Кодекс Снеговика

«Деда Мороза не существует»

Кодекс Снеговика

Девятнадцатое декабря, пятница

С некоторых пор выходные дни стали для Анюты настоящим наказанием. Совершенно неожиданно, не посоветовавшись с ней, родители купили загородный дом, и теперь вечером каждой пятницы все семейство Агеевых, включая маленькую собачку Лютецию, отправлялось на своем красном автомобиле за миллион километров неизвестно зачем. Во всяком случае, Анюте была совершенно непонятна цель этих поездок, как непонятна была и цель приобретения дома, который родители по-старинке называли «дачей».

На самом деле, по прямой до дачи было не миллион, а всего пятьдесят километров, но Анюте дорога туда казалась бесконечно длинной. Сначала по пробкам они долго-долго выбирались за пределы города, потом еще дольше ехали по скучному и рыхлому от мокрого снега шоссе – вокруг только ослепляющие фары встречных машин и красные огоньки идущих впереди. Затем они сворачивали с шоссе и опять долго с тряской ехали по заснеженной проселочной двухполоске в абсолютной темноте. Мама с папой переговаривались о чем-то своем, взрослом, или просто молчали, слушая радио, а Анюта спасалась от этой скуки только тем, что на полдороги засыпала на заднем сиденье.

Просыпалась она уже ближе к полуночи, когда они приезжали на место. Папа бережно брал ее на руки, заносил в дом и аккуратно укладывал в большое кресло, а сам быстро разжигал камин, потом раскладывал диван и застилал его постелью. И хотя у Анюты была своя комната на втором этаже и своя кроватка, но в первую ночь приезда, пока дом еще не разогрелся, они спали все вместе здесь – на раскладном диване в гостиной, – почти не раздеваясь, единым большим комом, чтобы не замерзнуть.

Папа помогал полусонной Анюте раздеться, она вместе с Лютецией забиралась под одеяло и засыпала под уютный треск огня, но при этом абсолютно не чувствуя себя в уюте от этого треска и не чувствуя того счастья, которое испытывают иногда взрослые в подобных ситуациях (такие ситуации взрослые почему-то определяют словом «романтика»)…

Для нее этот треск камина значил лишь одно – еще одна суббота безнадежно пропала, а вместе с ней и воскресение. Зачем нужно было покупать этот дом, к тому же недостроенный и недообустроенный? Разве им мало их городской квартиры, где всегда тепло, где есть телевизор, компьютер и телефон, где на каждом этаже живут ее подружки, где шумно и часто бывает весело?

За последние три года в ее жизни произошло несколько неприятных перемен. Сначала на нее обрушилась школа с ее долгими сорокапятиминутками, домашними заданиями и вечным недосыпанием. Почти сразу к обычной школе присоединилась еще и музыкалка, которая съела последние остатки свободного времени. Теперь вот этот дом, лишивший ее выходных. Детство словно споткнулось, едва разбежавшись…

Одна только радость осталась у ребенка – приближающийся Новый год и подарки от Деда Мороза.

Приобретенная дача Агеевых находилась в пределах недавно выстроенного коттеджного поселка, обнесенного по периметру высоким щитовым забором с ажурной каемкой колючей проволоки. В поселке имелась своя охрана, централизованная система электро- и водоснабжения, а также бригада рабочих-таджиков, постоянно готовых оказать не очень квалифицированную и совсем не бесплатную помощь (вскопать, сколотить, перетащить). Впоследствии планировалось, что сюда проведут газ, что внутри поселка появится свой магазин, детский игровой городок, спортивная площадка и фонтан. Но этим планам серьезно помешал мировой кризис. До рокового падения индексов успели построить только небольшую детскую площадку с песочницей, грибком и деревянными гномами. На фонтан уже никто не надеялся, но надеялись хотя бы на газ, потому что электричеством обогревать дома – дорого.

Поселок назывался «Барханы», о чем свидетельствовала табличка на дороге перед въездом в охраняемые ворота. Откуда взялось это название, никто не знал. С трех сторон поселок окружали столетние замшелые ели, и на их фоне песочное слово «барханы» казалось чужеродным. Впрочем, это несоответствие резало слух только тем, кто оказывался здесь в первый раз. Жители поселка уже не задумывались о нем. Таксисты, дежурившие на железнодорожной станции, тоже не удивлялись, когда их просили довезти до Бархан. Здесь по близости было много разных поселений с очень необычными названиями: «Рюрики», «Шары», «Белые тайны», «Таунхауз имени летчика испытателя Бубнова».

До тех пор, пока не случился в стране кризис, таких поселков в окрУге строилось много, и дома в них покупались охотно. Деньги у людей тогда водились немалые – благо нефть была дорогая. Как только нефть резко упала в цене, домики покупать перестали…

Дома в Барханах, как того требовал генеральный план застройки, были все сплошь выложены из круглого бруса. Каждый дом – на зависть хорошему кулаку: двухэтажные массивные строения с верандами и балконами, да еще в придачу десять соток земли. Первоначально они мало отличались друг от друга, но впоследствии, по мере обустройства, собственники постарались выделить свои владения, кто как мог. Рядом с бревенчатыми двухэтажными избами были разбиты альпийские лужайки, настроены финские бани, итальянские беседки, обвитые виноградной лозой или другими растениями, заборы кто во что горазд, гаражи всякой масти, перголы, шашлычницы, барбикюшницы, дровяницы и даже мраморные статуи.

А на фоне этих архитектурных изысков в ряду каждой улицы, словно выщерблины в заборе, стояли непроданные дома – окна у них были безжизненно пусты, из межбревенных ложбинок свисали лохмотья пакли, краска на стенах облупилась, заросли засохшего иван-чая и борщевика обступили подходы.

Барханы построили три года назад, но из пятидесяти шести двухэтажных срубов за это время продали не больше тридцати. Отчасти виной тому был кризис, снизивший покупательную способность населения, но в не меньшей степени виновата была компания «Z&Зет», которая строила поселок и теперь управляла им. То ли из-за коммерческого просчета, то ли из-за обыкновенной некомпетентности руководство компании не смогло вписать этот поселок ни в одну рыночную нишу. Для богатых людей бревенчатые дома были недостаточно презентабельны, а для среднего класса – слишком дорогими. Их покупали либо люди с определенными запросами, которые хотели иметь непременно дом из круглого бруса, либо удачливые выскочки, нахватавшиеся шальных денег в период высоких биржевых индексов, но так и не получившие представления об истинном шике.

Расположенный на самом краю поселка дом Анютиных родителей с примыкающим к нему участком в десять соток тоже пока еще выглядел нежилым. Не было здесь ни бани, ни беседок, ни гаража, ни даже приличного забора. Весь участок до сих пор был в колдобинах, то тут, то там валялись обрезки бревен и арматуры, оставленные строителями. Все это смотрелось довольно печально на фоне соседних облагороженных поместий. На те деньги, что хватило до кризиса, в их доме были проведены канализация, отопление от электрического котла да еще построен небольшой камин. Только дымящаяся труба камина, торчавшая над крышей, а также тюлевые занавески на окнах первого этажа свидетельствовали о том, что этот дом заселен. По всем другим признакам он мало отличался от непроданных коробок с мертвыми глазницами.

Маму Анюты очень расстраивало, что из-за отсутствия денег она не может воплотить в жизнь все свои дизайнерские задумки. Ей было неловко перед соседями за то, что третий год их дом находился в руинах и портил общий вид. Поэтому она часто сердилась на папу, а папа в ответ обижался на маму и становился грустным. Из-за этого в их семье не было обычного семейного счастья. По крайней мере, такое мнение сложилось у девятилетнего ребенка…

Уложив дочку, Вадим бросил в камин пару поленьев, надел ватник, шапку и вышел на открытую веранду в задней части дома, которая была обращена к лесу. Тут хранился всякий строительный хлам, выбросить который не поднимались руки (мотки проволоки, куски кабелей, неструганные доски, брусья, листы железа). Чтобы хлам не мозолил глаза, его накрыли полиэтиленовой пленкой. Также на веранде ждали лета различные садовые инструменты: лопаты, грабли, тяпки, одноколесная тачка. В углу веранды была сложена поленница дров, и стояла самодельная скамеечка. Так как веранда была пока не застеклена, то все ее пространство покрывал слой снега толщиной в несколько сантиметров. Вадим смахнул снег со скамейки, сел и достал из-за пазухи две чекушки водки. Одну он спрятал среди дров (завтрашняя доза), а вторую открыл, сделал глоток и закурил…

На веранде он проводил час – это был самый лучший час всей недели. Ради него, в общем-то, он и жил последние три года. И хотя в свое время он в штыки воспринял идею жены купить этот дом, и до сих пор не мог простить ей, что она все-таки купила его, но он безумно полюбил (или даже возлюбил) вот эти пятничные одиночные посиделки на веранде с чекушкой водки.

Было очень темно. Фонари, расставленные на улицах поселка, почти не проникали своим светом на тыльную сторону их приусадебного участка. Едва проглядывались черные силуэты елей, подступавших к Барханам со всех сторон. Они периодически поскрипывали от вялых колебаний морозного воздуха. Кроме этого скрипа не было слышно никаких других звуков. Вадим медленно пьянел и словно растворялся в этой тишине и темноте. В такие минуты ему казалось, что он соскочил в обжигающий морозом лесной мрак с подножки поезда и остался совершенно один, а все человечество под звуки развеселой музыки помчалось по рельсам дальше – вдогонку за новыми гигабайтами и мегапикселями, за сплетнями и сенсациями, за званиями и символами, за модой и престижем, за знаниями и справедливостью, за чепухой, чехардой, чебуреками и шаурмой…

С каждым глотком стук колес и звуки музыки становились все тише.

Беззвучно падал снег. Он валил до самого утра, покрывал толстым слоем крыши домов, белыми шапками одевал скворечники и столбы заборов, сглаживал неровности рельефа…

Пока Вадим тихо напивался сам с собой на веранде первого этажа, Катерина обходила второй этаж своего дома, обсматривала все углы, подмечала трещины в стенах, планировала, чем будет заниматься завтра. Иногда, не дожидаясь завтрашнего дня, она сразу по приезду начинала делать какие-то мелкие посильные ей работы – то оттирала оконные стекла от капелек краски, то обмеряла полы под будущий ламинат, то скоблила бревна от выступающей смолы. Деревянный дом требовал большого внимания. Иногда она так увлекалась, что спускалась вниз только под утро…

С началом кризиса ремонт дачи застопорился на полпути. На первом этаже уже были почти сносные жилищные условия. Была мебель, был телевизор, была кухня с плитой и посудой. Эта часть дома постепенно наполнялась утварью, а вместе с ней биографией. Но второй этаж был пока сыроват – и в прямом, и в переносном смысле. Сюда предстояло вложить еще много трудов и денег.

Более-менее на втором этаже удалось отделать лишь Анютину комнату, но и здесь по мелочи недоделок оставалось уйма. В другой комнате, где по плану должна быть их с Вадимом спальня, успели только застелить пол ламинатом. Катерина надеялась своими силами за зиму загерметизировать здесь окна, отшлифовать и покрасить стены, облагородить потолок, а весной повесить люстру и купить кровать, чтобы, наконец, переселиться сюда, а не ютиться на диване первого этажа. А еще, помимо спальни, Катерина хотела сделать на втором этаже что-то вроде игровой комнаты или бильярдной, обустроить санузел, а на просторном балконе создать зимний сад. Если бы не кризис, она уже год назад все это закончила бы, но сейчас Катерина боялась ставить какие-то сроки.

Ей не виделось в последнее время просветов. И дело здесь даже не в кризисе и безденежьи, а в ощущении собственной никому-ненужности, которое уже довольно давно прочно угнездилось в ее сознании и, словно вирус, пожирало всю ее душевную энергию. Может быть, именно поэтому она и купила этот дом, который стал для нее отдушиной, спасением и даже смыслом жизни. Только в пятницу вечером, переступая его порог, Катерина забывала о том, что несчастна, что не любит и нелюбима, что живет не там и не так.

Сейчас уже и не вспомнить – откуда появилась идея купить этот дом. То ли мимолетный кадр из фильма, то ли чье-то брошенное слово, то ли подсознание сработало. Катерина вдруг остро почувствовала эту необходимость и тут же принялась действовать. Вадим был поставлен перед фактом. Он пытался противостоять, но было уже поздно. Катерину в ее желании было не остановить, хотя она понимала, что придется сделать много долгов, что все это очень несвоевременно, что семья ее не поймет…

Она сама выбирала его по каталогам и рекламным объявлениями, сама совершала сделку по его приобретению, собирала все нужные бумаги, занимала деньги, сама планировала обустройство, сама подбирала и покупала материалы, сама договаривалась с рабочими, а когда начался кризис, и деньги для найма таджиков закончились, она начала сама шлифовать стены, сама их лакировала, сама укладывала ламинат и даже научилась нарезать и прибивать плинтуса. Катерина в выходные дни, словно выпивала какой-то эликсир от усталости и работала, не давая покоя ни рукам, ни пояснице.

Вадим, конечно, тоже во всем этом участвовал и делал значительно больше физической работы, но он делал ее, как существо подневольное, и это очень раздражало Катерину. Она тщетно пыталась приучить его к мысли, что этот дом – ИХ дом, а не только ЕЕ дом, и что болеть этим домом, планировать их будущую жизнь в нем они должны вместе. Она хотела, чтобы Вадим, наконец, проявил мужскую инициативность и ответственность, чтобы он, как другие мужики, ругался с управлялами, советовался с соседями, мечтал о собственной бане, интересовался дачными технологиями. Но у Вадима был один ответ: «А когда ты покупала его, ты дала мне проявить мою мужскую инициативность? Ты даже не спросила меня, хочу ли я этого».

Эта поза обиженного подростка, которую он принимал для самозащиты, больше всего бесила Катерину. Она, конечно, как близкий человек, понимала, что болезненный разрыв с большим футболом нанес Вадиму тяжелую душевную травму, но ведь любая травма лечится временем. Прошло уже десять лет после того треклятого матча с «Ювентусом» – срок вполне достаточный для того, чтобы все забыть и начать заново. Но Вадик пошел по самому простому пути – он обиделся на весь мир и самоустранился. «Ну, и кому ты сделал хуже? – мысленно негодовала Катерина. – Мир твоей обиды все равно не заметил и не оценил. Он скорее посмеется над твоей слабостью, чем пожалеет. Никому ты не нужен, Агеев, кроме меня. Но таким ты скоро и мне нужен не будешь. В конце концов, у меня есть собственная жизнь, и я не могу истратить всю ее только на сопереживание и успокоение»…

С дочерью отношения в последнее время тоже обострились до предела. Из ангелоподобного ласкового ребенка Анька незаметно превратилась в колючего ерша. Вроде бы еще вчера она радостно встречала маму у порога, слюнявила мягкими младенческими губами, делилась своими маленькими заботами, послушно и даже с восторгом выполняла все ее просьбы, а теперь любое желание матери встречалось в штыки, отвергалось как несправедливая придирка, любая попытка к искренним отношениям безжалостно обрубалась. А ведь ей всего лишь девять лет. Что же будет в шестнадцать? Только Вадим еще как-то мог повлиять на этого мутирующего на глазах ребенка, но и он уже боялся нажимать на нее хотя бы немного. А Анька – эта маленькая хитрюга – чувствовала папину слабину и с каждым днем все больше наглела…

Когда Катерина спустилась вниз, Вадим и Анюта уже спали, укутавшись в одеяло и обнявшись. Дом еще полностью не просел, между бревнами оставалось много незагерметизированных щелей, поэтому зимой здесь было холодно, несмотря на электрическое отопление и каминный огонь. Катерина наполовину разделась и осторожно пристроилась под одеяло с другого бока дочери. Потревоженная Лютеция лизнула хозяйку в лицо и снова скрутилась в клубок…

«Не суди человека. Но не жди, что когда-нибудь он станет лучше»

Кодекс Снеговика.

Двадцатое декабря, суббота

Поселок существовал уже три года, но обитатели Бархан друг с другом общались мало, и встречались, в основном, только на ежемесячных собраниях, во время которых руководство компании «Z&Зет» отчитывалось перед собственниками домов за растраченные деньги. Жители поселка пренебрежительно называли представителей этой компании «управлялами», а те в свою очередь также пренебрежительно называли их «аборигенами».

Аборигены и управлялы не дружили между собой. Аборигенам казалось, что управлялы воруют, а управлялы, хотя действительно были нечисты на руку, считали, что за такую зарплату не грех и воровать. Зарплата большинства управлял зависела от количества проданных домов и от суммы коммунальных платежей, а так как дома в последнее время не продавались, и поселок был заселен только наполовину, то и зарплата управлял была ниже нужного. Именно поэтому каждое собрание превращалось в битву за коммуналку. Управлялы говорили, что при нынешних ценах на топливо и материалы коммунальные платежи надо непременно повышать, а аборигены платить больше не хотели, но требовали сократить штат управлял, потому что и без того их здесь много, а толку от них мало. В результате, все оставалось, как и прежде: управлялы продолжали воровать, качество их работ оставалось низким, улицы убирались от снега плохо, насос на скважине то и дело перегорал, электричество в поселке в пиковые часы часто отключалось, канализационные канавы воняли, аборигены орали матом, обещали жаловаться и даже грозились судом…

Пуще всех аборигены ненавидели управлялу по имени Алексей, который был тут кем-то вроде исполнительного директора или главного распорядителя. Он руководил таджиками, отвечал за технику и материалы, договаривался с поставщиками. Алексей находился в поселке ежедневно и практически являлся лицом компании «Z&Зет». Остальные управлялы – более высокого ранга – наведывались в Барханы от силы раз в неделю, а некоторые только на собрания, которые проводились регулярно в одну из суббот во второй декаде каждого месяца…

В эту субботу было как раз назначено такое собрание, и Катерина уже с утра была во взбудораженном состоянии.

– Я не пойду, – сразу предупредил Вадим.

– Почему? – Катерина тут же обросла острыми углами.

– Это твой дом, ты и иди.

– Это НАШ дом, Агеев! – она быстро стала закипать, хотя понимала, что ничего хорошего от повышения градуса не произойдет и даже теплее в доме не станет.

Вадим не хотел скандала, притом с самого утра. Он знал, чем погасить назревающий конфликт.

– Я лучше делом каким-нибудь займусь. Щели запаклюю или бревна пошлифую…

Такой довод мгновенно остудил Катерину. Дом – это святое. Любое желание сделать дом лучше – не оспаривалось, принималось на веру, вывешивалось в красный уголок под иконами.

– Заодно проследи, чтобы Анька хотя бы час на скрипке поиграла, – уходя, распорядилась Катерина.

Как только дверь за ней захлопнулась, тут же проснулась Анюта. На самом деле она проснулась уже давно, но выжидала, когда мама уйдет. Слышать от нее с самого позаранку про скрипку и про уроки не хотелось.

– Что есть поесть? – спросила девочка, сбросив одеяло.

Перед папой у нее не было надобности строить из себя несправедливо угнетенное существо (именно такой она становилась в присутствии мамы). Вадим тоже оживал в общении с дочерью: начинал вдруг шутить, улыбался, чего с ним почти никогда не бывало, когда он разговаривал с Катериной.

– Оно, конечно, можно и поесть, – Вадим стал говорить окающим говором какого-то мультяшного мужичка-лесовичка, – но надобно сначала заслужить еду. Иначе чересчур пузато будет, а в другом разе и не полезно. Где наша скрипочка? Скрипочка-а, ау!

– Ну, па-ап, – мордочка Анюты по лисьи вытянулась, – ну ми-иленький. Я потом поиграю.

– Когда?

– После еды.

– Ага! А после еды ты снова скажешь потом, а потом еще потом, а потом придет мама и нам обоим влетит.

– Ну, па-ап…

– А мне, между прочим, очень нравится, как ты играешь этот этюд Викинга…

Анютка хрюкнула, хотя понимала, что папа специально сделал ошибку, чтобы повеселить ее.

– Не Викинга, а Ридинга.

– А мне все равно нравится.

– Ты мне льстишь специально, чтобы я тебе сыграла.

Вадим не удержался от смеха. Слово «льстишь» в устах девятилетнего ребенка действительно прозвучало очень забавно. Как удивительно быстро пополняется лексикон у современных детей. То ли школа преуспела, то ли интернет помог…

– Ладно, договорились. Но после завтрака ты не отвертишься. Пять раз сыграешь Викинга.

– Три раза…

– И десять раз гамму соль… э-э… мажор.

– Пять раз…

– Будешь торговаться, я тебя в снег головой брошу.

– А я маме скажу, что ты кружку разбил.

– Что?! Ах ты маленькая шантажистка! Да я тебя…

– Папа!!! Только не щекочи холодными руками… Па!…

Спустя некоторое время один из их ближайших соседей – Юрий Васильевич Горский (бывший чиновник, как он сам про себя говорил), гуляя по улице, невольно остановился у дома Агеевых. Он не пошел на собрание и никогда на них не ходил, потому что не верил в добропорядочность нынешнего человечества.

Медленно падал легкий снег, над головой раскинулось матовое небо, и было на душе бывшего чиновника очень умиротворительно. В это время из дома, возле которого он остановился, вдруг донеслась тоскливая скрипичная мелодия. Юлий Васильевич уже слышал ее когда-то – может быть в те годы, когда человечество было еще добропорядочно. И хотя игралась она не очень уверенно и порой даже фальшиво, Юлий Васильевич дрогнул лицом, сдерживая горловой спазм…

Собрание проводилось в Штабе – так аборигены окрестили один из домов, который когда-то предназначался для продажи, но после того, как в нем были выявлены сложные конструктивные недоделки, неподдающиеся исправлению, его было решено превратить в место сосредоточения управленческого аппарата. Фактически это была вотчина главного распорядителя Алексея, но в моменты собраний, когда сюда съезжались управлялы рангом повыше, он переставал быть здесь единоличным хозяином…

Декабрь в этом году выдался рекордно теплым. Температура уже несколько дней колебалась около нуля. Улицы поселка были покрыты вязким снегом, и идти по нему было тяжело. Можно было, конечно, доехать до Штаба на машине, но Катерина из принципа экономии решительно отказывала себе в каких-то излишних удобствах. Этот принцип в последний год стал главенствующим в ее взаимоотношениях с внешним миром. Она и одевалась по большей части с вещевых рынков и питалась из магазинов эконом-категории, хотя по своей зарплате вполне соответствовала рангу так называемого среднего класса. Загородный дом сжирал все их семейные доходы да еще плодил долги…

Все подступы к Штабу были заставлены автомобилями разных моделей и разной мощности. Катерина, по всей видимости, единственная решилась прийти сюда пешком. Три человека стояли у порога, курили и о чем-то говорили. Они немного расступились перед ней и изобразили на лице приветливое выражение, но Катерина, не поднимая на них глаз и не поздоровавшись, зашла внутрь. Из-за того, что ее дом был еще не достроен, она чувствовала себя изгоем местного общества. Ей казалось, что и управлялы и аборигены одинаково презирают ее, и она в ответ заочно всех их презирала…

Из числа аборигенов на собрании присутствовало не больше двадцати человек. Они расселись в самой большой комнате первого этажа на составленных в ряды стульях и табуретах лицом к столу, за которым плечом к плечу расположились ответчики – то есть упралялы. Пока собрание не началось, лица обеих противоборствующих сторон были доброжелательны.

Катерина устроилась в заднем ряду за чьей-то спиной в дубленой коже. Из женщин кроме нее присутствовала еще «дама из Амстердама». Так Катерина мысленно называла эту фифу с задранным от важности клювом, которую не любила, наверно, больше, чем кого-либо из аборигенов.

Дом дамы находился на соседней улице и частично просматривался с Катерининого балкона. Поэтому Катерина, когда выходила на балкон, как бы она не пыталась казаться себе равнодушной и нелюбопытной, первым делом смотрела именно в ту сторону.

Как правило, дама приезжала в поселок в субботу утром на маленьком элегантном «мерседесе» голубого цвета. Ворота в ее доме были автоматические. Не вылезая из машины, она открывала их пультом, заезжала во двор, и ворота медленно закрывались. Забор вокруг дома был очень высоким и закрывал почти весь двор, поэтому увидеть, чем дама занимается в течение выходных, Катерина не могла, как бы она не изгибалась над перилами балкона.

Методом дедукции она сделала лишь несколько поверхностных выводов. У дамы не было детей и, по всей видимости, не было мужа. Она не устраивала праздников, не жарила шашлыки, к ней не приезжали гости. Дама не показывалась из своего дома на протяжении всех выходных, и объявлялась на публике только на собраниях.

На собраниях дама усаживалась всегда в первом ряду напротив стола, за которым размещался президиум управлял, и иногда задавала каверзные вопросы. Судя по учтивости ответов, можно было понять, что управлялы даму побаивались. По крайней мере, к Катерине такой учтивости они не проявляли никогда. С Катериной управлялы, в лучшем случае, были вежливы. Ненавидимый всеми Алексей, когда понял, что деньги у Катерины закончились, и больше из нее ничего не выжать, вообще перестал ее замечать, хотя перед другими аборигенами буквально расшаркивался, так как они постоянно заказывали у него какие-то работы и платили наличными…

Катерина завидовала независимости дамы черной завистью и, чтобы оправдать свою зависть, хотела найти в ней какой-нибудь изъян, но ей это плохо удавалось. Дама была уже не молода, лет на пять старше Катерины, не очень красива, но чувствовался в ней тонкий налет благородства. Осанка, речь, юмор, стиль – все это Катерина хотела бы видеть в самой себе. И дом дамы был таким, каким Катерина хотела бы сделать свой дом, если бы у нее были на это средства. Удивлял, правда тот факт, что дама купила себе дом именно в Барханах. Этот поселок мало отвечал ее претензиям на благородство.

«Ну, и плевать на нее», – оборвала свои размышления о ней Катерина и старалась больше не смотреть в ее сторону…

Всякий раз перед оглашением повестки собрания председатель спрашивал у дамы разрешения закурить.

– Только не все сразу, – снисходительно позволяла она.

У Катерины разрешения никто никогда не спрашивал.

Первым закуривал председатель собрания. Его звали Тарас Александрович. Его зычное имя вполне соответствовало внешности – двухметровый рост, плечи в сажень, бритая голова. Он появлялся в поселке раз в месяц исключительно на собраниях. По всей видимости, он был какой-то шишкой в «Z&Зет» – то ли зампредом, то ли вице-президентом. Алексей был с ним угодлив, а Тарас Александрович, в свою очередь, во время собрания пытался по-отечески защищать своего подчиненного, потому что все нападки аборигенов обычно были направлены именно на Алексея.

– Какая у нас повестка? – закурив, спросил Тарас Александрович и покосился на Алексея. Тот стал перебирать листы бумаги в папке.

– А повестка у нас всегда одна, – пробасил седой мужчина строгого вида, сидевший в первом ряду возле дамы. – Первый вопрос: сколько можно? Второй вопрос: где наши деньги?

По устоявшемуся за три года порядку этот мужчина был первым зачинщиком споров и скандалов между аборигенами и управлялами. Он был отставным подполковником, но в поселке за глаза и в глаза его называли Генералом – за его выправку и голос, а также за требовательность и въедливость. Однажды он заставил таджиков Алексея перекрывать всю крышу своего дома, причем бесплатно. Крыша протекла в одном лишь месте, и ее можно было легко залатать, но Генерал настоял на полном ремонте.

Генерал был почти соседом Катерины – их дома стояли на одной улице. Он и его семейство были единственными из аборигенов, кто проживал в Барханах постоянно – квартиру в городе они сдавали. Поэтому Генерал был единственным из всех в курсе, что делается в поселке в будние дни. Для аборигенов Генерал был очень полезным, но управлялам он доставлял много беспокойств. Именно он настоял, чтобы канализационные канавы забетонировали, чтобы плата за электричество взималась по двойному тарифу (дневному и ночному), чтобы охранников ежеутренне проверяли алкотестером.

Алексей на протяжении всей недели усердно прятался от него, но Генерал взял за привычку каждый день обходить весь поселок, поэтому Алексея он непременно находил и всякий раз внушал ему назидательным тоном, что тот ничего не смыслит в управленческом деле, что его таджики дармоеды, что все деньги, которые Генерал платит из своей пенсии, пущены на ветер, и нет от коммунальных платежей никакой отдачи. Генерал не пропускал ни одного собрания, он, как и дама, садился всегда напротив стола и сверлил требовательным командирским глазом Алексея, которого в лицо называл сардонически – Лёшенькой.

Лёшенька под этим взглядом прел и потел. Голос Генерала наводил на него уныние. Другие управлялы тоже изрядно напрягались. Безмятежным оставался только Тарас Александрович. Свою руководительскую деятельность он начинал в старательской артели и знал, как можно укротить любого недовольного из толпы. Иногда для этого достаточно взгляда, иногда слова, иногда улыбки.

– Какие деньги, Семен Петрович? – он легко выдержал напор неморгающих черных зрачков Генерала и в конце этой непродолжительной дуэли дрогнул уголками губ в усмешке.

Генерал тоже был не из слабых.

– Наши деньги, – гнул он свое тем же тоном, – которые я плачу и которые неизвестно в каких канавах закапываются.

– В каких канавах, Семен Петрович?

– Неизвестно каких.

– А точнее?

– Позавчера я вашему Лёшеньке говорил, что надо дренажную канаву копать на два метра в глубину. Черта лысого он послушался. Как была на полметра, так на полметра и осталась. Словно издевается. Такую канавку мой внук своей игрушечной лопаткой за два часа выкопает, а они весь день провозились. Работнички. Лишь бы видимость показать…

Остальные аборигены тоже закивали головами, загудели, соглашаясь со словами Генерала. Но Тарас Александрович не поддался общему настрою и оправдываться ни перед кем не собирался.

– Во-первых, Семен Петрович. Не моему Лёшеньке, а нашему общему Лёшеньке. Во-вторых, не Лёшеньке, а Алексею Михайловичу. Давайте уж будем взаимно вежливы. В-третьих, все коммунальные работы ведутся по проекту, утвержденному два года назад на общем собрании, то есть в том числе и с вашего личного согласия. Ну, и в-четвертых…, – он провел ладонью по своей голове. – Какого черта лысого вы имели в виду?

Все рассмеялись. Лысина Тараса Александровича внушала уважение – большой голый череп с проблеском седины на висках.

Дама из Амстердама тоже улыбнулась. Катерина не могла видеть этого, потому что сидела сзади, но каким-то женским чутьем поняла, что Тарас Александрович даме нравится. Ей самой этот неунывающий и несгибаемый бугай тоже нравился своей уверенностью и надежностью. Такой мужик, пожалуй, вечерами на веранде водку не глушит, а если и глушит, то весело, без воздыханий и сожалений о звездном прошлом…

Эх, Агеев, Агеев. Каким непробивным вратарем ты был. Куда подевалась эта твоя расхваленная газетами вратарская хватка?…

«В состоянии нулевой бесконечности сумма квадратов катетов равна числу Пи, помноженному на корень гипотенузы»

Кодекс Снеговика.

Из всей своей футбольной карьеры лучше всего Вадиму запомнился один матч, состоявшийся давным-давно и не имевший никакого турнирного значения. Даже финал кубка России, где вся пресса поставила ему десятку по десятибалльной шкале и назвала лучшим игроком матча, он помнил отрывками, как сон. А этот матч двадцатилетней давности он запомнил до мельчайшего момента…

Было это еще в студенческий период его жизни. Вадим тогда учился в институте связи и параллельно играл в молодежном составе «Юпитера» – команды второй лиги. Институт он так и не закончил, но между первым и вторым курсом успел съездить на практику, которая проходила в Крыму на специализированной базе студентов-связистов. На этой базе проходили практику еще несколько институтов из разных городов Союза и, в том числе, из Львова.

Львовяне – задиристые парни. Они готовы были на самое безобидное слово ответить кулаком и не боялись последствий. За три недели практики однокурсники Вадима подрались с ними пять раз. В одной из драк кому-то чуть не сломали нос. Атмосфера накалилась до последнего предела. До смертоубийства оставалось совсем чуть. Необходимо было немедленно разрядить этот накал, и педагоги не придумали ничего лучшего и устроили футбольный матч. Так сказать, для примирения…

Команда в их институте была слабенькая. Профессионально, кроме Вадима, в футбол играл только Савва Чижиков. У него был разряд и финтил он неплохо, но из-за того, что начал курить, выдыхался после тридцати минут игры. Львовяне же были все крепкие и брали не столько умением, сколько силой мышц и дыхалкой. Вадиму в том матче пришлось тяжело. Наши в атаку ходили редко, большей частью выбивали мяч подальше от штрафной, а львовяне все наседали и наседали. Они не имели морального права уступить москалям. Трибуна болельщиков требовала разгрома и гнала атаку волна за волной. Хуже всего пришлось во втором тайме, когда команда Вадима окончательно устала…

Уже потом, после матча, однокурсники Вадима, которые сидели на трибуне, рассказывали ему, как львовские болельщики между собой переговаривались: «Надо этому долговязому ноги переломать. Хорошо, гад, на воротах стоит». Вадик, действительно, в тот день творил чудеса. Никогда в дальнейшем, даже в том кубковом матче, он не вытянул столько мертвых мячей. Два раза он вытаскивал плюху из девятки. Три раза отбил выход один на один. Взял пенальти. Словно футбольный бог вселился в него тогда. В какой-то из моментов он уже лежал на земле после очередного удара, ворота были фактически пустые, защита отстала, мяч остановился в десяти метрах от ворот, и один из львовян набегал прямиком. Встать на ноги у Вадима не оставалось времени, он изогнулся из последних сил, принял йоговскую позу с прижатыми к земле плечами и поднятыми под прямым углом ногами, мяч черканул краем по носку бутс и ушел на угловой…

Матч так и закончился: 0-0. На трибуне творилось что-то невероятное. Львовские болельщики неистовствовали. На поле тоже страсти были нешуточные. Судья сразу после финального свистка кинулся спешно разнимать зачинавшуюся драку. Вадим еле держался на ногах. Однокурсник Коля Жмыхин, который не играл и сидел весь матч на трибуне, пробился сквозь эту накаленную толпу, долго тряс руку Вадима, обнимал его и называл Дасаевым. Потом его начали качать…

Самая поразительная картина из того матча: после свистка один из львовян вдруг отделился от всей беснующейся массы, пробежал через полполя, дождался пока Вадика опустят на землю и после этого пожал ему руку. Наверно, нет сладостней чувства, чем то, когда лютый враг признает твои заслуги и пожимает руку…

Пока Вадим готовил завтрак, Анюта валялась на диване и смотрела телевизор. Рядом с ней лежала ненавистная скрипка и раскрытая нотная тетрадь с ненавистной сонатой. Возле скрипки, свернувшись клубком, спала Лютеция.

Телевизионная антенна брала здесь всего четыре программы, поэтому особенного выбора у Анюты не было. Пощелкав пультом, она остановилась на кулинарной передаче. Знакомый по какому-то сериалу дядя быстро-быстро крошил морковку на тонкие кругляшки.

– Папа, а ты так можешь?

– Не могу.

– Почему?

– Потому что мне это не надо.

– Почему тебе это не надо?

– Потому что я не тороплюсь.

– А если бы торопился, то научился?

– Если бы торопился, то научился.

– А что у нас на завтрак?

На завтрак был традиционный омлет с жареной колбасой. Если завтрак готовил папа, то всегда был омлет – в лучшем случае с жареной колбасой, в худшем – без ничего. К счастью для родителей, Анюта была на удивление не привередливым в еде ребенком. Она ела почти все, что ей предлагали, и съедала без остатка. Только тушеную капусту есть отказывалась наотрез…

Вадим расставил тарелки на обеденном столе. Этот стол был гордостью Катерины. Она заказывала его в никому неизвестной фирме из Белоруссии и три месяца ждала доставки. Большой прямоугольный стол из массивных дубовых досок, в стародеревенском стиле – корявый и величественный. На таком столе две тарелки с омлетом смотрелись сиротливо.

Они ели и косились на телевизор. Кулинарная передача сменилась новостями. Погоду на завтра обещали «около нуля».

– Снова снег пошел, – заметил Вадим, посмотрев в окно.

Крупные хлопья были похожи на пух из разорванной подушки.

– Может, пойдем на лыжах покатаемся? – предложила Анюта.

– Снег мокрый. Лыжи скользить не будут.

– А, – Анюта равнодушно продолжила жевать омлет. Она не очень-то и хотела выходить из дома, а предложила только потому, что знала точно – папа все равно никуда не пойдет. Он редко выходил за пределы их участка.

После завтрака Анюта немного попиликала Ридинга, после чего снова стала снова нажимать на кнопки телепульта.

Катерина отсутствовала уже больше часа. Собрание, как всегда, затянулось. Ничего серьезного там, конечно же, не решат. Только глотки до сипоты сорвут. Катерина опять вернется взбудораженная и с порога скажет:

– Зря пошла.

Потом она расскажет, как «твердолобый Генерал» снова распек «жирняка Алешеньку», как дама из Амстердама «нос воротила», как Тарас Александрович «поставил всех на место». Катерина ни о ком в поселке не отзывалась положительно – ни об аборигенах, ни об управлялах. Но имя Тараса Александровича она упоминала с уважительным акцентом…

«В состоянии нулевой бесконечности скорость света не имеет смысла»

Кодекс Снеговика

Главная проблема поселка – газ. За него все аборигены заплатили авансом по полмиллиона наличными, но прошло уже три года с момента продажи первого дома, а обещанную газовую магистраль к Барханам так и не провели. Отапливать дома приходилось дорогим электричеством. Вопрос о газе был коронным на каждом собрании. Его задавали всегда под занавес. Катерину этот вопрос волновал больше других, потому что, надеясь на скорый газ, она поставила самый дешевый электрический котел, который нагревал их щелистый дом плохо, зато денег съедал чересчур. Сейчас наступила зима, и Катерина снова была озабочена, когда им протянут газ. Ее, по большому счету, только этот вопрос и волновал, какие уже там дренажные канавы. Семейный бюджет трещал на всех этих ежемесячных выплатах за дом и за городскую квартиру, на кредитах, на бензине, на Анютиной школе и прочих расходах, которые нельзя было отложить. Она уже забыла, когда покупала себе что-то новенькое из одежды.

– Что насчет газа слышно, Тарас Александрович? – спросил, наконец, кто-то.

Этот кто-то была та самая спина в дубленой коже, что сидела перед Катериной. Катерина ему была благодарна за этот вопрос, потому что сама она не любила подавать голос. Публичные выступления наводили красноту на ее щеки, она почему-то всегда начинала горячиться и забывала слова, которые только что мысленно произносила.

Тарас Александрович шумно вздохнул, показывая тем самым, как ему самому надоел этот газовый вопрос, и посмотрел на Алексея, как бы приглашая и его вступить в полемику. Тот заерзал на стуле, стал перебирать бумажками, хотя он-то за газ не отвечал. Он отвечал только за повседневное жизнеустройство поселка, а всеми стратегическими вопросами ведало более высокое руководство «Z&Зет» и в том числе Тарас Александрович.

– Газ будет. Обязательно, – пообещал Алексей. Он всегда это говорил. Вот уже три года. – Вы же знаете, что труба ведется. Но сейчас решается вопрос с частными владельцами земель, через которые проходит труба. Мы постоянно ведем переговоры…

– Да сколько можно их вести! – это Генерал встрял своим командирским басом. – Не можете так, и скажите. Или деньги верните. Сами что-нибудь придумаем без вашего газа. И проценты не забудьте заплатить! Мы же вас фактически прокредитовали…

Толпа загомонила, поддерживая Генерала.

– Товарищи! – Тарас Александрович повысил голос и выставил вперед обе ладони, словно поезд хотел остановить.

– Товарищей сейчас нет.

– Согласен, Семен Петрович. Остались только господа… Господа! Ну что вы галдите, как товарищи. Вам же русским языком каждый раз говорится, что работа с газом ведется ежедневно. Я лично занимаюсь этим вопросом днем и ночью. Последние волосы потерял.

– Так занимайтесь же скорее, Тарас Александрович, – это сказала дама из Амстердама. Между ними состоялся какой-то только им понятный диалог взглядов, который Катерина из-за своей диспозиции понять не могла.

Между прочим, вопрос газа даму волновал меньше всего. Она – то ли по чьему-то совету, то ли по какому-то внутреннему наитию – изначально отказалась платить за трубу и соорудила у себя на участке газгольдер, то есть большую емкость для сжиженного газа с насосом. Теперь периодически к ней приезжала большая машина, которая наполняла эту емкость пропаном. Поэтому дама уже давно ни о чем не волновалась, в отличие от других…

Шум в зале усилился, и Тарасу Александровичу пришлось еще больше повысить голос:

– Господа! Я могу только еще раз пообещать. Поклясться, если хотите, что газ в поселке будет. Непременно будет.

– Когда? Назовите конкретный срок, и мы отстанем.

– Газ будет к апрелю. Самое позднее – к маю. Вас устраивает?

– А если не будет?

– Вы хотите, чтобы я съел свою шляпу?

– У вас нет шляпы, Тарас Александрович (это дама из Амстердама сказала).

– Если не будет до мая, то вернете деньги с процентами (это Генерал).

– Да, да! Деньги! (Это чуть ли не хором прокричали все, и Катерина в том числе).

– Ну, хорошо, – согласился Тарас Александрович.

– Вы клянетесь?!

Тарас Александрович двумя ладонями обхватил область своего сердца.

– Ну… Если вы настаиваете… Клянусь.

Генерал хрипло хохотнул.

– Газзаев тоже клялся сбрить усы, а Ельцин клялся лечь на рельсы.

– Я не Газзаев. У меня нет усов, – Тарас Александрович обаятельно улыбнулся.

– Давай, слепим снежную бабу, – вдруг предложил Вадим.

До этого момента он несколько минут смотрел в окно, уткнувшись лбом в стекло. Два таджика, которые работали в поселке нелегально, убирали снег на их улице широкими лопатами. Снег снова падал и падал, и через час нужно было снова убирать.

– А мама? – Анюта все также без интереса пялилась в телевизор и попутно поглощала мелкие баранки. Всухомятку, одну за другой. Только хруст раздавался. Если бы в доме была мама, она прекратила бы это безобразие немедленно. Она сказала бы: «Хватит жрать мучное. И так уже ни в одно платье не влезаешь». При папе можно было не беспокоиться и съесть хоть всю пачку.

– А что мама? – переспросил Вадим.

– Мама приказала тебе шлифовать бревна, а мне делать сольфеджио.

– Ну, тогда делай.

– А как же снежная баба? Вон, какой снег. Липкий.

Вадим еще раз посмотрел на улицу. Таджики отдыхали, опершись на черенки лопат. Идти на улицу не хотелось. Самому непонятно, как вырвалось с языка. «Оговорочка по Фрейду», как любил говорить в таких случаях один студенческий товарищ, имя которого уже забылось.

Аньке тоже не хотелось слезать с дивана. Дурацкое какое-то занятие придумал папа – снежную бабу лепить. Еще бы в куклы предложил поиграть. Но ее подстегивало гораздо большее нежелание делать сольфеджио. Музыкальная школа отравила ей всю жизнь. Она так и думала про себя – «отравила всю жизнь», и матери однажды так и заявила: «Мне твоя музыкальная школа отравила всю жизнь». А мама отвечала ей: «Мне тоже на работу ходить не хочется». А Анька: «Ну и не ходи». – «А кто деньги в дом приносить будет?» – «В твоей музыкальной школе мне денег не платят, зачем тогда я туда хожу?» – «Хватит спорить! Я тебе уже сто раз говорила, что ты обязана ее закончить!» – «Да закончу я, закончу! Успокойся. А после школы я к твоей скрипке пальцем не притронусь. Отравила она мне всю жизнь» – «Ты, как с мамой разговариваешь!? Вадик, ты-то чего молчишь? Она же совсем невыносимой стала»…

Анька действительно сильно повзрослела за последний год. И Вадим едва сдерживал улыбку, когда слушал ее перепалки с Катериной.

– Ну, тогда одевайся быстрее, пока мама не пришла, – он резко оттолкнулся от окна.

Анька хрустнула баранкой, недоверчиво посмотрела на внезапно взбодрившегося папу и смекнула, что такой момент упускать никак нельзя. Когда папа становился таким решительным, а случалось это все реже и реже, с ним было очень весело.

– Пап, а санки возьмем?

«Каждый человек может быть Создателем, но не каждый человек им становится».

Кодекс Снеговика

Снежную бабу они решили сделать на детской площадке. Правда, сначала Вадим хотел сделать ее во дворе дома, но Анюта сказала, что во дворе никто их снежную бабу не увидит, поэтому лучше ее сделать на детской площадке.

– А зачем нам, чтобы ее видели? – возразил Вадим.

– А зачем тогда ее вообще делать? – возразила в ответ Анюта.

Пришлось согласиться.

Детская площадка находилась недалеко – почти на их улице, в дальней ее части. Это был квадрат десять на десять метров с песочницей, горкой, качелями, грибком и деревянными гномами.

Когда они сюда пришли, весь этот зодческий ансамбль плотно занесло снегом. Его выпало выше щиколотки, а к концу дня могло и выше колена навалить. Таджикская лопата сюда почему-то не заглядывала. Вадик пожалел, что не надел валенки. За края ботинок быстро проникла влага…

В практике производства снежных баб он был полным дилетантом. Да и в теории были большие пробелы. Три шара – один другого меньше, морковка, угольки, метла и ведро на голову. Так, вроде бы.

– А ты делал их когда-нибудь? – словно подслушав его мысли, спросила Анюта.

– Кого?

– Снежных баб.

– Когда-то делал… Сначала надо скатать шары. Давай потихоньку начнем.

Вадим со вздохом опустился на колени, смял в руках комок снега и начал возюкать его по поверхности круг за кругом. Перчатки он не захватил. Руки быстро стали мерзнуть. Дернуло же его на такое смешное занятие решиться.

Анька стояла в стороне и с вялым любопытством смотрела на папу. Одной ручкой она держала лямку от санок. В валенках, шубке и шапке с пумпоном она выглядела меньше своих девяти лет. Щеки порозовели. Снежинки запорошили ресницы.

– Папа?

– Что?

– А пусть это будет снежный дед.

Вадик подул на ладони, встал с колен, посмотрел на дело рук своих. Ком уже был с метр в диаметре, но такого идеального шара, как на иллюстрациях в детских книжках, не получалось. Весь он был в рытвинах, сухая трава торчала из боков, а непорочная белизна почему-то быстро превратилась в старческую серость. Он больше походил на бесформенный астероид, забытый в космосе. Действительно, на бабу он пока никак не тянул. Скорее дряхлый старик, замученный ревматизмом и алкоголизмом.

– Давай помогай, бездельница. Катай средний шар. А то замерзнешь.

– Не замерзну. У тебя и без меня хорошо получается. Я только испорчу.

«Издевается, зараза маленькая», – весело подумал Вадим. Он еще раз дунул на ладони, обхватил ком и, напрягшись, покатил его. Тот еле поддавался. Как же это дети справляются с такой работой?

… А в это время Юлий Васильевич Горский (бывший чиновник, как он сам про себя говорил) сидел за кухонным столом, пил чай после прогулки и с умилением наблюдал эту картинку в окно. В ее реальность поверить было сложно. Она скорее вырисовалась из того идиллического мира воспоминаний, в котором была бесплатная доброта. Тогда, лет пятьдесят назад, именно так и бывало перед каждым Новым годом: падали крупные снежинки, мелькали яркие варежки, шарфы, шапочки с пумпонами, красные щеки, звучал хрустальный морозный смех, дети и взрослые лепили снежных баб и кидались снежками…

Собрание, наконец, закончилось. Почти все машины разъехались. Во дворе Штаба остались только черный японский седан Тараса Александровича и такой же черный корейский джип Алексея.

Как только все разошлись, Алексей стал расставлять стулья по периметру стен. Под потолком тонкой пеленой еще висел сигаретный дым. Тарас Александрович все также сидел за столом, курил и рассеянным взглядом следил за действиями своего подчиненного. Алексей после неимоверного психологического напряжения, испытанного от атак Генерала, теперь словно пытался наверстать упущенное преимущество и без умолку балаболил с заметным волжским акцентом.

Алексей родом был из Чувашии и прожил там почти тридцать лет, а в здешних краях оказался совсем недавно – года четыре назад. Эту работу в фирме «Z&Зет» он получил по протекции Тараса Александровича, и был за это бесконечно благодарным ему…

– Нашел к чему прицепиться, – бубнил себе под нос Алексей, расставляя стулья. – Ему-то какое дело до этих дренажных канав? Пиявка. Ходит днями туда-сюда, высматривает. Не отцепишься. Сидел бы телевизор смотрел. Эти бывшие военные все какие-то боданутые. У меня тесть такой же. Без его инструкции в туалет не зайди. Я потому и сбежал из Чебоксар. Пусть бы радовался, что хоть какие-то работы ведем. Вон, снег какой идет, нужно будет неделю потом расчищать. А людей у меня сколько? Сами же настояли, чтобы сократить таджиков. За коммуналку лишний рубль поднять нельзя, сразу материться начинают. Кто за такие деньги работать согласится? Таджики тоже забесплатно копать не хотят. А если миграционная служба нагрянет? И этих тогда не будет. Так ведь? Эта дамочка тоже заноза. Вы слышали, Тарас Александрович? Покажите, говорит, мне все бухгалтерские ведомости. Ага. Разбежались-растоптались. Тоже мне инспектор нашлась. Кто она вообще такая? Странная… Может и правда из налоговой? А?

Разомлевший Тарас Александрович вяло усмехнулся.

– Артистка она. Бывшая, правда, – сказал он.

– А вы откуда знаете?

– Знаю, Леша, знаю. Хотя и бываю здесь всего раз в месяц, а все про всех знаю. Например, знаю Леша, что ты с таджиков подати какие-то снимаешь и ни с кем не делишься.

– Тарас Александрович, врут они. Честное слово…

– Ладно, Леша, ладно. Я тебя ни в чем не упрекаю. Только не переусердствуй. Джип этот ты зря купил. Глаза он всем мозолит. Ты кстати футбол любишь?

– А что?

– Агеева помнишь? Лет десять назад был такой вратарь.

Алексей задумался. Футбол он действительно любил. Даже на стадион пару раз ходил.

– Это тот, который с «Ювентусом» сам себе мяч забросил.

– Он.

– Помню. А что?

– А то, что он на двенадцатом участке уже третий год живет, у тебя почти под носом, ты об этом знаешь?

– Как на двенадцатом? Там же эта злючка живет.

– А фамилию ее ты помнишь?

Алексей передернулся, будто его кольнули горячим шилом.

– Точно! – простонал он и от такого открытия сел на стул, который до этого держал в руках. – Никогда бы не сказал. Я же его видел пару раз… Мутный какой-то. Как тень за своей злючкой. Пьет, наверно. Да-а-а, – протянул задумчиво Алексей. – Вот он, значит, где окопался… С «Ювентусом» он тогда опозорился по полной. Как его только в газетах не называли. Да и народ его сильно невзлюбил… А, может, шутите Тарас Александрович. Я по лицу его вроде бы не узнал.

– А ты вместо того, чтобы от Генерала прятаться, чаще разговаривал бы с людьми. Узнавал бы, чем они живут. Не в кошелек им заглядывал бы, а… э-э… – Тарас Александрович хотел сказать «в душу», но почему-то не сказал. – В общем, Алексей Михайлович, собрания эти хотя и обременительные, но польза от них тоже бывает, – он поднялся, стал надевать меховой полушубок.

– Вы уже уезжаете? – спохватился Алексей.

– Да, Леша. Поеду. Есть еще кое-какие дела.

Алексей тоже подскочил, кинулся к начальнику, помог ему влезть полушубок.

– Завтра я сюда заеду, – сказал Тарас Александрович, нахлобучив на лысую голову большую мохнатую шапку, похожую на ту, что показывали в старых фильмах про басмачей.

– Зачем?

– Есть разговор к тебе. Ты здесь будешь?

– Смотря во сколько. Но если надо, то подожду вас.

– Подожди, Леша, пожалуйста. Я постараюсь не позже вечера. Разговор очень важный, отлагательства не терпит.

– Какой разговор?

– Завтра узнаешь. Подожди меня.

– Обязательно подожду.

В другое время Алексей, возможно, задался бы вопросом: зачем Тарасу Александровичу приезжать сюда в воскресение вечером? Ведь он никогда раньше не приезжал в Барханы чаще, чем раз в месяц. Какой важности дело могло изменить его распорядок?

Но Алексей был слишком беспечен по натуре и воспринимал жизнь только в плоскости «выгодно не выгодно». В словах начальника он не уловил угрозы, и поэтому не заметил громадных и чернейших туч, нависших над ним в этот момент. Он не мог предположить сейчас, что отныне вся его жизнь раскололась на две половины. Одна из них, в которой было тепло, сытно и весело, закончится завтра вечером. И завтра же вечером начнется другая половина, несущая испытания, которые выпадают хотя бы один раз в жизни на долю каждого человека…

Когда Тарас Александрович уехал, Алексей решил прогуляться по Барханам. «Может артистку встречу!» – весело подумалось ему. Он тут же вспомнил лицо этой важной фифы на собрании. Ни в одном фильме он ее никогда не видел. «Наверное, балерина?» – предположил Алексей.

– Здраствай, Лексей Микалыч, – приветствовали его два таджика, расчищавшие улицу.

Алексей величественно кивнул им головой, махнул рукой, чтобы не отвлекались, и последовал дальше. Он зигзагами шел по поселку, не пропуская ни одной его улицы.

«А футболист сильно изменился», – продолжал Алексей думать на ходу.

Вадима он видел всего несколько раз. Гораздо чаще ему приходилось общаться с его женой. Катерина до кризиса заказывала много всяких работ и имела видимость богатой клиентки. Поэтому Алексей был с ней всегда учтив. Его таджики и дом ей паклей законопатили, и канализацию провели, и электрику, и много других работ сделали. Она тогда была совсем другой – улыбалась, звонила каждый день на мобильный, говорила вежливые слова, советовалась по любому поводу.

А потом, когда кризис грянул, она вдруг такой сварливой стала, хуже, чем Генерал. И это ей не так сделали, и то не эдак. Деньги, наверное, кончаться стали, вот она и хотела за бесплатно хоть что-то еще отхватить. Но Алексей, когда его о чем-то забесплатно просили сделать, словно глухим становился. С какой стати я ей еще что-то переделывать стану? «Халтурщики вы!» – так и выпалила она однажды прямо ему в лицо. Даже Тарасу Александровичу жаловалась. Говорила, что и дренаж ей прокопали неглубоко, и стены законопатили абы как, и труба у нее какая-то протекла, и камин дымит, и батареи не греют, и то, и се, и третье, и десятое, и во всем этом виноват только он – Алексей. Деньги, якобы, содрал, а результата нет. Алексей на нее тоже сильно обиделся. Дура озлобленная. А какой тебе результат нужен за твои копейки? Он про себя так и прозвал ее – Злючка…

«Надо познакомиться с ним, – решил он, выйдя на ту улицу, где жили Агеевы. – Наверняка у него какие-то старые связи остались. Может, на футбол задарма схожу. С паршивой овцы хоть шерсти клок, – он даже хохотнул в голос от такой мысли. – Только надо с ним как-то похитрее», – подумал он вдогонку прежней догадке.

«На свете счастья нет, но есть покой и воля»

Кодекс Снеговика.

Машины, возвращавшихся после собрания аборигенов, одна за другой проезжали мимо детской площадки, и каждая замедляла ход. Но Вадим так увлекся, что уже не замечал чужого внимания.

Снежная баба получилась на загляденье. Правда, была она не идеальна в формах и даже очень кривовата, но зато выглядела почти живой, то есть в ней чувствовался какой-то характер. Вадим и не предполагал сначала, что получится так хорошо. Он думал как-нибудь отбыть номер перед дочкой, а на самом деле вышел маленький шедевр….

Глаза Вадим сделал из двух мелких картофелин, в которых даже дырочки просверлил вместо зрачков. Взгляд у снежной бабы получился с ехидцей, словно она про вас все знает, но до времени держит свое мнение при себе. Нос был настоящий – из морковки. Анюта специально домой сбегала, чтобы принести всю эту овощную фурнитуру. Она раззадорилась, тоже пыталась помочь, даже рукавицы сняла, которые теперь болтались на резиночке и то и дело цеплялись за нос-морковку. Чтобы она не мешалась, Вадим отправил ее искать что-то вроде ведерка для головного убора. Здесь на строительных участках валялось много всякой пустой тары. Анюта вернулась быстро. Ведерко пришлось как раз в пору. На нем было написано наискосок – «Антифайер» и чуть мельче – «Противопожарная пропитка для бруса». Не хватало еще нескольких элементов…

– Теперь ей что-то в лапы сунуть надо. Сбегай поищи метелку или швабру.

– Почему в лапы, пап? Это же баба.

Лапы или, так уж и быть, руки Вадим сделал из еловых веток. У них даже пальцы имелись. По три на каждую руку. Между ними как раз можно было просунуть древко метлы.

Но Анюта метлу не нашла и принесла обрезок пластиковой трубы. Обрезок был серебристого цвета с изгибом и смахивал на посох библейского старца.

– М-да, – Вадим задумался. – Пожалуй, это действительно никакая не баба, а снежный старик. То есть, снеговик. Верно?

– Верно, – обрадовалась Анюта.

С посохом в руке снеговик выглядел почти завершенным художественным изделием. Оставалось только решить – из чего сделать рот?…

– А, может, кусочек свеклы? – предложила Анюта. – У нас в холодильнике остатки борща с прошлой недели стоят.

– Давай беги…

Анюта умчалась. Вадим обглаживал бока снеговика пытаясь придать им правильную округлость. Снеговик улыбался. Вернее, улыбаться он еще не мог, пока Анюта не принесла свеклу, но Вадим по глазам видел, что снеговик улыбается. И ведро у него залихватски съехало набекрень, и еловые лапы были выставлены так, словно он шутку какую-то приготовил. На библейского старца он никак не походил даже с этим посохом-трубой. Озорной снежный дедок…

Ломтик свеклы Вадим прикрепил кривовато. Но если до этого он действовал по наитию, и некоторые кривоватости выходили случайно, то однобокая улыбка была запланирована еще до того, как Анюта принесла свеклу. В последний момент проснулся в Вадиме законченный творческий замысел. В результате, улыбка получилась именно такой, какую подразумевали все остальные элементы лица. Теперь снеговик не просто улыбался, а усмехался, словно хотел сказать: «Вы даже не представляете, что я удумал»…

Вадим отошел на два метра и еще раз оценил свое творение…

Снеговик и человек несколько секунд пристально смотрели друг другу в глаза. И в этот миг – то ли от творческого перенапряжения, то ли от физической усталости – на Вадима нашло наваждение: снеговик подмигнул одной из своих картофелин. Вадим даже вздрогнул. «Может быть, свет так упал?» – подумал он и снова вгляделся в выковырянные зрачки.

– На Мишку из третьего «Б» похож, – сказала Анюта.

– На какого Мишку?

– Я же тебе сто раз про него говорила. Который тертого чеснока Наталье Алексеевне в сумочку подсыпал и директора в кладовке запер.

Вадим тут же вспомнил. Тот Мишка уже успел стать легендой школы. Не проходило дня, чтобы этот гениальный хулиган чего-нибудь не вытворил. О нем уже анекдоты в учительской рассказывали…

Он еще раз внимательно посмотрел на ехидную рожицу своего создания. Снеговик больше не подмигивал, но Анька в чем-то была права. Действительно, он у них получился немного хулиганистый. Впрочем, если девятилетний ребенок увидел в снежной глыбе какой-то человеческий характер, то это значит, что для дилетанта Вадим сработал не так уж плохо. Он был удовлетворен собой, чего давно уже с ним не случалось.

– Ладно, – Вадим засунул руки в карманы куртки, – пойдем домой. Собрание, кажется, закончилось. Сейчас мама вернется. Советую тебе сразу взять скрипку и сделать вид, что кроме нее ты за это время ничего другого не видела и не трогала.

– Ну да, поверит она, – Аня при напоминании о скрипке поморщилась. – А валенки и рукавички сами намочились?

Первой в дом забежала Анюта. Папа задержался у калитки, потому что кто-то его окликнул в самую последнюю минуту, но Анюта не стала выяснять, бросила санки на улице и поспешила в тепло. Лютеция радостно взвизгнула, кинулась к ней с порога и, поскуливая, стала проситься на руки. Анюта подхватила ее, поцеловала в носик, горячий язычок собаки стал быстро-быстро вылизывать влажные щеки девочки и норовил залезть в ноздри. Лютеция радовалась всем, кто появлялся на пороге их дома – и своим, и чужим. Вадим в шутку как-то сказал, что она и грабителей залижет до смерти. Правда, стоило Лютеции выйти на улицу, и ее миролюбивость тут же пропадала – она облаивала всех в независимости от пола, возраста и биологического вида…

– Вы где шлялись? – Катерина уже была дома.

Она не встретилась с ними, потому что вернулась путем, который проходил в стороне от детской площадки. Поселок был разделен на несколько кварталов, и пройти из одного его края в другой можно было разными дорогами.

Аня спустила собаку с рук и стала расстегивать шубку. По ее виду нельзя было сказать, что она обрадовалась маме. Она знала, какой будет второй вопрос.

– Ты на скрипке играла?

– Играла, – буркнула девочка.

– Сколько времени?

– Час.

– Врешь.

– У папы спроси.

– Где папа?

– Сзади идет.

Катерина приоткрыла входную дверь и выглянула на улицу. Вадим стоял возле калитки и, полуобернувшись, о чем-то разговаривал с Алексеем. Странная получалась сцена. Алексей обычно не проявлял внимания к тем, у кого не было денег на халтурные работы его таджиков, тем более к таким замкнутым бурундукам, как Вадим. «Может, Алексей узнал его?» – предположила Катерина.

Она закрыла дверь в некоей озабоченности.

– Вы где были? – снова спросила она у дочери.

– Снеговика лепили, – прокряхтела Аня. Она, сидя на полу, пыталась стянуть мокрый валенок.

– Кого?

Аня поднатужилась и, наконец, у нее получилось. Валенок отскочил в другой конец прихожей.

– Мам, а что тут такого?! Не все же время на скрипке играть. Надо и воздухом иногда подышать. Сама же говорила, дача – это свежий воздух…

– Не умничай. Подышала, теперь делами займись.

– А кушать?

«Теория относительности относительна»

Кодекс Снеговика

Встреча с Алексеем была крайне нежелательной. Обычно такие нежелательные встречи Вадим избегал быстрым перемещением на другую сторону улицы или резким маневром в дверь любого попавшегося магазина. Но сейчас такой возможности у него не было…

Вадим в приятных раздумьях о снеговике заметил Алексея поздно – уже на подходе к дому. Тот шел навстречу и был совсем недалеко – метрах в пятидесяти. Вадим ускорил шаг, чтобы избежать точки пересечения их траекторий. Самоудовлетворение от работы над снеговиком тут же улетучилось. Он не хотел здороваться с человеком, который был ему не симпатичен.

Но Алексей тоже ускорил шаг.

Вадим стал двигаться еще быстрее и уже почти догнал Анюту. Она юркнула в калитку, а он споткнулся о ее санки и чуть не упал…

– Подождите, пожалуйста! – отчаянно выкрикнул Алексей и попытался побежать. Короткие ноги и разжиревшее тело, которое еще сильнее округлялось его пуховой «аляской», не позволяли ему развить нужную скорость.

Два с лишним года назад, когда Катерина покупала этот дом, Алексей был похож на мальчика и ездил на много раз подержанном «жигуленке», но за такой короткий срок он успел и лишние килограммы набрать, и свою развалюху сменить на корейский джип. Именно этот джип и выросший живот стали главным доводом аборигенов в том, что Алексей разворовывает их деньги…

Вадиму пришлось остановиться.

– Санки забери! – вдогонку крикнул он Анюте, но та уже забежала в дом. Из проема открывшейся двери послышался радостный визг Лютеции.

– Здравствуйте, Вадим, извините, не знаю, как вас по отчеству, – Алексей протянул пухлую влажную руку. Дышал он тяжело. Капюшон с меховой оторочкой плотно обтянул раскрасневшиеся круглые щеки.

Падающий снег к этому моменту поредел и помельчал. Пахло дымом многочисленных каминов. Над головой висело ватное зимнее небо. Как хорошо было бы сейчас просто стоять вот так возле дома и просто слушать, вдыхать, осязать. Скорее бы вечер – веранда, чекушка, тишина…

Он пожал протянутую пухлую ладонь, невнятно произнес что-то похожее на приветствие. Не хотелось выглядеть грубым. По большому счету Алексей лично Вадиму ничего плохого не сделал. В поселке его не любили и, вероятно, за дело не любили, но ведь у самого Вадима не должно было сложиться какого-то определенного впечатления об этом человеке, так как он с ним один на один никогда не общался. С виду Алексей казался вполне радушным человеком. И этот волжский акцент придавал его речи еще большее радушие. Вадим любил этот акцент. Он знавал много ребят в своей молодости – и в армии, и в институте, и в футболе – которые говорили с таким же акцентом. И все они были неплохими ребятами – бесхитростными, надежными, всегда готовыми помочь…

– Извините, что задержал вас, – Алексей говорил сбивчиво, тяжелое дыхание после пробежки мешало ему. – Я давно хотел познакомиться с вами… да все случая не было, а тут увидел вас и решил, что надо когда-то… так сказать, личный контакт… Всегда приятно… Да еще с такой знаменитостью…

Вадим понял, что этот неприятный человек узнал его. Ему захотелось тут же убежать, сославшись на какую-нибудь глупость. Он уже отвык от того, чтобы его узнавали на улице. Ради этого он годами прятался от людей, отказывался от выгодных предложений, не подходил к телефону. Ему казалось, что он наконец-то добился своего – его забыли. В последний раз вопрос: «Это вы?» ему задавали лет пять назад. И вот снова… Может, Катерина ненароком сболтнула?

«Как он постарел», – подумал Алексей. Ему стало искренне жалко этого опустившегося человека с серой кожей лица, ранними морщинами и мешками под глазами. Вот же, судьба-злодейка – принесет на блюдечке счастье и пообещает, что это навсегда, что будешь ты у меня теперь всю жизнь, как сыр в масле, а потом исподтишка это блюдечко выдернет. А человек уже настроился, уже планы какие-то нагородил, возомнил себя личностью…

Вадим всячески пытался не замечать на календаре эту проклятую дату. Но она всегда настигала его, и тогда, чтобы показать Катерине, что рана давно зажила, он становился в этот день вдруг неестественно веселым. Катерина же старалась быть с ним как можно деликатнее и поддавалась на его деланное радушие…

Случилось это двадцать первого апреля. «Спартак» в Москве играл с «Ювентусом». Это была вторая игра четвертьфинала Кубка чемпионов. Если бы «Спартак» выиграл с любым счетом, то он прошел бы в полуфинал. Вся страна замерла. Еще ни одна российская команда не имела таких шансов…

Трибуны ревели речевками. Вадим поймал, как это говорят, кураж. Он чувствовал мяч и, буквально, предвидел, куда этот мяч полетит в следующую секунду. Несколько раз он чудом выручил команду от неминуемого гола. С трибун в этот момент раздалось: «Вадик, ты лучший!». Игра для «Спартака» складывалась хорошо. Они забили уже на седьмой минуте и самоотверженно оборонялись до самого конца. Шла восемьдесят пятая минута. Итальянцы подавали угловой. Они подали за матч одиннадцать угловых, но так и не смогли найти такого способа, который хотя бы немного обострил ситуацию. Либо Вадик снимал навесы, либо вовремя подстраховывал высокий молдаванин Саша Бодору. Все были убеждены, что и этот угловой не принесет итальянцам успеха…

Мяч летел на удобной высоте. Вадик выскочил выше всех и знал уже точно, что он этот мяч благополучно выбьет. Но тот от его кулака почему-то полетел не к центру поля, а в девятку собственных ворот… Стадион ахнул и могильно замолчал.

Давным-давно, еще в детстве Вадим испытал примерно такие же ощущения. Тогда был матч на выход в очередную стадию «Кожаного мяча». Их команде присудили пенальти за игру рукой. Вадик стоял по центру ворот и ждал удара. И в этот момент, словно прозрение, вдруг родилась в его душе стопроцентная уверенность, что он этот мяч обязательно возьмет. Он мысленно уже видел, как в прыжке намертво хватает его в руки.

Удар был сильным. Вадик прыгнул влево. Он угадал с направлением, но мяч черканул по кончикам пальцев и затрепыхался в сетке…

Это было самое сильное разочарование его детства. Вадик плакал после матча, запершись в кабинке туалета. Уже тогда, в одиннадцать лет, Вадик узнал, что футбольный бог любит жестокие шутки. Через двадцать лет он убедился в этом снова.

«Смысл жизни состоит в том, чтобы найти смысл жизни»

Кодекс Снеговика

– Я хотел бы вас попросить по-дружески, – Алексей отдышался и говорил уже более уверенно. – У меня племянник заядлый болельщик и большой знаток футбола. Он мечтает стать комментатором. У него собраны все справочники, много дисков с записями. Он просто бредит этим. Сам в футбол не играет, но знает всех знаменитых футболистов. Вы не могли бы… – Алексей сделал глубокий вздох, который стал последним выпрыском его мужественного забега. – Вы не могли бы дать автограф для мальчика на своей фотографии. Так сказать… На память, что ли…

– У меня нет с собой никакой фотографии, – запаниковал Вадим.

– Не важно. Мы могли бы сфотографироваться вместе, а на обороте вы написали бы несколько слов.

– Но…

– Я вас прошу. Пожалуйста. Мальчишке это будет так приятно. Вадим, извините, не знаю, как вас по отчеству, поймите, для подростка в таком возрасте это очень важно. Вы же были прекрасным вратарем. Я все помню. И племянник вас прекрасно знает, хотя и не видел ваших матчей, но он много читал про вас. А я сам помню многие ваши матчи. Когда с румынами играли, я еще в армии служил, мы всей ротой тогда болели. Вы же лучше Дасаева стояли. Так жалко, что…

– Хорошо, хорошо, – Вадик вдруг весь взъершился. Он ни за что не хотел продолжения этого разговора. – Хорошо. Где ваш фотоаппарат? Давайте быстро снимемся. У меня еще дела есть… Мне, к сожалению, некогда…

– О, Вадим, спасибо! Только фотоаппарата у меня сейчас с собой нет, а камера в моем телефоне очень плохая. Если бы я знал… Вы в следующие выходные приедете?.. Я обязательно привезу фотоаппарат. Ладно?

– Ладно, – Вадим стал нетерпеливо прекращать этот разговор и потянул на себя калитку.

– Так я на вас надеюсь. До следующих выходных. Надо же, как мне повезло…

– До свидания.

– И вам всего хорошего…

Вадим опять споткнулся о санки, чертыхнулся и быстро метнулся к входной двери дома.

– О чем вы с ним говорили? – первым делом спросила Катерина, стоявшая в пороге…

Звук замученной скрипки стекал со второго этажа. Катерина отослала дочь туда – подальше от телевизора – и приказала до обеда поиграть не меньше часа.

– Это ты проболталась? – вопросом на вопрос ответил Вадим.

Катерина сразу сообразила.

– Честное слово, я никому ничего не говорила. Наверно, он по фамилии определил.

– Да причем здесь фамилия. Агеевых в России не меньше Ивановых.

– Клянусь, Вадик. Я никому не говорила.

– Да, ладно, – он раздраженно махнул рукой и стал разуваться. – Давай обедать.

Скрипка тут же перестала играть, будто Анюта со второго этажа могла услышать слово «обедать».

– Играем дальше! – крикнула Катерина.

– Мам! Я кушать хочу!

– Я сказала, играем! Вода в кастрюле еще не закипела.

Мысли Снеговика.

Люблю бывать тут. Снег здесь всегда альфа-модульный и люди интересные. В Канаде тоже снег хороший, но там люди предсказуемые. А здесь невозможно предположить, что случится в следующую минуту. Сплошные парадоксы и алогизмы. Каждый элемент этой системы хотя бы раз в своей жизни впадает в состояние близкое к нулевой бесконечности. Взрослые здесь простодушны, как дети, а дети мудры, как взрослые. Счастливые нищие и несчастные богачи. Темное невежество и при этом постоянные поиски истины, которая никому в мире уже давно не нужна. Изобилующее хамство компенсируется аскетической праведностью. Они верят в чудо, которого не видят, но стоит им столкнуться с чудом лицом к лицу, чураются его и вспоминают науку. Любовь и ненависть уживаются вместе в каждой клетке их сердца. Единства достигают только в беде, но в этом, как ни странно, их сила… У канадцев не так. С ними легче. Но здесь интереснее… А что лучше – легче или интереснее?… Устал я выбирать… Неужели я устал? Нет, нет. Я не устал. Я не устал. Я не устал…

На этот Новый год Катерина возлагала особенные надежды. Впервые она собиралась встретить его на даче. В этом она видела какой-то судьбоносный смысл – Новый год в новом доме с новыми надеждами и с обновленной семьей. Да, она хотела обновить свою семью, скрепить этим праздником раскалывающуюся на три разные части ячейку общества. Нужно было вернуть то счастливое время, когда они любили друг друга, понимали, прикасались, смеялись и, самое главное, когда они хотели быть вместе. Теперь ведь не так. Каждый сам по себе, со своими мыслями, в которые не проглянуть, не подковырнуть ни на миллиметр. Даже Анька – этот получеловечек – и она с каждым днем все сильнее стремилась уйти в свой мир, в который Катерине уже не было ходу.

Именно поэтому так спешила Катерина и не находила себе отдыха. До наступления праздника она обязательно хотела успеть привести дом в более-менее жизнеспособное состояние. Чтобы тепло было и не сквозило, чтобы чисто, чтобы строительные материалы не вываливались из всех углов, чтобы каждый торчащий из потолка кабель увенчался самым простеньким абажуром … Таких «чтобы» было многое множество, а времени оставалось только эти и еще следующие выходные. А тут еще нужно постоянно следить за Анькой, чтобы уроки сделала и на скрипке поиграла, потому что вторая четверть на исходе, и экзамены в музыкалке на следующей неделе, а у нее еще пальцы спотыкаются на каждой ноте…

Все эти выходные Катерина была деловита и нахмурена. Она отдавала приказания Вадиму и тот безропотно (но все также безучастно, что еще больше злило ее) выполнял, как мог, свой фронт работ. Он забивал паклю в щели между бревнами, заливал герметиком трещины в дереве, укладывал ламинат, ввинчивал шурупы туда, куда говорила Катерина. В перерывах он выходил на веранду и курил.

– Аня, я не слышу скрипки! – периодически выкрикивала Катерина.

На первый призыв Анюта, конечно же, не отвечала. Приходилось снова напрягать голосовые связки, а иногда спускаться со второго этажа грозным шагом, чтобы отогнать дочь от телевизора или вырвать у нее из рук пакет с сушками.

– Да, что же это такое! Сколько раз я тебе буду кричать!?

– Ну, мам!

– Что, мам!? У тебя экзамен в четверг.

– Сдам я твой экзамен.

– Не мой, а твой.

– Нет, ТВОЙ! Я тебя не просила отдавать меня в музыкалку. Всю жизнь мне твоя скрипка отравила.

– Опять!? Вадик, ну хоть ты ей скажи…

– Да ладно, ладно, – Анюта нервически схватила за шейку лежащую рядом скрипку, потом вдруг снова отложила ее и начала с яростью натирать смычок канифолью. Натирала она его достаточно долго. Делала все возможное, чтобы только оттянуть время.

– Я не слышу! – снова донеслось со второго этажа.

И только тогда раздавался звук инструмента. Даже в музыке слышалось: «Отравили вы мне жизнь».

Самое обидное для Катерины было то, что у Аньки действительно имелись большие способности. Об этом говорили все учителя. И сочный звук, и идеальный слух, и подвижность пальцев – все это у нее имелось с излишеством. Самые сложные для ее возраста произведения давались ей без труда. Ее учительница Галина Владимировна все время предлагала произведения, которые обычно изучались в старших классах. На экзаменах Анюта играла без ошибок, хотя почти не тренировалась дома, а если и тренировалась, то только после вот таких долгих перепалок с матерью. Единственное, что ставили ей в укор экзаменаторы – отсутствие вдохновенности. Она всегда играла с каменным лицом и ни одним мускулом не демонстрировала сопереживание музыке…

А недавно Катерина тайком от Вадима посетила известную в городе гадалку, и та ей сказала, глядя на фото Анюты: «Нигде кроме музыки я ее не вижу».

– Я не слышу! – еще раз проорала Катерина…

В таких муках прошли суббота и почти все воскресение.

«Снеговики – исчезающий вид. С каждым годом их становится меньше, потому что они устают».

Кодекс Снеговика

Двадцать первое декабря, воскресение

Ничего значимого в Барханах в этот день не произошло. Продолжал сыпать мокрый снег. Когда его толщина на крышах достигала критической величины, он под своей тяжестью обрушивался мелкими лавинами на землю, образуя у стен домов небольшие горные хребты. Снег был липкий и плохо годился для лыжных прогулок, поэтому аборигены предпочитали отсиживаться в своих протопленных домах. Они без интереса смотрели телевизор в ожидании обеда, потом обедали и ждали ужина, чтобы после него разъехаться по городским квартирам и готовиться к началу новой рабочей недели. Каждый из них был уверен, что именно для такого досуга в свое время был приобретен этот загородный дом. Спроси любого, чем же изменилась их жизнь с этим приобретением, вряд ли кто-то смог бы объяснить, не прибегая к шаблонам, вроде таких, как «свежий воздух» или «тишина».

Под вечер, как и обещал, приехал Тарас Александрович. На улицах поселка уже зажглись фонари. Оба охранника выскочили из вагончика отворять железные ворота. Они были немного встревожены, так как не ждали босса сегодня. Тарас Александрович редко приезжал в Барханы чаще, чем один раз в неделю. Только в экстренных случаях.

Боковое стекло машины плавно опустилось. Тарас Александрович пристально осмотрел охранников с ног до головы. Те вытянулись, словно перед маршалом. Никаких признаков алкогольного опьянения на их лицах заметно не было. Эти охранники, имена которых Тарас Александрович еще не запомнил, были новичками. Прежних пришлось уволить после долгой ругни с Генералом. Они действительно часто позволяли себе в вечерний час выпить, чем и вызывали недовольство старого ворчуна. Генерал же настоял на том, чтобы Алексей каждое утро проверял охранников алкотестером…

Всего в штате было четыре охранника. Они работали попарно в режиме неделя через неделю. При них числилось еще две овчарки. Они жили здесь постоянно. Одну – рыжеватую – по кличке Байкал отличал радушный и беззлобный нрав. Все дети Бархан (и в том числе Анюта) в буквальном смысле слова заездили этого пса. Он день напролет пропадал на территории поселка и возвращался к домику охраны только за кормежкой. Байкал в сторожевые собаки не годился. Его пытались раззлобить, но не удалось. Он в каждом человеке видел объект для игры, поэтому любой грабитель мог легко избавиться от него, кинув подальше палку или мячик…

Полная ему противоположность – Прохор. Этот пес и цветом был не похож (серый с проседью) и нравом. Большую часть дня Прохора держали на цепи, он неистово гавкал на все проезжающие мимо машины и даже сейчас, невзирая на чины, стал рваться с цепи и лаять на машину Тараса Александровича. Прогуливали его только в будние дни и только ближе к полуночи, когда не было риска встретить кого-нибудь. Однажды Прохор напал на зазевавшегося таджика и здорово потрепал его ватник. Таджики с тех пор ночью на улицы поселка не выходили – даже по нужде. Между собой они называли пса Шайтаном.

– Алексей здесь? – спросил Тарас Александрович.

– Здесь, – хором ответили охранники.

Тарас Александрович удовлетворенно кивнул и поднял стекло. Машина въехала на территорию поселка и направилась в сторону Штаба. Охранники закрыли ворота и вернулись в тепло своей каморки. Прохор еще некоторое время лаял, после чего и он успокоился.

Алексей что-то писал в хозяйственном журнале при тусклом свете настольной лампы. Подъехавшая к избе машина полоснула фарами по окнам. Алексей тут же подскочил и, вытянув перед собой руки, будто хлеб с солью нес, бросился встречать своего благодетеля.

– Хорошо, что дождался, – Тарас Александрович пожал руку, после чего снял свою басмаческую лохматую шапку, обтер ладонью массивную лысину.

– Ну, что вы, – жирное лицо Алексея расплылось в подобострастной улыбке, – как же я мог уехать…

Алексей угодливо засуетился, выхватил шапку, помог снять полушубок, после чего аккуратно положил все эти тяжелые и холодные меха на потертый кожаный диван.

– Чаю хотите? Свежий.

Тарас Александрович сел на стул, на котором только что сидел Алексей, вынул из кармана сигареты, бросил пачку на стол. От него пахло зимней свежестью и табаком. Было видно, что в любом месте – будь то зал ресторана или тесный барак, он всегда чувствует себя хозяином.

– От чая не откажусь. Под вечер стало холодать.

– Да, подмораживает. А вчера было тепло, снега навалило. Сегодня всеми силами расчищали, да так все и не расчистили. Снег схватился настом, лопаты гнутся. Сюда бы небольшой трактор на сезон арендовать не помешало бы.

– Трактор здесь уже не понадобится, – Тарас Александрович сделал паузу и добавил с каким-то скверным смыслом. – Скоро сворачиваем Барханы.

Алексей остановился на полпути с полным чайником.

– Как сворачиваем?

Тарас Александрович закурил от зажигалки.

Он сидел вполоборота. Свет настольной лампы выхватывал только одну половину его лица. В дыму сигареты левый глаз сощурился, ноздри раздулись. Образ его – лишь на одно мгновение – показался Алексею непривычно зловещим. Еще никогда он не видел лицо своего благодетеля в таком страшном ракурсе. Оно бывало хмурым, бывало даже злым, но зловещим, вызывающим страх – никогда.

– Куда сворачиваем? – почти шепотом переспросил Алексей.

– Вот для этого я и приехал, – Тарас Александрович повернул голову, и все лицо его теперь было на свету и ничего зловещего в нем уже не было. – Надо серьезно поговорить, Алеша, пока никто нам не мешает. Наступают такие времена, когда требуются решительность и надежность… Твоя надежность и моя решительность.

– Что случилось?

– Да ты чаю сначала налей.

У Алексея затряслись руки, когда он наклонял чайник хоботком к чашке – то ли от тяжести, то ли от волнения.

«Интрига», – Снеговик потянул морковкой быстро холодеющий вечерний воздух.

Цель была ясна. Довольно быстро. Частенько бывало, что цель определялась только спустя неделю. Как правило, опасность имела два вида – либо природная катастрофа, либо интрига. Снеговик предпочитал интриги. Во-первых, они были интереснее, потому что являлись продуктом человеческой хитрости и требовали аналитики, а во-вторых, по своей разрушающей силе интриги уступали катастрофам и приносили меньше жертв…

За эти два неполных дня своего существования Снеговик почти не видел людей. Они сидели по своим домам и смотрели сериалы. Иногда мимо детской площадки проходили таджики. Поначалу они с любопытством глядели на него, переговаривались друг с другом, улыбаясь. Но потом и они перестали обращать на Снеговика внимание.

Дважды появлялся Юлий Васильевич Горский (бывший чиновник, как он сам про себя говорил). Он останавливался и несколько секунд смотрел Снеговику прямо в картофелины, потом вздыхал о прежней жизни, в которой не было лицемерия, и продолжал свой медленный моцион.

Генерал с большой лохматой собакой тоже однажды важно прошествовал по границе детской площадки. Он посмотрел на Снеговика так, словно тот нарушил какое-то правило. Генерал ничего не сказал и пошел дальше. Его ризеншнауцер подбежал к Снеговику, но чего-то испугался, зарычал и попятился. Генерал сказал ему: «Фу, Трифон. Пойдем». Пес послушно последовал за ним, несколько раз оглянувшись. Он, возможно, что-то почувствовал, и Снеговик мог бы заговорить с ним прямо сейчас, но решил пока не обнаруживать себя. Время для этого еще не пришло.

Он ждал Создателя, но тот не появлялся.

Разговор длился около часа. Алексей был так ошарашен услышанным, что даже не проводил начальника к машине. До последнего момента ему надеялось, что Тарас Александрович шутит. Но тот, перед тем как уйти, сказал совершенно серьезно:

– Не горюй, Леша. Все будет нормально. Мы с тобой еще не таких поселков настроим.

И ушел, нахлобучив басмаческую шапку.

Алексей продолжал смотреть на входную дверь, словно ожидал, что Тарас Александрович все же вернется и, хохоча, пробасит: «Да, разыграл я тебя! Ты что, поверил?». Но машина все-таки уехала. А Алексей еще долго сидел за столом и не мог заставить себя встать. В нем боролись какие-то неведомые раньше чувства. Алексей еще не понял, что его жизнь сейчас подошла к тому рубежу, когда надо делать самый главный выбор. Он мысленно продолжал высказывать доводы, которые не успел высказать при разговоре с начальником. В какой-то момент он даже схватил телефон, чтобы позвонить Тарасу Александровичу, но побоялся отвлечь внимание благодетеля от сложной сумеречной дороги…

А Тарас Александрович, между тем, покинул Барханы не сразу. Вместо того, чтобы ехать к воротам, его седан последовал в противоположную сторону. Если бы Алексей видел этот маневр, он, пожалуй, озадачился бы еще больше, но он сидел на стуле в Штабе и продолжал высказывать невысказанные доводы.

«Любопытнейшее дельце, – подумал Снеговик, когда машина Тараса Александровича проезжала мимо детской площадки. – Что-то похожее было лет двести назад в Бельгии».

Он видел силу противника. Противник был очень хитер и самонадеян. Намерения его ужасали. Но вместе с тем он вызывал уважение. То есть мог бы вызвать. Снеговик никогда не судил о людях с точки зрения человеческой морали, потому что Кодекс этого не позволял. Но он знал, что люди, подобные Тарасу Александровичу, всегда уважаемы в людской среде. Тарас Александрович был прирожденным победителем, и вкус к победе он приобрел в постоянной борьбе – в том числе и с самим собой. Его цель в его же глазах всегда оправдывала средства. Если обстоятельства оборачивались против него, он ломал эти обстоятельства, даже путем злодейства. Но это не означало, что он – закоренелый злодей. Если бы обстоятельства были другими, то он мог бы стать спасителем. Однако в данный момент обстоятельства сложились так, что он должен был стать злодеем…

Тарас Александрович даже не взглянул в сторону Снеговика, проезжая мимо детский площадки. Он не мог знать, что кто-то сейчас копается в его мозгах. Японский седан свернул на ту улицу, где жила артистка.

Катерина в этот момент как раз находилась на балконе и видела, как черный автомобиль остановился возле владений дамы из Амстердама. Открылась дверца машины, наружу показалась огромная лохматая шапка, а потом и вся могучая фигура Тараса Александровича. Он подошел к воротам и решительно нажал на кнопку звонка. Никакого движения в доме не чувствовалось, но дом жил – в окнах второго этажа горел свет, а из каминной трубы вилась тонкая струйка дыма. Тарас Александрович еще раз нажал на кнопку. Через пару минут калитка, наконец, отворилась. Тарас Александрович что-то сказал, ему что-то ответили. Он, по всей видимости, просился внутрь, но его кокетливо не пускали. Тогда он усилил мощь своего обаяния, и перед этим напором хозяйка не смогла устоять. Тарас Александрович шагнул внутрь. Калитка за ним закрылась…

«Ого-го-го, – Катерина была ошеломлена. – С какого перепуга он к ней пожаловал?»

Ей даже стало немного досадно. В ее дом Тарас Александрович не заглядывал никогда. Да и в дома других аборигенов он носа не казал. Наверняка визит к дамочке имел какие-то личные мотивы.

Настроение у Катерины почему-то испортилось. Она решила для себя больше не выходить на балкон и не следить за чужим домом, но ей это не удалось, и она выходила на балкон еще три раза. Когда она вышла в третий раз, автомобиль Тараса Александровича отъезжал. В доме дамы продолжал гореть свет. Значит, она осталась. «Недолго же они миловались», – зло подумала Катерина.

Действительно Тарасу Александровичу хватило немногим больше получаса, чтобы выполнить свою задачу. Он, конечно, не сомневался в себе, но не надеялся, что артистка согласится так быстро.

– Вы снова собираетесь встречать Новый год в одиночестве? – спросил он, когда его, наконец, впустили в дом.

Тарас Александрович знал, что в прошлом году дамочка праздновала на даче без гостей. Он полагал, что таким вопросом в лоб смутит хозяйку, и ему это удалась. Она действительно на секунду оторопела, но быстро собралась и ответила просто:

– А почему бы и нет? Мне с самой собой никогда не скучно.

– О! Я не сомневаюсь, – Тарас Александрович широко улыбнулся. – Но у меня есть еще более замечательное предложение. Давайте встретим этот Новый год вместе.

Гость шел напролом. Она не ожидала такого предложения даже от него. То есть она могла бы себе этого ожидать, но не так сразу – буквально с порога. Ведь она даже не успела предложить ему чаю.

– Да вы вероломны…, – только и нашлась сказать она.

– Ну, почему же. Я в разводе, вы тоже, как я понимаю, одиноки. У меня есть на примете очень интересная компания. В конце концов, вы привлекательны, я чертовски привлекателен…

Дамочка рассмеялась. Фраза из фильма, в эпизодах которого она снялась еще малышкой, раньше срока сломала наспех выстроенную ею преграду. Впрочем, эта преграда строилась лишь для приличия и в любом случае была обречена на слом.

– Хотите чаю? – предложила она.

Тарас Александрович не хотел чая, но решил еще немного задержаться, чтобы закрепить успех.

Легкая и приятная победа. «А разве могло быть иначе?» – подумал Тарас Александрович, когда уже выехал за пределы поселка. Он давно чувствовал, что эта женщина не равнодушна к нему. Это читалось в ее взглядах на собраниях. Да и что ей? Она ведь ничем не рискует и ничем не тратится. Ей одиноко, все мужчины, окружавшие и окружающие ее в жизни – козлы. Одним козлом больше, одним меньше. Еще одна попытка ее не обременит. Ни на что серьезное она все равно не надеется – все ради одномоментного удовольствия…

Тарас Александрович был большим знатоком женщин. Он почти дословно угадал мысли бывшей артистки Серпуховой Елены Владимировны. Единственная неточность – вместо слова «козел» она в своих мыслях использовала слово «ничтожество»…

После его визита Елена Владимировна еще некоторое время смотрела на языки огня в камине, сидя в глубоком кресле. С ее лица не сходила легкая улыбка. Из своего богатого опыта она знала, что такие самоуверенные нахалы, в конце концов, оказываются ничтожествами. Но еще она знала, что в первые дни знакомства с ними бывает очень интересно. Они щедры, веселы и поначалу хотят показаться благородными. Главное – вовремя остановиться и не допустить к сердцу ненужных чувств. Она научилась обрывать нити до того, как они затвердевают. В науке о коварстве мужчин для нее уже не было белых пятен…

В восьмом часу этого воскресного вечера случилось, наконец, то, чего Снеговик ждал более суток. Мимо него проехал красный автомобиль, за рулем которого сидел Создатель. Если бы Снеговик умел скулить, как собака, он бы заскулил и замахал хвостиком…

Он чувствовал мысли Создателя, он быстро прочел его жизнь и жизнь всех его близких, даже собаки Лютеции. Он сразу понял болезнь этой семьи. Таково было его природное свойство…

– Мама, смотри, какого красивого снеговика мы с папой слепили, – Анюта прилипла лицом к еще не разогревшемуся стеклу.

Машина по заснеженной поселковой дороге медленно ехала по направлению к выездным воротам. На детской площадке было темно, поэтому удалось разглядеть лишь очертания снеговика. Красивый он или нет, отсюда рассмотреть было трудно – три шара и ведро на голове. Даже морковки не видно.

– У тебя под старость новые таланты начали проявляться, – насмешливо заметила Катерина мужу.

Вадим ничего не ответил, но мимоходом скосил глаза в сторону детской площадки. Удивительно, что он не вспомнил о снеговике ни разу за весь этот день. А ведь тот вчера доставил ему немалую и такую редкую радость. Возможно, сейчас при виде силуэта снеговика, он смог бы услышать хотя бы отголосок вчерашнего восторженного чувства, если бы не ироничный тон Катерины.

– Жалко, что до следующей субботы он не достоит, – сказала она с интонацией деланного сожаления. – Я его так и не рассмотрю хорошенько.

Вадим молчал, но молчание это было, скорее, враждебное, чем равнодушное. В последние годы они перестали понимать шутки друг друга и самую легкую иронию воспринимали очень болезненно.

– Почему не достоит? – спросила Анюта слегка озабоченным голосом.

– Всю следующую неделю обещают оттепель. Расплывется ваш снеговик до субботы. Да и птицы расклюют всю его красоту. Останется серая бесформенная глыба с ведром на голове.

– А мы еще слепим, – выпалил Вадим, и этим бодрым несвойственным ему голосом он словно хотел отразить все насмешки Катерины. – Правда, Анюта?

– Конечно, слепим, папа! – также бодро ответила та и, приподнявшись со своего сиденья, сзади обняла Вадима за шею.

Такая солидарность задела Катерину за живое. «Спелись», – с горечью подумала она. Ей было обидно, что Вадим до сих пор остается в поле уважения дочери, тогда как ее саму уже вытеснили за границы этого поля. Осталось только, чтобы еще вышвырнули и из поля любви. А за что, спрашивается? Ведь вы оба пропадете без меня…

До самого города Катерина больше не сказала ни слова. Вадим тоже молчал. Анюта заснула на полпути.

«У Снеговика две беды – усталость и гордыня».

Кодекс Снеговика.

Они поженились за год до того злосчастного матча с «Ювентусом». Вадиму тогда было уже под тридцать. Он считался по футбольным меркам довольно возрастным игроком. Его звезда взошла поздно и сгорела быстро. В двадцать девять он первый раз вышел за основной состав «Спартака». До этого он играл за другие команды, где показать себя не всегда удавалось. У «Спартака» к началу сезона травмировались два вратаря, а Вадим в этот момент как раз был свободен, и на него обратили внимание.

После первого же матча газеты писали: «Жалко, что это неожиданное открытие состоялось так поздно». Вадим, действительно, первый сезон в «Спартаке» отстоял очень надежно. Лучшим вратарем чемпионата тогда признали Первухина, но, скорее, за былые заслуги. Все понимали, что лучшим был Вадим. И про его зрелость тогда стали говорить в положительном аспекте – дескать, для хорошего вратаря главное – опыт, а опыт приходит только с возрастом. Приводили в пример Дино Дзоффа. Вадим тоже думал, что хотя бы до тридцати пяти еще поиграет…

Именно в тот звездный для него момент они познакомились. Все было очень стремительно. В межсезонье, двадцать пятого декабря, они первый раз поцеловались, а уже на Новый год он сделал ей предложение. Подруги завидовали Катерине. Вадима как раз перед Новым годом вписали в состав сборной на ближайшую товарищескую встречу с румынами. Правда, вписали вторым вратарем, но сам факт многое значил. Вратарь сборной – это звучало почти также как звезда эстрады.

Вадим тогда был совсем другой, чем сейчас. И хотя в нем не было столько наглости, сколько в молодых футболистах, рано дорвавшихся до известности, но уверенности в нем было намного больше, чем у других знакомых Катерине мужчин. Вадим был уже не мальчик и казался ей надежным человеком, одним словом – мужиком. Главное, что сразу отметила Катерина – умный, хотя и футболист. Когда же она узнала, что в школьном аттестате у него была всего одна четверка и, кроме того, он закончил музыкальную школу по классу гитары, то и вовсе перестала оценивать Вадима объективно. Все в нем казалось ей идеальным. Она дала согласие, не раздумывая…

В первые месяцы супружества их семейная жизнь не имела изъянов – она его безумно любила, а он не мог на нее наглядеться и очень скучал на тренировочных сборах. В матче с румынами Вадиму доверили выйти на поле в стартовом составе (первый вратарь на тренировке потянул спину). Он тогда отстоял блестяще. Одна газета написала после матча: «Вадик, где ты был, когда мы играли с болгарами?». Всем было ясно, что отборочный тур к чемпионату Европы Вадим проведет, как основной вратарь. Но тут случился «Ювентус»…

Наверное, сказался слишком поздний выход Вадима на соревнования такого уровня. Ему не хватило психологической закалки. Такой ответственности он практически никогда не нес, поэтому не смог даже в свои тридцать обрасти необходимым панцирем. Гробовое молчание стадиона в концовке матча, убийственные заголовки газет на следующий день после него, жалеющие взгляды тренеров, неискренние слова ободрения товарищей по команде – все это сломило его. Перед следующим матчем «Спартака» он сам попросил тренера, чтобы тот выпустил вместо него второго вратаря. И перед следующим тоже. Второй вратарь, как назло, заиграл. В третий раз Вадику уже не надо было просить тренера. Ему просто перестали предлагать. Потом перевели в разряд третьего. О сборной даже заикаться было смешно…

Прошел всего год после матча с «Ювентусом», а о Вадиме в премьер-лиге уже почти не вспоминали. Разве что иногда появлялись в прессе тексты в ироническом контексте – дескать, был такой горе-вратарь, который сам себе забивал. Публику такие намеки веселили…

В последний раз он вышел на поле за одну из команд первого дивизиона и пропустил обидный гол между ног. «Хватит», – решил Вадим тогда. Дино Дзоффа из него не получилось. Надо было как-то выходить в обычный мир, в котором ему не было места. Вадим возненавидел футбол. И с тех пор даже по телевизору его не смотрел…

Далекая от футбола Катерина, не могла оценить степень драмы. Она видела только, как уверенный в себе и умный мужчина, почти идеал, стал быстро обрастать именно теми качествами, которые раньше ей больше всего в мужчинах не нравились. Он стал пуглив, мрачен, мелочен, безынициативен, плаксив, занудлив, не интересен. Через два года он стал раздражать ее, а через пять лет Катерина окончательно убедилась, что уже не любит его. Но к этому моменту Анюте исполнилось четыре года. Катерина решила подождать, и ее ожидание затянулось еще на пять лет.

Она научилась терпеть Вадима. В лучшем случае, жалеть. Но тех чувств, которые были в первые месяцы, ей воссоздать было уже не суждено – это она понимала. Нужно как-то перебраться в другую ось координат. Катерина, как экономист, иногда мыслила математическими категориями…

Она закончила экономический факультет строительного ВУЗа. Изначально Катерина хотела поступить в торговый институт, но не получилось – туда был слишком большой конкурс…

На преддипломной практике она принимала участие в строительстве военного городка. Сама, конечно, не строила, но внутренний механизм процесса под названием «стройка» рассмотрела досконально.

В экономическом отделе СМУ, где проходила ее практика, кроме нее работали три женщины предпенсионного возраста, которые с удовольствием скинули на Катерину всю черновую работу. За три месяца, пока длилась практика, она вдоволь пообщалась и с осипшими прорабами, постоянно просившими денег хотя бы еще на одну машину с бетоном, и с прямолинейными генералами, которые за каждый кирпич требовали отдельного документа с печатями и подписями. Видела, как воруют цемент, и научилась проводить этот цемент по счетам, так чтобы ни один инспектор носа не подточил. Там она в первый раз выпила водки, там же научилась не морщиться от самого скабрезного мата и отшивать грубые приставания. Это было перестроечное время, когда по-новому, то есть по капиталистически, строить еще не научились, а по-старому, то есть по социалистически, уже не хотели. Во главу угла ставилось не качество, а все тот же план, но при этом каждый хотел оторвать от этого плана свою копейку. Об эффективности тогда не думали. Главное – утвердить как можно больший бюджет и максимально долго осваивать его, а потом оправдываться, почему так долго осваивали и почему не получилось то, что задумывалось по проекту. Во всяком случае, у молодого экономиста сложилось именно такое впечатление…

Насмотревшись на практике всякого, Катерина поняла, что не хочет всю жизнь заниматься строительством. Поэтому после института она устроилась бухгалтером в мебельный магазин. Потом она работала бухгалтером в полиграфической фирме, потом бухгалтером в цирке и еще несколько месяцев протерпела бухгалтером в галантерейном магазине. А потом она случайно встретила сокурсника, который был пайщиком и одновременно директором одной строительной компании. Он предложил ей должность – не много, не мало – финансового директора. Катерина поняла, что от строительства ей никуда не уйти и не деться…

К тому моменту она была уже замужем. Вадим второй год пребывал в депрессии и мизантропии. Он устроился в детскую спортивную школу, работу свою не любил, однако ничего другого делать не умел (институт связи по недомыслию он бросил на втором курсе). Зарабатывал он в этой школе мало, и к концу каждого месяца они сидели, буквально, на голодном пайке. Так что, тот знакомый из строительной компании пришелся как нельзя кстати. Она согласилась, почти не ломаясь, как в свое время согласилась выйти замуж за Вадима.

Зарплату ей сразу положили большую – плюс бонусы. Она стала тянуть всю семью, у нее скоро появилась начальническая жесткость в характере. По ее инициативе они сменили городскую квартиру с двухкомнатной на трехкомнатную, а, немного погодя, купили и дом в Барханах. Мнение Вадима при этом не учитывалось…

Вадима угнетали и ощущение своей никчемности, и появившиеся в голосе жены требовательные нотки. Он не знал, как вести себя в такой ситуации. В результате, не придумал ничего лучшего, и, как это водится в подобных ситуациях, стал попивать.

Каждый вечер, возвращаясь с нелюбимой работы, он через вздох открывал дверь своей квартиры. Говорят, что счастье – это когда и на работу идти в радость, и домой возвращаться в удовольствие. У Вадима не было ни того, ни другого. В его голову часто стали приходить мысли о разводе, потому что жить так было невмоготу. Иногда эти мысли были очень навязчивыми. Он стал обращать внимание на объявления о съеме квартиры. Прикидывал, как будет жить один. Но от окончательного решения его останавливала Анюта, которая росла очень милым ребенком…

Однажды, когда Анюте было года четыре, он гулял с ней по улице. Какая-то мимо проходящая тетенька явно воцерквленного вида, взглянув на девочку, воскликнула: «Живой ангел!», и перекрестилась. Тогда, глядя на искреннее восхищение чужого человека, Вадим подумал, что, может быть, этот ангел вернет ему вкус к жизни…

Но ангелом Аня была до тех пор, пока не пошла в школу.

«Закон неопределенности гласит, что истины в чистом виде нет. Есть только ее вариации»

Кодекс Снеговика.

Двадцать четвертое декабря, среда

До очередной пятницы, когда должен был вернуться Создатель, Снеговик набирал ощущения и информацию. За это время он изучал характеры и повадки обитателей поселка. Правда, из людей в будние дни здесь находились только таджики, охранники, Алексей, да еще семейство Генерала. Все остальные обитатели были из числа зверей и птиц.

В понедельник и вторник Снеговик присматривался, а в среду решился на первый контакт…

Мимо пробегал Байкал. В эти дни, как и предсказывали метеорологи, снова заметно потеплело, и Снеговику пришлось потратить некоторую часть резервной энергии на то, чтобы остановить процесс таяния. Он покрылся твердой корочкой и стал поблескивать в солнечных лучах.

– Привет, дружище, – окликнул он пса.

Байкал резко затормозил, так что его лапы взрыхлили мокроватый снег, и удивленно огляделся по сторонам.

– Сюда, сюда, смотри. Это я, – если бы Снеговик мог, он помахал бы псу рукой, но он не мог двигать ни одной частью своего тела. Такого было его природное свойство.

Байкал, наконец, остановил свой взгляд на Снеговике и попятился. Шерсть его вздыбилась, он зарычал. Вообще-то такая реакция была не свойственна этому добродушному псу. Любого незнакомца он встречал помахивающим хвостом и легким поскуливанием. Но в говорящем снежном существе он увидел если не угрозу, то необъяснимое явление. Байкал был не такой уж глупый пес, как о нем думали другие, и умел отличать неодушевленные предметы от одушевленных. Он несколько раз в жизни видел снеговиков и знал, что они – существа неодушевленные, а поэтому говорить не способные.

– Ты кто? – тявкнул он.

– О-о! Можешь не утруждать себя. Не надо лаять. Просто думай, и я пойму тебя.

Ни один участок морды этого странного существа не шевелился, но голос его был явно слышен. Он был слышен прямо в голове пса.

«Надо бежать», – подумал Байкал.

– Не надо бежать, – снова услышал он голос в своей голове. – Я твой друг и не причиню тебе зла.

«Точно, надо бежать», – Байкал начал медленно разворачиваться, продолжая настороженно смотреть на это чудо.

– Постой! – успел крикнуть Снеговик, но пес рванул что есть сил в обратную сторону. Убегая, он с ужасом лаял.

– Наверно, я поторопился, – то ли сказал, то ли подумал Снеговик, но, тем не менее, когда ему представился новый случай для контакта, он тут же им воспользовался.

Над детской площадкой пролетала ворона.

– Привет, уважаемая! – крикнул Снеговик.

Ворона глянула вниз и заорала:

– Кар-р-раул!

В то же миг десяток ворон поднялись с шумным гвалтом с веток крупной ели, росшей у забора поселка, и понеслись беспорядочной стаей над электрическими проводами.

– Все-таки рановато, – понял Снеговик и шмыгнул морковкой.

В среду настоящего контакта так и не состоялось. Люди его не слышали, а животные спасались бегством. По прошлому опыту Снеговик знал, что все они скоро обязательно вернутся – все эти звери и птицы чрезвычайно любопытные существа.

Он затаился до четверга…

«Снеговик – утерянная ветвь в эволюции человека»

Кодекс Снеговика.

Двадцать пятое декабря, четверг

Рано утром мимо детской площадки прошел Алексей. От него на расстоянии несло интригой. Интрига взбудоражила Снеговика, который до этого момента заскучал.

– Привет, барин, – зачем-то крикнул он, хотя Алексей, как и все люди, не мог его слышать.

Вид у него был озабоченный. Четвертый день Алексей находился в смятении. После разговора с Тарасом Александровичем ему плохо спалось, на нервной почве вырос аппетит, и он, боясь за свое здоровье, спасался от обжорства беспорядочными движениями по Барханам. Изо дня в день, с утра до вечера на протяжении всей этой недели Алексей бродил из одного конца поселка в другой, пристально высматривал мельчайшие недоделки, покрикивал на таджиков, придумывал им новые задания, придирался к охранникам, грозился всех уволить. Таджики и охранники не могли понять, что с ним случилось. Обычно такую ретивость Алексей демонстрировал только в субботу и воскресенье – на показ прибывающей публике. В будние же дни он, хотя также всячески проявлял свою начальственность и до панибратства не опускался, но знал меру, страшными карами не грозил и лишней работой не нагружал, а если и журил, то в шутливой манере…

Беспричинная суета царила в эти дни в Барханах. Таджики при виде Алексея испуганно хватались за лопаты и скребли и без того уже отчищенный от снега асфальт, охранники без надобности выскакивали из натопленного вагончика и строгим взглядом озирались вокруг, словно искали невидимых врагов. Никакой пользы от чрезмерной энергичности Алексея поселку не было – таджики не делали больше работы, чем обычно, а охранники на самом деле не становились бдительнее. Алексей и сам понимал, что своими бесконечными придирками он только усложняет людям жизнь, но ничего не улучшает вокруг себя. Да и не было уже смысла что-то здесь улучшать. После разговора с Тарасом Александровичем стало ясно, что Барханам больше не жить …

Алексей привык к этому поселку и своему месту в нем. Здесь был источник его достатка, здесь удовлетворялись его амбиции, здесь, наконец, он чувствовал себя нужным, несмотря на яростное неприятие Алексея аборигенами.

В свое время ему очень повезло очутиться тут. Было в Барханах то, о чем Алексею всегда мечталось – во-первых, иметь возможность чувствовать свое превосходство, во-вторых, иметь свободу действий, в-третьих, быть в некотором удалении от большой массы людей.

В детстве он сначала мечтал стать егерем, потом, когда стал повзрослее, очень хотел быть начальником буровой бригады где-нибудь на Севере. Ни то, ни другое желание не исполнились, но, благодаря Тарасу Александровичу, Алексей все же получил то, что искал… Жаль, что ненадолго.

Конечно, Тарас Александрович его не бросит. Он пообещал его пристроить, и пообещал, что на новом месте ему будет не хуже, но Алексея эти обещания не успокаивали. Лучшее – враг хорошего, а в Барханах ему было хорошо, даже несмотря на ежедневные нападки Генерала и ежемесячные собрания аборигенов…

«Мается», – пожалел его Снеговик, проводив Алексея взглядом картофелин. Он не питал к этому человеку каких-то отрицательных чувств и не осуждал его, хотя узнал всю его сущность при первой же встрече. Кодекс Снеговика гласил, что осуждать людей нельзя, какими бы они не были. К тому же Алексей был источником интриги, а значит – смыслом существования самого Снеговика. Более того, Снеговик вполне понимал внутреннюю боль этого управлялы. Ему и самому всякий год тоскливо было покидать насиженный уголок планеты, где каждая мышь становилась родной. Проклятое наследие снежной материи, проклятая физика бытия, проклятые законы природы…

Снеговик на минутку тоже взгрустнул и даже хотел вздохнуть, но не умел этого делать, потому что у него не было легких.

«Еще не хватало устать», – спохватился он и быстро окинул пространство взглядом, чтобы отвлечься.

Пес долго наблюдал за Снеговиком, выглядывая одним глазом из-за угла ограды ближайшего дома. Снеговик знал о его присутствии и давно прочел его мысли, но боялся вспугнуть несвоевременным словом. Наконец, Байкал вытянул морду из-за укрытия и тихо заскулил.

– Ты кто? – услышал Снеговик.

– Не бойся, я всего лишь снег, – ответил он. – Даже если я захочу, то не смогу тебе навредить. Я не умею двигаться.

Байкал снова спрятался, и некоторое время Снеговик чувствовал только его страх. Страх постепенно сдавался под напором любопытства. Байкал снова высунулся – сначала на полморды, потом на полтела. Медленными шажками, переступая с одной лапы на другую, он приближался и при этом периодически оскаливал зубы – то ли для острастки непонятного ему существа, то ли для самоуспокоения. Хвост его болтался в позиции «угроза».

– Предупреждаю, я очень больно кусаюсь. Я могу разорвать на клочки любого. Таких, как ты, я разорвал уже троих.

– Я знаю это, – успокаивал его Снеговик, хотя знал он совершенно иное – Байкал еще никогда никого укусил. Единственными жертвами его хищнической природы были полевые мыши, которыми он любил питаться летом. Ведь до того, как попасть в Барханы, Байкал долгое время жил дикой жизнью в близлежащем лесу и питался одними мышами. Он принимал их за насекомых и не чувствовал по этому поводу никаких угрызений совести. Четыре года назад, когда в Барханах только начали заливать фундаменты первых домов, он прибился к строителям и с тех пор жил здесь, как имеющий право. Но, несмотря на обилие пищи, Байкал и по сей день позволял себе иногда поохотиться за полевками.