Кофейня на берегу океана

Глава первая

Мы привыкаем к любому месту. К самому прекрасному, в котором нам бы хотелось остаться навсегда и которое нам бы хотелось оставить в себе надолго, словно ты его неотъемлемая часть, будто оно – часть твоей кожи; к самому худшему – а иначе мы бы все умерли от тоски, мы погибли бы от отчаянной борьбы себя и себя прежнего. Место помнит нас больше, чем мы себя. Как тогда быть, когда любое место на этой земле со временем становится нами? Как быть, когда корни прорастают даже там, где им не стоило бы прорастать, ведь росток иссохнет в пустыне. Как быть, когда ты находишь свой уголок, свой приют для души, но в нем не оказывается для тебя места?

Жана можно было охарактеризовать всего двумя словами – интеллигентный француз, а если тремя, то еще скромный. А по-другому я бы не смог объяснить, почему за все время своего пребывания в «городе восходящего солнца» он еще ни разу не восходил к пьедесталу, на котором восседала самая обыкновенная женщина. Таких, как она, в основном, любят возвышать исключительно нетронутые, не потоптанные каблуками и бытом, сохранившиеся в своем первоначальном виде, мужчины. Нет, она, конечно, была хороша, но вряд ли самодостаточный мужчина побоялся бы к ней подойти. Самодостаточность – это в некой степени опыт. Чем больше в нас опыта, тем меньше мы скованы и стыдливы.

Женщина в белом льняном платье в пол сидела в кофейне и пила бодрящий эспрессо. Кто знает, откуда она приехала, какой статус имеет в обществе и какое у нее семейное положение. По ее таинственному и безмятежному виду можно было сказать, что она приехала в этот город на отдых и смакует каждую минуту, запивая свой кофе короткой неторопливой жизнью без суеты. Какого цвета у нее глаза? Наверное, льняные с оттенком изумруда, а иначе в этом платье она не чувствовала бы себя так уверенно и достойно. Конечно, еще и фигура, но, все же больше глаза. Именно от них не мог отвести свой взгляд Жан. Опрятный обеспеченный молодой человек, отдыхающий в этой кофейне, в этом городе, подобном Французской Ривьере, но имеющем явное отличие в том, что вместо роскоши и лоска здесь подают обычный кофе с запахом некого таинства, как бывает в католических церквях; здешний кофе пахнет истинным чувством предвкушения. Это место – прекрасная, уютная кофейня на берегу океана, куда многие так стремятся попасть, но, однажды приехав, не понимают, что с ним дальше делать. Здесь проводят монологи с собой, это такое место опьяняющей тишины, где со вкусом крови христовой подают обычную воду. Здесь пьянит не напиток, а место. Жан, как и понравившаяся ему женщина с длинной косой, понимал, что не хочет домой. Что это и есть дом, раз ему здесь хорошо.

– Может быть, вы наконец подойдете?

Таинственная особа, сравнимая для Жана с божеством, адресовала ему эти слова через несколько пустых столиков.

– Еxcusez-moi[1]… – от волнения он даже запнулся. – Это вы мне?

Женщина улыбнулась, но ничего не ответила.

Он неуверенно встал и направился к ее столику, за это время он дважды чуть не провалился под землю и один раз даже думал выбежать прочь из кофейни.

– Простить мой язык… Можно я присяду?

– Присаживайтесь, – улыбнулась горделиво, с достоинством.

Он сел напротив нее и за эти несколько секунд он успел рассмотреть ее маленькое родимое пятно на шее, большие, красивые глаза и пальцы, не носившие колец. Она сделала изящный жест рукой и поправила волосы. Оголившаяся шея придавала ей утонченности.

– Мне кажется… Я вас встречал.

Этот нелепый молодой человек пробормотал первое, что пришло ему в голову.

– Не думаю, – быстро ответила она.

В ее голосе звучала не надменность, а поддержка. Она смягчилась, увидев его робость, и улыбнулась теплой улыбкой.

– Вы хотели у меня что-то спросить? – приоткрыв немного рот, с изумлением посмотрела на его руки, которые он не знал куда деть от волнения.

– Извините за мою возможную грубость… Но я не увидел кольца на вашем безымянном пальце. Как у нас говорят: «Если женщина не носит кольцо, соединившее ее руку с сердцем, значит ее сердце открыто». Свободно, если так можно сказать.

– Все мужчины привыкли смотреть на пальцы, но не в глаза. В глазах можно прочесть больше, – сказала она снисходительно и мягко. – Что вы видите сейчас в моих глазах, скажите?

Она пристально посмотрела на Жана.

– Красоту, обаяние, радость. Я испытываю удовольствие, глядя в ваши глаза.

Действительно, Жан ничего больше не смог увидеть, кроме красоты, в нем сейчас присутствовал парфюм под названием «влюбленность». Чем больше он на нее смотрел, тем больше влюблялся, чем больше она говорила, тем больше он хотел ее слушать. Он готов был вдыхать ее всю без остатка. Секс – это не значит вдыхать. Вдыхать – это свойство, оно жизненно необходимо.

Он смотрел на нее как на чистый лист, женщина без прошлого и будущего пьянит как вино высшего сорта, словно каждая грона из виноградника была собрана для него, чтобы оставить то неповторимое терпкое послевкусие на губах. Она была прекрасна, как лавандовые поля Люберона, деревни, в которой он вырос, которую он вспоминал только тогда, когда ему было по-настоящему хорошо. Ему даже показалось на секунду, что она пахнет лавандой.

– Да… – сказала негромко она и от всего сердца улыбнулась, эта улыбка была настоящей.

От его слов у нее внутри все как будто согрелось, обволокло необъятным теплом, таким забытым и прекрасным, как обыкновенные цветы, которые ей давно не дарили. «Как давно мне перестали дарить цветы? – задумалась в этот миг она. – Уже несколько лет. Уже несколько лет впустую».

Жан увидел, что она загрустила, и хотел было что-то сказать, но девушка заметила это и взяла себя в руки.

– Что вы говорите? – ее взгляд выражал пристальное внимание.

– Я говорю, что вы пахнете, как лаванда…

Он сам не понял, как пришли ему в голову эти слова, но они были к месту.

– А как пахнет лаванда? – спросила она.

– Для меня лаванда пахнет счастьем. Это детская ассоциация, мне было восемь лет, я вырос у лавандового поля. И утром, и вечером, и днем – всюду пахло лавандой, а со временем я перестал ощущать ее запах. Знаете, так бывает, когда привыкаешь. Ты дышишь, но не чувствуешь аромат, и кажется, что его больше нет. И вот спустя пять лет, родители забирают меня в город. А там другая жизнь. Там не было больше детства. И вот, когда я время от времени возвращался обратно в деревню, то вновь начинал чувствовать запах лавандовых полей. Он был так естественен. Такой до невозможности родной аромат, казалось, что нереально перестать его чувствовать. Проходило время, и лаванда снова переставала пахнуть.

Они оба посмотрели в окно на пустынную береговую линию. На желтый песок, истоптанный и омытый водой. Вид из окна был по-настоящему прекрасен.

Девушка думала, почему она отправилась в отпуск одна. Так странно, ей показалось, что в этот самый момент остановилось время и можно побыть вне его. А точнее вне себя, ведь мы пленники времени. Зеленоглазой мечтательнице в льняном платье пришло в голову посмотреть на себя со стороны, заглянуть туда, куда бы не хотелось заглядывать при свете дня. «Я его давно не люблю, как и он меня. К чему это время?»

Мужчина увидел ее напряженное лицо, обремененное тягостными мыслями, и деликатно обратился к ней:

– О чем вы думаете?

Она повернулась к французу и спросила в ответ:

– Почему для вас перестала пахнуть лаванда?

Он улыбнулся и посмотрел сначала на нее, а затем в окно.

– Bien… – сказал на своем родном языке. – Но это же просто. Я каждый день находился возле нее, дышал ее запахом. Мое обоняние настолько к нему привыкло, что со временем перестало его ощущать. Вы разве никогда не замечали, выбирая парфюм – сначала на тебе он раскрывается, его становится много, а затем ты перестаешь его ощущать. Но его ощущают другие. Как бы со стороны.

– Значит лавандовые поля все еще пахнут?

– Оui bien sur. А как иначе? Они же не теряют свой запах, если всего лишь один человек на земле перестал его чувствовать.

Она смотрела ему в глаза, а затем на руки. Они больше не дрожали.

– Расскажите мне о своем детстве, пожалуйста. Мне нравится вас слушать.

Он подвинул стул немного ближе и уселся поудобнее, между ними все еще было расстояние, но уже меньшее, он чувствовал грань, которую не следовало переступать.

– Я часто вспоминаю о детстве, тогда на душе становится хорошо. У меня было замечательное детство, как и у многих. Я отчетливо помню, как мы с сестрой (она младше меня на два года, и до сих пор живет с родителями) босыми пятками топтали виноград в бочке. Мы танцевали и бабушка говорила, что в танце рождается вино, а детские пятки его делают вкуснее. Я очень любил бабушку и все мои воспоминания связаны с ней, хотя она уже как восемь лет не живет у лавандовых полей. Только в моих воспоминаниях. – Он неестественно улыбнулся. – Она час- то мне снится, интересно, снюсь ли ей я? – он задумался, а затем посмотрел на свою собеседницу. – Вы напомнили мне о детстве, спасибо. Слишком много эмоций для моего сердца.

Синий океан смотрел в их глаза, синий океан уносил их вдаль.

– Можно вас вечером пригласить на ужин? – он по-прежнему дышал ее чарующим парфюмом.

Она задумалась о том, не совершает ли ошибку, подпуская этого молодого человека к себе ближе. Ведь она как бы замужем, ведь она как бы занята, ведь она как бы счастлива. Она как огня боялась предать, но еще сильнее она боялась предательства. Как поступить, когда тебе ни плохо, ни хорошо, когда ты занята, но одна, когда не свободна, но одинока.

Женщина с лавандовым парфюмом согласилась пойти на преступление по своей воле.

– Можно.

Он угостил ее своим вином, с тех самых виноградников Люберона. Он хотел, чтобы она попробовала вкус его детства.

– Дети моют ноги перед тем, как давить виноград?

С опасением посмотрела на содержимое бокала.

Жан улыбнулся, но ничего не ответил.

– За наше знакомство.

Прозвучал звон хрусталя, а затем пауза длинною в несколько неспешных глотков.

Они ходили вместе к океану и сидели на теплом песке, разговаривая о самых обыкновенных вещах. Например, если бы они были рыбами, то стремились бы к суше, а если птицами, то ходить по земле, и что крылья можно было бы тогда обменять на что угодно.

Над ними пролетел самолет, и они разговаривали о том, что многие боятся летать из-за фильмов об авиакатастрофах. Жан был убежден, что самолет намного безопаснее автомобиля. Майя боялась летать, она переставала дышать, зажмурив глаза и закрыв уши руками, когда отрывается от земли самолет. Да, эту девушку звали Майя, она представилась ему после того, как он отвел ее в свое детство.

– Нет, ты ошибаешься, – доказывала она. – Он не может быть безопаснее автомобиля.

– Есть статистика, – виновато вздохнул Жан. – На нее-то я и полагаюсь. Страх высоты – вот что сковывает твое тело. Ты боишься высоты, и транспорт здесь ни при чем. Если бы автомобили летали, то ты бы и на них боялась летать. Разве не так?

Она кивнула и хотела было дотронуться до его плеча, но передумала и убрала руку.

– А как перестать бояться высоты?

Жан смотрел на корабль, медленно удаляющийся вдаль. А затем посмотрел в ее глаза, изумрудные, льняные.

– Представь себе, что ты падаешь. Оui, вот сейчас же представь. Закрой глаза! Твое кресло в самолете оторвалось от пола и ты падаешь вниз, а вокруг тебя ватные тучи. Страшно?

– Очень, – переменилась в лице она.

– Так вот, у тебя есть меньше минуты, чтобы насладиться полетом, сидя в пристегнутом кресле, пронося всю жизнь перед своими глазами. У тебя есть секунд тридцать на то, чтобы открыть глаза и сделать хотя бы один вдох, а иначе ты умрешь от столкновения с землей, даже не сделав вдоха. Сделай вдох! Сейчас его сделай.

Она жадно вдохнула, открыв глаза.

– Bien… Попробуй не думать о смерти. Она неизбежна, прими ее как факт и смирись с этим фактом. Ты умрешь, ты не вечна, смирись! Ты умрешь через минуту, которую тебе следовало бы прожить, которая была бы длиннее тех десятков лет, прожитых до этой минуты. Ты не должна умирать с мокрыми штанами, ты не обязана жить перед смертью в страхе. Смерть – это всего лишь мгновение, как и жизнь. Так почему ты должна прожить это мгновение, скованная страхом?

Она перестала моргать.

– Отстегни ремень, кресло тяжелее тебя и упадет быстрее, с законами физики не поспоришь. – Жан улыбнулся. – Ты отстегнулась, чтобы продлить свою жизнь на долю секунды. Ты теперь просто летишь. Расправь в стороны руки, открой глаза как можно шире и дыши! Дыши ровно, неспешно, спех тебе ни к чему. Дыши так, как дышат при жизни – спокойно и ровно. Ты летишь, наслаждаясь, сердце не вылетит из груди, такого в природе не бывает. Тучи развеиваются и теперь видно землю. Представь себя птицей, не думай о том, что у тебя десять секунд. Твоя жизнь – это мгновение, даже десять секунд можно прожить, наслаждаясь. А как ты думаешь? Почему ты спешишь умереть? Ты умрешь. И прошу тебя, смирись с этим. Ты умрешь – это не больно и займет одну сотую секунды. Знаешь сколько это? Ты никогда не узнаешь. И никто не узнает, так как нет более безболезненной смерти. Разве только во сне, хотя я подозреваю, что во сне тебе будет казаться, что ты задыхаешься – такое, наверное, у каждого хоть раз в страшном сне бывало. – Жан задумался. – Я умру, и я это принял. Поэтому в последние секунды своей жизни я не почувствую запах мочи, а мое тело не будет скованным в воздухе. В свое последнее мгновение я напишу указательным пальцем в воздухе свое имя, а может быть, и твое, я вдохну всю жизнь и не буду торопиться ее выдохнуть. Если бы птица боялась умереть от столкновения о землю, то она бы всю свою жизнь провела в страхе, так и не взлетев ни разу.

– Спасибо, – тихо прошептала Майя, и последующие минуты они провели в тишине.

Женщина, сотканная из лавандовых полей, стала другом для Жана. Друг – это такой человек, с которым можно поговорить, с которым можно помолчать, которого можно обнять, но незачем трогать. Жан хотел ее трогать, как говорят – чувства находятся на кончиках пальцев. И, возможно, Майя тоже бы хотела касаться в ответ, но она не могла. Точнее, не хотела себе этого позволить. Ведь позволить себе влюбиться – это значило бы предать. Она не способна была предать даже того, кто так давно не дарил ей цветы.

Жан притронулся к ее плечу, словно случайно, Майя на мгновенье обрадовалась, но затем дернула плечом.

– Извини, как у нас принято говорить, pardon, когда заденешь человека случайно.

Она ничего не ответила ему, но он все понял без слов и перестал это делать.

Это было самое прекрасное время, Майя хотела его остановить, она хотела просто раствориться в Жане. Он проводил с ней каждый новый день, а вечерами провожал до номера. И за все это время она ни разу не пригласила его к себе на чай. Чай – он сладкий, но это предательство.

– Bonsoir… До завтра…

Она на секунду замедлила прощание. А затем секунда прошла.

– До завтра, Жан, – сказала она так неестественно мягко.

Майя закрыла за собой дверь и начала плакать. Она плакала тихо, прикрыв ладонью рот, чтобы он из-за двери не услышал. Жан стоял по ту сторону, не решаясь сразу уйти, проматывая перед глазами этот день и все предыдущие дни, проведенные с ней. Каждый новый день так сладок, так пьян, что не хотелось его отпускать. А между тем ее нет, и этот день теперь уже бессмысленный. Мужчина медленно покинул коридор ее отеля.

Майя плакала от счастья, знаете, такие сладкие слезы, которые можно добавить в кофе, к примеру. Такая приятная жалость к себе, такая медовая боль, которую хотелось бы даже продлить. Она никогда еще не чувствовала себя такой нужной, такой цветущей, такой распахнутой на ветру, как колокольчик. Там, куда она завтра вечером улетит, не бывает лавандовых полей, там она не будет больше пахнуть лавандой.

На следующий день Жан только после обеда узнал, что она покидает этот город, эту страну, что покидает его и он больше никогда ее не увидит.

На его глазах выступили слезы.

– Что?

Они сидели в кофейне и смотрели в окно. Их руки были на чашках, на собственных чашках, и впервые за эти три дня Жан взял ее за руку крепко.

– Что ты сказала?

– Я замужем, Жан. И если бы я была свободна, то ни за что бы тебя не покинула.

Молодой человек стряхнул соль с ресниц и мгновенно убрал свою руку.

– Почему ты сразу мне не сказала, Майя?

Она покидала его в том льняном платье, которое она надела при встрече.

– Я год не надевала на палец кольцо. Тот, кто меня занял, даже не обратил на это внимания, по крайней мере он мне ничего не сказал. Тот, который лишил меня тебя, носит свое кольцо по сей день, но даже не спросит по моему прилету, где я была. А где я была, Жан? Разве я была не в тебе? Я не целовала твои губы, не пробовала твое тело на вкус, но знаю о твоем детстве больше, чем кто-либо на этом свете. Я не просыпалась вместе с тобой и не засыпала в твоих объятиях, но знаю, что перед сном ты читаешь молитву, благодаришь бога за прожитый день, я знаю, что ты есть, и мне от этого становится легко. Я предвкушала каждый новый день, я жила мгновением рядом с тобой, я благодарна тебе за то, что ты научил меня этому. Я знаю твой любимый сорт вина, твою первую любовь, и даже какого цвета у тебя была рубашка на выпускном – это так много, поверь мне. Я ни о ком еще не знала так много, и ни о ком не хотела так узнавать. А мы с тобой даже не спали…

Он снова взял ее за руку, на этот раз не крепко.

– А ты бы хотела со мной спать?

– Нет, – покачала головой она. – Это так ничтожно мало – спать друг с другом. Я бы хотела быть с тобой мысленно каждую минуту, и пусть мы находимся на разных концах земли. Я бы хотела носить тебя в своем сердце, но при этом быть свободной.

До встречи, Жан.

Она обняла его через стол и застыла. Майя не могла отпустить его, только сильнее сжать, она смаковала последние секунды, она смирилась со смертью и была к ней готова. Страх отпустил, соль застыла в глазах, сердце выбивалось из груди. Она смотрела на землю, словно в последний раз, она мысленно рисовала свое имя в воздухе над приближающимися домами, сначала свое, а рядом его. Она раскинула в стороны руки и открыла глаза, она готова была умереть, и эти десять секунд перед смертью показались ей более долгими, чем последние десять лет.

Майя сидела в самолете, и когда железная птица оторвалась от земли, она больше не закрывала руками уши, не закрывала глаза. Она смотрела в окно и мысленно отстегивала ремень безопасности. Майя запомнила его последние слова в тот день, когда они сидели у океана: «Жизнь – мгновение». И если бы ей суждено было сегодня разбиться на самолете, то она бы пожалела только о том, что не поцеловала на прощание Жана. Она поднималась к небу с мыслями о том, как вернуться назад и предать, предать, черт бы побрал, все на свете! Все и всех предать, лишь бы еще раз посмотреть в те глаза, лишь бы припасть к его рукам, попробовать губы на вкус. Отдать всю себя без остатка, пусть берет, пусть вдыхает, она хотела отдать – на высоте трех километров, на расстоянии нескольких стран, – она почувствовала нестерпимое желание уничтожить, скомкать и выбросить все, что было до Жана. Майя понимала, что больше никогда его не увидит, и что мысль купить обратно билет на ближайший рейс покинет ее спустя неделю, когда она снова утонет в будничной суете.

Чужой мужчина открыл Майе дверь.

– Здравствуй, любимая.

– Здравствуй, любимый.

Ее чуть не стошнило на пороге родной квартиры.

– Что случилось, дорогая?

Она оставила свой чемодан у двери и достала из сумочки паспорт. Майя во второй и в последний раз взглянула в те пустые, чужие глаза, полные безразличия и притворства.

Когда женщина с большими изумрудными глазами отрывалась от земли чужого, ненавистного города, в котором она не оставила ничего, за чем бы стоило снова вернуться, ее волновал только один вопрос – не перестанет ли со временем пахнуть лаванда?