Когда гаснут звезды

Пола Маклейн

Когда звезды гаснут

Переведено специально для группы

˜"*°†Мир фэнтез膕°*"˜

http://vk.com/club43447162

Оригинальное название: When the Stars Go Dark

Автор: Пола Маклейн / Paula McLain

Перевод: maryiv1205, pikapee

Редактор: Карина Романенко

«Вот этот мир.

Будет происходить прекрасное и ужасное.

Не бойся».

— Фредерик Бюхнер

ПРОЛОГ

Мать, которая сорвала с себя платье, когда полиция пришла к ней домой с новостями, а затем побежала по улице в одних туфлях, в то время как ее соседи, даже те, кто хорошо ее знал, прятались за своими дверями и окнами, страшась ее горя.

Мать, которая крепко прижимала к груди сумочку дочери, пока машина скорой помощи уносилась прочь. Розово-белую сумочку в форме пуделя, перепачканную кровью.

Мать, которая начала готовить для детективов и местного священника, пока они пытались объяснить ей, что произошло; она изрезала пальцы в кровь, пока нарезала гору лука и мыла посуду в обжигающе горячей воде. Никто не мог заставить ее сесть. Сесть означало признать произошедшее. Принять это.

Мать, которая после опознания тела своего ребенка, выйдя из морга, шагнула под находящийся под напряжением вагон метро; удар отбросил ее на шесть метров, из кончиков пальцев — там, где проходил ток, — шёл дым, а губы почернели. Но она выжила.

Мать, которая когда-то была знаменитой актрисой, а теперь ждала новостей, как ледники ждут на дальней оконечности земного шара, застывшая и тихая, чуть живая.

—

Мать, которой я была в тот июльский день, стоя на коленях, когда врач скорой помощи пытался достучаться до меня словами, предложениями, окликами. Я не собиралась отпускать тело своего ребенка. «Детектив Харт», - повторял он снова и снова, пока мой разум, задыхаясь, стремительно угасал. Как будто я все еще могла существовать.

ЧАСТЬ 1: ЗНАКИ И ТУМАНЫ

— 1-

Ночь кажется искромсанной в клочья, когда я покидаю город сквозь рваный туман под нависающим сентябрьским небом. Позади меня холм Потреро — участок мертвого пляжа, весь Сан-Франциско без сознания или в забытьи. Над линией облаков поднимается жуткая желтая сфера. Это гигантская и пухлая луна цвета лимонада. Я не могу перестать смотреть, как она катится все выше и выше, пропитанная яркостью, как рана пропитана кровью и болью.

Никто не придет, чтобы спасти меня. Никто никого не может спасти, хотя когда-то я искренне верила в обратное. Я верила во многое, но теперь я вижу единственный путь вперед — это начать с нуля; даже меньше, чем с нуля. У меня есть только я и никого другого. У меня есть дорога и змеящийся туман. И у меня есть эта измученная луна.

—

Я веду машину до тех пор, пока не перестаю видеть знакомые места, не перестаю смотреть в зеркало заднего вида, чтобы убедиться, что меня не преследуют. В Санта-Розе за автостоянкой супермаркета спрятан отель «Травелодж», вся его территория пуста и хорошо освещена, как бассейн ночью, в котором никого нет. Когда я звоню в звонок, издалека доносится голос ночного администратора, а затем она бодро выходит на порог, вытирая руки о яркое хлопковое платье.

— Как дела? — интересуется она. Самый безобидный вопрос в мире, на который невозможно ответить.

— Все хорошо.

Она протягивает регистрационную карточку и фиолетовую ручку, испещренная ямочками кожа под ее рукой раскрывается, как крыло. Я чувствую, как она осматривает мое лицо, волосы. Она смотрит на мои руки и читает написанное мной вверх ногами:

— Анна Луиза Харт. У вас очень красивое имя.

— Простите?

— Разве вы так не считаете, дорогуша? — В ее голосе слышны богатые карибские нотки, которые наводят меня на мысль, что «дорогушами» она называет все приезжих.

Это тяжелый труд — не передергиваться от ее доброты, стоять в зеленоватом свете люминесцентной лампы и переписывать номер водительского удостоверения. Разговаривать с ней так, будто мы просто двое обычных людей в обычном месте, живущих без единой проблемы.

Наконец она отдает мне ключ, и я иду в свою комнату, с облегчением закрывая за собой дверь. Внутри есть кровать, лампа и один из тех странно расставленных стульев, на которых никто никогда не сидит. Плохое освещение превращает все в унылые тряпки: и безвкусный ковер, и покрывало на кровати, напоминающее целлофан, и занавески, на которых частично нет петель.

Я кладу сумку в центр кровати, достаю Глок-19 и засовываю под жесткую подушку, чувствуя себя увереннее, когда он рядом, словно это мой старый друг. Полагаю, так оно и есть. Затем я хватаю сменную одежду и принимаю душ, стараясь не смотреть в зеркало, когда раздеваюсь, лишь взглянув на свою грудь, которая затвердела как камень. Правая горячая на ощупь, с покрасневшей ареолой вокруг соска. Я включаю настолько горячую воду в душе, насколько это возможно, и стою там, сгорая заживо, но даже это не приносит облегчение.

Я вылезаю из душа, держу мочалку под краном, а потом разогреваю ее мокрую в микроволновке, пока она не начинает дымиться. Жар кажется вулканическим, когда я сильно прижимаю ее к себе, обжигая руки, и сгибаюсь пополам над унитазом, все еще голая. Обвисшая плоть вокруг моей талии ощущается такой же резиновой и мягкой, как спущенный спасательный круг.

С мокрыми волосами я иду в круглосуточную аптеку, покупаю эластичные бинты и молокоотсос, пакеты и большую бутылку мексиканского пива. У них на складе есть только ручной отсос, неудобный и отнимающий много времени. Возвращаюсь в комнату, где тяжелый устаревший телевизор отбрасывает косые тени на голую стену. Я использую молокоотсос, выключив звук в испанской мыльной опере, и пытаюсь отвлечься от боли. Актеры с гипертрофированной мимикой исповедываются друг другу, в то время как я прикладываю сначала одну грудь, а затем другую, дважды наполняя резервуар, а затем сливая молоко в пакетики, которые маркирую датой «21 сентября 93 года».

Я знаю, что мне следует все это смыть в унитаз, но не могу заставить себя это сделать. Вместо этого держу пакеты в течение долгой минуты, запоминая их вид, прежде чем засунуть их в морозильную камеру небольшого холодильника и закрыть дверцу, и лишь мельком думаю о горничной, которая их найдет, или о каком-нибудь запыхавшемся водителе грузовика, ищущем лед и почувствующем отвращение. Молоко в морозилке рассказывает целую отвратительную историю, хотя я сомневаюсь, чтобы какой-нибудь незнакомец правильно угадал её сюжет. Даже мне самой трудно её понять, как я в ней — и главная героиня, и единственный автор.

* * *

Незадолго до рассвета я просыпаюсь в лихорадке и принимаю слишком много обезболивающего, чувствуя, как у меня перехватывает и горит горло. Бегущая строка с последними новостями тянется по нижней части экрана.

«Сорок семь подтвержденных погибших в Биг-Баю, штат Алабама. Самая смертоносная катастрофа в истории «Амтрак»* (* Амтрак — Национальная компания железнодорожных пассажирских сообщений). Где-то посреди ночи буксир на реке Мобил сбился с курса в сильном тумане и баржа врезалась в опору моста Биг-Баю-Канот, сместив ферму на добрый метр. Восемь минут спустя, двигаясь точно по расписанию, трансконтинентальный поезд «Сансет Лимитед» с 220 пассажирами, следовавший из Лос-Анджелеса в Майами, на скорости 116 км/ч врезался в ферму моста, столкнув центральный пролёт моста в воду, срезав первые три вагона, разрушив мост и пробив топливный бак. «Амтрак» ссылается на халатность водителя буксира. Несколько членов экипажа пропали без вести, восстановительные работы все еще продолжаются. Сегодня на место катастрофы прибудет президент Клинтон».

Я выключаю телевизор, желая, чтобы резиновая красная кнопка на пульте дистанционного управления отключила всё — и внутри, и снаружи. Хаос, отчаяние и бессмысленная смерть. Поезда несутся к трещинам и проломам, все на борту спят и ничего не понимают. Капитаны буксиров оказались не в том месте не в то время.

«Восемь минут!» — хочется мне закричать. Но кто меня услышит?

— 2-

Однажды я работала над делом о пропавшем без вести мальчике, которого мы позже нашли разорванным на куски под крыльцом дома его бабушки в долине Ноэ; когда мы подъехали, бабушка сидела на скрипучих, облупившихся качелях на крыльце прямо над его телом. В течение нескольких месяцев после этого я не могла выбросить из головы ее лицо, припудренные складки кожи вокруг рта, матово-розовую помаду, нанесенную чуть выше верхней губы. Безмятежность в ее водянисто-голубых глазах.

Ее внуку, Джереми Прайсу, было четыре года. Сначала она отравила его, чтобы он не помнил боли. «Помнить» было ее словом, первым словом в истории, которую она рассказывала себе о том, что, по ее мнению, ей пришлось сделать. Но у этой истории не было смысла — ни для кого, кроме нее. Когда она давала показания, мы задавали ей один и тот же вопрос. Снова и снова. «Почему вы убили его?»

Она так и не смогла ответить.

* * *

В моей полутемной комнате в отеле Травелодж на дешевом, испещрённом царапинами прикроватном столике стоит старый телефон с инструкциями по набору номера и тарифами на междугородние звонки. Брендан берет трубку после второго гудка, его голос медленный и хриплый, как будто доносится сквозь бетон. Я разбудила его.

— Где ты?

— Санта-Роза. Я не успела далеко уехать.

— Тебе нужно немного поспать. У тебя ужасный голос.

— Да. — Я смотрю вниз на свои голые ноги на покрывале, чувствуя, как царапает бедра дешевая ткань. Моя влажная и скомканная футболка прилипла от пота к задней части шеи. Я обмотала грудь жгутом из бинтов, но боль, несмотря на все таблетки, с каждым ударом сердца пронзает меня острой иглой

— Я не знаю, что делать. Это ужасно. За что ты меня наказываешь?

— Я не… это просто… — Наступает долгая напряженная пауза, пока он подбирает слова. — Ты должна кое в чем разобраться сама.

— И как я должна это сделать?

— Я не могу тебе помочь. — Он звучит побежденным, напряженным до предела. Я могу представить его на краю нашей кровати в лучах рассветного солнца; его тело склонилось над телефоном, а правая рука глубоко зарылась в тёмные волосы. — Я пытался, и я устал, понимаешь?

— Просто позволь мне вернуться домой. Мы можем всё исправить.

— Как? — спрашивает он с придыханием. — Некоторые вещи невозможно исправить, Анна. Давай просто оба подождем немного. Это не обязательно должно длиться вечно.

Однако что-то в его тоне заставляет меня задуматься. Как будто он перерезал пуповину, но боится признать это. Потому что не знает, как я отреагирую.

— О каком времени мы говорим? Неделя? Месяц? Год?

— Я не знаю. — Он прерывисто вздыхает. — Мне нужно о многом подумать.

На кровати рядом со мной моя собственная рука выглядит восковой и жесткой, как у манекена в торговом центре. Я отвожу взгляд, фиксируясь на какой-то точке на стене.

— Ты помнишь, как мы поженились? Ту поездку, в которую отправились после свадьбы?

Он молчит с минуту, а потом говорит:

— Помню.

— Мы спали в пустыне под огромным кактусом, внутри которого жили птицы. Ты ещё назвал его «общагой».

Еще одна пауза.

— Да. — Он не уверен, к чему это ведет; не уверен, что я не сошла с ума.

Я и сама не уверена.

— Это был один из лучших дней нашей жизни. Я была по-настоящему счастлива.

— Да. — Его дыхание в телефонной трубке учащается. — Дело в том, что я давно не видел эту женщину, Анна. Тебя не было рядом, и ты это знаешь.

— Я могу всё исправить. Дай мне шанс.

Тишина разливается по трубке, собирается вокруг меня на кровати, пока я жду его ответа. Наконец он говорит:

— Я тебе не доверяю. Не могу. — Ясность в его голосе просто ошеломляет. Резолюция. В течение последних нескольких недель он злился, но теперь стало ещё хуже. Он принял решение, с которым я не могу бороться, потому что я дала ему все основания чувствовать себя именно так. — Береги себя, хорошо?

Я чувствую, что балансирую на краю тьмы. Раньше он всегда держал меня за руку и не давал упасть.

— Брендан, пожалуйста. Я не могу потерять все.

— Прости, — говорит он и отключается, прежде чем я успеваю сказать еще хоть слово.

* * *

На поминальную службу пришло около двухсот человек, многие из них были в военной форме. Коллеги, друзья и незнакомые люди с благими намерениями, которые прочитали о случившемся в газете и подумали: «А почему бы и не сходить? Может и на меня прольётся милость божья?»

Я застегнула молнию на платье, даже не чувствуя ткани, так накачанная лоразепамом, что меня можно было завернуть в колючую проволку. Я читала по губам сквозь огромные черные солнцезащитные очки, пока Брендан снова и снова повторял «спасибо». Вернувшись домой, я устроилась в углу кухни, отвернувшись от агрессивно расставленных цветов и записок с соболезнованиями, от потрясенных лиц вокруг стола, заставленного запеканками и сырными тарелками. Мой начальник, Фрэнк Лири, нашел меня там с тарелкой еды в руках, которую даже не притворялся, что хочет попробовать.

— Что я могу сказать, Анна? Какие вообще слова могут быть уместны в столь жуткой ситуации?

Обычно его голос был грубым, а не таким мягким, как сейчас. Я хотела бы заморозить его там, где он стоял, как в детской игре в «замри-отомри», и уйти. Вместо этого я только кивнула.

— Спасибо.

— Можешь скорбеть столько, сколько нужно. Ни о чем не беспокойся, хорошо?

Казалось, стены вокруг меня начали сжиматься.

— На самом деле я думала, что вернусь на следующей неделе. Мне нужно сосредоточиться на чем-то другом.

— Да ладно, Анна. Ты же не серьёзно? Еще слишком рано. Прямо сейчас ты должна думать только о своей семье и заботиться о себе.

— Ты не понимаешь, Фрэнк. — Я слышала, как мой голос напрягся на этих словах, и попыталась замедлиться, чтобы голос звучал не так отчаянно. — Я сойду с ума здесь от безделья. Пожалуйста.

Он поднял брови и, казалось, собирался поправить меня, когда подошел мой муж. Фрэнк выпрямился и протянул руку.

— Брендан. Тяжелый день. Мне так жаль, чувак. Дай мне знать, если я могу чем-нибудь помочь.

— Спасибо, Фрэнк. — Серый вязаный галстук Брендана свободно свисал с расстегнутого воротника рубашки, но ничто в его теле не казалось даже отдаленно расслабленным, когда он стоял между Фрэнком и мной, оглядываясь назад и вперед, как будто пытался прочитать чувства в воздухе. — Так что здесь происходит?

— Ничего, — быстро соврала я. — Мы можем поговорить об этом позже.

— Я слышал тебя. — Он быстро заморгал, его лицо порозовело. — Ты же не можешь всерьез вернуться к работе прямо сейчас.

— Послушай, — сказал Фрэнк, делая шаг вперед. — Я только что сказал то же самое. Я на твоей стороне.

— А на моей стороне кто-то есть? — Стена позади меня была гладкой и прохладной, и все же я внезапно почувствовала себя в клетке. В ловушке. — Я просто пытаюсь справиться, ясно? Если я не смогу отвлечься… — Я не закончила предложение.

— Не могу поверить! — Брендан сжал губы, его ноздри раздулись. — А о НАС ты подумала? Как насчет того, чтобы сосредоточиться на семье? Разве мы не заслуживаем этого? Особенно после того, что случилось?

Он словно влепил мне пощёчину, и я замерла на месте.

— Я не это имела в виду. — Я заняла оборонительную позицию.

— Нет, именно это.

Мы с Фрэнком оба наблюдали, как он развернулся на каблуках, а затем с опущенной головой протолкался через комнату, полную людей.

— Ты должна пойти за ним. В нём говорит горе. Люди говорят ненужное, когда им больно.

— Люди, Фрэнк? А как насчет моей боли? — Из моей груди словно выкачали весь воздух. — Ты тоже винишь меня, да? Просто скажи это!

— 3-

Когда я покидаю Санта-Розу, температура воздуха ощущается как вода в ванне, а солнце непристойно блестит. Даже неухоженная парковка мотеля — это сад, полдюжины шелковых деревьев с перистыми цветами цвета фуксии. Птицы повсюду — на ветвях, в бесцветном небе, в разбитом неоновом знаке на вывеске киоска, где три пушистых птенца смотрят на меня из гнезда, обвитого обертками от соломинок для питья, их горлышки такие розовые и открытые, что на них больно смотреть.

Я заказываю большой кофе и сэндвич с яйцом, который не могу съесть, прежде чем свернуть на шоссе 116, которое приведет меня через долину Русской реки к побережью. Дженнер — тамошний городок, больше похожий на открытку, чем на настоящую деревню. Далеко внизу Козья скала выглядит как грубый игрушечный мяч великана на фоне головокружительной синевы Тихого океана — своего рода волшебный трюк, который Северная Калифорния, кажется, проделывает, пока спят её жители.

За тридцать пять лет я ни разу не выезжала из штата и не жила где-нибудь к югу от Окленда, и все же эта красота до сих пор сводит меня с ума. Глупая, непринужденная, нелепая красота, которая продолжается, продолжается и продолжается — американские горки шоссе Тихоокеанского побережья, море, похожее на пощечину дикого цвета.

Пересекая обе полосы, съезжаю с дороги и останавливаюсь на твердом грунтовом пятачке, примыкающем к шоссе, чтобы постоять на лишенном растительности участке, расположенном над спутанными кустарниками, черными зубчатыми камнями утесов и остроконечными накатами пенящихся волн. Обрыв впечатляет. Голова идет кругом. Напирающий ветер проникает сквозь все слои одежды, так что приходится обнимать себя, дрожа всем телом. Внезапно потекли слезы, первый раз за последние несколько недель. Не из-за того, что сделано или не сделано. Не из-за того, что потеряно и нельзя вернуть, а потому что я осознала, что есть только одно место, в которое могу отправиться отсюда, один маршрут на карте, который что-то да значит. Путь, возвращающий домой.

Семнадцать лет я сторонилась Мендосино, спрятав его где-то внутри себя, как что-то настолько ценное, что нужно беречь даже от взгляда на него. Однако теперь, на уступе утеса, место сие видится мне как единственная причина, заставляющая меня жить; единственное место, во все времена бывшее моим.

Если поразмыслить, то у большинства из нас выбор мал и в том, кем мы станем, и в том, кого полюбим, и в том, какое место на земле изберет нас, став нашим домом.

Все, что в наших силах — идти по зову и надеяться, что нас все еще готовы приютить.

* * *

Пару часов спустя, когда я добралась до Альбиона, туман с побережья уже заволок солнце. Он клубится в ближнем свете моих фар, то скрывая, то вновь показывая извилистую прибрежную дорогу, заросли ёлок, и, наконец, городок словно из мрачной сказки: бледный фасад домов Викторианской эпохи, словно дрейфующих над мысами; все заволочено дымкой тумана, дрожащего в лучах заходящего солнца.

Чувствую, как что-то сжимается во мне с каждым извилистым поворотом, который ведет меня все ближе к прошлому. Черты деревьев как будто аукают мне, как и дорожные знаки, как и длинный сырой мост. Только в одном мгновении от светофора я замечаю его и вынуждена поддать газу, чтобы успеть пронестись на желтый сигнал, ведущий к шоссе Литл Лэйк. После этого я еду по стороне утеса полагаясь только на мышечную память.

Поворачивая налево на Лансинг Стрит, чувствую, будто меня протягивают сквозь времена. Над очертанием крыши Масонского Храма и на фоне просвечивающего неба стоят белые отчетливых очертаний Статуи времени и Девы — самые примечательные объекты этого городка. Статуя старика с бородой, крыльями и косой, заплетающим волосы девушки, стоящей рядом с ним. Голова ее склонена над книгой, лежащей на обломанной колонне, ветка акации в одной руке, уран — в другой, возле ступней ее — песочные часы, и каждый предмет — загадочный символ в еще большей головоломке. Вся скульптура как тайна, выставленная на показ.

Однажды, когда мне было десять, вскоре после того, как я переехала жить в Мендосино, я спросила Хэпа, что означает статуя. Вместо этого он улыбнулся и рассказал мне историю. Как молодой столяр и плотник по имени Эрик Альбертсон вырезал ее из цельного куска красного дерева в середине 1800-х годов, работая по ночам в своем коттедже на пляже. За это время он стал первым мастером Масонского ордена Мендосино, но никогда не переставал трудиться над своим шедевром. Все это заняло у него семь лет, а затем, через некоторое время после того, как в 1866 году была установлена статуя, он погиб в результате странного несчастного случая, который учебники истории не смогли должным образом объяснить.

Хэп был членом Масонского ордена на протяжении десятилетий — даже дольше, чем лесничим. Я предполагала, что он знал все — все, что нужно было знать. Но когда я спросила его, как смерть Альбертсона связана с этими фигуарми и что они означают, он искоса посмотрел на меня.

— Смерть Альбертсона не имеет к тебе никакого отношения. И вообще, это случилось так давно. Символы не имели бы смысла, даже если бы я их объяснил. Они рассказывают историю, известную только масонам, никогда не записанную, передаваемую только из уст в уста, когда они достигают Третьей степени.

Я была еще больше заинтригована.

— Что такое Третья степень?

— То, что мне дадут за одно общение с тобой, — сказал он и ушел, прежде чем я даже поняла шутку.

* * *

Я паркуюсь и надеваю бейсболку и солнцезащитные очки, прежде чем выйти на холодную, мокрую от тумана улицу. Трудно представить, чтобы кто-нибудь из местных узнал во мне взрослую женщину, но газеты Сан-Франциско здесь читают широко, и иногда мои дела попадали в «Хроникл». Как и несчастный случай, если уж на то пошло.

На рынке Мендосы я опускаю глаза, пытаясь купить только самое необходимое, консервированные овощи и сухие продукты, которые легко приготовить. Но часть меня чувствует себя пойманной во вращающуюся катушку старого фильма. Кажется, я только что была здесь, прямо здесь, у освещенного холодильника, полного молока, в то время как Хэп потянулся за холодным галлоном и открыл его, отпил из кувшина и подмигнул, прежде чем передать его мне. Затем он снова толкал тележку, управляя локтями, наклоняясь над корзиной. Мы бездельничали, будто у нас есть все время мира.

Но ни у кого его нет.

Закончив покупки, я расплачиваюсь наличными, загружаю сумки на заднее сиденье своего Бронко, прежде чем отправиться вниз по улице в кафе «Хорошая жизнь». Когда я здесь жила, оно называлось как-то по-другому, но я не могу вспомнить, как именно, да это и не имеет значения. Звук, форма и запах этого места точно соответствуют моим воспоминаниям. Я заказываю кофе и тарелку супа, а затем сажусь у окна, выходящего на улицу, успокаиваясь от шума вокруг меня, звона посуды в мойке, свежих зёрен в кофемолке, дружеской беседы. Затем я слышу, как двое мужчин за моей спиной спорят.

— Ты же на самом деле не веришь во всю эту чушь, не так ли? — рявкает один на другого. — Экстрасенсы и все такое? Ты же знаешь, сколько денег у этой семьи. Она просто хочет урвать кусочек. И, черт возьми, я ее не виню.

— Что, если она действительно что-то знает, а никто не поверит? — выплёвывает другой мужчина в ответ. — Девочка может истекать кровью или что-то похуже.

— Она, вероятно, уже мертва.

— Что с тобой не так? Она же человек. Ребенок!

— Ребенок известного человека.

— Это ничего не значит. Что, если экстрасенс говорит правду? Разве ты никогда не видел или не слышал чего-то, чего не можешь объяснить?

— Нет, никогда.

— Значит, ты слеп и глух.

* * *

Слушая их, я испытываю странное, невесомое чувство. Я плачу за кофе и суп, стараясь не смотреть в их сторону, и подхожу к доске объявлений на дальней стене. Это всегда было частью нашего с Хэпом утреннего ритуала. У него была манера откидываться назад, а не вперед, когда он просматривал доску, держа в руке большую белую кружку; его глаза блуждали в поисках чего-то, что еще не вылезло наружу.

— Как ты думаешь, много ли ты можешь знать о городе такого размера? — спросил он меня однажды, в самом начале.

Я жила в больших и грязных городках по всему округу Мендосино. В сравнении с остальными, эта деревня была безукоризненной, всего с пятнадцатью улицами, у которых даже были названия. На мой взгляд, это было похоже на кукольный домик, который можно открыть, как чемодан, и заглянуть внутрь, комната за комнатой.

— Все.

— Люди, которых ты видишь каждый день? Дома, мимо которых ты проходишь тысячу раз, не задумываясь?

— Думаю, да.

— Подумай, Анна. Есть ли слепое пятно?

Он любил задавать подобные вопросы.

— Кто-то сидит прямо у тебя на плече, слишком близко, чтобы разглядеть.

— Это работает и с людьми. Любой, кто находится у тебя под носом, просто исчезает. Это опасная зона, прямо рядом с тобой. Тот, кому ты доверяешь больше всего.

Я слушала его, слушала внимательно. Сколько я себя помню, люди говорили мне, что я должна доверять им: социальным работникам, учителям и совершенно незнакомым людям, и все они говорили одно и то же, что я должна ослабить бдительность и открыться. Но мир показывал мне обратное, и теперь Хэп только подтверждал мои опасения.

— Тогда в чем же секрет?

— Здесь нет никакого секрета, просто держи ухо востро. Бди все время, но особенно, когда ты думаешь, что тебя ничем нельзя удивить. Вот тогда ты научишься обращать внимание, прислушиваться к своему собственному голосу.

— А как насчет других людей?

— Они либо заслужат твое доверие, либо нет.

Он имел в виду и себя, и свою жену Иден. Какая-нибудь другая десятилетняя девочка с другим набором переживаний, возможно, занервничала бы, услышав это, но я почувствовала облегчение. Он еще не доверял мне, а я не доверяла ему. Наконец-то кто-то не пытался притворяться, что все в этой жизни легко. Наконец-то кто-то решил сказать мне правду.

* * *

Название кафе, возможно, и изменилось, но доска объявлений — нет. Я медленно просматриваю сообщения, яркие обрывки цветной бумаги, рекламирующие уроки игры на гитаре, гадания по ладони и садовую почву. Кто-то ищет модель для художника. Кто-то еще хочет бесплатные дрова. Я не тороплюсь, читая сообщения одно за другим, пока не дохожу до пропавшей девочки, ее потерянного милого лица под словами «Ты меня видел?»

Кэмерон Кертис

Возраст: 15

Последний раз видели: 21 сентября

Красная фланелевая рубашка, черные джинсы

Рост — 162 сантиметра.

Вес — 47 килограммов.

Длинные черные волосы, темно-карие глаза.

Звоните: 724-555-9641

Предлагается значительное вознаграждение

21 сентября было вчера, в тот день, когда Брендану, наконец, надоело, и он попросил меня уйти. Выбор времени заставляет меня дрожать, когда я снова смотрю на девушку, ее темный серьезный взгляд, ниспадающие волосы до талии. Она слишком красива, чтобы быть в безопасности где-либо надолго. Что-то в изгибе ее рта подсказывает мне, что с ней случались очень плохие вещи, даже до того, как она исчезла. Я видела слишком много таких, как она, чтобы верить в обратное. Но это не Сан-Франциско, где листовки о пропавших подростках расклеены на каждом киоске, зрелище настолько знакомое, что становится незаметным. Я слишком хорошо знаю, что в таком маленьком местечке, как Мендосино, любой акт насилия носит личный характер. Все будут чувствовать это. Это затронет всех.

Я смотрю на девочку еще мгновение, а затем тянусь к номеру сдаваемого коттеджа, прямо под плакатом о её пропаже. Это место в десяти километрах от города и стоит четыреста долларов в месяц. Когда я звоню владельцу, Кирку, он объясняет, что здесь нет ни телевидения, ни телефонной линии, ни центрального отопления.

— Там практически голые стены, — хмыкает он. — Но если вы любите отдыхать в тишине, то лучше места вам не найти.

— Согласна.

— 4-

Когда я впервые увидела Мендосино, это место едва ли казалось мне реальным. Аккуратные улочки были застроены пряничными домиками, большинство из которых были белыми, с роскошной отделкой и заборами из штакетника. Вся деревня раскинулась на косматом округлом утесе на фоне Тихого океана, достаточно маленькая, чтобы вместить всех сразу, с одним продуктовым гипермаркетом, несколькими симпатичными магазинчиками, двумя кладбищами и начальной школой.

— Что это такое? — спросила я Хэпа, указывая на деревянную квадратную башенку, пристроенную к соседнему дому. Миссис Стивенс, мой социальный работник, только что ушла, и мы стояли во дворе дома Хэпа и Иден на Ковело-стрит.

— Резервуарные дома, — объяснила Иден. — Водонапорные башни. — Ее тело с округлыми формами было мягким и пахло пудрой, в то время как Хэп был высоким и крепко сложенным, с широкими плечами и длиннющими усами. Если он выглядел как ковбой, то она была похожа на бабушку, но вообще-то не была таковой. Они воспитывали многих детей, но собственных у них никогда не было.

Их дом был красивым — большой, в викторианском стиле, похожий на корабль. Второй этаж был шире первого, с закругленными фасадными окнами, выходящими на мысы, дикие просторы золотой травы и искривленные ветром кипарисы. Пока мы стояли вместе, просто чувствуя друг друга и эту новую договоренность, садилось солнце.

Я только что приехала из Форт-Брэгг — маленькой, унылой хижины рядом с военной базой. Оттуда тоже был виден океан, но не такой, как сейчас. Ничего подобного я никогда не видела. Солнце скользнуло в Тихий океан, как будто медленно таяло, шар расширяющейся оранжево-розовой ириски, который, казалось, пульсировал, как бьющееся сердце. Я не могла отвести от него глаз.

Затем, как раз в тот момент, когда солнце полностью скрылось, произошла внезапная зеленая вспышка.

— Это к удаче, — сказала Иден.

Я уже давно перестала верить в удачу, но что-то происходило. Мендосино уже начал придавливать меня, как гравитация.

* * *

Следуя указаниям Кирка, я выезжаю из деревни на Литтл-Лейк-роуд. Через пять миль дорога превращается из асфальтовой в утрамбованную грязь и гравий. Ели, сосны и другие хвойные деревья сгущаются вокруг меня, напирая со всех сторон — сказочные деревья с черными верхушками, которые создают тени из ничего, ночь из дня, как будто они украли весь свет и спрятали его в своих кронах. Боже, как я по ним скучала.

Проехав еще две мили, я резко сворачиваю налево, на дорогу, отмеченную красным флажком и потрепанной деревянной табличкой: «ВХОД ВОСПРЕЩЕН». Колея сужается, петляя вниз по крутому склону на протяжении добрых трёхсот метров. Затем я вижу подъездную дорожку и силуэт кедрового коттеджа, мерцающий сквозь густую рощу высоких сосен. Это похоже на место, где обитает отшельник, — например, необитаемый остров или пещера, в которой можно исчезнуть.

Идеально.

* * *

Кирк стоит и ждет меня на крыльце. На вид ему за шестьдесят, у него широкие плечи и коротко, по-военному подстриженные седые волосы. Его лицо угловатое, а глаза суровые, даже когда он улыбается и слегка машет мне, держа ключи в руке.

— Не заблудились, пока искали?

— Я очень старалась. — Я замечаю аккуратное крыльцо, сложенные с одной стороны дрова. — Это был домик охотника?

— Давным-давно. Он принадлежал семье моей жены. Теперь я сдаю его, если получается. — Я чувствую, как он изучает меня, интересуясь моей историей. — Большинство людей хотят гораздо большего, романтического отдыха. Что-то в этом роде.

Я только киваю и топаю за ним. Главная комната мрачна, обшита темными панелями и пахнет мышами — слегка сладковатым и гнилостным запахом. В одном углу стоит круглобрюхая скособоченная дровяная печь, почерневшая от времени. Розовые ситцевые занавески обрамляют окна в крошечной кухне, где есть раковина размером с кукольный домик и стойка для стиральной доски, а также холодильник, который больше подходит для комнаты в общежитии. Единственное застиранное кухонное полотенце свисает с металлического крючка.

— Как видите, здесь есть всё, что вам нужно, — сказал Кирк.

Если бы он только знал, как мало мне нужно. И как много.

Рядом с гостиной в тусклой ванной комнате есть душ размером с шкаф с дешевой дверью из матового стекла. Спальня с односпальной кроватью, по-видимому, является дополнением. Когда я переступаю порог, доска прогибается, как губка, но сама комната кажется достаточно уютной, с двуспальной кроватью в металлическом каркасе и простым бюро с лампой. Панорамное окно на южной стене выходит на густой лес, вырисовывающийся на фоне угасающего солнца. Сумерки. Иден всегда называла это время суток «сумерками».

— Ночью может быть довольно холодно, — говорит Кирк. — Я бы поддерживал огонь, пока вы в доме. Дрова можете расходовать по мере необходимости, но не забывайте колоть впрок. Этот обогреватель потребляет пропан. — Он пожимает плечами в сторону стоящего у стены устройства. — Все, что используете, можно пополнить в городе.

— Все в порядке, — уверяю я его, просто желая сейчас побыть в одиночестве.

Но это еще не все. В душе есть хитрые краны с обратными ручками горячей и холодной воды. Дымоход на дровяной печи время от времени нуждается в очистке. Он показывает мне, как пользоваться генератором, если отключится электричество, что иногда случается.

— Лесорубы перерезали линии. Вероятно, они были пьяными вдрабадан. То, как они ездят по этим дорогам… И на ночь тоже держите все под замком. Женщине не стоит находится одной без защиты. — Его голос затихает и понижается, как будто он внезапно услышал, как пересек невидимую черту в царство личного.

— Со мной все будет в порядке. — Я еле скрывала раздражение.

Кирк неловко кашляет.

— Конечно, будет.

* * *

Когда он, наконец, уходит, в хижине воцаряется тишина. Я распаковываю немногочисленные вещи, а затем выхожу на крыльцо, в прохладные сумерки, в пурпурный свет. Промежутки между деревьями сократились. Я вдыхаю тишину и на одно опасное мгновение позволяю себе подумать о жизни, от которой я только что отказалась не по своей воле, о Брендане и нашей грязной кухне, где повсюду разбросаны игрушки, перевернута детская ванночка в раковине. Наши имена рядом на почтовом ящике, как талисман, который не справился со своей задачей. Мы провели вместе семь лет — совсем немного, — но он был прав, когда сказал, что я не была рядом с ним. Так и было.

Подняв голову, я ищу луну в рваных просветах в кронах деревьев, но не могу ее найти. Крик совы вдалеке переходит в дрожащий ритм уханья. Где-то жалобно тявкает собака. Или это койот? Температура воздуха резко упала. Я дрожу, одетая во фланелевую рубашку и куртку, гадая, насколько холодно может стать к утру, и есть ли у девочки одеяло или огонь, где бы она ни была.

Девочка.

Я понятия не имею, откуда взялась эта мысль, но сразу же пытаюсь оттолкнуть ее. Весь мой мир все еще дымится за моей спиной из-за таких девочек, как Кэмерон Кертис. Пропавшие без вести и пострадавшие, их истории тянут меня, как песни сирен. Последние несколько лет я работаю в рамках инициативы в районе залива под названием «Проект Прожектор», занимающейся сексуальными преступлениями и преступлениями против детей, похищенных и убитых незнакомцами, или украденных и обездоленных членами собственной семьи, или ставших мишенью сутенеров и монстров, проданных и перепроданных незаметно.

Это самая тяжелая работа, которую я когда-либо делала, а также самая важная, даже если Брендан никогда не сможет меня простить. И я хорошо справляюсь со своей работой. Со временем у меня выработался своего рода радар на жертв, и Кэмерон Кертис я узнала сразу, словно над ее головой вспыхнула неоновая вывеска, сообщающая о ее истории, ее уязвимости. И не только для меня. Каким бы ни был знак, я знаю, что хищники тоже могут его видеть, зловеще яркий и безошибочный.

Я думаю о семье девочки, сходящей с ума от беспокойства и страха. Я думаю о том, какой одинокой и потерянной Кэмерон, возможно, чувствовала себя годами, даже отчаявшейся… оторванной от мира. Когда печаль и стыд — это больше, чем чувства; это болезнь, ужасный рак, который распространяется по миру, унося жизни нескончаемым потоком, как охотящаяся за собственным хвостом змея.

Когда снова раздается тявканье, я вздрагиваю. Это определенно койот. В отличие от любого другого животного в этих лесах они звучат почти по-человечески — холодные, одинокие и голодные. И напуганные. Скулящие день за днём.

— 5-

Той ночью я парю бестелесно над белым полумесяцем пляжа, когда кто-то спотыкается, пробегая сквозь спутанные водоросли и тени. Но идти некуда. Конечно, это девочка. Она спотыкается и падает на колени, встает и снова падает, отползает назад, крича и дрожа. А потом она внезапно замолкает. Успокаивается так, как в конце концов успокаивается животное, когда осознаёт, что погоня окончена.

Я вздрагиваю и просыпаюсь, мое сердце бешено колотится, а кожа скользкая от пота. «Должно быть, вернулась лихорадка», — думаю я, сбрасывая колючие одеяла. Под толстым свитером мои груди все еще стянуты жгутом, но опухоль совсем не спала. Боль тупая, пульсирующая, не оставляющая меня ни на миг.

Меня обступает ледяная темнота. Я забыла, каково это — спать в лесу, совершенно изолированно, без уличного шума, соседей или света. Я засовываю ноги во вторую пару носков и выхожу в главную комнату, где мигающая микроволновая печь говорит мне, что уже почти четыре часа утра. Я проспала, может быть, часов пять. Точнее, я вырубилась часов на пять.

Я нахожу ибупрофен и еще одну таблетку снотворного и проглатываю их, запивая виски, надеясь очистить голову от кошмара. Я могу только предположить, что девочкой была Кэмерон Кертис, мое подсознание выдумало версию ее исчезновения, оказавшись втянутым в драму, которая всегда занимала меня, даже задолго до того, как я стала детективом. Как будто крики о помощи, которые вечно звенят в атмосфере, усиливаются, когда они пересекают мой путь, и становятся липкими. Как будто они каким-то образом принадлежат мне, и у меня нет права голоса в этом вопросе, вообще нет выбора, кроме как попытаться ответить на них.

* * *

Первое, что я вижу, когда просыпаюсь несколько часов спустя, — это полупустая бутылка из-под ликера на полу рядом с диваном, и скомканные носки на кофейном столике. В голове пульсирует похмелье. Если бы Хэп был здесь, он бы забеспокоился, увидев, что я так много пью. Сам он был бы уже одет, лицо умыто, а кофе закипел. Он любил раннее утро и позднюю ночь. Иногда я задавалась вопросом, спит ли он вообще, но было приятно думать, что он всегда рядом, если я нуждалась в нем, бодрствующий и готовый помочь. Я бы хотела, чтобы это все еще было правдой.

Я натягиваю на себя несколько слоёв одежды, чувствуя, как верхняя пуговица джинсов погружается в мягкую плоть на талии, кончики пальцев касаются сморщенной кожи, словно свежей рубцовой ткани. Я откидываю волосы назад, не глядя на свое отражение, наполняю термос кофе, запираю за собой дверь хижины и направляюсь обратно в деревню.

Я выезжаю на прибрежную дорогу и поворачиваю машину на север, к Каспару и ручью Джаг-Хэндл-Крик, любимому месту Хэпа для дневных походов. Когда мне было одиннадцать, Хэп и многие рейнджеры, с которыми он работал, объединились с местными активистами, чтобы защитить утесы от вырубки леса и застройки… и они победили. Наследие, которым гордился весь район. Хэпу было всего двадцать, когда он впервые начал работать в Лесной службе США, поднимаясь по служебной лестнице, пока не стал главным лесничим вскоре после того, как я переехала к ним. Под его надзором находились десятки рейнджеров и пятьдесят тысяч акров федеральной земли.

Он делал огромную, а иногда и опасную работу. Истории, которые он рассказывал, были полны несчастных случаев на охоте и туристов в отчаянном положении, посиневших и безжизненных подростков, вытащенных из расщелин и карьеров. Он знал, ЧТО агрессивный черный медведь может сделать с человеком, и что люди могут сделать друг с другом в этой необъятной вселенной.

За те восемь лет, что я прожила в Мендосино со Стрэтерами, я стала ученицей и напарницей Хэпа, его тенью. Сначала я не понимала, почему он хотел проводить со мной так много времени или почему они с Иден с самого начала взяли меня. Я уже проскочила через полдюжины домов, не задерживаясь. Почему же здесь должно быть по-другому? Мне потребовалось время и множество неудач, чтобы поверить, что Хэп и Иден были теми, кем казались на первый взгляд, — порядочными людьми, которые хотели быть добрыми, потому что могли. Я испытывала их и давила, пытаясь подтолкнуть к тому, чтобы они отослали меня, как это делали все остальные. Однажды я убежала из дому и спала в лесу, ожидая, что придёт Хэп и будет искать меня. Когда он меня нашёл, я думала, что он разозлится или будет сыт по горло моей чепухой, но… Он только посмотрел на меня, мокрую и грязную, дрожащую после ночи, проведенной на земле.

Провожая меня обратно к своему грузовику, он сказал:

— Если ты собираешься сбегать и оставаться одна, давай научим тебя правилам, благодаря которым ты сможешь за себя постоять.

— Я УЖЕ способна за себя постоять, — по привычке насупилась я.

— Тебе было нелегко. Я знаю это. Тебе пришлось быть жесткой, чтобы пройти через всё, но жесткость — это не то же самое, что сила, Анна.

Он словно посветил мне прямо в глаза, в ту щель в моем сердце, которую, как я думала, хорошо спрятала.

— Что ты имеешь в виду?

Мы добрались до грузовика и забрались внутрь. Он уселся за руль, не торопясь отвечать на мой вопрос. Наконец он повернулся ко мне и сказал:

— Линда рассказала нам, что случилось с твоей мамой, дорогая.

Линдой была миссис Стивенс, мой социальный работник. Все, что я могла сейчас сделать, это притвориться, что мне все равно, что он знает или не знает, и что он думает обо мне.

— И что?

— Я даже представить себе не могу, каково это было для ребенка твоего возраста. Честно. Это разбивает мне сердце.

Какие бы мысли ни были в моей голове, они вдруг исчезли, словно из шарика выпустили весь воздух. На автопилоте я медленно потянулась к дверной ручке.

Хэп заметил это и замер. Только его глаза двигались, и они, казалось, видели всё.

— Я не буду останавливать тебя, если ты захочешь убежать, но если ты рискнешь и останешься с нами, я могу научить тебя вещам, которые могут помочь тебе в жизни. Вещам, которые помогли мне в своё время. Как вести себя в лесу.

Не отрывая взгляда от переднего лобового стекла, от пыли над щетками стеклоочистителей, я пожала плечами, давая ему понять, что он не полностью завладел моим вниманием.

— Природа требует нашего уважения, Анна. У нее, конечно, есть жестокая сторона, но если ты сможешь выучить ее язык, то сможешь обрести покой и комфорт. Лучший вид лекарства, который я знаю.

— Мне неплохо и такой, какая я есть. — Я посмотрела ему в лицо, надеясь, что он начнёт возражать.

— Конечно, неплохо. А как насчет одного урока, прежде чем мы отправимся домой? Я могу научить тебя, как найти север. Самый простой урок.

Я хотела сказать «да», но это слово, не произносимое давным-давно, застряло и застыло, как шарик, посреди горла. Вместо этого я убрала руку с двери и положила ее на колени.

— Или расскажу об этом в следующий раз, — сказал он. — Это может подождать. Пойдем домой.

В ту ночь перед сном он дал мне книгу в тканом переплете под названием «Основы выживания в дикой природе». Я сунула ее в ящик прикроватной тумбочки, но снова достала, как только он вышел из комнаты, просматривая названия глав. «Сигналы». «Пропитание». «Убежище». «Узлы и плети». Я не спала всю ночь, поглощая ее страницу за страницей. Там были пошаговые инструкции по проверке съедобности растений и насекомых, установке ловушек, строительству убежищ для бродяг, ловле рыбы руками. Там была номенклатура карт и компасов, которые нужно было изучить, полевые ориентиры и особенности местности, разведение костра, личная защита, уход за ранами, адаптивность, преодоление стресса, переохлаждения и страха.

Я не понимала, почему меня привлекли эти страницы, по крайней мере, тогда, но они говорили со мной на самом глубоком уровне. Хэп был мудрым человеком. Он, должно быть, с самого начала догадался, что это будет способ поговорить со мной, как выживший с выжившим.

* * *

Заезжая на небольшую стоянку в начале тропы, я завязываю тяжелые ботинки на двойной узел, застегиваю молнию на куртке до подбородка и отправляюсь в путь, огибая главную тропу, чтобы следовать менее известным маршрутом к петле мыса. Через полмили я подхожу к густой кипарисовой роще и ныряю в узкий пролом между деревьями, держа одну руку перед лицом, чтобы не попасть в паутину; я знаю, что она там есть, хотя и не вижу её. Мои кончики пальцев становятся липкими, и время словно застывает. Мне снова десять или одиннадцать, и мне впервые показывают тайный путь в рощу.

«Круммхольц» — это слово для обозначения этого вида растительности я помню из одного из уроков Хэпа; немецкий термин, означающий «гнутая древесина». На протяжении многих десятилетий суровая погода придавала деревьям гротескные формы. Насыщенный солью северный ветер убивает кончики ветвей, заставляя их опускаться и скручиваться, устремляясь к земле, а не к небу. Они представляют собой живую схему адаптации, интеллекта и жизнестойкости природы. Они должны были погибнуть в подобных условиях, однако они растут.

В роще я чувствую внезапную острую боль по Хэпу. За всю красоту, которую он мне показал, и за уродство тоже. За то, как он снова и снова открывал мир, доверяя мне впустить его. Находясь здесь, я чувствую себя ближе к нему, и это намного ближе к ответам, за которыми я пришла, к тому, как я могла бы собрать себя воедино, как разрозненную, разбитую головоломку.

Я закрываю глаза, пытаясь удержать все это в неподвижности — слабый просеивающий свет и густой запах мха. Но в тот момент, когда я это делаю, возникает мысль, словно на затемненном киноэкране. Вспышка остаточного изображения, быстрая и темная. Это идеальное место, чтобы похоронить тело.

Кэмерон Кертис всплывает на поверхность моего сознания, как марево. Как кровь, покалывающая мои руки пульсацией, когда я сжимаю их. Большие карие глаза, которые познали трудные вещи. Упрямый, полный надежды изгиб ее рта и длинные темные волосы. Кажется, не имеет значения, что я подвела других, таких как она и я, на этом пути. Что, вероятно, уже слишком поздно. Она здесь.

Я почти спотыкаюсь, когда ныряю обратно через пролом на мыс, идя все быстрее и быстрее по пустой тропе, к краю обрыва, где ветер такой сильный, что почти сбивает меня с ног. Внизу четыре жирных баклана усаживаются на неровную черную скалу, их шеи прижаты к телу, как крюки. Прибой бушует вокруг них, взбивая пену. За их спинами виднеются черные и зеленоватые волны. Рыбацкая лодка подкатывается к вершине гребня, а затем падает вниз, словно с обрыва.

Я хочу, чтобы Кэмерон Кертис вот так исчезла из моего сознания навсегда. Но даже лодка не исчезает. Он выпрыгивает из желоба, маленькая и белая, цепляясь за него. В ушах у меня начинает звенеть от холода, но я все равно сажусь, крепко обхватив колени руками, пытаясь держать себя в руках. Волосы падают мне на глаза и попадают в рот, отдавая соленым. Все, кажется, кружится в вихре, дергается взад и вперед. Всё это ужасно и прекрасно. И я здесь, пытаюсь вспомнить, как пережить немыслимые моменты; как пережить дикость, хаос и страх.

— 6-

Час или около того спустя я возвращаюсь к своей машине; я продрогла до костей, но на душе у меня спокойнее. Добираюсь до парковки и останавливаюсь, как вкопанная. Два полосатых полицейских шлагбаума наполовину перекрывают вход в парк. Полдюжины офицеров в форме собираются возле доски рейнджеров с командами К-9 и рациями. Это поисковая группа Кэмерон Кертис.

Натягивая капюшон курстки, я направляюсь к своему Форду Бронко, чувствуя себя бросающейся в глаза, в полной боевой готовности. Я нахожусь в трёх метрах от него с ключами в руке, когда слышу свое имя. Но мне это, должно быть, почудилось. Меня здесь больше никто не знает. Ускоряясь, я достигаю двери как раз в тот момент, когда чья-то рука опускается мне на спину.

— Привет.

Я автоматически разворачиваюсь с поднятыми руками, готовая дать отпор. Но ничто не может подготовить меня к лицу, которое я вижу… такому знакомому, несмотря на прошедшие годы. Словно я села в машину времени и очутилась в далёком прошлом.

— Анна Харт. Не могу в это поверить.

Я могу только смотреть на него. Серые глаза, теперь с морщинками, но с тем же светом; квадратная челюсть и тонкий прямой нос; копна непослушных рыжевато-золотистых волос, торчащих из-под полей шляпы. Призрак, воспоминание, давний друг.

— Уилл Флуд.

Я подхожу, чтобы обнять его, и ударяю локтем по плечу, затем отступаю, наступая ему на ногу.

— Ой! — смеется он. — Какого черта ты здесь делаешь?

Я не могу думать быстро и не знаю, что ему ответить. В последний раз, когда я видела Уилла, мне было восемнадцать, а ему двадцать два, он недавно надел форму в офисе шерифа, которым его отец беспрестанно руководил десятилетиями. В то время у Уилла были большие мечты, он часто грезил о Сан-Франциско, Лос-Анджелесе, Денвере, Сиэтле — да о чём угодно, лишь бы не находиться в тени Эллиса Флуда.

— Что здесь происходит? — спрашиваю я, как будто это не очевидно.

— Пропала девочка. Уже два дня. Исчезла из своего дома посреди ночи, никаких признаков взлома.

— Она сбежала?

— Я так не думаю. Маму зовут Эмили Хейг.

— Эмили Хейг? Актриса? — Я с трудом могу в это поверить. Кинозвезда в Мендосино?

— Каковы были шансы, что это свалится на меня? Семья хочет, чтобы сведения не попали в СМИ. Папа пытался дать мне в конверте десять тысяч долларов, чтобы ускорить поиски. Как будто это поможет… Словно он помашет деньгами, и мы достанем девочку из шляпы, как кролика.

— Надеюсь, ты их взял.

Уилл захохотал.

— Слушай, давай выпьем вечерком?

— Я не могу.

— Черта с два ты не сможешь. У Паттерсона в восемь, или я объявлю тебя в розыск!

Я чувствую еще один приступ головокружения, и мне жаль, что я не могу моргнуть и исчезнуть. Будь далекой и невидимой. Но это же Уилл…

— Я постараюсь.

— Не старайся, а приходи. — И он широким шагом направляется к собравшейся команде, на ходу отдавая приказы.

* * *

Я забираюсь в Бронко и завожу двигатель, когда поисковая команда выезжает на главную трассу. Я знаю её наизусть, как и тяжёлую работу, которая им предстоит. Они будут составлять сетку из каждой квадратной мили, сканируя на предмет потревоженной растительности или обрывков одежды — всего, что выглядит неуместно. Некоторые из собак будут ориентироваться на запах Кэмерон от толстовки или наволочки, на которой она часто спала. Другие будут собаками, обученными обнаруживать следы трупного разложения — запахи, поднимающиеся из почвы или висящие в воздухе.

В подобном случае, когда кто-то просто исчезает, шансы — по крайней мере, на первых порах, — очень велики, что он вернется невредимым. Возможно, Кэмерон заблудилась где-то в лесу или решила сбежать.

Пропасть без вести — это не преступление, но, похоже, здесь действительно есть красноречивая пустота, знакомое темное мерцание, которое заставляет меня задуматься. Возможно, ее вынудили уйти, либо она сама замешана в том, что с ней случилось. Я помню старую историю о привидениях, рассказывающую о том, как дьявол крадет души, открыто прося о них. Он не вор, а искусный манипулятор. Настоящая опасность — по крайней мере, так гласит история, — заключается не в самом дьяволе, а в том, что вы не знаете, что у вас есть выбор и вы можете его прогнать.

Это самая печальная часть, и я повторяю её про себя снова и снова. Некоторые жертвы даже не думают говорить «нет». Потому что они не верят, что жизнь, которая у них есть, принадлежит им. Что они сами могут её спасти.

— 7-

Всю дорогу до деревни я чувствую себя встряхнутым снежным шаром, острые осколки воспоминаний сталкиваются друг с другом. Уилл все еще здесь. Он стал городским шерифом, как и его отец, и что теперь? Как я могу ответить на любой из вопросов, которые он, вероятно, задаст мне о моей жизни и о том, почему я вернулась домой? Как я могу избежать того, чтобы больше ничего не слышать о его деле, которое уже давит на меня? И как мы сможем избежать разговоров о прошлом? В конце концов, мы не просто два старых друга без багажа за спиной.

Все эти годы, с тех пор как мне было десять, а Уиллу четырнадцать, мы были частью истории друг друга. Его отец, Эллис Флуд, был ближайшим другом Хэпа, и поэтому мы часто оказывались вместе. Но даже если бы это было не так, в таком маленьком городке, как Мендосино, дети бегали стайками, строили крепости из плавника на Португальском пляже, бродили по лесу за Джексон-стрит или играли в пятнашки с фонариком на утесах безлунными ночами. Еще двое в нашей банде — Калеб и Дженни Форд — близнецы, которые жили одни со своим отцом с тех пор, как их мать много лет назад сбежала к мужчине, желая жизни, которая не имела к ним никакого отношения.

Меня всегда тянуло к детям с историей, похожей на мою, как будто мы были чем-то вроде тайного клуба по интересам. Они были на два года старше меня, и по какой-то причине разрыв с Дженни казался больше, чем с Калебом. Он был умен в том смысле, который был мне интересен, его голова была полна странных фактов и историй о городе, и мы стали друзьями, даже не задумываясь. Мне тоже всегда нравилось что-то узнавать — не только историю, но и все, что происходило вокруг. Подробности о людях и местах, старые рассказы и новые тайны, а также секреты всех видов.

У Калеба также были лучшие укрытия для игры в прятки. Однажды ночью я последовала за ним, когда Дженни начала считать и все разбежались. Многие ребята были волками-одиночками, но Калеб не возражал, чтобы я шла с ним. Я следовала за ним до самого края обрыва, где он, казалось, провалился в невидимую дверь. Когда я последовала за ним, то увидела, что он нашел маленькое, идеальное воронье гнездо на кипарисовом дереве. Раздвоенные ветви выдерживали его вес, все дерево, словно фокусник, вонзилось в скалу. Это было гениальное место, зарождавшее запретное чувство. Технически мы были на краю обрыва, но защищены… вроде как. Ветви под нами были как раз подходящей формы и размера для двух тощих детей. Крона была достаточно густой, чтобы скрыть, и эта маскировка оказалась настолько эффективной, что, когда Дженни подбежала и посмотрела прямо на дерево, а ее лицо было освещено лимонно-желтым светом маленького фонарика, она двинулась дальше и продолжила поиски.

Все это было все еще ново и чуждо мне, ночные игры и смеющиеся друзья по соседству. Детство. Мы с Калебом ухмыльнулись друг другу, довольные собой, потому что мы уже выиграли игру. Каждую игру, в которую мы могли бы когда-нибудь сыграть. Ночь, казалось, простиралась во всех направлениях, созданная для таких детей, как мы, непобедимых — бессмертных — в то время как далеко на утесе Дженни выкрикивала имена, надеясь заставить кого-нибудь бежать. Мы долго наблюдали за ней, свет её фонарика подпрыгивал и нырял сквозь черные пучки травы, пока, наконец, луч не стал меньше булавочной точки.

* * *

Тогда Уилл был влюблен в Дженни, хотя в неё все были влюблены. В городе не было девушки красивее и милее. У нее были ровные белые зубы, как в рекламе мятной жвачки, медные веснушки на переносице и длинные каштановые волосы, которые раскачивались из стороны в сторону, когда она шла. У нее был красивый певческий голос, высокий и завораживающий, как у Джони Митчелл. Она играла на гитаре ночами у костра, утопая ногами в мокром песке, в то время как другие дети передавали украденное пиво, слушая вполуха. Но я не могла отвести взгляд.

Однажды ночью она спела написанную ею мелодию под названием «Спокойной ночи, Калифорния» — о девушке, которая чувствует себя такой опустошенной и потерянной, что уходит в море и никогда не возвращается. «Не ищите меня, я никто», — гласили слова.

На пляже, в красно-золотом свете костра, она вызывала чувство такой близости, как будто я действительно наблюдала за ней в одиночестве в ее комнате, за ее телом, склонившимся над гитарой, за всеми ее словами о пустоте. В реальной жизни Дженни никогда не сталкивалась с таким, но я знала, что это ничего не значит. Под любой личиной может скрываться печаль.

Поскольку Дженни была на два года старше и не подпускала ближе, я мало что знала о ее домашней жизни. Но даже если бы мы были лучшими друзьями, она, возможно, не сказала бы мне. Я знала, что есть тысяча разных способов молчать. Песня заговорила, по крайней мере, со мной, вызвав мурашки по всему телу. Спокойной ночи, Калифорния. Спокойной ночи, синева. Теперь волны могут рассказать мою историю. Все слова предназначены тебе.

* * *

Мне было пятнадцать, когда Дженни Форд исчезла в августе 1973 года. Ей было почти восемнадцать, и она только что окончила среднюю школу Мендосино. Осенью она должна была поступить в Калифорнийский университет в Санта-Барбаре, чтобы изучать сестринское дело. В то же время она работала в сорока пяти минутах езды от деревни, на виноградниках Хаша в Бунвилле, копила на машину и отвозила домой всех, кто попадался ей на пути. Однажды вечером она ушла с работы как обычно, но так и не добралась домой. В течение нескольких дней весь город был в панике, особенно Калеб. Смотреть на это было невыносимо. Ходили слухи, что она, возможно, сбежала. Подростки делали это постоянно, по самым разным причинам. Но Калеб настаивал, что она бы этого не сделала, не дав ему знать или не взяв его с собой.

Пока мы ждали новостей, я чувствовала, как в моем теле проснулся старый, дремлющий страх. Те годы, проведенные в Мендосино с Хэпом и Иден, сложились во мне, заставляя меня чувствовать себя в безопасности… спасенной. Но теперь я точно знала, что то, что случилось с Дженни, с таким же успехом могло случиться и со мной. В глубине души мы не так уж сильно отличались друг от друга.

— 8-

Уилл сидит в дальнем конце бара, когда я, наконец, вхожу в дверь «Паттерсона» чуть позже половины девятого, и перед ним стоит почти пустая чашка кофе.

— Я начал чувствовать себя брошенным, — говорит он, тепло и крепко обнимая меня.

Я слегка отстраняюсь, замечая, что он принял душ и переоделся в свежую форму. Его волосы влажные, гладко зачесаны, но я знаю, что стоит волосам высохнуть, они превратятся в копну непокорных кудрей. За исключением обычных разрушительных воздействий времени, Уилл до жути не изменился — та же мощная челюсть и длинные ресницы. Та же энергичная грация в теле, как будто он наполовину человек, наполовину золотистый ретривер.

— Ты чертовски удивил меня сегодня, — говорю я.

— Ты меня тоже. — Он негромко смеется и подает знак барменше, блондинке средних лет с круглым подбородком и подведенными глазами.

Я заказываю «Гиннесс» с порцией «Джеймсона», а затем поворачиваюсь к Уиллу.

— Разве ты не присоединишься ко мне?

— Не на работе. Я собираюсь работать, пока не найду эту девочку.

— О, конечно. Не знаю, о чем я думала. — Барменша возвращается с моим заказом, и я поднимаю свой бокал с пивом за Уилла в небольшом шутливом тосте. — Не могу поверить, что ты все еще здесь. У тебя было так много грандиозных идей.

— Разве? — Он корчит гримасу. — И куда мне нужно было отправиться?

— В тысячу мест. Куда угодно.

— Ты имеешь в виду, из тени старика?

— Может быть. Я иногда думаю о нем. Какие воспоминания он после себя оставил. Багз Банни.

— Да. Он усердно работал над этим материалом. Он тренировался часами. Он может быть сукиным сыном в других отношениях, но он забавный.

— Значит, он все еще здесь?

— В доме престарелых в Форт-Брэгге. — Уилл проводит пальцами по своей кофейной чашке, ерзая от очевидного дискомфорта. — Говорят, у него не все дома.

— О, мне очень жаль.

— Все в порядке. — Он поднимает плечи, а затем резко опускает их, словно пытаясь что-то высвободить. — Он все еще может рассмешить моих детей.

— Детей? Это здорово. Держу пари, ты хороший отец.

— Стараюсь.

— Мальчик? Девочка?

— И мальчик, и девочка, десять и двенадцать лет. И оба слишком умные.

— А твоя жена, чем она занимается?

— Бет. Она преподает в школе Монтессори, расположенной выше по дороге. Она там уже давно. Прекрасно ладит с детьми.

— Это хорошо. — Повинуясь инстинкту, я бросаю взгляд на его левую руку. Там нет ни самого кольца, ни отпечатка на коже там, где было кольцо, ни линии загара. Может быть, он его не носит, или, может быть, есть еще одна история, которую он мне не рассказывает.

— А как насчет тебя? — продолжает он. — Как долго ты здесь пробудешь?

— Не уверена. — Я отвожу взгляд. — Пока живу сегодняшним днём.

— Замужем?

— Я замужем за работой. — Это ложь с океанами правды в ней.

— Я немного следил за твоей карьерой. Проект «Маяк». У тебя классно получалось.

— «Прожектор», — поправляю я его. — Да, хорошо.

— Все эти пропавшие дети… это, должно быть, тяжело. Я бы не справился.

«Ты прекрасно справляешься», — хочется сказать мне, но вместо этого я спрашиваю:

— Как ты держишься?

Он качает головой, выглядя усталым.

— Я не спал с тех пор, как мне позвонили. Семья хочет получить ответы, но у меня их нет.

— ФБР вмешалось?

— Мне нужны доказательства похищения для привлечения федералов, а у меня их нет. Вообще никаких улик и никакого мотива. Ни свидетелей, ни места преступления.

— Но ты думаешь, что ее кто-то похитил.

— Это просто ощущение, но да. Так и есть. Несколько лет назад неподалеку от Ричмонда жила одна девочка. Исчезла со своего собственного двора.

— Эмбер Шварц-Гарсия.

— Примерно того же возраста, верно?

— Ей было семь. Между семью и пятнадцатью огромная разница. В любом случае, это было пять лет назад.

— О, точно. — Он вздыхает. — Прости. Я забыл, что ты в отпуске.

— Все в порядке. Мой полицейский мозг никогда по-настоящему не отдыхает. Есть основания подозревать семью?

— Пока нет. Мы их ещё опрашиваем.

— Полагаю, вы следите за зарегистрированными сексуальными преступниками в этом районе? Проверили всех на условно-досрочное освобождение? Может, кто-то из них был знаком с девочкой?

Он странно смотрит на меня.

— Ты действительно хочешь поговорить об этом?

— Это мое единственное хобби. — Я пожимаю плечами и делаю глоток пива. — Может быть, ею каким-то образом манипулируют. Или она была втянут во что-то темное, сама того не зная.

— Как наркотики, ты имеешь в виду? Она кажется чистой, как стеклышко.

— Может быть секс. Кто-то может контролировать ее.

— Брату матери предъявили обвинения в изнасиловании в колледже, но это было тридцать лет назад. Может быть, это отец Кэмерон?

— Всякое случается. — Когда я наклоняюсь вперед, то не могу не заметить напряжение в глазах Уилла. Он отчаянно нуждается в передышке, и я ему сочувствую. Я точно знаю, что он сейчас чувствует. Каким тяжелым все это может быть.

— Она приемная дочь. Может быть, это что-то значит?

Он подбрасывал мне факты, будто это просто еще одна вещь, которую нужно обдумать, но я воспринимала всё слишком близко к сердцу. Кэмерон могла бороться с классическими проблемами усыновления, испытывая любовь своих родителей, разыгрывая их. Или у нее могли быть сложности с проявлением эмоций, трудности с привязанностью, проблемы с границами или склонность к саморазрушению.

— Может быть, — произношу я, стараясь говорить ровным тоном, — но ты только что сказал, что она чиста как стеклышко. А иначе это всё бы вылезло наружу.

— Знаю. Черт. — Он громко выдыхает, затем подает знак барменше принести счет.

— Надеюсь, ты скоро найдешь зацепку, — говорю я.

— Я тоже. — Похоже, его это не убедило. — Я тебе кое-что скажу. Я по-новому взглянул на своего отца. Давление, которое он, должно быть, испытывал тогда, когда не мог все исправить. И чувство неудачи. — Его вздох несет в себе поколения травм, вмещая в себя весь Тихий океан. — Все ждали, что он снова заставит их почувствовать себя в безопасности. Но он так и не смог.

Он говорит о Дженни Форд. Мы оба говорили о ней, не упоминая имени.

— Ты уже видела Калеба? — внезапно спрашивает Уилл.

— Что? Калеб здесь?

— Он вернулся почти год назад, после того, как его отец скончался. Инсульт. Калеб унаследовал все, продал все картины. У этого старого ублюдка были миллионы.

— Миллионы? — Я вспоминаю Джека Форда, эксцентричного человека, похожего на отшельника, которого я знала; всегда в одних и тех же заляпанных краской джинсах и фланелевой рубашке, с растрепанными волосами, как будто он сам подстриг их кухонным ножом. Миллионер? — Он мне никогда не нравился.

— Мне тоже. В этом парне было что-то не так. Ты же знаешь, он больше никогда не женился.

— Я не удивлена. Не думаю, что он кому-то был по душе. Как сейчас Калеб?

— Думаю, с ним все в порядке, учитывая обстоятельства. Я не часто его вижу.

— Я думала, он сюда в жизни не вернётся. Этот город причиняет ему такую боль.

— И нам тоже, — пожимает Уилл плечами. — Но мы здесь.

* * *

После того, как мы расплачиваемся, я выхожу вслед за Уиллом из бара на тихую улицу, где фонари отбрасывают сверхъестественный свет на вывеску «Время и Дева», такой же сбивающий с толку и завораживающий меня, как всегда.

Уилл останавливается посреди тротуара, моргая.

— Рад снова видеть тебя, Анна. Это был не самый лучший год. Я не собираюсь лгать.

— Для меня тоже. — Я быстро обнимаю его, удивляясь комку в горле.

— Веди машину осторожно, ладно?

— От пива не пьянеют, — говорю я.

— Серьёзно? Повторяй это всю дорогу.

Его машина припаркована рядом с моей. Я знаю, что ему все еще нужно поработать, но все равно чувствую, что он медлит. Может быть, это просто беспокойство по поводу дела, которое исходит от него, или, может быть, дело в одиночестве. Эти подробности о его идеальной семье могли быть ложью. Или его брак, возможно, был бы в полном порядке, но он сбился с пути. Я прекрасно знаю, как быстро твоя собственная жизнь может отвернуться от тебя.

Отпирая дверцу своей машины, я сажусь за руль Бронко как раз в тот момент, когда Уилл подходит ближе, выглядя грустным и беззащитным. Долгое мгновение он удерживает мой взгляд, вызывая низкий гул дурного предчувствия. Он собирается попытаться поцеловать меня?

Но я неправильно его поняла.

— Я рад, что ты вернулась, — говорит он, — даже если это ненадолго. В такие времена, когда мир кажется таким сумасшедшим, хорошо иметь рядом друзей.

Конечно, он прав. Я приехала домой не за этим, но он абсолютно прав.

— 9-

Через пять дней после того, как Дженни пропала, два рыболова нашли ее тело в реке Наварро, настолько залитое водой и обезображенное, что офису коронера пришлось подтвердить ее личность с помощью стоматологических записей.

Хэп отвел меня в лес, чтобы рассказать всё. Я никогда не видела, чтобы он терял самообладание, но он явно боролся, когда потянулся к моим рукам.

— Я всегда честен с тобой, не так ли, Анна? — спросил он дрожащим голосом.

У меня пересохло во рту. Земля под моими кроссовками, казалось, ходила ходуном, но Хэп продолжал говорить, объясняя, как рыбаки наткнулись на останки Дженни на малоиспользуемом участке реки. Как иначе ее, возможно, никогда бы не нашли. И она не утонула. Ее задушили.

История была настолько отвратительной, что я хотела, чтобы Хэп прекратил. Но я знала, что он этого не сделает. Если он действительно собирался защитить меня, он не мог ничего утаивать.

— Кто это сделал? — Мой собственный голос, казалось, отражался от деревьев и падал мне на колени, как камень, маленький твердый кусочек мира.

— Мы еще не знаем.

— Поймает ли его шериф Флуд?

— Я верю, что он это сделает.

— Как кто-то мог сделать такое? — спросила я его, хотя уже знала ответ. Я видела самых разных людей, искалеченных болью и обстоятельствами. Людей, которым причинили такую сильную и глубокую боль, что они не могли не сделать то же самое с кем-то другим. — Дженни была так молода, — плакала я, горячие слезы текли по щекам. — У нее даже не было шанса.

— В жизни есть смерть, Анна, и это невыносимо, я знаю. Но мы должны терпеть. Мы должны со всем справиться.

Я знала, что он был прав, но я бы все отдала, чтобы услышать что-нибудь еще. Если бы только Хэп мог пообещать мне, что этого никогда не повторится, что я никогда не умру, и что он и Иден тоже не умрут. Что мы вместе будем в безопасности, хотя мир полон самых ужасных вещей и людей. Люди достаточно извращены внутри, чтобы убить семнадцатилетнюю девушку и бросить ее, как мусор, в реке.

— И как нам с этим справиться? — наконец спросила я. — Это ведь невозможно.

Его тёплая, живая рука крепко сжала мою. Он ни на дюйм не отодвинулся от меня.

— Вот так, милая.

* * *

В ближайшие дни я начну выходить из своей хижины с рюкзаком и без какой-либо реальной цели, кроме как оказаться в лесу. Давным-давно Хэп научил меня читать и идти по следу, даже по малоиспользуемому, а также путешествовать в одиночестве. Ничто так не успокаивает разум, как это. Красота живого мира, влажные папоротники, вьющиеся по дну долины, кружевные от влаги. Лишайник горчичного цвета и бородатый мох, словно краска, разбрызгивались по темным камням и стволам деревьев. Кроны деревьев над головой похожи на карту, нанесенную на небо.

Однажды днем, пройдя четыре или пять миль по лесу штата Джексон, я пересекаю изолированную окружную дорогу, а затем выхожу к Биг-Ривер, которая протекает через всю эту часть северного прибрежного хребта, прежде чем впасть в устье реки на пляже Биг-Ривер, к югу от деревни. Русло ручья узкое и неглубокое, выложенное замшелыми камнями. У меня с собой катушка легкой лески и несколько рыболовных крючков, и я попробую поймать одну из бледных форелей, мелькающих в тени и выныривающих из нее. Но они слишком осторожны, и вскоре мне становится слишком жарко. Я сдаюсь, раздеваюсь до нижнего белья и забираюсь в воду. Вверху, сквозь скошенный свет, частички сосновой пыли кружатся, как золотой туман. Вода играет на моей коже, как прохладные шелковые ленты. Я чувствую, как мое сердцебиение замедляется. Вот. Вот что Хэп имел в виду под излечением.

На обратном пути я направляюсь прямо через хребет, в основном ради того, чтобы подняться на вершину. Местность там становится такой крутой, что мне приходится падать и карабкаться на четвереньках сквозь серый лишайник, папоротник и перегной; моё дыхание становится всё чаще и отрывистее, лицо покрывается сосновой трухой и переливающейся пыльцой.

На вершине хребта я останавливаюсь, чтобы попить воды, чувствуя себя запыхавшейся и возбужденной. Разросшийся здесь болиголов выглядит как убитый великан, его ствол похож на мокрую черную губку. Там, где корневой клубок сильно вырвался из земли, я вижу три длинных царапины на земле и длинный след животного — возможно, горного льва. Когда я наклоняюсь, чтобы рассмотреть поближе, что-то мелькает на периферии моего зрения. Не животное, а какое-то сооружение. Убежище.

Хотя солнце начало садиться и холодок поселился у меня между лопатками, я все равно спускаюсь с холма, слишком любопытная, чтобы не посмотреть поближе. Мне приходится откинуться назад на пятки, чтобы сохранить равновесие при падении. Почва мягкая и полна валежника. Сухой папоротник жжет руки и хлещет по джинсам, но, наконец, я добираюсь до небольшого участка. Кто-то устроил охотничий схрон, похожий на тот, что нарисованы в путеводителе по дикой природе, прислонив двухметровый шест к ободранной дугласовой ели, а затем через определенные промежутки натянул на него проволочные петли. Вокруг основания ели на хвое и траве видны следы вытаптывания — усилия, затраченные на установку силков из раза в раз. Очень эффективное место убийства, даже элегантное. Тот, кто его построил, точно знает, что делает, и питается очень, очень хорошо.

Убежище демонстрирует тот же уровень сложности и вызывает у меня едва уловимые тревожные звоночки. Это похоже не на хижину охотника, а на конусообразное сооружение, которое напоминает мне исторические фотографии, которые я видела у коренных народов вроде помо. Они расселились небольшими группами по всей Северной Калифорнии за сотни лет до появления европейцев, и их дома выглядели примерно так: закругленные у основания с шестами, поддерживающими угловые стены, связанные вместе тростником и покрытые корой красного дерева и древесиной.

Однако кто бы стал прилагать такие усилия, чтобы построить убедительную копию приюта для помо? И почему так далеко от города, в милях от чего-то похожего на дорогу? Неужели это работа сумасшедшего выживальщика, который думает, что скоро наступит конец света? Может быть, кто-то прячется, потому что ему есть что скрывать? Или это мой детективный мозг тянется к темным возможностям, когда на самом деле это, вероятно, соорудил какой-нибудь отдыхающий, — такой как Хэп или я, которому иногда нужны лес и тишина, чтобы чувствовать себя целостным.

— Эй? — окликаю я один раз и склоняю голову в ожидании ответа, но ответом мне служит лишь тишина.

* * *

Я больше не езжу в Мендосино до первого дня октября, когда у меня заканчиваются запасы. Свет начал меняться в зависимости от времени года, как это всегда бывает, обостряя углы и тени и заставляя вас быть благодарными за каждый солнечный день. Он холодный, но ясный, с какой-то суровой свежестью, которая приятно ощущается на коже. После того, как я делаю покупки, я прячу продукты в Бронко и решаю немного пройтись пешком. В Ротари-парк мужчина и женщина расположились за одиноким столиком для пикника рядом с маленькой потрепанной палаткой для щенков. С ними собака среднего размера, короткошерстная, с темной мордой и рыжеватым мехом. Он замечает меня и вскидывает голову, как будто мы друзья. Затем подбегает, пристраиваясь в шаге позади меня.

Даже забавно, как быстро он подстраивается под мой темп. Я останавливаюсь, поднимая руку, как регулировщик: «Стой», — но он игнорирует меня. Я делаю шаг, и он делает шаг. Я смеюсь, и он садится. Внезапно мы оказываемся в ситкоме, хотя, кажется, никто не смотрит, даже пара хиппи в парке занята своими делами.

Я возвращаюсь к ним.

— Эй, вы не могли бы подержать свою собаку?

— Она не наша, — говорит женщина. Ей могло быть лет тридцать или пятьдесят, с загорелым лицом и торчащими светлыми волосами, напоминающими утиный пух. Толстовка Seahawks свисает до середины колен поверх длинной юбки с принтом. — Никогда не видела ее раньше.

Парень с ней выглядит так, как будто он жил на улице с Лета Любви* (Лето любви (англ. The Summer of Love) — лето 1967 года, когда в квартале Сан-Франциско под названием Хейт-Эшбери собралось около ста тысяч хиппи, чтобы праздновать любовь и свободу, создавая тем самым уникальный феномен культурного, социального и политического бунта.). Единственная седеющая коса свисает через плечо, небрежно заплетенная, но чистая. Он улыбается, и на солнце сверкает серебряный зуб:

— Умная, однако, псина.

— Как ты можешь судить? Я никогда не держала собак.

— Все дело в глазах, — объясняет он. — Она слушает, видишь?

— Она?

Он сверкнул еще одной серебристой улыбкой.

— А ты не любительница собак.

Я вдруг понимаю, что смеюсь, очарованная им.

— Вы можете просто подержать ее, чтобы я могла выбраться отсюда?

— Без проблем. — Он один раз указывает на землю, и собака садится, ожидая следующей команды. Когда он разжимает ладонь, она падает на живот. На тыльной стороне его левой руки я замечаю полдюжины крестиков внутри круга.

— Что означает ваша татуировка? — спрашиваю я.

— Уроки. — Его зрачки такие черные, что, кажется, пульсируют. — Вещи, которые я никогда не должен забывать.

Женщина рядом с ним говорит:

— Не верьте ничему, что он вам говорит. Однажды он рассказывал, что каждый крестик — это человек, которого он убил в битве. Давайте, спросите его, в какой именно.

— И в какой же? — решаю я подыграть.

— При Ватерлоо.

— 10-

Иден была первым человеком, которого я когда-либо встречала, который верил в прошлые жизни. До этого у меня была дикая выборка религий в разных местах, от мормонизма до пятидесятничества и пресвитерианства, рожденного свыше, и ни одна из них меня не убедила. Но вселенная Иден была больше и сложнее, чем любая, о которой я когда-либо слышала, и гораздо более интуитивной. Для нее идея о том, что мы перевоплотились, была очевидным продолжением жизненного цикла. Всей жизни. Все вращалось в постоянно движущемся колесе рождения, роста и распада, океан вокруг нас и Млечный Путь над нами, и все галактики за пределами нашей, бесчисленные, как папоротники, разворачивающиеся вдоль обочины дороги. Бог был не там, наверху, в каком-то небесном царстве, а здесь, в мире, в комьях грязи и росе, в терпении паука, который жил за банкой из-под сахара, в изысканных нитях ее паутины. Смерть не была концом так же, как единственная содрогающаяся волна на Португальском пляже не могла перестать двигаться. Она смирилась с этим, но я все еще боролась.

* * *

После того, как было найдено тело Дженни, расследование растянулось на месяцы. Эллис Флуд и его команда опросили полгорода, по крайней мере, так казалось, пытаясь докопаться до сути этой тайны. Ее отец и Калеб, все друзья Дженни и ее коллеги по винограднику в Бунвилле. Джек Форд был естественным первым подозреваемым. Он был странным человеком, и все знали, что он слишком много пил. Кроме его жены, которая внезапно ушла от него, когда Калебу и Дженни было шесть лет, не оставив никаких следов своего местонахождения, он не был близок со многими людьми, включая своих детей. Не раз я видела, как Калеб вздрагивал, когда Джек называл его по имени, но это не было доказательством. Эллис Флуд вообще не нашел ничего, что могло бы его уличить, и поиски продолжались.

Оказалось, что Дженни вела дневник, который был обнаружен, когда полицейские обыскали ее комнату. Страницы были в основном заполнены загадочными стихами и текстами песен, но за несколько месяцев до ее смерти было несколько записей о желании покинуть дом, как это сделала ее мать, исчезнув без единого слова. Все было невыносимо. Она не могла остаться. «Я больше не могу этого выносить». Таков был общий тон того, что она написала, но там не было ничего конкретного о давлении или страхах, или о том, почему она чувствовала себя такой отчаявшейся сейчас, на грани отъезда из дома в колледж. Имело это смысл или нет, но общая теория заключалась в том, что Дженни собиралась сбежать в ту ночь, когда исчезла, но вместо счастливого побега пересеклась со своим убийцей. Что касается того, кем мог быть этот человек, то никаких реальных зацепок не было. Он мог быть бродягой, проходящим мимо, или жить здесь, среди нас, скрытый на виду.

Соседи перестали задерживаться, чтобы поговорить на улице. Хэп и Иден даже никогда не запирали свои двери на ночь, но теперь делали это, как и все остальные. Табельное оружие Хэпа, которое он обычно держал запертым в грузовике, регулярно лежало наготове у его кровати, пока мы спали. Чувствовала ли я себя от этого в большей безопасности? Может быть, немного, но поверхность мира изменилась за ночь, изменив форму… и не только для меня. Офис шерифа начал вводить девятичасовой комендантский час для всех, кому не исполнилось восемнадцать. В любом случае, никто не хотел оставаться в деревне после наступления темноты. Те дни, казалось, ушли навсегда, как костры на пляже и метки с фонариками на мысах. Как раз тогда, когда я начала верить, что могу на них положиться.

* * *

В дальнем конце Келли-стрит дом Форда представляет собой выветренную солонку с коричневой черепицей и отдельно стоящей студией художника, оба здания наклонены в сторону мысов и моря. Калеб однажды сказал мне, что он был построен одним из первых основателей деревни, и что один из его потомков жил там с 1859 года, в что нетрудно поверить, глядя на это место. Пока он был жив, Джек Форд никогда не прилагал никаких усилий, чтобы все выглядело красиво, и теперь, столько лет спустя, последствия его пренебрежения все еще видны повсюду: в облупившейся краске на карнизах и черепице, потрепанной двери гаража и дворе, заросшем высокими сорняками и чертополохом. Как будто он все еще здесь, следит за тем, чтобы ничто никогда не росло, не менялось и не улетало от него.

Джек всегда был известен в деревне как чудак. Художник, работавший над огромными полотнами маслом, он редко покидал свою студию. У него было не так много друзей, и, казалось, он не знал, как вежливо разговаривать с людьми. Всякий раз, когда я появлялась в поисках Калеба и находила там только Джека, у меня возникало странное чувство, связанное с ним, которое было немного знакомым. И дело было не в том, что он сказал или сделал. Просто жар, который он излучал, отбросил меня назад, к запертым воспоминаниям, которые я оставила позади, к людям, о которых я никогда не говорила.

Теперь я медленно иду по Келли-стрит к дому; я не знаю, зачем пришла, или что я надеюсь почувствовать. Может быть, из-за того, что Уилл сказал о сумасшедших временах и старых друзьях рядом. Или, может быть, я так и не смирилась до конца со смертью Дженни, и мне нужно еще раз постоять у ее двери, даже если она не может ответить.

Я едва достигаю края ворот, все еще прокручивая в голове то, что я могла бы сказать, чтобы объясниться, когда дверь студии открывается и выходит мужчина. Высокий и крепко сложенный, одет в рабочий комбинезон маляра, заляпанный белым. Под его серой футболкой видна загорелая шея, широкая грудь, плечи и накачанные руки. Ничто в нем не похоже на того худого, заумного мальчишку, которого я когда-то знала.

— Калеб? — кричу я.

Он вскидывает голову, глаза на мгновение расфокусируются.

— Я Анна. Анна Харт.

Он подходит к забору с озадаченным видом, а потом узнает меня.

— О Боже мой. Анна. Какого черта ты здесь делаешь?

— Просто в гости. — Я краснею, чувствуя себя дезориентированной. Годы между нами, кажется, сокращаются и расширяются. — Я столкнулась с Уиллом Флудом, и он сказал, что ты вернулся в город. У тебя все хорошо?

— У меня, да. — Он качает головой. — Вау. Анна Харт.

— Прошло много времени.

Он пожимает плечами и наклоняет голову вбок. Его волосы по-мальчишески падают на лоб.

— Так и есть.

— Слушай, у тебя есть время выпить или что-нибудь в этом роде? — спрашиваю я внезапно, сама от себя подобного не ожидая.

— Конечно, — нерешительно говорит он. — Давай я закончу здесь, и позже с тобой где-нибудь встретимся?

— Я могла бы просто взять упаковку из шести банок и подождать тебя на утесе?

— Конечно, — снова говорит он. — Почему нет?

* * *

Пятнадцать минут спустя мы сидим на плотно утрамбованном уступе над Португальским пляжем, потягивая пиво из банок. Сейчас середина дня, и свет скользнул вбок. В пятидесяти футах под нами, у кромки воды, кулики бегают взад и вперед на мультяшных ногах, пока прилив обрушивается вперед и назад. По какой-то причине я нахожу все это успокаивающим и каким-то нежным. Когда мы были молоды, мы сидели здесь сотни раз, иногда с украденным пивом. Я скучаю по тем годам. По тем детям, которыми мы были.

— Думаю, ты все еще училась в средней школе, когда я ушел, — говорит Калеб через некоторое время. — Я дрейфовал несколько лет, а потом ушёл на флот. Я был счастлив уехать отсюда, даже когда отправился в Персидский залив.

— Иран? Должно быть, это было нелегко.

— В большинстве своём. Я был там в 79-м году, во время Исламской революции. Это было довольно напряженное время, но океан был потрясающим. Супер теплым, не то что эта фигня, — кивает он под ноги. — Там я научился фридайвингу. Устрицы размером с гребаный бейсбольный мяч. И рифы были чертовски невероятными. — Он делает длинный глоток из «Coors», банку которого сжимает в руке. — А как насчет тебя?

— Я отучилась полгода в университете Сан-Франциско, потом бросила учебу и некоторое время ничем не занималась. Какое-то время была вожатым в Йосемити.

— Звучит круто.

— Да, это было весело, но со временем стало напоминать летний лагерь.

— Ты не хотела стать рейнджером?

— Я думала об этом, но полицейская работа казалась мне более важной. Как только я поступила в академию, я отдала ей все, что у меня было. Я с самого начала интересовалась пропавшими без вести. Это казалось самым ясным способом, которым я могла бы принести какую-то пользу. Никогда не покидала район залива.

— Пропавшие без вести, да? — Похоже, он удивлен. — Так ты здесь, чтобы помочь найти ту старшеклассницу?

— Нет.

«Пока нет», — приходит мне в голову, но я держу это при себе, чувствуя себя неловко из-за того, что так близко подхожу к старым чувствам. К тому, чтобы снова вспомнить Дженни.

— Я пока взяла заслуженный отдых.

— О, тогда хорошо. — Похоже, он говорит это всерьез. — Рад за тебя.

— Спасибо.

Солнце сейчас быстро садится, окрашивая линию облаков. Чайки кружат над рекой под нами, планируя на свободе.

— Какое место, — тихо произносит Калеб, будто прочитав мои мысли.

— Это точно…

— 11-

В один особенно неудачный год в Прожекторе, когда я за несколько месяцев имела дело с тремя мертвыми детьми, Фрэнк Лири отправил меня к психотерапевту.

— Это не наказание, — сказал он. — Просто протокол. Ты через многое прошла, Анна.

— Я в порядке.

— Хорошо. Я хочу, чтобы так всё и осталось.

Терапевта звали Королла, как и машину. Ее офис находился в Эмбаркадеро с видом на Бэй-Бридж. Из ее окна можно было различить только маленькую металлическую полоску моста — шутка размером с зубочистку, если вы собирались взимать за нее плату. У нее было кресло Имса, очки Салли Джесси Рафаэль в красной оправе и кашемировое пончо, прикрывавшее колени, а кончик сложенного треугольника указывал на консервативный персидский ковер, когда она скрещивала ноги.

И как это должно было мне помочь? Я задумалась. Как я могла сказать этой женщине в пончо что-нибудь важное? И почему я должна этого хотеть? Я хорошо справлялась со своей работой и имела солидный послужной список. Мы не спасли этих троих, но такое случается. Мы спасём следующего. Мы продолжим сражаться.

— У вас есть какие-нибудь проблемы со сном? — выпалила Королла. — Кошмары?

— Не больше, чем обычно.

— Как насчет злоупотребления психоактивными веществами? Вы когда-нибудь беспокоились, что, возможно, слишком много пьете?

Слишком много — это сколько? Я задумалась, но стряхнула с себя беспокойство и многозначительно пожала плечами.

— Слушайте, я на самом деле не верю во всю эту разговорную терапию. Без обид. Я здесь, потому что меня отправило начальство.

— Я работала со многими клиентами, которым нужно было пережить травму, — невозмутимо продолжала она. — Мое раннее обучение было связано с боевыми действиями солдат и контузией. Многие отставные солдаты становятся полицейскими. Они думают, что то, что они видели и делали тогда, давно похоронено, все в прошлом. Они топят его. Глушат его. У них неудачные браки. Они становятся алкоголиками. Но потом происходит что-то, что вызывает травму. А потом — бум! — и они ломаются.

— Зачем вы мне это рассказываете? Я никогда не служила в армии.

— Есть и другие виды сражений, Анна. — Она соединила кончики пальцев перед лицом. — В вашей анкете вы отметили, что выросли в приемной семье. У вас также были братья и сестры. Что с ними случилось?

— Это не имеет никакого отношения к моей работе.

— Может быть, и нет. Это зависит от того, сколько работы вы проделали, чтобы справиться с тем, через что вам пришлось пройти. То, что вы уже несете. Что вы можете рассказать мне о своих родителях? Вы помните их? Почему они не могли позаботиться о вас?

Ее вопросы казались слишком скорострельными и слишком перегруженными. Я повернулась в слишком мягком кресле, желая, чтобы наш час закончился, но мы едва начали.

— Я не хочу говорить об этом. И вообще, как раскрытие вам моих тайн поможет мне на работе? Я буду чувствовать себя только хуже.

— На самом деле, разговор принесёт облегчение. Вы думали об этом?

— Нет.

Последовала долгая пауза, пока она смотрела на меня.

— Люди устойчивы, Анна. Я не сомневаюсь, что вы невероятно искусны в своей работе. Вы действительно хорошо держитесь. Но, может быть, немного слишком хорошо.

— Что это значит? — Я начала тяжело дышать. Мои плечи были напряжены и зажаты.

— Просто то, что смирение не является долгосрочным решением. Возможно, вы думаете, что можете просто продолжать этот путь бесконечно. Но то, что вы видели, на самом деле никуда не исчезает. Оно накапливается внутри вас и начинает сказываться. А еще есть старая травма, с которой вы на самом деле так и не смирились. Никто не является пуленепробиваемым. Просьба о помощи не означает, что вы слабы.

Слаба? Откуда это взялось?

— Я в порядке. Спросите любого, с кем я работаю.

Взгляд ее глаз скользнул по моему лицу.

— Если вы не хотите говорить, мы могли бы изучить другие способы помочь вам справиться. Некоторые из моих клиентов занимаются йогой, или тайцзицюань, или ведут дневник. Я просто пытаюсь предложить вам инструменты. — Она отложила блокнот, а затем сняла очки и начала крутить их в руках. — Когда в вашей жизни вы были наиболее спокойны, наиболее самой собой?

— Что?

— Ваше самое счастливое место?

Я понятия не имела, к чему она клонит с этими вопросами, но Мендосино был единственным возможным ответом.

— Не все воспоминания о нём хорошие, — пояснила я, — но это мой дом.

— Хорошо. — Сжимая оправу очков в руках, она смотрела на небо через сетку на окне. Затем закрыла глаза. — Я хочу, чтобы вы каждый день представляли себе Мендосино, мысленно отправлялся туда. Визуализируйте это до тех пор, пока это место не станет полным — таким, каким вы его помните. Затем, когда у вас все будет так, как вы этого хотите, начните строить дом — очень медленно, доска за доской. Дом, достаточно большой для всех, кого вы потеряли, всех, кого вы не смогли спасти.

По мне пробежал холодок. Я уставилась на нее. Что за человек мог так говорить? Какую жизнь вела Королла, которая позволяла ей сидеть в комнате с незнакомцем и чувствовать себя в достаточной безопасности, чтобы закрыть глаза?

— Как это упражнение поможет?

— Это способ интегрировать то, что с вами произошло. Историю исцеления.

Историю исцеления? Неужели она прочла это в каком-то руководстве для психотерапевта?

— Не существует настолько большого дома, — наконец сказала я.

— Это ваш дом, ваш разум. — Мышцы на ее лице расслабились. — Он может быть настолько большим, насколько необходимо. Покрасьте комнаты в яркие цвета. Впустите свет внутрь. И когда у вас все будет в порядке, представьте, как они входят вместе, Анна — вместе, счастливые и невредимые. Все эти дети; те, кто заслуживал лучшего.

Я почувствовала, как в моей груди что-то содрогнулось и оборвалось. Если бы она только перестала говорить, я могла бы перезагрузиться. Но она этого не сделала.

— Дело не в том, ЧТО вы носите, а в том, КАК вы можете научиться это носить. Вам нужно исцелить себя. И ваше детское «я» тоже, Анна. Освободите для неё место. Найдите способ впустить ее.

— 12-

Вернувшись в хижину после ухода Калеба, я разогреваю банку тушеного мяса и съедаю его над раковиной, затем наливаю два пальца «Maker’s Mark» в стакан, мельком замечая себя в оконном стекле. Небрежный конский хвост и мятое термобелье, джинсы, которые я не стирала неделями. Калеб был достаточно вежлив, чтобы не замечать этого, когда мы сидели вместе раньше, но, очевидно, у меня сейчас эпизод дикарства.

Уже далеко за полночь, но я не сплю, пью и смотрю в огонь, пока в какой-то момент не падаю на колючий клетчатый диван в гостиной. Приходят сны, которых я не хочу. Я об этом не просила. Это вообще сны?

Я в лесу на узкой тропинке с Иден. Она идет впереди в одной из тяжелых рабочих курток Хэпа, ее плечи прямые и твердые. Значит, не больна. Еще не заболела.

— Послушай, Анна. Знахарка однажды показала мне это. — Она указывает на дерево, которое резко наклонилось вбок, как будто у него есть талия, и смотрит вниз на толстый влажный перегной вокруг него.

Погодите-ка.

— Ты знаешь знахарку?

— Это дерево-указатель. — Слышала ли она мой вопрос? — Стрела. Помо иногда делали такие, чтобы подать сигнал друг другу сотни лет назад. И видишь, мы только сейчас получаем сообщение.

— Какое сообщение?

Потом Иден уходит, и вместо нее со мной Хэп, старше, чем я когда-либо знала его при жизни. Согнутый, как дерево, почти пополам. Наклонился на тропе.

— Просто старый кричащий меланхолик, — говорит он вслух, как будто слышит мои мысли и знает, что я беспокоюсь о нем. — Давай. Мы можем сделать это вместе. Мы почти на месте.

Где? Я пытаюсь подойти ближе, но почему-то застреваю, приклеенная к месту. «Я скучаю по тебе, — пытаюсь сказать я. — Я не могу сделать это в одиночку».

— Почти пришли, — снова говорит он. Но не сдвигается с места.

Вокруг нас такой густой туман, что с деревьев капает вода. Я вижу бананового слизняка на тропинке рядом с мокрым носком моего ботинка, жирного и желто-зеленого, скользкого от росы.

— Сегодня все смогут выпить. — Он снова подслушивает мои мысли и слегка смеется. — Здесь, сейчас. Смотри.

Это то же самое дерево-указатель, но ветви указывают вниз на раненую лань. Бурая шкура существа была разорвана чем-то ужасным, его брюшко прогрызено так, что я вижу, как трепещет сердце, размером с кулак, черное от крови. Из её горла вырывается звук, не человеческий и не животный, а оба сразу — ровный, глубокий звук боли.

О, Хэп. Сделай что-нибудь.

— Я не могу, но ты можешь. Она такая же, как ты, милая. Вот как ты ее найдешь.

Потом лань исчезла. Лесная подстилка цвета корицы с иголками красного дерева, прохладная, цельная и неподвижная. Хэпа нигде не видно, но я слышу его, его слова проникают сквозь меня, как первозданный звук, море в закрытой раковине, целый лес в ветке одного дерева.

— Не бойся. Ты будешь знать, что делать. Просто следуй указателям.

Что? Нет. Вернись!

— Анна, милая. Вот почему ты здесь. Открой глаза.

* * *

Я просыпаюсь от сильной головной боли, мой язык покрыт толстым налетом. Мне всегда снились яркие сны. Все копы такие или в конце концов становятся такими. Но этот сон оставил после себя похмелье, которое имеет мало или вообще ничего общего с Меткой Создателя.

Включив душ, я долго стою под струями воды, ожидая, когда утихнет стук в голове, но этого не происходит. Волна тошноты накрывает меня, и я падаю на пол, обнимая колени, в то время как вода обрушивается на меня, как завеса горячего дождя. Я чувствую странную тупую боль в пояснице и животе, ощущение, которое сбивает меня с толку, пока я не чувствую слабый привкус железа. Обращаю внимание на кровь, сочащуюся у меня между ног и стекающую в канализацию, бледно-розовую и разбавленную. Мой цикл вернулся.

По мере того, как мастит медленно заживал, и моя грудь начала приходить в норму, я пыталась забыть о своем теле, но, очевидно, оно помнит все. Как я кричала в тот день, как чужая. Как Брендан продолжал говорить мне, что скорая помощь уже в пути, как будто это имело какое-то значение. Моя соседка Джоан не отходила от меня ни на шаг. Ее лицо было белым и бескровным.

— Мне так жаль, — повторяла она. Но я не могла ей ответить. Позже парамедики стояли надо мной, мои джинсы прилипли к ногам, мокрые и холодные. Я чувствовала себя мертвой внутри. Мне пора было отпустить тело, но я не могла разжать руки. Издалека я услышала плач ребенка. Один из парамедиков продолжал повторять мое имя, которое внезапно показалось мне абсурдным.

Промокшая и дрожащая в душе, я чувствую все это с шокирующей непосредственностью: тяжесть моей вины, боль, которую я причинила Брендану, сомнения Фрэнка во мне, обломки моей жизни вдалеке, как город в огне. Я надеялась, что Мендосино поможет мне исцелиться и забыть. Вместо этого он полон призраков и подсказок, сообщений, которые с нетерпением ждали меня. Хэп в моем сне о раненой лани.

«Она такая же, как ты, милая. Вот как ты ее найдешь».

Затравленные глаза Кэмерон на ее пропавшем плакате. Ее зов о помощи, который я не переставала слышать ни на мгновение, как бы ни старалась.

Я встаю, мои колени так сильно стучат друг о друга, что кажется, скоро треснут. Я только что приехала. Я и близко не готова ни к чему из этого, но это не имеет значения. На запотевшем зеркале в ванной прорисовался маленький круг, и в центре его находится моё собственное лицо. Все указатели сводятся к одному.

Я должна найти Кэмерон Кертис.

ЧАСТЬ 2: ТАЙНЫЕ ВЕЩИ

— 13-

Четвертого июля 1970 года все патрульные машины из нашего управления шерифа выстроились на Главной улице для парада на утесе для фейерверка. В тот год мне было двенадцать, и я ждала своей доли бенгальских огней, которые Эллис Флуд раздавал всем детям. У него в кабинете была целая заначка, включая дымовые шашки, фонтаны и красные ракеты с надписью «НЕ ДЕРЖАТЬ В РУКАХ ПОСЛЕ ЗАЖИГАНИЯ» на стороне оранжево-синей коробки — как будто нам нужно было напоминать об этом. Хотя, может быть, и надо было…

Я никогда не чувствовала себя очень комфортно в отпуске. Празднование обычно означало для меня хаос, ответственные взрослые были еще более рассеянными и беспорядочными, чем обычно, позволяя себе расслабиться даже больше, чем они делали каждый день.

Рождественским утром, когда мне было восемь, я рано проснулась в нашей квартире в Реддинге и обнаружила, что моей мамы нет в постели в ее комнате, ее вообще не было дома. В гостиной на пластиковой елке, которую мы установили неделю назад, была только скомканная простыня под ней, где должны были быть подарки. Огни на елке были оставлены включенными на ночь и разбрасывали мигающие радужные яйца по стене и ковру. На кофейном столике, рядом с переполненной пепельницей, три красно-белых фетровых чулка, на которых все еще были ценники, наполовину свисали из пластикового пакета Longs Drugs.

Я только начала складывать все кусочки воедино, когда дети вышли из своей комнаты, и мне пришлось быстро соображать.

— Санта приходил? — спросил Джейсон. Он был одет в футболку с изображением капитана Кенгуру и без штанов, рядом с ним был его плюшевый гепард Фредди.

— Он, должно быть, занят в этом году, — быстро заметила я. — Он, вероятно, придет вместо этого сегодня вечером.

— Где Робин? — Эми вытащила большой палец изо рта, чтобы задать вопрос, а затем быстро засунула обратно, оглядывая комнату, пока я мягко подталкивала ее сзади.

— Помогает Санте. Пошли, давайте поедим.

Джейсон и Эми были моими сводными братом и сестрой, в тот год им было четыре и пять лет. Ирландские близнецы, так всегда называла их моя мама, хотя я понятия не имела, что она имела в виду. Их собственная мама, Триш, всегда была немного не в себе и долгое время не приходила навестить их. Наш отец, Ред, отбывал срок в округе за вооруженное ограбление винного магазина. На нем была лыжная маска, но он снял ее, как только вышел на улицу, и его засекли свидетели.

— Какой идиот, — не раз говорила моя мать после вынесения ему приговора. — Да он задницу свою не сможет обеими руками нащупать.

Я давно научилась соглашаться с ней и не усложнять ситуацию. К счастью, ей нравились дети, хотя на самом деле они были не ее, и она никогда не заботилась о Триш. Я все равно делала большую часть работы. Мы уже несколько месяцев были предоставлены сами себе, вчетвером, и все шло хорошо. Мне разрешали готовить с пяти или шести лет, и я ни разу не напортачила и даже не обожгла палец.

— Ты хорошая помощница, — время от времени говорила моя мама, и когда она это делала, мне казалось, что солнце выходит из-за большого темного облака.

* * *

В то утро я подтащила стул к плите, чтобы приготовить яичницу-болтунью, толкая их деревянной ложкой взад и вперед по сковороде, пока они не прожарились полностью. Иначе Эми не стала бы их есть.

У Эми были белокурые волосы. Когда она волновалась, она брала кончики в рот и сосала их одновременно с большим пальцем. Она делала это и сейчас.

— Где Робин? — снова спросила она.

— Я уже говорила тебе, она помогает Санте. А теперь пей свое молоко.

— Я все еще хочу есть, — сказал Джейсон. — Можно мне Поп-тарт?

— Тебе хватит. — Я уже посмотрела на еду, которая у нас была. Однажды, еще до того, как дети начали жить с нами, моя мама пошла в магазин за сигаретами и не возвращалась два дня. Я ела хлопья, пока у меня не закончилось молоко. Ради детей мне пришлось бы стать более изобретательной. — Вот, — сказала я, отдавая Джейсону оставшиеся яйца. — Мы оденемся и поиграем в игру на улице.

— Разве ты не идешь в школу? — спросила Эми.

— Нет, сегодня праздник, дорогая. А теперь перестань задавать вопросы.

Весь тот день мы играли во дворе нашего многоквартирного дома, в прачечной, которая идеально подходила для игры в прятки, и в бассейне, который был осушен в конце лета и не наполнялся снова в течение нескольких месяцев. Мы ели бутерброды с сыром под кустом камелии, а потом построили сказочный сад из камней, прищепок и всего остального, что смогли найти. Это было удачно, потому что заняло много времени. Всякий раз, когда кто-нибудь из детей спрашивал, когда мы вернемся внутрь, я говорила им, чтобы они потерпели. Что Рождество в этом году запоздало из-за ледяного шторма на Северном полюсе, и именно поэтому Робин пришлось помочь.

Все шло гладко, как во сне, пока одна из наших соседок, Филлис, не прошла мимо со своим чихуахуа Бернардом и не остановилась, глядя на нас так, как будто мы делали что-то не так, просто дыша.

— Где ваша мать?

— Спит, — сказала я, бросив взгляд на детей, который означал, что они не должны мне противоречить.

Джейсон кивнул, а затем потянулся к Бернарду, который, дрожа, отскочил в сторону.

Эта собака не любила людей, и особенно детей, но Джейсон ничего не мог с собой поделать.

Филлис подхватила извивающееся тело Бернарда с выражением отвращения на лице и продолжала смотреть на нас сверху вниз.

— На Рождество?

Эми не двигалась с места, но теперь она заговорила.

— Что в этом плохого? Она устала.

В конце концов Филлис вернулась в свою квартиру, но продолжала смотреть на улицу через щель между шторами. Тем временем я рассказывала детям, какие они хорошие, и что я горжусь ими. И я гордилась. Какое бы беспокойство я ни испытывала по поводу своей матери, оно уравновешивалось легкостью дня, тем, насколько легко все было, за исключением обмена репликами с Филлис. У мамы было «много забот», как она часто выражалась. Даже с талонами на питание кормление троих детей не было пикником. Каким бы взбалмошным и капризным ни был Ред, у него всегда был способ рассмешить ее. Теперь, когда он некоторое время не появлялся в поле зрения, ничто не мешало ей рухнуть в глубокий колодец упаднического настроения. Она была одинока и устала, пока жизнь проходила мимо.

Однажды я застала Эми в коридоре, слушающую через дверь, как мама плачет в своей комнате. Она провела там весь день.

— О чем Робин так беспокоится? — спросила Эми, когда я дала ей горсть крекеров в виде животных, чтобы отвлечь ее.

— Много о чём. Тебе не понять.

— 14-

Я нахожу, что кабинет Уилла такой же, как и у его отца. Он поднимает взгляд от стола, когда я стучу, окруженный бумагами в луже флуоресцентного света, рыжевато-русая щетина пробивается вдоль его щек и верхней губы, его глаза усталые, но выжидающие, как только он видит меня, и явно удивленные.

— Анна. Привет. Что происходит?

— У тебя есть время поговорить?

— Сейчас все довольно напряженно. Могу я позвонить тебе сегодня попозже?

— На самом деле я надеюсь, что ты позволишь мне помочь с этим делом.

— Что? — Он быстро моргает. — Ты серьезно?

— Да.

Он наливает нам кофе в запятнанные керамические кружки и наливает в порошкообразные сливки, запах сладкий и химический, знакомый. Все есть: серо-бежевые стены из шлакоблока, напоминающие индустриальную пустошь; мятые папки из манильской бумаги, из которых сыплются обрывки и бланки; скрученные заметки и наполовину использованные блокноты размером три на пять; разбросанные синие ручки Bic с загнутыми и изжеванными колпачками. За столом Уилла висит лист плотной бумаги с нацарапанными списками имен, дат и времени по делу Кэмерон. Прямо рядом с ним находится еще один пропавший плакат, приколотый на уровне глаз.

ПОХИЩЕНА

Угрожая ножом

Полли Ханна Клаас

Д.Р. — 3 января 1981

Каштановые волосы — Карие глаза

Рост — 147 см

Все — 36 кг

Последний раз видели 1 октября 1993 года в Петалуме, Калифорния.

Взгляд зацепляется — фокусируется — когда все ускоряется. 1 октября было вчера.

— Подожди. Что это?

Он качает головой, как будто хотел бы стереть факты.

— Я знаю, что это очень сложно переварить. Я разговариваю по телефону с самого рассвета. Подозреваемый все еще на свободе. — Он протягивает фоторобот плотного мужчины средних лет.

ПОДОЗРЕВАЕМЫЙ

Белый взрослый мужчина 30–40 лет.

Приблизительный рост — 190 см

Волосы — Темные / Темные с проседью

Густая борода, в темной одежде

С желтой банданой на голове

Если у вас есть какая-либо информация об этом человеке

ПОЗВОНИТЕ В ПОЛИЦИЮ ПЕТАЛУМЫ:

707-778-4481

Много нужно переварить? Я пришла сюда, готовая сделать все, что в моих силах, чтобы найти одну девушку, а вот и другая.

— Как это связано с нашим делом? Может быть, это тот же самый парень, у которого Кэмерон?

— Я отчасти надеюсь на это, — выдыхает Уилл. — На этот раз есть свидетели. Это место преступления. Две лучшие подруги Полли были с ней, когда он вошел в ее комнату. Они услышали его голос. Они видели его лицо.

По мере того, как я погружаюсь в детали, мне все больше и больше кажется, что я ступаю по густой темной воде. Сейчас мы в тупике. Это были три двенадцатилетние девочки в разгар ночной вечеринки. Их пятничная ночевка разорвана, как розовое бумажное сердечко. Похититель Полли закрасил дверь спальни черным, угрожая перерезать им глотки, если они закричат. Он надевал девочкам на головы наволочки и заставлял их считать до тысячи. На что была похожа тысяча? Ни на что иное, как вечность.

— На задней двери не было никаких отпечатков пальцев, — говорит Уилл. — Вот как он попал сюда. Криминалисты действительно нашли отпечаток в комнате Полли, но он слишком размазан, чтобы его можно было просмотреть в системе. Очевидно, он пришел с предварительно вырезанной лигатурой и сделанным им капюшоном из какого-то шелковистого материала, похожего на слип.

Я дотягиваюсь до боков ковшеобразного кресла, гладких и твердых.

— Один капюшон?

— Верно. Девочки сказали, что он растерялся, обнаружив их троих. Он спросил, кто из них живет в этом доме.

— Может быть, он увидел Полли где-то в другом месте и нацелился на нее, не думая и не заботясь о том, кто еще может быть там, когда он сделает свой ход. Дом, полный девочек, не совсем тихий. Где были родители?

— Мама спала, а папа был у себя дома. Они в разводе.

— Возможно, они не смогли бы защитить ее, даже если бы оба были там и бодрствовали. Некоторые хищники не останавливаются ни перед чем, как только начинают охоту.

Глаза Уилла слегка остекленели, и я знаю почему. Последние десять дней, с тех пор как семья Кэмерон сообщила о ее пропаже, он был на минном поле, но теперь оно стало в два раза больше и с удвоенным риском.

— Если это тот же парень, который похитил Кэмерон, — говорит он наконец, — я имею в виду, если он активно охотится, у нас нет никаких шансов найти ее живой, не так ли? Ты можешь сказать мне.

Но на этот вопрос нет простого ответа. Семьдесят пять процентов убитых похищенных детей погибают в течение первых трех часов после похищения. Но Кэмерон больше не ребенок. Ей пятнадцать. И еще вот что: в куче дел, над которыми я работала на протяжении многих лет, только однажды моей жертве-подростку удалось сбежать от своего похитителя и вернуться домой, через два года после того, как она была похищена.

Обычно даже обнаружение тела — это победа. Все, что вы можете себе представить, люди могут сделать. И все же в то же самое время, когда мой мозг полицейского знает, что Кэмерон, вероятно, мертва, другой голос, чистый инстинкт и интуиция, говорит мне не сдаваться.

— Послушай, — говорю я Уиллу. — Мы просто не можем знать, пока не получим больше информации. Ты связывался с департаментом в Петалуме?

— Первым делом сегодня утром. Эдди Ван Лир — ведущий детектив полиции Петалумы. — Уилл тянется к ближайшему блокноту и листает страницы. — Род Фрейзер — специальный агент ФБР. Ты когда-нибудь работала с ним?

— Однажды, лет десять назад. Он надежный. Совсем не типичный парень из ФБР. Не пытается строить из себя умника.

— Ну, хоть кто-то что-то делает. Лицо Полли уже повсюду. Это случай национального масштаба, а у меня ни одной зацепки. Ван Лир сказал мне, что у него уже работает шестьдесят человек.

— Ты ведь понимаешь, почему все стоят на ушах? Двенадцатилетняя девочка, похищенная из собственной спальни в пятницу вечером? У какого родителя не было такого кошмара?

— Хорошо, но Кэмерон Кертис была моим кошмаром уже больше недели. Я здесь выше головы прыгаю, Анна. — Его голос срывается и звенит от напряжения. — У меня не было ни помощи, ни зацепок. Семья выходит из себя. И что мне им сказать? Господи.

Это слишком много, то, что он делал в одиночку. Это слишком много для нас обоих, но я не собираюсь говорить ему об этом сейчас. Я ставлю кофе и тянусь к его руке, грубой и прохладной, прежде чем снова отдернуть.

— Тот, кто похитил Полли Клаас, тоже может быть нашим подозреваемым, но это маловероятно, Уилл. У серийного преступника очень специфические привычки и предпочтения. Полли находится в препубертатном возрасте, а также молода для своего возраста. У нее нет грудных бутонов, она не возбуждает таких же аппетитов. Кэмерон, возможно, эмоционально молода, но она выглядит как женщина, а не как ребенок.

— Хорошо, я понимаю это. Но иногда в игру вступает возможность, не так ли?

— Конечно. Полли могла бы быть первой девочкой, которая прошла мимо, когда он был возбужден и знал, что схватит кого-нибудь. Но подумай о его поведении на минуту, Уилл. Этот парень в Петалуме вошел прямо в дом с ножом наготове, оставив свидетелей.

Он медленно кивает. Моргает от яркого света.