Когда мы были чужие

Глава четвертая Шторм

За день до того, как мы подошли к Гибралтару, ветер усилился и двигатели застучали быстрее.

— Идет сильный шторм, — предупредили смотрительницы. — Привяжите ваши вещи, да покрепче.

За обедом корабль трясло так, что мы с трудом подносили ложки ко рту, а потом стюарды решительно скомандовали освободить столы и поднять их со скамьями наверх, а самим «поберечься».

Что же, они могут упасть на нас во время шторма? Джордана с Миленкой удивительно ловко приторочили свои и наши мешки к стойкам, а потом пошли от койки к койки, помогая всем подряд. Даже Симона отошла в сторонку, чтобы не мешать Миленке.

— Всем сесть на свои койки! — велели стюарды. — Быстро!

Корабль зарывался так сильно, что дети кубарем валились с ног. Мужчины побросали карты и с трудом перебирались по спальной, хватаясь за столбы. Свет ламп метался как сумасшедший, резко выхватывая из темноты предметы и лица.

Вой ветра смешался с криками ужаса — сначала заголосили дети, потом женщины, а после к ним присоединились и мужчины. Кто-то стонал, что корабль проклят. Многие молились. Я видела, что мужчины, закрыв голову руками, в бессильном ужасе раскачивались взад-вперед. Это их мерное качание, тряска и скрип корабля — точно его грызли сотни алчных мышей — начало сводить меня с ума. Голова кружилась, и все вокруг плыло, как в тумане. Я смутно различала, как смотрительницы, шатаясь из стороны в сторону, бредут по проходу, говоря, что маленьких детей надо привязать к столбам. Ночные горшки катались по полу. На женщину упало ведро и расшибло ей висок. Она потеряла сознание, и ее муж истошно звал доктора.

— Он не может прийти! — закричал ему стюард.

Я жила в горах, и зимние бури у нас не редкость, но там вокруг были каменные стены и родные лица.

— Не вставайте с мест! — кричали смотрительницы.

Корабль резко накренился, и мать выпустила из рук младенца. С ужасным криком он ударился о стойку кровати.

Джордана с Миленкой спустились к нам:

— Будем вместе в этот шторм.

Всю ночь мы просидели, обхватив руками Габриэллу, которая сперва тоненько всхлипывала, а потом наконец задремала, обессилев от страха.

Я говорю «ночь», но среди завываний ветра и скрипа шпангоутов мы с трудом различали бой корабельного колокола, и едва ли понимали, что сейчас — день или ночь.

— Пресвятая Дева, — взывала я, сжимая четки отца Ансельмо: у меня не было сил перебирать их, — не покидай нас.

Вдруг навалилась ужасная слабость, меня стало тошнить. Тереза подносила мне горшок, но в какой-то момент корабль так тряхнуло, что его вышибло у нее из рук, залив нас всех.

Всякий раз, как огромная волна обрушивалась на «Сервию», я говорила себе — это конец, сейчас море поглотит нас, как та лавина, что погребла под собой соседнюю с Опи деревню, уничтожив дома, деревья, людей и овец.

Кто-то плохо укрепил свой походный мешок, он развязался, и его содержимое металось по проходу — одежда, посуда, часы и Библия.

В воздухе стоял запах рвоты, тошнило уже почти всех. Я вцепилась в койку, в голове с грохотом, как камни, стучало: «Боже, я умираю».

А затем: «Боже, пусть я умру. Пусть. Умру».

Ненадолго ветер было утих, точно в насмешку над измученными людьми, а потом набросился на нас с удвоенной яростью.

Меня охватило безумное отчаяние, я решила, что уже умерла — одна среди чужаков, как мой прадед в России.

Это уже ад. Без кипящих котлов и языков пламени, только шторм, шторм, шторм, которому не будет конца. Мы прокляты и расплачиваемся за свои грехи.

Над головой слышался топот, громкие команды и свистки. Все кончено, океан забрал нас.

Возможно, хотя бы смерть принесет покой? Но нет, мы по-прежнему мечемся среди огромных волн.

Глаза у меня закрылись, и я заснула, задыхаясь под тяжестью безбрежного черного покрывала.

В беспамятстве мне виделись бледные зеленые огни, маслянистыми пятнами разлитые над грозными водяными валами. «Сервия» разбилась и потонула, лишь я одна кружу по морю, уцепившись за койку. Мимо меня, оседлав бревно, проплыл Карло. Громко смеясь, он протянул ко мне руку, и сквозь нее, как сквозь мутное стекло, просвечивали яростные волны. Бешено вращаясь, ее пронзила острая мачта, и рука рассыпалась на тысячи мерцающих осколков. Моя койка растворилась в воде, и я плыла уже сама по себе. Человек без лица неясной тенью подобрался ко мне на истрепанном плоту: «А вот мой парус, — сказал он, поднимая вместо полотнища обмякшее, призрачное тело Карло. — Иди сюда, Ирма, здесь найдется место и для тебя».

Кто-то тряс меня за плечи. Я открыла глаза и увидела лицо Джорданы. Она поднесла мне кружку к губам, я выпила пару глотков и снова провалилась в сон.

Ночь, день, еще одна ночь и еще день. Дважды я ела что-то сухое и жесткое, наверно, галеты. Кто-то смачивал мне лоб. Потом я попила горячего чаю и попыталась сесть. Джордана и Миленка, должно быть, вернулись к себе на койки. Сверху доносился смех, приглушенный шепот, шлепали карты, и я догадалась, что они играют в свою сложную карточную игру, которую, как они нас заверяли, никому, кроме сербов, уразуметь не дано. Рядом со мной спала Габриэлла, раскинув руки и ноги, как тряпичная кукла. Тереза суетилась подле нас, она свернула грязные простыни и теперь искала в мешке чистое белье.

И тут сквозь корабельный колокол, сообщивший нам, что сейчас ночь, пробился протяжный низкий стон, а потом резкий, дикий вопль, нараставший все громче и громче.

— Это Анджела, — шепнула мне Тереза. — Рожает, бедная.

Громкие голоса требовали кипяченой воды, простыней, иглу и тряпок. Моя коробка для рукоделия была недалеко, но у меня не было сил до нее дотянуться.

Может, Господь заберет к себе и мать, и младенца, подумала я, снова погружаясь в сон.

А совсем скоро Тереза растолкала меня, чтобы я услышала победный, требовательный крик: «Я здесь! Порадуйтесь мне!»

— Отличная, здоровенькая девочка! — зашумели женщины. Кое-кто чокался кружками. Мужчины куда более вяло выражали свою радость, зато дети галдели вовсю — кто весело, кто смущенно.

— Откуда она взялась? — допытывался белозубый мальчишка. — Ее принесла буря?

— Хвала Господу! — тихо произнесла Тереза.

Сербки запели песню для новорожденных, Тереза помогла мне подняться.

С трудом передвигая ноги, я добралась до Анджелы, хватаясь за столбы у кроватей, чтобы не упасть. Младенец кричал во всю глотку, заглушая шум ветра.

— Я назову ее Марина, — сказала мать, бережно укачивая крепко спеленутый сверток, — потому что она перекрикивает бурю.

Кто-то засмеялся, за ним другой, и вот мы уже все хохотали, прижимая руки к животам, ноющим от недавних мучений.

Весь день шторм потихоньку шел на спад. Вечером сам капитан спустился к нам засвидетельствовать Марине свое почтение. Он прижимал к лицу льняной платок, но все же убрал его — ровно на то время, которое требовалось, чтоб подарить Анджеле образок для младенца и принести свои поздравления. Затем он снова зажал нос и двинулся к выходу, попутно гневным шепотом раздавая смотрительницам указания и негодующе тыча пальцем по сторонам. Выходит, мы-то просто притерпелись, а человеку со стороны здесь продохнуть нечем?

— Синьор капитан, можно мы выйдем на палубу, когда шторм кончится? — крикнула Габриэлла, но широкоплечая фигура решительно развернулась прочь, и ребенок не получил ответа.

— Все, кто ходит… — отрывисто скомандовали смотрительницы, — … начинаем уборку этого свинарника. Давайте-ка, на помощь нам.

От меня толку было немного, я лишь могла кое-как застелить койки свежим бельем, но Тереза и сербские девушки присоединились к тем двум десяткам подвижниц, что мыли пол морской водой, разбирали перепутанный багаж и распихивали повсюду лаванду с розмарином, которыми их снабдили пассажирки из Греции. Когда я чуть-чуть оклемалась, то смогла помочь Джордане навести порядок у нас в отсеке.

Именно тогда я и узнала, что был среди нас вор, который воспользовался штормом. Кто-то прошелся по спальне, обирая потихоньку слабых и беспамятных, урвав по кусочку от каждого. Он снял замшевый мешочек, где хранились золотые, с моего бесчувственного тела, но не добрался до тайника в юбке, куда я спрятала лиры.

— Ты ничего не заметила, нет? Цыганки работали. Только у цыган — такая легкая рука, — мрачно сказала Миленка.

— Или албанки, — заметила Тереза. — Тоже жуткие проныры.

— Греки это, и не сомневайтесь даже, — заявила Симона. — Все знают, что у них особый нюх на золото и серебро.

У Симоны пропала серебряная икона ее матери. Отовсюду доносились проклятия и плач — обокрали очень многих. Наверняка вор, или воры, тоже жалобно голосили, как будто и у них пропали ценности. Симона сказала, что надо всем устроить обыск, пускай каждый откроет свои тюки и чемоданы. Но смотрительницы резко осадили ее: воры не такие дураки, чтобы хранить украденное в спальной.

— Ясно, почему они против, — прошипела Симона, — сами же, небось, нас и обчистили. Их-то ведь не тошнило.

— Слава богу, у тебя хотя бы остались деньги на поезд, — утешила меня Тереза.

— А в Кливленде ты себе еще больше заработаешь, — сказала Джордана.

Да, я смогу заработать денег, но мне никогда не восстановить золото, которое женщины в нашей семье хранили из поколения в поколение. Я тоже надеялась передать его по наследству — для той, кому оно окажется нужнее, чем мне.

— Мы пережили шторм, — громко сказала Джордана. — Уже хорошо. Давайте приберемся теперь.

Так мы и сделали, работая в угрюмом молчании, время от времени останавливаясь передохнуть. С отвычки все тело ныло от напряжения. Малышка Марина тихо спала — она родилась в бурю, и мелкие потрясения ее не тревожили. Шторм задержал нас на три дня, сердито ворчали смотрительницы. Не думай об этом, велела я себе, и о золоте не думай. Будь как Марина, пусть каждый день — первый.

За обедом мы едва притронулись к еде, почти у всех болел живот, и многие ограничились чаем с галетами. Корабль приноровился к беспрерывной болтанке. Под вечер люди ободрились, и разговоры вновь стали крутиться вокруг Америки. Почти все были убеждены, что работа там падает в руки, как спелые сливы с дерева.

— Хорошая страна, — заявил кто-то. — Землю дают даром, только трудись на ней.

— И целые табуны диких лошадей. Поймал — твоя! — восторженно подхватила смуглая девушка.

Все принялись наперебой расхваливать прекрасный мир под названием Америка: какие там пестрые луга, широкие долины, огромные — больше, чем вся Тоскана, — нетронутые леса, плодородные черноземные поля, улицы, застроенные фабриками, и тысячи рабочих мест. И есть там широченная бурая река. И повсюду можно устроить фермы, вот бывший пастух из Сицилии, чей-то брат не то сват, стал фермером и вмиг так разбогател, что прислал огромное приданое своей сестре на родину. Эти истории походили на волшебные сказки, которые в Опи рассказывали зимними вечерами, с говорящими медведями и волками о двух головах, коварными братьями, счастливыми принцами и чудесами, что были «давным-давно, в королевстве неведомо каком». Захваченная общим одушевлением, я тоже поведала о своих планах.

— Для портних работы в Америке сколько угодно, — уверил меня низенький толстяк.

Но ему тут же возразили, что — нет, у них всю одежду шьют машины.

— Не найдешь работы в Кливленде, — отмахнулась рыжеволосая хохотушка, — садись на поезд невест и езжай в Калифорнию. Там на каждую женщину полсотни мужиков, выбирай любого.

— Как на конной ярмарке, что ли? — фыркнула Тереза.

— А хоть бы, всяко лучше, чем на фабрике вкалывать, — насмешливо отозвался кто-то.

— Почему именно в Кливленд? — спросила сицилийка. — А если твоего брата там нет?

Тереза пристально глядела на меня:

— Она права. Ты могла бы остаться в Нью-Йорке, с нами.

— Да, с моим папой! — радостно подхватила Габриэлла.

Я провела ладонью по замызганному столу.

— Ну ты хоть что-нибудь знаешь об этом Кливленде? — допытывалась сицилийка.

Ничего. Только то, что я выбрала его сама, в кои-то веки приняв собственное решение.

— Там ее брат и ее жених, — сухо уронила Тереза.

— Ух ты, — изумилась Габриэлла, — почему тогда Ирма такая грустная?

— Ладно, поздно уже, иди спать. Надеюсь, сегодня мы сумеем как следует выспаться, — сказала Тереза. — Ирма, вот адрес моего мужа в Нью-Йорке. Напиши нам или приезжай, если тебе не понравится в Кливленде.

— Нам сейчас лучше не думать про Америку, — посоветовала Миленка. — Лучше думать, что море успокоится.

Вскоре все разошлись по койкам, и мерный шум двигателей быстро усыпил нас. Я проснулась лишь однажды, от того, что кто-то громко кричал в другом конце комнаты, и тут мне показалось, что Миленка с Джорданой сдавленно хихикают наверху. Я прислушалась, различила скрип их койки, потом наступила тишина, а потом снова скрип. В тусклом свете ламп я увидела, что глаза у Терезы открыты. Она встретилась со мной взглядом, глаза ее блеснули и тут же закрылись. Тереза отвернулась, обхватила Габриэллу и прижала к себе. Скрип сверху раздавался все громче, до меня донесся вздох, нарочитый кашель и снова вздох — глубокий и проникновенный. Такие звуки я не раз слышала дома, из родительской кровати, но две девушки… Я замерла и не шевелилась. Загремел ночной горшок, всхлипнул во сне ребенок. Дрожали двигатели, я закрыла глаза и уснула, решив, что с утра ни о чем не буду вспоминать.

Потянулись долгие, пустые дни. Капитан находил все новые причины, чтобы не пускать нас наверх.

— И нечего вам там делать, — нагло заявили смотрительницы, которых мы вконец допекли своими просьбами. — А если он разозлится, так всем только хуже будет.

Что ж, мы жили внизу. Стирали белье в соленой морской воде, после которой оно становилось жестким и грубым. Выносили горшки по очереди, прибирались в спальной, привыкнув к развешанным влажным вещам, мешавшим передвигаться по проходу. Неспешно ползли наши будни, освещенные мерцающим светом ламп. Мы освоили морскую походку, научились раскачиваться при ходьбе, замирая у стены, чтобы дать пройти другому. Воздух пропитался потом, керосином, чесноком, влажной шерстью, грязным бельем и несвежим дыханием. Мы говорили громко, перекрикивая шум двигателей, детский плач и брань матросов, хорошо различимую за тонкими деревянными перегородками. Нам все время хотелось есть, а измученные желудки между тем с трудом принимали однообразную пищу: картофельную похлебку с кусками тяжелого сала, бобы, мерзкое варево из капусты и осточертевшие галеты. Картофель испортился в шторм, крысы сгрызли сухофрукты, а воры успешно обчистили наши личные запасы салями, сыра и орехов. Даже музыка, доносившаяся извне, оттуда, где жили люди «первого сорта», доставляла мучения: слишком тихо, чтобы порадовать, слишко громко, чтобы не обращать внимания.

Когда могла, я шила. Сидя на койке, старалась работать почти вслепую — невозможно назвать светом то мутное марево, которое давали нам чадящие лампы. Сочетала разные узоры из буклета, придумывала рисунки для бордюра, медальоны и училась вышивать «Ирма» пятью разными шрифтами. Обрезая бахрому, воображала себе, что я снова в Опи, сижу у дверей, на холодке, прохладный воздух обдувает лицо, а Дзия подле меня прислушивается к тяжелому стуку кузнечного молота, разносящегося снизу по переулку, и мимо быстро бежит босой мальчишка, весело ударяя пятками по песчаной дороге. Я вышила крестиком церковь — каждый крестик за одного из жителей Опи.

На третий день после шторма я увидела солнце — оно пробивалось через деревянную решетчатую загородку у лестницы на верхнюю палубу. Загородка была заперта, чтобы мы не могли подняться, но сквозь нее шел свежий морской воздух. На площадке толпились парочки, весело болтая и смеясь, кое-кто даже танцевал на квадратном пятачке, где и барана было б трудно остричь. Я села в уголке, пристроив на коленях лоскут с вышивкой — золотая пшеница волнами ходит под ветром, а над ней темно-синие птицы.

— Как красиво, — негромко сказал кто-то.

Я подняла голову и увидела матроса с бородкой, с которым мы, помнится, говорили еще в Неаполе.

— Это я так, чтобы навыка не терять.

— Вы — ради навыка, а мне это напомнило дом. У нас точно так пшеница росла. У отца на поле. Могу я это купить у вас, синьорина?

— Пшеница вышла не очень. И я бы хотела сделать еще несколько птиц. Не слишком хорошо получилось.

Он улыбнулся, и в глазах его блеснуло солнце.

— Я никому не стану это показывать, обещаю вам. Не хотите продать, давайте меняться — на головку овечьего сыра. Вот такую, — он сжал два загорелых кулака.

Овечий сыр! Я моментально ощутила его дивный вкус, а Габриэлла завопила, что это то что надо.

— Ладно, сторгуемся, — согласилась я.

Веселые парочки кружились в нежном танце, а матрос наклонился ко мне и прошептал:

— Сегодня ночью, во вторую вахту, когда пробьет восемь склянок, эта решетка будет открыта. Выходите на палубу. Капитан со всеми старшими офицерами пойдет на банкет в первом классе. Я принесу сыр. Вы, наверно, никогда не видели океан в ясную ночь. Это самое лучшее зрелище на свете.

Встревоженные голоса издалека сказали мне на ухо: «Ты же знаешь, чего он хочет. Ты же знаешь, какие женщины гуляют по ночам с мужчинами». И даже Дзия пробормотала: «Вспомни Филомену».

Я могу взять с собой ножницы, чтобы обороняться, оправдывалась я. И уж если бы ему нужна была красивая девица, так их полным-полно в третьем классе, не я им чета. Он говорил со мной почтительно, ни разу до меня не дотронулся, а в Неаполе постарался ободрить Габриэллу — без малейшей для себя корысти.

— Но если хотите, синьорина, я принесу вам сыр прямо сейчас.

— Я никогда не видела океан. Тем более ночью, — призналась я.

— Тогда приходите. Я не… я просто хотел бы показать вам, как это красиво.

Ладно, люди могут болтать, что угодно, но свежий ночной воздух, это… прости меня, Дзия, я соглашусь.

После ужина, когда Тереза закончила обсуждать со мной платьице, в котором Габриэлла явится покорять Нью-Йорк, а сербки удалились наверх играть в карты, я пробралась по темному коридору, поднялась по крутой лестнице, открыла загородку, запертую на протяжении всего дня, и вышла на палубу, вдохнув полной грудью.

Млечный Путь вольготно раскинулся наверху. Над водой блестел серебряный полукруг луны. Сколько было видно глазу, катились могучие волны. Вот как, оказывается, текут они по просторам океана, словно по бесконечному полотну мягкого атласа, уходя невидимым краем в даль и там подворачиваясь под огромный небесный купол. Какое наслаждение — ходить, позабыв про скученные тела, нагромождение коек, чемоданов и развешанные над головой мокрые вещи. Тишина — изумляющая, только глухо гудят моторы в отдалении, едва слышен из бальной залы вальс, а рядом, о борт, мягко бьет упругая волна. И я ощутила — радость, несмотря на недавний шторм, одиночество, утрату Опи и страх перед Америкой. Волны бежали под лунной дорожкой, и я глядела на них, открыв рот, как ребенок, будто вернулась в детство — когда точно так же смотрела, завороженная, на текущие под ветром луговые травы. Свежий бриз пронизывал меня насквозь и подымал мне дух.

— Ничего не может быть лучше, правда? — спросил тихий голос из-за спины.

Я подскочила от неожиданности, точно ошпаренная. Матрос ловко перебрался через канат, свернутый в бухту.

— Никогда не забуду, как впервые увидел море под луной. Ни один моряк этого не забудет, синьорина.

— Спасибо, что открыли мне решетку, сударь.

— Меня зовут Густаво Пароди. А вас, синьорина?

— Ирма Витале. Я из Опи, в Абруццо, это в горах. Наша деревня очень маленькая.

Он кивнул.

— Зато, я уверен, очень красивая. Вам хочется обратно, домой?

— Не сейчас, когда я вижу все это, — я и сама очень удивилась тому, что сказала. — Но там, внизу, в тесноте… да, хочется. А вы скучаете по дому?

— Я уехал из Генуи уже давно. У меня никого там нет. Холера унесла всех за одну неделю. И я ушел в море юнгой.

Густаво оперся о перила. Я и дома-то никогда не умела свободно говорить с мужчинами, даже с Карло. Резкий порыв ветра чуть не сбил меня с ног, и я ухватилась за перила, но так, чтобы не дотронуться до его руки. Помни про Филомену. Могучие волны несли наш корабль легко, словно перышко.

— О чем вы думаете? — в его голосе плескался ветер.

— О том… о том, что здесь нет птиц.

— Да, они не залетают так далеко.

Густаво вынул из-за пазухи два свертка.

— Ваш сыр и немного сушеных фиг. Очень вкусные.

В Опи ни одна честная девушка не делит пищу с мужчиной, если он ей не родственник или не жених, но на море, где и птиц нету, я взяла три фиги, нежные и сладкие, согретые теплом его тела. И отдала ему вышивку, которую он бережно положил туда, откуда только что достал еду.

— Спасибо.

Его взгляд омывал меня, как волны, глаза сверкали в бледном лунном свете. Я покраснела до корней волос. У него есть жена, возможно, не одна. Даже мы в Опи знали, каковы матросские нравы.

— И вы ни разу не были дома? — сумела выговорить я.

— Я теперь моряк. В шторм или в штиль, мой дом — море.

— Я тоже думала, что никогда не смогу оставить Опи. — Он кивнул, но из любезности ничего не сказал. Темные волны подставляли спины под лунный поток. — Но у меня не было там работы, — помолчав, договорила я.

— Вот как, — он задумчиво смотрел за борт, и я видела, что он понимает — были и другие причины для моего отъезда. Но я же не могу рассказать ему про алтарную пелену и про то, что сделал мой отец?

Густаво кивнул в сторону лестницы:

— Многие из них остались бы дома, имей они такую возможность. И не нужно им все золото Америки.

Наше внимание привлек неожиданный громкий всплеск. Из воды вылетела огромная рыбина, размером со взрослого человека, пронеслась над волнами и нырнула обратно. За ней вторая и третья, чуть поменьше.

— Смотрите туда, — Густаво указывал на место, где погрузилась первая. — Вот, сейчас. — Рыбина выпрыгнула, точно повинуясь его жесту, за ней почти одновременно последовали ее спутники. — Это дельфины, — пояснил Густаво. — Добрая примета, что погода будет хорошая. Капитан говорит, мы дойдем до Нью-Йорка за восемь дней.

Господи, еще восемь дней взаперти, в этой невыносимой духоте. Удастся ли мне еще раз выбраться наверх за это время?

— Видите, как мы идем, не рыскаем, прямо по курсу, — он указал мне на белый бурун за бортом.

— Похоже на след в снежных сугробах.

Густаво рассмеялся.

— Я очень давно не видел снега. — И, небрежно опершись о перила, он рассказал мне про зиму, которую как-то провел у своего дяди в Альпах. — Мне кажется, горы похожи на море. Они проникают тебе в душу. Дядя не захотел уехать оттуда, даже когда вся его семья погибла под снежной лавиной.

— Я его понимаю, — и я стала вспоминать закаты, первые цветы на лугах, яркое пламя осенних лесов.

Он слушал, на губах его играла мягкая улыбка. Потом заговорил про шторм в Магеллановом проливе, про Калифорнию, Сан-Диего, Лос-Анджелес, Санта-Барбару и Санта-Круз. Сан-Франциско, сказал он, возник, когда в горах нашли золото. А пятьдесят лет назад никакого города еще не было и в помине, но теперь все холмы застроены новыми деревянными домами. Он побывал на Сандвичевых островах, что в Тихом океане, — люди там пьют кокосовое молоко, а цветы покрывают деревья точно волшебные занавеси. Но больше всего меня потряс Сан-Франциско.

— Целый город построили за пятьдесят лет? Нашу церковь возводили дольше.

— Какая она? Расскажите.

Такой разговор был мне совершенно внове. В Опи мы, конечно, рассказывали друг другу всякие истории, но все они были давным-давно известны, и слушали рассказчика только ради завиральных подробностей. Густаво расспрашивал меня о семье, о наших овцах, погоде в горах, о том, как Карло отправился в Кливленд, и как я надеюсь его там отыскать. Он смотрел на море, на меня и неторопливо покуривал трубку, так, словно у нас вся ночь была впереди. Наконец я умолкла, боясь, что наскучила ему своими убогими рассказами, но он решительно покачал головой:

— Знаете, Ирма, мы, безусловно, много чего повидали — чужие страны и удивительные города, но по большей части вся наша жизнь проходит на корабле, а он ведь даже меньше вашей деревни.

Мы обсудили шторм. Да, потрепало изрядно, согласился Густаво, однако, бывает куда хуже.

— Она крепкая, наша «Сервия». — Он взял меня за руку. — Хотел бы я вам ее всю показать.

У меня перехватило дыхание.

— Капитан будет сердиться.

Густаво вздохнул.

— Это верно. Ну, хотя бы приходите еще раз сюда, Ирма. Я дам вам знать, что решетка открыта.

— Густаво! — позвал кто-то, — иди на корму, ты там нужен.

— Пожалуйста, Ирма, приходите, — снова попросил он.

— Капитан на палубе! — сказал хриплый голос.

— Спасибо за вышивку, — торопливо поблагодарил Густаво. — Я дам вам знать…

Он перепрыгнул через свернутый канат и присоединился к матросам, чьи неясные силуэты я с трудом различала в темноте. Потом я еще постояла у борта, глядя, как дельфины прыгают по волнам почти у линии горизонта. Встречный ветер гнал небольшие волны и доносил до меня мелодию вальса из гостиной первого класса.

Если бы мне еще хоть раз оказаться здесь, рядом с морем и звездами. Если бы Густаво удалось вызвать меня на палубу, так чтобы мы остались незамеченными. Мама обычно усмехалась моим мечтательным «если»: «Если бы мы могли их на хлеб намазывать, твои `если'». Я осторожно открыла решетку, стараясь не скрипеть, и проскользнула вниз, в нашу влажную парилку. Женщины стирали белье, греки играли в карты, громко выкрикивая ставки. Плакала Марина. Албанский мальчишка кашлял и задыхался, а мать пыталась влить ему в горло настойку. Я не буду замечать всего этого, я буду вышивать дельфинов.

Но мне не удалось заняться вышиванием в ту ночь.

Похоже, у нас возникли неприятности. Возле наших коек сгрудились с десяток женщин. Размахивая руками и злобно ругаясь, они наседали на Джордану с Миленкой. Габриэлла протиснулась ко мне, испуганно всхлипывая.

— Ирма, они ругают сербок. Мама в умывальной комнате.

Я велела ей привести Терезу и пробилась сквозь толпу. Несмотря на гордое выражение, лица у Джорданы с Миленкой были бледны. Толпа смотрела на них, как горожане смотрят на безобразных нищих или ребенка-уродца, которого показывают на ярмарке за пару монет.

— Что случилось? — громко спросила я.

— Извращенки, грязные твари, — прошипела Симона. — Я застукала их под лестницей, они там ворковали. — Она изобразила влюбленный шепот, а затем плюнула со всего размаха в грудь Джордане. Миленка молча вытерла плевок.

— И что? — недоумевала я. — Они же не с вами разговаривали.

— Сербские свиньи. Они всех нас опозорят.

— Как? Вы никогда не встретитесь с ними в Америке.

— Ирма, ты тут не причем, — тихо сказала Джордана.

— Они не сделали вам ничего плохого — напротив, они всем помогали, когда был шторм.

— Ирма права, — вступил в разговор новый голос. Тереза растолкала женщин и встала рядом со мной.

Лицо Симоны налилось темной злобой. Она ткнула пальцем в наш отсек:

— Вам тут очень уютно вчетвером, а? Вы все вместе здесь воркуете? — она обернулась ко мне: — Ха, Ирма, я видела, как ты сегодня прошмыгнула на палубу. Чем ты за это расплатилась, скажи-ка!

— Ничем, — с запинкой ответила я. — Ничем я не расплачивалась.

Тереза моментально встала между нами.

— Отойди отсюда! — взвыла Симона.

Смотрительницы уже кричали с другого конца спальни:

— Всем будут вполовину урезаны порции, если вы немедленно не разойдетесь!

Отпихнув Терезу в сторону, Симона схватила меня за руку и рывком притиснула к себе, обдав запахом лука и застарелого пота:

— Я не собираюсь терять полпорции жратвы из-за твоих грязных делишек и этих сербских шлюх.

Я оттолкнула ее, впервые в жизни подняв руку на женщину. Симона упала на соседнюю койку, вскочила с нее и ринулась на меня, злобно воя. Я зацепилась о стойку кроватей, и Симона сшибла меня с ног. Падая, я должно быть, напоролась на гвоздь, и он разодрал мне щеку. Габриэлла завизжала от ужаса. Я провела рукой по щеке и ощутила глубокую рану. Рука была вся в крови.

Подоспели смотрительницы и растащили нас, как охотники растаскивают собак.

— Быстро легли по своим местам! Все до единой!

Сбежались мужья, побросав свои карты, чтобы забрать жен. Они костерили их из-за урезанных порций, но, увидев мою щеку, мрачно умолкали.

Корабельный врач не пришел. Тереза промыла рану, сначала пресной водой — но ее у нас было немного, а потом соленой, и меня обожгло как огнем. Пожилая женщина, которую мы все звали Нонна, принесла травы, календулу и чернокорень.

— Я бы могла зашить порез, — с сомнением предложила она, — но у меня руки дрожат. Шов получится грубый. — Она поглядела на Терезу, и та покачала головой. — Самое лучшее — сомкнуть края и держать, пока не затянется. Несколько часов.

— Я подержу, — спокойно ответила Тереза.

— Сведите края раны плотно-плотно и промакивайте кровь. — Старуха потрепала меня по плечу. — Бедная девочка. Ты и раньше не была красавицей, а теперь… ну, жить будешь. Следите, чтоб лихорадка не началась. Ладно, я пойду. Там парень болеет в соседней спальне. — Она усмехнулась. — На море все будто с ног на голову перевернуто. Женщины дерутся, а мужики плачут, что живот болит.

Тереза держала края раны всю ночь. Миленка с Джорданой промокали кровь чистыми тряпками, которые нам принесли соседки, молча положив их на кровать. Лихорадки не было, но когда мне дали с утра осколок зеркала, я побледнела, увидев длинный шрам.

— Хорошо, гноя нет, — удовлетворенно кивнула Нонна, осмотрев щеку. Она уселась на койку и выложила нам последние новости «сверху»: кто с кем танцевал вчера на балу, и кого обворовали во втором классе.

— Матрос упал с мачты, а врач все еще пьян, так что пришлось мне заниматься его сломанной ногой.

— Какой матрос? — прошептала я.

Она пристально поглядела на меня.

— А ты какого знаешь? Вроде, он из Генуи. Держался молодцом. Зажал в зубах деревяшку, чтобы не кричать, пока я пыхтела над ним. Ни звука не издал, а потом поблагодарил. — Она всплеснула морщинистыми руками. — Говорят, будто он сам виноват, дескать, рассеянный. Капитан пригрозил, что выпорет следующего, кто будет невнимателен за работой на такелаже. Матроса этого отправили кастрюли мыть на камбузе в первом классе, пока не оклемается, чтоб на палубу вернуться.

Тереза задумчиво наблюдала за мной.

— Хочешь, я разыщу его? — шепнула она, когда Нонна ушла, но я помотала головой.

Никто не допустит Терезу на кухню, а даже если б она сумела разыскать Густаво и мы бы снова увиделись, каково бы мне было, когда он отвернулся бы прочь, заметив ужасный шрам, который невозможно скрыть даже ночью?

Смотрительницы сообщили, что капитан пришел в ярость, узнав о драке и «чудовищных непристойностях», как он выразился. Так что никому из спальни «А» нельзя подниматься на палубу, пока корабль не прибудет в Нью-Йорк.

Шли дни, и напряжение росло. Ни за едой, ни в умывальнике, ни на площадке, куда ветер изредка доносил порывы свежего воздуха, никто не разговаривал с Симоной, Джорданой и Миленкой. Все отводили взгляд от моей щеки и были отрывисто резки с Терезой. Дети ссорились и препирались из-за пустяков, игроки в карты стали грубее и злей. Сыр, который дал мне Густаво, оказался изумительный — у него был острый, насыщенный вкус, но даже он не пробудил во мне аппетита. Я почти ничего не ела и лежала в кровати, прикрывая рукой шрам.

Тереза заставила меня ходить на занятия по английскому, чтобы хоть как-то вытащить из постели. Молодой учитель уже трижды побывал в Америке и освоил начатки языка, но наш акцент приводил его в негодование.

— Th… th… TH! — твердил он, постукивая трубкой по длинным прокуренным зубам. — Язык здесь, идиоты, а не под небом. Даром только время на вас трачу.

— Уродское какое наречие, — заметил кто-то, — цедят слова между зубов.

— Если ты будешь жить с нами в Нью-Йорке, Ирма, тебе не нужен этот английский, — сказала Габриэлла, но я упорно продолжала повторять: three, the, think.

На следующий день, когда к занятиям присоединились Джордана с Миленкой, несколько женщин надменно встали и ушли.

Я спросила у Нонны, знает ли она что-нибудь про Густаво.

— Это тот, что ногу сломал? До сих пор кастрюли драет, я думаю.

Он не прислал мне весточку. Наверно, узнал про шрам. Или ему слишком дорого обошлась та ночь. Или он забыл обо мне.

— Не думай о нем, — шепнула мне Тереза.

Но она не ела фиги под луной, и ее лицо не было испорчено.

— Мы будем в порту во вторник утром, — сообщили нам смотрительницы вечером в воскресенье, на шестнадцатый день плавания. — Убедитесь заранее, что все ваши вещи собраны.

Они раздавали всем желающим настойки от кашля, присыпку против вшей, притирания, чтобы скрыть сыпь, и капли для тех, у кого слезились глаза. Даже дети с готовностью пользовались этими средствами, потому что все мы были наслышаны о тех, кого отправили из Америки обратно домой. Многие не могли вынести еще одного плавания и умирали по дороге.

— Небо ясное и море спокойное. В худшем случае, нас ждет туман уже в гавани, — докладывали смотрительницы.

И вдруг Нью-Йорк сделался реальным — город с туманной гаванью, откуда начинается огромная страна, способная принять нас, как берег принимает бесчисленные песчинки. У меня дрожали руки, когда я пересчитывала оставшиеся деньги и заделывала прореху в юбке. Я достала камешек, который взяла из дома, и попыталась ощутить запах старых стен, дыма в очаге, влажной шерстяной одежды, розмарина и лаванды, висящих возле кровати, и острый дух свежего сыра.

Щека у меня еще болела, особенно по ночам, резкими мучительными рывками. Даже если бы меня и правда ждал в Америке приятель Карло, зачем бы ему сдалась такая девушка — невзрачная, да еще и со шрамом?

— Скоро мы увидим папочку, — весело щебетала Габриэлла. — Я надену новое красное платье. Он меня поднимет и посадит на плечи. А ты, Ирма? Ты уложишь волосы, чтобы было красиво? Что ты наденешь?

— Не приставай к ней, детка, — сказала Тереза.

Джордана и Миленка молча слезли со своих коек. Пока все собирали чемоданы, начищали ботинки и в сотый раз изучали свои истрепанные карты и документы, они каким-то образом умудрились раздобыть пресной воды, чтобы помыть мне голову, а затем расчесали волосы до блеска.

— Теперь сделаем красоту, — объявила Джордана.

Их ловкие быстрые пальцы принялись заплетать мне косы. Они закончили, посовещались, расплели все обратно и принялись по-новой.

— Подожди, у нас хорошая идея, — говорили они, мягко отводя прочь мои руки. — Будет замечательно.

Одна за другой к нам стали подходить любопытные. Джордана потянула меня за подол:

— Вниз смотри, вот сюда.

Женщины молча толпились вокруг нас. Когда я попыталась поднять глаза, Миленка так дернула прядь волос, что у меня кожа вспыхнула огнем. Передо мной встала Симона, держа в руке красно-коричневую шелковую ленту.

— На, мне она не нужна, — сказала Симона и сунула ленту мне в руку. — Я извиняюсь насчет… твоего лица.

— Красивый цвет, — отрывисто заметила Джордана.

Симона кивнула.

— Ладно, мне надо собираться.

Когда она отошла, Джордана забрала у меня ленту.

— Смотри, мама, — восхитилась Габриэлла, — они причесали ей волосы как будто это роза!

— Ирма, это прекрасно, — прошептала Тереза.

Все подставляли мне свои зеркальца, чтобы я могла полюбоваться розой, перевитой Симониной лентой. Тонкие пальчики Миленки утерли мои слезы.

— Я знаю, мы туго закрутили, — сказала она, — но ночью, пока ты спишь, зато не испортится.

— Ирма стала прямо прекрасная дама, правда? — допытывалась Габриэлла.

Тереза расправила мне юбку и кивнула.

— Нет, Ирма, — хором ответили Джордана с Миленкой, когда я принялась их благодарить. — Что мы для тебя сделали — это просто ничего.

После обеда смотрительницы позвали всех пассажиров третьего класса в большой зал, где мы столпились плечом к плечу, и где сразу стало нечем дышать. Стюард забрался на стол, а рядом встали переводчики. Повторяя фразу за фразой на разных языках, они рассказали, что ждет нас в Нью-Йорке. Если мы благополучно пройдем врачебный осмотр в порту, муниципальные работники помогут нам купить билет на поезд в другой город. Мы сможем принять горячий душ, нам дадут мыло и полотенца. Это известие было встречено с радостью, потому что от соленой воды кожа уже высохла и шелушилась. Дамы из благотворительного общества накормят нас, затем нам выдадут багаж, и тех, кто намерен ехать дальше, проводят до вокзала.

Так что к вечеру город избавится от большинства ненужных пришельцев, изгнав нас за свои пределы, точно цыган или бродячих собак.

— Город переполнен, — предупредил стюарт, — если вы останетесь, то будете жить хуже, чем здесь, на корабле. Зарплаты маленькие, у многих нет работы. Кто из деревни, тем лучше всего отправиться на запад. Насчет того, чтобы посмотреть на Нью-Йорк с борта «Сервии», так палуба не вместит всех желающих. Выходить наверх все будут по очереди, уже в порту.

Он пожелал нам успеха и быстро ушел в окружении переводчиков.

— Он лжет, — сказала Тереза. — Как это город может быть переполнен?

С ней горячо согласились, но я мысленно поблагодарила стюарта за совет двигаться на запад. В Кливленде сначала пойду в церковь, а потом на главную площадь, решила я. Если там есть еще одна церковь, то и туда зайду. Священники безусловно знают, как знает наш отец Ансельмо, всех своих прихожан. А если они не смогут мне помочь, схожу на рынок в базарный день. Карло наверняка там будет.

Последнюю ночь Тереза, Габриэлла, Джордана с Миленкой и я провели провели около решетки, загораживавшей выход на палубу, чтобы первыми оказаться наверху. Мы поделили остатки моего сыра и спали на походных мешках. Боясь испортить прическу, я прислонилась к стене и сидя прикорнула. Во сне я видела горы Огайо и города, заполненные людьми, цедившими слова сквозь зубы.

Матросы отомкнули решетку еще до рассвета, и мы выбрались на палубу. Стоял такой густой туман, что с трудом можно было разглядеть борт «Сервии». Казалось, корабль плывет в облаках, царапая мачтой низкое небо, точно потолок, под которым кружат крикливые чайки. Со всех сторон раздавались приглушенные гудки и удары корабельных колоколов. Двигатели задрожали и смолкли. Мы остановились, выжидая, пока туман рассеется, и вот наконец показалось тусклое белесое солнце и по палубе прошелся ветерок.

— Смотрите! — закричала Габриэлла. — Высокие дома, как зубы!

Она была права. Острые неровные зубья пронзали небо. Вот и Нью-Йорк — огромная распахнутая волчья пасть.

— Ирма, — произнес низкий знакомый голос. Рядом со мной стоял Густаво, опираясь на самодельный костыль. — Я рад, что нашел вас, — тихо проговорил он. — Вот, возьмите. Это, конечно, не так красиво, как ваша вышивка, но, надеюсь, будет напоминать вам обо мне.

Он вынул из кармана небольшой диск из отполированного китового уса. На нем был вырезан, немного коряво, лунный полумесяц, а под ним — три дельфина, летящие над волнами. И снизу подпись «Густаво из Генуи».

— Я бы и без этого вспоминала вас, — честно сказала я. — Как ваша нога?

— Уже лучше. Матросы, бывает, падают. Не беда.

Он с любопытством оглядел меня, и я отвернулась, чтобы скрыть пораненную щеку.

— Вы уложили волосы, — сказал он. — До чего красиво!

— Это мои друзья из Сербии.

— Я слышал о том, что случилось. — Он смотрел на мою щеку. — Но все совсем не так плохо. — Пассажиры, толпившиеся вокруг, вежливо смотрели в другую сторону, делая вид, что не слушают нас. — Это было храбро с вашей стороны, вступиться за них.

Жаркая волна окатила меня с ног до головы.

— Вы останетесь на «Сервии»? — смущенно спросила я.

— Конечно. Нога заживет, и я снова буду лазать по канатам. Скажите, Ирма, я могу написать вам?

— Как?

— Я пошлю письмо на почтампт Кливленда до востребования. Мы теперь пойдем в Ливерпуль, оттуда я вам и напишу.

— Да, я буду рада.

— Густаво! — позвали его. Он мягко дотронулся до моей руки и скрылся в толпе. Тереза обняла меня за плечи, а Джордана за талию, и так, в обнимку, мы стояли и смотрели, как приближается берег.

— Он, похоже, славный, — шепнула Тереза. — Ты найдешь другого, похожего на него.

Но я не «нашла» Густаво. Я едва успела с ним познакомиться, и тогда моя щека еще была цела. Подарок Густаво я положила в походный мешок, вместе с камешком из Опи.

Нас посадили на баркасы, по пятьдесят человек на каждый, изрядно при этом вымочив. Когда мы ступили на землю, нам показалось, что она тоже качается, вздымаясь и опадая под нашими ногами. Мы спотыкались и едва не падали, а мальчишки в соломенных шляпах смеялись и тыкали в нас пальцем. Из большого кирпичного здания вышли служащие, чтобы разделить нас на две очереди — в одну те, кто поедет дальше, в другую те, кто остается в Нью-Йорке. Вот так меня разлучили с друзьями, с Терезой и Габриэллой, Джорданой и Миленкой. Когда я вывернула шею, чтобы напоследок увидеть их всех, чиновник нетерпеливо постучал по столу.

— Italiana? — хмуро спросил он. Я кивнула, по-прежнему вглядываясь в толпу. — Вы не уделите мне наконец немного внимания, синьорина?

— Да, сударь. Простите.

— Для чего вы прибыли в Америку?

Я рассказала ему про Карло и Федерико.

— Чем вы можете это подтвердить?

Я отдала ему письмо, написанное школьным учителем, и свои документы из Неаполя и из Опи.

— Профессия? Ваш род занятий. Что вы умеете делать?

— Шить. Шить и вышивать. — Я показала ему кусок муслина, где вышила «Ирма» пятью разными шрифтами. Он кивнул и что-то записал на длинном разлинованном листе.

— Сколько у вас с собой денег? — Он что, взятку требует? У меня и так с трудом на билет хватит. — Я спрашиваю, нужно ли вам государственное пособие? Или вы сами можете добраться до Кливленда?

Я кивнула и протянула ему свои лиры, но он не притронулся к ним, а сделал еще одну запись и булавкой прикрепил мне карточку на шаль. После чего отправил меня к врачу, который велел покашлять, глубоко подышать, удостоверился, что у меня нет сыпи, заставил меня поднять гирю над головой и сложить в уме несколько чисел. После этого он сказал что-то по-английски служащему, сидящему поблизости, пришпилил мне к шали еще одну карточку и махнул рукой в сторону душевых.

Там мне сказали раздеться и дали номерок на одежду. Нас поторапливали, не проявляя ни сердечности, ни злости, просто равнодушно и четко командовали, что делать, — точно так отец обращался с овцами. Однако меня заставили расплести мои замечательные косы, чтобы проверить, нет ли вшей. В душевой было полно пара, что хоть как-то примиряло с необходимостью оказаться голой среди толпы незнакомых женщин. Мне показалось, что я увидела Терезу, и я проскользнула среди обнаженных тел, громко зовя ее по имени, но ко мне обернулось чужое, изрытое оспинами лицо, — это была не она.

— Извините, синьора, — пролепетала я, прикрываясь куском ткани, который мне выдали.

Женщина отвернулась, и я побыстрее помылась, утирая невольные слезы. Нам сказали, что после душа желающие могут получить у американских леди из благотворительных обществ другую одежду, чтобы деревенские лохмотья не покоробили своим убожеством местных жителей, а главное, мужей, которые впервые увидят жен после долгой разлуки. Я оделась, тщательно причесалась, уложив волосы как обычно: сверху свернула кольцом, а боковые пряди свободно завиваются у щек. Оправила юбку и накинула шаль. Дамы пропустили меня, не предложив переодеться. По крайней мере, я вступаю в новую жизнь в своей одежде.

В огромной столовой, где гулким эхом отзывались голоса едоков, нас накормили чем-то вроде куриного супа с овощами. К нему полагались два ломтя ржаного хлеба и кувшин разбавленного пива. За моим столом не было никого с «Сервии». Неужто сюда прибывает столько кораблей, что обитатели нашего маленького мира уже навсегда потерялись среди тысяч других чужаков?

— Вкусно кормят, — сказал мой сосед по-итальянски. — К тому же бесплатно. Пока что Америка мне нравится.

После обеда я встала в новую очередь. Высокий светловолосый служащий проверил мой билет и жестом показал, чтобы я вышла во двор, где уже скопилось немало народу. И тут звонкий пронзительный голос завопил:

— Ирма! Ирма!

Это была Габриэлла, которая вскарабкалась на фонарную тумбу, и как сумасшедшая махала мне руками.

— Мы видели папу! Он принес мне куклу, такую красивую! И маме цветы!

Внизу стояла Тереза, лицо у нее сияло.

— Благослови тебя Господь, Ирма! — громко пожелала она.

— Я напишу! — закричала я им, и тут охранник снял Габриэллу, передал ее матери, и толпа мгновенно поглотила их обеих, а меня оттеснили к кучке посредников, выкрикивавших названия своих городов. «Бостон! Филадельфия! Чикаго!»

— Работа на фабрике, в Хартфорде, — зазывала женщина, ловко ухватив меня за рукав. — Там же общежитие и столовая. Никакой арендной платы!

— Айова, богатые плодородные земли. Вспахал, посеял, отвернулся — урожай готов! — выкликал ее сосед.

— Поест до Кливленд? — спросила я у распорядителя.

— Поезд на Кливленд, — резко поправил он, а затем по-итальянски объяснил, что мне нужна 34-я платформа. — Ничего не перепутайте. Если сядете не на тот поезд, вас вышвырнут вон на первой же станции. — Он говорил отрывисто, заученными фразами, как человек, привыкший изо дня в день повторять одно и то же. — Еду купите здесь. В поезде поесть негде, а ехать долго.

— Сколько, сударь?

— Долго.

Я купила хлеба и сыру, дороже, чем в Неаполе.

— Это Америка, тут хорошие зарплаты и высокие цены, — усмехнулся торговец, но все равно, это было здорово — купить заграничный мягкий хлеб и получить сдачу иностранными деньгами. На перроне служащий помог мне сесть в последний вагон, а там три широкоплечих поляка дружелюбно подвинулись, освободив для меня местечко на сиденьи. Золото я утратила, но погляди на меня, Дзия, я благополучно добралась до Америки, у меня с собой здешняя еда и деньги.

Поезд дернулся, задрожал и поехал.