Глава 3

– Как вчера все прошло? – тихо спрашивает меня по-испански Эдуардо Диас, обводя переполненный ресторан бегающим взглядом.

Мы обсуждаем организованную им встречу между мистером Дуайером и мной.

– Не знаю, – признаюсь я.

Бессмысленно врать человеку, которого я в детстве при помощи шантажа заставляла играть со мной в кукольное чаепитие. Эдуардо из тех друзей, которые воспринимаются почти как члены семьи.

– Ну, чем закончился ваш разговор?

– Мистер Дуайер сказал, что свяжется со мной. – Я понижаю голос. – По-моему, у ЦРУ нет четкого плана, как подобраться к Фиделю, и мысль о том, чтобы использовать меня, заинтриговала Дуайера.

Эдуардо делает глоток кофе, красивое лицо хмурится.

– Этого недостаточно.

– Он подозрительный: если бы я стала слишком наседать, он бы принял меня за какую-нибудь кубинскую агентку.

В последнее время Вашингтон и Гавана шпионят друг за другом особенно активно. По слухам, Фидель внедряет своих разведчиков в растущие эмигрантские круги.

– Пожалуй, – соглашается Эдуардо и, сделав еще глоток, откидывается на спинку стула.

Как только он ставит чашку на стол, официантка подбегает, чтобы ее наполнить. Он награждает девушку своей фирменной улыбкой. Женщины без конца влюбляются в Эдуардо Диаса, и, боюсь, это ужасная ошибка. Он эгоистичный паразит, хотя и очень обаятельный. Сейчас он полностью сосредоточен на нашем деле и не позволит паре красивых глазок или других прелестей себя отвлечь. Как бы он ни любил женщин, Кубу он любит больше.

Щеки официантки розовеют. Она покидает нас, наполнив чашку Эдуардо до краев.

– Я слышал, у тебя вчера появился новый поклонник.

– Думаю, даже не один. Я старательно разыгрывала из себя деву в беде – принцессу без трона, ждущую своего рыцаря, который убьет ради нее дракона. Мужчины обожают всякую такую чепуху.

Эдуардо улыбается.

– Некоторые.

– А ты не собираешься сражаться с драконами?

– Ты же знаешь, как я не люблю пачкать руки.

– Полагаю, кое-кто из американцев, которые были вчера на приеме, менее брезглив, чем ты.

Говорят, Николас Престон – герой войны.

Взгляд Эдуардо становится пристальнее.

– К разговору о вчерашнем приеме. Тебе сделали предложение?

Он сам на вечеринке не был, но кроме меня у него явно есть другие глаза и уши, при помощи которых он наблюдает за светской жизнью Палм-Бич.

– Ты мог бы ходить на эти вечеринки, а не полагаться на свою маленькую шпионскую сеть.

– Вчера я играл в карты, и это предприятие принесло мне немалую выгоду.

– Карты? Теперь это так называется? Я думаю, у тебя вчера были другие, так сказать, занятия.

Эдуардо занимает в обществе завидное положение. Несмотря на временные финансовые затруднения, он считается завидным холостяком. Скучающие жены и амбициозные матери очень ценят его компанию: он красив, его манеры безупречны, сшитый по мерке смокинг всегда наготове.

– Что я могу поделать, если все находят меня неотразимым? – смеется он.

– Ох, перестань, пожалуйста. Для таких разговоров еще слишком рано, а я вчера поздно легла.

– Значит, не я один интересно провел вечер.

Слово «интересно» приобретает в устах Эдуардо довольно пикантное звучание.

– Вряд ли мой вечер был так же «интересен», как твой. Я ушла домой с родителями и сестрами, а ты? С тоскующей вдовушкой или с подающей надежды певицей кабаре? Или, может быть, с молодой женой, которую старый муж не понимает?

– Не скромничай. Подозреваю, ты провела вечер в еще более интересной компании, чем я.

Мои щеки вспыхивают. Мы с Эдуардо не родственники, но он всегда умел действовать мне на нервы именно так, как это делают старшие братья и сестры.

– Понятия не имею, о чем ты.

– А по-моему, имеешь. – Его лицо становится серьезным: – Это мощный американский клан, Беатрис. Они очень влиятельны в политике.

– Они – да, но он приходится им каким-то дальним родственником и вряд ли влияет на политические решения.

– Я не о предложении руки и сердца. Я о том, что на тебя обратил внимание сенатор.

– У тебя шпионы среди обслуживающего персонала подобных вечеринок или ты завербовал кого-то из гостей? – спрашиваю я холодно.

– Ты же знаешь: я не выдаю свои секреты.

– Мы просто потанцевали.

– Разумеется.

– Один танец, и все! – настаиваю я.

– По моим сведениям, он весь вечер глаз с тебя не сводил.

Эти слова не должны доставлять мне удовольствие, но доставляют.

– Весь вечер он праздновал свою помолвку.

– У мужчин, которые собираются жениться, тоже есть глаза.

– Какая прелесть! Донжуан – это как раз то, что мне нужно.

– Это действительно то, что нужно. По крайней мере, для наших целей. О его симпатичной невесте не беспокойся. Подумай лучше о том, Беатрис, что однажды нам может понадобиться его голос в сенате.

Я делаю над собой усилие, чтобы мои слова прозвучали непринужденно:

– Рассчитывать на голос в сенате после одного танца?! Ну у тебя и амбиции! К тому же я думала, мы собираемся убить Фиделя, а не уморить законодательными актами.

– Никакими возможностями не следует пренебрегать. Сегодня будет еще одна вечеринка. Сенатор Престон должен прийти. Почему бы тебе не попробовать его соблазнить? Вдруг из этого что-то получится?

Я прищуриваюсь, в голосе звучат стальные нотки.

– Я не продаюсь. Я здесь, чтобы убить Фиделя, а не чтобы через постель политиков помогать тебе в решении финансовых проблем.

– Я думал, ты здесь ради Алехандро, – возражает Эдуардо, нисколько не смутившись.

Странное дело! Люди бросаются именем моего брата, как будто стоит им потянуть за эту ниточку, я тут же кинусь исполнять их волю. Но вообще-то можно кого-то любить и при этом оставаться здравомыслящим человеком.

– Что до моих финансовых проблем, – прибавляет Эдуардо, – то речь совсем не о них. Разве ты не хотела бы лучшей жизни для себя самой, для родителей и сестер?

– Я не намерена спать с сенатором Престоном ни ради тебя, ни ради памяти Алехандро, ни из-за того, что мне и моим сестрам приходится по многу раз надевать одни и те же платья. Есть другие способы победить Фиделя. Наконец, я лучше, чем кто-либо другой, знала своего брата и не сомневаюсь: он был бы против того, чтобы во имя нашего дела я занималась проституцией.

Как бы много революция ни отняла у наших семей, воспитание все же остается при нас, поэтому мои слова не могут не смутить Эдуардо хотя бы на секунду.

– Хорошо. Не спи с ним. Просто посмотри, что получится, если тебе удастся удержать его интерес. Может, в таком случае он будет более склонен помогать нам.

– Он женится, – напоминаю я Эдуардо, а заодно и себе самой (это для меня совсем не лишнее, при том, с каким удовольствием я вспоминаю вчерашний танец на балконе).

Неужели Николас Престон действительно весь вечер на меня смотрел?

– А ты Беатрис Перес, – парирует Эдуардо.

– Я не собираюсь портить человеку жизнь или расстраивать свадьбу. Не хочу, чтобы из-за меня страдали невинные люди.

– Он американский политик. Где он и где невинность? Руки американцев давно запачканы грязью. Итак, вечеринка сегодня. Твой сенатор Престон там будет. Я тоже. Составь мне компанию.

Я колеблюсь. Эдуардо улыбается.

– Что такого, если ты попробуешь? Сама же сказала: вы только потанцевали.

В его проницательно блестящих темно-карих глазах одновременно читаются и вызов, и просьба. Вот ведь хитрый черт! Мы оба знаем, что безнадежные дела – это для меня непреодолимый соблазн и что трудностей я никогда не боялась.

* * *

Компания собралась не такая, как на вчерашнем приеме: нет матрон, нет пожилых пар. Знакомые лица есть, но в целом публика совсем не та, что бывает на вечеринках, куда я хожу с родителями.

– Выглядишь великолепно, – шепчет Эдуардо, когда мы рука об руку входим в зал.

– Может быть, но меня несколько смущает то, как ты это говоришь.

– А как я это говорю?

– Я чувствую себя куском мяса, которым ты трясешь у них перед носом.

Эдуардо усмехается, и его ленивая улыбка привлекает внимание большинства присутствующих женщин. Если кто-то из них еще не успел меня возненавидеть, то сейчас я наверняка восстановила против себя всех, появившись в свете под ручку с одним из самых эффектных холостяков сезона.

– Пока ты была на Кубе, мне тебя ужасно не хватало, – пробормотал Эдуардо с ласковой снисходительностью старого друга или любовника.

Он эмигрировал раньше нас. До того, как президент Батиста бежал, предоставив нам проснуться новогодним утром в руках Фиделя. За несколько лет Эдуардо пришлось раздать немало взяток разным чиновникам, и мне всегда было интересно, помогло ли это ему подготовиться к тем переменам, которые охватили Кубу.

– В последнее время женщины не переставая мне льстят, – добавляет он, улыбаясь. – Честное слово, это утомляет.

Сдержавшись, чтобы не фыркнуть, я отрываю взгляд от его лица и изучаю толпу.

У меня перехватывает дыхание.

Те самые голубые глаза впиваются в мои, Эдуардо моментально забыт.

Невесты поблизости не видно. Может, она здесь, просто они не из тех пар, которые везде ходят в обнимку. Или, скорее всего, она, как большинство незамужних молодых леди из хороших семей, отправилась с родителями на другую вечеринку, более респектабельную.

Николас Престон сегодня так же красив, как вчера. Вместо смокинга на нем менее парадный костюм, белизна воротничка подчеркивает ровный загар.

Зимой, спасаясь от северного холода, в Палм-Бич съезжается самое утонченное общество. Легко представить себе, как сенатор Престон играет в гольф с Кеннеди под утренним солнцем Флориды или бродит на закате по пляжу. Наверняка он упоенно занимается каким-нибудь спортом: плавает на паруснике, летает на самолете, играет в поло верхом на пони из какого-нибудь шикарного поместья или ему нет равных в теннисе.

Эдуардо приветствует хозяина – наследника крупной газеты, чья фамилия увековечена в «Светском альманахе». Для моей матери это что-то вроде Библии: она штудирует списки почтенных семейств в поисках мужчин, за которых можно было бы выдать непристроенных дочерей.

Николас Престон продолжает смотреть на меня: на мое декольте, на руки Эдуардо, которые прикасаются к моему телу. Когда мы идем к импровизированному танцполу, у меня по спине пробегают мурашки – так тяжел взгляд Николаса и так колки взгляды любопытных гостей. Вероятно, они заметили, что я привлекла внимание сенатора Престона. А может быть, дело в моем спутнике: в том, как наши смуглые лица гармонируют друг с другом и как фамильярно мы общаемся между собой (наверное, многие думают, будто я его любовница).

– Он хочет тебя пригласить, – предупреждает Эдуардо, прежде чем закружить меня.

Я выглядываю из-за его плеча.

Николас Престон по-прежнему смотрит. Я ощущаю холодок, пробегающий по коже, и легкое головокружение от танца. Или не от танца, а от этого мужчины, от моих тайных намерений, от желаний, притаившихся внутри.

Я хочу, чтобы Николас Престон пересек зал и пригласил меня, хочу почувствовать себя обыкновенной двадцатидвухлетней девушкой – такой, какой я была раньше.

Я хочу только потанцевать с ним. Ну хорошо, еще, может быть, немного пофлиртовать.

Песня заканчивается. Больше я на него не оглядываюсь. Для этого мне приходится сделать над собой титаническое усилие, потому что я ощущаю его взгляд, почти как физическое прикосновение. Эдуардо прав: Николас Престон действительно не отрывает от меня взгляда.

Ни на секунду.

Подмигнув мне, Эдуардо уходит за шампанским. Я остаюсь в углу зала одна и через полминуты слышу:

– Давайте потанцуем.

При звуке этого плавного уверенного голоса я вздергиваю бровь и с трудом прячу улыбку. Он нравится мне еще сильнее оттого, что тоже действует как будто бы против собственной воли. Как будто мы два магнита, которые притягиваются друг к другу. Он высокомерен, но его гордость смягчается тяжестью взгляда, сопровождающего меня весь вечер.

– Сегодня вы изъясняетесь не так изящно, как в прошлый раз. Как вы меня назвали вчера? Похитительницей сердец?

Он улыбнулся.

– Я не думал, что это на вас подействовало.

Не найдясь, что ответить, я говорю:

– Пойдут слухи.

– Пойдут.

– А в этом году выборы.

Он смеется.

– Какие-нибудь выборы бывают каждый год.

– У вас есть невеста.

– Есть, но вы не беспокойтесь: от одного танца я голову не потеряю.

Я с улыбкой отбиваю его словесную подачу.

– Зато я могу.

На щеке мелькает ямочка, ко мне протягивается рука, на которой пока еще нет тяжелого золотого кольца.

– Может, все-таки рискнем?

Я отвечаю не сразу. Это не просто кокетство: я действительно могу навредить своей репутации. И все-таки мне не хватает сил, чтобы отказать себе в таком удовольствии.

Моя рука опускается на его ладонь, наши пальцы переплетаются.

По залу пробегает шепот, кто-то приглушенно ахает. Такая реакция может показаться странной, если учесть, что вокруг нас полно танцующих, не состоящих в законном браке.

Но за прошедший год я поняла: для тех, кто принадлежит к этому кругу с рождения, и для тех, кто вторгся в него, как я, действуют разные правила. Если вчерашнее предложение Эндрю насторожило их, то теперь они, наверное, взбесятся. Для любой незамужней (или даже замужней) женщины Палм-Бич Николас Рэндольф Престон III – это вершина социальной пирамиды. Он пик, к которому они стремятся.

Он как будто бы не замечает ни взглядов, ни шушуканья. Его движения спокойны и уверенны. И в то же время я не могу не заметить, что он на секунду перестает дышать, кладя руку мне на талию.

– Как вам сегодняшний вечер? – спрашивает он.

Я смотрю на него испытующе.

– Пока мы с вами танцуем, нам обязательно вести вежливую беседу?

– А вы предпочли бы невежливую?

– Может быть. Смотря о чем.

– Думаю, разговор начался бы с вашего платья и им же закончился бы.

– А что? Очень хорошее платье, – говорю я, и то, что скрыто под этим самым платьем, краснеет.

Такой туалет с гордостью надела бы сама Мэрилин Монро. Облегающая ткань идеально подчеркивает фигуру, которой наградил меня Бог. Моя мать не сразу одобрила этот откровенный наряд: желание выдать дочерей замуж боролось в ней с боязнью сплетен, но, как часто бывает в подобных случаях, прагматический расчет военного стратега возобладал над любовью к благопристойности.

– Пытаетесь похитить мое сердце? – спрашивает мой партнер, шутливо изображая тревогу.

– Если только совсем чуть-чуть, – дразню его я. Мой взгляд пробегает по лицам других гостей и возвращается к нему. – Вчера мы с вами так расстались, что я подумала, вы на меня сердитесь.

– Мне кажется, мы недостаточно давно знакомы, чтобы сердиться друг на друга.

– Верно, – соглашаюсь я. – Формально мы, по-моему, не знакомы вообще.

– Так давайте это исправим. Друзья зовут меня Ник.

Я верчу это имя в уме, наслаждаясь тем, как звучит неофициальное имя официального лица. Скольким женщинам довелось так его называть? Видеть его с человеческой стороны?

– А мы будем дружить?

– Вроде того. – Взгляд моего партнера становится задумчивым. – Хотя сегодня, кажется, при вас уже есть друг.

Невозможно не расслышать вопроса, завуалированного в этих словах.

– Эдуардо действительно друг. Старый добрый друг семьи. Он мне почти как брат.

Почти, однако не совсем.

– И интересы у него, я полагаю, те же?

Об этом легко забыть, но за золотым фасадом, на который я сейчас смотрю, стоит политик – член нескольких влиятельных сенатских комитетов. Эдуардо прав: Ник Престон мог бы быть для нас ценным союзником.

– Хотите вытащить из меня сразу все секреты? – говорю я.

– Ни в коем случае. Мне тридцать семь лет, и я умею быть терпеливым. Я понимаю: ваши секреты лучше вытаскивать не все сразу, а по одному.

– Я не думала, что вы такой старый! – Забыв об этикете и не обращая внимания на гул любопытной толпы, я осмысливаю этот важный для меня факт: неудивительно, что Николас Престон торопится жениться!

– Тридцать семь лет – разве это старость в наше время?

– По меркам того, кому двадцать два, – да.

Он улыбается.

– Вот и первый ваш секрет.

– Мой возраст – никакой не секрет.

– Пожалуй. И все-таки это кое-что о вас, еще одна частичка мозаики. К тому же у меня такое чувство, будто ваша душа старше вас самой.

Я соглашаюсь.

– Наверное, мало кому удается пережить революцию, сохранив детскую наивность и чистоту.

– Вы правы, война не способствует процветанию этих добродетелей.

– Я слышала, вы воевали в Европе?

Он кивает, его взгляд становится более осторожным.

– Тогда вы знаете.

– Да.

Одно дело – сражаться на чужой земле, видеть вокруг себя смерть и разрушение, а потом вернуться в страну, которая, можно надеяться, никогда не будет доведена до такого безумия. Другое дело, когда весь этот кошмар происходит у тебя дома, когда умирают твои друзья и родные. Это еще тяжелее. И все-таки любая война есть война. От нее страдают все: и местное население, и иностранцы.

– Трудно говорить с человеком, который ничего подобного не пережил. Который не видел того, что видели вы.

Он кивает.

– Как там было? На фронте? Вы служили в авиации?

– Я столкнулся с тем, к чему жизнь меня совершенно не готовила. Поначалу очень боялся взлетать. А потом в первый раз сбил самолет… значит, убил человека… – его голос на секунду прерывается. – Не думал я, что к такому можно привыкнуть. Тем не менее со временем привыкаешь. При каждом взлете ты знаешь, что можешь умереть, но миришься с этой мыслью. Сидишь вечером с кем-то рядом в баре, а завтра этот человек может уже не прийти, и это кажется нормальным. Ну а потом все вдруг заканчивается: ты жив и чудесным образом возвращаешься домой. Все тебя благодарят, называют героем, а ты пытаешься снова найти для себя место в этой жизни. – Наши взгляды встречаются. – Ты ходишь на балы и вечеринки, пьешь шампанское, танцуешь с симпатичными девушками, но часть тебя остается там – среди бомб. Ты думаешь о жизнях, которые мог спасти и не спас, о сыновьях, мужьях и отцах, которые должны были вернуться, но не вернулись. Ты начинаешь спрашивать себя, почему ты выжил, если все те люди – хорошие люди – не выжили, какой в этом смысл и что ты должен сделать, чтобы оплатить свой долг. Подобные мысли гложут тебя, их трудно выкинуть из головы. И трудно найти человека, который поймет.

Есть ли у меня хоть какой-то шанс?

Мне было гораздо проще, когда я могла относиться к нему просто как к плейбою с Палм-Бич, у которого форма преобладает над содержанием, привилегии над ответственностью. Но сейчас я вижу правду: она маячит в его голубых глазах. Он не здесь, а в другом месте и в другом времени, среди образов, которые мучают его и которые невозможно стереть из памяти, среди звуков, от которых он просыпается по ночам в холодном поту.

Я по-прежнему слышу выстрелы в стенах крепости Ла Кабанья, чувствую запах смерти, сырости и тюремной грязи. Меня часто будит рев толпы на стадионе, где людей осуждали на смерть. Во мне навсегда поселилась песня страха с рефреном отчаяния: шум взлетающего самолета, глухой удар тела о землю, визг машины, уносящейся прочь.

– Мне очень жаль, – говорю я, прекрасно понимая, как мало утешения в моих словах.

– Я знаю.

Повисшая пауза заставляет меня почувствовать неловкость. Сейчас мне кажется, что он действительно открыл один из моих секретов – добрался до той боли, которая прячется под моей брильянтовой улыбкой.

– Они перестали на нас смотреть, – говорю я, стараясь заполнить тишину чем-нибудь нейтральным, безопасным.

– Кто?

– Другие гости.

На его лице появляется уже знакомая мне улыбка.

– Я и не заметил.

Музыка перестает играть, он замирает.

А мне не хочется останавливаться, не хочется отстраняться от него – это кажется противоестественным.

– Спасибо за танец, – говорит Ник.

После того, какими сокровенными воспоминаниями он со мной поделился, его тон кажется очень формальным. Маска снова надета.

Интересно, какую сторону себя он показывает своей невесте? Кого она знает и любит? Человека с тенями прошлого в глазах или уравновешенного джентльмена, стоящего сейчас передо мной?

Кто-то слегка прикасается к моему локтю. Оборачиваться мне не нужно: я знаю, что рядом со мной стоит Эдуардо. Выражение лица Ника это подтверждает. Он наклоняет голову, они с Эдуардо молча обмениваются взглядами поверх моей макушки. Я вижу их вместе и с поразительной ясностью ощущаю, что один из них еще мальчишка, а другой – мужчина.

Потом Ник уходит, как ушел накануне. Его широкоплечий длинноногий и длиннорукий силуэт грациозно удаляется.

Эдуардо протягивает мне бокал шампанского. Я беру хрустальную ножку дрожащими пальцами.

– Мне его почти жалко, – говорит Эдуардо.

Я смотрю Нику в спину, пока толпа не проглатывает его.

– Почему?

– Рано или поздно ты разобьешь ему сердце.

– Очень сомневаюсь.

Я бы скорее побоялась за свое сердце, если бы оно не было уже разбито.

Загрузка...