Когда мы встретимся

Блиц-раунд

Первый раунд «Пирамиды» мама называет «блиц» – там самое главное скорость реакции. В каждой команде двое участников: просто игрок и знаменитость; и вот эта знаменитость должна угадать с подсказки простого игрока семь простых слов. Если, к примеру, первое слово «вилка», то игрок говорит: «То, чем едят, но не ложка, а…»

Если у звезды есть мозги – а это, говорит мама, вовсе не факт, – то она, то есть звезда, выкрикивает: «Вилка!» Тогда раздается «дзиннь», и на экранчике, который виден только простому игроку, появляется следующее слово. На семь слов команде дается тридцать секунд.

Потом экранчики поворачиваются, и уже знаменитость подсказывает, а игрок угадывает. Еще семь слов, еще тридцать секунд, поворот – и опять игрок подсказывает, а звезда угадывает.

В блице можно набрать максимум двадцать одно очко, и тем, кому это удалось, достается приз – две тысячи сто долларов. Но самое главное тут опередить соперников, потому что команда, которая выигрывает блиц, выходит в раунд победителя – и вот там начинаются серьезные деньги.

Сегодня тренировка короткая, потому что вечером будет собрание жильцов нашего дома. Раз в месяц соседи собираются у нас в гостиной и жалуются, а мама с бешеной скоростью записывает. Большинство, правда, этими собраниями не интересуется. Только старики всегда тут как тут, потому что их мало куда приглашают и потому что они сердятся на плохое отопление. Луиза, мама Сэла, работает в доме престарелых; она говорит, что старики вообще вечно мерзнут, никак не могут согреться.

После таких собраний, на которых мистер Нанци обычно прожигает сигаретой очередную дырку в нашем диване, мама всегда пишет письмо домовладельцу, а копию посылает в какую-то городскую службу, которая вроде как должна заботиться о том, чтобы у нас была горячая вода, закрывалась дверь подъезда, а лифт не застревал между этажами. Но ничего не меняется, никогда.

Вот-вот начнутся звонки в дверь. Ричард натаскивает маму на блиц-раунд, а я делаю лимонад из концентрата и открываю пачки печенья «Орео».

Луиза стучится условным стуком, и я с подносом в руках впускаю ее в квартиру. Она берет печенюшку и вздыхает. На ней джинсы; белые медсестринские туфли она сбрасывает у двери. Луиза с трудом выносит эти посиделки, но приходит из солидарности с мамой. И потом, кто-то же должен приглядывать за мистером Нанци, чтобы он со своей сигаретой не устроил пожар.

– Лимонаду? – спрашиваю я. Не желаю изображать официантку на маминых сборищах, но для Луизы – всегда пожалуйста.

– Звучит заманчиво. – Луиза идет за мной в кухню.

Как только я вручаю ей бокал, звенит звонок. Причем звенит он добрую минуту. Почему, спрашивается, они не отрывают палец от кнопки?

– Старики, – говорит Луиза, как будто читает мои мысли. – Привыкли, что их никто не слышит. – Она берет еще два печенья и идет открывать. Вообще-то Луиза не ест, как она выражается, «магазинную еду», но говорит, что без «Орео» она бы не пережила собрания жильцов.

Через пятнадцать минут мама уже сидит на полу в гостиной и быстро-быстро строчит в блокноте, а остальные по очереди возмущаются, что в лифте грязно, на лестнице окурки, а сушилка в подвале расплавила резинку на чьих-то панталонах.

Я стою у стенки в прихожей и смотрю, как мама, не переставая записывать, поднимает палец – это она так просит миссис Биндокер говорить медленнее. Потому что, когда миссис Биндокер открывает рот, даже мама со своей стенографической скоростью за ней не поспевает.

Когда мама в первый раз увидела нашу квартиру, она заплакала. Все вокруг просто «заросло грязью», говорит она. Деревянные полы были «практически черные», окна «заляпаны сверху донизу», а о том, чем измазаны стены, ей «даже думать не хотелось». Она всегда рассказывает об этом одинаково, этими самыми словами.

Я тогда тоже была с ней, в переносном креслице. Стояли холода, мама была в новом пальто, в шкафах ни одной вешалки, а класть пальто на грязный пол или на шипящую облупленную батарею ей не хотелось, поэтому она так и держала его в руках, бродя по комнатам и уговаривая себя, что все не так ужасно.

На этом месте я всегда старалась придумать какое-нибудь место, куда она могла бы положить пальто, если бы только догадалась.

– А почему ты не бросила его на перекладину в шкафу в прихожей? – спрашивала я.

– Там было пыльно, – отвечала она.

– А на подоконник в кухне?

– Тоже пыльно.

– А приоткрыть дверь в спальню и сверху на нее – пальто?

– Я бы не дотянулась, – говорила она, – а главное, там было пыльно.

В тот день, почти двенадцать лет назад, мама сделала вот что. Она снова надела пальто, подхватила креслице со мной и пошла в магазин. Там она купила швабру, мыло, мусорные пакеты, рулон самоклеящейся пленки для кухонных полок, губки, средство для мойки окон и бумажные полотенца.

Вернувшись, она вывалила все это на пол, а в освободившийся чистый пакет опустила аккуратно сложенное пальто. Потом повесила этот пакет на дверную ручку и весь день драила квартиру. А мне, по ее словам, хватило сознательности угнездиться в креслице и проспать долго-долго.

В тот день она познакомилась с Луизой, у которой тоже не было мужа. Они встретились в подъезде, когда выносили мусор к бакам. На руках у Луизы был Сэл. Он плакал, но когда увидел меня, замолчал.

Я все это знаю, потому что сто раз просила маму рассказать мне эту историю. Историю о том, как я впервые увидела Сэла.