Когда причиняют добро. Рассказы

Мисс ЧО, черепаха и я

Есть люди, которые любят рассуждать о событиях, которые не произошли. Но только не я! Я вообще не люблю говорить о каких-либо ситуациях. Слова, стоит лишь их произнести, разносятся по воздуху. Всё, что ещё не случилось, я хочу спрятать глубоко внутри, чтобы оно и вовсе никогда не случалось.

Самое примечательное событие в моей жизни за последние несколько лет это то, что я стал жить вместе с Шакшаком. Когда я лежу в кровати и одной рукой мягко глажу затылок Шакшака, я чувствую свою связь с миром. И у меня рождается смутная мысль: «А можно ли остаться так навсегда?»

По будням я работаю. Официально для всех место моей работы называется «Ассоциация фешенебельного жилья для людей преклонного возраста», но широкой общественности оно также известно как «дом престарелых для богачей». И вот уже на протяжении пяти лет каждый день — с понедельника по пятницу — я прихожу на работу к половине девятого утра и ухожу в шесть вечера. Если я не выхожу в ночную смену и не работаю сверхурочно, то суббота и воскресенье у меня выходные. Естественно, без ночных смен и переработок зарплата минимальная. Она смехотворно мала, чтобы, откладывая с неё деньги на счёт в банке, через тридцать лет жить на проценты, но всё же её хватает, чтобы вовремя оплачивать коммунальные платежи. Я как-то живу. Думаю, в наше время это уже неплохо. Если самые большие беды обходят стороной, то уже можно сказать, что живёшь, так или иначе.

Единственный плюс работы, на которой необходимо носить униформу, это то, что до самой работы можно ехать в какой угодно одежде. Сегодня утром, попрощавшись с Шакшаком, я нацепил чёрные джинсы, классическую кожанку и кеды «реверс» и вышел из дома. В офисе уже была Мингён. Заметив моё приближение, она демонстративно отвернулась. Вот уже месяц, как я стал для неё человеком-невидимкой, — с того самого дня, когда она сказала, что устала, не может больше это выносить и нам пора расстаться, после чего я для неё перестал существовать.

Я не разделял её позицию. Даже посте расставания вовсе не обязательно становиться врагами. Тем более что мы работаем вместе, и полностью прекратить общение невозможно. Я слегка кивнул в её сторону — неважно, смотрит она или нет. Мингён даже не повернула головы. Я прошёл в раздевалку и, застёгивая пуговицы белой форменной рубашки, просмотрел список жалоб, поступивших за ночь. Первой заявкой на сегодня была комната 1206 в корпусе «С». «Опять?» — невольно вырвался у меня изумлённый вздох.

В 1206-й комнате жил лысый маленький старик, жил один и обладал весьма упрямым характером. Что, впрочем, не лучший способ описать этого постояльца, поскольку две трети жильцов мужского пола в этом корпусе были практически такими же. Но этот старик был не просто упрямым, он был вспыльчивым, мнительным и никогда не улыбался. В этом здании почти все были такими, но мало кто вызывал персонал так же часто, как этот старик. Он обращался к дежурному каждый раз, когда у него не подключался интернет или не работал пульт дистанционного управления от сушильного шкафа. Устранять все неполадки в комнатах постояльцев как раз и было моей обязанностью. По большей части все проблемы решались возвращением на место выпавшего из разъёма компьютерного кабеля или заменой батареек в пульте дистанционного управления.

Отметив про себя, что заявка оставлена на девять утра, я догадался, что старик вчера задал жару ночному оператору, убеждая того, что у него самое безотлагательное дело. Нетерпеливость также была общей чертой почти всех здешних обитателей. До того как устроиться на эту работу, я не знал, что старость отбирает терпение. Служебный лифт замер на тридцать третьем этаже и не двигался с места. В этом высоченном здании был всего один лифт, предназначенный для персонала, поэтому его всегда приходилось подолгу ждать. Для жильцов дома было ещё пять лифтов, но нам запрещалось ими пользоваться, поскольку случайная встреча с постояльцами могла породить неловкость. Каждый раз, когда на общем собрании сотрудников директор в очередной раз акцентировал на этом наше внимание, я мысленно заменял «неловкость» на «ненависть».

Пока я бездумно смотрел на табло лифта, отсчитывающее этажи вниз, в кармане пиджака завибрировал телефон. Входящий звонок. Звонила «Мисс Чо». Впервые она звонила мне в такое время. Интуиция подсказывала — что-то случилось. Двери лифта открылись. Сотрудникам было строго-настрого запрещено пользоваться телефонами в здании, пока они одеты в рабочий костюм. Подавив своё любопытство, я отклонил звонок.

На старике из номера 1206 был заношенный халат и замызганные штаны от пижамы. В этом также все здешние постояльцы были похожи: выходя из своих апартаментов в фит- нес-зал или фойе, они обязательно надевали пиджаки и костюмные туфли, даже если не собирались выходить на улицу, зато персонал заведения они встречали у себя практически всегда в одной пижаме. Окружающие им были безразличны, а границы, определяющие особые случаи, ради которых надо наряжаться, стёрты. Едва я собрался пройти в комнату, старик внезапно прикрикнул:

— Туалет! Я же говорил, что у меня туалет забился!

— А?

— У вас тут всё через одно место! Я со вчерашнего вечера даже поссать не могу!

— Примите мои извинения.

Следуя рабочей инструкции, я низко поклонился. Я уже настолько привык извиняться, что моих чувств это не задевало.

Как бы мне объяснить наши отношения с мисс Чо?

Мисс Чо, Чо Ынчжа, была давней возлюбленной моего отца. Если точнее, то она была одной из женщин, которые когда-то с ним жили. Наверное, немного найдётся в мире сумасшедших, поддерживающих общение с бывшими женщинами почившего отца. Да и я был не из их числа. Тем не менее несколько лет назад мы начали с ней общаться как шапочные знакомые. «Шапочные знакомые» — это как нельзя точно описывает наши с ней отношения. Я затрудняюсь точно ответить, какие возможны отношения с пожилой женщиной, бывшей возлюбленной отца, могу лишь сказать, что в этом мире между людьми возможны самые разные отношения.

Она нашла меня в фейсбуке:

«Вы, случайно, не Ан Хвичжун, живший в районе Хыксокдон?»

В сообщении не было ни «здравствуйте», ни «извините», ни объяснений, приличествующих случаю. Отправителем значилась «Eun-ja, Cho». Ничего не говорящее мне имя. Возможно, когда-то это имя было популярно, но только не сейчас, среди моих сверстников. За всё время своего обучения я ни разу не встретил ребёнка с таким именем. И я не помнил, чтобы кого-либо из преподавателей так звали. Поэтому я решил, что я не тот Ан Хвичжун, которого разыскивали в сообщении. Да и Хыксокдон это не какая-нибудь маленькая деревня. Я ничего не ответил на сообщение, а вскоре и вовсе забыл о нём.

Через месяц я получил новое послание:

«Вы ведь Ан Хвичжун, живший в Хыксокдон, верно? Аптека „Лебедь“ перед больницей, „Куак“».

После упоминания аптеки «Лебедь» я уже не мог притворяться, будто это не про меня. Я всё ещё не знал, кто мне пишет, и предположил, что это, возможно, мама кого-нибудь из моих одноклассников, которая наконец добралась до интернета. Я отправил краткий ответ: «Да, верно». И она сразу прислала запрос на добавление в друзья. Я зашёл на её страницу, где была всего одна фотография. Улыбающаяся женщина в спортивной одежде на горной дороге на фоне яркой осенней листвы. Я сразу узнал её.

Мама умерла, когда мне было шесть, и с тех пор у отца постоянно менялись женщины. Я никогда не считал это аморальным. Отец официально был вдовцом и никогда не забывал про сына, ослеплённый чувствами к очередной женщине. Отец нравился противоположному полу. Возможно, его популярности способствовала стабильная работа и внешность — его бледность и утомлённый вид навевали мысли о разорившемся аристократе из Восточной Европы. У отца не было одного определённого типа женщин, которые ему нравились, единственным общим требованием ко всем было уважение и забота обо мне. И мисс Чо соответствовала этому идеально.

Она была не замужем и помогала в аптеке, естественно, что однажды она собрала чемодан и переехала к отцу. Её сожительство с отцом совпало с моим обучением в школе-интернате, где я жил в общежитии. Выходные и каникулы я тогда проводил у бабушки, поэтому в доме отца появлялся всего лишь раз в месяц. Когда я приезжал к нему, мисс Чо готовила нам ужин, накрывала на стол и уходила из дома, держа под мышкой небольшой кулёк. Она одевалась так просто, словно шла в деревенскую баню.

— Располагайтесь поудобнее, я переночую у свояченицы.

Каждый раз, когда она упоминала «свояченицу», мне становилось не по себе. Свояченицей может считаться только сестра замужней женщины, разве нет? Меня не задевало, что она говорит это мне, сыну полноправной папиной жены, хотя сама не имеет с ним официальных отношений. Но я переживал, как она справится дальше, если по своей наивности впадает в подобные иллюзии.

— Давай есть, — отец кивал подбородком в сторону накрытого стола. Мы садились друг напротив друга и практически в тишине ели приготовленный мисс Чо ужин. Еда была довольно пресной и простой. Мисс Чо не обладала выдающимися кулинарными способностями, зато у неё была щедрая душа. Нам с отцом не приходилось, съев по куриной ноге, делить остатки, уступая друг другу, — каждый из нас получал по целой курице. Подцепив кусок мяса, отец лаконично спрашивал:

— Ну как, всё в порядке?

— Да.

— Как кормят в общежитии? Есть можно?

— Да.

Наши немудрёные разговоры часто ограничивались всего парой вопросов и ответов. Нам было неловко в компании друг друга. Проснувшись на следующее утро, я слышал, как мисс Чо, неизвестно когда вернувшаяся, возится на кухне. Завтракали мы рисовой кашей, сваренной на оставшемся с вечера бульоне. Когда мы ели втроём, я чувствовал себя спокойнее, чем оставаясь наедине с отцом. Мисс Чо не задавала вопросов. Вместо этого она разговаривала как бы сама с собой:

— Очень горячо? Нет, не очень. Ну-ка, Хвичжун, попробуй желе из желудей. Всё приготовила, как раньше делала мама, а вкус не тот. Видимо, из желудёвого крахмала, который продают на рынке, ничего хорошего не получится. Надо самой идти в горы собирать жёлуди.

Она не ждала какой-либо реакции на свои слова. Тем не менее как-то само собой у меня вылетело: «А я тоже однажды собирал жёлуди». Мне хотелось, чтобы, когда меня нет, отец тоже с бо́льшим вниманием относился к болтовне мисс Чо. Иначе мне отчего-то становилось жаль её. Она была очень добрым человеком. Можно сказать, что из всех женщин, которые сменились у отца, она была самой доброй по отношению ко мне. И не потому, что я был его сыном, а потому, что она была доброй по своей натуре. Когда она помогала отцу в аптеке, она была приветлива со стариками, которые заходили в аптеку просто так от нечего делать; с детворой, забегавшей разменять деньги; со случайными прохожими, заглянувшими спросить дорогу. Возможно, и с каменной глыбой посреди дороги она была бы такой же приветливой. В какой-то момент местные старушки стали кричать: «Мисс Чо, мисс Чо», чтобы позвать её. Каждый раз, как я слышал это, я думал, что они перегибают палку. Всё-таки она здесь не уборщица какая-нибудь, ничего бы от них не убыло, если бы стали называть её «миссис». Но мадам Чо только вежливо улыбалась на это, как будто и впрямь была не уверена, всё ли правильно делает.

Когда я впоследствии спросил, как ей пришло в голову найти меня в фейсбуке, Чо Ынчжа, как и прежде, радушно улыбнулась и ответила:

— Двадцать первый век, как-никак.

Устранив засор в туалете у постояльца на двенадцатом этаже, я сходил в банк по поручению жильца с двадцать девятого этажа, потом пытался решить спор между жильцами на восьмом и тридцать втором этажах, возникший из-за парковочного места. Так я мотался, не помня себя, туда-сюда весь день, забыв перезвонить уважаемой мисс Чо. Когда я снял с себя рабочую униформу и одной ногой уже влез в свои чёрные джинсы, на телефон пришло сообщение. «Довожу до Вашего сведения», — начиналось оно. Дочитав сообщение до конца, я нацепил вторую штанину и выскочил из раздевалки. Мне удалось быстро поймать такси, и уже сидя на заднем сиденье машины, я взглянул на свои ноги и понял, что на мне по-прежнему чёрные лакированные туфли, носить которые разрешалось только на работе. Я попросил водителя развернуться.

Я не мог поверить, что мисс Чо, уважаемая Чо Ынчжа, скончалась.

Вернувшись домой, я обнаружил Шакшака на кровати. Ровно на том месте, где оставил его, уходя утром на работу. Естественно. Потому что Шакшак — это неподвижный котёнок.

Мисс Чо была единственной, кто знал, что я завёл не настоящее животное, а тряпичную куклу-кота. Я не делал из этого большого секрета, но пока мне не довелось рассказать об этом никому, кроме мисс Чо. Это было, когда мы ели гречневую лапшу в одном из ресторанчиков. Мисс Чо долго не брала в руки палочки, увлечённо рассказывая про свою черепаху. У черепахи был отменный аппетит: стоит ей дать очищенный банан, моргнуть не успеешь, а она уже умяла его целиком и ждёт следующий.

— Значит, черепахи едят фрукты?

— Да, но я не знаю, насколько это хорошо. Как обычно, кто-то говорит, что черепахам нельзя давать фрукты, потому что это вредит их здоровью, а кто-то, наоборот, уверяет, что раз в неделю их обязательно надо кормить фруктами. Я считаю, что даже если это немного вредит здоровью, главное — чтобы душа радовалась.

Наливая ей в кружку чай, я неожиданно для себя самого вдруг сказал:

— А у меня тоже есть котёнок.

— Ух ты! — воскликнула она в ответ. — Я обожаю кошек! Как-нибудь обязательно приноси его с собой.

— Да, хорошо.

— Ему понравится на улице. Моя Глыба такая тяжёлая, что мне её уже не поднять.

Счастливее всего она казалась, когда говорила о своей черепахе.

— И не только бананы. Сколько она ест корма! Ест и гадит, ест и гадит. Приходится весь день ходить за ней следом и убирать.

— Наденьте на неё подгузник.

Мисс Чо рассмеялась моей глупой шутке, словно вежливая студентка на первом свидании вслепую.

— Да уж, на улицу с ней не выйдешь — на неё ни один подгузник не налезет. А раз Глыба не выходит из дома, то, Хвичжун, может, ты как-нибудь зайдёшь посмотреть на неё сам? Конечно, когда у тебя будет на это время.

Я покорно кивнул.

— Если для кошки обустроить туалет, то она будет делать все свои дела только туда. Такие они чистюли! Но говорят, в доме кошки сильно толстеют.

О туалетных привычках живых котов я не знал ровным счётом ничего. Равно как и об их диете и весе.

— У меня ненастоящая кошка, — сказал я как ни в чём не бывало. Глаза мисс Чо округлились. Однако она по-прежнему оставалась человеком, который не задаёт неудобных вопросов. Если бы она начала допытываться, что значит «ненастоящая кошка», я бы просто замолчал.

— Это игрушка. В виде кошки.

— А-а-а, — протянула мисс Чо. Она рассказала, что как-то по телевизору видела художницу, которая носила на плече игрушечного кота. — Люди смеялись над ней, а мне очень понравилась эта идея. Так можно пойти куда угодно со своим любимцем.

— Да, — ответил я односложно. На самом деле для меня тот репортаж по телевизору стал своего рода коперниковской революцией. Можно завести кошку и не волноваться по поводу аллергии на шерсть животного, стоимости корма и того, что питомец будет скучать весь день дома в одиночестве. Я бросился искать Шакшака в интернет-магазине «еБэй» и сразу нашёл его. Так у меня появился Шакшак, сделанный на швейной фабрике в пригороде Дакки, столицы Бангладеш. Об этом я не говорил даже Мингён.

— Очень удобно их брать с собой. — Слова уважаемой мисс Чо прозвучали так, будто она искренне мне завидовала. — В следующий раз обязательно бери котёнка с собой. Я тоже хочу на него посмотреть, — попросила она, как могла бы попросить моя родная бабушка, и с моей стороны это вовсе не фигура речи.

Им ни разу не довелось встретиться, но мисс Чо, самая добрая из всех известных мне людей, была бы приветлива и с Шакшаком. В этом я не сомневаюсь. Я лежал на кровати, крепко обняв котёнка, пока не набрался храбрости встать и пойти на похороны мисс Чо.

У мисс Чо, уважаемой Чо Ынчжи, было два посмертных желания. Во-первых, она завещала своё тело больнице. Поскольку рак не распространился внутри организма, передать тело было вполне возможно. Об этом мне рассказала младшая сестра мисс Чо — та самая, которую в давние времена она для моего отца называла свояченицей. От мисс Чо я слышал, что её сестра рано вышла замуж и родила четверых детей, а теперь жила далеко в каком-то городке, где заботилась о дочке дочки и сыне сына. Едва увидев меня, эта женщина тут же вцепилась мне в руку. «Из неё бы получилась настоящая миссис Чо», — пришла в голову дурацкая мысль.

— Сестра часто рассказывала о вас, Хвичжун.

Я даже представить не мог, что мисс Чо могла обо мне рассказывать. Честно говоря, сам я ни с кем ни разу не говорил про мисс Чо. У меня не было ни одного настолько близкого человека, кому я мог бы рассказать про неё.

— Сестра рассказывала, что вы единственный человек, кроме меня, с которым она часто общалась. Говорила: «Хвичжун — мой самый близкий друг».

Раз в месяц мы обменивались сообщениями в чате «Какаоток», раз в три месяца встречались и обедали вместе, а она считала меня самым близким другом? В груди, словно кипящий тофу, забурлила горячая мягкая масса. И действительно, как будто у мисс Чо не было других друзей, — на похороны кроме меня и миссис Чо никто не пришёл. В зале не было скорбящих, не было и самой мисс Чо. По правилам, тело, переданное в дар больнице, не могло покидать стен морга.

— Она уже давно решилась на это. Когда у неё только диагностировали рак, она сказала, что, если её тело останется чистым и не будет изъедено болезнью к моменту смерти, это уже достойно благодарности, и потом она сама сможет послужить благому делу.

Я потерял дар речи.

Мисс Чо говорила о своей болезни спокойно и буднично:

— Не о чем волноваться. Уже всё прошло. — И я верил ей. Потому что мисс Чо никогда не обманывала.

В зал вошли несколько мужчин в деловых костюмах. Официальная делегация от больницы. Они пришли почтить память усопшей по всем правилам. Я рефлекторно поднялся, и мы с ними обменялись поклонами. Один из них, по моим предположениям, занимавший самый высокий пост, протянул мне руку со словами:

— Покойная совершила поистине благородный поступок. Примите нашу искреннюю благодарность!

Я, следом за этим мужчиной, склонил голову. Мне оставалось только гадать, куда теперь отправят тело мисс Чо и что с ним станет. Уйти я не мог. Раз уж я начал играть роль ближайшего друга усопшей, надо было оставаться им до конца. В зал изредка заходили люди, пришедшие почтить память мисс Чо. Какая-то старушка, приняв меня за старшего племянника покойной, похлопала меня по спине:

— Бедный племянник, сочувствую вашему горю.

Другая пожилая женщина сказала, будто сама себе:

— Надо же, какой у Ынчжи вырос статный сын. Какое счастье! Значит, она шла по жизни не в одиночестве.

Для траурной церемонии, похоже, взяли ту самую фотографию, которую я когда-то видел на фейсбуке. Только теперь не было заднего фона с горящим багрянцем лесом, и всё изображение стало чёрно-белым, отчего фотография казалась совсем другой. Я отправил сообщение своему начальнику, что с завтрашнего дня мне, похоже, потребуется отпуск.

«Что? В чём дело?» — недоумение сквозило в его коротком ответном сообщении.

«Умерла знакомая одна…» — написал я и стёр. — «Умерла. Мама».

Ответа не последовало. Скорее всего, в отделе кадров в какой-нибудь базе данных значилось, что моя биологическая мать умерла давным-давно.

От света флуоресцентных ламп в коридоре морга даже поздней ночью было светло как днём. В общем фойе перед туалетами люди в чёрных одеждах и с уставшими лицами, которые им некуда было спрятать, сидели, закрыв глаза. В уборной я очень-очень долго мыл руки. Я понял, что до сих пор не мог дать волю слезам.

Второе посмертное желание мисс Чо касалось наследства. Имущество у неё было небольшое.

— Сумму залога, оставленного за квартиру, где она жила, мисс Чо просила передать в благотворительную организацию помощи матерям-одиночкам. А свои небольшие накопления незадолго до смерти она перевела мне в качестве благодарности и платы за то, что я приехала в Сеул ухаживать за ней.

Не знаю, зачем миссис Чо рассказывала мне все эти подробности.

— Но после неё же остался кое-кто, вы знаете.

— Да? Кто?

— Её черепаха.

— А! Да.

— Её она просила обязательно отдать вам, Хвичжун.

— …

— Она сожалела, что ей больше нечего оставить вам. И она была уверена, что вы как никто другой позаботитесь о её черепахе. Она передавала свои извинения и просила заботиться о её питомице.

Я поехал в дом мисс Чо, чтобы забрать внезапно свалившееся на меня наследство. К моему удивлению, уважаемая мисс Чо по-прежнему жила в районе Хыксокдон, в пятистах метрах от старого отцовского дома. Недалеко была и бывшая аптека «Лебедь», которую после смерти отца переделали в магазин повседневных товаров. Почему она не уехала отсюда, расставшись с отцом, а продолжала жить здесь более двадцати лет? Вопрос, который мне уже никогда не доведётся задать. Мисс Чо жила на последнем этаже трёхэтажного здания из красного кирпича. В доме не было ни консьержа, ни лифта. Я представил, как мисс Чо поднималась ступенька за ступенькой, зажав в одной руке петельку зонтика с цветочным узором, а другой крепко хватаясь за перила. Где-нибудь посередине она останавливалась и тыльной стороной ладони вытирала испарину со лба. У мисс Чо не было привычки носить с собой аккуратный платочек.

В прихожей не было обуви. Сразу чувствовалось, что хозяйка покинула дом. Мисс Чо надела свои ботинки перед выходом из дома и больше никогда не вернулась. Гостиная, вопреки ожиданиям, казалась довольно просторной. Возможно потому, что из мебели здесь был только одноместный диван и журнальный столик, на котором лежал сложенный пополам лист бумаги. Я раскрыл его и прочитал:

Имя: Глыба

Возраст: 17 лет 5 месяцев

Пол: женский

Любимая еда: зелёная тыква, яблоки, огурцы, помидоры, бананы

(Из перечисленного самая любимая — тыква)

Помимо этого, в пищу необходимо добавлять витамины и минеральные добавки из перетёртого сена и костных пластин каракатицы.

Важно: иногда она страдает запорами, тогда надо набрать ванну тёплой воды, примерно тридцати градусов, и опустить её туда. Если она будет в воде слишком долго, то может утонуть, поэтому надо быть внимательным.

Она знала, что эту записку буду читать я, но ничего больше не добавила. Почему-то меня это расстроило. Жилище для черепахи было оборудовано в самой большой комнате. Самой черепахи не было видно. Я поискал по всей квартире, но не нашёл её. Квартира была небольшой, и всё было аккуратно прибрано. В спальне мисс Чо был только платяной шкаф, рассчитанный на одного человека, и одноместная кровать. Кровать была довольно старая, и мне пришло в голову, что, возможно, мисс Чо купила её, когда покинула дом моего отца. Что творилось у неё на душе, когда она выбирала себе одноместную кровать? Я вдруг начал переживать, не наткнусь ли здесь где- нибудь на фотографию своего отца. Тем не менее я не увидел ни намёка на то, что в жизни мисс Чо был мой отец или какой-либо другой человек.

Я зашёл в ванную комнату, дверь в которую была наполовину открыта. Оказалось, что внутри установлена ванна «вирлпул», которую я видел разве что только в фильмах, совершенно не соответствовавшая скромным размерам квартиры. Я вспомнил, что в записке говорилось: в случае запора купать черепаху в тёплой ванне. И действительно, там я её и обнаружил.

Черепаха барахталась в ванной, уровень воды в которой не доходил человеку и до колена. Я опустил палец в воду — она была ледяная. Оставшись одна в пустом доме, как могла черепаха забраться в ванну? Я ухватил её за панцирь и вытащил из воды. Черепаха оказалась на удивление тяжёлой. Я даже непроизвольно застонал от напряжения. Тело несчастного создания было холодным и мокрым. Панцирь был невероятно твёрдым, а всё остальное — невообразимо мягким.

Не зная, что делать, я схватил попавшуюся на глаза стопку полотенец и принялся насухо вытирать эту подругу. Черепаха, похоже, совсем замёрзла в холодной воде и мелко дрожала. Я встретился с ней взглядом. В её глазах, похожих на два чёрных камушка для игры в го, стояли слёзы. Я сразу догадался, что делаю что-то не так. Слоновые черепахи на островах Альдабра — самые долгоживущие обитатели Земли. Как-то мисс Чо рассказывала мне, что читала о черепахе, которая дожила до 225 лет. Значит, эта малышка будет жить и после моей смерти. Она будет медленно идти по жизни. И она будет помнить всё, что увидит со мной.

А что делать после моей смерти? У меня нет давней возлюбленной с ребёнком, которому я мог бы оставить черепаху. Может, у Мингён есть ребёнок, которого она родила втайне ото всех? Рисуя себе эти нелепые картины, я заметил чёрные комочки, дрейфующие на поверхности воды. Черепашьи какашки. Я усмехнулся. Может, она специально залезла в ванну, потому что хотела в туалет? Черепаха — существо гадящее, существо жрущее, существо плачущее, существо умирающее, существо, остающееся жить. Не то что Шакшак.

— Глыба, — позвал я, чувствуя себя весьма странно, но тем не менее снова позвал её по имени: — Глыба.

Не знаю, услышала меня черепаха или нет, даже не взглянув на меня, она медленно поползла в противоположную сторону. Совершенно не к месту я вспомнил, что до моего дня рождения осталось совсем мало времени. Скоро я стану сорокалетним мужчиной, у которого есть семнадцатилетняя слоновая черепаха и игрушечный котёнок. Кроме них у меня, похоже, ничего нет.

Только однажды разговор у нас с мисс Чо зашёл о любви. Это случилось в одном из закоулков района Хвехвадон. Никогда прежде не проявлявшая инициативы в выборе места, куда нам пойти, мадам Чо вдруг заявила, что хочет сводить меня куда-то. Я пошёл за ней следом. Где-то на задворках оживлённой дороги Тэханно мисс Чо, кажется, заблудилась. Она прошлась взад-вперёд, приговаривая себе под нос: «Это точно должно быть здесь». Безуспешно проверив несколько отходящих вбок улиц, она свернула в переулок, находящийся довольно далеко от места, где мы вышли изначально, и наконец нашла, что искала. На том самом месте оказался пустой заброшенный дом. День был не особо жаркий, но мисс Чо покрылась испариной. «Если б я знал, — мелькнула у меня мысль, — я бы заранее посмотрел спутниковые снимки на гугл-карте. Тогда мы бы знали, что не стоит сюда идти».

— Раньше я хорошо ориентировалась, — сказала мисс Чо упавшим голосом. Сказала в прошедшем времени. Она была совершенно бледной. Я сходил в магазин, который заприметил неподалёку, купил витаминный напиток и протянул ей бутылочку. Мисс Чо грустно улыбнулась. Я заметил, как она в одночасье постарела. Я спросил, что раньше было на месте этого пустого дома.

— Дом, — ответила она, — когда-то давно я проходила здесь с любимым человеком.

— …

Мужчина и женщина вместе отправились на церемонию бракосочетания одного из родственников мужчины, хотя женщина знала, что мужчина не хотел брать её с собой на подобное мероприятие. Такие вещи можно знать наверняка, даже если об этом ни разу не было сказано вслух. Обычно женщина не стала бы настаивать на своём присутствии, но в тот день всё повернулось иначе. Похоже, ей упрямо хотелось хотя бы один раз сходить куда-нибудь вместе с мужчиной. Она убедила себя, что ничего страшного не произойдёт, даже если мужчина не представит её своим родственникам. Ей было довольно стоять тенью рядом с ним, пока он вручает подарочный конверт с деньгами и обменивается новостями с родственниками, которых давно не видел. Хоть раз ей хотелось присутствовать при этом. Да пусть даже это чистой воды упрямство — неважно! Женщина надела самый красивый наряд, который у неё был, сделала себе, как умела, макияж и стояла у ворот, дожидаясь, пока выйдет мужчина. Увидев её, такую нарядную, мужчина не проронил ни слова.

Был погожий солнечный день. Они прожили вместе уже больше двух лет, но впервые вместе собирались куда-то за пределы ближайшего квартала. Женщина предлагала поехать на метро, но мужчина вызвал такси. В зале торжеств мужчина вручил конверт с деньгами и обменивался новостями с родственниками. Женщина рядом с ним стояла безучастно. Она не испытывала особой неловкости, поскольку пришла из чистого упрямства. Иногда кто-нибудь мельком бросал на неё взгляд, но никто не спросил мужчину о его спутнице. Так он и в самом деле не представил её ни единой душе. Настало время делать памятную фотографию, и всех родственников попросили выйти вперёд. Я думаю, мужчина нарочно даже не посмотрел в сторону женщины. Она пришла туда против его воли, но у неё не было желания насильно брать мужчину под руку и выходить с ним вперёд для семейной фотографии. Пока мужчина примкнул к группе родственников, чтобы сделать общий снимок, женщина незаметно ушла в одиночестве. Она долго бродила по незнакомым улицам. Она думала, как глупо было оттягивать разрыв. Через некоторое время она вдруг осознала, что мужчина идёт рядом с ней. Он метался по улицам, пока не нашёл сбежавшую подругу. Мужчина видел, что она плачет, но не утешил её. Тогда женщине всё стало ясно. В тот вечер эти двое неспешно прогулялись по всем закоулкам незнакомого района, как будто возрастные новобрачные, присматривающие себе жильё.

Больше мисс Чо ничего не сказала. А заброшенный дом? Возможно, мужчина сказал, что в дальнейшем хочет переехать в этот дом, или что это место как нельзя лучше подходит для новой аптеки; а может, здесь было кафе, куда они зашли, чтобы выпить чаю и дать отдых ногам; а может, здесь был ресторанчик, где они перекусили тёплым супом с лапшой. Она не сказала. И теперь этот пазл — без недостающего кусочка — навсегда останется незавершённым.

— Кто-то будет добровольно и молча терпеть вторжение в собственную жизнь и насильственные изменения в ней, считая это любовью, а другой по этой же самой причине уйдёт. Чтобы сохранить любовь.

Я знал, что вскоре после этого она ушла от отца.

Кажется, в список самых примечательных событий в моей жизни за последние несколько лет надо добавить то, что мы с Глыбой стали жить вместе. Когда я перевёз её к себе и мне впервые надо было уйти на работу, мне было настолько не по себе, что я несколько раз возвращался от входной двери. Глыба стояла как столб посередине комнаты, будто всегда там и была.

На работе всё было без изменений. Зайдя в офис, я кивнул Мингён, которая уже находилась там. Видимо, покоряясь её настроению, её левая бровь почему-то взлетела вверх. Первым делом снова требовалось зайти в 1206-й номер. Когда я позвонил в дверь, старик открыл мне, облачённый в неизменную пижаму. Кажется, за это время он ещё больше иссох и уменьшился. Словно подкошенный, он плюхнулся в кресло, но, кажется, с ним всё было в порядке. Неожиданно он спросил спокойным тоном:

— Уезжал куда-то?

Вместо ответа я потёр переносицу.

На следующий день я через интернет купил ванну. Когда её доставили, оказалось, что она значительно больше, чем выглядела на фотографиях. В ванную комнату она не поместилась, поэтому я установил её в углу спальни. Похоже, Глыба ещё немного подросла, поскольку теперь она едва помещалась в эту ванну. Кажется, через несколько месяцев мне придётся покупать новую.

Глыба со своей поистине черепашьей скоростью очень, очень, очень медленно обследует и осваивает комнату. Наблюдая за её движениями, я задумываюсь о собственной скорости. Глыба не подходит к кровати, где лежит Шакшак. Шакшак, в свою очередь, не обращает никакого внимания на черепаху и изо всех сил лежит на своём месте. В этом плане есть все основания полагать, что они станут хорошими соседями друг другу.

Глыба довольно привередлива в еде: если не положить ей тыкву, помидоры и яблоко, то она не будет есть. Каждые выходные я закупаюсь овощами и фруктами и заранее подготавливаю их для черепахи. Из остатков я делаю салат для себя. Поздним воскресным утром, лёжа в кровати, я ем салат из свежих овощей и глажу по очереди Глыбу и Шакшака. В такие моменты я думаю, что связь с миром мне вовсе не нужна.

Возможно, с самого начала между мной и Шакшаком и между мной и Глыбой не было никакого связующего канала. Всё равно всю свою жизнь мы медленно умираем. Шакшак со своей скоростью, я — со своей, Глыба — со своей.

Утром своего сорокового дня рождения я наконец дал волю слезам, вспоминая всё, что ещё не случилось, и то, что уже никогда не случится.

Это ничего не значит

Ребёнок Чивон родился на десять дней раньше предполагаемой даты — утром четвёртого дня тридцать девятой недели беременности. Воды отошли, когда она, проводив мужа на работу, дремала в кровати. Чивон среагировала относительно спокойно. Переодела бельё, прикрепила впитывающую прокладку, просунула руки в рукава тренча. Она действовала в непредвиденной ситуации точно в соответствии с последней главой книги «Всё о беременности и родах для будущей матери», ставшей библией для всех беременных женщин её поколения. Она двигалась очень осторожно, мысленно пункт за пунктом прокручивая в голове инструкцию. Автор книги писал: «Чем серьёзнее ситуация, тем важнее помнить о главном. Думать только о безопасности ребёнка! Не тратить время на праздное шатание — без рассуждений ехать в больницу».

Придерживая живот рукой, Чивон вызвала такси. После этого она позвонила мужу. Как это часто бывало, он не ответил. Её муж был научным сотрудником самой крупной в Корее корпорации, занимающейся полупроводниками, и был настолько завален работой, что за всё время беременности Чивон едва ли хоть раз ужинал дома. «Я еду рожать», — оставила она голосовое сообщение и вдруг осознала, что в этот момент проявляет наибольшую самостоятельность за всю свою жизнь. Свекровь в это время гостила у дочери в Токио, а жившая в соседнем городе родная мать не ответила на звонок. В любом случае таксист домчится до неё быстрее, чем муж или другие родственники. К счастью, вещи были уже заранее собраны. В небольшой сумке, размера ручной клади, лежали подгузники, распашонки, пелёнки и всё необходимое. Сложно было представить, что малыш, сейчас усиленно пинавшийся в её животе, через несколько дней вернётся домой, одетый во всю эту одёжку. Схватки начались, когда она уже была на заднем сиденье такси. Сначала незначительные, как при месячных, болевые ощущения постепенно нарастали. Водитель такси включил аварийную сигнализацию и нёсся на полной скорости. После того как Чивон поместили в родильный зал, роды проходили самым обычным образом. Через шесть-семь часов на свет появилась девочка весом три килограмма и двести грамм. Самая обычная: не большая и не маленькая. Акушерка, зашивая разрыв промежности, сказала, что для первых родов всё прошло хорошо.

За последующие шестнадцать лет жизни дочки не всегда всё было также гладко. В два года она проглотила пластмассовый винт, а в день своего пятилетия плашмя свалилась с горки на детской площадке и была госпитализирована в реанимационное отделение. В десять лет она сломала левую руку и целый месяц проходила в гипсе. Врач сказал, что если вдруг повреждена пластинка роста локтевого сустава, то, возможно, рука перестанет расти. Неопределённость формулировки «если вдруг» вселяла в Чивон ужас.

— У всех костей есть эта самая пластинка роста?

— Да, разумеется, — без всяких эмоций отозвался медтехник, делавший рентгеновский снимок. Локтевой сустав на здоровой правой руке будет развиваться нормально. То есть будет медленно расти вместе со всеми другими костями в теле. Нормальная правая рука и, возможно, ненормальная левая. Чивон живо представила себе маленькую девочку с двумя асимметричными ручками. Она тряхнула головой, словно пыталась отделаться от назойливой мухи. К счастью, в итоге оказалось, что локтевая пластинка левой руки не повреждена. Всего не перечислить, но за время взросления дочери было много случаев, когда материнское сердце тревожно замирало. Поэтому и на сей раз не могло быть иначе.

Дочь госпитализировали в больницу при университете «Р». Она лежала на пятом этаже в отделении гинекологии. На этом же этаже находились родильный зал и отделение реанимации новорождённых. Чивон прошла сквозь длинный тускло освещённый коридор и, дойдя до угла, увидела приёмное отделение с палатами. Между реанимацией новорождённых и больничными палатами было около тридцати метров. Чивон шла на ватных ногах. Она не смогла завернуть за угол и рухнула на первый попавшийся стул. В больницах всегда такой сухой воздух? Или нет? Ребёнок сейчас спит? Или нет? Она знала, что надо быстрее идти к дочери, но тело отказывалось повиноваться.

— У нас мало времени, — сказал врач незадолго до этого, едва увидев Чивон в отделении реанимации новорождённых. Похоже, он придерживался правила, что в подобных случаях нужно говорить опекунам пациентов всё прямо в глаза. — Как только вы дадите согласие, я смогу принять все необходимые меры.

Чивон лишь едва пошевелила губами, но не произнесла ни звука. Ранним утром её дочь родила ребёнка на двадцать четвёртой неделе беременности, как позднее подсчитали врачи. Родилась девочка. Весила она меньше полутора кынов[1] говядины. Если точно, то 792 грамма. В комнате младенцев и в отделении реанимации всех детей — и мальчиков, и девочек — называли именем матери. На пятый инкубатор в реанимации новорождённых была прикреплена бумажка, на которой ровным почерком было выведено «ребёнок Ким Поми». Опекун опекуна ребёнка Ким Поми. Только что Чивон узнала, что теперь это её новое имя.

Сын Миён в среду отправился с классом в поездку с тремя ночёвками. Они улетали на остров Чечжудо и планировали вернуться в Сеул в субботу вечером. «Дома никого нет», — сообщила Миён своему мужчине и тут же подумала, что ведёт себя, как первокурсница. Мужчина добродушно рассмеялся и принял её завуалированное приглашение. Они ещё ни разу не проводили вместе всю ночь. Обычно в их распоряжении было только несколько часов, которые они могли разделить друг с другом. Миён несколько раз заходила к мужчине, но он ещё никогда не был у неё дома. Он жил один, она же жила вместе с сыном. Несколько лет назад правительство приняло закон, регулирующий вечерние занятия в частных образовательных учреждениях для школьников средних и старших классов. Теперь образовательный центр, в который ходил сын Миён, закрывался в десять часов вечера. Парень садился в автобус и в десять часов тридцать минут выходил на остановке около их жилого комплекса. Миён всегда старалась быть дома к моменту возвращения сына. И хотя изредка она всё-таки задерживалась, она ни разу не оставалась ночевать у мужчины до утра.

Они договорились встретиться в пятницу после работы, поужинать вместе и потом перебраться к ней что-нибудь выпить. Когда она робко заикнулась о том, что сама может приготовить ужин, мужчина ответил, что это необязательно, за что Миен была ему благодарна. Её бывший муж сразу же согласился бы: «Да, давай так и сделаем». Она прошла тот этап, когда могла завязать отношения только из-за того, что мужчина не похож на её бывшего мужа. Миён уже знала, что любые отношения проходят четыре основные стадии — рождение, зрелость, кризис и смерть, — но она также знала, что, в зависимости от партнёра, все эти стадии можно растянуть. Нынешний мужчина Миён был клиентом агентства недвижимости, в котором она работала. Он подписал контракт на аренду офисного помещения площадью более двухсот пятидесяти метров квадратных, даже не осмотрев его лично. Это был первый клиент, который сразу перевёл всю сумму контракта, только лишь выяснив по телефону, что есть подходящее его требованиям помещение. Когда при встрече Миён спросила о причинах такой спешки, он ответил, что проходит через затянувшийся бракоразводный процесс, поэтому во всём остальном старается свои дела быстро доводить до конца. Она улыбнулась. «Вас это забавляет?» — «Нет, просто я сама в такой же ситуации». На этот раз улыбнулся мужчина. Миён вовсе не была из тех женщин, которые от нечего делать кокетничают с клиентами или выставляют свой развод, как медаль, на всеобщее обозрение. Всего этого не было бы, если бы мужчина сразу не приглянулся ей. Дела в агентстве недвижимости год от года только ухудшались, а сын взрослел. На него требовалось всё больше денег, а вскоре он и вовсе вылетит из-под материнского крыла. Оба эти противоположные по сути суждения пугали её одинаково. Миён ловила себя на мысли, что с какой стороны ни посмотри — сейчас самое время завести отношения. Прошёл год: они с мужчиной стали близки, сын Миён перешёл в старшую школу, а бракоразводный процесс всё ещё продолжался.

Пятничный вечер прошёл как по нотам. В субботу утром Миён открыла глаза, лёжа в своей постели, и мужчина всё ещё крепко спал рядом с ней. Похоже, обычно он спит с приоткрытым ртом. Солнечный свет просачивался через плотно закрытые шторы. В таком беззащитном положении с отвисшей нижней челюстью, и, возможно, именно из-за этого мужчина казался более старым и измождённым, чем обычно. Миён как будто привыкла делать это каждое утро, укрыла его одеялом по плечи и вышла из комнаты. В крошечной гостиной было тихо, дверь в комнату сына была закрыта. Миён не сказала сыну, что собирается пригласить кого-то в гости. В этом не было необходимости. Некоторое время она постояла, разглядывая запертую в детскую дверь. Она никак не могла поверить, что ребёнка за ней нет. Её накрыло волной необъяснимого одиночества.

Миён принялась готовить завтрак. Почистила и поставила вариться картошку, потом достала из холодильника креветок. Она специально купила их в отделе товаров пре- миум-класса в супермаркете «Н», который поставлял сезонные продукты. Рядом с её домом был большой магазин, открытый до полуночи, но вряд ли в нём бы нашлись чищеные королевские креветки, которые так нравятся её мужчине. Овощи и фрукты в этом магазине всегда были лежалыми, а в мясном отделе на витрине с охлаждённым мясом как ни ищи никогда нельзя было увидеть ни куска говядины высокого качества, обозначенного маркировкой «плюс». На Рождество в отделе алкоголя выставляли дешёвое прошлогоднее вино в праздничных коробках, совсем не заботясь о правилах его хранения. Когда Миён видела старичков — из тех, кто круглый год ходит в чёрных спортивных штанах, — замерших в нерешительности перед этими стеллажами, ей хотелось крикнуть им прямо в ухо: «Не вздумайте покупать это! Пробка раскрошится у вас в руках, а едва откупорив бутылку, вы сразу почувствуете прогорклый запах!»

Миён застелила дно сковороды фольгой и присыпала её крупной солью. Вскрыв пластиковую упаковку, она обнаружила, что под верхним слоем крупных креветок были спрятаны креветки значительно меньшего размера. Она выложила креветок ровным слоем на сковороду и зажгла газовую конфорку. До сих пор во время готовки она всякий раз сомневалась, надо или не надо закрывать сковороду крышкой. Поразмыслив некоторое время, Миён всё-таки достала из шкафа стеклянную крышку со стальной шарообразной ручкой и закрыла ею сковороду.

Это случилось минут через пять. Сначала Миён подумала, что взорвался газ. Её оглушил грохот, равного которому она прежде не слышала, раздавшийся сразу со всех сторон, а затем в мойку посыпались осколки битого стекла. Взорвалась та самая стеклянная крышка сковороды.

Если считать, что человек обязан искать положительные моменты, даже оказавшись в аду, то Чивон нашла их в том, что дочка упала в обморок уже будучи дома, а не посреди поездки. Она вернулась в субботу ранним вечером и выглядела необычайно бледной. Чивон поинтересовалась, не случилось ли чего во время поездки, но дочь только ответила «нет» и больше не произнесла ни слова. За ужином она едва поковырялась в тарелке и сразу вернулась в свою комнату:

— Я устала, пойду спать.

Помыв и почистив немного фруктов, Чивон открыла дверь в комнату дочери и увидела, что та лежит на полу, свернувшись калачиком, словно мокрица. Из-под коротких штанов виднелись голые бёдра.

— Замёрзнешь. Живо ложись в кровать.

Повинуясь строгому голосу матери, дочка с трудом поднялась. Все её движения были странно заторможенными.

— Мама, выключи свет, — попросила девочка ровным голосом. Погасив лампу и выйдя из комнаты, Чивон почувствовала лёгкий холодок, пробежавший по затылку. Приближалась осень, Чивон впервые в этом сезоне включила отопление, накинула на ноги плед и села смотреть телевизор в гостиной. Пока по телевизору шло скучное ток-шоу, ей позвонил муж, находившийся в командировке в Китае, и пришло сообщение в групповой чат о внезапной смерти супруга одной из её бывших однокурсниц. Муж спросил, благополучно ли съездила дочь. Потом напомнил, что на следующий день его родители отмечают годовщину свадьбы, и попросил не забыть отправить им букет цветов.

— В следующем году у них золотая свадьба. Пятьдесят лет вместе! Потрясающе, правда?

— Это точно.

Муж забеспокоился, не разбудил ли он Чивон своим звонком. «Да», — соврала она. В ответ на сообщение о смерти супруга одной из её однокурсниц она напечатала: «Извините, можно я просто переведу пятьдесят тысяч вон?» Обратно пришло сообщение, в котором был смеющийся смайлик и номер банковского счёта. Чивон расплывчато пообещала по возможности выкроить время и приехать на похороны, но ей совсем не хотелось добивать вдову, с которой она была не слишком хорошо знакома, тем, что заскочит между делом, чтобы лично засвидетельствовать чужое горе.

Было около полуночи, когда Чивон заглянула в комнату дочери.

— Поми, — позвала Чивон дочь, но та не откликнулась. Через мгновение Поми, прижимая руки к низу живота, упала практически без сознания. Девочка вся покрылась холодным потом. Чивон не смогла своими силами поднять дочь, распластавшуюся на полу, и хоть как-то помочь ей. Она вызвала скорую.

— Мама, я не поеду. Само пройдёт. Без больницы. Честно, — твердила дочь, хотя по-прежнему сидела скорчившись, как древесная лягушка в террариуме.

На предположение Чивон, что это может быть аппендицит, оператор по телефону 119 — номер вызова экстренных служб — ответил, что не может ничего сказать.

— Мы отправим вас в ближайшую многопрофильную больницу, и вы получите ответ медперсонала после тщательной диагностики.

В машине скорой помощи Чивон стала переживать, не вернулись ли к дочке запоры. В детстве у неё были хронические запоры — распространённое заболевание среди детей, которые толком не едят овощи, предпочитая мясо и полуфабрикаты. Дочка не ела даже маринованные овощи — редис или репу, — которые часто подаются вместе со свининой в кисло-сладком соусе или жаренной в панировке курицей. У Чивон совсем вылетел из головы тот случай, когда дочери, которая уже неделю не могла сходить в туалет, ставили клизму в педиатрическом отделении больницы.

— Ты какала? — прошептала она дочери в ухо, но та, кажется, не услышала вопроса.

— А-а-а, больно! Очень больно! Мама! Мамочка! — Девочка тревожно звала мать.

«Интересно, „мама“, которую она сейчас зовёт, это действительно я? Или это просто слово, которое привычно выкрикивают в подобных ситуациях?» — крепко сжимая влажную от пота руку дочери, Чивон поймала себя на неуместных размышлениях.

Вечером выходного дня в приёмном отделении скорой помощи всё было вверх дном. Им с трудом выделили койку в палате и сообщили, что надо будет немного подождать. Прошло больше десяти минут, а к ним так никто и не подошёл. Чивон отыскала интерна и на повышенных тонах пожаловалась, что её дочь уже более получаса лежит в палате без осмотра. Он пощупал живот дочери в нескольких местах. И хотя нельзя сказать, что он делал осмотр в спешке, но движения его рук показались Чивон нерасторопными, чем довели её до бешенства. На все вопросы, которые интерн пытался задавать дочери, та отвечала: «Не знаю». Она явно была не в состоянии поддерживать диалог. После того как пришёл результат анализа крови, ситуация резко поменялась. В палату поспешно вошла врач гинекологического отделения.

— Ребёнок скоро появится.

— Что? — переспросила Чивон, не понимая смысла сказанного. На её месте любой бы растерялся.

— Плод уже почти вышел. Срочно поднимаем её в родильный зал.

Чивон промямлила что-то про недоразумение. Последующие события она помнила как в тумане. Поми переложили на каталку и перевезли в родильный зал. Силы оставили Чивон. Она убеждала себя, что это просто дурной сон. Иначе ей было не справиться.

Когда дочь перевели в постродовую палату, она явно не была настроена на разговор. Поми лежала, отвернувшись к стене. А Чивон обеими руками настойчиво трясла её. Она сама не знала, хотелось ли ей обнять дочь или ударить.

— Почему ты ничего не сказала? Почему не рассказала мне?

Чивон была в отчаянии, а Поми лежала не шелохнувшись. Широкая напряжённая спина дочери была твёрдой как камень. В тринадцать лет она уже переросла мать. Раньше дочка часто повторяла, что надо бы сесть на диету, но вот уже некоторое время она перестала беспокоиться по этому поводу. Кажется, она начала взрослеть, чему Чивон втайне радовалась. Но теперь ей хотелось убить себя за то, что она не обращала внимания на подозрительные признаки. Если бы она догадалась хотя бы на месяц раньше, да нет, если бы она даже вчера сразу бы всё поняла, ситуация сейчас была бы не так печальна. Пусть даже эмбриону было бы не двадцать четыре недели, а все тридцать, Чивон бы увезла Поми хоть на край света, чтобы сделать ей операцию. Она бы навсегда избавилась от того, что томилось внутри дочери.

— Кто это сделал?

Она вдруг поймала себя на том, что не может вспомнить имя друга своей дочери. Даже лица его не помнит. Чивон иногда думала об этом мальчике, но никогда не рассматривала его серьёзно.

— Это он? Этот парень, да?

Плечи дочери едва заметно затряслись. Чивон не могла ни стоять, ни сидеть и только вздыхала. Она не знала, что делать. Она могла сделать всё что угодно. Могла заорать, как обезумевшее животное, могла прижать дочь к себе и разрыдаться, могла открыть окно и выброситься. Это бы ничего не изменило. Назад пути не было. Она крепко сжала правую руку в кулак и начала бить себя в грудь. Грудная клетка отзывалась глухими ударами. Всё её тело гулко ухало. Дочь повернула голову. Она измождённо посмотрела на мать.

Чивон решила перевести дочь в одноместную палату. Держать её в палате на шестерых вместе с другими новоиспечёнными мамами было нельзя.

— Мальчик знает?

Дочь кивнула. Чивон как можно тише задала следующий вопрос:

— А ещё? Ещё кто-нибудь знает?

— Нет, только мы.

Это «мы» ошарашило Чивон. Мальчик пришёл в воскресенье, когда на улице стемнело. Чивон категорически запретила ему заходить в палату. Спрятав голову глубоко в капюшон кофты, мальчишка стоял неподвижно, но он был таким худым и высоким, что казалось, его покачивает на ветру. Когда он склонил голову, чтобы поздороваться, Чивон отвела глаза.

— Ты. Уходи. — Она облизнула высохшие вмиг губы кончиком языка и с трудом договорила: — Я не могу тебя видеть. Уходи сейчас же.

— А Поми?

Мальчик вёл себя осторожно, но не казался испуганным. Помешкав некоторое время, он сел в кресло в конце коридора. Через час он всё ещё сидел там, вертя в руках мобильный телефон. Чивон подошла к нему:

— Твоя мама знает?

Мальчик опустил глаза и ответил:

— Ещё нет.

После просьбы Чивон он поколебался некоторое время, но вскоре собрался с силами и продиктовал номер телефона своей матери.

Сковорода Миён была сделана корейской фирмой «М», изготовлявшей посуду и другие кухонные принадлежности. Это была известная фирма, славящаяся производством качественных и недорогих кастрюль и сковородок с антипригарным покрытием. Была суббота, и по телефону сервисного центра никто не отвечал. Только из раза в раз повторялось сообщение с просьбой перезвонить позже, поскольку в настоящее время сервисный центр не работает. Осколки взорвавшейся крышки разлетелись по всей кухне. Миён обнаружила крошечные острые кусочки стекла в полусырых креветках, в стыках плитки на полу, в губке для мытья посуды, лежавшей рядом с раковиной. Чтобы найти все эти осколки и аккуратно, один за другим, собрать их в пакет, нужно было проделать такую кропотливую работу, одна мысль о которой вселяла ужас. Проспавший всё на свете мужчина, похоже, был удивлён открывшейся картиной. Он взял телефон и сфотографировал раскуроченную крышку.

— Давай я уберу, — предложил мужчина, закатывая рукава, но Миён оттолкнула его.

— Ты же босиком! Иди отсюда.

Мужчина покорно отступил.

— Всё пропало, даже позавтракать нечем.

Миён тяжело вздохнула. Мужчина успокоил её, сказав, что главное, что никто не пострадал.

— Как это вообще случилось?

Миён начала говорить, то и дело прерывая себя очередным вздохом:

— Я ничего не делала. Правда. Не трогала крышку, к газу не подходила. Как так получилось — ума не приложу.

Мужчина догадался, что Миён слишком уж волнуется и даже начинает злиться из-за того, что смущается перед ним.

— Стекло не выдержало температуры. Просто неприятная случайность. Ты тут ни в чём не виновата.

С точки зрения Миён, мужчина, похоже, не понимал всей сути произошедшего. Она ещё раз глубоко вздохнула и спокойно произнесла:

— Я не спрашиваю, виновата я или нет. Ты говоришь, что это просто неприятная случайность. Но когда утро начинается подобным образом, это предвестник большой беды.

Мужчина непонимающе уставился на неё.

— Ну, это уже какая-то глупость. Стекло просто не выдержало температуры нагрева, и всё.

Пылесосившая пол Миён вскрикнула и села. Маленький кусочек стекла как будто попал ей под ноготь мизинца.

— К чему всё это теперь? — пробурчала она. — Мы даже не видим эти осколки, а они будут впиваться в нас каждый раз, стоит только сделать шаг.

Мужчина причмокнул губами. Их совместные планы заканчивались субботним утром. И когда мужчина покинул её дом, отправившись тренироваться в гольфе, Миён ещё раз пятнадцать попыталась дозвониться до сервисного центра фирмы «М». В итоге она зашла на их официальный сайт и оставила там сообщение: «Причинив такой колоссальный ущерб покупателю, доверившемуся вашей уважаемой компании и использовавшему вашу продукцию, что вы собираетесь делать теперь? Кроме всего прочего, с вами невозможно связаться! Так просто вам это с рук не сойдёт. Если вы не принесёте свои официальные извинения и справедливую компенсацию в ближайшее время, я приму все возможные меры». Она видела много примеров, подтверждавших, что в подобной ситуации побеждает тот, кто кричит громче и настойчивее. Прошла суббота и большая часть воскресенья, а от компании «М» по-прежнему не было новостей.

Сын вернулся в субботу в условленное время. В воскресенье он, сказав, что устал, провалялся весь день в кровати и только поздно вечером вышел из комнаты в уличной одежде. Судя по всему, он собрался встретиться со своей подружкой. Миён не особо разбиралась в их отношениях. У неё не было какого-либо сложившегося мнения по поводу этой девочки. Она была ровесницей сына Миён, но они учились в разных классах и, скорее всего, сблизились, когда прошлой зимой пошли на одни и те же курсы английского. Пару раз сын приводил подругу домой, но она только мельком здоровалась с Миён. Внешне девочка была ничем не примечательна. То ли она была слишком развязной, то ли не слишком воспитанной, но считала, что, здороваясь со старшими, достаточно вынуть руки из карманов и сложить их на животе. Миён решила, что ребёнку это простительно. Её сын, весьма заботливый и отзывчивый для мальчишки его возраста, вёл себя так же и по отношению к своей подруге. Как-то раз его двоюродный брат в шутку поучал его: «Если слишком рано остановишься на одной-единственной девушке, потом пожалеешь об этом. На правах старшего заявляю тебе: пока молодой, надо попробовать отношения с разными людьми».

— Всё не так, — слишком уж серьёзно ответил сын и слегка покраснел. Миён сидела в стороне и делала вид, что не слышит разговора, но в глубине души удивилась его реакции. «Какой он уже взрослый!» — втайне она одновременно посмеивалась над ним и гордилась им.

На следующий день Миён была занята с самого утра. Как только у неё выдалась свободная минутка, она снова залезла на сайт фирмы «М». На её сообщение никто не ответил. Номер сервисного центра был постоянно занят. Наконец с большим трудом ей удалось дозвониться.

— Чем могу помочь?

— Фух, с вами не так-то просто связаться!

— Приносим свои извинения. Чем я могу вам помочь?

— Да крышка, у меня взорвалась крышка.

— Понятно. От какого изделия крышка?

Крепко сжимая телефон в руке, Миён вышла из офиса.

— От сковороды.

— Хорошо, сковорода. Возможно, вы знаете точное название изделия?

— Нет, не знаю.

— Понятно, не знаете. Тогда, возможно, вы сможете описать сковороду. Какой она формы?

Миён представила сковородку, лежавшую в кухне на сушилке.

— Во-первых, эм, она круглая.

— Хорошо, круглая.

— Просто обычная сковородка, немного вогнутая.

— Хорошо, немного вогнутая, — специалист на том конце провода, как попугай, повторял все её слова.

Внезапно Миён опомнилась:

— Нет, подождите, я же говорю, что взорвалась не сковорода, а крышка!

— А, хорошо, крышка, — слегка повысив голос, отозвался служащий, словно впервые услышал об этом, — тогда сможете ли вы объяснить мне, какой была эта крышка?

— Стеклянной. Она была сделана из стекла.

— Хорошо, значит, вы говорите о калёном стекле.

После бесконечных повторений и уточнений служащий продиктовал адрес электронной почты и попросил выслать фотографии взорвавшейся крышки.

— Зачем? Чтобы вы своими глазами убедились, вру я или нет?

Служащий оставался, как и прежде, вежливым:

— Нет, мадам. Таковы правила нашей компании. По фотографии мы сможем определить марку модели. А когда мы её определим, я снова свяжусь с вами.

Едва они неловко попрощались, телефон Миён зазвонил снова.

— Алло, — в трубке звучал незнакомый женский голос, глухой и подавленный — прямая противоположность сотруднику сервисной службы, с которым Миён только что разговаривала. — Вы мама Сынхёна?

Женщина была полна решимости и отчаяния. Миён поняла только половину из того, что та ей говорила, и никак не могла взять в толк оставшуюся половину.

— Алло, — у мамы этого мальчика был красивый, звонкий, добрый голос. Чивон знала, что мир, в котором есть красивое, звонкое, доброе, полностью исчез из её жизни. Через какое-то время она сможет притворяться и имитировать тот мир, но его никогда не будет по-настоящему. Набирая номер мамы Сынхёна, Чивон убеждала себя: «Не нервничай. Подавляй злость, как только можешь. Обязательно скажи всё, что решила сказать, чётко и ясно».

— Думаю, вам тоже необходимо быть в курсе ситуации.

Это сразу озадачило собеседницу Чивон. Но уловив суть случившегося, она и вовсе пришла в замешательство.

— А-а-а, да-а-а.

Кажется, у неё была привычка тянуть окончания слов. А кроме «а-а-а, да-а-а» она не говорила ничего другого. Возможно, она подумала, что это какой-то жестокий телефонный розыгрыш или кто-то случайно ошибся номером. Чивон быстро начала закипать.

— В больнице сказали, что времени почти нет. Неизвестно, сколько младенец протянет в инкубаторе.

— А-а-а, да-а-а.

Внезапно эта женщина обратилась к Чивон: «Эй!»

— Эй, а я-то что могу сделать?

Чивон неожиданно для самой себя резко повысила голос:

— Что вы имеете в виду? Я вам говорю, у меня дочь в больнице… Она одна, что ли, в этом участвовала?! А вся ответственность…

Голос Чивон задрожал. Связных предложений больше не получалось.

— А-а-а, я не это имела в виду… — Пока на том конце женщина подбирала слова, чтобы прояснить ситуацию, Чивон с трудом перевела дыхание и перебила её:

— Послушайте, вы сами должны придумать, что делать! Разве нет?

Мать Сынхёна молчала. «Ещё слишком рано, — подумала Чивон. — Этой женщине тоже нужно время. Вскоре она начнёт осознавать, что произошло». Чивон мягко сжала челюсти и заскрежетала зубами. Всё противнее и противнее. Женщина на том конце кашлянула и сообщила:

— Я прошу прощения. Дело в том, что я сейчас на работе, — её голос сразу приобрёл деловые интонации. — Я уточню всё у сына и перезвоню вам.

Вернувшись в палату, Чивон не застала там дочери. На всякий случай она прошлась до отделения реанимации новорождённых. Со вчерашнего дня дочь всё время повторяла, что хочет увидеть своего ребёнка. Глупость и безответственность этого желания сводили Чивон с ума. Утром они разругалась с дочкой, которая заявила, что сегодня обязательно увидит ребёнка. Чивон разозлилась, а дочь закричала на неё:

— Почему нет?! Это же мой ребёнок!

У входа в отделение Чивон попросила медсестру посмотреть, нет ли там Поми. На что та ответила, что два человека одновременно могут посещать пациентов отделения, и спросила:

— Вы сами не зайдёте?

Чивон отрицательно покачала головой. У неё не хватало смелости собственными глазами увидеть дочь в одном помещении с этим ребёнком, увидеть, как дочка обнимает его. Чивон была в ужасе и не хотела, чтобы дочь поняла это. Чивон всё время вспоминала этого ребёнка, каким она увидела его в суматохе первого дня. Она видела его всего мгновение. Тощие ручки и ножки, глаза, нос, рот и уши, вплотную сгрудившиеся на ярко-красном скукоженном лице. Появившийся на свет ребёнок, которому не было и семи месяцев, был похож скорее не на человека, а на детёныша обезьянки, которого насильно извлекли из материнского живота. Чивон никак не могла выкинуть из головы этот образ младенца, похожего на маленькую обезьянку. Она сразу пожалела, что по неосторожности вообще взглянула на ребёнка. Нельзя было допускать такой беспечности. Как и в других делах, которые потом не повернуть вспять.

Книги «Всё о беременности и родах для будущей матери» у неё уже не было. За прошедшее время они успели три или четыре раза переехать, и неизвестно где и как книга затерялась. И сейчас Чивон уже не могла вспомнить, говорилось ли в этой книге что-нибудь о недоношенных детях. Нет. Возможно, там было что-то про специальные упражнения для предотвращения преждевременных родов, но нигде не было ни слова про недоношенных детей. Потому что ни одной женщине в ожидании малыша не хочется читать про жизнь недоношенных младенцев. Аналогично люди, собирающиеся получить водительские права, не хотят знать о жизни пострадавших в ДТП. Когда закончилось время посещения, дочь вышла в коридор. Чивон тихо положила руки ей на плечи.

— Мама, ты видела нашего малыша? — простодушно спросила Поми.

Чивон не сказала: «Да, она красивая, хотя очень маленькая». Чивон вообще ничего не ответила дочери. Всю дорогу до палаты она поддерживала дочь под руку. Поми шла пошатываясь. Время от времени она клала руку поперёк груди, зажимая ладонь под мышкой.

— Мама, у меня здесь болит.

Похоже, у неё начало прибывать молоко.

— Медсестра на посту недавно мне сказала, что, если появится молоко, надо его сцедить и отнести им. Она сказала, что ребёнок будет его есть.

Чивон сразу пошла на пост. Она попросила выписать таблетки для прекращения лактации, но молоденькая медсестра отказала ей.

— Вы же знаете ситуацию? — тихо, но грозно осведомилась Чивон. — Этого ни в коем случае нельзя допустить! Дочка незамедлительно должна вернуться в школу.

Чивон донесла свою мысль предельно ясно. Больничная жизнь заставила её осознать, что, если тебе что-то нужно, ничего не случится, пока ты не заявишь о своём желании громко и чётко. А если даже это не помогает, значит, ничего не остаётся, кроме как сказать ещё громче.

— Вы опекун роженицы Поми? — Кто-то позвал её, назвав совершенно неправдоподобным именем. Чивон обернулась. Перед ней стоял врач, которого она видела в первый день в отделении реанимации новорождённых.

— Помните, я говорил вам в прошлый раз о незаращении Боталлова протока? Когда остаётся открыт артериальный проток, который должен закрыться после рождения, если вам интересно, что это.

«Какой чрезмерно любезный врач», — подумала Чивон. Ей было совсем не важно, что такое незаращение какого-то там протока. «Ребёнок Ким Поми» появился здесь в состоянии, когда большая часть его внутренних органов, включая артериальный проток, не могли функционировать самостоятельно. «Ребёнок Ким Поми» был нестабильным существом. Нестабильным и в критическом состоянии. Такой же нестабильной и находящейся в критическом состоянии была и несовершеннолетняя Ким Поми, которая в силу возраста не могла стать законным представителем своего ребёнка.

— Ребёнку всего три дня, но она в самом деле хорошо справляется. Однако малышка очень быстро теряет в весе. Также очень плохо происходит насыщение организма кислородом. Чем скорее мы проведём операцию, тем лучше.

Он также сказал, что это сравнительно простая операция: надо сделать разрез между рёбрами и зашить этот проток.

— И что, если сделать операцию? Ребёнок поправится?

— Конечно, полностью это не решит проблем со здоровьем, но операция в первую очередь поможет избежать опасных для жизни состояний.

— А если не делать эту операцию?

— Трудно сказать, сколько она ещё продержится в таком случае.

Доктор пояснил, что это не значит, что у ребёнка нет шанса выжить, но большинство в подобной ситуации рано или поздно погибают. Сердце Чивон неистово забилось в груди. Может быть, это станет концом пути, подумала она, хотя возможно, что там всё ещё наладится.

К обезболивающим, которые надо было пить с каждым приёмом пищи, прибавилась половинка белой таблетки. Гормон, воздействующий на молочную железу. С вечера молоко, скатывавшееся с груди, словно капельки дождя, прекратило вырабатываться. Поми быстро восстанавливалась. С каждой едой она съедала по плошке риса и супа из ламинарии. Возможно, ей стало легче уже просто от того, что теперь больше не приходилось в одиночку справляться со своей тайной. Выписка была назначена на вторник. Обычно рожениц, разрешившихся естественным путём без осложнений, оставляли в больнице на три дня. Как бы то ни было, ещё неделю Поми предстояло просидеть дома. Пока что Чивон выкрутилась, соврав, что Поми удаляли аппендицит. Кажется, у классного руководителя в школе это не вызвало никаких подозрений. И на том спасибо. Сейчас у неё совсем не осталось сил волноваться ещё и о медицинской справке для дочери, так же как и об оценках за полугодие, которые вот-вот должны были выставить. Чивон собиралась пойти уладить все формальности с выпиской, когда к ней подошла сотрудница больницы, которую Чивон прежде не видела. Та сообщила, что пришла за подписанным согласием на операцию.

— Потом, я потом подпишу.

— Доктор сказал, что больше ждать нельзя.

Чивон уставилась на лицо этой девушки без косметики, на котором местами вылезли прыщи, так, словно собиралась ударить. Интересно, насколько она старше моей дочери? На девять? Десять лет? Кем станет моя дочь через десять лет? Что она будет помнить о том, что было десять лет назад, а что из всего этого забудет? Нельзя, чтобы дела десятилетней давности связывали её по рукам и ногам.

— Я не готова сейчас принимать решение, — пробормотала Чивон себе под нос, будто читала книжку. — Я подумаю ещё и сообщу вам.

Брови девушки взлетели вверх, и она ушла с пустыми руками.

От фирмы «М» так никто и не перезвонил. Номер сервисной службы был постоянно занят. Миён получила отчёт о доставке своего электронного письма, но ответа на него не последовало. Вопреки ожиданиям, не такой уж редкостью оказались случаи, когда стеклянная крышка сковороды или кастрюли внезапно взрывалась. Миён нашла множество примеров в интернете. Пострадавшие в большинстве своём очень злились. «У меня кипел рыбный суп. Я решила добавить в него колечки острого перца. Едва я протянула руку к крышке, как всё это случилось. Я, что ли, не должна была доводить до кипения суп в этой кастрюле?!»; «А у меня это было с супом из водорослей. Причём даже конфорка на плите была уже выключена. Меня до сих пор трясёт. А если бы осколки попали мне в лицо?! В глаза, например?!» Общим во всех этих историях была злость на последовавшую реакцию производителя товара. «Ни единого слова извинений»; «Я думала, они хотя бы признают свою вину». В качестве компенсации фирма присылала точно такую же крышку взамен взорвавшейся. Иногда попадались истории, что кто-то получал не только входившую в комплект крышку, но и саму сковороду. «А что, если фирма „М“ и мне пришлёт опять такую же крышку?» Миён представила, как она возьмёт эту крышку, найдёт, где располагается сервисный центр, приедет туда и со всей дури шмякнет крышку им об пол. И осколки разлетятся во все стороны. Но сколько бы она ни представляла эту картину, легче ей не становилось.

«Немного посидели с коллегами. Припозднился. Иду домой. Тебя проводить?» — пришло сообщение от её мужчины. Она не ответила. Больница при университете «Р» была недалеко. Миён направилась в ту сторону. Именно теперь задул упрямый промозглый ветер. Дым, прилетавший откуда-то с ветром, застилал бестолковые мысли в голове. Едва она вошла в холл больницы, на неё снова навалилось похмелье, которое до этого ей удавалось заглушить. Некоторое время она рассматривала информационное панно, размещённое около лифтов на первом этаже и расписывавшее все отделения больницы этаж за этажом. Дверь в отделение реанимации была закрыта. На ней висела табличка, где были указаны часы посещения: с 12:30 до 13:00. «Завтра днём у меня подписание важного договора. Продажа дома, который давно уже на мне висит», — размышляла она вслух сама с собой. «Интересно, на кого похож малыш. Насколько он крошечный? И к этому маленькому тельцу тянется хитросплетение всяких трубок. А глаза уже открыты? Или закрыты? А имя у него уже есть?» Лифт спустил Миён обратно на первый этаж так же быстро, как поднял наверх.

Утром следующего дня сын спал допоздна. Последнее время в своей небольшой квартирке им удавалось мастерски избегать встречи друг с другом. Сынхён сразу во всём сознался. Похоже, он с самого начала не собирался отпираться и делать вид, что ничего не знает. От этого у неё разрывалось сердце.

— Тебе осталось меня тянуть всего три года, — выдал он в слезах несколько дней назад. — Это недолго! Мне бы только школу окончить!

В тот день Миён впервые в жизни ударила сына. Она неистово била его то ладонями, то сжатыми кулаками, не разбирая, куда попадёт. Мама девочки с того раза больше не звонила. «Но я ведь тоже мать, и горько, и обидно оттого, что она не хочет понять этого», — думала Миён. На всякий случай она прикинула, сколько прямо сейчас может собрать денег. Она искренне считала своим моральным долгом оплатить больничный счёт малыша, пусть даже и не полностью всю сумму. Это надо было сделать хотя бы ради сына. Этого хотела и сама Миён. Но она боялась нарваться на критику, что возмещает всё деньгами. Или что её неверно поймут, как будто она пытается взвалить всё на плечи той стороны. Она посчитала, что пять миллионов вон это максимум, который она может предложить в качестве алиментов и оплаты лечения малыша.

Миён не стала будить сына. В холодильнике толком ничего не было. Ясное дело: они жили в полукоматозном состоянии. Она достала молоко, которое вот-вот должно было скиснуть, два яйца и ветчину, срок годности которой тоже практически вышел. Она решила подогреть замороженный в морозилке хлеб и сделать какой-никакой бутерброд. Миён потянулась за сковородой и уже потом поняла, что это та самая сковорода, крышка от которой взорвалась. Но чтобы сделать яичницу и поджарить ветчину, крышка ей, наверное, не понадобится. Она поставила сковороду на огонь. Аккуратно разбила яйца. Яичница жарилась медленно как никогда. Вдруг Миён стало не по себе. Она открыла дверцу кухонного шкафа.

Совершенно верно: прямо перед её глазами в шкафу прилежно лежала крышка, на днях разлетевшаяся на мелкие осколки. Калёное стекло без единой трещинки ярко поблёскивало. Миён попробовала закрыть этой крышкой яичницу. Она идеально подошла к сковороде. Миён достала из шкафа все кастрюли, сковородки и крышки. И один за другим стала подбирать комплекты посуды. У неё оказалась всего одна крышка фирмы «М», но зато две сковороды этого производителя. Только тогда она вспомнила, что купила их в «магазине на диване», который предлагал скидку при покупке двух сковородок одновременно. Ручки у этих двух сковородок отличались по цвету. Оставшаяся единственная крышка идеально подходила к сковороде с серой ручкой, а для сковороды с чёрной ручкой оказалась чуть-чуть маловата. Взорвавшаяся крышка в диаметре была самую капельку больше, чем сковорода с серой ручкой. Выглядели они вроде бы одинаково, но всё же отличались. Этой мизерной разницы в несколько миллиметров, этого небольшого несоответствия было более чем достаточно для фирмы «М». Специалисты, взглянув даже на размытый снимок сковороды рядом с безнадёжно рассыпанными осколками крышки, сразу сопоставят их серийные номера. Миён расстроилась, что теперь не сможет не то что новой сковороды, но просто целой крышки получить в качестве компенсации. Ещё досаднее было то, что по вине этой сковороды Миён невольно стала обманщицей. Она издала протяжный вздох. Теперь уже и правда настала пора будить сына.

Школьная форма дочери не казалась на ней обвисшей — запоздалое подтверждение того, что за время беременности девочка почти не прибавила в весе. У неё продолжались послеродовые выделения, но в таком количестве, что их вполне можно было выдать за обильные месячные. Дочь жаловалась, что ей тяжело подолгу сидеть. Даже если так, больше пропускать занятия было нельзя. Ей предстояло узнать о ценности ежедневного труда, о долге и ответственности. Чивон посадила дочь на пассажирское сиденье рядом с собой и отвезла в школу. Потом она ещё долго не трогалась с места, пока не убедилась собственными глазами, что Поми зашла в школу. Чивон планировала снова приехать сюда к концу уроков, чтобы забрать дочь. Конечно, было уже поздно принимать такие меры, но всё равно Чивон была полна решимости делать так и дальше. Доставив дочку в школу, на обратном пути Чивон заехала в гипермаркет. Вечером муж должен был вернуться из командировки. Она не была готова к разговору с ним. Она не собиралась всю жизнь скрывать от него правду, но ещё не решила, когда будет лучше обо всём рассказать. Сейчас ничего не изменится, даже если муж в запале найдёт Сынхёна и сделает из него отбивную. Больше всего Чивон боялась, что муж расскажет всё своим родителям. А после этого от свёкра и свекрови к сёстрам мужа, к их мужьям, к друзьям их мужей, к друзьям тех друзей по очень большому секрету расползётся по всему миру такая смачная сплетня.

Телефон зазвонил, когда она выбирала груши. По отобразившемуся городскому номеру Чивон сразу заподозрила, что звонят из больницы. Она быстро отложила груши в сторону и оглянулась по сторонам. Сегодня пошли пятнадцатые сутки пребывания ребёнка в инкубаторе. А она всё откладывала операцию по сшиванию артериального протока. Три дня назад ей уже звонили из больницы, чтобы узнать, приняла ли она решение. И тогда она тоже ответила «ещё нет». Сама для себя Чивон решила, что во что бы то ни стало примет решение к пятнице этой недели. Но опять же в глубине души она знала, что ничего не сможет поделать, если установленный ею срок сам собой отодвинется дальше. Она прикрыла рот рукой, чтобы посторонние не услышали разговора, и ответила на звонок.

— Вам надо немедленно приехать!

— Что случилось?

— Ещё ночью всё было хорошо, и ребёнок справлялся, но с самого утра резко снизилось количество кислорода в крови. И сердцебиение вызывает беспокойство. Едва ли ребёнок переживёт ещё один день.

Чивон зажала рот рукой — ни протяжный вздох, ни улыбка не коснулись её губ. Она снова выехала на шоссе. Движение было очень плотное, возможно, где-то впереди случилась авария. Одна из машин посигналила, и этот гудок словно стал отмашкой, после которой все водители стали беспрерывно жать на клаксон. Чивон подумала, что не вытерпит этот ужасный звук. Ей хотелось уронить голову на руль и разрыдаться, но она не могла этого сделать. Небо было необычайно синим. Как будто сапфировый купол накрыл этот мир, словно крышка. Огромная крышка.

Ангел внутри нас

Тогда мы жили вместе. Как-то в воскресенье я делала себе педикюр, расстелив выпуск «Блошиного рынка» на полу комнаты. Наму лежал на кровати и созерцал потолок. Я услышала его бормотание. Он сказал, что кто-то умирает или уже умер — что-то типа того. Он повернулся в кровати, и та заскрипела под тяжестью его тела. Неожиданно он с силой ударил кулаком по матрасу. На тот момент это было самое яркое проявление злости, которое я у него видела за всё время нашего знакомства. Я оставила своё занятие и подняла голову.

— Кто, говоришь, умер?

— Никто, — замялся он. Мне стало не по себе. Совершенно точно, что-то в нём неуловимо изменилось в последнее время. Ещё года не прошло с тех пор, как мы с ним съехались и стали жить вместе. Мы были по уши влюблены друг в друга, когда принимали это решение. До этого Наму жил со своим старшим приятелем, а я снимала комнату вместе с коллегой с прошлой работы, и мы всё время старались урвать любую возможность уединиться, когда кого-нибудь из наших соседей не было дома. Как-то раз занимаясь любовью, мы услышали, что кто-то набирает код на входной двери. Я молниеносно шмыгнула в туалет, не успев даже накинуть на себя хоть какую-то одежду, и смогла покинуть своё убежище только после того, как сосед Наму убрался восвояси, сообразив наконец, что происходит в квартире. Потом как-то так совпало, что почти одновременно моя соседка вышла замуж и переехала к супругу, а сосед Наму уехал за границу, и, вместо того чтобы искать себе новых соседей, мы с Наму решили съехаться.

В первую очередь мы с ним установили правила касаемо совместных трат. Аренду квартиры и коммунальные платежи мы договорились делить пополам, а на продукты и еду вне дома скидываться поровну и переводить эти деньги на нашу общую банковскую карту. Но довольно быстро жизнь нам подбросила проблемы, которые эти основные правила не предусматривали. Например, оплата счёта в ветклинике за лечение Эни, собаки Наму. У старой Эни частенько что-нибудь болело, и каждый раз Наму нёсся с ней в клинику. И каждый раз, как будто так и должно быть, оплачивал её лечение нашей картой, где лежали общие деньги. С недавнего времени Эни стала как будто прихрамывать на заднюю ногу при ходьбе, а потом однажды вечером просто не смогла подняться на ноги. Ветеринар сказал, что внутри позвоночника развилась злокачественная опухоль, которая продолжает расти и пережимает нерв. Он добавил, что если не прооперировать собаку прямо сейчас, то она не протянет и недели. От его слов у меня мурашки побежали по телу. Наму всхлипывал, отвернувшись к стене кабинета. Я впервые видела, чтобы он плакал. Я спросила, сколько будет стоить операция. Ответ был: около двух миллионов вон. Больше, чем я получаю в месяц. Наму уточнил: «Сможет ли операция её спасти?» Врач объяснил, что сейчас невозможно точно сказать, и только операция покажет истинную картину, но надежда определённо есть — пятьдесят на пятьдесят, что всё закончится хорошо. Наму усиленно закивал. Он был похож на человека, отыскавшего спасительный луч света в темноте. Меня же охватило чувство, что ситуация поворачивает не в то русло.

— Вы хотите сказать, что вероятность плохого исхода пятьдесят процентов?

Мои контраргументы не нашли отклика ни у кого в кабинете ветклиники. Кажется, Наму уже не слышал ни моих слов, ни чего-то другого. Я поняла, что из всех присутствующих я оказалась в самом отчаянном положении. Если «спасите её!» можно запросто крикнуть во всё горло, то «дайте ей умереть» так громко уже не скажешь. Я попыталась убедить Наму, что в данном случае нельзя так однозначно судить. Я намекнула, что не в нашей власти бесконечно продлевать жизнь вопреки природе.

— Возможно, нам удастся на некоторое время вывести её из критического состояния, но это лишь продлит её муки дальше по жизни.

Наму пристально посмотрел мне в глаза. Потом взял меня за плечи обеими руками и процедил:

— Эни — это единственная семья, которая у меня есть. Я сделаю вид, что не слышал твоих слов сейчас.

Экстренная операция прошла успешно. Опухоль благополучно удалили, но Эни больше не могла бегать. А я не могла выдавить из себя улыбку, стоя перед комнатой, куда перевели Эни после операции. Я смотрела, как нежно Наму обнимает пришедшую в себя после наркоза собаку, но беспокоилась только о том, как он собирается расплачиваться за операцию. Какой картой? И оттого что мне не с кем было поделиться своими переживаниями, я почувствовала себя глубоко одинокой. Наму достал из кошелька свою личную карточку и одним платежом перевёл всю сумму в два миллиона вон за лечение Эни. Он работал тренером в одном фитнес-клубе неполный рабочий день и зарабатывал примерно как я, а то и немного меньше. Я попыталась представить, как Наму, ни секунды не колеблясь, отдаёт два миллиона вон ради меня, но отбросила эти мысли. Не хотелось ставить свою жизнь и жизнь собаки на одни весы.

Той ночью мы сильно поругались. Формально причиной послужило то, что Наму залез рукой ко мне в трусы и даже не подумал остановиться, когда я сказала, что у меня период овуляции. Тогда я резко вскочила, села на край кровати и включила настольную лампу, стоящую рядом с изголовьем. Наму слепо сощурил глаза. Обычно мы пользовались ультратонкими презервативами местного корейского производителя, «Юнидус», которые покупали в интернете по самой низкой цене. Наму явно не собирался доставать презерватив из ящика или заканчивать ссору. Он сказал:

— Почему ты всегда наперёд обо всём беспокоишься? О проблемах надо думать, когда они уже появились, а не создавать их заранее.

Он делал вид, будто не видит разницы между беременностью и, например, стоматитом или порванными связками.

— Я как раз-таки и не создаю проблем! Я не собираюсь рожать ребёнка в этой комнатёнке рядом с умирающей собакой.

Даже не дослушав меня, Наму выключил свет. На кровати виднелся силуэт Эни, свернувшейся в маленький клубочек у нас в ногах. Мы с Наму поворочались и заснули — каждый на своём участке темноты. Шли дни. Приближалась дата завершения контракта по аренде нашей однушки. Я не поднимала вопрос о продлении контракта ещё на год. Наму тоже ни о чём меня не спрашивал. И как-то само собой я стала думать, что нам не остаётся ничего другого, как разъехаться. При этом я никак не могла определиться, означает ли это только конец нашего сожительства или полный разрыв отношений. Единственное, я решила для себя, что последую совету Наму и не буду заранее забивать себе голову этими проблемами.

Лак на ногтях ног всё никак не хотел сохнуть.

— Мичжи, — неожиданно позвал меня Наму, лежавший ко мне спиной, погружённый в свои мысли, — как думаешь, сколько денег хватит на всю жизнь?

Я ответила, что всё зависит от образа жизни. Но Наму больше ничего не сказал. А вскоре и вовсе выскочил за дверь, сославшись на то, что вспомнил о каком-то важном деле. Мы отдыхали вместе исключительно по воскресеньям. И до этого дня каждое воскресенье я проводила с Наму. Теперь, оставшись одна в пустой комнате, я решила, что в понедельник же пойду в агентство недвижимости, — надо было узнать, где я смогу снять квартиру за половину той суммы, что мы платим сейчас.

Вечер был на удивление солнечным, и, раздумывая, не постирать ли одеяла, я открыла наш большой платяной шкаф. Рядом со стопкой одеял я обнаружила чёрную дорожную сумку. Никогда прежде я её не видела. Она казалась весьма дорогой и была размером с чемоданчик для ручной клади. Интересно, откуда она у Наму? Я подняла сумку одной рукой. Тяжёлая. Ни кодового, ни какого-либо другого замка на сумке не было.

С тяжёлым сердцем я расстегнула молнию. Сумка была битком набита купюрами в пятьдесят тысяч вон. Деньги лежали пачками, и я нерешительно протянула к ним руку, когда мне в ноги уткнулась Эни. Она смотрела на меня такими ясными глазами, будто всё понимала. Я поспешно убрала сумку обратно.

— Да я как раз собирался тебе рассказать, — Наму оставался относительно спокойным. Он запер открытые окна, даже опустил жалюзи и только после этого начал говорить. — Если что, можешь мне не верить.

В этот момент я остро почувствовала, что после разговора пути назад уже не будет. Наму рассказал, что не так давно его разыскал один человек, и когда они сели в кафе на первом этаже бизнес-центра, где работает Наму, этот мужчина признался, что он старший брат Наму.

— Какой такой брат? — удивилась я.

— Родной брат.

— Но ты говорил, что ты единственный ребёнок!

— Да, говорил, — Наму избегал смотреть мне в глаза. — Но тем не менее брат есть.

Я ничего не понимала. С самого первого дня нашего знакомства Наму повторял, что они с мамой всегда жили вдвоём. Ещё рассказывал, что у мамы было много сестёр, поэтому он рос, окружённый их любовью и заботой. Он хорошо понимал важность семьи, и даже когда мама умерла, по-прежнему продолжал регулярно навещать родственников с её стороны. Он сам всё это рассказывал мне. Об отце он за всё это время не обмолвился ни словом, а я и не спрашивала. Если мне не интересна судьба моего собственного отца, с чего бы вдруг я стала расспрашивать других про их родителя. Я была в замешательстве вовсе не из-за того, что узнала правду. Просто до последнего момента я была твёрдо уверена, что Наму не из тех, кто может хитрить и врать.

— Он, конечно, мой кровный брат, но… — Наму замялся. — Только наполовину.

Повисла тишина.

— Я сам не знал. Брат сказал, что мы виделись однажды в моём младенчестве, но после этого никогда больше не встречались.

Что ж, это не такая уж редкая история. Взять хотя бы моих родителей: они разошлись много лет назад, завели новые семьи и живут припеваючи. И я тоже никогда не рассказывала об этом Наму. Но сейчас по-настоящему меня интересовало только то, какое отношение имеет свалившийся как снег на голову старший брат к куче налички в нашем шкафу.

— И эту сумку дал тебе брат?

Наму кивнул.

— Это вы делите какое-то наследство?

— Нет, пока нет.

Я заметила, как забегали его глаза, но он тут же взял себя в руки.

Тогда я ещё не знала, что скрывается в этом «пока». Я могла только предполагать, что это запоздавшая компенсация или отложенные алименты, причитающиеся ребёнку, оставшемуся без отца. В любом случае, удача улыбнулась Наму. Потому что далеко не для всех обретение утраченной семьи становится радостным событием. Те жизненные истории, которые мне довелось узнать, были совсем не похожи на умиротворённые картинки, часто присутствующие в оформлении календарей. По сравнению со степенью родства старшего брата важнее было то, берёт он деньги или отдаёт. Меня интересовало только одно: Наму и дальше собирается просто держать эти деньги в шкафу?

— Деньги-то я взял, но тратить их не могу.

— Где это видано, чтобы деньги нельзя было просто взять и потратить?

— Мичжи, везде. На свете нет таких денег, которые можно просто взять.

Настроение упало. Я чувствовала себя как на экзамене. Наму вежливо намекал, что единственным полноправным хозяином сумки с деньгами был он, а я не имею к ним никакого отношения. Ледяным тоном я ответила:

— Тратить их или нет — решать тебе; другое дело — где ты их хранишь! Потому что это наш общий дом, и это в равной степени и мой шкаф! И ты сам прекрасно знаешь, что мы живём в небезопасном районе!

Я не выдумывала. Несколько месяцев назад к нам в дом действительно приезжала полиция из-за того, что чью-то квартиру ограбили. Учитывая наш неспокойный район, сумка с деньгами казалась мне бомбой замедленного действия. Тик-так-тик-так — отсчитывала время секундная стрелка в моей голове. Только я собралась уйти, Наму проворно схватил меня за руку. Он огляделся по сторонам и произнёс тихим вкрадчивым голосом, словно член отряда самоубийц, собирающийся выдать государственную тайну:

— Это своего рода аванс.

— Аванс за что?

— Смерть.

Я уставилась на стиснувшего зубы Наму.

Если в интернет-поисковике вбить запрос «Чхве Тону», то самой первой окажется ссылка на сайт «Клиники пластической хирургии доктора Чхве Тону». Однако попасть на этот сайт невозможно, потому что он раз за разом показывает сообщение «истёк срок регистрации домена». Наму сказал, что его старший брат был директором этой некогда существовавшей клиники, от которой теперь остались лишь незначительные следы в интернете. В Гугле можно найти даже фотографию врача в синей хирургической форме, подписанную «Чхве Тону». Неизвестно, когда эта фотография была сделана, а по лицу врача было трудно определить его возраст. Он выглядел одновременно энергичным, приветливым, уставшим и озлобленным. Сколько бы я ни вглядывалась в его лицо, я не могла найти ни одной общей черты с Наму. Возможно, они оба были похожи на отца, но судить об этом, ни разу не видев их отца, я не могла. А сколько бы я ни искала, я так и не нашла в интернете фотографии их престарелого родителя. У самого Наму не было ни одного снимка с отцом. Да и сам лично он его ни разу не видел после 1988 года.

Наму рассказал, что виделся со своим сводным братом уже раз десять, а то и больше. Они встречались два-три раза в неделю. Надо признать, что Наму видел брата чаще, чем свою девушку. Большую часть времени они проводили в кафе. Интересно, о чём могли разговаривать сорокачетырёхлетний специалист по пластической хирургии и тридцатилетний фитнес-тренер, допоздна засиживаясь за чашкой кофе? Наму сказал, что они много разговаривали на тему здоровья.

— После того как больница обанкротилась, он ушёл в запой, и тогда его здоровье сильно пошатнулось.

В голосе Наму слышалось беспокойство. У братьев были разные матери, поэтому и фамилии оказались разными. Чхве Тону унаследовал фамилию отца, а Наму стал по фамилии матери Кимом. То есть по документам Тону являлся единственным сыном старика. Я снова спросила, действительно ли этот человек родственник Наму. Мой вопрос подразумевал: «Проверял ли ты, что этот мужчина — твой брат?» Наму ответил: «Вероятно. Скорее всего, это действительно так, если судить по тому, что второй слог имени у нас общий — „У“, а моё имя начинается с иероглифа „Нам“ — юг, а его имя — с иероглифа „Тон“ — восток. Мать Тону жила на побережье Восточного — Японского — моря, а моя — на побережье Южного, то есть Восточно-Китайского, моря». Вот уж действительно безумное доказательство! А где гарантия, что если поискать по всей стране, то не сыщется ещё какой-нибудь Северный-У, Северо-Западный-У, Юго-Восточный-У или Восточно-Западный-У?

Наму прервал меня вопросом:

— Да какое это имеет значение? Брат искал и нашёл именно меня. По-моему, этого достаточно.

Чхве Тону искал брата, потому что у него к нему было дело. Он предложил Наму стать партнёром в проекте «Небо и земля».

— «Небо и земля»? Это что?

— Название здания.

Суть проекта была такой же незамысловатой, как и его название. Шаг один: старик умирает. Шаг два: Чхве Тону, юридически единственный сын старика, получает в наследство здание «Небо и земля», единоличным владельцем которого является старик. Шаг три: Чхве Тону делит всё наследство поровну с Наму. Вот и весь план, только чтобы был выполнен третий пункт, Наму, естественно, должен был участвовать с самого начала. Потому что это был не односторонний, а взаимовыгодный контракт, основанный на обоюдном согласии. Обязательства Наму по данному контракту были очень простые — обеспечить смерть старика.

— Это не то же самое, что убийство, — старший брат очень почтительно и вежливо разговаривал с Наму, отчего тому было и радостно, и в то же время неловко. — Вы всего лишь немного поторопите время. Всё равно все мы рано или поздно умрём.

— Конечно, это просто казуистика, но тебе не кажется, что такая точка зрения на удивление весьма убедительна? — спросил меня Наму.

Я не могла вымолвить ни слова. Все смертны. Это научно доказанный факт. Но не человек принимает решение о времени смерти. Разве это не должно решаться божьей волей? Человеку лишь остаётся покорно ждать, разве не так? Не ответив на вопрос, я сказала, что мне сложно понять этот их проект, но в нём чувствуются изъяны. Залог успеха всего предприятия лежит в выполнении первого шага. Если он провалится, то и дальше ничего не получится. Но тем не менее самую важную часть плана этот человек возлагает на плечи Наму. А если Наму не сдюжит? «Ведь ты можешь ошибиться, передумать или, в конце концов, предать его. Чхве Тону толком тебя не знает. Почему же он так полагается на тебя? Или говорит, что полагается? Вот что меня смущает больше всего в вашем плане».

— Потому что он мой брат, — медленно ответил Наму. — Поначалу мне тоже всё это было странно.

Наму сказал, что если поразмыслить, то Чхве Тону вполне можно понять:

— Брат сказал, что его сотрудничество со мной — это последняя дань уважения отцу.

Если он всю жизнь был скрягой и сколотил такое состояние, разве сын будет делиться с другими? Почему бы не сделать всё самому и не присвоить себе всё без остатка? Едва Наму поделился с братом своими сомнениями, Чхве Тону рассмеялся:

— Вы думаете, дорогой, что я такой храбрый человек? Мне страшно, поэтому я не смогу сделать всё в одиночку.

— Да у меня тоже смелости не хватит.

— Нет, друг мой, по сравнению со мной вы куда храбрее. Вы, например, смогли сами своими силами добиться всего, что у вас есть.

Наму признался мне, что эти слова будто ножом полоснули по сердцу.

— Это невозможно сделать одному. Мы должны сделать это с вами вместе. И тогда мы станем неразлучными братьями — всю жизнь будем следить друг за другом. Чтобы снова не наделать каких-нибудь глупостей, чтобы жить добропорядочно. Для отца это тоже станет большим утешением, что мы живём, помогая и поддерживая друг друга.

Чхве Тону признался, что сам точно не знает, какое состояние нажил старик. Кроме здания «Небо и земля», в котором располагается торговый центр района Чонно, ему также принадлежит подобная недвижимость в Сувоне и Инчхоне — по одному зданию на центральной улице этих городов. Кроме того, ему принадлежат земельные участки, купленные им — здесь и там — по всей стране. Чхве Тону планировал, что, как только получит право распоряжаться наследством, сразу же реконструирует здание «Небо и земля», придав ему современного лоска, а недвижимость в Сувоне и Инчхоне продаст в срочном порядке. Он также уверял, что всю выручку с продажи этих зданий после вычета налога они поделят с Наму поровну. Треть этих денег он собирался потратить на погашение долгов, а оставшуюся часть пустить на открытие новой клиники и оплату обучения своих детей, уехавших за границу. Он сказал, что дети изучают музыку. А если после реконструкции здание «Небо и земля» возрастёт в цене, то он сменит всех арендаторов. И если Наму захочет, то сможет открыть там свой фитнес-клуб с прицелом на сотрудников бизнес-центра.

— И что ты ему ответил?

— Сказал, что подумаю.

Эни поставила передние лапы на колени Наму и заскулила. Тот ласково потрепал собаку по загривку. Глядя на эту картину, я наконец задала вопрос, мучивший меня уже некоторое время:

— Зачем ты мне всё это рассказываешь?

Наму недоумённо уставился на меня.

— Потому что люблю тебя.

Такого ответа я не ожидала. Я готовилась услышать что-то типа «потому что мне нужно обеспечить алиби». Я знала, что у меня хватило бы смелости солгать в его оправдание, окажись Наму в критической ситуации. И если бы мне пришлось выступать в суде, я бы дала показания, выгораживающие Наму и ставящие его в более выгодное положение, чем Чхве Тону, пусть даже это было бы лжесвидетельством. Возможно, это и называется любовью.

— Ты ведь тоже всё бы мне рассказала, — добавил Наму.

Он ошибался. Окажись я на его месте, не стала бы ничего ему говорить. Я бы вообще никому ничего не сказала. Странное чувство накрыло меня чёрным облаком. Наму спустил собаку на пол и обнял меня. Я целиком помещалась на его широкой крепкой груди. Некоторое время Наму не двигался. И я тоже замерла. Я поняла, что уже очень давно мы не замирали вот так вместе вдвоём. Мы услышали, как кто-то этажом выше спустил воду в унитазе.

Несколько дней спустя я проехала в автобусе мимо комплекса «Небо и земля». Я специально выбрала этот маршрут, чтобы посмотреть на здание. Оно располагалось вдоль дороги на одном из углов небольшого перекрёстка. Наш автобус очень кстати остановился на светофоре, и я довольно долго разглядывала здание через окно. Вопреки моим ожиданиям, оно оказалось громоздким и обшарпанным. Окружающие его изящные новые постройки только усиливали это впечатление. Большие и маленькие вывески хаотично закрывали собой весь фасад. «Промтовары», «Аптека», «Кофейня», «Центр китайской медицины», «Стоматология», «Лап- шичная», «Компьютерный клуб», «Школа китайского языка»… Я начала считать этажи: первый, второй, третий, — но постоянно сбивалась. В какой-то момент на светофоре сменились сигналы, и здание быстро скрылось из вида. Я подумала о самой дальней комнате на самом верхнем этаже этого стремительно удаляющегося строения, о комнате, где я ни разу не была, и о старике в этой комнате.

Ему было семьдесят три года. Довольно давно от него ушла его последняя женщина, и с тех пор он жил в одиночестве. Последнее время он перестал верить кому бы то ни было. Он проживал день за днём по давно заведённому распорядку. Каждое утро сначала на метро, а затем пешком он добирался до работы, работал допоздна и возвращался домой. У него был диабет первого типа. Однажды у него уже был угрожающий его жизни приступ. Когда кризис миновал, старик стал очень словоохотливым. Окружающие его люди считали, что по большей части весь свой запас красноречия он тратил на ругань и выговоры арендаторам и сотрудникам его комплекса. Старик помешался на здоровом образе жизни, и с течением времени это переросло в настоящую манию. Поэтому если всё оставить как есть, он с лёгкостью протянет ещё лет двадцать. И такой прогноз Чхве Тону сообщил Наму не с точки зрения сына, но с позиции врача.

— А через двадцать лет мне самому будет уже за шестьдесят, и судя по моей нынешней финансовой ситуации, высока вероятность, что к тому времени я обанкрочусь и окажусь в тюрьме, — добавил Тону без тени иронии. — Ну или сныкаюсь где-нибудь на Филиппинах или в Камбодже. Проведу жизнь в бегах от правосудия.

Интересно, о чём подумал Наму после такого признания. Через двадцать лет и ему, и мне будет за пятьдесят. Его престарелая собака к тому времени помрёт, и кого тогда он будет называть семьёй, этот Наму. В пятьдесят лет уже особо не заработаешь в качестве фитнес-тренера, что же он будет делать, этот Наму. А что же в пятьдесят лет буду делать я, я сама…

Несколько дней спустя Наму принёс домой какую-то прямоугольную деревянную коробочку. Коробочка была из тех, где запросто могла бы оказаться инкрустированная золотом ручка или брошь с опалом. Внутри оказалось нечто похожее на круглый пузырёк. Он был в несколько слоёв завёрнут пузырчатой упаковочной плёнкой. Это был раствор инсулина. Старик дважды в день колол себе в живот инсулин. В кожаной сумочке кирпичного цвета, изготовленной по его индивидуальному заказу ещё в 1980-х годах, лежали наготове шприц и игла, которые он использовал в обеденное время. Это была идея Чхве Тону — заменить лекарство старика этим раствором. Здесь концентрация инсулина была в разы больше того, что он привык колоть себе всю жизнь. После подмены старик собственноручно сделает себе инъекцию, чем вызовет гипогликемический шок и в считаные минуты впадёт в кому. И все это сочтут непреднамеренным самоубийством.

Практически безболезненная смерть, как заверял Чхве Тону. Он решил, что лучшим временем для подмены будет воскресное утро, когда ни охрана, ни уборщики, ни служба парковки не выходят на работу и большая часть арендуемых помещений также закрыта. Единственному сыну и наследнику всего имущества на это время необходимо было неопровержимое алиби. Как раз на этих выходных Чхве Тону планировал принять участие в конференции в Токио. Узнав о горькой утрате, он с лёгкостью организует поспешное возвращение на родину — в этом плане Токио весьма удобен. Деревянная коробочка лежала в холодильнике рядом с контейнером с кимчхи, бутылкой молока и упаковкой яиц. Наверное, её вполне можно было бы принять за коробку с солёной рыбой. Я сама не заметила, как начала ежеминутно заглядывать в холодильник.

— Мне кажется, ему это не на пользу, — прокомментировал Наму. Он сказал это негромко, но почему-то от тона, которым он это произнёс, внутри у меня всё сжалось.

Прошло три дня. Единственное, что мне запомнилось из этих трёх дней, что у Эни случился приступ. Наму ушёл на работу, и я осталась дома одна. Я смотрела шоу талантов по телевизору. Разные талантливые люди всё носились и носились по сцене, а я ужинала рамёном, заварив себе лапшу в картонном стаканчике. Это было одно из немногих блюд, которое можно было приготовить, не открывая холодильник. Собака Наму, несмотря на то что теперь уже не могла бегать, шустро села рядом со мной. Я скормила ей несколько макаронинок. После того как собака перенесла операцию, я стала частенько угощать её чем-нибудь из своей тарелки, когда не видел Наму. Проглотив лапшу, собака, подволакивая заднюю лапу, направилась в сторону ванны, но внезапно остановилась, затряслась всем телом, и тут её задние лапы подкосились, и она упала. Язык у неё вывалился, взгляд застыл. Я беспомощно смотрела, как сереет вывалившийся язык. И почему всё это должно было случиться, когда я осталась дома одна?! Всегда в моей жизни всё не вовремя. Во мне всё бурлило от злости на преследовавшие меня несчастья.

Наму не отвечал на звонки. Пока ноги собаки сводило судорогой, я несколько раз подряд пыталась дозвониться до него, но безуспешно. Эни перестала шевелиться. За окном темнело, и я понимала, что вместе с сегодняшним днём уходит и жизнь этой собаки. Я оставалась в комнате вместе с умирающим состарившимся животным. Впервые я наблюдала смерть непосредственно рядом с собой. В шкафу лежала сумка с деньгами, в холодильнике — шприц со смертельной дозой инсулина. И всё это принадлежало Наму. Но Наму не было рядом, чтобы навсегда закрыть глаза его единственному члену семьи. И он не смог произнести последние напутственные слова. Многое в нашей жизни происходит вопреки нашим самым искренним желаниям. Эни уже испустила дух?

Пока я ждала, я вылила остатки рамёна в раковину, тщательно оттёрла губкой палочки, которыми ела. Потом завернула тельце Эни в наше лучшее полотенце. Мне стало не по себе, когда я почувствовала пальцами шерсть и скелет собаки, которая была жива всего двадцать минут назад. Я открыла морозилку. Вынула куски давным-давно позабытого мяса, расфасованного по пакетам и промороженного до каменного состояния, и положила Эни на освободившееся место. Ящик морозилки как раз подошёл по размеру худосочной собачке. Повезло, что Эни была некрупным животным. Я закрыла дверцу морозильной камеры. Это всё, что я могла сейчас сделать. Я сидела одна в комнате, где в шкафу была спрятана сумка с деньгами, в холодильнике — инсулин, а в морозилке — труп собаки, и ждала возвращения Наму.

Наму пришёл домой только к полуночи. От него слышался запах алкоголя, но он не казался сильно пьяным. Он пробормотал какие-то извинения. А когда я уточнила, за что он просит прощения, он без запинки выпалил: «За всё!» Как был в верхней одежде, он завалился в постель и сразу заснул. Мне не представилось возможности рассказать ему о смерти собаки. До утра оставалось всё меньше времени. Я легла рядом с Наму и ещё долго ворочалась без сна.

Едва открыв глаза, я посмотрела в окно. Утро воскресенья выдалось не солнечным, но и не особо пасмурным. Дождя не было, тумана не было, ветер был не сильным. Я растолкала Наму:

— Уже восемь утра.

Наму приоткрыл глаза.

— Сегодня же воскресенье, — сказала я.

Он явно не понимал, на что я намекаю, и лишь переспросил:

— Разве сегодня не тот самый день, когда можно не ходить на работу?

— А то дело… Разве не сегодня надо всё решить? — Это прозвучало так, будто я говорила о погашении кредита или последнем дне скидок в магазине. Недоумение в его глазах мгновенно сменилось холодной решимостью.

— Я не буду этого делать, — и он снова отвернулся к стене.

— Правда не будешь?

— Ты думала, я смогу это сделать?

Некоторое время я разглядывала сзади шею и плечи Наму. Его крепкие мышцы казались напряжёнными и немного печальными. Я нежно прижалась щекой к его спине.

— Пойдём.

Он не ответил.

— Я пойду вместе с тобой.

Спина Наму пришла в движение.

Охранников на входе в здание «Небо и земля» не было. Мы сразу прошли к лифту.

Я вышла на пятом, а Наму на шестом этаже. Административный офис как раз был на шестом. В воскресенье никого из служащих не было, и только одинокий старик — хозяин этого здания — обходил его этаж за этажом, словно дежурный врач в клинике. Я ждала его на пожарной лестнице между пятым и шестым этажами, а Наму в мужском туалете на шестом этаже ждал моего сигнала. Через некоторое время я услышала чьи-то шаги. Интуитивно я уже догадалась, что это тот самый старик. Он был куда больше, чем я его представляла. Его фигура всё ещё хранила следы былой мощи. Он неторопливо спускался, слегка прихрамывая и держась рукой за перила. Поравнявшись со мной, он едва взглянул в мою сторону и продолжил спускаться. Со спины он был похож на старого тираннозавра на пороге вымирания вида. Когда старик скрылся, я отправила Наму сообщение:

«Ок».

Всего один слог, который навсегда сохранится в глубине моей души. Мне казалось, прошла вечность, но на самом деле совсем скоро прилетело ответное сообщение от Наму:

«Ок».

Это значило, что у него всё получилось. У меня подгибались колени, поэтому спуститься вниз я могла только на лифте. В коридоре пятого этажа я столкнулась со стариком.

— Что вы ищете? — спросил он. Сиплый голос пробивался сквозь одышку. Я ответила, что пришла в центр китайской медицины, подождала под дверью, которую мне так никто и не открыл, и теперь ухожу. Старик сообщил мне, что в воскресенье центр не работает, и сказал, чтобы я возвращалась на следующий день в это же время. У него были совершенно ровные интонации: ни тени раздражения или радушия.

— Спасибо, — поблагодарила я и поклонилась старику на прощание. Мы снова разошлись. В последний раз. Я вышла на улицу и сразу почувствовала тепло солнечных лучей. Я вдруг поняла, что мы с Наму не условились, где встретимся, когда всё закончится. Неужели Наму ушёл один?! Я неуверенно побрела вдоль дороги. И не успела пройти и нескольких десятков метров, как увидела Наму, стоящего на перекрёстке в ожидании зелёного света. Но даже когда зажёгся разрешающий сигнал светофора, Наму с отсутствующим видом остался стоять на месте. У них со стариком не было ни малейшего сходства. Я медленно подошла. Ни слова не говоря, Наму взял меня за руку. Его ладонь была липкой от пота.

В тот день мы весь вечер бесцельно бродили по центру Сеула. Мы посмотрели какой- то фильм в кинотеатре, поужинали спагетти, выпили кофе и съели по мороженому.

Мы решили кремировать Эни. В очередной раз уточнив у Наму, не возражает ли он против этого, я получила лишь краткий ответ: «Нет».

Наму, слишком поздно узнавший о смерти Эни, выглядел потерянным. В интернете мы нашли фирму, которая занималась похоронами и кремацией домашних животных. Их чёрный катафалк подъехал прямо к нашему дому. Мы погрузились в машину вместе с телом Эни и поехали в крематорий. Едва гроб с телом Эни понесли в крематорий, Наму начал плакать. Он плакал в голос. У меня тоже слёзы покатились из глаз. Я осознала, что теперь, что бы ни произошло, мы с Наму уже не сможем расстаться.

Десять лет спустя мне всё ещё снятся события того дня.

И ночью, когда на свет появился наш ребёнок, и утром, когда я получила неожиданное известие о смерти матери и помчалась в родной город, я видела этот сон. Стоит мне задремать, в этом состоянии полусна я вижу, как мы с Наму бок о бок входим в здание «Небо и земля». Во сне я наблюдаю за нами как бы со стороны. За десять лет много чего случилось. Менее чем через год после нашего визита в «Небо и земля» я забеременела. Несмотря на все наши меры предосторожности, случилось то, что случилось. Мы поженились. На церемонии бракосочетания тётушки Наму и остальная часть его семьи по матери мобилизовались по полной и устроили небольшой хаос. Оказывается, он не врал, когда говорил, что хорошо знает, что такое семья. Нельзя сказать, что мы поженились исключительно из-за ребёнка, но иногда я думаю, что, если бы не это обстоятельство, мы бы никогда не оформили наши отношения официально. Праздные размышления.

У нас родилась двойня: мальчик и девочка. Все говорили, что сын — вылитый Наму, а дочка — вся в меня. На что я лишь отвечала «нет» с самым серьёзным выражением лица. В первый день рождения детей Наму заехал кулаком в лицо одному из работников бизнес-центра. И хотя стороны в итоге пришли к взаимному согласию, Наму пришлось оставить свою работу. После этого он так и не смог устроиться в какое-нибудь приличное место. Дома он мог долгое время оставаться спокойным, а потом вдруг словно с цепи срывался — начинал пинать ногами что ни попадя и опрокидывать мебель. Или мог долго плакать и всхлипывать, а потом неожиданно принимался смеяться в голос. Психотерапевт диагностировал у него цикличное депрессивное расстройство. Но на следующий приём Наму не пришёл. Он признался, что боится случайно раскрыть наш секрет перед доктором.

Когда детям было восемь, в один из выходных дней весной Наму приехал за рулём жёлтого минивэна «хёндэ старекс». В то время он работал водителем для одной художественной школы. Мы выехали на шоссе и свернули на какую-то дорогу, по которой раньше никогда не ездили. Дети пели песни на заднем сиденье. Мы ехали по узкой дороге вдоль берега моря с жёлтым песчаным пляжем. Наму припарковался. Дети тут же понеслись к морю. «Прохода нет» — немного погодя заметили мы деревянную табличку едва ли размером с ладонь.

— Осторожно! — крикнул Наму. Но его голос сорвался и перешёл на хрип. Ни малейшего шанса или надежды на то, что дети его услышали. Ни о чём не догадываясь, они беззаботно бежали вперёд. Бежали так быстро, что сила инерции не позволила бы им заблаговременно остановиться перед линией прибоя. Наму сказал, что отойдёт по нужде. День был пасмурный. На небе цвета воды после мытья посуды кучились облака. Изредка низко пролетали чайки. Между мной и детьми оставалось порядка пятидесяти метров. Стоя в отдалении, я смотрела, как дети пробежали пляж поперёк и будто зависли в воздухе, подпрыгнув у кромки воды.

В тот день десять лет назад мы ждали и ждали, но Чхве Тону больше не выходил на связь. Когда Наму звонил ему, то в ответ слышал лишь сообщение, что номер не обслуживается. Сайт клиники Чхве Тону по-прежнему не работал. Нигде не сообщалось о смерти старика, ни в одной газете. Я пыталась успокоить Наму, объясняя, что газеты не будут публиковать информацию о смерти человека, которого даже не найти в интернете. Ни у одного из нас не хватило смелости попробовать что-то разузнать другим способом. Мы не решались снова поехать к тому зданию. «Да даже если приедем туда, что и у кого мы будем спрашивать?» — вздыхала я про себя.

Дети быстро росли, и вскоре мы оказались в еще более бедственном положении. Мы начали понемногу тратить деньги из сумки, оставленной Чхве Тону, и не успели глазом моргнуть, как они закончились. Мы по-прежнему не знали, умер старик или жив до сих пор. С некоторых пор я стала сомневаться, был ли вообще Наму в тот день в комнате на шестом этаже. Мужчины по имени Чхве Тону и так никогда не существовало, но тем не менее он затёр все свои следы.

Дети бегали взад-вперёд по кромке моря. Казалось, взяв в компанию свои тени, они вчетвером играют в пятнашки. Умиротворяющая картина. Я изо всех сил старалась не думать о том, что Наму нет уже довольно давно. Поскольку мысль о том, что он уехал, бросив нас с детьми здесь, не казалась такой уж неправдоподобной, мне необходимо было сохранять спокойствие. Я вернулась к машине. Откинула спинку пассажирского сиденья вниз и растянулась в кресле. Удивительно громко стрекотали кузнечики вокруг. Я медленно закрыла глаза. Уже давно я не оставалась вот так наедине с собой хоть на мгновение. В голове было пусто. Буквально сразу я вновь открыла глаза. Ничего не изменилось. Наму не возвращался, и только кузнечики наполняли тишину вокруг оглушительным стрекотом. По спине пробежал неприятный холодок. Я быстро поднялась с кресла. Вдалеке виднелось море. Я прищурилась. Ребёнок был один. И…

Чуть поодаль бегал второй. Никто из детей не пропал. Оказывается, даже если я ненадолго отвлекусь, мир не рухнет. Наказание снова откладывалось, что успокоило и разочаровало меня. Ведь следом за сокрушительным приговором последуют искупление и прощение. Но надо было жить дальше, и я тяжёлыми шагами направилась обратно к морю.

Вечное лето

Когда-то давно у меня была книжка с картинками, из которой я узнала, что свиньи самые чистоплотные и тонко чувствующие животные в мире. Свиньи никогда не едят то, чего им не хочется, а для туалета выбирают какую-нибудь прохладную ямку. Они знают, что надо прятать отходы жизнедеятельности. Кроме того, свиньи спокойные как никто другой. Если их не провоцировать, сами они не будут никого обижать. В общем, свиней не в чем обвинить. Но наибольшее впечатление на меня произвела та часть в книге, где говорилось, что свиньи очень не любят, когда их не отличают одну от другой. Этот факт врезался мне в память, потому что показался невероятно красивым и печальным.

Когда мне было двенадцать, мы жили в Токио. Родители купили домик в пригороде. Это был ничем не примечательный дом с двумя маленькими комнатушками, устеленными татами, и кухней, игравшей по совместительству роль гостиной. Поскольку дом был невероятно крошечным по сравнению с кондоминиумом, в котором мы жили в Маниле незадолго до этого, мама каждое утро причитала, словно благородная особа, очутившаяся в свинарнике. На самом деле мама не была благородных кровей. Просто она привыкла, что, следуя по миру за своим мужем — руководителем экспортного отдела в торговой корпорации, — она может рассчитывать не только на его зарплату, но и на компенсацию жилищных и бытовых расходов. Когда же её муж стал работать в головном офисе в Токио, ей в некотором роде пришлось пойти на уступки. Но было и то, в чём мама была бескомпромиссна — международная школа для дочери. Иногда я задавалась вопросом: отправив дочь учиться в токийскую международную школу, стоимость обучения в которой равнялась примерно половине дохода семьи, о какой жизни для своего ребёнка мечтали родители? Возможно, они хотели, чтобы я выросла не кореянкой и не японкой, а, скажем, чем-то вроде космополита. Как бы то ни было, первое слово, которое я выучила в школе, было «бута». По-японски это значит «свинья». В любой стране в любой международной школе дети обзываются на языке той страны, в которой находятся. И чаще всего в этой школе я слышала «бута».

Я была единственной в нашем районе, кто ходил в международную школу. И мне единственной приходилось каждое утро в одиночку идти к метро, чтобы проехать две станции и пересесть на школьный автобус, а каждый вечер в обратном порядке: сначала ехать на школьном автобусе, потом проезжать две станции в метро и идти домой. Поначалу мама каждый день непременно подчёркивала, что на своих двоих мне приходится идти только лишь до метро и обратно. Она всегда считала, что я мало двигаюсь. С рождения я была больше других детей. Говорят, все удивлялись, глядя на меня в палате новорождённых, когда узнавали, что перед ними младенец двух дней от роду и к тому же девочка. Когда мама была беременна мной, она съедала всё, что не приколочено, словно была готова затолкать в себя всю еду мира. В результате к концу беременности она набрала более тридцати килограммов. Прибавка в весе была в два раза больше допустимой нормы. И в самый разгар летней жары на свет появился ребёнок весом почти четыре с половиной килограмма. Я не винила мать, но не могла избавиться от мысли о несправедливости её навязчивого контроля за потребляемыми мной калориями и излишнего ограничения меня в еде. Вероятно, она была на месте виновника аварии в тоннеле, вызвавшей цепную реакцию. Перелом шеи у пассажира в самой первой машине это результат беспечности водителя последнего автомобиля в этой аварии. Виновная лишь в том, что сидела в первой машине, я никак не могла понять позицию матери, которая категорически запрещала мне пить лимонады, есть шоколад, торты, печенья и продукты, в составе которых могла быть фруктоза, а после шести часов вечера мне и вовсе разрешалось только пить обычную воду. У меня не было другого выхода: засыпая с урчащим от голода желудком, я просыпалась через некоторое время и, убедившись, что все в доме спят, тайком пробиралась на кухню и, как плутовка-кошка, выкрадывала еду из холодильника.

Однажды, когда мы ещё жили в том районе Токио, мне пришлось по маминой прихоти возвращаться домой пешком вместо того, чтобы проехать на метро. К тому моменту, как я дошла до двери дома, вид у меня был такой, словно я только что вышла из горячего душа: насквозь мокрая, с тяжёлыми каплями пота, стекавшими со лба. Открыв дверь, мама поторопилась принести мне полотенце. От подмышек и складок кожи поднимался едкий запах пота, тянувшийся за мной шлейфом. В маминых глазах я заметила смесь сочувствия и отвращения. Я обтёрла лицо и шею полотенцем и прошла на кухню. На столе стоял стакан с водой, в котором плавала долька лимона. Не проронив ни слова, я поднесла стакан к губам. Сделав небольшой глоток, я подержала воду во рту и только потом проглотила её, и так раз за разом. Даже простая вода, если делать вид, что жуёшь её, может существенно ослабить чувство голода. В пустом желудке урчало.

На следующий год на медосмотре мой вес оказался больше, чем у девяноста пяти процентов моих сверстниц. За год до этого я была тяжелее девяноста семи процентов девочек моего возраста. Поэтому хоть и очень медленно, но всё же я двигалась к среднему показателю. На самом деле мой вес практически не изменился за год, зато я выросла на три сантиметра. Не знаю, смог бы заметить эту разницу в моём облике даже самый внимательный наблюдатель. Так что дело вовсе не в том, что я перестала толстеть. В тринадцать лет Ватанаби Ли была толстой, замкнутой девочкой с бледным лицом и недостатком сахара. И, как и прежде, её прозвище было «бута».

Родителям снова выдался шанс. Почти наверняка отца должны были отправить за границу при следующей ротации служащих. Мама уже перебирала в голове города, куда его, как она надеялась, могли бы отправить. В первую очередь ей хотелось, чтобы там было мало корейцев и японцев — чтобы ей не приходилось беспокоиться о косых взглядах, которые кидали на неё с немым укором: как могла кореянка выйти замуж за японца. Ещё ей хотелось, чтобы в этом месте говорили не на корейском или японском, а на английском, французском или другом международном языке; чтобы страна была с умеренным климатом, с высоким уровнем дохода и образования населения, но сравнительно низкой стоимостью жизни; чтобы везде были ухоженные газоны с зелёной травкой; и чтобы даже ночью можно было безбоязненно вернуться домой на общественном транспорте. Вот где хотела жить мама.

Родители познакомились, когда папа был в командировке в Сеуле. Мама в то время ещё ни разу не выезжала за пределы Кореи. Папа был японцем. По-корейски он знал слов тридцать. А мама могла сказать от силы три фразы по-японски: «саёнара», «мосимоси» и «аи ситерю», значившие, соответственно, «до свиданья», «алло» и «я тебя люблю». Мама рассказывала, что в старшей школе зачем-то выучила фразу «я тебя люблю» на десяти языках. Сначала на свиданиях они с папой общались на ломаном английском. Удивительным образом это никак не мешало взаимопониманию. Я бы сказала, что это судьба! Но мама вспоминала об этом спокойно: «Это была иллюзия. Что-то подобное испытывают все влюблённые пары. А по правде-то говоря, много ли значения словам придают горящие страстью парень и девушка». Я представила, чему же горящие страстью парень и девушка придают много значения, и покраснела. Кажется, мама порой совершенно забывала, что я всего лишь тринадцатилетний подросток. Так случилось, потому что я была единственным человеком, с которым мама могла поговорить с глазу на глаз на родном языке и наконец выговориться. С самого рождения мама старательно обучала меня корейскому. Но это вовсе не было связано с глубокой преданностью родине и родному языку — она всего лишь страстно желала, чтобы рядом был человек, в совершенстве понимающий её речь, слушатель, с которым она могла бы поделиться чем угодно на родном языке. Иногда я задавалась вопросом: волнует ли маму груз на моей душе так же, как грузность моего тела.

В ожидании нового назначения отца мама часто рассказывала об их жизни в Эдинбурге сразу после свадьбы. Чаще всего она говорила, что то время было прекрасно, поскольку они были свободны. Я не уточняла, что значит, что они были свободны. Боялась, что мама не раздумывая выпалит: «Это значит, что не было тебя». И тогда мне следовало бы согласиться, мол, действительно, пока нет детей — это самое свободное время. «Мы думали, что так будет всегда. Мы были счастливы. Ах, как мы любили друг друга!» — вспоминала мама. Я прошу прощения, но мне было совсем не интересно, как горячо родители любили друг друга в молодости и что помогло им преодолеть национальные и языковые барьеры и сблизиться. Сейчас их жизнь не имела ничего общего с прошлой страстью и была похожа на бутылку выдохшейся газировки, которую забыли закрыть, отпив всего пару глотков.

— Стало известно, куда меня отправят, — сообщил как-то папа, вернувшись вечером с работы. С некоторых пор он стал говорить дома только на японском языке. Мне было всё равно, на каком языке говорить. А он, возможно, упивался патриотической гордостью, когда видел, что жена на родном языке может говорить только с дочерью. Раньше между собой родители разговаривали в пяти процентах случаев на корейском, в двадцати — на японском, в двадцати пяти — на английском. Всё остальное время за них говорило молчание: обыденное, многозначительное, умиротворённое, скучное, неестественное. Мы должны были ехать в К. Как будто я даже слышала это название когда-то. Я попробовала отыскать К. на глобусе. Это оказался город-государство в южной части Тихого океана. Зимой и летом температура практически одинаковая. Жители этой страны в большинстве своём никогда не видели настоящего снега. Мизерная оплата труда. Про общественный порядок и безопасность не было сказано ничего. Это вся информация, которую я смогла найти в интернете.

— А на другое место поменять нельзя? — спросила мама.

— Нельзя, — ответил отец, — но если хотите, можете просто остаться здесь.

Мама быстро рассталась со своими надеждами. Через несколько дней она нашла для себя едва ли не единственное достоинство К.: там точно нет корейцев и японцев. Мне оставалось только кивнуть в знак согласия.

Папа первым отправился в К. Мы с мамой должны были присоединиться к нему через пару недель, когда в международной школе начнутся каникулы. Родители хотели, чтобы я закончила семестр в школе. Я уже в третий раз меняла школу. К этому я относилась смиренно. Не о чем было жалеть, нечему радоваться. То, что я уйду из школы в одной стороне света, означало, что вскоре я пойду в школу в другой стороне. А школы везде были одинаковые. Естественно, в любой школе в любой стране есть задиристые или зловредные дети. Часть парней будет называть меня «свиньёй», «хряком», «боровом» и всё в таком духе и относиться ко мне как к свинье забавной. Остальные парни и большая часть девчонок будут полностью меня игнорировать и относиться ко мне как к свинье отвратительной. Меньшая часть девочек будут сравнительно приветливы и относиться ко мне как к свинье несчастной. В первый день в новой школе Ватанаби Ли узнает, как звучит «свинья» на языке К.

Мама надеялась, что отец сам решит все вопросы, с которыми нам предстояло столкнуться на новом месте: жильё, машина, новая школа для дочери, банковские счета, телефонная связь и прочее. Сама она впадала в панику от количества дел, которые грудились друг на друге и требовали внимания. К несчастью, но всё же по справедливости, на её долю выпало собирать и упаковывать вещи. В день, когда от дома Ватанаби отъехала машина службы перевозки, вся мебель, домашняя утварь, одежда, книги, которыми пользовалась семья, были аккуратно упакованы в коробки, сложенные друг на друга. Все эти большие и маленькие коробки должны были загрузить в контейнер, в котором они морем прибудут в самый крупный порт К. Говорили, что город, где нам предстояло жить, стоит прямо на море. На каждую большую и маленькую коробку был наклеен красный знак «Хрупкое». Мама волновалась, что контейнер с нашими вещами прибудет с опозданием. Она несколько раз перепроверила окончательную дату прибытия груза. «Скажи им, что если багаж приедет позже людей, то это очень плохо. Нет, не так. Скажи, что если люди приедут, а багажа ещё не будет, то это очень плохо». Я не поняла разницы между этими двумя предложениями, но перевела, как ей хотелось. С тех пор как мы стали жить в Японии, мама часто отводила мне роль переводчика в ситуациях, требующих общения с другими людьми. Не то чтобы мама ужасно говорила по-японски, просто нельзя сказать, что она в совершенстве владела языком. Если собеседник понимал, что перед ним иностранка, и говорил медленно, простыми фразами, то маминых знаний вполне хватало для повседневного общения. Тем не менее мама всячески избегала ситуаций, когда ей надо было говорить с японцами на японском. Она рассказала мне однажды, что впервые замялась что-то сказать, когда в супермаркете на кассе ей по ошибке недодали пятьсот иен сдачи. И пока она стояла в нерешительности перед кассой, ощущая растущее беспокойство, ей вспомнился давнишний случай в гримёрке одного телеканала. Ещё до свадьбы она успешно прошла пробы в телепроект. Её первая роль была «давнишняя подруга № 3», которая случайно сталкивается с главной героиней сериала на встрече выпускников. У неё была одна реплика: «Ого, как ты похорошела!» Три дня с утра до ночи мама репетировала свои слова. О-го. Как. Ты. Похорошела. «В зависимости от того, куда поставить ударение, фраза звучала совершенно по-разному. И имела совершенно разный смысл. Кажется, я перепробовала сотни вариаций. Позднее все эти сотни фраз разлетелись и рассыпались вокруг, словно осколки стекла».

В день съёмок в гримёрке мама почувствовала острую боль в груди. Она даже подумала, что это маленький осколок, который попал ей под ноготь мизинца, поднялся по кровотоку до сердца. На съёмочной площадке она чувствовала себя скорее как паломник, которому нужно перетерпеть трудности, а не как человек, готовый ухватить судьбу за хвост. В тот день никто не сплоховал перед камерой. Мама без запинки произнесла отведённую ей реплику. «Наконец настал день премьеры, но…» Мама вдруг прервала свой рассказ. «Когда моё лицо появилось на экране, в тот краткий миг, когда оно заполнило собой весь экран… — продолжила мама, зажмурившись. — Я никогда не думала, что у меня такие широкие скулы». Согласно статистике, эпизод, в котором снялась мама, в тот вечер посмотрели 31,2 % населения страны. Это как если бы каждый третий человек включил телевизор, чтобы засвидетельствовать её широченные скулы. Едва серия закончилась, несколько человек позвонили родителям мамы, узнать, не её ли они только что видели по телевизору. На этом всё закончилось. Дальнейший график съёмок не был составлен. Если бы на маму свалилась какая-нибудь важная роль, возможно, всё было бы иначе. Но она решила, что не хочет щеголять своими неудавшимися скулами перед сотнями тысяч зрителей, только чтобы сыграть «сотрудницу офиса № 2» или «придворную даму № 3». После того как она отказалась от нескольких незначительных ролей, её и вовсе перестали приглашать на кастинг. Тем не менее мама считала, что разрыв был взаимным и двусторонним.

Я всей душой поддержала выбор мамы тех времён, когда меня ещё на свете не было. С этой точки зрения я действительно была маминой дочкой. Когда проблема очевидна, некоторые люди предпочитают бороться с её причиной. Но не все такие. Другие люди тихонько уходят в свою комнату и запирают за собой дверь. Какой смысл в изнурительном плане действий, если тёмная полоса в жизни в любом случае обязательно пройдёт? И переживая из-за пятисот иен в супермаркете, мама приняла решение, рассуждая примерно так же. Покупатели, которых было немало, в безмятежной тишине выбирали продукты. «Сумимасэн», — промолвила мама тихим голосом, но никто из служащих магазина её не услышал. «Извините, извините», — повторяла она, едва шевеля губами. Никто не оглянулся. Сердце бешено билось. Мама прижала руку к груди и медленно повернулась к выходу. От магазина она чуть ли не бежала. Вернувшись домой, мама несколько раз переспрашивала меня: «Это же всего лишь пятьсот иен. Верно?» Я уже давно задумывалась, зачем мама упорно копается в том, что уже произошло, в чём она хочет удостовериться. Я думала о том, что осталось у мамы далеко позади. Обо всех тех историях, которые она фанатично вспоминала и, еле сдерживаясь, выплёскивала на меня. Об осколке стекла, который, возможно, всё ещё оставался в левой части её грудной клетки. Но будучи ребёнком, я могла лишь слегка кивать головой в ответ.

Менеджер компании-перевозчика заверил, что беспокоиться не о чем: вещи прибудут вовремя. Мама смотрела в сторону. У неё всё ещё был крайне обеспокоенный вид. Я хотела ответить, что лично я вообще не беспокоюсь об этом, но передумала и вежливо поблагодарила менеджера. С самого рождения я привыкла разговаривать с папой по-японски, а с мамой — по-корейски. Но чтобы стать связующим мостиком между ними, мне требовалось что-то лежащее за гранью любого языка. Когда все вещи были запакованы и отправлены, дом стал как чужой. На полу, в том месте, где раньше стоял маленький обеденный стол, остались лишь четыре квадратных следа от его ножек. Эти следы были не слишком далеко и не слишком близко друг к другу. Наверное, если бы со стороны кто-то сделал фотографию, как мы втроём обедаем за этим столом, получился бы весьма гармоничный кадр. Каждый приём пищи за этим столом для меня состоял из слегка запечённых овощей, водорослей в лёгком маринаде, половины куска рыбы или постного мяса без единого следа жира, тофу, пустого бульона без соли и половины плошки риса — это всё. Я встала на одну из отметин от стола и посмотрела в окно. Ноябрь в Токио такой месяц, что можно сколько угодно держать окно открытым — холоднее от этого не станет. С запада надвигались низкие облака. Интересно, в какую сторону будут смотреть окна в доме, куда мы переезжаем. И будет ли видно из окна море? А что едят жители К.? В этот момент мамин крик прервал мои размышления.

Мама была на грани истерики. Она сказала, что пропало ожерелье. Это было ожерелье «Тиффани», которое давным-давно она получила в качестве свадебного подарка, — тонкая цепочка из белого золота и искусно обрамлённый бриллиант в форме звезды. Если быть точной, ожерелье никуда не пропало. Просто маленькая коробочка, в которой оно хранилось, уехала вместе с другим багажом. Мама совсем забыла, что собиралась в последний момент вынуть из шкафа свою коробку с украшениями, прежде чем грузчики заберут его. А шкаф тем временем уже аккуратно упаковали, чтобы защитить от ударов, и поместили в контейнер. И теперь контейнер, в котором был заперт шкаф, загрузили на тягач, который умчался в порт отправления. Возможно, мама переживала, что украшение недостаточно хорошо упаковано. Кроме ожерелья в коробке хранились разнообразные серьги, кольца и другие украшения, но мама упорно твердила только о том, что потеряла ожерелье. И вовсе не потому, что получила его на свадьбу и оно символизировало клятву в вечной любви; просто оно было самым дорогостоящим из всего, что лежало в этой коробке. Некоторое время я спокойно слушала маму, а потом поправила её: «Ты же знаешь, что не потеряла его, а просто отправила его вперёд себя вместе с другим багажом». Совершенно неожиданно мама разозлись: «Где гарантия, что ожерелье дойдёт до К. в целости и сохранности? Ты уверена, что они не заглянули внутрь шкафа в последний момент? Да его уже стащили! Грузчики те ещё пройдохи…»

Мы отправились в офис компании-перевозчика. Он находился в здании в закоулке в конце большой дороги. «Плохое предзнаменование», — ворчала мама, поднимаясь по лестнице на второй этаж старого невысокого домишки. Я впервые слышала по-корейски слово «предзнаменование». Двери офиса оказались заперты, как будто мы пришли в нерабочее время. Не сходя с места, мама вынула свой телефон, нажала на кнопку и протянула мне. На звонок ответил менеджер. Некоторое время он молчал. Потом ответил, что, как правило, без предварительной просьбы клиента содержимое контейнера и коробок не проверяют. Если эта вещь совершенно точно попала ко всем остальным коробкам, то не о чем беспокоиться — она будет доставлена в конечный пункт назначения вместе со всем грузом. Я узнала, что подобные просьбы обговариваются заранее, а не постфактум. Мама ткнула меня в спину: «Спроси, кто будет нести ответственность, если вещь пропадёт».

Мужчина был категоричен:

— Это не наши проблемы. Часы, вы сказали? А, ожерелье. Начнём с того, что я никак не могу удостовериться, действительно ли вы положили эти часы, то есть ожерелье, к остальному грузу. Не так ли? Есть ли какой-то способ доказать, что ожерелье уехало вместе с остальными вещами? — в свою очередь поинтересовался мужчина. Я слушала менеджера и краем глаза поглядывала на маму. У неё было весьма недовольное выражение лица. Что будет, если я прямо сейчас честно переведу ей всё, что сказал собеседник? Она подпрыгнет на месте от того, что её могут подозревать в обмане. Однако ведь и у неё нет никакого способа подтвердить, что коробка с ожерельем действительно уехала в шкафу. Однажды я случайно наткнулась на фотографию, сделанную на свадьбе родителей. Мама в платье цвета слоновой кости с глубоким декольте и изящно уложенными длинными волосами. Лебединая шея открыта взглядам. И в ямочке между ключицами то самое утерянное украшение в виде звезды. Звёздочка на нём мягко поблёскивает, словно подчёркивая, что даже смерть не погасит это сияние. Что лучше: погаснуть или исчезнуть вовсе? Закончив разговор, я медленно сглотнула.

— Ну, он сказал, что, когда проверяли шкаф в последний раз, коробка с украшениями была там. — Я всегда думала, что не умею врать.

— Правда? — Хотя мама всё ещё сомневалась, лицо её просияло.

— Да. И ожерелье, он сказал, тоже было на месте. — Возможно, во мне пропадает актёрский талант.

— Да? А почему они открывают чужие коробки? — Несмотря на этот вопрос, мама наконец успокоилась.

С невинным видом я продолжала:

— И сказал, что по прибытии груза в порт назначения всё будет на месте. Сказал: «Определённо».

— Да? Так и сказал? — Кажется, теперь мама окончательно мне поверила. Перевод должен вызывать доверие. Теперь я знала, что у меня есть задатки настоящего переводчика.

Мы вылетели из международного аэропорта Нарита в Токио и с пересадкой долетели до аэропорта К. поздним вечером. Это был самый маленький и незатейливый международный аэропорт из всех, что мне доводилось видеть. С тех пор как мы оказались в этой стране, мама не переставала шумно втягивать воздух носом, принюхиваясь.

— Чем здесь пахнет?

Я вдохнула. Влажный сладкий воздух уютно заполнил ноздри. Запах напоминал аромат увядающего букета цветов. Папа приехал за нами в льняной рубашке с коротким рукавом. Галстука на нём не было. Он всегда носил одежду, подчёркивающую его прямые плечи. В Токио даже в самый разгар жары он выходил из дома, застегнув до верха все пуговицы на рубашке и надев поверх неё лёгкий пиджак с небольшими накладками на плечах. Никак иначе. Едва мы вышли из здания аэропорта, нас обдало жаром плавящегося асфальта. Стало тяжело дышать. Из каждой поры на теле сочился пот. Было очень-очень жарко. Я не задумываясь закатала длинные рукава футболки, чем явно удивила маму.

Пока мы ехали в папином джипе, мы особо не разговаривали. За окном проносились поля с растениями, которые я не могла идентифицировать, и неширокие пустоши. Машина виляла вслед за дорогой, и море то появлялось, то снова скрывалось из вида. Оно было сапфирового цвета. Только теперь я осознала, как далеко мы от дома. Мы ехали вдоль побережья уже довольно долго, когда вдали показался небольшой городок. Одноэтажные бетонные здания с неброскими вывесками выстроились вдоль дороги. Появились прохожие — худощавые смуглые люди в одежде без рукавов медленно брели по дороге. Немного дальше по этой дороге стоял жилой комплекс, в котором нам предстояло жить. Даже беглого взгляда на три возвышавшихся небоскрёба было достаточно, чтобы понять, что это жильё высшего класса. Едва машина приблизилась к въезду в жилой комплекс, охранник в форме и полной готовности, взяв под козырёк, открыл шлагбаум. В папиной фирме сумма денег, выделяемых на аренду жилья, была практически одинаковой вне зависимости от места командировки. А это значит, что цены здесь очень низкие. Из окна гостиной на двадцатом этаже открывался вид на общественный бассейн жилого комплекса и море. У мамы сразу поднялось настроение, словно ей вернули её благородное имя. Вещи, отправленные из Токио, успешно достигли места назначения. Даже наш обеденный стол на четверых уже занял своё место на кухне. Только теперь в большом помещении он неизбежно выглядел несуразно маленьким.

— Так, а ожерелье? — спросила мама, словно только сейчас о нём вспомнила. Папа притворно пожал плечами. Коробка с украшениями, как и раньше, стояла в шкафу. Мама открыла крышку. Всё было на месте, кроме ожерелья со звездой. Мы перерыли все шкафы и коробки в доме, но ожерелье так и не нашли.

Хотя закончились осенние каникулы, в К. лето было в самом разгаре. Я пошла в седьмой класс международной школы. Классным руководителем у нас была Миранда — блондинка среднего возраста. «Привет, милашка», — поприветствовала она меня на английском. Она действительно назвала меня милашкой? Я задумалась: то ли у Миранды совсем плохо со зрением, то ли ей нравится шутить с чувствами других, то ли она нереальный филантроп, то ли у неё была какая-то особая причина льстить своим ученикам. А может, она была просто извращенкой, помешанной на пухлых девочках. Пока мы шли по коридору до классной комнаты, я буравила взглядом её кирпичного цвета туфли.

— Ты что-то потеряла? — ласково спросила Миранда.

— Нет, это просто у неё привычка такая, — ответила за меня мама. И добавила, что я робкая, хотя я бы предпочла, чтобы она сказала «чувствительная». Пока мы шли до класса, Миранда объяснила, что это очень маленькая школа и в этом году здесь учится всего три класса, поскольку в К. в принципе мало иностранцев и редко кто сюда переходит из других школ. В моём классе будет всего десять человек. Половина из Азии, половина — нет. Миранда представила меня классу: «Ватанаби Ли из Японии». Аплодисментов не последовало.

За весь день никто не сказал мне ни слова. Это нормально. Я к этому уже привыкла. Через несколько дней ситуация не поменялась. Никто даже не обзывал меня. По прошествии недели я всё ещё не знала, как будет «свинья» на языке К. Похоже, дети иностранцев здесь не испытывали к новым одноклассникам никаких чувств — ни хороших, ни плохих. Через неделю после того, как я пришла в эту школу, на потолке в нашем классе был замечен паук, который произвёл большой фурор. Девочки пронзительно визжали, а парни дёргали руками паутину и покатывались со смеху. Всё встало на свои места: у детей на излёте детства толстушка Ватанаби Ли вызывала интереса меньше, чем любое членистоногое. Теперь меня просто не замечали. Это и огорчало, и успокаивало.

Стороннему наблюдателю внутри классной комнаты предстал бы по-своему упорядоченный мир. На удивление все дети здесь разбились по парам. Две пары парней и две пары девчонок. Итого четыре пары. Они сосуществовали как представители разных видов животных в одном водоёме. Не то чтобы они враждовали между собой, но нарочно их лучше было не сталкивать друг с другом. Таким образом, оставался один человек. Мэй. Она была самой низенькой и худенькой девочкой в классе. Мэй была азиаткой. До моего появления в классе она была единственной из девятерых, кто всегда и везде был один. Судя по фамилии Чан, очкам с толстыми линзами и длинным волосам, забранным в простой хвост, Мэй была китаянкой.

Вскоре стало ясно, почему она всё время проводила в одиночестве: Мэй почти не говорила по-английски. Я поняла это во время дебатов на тему «Должны ли все ходить в школу?» на занятиях по разговорному английскому. Кто-то согласился, что должны; кто-то сказал, что домашнее обучение тоже приемлемый вариант. Это занятие было в послеобеденное время. Солнце заливало всё кругом, и в классной комнате, где круглые сутки на полную мощность работал кондиционер, все сидели вялые, как сонные мухи. Дебаты были полностью лишены азарта, потому что, какая бы сторона ни выиграла, всем всё равно придётся продолжать ходить в школу. Тем не менее каждый в обязательном порядке должен был высказать свою точку зрения. Когда пришла моя очередь, я запинаясь проговорила: «Мы учимся не ради знаний как таковых, а для того, чтобы в конечном итоге стать достойными людьми. А у меня есть сомнения, что современная школа способна сделать из нас таких людей». Учитель Джон похвалил меня, сказав, что это потрясающая позиция. И добавил, что в следующий раз мне стоит более тщательно продумать ответ, чтобы уверенность в правоте своей логики придала уверенности моему голосу. «Ли, надо больше верить в себя. Одного этого уже достаточно», — учитель говорил пылко, будто хотел, чтобы я прониклась его словами. Но за всё это время он ни разу не посмотрел мне в глаза, поэтому от его слов тошнило и никакого отклика они во мне не вызывали. Настала очередь Мэй. Она сказала, что школа — это хорошее место. «Я учу в школе английский язык. Теперь я могу говорить на английском языке. В школе я также занимаюсь физкультурой и музыкой. Спасибо, школа!» Кажется, Мэй не поняла тему сегодняшней дискуссии. Джон оценил выступление Мэй так: «Хотя оно и кажется простым, но в этой простоте столько искренности, что оно может быть эффектно и убедительно». Мэй стояла красная как рак и кивала головой. По её виду сложно было сказать, понимает ли она, что говорит учитель. Оказывается, в нашем классе есть кто-то, кто повесил голову ещё ниже, чем я.

Но потом Мэй произнесла кое-что ещё. «Свихнуться можно!» — очень тихо, себе под нос, она несколько раз недовольно повторила эти слова. Без всяких сомнений, произнесла она их на корейском. Я покосилась на Мэй. Она сидела молча — губы сжаты, — словно ничего и не было. Она кореянка! Почему я не догадалась? Почему даже мысли такой не допустила? В Маниле и Токио было немало корейцев среди учеников тех школ, куда я ходила. Но я никогда никому не признавалась, что я наполовину кореянка. Наверное, потому, что это дало бы ещё больше поводов ненавидеть меня. Я поняла это после того, как в манильской школе девочка, родившаяся в Пусане, случайно узнав, что моя мама кореянка, довела меня до слёз, потому что ей не понравилось, что у нас с ней есть что-то общее.

На следующий день, едва прозвучал сигнал к обеденному перерыву, все ученики достали свою еду, упакованную в контейнеры. Поскольку в школе не было столовой, все обедали бутербродами. Мама каждый день упаковывала мне с собой маленький бутерброд, в котором была лишь половинка варёного яйца, тонко нарезанные ломтики огурца и кусочек помидора. Я оглядела классную комнату. Все расселись парочками и вместе жевали: Бен с Микки, Хлоя с Джесси, Джейми с Майклом, Николь с Джуди. Тогда почему Ли и Мэй не могут обедать, сидя чуть-чуть поближе друг к другу? Мэй очень удивилась, когда я подошла к ней. «Почему?» — спросила она на английском, вся сгорбившись. «Ты хочешь что-то сказать?» — имела она в виду. Я ответила по-корейски: «Давай обедать вместе». Мне до сих пор жаль, что я единственная, кто видел и запомнил выражение лица Мэй в тот момент. «Ты кореянка? Ты же японка!» — продолжила она говорить на английском, часто моргая, словно пытаясь избавиться от наваждения. Возможно, ей тоже была неприятна мысль, что в моём огромном теле отчасти течёт та же кровь, что и у неё. «Я японка, но моя мама научила меня говорить по-корейски», — ответила я уклончиво. «А-а-а», — протянула она. «В этом мама была права. Я ей очень благодарна», — сказала я, а потом призналась: «По правде, сейчас я впервые говорю на корейском с кем-то помимо мамы». — «Правда?» — «Да, поэтому я немного волнуюсь». Между нами словно рухнула стена, и Мэй улыбнулась. Когда она улыбалась, она была похожа на милого нашкодившего зайчика.

В компании родного языка Мэй оказалась весьма разговорчивой. Я вообще не представляю, как ей раньше удавалось удерживать в себе этот поток слов всё то время, что она находится в школе. «Слушай, а что он мне говорил сегодня? На занятиях по разговорной речи. Этот учитель Джон». — «А ты не поняла?» — «Ну, только частично». Мэй сказала, что плохо знает английский. До этого в школе она в основном говорила на русском, поскольку предыдущий семестр ходила в школу в Москве. Я спросила:

— Это из-за работы отца?

— Что? — переспросила она, а через некоторое время добавила: — Не, отец не приехал. Я приехала одна.

— Одна?!

— Да, одна… — Потом, поколебавшись, Мэй уточнила: — Не то чтобы совсем одна, скорее вдвоём.

Я не поняла, что значит «скорее вдвоём», но особых причин вдаваться в подробности не было. Я рассказала ей, как хвалил её выступление Джон. Мэй фыркнула и рассмеялась. Она никак не могла в это поверить!

Содержимое контейнера Мэй было восхитительно! Там был и бифштекс по-гамбургски с полагающимся к нему соусом, и жареные креветки, и жареная курица, и несколько видов огромных бутербродов с толстыми кусками сыра и ветчины и листьями салата, свешивающимися по краям. В другом контейнере аккуратно — ягодка к ягодке, ломтик к ломтику — лежали зелёный виноград и дыня. «Ты каждый день съедаешь всё это?» Мэй удивилась не меньше меня: «Это всё, что ты ешь?» На второй день, когда мы обедали вместе, содержимое контейнера Мэй ничем не отличалось от того, что было накануне. Мэй протянула мне самую большую и аппетитную куриную голяшку. Я представила лицо матери. Сама того не желая, я отдёрнула руку и убрала её за спину. Последний раз я ела жаренную в панировке курицу на прошлый День благодарения — это было особое угощение в токийской школе. Мэй не мигая смотрела на меня. Она по-прежнему протягивала руку с зажатой там курицей. Кусок тушки незадачливой курицы перекочевал из руки Мэй ко мне. Я аккуратно поднесла мясо ко рту. Прохладная куриная корочка оказалась жирной и хрустящей. И удивительно вкусной! Я обглодала кости, не оставив на них ни малейшего кусочка мяса. Мэй снова улыбнулась. Словно зайчик.

На третий день, когда мы снова обедали вместе, мы сели ещё немного ближе друг к другу. Когда Мэй открыла крышку своего контейнера, внутри оказался точно такой же обед, как накануне и за день до этого. Наконец Мэй попросила: «Если ты не против, съешь что-нибудь за меня». И с того дня мы стали меняться обедами. Мэй призналась, что не любит жирную пищу, а постный обед, который готовила моя мама, пришёлся ей по вкусу. Мы как будто были созданы друг для друга. Наша встреча была неслучайна, как всё неизбежное в этом мире. Мэй ела, словно маленькая птичка клевала. А мне, чтобы откусить кусок толстого сэндвича, приходилось широко открывать рот — впервые с тех пор, как мне исполнилось четыре года. Мы каждый день садились рядом, обменивались контейнерами и обедали. Бен и Микки, Хлоя и Джесси, Джейми и Майкл, Николь и Джуди, Мэй и Ли. Так завершилось разделение по парам. Теперь мир обрёл идеальную симметрию.

После того как мы пообедали вместе в седьмой раз, Мэй что-то достала из сумки. Пять блестящих камушков гладкой белой гальки.

— Знаешь, что это? — спросила Мэй.

— Это же просто галька, — ответила я.

— Я подобрала их, потому что они похожи на камни для «Воздуха». С ними можно играть. «Воздух» знаешь?

Я не понимала, о чём говорит Мэй:

— Воздух, the air?

Мэй решила продемонстрировать. Ладони у неё были маленькие, с короткими пухлыми пальчиками. Сначала она сбросила все камни на стол, а затем подкинула один из них высоко над столом. И ровно в тот момент, когда он взлетел в воздух, она молниеносно схватила один из оставшихся на столе камней и, уже держа его в руке, поймала падающий камень. Так один, два, три четыре, пять камушков вновь встретились у неё в ладошке. Бонус! Теперь Мэй подкинула все камни вверх, поймала их тыльной стороной раскрытой ладони, потом снова подкинула камни, мгновенно перевернула руку и преспокойно поймала их все, снова зажав в кулаке. Я с открытым ртом наблюдала за акробатическими движениями руки Мэй. Это было похоже на волшебное действо, разыгрываемое камушками, воздухом и человеком.

— У тебя лучше получится, потому что ладони больше, — сказала Мэй, протягивая мне камни. Зажатые в её ладони камни блестели пуще прежнего. Я взяла их в руку. Они были тёплыми. Я подбросила один камень вверх, как делала Мэй. Прежде чем я успела сообразить, что делать дальше, камень упал вертикально вниз и покатился по столу. Мы захохотали. В большинстве случаев поговорка «есть терпение — будет и умение» оказывается верной. Так и я довольно быстро смогла наловчиться играть в «воздух». И уже могла за раз схватить два или три камушка одновременно. К середине семестра я стала частенько выигрывать у Мэй. Разделавшись с обедом, одноклассники тоже сами собой собирались вокруг нас. А однажды к нам присоединились Хлоя и Джесси, и мы сыграли пара на пару. А ещё я узнала правило, что в раунде, где камни ловишь тыльной стороной ладони, если, снова подбросив их к небу, успеть хлопнуть в ладоши прежде, чем ловить их, то каждый хлопок символизирует десять лет. Успел хлопнуть один раз — тебе десять лет, три раза — тридцать, пять раз — пятьдесят. Мы хлопали, и хлопали, и хлопали. Интересно, сколько времени мы провели вместе, если считать таким образом? Тысячу, десять тысяч, миллион лет?

Когда мы играли пара на пару, Хлоя и Джесси всегда проигрывали. И Мэй предложила перемешать команды, чтобы силы были приблизительно равными и игра стала более честной. Я чувствовала себя неловко в паре с кем-то другим, кроме Мэй, но, подчиняясь воле большинства, только улыбнулась в ответ. Мэй стала играть с Хлоей, а я с Джесси. В тот день Мэй превзошла саму себя. Хотя ладони у неё были маленькими, она была такой проворной, что десятилетия быстро складывались в века. Подкидывая с тыльной стороны ладони камень вверх, она многократно хлопала — один, два, три-четыре-пять-шесть- семь… «Вот это класс!» — подумала я. Вместе с восхищением закрался страх. И я в шутку слегка — совсем легонько — толкнула Мэй в плечо. Она потеряла равновесие и перестала хлопать. То ли из-за того, что её взгляд был прикован к камушку, подкинутому в воздух, а может, из-за того, что, будучи с рождения наделённой огромной силой, я недооценила силу толчка, но Мэй завалилась набок и рассекла лоб гвоздём, который немного торчал из столешницы. У неё пошла кровь, да так, что школьная медсестра никак не могла её остановить. Приехала скорая. Учителя и меня запихали в прибывшую машину, но не из-за того, что считали виноватой в случившемся, а потому, что беспокоились, не нахожусь ли в состоянии шока, поскольку я рыдала навзрыд и никак не могла успокоиться. В приёмное отделение многопрофильной больницы К. были вызваны опекуны каждой из нас. Моя мама, едва услышав, что гвоздь распорол лоб, перепугалась до смерти и примчалась в больницу. Узнав, что это сообщение не относилось ко мне, она не смогла скрыть своего облегчения. Рана Мэй оказалась глубже, чем можно было предположить. Главное, никак не могли остановить кровотечение. Поскольку в К. практически не было пластических хирургов и рану зашивал обычный хирург, было понятно, что на её месте появится шрам. Родители Мэй не пришли. В качестве её опекунов пришли мужчина и женщина, оба азиатской внешности.

Я лежала на соседней с Мэй койке и видела, как они вошли после того, как мне поставили капельницу с успокоительным. Прежде чем подойти к Мэй, они поздоровались по всем правилам этикета. Они разговаривали с Мэй уважительно и вежливо. Они искренне интересовались состоянием девочки и прогнозами врачей, но, похоже, не любили её по-настоящему. В такой момент было бы сложно умышленно скрывать любовь, если бы она в принципе была. Для моего уха их корейский звучал как будто с акцентом. И тут наконец в моей голове сложилась вся картина целиком. Я молила только о том, чтобы в палату не вернулась мама, которая ненадолго отлучилась куда-то.

Первое, что сказала мама, столкнувшись с опекунами Мэй в приёмном покое, было: «That’s too bad». Так она выразила, что сожалеет о случившемся. Похоже, она умышленно выбирала не самое подходящее выражение в языке, когда надо было извиниться или выразить своё сожаление. Не знаю, поняли они или нет, что сказала мама. Они просто сидели и молчали. Я тоже ничего не говорила. Потому что не могла. Я притворилась спящей и подглядывала через едва приоткрытые веки. До меня доносились слова, которые я не могла толком разобрать, и никак не могла определить, какой национальности эти люди. Наконец я услышала чистую корейскую речь. Это говорила Мэй:

— Мы играли с друзьями, и я упала. Сама виновата.

И тут вклинилась моя мама:

— О, да вы корейцы, — сказала она ласковым тоном, который использовала только по острой необходимости.

Настоящее имя Мэй было Мэхви. Чан Мэхви родом из Корейской Народно-Демократической Республики, которую обычно называют «Северная Корея». Появившийся в приёмном покое врач сказал маме, что у меня очень плохое состояние здоровья. И предупредил, что если всё будет так продолжаться и дальше, то мой организм может пострадать от истощения. Мама не стала вступать в дискуссию с доктором и только ответила: «Понятно». Я поняла, что мама вообще не слушает, о чём говорит врач. Она была в ужасе от осознания, что я проделала дырку во лбу северокорейской девочки. А опекуны с той стороны были в ужасе от того, что вверенная им дочка высокопоставленного северокорейца подружилась с девочкой из Южной Кореи. Или нет. Может, я просто нафантазировала это всё себе.

На следующий день, прежде чем я ушла в школу, мама подозвала меня. Она сообщила, что специально попросила директора и меня переведут в другой класс.

— А пока вообще не разговаривай с этой девочкой.

— Why not? — спросила я.

— Может, тебя вообще в другую школу перевести? — серьёзно, вопросом на вопрос, ответила мама. — Девочка из семьи высокопоставленного лица с той стороны. А ты не знала, учитывая, в какую даль ей пришлось уехать на обучение?

У мамы была удивительная способность строить разговор таким образом, что я никогда не могла признаться, что не знала того, чего не знала, и продолжала оставаться в неведении. Я в упор посмотрела на маму. Теперь, если мы обе были босиком, я была выше матери. Я заметила, как она выпрямилась и неистово потянулась вверх всем телом, чтобы не казаться ниже меня. Я подумала о бесчисленных разговорах на корейском, которые слышала от мамы. Надо было признать, что именно они сформировали меня. Но надо было отвечать.

— Нет.

Мамины глаза округлились, а я продолжила:

— Я не перейду в другой класс и не пойду в другую школу. Я останусь с Мэй.

Закончив говорить, я начала тереть грудную клетку с левой стороны, как это иногда делала мама. Как будто осколок стекла, блуждавший в её крови, без предупреждения передался мне и теперь циркулировал в моём теле.

Мэй в тот день не пришла в школу. Похоже, дыру во лбу так быстро не вылечишь. Впервые за долгое время я сама ела свой обед. Пресный и сухой, как лист бумаги. Я снова пожалела Мэй, которая с таким аппетитом поедала мой безвкусный обед.

— Ты в порядке? — спросила подошедшая ко мне Джесси по-английски.

— В порядке, — мужественно ответила я. Я хотела улыбнуться, но мышцы лица словно онемели, и я едва могла пошевелить ими. Через неделю Мэй всё ещё не появилась в школе. Миранда ни словом не обмолвилась о ситуации с Мэй. Похоже, её специально попросили избегать этой темы в моём присутствии. Теперь нас, само собой, стало девятеро в классе: Бен и Микки, Хлоя и Джесси, Джейми и Майкл, Николь и Джуди. И ещё я. Ватанаби Ли осталась одна.

Надо было что-то делать, пока не стало слишком поздно. Как-то вечером, когда дома никого не было, в небольшой комнатке, которую мы использовали как кладовую, я нашла несколько небольших картонных коробок. Это были коробки, которые мы сохранили после переезда. Я взяла самую маленькую из них и ушла к себе в комнату. Некоторое время я рассеянно смотрела в пустую коробку. Потом отодрала наклейку «Хрупкое» и слегка поскребла ножом оставшийся на коробке слой клея. Теперь это была самая обычная жёлтая картонная коробка. Я достала ожерелье из потайного места, о котором никто не знал, красиво упаковала его в цветную бумагу и положила внутрь коробки. Это было мамино ожерелье с бриллиантом в виде звезды. Всё это время, пока мама искала его, оно хранилось у меня. Я так решила. Мне ведь тоже хотелось, чтобы у меня было что-то, что останется со мной в неизменном виде и никуда не исчезнет. Письмо я написала на английском. «Спасибо за всё, Мэй! Мы ещё встретимся. Обязательно». Я прочно заклеила коробку скотчем. И держа её под под мышкой, села в такси. Я знала только, где находится жилой комплекс Мэй, но точного её адреса не знала. Комплекс выглядел дороже, чем тот, где жили мы, и казалось, его территорию хорошо охраняют. Мама бы обязательно фыркнула: «Ну да, мы же в К., в конце концов!»

Я нашла офис управляющего и со слезами на глазах проговорила:

— Моя подруга перешла в другую школу, а я не успела отдать ей подарок. Эту коробку обязательно надо передать ей.

Мужчина, работавший в офисе, ответил, что не может сказать мне адрес, где живут граждане Северной Кореи, но может передать эту коробку сам.

Жители К. и так в большинстве своём были приветливыми и отзывчивыми. А то, что я тронула его душу, значило, что говорила я абсолютно искренне.

Времена года успели сменить друг друга, прежде чем пришёл ответ от Мэй. Письмо пришло в школу, а на конверте аккуратными английскими буквами было написано моё имя. Само письмо было на корейском. «Обстоятельства вынудили меня ненадолго уехать. Я скучаю по К. и скоро вернусь. И обязательно привезу с собой настоящие камушки для игры. Мэй». Она подписала письмо не «Мэхви», а «Мэй». Письмо, которое не смог бы прочесть никто в школе.

Вечером того дня я сидела на песчаном пляже и смотрела на море. Море, освещённое заходящим солнцем, было безгранично спокойным, словно поглотило собой весь мир. Солнце медленно опускалось за горизонт. Я прожила в К. много месяцев, но здесь всегда был разгар лета. До самого конца здесь всегда будет бесконечное лето. Я всё ещё не знала, как будет «свинья» на местном языке. Теперь я была девочкой, у которой не было даже прозвища. Пока я размышляла о твёрдых, но хрупких вещах и о тех вещах, которые невозможно сломать, солнце окончательно село. В тёмном небе остался лишь круглый отблеск как напоминание о бывшем здесь солнце. Я знала, что мне надо задержаться здесь ещё чуть-чуть, как будто это помогло бы понять какие-то тайны. Я прищурилась, и небо стало ближе. Я подняла руки высоко над головой и хлопнула в ладоши.

Хлоп!

А потом ещё раз.

Хлоп!

За мгновение пронеслось двадцать лет. Я сидела в будущем, в котором осталась только полная тишина, я сидела до тех пор, пока не переплелась с окружавшей меня темнотой.

Ночное колесо обозрения

Когда умер Пак, несколько ежедневных газет выпустили статью, посвящённую его смерти, прямо на первой странице. В том числе там была информация, что прощание с политиком, ветераном национального собрания, трижды занимавшим пост председателя парламента, который скончался от хронической болезни, назначено на следующий день. Он ушёл из жизни в возрасте семидесяти пяти лет. О семье покойного ничего не сообщалось. «Хроническая болезнь», означающая лишь «давнее непроходящее заболевание», в данном случае была совершенно неверным словосочетанием. На шестом десятке жизни у него диагностировали серьёзное заболевание, но Пак полностью излечился. После семидесяти у него были некоторые проблемы с сердцем и предстательной железой, но они никогда не проявлялись хоть сколько-нибудь серьёзно, чтобы вызвать осложнения или привести к смерти. Пак умер во сне.

Последним человеком, кого он видел при жизни, была домработница. Она вошла на территорию в 8 утра и в 7 вечера, закончив работать, покинула её. На ужин она подала суп из соевой пасты со шпинатом, жареную рыбу, томлёный тофу и кимчхи из огурцов. Рис — смесь белого и чёрного — Пак не доел, оставив примерно треть в плошке, и съел почти полностью один кусок рыбы. Он никогда не был привередлив в еде. Больше предпочитал мясо, причём неважно, зверя или птицы. «Запах ужасный!» — сказал он в тот вечер, спокойно посмотрев на говядину, два часа томившуюся на огне. Это была единственная странность того дня, которую позднее смогла вспомнить домработница. Она не особо любила своего работодателя, но лишь потому, что подозревала его в пренебрежительном отношении к себе. Тем не менее Пак никогда не унижал и не высмеивал её. Он вообще никак к ней не относился. Как в принципе и к любым другим людям под конец своей жизни. Похоже, у него уже давно вошло в привычку не выказывать никакого отношения к окружающим в надежде сохранить с ними идеальные отношения, но это вызывало лишь неприязнь в ответ. Многие люди списывали неразговорчивость Пака на высокомерный или авторитарный характер. Иные думали, что за внешним напускным равнодушием скрывается расчётливый политикан.

Прощание проходило в церемониальном зале больницы университета Y. Именно в этой больнице покойный лечился при жизни. Вице-президент больницы и глава отделения терапии и урологии, заведовавший лечением Пака, пришёл на церемонию, премьер-министр и председатель национального собрания прислали каждый по траурному венку. Кроме того, один за другим были доставлены венки от представителей правящей и оппозиционных партий, Союза ветеранов и прочих организаций. В роли главного скорбящего, принимавшего соболезнования, выступал старший племянник покойного. Старший сын давно скончавшегося старшего брата Пака. Прибывших на похороны было не много, но и не мало. Учитывая, какая власть была у него в своё время и какие почести ему оказывали, людей на похороны могло бы приехать и больше, но принимая во внимание уединённый образ жизни, которого Пак придерживался последнее время, не общаясь ни с кем извне, то как будто уже и не скажешь, что проститься с ним приехало мало людей. Подавляющее большинство на траурной церемонии были мужчины; в основном всем им было за семьдесят или они приближались к этому возрасту. Пожилые люди были одеты в костюмы чёрного или тёмно-серого цвета. Их наряд напоминал школьную форму мальчиков-старшеклассников — все как один надели жилетки под старомодные пиджаки и медленно шагали, собирая в складки широкие штанины. И все они — неважно, рослые или субтильные, громогласные или тихие, в фетровой шляпе или с тростью в руках, — казались бесстрастными и безучастными. И только когда разговор зашёл о последних часах жизни Пака, атмосфера в зале неожиданно оживилась. «Значит, в конце жизни он остался один, без ближнего круга», — сказал один из стариков. Кто-то другой откликнулся: «Зато, говорят, Пак умер во сне, значит, не мучился. Верно?» — «Да уж, какие мучения?» — отозвался ещё кто- то. «Это счастье, когда всё происходит за мгновение». Больше никто ничего не сказал. Единственный сын Пака, который жил теперь в Сиэтле, так и не приехал на родину. Когда с огромным трудом до него всё-таки дозвонилисъ, он сообщил, что на работе аврал и его должность не позволяет ему оставить фирму в такой момент. Он добавил, что все вопросы наследства будут решаться через адвоката. Мысль была выражена не напрямую, но предельно понятно.

Никто из тех, кого покойный в своё время считал смыслом жизни, не появился в этом зале.

К своим пятидесяти трём годам Ян уже двадцать пять лет работала в женской старшей школе S. До пенсии оставалось ещё десять лет. За это время она ещё вполне могла стать помощником директора по учебным программам. А если повезёт, то, возможно, ей и вовсе доведётся занять место замдиректора. Было ещё много доводов, к которым Ян прибегала, чтобы убедить себя не бросать работу до выхода на пенсию. Дочь, которая в этом году оканчивала институт, сообщила, что вместо того, чтобы искать работу, продолжит обучение. Сказала, что готовится к вступительным экзаменам на юридический факультет. Объяснила она своё решение тем, что видит в этом лучшее будущее. Само собой, её планы на будущее — это её личное дело, но она вела себя так, будто приняла это решение ради будущего Ян. «Надо только годик перетерпеть, — говорила она, — ты сама больше всех выиграешь, когда я стану юристом». Ян верила, что обязанность родителей — поддерживать детей и придавать им сил, даже если те мечтают о чём-то, достичь чего у них нет ни малейшего шанса.

В конце концов, вспомнив о муже, который ушёл с работы, не предупредив никого об этом, и после оккупировал гостиную, Ян была даже благодарна дочери, что та заранее поделилась своими планами. Похоже, мужу Ян даже в голову не приходило, что можно снова устроиться на работу, начать своё собственное дело, уйти в монастырь или покончить жизнь самоубийством. Он никогда не открывал дверь комнаты настежь, но и не запирался, никогда не выражал желания сделать что-то полезное для всех, но и не был настроен против этого. Он как будто был счастлив тем, что весь день курсировал между компьютером и холодильником, который жена заполняла едой. Можно сказать, он постиг науку находить радость в самом себе. Изменилась бы жизнь Ян, если бы он развелись? Похоже, что да. На её шее сейчас сидел бы только один иждивенец вместо двух, налоговые расчёты в конце года стали бы чуть менее выгодными, а во всём остальном её ноша стала бы значительно легче. Выбора не было. В ответственный момент она решила пустить всё на самотёк и жила теперь, оплакивая свою жизнь, считая, что несёт ответственность за своё решение, которому должна следовать.

Утром в один из первых зимних дней, когда Ян снова пришлось отложить мечты об увольнении, она как обычно собиралась на работу. Без лишней суеты. Едва открыв глаза, она нащупала свои очки в изголовье кровати, надела их, пошла умываться, нанесла лёгкий макияж, подогрела рис на оставшемся с вечера бульоне, съела примерно полпорции и, почистив зубы, надела один из своих зимних юбочных костюмов, купленный ещё в прошлом веке. Повязала шарф, который также в прошлом веке ей подарили школьные родители, потом выбрала и надела поверх всего пальто — одно из тех, в которых ещё не стыдно было выйти на улицу. Открывая дверь и покидая квартиру площадью восемьдесят один квадратный метр, в которой оставался спать муж, Ян почувствовала, что последние двадцать пять лет её тело движется по инерции.

Её душа не находила себе места лишь тот краткий миг, пока Ян не села в свою компактную машину, где перевела дыхание, завела мотор и включила радио. Ян с удовольствием слушала программу, в которой ведущие рассказывали истории своих слушателей. По большей части истории на эту программу присылали женщины, которые твёрдо решили либо бороться, либо, наоборот, покорно принять все тяготы и страдания в жизни. Истории изначально были не слишком складные, но явно подверглись профессиональной обработке, добавлявшей им блеска, и теперь увлечённая ими Ян не заметила, как оказалась на школьной парковке. Водительское кресло она покидала в куда более приподнятом настроении, чем была до этого. Она не считала, что её жизнь лучше, чем печальные истории из жизни других. Но ей нравился голос диктора в этой программе — немного отстранённый, спокойный и низкий. Звук его голоса был словно аспирин, регулярно принимаемый по одной таблетке в день, — проникал внутрь её капилляров и очищал кровь во всём теле. «Вам кажется, что это конец? Не отчаивайтесь. Надежда вырастает на прежних руинах. Всё можно начать сначала. Только если вы не растеряете свою смелость — всё возможно».

В то утро на административном собрании объявили, что на зимних каникулах нужен сопровождающий для группы учеников, отправляющихся в заграничную поездку по обмену. Услышав эту новость, Ян так обрадовалась, как не радовалась уже давно. При поддержке фонда S. для каждого звена школы была организована поездка в Японию, заново налаживающую дружеские связи между школьниками, в город Иокогаму в префектуре Канагава. Было решено, что из средней школы, а также старших женской и мужской школ в поездке будут участвовать по десять учеников и один сопровождающий учитель. По плану пятидневной поездки ученики должны были днём учиться вместе с японскими школьниками, а ночевать в их семьях, чтобы на месте познакомиться с бытом японских семей. Ян не особо интересовалась Японией. Обострение корейско-японских отношений, проблема вокруг острова Токто или скандал с поставленными в Корею японскими морепродуктами, которые были загрязнены радиоактивными веществами, никогда не привлекали её внимание настолько, чтобы она попыталась сформировать свою личную позицию. Но с городом Иокогамой всё было иначе. Когда-то она любила человека, которому нравилась песня, где были слова «аруйтэ мо, аруйтэ мо» — «я иду и иду». Это было очень давно. Когда она даже в мыслях не могла представить умопомрачительно медленную жизнь в небольшом городке, где она будет до зевоты править учебные программы. Тогда для неё существовала «Голубая Иокогама». Песня, которая напоминает Ян о страсти, безрассудстве и страданиях, которые когда-то присутствовали в её жизни.

Когда Ян сообщила, что хотела бы поехать в Иокогаму, по лицу замдиректора несложно было догадаться, насколько она удивлена. В этом кабинете Ян воспринималась не более одушевлённой, чем цветной лазерный принтер, ионизатор воздуха или стальной картотечный шкаф. Как и у этих предметов, у неё тоже никогда не было желаний, которые бы она открыто высказывала. Казалось, что с самого первого дня работы в школе S. она поставила себе главной целью не обращать на себя внимание. Через несколько дней ей было велено прийти на собрание, посвящённое школьному обмену, там она узнала, что её включили в список сопровождающих лиц. Это известие приободрило её, поскольку Ян уже забыла, когда последний раз что-то получалось так, как ей хотелось. Вместе с ней в качестве сопровождающих ехали учительница музыки из средней школы и преподаватель английского из старшей школы для мальчиков. Учителем пения была тучная дама, всегда красившая губы ярко-красной помадой, а учитель английского как человек был очень добрый, но про него ходил слух, что он так плохо знает язык, что не может даже поддержать разговор со своим коллегой — носителем английского языка. В кабинете бок о бок сидели учителя и директора трёх школ. Прежде чем Ян успела что-то сообразить, дверь открылась, и в кабинет широкими шагами вошёл мужчина. Повинуясь моменту, она поднялась следом за остальными, чтобы поприветствовать вошедшего. На нём была клетчатая рубашка без галстука и чёрный пиджак спортивного кроя. Это был новый председатель совета директоров фонда S. «Рад приветствовать!» — поздоровался он весёлым, но вежливым тоном. Рефлекторно втянув голову в плечи, Ян почувствовала, что дело обретает странный поворот.

С момента его назначения на пост председателя совета директоров не прошло и нескольких месяцев. Он был внуком основателя частной школы S. и племянником своего предшественника, который возглавлял совет директоров с тех самых пор, как Ян устроилась на эту работу. Предыдущему директору теперь уже перевалило за восемьдесят, но он всегда присутствовал наравне с обычными педагогами на всех церемониях, посвящённых приёму в ученики школы или выпуску из неё. На церемониях окончания школы старик половину времени как будто дремал, но, когда подходила его очередь, он медленно поднимался на трибуну и произносил ничем не примечательную речь, призывая выпускников стать преданными гражданами своей страны и благодарными членами общества. Он говорил вяло и неразборчиво. Каждый раз, когда Ян видела этого старика, дряхлеющего и скукоживающегося год от года, ей стоило большого труда, чтобы не вспомнить Пака. Ян даже начала подозревать, что у них могли быть какие-то родственные связи. У них была некоторая разница в возрасте, но оба были выпускниками одного и того же университета, поэтому Ян могла предполагать, что в студенческие годы они поддерживали преемственную связь старшего и младшего учеников, но никогда не пыталась это выяснить достоверно. Возможно, они до сих пор общаются — ей это было неизвестно. Ян всегда с благодарностью думала о старике. Не потому, что по одному слову Пака он устроил её сюда. Но потому, что после этого он ни разу и вида не подал, что знаком с нею.

Все, кто был знаком с фондом S., ожидали, что после смерти председателя совета директоров его место займёт один из его сыновей. Однако в прошлом году мирный и скучный ход вещей был нарушен. В один летний день, когда ртутный столбик термометра в этом городе дополз до отметки тридцати пяти градусов, в тот самый день, когда Ян прямо посередине дороги увидела дохлую кошку с вывалившимся языком, в местных новостях по радио вышел эксклюзивный репортаж о том, что в школе проходит проверка в связи с коррупцией в фонде S. После этого события сменяли друг друга с быстротой молнии. Имя Ян появилось в списке участников «собрания сознательных педагогов для нормализации деятельности учебного заведения S.», который неизвестно когда и как сформировался. В отношении последнего главы администрации председателя совета директоров началось расследование по обвинению в злоупотреблении положением и незаконном присвоении денежных средств, а хранивший молчание всё это время председатель совета директоров был привлечён к делу в качестве свидетеля. Чёрно-белая фотография, на которой он, поддерживаемый под руки своими помощниками, предстал в городском отделении прокуратуры, была напечатана в местной газете в разделе деловых новостей. Вскоре старик оставил пост председателя совета директоров. Некоторое время его место оставалось пустым, но вот теперь его занял директор Чан. Про него было известно совсем немного. В своё время он вылетел из семейного гнезда, а теперь нанёс сокрушительный удар в спину. В молодости у него были проблемы с наркотиками. Он вложил кучу денег в производство какого-то фильма и прогорел. Тем не менее ходили слухи, что он по-прежнему невероятно богат. Достоверно было известно только то, что у него сложились плохие отношения с сыновьями Пака и с ним самим. В день, когда новый председатель должен был вступить в должность, его предшественник вместе с сотрудниками фонда и некоторыми учителями устроили сидячую забастовку. Белый «хёндэ экус», на котором приехал новый председатель, не смог въехать на территорию школы, и машину пришлось оставить за главными воротами. Вскоре между охранниками той и другой стороны завязалась драка. Учитель физкультуры средней школы разбил булавой нос сотруднику отдела снабжения. И тут то ли кто-то пустил слух, что это всё подсудное дело, то ли прибегнул к иным мерам, но кампания по противостоянию не получила большого продолжения и вскоре закончилась. После вступления нового председателя в должность невидимая линия как будто поделила учительскую на три части: в одной сидела группа, поддерживающая старого председателя; в другой — группа, поддерживающая нового председателя, в третьей остались те, кто не принял ничью сторону.

Ян впервые видела Чана так близко. Он был довольно низким и поджарым, но производил впечатление не карлика, а скорее мальчика. Было сложно определить его возраст. Возможно, потому что на нём были очки в тёмно-каштановой роговой оправе изысканного дизайна, а уложенные на одну сторону волосы закрывали лоб. Чан сказал: «Извините, что всполошил вас своим неожиданным появлением». Все собравшиеся в комнате понимали, что со стороны председателя это были не чистосердечные извинения, а лишь фигуральное выражение, призванное подчеркнуть его скромность. Но пусть даже так, Ян сильно удивилась. Пусть с его стороны это всего лишь дань вежливости, но она уже не могла вспомнить, когда последний раз видела успешного мужчину в расцвете сил, способного на такие жесты. Но главным образом её удивил голос Чана. Председатель говорил баритоном, и в голосе его чувствовалось спокойствие и достоинство. Он кратко пояснил, что связывает его с директором школы в Иокогаме, с которой теперь завязались дружеские отношения. Чан сказал, что они познакомились во время его заграничной стажировки. «Если коротко, то мы с ним как братья». Потом новоиспечённый председатель произнёс наконец предложение, которое раскрывало всю суть, и выражение лиц присутствовавших едва уловимо изменилось. «Моё расписание этого не предполагало, поэтому было очень сложно выкроить время, но всё-таки в этот раз я буду сопровождать группу в Иокогаму».

— Надеюсь на ваше сотрудничество, — произнёс Чан, глядя на учителей, которые должны были отправиться в поездку. Учитель английского снова склонил голову в вежливом поклоне, учительница музыки расплылась в широченной улыбке, позволившей лицезреть её дёсны, а Ян снова разозлилась на себя за то, что отчётливо помнила возраст своей коллеги. Когда-то в присутствии многих людей та задорным тоном объявила: «О, мы, оказывается, с вами одного года». На что Ян простодушно ответила: «Значит, вы, мадам Ким, тоже не так молоды, как кажется». И слишком поздно она осознала, что её слова, возможно, были восприняты как комплимент. Чан посмотрел прямо на учительницу пения и улыбнулся. Ян нахмурилась, но никто этого даже не заметил.

В день отъезда Ян встала рано утром. Защёлкнула замок чемодана, прошла мимо комнаты, где спал муж, и, не постучавшись к нему, стала обуваться в коридоре. Местом сбора был назначен спортивный стадион школы. Оттуда на заказном автобусе они все вместе должны были поехать в аэропорт Кимпхо, где сядут на самолёт, направляющийся в токийский международной аэропорт Ханэда. К назначенному времени одна из учениц средней школы не объявилась. Учительница музыки позвонила родителям.

— Похоже, мы можем ехать, — сказала она, повесив трубку, и добавила с таким видом, будто это было совершенно неважно, что отец везёт ребёнка сразу в аэропорт.

В этот момент в отдалении послышался визг тормозов и на парковке остановился белый «экус». Стекло задней двери опустилось, и из машины показалась голова Чана. На этот раз вместо очков в роговой оправе на нём были солнцезащитные очки фирмы «Рэй-бэн». Узнав эти очки, Ян до смерти перепугалась. Потому что за этими очками она живо представила лицо Пака. Ян охватил непонятный трепет. Она постаралась собраться с мыслями. Многие люди покупают брендовые очки. А модель «боинг», которая была на Чане, вообще самая популярная во всём мире. Было совершенно непонятно, куда смотрит Чан за тёмно-зелёными стёклами очков. Ян в жёсткой форме сказала учительнице музыки:

— Так дела не делают!

Не ожидавшая такой реакции учительница уставилась на Ян широко раскрытыми глазами.

— Есть же правила! Если всё с такой лёгкостью переигрывать каждый раз, то далеко мы не уедем. В следующий раз, пожалуйста, заранее и конкретно договаривайтесь обо всём и со всеми.

Ян хотела казаться непоколебимым, волевым и твёрдым человеком. Создать такой образ перед учительницей музыки, перед председателем совета директоров, перед всем миром. Учительница музыки кивнула.

Ученица так и не приехала вплоть до окончания времени регистрации на посадку. Когда дозвонились до отца, выяснилось, что он думал, будто им надо в аэропорт Инчхон, и теперь на все вопросы лишь бранился в ответ.

— Если вы хотите, чтобы ваш ребёнок отправился в Японию, немедленно везите его к нам в аэропорт Кимпхо! — сказала Ян бесстрастным тоном и повесила трубку.

Все ученики были одеты в серые стёганые куртки, словно поверх обычной школьной формы надели ещё одну. Они стояли, столпившись около выхода на посадку, и громко переговаривались друг с другом. Некоторые парни уже начали толкаться и подзадоривать друг друга. Нервы Ян были напряжены до предела. Что, если они опоздают на свой рейс из-за одного-единственного ребёнка? Представлять самый худший сценарий развития событий, едва только что-то пошло не так, такая же привычка, как проецировать малейший промах на все аспекты жизни, сразу провозглашая себя полным неудачником. Они должны в назначенное время прибыть в аэропорт Ханэда, встретиться там с представителями школы, с которой у них завязались отношения, и сразу отправиться в Иокогаму, чтобы присутствовать на официальной церемонии и фуршете после неё. Если они пропустят свой рейс, то весь план, расписанный поминутно, полетит в тартарары. И всё это по вине учительницы музыки, которая безапелляционно руководила всем процессом вплоть до этого момента. Ян с трудом сдерживала злость.

— Вы все можете лететь сейчас, — неожиданно вмешался Чан и легко нашёл выход из ситуации. — Я дождусь опаздывающего ребёнка, и, если мы не успеем на этот рейс, прилетим следующим.

— А если не будет мест? — спросила Ян.

— Полетим бизнес-классом, — не задумываясь ответил Чан. — Не волнуйтесь. Скорее идите на посадку и летите спокойно.

И, улыбнувшись, добавил:

— Присматривайте за детьми.

Даже в здании аэропорта он не снял тёмные очки, поэтому Ян сейчас могла смотреть ему прямо в лицо чуть менее скованно. Чан был изящным в манерах и непринуждённым в общении. Он отличался от Пака. Он вообще не был похож на других мужчин. Уже сидя на борту самолёта и напряжённо ожидая опаздывающих, Ян с сожалением подумала, что ей, наверное, надо было поблагодарить Чана или извиниться перед ним. Но куда больше времени она провела, размышляя, что мог означать жест Чана, когда на прощание, стоя у выхода на посадку, он дважды мягко похлопал её по плечу.

Чан появился прямо перед самым закрытием дверей. Вместе с девочкой. Он уже успел поменять свои «Рэй-бэн» на очки в роговой оправе. Волосы школьницы были собраны в хвост, а по красным глазам можно было догадаться, что она плакала всю дорогу. Ян не любила людей в том возрасте, когда они уже не были малышами, но ещё не были взрослыми. Они бессовестно и нелепо всё преувеличивали. Чан усадил девочку и вместо того, чтобы сразу пройти в бизнес-класс, ненадолго задержался около Ян.

— Я же говорил вам, что не о чем волноваться.

Ян восприняла это однозначно, как желание покрасоваться. Она сильно смутилась. Самолёт набрал скорость и влетел в белые кучевые облака.

За все пять дней поездки Ян и Чан лишь дважды оказывались наедине. На второй день они поехали в музей современной литературы префектуры Канагава, и вопреки ожиданиям экскурсия в музее весьма затянулась. Экскурсовод решил один за другим показать все экспонаты, собранные в коллекции музея. Следуя за вереницей учащихся, Чан бегло осматривал чернильницы Нацумэ Сосэки и рукописи Ясунари Кавабаты. «Никогда не слышал ни об одном из них», — прошептал он чуть громче, чем следовало. Если бы это сделал другой мужчина, например её муж, Ян очень бы разозлилась. Но услышав слова Чана, она вдруг осознала, что всё это действительно несколько тягомотно и ещё секунду назад она сама пыталась подавить зевоту. Спустившись на несколько этажей, группа оказалась в тёмном хранилище.

— Вот комната для фумигации, — сказал переводчик. — Все предметы, переданные в дар, сразу после того, как их доставят в музей, необходимо поместить в специальные ящики и дезинфицировать методом фумигации в течение двух дней.

— Зачем? — спросил один из учеников.

— Потому что на предметах, которые до этого хранились в частых коллекциях в домашних условиях, заводятся всякие разные бактерии.

Кто-то из стоящих позади не услышал ответа и вполголоса уточнил, что говорит переводчик.

— Говорит, что грязное всё, — тут же послышался другой беспечный голос.

— Сейчас мы пройдём с вами в аудиторию и продолжим лекцию вместе с просмотром заранее подготовленных слайдов.

В полутьме помещения Чан слегка дотронулся до локтя стоявшей рядом Ян.

Они вдвоём вышли на улицу. После тёмного хранилища зимнее солнце казалось ослепительно ярким. Чан снял очки и поменял их на солнцезащитные «Рэй-бэн». Его движения были размеренными. Вдоль музея и дальше уходила длинная пешеходная дорожка. Пока они шли до смотровой площадки, откуда открывался вид на море, они не перекинулись и парой слов.

— Неудобно говорить это перед лицом педагога, но честно признаться: приехать в такое место и слушать лекции — так себе занятие, правда? — сказал Чан.

Ян улыбнулась:

— Обязательно учту в следующий раз. На самом деле я уже начала волноваться, как бы не заснуть там случайно, — Ян неожиданно для самой себя громко рассмеялась.

— Хорошо, что не холодно, — сказал он.

— Да, действительно, — ответила она.

— Какой же красивый город Иокогама, — сказал он. И хотя его замечание не требовало какого-то ответа, Ян снова с воодушевлением согласилась:

— Да, действительно.

— Это Токийский залив. Вот оно, море!

На смотровой площадке была установлена огромная подзорная труба. Чан опустил в щель монетку, и Ян придвинулась к окуляру. Синее море простиралось до самого горизонта далеко-далеко.

— Вечером очень красиво, но самые красивые виды открываются ночью.

— Да, и зимой, конечно, хорошо, но лучше всего здесь весной.

— Да, это точно.

И сказав это, оба почувствовали, будто находятся сейчас в чуть менее прекрасной Иокогаме, чем могли бы.

— Значит, после приближающегося зимнего вечера надо побывать здесь и весенней ночью!

Щёки Ян вспыхнули.

На третий день и до самого отъезда обратно домой Чан, сославшись на какие-то дела, уехал в Токио. У Ян всё валилось из рук от странного ощущения, будто этот незнакомый ей город вдруг опустел. Ей не давала покоя мысль о том, что, будь она единственным сопровождающим учителем в этой поездке, Чан как минимум не так поспешно бы покинул Иокогаму. В последний вечер, когда дети вернулись к принимающим семьям, чтобы поужинать вместе с ними, сопровождающий повёл учителей в бар недалеко от вокзала. Чан ждал их внутри. Если бы его не остановили, он заказал бы всё, что было в меню заведения. Чан несколько раз выразил свою искреннюю благодарность учителям. Сказал, что на них можно положиться. На столе бутылки быстро сменяли друг друга. Учительница музыки с лёгкостью осушила рюмку и рассыпалась в похвалах вкусному с небольшой горчинкой сакэ, который посоветовал Чан. Уже очень давно Ян жила, не имея представления о том, сколько может выпить, не захмелев. Последний раз, когда она выпила сверх меры и почувствовала, что пьяна, был двадцать пять лет назад в японском ресторане, расположенном в отеле Н. в районе Намдэмун, куда часто захаживал Пак и где она пила чистый рисовый сакэ.

В ту ночь Пак безостановочно плакал. Он всхлипывал, сморкался, снова всхлипывал — и так по кругу до утра. Он всегда в обществе своей юной возлюбленной был сентиментальным и щедро выражал свою любовь к ней, но впервые он настолько отчаянно вывалил все свои чувства напоказ. Ян следовало усомниться: не является ли их любовь тем же горячим сакэ, скрытым от глаз в керамическом графинчике. Они отпивали по рюмке сладковатого напитка, и в конце концов графин опустел. Нет такой бутылки, которая не опустошалась бы, если продолжать наливать и наливать из неё. Прежде чем из глаз его полились слёзы, Пак рассказал о заговоре против него. «Меня поймали на крючок». Он всё время повторял существительное «враги» и местоимение «они». Изредка он упоминал и их род занятий, называя «политиками». «Враги уже получили доказательства в своё распоряжение». «Они никогда не отпустят зверя, попавшегося в их ловушку». До этого она верила, что только время на их стороне. Она считала, что даже если они с Паком проиграют всем, то всё равно останутся в выигрыше у времени. «Похоже, мне не стоит участвовать в следующих выборах», — продолжал он трагично. «Сам-то я бы справился, но я переживаю за тебя. Я не знаю, какие у них доказательства, но если они прибегнут к шантажу, то и тебе придётся несладко». Недоумение и ужас поочерёдно охватывали Ян. И только поздно ночью до неё наконец дошло, что это было объявление о разрыве. А спустя ещё некоторое время она стала подозревать, что пролитые Паком слёзы нужны были лишь для того, чтобы он убедил самого себя в неизбежности этого разрыва.

Кажется, у Чана был собственный вкус к японскому алкоголю: он по-детски радовался довольному виду своих спутников после того, как те делали первый глоток заказанного им напитка. Ян сказала, что не может много пить.

— Точнее, я не знаю, сколько я могу выпить, прежде чем захмелею: много или мало. Уже очень давно мне не предоставлялось шанса проверить это на практике.

— Не значит ли это, что, сколько бы вы ни выпили, вы всё равно не пьянеете? — переспросил учитель английского.

Без особого энтузиазма Ян подумала, что тот, вероятно, подтрунивает над ней. Людям часто неведомо, какого труда и душевной смелости требуется другому, чтобы как есть рассказать какой-то факт о себе. Ян, не проронив ни слова, демонстративно выпила одним залпом всё, что было в рюмке перед ней. В это же время сидевший на противоположном углу Чан объяснял учительнице музыки разницу между сакэ намадзакэ и хондзёсю.

— Один сладкий, другой — насыщенный. Если бы мне надо было выбирать, я бы предпочёл…

Но поскольку ровно в этот момент учитель английского снова заговорил, его громкий голос заглушил Чана, и Ян так и не узнала, какому напитку Чан отдал бы предпочтение. Чан практически не смотрел в сторону Ян. Но у неё сложилось ощущение, что делает он это намеренно. Его можно было понять.

— Вы же знаете, как раньше была популярна песня «Голубая Иокогама», — неожиданно спросил учитель английского.

— А есть такая песня? — переспросила учительница музыки. — Это японская песня? Энка?

— О, вы её не слышали? «Блулайт Иокогама, аруйтэ мо, аруйтэ мо…» — пел учитель английского просто ужасно.

Первой о колесе обозрения сказала учительница музыки:

— Хотела прокатиться на нём, но не получилось.

В тот же миг Чан сверился со своими наручными часами.

— Пойдёмте сейчас!

Они вышли на улицу. Чан показал пальцем куда-то вдаль. Там виднелось колесо обозрения, сверкающее зелёными огнями. Они взяли одно такси на всех. Учитель английского тут же уселся на переднее кресло, а Ян и учительница музыки сели сзади по обе стороны от Чана. Каждый раз, когда машину потряхивало на дороге, Ян и Чан слегка касались друг друга бёдрами. От точки соприкосновения кругами расползался жар. Чем ближе они подъезжали, тем внушительнее выглядело колесо обозрения. Казалось, что этот круглый исполин, мерцающий и переливающийся всеми цветами, словно огромный фейерверк, запущенный в небо, и есть истинный правитель города. Они вышли из такси, и Ян снизу посмотрела на несколько десятков кабинок, опасно болтающихся в воздухе. Она понаблюдала, как неторопливо двигаются квадратные кабинки, и перевела взгляд на электронные часы, расположенные в самом центре круга. 9:43. И в тот же миг последняя цифра изменилась на «4». 9:44.

Ян не стала кататься на колесе обозрения, сославшись на то, что у неё расстроился желудок. Она была уверена, что остальные все вместе сели в кабинку, но неожиданно к ней подошёл Чан и встал рядом.

— Я испугался, — тихим голосом признался он. — Страшнее всего, когда уже почти дошёл до пика. Кажется, ещё чуть-чуть — и выпрыгнешь через окно. Не знаю, сможете ли вы понять меня?

Ян кивнула. Больше они не проронили ни слова. Просто смотрели, как медленно движется колесо обозрения, изо дня в день повторяющее круг за кругом. Цвет неоновой подсветки сменился на красный. Сотни лампочек, украшавших периметр колеса, ярко сверкали, мигали, вспыхивали. Захватывающее зрелище. Чан снял очки в роговой оправе и надел солнцезащитные «Рэй-бэн». Из-за какой-то оптической иллюзии казалось, что достигшие самой высшей точки кабинки на некоторое время замирают на месте. Но преодолев пик, они продолжали всё так же медленно спускаться, как будто и не было никакой тайной остановки.

Оторвавшись от земли, кабинка снова возвращалась вниз на своё место через пятнадцать минут. Учительница музыки, вернувшаяся на землю спустя пятнадцать минут, пожаловалась, что сидеть в кабинке оказалось куда скучнее, чем она предполагала.

— Зато какой прекрасный вид на ночной город, правда? — спросил учитель английского.

— Возможно, я смогла бы его оценить, если бы сидела там с любимым человеком, — ответила учительница музыки.

Услышав это, учитель английского в шутку показал ей язык. Все вместе они перебрались в паб недалеко от места, где им предстояла последняя ночёвка в Японии. В пабе царил полумрак и было шумно. Какая-то безымянная певица исполняла японские песни в джазовой аранжировке. Она ужасно фальшивила. Все напились. И Ян тоже напилась. Впервые за двадцать пять лет.

Они расстались в зале прилёта в аэропорту Кимпхо. Чан вежливо и почтенно попрощался и ушёл вместе со встречавшим его водителем. Ян села в заказной автобус, чтобы сопровождать учеников. Она должна была удостовериться, что дети благополучно доехали до школы, и на этом возложенные на неё обязанности заканчивались. Её машина так и стояла на школьной парковке, где Ян оставила её пять дней назад. И ей было некуда ехать оттуда, кроме как домой. Когда она проехала примерно половину пути, начался дождь. Припарковавшись у дома, Ян заглушила двигатель и опустила спинку сиденья. Она закрыла глаза. Спать ей не хотелось. Капли дождя ритмично стучали по стёклам машины. Вот так, совершенно неподвижно, словно окаменев, Ян провела в машине несколько минут.

После их расставания она ещё один раз виделась с Паком. Это случилось, когда прошло уже достаточно времени, чтобы Ян обзавелась жильём в пригороде небольшого городка провинции Кёнгидо напротив школы S., вышла замуж за парня, жившего неподалёку, и уже начала неплохо управляться с домашним хозяйством и семейными делами. Пролетело несколько лет, за которые ей в голову ни разу не пришла мысль: «Я хочу стать счастливой». Ей было не до того. Её жизнь свелась к выживанию, как у молодой скотины, которую хозяин завёл подальше от дома и незаметно оставил. Этот базовый инстинкт предвосхищает осознанные желания. Пак позвонил, когда она была на шестом месяце беременности. Ян села к нему в машину где-то далеко от дома и от школы S. Он сам лично сидел за рулём чёрного седана. Был уже вечер, но он не снимал свои огромные солнцезащитные очки. Самая распространённая модель марки «Рэй-бэн».

— Стоит ли оно того? — спросил Пак, не объясняя сути вопроса.

— Да, — кратко ответила Ян.

— Рад слышать это, — повторил Пак пару раз.

Два года назад Пак с совсем небольшим отрывом выиграл региональные выборы. Ян никак не могла решить, следует ли его поздравить, или по прошествии такого времени поздравления уже неактуальны. Она молча сидела, сложив руки на животе. Пак сказал, что у него очень много дел, потому что он получил должность какого-то секретаря в парламенте, и что у него нашли опухоль в почке и взяли клетки на биопсию. Хорошо, что она всё-таки не поспешила поздравлять его с должностью. Но и выражать свои сожаления или пытаться как-то иначе ободрить его казалось неуместным. Ян почти ничего не съела в обед, и теперь у неё урчало в животе. Некоторое время спустя Ян сделала резкий вдох и сказала, что ей пора идти. Они не стала объяснять, куда и зачем.

— Да, доброго вам пути, — вдруг перешёл на «вы» Пак.

— Спасибо. Поезжайте.

Выйдя из машины, она поняла, что она не услышала извинений и не извинилась сама.

— Патовая ситуация, — пробормотала Ян уже сама себе.

С тех пор они не обменялись ни строчкой.

Что же касается Чана, то Ян прикидывала в уме разные возможности. Здесь им нельзя встречаться. Небольшой город весь заполнен выпускниками школы и родителями учеников. А Сеул стал для неё слишком большим за то время, что она провела в разрыве со столицей. Прогулки по центральным улицам Сеула приводили её в замешательство, и всё заканчивалось головной болью, что её очень расстраивало. Нет! Пожалуй, им даже не надо встречаться лично. Он могут болтать ночами. Они могут связаться другим способом: в их распоряжении СМС-ки, электронная почта, блог, мессенджер «Какаоток» или другой современным способ, о котором Ян пока ещё не знает. В любом случае теперь её очередь признаваться в том, чего она боится.

Прошли зимние каникулы, но никаких вестей от Чана не было.

На выпускной церемонии она видела Чана издалека. На нём был тёмно-зелёный галстук с изысканным узором. Чистым баритоном он чётко и ясно зачитывал напутственную речь. В сравнении с предыдущим директором послание его было хорошо слышно, но сам смысл текста почти не изменился. Закончив речь, Чан слегка поправил очки за дужку. Похоже, это была одна из его привычек. Раздались жидкие аплодисменты. У Ян заныло в груди. Между выпускной церемонией и церемонией начала нового учебного года учительница музыки и учитель английского старшей школы куда-то исчезли без предупреждения, что привело к небольшому переполоху. Ничего не объяснив своим семьям или начальству, эти двое просто сбежали. В школе и за её пределами ходили слухи, что они влюбились друг в друга и сбежали, чтобы быть вместе; и тут же со смехом добавлялось, что из них вышла идеальная пара. Разные слухи громоздились, словно сугробы серого, ещё не растаявшего снега по углам школьного стадиона, но ни один из них не смог надолго привлечь к себе внимание, и все они вскоре забывались. Недобрые слухи, призванные позубоскалить, были совсем непривлекательной темой для разговора.

Эти двое так и не объявились вплоть до церемонии посвящения в ученики школы. В этот день Чан пришёл в ярко-оранжевом галстуке. По сравнению с прошлым разом Чан казался моложе и энергичнее.

— Это время, когда всё живое возвращается к жизни, — начал он свою заранее подготовленную речь. Его слова эхом прокатились по необогреваемому залу среди новых учеников, кутающихся в тёплые куртки. Слушая голос Чана, Ян думала об учительнице музыки и учителе английского; о маленькой квадратной кабинке, совершившей оборот в триста шестьдесят градусов, нерешительно отдалявшейся от земли; о пятнадцати минутах, проведённых в трясущейся, как осенний лист, комнатке, которые не прошли бесследно; о произнесённых когда-то словах, ставших магическим заклинанием. Теперь у Ян не было иного выбора, кроме как пожелать им доброго пути.

Со следующего дня начинался новый учебный год. Для Ян теперь существовал первый учебный день и ничего кроме. Она как обычно собиралась на работу. Без лишней суеты. Едва открыв глаза, она нащупала свои очки в изголовье кровати, надела их, пошла умываться, нанесла лёгкий макияж, подогрела рис на оставшемся с вечера бульоне, съела примерно полпорции и, почистив зубы, надела один из своих зимних юбочных костюмов, купленный ещё в прошлом веке. Повязала шарф, который также в прошлом веке ей подарили школьные родители, потом выбрала и надела поверх всего пальто — одно из тех, в которых ещё не стыдно было выйти на улицу. Открывая дверь и покидая квартиру площадью восемьдесят один квадратный метр, в которой оставался спать муж, Ян почувствовала, что есть какая-то сила, толкающая её в спину. Ведущий радиопрограммы, которую она каждый день слушала по пути на работу, сменился. Это объяснили весенней реорганизацией. Новым ведущим оказалась болтливая и гнусавящая женщина-комик. Сначала Ян почувствовала, будто получила прощальное письмо от любимого на иностранном языке, но, послушав программу минут десять, поняла, что новая ведущая тоже неплоха. Прочитав очередную историю слушателей, она, кажется, совершенно искренне всхлипывала и не могла подобрать слова.

— Давайте проведём этот год хорошо! — подбадривала Ян вверенных ей второклассников на утренней линейке.

Без очков она уже не могла разобрать газетный шрифт. В субботу во второй половине дня офис казался вымершим. Закончив свои дела, Ян просматривала бесплатные газеты и в одной из них — четырёхдневной давности — прочитала сообщение о смерти Пака. Она надолго остановила взгляд на словах о «хронической болезни». Наконец она медленно положила свои очки поверх газетного листа и встала с кресла. Она заварила порцию растворимого кофе с молоком и сахаром в горячей воде и вернулась к своему столу. Ян медленно помешивала одноразовой пластиковой палочкой крупинки кофе, всплывшие на поверхность. Через окно косые лучи весеннего солнца заливали комнату. «Этой весной надо будет купить себе солнцезащитные очки, — невпопад подумала она. — А „боинги“ „Рэй-бэн“ мне не идут».

Все смертны. Однажды она так же прочтёт некролог, посвящённый Чану. Хотя, возможно, случится наоборот, что он первым прочитает сообщение о смерти Ян. О ком бы ни были последние слова, горевать — это обязанность оставшегося жить дальше.

А впереди её ждал как никогда длинный вечер.

Дом в мешке

Риэлтором оказалась женщина за пятьдесят в очках с роговой оправой. Она сказала, что её можно называть «директор отдела мадам Кым». Она доставила Чину и Ювона в квартиру номер 603. Квартира была абсолютно пустой, в ней просто-напросто ничего не было. Окна квадратной гостиной выходили на юго- восток. Лоджия была не слишком просторной, но благодаря тому, что весь интерьер, начиная от дверных проёмов и оконных рам, был выдержан в белом цвете, в итоге создавалось впечатление, что вся квартира больше, чем есть на самом деле. Директор отдела Кым снова напомнила, что при общей площади жилья всего в девяносто квадратных метров не так уж и просто разместить в квартире три настолько просторных комнаты. «Ванная комната узкая», — проходя мимо, обронил Ювон, и женщина сразу нашлась с ответом:

— Разве можно получить всё и сразу?

Возможно, именно в этот самый момент Чин впервые засомневалась. Для неё эти слова прозвучали как «в этой жизни нельзя достичь абсолютного баланса». Нет такой квартиры, где на шестидесяти квадратных метрах разместилась бы и залитая лучами солнца гостиная, и несколько равнозначных комнат, и просторные ванная комната с кухней. Приняв этот факт, Чин почувствовала странное облегчение.

— А на семнадцатом этаже квартира точно такая же? — спросил Ювон.

— Ну, вид оттуда, конечно, куда лучше, чем здесь, — ответила Кым.

Чин и Ювон встали рядом и посмотрели вдаль из окна гостиной, куда указывала Кым. Внизу был большой супермаркет с парковкой и россыпь мелких домиков, которые ещё не попали под реконструкцию.

— Даже на шестом этаже ничего не закрывает вид из окна, так что нет смысла смотреть семнадцатый. Даже здесь чувствуется простор.

— Мне кажется, не так уж и плохо. Как тебе? — спросил Ювон, открывая и вновь закрывая двери встроенного шкафа в маленькой комнате. Чин пожалела, что её муж не догадался, что об этом надо было спрашивать, когда они останутся наедине.

— Ну, я пока ещё не знаю.

Услышав сомнения в голосе Чин, Кым кивнула:

— Ух, так вы её упустите. Будет очень жалко. Думаю, сегодня будет ещё несколько просмотров.

Возможно, Кым преувеличивала, но доля правды в её словах была. Чин сказала, что хотела бы всё-таки подняться на семнадцатый этаж. Кым потеребила дужку очков.

— Видите ли, я сама жалею, что сложилась такая ситуация, но нынешний жилец той квартиры немного специфичный.

Они уже слышали об этом пару раз до приезда сюда. Изначально именно 1703-я квартира предлагалась для проживания, но женщина привела их в 603-ю. Эта квартира стояла пустой и ждала своего жильца, который готов ежемесячно платить за аренду больше, но при этом внесёт минимальный залог по контракту.

— Считайте, что она точно такая же. Здесь у всех третьих и четвёртых номеров планировка одинаковая.

Она объяснила, что жилец в 1703-й квартире неохотно её показывает, поскольку живёт на условиях крупного депозита и время аренды у него ещё не подошло к концу.

— Иногда попадаются такие люди. Поскольку его контракт ещё не закончился, то официально он и не обязан это делать. А хозяину дома в итоге не остаётся ничего иного, как выставлять такие квартиры по более низким ценам.

Что правда, то правда — 1703-я квартира выставлялась на продажу почти на тридцать миллионов дешевле средней цены подобных квартир. На эту разницу можно купить машину отечественного производства. Если квартиры на самом деле одинаковые, то нет причин не выбрать ту, что дешевле. Всегда найдутся те, кто поверит на слово, не проверяя квартиру лично. И всегда найдутся те, кому и не надо проверять квартиру, чтобы поверить. Те, кто верят более осознанно, возможно, выигрывают по правилам торговли.

— Да нет, я просто хочу подняться на этаж, даже если мы не сможем попасть в квартиру.

По просьбе Чин они все поднялись на семнадцатый этаж. Он ничем не отличался от шестого. Две железные двери находились на некотором расстоянии друг от друга напротив лифта.

— Наверное, никого нет, но на всякий случай проверим.

Кым настойчиво нажала на дверной звонок квартиры 1703. «Пи-и-ик. Пи-и-ик», — дважды раздалось из-за двери, но никто не открыл. Чин бездумно смотрела на плотно закрытую дверь квартиры с номером 1703. Что вообще значит быть хозяином своего жилья? Что у супругов появляется общая собственность? Что по прошествии двух лет им больше не надо будет волноваться о переезде? Что десять лет, как рюкзак, на их плечи будет давить ипотека? А кроме всего этого есть какой-то иной смысл? Квартира 1703 безответно молчала. Все снова зашли в лифт, и, ещё прежде чем они доехали до первого этажа, Ювон не выдержал и, слегка скривив губы, спросил:

— Директор Кым, скажите, а что, если нынешний жилец не выедет, даже когда мы заключим контракт на эту квартиру?

Он был серьёзен. По спине Чин пробежал холодок. Как будто ему удалось ухватить за хвост витавшее в воздухе беспокойство.

Риэлтор широко улыбнулась:

— О, шеф, это невозможно. В следующем месяце у него истекает срок аренды.

— Но если он всё же продолжит упорствовать, ваша фирма берёт на себя какие-то обязательства?

— Мы не работаем спустя рукава, шеф.

Ювон, которого она настойчиво называла «шеф», не успел ничего ответить, так как они уже приехали на первый этаж, и дальнейший разговор происходил в общем вестибюле. Кым сказала, что, судя по всему, сегодня они просто потеряли время. Она считала, что нет ничего страшного в том, что супруги пока не приняли решение, и предложила встретиться с владельцем квартиры.

— Ведь чтобы хлопнуть в ладоши, нужно две руки.

Её метафора казалась одновременно и точной, и неподходящей ситуации.

— Опять же это полезно и для того, чтобы обсудить цену. Поскольку я третья сторона, то у меня есть ограничения в урегулировании этого вопроса. А если вы встретитесь с собственником лично и попробуете напрямую с ним затронуть вопрос цены, то кто знает; он неглупый человек и открыт к общению, поэтому всё дело настроения. Не исключено, что он сможет дать вам хорошую скидку.

Чин почувствовала, что Ювон склонен принять предложение. Через стеклянную входную дверь она увидела девочку, одетую в форму средней школы и с огромным портфелем за спиной. Девочка набрала код, и дверь автоматически распахнулась. Пока Чин смотрела, как школьница, миновав их, направилась к лифту, она представила, как через десять лет в эту же дверь войдёт Сиу; представила и их второго ребёнка, который пока ещё не появился на свет. В следующем году будет десять лет с постройки этого дома, и хотя последующее десятилетие он продолжит изнашиваться, он всё ещё будет в приемлемом состоянии. Так или иначе, пройдёт десять лет. Сиу, как и эта девочка, будет учиться в средней школе и перерастёт Чин. А второй ребёнок будет ходить в младшую школу, которая находится на территории этого жилого комплекса. А чтобы малыш уже дорос до этого через десять лет, Чин должна забеременеть в следующем году или, самое позднее, через год. Для работающей мамы было немаловажным условием, чтобы на территории жилого комплекса находились ясли, детский сад и младшая школа, а до средней школы можно было бы дойти не больше чем за десять минут.

Риелтор прямо на месте позвонила владельцу квартиры и договорилась с ним о встрече в субботу днём. Возможно, именно из-за столь стремительного развития событий Чин впервые посетило чувство, что всё это происходит на самом деле. Наш дом. Мой дом. Когда, сев в машину, они наконец остались вдвоём, Ювон сказал:

— Мне говорили, что такие покупки всегда происходят спонтанно.

— Кто говорил?

— А? Кто? Да кто-то… Слышал когда-то такое мнение.

Чин украдкой взглянула на мужа, сидящего за рулём машины. Его лицо ничего не выражало, как было всегда, когда он сосредотачивался на чём-то. На две трети он уже принял решение. Чин хорошо знала своего мужа.

У них и в мыслях не было покупать собственное жильё. По крайней мере так было ещё месяц назад. За шесть лет супружеской жизни они уже трижды переезжали. В Корее контракт на долгосрочную аренду подписывается обычно на два года, поэтому так сложилось, что они переезжали каждый раз, когда контракт подходил к концу. Вторая квартира, куда они переехали, была на шестнадцать с половиной квадратных метров просторнее и на одну комнату больше, чем их первый дом, куда они приехали сразу после свадьбы. Залог и кредит на залог также выросли. Третья квартира была на десять квадратных метров меньше. И хотя количество комнат осталось прежним, залог за квартиру снова вырос. Сумма, которую необходимо было внести в качестве залога для долгосрочной аренды, продолжала расти раз от раза. Размер семейного кредита немного увеличился, но на их жизни это особо не сказалось. Они оба работали, каждый месяц в фиксированный день получали фиксированную зарплату, а потому им удавалось сохранить привычный образ жизни, не слишком отличающийся от того, что было раньше. Все финансовые операции Ювон взял на себя. Он сам так захотел.

— Для тебя это только лишние хлопоты, — сказал он жене, словно дядюшка, берущий под своё крыло двенадцатилетнюю племянницу. И едва только они вернулись из свадебного путешествия, Ювон попросил Чин оформить доверенность на него. Его слова были не лишены смысла, поэтому Чин согласилась. За исключением небольшой суммы, которую Чин оставляла на личные траты, вся её зарплата объединялась с деньгами Ювона и уходила на их семейные нужды. Это были обычные расходы, такие же, как и в других семьях. Выплаты по кредиту на жильё, оплата счетов по кредитным картам, небольшие взносы на накопительные счета, оплата страховок, оплата яслей для ребёнка, оплата различных коммунальных услуг и аренды. И у всех этих статей расхода была одна общая черта — ими уже воспользовались в предыдущем месяце. Чин практически ни разу не видела, чтобы семьи сейчас жили как-то иначе, чем оплачивать в следующем месяце всё то, что они потратили в предыдущем. То, что она не видела иных примеров перед глазами, не значит, что она отвергала саму возможность жить иначе. Где-то есть люди, которые живут по-другому. Люди, у которых на счету лежит месячная, нет, двух-трёхмесячная зарплата, а то и больше; деньги, которые они запросто могут в любой момент снять и потратить или снять и не потратить.

Чин понимала, что время их аренды истекает. Так же, как и Ювон. Но тот тайно надеялся, что им просто автоматически продлят контракт.

— Ну, если у хозяина таких домов не один и не два, то значит, про нас просто забыли, раз он до сих пор не связался с нами. Давай подождём ещё пару недель. — Хотел он того или нет, но его слова звучали как грустная шутка.

Хозяин квартиры был на пять лет старше Ювона и Чин. В агентстве недвижимости, где они подписывали контракт, он объяснил, что является лидером местной общины, в собственности которой находится несколько подобных домов для сдачи квартир в аренду. Услышав допотопное выражение «лидер местной общины», Чин едва удержалась от смеха. Они видели хозяина только один раз во время подписания договора и передачи залога. Тогда он приехал на кроссовере редкого для этого города фиолетового цвета.

— Это «лендровер дискавери», — прошептал в тот момент Ювон в ухо Чин.

Мужчина извинился за опоздание и вежливо поклонился. Он без колебаний поставил печать в договоре, радушно пожелал новым жильцам лёгкого переезда и исключительно хороших событий в новом доме, после чего его как ветром сдуло.

— Видела его адрес? — спросил Ювон позже.

— Нет, — ответила Чин, хотя это была неправда.

— Живёт совсем в другом месте, хотя говорит, что у него здесь несколько десятков домов.

В агентстве мужчина совершенно точно сказал, что у него несколько домов, а не несколько десятков домов. Но Чин намеренно не стала поправлять Ювона, который то ли неправильно понял, то ли специально преувеличивал услышанное. Она не собиралась спорить с мужем, который считал, что им встретился хороший арендодатель. А тот подтвердил сложившееся мнение о себе прошлой зимой, когда в квартире сломался бойлер. Хозяин сразу компенсировал им стоимость ремонта. Он не пытался оспаривать счёт, выставленный ремонтной службой, и не просил снизить сумму.

Ювон и Чин думали о владельце квартиры как о добром богаче с широкой душой и плохой памятью. Им очень хотелось верить в это.

Сообщение от хозяина пришло ровно за три месяца до истечения срока контракта.

«Здравствуйте! Залоговая стоимость арендуемого вами жилья будет увеличена в соответствии с нынешней ситуацией на рынке недвижимости. Надеюсь на ваше понимание».

В тот момент Чин в автобусе возвращалась с работы. Её бросало из стороны в сторону, несмотря на то что она вцепилась в поручень. Она прочитала сообщение, написанное официальным тоном и без единой грамматической ошибки. Потом прочитала его ещё дважды.

Автобус поехал с разрешённой правилами скоростью. Скоро будет её остановка. За окном мелькали знакомые вывески. За прошедшие два года жизни в этой квартире Чин было не на что пожаловаться кроме того, что дом находился на вершине крутого холма довольно далеко от ближайшей станции метро; и того, что, по сравнению с другими квартирами того же метража в новых домах, здесь планировка была не слишком удачной и все помещения внутри квартиры были тесными. Это не значит, что Чин была довольна. Она была слишком занята день ото дня, чтобы разбираться, что доставляет ей удовольствие, а что нет.

Когда автобус остановился на светофоре, Чин стремительно набрала в поисковике телефона название жилого комплекса и площадь квартиры. Стоимость залога для длительной аренды выросла на двадцать процентов по сравнению с тем, что было два года назад. Конечно, Чин подозревала, что цены выросли, но не думала, что настолько. Выбор был невелик: доплачивать разницу или съезжать. Она переслала сообщение от собственника Ювону. Последнее время он постоянно задерживался на работе допоздна. Говорил, что это необходимо, чтобы получить какой-то важный проект.

— Если не выиграем в этот раз, он грозился нас всех убить.

— Кто?

— Наш начальник. Может, пожаловаться на него в отдел охраны труда?

Накануне вечером Ювон вернулся домой ближе к ночи, выжатый как лимон, и у него даже не было сил нахмуриться, пока он жаловался. Он лёг на диван, не помыв руки и не сменив носки, чем вызвал бессознательное отвращение у Чин. Последнее время он частенько спал в таком виде до самого утра. Чин сказала ему однажды, что если он собирается спать, то нужно нормально помыться и лечь в кровать, но Ювон услышал это по-своему. Нахмурившись, он поднялся с дивана.

— Ничего лучше ты не можешь сказать человеку, который отпахал весь день? — угрюмо спросил он.

Чин забеспокоилась, не разбудит ли эта перебранка Сиу. Она плотно закрыла дверь в маленькую комнату, где спала дочь. Ребёнок на удивление плохо спал по ночам, зато утром её было не добудиться. Приходилось поднимать с кровати практически спящего ребёнка и тащить в сад. Ювон никак не мог понять Чин, когда та жаловалась на эти трудности.

— Я завидую тебе. Сам прихожу только на ночь глядя, — обычно отвечал он на рассказы Чин о том, как она опрометью неслась с работы, чтобы забрать дочку из садика, а потом занималась готовкой да уборкой. — Я бы тоже хотел ровно в шесть уходить с работы, чтобы увидеть ребёнка, приготовить что-нибудь вкусненькое, а потом читать с ней в обнимку, лёжа в кровати, пока она не уснёт. Если тебе это так трудно, давай поменяемся работами.

С его стороны это не было язвительными шуточками, Ювон действительно так думал. Когда Чин разговаривала с ним об этом, ей казалось, будто она идёт по тоненькой белой ниточке, соединяющей между собой два утёса, разделённых огромной пропастью.

Ответное сообщение от Ювона пришло, когда Чин уже входила в садик:

«И что? Что я теперь с этим должен делать?»

Чин поняла, что оба эти вопроса были адресованы ей, а не собственнику квартиры. По её ощущениям, последнее время Ювон стал часто прибегать к этой уловке. Он занимал место стороннего наблюдателя, всю ответственность за решение насущных проблем перекладывая на плечи другого. Этим «другим» как раз и была Чин.

Как всегда, стоило только ей открыть дверь садика, самым первым к выходу подбежал удивительно миниатюрный мальчик четырёх лет. Он прибегал проверить, не его ли мама пришла, чтобы забрать его домой, и каждый раз после этого глаза его наполнялись слезами. Чин день за днём видела этот глубокий и обезоруживающий взгляд и всё равно не могла привыкнуть.

— Извини. Твоя мама тоже скоро придёт. — Чин не могла понять, слышит ли он её. Сиу всегда подходила медленно, не выказывая никакой особой радости от встречи. Чин раскрывала руки, чтобы изо всех сил прижать дочь к себе. И тогда девочка молча бросалась в её объятия. Чин вешала себе на плечо сумку с вещами дочери, брала её за руку, и они выходили. Руки Сиу всегда были влажными от пота. В садике ещё оставалось двое или трое детей, которые ждали, когда придут их матери. И Чин посещала внезапная радость от мысли, что Сиу ушла домой не последней.

— Поедешь у меня на спине?

Дочка отрицательно покачала головой.

— Ну и что нам делать? — довольно агрессивно продолжал допытываться Ювон у Чин.

Не зная, что ответить, она молча отхлебнула кофе из кружки. С некоторых пор кофеин нисколько не мешал ей заснуть, как бы поздно она ни пила кофе. Стоило только ей опустить голову на подушку, она тут же проваливалась в глубокий сон. Чёрный беспробудный сон без сновидений. И каждое утро, как по часам, но ещё до того, как зазвонит будильник, она открывала глаза. В предрассветном сумраке она нащупывала в изголовье кровати телефон, проверяла, который час, и каждый раз видела на экране 6 часов и 20 минут, или 19 минут, или 21 минуту.

— Что? Ты о чём?

— Давай посмотрим другие квартиры, — сказал Ювон упавшим голосом.

— Ты хочешь переехать?

— А что нам остаётся?

— Да ты что! Давай останемся здесь.

Чин действительно этого хотела. Это было не лучшее решение, но другого она не видела. С того момента, как пришло сообщение от собственника квартиры, она пришла к выводу, что остаться здесь — это меньшее из зол. Ей хотелось верить, что если они немного увеличат сумму займа на выплату залога и ещё немного увеличат долг по кредитным счетам, то всё получится.

— Ты с ума сошла? — спросил Ювон. — Завтра утром позвони в ближайшее агентство недвижимости.

— Зачем?

— Потому что нам надо съезжать отсюда.

— Я спрашиваю, почему нам нужно съезжать отсюда? Надо просто доплатить залог за аренду.

— Здесь нет ровным счётом ничего, ради чего стоило бы платить эти деньги.

— Ты и без меня знаешь, что есть рыночная стоимость.

— А ты и без меня знаешь, что всегда хотела жить в нижнем районе, а не на вершине этого холма.

— Там ещё дороже!

— Грабители! — внезапно пробурчал Ювон. Было не совсем понятно, кому адресовалось его ругательство. С некоторых пор казалось, что он нарочно подгадывает время для ругани.

— Как ты можешь вот так воткнуть нож в спину? — Ювон вёл себя с любимой, с которой прожил много лет, так, словно она предала его. Чин, озадаченная реакцией Ювона, никак не могла с ним согласиться. Если два года назад они арендовали жильё по актуальной рыночной стоимости в то время, то почему сейчас это должно быть иначе? Сколько бы они ни просмотрели квартир такого же уровня, им везде понадобится примерно одинаковая сумма денег на залог для долгосрочной аренды. Учитывая ещё расходы на переезд и оплату услуг риелтора, не лучше ли остаться здесь?

Следующим утром Чин получила ещё одно сообщение. Это Ювон переслал ей то, что за секунду до этого отправил собственнику квартиры:

«Здравствуйте! Мы будем переезжать. Пожалуйста, верните сумму залога в последний день нашего контракта».

Оставив в нескольких агентствах заявку на аренду жилья, они думали, что каждые выходные теперь будут смотреть новые квартиры. Однако им ещё ни разу не перезвонили. Когда они звонили сами, то в ответ каждый раз слышали, что невозможно найти квартиру площадью в сто квадратных метров с двумя спальнями и с таким маленьким залогом. В их же нынешнее жильё, едва его выставили для последующей аренды, за пару дней пришло более десятка потенциальных жильцов всех пород и мастей. Пришла какая-то совсем молоденькая девушка, которая, даже не разувшись, полезла проверять шкаф в прихожей. Кто-то привёл сразу всех своих родственников, включая двоюродных, словно собрался захватывать квартиру. Другой мужчина средних лет сразу сказал, что ему не подходит такое тесное жильё, и набросился на своего агента за то, что тот привёл его сюда. Ещё одна старушка загнала Чин в угол и стала в частной беседе выпытывать у неё, сколько они сейчас платят за жильё, как в квартире обстоят дела со звукоизоляцией, не жарко ли летом и не холодно ли зимой. Мужчины в большинстве своём осматривали всё бегло, словно им не терпелось покинуть квартиру, едва они переступали порог; женщины же заходили осторожно, внимательно исследовали каждый угол вплоть до пересчёта количества тарелок на кухне. Когда Чин и Ювон посмотрели на своё жильё чужими глазами, квартира показалась им грязной и захламлённой. Ощущение было такое, будто их обрюзгшие нагие тела выставили на всеобщее обозрение при свете дня. Некоторые визитёры спрашивали Чин, что заставило их съехать отсюда, на что Чин чистосердечно отвечала:

— Так получилось.

Возможно, догадываясь, что возникли финансовые трудности, никто больше ничего не спрашивал после этих слов. Новый контракт с людьми, которые заедут в эту квартиру в день истечения предыдущего контракта, был с лёгкостью подписан. Теперь Чин и Ювону не оставалось ничего иного, как выехать из квартиры в течение двух месяцев. Надо было только найти новое жильё. Агентства недвижимости по-прежнему молчали. Чин начинала по-настоящему ненавидеть Ювона. В городе К. явно ощущался дефицит квартир для долгосрочной аренды. Директор Кым сказала, что в принципе небольшие по площади квартиры даже на первом или последнем этаже можно прождать несколько месяцев, но если вдруг что-то появится на рынке, надо сразу вносить предоплату по контракту, даже не осматривая квартиру.

— А в других районах такая же ситуация?

— Да, везде примерно одинаково. Но конкретно здесь очень высокий спрос на жильё. Много молодых семей живёт в этом районе. Школы в этой округе пользуются хорошей репутацией. Все крупные сетевые магазины рядом. Нет проблем с транспортом. Станция метрополитена сравнительно недалеко. И жильё не такое дорогое, как в Сеуле.

Для Чин это всё прозвучало как приговор, — им нужно будет перебраться ещё дальше от столицы. Туда, где не будет хороших школ, супермаркетов, метро и развитой транспортной системы, зато жильё будет дешевле, чем в городе К. Прошло довольно много времени, прежде чем им позвонили из агентства с известием о том, что есть одно предложение на долгосрочную аренду. Это был первый раз, когда Кым позвонила сама.

— Квартира в этом районе? — уточнила Чин, и риэлтор назвала один из здешних жилых комплексов. Это был относительно новый большой дом. День заезда приблизительно совпадал с датой, когда заканчивался их контракт. Боясь упустить этот вариант, Чин отпросилась с работы и понеслась смотреть квартиру. Приехал и Ювон. Дверь открыла молодая девушка, одетая то ли в старую одежду мужа, то ли просто в огромную безразмерную футболку. Лицо у неё было осунувшееся. На полу лежало широкое одеяло, а на нём, ше- бурша крохотными пальчиками, лежали двое малышей, которым едва ли исполнилось сто дней. В раковине были навалены грязные пластиковые контейнеры от еды. Некоторые были закрыты, а в открытых виднелись остатки варёного шпината и фасоли. Рядом с мойкой аккуратно стояла тарелка с прилипшими зёрнышками риса и одним комплект столовых приборов. Чин деликатно отвернулась и стала смотреть в другую сторону. Хотя по площади эта квартира была такой же, как их нынешняя, из-за большого количества мебели и нагромождения разных вещей казалось совсем иначе.

— А по какой причине они съезжают? — спросил Ювон, едва они вышли из квартиры.

— Им собственник поставил условие, что либо они повышают сумму залога, либо он возвращает им залог и они съезжают. Похоже, им сложно найти ещё денег. С двойняшками-то, конечно, всё ещё тяжелее даётся. Вроде они собираются переезжать то ли к её, то ли к его родителям.

Слушая спокойные пояснения риэлтора, Чин представила, что все они — огромные костяшки домино, стоящие, сами того не подозревая, среди своих соратников. И в конечном итоге все они упадут, подталкиваемые теми, кто сзади, свалив тех, кто впереди. Все упадут, по очереди скосив друг друга. Потом она вспомнила, что Кым так и не сказала точную стоимость аренды этой квартиры:

— А сколько хотят за эту квартиру?

Залог за квартиру оказался ровно на пятьдесят миллионов вон больше. Но владелец квартиры был готов снизить залог за счёт пропорционального увеличения ежемесячной арендной платы. Чин безотчётно с силой сжала локоть Ювона. «Ай, больно!» — вскрикнул тот и вдруг замер, как будто ему в голову пришла неожиданная идея. Возможно, именно такие моменты называют сменой парадигмы.

— А сколько стоит такая квартира?

Кым ответила, что, по её представлениям, стоимость этой квартиры должна быть на пятьдесят миллионов вон дороже, чем залог за неё.

— Когда это цены на квартиры успели так упасть?

— Да нет, цены на жильё практически не изменились, просто стоимость залога при аренде значительно взлетела.

Чин продолжала решать в голове самую сложную арифметическую задачу в мире. К пятидесяти миллионам добавить пятьдесят миллионов. Равняется тому, что если добавить ещё сто миллионов вон к тому, что у них есть, то они наконец-то смогут купить свою собственную квартиру.

— А есть жильё на продажу?

— Немного, но есть, — ответила директор Кым, взор её загорелся, и она даже сделала шаг в сторону Чин. — Если серьёзно надумаете, дайте знать. Есть у меня пара хороших вариантов, которые нигде не выставлены на продажу. Одна из этих двух квартир действительно потрясающая.

Этой потрясающей квартирой как раз и была квартира номер 1703.

В субботу рано утром они отвезли Сиу к матери Ювона, которая жила в другом городе — спутнике Сеула. Родители Ювона жили в так называемой «вилле», построенной ещё двадцать пять лет назад. Это был небольшой домик из красного кирпича, в котором Ювон жил с младшей школы. Одно время такие дома почти не росли в цене в сравнении с квартирами, при этом продать их было целой проблемой, но с некоторых пор ситуация изменилась. Выросла цена на землю, и поговаривали, что велика вероятность, что эти виллы отреставрируют. А после реставрации даже те, кто ни копейки не вложил в свой дом, сразу смогут получить несколько сотен миллионов вон за своё жильё.

Свекровь говорила, что жизнь расставила всё по местам, и выходит, совсем неплохо, что они сохранили этот дом так или иначе; Чин вежливо слушала её, чего нельзя было сказать про Ювона.

— Удостоверение личности взяла с собой? — перебил Ювон спокойным голосом.

— Да, в кошельке. А что?

— Может, мы сегодня уже подпишем договор. Твоя печать у меня.

— Да? А это обязательно?

— Другого выхода нет.

— Кто так решил?

— Кто? Я, что ли?

— А что, нет?

— Нет, этот ублюдок.

— Кто?

— Собственник. Нашей квартиры.

Чин охватило отчаяние:

— У тебя есть деньги на это?

— Никто не платит за квартиры полностью из своего кармана. Ты знаешь Ёнчхоля, который работает в банке. Я спросил у него про ипотеку: он говорит, что он поможет её оформить, а процентная ставка практически не отличается от ставки по кредиту на залог для длительной аренды.

— Нам обязательно это делать?

— Чин, если не сейчас, то нам может больше никогда не представиться такой шанс. Я проанализировал цены на недвижимость за последние пять лет. Это реально сказочная цена за квартиру.

— Так, может, цены и дальше будут падать.

— Нет, это только конкретно эта квартира столько стоит. В прошлом месяце в соседнем корпусе квартиру продали совсем по другой цене. Здесь действительно срочная продажа. Это как найти деньги на дороге, понимаешь?

— С чего бы это деньгам валяться прямо у нас на виду? Что вообще за бестолковые деньги валяются на дороге?

— Хорошо, а ты что предлагаешь? Очередную долгосрочную аренду? Или помесячную? А через два года нам опять скажут уматывать, что тогда? Всю жизнь до самой смерти жить на чемоданах и переезжать каждые два года?

Вопросы, один за другим слетавшие с губ Ювона, били Чин в самое сердце. Ювон нажал на газ. В машине, мчащейся по скоростному шоссе со скоростью 120 километров в час, супруги сохраняли молчание. У них были ровные отношения, позволявшие им находиться в тишине без разговоров, без музыки, без радиопередач, без любви даже в том месте, куда не проникают никакие звуки или цвета мира.

Вскоре они доехали до съезда в город К.

Хозяин квартиры 1703 уже ждал их в агентстве недвижимости. Он также приехал вместе со своей супругой. На вид обоим было около сорока пяти. Они были аккуратными, скромными и чересчур неразговорчивыми. Директор Кым подняла шумиху вокруг того, что обе пары, собравшиеся здесь, очень похожи между собой и это не может быть простым совпадением. Никто не улыбнулся. Её коллега положил на стол заранее распечатанный договор.

Они впервые видели договор купли-продажи квартиры. Поля, в которых должны были стоять сумма контракта, данные продавца и покупателя, пока ещё не были заполнены. Чин внезапно пришла в себя. Она совершенно не знала, как им следует поступить. Казалось, Ювон был в таком же состоянии. Он тёр пальцами переносицу. Когда он раздражался, он неестественно зевал; когда он возбуждался, он специально, чтобы сделать пространство между ног уже, садился глубже в кресло; когда же он был в растерянности, всегда тёр пальцами переносицу.

— Молодой шеф, перед вашим с женой приездом сюда мы поговорили с собственником и его супругой, — начала риэлтор, — и он сказал, что если вдруг вы сегодня подпишете контракт, то он скинет вам три лимона.

— А? Что… Почему?

— Потому что, несмотря ни на какие трудности, молодые супруги приехали в этот чудесный выходной день сюда.

Пока менеджер Кым тараторила, владельцы квартиры сидели, глядя в стол, и не проронили ни звука.

— Вы же покупаете квартиру в совместную собственность?

— А как надо? — ответил Ювон вопросом на вопрос.

На стол со стуком легли четыре удостоверения личности и четыре печати. Сотрудник агентства ещё раз распечатал и принёс договор — теперь в нём уже были вписаны имена покупателей, продавцов и сумма сделки. Имя Чин стояло под именем Ювона. Чин внезапно осознала, что теперь, если даже они захотят разойтись, сделать это будет в разы сложнее. Покупка жилья как будто связывала их жизни ещё одним крепким канатом. В сравнении с религией или государством недвижимость оказалась наиболее эффективным средством, чтобы усмирить человека. Чин почувствовала, что теперь пути назад нет. Это ощущалось во много раз сильнее, чем когда они стояли во дворце бракосочетания.

— Для подписания предварительного договора я внесу только один миллион вон, — внезапно сообщил Ювон как будто даже с пафосом. Теперь они с сидящим рядом мужчиной привяжут ногу один к другому и будут ходить, скованные этим обстоятельством. Менеджер Кым пристально посмотрела на собственника квартиры. Он кивнул, низко опустив голову. Мужчина записал номер своего счёта на бумажке и передал её Ювону. Номер был записан циферка к циферке без пробелов, вплотную одна к одной. Чин, стоя рядом с мужем, молча наблюдала, как он через мобильное банковское приложение на своём смартфоне переводит деньги на счёт человека, которого видит впервые в жизни. Вскоре где-то поблизости раздалось звуковое оповещение о новом СМС-сообщении. Собственник квартиры проверил свой телефон.

— Да, деньги дошли, — медленно проговорил он.

Вот оно, новое чудо — деньги, перелетающие по воздуху; купюры никто и в лицо не видит.

— В течение трёх дней вы должны перевести на этот же счёт десять процентов от общей суммы, и в любом случае, поскольку вы ещё получите обратно залог за квартиру, в которой сейчас проживаете, сразу переводите его весь без промежуточных платежей, — перешла Кым к делу, разруливая денежные потоки.

Хозяева квартиры, едва получив обратно свои идентификационные карточки и печати, поспешили подняться с мест. Перед тем как выйти из офиса, женщина произнесла: «Спасибо!» У неё оказался хриплый голос.

— Поскольку квартира пока ещё сдаётся, мы не успеем там прибраться, — сказал мужчина. — Мы думали, что в старости сами будем там жить…

В его неоконченном предложении чувствовалась смесь грусти и то ли сомнения, то ли сожаления. Чин содрогнулась: «Почему эти двое ведут себя так, будто у них что-то украли?»

Пожелав новым хозяевам счастья в новом доме, супруги поспешили исчезнуть. На столе остались только два пустых бумажных стаканчика, договор и нехитрая расписка в получении денег. Оглядевшись в растерянности, Ювон скользнул пальцами по договору.

— Ну что ж, давай будем счастливы в новом доме, — сказал он, когда вместе с Чин вышел из офиса агентства.

— Да, давай, — ответила Чин.

Как только они сообщили собственнику своей нынешней квартиры, что нашли куда переехать, он сразу вернул им на счёт десять процентов суммы залога. При этом сказал, что это обычная практика в наши дни для того, чтобы они могли внести предоплату по новому договору. Ювон усмехнулся: «Оказывается, он не лишён хороших манер и знает, как вежливо прощаться со своими квартиросъёмщиками». Ярая неприязнь, которую Ювон испытывал к этому человеку ещё совсем недавно, как будто бы улетучилась. Оформить ипотеку они решили у того самого друга Ювона, который работал в банке. Ювон хотел взять ипотеку на тридцать лет, но Чин, прикинув, сколько им будет лет к тому моменту, предложила сократить срок до двадцати лет. На удивление, Ювон прислушался к её словам. Ежемесячный платёж выходил огромный. Примерно две трети зарплаты Чин. Теперь невозможно, чтобы работал только один из них. И никогда уже не станет возможным.

Чин позвонила Кым с мыслью о том, что перед переездом в квартиру неплохо было бы там хотя бы новые обои поклеить. Вновь всплыла тема наглухо закрытой двери с номером 1703, за которой бессмысленно дребезжал звонок. Чин сказала, что хотела бы прийти с дизайнером интерьера, и просила Кым передать нынешнему жильцу её просьбу впустить их. Кым сразу ответила, что полностью её понимает.

— Но, дорогая, нынешний жилец очень занятой человек, поэтому я не могу обещать, что он выполнит вашу просьбу.

Странный холодок пробежал у Чин по спине.

— Он же выедет накануне нашего приезда? Точно?

— Да, сказал, что непременно выедет.

— А кто там сейчас живёт? — впервые Чин озвучила этот вопрос. Телефонная трубка некоторое время молчала, чего Чин никак не ожидала в разговоре с Кым.

— А, хорошие люди, добрые. Не переживайте.

День накануне их переезда ничем не отличался от любого другого. Насилу растолкав Сиу, которая никак не могла проснуться, Чин положила ей в тарелку яичницу, в рот сунула ложку риса, одновременно с этим одевая дочь и натягивая на неё носки. Потом взяла ребёнка за руку и, спускаясь вниз с холма, цепляя землю ногами, поймала себя на мысли, что сегодня они делают это в последний раз. Благополучно сдав ребёнка в детский садик, Чин стояла на остановке в ожидании автобуса. И вдруг что-то внутри подтолкнуло её к идее сесть в автобус, который шёл в направлении их будущего дома. И дело тут было не только в том, что он пришёл раньше, чем тот автобус, что довёз бы её до работы. Вход в многоэтажку был завален. На парковке перед домом стояла автомеханическая выдвижная лестница и два самосвала. Какого-либо грузовика компании-перевозчика не было видно. Чин примерно прикинула высоту и решила, что платформа выдвижной лестницы находится как раз на уровне семнадцатого этажа. Но в кузова самосвалов спускали вовсе не мебель или чемоданы с вещами, а просто груды мусора. Чин поспешила войти внутрь дома. Лифт намертво застрял на семнадцатом этаже. Чин стала подниматься по лестнице. Когда, еле переводя дыхание, она таки дошла до семнадцатого этажа, лифт по-прежнему стоял там. Распахнутый настежь, он тоже был доверху забит разнообразным мусором и отходами. Дверь квартиры номер 1703 была, как и лифт, широко открыта. Чин несмело заглянула внутрь. Ей в нос ударил такой зловонный запах, которого она никогда раньше не знала. От самого входа вся квартира была завалена горами мусора, грозящими в любую минуту разнести стены по швам. Нечего было и думать о том, чтобы зайти внутрь босиком. Поэтому не имело смысла пытаться определить, где здесь прихожая и обувной шкаф. Мусор, который ещё не выбросили, был свален в несколько куч, напоминающих холмы над древними гробницами. Квартира была огромной помойкой. Вовсе не тем местом, где могли бы жить люди. С отвисшей челюстью Чин смотрела на бесконечные груды мусора.

У неё за спиной появился уборщик средних лет в синей форменной одежде. Чин видела, как он поспешно заткнул нос. Он спросил, не является ли она родственницей жильца. Чин, не помня себя, яростно покрутила головой.

— Я, я переезжаю сюда завтра.

— А, — уборщик тихо вздохнул.

— Откуда здесь такое? Что здесь произошло? — с мольбой в голосе спросила Чин у него.

— А-а-а, вы приехали, не подозревая о том, что здесь. — Уборщик цокнул языком и понизил голос. — Старушка, которая жила здесь, очень нехорошо померла.

— Да?

— Года два назад. Повесилась. В туалете. После этого её муж и носа не высовывал днём из квартиры, зато ночью крадучись выходил на улицу и возвращался с чемоданом всякого мусора, собранного по всей округе. Превратить свой дом в такое… Кто бы мог подумать!

Чин отчаянно хотела заткнуть уши вместо носа. В этот момент из глубин захламлённой квартиры вышел мужчина — весь иссохший, похожий на привидение, в каких-то обносках. Чин подвинулась, уступая ему дорогу. Он склонил голову в поклоне. Глаза его ничего не выражали. Вокруг была звенящая тишина. Ничего уже было не изменить. Пройдёт этот день, и завтра они получат деньги по ипотеке в банке и оплатят покупку этого жилья. Горы мусора вывезут, и они станут здесь жить. Чин задержала дыхание и сделала один шаг внутрь квартиры.

Анна

Девушка… девушка… девушка… девушка… девушка…

Вдоль стен длинного тихого коридора каждые десять метров стояли ассистентки. Безмолвные молодые женщины, одетые в отглаженные до хруста салатового цвета фартуки, стояли, упёршись взглядом в затылок впередистоящей коллеги. Кён не ожидала увидеть среди них знакомое лицо. Она даже представить такого не могла.

Кён не считала себя высокомерной и не считала себя вправе судить о чужой жизни. Она была домохозяйкой. У неё была учёная степень, и некоторое время она читала лекции в небольших университетах там и здесь, но всё это осталось в прошлом. Она вышла замуж весной того года, когда ей исполнилось тридцать два. Муж был на три года её старше, получил специальность врача общей практики и сейчас возглавлял клинику косметической и пластической медицины. Когда любопытствующие спрашивали, как она познакомилась с мужем, Кён всегда отвечала, что на танцах. На что спрашивающие либо удивлялись: «Неужели?», либо всем своим видом выражали любопытство. И каждый раз в такие моменты Кён переполняло чувство, будто она живёт совершенно уникальной жизнью. Конечно, нелегко было бы объяснить, что значит «уникальный» в данном случае. Но она точно не имела в виду ту уникальность, под которой понимают нечто единственное в своём роде. Кён действительно познакомилась со своим будущим мужем на встрече любителей латинских танцев, но они не танцевали. Они вообще никогда не танцевали друг с другом. Кён до сих пор даже ни разу не видела, чтобы её муж танцевал. Так же как и её муж никогда не видел Кён танцующей. Когда ей исполнился тридцать один, Кён почувствовала, будто весь мир повернулся к ней спиной. Защита диссертации откладывалась ещё на один семестр, и, кроме того, она рассталась со своим молодым человеком. В попытке сбежать от всего этого Кён отправилась в путешествие по Восточной Европе, но и там для неё ничего не изменилось. Да, её окружали красивые пейзажи. Но не настолько уж и красивые. И даже глядя из окна на течение Дуная, она непрестанно думала только о числе тридцать один. Вернувшись домой, она объявила, что возьмёт небольшой тайм-аут, чтобы разобраться в себе, чем вызвала недовольство родителей. Они это услышали как «ещё некоторое время поживу для себя». Отец пригрозил, что лишит её финансовой поддержки, если она и дальше продолжит валять дурака. Кён не обратила на это внимания.

От скуки она зарегистрировалась на форуме любителей латиноамериканских танцев и, почитав его, узнала, что каждые выходные в районе Синсадон в одном клубе проходят уроки сальсы. Она часто бывала недалеко от того места. В какую-то незадавшуюся субботу, когда у неё не оказалось никаких планов на день, поддавшись импульсу, Кён пришла в этот клуб и открыла для себя очарование сальсы. Хотя правильнее будет сказать, что очаровал её не сам танец, а общество участников этого клуба. Людей было немного, и занятия были организованы таким образом, что новичкам давали в пару опытного партнёра. Участники в большей массе своей были примерного одного с Кён возраста. И они сильно отличались от её прежних знакомых. Они относились друг к другу с искренней симпатией. Новичков они принимали в свой круг сразу же и окружали их заботой, шутками и дружеской атмосферой. Они знали только имена и возраст друг друга. А в том мире, в котором росла Кён, это было равносильно тому, что они и вовсе ничего не знают друг про друга. Это удивило и тронуло Кён до глубины души. Ей нравилось, что достаточно сказать о себе только имя и возраст и не открывать других подробностей своей жизни. Другой вопрос, что в её жизни и не было ничего такого, что стоило бы скрывать.

Кён начала полноценно тренироваться, присоединившись к тридцать седьмому потоку учащихся. Через несколько месяцев у них планировалось показательное выступление. В потоке было пятнадцать мужчин и пятнадцать женщин. Каждую неделю по средам и субботам они допоздна упражнялись в танце, а после окончания занятия продолжали веселиться до утра. Сложно описать, с каким удовольствием они пропускали по кружке пива, натанцевавшись до седьмого пота. Кён словно открыла дверь в доселе неизвестный ей мир. «Может, это и есть раскованность?» — размышляла про себя Кён. Редко встретишь, чтобы взрослые люди добровольно дважды в неделю проводили своё время с незнакомцами. Но в кругу её соратников по танцам требовалось совсем немного времени, чтобы выработалось особое тёплое чувство, которое связывало их всех.

Пятнадцать мужчин, занимавшихся в её группе, все как на подбор относились к тому типу, с кем бы она никогда не стала встречаться, верни ей её двадцать лет. Все они были добрыми и милыми людьми, но совершенно не подходили Кён. Она придумала аллегорию с их обувью. Сняв танцевальные туфли, все они надевали самую простую обувь, или, наоборот, подчёркнуто экстравагантную, или нарочито грубую. Они могли стать близкими друзьями, но для влюблённости требовалось что-то другое. Однако Кён изменилась: теперь она старалась заглянуть внутрь простой, экстравагантной или мужицкой обуви и увидеть того, кто в неё обут. По общему признанию, самым привлекательным мужчиной в группе и обладателем хороших манер был признан Тэхви. Он носил лоферы от «Ленд Ровер», одевался со вкусом и жил недалеко от дома Кён. Если другие участники, младше, чем Кён, по возрасту называли её, как это принято, «нуна», то есть «старшая сестра», то Тэхви обращался к ней по имени, добавляя к нему уважительный суффикс. Вряд ли бы он стал называть так женщину, к которой не испытывал определённого интереса. И Кён начала размышлять о Тэхви. Она была не согласна с другими участницами клуба в том, что Тэхви похож на одного известного голливудского актёра, но, возможно, он привнёс что-то от него в свой образ. Танцуя румбу с Тэхви, она переживала, что ей делать, если он вдруг проявит свою симпатию. Этот танец всегда начинается с того, что партнёры стоят лицом друг к другу, одна рука отведена в сторону и лежит в руке партнёра, другая — на его спине. В основе движений принцип противоположностей — когда женщина делает шаг, скажем, правой ногой, мужчина делает шаг противоположной, левой, ногой. Так они становятся зеркалом друг для друга. Тэхви соблюдал строгий баланс, не напирая, чтобы партнёрша могла свободно двигаться, что делало его приятным партнёром. Это усугубляло внутренний конфликт Кён. Она не раз была свидетелем, как заканчивались мирные дружеские посиделки, после того как в них вплетались любовные связи.

Тэхви так и не сделал Кён никаких признаний. А вскоре, как туман, расползлись слухи, будто он открыл свои чувства одной из пятнадцати девушек, но встретил отказ. Девушкой, которая отказала Тэхви, была Анна. После этого он лишь издалека с сожалением смотрел на неё. Анна. Чо Анна — сложно забыть такое имя. В тридцать седьмом потоке уроков танцев Анна была самой юной участницей. На тот момент ей было двадцать два или двадцать три года. Кён помнила, как они все по очереди представлялись в первый день занятий и как по залу прокатился удивлённый возглас «О!», когда Анна произнесла год своего рождения. На что Анна лишь кротко улыбнулась и села на своё место. Улыбка у неё была замечательная! Кён поприветствовала её аплодисментами, но глубоко внутри что-то в её душе перевернулось. Она и сама не знала почему. Возможно, она сочувствовала Анне, потому как хлопали ей только за возраст. Объективно, Анну нельзя было назвать красавицей. Чрезмерно худая, кожа в не очень хорошем состоянии, тусклые волосы. И такая вот Анна во время танца как будто становилась другим человеком и блистала. Она была среднего роста, но руки и ноги у неё были на удивление длинные, и она настолько хорошо и спокойно улавливала ритм мелодий, что трудно было поверить, что она только учится танцевать. Каждый, кто пробовал заниматься танцами, знает, какой это подарок судьбы — чувство ритма. Мелодия и тело текут каждый в своём русле. Текут, сворачиваются, разворачиваются и снова плавно текут. И чтобы слиться с течением ритма, обычно людям приходится много и последовательно тренироваться. На первом занятии наш преподаватель сказал, что ни у кого сразу не получается хорошо танцевать.

— Хотя очень редко, но всё же бывают исключения. Люди, у которых врождённый талант. Такого танцора никто не сможет победить — он всегда будет лучшим.

Кён не могла не согласиться с ним. И его слова понял бы каждый, кто хоть на мгновение увидел, как танцует Анна. Она часто опаздывала к началу. В середине занятий она осторожно открывала дверь и проскальзывала внутрь с квадратной тряпичной сумкой, висевшей через плечо. Она объяснила, что её часто задерживают на работе. Так Кён узнала, что Анна уже работает. Она удивилась, поскольку думала, что Анна ещё студентка, но по большому счёту ей было всё равно. Примерно через месяц Анна вдруг перестала опаздывать.

— Похоже, вас больше не задерживают на работе? — спросила у неё Кён, чтобы скрасить неловкое молчаливое ожидание в очереди перед туалетом.

— А, нет. Я сменила работу, чтобы больше не опаздывать на занятия, — честно призналась Анна без экивоков.

Кён решила, что та шутит. Разве стал бы кто-нибудь в самом деле менять работу только для того, чтобы подстроить своё расписание под хобби. По средам Анна никогда не оставалась после основного класса на свободные танцы. Едва занятие заканчивалось, она молнией неслась переодеваться и сразу исчезала. Она сказала, что по средам работает в ночь. Кён было любопытно, что за работа может начинаться в десять вечера в будний день, но она не стала расспрашивать. По субботам Анна присоединялась к развлечениям после танцевального класса, но чаще всего выпивала только один бокал пива и довольно рано покидала компанию. Вела она себя всегда одинаково. Внимательно, с интересом слушала других, сама никогда не инициировала разговор и ни к кому не обращалась первой, но с готовностью искренне отвечала на все вопросы, прямо адресованные ей. Она не улыбалась без повода, но и не портила общую атмосферу беспричинной угрюмостью. Она была на своём месте и всегда оставалась сама собой. Было очевидно, что её совсем не интересовали сплетни, которые все рьяно обсуждали. Более того, она казалась человеком, над которым не властны успехи или провалы, сопутствующие жизни. Она всегда была очень занята. Возможно, так и было. В то время.

Как-то дождливым субботним вечером Анна задержалась вместе со всеми в баре. Все уже порядком захмелели, и атмосфера стала более непринуждённой. Кён услышала тихий голос Тэхви за соседним столиком и прислушалась.

— Кажется, вы очень заняты. Всё ещё.

— Да, жить-то на что-то надо, — Анна была, как обычно, прямолинейна. Кён заметила, что кроме Анны и Тэхви за соседним столом никого не было. Тэхви был несколько пьянее обычного. Они помолчали некоторое время.

— Что у тебя за манера разговаривать? — Тэхви неожиданно перешёл с ней на «ты». Краем глаза Кён заметила, как Анна опустила глаза. Тэхви поднялся со своего места и, неуклюже протиснувшись между столом и пустыми стульями, подсел к Анне. Она не стала отодвигаться, оставшись где была. У Кён перехватило дыхание. Дотронется ли Тэхви под столом до коленки Анны? Обовьёт ли своей ногой её икру? Как далеко эти двое могут зайти? Другими словами, в ту ночь Кён стала свидетелем чужой маленькой красивой неочевидной драмы. Это не входило в её планы, но так случилось. Тэхви с Анной поднялись, взяли свою верхнюю одежду и тихо исчезли. После того как они ушли, бар взорвался звуками, словно лопнул пузырь, в котором находилась Кён.

Кён не знала, начали ли Анна и Тэхви полноценно встречаться или у них какие-то иные отношения. Она могла бы невзначай расспросить других членов танцевального класса, но не стала этого делать. Через некоторое время Тэхви перестал появляться на занятиях. Анна же продолжала ходить регулярно. Собрав длинные волосы в тугой пучок, она страстно танцевала, вся покрытая капельками пота, а в конце занятий громче всех кричала: «Спасибо за урок!» Затем спешно переодевалась и бежала на работу. Теперь даже по субботам она не присоединялась к общим посиделкам. Когда несколько человек собираются вместе, обязательно начинают обсуждать кого-то за глаза. Встреча хороших и приятных во всех отношениях людей не является исключением. Так Кён узнала, что Анна якобы каждую ночь работает в баре, где развлекает мужчин разговорами, скрашивая их время в заведении, с чем никак не мог смириться Тэхви. Кён верила в это лишь наполовину.

Вскоре у самой Кён появился молодой человек. Приятель одного из пятнадцати танцоров, присоединившийся к ним в баре и волею случая занявший место рядом с Кён. Этот молодой человек, ставший впоследствии мужем Кён, влюбился в неё с первого взгляда и страстно пытался завоевать её сердце. В глубине души Кён ещё долго сожалела, что из-за его упрямого неприятия она больше не поднималась на танцевальную сцену. Он никак не мог смириться с тем, что его подруга в самом начале их любовных отношений дважды в неделю оставляла его на весь вечер одного, чтобы уделить время своим личным интересам. Он уверял её, что любой мужчина на его месте думал бы точно так же.

— Сама посуди. Тем более это медленный парный танец!

Кён теряла дар речи от того, как неверно он всё истолковывал.

— Ну ведь в любом случае там партнёры держатся за руки и трогают друг друга по- разному…

— Трогают друг друга?! — Что он себе навыдумывал? Ещё долго, вспоминая о совершенно абсурдном представлении мужа об уроках сальсы, Кён не могла сдержать улыбку.

— Извини, если я рассердил тебя. Прости, пожалуйста. Но прошу: попробуй разок посмотреть на ситуацию моими глазами. Как я должен себя чувствовать?

Его просьба и то, как он её сформулировал, тронуло Кён. Не так много надо человеку, чтобы начать сомневаться. Кён, прислушавшись к его словам, попробовала представить, как выглядит ситуация с его стороны. Нетрудно было понять, что это всё ему не нравится. Но она посмотрела с другого ракурса на то, что дважды в неделю уходит вечером на танцы, оставляя своего мужчину в одиночестве. Она представила, как в один из таких вечеров от скуки или безделья, а может, просто потому что крутил телефон в руках и наткнулся вдруг на старое сообщение, но он звонит ей — своей бывшей, — как будто просто проверить, не поменялся ли у неё номер телефона. Или, как это было у него с Кён, идёт в бар, подсаживается к незнакомой компании и с первого взгляда влюбляется уже совсем в другую девушку. Можно ли назвать любовью отношения, в которых один из партнёров не хочет прикладывать усилия для успокоения второго, чтобы тому не о чем было волноваться? К тому времени Кён уже встречалась с несколькими парнями и потому верила, что кое- что знает о мужчинах. Они способны страстно увлечься какой-нибудь ерундой, а потом злиться на себя от разочарования. Тэхви и Анна решили это по-своему, Кён решила по-своему. Больше она не посещала уроки латиноамериканских танцев.

Местом, где через восемь лет Кён встретила Анну, оказалось фойе английского детского сада. Чтобы поступить в этот садик, Кён готовила сына целый год. Три раза в неделю к ним приходила кореянка, выросшая в Америке, чтобы подготовить ребёнка к экзамену по чтению и письму. За несколько дней до вступительного испытания у сына начался насморк. Изначально прозрачные сопли стали приобретать желтовато-зелёный оттенок, и температура никак не спадала. Но Кён решила не давать сыну лекарство от простуды. Всем известно, что антигистаминный препарат, входящий в состав подобных лекарств, препятствует активизации мыслительного процесса и вызывает сонливость. К педиатру они успеют сбегать и после успешно пройденного экзамена. Кён была уверена, что за прошедшие восемь лет, к своим тридцати девяти годам, она научилась быстрее расставлять приоритеты, вычленять главное и претворять цель в жизнь. Она знала: поступи она сейчас с сыном иначе, это потянет за собой множество трудностей, решение которых ляжет на её плечи. Кён была на седьмом небе от счастья, когда получила уведомление, что сына зачислили в садик, о котором она мечтала. Кён немедленно позвонила мужу, но поговорить с ним не удалось. Ассистентка передала, что директор проводит процедуру и не может подойти к телефону. Последнее время клиника мужа главным образом занималась лазерной эпиляцией. Кён не знала, каким образом происходила данная процедура. Возможно, сначала волоски на желаемой части тела как-то заранее подготавливали, потом наносили обезболивающий крем, после чего обрабатывали кожу лазером. Иногда она даже представляла, как её муж склоняется над влажной подмышкой незнакомой женщины и по одному щипчиками выдёргивает чёрные волоски из её кожи. Потом Кён быстро спохватывалась и запрещала себе думать об этом.

В Корее официально как такового нет понятия «английский детский сад». Учреждение, в которое приняли сына Кён, считалось дошкольным отделением курсов английского языка. Там говорили исключительно на английском. Это было известно заранее, но директор школы, выпускник Лиги плюща, не преминул ещё раз подчеркнуть сей факт на родительском собрании перед началом учебного года. Само собой разумеется, что весь педагогический состав говорит на английском, но директор также сказал, что диетолог в столовой, сотрудницы за стойкой информации и даже его личный секретарь по правилам могут говорить только на английском языке. Дети могут получить не больше трёх замечаний. Если ребёнка первый раз ловят на том, что он в классе, коридоре, туалете, спортивном зале или любом другом месте на территории детского садика говорит на корейском, то ему выдают письменное замечание. Если ситуация повторяется, от ребёнка требуют письменное объяснение. На третий раз — исключают из учреждения. Никаких послаблений или исключений. Вместо глагола «исключать» директор употребил в своей речи английское «аут». А потом добавил, что в прошлом и позапрошлом году по этой причине двоим учащимся устроили аут. Директор поделился, что ему больно от этого. Он выступал на английском и говорил быстро, а стоящая рядом с ним заместитель директора вкратце переводила его речь на корейский.

— Разумеется, дети не делают ничего предосудительного. Просто такое поведение не подходит политике нашего учебного заведения. Только и всего.

Кён не понимала смысла сказанного не то что на английском, но даже в переводе на корейский язык. Ей было очень жарко и душно. В помещении работало отопление и температура в зале, казалось, была не ниже тридцати градусов, а на Кён в кои-то веки была норковая шубка. Эту шубу из серебристого меха, доходившую Кён до колен, купила ей мать, после того как Кён не получила никакого свадебного подарка от мужа. Сегодня Кён впервые встречалась с другими родителями детей, поступивших в английский садик. И Кён выбрала эту шубу, поскольку она была самой дорогостоящей в её гардеробе, хотя погода не располагала к такому откровенному выпячиванию своего статуса. Кён осознала свою ошибку, едва открыв дверь зала собраний. Кроме неё не было ни одной женщины в мехах. Кён вынуждена была признать, что безразмерные шубы, в которых утопало всё тело, теперь уже казались старомодными. Она протиснулась, пригнувшись, на свободное место и с трудом разместилась в кресле посередине первого ряда. Сразу же началось собрание. Кён не успела снять верхнюю одежду, и ей ничего другого не оставалось, как целый час томиться в этой шубе.

На собрании царила строгая атмосфера. Сначала кратко рассказали обо всех представленных в учреждении учебных дисциплинах, затем перечислили все необходимые материалы и книги для учёбы. Потом микрофон взял заведующий образовательной частью и пообещал, что к моменту окончания учебной программы и выпуску из детского сада нынешние малыши смогут свободно читать тексты, предназначенные для младших школьников четвёртого-пятого года обучения в американских школах. Родители встретили это сообщение молча, но по выражению лиц казалось, будто заведующий ставит слишком уж простые задачи. Затем пришло время представить воспитателей. Их по очереди называли по именам. Сначала на сцену вышли носители языка, ответственные за группы. Все они были потомками англосаксов. В этом садике предметом особой гордости было то, что все носители языка являются уроженцами Северной Америки и имеют диплом бакалавра по той или иной специальности, связанной с обучением английскому языку. Каждый из ответственных воспитателей кратко рассказал о себе. После этого одного за другим стали представлять остальных воспитателей, которые были билингвами. Это были молодые — не старше тридцати лет — американки корейского происхождения. Все представлялись на английском. Затем настала очередь ассистентов. Они поднялись на сцену все сразу, одетые, как в униформу, в белые футболки и салатовые передники. Сколько их? Человек десять, похоже. И тоже все молодые девушки. Этот детский сад не отличался от других английских садов тем, что здесь преподавали носители языка и билингвы. Кроме того, в зависимости от садика там также могли быть помощники. Обычно они отвечают за то, чтобы довести детей от автобуса до садика и обратно, отвести в туалет, помыть руки, покормить.

— Мы отличаемся от других садиков, — сказал директор, когда Кён ещё только пришла подавать документы на зачисление. — Если в классе находится человек, присутствие которого никак не связано с образовательным процессом, это, как вы понимаете, может снизить способность к концентрации у детей.

Кён неуверенно кивнула.

— Поэтому все наши ассистенты ждут в коридоре за дверью класса.

Когда она поинтересовалась, стоят ли они там весь день, директор сразу ответил: «Конечно!» Он также добавил, что ассистенты не имеют права первыми заговаривать с детьми, поэтому можно не волноваться. Однако осталось неясно: не волноваться о чём? Выйдя в тот день из кабинета директора после консультации, Кён в отдалении увидела ассистенток. В длинном тихом коридоре они стояли одна за другой, словно предмет интерьера: выпрямившись от макушки до пят, сложив руки перед собой, не прислоняясь к стене и не переминаясь с ноги на ногу — как будто сила земного притяжения была им неведома, — вот о чём речь.

Ассистентки, выстроившись в одну линию, медленно вереницей спускались со сцены. Профиль третьей с начала девушки показался Кён знакомым. Кён прищурилась. Она коротко остригла волосы и теперь красилась чуть ярче, но это точно была она. Анна.

Как в любом другом английском детском саду, здесь также всем детям давали английские имена. Кён решила, что её сына будут звать Джейми. В группе было двенадцать детей, ответственным воспитателем был назначен канадец, дополнительным воспитателем — американка корейского происхождения, а ассистенткой — кореянка Анна. В первый день занятий на официальной церемонии в классе Анна и Кён по всем правилам этикета поприветствовали друг друга. Кажется, Анна тоже удивилась, увидев здесь Кён. Но поскольку вокруг были другие родители, а говорить на корейском по правилам было запрещено, они не смогли перекинуться и парой слов. На доске в начале класса сразу же повесили имена и фотографии ответственного воспитателя и его заместителя, а также фотографии учащихся. Ни имени, ни фотографии Анны там не было. Под фотографией ребёнка Кён значилось «Джейми». Сын на фотографии выглядел зажатым. Вообще, он всегда не очень хорошо адаптировался к новому окружению, но Кён втайне считала это признаком особой чувствительности, свойственной творческим натурам. Вопреки её ожиданиям и тайным надеждам, что со временем сын начнёт быстрее осваиваться в новом месте, в детском саду ему оказалось нелегко. И первым сигналом стал появившийся мутизм. В его дневнике курсивом на английском языке появилась надпись: «Не имеет проблем со слухом или интеллектуальным развитием, но не говорит». В телефонном разговоре заместитель ответственного воспитателя заверила Кён, что пока нет причин для сильного беспокойства и надо ещё немного понаблюдать за ребёнком. «Это что-то необычное». Слова пронзили её насквозь. Выражение «это что-то необычное» часто используют как эвфемизм, служащий сигналом, что это может перерасти во что- то опасное. Дома сын вёл себя как обычно. Он много времени проводил один, собирая лего или магнитный конструктор, и периодически хохотал, рассматривая комиксы. Но стоило только завести разговор о детском садике — из него было не вытянуть ни слова.

Кён встретилась за бранчем с другими матерями детей из их группы. Ей не очень хотелось участвовать в этом собрании, но она должна была пойти на всякий случай, чтобы в её отсутствие никто ничего не сказал про Джейми. Разговор прыгал с темы на тему: посетовали на низкое — вопреки всем ожиданиям — качество преподавания, на то, что у приходящего тренера по физкультуре знания английского языка минимальные, зато в обеденном меню слишком уж много всевозможных сосисок и ветчины. Кроме того, обсудили предложение организовать хоккейную или футбольную команду для мальчиков и занятия художественной гимнастикой для девочек. Кто-то поделился мнением учеников прошлого года, что их воспитатель из Канады очень уж требовательный, но, к счастью, талантливый учитель. Его заместитель же не так давно перешла сюда работать из другого детского сада, поэтому неизвестно, насколько она компетентна. Анну охарактеризовали довольно положительно. Кто-то пожаловался, что она отправила ребёнка гулять, застегнув верхнюю одежду всего на одну пуговицу. Но по сравнению с ассистентками в других группах Анна была приятнее в общении и проворнее в делах. За обедом она терпеливо ждала и помогала детям съесть всё до последней ложки; если кто-то сходил в туалет, то обязательно начисто вытирала ребёнка салфетками. «О, похоже, Анна по-прежнему искренне отдаётся своей работе», — решила Кён.

По прошествии месяца с начала занятий состояние Джейми нисколько не улучшилось. В садике он до сих пор не произнёс ни единого слова ни на каком языке. По вечерам он допоздна не мог заснуть, а утром его было не поднять с постели. При этом он не капризничал и не отказывался идти в садик. На автобус, который останавливался перед их домом ровно в половине девятого, Джейми частенько не успевал. И по утрам Кён приходилось сажать не умывшегося и даже не чистившего зубы ребёнка на заднее сиденье машины и мчаться с ним в детский сад. В машине он тоже не говорил ни слова. Бросая взгляды в салонное зеркало, Кён замечала, что сын в полудрёме смотрел в окно невидящим взглядом. Её беспокойство возрастало день ото дня. До сих пор она не делилась ни с кем тревожными симптомами в поведении ребёнка. Муж свалит всю вину на неё. Родственники и близкие подруги дадут несколько бестолковых советов, но вряд ли смогут действительно чем-то помочь. Она знала, что всегда может обратиться к детскому психологу в клинике или консультационном центре, но считала, что ещё не время. Она как могла откладывала подобный визит на потом.

В садике только повторяли, что надо ещё понаблюдать. Сообщения от воспитателя, которые он присылал на английском каждый день, в какой-то момент прекратились. Кён могла его понять — писать было не о чем. Его заместитель звонила раз в три дня и сообщала о состоянии Джейми. Ей тоже особо нечего было сказать, поэтому все сообщения были похожи друг на друга. Как-то раз, прежде чем повесить трубку, она сообщила Кён, что в тот день в их группе трое детей получили предупреждение, поскольку разговаривали на корейском во время занятий. Она не назвала имена детей, но казалось, стоит Кён спросить, и имена будут озвучены. Потом заместитель добавила, что для одного из этих детей это было уже второе предупреждение. Кён как будто уловила в её интонациях намёк на то, что надо радоваться, что среди этих детей нет её сына. Повесив трубку, Кён пообещала себе, что если такое повторится ещё раз, то она обязательно напишет жалобу директору садика, где укажет, что воспитатели раскрывают частную информацию других детей и иронизируют над её собственным ребёнком.

В один из дней, когда Кён в очередной раз привезла Джейми в садик, за стойкой в холле никого не оказалось, и она сама, держа сына за руку, пошла к лифту. Занятия уже начались. В тишине коридора ассистентки — одна, вторая, третья, четвёртая, пятая — стояли, ровно выпрямившись и выстроившись друг за другом. Все похожего телосложения и в одинаковой одежде — сложно было сразу угадать, кто из них Анна. Та первая узнала Джейми и широко ему улыбнулась. Её одежда была безукоризненно выглажена. Джейми высвободил руку из материнской ладони и с радостью взял Анну за руку. Она спокойно кивнула Кён в знак приветствия. Кён кивнула в ответ. Анна открыла дверь класса. Джейми покорно зашёл за ней следом.

Узнать личные контактные данные ассистентов было непросто. Если напрямую спросить в садике, это наверняка сочтут странным. Поразмыслив, Кён полезла в свою старую электронную почту. Там она нашла письмо с текстовым документом, содержащим данные всех участников тридцать седьмого потока обучающихся латинским танцам. Имена всех участников были собраны в одном списке — кого-то Кён помнила лучше, кого-то — хуже. Чо Анна. Здесь же был её номер телефона. Кён попробовала позвонить по указанному номеру просто из любопытства. В трубке послышались гудки, которые практически сразу сменил голос Анны. Кён не успела заранее обдумать свою речь, поэтому сказала первое, что пришло на ум:

— Это мама Джейми.

— О, онни[2]! Здравствуй!

«Интересно, а раньше она тоже меня так называла?» — подумала Кён, но не смогла вспомнить. Что она помнила точно: они с Анной ни разу не проводили время наедине без других их общих знакомых. Хотя обращение «онни» и вызвало некоторое замешательство у Кён, оно не было фамильярным. И оно было в разы лучше, чем если бы Анна выбрала официальный тон. Предложение Кён встретиться где-нибудь за пределами детского сада обескуражило Анну. Она объяснила, что и сама была бы не прочь повидаться, но правила запрещают частные встречи преподавателей садика с родителями учащихся.

— У ответственных воспитателей и их заместителей это прямо прописано в договоре. Потому что всегда находятся родители, которые хотят частные уроки для своих детей вне садика. Не знаю, относится ли этот запрет ко мне. Я никакой контракт не подписывала.

Кён испугалась: «Наверняка, объяснив всё это, Анна засомневается и откажется. Должно быть, я сейчас ставлю её в неловкое положение». И Кён затараторила:

— Да я просто хотела встретиться на чашечку кофе в кафе, узнать, как у тебя дела, и ещё, если честно, из-за Джейми. — Кён попыталась взять себя в руки. — Ты же знаешь о его ситуации. Я очень волнуюсь. Если так пойдёт и дальше, я просто сойду с ума.

Кён продолжала в отчаянии:

— Я хочу поговорить о Джейми. Мне больше не с кем это обсудить.

Кён испугалась, что чересчур разоткровенничалась. Анна молчала слишком долго. Кён вжалась ухом в телефон. Ей даже показалось, что она слышит дыхание с той стороны. Потом Анна сказала, когда у неё есть свободное время, чтобы встретиться. Голос её был таким же весёлым, как и до этого.

Анна ждала Кён в чайном доме, расположенном далеко от детского сада. Она сидела с безукоризненно прямой спиной.

— Ты нисколько не изменилась, — поприветствовала её Кён. И на первый взгляд это действительно было так, хотя, присмотревшись, Кён заметила, что Анна ещё больше похудела, глаза её потускнели, а улыбку уже нельзя было назвать сияющей. Кён поняла, что Анне не хватало прежней жизнерадостности. По грубым прикидкам Анне сейчас должно быть слегка за тридцать. Кён решила не копаться в том, какие обстоятельства в жизни Анны так быстро погасили её взор. Сначала они поболтали о делах восьмилетней давности. Анна уже ни с кем из танцевальной группы не поддерживала связь. Как, собственно, и Кён. Когда Кён призналась, что до сих пор жалеет, что не смогла вместе со всеми подняться на сцену на показательном выступлении и, что ещё хуже, ей даже не удалось прийти посмотреть на выступление, хотя она очень хотела, Анна нахмурилась. Она сидела, сцепив руки вокруг чашки чая.

— Ты так неожиданно перестала ходить на занятия. Что-нибудь случилось?

— Нет, просто моему жениху не нравилось, что я занимаюсь допоздна. — Кён считала, что это вполне её оправдывает.

— Понятно, — сказала Анна и тут же сменила тему разговора. — А дома Джейми как себя ведёт?

— Дома? Дома он разговаривает.

— Ну слава богу.

— Он умеет говорить! Он начал говорить, когда ему и двух не было. Когда тестировали его наклонности и способности, он вошёл в ноль целых одну десятую процента лучших, — почти кричала Кён.

— Хорошо. Хорошо. Я ничего такого не имела в виду, — Анна попыталась успокоить Кён. — Я прекрасно понимаю, что для Джейми сейчас наступило очень сложное время. Вчера он единственный не вышел из класса после занятий по рисованию, и я заглянула посмотреть, всё ли в порядке. Джейми осторожно — одну за другой — обводил в кружочки всех рыб, нарисованных на доске. Как я поняла, он рисовал им аквариумы.

Наполненный искренними переживаниями голос Анны разлетался по кафе. У Кён слёзы навернулись на глаза. Анна пододвинула к ней коробку салфеток, стоявшую на столе. Они сидели на расстоянии вытянутой руки друг от друга и молча отхлёбывали чай из кружек. Вскоре Кён вдруг почувствовала, что расстояние между ними как будто сократилось. В тот день Анна говорила значительно больше Кён. Она призналась, что до последнего не знала, возьмут ли её работать в садик.

— В детском саду обязательно, чтобы у тебя была лицензия. Ну, что ты имеешь право преподавать детям определённого возраста. Типа того.

— И как же ты устроилась?

— Ну, тебе я могу рассказать всё по правде. Я увидела объявление о приёме на работу и просто пошла туда. Несколько лет назад я работала в детском кафе. И надеялась, что этот трудовой опыт мне зачтут. А после этого я прожила некоторое время в Австралии по программе «Работай и путешествуй», где и выучила английский, — говорила Анна мягким приятным голосом. — Я подала документы, потому что мне тогда очень нужна была работа, но никак не думала, что меня действительно возьмут. Уже потом я узнала, что здесь большая текучка и им надо было быстро набрать сотрудников на пустующие места.

— Да? А я и не знала.

— Только не вздумай никому рассказывать!

Анна широко улыбнулась сияющей улыбкой. Улыбкой человека, который верит людям. И она снова стала напоминать себя прежнюю.

По дороге домой Кён вбила в поисковике на своём смартфоне название детского сада и добавила «вакансия ассистента воспитателя». Ей открылась страница сайта трудоустройства: «Работа 5/2. 3/п 7000 вон в час. Социальные страховые выплаты не предусмотрены».

Пришло сообщение от Анны:

«Спасибо за встречу! Спасибо за угощение и что выслушала меня. Надо ещё как-нибудь встретиться. Люди нужны друг другу. Чтобы жаловаться, чтобы желать, чтобы открываться».

После этого Кён и Анна встречались ещё несколько раз. Каждый раз, когда они договаривались о встрече, у Кён становилось спокойнее на душе. В определённом смысле их отношения были равнозначно важными для обеих. Кён рассказывала о Джейми, а Анна — о себе. Еду и питьё всегда оплачивала Кён. Это было совершенно естественно, поскольку она, во-первых, была старше, а во-вторых, её обязывало положение родителя ученика перед учителем. Довольно быстро перед встречей с Анной Кён перестала крутиться перед зеркалом, примеряя одежду и подбирая подходящую к ней сумку, она также перестала волноваться, не разочарует ли Анну то место, куда Кён наметила пойти, не сочтёт ли она интерьер старомодным, а еду невкусной. В отношении еды и интерьера у Анны не было никаких предпочтений. Она спокойно относилась и к официантам, которые делали вид, что не слышат и не видят посетителей, сколько бы те ни пытались привлечь их внимание; и к тому, что вместо соуса к пасте приносили наваленное в кучу нечто. Если потребовалось бы составить цитатник этой девушки, то на первом месте там определённо стояла бы фраза: «Всё нормально». Даже, рассказывая о болезни бабушки, она сказала, что это нормально. Анну вырастила бабушка. И у неё случился приступ сразу, как закончилось показательное выступление Анны в группе латинских танцев восемь лет назад.

— Я хотела выступить на сцене во что бы то ни стало и очень много тренировалась… Я исполнила свою мечту. Так что всё нормально.

В двадцать три года Анна бросила все свои дела и посвятила себя уходу за бабушкой. Кён вспомнила сплетню, которую все в их танцевальной группе обсуждали, но никто так и не решился спросить у Анны напрямую, — сплетню о её работе в кафе. Правда это была или нет? У бабушки диагностировали рак терминальной стадии, и через десять месяцев она скончалась. После похорон и оплаты больничных счетов на кредитной карте Анны был долг в пять миллионов вон.

— Это изначально было пять, но потом ещё десять я отдала в качестве залога за съёмное жильё.

— А ты не могла остаться в доме бабушки?

На удивлённый вопрос Кён Анна ответила спокойно, с равнодушным выражением лица:

— Из дома я выехала. В любом случае, он был оформлен на имя моего дяди, что мне там делать?

— Ну и что? А так ты съехала и оказалась в ещё большем долгу, — сказала Кён серьёзно.

— Да всё нормально, онни. Всё равно это уже всё в прошлом.

Значит, в тот год, когда Кён вышла замуж, Анна похоронила свою бабушку и переехала в квартиру-студию с залогом в десять миллионов вон и ежемесячной платой в пятьсот тысяч вон. Через рекрутинговое агентство она устроилась работать регулировщицей на парковке в один из крупных торговых центров. Но через два месяца ей пришлось бросить эту работу.

— Работа была на улице. И я бы и дальше работала, но у меня обострилась аллергия на цветочную пыльцу, и мне пришлось уволиться, иначе слишком много денег уходило бы на лечение. Той весной прямо буйный цвет был. Говорили, что впервые за несколько десятилетий растения настолько пышно распустились. Ну, мне вообще немного… не везёт… по жизни.

Мягкий взгляд и спокойный ровный тон Анны удивительным образом противоречили содержанию её рассказа, из-за чего описываемые жизненные неурядицы воспринимались с юмором. Хотя у Кён вырвалось: «Да что же за напасть такая!», рассказ Анны её не тяготил, и она спокойно ждала продолжения. Истории из прошлого Анны Кён воспринимала так, будто листает молодёжный комикс, где героиня всё время оказывается в каких-то передрягах, или, скорее, даже читает главный разворот новостного еженедельника. Рассказы Анны были слишком реалистичны, поэтому Кён они казались выдумкой. Благодаря им она на время выпадала из собственной реальности. С девятнадцати лет Анна перепробовала с десяток разных работ и примерно столько же раз меняла жильё. Но отношения у неё были только с одним мужчиной.

— Да ладно! Это тот, о ком я думаю?

Анна смущённо кивнула.

— Вы с ним встречались всё это время?

— Да.

— Ничего себе! И сейчас тоже?

На этот раз Анна отрицательно покачала головой:

— Расстались. В прошлом году.

Кён была так поражена, узнав, что вплоть до последнего времени у Анны с Тэхви были отношения, что на некоторое время потеряла дар речи.

— Ох, тебе, наверное, было тяжело.

— Да уж. Иногда казалось, что земля уходит из-под ног, но сейчас уже всё нормально.

Несмотря на поздний час, Кён предложила Анне выпить по бокалу пива, чтобы утешить её разбитое сердце. Они заказали домашний эль, и Анна сказала, что это самое вкусное пиво, которое она когда-либо пробовала, и долго ещё им восторгалась.

Была середина апреля. Кён закупалась лёгкой весенней одеждой для Джейми в каком-то магазине. «Даже если я одену его в одежду самых ярких жизнеутверждающих цветов, он всё равно не заговорит в садике», — Кён внезапно осознала это со всей очевидностью. За исключением того, что он не произносил ни звука в садике, с Джейми всё было в полном порядке. Он прекрасно рисовал и лепил вместе с остальными. Было совершенно непонятно, стало ли его состояние лучше или нет. Анна пообещала Кён, что будет внимательнее к Джейми. Сама Кён не просила её об этом, но Анна сказала, что понимает страдания Джейми. Стоило Анне произнести эти слова, у Кён внутри всё перевернулось. Она вежливо поблагодарила Анну, но сказала, что беспокоиться не стоит — всё нормально. И сказав это, поняла, что напевает любимую песенку Анны.

— Нет, когда человек страдает, он как будто бредёт один босиком по неровной гравийной дороге, но стоит только кому-то протянуть руку, и путь становится легче.

Кён снова поблагодарила Анну за её готовность помочь, но повторила, что сейчас всё нормально.

— Онни, не хмурься. Это всё пройдёт, — успокоила Анна Кён. Но той показалось, что Анна успокаивала скорее саму себя. Её охватило новое беспокойство: «А не сгущаем ли мы все вместе с Джейми тень, отбрасываемую его переживаниями? Так, что даже такие, как Анна, сразу попались на это?»

Скорее всего, это было на следующий день после того, как Кён сильно поругалась с мужем из-за выписки по счёту кредитной карты за предыдущий месяц. В ссоре они глубоко ранили чувства друг друга. И встретившись в этот раз с Анной, Кён, не придавая особого значения своим словам, пробубнила:

— Анна, никогда не выходи замуж!

— А? — Анна от удивления широко раскрыла глаза.

Кён продолжала в том же духе:

— Всегда живи свободной. Это намного удобнее. Никому ничего не должна и всегда всё можешь начать с чистого листа.

— Ну, не знаю, если честно. Мне уже и лет-то немало, — ответила Анна без всякого кокетства. Несмотря на очевидный факт, Кён сколько угодно могла поспорить с этим самоуничижительным высказыванием Анны. Но она этого не сделала. В этот момент ей больше, чем обычно, хотелось позлорадствовать над кем-нибудь.

— Как я, на твой взгляд?

Вопрос Кён застал Анну врасплох, и она ответила не сразу:

— Хорошо выглядишь.

— Хорошо?

— Да, в общем и целом хорошо. — Анна как будто тщательно что-то обдумывала. — Потому что тебе не приходится отчаянно желать чего бы то ни было.

— Ха-ха. Серьёзно? Да ладно! — Кён нарочито громко засмеялась. — Откуда тебе знать, не побывав на моём месте? Может, поменяемся жизнями?

— Онни, ты чего? — Анна слегка сжала зубы. Кён поёжилась.

На следующий день Кён всерьёз взялась за поиски нового детского сада для сына. Поскольку полностью отказаться от английского было невозможно, в первую очередь она искала садик, где преподавали этот язык, но где на английском говорили бы только на уроке, а всё остальное время можно было говорить на родном языке безо всяких штрафов и санкций. Кроме того, она обязательно уточняла, есть ли у преподавателей документы, подтверждающие их квалификацию. Анна теперь каждый день стала присылать одно-два сообщения о том, как проходит день Джейми в садике.

«Похоже, Джейми очень любит картошку. Сегодня за обедом он съел целую тарелку картофельного салата, и я принесла ему добавку. А воспитательница спросила: „Вери гуд?“, и он в ответ кивнул. Так мило».

Если кивающий головой ребёнок это мило, то другие дети, которые на вопрос воспитателя отвечают: «Ес, сэнкью», — великолепны. А среди великолепных детей милый ребёнок выглядит смехотворно. Однако Кён вовремя опомнилась и просто отправила «Спасибо!» в ответ на сообщение. Безо всяких смайликов и сердечек. Она наконец выбрала новый сад, куда перевести Джейми. Но Кён решила последовать совету тамошнего директора, которая рекомендовала вплоть до последнего момента не сообщать в нынешнем садике о переходе, чтобы это не отразилось на отношении к Джейми.

Ранним вечером ребёнок начал жаловаться на самочувствие. Несколько раз его стошнило, и начался понос. Родительский чат детсадовской группы бурлил. У половины детей выявились такие же симптомы: у кого-то дети уже по три-четыре раза сходили в туалет, кого-то безостановочно рвало, а кто-то из детей весь покрылся сыпью. Симптомы указывали на пищевое отравление.

«Я случайно в детском рюкзаке обнаружила это», — написала одна из мам и прикрепила к сообщению фотографию. На ней была обычная бутылочка йогурта. А дальше шла фотография крышки крупным планом, где был указан срок годности. Он истёк два дня назад. «Ребёнок сказал, что ассистентка раздала всем по баночке этого йогурта, но мой просто взял её и принёс домой. Потому что я хорошо научила его, что нельзя есть угощение из чужих рук».

Никто ничего не ответил. И Кён тоже. Можно подумать, что кто-то из родителей будет учить ребёнка есть всё, что дают чужие! Одна из мам наконец прервала молчание:

«Мы тоже всегда запрещаем есть подобные угощения, но тут, видимо, из-за того, что это раздали в садике, он не смог отказаться».

Было очевидно, что главным виновником детских недугов оказался просроченный йогурт. Кён никак не могла перестать думать об упомянутой выше ассистентке. В чате происходило сразу несколько связанных между собой разговоров: о том, что в детализации счёта на предоплату питания в начале месяца не фигурировал никакой йогурт; о том, что на родительском собрании перед началом обучения говорили про строгий запрет на постороннюю еду.

«Я сейчас ещё порасспрашивала ребёнка: говорит, что это не первый раз. Что эта ассистентка и до этого иногда угощала чем-то детей. Приносила всякие печенья или жевательные конфеты из магазина».

«Ого, а я и не знала!»

«Сама на свои деньги покупала? Зачем?» «Ничего себе!»

Кён, которая ждала подходящей паузы, чтобы вклиниться в разговор, мельком посмотрела на сына. Он распластался на диване и был поглощён мультиками на канале «Дисней». А в чате уже основной темой обсуждения стало соблюдение санитарных норм в садике.

«Они хоть иногда стирают эти свои футболки, в которых ходят в саду?»

«Ой, а фартуки то какие грязные! По- моему, они вообще не особо следят за чистотой там».

В итоге все единодушно согласились, что нельзя просто закрыть глаза на пищевое отравление, и решили, что следующим утром вместо детей в садик придут их мамы.

Следующим утром Кён подошла к кабинету директора на десять минут позже условленных девяти часов. В этот момент одна из мам, которая в прошлом была юристом, но сейчас оставила свою работу ради воспитания ребёнка, уже объясняла директору все детали происшествия.

— Вы же сами несколько раз говорили, что дети здесь получают только органическое питание, разве нет?

Директор выразил своё сожаление по поводу случившегося и пояснил:

— Все официальные приёмы пищи действительно состоят только из органических продуктов. Вы хоть сейчас можете спуститься на кухню и не найдёте там никаких нарушений.

Директор добавил, что срок годности всех продуктов тщательно контролируется. Но поскольку йогурт принесла помощница по собственной инициативе, то администрация не смогла отследить, что продукт просрочен, и теперь директор полностью берёт на себя ответственность за недостаточный контроль над персоналом.

Теперь вперёд выступила другая женщина:

— Тогда я вообще ничего не понимаю! Зачем помощнице потребовалось тратить собственные деньги на то, чтобы угостить детей просроченными йогуртами? Какой у неё был мотив?

Неожиданно Кён поразила догадка, от которой ей стало не по себе. Может ли кто-то подтвердить, что в действиях Анны не было никакого умысла? Только она сама! Кён чувствовала себя неловко оттого, что никто другой из присутствующих до сих пор не высказал эту очевидную мысль. Директор и его заместитель вывели собравшихся женщин в коридор. Вдоль стен длинного коридора стояли помощницы воспитателей в фартуках салатового цвета. Место Анны было в самом конце коридора. Её фартук весь был замаран пятнами разного размера. У других помощниц фартуки были не менее грязными. Директор остановился перед Анной. Она поздоровалась со всей процессией. В этот момент Кён порадовалась, что оказалась в самом её конце.

Заместитель директора тихо спросила у Анны, давала ли она детям какую-либо еду накануне. Кён потихоньку шаг за шагом стала отступать и отдаляться от группы. Щёки Анны вспыхнули. Кён ещё ни разу не видела её в таком смятении. Анна низко склонила голову:

— Простите меня. Простите меня. Я прошу прощения.

Такой Кён видела Анну последний раз. Через два дня все дети полностью поправились. И когда они вернулись в сад, в группе их ждала новая помощница воспитателей. Она была значительно моложе и упитаннее Анны. Судя по тому, что фирменная футболка плотно облегала её тело, она просто постирала и надела ту же футболку, что носила Анна. Сын Кён вскоре перешёл в другой детский сад. Небольшой скандал вышел только из-за того, что директор отказался вернуть деньги, внесённые за обучение до конца полугодия. Кён до последнего не хотела бравировать этим, но в итоге довольно спокойным тоном сообщила директору, что один из ближайших друзей её мужа является руководителем информационного бюро на государственном телеканале, а у неё самой один из родственников работает в крупнейшей юридической фирме. Директор вернул предоплату за оставшуюся часть обучения, но при этом не переставал повторять, что это идёт вразрез с правилами и принятыми нормами.

От Анны не было никаких вестей. Кён думала, что та могла бы хоть раз поинтересоваться состоянием ребёнка, но Анна была не такой. Она не стала оправдываться, что это, мол, была всего лишь досадная оплошность, и она никогда в жизни не дала бы детям просроченный йогурт специально. Внутренне Кён готовилась, на случай если Анна всё-таки позвонит или напишет, сказать ей, что всё нормально, но на будущее дать совет выработать в себе очень важную привычку: проверять срок годности продуктов и в следующий раз обязательно искать работу, гарантирующую социальные страховые выплаты.

В новом детском садике сына стали звать Алекс. Муж порадовался, что этот детский сад будет им обходиться в месяц на триста тысяч вон дешевле. Джейми, то есть Алекс, сравнительно легко адаптировался к новому месту. Он по-прежнему не открывал рта во время занятий, но зато в перерывах охотно отвечал на корейском на все вопросы, что ему задавали. Это уже можно было считать успешным началом. За одно это Кён была благодарна богу. Неизвестно, как бы она пережила всё, не будь она твёрдо уверена, что любая неудача — это путь к развитию.

Несколько месяцев спустя однажды вечером они лежали с сыном бок о бок в кровати, когда тот неожиданно спросил:

— Мама, а где Энна?

— Что?

— Энна присматривала за мной.

— Кто?

— Ну, Энна, мама. Я же говорю: Эн-на!

— А! Энна. Анна, — вдумчиво проговорила Кён, только сейчас осознав, что по-английски имя Анна звучит как «Энна». Анна или Энна. Энна или Анна. Теперь она полностью исчезла из жизни Кён.

— Это очень хорошо, когда в душе живёт благодарность к кому-то, — сказала Кён сыну и погладила его по щеке. Едва она выключила настенный ночник в форме сердца, мир поглотила непроглядная темнота.