Если солнце светит в глаз

Я счастлив был с вами, ущелия гор;

Пять лет пронеслось: все тоскую по вас.

Там видел я пару божественных глаз;

И сердце лепечет, воспомня тот взор:

Люблю я Кавказ!

М. Ю. Лермонтов

1

На свои худые клюшки я натянул потрёпанные шорты, новые, из гуманных побуждений, носки, а на грудь волосистую — маечку. Пожилая и, судя по всему, опытная во всех отношениях соседка по плацкартному вагону скорого поезда «Минск—Кисловодск» облачилась в шикарную бархатную пижаму, задумчиво присела у окна и, отведав отварной курятины, принялась читать иронический детектив. Однако суета пассажиров и провожающих помешали бухгалтеру крупной торговой базы Васильевне углубиться в чтение.

Целый табор цыган с огромными баулами, тюками и чемоданами заполонил вагон. Грудные чумазые дети на руках смуглых женщин с золотыми зубами болтали ножками и не умолкали ни на минуту. Непонятный никому восклицательный говор резко бил по ушам и наводил на мысль, что цыгане сами не понимают смысла своих речей. Темноволосые мужчины с отчаянным блеском в глазах вели себя спокойно и статно. Они не были отягощены никакой весомой ношей. Небольшой чемоданчик, барсетка. Не более того. Один из баулов оказался настолько велик, что застрял в узкой арке прохода. Образовалась своеобразная пробка. По обе стороны «закупора» послышались недовольные возгласы. Васильевна отложила в сторону иронический детектив и, глядя поверх очков, с иронией изрекла: «Я надеюсь, уважаемые, лошадей вы дома оставили?»

Баул застрял наглухо. Цыгане дружной толпой толкали его с одной стороны, а с другой тянули. Почти как в песне. Только в песне они толкали тепловоз, и далеко не руками. Все безрезультатно. И моя соседка, с видимым пониманием вопроса подсобила им дельным советом и продемонстрировала метод «пропихивания» крупногабаритной ручной клади по принципу «тяни, но не толкай». Цыгане поднатужились, — пробка рассосалась.

Две верхние полки всё ещё были не заняты. До отправления оставались считанные минуты. Однако спустя мгновение появились мои верхние соседи. Мать лет тридцати пяти, симпатичная и без акцента, и шестнадцатилетняя дочь по имени Лаура с красивыми руками и признаками хорошего воспитания. Перед сном обязательно пожелаю им волшебных видений и прочих горизонтальных благ. Поезд плавно тронулся с места и постепенно набирал скорость. Мы отправились в путешествие на далёкий и прекрасный Северный Кавказ.

Я ехал в гости к бабушке. В чудесный край великолепных гор, кристальных рек, бурлящих нарзанов, куда был сослан Пушкин, где творил и нашел свою смерть вдохновлённый Лермонтов, где проводил упоительные вечера Есенин со своей Айседорой. Где Шаляпин, восхищаясь местными красотами, распевался по утрам, а Станиславский, восторгаясь снежными вершинами, вопреки своим принципам, восклицал: «Верю». Где Рахманинов и Лев Николаевич обрели любовь к этим, тогда ещё диким, восхитительным местам. К горячему, независимому и гостеприимному народу, к чистейшему горному воздуху, где ветра разрезает широкими крыльями гордый орёл.

Ночь прошла в полудрёме. Таможенники на Белорусско-Украинской границе решили меня обыскать, заподозрив в контрабанде. Прощупали содержимое чемодана и обнаружили свёрток с неизвестными таблетками.

— Что это? — спросил с хитрецой рыжий, как лис, таможенник.

— Не знаю, — ответил я, действительно не понимая, что это за наркотики, и как они оказались в моём чемодане.

— Что значит «не знаю»? Чемодан ваш?

— Мой, но это — какое-то недоразумение…

Окружающие с неподдельным интересом наблюдали за операцией разоблачения. Особенно цыгане. «Лис» осторожно лизнул, будто колорадского жука, одну из таблеток.

— Это валидол! — внезапно сделал вывод он, слегка расстроившись. — Что ж вы, молодой человек, не знаете, что у вас в чемодане лежит?

Я вспомнил, как мать паковала чемодан, вот, наверное, валидол и положила. Но почему без упаковки? Видимо, хотела облегчить мою ношу.

— Надо быть собранней, счастливого пути.

После проверки документов мы пересекли границу и приготовились ко сну. Откуда-то из глубины вагона начал предательски доноситься храп. Лаура спала умиротворённо и тихо, как ангел. Её красивая рука соскальзывала с узкой койки, а я осторожно укладывал её на место и накрывал одеялом. Она единственная обрадовалась тому, что я не оказался наркокурьером. Юность, еще не испачканная грязью подворотен взрослой жизни… Как хочется, чтобы она пронесла эту чистоту и искренность на протяжении всего своего земного пути. Хорошая, милая девочка… Васильевна закинула руку за голову и сыто засопела.

Утром мы прибыли в Харьков. Поезд тут же «атаковали» вокзальные торговцы. Все они были пронырливые и назойливые, как мухи.

— Мороженое, мороженое! — кричал один из многочисленных загорелых «парубков».

— Картошечка, горячая молодая картошечка, пиво, свежее пиво, — улюлюкали бойкие старушки.

«Сервизы, газеты, конфеты, игрушки, сигареты, вареники, обменники, за Россию, за рубли, за гривны», — слышалось отовсюду. Невольно вспомнилась Гоголевская «Сорочинская ярмарка».

Однажды я ехал через Украину в канун праздника Ивана Купалы, и по такому удачному совпадению прихватил с собой в дорогу томик бессмертных творений Николая Васильевича. Ночь была тёплая, сказочная и таинственная. Я не спал и при тусклом свете перечитывал «Вечера на хуторе близ Диканьки», изредка поглядывая в окно. А там, глядишь, и промелькнёт одинокий хуторок. Домишко с соломенной крышей в степи. Дымок из трубы, звёздное небо. Повеет ароматами степных трав, цветов, хвои перелесков. В те минуты радостного волнения я ощущал всю красоту и романтику этой близкой мне по духу, своеобразной, колоритной страны.

— Хохлы, я «кахаю» вас! — крикнул я в открытое окно в тамбуре.

В Харькове локомотив прицепили к последнему вагону, и мы изменили направление. Пришло время обеда, и пассажиры развязали авоськи. Мимолётные пейзажи и отпускная праздность благодатно влияли на аппетит. Я уступил своё место Лауре с мамой, а сам вышел в тамбур. В тамбуре курили мужички. Было заметно, что они уже изрядно выпили. Они направлялись на Минеральные воды, в санаторий по путёвке, подлечить печень и почки. Ну как тут ни выпить! Наглотавшись едкого дыма, из-за которого не было ничего видно, – мужички, видимо, лёгкие тоже ехали подлечить, – я, задыхаясь и кашляя, вернулся на место. Мои соседки уже отобедали. Пришёл и мой черёд подкрепиться. По традиции, мне в дорогу зажарили «курицу табака». Цыплёнка казалось мало, и мне готовили целую курицу. Посолив спелые помидорки, хлебца отломив, я, как опытный хирург, ампутировал румяную ножку от упитанной ароматной тушки аж по самое бёдрышко. Тут же потянуло на поэзию:

«Еду в гости к бабушке, в поезде трясусь,

Позади осталась родная Беларусь.

Зелёные равнины, дремучие леса,

А в сумке, между прочим, сухая колбаса».

Остаток дороги я провёл, читая «Гоголя» на верхней полке и поглощая содержимое хлебосольной котомки. Как всегда, впечатлил величием своим широкий разлив Дона в Ростове. Ночные расплывчатые огни над рекой. Таинственные звуки под мостом. Шум большого вокзала. Торговали рыбой с перрона. Чувствовался аромат юга. А поутру мы приехали. На станции «Ессентуки» меня ожидала моя «кавказская бабушка». Мы сели в старенький автомобиль и помчались в ее дом у Английского парка.

— Устал? — спросила бабушка, лихо обгоняя такси с усатым кавказцем за рулём, сильно похожим на Вахтанга Кикабидзе. Вахтанг высунул голову в окно и хотел было что-то крикнуть, но, обнаружив, что его обогнала отчаянная старушка, лишь надвинул кепку на глаза. Да, езда с бабушкой всегда была чистым экстримом. Я обычно потел справа и вдавливал сандалии в пол каждый раз, когда она неслась с горы в гору, рассказывая что-то, не глядя пред собой, то и дело опасно перестраиваясь, непредсказуемо виляя и резко переключая передачи. Словно она за рулем бронетранспортера. Мне казалось, что еще чуть-чуть, и мы сорвёмся в пропасть. Адреналин в эти мгновения едва не проливался в шортики. Но до сих пор мы доезжали целыми, а главное живыми. Быть может, после этого «аттракциона» некоторые из моих волос были уже седыми.

По дороге она с грустью поведала мне о Василии, ее втором муже, который очень плох и почти не встает с постели. И тут же подзадорила меня: «Андрюш, я тебя познакомлю с интересной соседкой, очень хорошей девочкой».

«Начинается, — подумал я, улыбнувшись. — Ох уж эти бабушки!»

Я разместился на втором этаже дома с видом на Английский парк. В ясную погоду с балкона можно было увидеть и Эльбрус. Деревянная лестница, густо обвитая виноградником, круто уходила вверх. Поднявшись по ступенькам, я очутился в комнате, где стоял огромный шкаф, плотно забитый литературой. «Тетушкино наследство». Тетушка в молодости училась в МГУ, коллекционировала книги и встречалась с Гагариным после его космического рандеву. По углам ютились старинные кресла, на стене — персидский ковер, у стены с ковром — кровать.

Мы поужинали. К столу поздороваться со мной вышел Василий. До ужаса тощий, небритый. Было видно, что человек серьёзно и давно болеет. Я встал из-за стола и, подойдя к нему, пожал холодную, крючковатую руку. Он утробным, поблекшим голосом поприветствовал меня и удалился вглубь дома. А я, уставший после дороги, взял ключ от второго этажа, поднялся в свои апартаменты, разделся, все еще покачиваясь, словно в вагоне, лег в постель и отключился.

2

О Кавказе сказано много, слишком много. Настолько, что вышеупомянутая фраза уже сама по себе избита. Однако каждый раз, приезжая сюда, вроде бы все уже увидев и изведав, продолжаешь восхищаться и открывать для себя по-новому этот удивительный край.

Утро обычно начиналось с того, что я, ещё погружённый в сон, но уже некрепкий, с прозрачными размытыми пятнами реальности, начинал ощущать тепло первых ласковых лучей, осторожно проникавших в комнату через небольшое окошко. Луч нежно касался моих голых пят и неторопливо скользил выше по восточному орнаменту ковра на стене. Это был верный признак того, что бабушка скоро придёт будить меня к завтраку. Я бодро вскакивал, стараясь опередить её, дабы не оказаться застигнутым в качестве сони, и выходил на балкон помолиться Богу и поздороваться с Эльбрусом. Свежесть солнечного утра и далёкий, но такой прекрасный, с розовым оттенком, снежный двуглавый красавец, своим верхним изгибом напоминавший полет фламинго, а также предвкушение замечательного, ничем не обременённого дня, приятно тонизировали и настраивали на позитив. После завтрака с явным оттенком перца я устанавливал раскладушку на крыше гаража, из которого бабушка выезжала на своём коньке-горбунке-жигулёнке на рынок торговать.

— Андрюша, отдыхай, читай, загорай, ничем себя не утруждай. — И через минуту: — Будет время, черешню обери, траву под черешнями выкоси, спили вон те кустики, ковер выбей и вымой. Обед — на плите. Если дядя Вася что-то попросит, дай ему. И как чаю попьешь, сахар, варенье, фрукты прячь в холодильник. Муравьев в этом году много. Так и норовят подсластиться. Если что, звони...

Над крышей спокойно раскачивалась и шелестела ветвистая крона старого грецкого дерева, будто приглашая передвинуть раскладушку в тень его. Но я хотел загореть. Начал с пятнадцати минут на солнце, дальше — двадцать, ну и так далее. Мы с отцом однажды взяли напрокат катамаран и, бороздя зелёную гладь местного водоёма, так сгорели, что спины покрылись волдырями, налитыми кровью, которые после лопались так, что майки снимали вместе с запёкшейся кожей. Но это было в детстве. Теперь я опытный солнечный купальщик, хотя пигментные пятна остались на спине навсегда.

Черешня напротив дома давно поспела. Соседские пацаны, проходя мимо, засматриваются на неё, но боятся меня и даже не пытаются лезть на дерево. И я выношу им из дому ведро с собранной по указанию бабушки ягодой и угощаю. Они удивлённо благодарят, набивая заветной черешней карманы и рты, и насыщаются. Но к вечеру я снова ловлю их жадные взгляды, устремлённые к верхушкам деревьев. Подзываю их и опять выношу ведёрко. Они спрашивают, недоумевая от моей беспричинной щедрости:

— Откуда вы?

— Из Беларуси.

— Тогда понятно, — смеются они и убегают.

А я закрываю глаза и вижу Полесского «бусла», который хлопает крыльями, поощряя мою черешневую благотворительность.

Из-за поворота появится дедушка Октай, в тюбетейке и с седой бородой. Он непременно тащит за собой тележку, как правило груженную чем-либо, и обязательно под завязку. Он приехал много лет назад из Баку, поселился по соседству и живет с тех пор, разводя коз, курей и прочую живность. Добрый кавказский старичок.

— Здравствуйте, дедушка Октай! — окликну я его сверху.

Он остановится, посмотрит по сторонам, и, не заметив меня в моей засаде, не спеша пойдёт дальше, а я, откинувшись на раскладушке, продолжу прием солнечных ванн. Через некоторое время он вновь будет проходить мимо, я спрошу, как настроение, как дела. А он оглянется и ответит, что все хорошо, и дела хороши, но меня опять не обнаружит. В третий раз я не выдержу и крикну ему: «Дедушка Октай, я тут, на гараже!» Он осторожно поднимет голову, будет долго щуриться, заметит меня и весело скажет: «Андрэй, это ты? А я думаю, кто это со мной разговаривает, не шайтан ли. Загораешь? Надолго приехал?» Мы поболтаем с ним немного ни о чем, и он покатит дальше, а я пойду обедать.

Когда же спокойный, ласковый вечер нежно ляжет на город, я направлюсь к источнику испить целебной воды и прогуляться. Перешагнув одним махом, точно Гулливер, через ручей «Капельный», убегающий под древнюю арку железнодорожного моста, я пойду сквозь тишину и зелень извилистых троп нижнего парка, безлюдного, старого, утопающего в обилии душистых трав и цветов, с медлящими улитками на смолистых ветвях елей, с многочисленными белками в кронах странных диковинных деревьев. Дальше вдоль пансионатов, санаториев, лечебниц, поглаживая по ходу аккуратные кусты можжевельника. Вдыхая полной грудью чистый воздух, я выйду к источнику. Там, на центральной аллее, разноцветной от курортников, где виртуозно играет на гитаре пожилой осетин, а говорливая грузинка продает «Чурчхелу», где приезжие неспешно прогуливаются со стаканчиками, в которых непременно шипит и пузырится целебный «Нарзан», я, у источника №17, утолю жажду настоящей минеральной водой. Ощущая, как в желудке начинается революция, с бурлением и бульканьем, я направлюсь выше, по аллее в центр города. Мне в который раз приглянется причудливость восточного узора на фасаде одного из старых домов. Минуя пестрые ряды уличных торговцев, книжный развал, я выйду на городскую площадь и, слушая музыку, ненадолго остановлюсь у фонтана. Зайду в кафе на углу и закажу чашку кофе. Симпатичная армянка, распознав во мне человека не местного, приветливо улыбнется. Промочив горло обжигающим крепким напитком я, слегка возбужденный, присяду на скамеечку перед фонтаном, и, как всегда, замечтаюсь, засмотрюсь, заслушаюсь. И нисколько не смутит меня пышный букет народностей, благоухающий на здешних улицах, не отвратит от себя человек, кем бы он ни был по национальности, окажись передо мной. Лишь бы свет добра в глазах. А как аппетитно запахнет ароматным дымом, что долетит до чутких ноздрей из местных шашлычных. Эти благовония нагонят слюну и каждый нос увлекут за собой, к жаровням, харчевням, где издавна искусно готовят «люля-кебаб», чахохбили, «суп-харчо», «купаты», «толму», «хапаму», «кву-дзырту», «туршу», всевозможные разновидности «бастурмы», «сациви», приправленный грецкими орехами и россыпью граната. Ибо готовят все эти чудные блюда люди со знанием дела, фантазией, а самое главное, с любовью. С молоком матери впитались в их кровь все тонкости и секреты приготовления мяса, сложных соусов, необычных гарниров. И каждый шампур они стараются сделать нежнее прежнего, и каждый бокал вина они наливают полнее. И ничто так не усластит обычный день этих гостеприимных, горячих, точно угли их жаровен, людей, как искренняя благодарность, восторг от их кулинарных изысков и радость заезжего гостя. И чем же откликнется сердце далекого чужеземца, но все же такого близкого брата, белоруса, в ответ на это проникновенное радушие, изысканный колорит, на такую благородную открытость. Разумеется, откликнется сердце любовью, уважением и искренним приглашением погостить и у нас. Угощу я кавказского, честного гостя бабушкиным, кристальным как слеза, самогоном, попотчую «мачанкой» с блинами. С удовольствием отведает он «драников» с мясом, котлет «беловежских» с биточками грибными, огурцов с медом, печени фаршированной, галок рыбных, солений. Пусть побежит по усам его горячий сок румяной колбасы «пальцем пиханой» и руляды из поросенка. А когда насытимся, поведу его по пущам, рощам, полям, озерам и рекам. Что бы знал он, что значит: в лесу во хмелю заблудиться. Покажу ему, как уходят в бескрайние поля вереницы комбайнов с простыми, работящими и юморными мужиками за рулем. Восхитится он красотой, приветливостью и порядочностью наших женщин. Замрет в умилении перед золотящимися волнами колосистого моря пшеницы и узнает, как трепетно и с какой самоотдачей люди наши работают на земле, как добры они и покладисты, как любят они свой край, и что порой тяжело им бывает. Увидит мой кавказский гость аиста в голубом небе и не сможет удержаться, помашет ему рукой. Дрогнет его сердце, когда я сорву ему васильков букетик и познакомлю со стариками в далеких селах, и те, из первых уст, расскажут ему о войне, о голоде, холоде. Заплачет его душа, когда завезу я его в Хатынь, и услышит он сердцем вечный немой стон сожженных деревень. А как повеселеет мой гость, если вдруг польется радостный звон с колоколен в большой православный праздник. И станет легко, приятно и торжественно на душе от этого Божественного благозвучия. А потом мы возьмем палатку, лодочку резиновую, гитару, котомку хлебосольную, «Зубровки» фляжку и отправимся в поход с рыбалкой и ночевкой. На берегу тихой реки, рядом с лесом, наловим рыбы, разведем костер, отведаем ухи, споем под гитару. Он затянет «Сулико», я «Лявониху» исполню, а после, плечом к плечу, станем глядеть на огонь, и на звезды, что горят так же ярко и высоко, как на Кавказе, и полетят мысли в далекое славное прошлое много повидавшей земли, имя которой — «Родина». Я вспомню уроки истории в школе, прочитанное, услышанное и поведаю легенды о былых сражениях с рыцарями тевтонского ордена, о набегах золотой орды. О доблестных героях, славных князьях, партизанах, «белых», «красных», о коричневой нацистской чуме, лютовавшей в этих краях. О постоянных напастях, многовековом гнете, о великих мучениках и подвижниках веры Православной, земли белорусской. О той врожденной чистоте и красоте, которая, вопреки всему, все еще живет в душах наших людей. Ведь люди наши, даже вкусив ядовитый заморский пряник, подсунутый им недобрыми руками через экраны телевизоров, сквозь плоскости мониторов, через пестрые страницы модных, безнравственных журналов, содрогаясь, трезвятся и, точно с духовного похмелья, плюют три раза через плечо и возвращаются к настоящему, глубокому, вечному, благоговейно устремляя взор к Господу.

И мой высокогорный гость опустошит стакан залпом за наших предков, современников, будущих потомков и непременно полюбит Беларусь…

Непременно.

Мы станем друзьями. Мы дышим одним воздухом, смотрим на одни и те же звезды, мечтаем, по сути, об одном и том же. О дружной, не обремененной тяготами неблагополучия семье, о здоровых, сытых, одетых и счастливых детях. О плодотворной деятельности, о безмятежной жизни. Наши деды плечом к плечу сражались за будущее своих внуков, за нашу свободу, а значит, мы теперь не просто друзья, а братья, и мы рождены для взаимной любви, ради мира на земле.

Наблюдая, как солнце медленно тонет за «Бештау», я вернулся домой, разделся, лёг в постель и с улыбкой на уже загорелом лице уснул.

Так прошел мой кавказский день, так пройдет неделя, и к концу её, слегка загрустив, я, как бы невзначай, спрошу у бабушки: «Так с кем вы меня познакомить-то хотели?»

Бабушка, улыбнувшись, ответит: «Ну наконец-то, созрел!»

3

Соседи жили неподалеку в просторном кирпичном особняке. Глава семьи, в прошлом летчик, теперь занимался реставрацией православного храма в центре города. Он оказался мастером на все руки. Постоянно что-то мастерил, придумывал, на месте не сидел. И фамилия его соответствовала образу жизни. Шагин. Нет, простите, я поправлюсь. Мастер Шагин. Так он представился, протягивая для рукопожатия мозолистую, шершавую ладонь. Это была ладонь, которая всегда что-то вертит, отвинчивает, вкручивает, сжимает, надпиливает.

Я ему понравился. Видимо, тем, что был благодарным внимательным слушателем. В нем где-то глубоко все еще жил летчик. А значит, и ребенок. И он никак не мог успокоиться, приземлиться, наконец, на землю, и пусть мысленно, но до сих пор летал высоко в облаках, на своем кукурузнике. Он усаживал меня за стол, наливал тарелку сытного горячего борща, рюмку ледяной водки, и начинал взахлеб рассказывать о своих воздушных подвигах. Домашним его истории надоели давно, а тут — внимающий я со свежими, участливыми ушами. Поэтому выкладывался Шагин по полной. Я не скажу, что мне уж очень было интересно, но человек говорил искренне, хоть, возможно, чуточку и привирал, да и к тому же мне уже на тот момент была симпатична его дочурка. Для того, чтобы находиться к ней поближе, мне приходилось полвечера слушать его байки. Зато вторую половину я заслуженно, «легально» проводил с Алисой.

Стройная, веселая и приятная девушка восемнадцати лет училась в медицинском колледже. Мне нравилось ее своеобразное, с примесью местного диалекта, произношение, смуглость бархатной кожи, округлости двух бугорков под майкой и зелень милых глаз.

Первое время она издалека, но с интересом наблюдала за мной, ведь я из другой страны, что за тридевять земель отсюда. Разница между мной и местными «сорвиголовами», безусловно, была. Я ухаживал ненавязчиво, с фантазией, много шутил, умничал в меру, приходил неожиданно, уходил чуть раньше положенного, чтобы после моего ухода оставалось чувство легкой недосказанности. Так мы потихоньку сблизились.

Завязались теплые дружеские отношения с ее мамой, работавшей на телеграфе, женщиной с юмором, и с младшим братом, простым русским парнем, обожавшим охоту и уставшим от папиных историй и изобретений. Он был первым испытателем его бесконечных «Икаровых крыльев» и иногда попадал в небольшие аварии. Я почти каждый день заходил к ним и постепенно стал своим.

Когда сумерки густели, наполняясь таинственным ароматом ночи, а душа в предчувствии долгожданной встречи занималась тревогой, за дальней горой просыпалась луна. Каждое новое пробуждение её было тайным знаком для нас. Я выключал свет в комнате, осторожно спускался вниз по ступенькам и с букетиком цветов, собранных мной за день, волнуясь, спешил к заветной калитке. Из глубины двора появлялся расплывчатый силуэт. Алиса осторожно закрывала калитку, чтобы не разбудить никого в доме, и мы, взявшись за руки, уходили в ночь. Все вокруг интимно преображалось. Улочки делались еще более тесными от длинных теней усадеб, громоздившихся по обе стороны дороги. Тени вытесняли нас к центру улицы, и мы прижимались ближе друг к другу. Цикады стрекотали громче обычного, и мы внимательней прислушивались к стуку собственных сердец. Звезды звонкими иглами вонзались в ночное небо, оставляя яркие светящиеся дырочки, и этот таинственный лунный мир теперь, казалось, существовал только для нас двоих. Мы спускались вдоль абрикосовых садов к тихо журчащему ручейку, и я, перешагнув по камешкам, протягивал руку, поддерживая Алису. Мы шли под переплетенными ветвями странных фантастических деревьев и оказывались в «Английском» парке. Лишь отдаленные, странные, но нисколько не пугающие шорохи в чаще да редкий окрик невиданной птицы нарушали это сказочное безмолвие. Я присаживался на краю разрушенной эстрады, Алиса — ко мне на колени, и мы, обнявшись, тихо целовались. В эти минуты не было ничего более романтичного и желанного на земле, чем это ласковое уединение.

Когда же пьянящий сок друг друга, наконец, был испит без остатка, и губы, горячие и уставшие, шептали что-то несуразное, мы медленно и отрешенно возвращались домой. Я провожал ее до самой калитки и, окрыленный нежным чувством недавней, не доведенной до предела близости, спешил к себе на балкон.

— А хочешь, я заведу тебя в «духоверню», что высоко в горах? — спросила она однажды перед прощальным поцелуем на ночь.

— С тобой готов я и на Эльбрус, — говорю.

— А не боишься?

— Обидеть хочешь? И кстати, что за «духоверня»?

— Возле старого заброшенного аула течет черный ручей. В полнолуние вместо воды кипит в нем кровь. Если пойти вдоль ручья, чуть левее рваного ущелья, поднимаясь вверх по усеянной диковинными цветами тропинке, пробираясь сквозь заросли кривых деревьев и незаметно прокрасться через древнее кладбище, то окажешься на небольшой поляне. Там под сенью прожитых веков темнеет приземистая, с маленькими окошками под черепичной крышей, сложенная из круглого камня «духоверня». Живут в ней белые голуби. Если случилось заболеть кому, то нужно прийти ночью, поймать одного из голубей и, отрезав ему голову, помазать свежей кровью горло заболевшему. И он непременно выздоровеет. В знак благодарности горцы оставляют в специальных нишах золото, деньги, фамильные украшения, красивые кинжалы, драгоценности, кольца. И никто, даже воры, не смеют притронуться к этим богатствам, боясь навлечь на себя страшное проклятие духов, которым и предназначены сокровища… Представляешь, сколько там всего скопилось?

— А если нас поймают?

— Зарежут, конечно. Осквернившим это место, да еще чужакам, неминуемо — смерть. Кровь, журчащая в черном ручье, кровь тех, кто пытался ограбить духоверню…

— Может, все-таки на Эльбрус?

— А, испугался?

— Не то, чтобы очень, просто не хочется рыться в чужих вещах, да и со злыми духами я не в ладах…

— Да ладно, я пошутила, я сама бы не пошла. С утра на Машук рванем по-дикому. У тебя обувь прочная, на рефленой подошве есть?

— Разумеется. Что значит «по-дикому»?

— Не по дороге. А прямо в гору. Завтра в 7:00 стартуем. Готов?

— «Усигда готов»!

На рассвете мы отправились покорять километровый Машук, что высится зеленым бугром над городом Пятигорском. Снизу посмотришь, вроде бы совсем не гора, а крупный пригорок. Но это лишь иллюзия. И исчезает она, когда начинаешь восходить. Однако подъём оказался не таким страшным, как мне казалось. Шли тропами, протоптанными такими же, как и мы, влюбленными сумасшедшими. Местами на особо крутых отрезках приходилось буквально подтягиваться, цепляясь за деревья одной рукой, а другой придерживать Алису. Чем выше поднимались, тем живописней открывался вид на лежащий у подножья город. И вот наконец мы взобрались на покатую лысину Машука. Я пришел в восторг от созерцания необъятных далей, разноцветных квадратов полей, крошечных кубиков многоэтажек, поблескивавших где-то внизу. Низкие кудряшки облаков проплывали прямо над головой, солнце, зацепившееся за одну из вершин Бештау, ласково улыбалось нам. Теперь мне был понятен смысл выражения «видеть как на ладони». Складывалось ощущение, что мы уже не на земле, а высоко в небе. Я был вне себя от радости и завидовал тогда лишь птицам. Как жаль, что нельзя было разбежаться, оттолкнуться и полететь на крыльях над этим городом, над полями, садами, туда, за далекий горизонт. Мы позагорали еще пару часов. Не спеша спустились вниз по кольцевой асфальтированной дороге. Зашли на знаменитый «Провал» — уникальное творение природы, появившееся в результате землетрясения в середине восемнадцатого века, когда «провалился» свод карстовой пещеры с небольшим минеральным озером. Вода горячего серного источника, питающего озеро, выходит из-под площадки перед Провалом и стекает бурным ручьем к реке «Подкумок». Искупались в «бесстыжих ваннах». Уставшие, но счастливые едва успели на электричку и вернулись домой, а утром следующего дня умер дядя Вася.

Сквозь пелену тревожного сна я услышал, как внизу кричит бабушка.

— Андрей, Вася умер…

Я вскочил с кровати, взял зубную щетку, соскользнул по лестнице и, не обращая на бабушку внимания, вошел в его комнату. Я еще окончательно не проснулся и не понимал пока, что дом наш посетила смерть. Я посмотрел на бездыханное тело, лежащее в нелепой позе, и, как ни в чем не бывало, пошел умываться. По привычке трижды ополоснул лицо холодной водой, как обычно, выдавил немного пасты из тюбика, принялся энергично чистить зубы, и тут до меня наконец дошло.

Глядя на себя в зеркало, замерев с зубной щеткой в зубах, я с ужасом осознал: «Умер Вася»…

Приехала «Скорая помощь». Медики у нас долго не задержались. Осмотрели, удостоверились, что нет признаков насилия, законспектировали факт смерти, и, узнав диагноз его продолжительной болезни, уехали. Пришла мать Алисы, и бабушка спросила у меня, может ли она рассчитывать на мою помощь. Я, понимая, что помочь больше некому, одобрительно кивнул своим хмурым черепом.

Стояла жаркая погода. Посередине комнаты, в которой уже чувствовался тлетворный запах, мы разложили стол.

— Нужно положить его на стол, раздеть, обмыть и одеть в костюм, — предложила Галина.

— Ты, Андрей, держи за ноги, мы с Галей — за руки, и перенесем, — сказала бабушка.

— Ну, с Богом, — говорю.

Покойный, казалось, еще больше похудел за последние дни, а как только душа оставила его изнеможенное тело, так он совсем превратился в скелет. Из широко открытого рта хаотично петляя, один за другим выбегали муравьи. Накануне Василий ел абрикос, не успел его дожевать, и насекомые почуяли сладкое. То, что для бедного дяди Васи стало последним завтраком, для них оказалось внезапно открывшейся перспективой полакомиться. Я начал расстегивать пуговицы на рубашке. На миг мне почудилось, будто он очень сильно пьян или потерял сознание, но никак не мертв. Потом я вышел из комнаты, и женщины омыли его. Я поражался своему хладнокровию. Одели в костюм, и я подвязал ему челюсть марлевой повязкой, чтобы закрылся рот. Гроб купить мы не смогли, так как в магазине ритуальных услуг был выходной день. Складывалось впечатление, что умирать по выходным у них не принято. Раздосадованная бабушка начала было возмущаться матом, но я предложил ей поберечь нервы для предстоящих мероприятий. Так и пролежало тело в костюме на столе двое суток, окутывая дом паутиной потустороннего, мистического ужаса. По вечерам к бабушке приходили соседки, подруги, моя любимая сестра приехала из Кисловодска. В прошлом — парашютистка, теперь — горнолыжница. Трагизм и суровая реалистичность впечатлений, накопленных моей впечатлительной душой за день, не давали уснуть по ночам. Дневное хладнокровие ночью превращалось в бессонницу. А ночевал я у соседей. Спустя несколько дней состоялись похороны. Гроб привезли перед самым нашим отбытием на кладбище. Мы выносили тело на улицу на покрывале, и Шагина стошнило. Главными блюдами на поминальном столе в той местности были лапша и борщ. Похоронили Василия между Кисловодском и Ессентуками в живописном месте в горах.

На кладбище мне вдруг сделалось дурно, видимо от усталости, недосыпания и нервного истощения. Закололо слева в груди. Мы с Алисой отошли от столпившихся у гроба провожающих и спрятались во ржи. Алиса присела и сказала ласково: «Приляг, милый». Я опрокинул свою голову ей чуть выше колен и долго смотрел в голубое небо, слушая, как нежный ветер шелестит в колосьях, заглушая обрывки доносящихся от свежевырытой могилы слов прощания и бабушкиных рыданий. Алиса гладила меня по голове и говорила, что все будет хорошо, все пройдет. Я тогда подумал, что женюсь на ней.

А потом я уехал. Мать Алисы уговаривала меня остаться, не спешить с отъездом, что еще немного, а там глядишь и… Но меня ждала любимая работа, друзья, неожиданно сильно потянуло домой. Я слышал зов родной земли во сне. Снились белоствольные, стройные березки, манящие меня своими зелеными веточками, золотые пшеничные поля, хвойный лес, где я гуляю со своим четвероногим другом, и почему-то комбайнеры. Просыпаясь по утрам, я чувствовал, что всё больше и глубже тоскую. Я осознал, что здесь я все-таки гость. И я уехал.

Алиса провожала меня на поезд. Она одела ярко-красное платье и смотрела на меня с грустью. Мы сфотографировались на перроне в обнимку. Через неделю после моего отъезда возле этого перрона террористы взорвали электричку. Взорванный вагон выглядел, как вскрытая консервная банка, побывавшая в костре. Погибло много людей. В основном молодежь.

По приезду домой меня тут же закрутило в обычной круговерти, и я завертелся в бурном водовороте дней. Пару раз я звонил Алисе, но по телефону разговор наш всегда был сух и однообразен. Расстояние, разделявшее нас, не пропускало чувств, и чувства эти постепенно задохнулись.

Вернулся я на Кавказ лишь зимой. В те дни, когда я пришел к соседям впервые после полугодовой разлуки, стояли сильные морозы.

— Ой, Андрей, привет, когда приехал? — поприветствовала уже чужая Алиса, торопливо собирающаяся куда-то.

— Привет, сегодня приехал, — ответил я, понимая, что потерял ее навсегда.

— Как добрался, как дела? — говорила она, второпях обувая высокие сапоги на меху.

— Нормально, — отвечал я, жалея, что зашел.

— Ну, увидимся… — искусственно обнадежила она, естественно, для приличия, тем самым вселив в меня чувство полной безнадежности, и выбежала на улицу, где ее ожидал у калитки недовольно фыркающий сквозь выхлопную трубу автомобиль.

— Обязательно, — подыграл я вдогонку с не наигранным отчаянием, будучи уверенным, что это последняя наша встреча.

Вечером я и мастер Шагин хорошенько выпили. Сходили на «точку». У них там, оказывается, тоже продают из-под полы. Купили бутыль чистого спирта. Неудавшийся тесть пел мне песни В. Высоцкого, не жалел борща и выпивки, а потом сказал: «Ты когда-нибудь на храме бывал?»

— В смысле, на храме? В храме — да, а «на» — нет.

— Завтра побываешь.

Поутру он повел меня к месту своей работы. Мы шли по заснеженному парку. В парке было так же безжизненно и пусто, как у меня внутри. И мы по деревянным лесам, стянутым вокруг массивного купола, венчавшего реконструируемый православный храм, что расположен в центре города, пробирались по скрипящим от мороза доскам, продуваемым холодными ветрами, выше и выше. И вот мы оказались у самой верхушки купола, на одном уровне с огромным позолоченным крестом. Сбоку, у основания креста, проступала выбитая надпись «Мастер Шагин». Я ошеломленно посмотрел вниз. Ветер качнул нашу дощатую площадку, словно смотровую верхушку на мачте в шторм, сцепленную проволокой, сбитую гвоздями, и у меня застучало в висках. Я перекрестился и притронулся к кресту. Огляделся вокруг и увидел заснеженный, далекий Бештау, искрящиеся крыши, звенящую бездну под нами, крошечные фигурки людей и мне стало страшно. Я достал фотоаппарат и принялся фотографировать крест, окрестности и Шагина, не умолкавшего ни на минуту. «Господи, — восторженно осознавал я. — Слава Тебе, и спасибо за то, что дал мне возможность оказаться так высоко, над землей, над страстями мира и моей души». Эта священная высота стала такой символичной и драгоценной, что я позабыл о горестях, переживаниях и боли от безвозвратно потерянной любви. Это был явный знак, указывавший мне на то, что есть и другая любовь, любовь совершенная, вселенская. Золото креста ослепительно сверкало на солнце. Я чувствовал всеобъемлющее присутствие Того, кто сияет над землей, над всеми, кто мог видеть, всеми кто был способен поднять голову и посмотреть вверх, чтобы узреть намного глубже, намного выше тленного и преходящего. Я обнимал святыню дрожащими руками. Хотелось торжественно заплакать.

С того момента я усиленно искал, хотя искал я всегда и ищу до сих пор, но это уже совсем другая история. И, не закончив настоящее повествование, не стоит переходить к следующему, дабы не нарушать законов последовательности и не испортить настроение слушающему. Ты согласен со мной, мой дорогой читатель?

4

Прошли годы. Я вновь приехал на Кавказ.

Проезжая мимо горных аулов Карачаево-Черкессии, поднимаясь все выше к вершинам большого Кавказского хребта, еще не предполагая, что через неделю за перевалом начнется война «Трех восьмерок», я видел людей, которые живут там, и пытался угадать, о чем они поют, над чем размышляют, когда делают «Сулугуни». C улыбкой ли пересказывают байку о двух альпинистах, которые, взобравшись на головокружительную высоту, на Эльбрусе, оказались на длинном отвесном карнизе шириной всего в пятьдесят сантиметров и очутились в эпицентре страшной бури. Спрятаться им было некуда, и они вбили крюки, привязали себя к ним и так простояли всю ночь, прикованные к скале, над бездной, лицом к лицу с ураганом. Буря хлестала их проливным дождем, трепала и била тяжелым ветром, грозно сверкая молниями, норовя оторвать от стены и бросить в пропасть. Но вбитые в камень крюки выдержали, а парни устояли. Но продрогли и поседели. У них была надежда на Господа, вера в себя и фляга с коньяком. Им повезло.

Или судачат горцы о неудачливом проводнике в Домбае, сопровождавшем туристов, прибывших из Австрии, который шел впереди, без сцепки, и по воле судьбы сорвался со стороны Черкессии в пропасть. Бедолага пересек границу в полете и упал на территорию Грузии. Поднять его тело со дна бездны грузинские пограничники не позволили. Потому что пострадавший оказался на территории Грузии нелегально. И смех, и грех. А может, с горечью вспоминают горцы печально известное село Эредви, где кровожадные изверги заживо закопали целый автобус осетин? В основном стариков. Или ведут они тихую беседу об объявившихся неподалеку подонках с базуками и автоматами наперевес, которые еще совсем недавно резали головы русским солдатикам, а теперь сеют смерть в мирных городах и селах, пичкая своих женщин взрывчаткой? И нет у зла национальности, есть лишь имена. И кукловод, что бесцеремонно дергает за ниточки. А к чьим пальцам прикреплены эти слепые, падшие души, по плодам их узнать можно. Кому еще они могут служить, раз проливают кровь ни в чем не повинных людей.

Я смотрел на смуглых, чернобровых мужчин, маленьких темноволосых детей, что играли на обочине извилистой дороги, на кареглазых молчаливых женщин, и не мог знать, о чем они беседуют, делая сыр «Сулугуни». Я видел в их глазах лишь дикую невозмутимую непокорность. Но ясно мне было одно, мечтают они о мире на этой удивительно прекрасной, поднебесной земле. Я чувствовал это, когда поднимался к вершинам твоим, воспетым поэтами, о, восхитительный Кавказ, точно к земному Божьему престолу. Я глядел на ослепительно сверкавший снег, притаившийся на горе Домбай-Ульген, и восхищался пиком «Инэ», исполинским копьем великана, вонзившимся в небо. Я купался в пушистых облаках, играющих с солнечными лучами. Я пил живительную воду кристально чистой красавицы «Муруджу». Я ощущал могучее дыхание твоих головокружительных склонов, прохладу ветров свободы, несущих гордого орла над Тебердой. Я созерцал стремительный, как время, холодный поток «Чучхурского» водопада. Я слышал его тревожный шум. И молчаливый дивный сон вечных ледников наводил на мысль о том, что спим и мы, пока живем на грешной, но такой любимой земле, и что однажды мы все проснемся, и достойные Господа узрят… О, священный Кавказ, как прекрасны твои необъятные грозные скалы. Как ласково теребят душу воспоминания о тебе. И сколько тайн хранят твои хребты, пещеры, ущелья, нам не познать до конца. Но та любовь, то высокое чувство, рожденное тобой, до самых последних дней будет жить в моем сердце. И побывавший в твоих ослепительных объятиях хоть раз, полюбит тебя навсегда. Мир тебе, Кавказ! Мир и любовь людям твоим!

Всегда твой, такой далекий и одновременно такой близкий брат-белорус…

Загрузка...