Когда пробуждаются вулканы

Глава первая ОТРЫВКИ ИЗ ДНЕВНИКА ПОЛКОВНИКА РОМАНОВА

Клеенчатая общая тетрадь. На первой странице наклеена газетная заметка.

Дальше следует текст, написанный рукой Романова: «…Дом, в котором я живу, стоит на высоком месте на краю поселка. Глянешь на восток — до самого горизонта расстилаются безбрежные просторы Тихого океана. У скалистой береговой линии день и ночь грохочет прибой. Если смотреть на юг, там, как на ладони, лежит поселок, лесопильный завод, снуют на речке катера, рыболовные боты. А на западе громоздятся вулканы в снеговых шапках.

Я — следователь районной прокуратуры. Работы мало. Прокурор говорит, что это хорошо, когда следователю нечего делать. Наверное, он по-своему прав: придет такое время, когда в жизни общества не будет места зависти, корыстолюбию, коварству, всему, что толкает человека на преступление. Я верю, я работаю на это время и с радостью выметаю всяческий мусор из жизни…

В выходной день я спустился в поселок, где всегда многолюдно и шумно. Группа рыбаков вышла из магазина и, весело переговариваясь, направилась к берегу реки. Лохматые собаки сидят возле хлебного магазина в ожидании подачек. С покупками спешат женщины. У конторы «Заготпушнина» толпятся охотники. Я вошел в небольшой сквер и, усевшись на скамейку, стал рассматривать отдыхающих, как вдруг услышал за собой изумленный возглас:

— Романов?! Какими судьбами в здешних краях?

Я обернулся. Ко мне быстро шел Колбин. Когда-то мы вместе кончали среднюю школу, даже дружили, но потом наши жизненные пути разошлись. Он уехал в Ленинград, а я, по настоянию отца, поступил в планово-экономический институт в родном городе. На первом же курсе я убедился, что экономические науки не для меня, и решил переменить учебное заведение. В школе у нас был любимым учителем естественник Василий Васильевич Абрамов, страстный коллекционер камней и минералов. Летом он ходил с нами за город и рассказывал интереснейшие истории о камнях, строении земли, геологических эпохах. «Может быть, геология — мое настоящее призвание?» — подумал я. И когда сказал об этом отцу, он не стал возражать.

— Что ж, — сказал он, — поезжай в Ленинград, в Горную академию.

Я поступил на геологический факультет Горной академии. Здесь наши пути с Колбиным снова сошлись: он учился на втором курсе. На факультете его недолюбливали, но я считал, что это из зависти: Колбин учился на пятерки. Непонятно, когда он успевал готовиться к занятиям, если не пропускал ни одного концерта, студенческой вечеринки, вечера танцев…

Но и геологом я не стал. Во время переводных экзаменов профессор Лебедянский сказал мне: «Вы можете лучше учиться, но особого рвения у вас нет. Почему?» Я пожал плечами. Профессор продолжал: «Геология такая наука, которая требует любви, самоотверженности…» Как будто другие науки не требуют самоотверженности. Я высказал это профессору. Он рассердился и выставил меня из кабинета. Я подал заявление об отчислении из академии и уехал в Москву. Деньги были на исходе. Домой ехать не хотелось, я поступил лаборантом в научно-исследовательский институт криминалистики. Работа мне нравилась. Вот теперь я, кажется, нашел свое призвание. Начальство обратило на меня внимание и выдвинуло на следовательскую работу. Я поступил в заочный юридический институт и уехал на Камчатку, на самостоятельную работу.

Встреча с Колбиным обрадовала меня. На вид ему было лет двадцать пять, хотя я знал, что он немного старше меня. Колбин сухощав, смугл, красив; во время разговора щурит глаза и крутит маленькие усики. Я начал расспрашивать, чем он занимается на Камчатке.

— Скучаю тут второй год, — небрежно ответил он. — Изучаем вулканы. Удастся ли мне проникнуть в тайну этого кузнечного бога — не знаю, но я уже замещаю начальника вулканологической станции, Не женат еще. Как древние греки говорят…

Я слушаю его и думаю, что он совсем мало изменился за эти годы; пожалуй, чаще, чем прежде, цитирует греков, чтобы произвести эффект, да важности у него стало больше. И что самое странное — он упивается своим красноречием…

Мимо нас прошли две женщины: одна пожилая, другая молодая, с белым самодовольным лицом. Колбин поздоровался, проводил их взглядом.

— Видишь, какие красавицы водятся здесь, — сказал он, подкрутив усы. — На Невском проспекте такие цветы не растут. Обратил внимание на фигуру? А глаза? Ресницы так длинны, что не разберешь цвета глаз. Виляет бедрами, точно…

— Ты говоришь о женщине, как цыган о лошади, — заметил я.

Колбин расхохотался:

— Цыган знает толк в лошадях.

Женщина, о которой говорил Колбин, была действительно очень красива, но одета крикливо.

— Кто она такая? — спросил я. — Щеголяет в таком наряде…

— Мода, — засмеялся Колбин. — Это Кречетова. Представляешь, он настоящий камчатский медведь, она — кукла, мечтает о Москве, о кинозвездах… — Он хлопнул меня по плечу: — Пойдем, Романов, отдадим дань Бахусу. На этой далекой земле не так часто встречаются школьные товарищи.

Река петляла среди гор. Головокружительные красно-белые утесы. Белые буруны волн за кормой катера. Стук мотора в ущельях. Наконец, река вырвалась из каменных теснин. Течение стало медленным, величавым. По обе стороны — вулканы. Древние, молчаливо-загадочные. Слева — острозубый суровый Ливуч, справа — изящная, правильной формы, конусообразная сопка Лимра. У подножия вулкана — поселок Лимра. Вечер, сгущаются синие сумерки; солнце уходит на покой, но едва исчез последний луч, как вспыхнувшие в поселке электрические огни прошили мрак.

Лимра не принадлежит к числу поселков и городов, о которых советские люди говорят: «Этого не было на карте».

Много веков назад какой-то мудрый кочевник оценил преимущества этого места — высокие горы, вставшие на пути злых ветров, богатую рыбой реку, тайгу, вкусную воду незамерзающих ключей — и осел здесь со своим родом. Первые русские землепроходцы, проникшие сюда с восточного берега Камчатки, обнаружили стойбище. До революции это был «забытый богом» уголок. Люди ловили рыбу, промышляли пушного зверя, день и ночь бились ради куска хлеба. Кусок хлеба — это только так говорится. Главной пищей жителей поселка была рыба, дичь, ягоды. Над лесами, над рекой, над людьми, над реей жизнью поселка властвовали братья Демби. Чтобы защитить свои интересы, обезопасить себя от всяких случайностей, братья приняли подданство трех различных государств: один — английское, другой — японское, третий — турецкое. Только глава семьи остался русским подданным. Так они и грабили край под четырьмя флагами. Революция вышвырнула тунеядцев с Камчатки…

В Лимру катер пришел ночью. Я взял чемодан и сошел на берег. Мой спутник, рассказавший мне историю поселка, объяснил, как добраться до вулканологической станции. Но Колбина я не застал дома. Других знакомых у меня не было. Сторож поселкового Совета, почесывая затылок, сказал:

— Не знаю, куда и определить вас.

— Веди куда-нибудь, — сказал я с досадой.

— Ан, пошли к Дусе, авось пустит, — усмехнулся сторож, внимательно рассматривая меня.

После долгого странствия по дощатым тротуарам мы подошли к аккуратному дому на самом краю поселка.

Лунный свет озарял тесовую крышу моего временного жилища; чисто во дворе, обнесенном забором. Настил из досок лежал между калиткой и берегом ручья. Вода журчала и серебрилась среди камней. Далеко по ту сторону ручейка я различил силуэты двух человек. Дверь долго не открывали. Наконец из сеней вышел мальчик лет десяти.

— Дома кто-нибудь есть?

— Никого.

— Ты, стало быть, один живешь?

— Зачем один? Батя в горах…

— А мама?

Мальчик замялся и посмотрел на реку:

— Мама пошла гулять.

— Ясно. А ночевать ты меня пустишь?

— А то нет? Заходи.

Мы вошли в дом. При свете керосиновой лампы я рассмотрел мальчика. В его взгляде было столько печали и настороженности, что я не выдержал и отвернулся. Мальчик вздохнул. Сильное чувство — горе и радость — всегда накладывает отпечаток на лицо человека. Но какое горе может быть у мальчика, только-только поднимающегося к жизни?

— Как тебя зовут? — спросил я его.

— Данилка.

— Значит, будем знакомы. Меня зовут дядя Петя.

Едва приметная улыбка пробежала по красиво очерченным губам Данилки. Напряжение с его лица исчезло. Я достал из чемодана свои съестные припасы, разложил их на столе. Данилка притащил из кухни чайник с кипятком; мы сели пить чай.

— Ты в каком классе учишься?

— В третьем. Батя говорит — будешь ученым, а я хочу быть милиционером.

— Почему милиционером?

Вздохнув, Данилка ответил:

— Милиционера все боятся.

— А что он, страшный?

— Нет. Добрый, веселый, а его все равно боятся.

— Зачем же ты хочешь, чтобы тебя боялись?

— Так надо. Мама будет бояться…

Данилка поднял на меня голубые глаза под длинными черными ресницами и густо покраснел. Уголки рта у него дрогнули.

Данилка постелил мне на полу, но я не мог заснуть: передо мной все мелькал образ мальчика, готового вот-вот заплакать. Так прошло около часа. Луна смотрела в окно, и свет ее, холодноватый, мертвенно-бледный, будил в душе непонятную мне тоску… Я встал, накинул плащ и вышел на крыльцо. Что же меня беспокоило? Мальчик, который хочет, чтобы его боялась мать?

Мать! Сколько ласки и теплоты в этом слове! А Данилка, маленький Данилка словно ножом полоснул меня по сердцу. Что может быть на земле отвратительнее и чудовищнее, чем нелюбовь к матери, давшей жизнь? Каким черным сердцем надо обладать для этого? Я, может быть, понял бы взрослого человека, но когда это говорит мальчик… Какая же тяжесть должна давить на его душу?

Я плотнее закутался в плащ и сел на крыльцо, поглядывая вдаль, на залитые лунным светом горные гряды. Где-то шумела река, по которой я приехал сегодня в Лимры; от однообразного рокота ее, подобного шуму засыпающего города, мысли мои уносились на запад, в далекий туманный Ленинград, где теперь белые ночи. Волнуемый воспоминаниями, я забылся… И вдруг в ночной тишине раздался приглушенный женский смех. На противоположной стороне ручейка вновь показались две фигуры; они подошли к калитке и остановились. Голос мужчины мне поразительно знаком. Да это же Колбин! Евгений Колбин.

Я с невольным интересом вслушивался в разговор двух влюбленных. Влюбленных? Надо было бы сразу же встать и уйти. Но я не мог. Данилка, вот кто удерживал меня на месте. Все же я поднялся и незамеченный проскользнул в дом; быстро скинув плащ, зарылся под одеяло. Послышались легкие шаги и шорох платья. Дверь кухни открылась. Громыхнуло пустое железное ведро.

— Данилка, ты опять воды не принес! — сердито сказала женщина. — Погоди, поганец, дождешься ты у меня…

Вскоре шум на кухне стих. Скрипнула дверь. Женщина ушла во вторую половину дома.

Утром я проснулся рано, но Данилки в постели уже не было. Полюбовавшись из окна на голубое небо, по которому неслись хлопья разорванных облаков, я вышел на кухню и, не обнаружив никого, остановился в нерешительности. Вдруг дверь открылась и из горницы появилась женщина.

— Здравствуйте, — немного жеманно сказала она. — Вы ко мне?

Решительно я никогда раньше подобной женщины не встречал. У нее все было красиво: лицо, волосы, ноги, руки. Стройный гибкий стан. С каким-то золотистым отливом кожа на шее и голых плечах. Удивительно правильный нос. Но и такого обнаженного, почти циничного взгляда я ни у одной женщины тоже не встречал.

— Я ночевал у вас в доме, — чувствуя себя неловко, ответил я.

— Вот как? — неопределенно улыбнулась она. — А я и не знала. Вы из Москвы?

— Нет, я не из Москвы, — и, извинившись за беспокойство, я вышел.

На крыльце стояло ведро с молоком. Данилка поил корову. Увидев меня, он блеснул белыми зубами.

— Здравствуйте, дядя Петя.

— Это ты надоил молока? — спросил я.

— А кто же еще? — солидно ответил он.

— Ну что ж, Данилка, прощай.

Он, как взрослый, протянул руку, я сжал и потряс ее и, уже не оглядываясь, пошел со двора.

Месяц я пробыл в Козыревке, куда ездил на расследование уголовного дела. Вчера вечером приехал в Лимры, переночевал на пристани, а утром отправился в поселковый Совет, чтобы узнать, когда отправляется почтовый катер в район. Но, увы! Председатель поселкового Совета ничего определенного сказать не мог. Катер застрял где-то в пути, а другой оказии не было. Днем в поселковый Совет на мое имя поступила телефонограмма. Прокурор предлагал мне задержаться в Лимрах и провести расследование по делу экспедиции, спускавшейся в кратер действующего вулкана. Такое задание не очень обрадовало меня. За месяц я порядком измотался и устал.

На вулканологическую станцию на окраине поселка я пришел угрюмый и сердитый. В дверях конторы меня встретил Колбин. Узнав о цели моего прихода, провел в свой кабинет.

— Садись, Петр Васильевич, — сказал он и пододвинул мне папиросы. — Кури, если желаешь. — Опустившись рядом со мной на стул, вздохнул: — Погиб Андрей Николаевич.

— Какой Андрей Николаевич?

— Профессор Лебедянский, вулканолог. Ты должен его помнить по Горной академии. У тебя с ним, кажется, были какие-то неприятности.

Я удивился:

— Нет, почему же? Я очень уважал профессора.

Колбин пристально посмотрел на меня.

— При странных обстоятельствах погиб Андрей Николаевич, — сказал он. — Совершено преступление…

— Кем?

— Проводником экспедиции. Он арестован и отправлен в район.

— Мне не нравится такая поспешность, — сказал я. — Прокурор дал санкцию на арест?

— Конечно.

Мы помолчали.

— Рассказывайте, — попросил я молодого ученого.

Долго рассказывал Колбин о работе экспедиции профессора Лебедянского. В последние годы Андрей Николаевич увлекся вулканами. Удивительно для меня звучал рассказ о самоотверженной работе профессора, и я никак не мог представить его в кратере вулкана. Он мне всегда казался слишком кабинетным, слишком лощеным с его всегда безукоризненно белым накрахмаленным воротничком и черным галстуком, в очках с золотым ободком. Я сказал об этом Колбину. Он усмехнулся.

— Еще много занятного ты услышишь о нашем профессоре, — сказал он. — Итак, я в полном распоряжении следственных органов. С чего начнем изучение вулканологии как науки?

Время не повлияло на характер Евгения Колбина. Он был все такой же трудный — колючий и веселый, высокомерный и добрый одновременно. За семь дней, которые пришлось провести в библиотеке вулканологической станции за книгами, я, кажется, достаточно хорошо узнал его, а понять до конца не мог. Но в вулканологии он разбирался превосходно, и без его помощи мне едва ли удалось бы за такой короткий срок уяснить сущность исследований Лебедянского. В конце недели Колбин устроил мне форменный экзамен. Когда я ответил на его последний вопрос, он хлопнул меня по плечу:

— Ты, милейший, зря ушел из академии. Ошибся в выборе профессии.

Похвала была приятной. К тому же вулканология оказалась интереснейшей наукой.

Больше месяца я таскал за собой в чемодане бутылку коньяку. Мы его распили с Колбиным, потом разговорились, вспомнили школьные годы. Я выразил сожаление, что наша дружба распалась.

— К дружбе я не способен, — сказал Колбин. — Из двух друзей один всегда подчинен другому, хотя об этом обычно стараются не думать. Рабом я быть не могу…

Я стал доказывать, что он говорит чепуху. Но Колбин остался при своем. Хорошее ему казалось смешным, смешное наводило на грусть, а печальное — раздражало. Пожалуй, он ко всему в мире был равнодушен, кроме самого себя. Колбин в тот вечер, как говорят, был в ударе: рассказывал много анекдотов и забавных историй. Когда я собрался уходить, он сказал:

— Ну вот, Петр Васильевич. Поговорили и, кажется, не поняли друг друга. Значит в римские авгуры мы с тобой не годимся. Впрочем, все это ерунда…

— Действительно, трудно тебя понять. Какой-то ералаш в голове.

Колбин усмехнулся и развел руками:

— Что поделаешь!

Время давно перевалило за полночь. Я шел от Колбина и думал, что он, в сущности, неплохой человек, хотя и весь соткан из противоречий.

Вторую неделю я живу в комнате, которую раньше занимали профессор Лебедянский и его помощник Баскаков. Здесь нет ничего лишнего: две кровати-раскладушки, стол, три табуретки, голые стены, никаких предметов, в какой-то мере объяснявших бы характер и привычки ученых. Исключение составляли книги: старинный томик Блока с автографом, роман Дюма «Три мушкетера» на французском языке и «Золотой теленок». Книги принадлежали Лебедянскому.

Лебедянский, по словам Колбина, не терпел глагола прошедшего времени, который будто напоминал ему о быстро скачущих годах, о старости и незавершенных трудах. Старик жил будущим.

Вчера Колбин сообщил любопытную историю одного спора. Как-то в пылу полемики он сказал, что убежден в одном: рано или поздно ему придется умереть. Лебедянский будто бы стукнул кулаком по столу: «Молодой человек, — воскликнул он, — я богаче и моложе вас! У меня, кроме этого, есть еще убеждение, что я родился в один прекрасный день, чтобы любить жизнь. А она дана нам, чтобы бороться. До последнего дыхания бороться за счастье людей…»

Слушая этот рассказ, я пожалел, что не был в свое время ближе знаком с профессором, что никогда уже не придется встретиться с ним.

Итак, вулканы.

Какая же опасность подстерегает человека, опускающегося в кратер вулкана?

С этой точки зрения несомненный интерес представляют статьи и очерки самого Лебедянского. В одном месте он замечает, что человек, подвергающий себя частому риску, теряет чувство настороженности. Он примерно рассуждает так: «Авось пронесет, со мной такое уже бывало!» Величайшее заблуждение! Малейшая неосторожность, а еще хуже — небрежность часто стоит жизни если не человеку, пренебрегшему неписаными законами альпинистов, то его товарищам. Вулкан не только высокая труднодоступная гора, но и погреб с порохом. Он может взорваться в любую минуту. И об этом всегда надо помнить.

Вот описание Лебедянского одного из восхождений:

«11 августа ровно в 5 часов начали подъем. Не успели пройти и сотни метров, как ветер резко переменился и с силой подул в лицо. Облака вулканической пыли, песка и снега слепили глаза. Раздражающий запах сернистого газа. Решили вернуться назад. Зачем подвергать себя риску быть задушенными газами?

13 августа ветер переменился. Клубы темно-серого дыма, выбрасываемые из кратера, на этот раз относило на юг… Склоны вулкана обледенели, а обильно сыпавшаяся днем раньше пыль сделала их по прочности не уступающими цементу. Альпенштоки и кошки вонзались с трудом. Часто приходилось работать ледорубом…

В 14 часов 15 минут вступили на северный край грохочущего кратера. Огромная чаша с зазубренными краями диаметром в 250–300 метров была наполнена дымом, часто сносимым порывами ветра. Небольшое жерло находилось ближе к противоположной стороне.

Дно кратера было засыпано пеплом и от следов падающих вулканических бомб напоминало источенное червями дерево.

Взрывы следовали один за другим. Каждые пять минут из жерла взлетало облако дыма, и вместе с ним раскаленные докрасна камни, веером рассыпавшиеся по кратеру.

Мы спустились в кратер, но побыть там долго не пришлось: вулкан крупно вздрогнул. Камни полетели по всей площади-кратера. Накинув на головы рюкзаки, к счастью не пустые, мы, задыхаясь, вылезли из кратера и остальное время провели на его краю, любуясь этой величественной картиной».

Перечитывая труды Лебедянского, я убедился в его находчивости и бесстрашии.

В Лимры под конвоем привезли проводника экспедиции Кречетова. Он высок ростом и широк в плечах. Под густыми бровями — добрые, умные глаза; голову держит прямо. Смуглый цвет лица показывал, что оно хорошо знакомо с горным солнцем. Меня поразили его седые волосы, не соответствовавшие молодым глазам и сильной, хорошо сбитой фигуре. Кречетов молча поклонился и сел на табуретку, указанную мной. Я не могу определить, почему — из-за ровного спокойного взгляда или скупых движений, но с первой же встречи я почувствовал к нему доверие. Возможно, это маска? Может быть, обманчивы его ясные глаза?

Сегодня я получил из райцентра протокол предварительного допроса. Кречетов не признает себя виновным. В этом, конечно, ничего удивительного нет — ни один преступник без боя не сдается. Допрос — это поединок. И мне, наверное, потребуется много времени и усилий, чтобы заставить своего противника признать себя виновным.

Кречетов обвиняется в трусости, нарушении правил техники безопасности при спуске в кратер действующего вулкана, халатном исполнении своих служебных обязанностей. Обвинение держится пока на показаниях Колбина, который от имени вулканологической станции представил в прокуратуру официальный материал для привлечения Кречетова к уголовной ответственности.

— Это недоразумение, товарищ следователь, — голос Кречетова слегка дрогнул. — Сын у меня…

— А вы не волнуйтесь. Разберемся. Расскажите все по порядку.

Кречетов почти дословно повторил показания Колбина. Только в одном, главном, они расходились. Колбин показывал, что Кречетов не выполнил его приказа о немедленном спуске в кратер за Лебедянским, а когда наконец выполнил и спустился, тот тут же вернулся с ушибом левого плеча. Кречетов же утверждал, что он сразу, как только Колбин поднялся из кратера, бросился по веревке вниз. В кратере то и дело раздавался грохот. Но Кречетов, по его словам, продолжал поиски. В другое время он, возможно, пережил бы настоящий ужас, но тогда меньше всего думал об опасности, не испытывал никакого страха, потому что мысли у него были заняты одним — спасением человека. К тому же, как я понял из его объяснений, человек в кратере из-за недостатка кислорода становится апатичным, реакция на окружающее у него ослабевает, и он остается сравнительно спокойным при любых обстоятельствах. Продвигаясь по вязкому и рыхлому дну кратера, Кречетов осторожно подполз к большой трещине. Подымавшийся из нее дым мешал разглядеть, что было по другую ее сторону. Грохот нарастал. Вокруг все дрожало. Дышать стало трудно, появилась вялость, и Кречетов отполз назад. Двигаясь вдоль трещины, он наткнулся на стеклянную банку для сбора возгонов[1] и фотоаппарат, но самого профессора нигде не было видно.

Град раскаленных камней усилился. Один, довольно крупный, падая, ударил Кречетова в левое плечо. Теряя сознание, он кое-как добрался до веревки, дернул ее, и его вытащили, потому что сам он подняться уже не мог.

— Если бы не этот ушиб, может и нашел бы профессора. Тут винюсь, — заключил Кречетов и опустил голову.

В рассказе меня невольно поразила эта способность человека, даже под страхом смерти, выполнять свой долг.

— Вы, наверное, привыкли к подобного рода опасностям? — спросил я Кречетова.

— Да, к грохоту вулкана можно привыкнуть.

На другой день меня разбудил сторож поселкового Совета. На пороге, робко прижавшись к косяку, стоял Данилка и смотрел на меня большими испуганными глазами. Под мышкой он держал сверток.

— Малец пришел к отцу, — сказал сторож, кивнув на Данилку.

— К какому отцу?

— К Кречетову, стало быть, Корнею Захаровичу.

— Ну что ж, Данилка, иди к отцу, — подумав, сказал я.

Кречетов содержался в том же доме, где помещался поселковый Совет, только вход был со двора. Я открыл двери и вошел в небольшой коридор. Данилка сидел на коленях у Кречетова, обхватив его руками за шею. Перед ними на белой тряпке лежали пряники, селедка, масло и хлеб. Все это было покупное, из магазина, ничего домашнего.

— Что ж это, мама не смогла напечь отцу пирожков? — весело спросил я.

Данилка обернулся и соскочил с колен отца. Кречетов смущенно кашлянул. Я понял, что помешал их свиданию.

— Ладно, ты посиди, Данилка, а я пока схожу еще кое-куда, — сказал я и вышел.

Колбин решительно не выходил у меня из головы: не думает ли он таким путем избавиться от своего соперника? Я его встретил возле магазина. Мы вместе отправились домой. Когда я спросил, в каких он отношениях с женой Кречетова, на лице у него вспыхнул легкий румянец. Ему странно, что я интересуюсь его личной жизнью. Он человек независимый, встречается с кем хочет и где хочет, и к уголовному делу, которое расследуется сейчас, это не имеет никакого отношения.

Сегодня из области я получил заверенную телеграмму, в которой Баскаков — участник экспедиции — кратко подтверждал невиновность Кречетова. Гибель профессора он объяснял случайными обстоятельствами при извержении вулкана. Кречетов в эту случайность не верил. В кратере, по его мнению, что-то произошло, но что — он не мог объяснить. Ему казался странным, например, преждевременный подъем Колбина из кратера. «Нехорошо покидать товарища в беде», — хмуро сказал он на допросе. Колбин же объяснил это тем, что профессор будто отослал его с собранными пробами возгонов, имевшими большую научную ценность. Могло быть и так. У меня не было никаких оснований не верить ему.

Я подписал заключение о прекращении дела. Прокурор, кажется, только и ждал звонка и охотно разрешил освободить Кречетова из-под стражи, намекнув, что он поторопился дать санкцию на его арест. Корней Захарович в районе пользовался большой популярностью, и никто из местных жителей не верил в его виновность. Люди, которые приходили на свидание, все в один голос уверяли, что Кречетов арестован по ошибке. Слушая речи охотников и оленеводов, приезжавших за десятки километров, я в душе позавидовал доброй славе, сопутствующей моему подследственному. Надо иметь большое отзывчивое сердце, чтобы тебя так полюбили. Мне хотелось тут же обрадовать Данилку, но он пришел на свидание к отцу только под вечер. По обыкновению он зашел сначала ко мне. Я усадил его пить чай. Парнишке не сиделось, он ерзал на стуле и умоляюще смотрел на меня.

— Дядь Петь, можно к тяте, я ему мармеладу купил сладкого, — сказал он, отодвигая стакан.

— Сегодня к бате нельзя.

Лицо Данилки омрачилось.

— Я быстренько, дядь Петь…

Дверь распахнулась, и милиционер ввел в комнату Кречетова. У Данилки засверкали глазенки, он порывисто поднялся, но тут же сбавил пыл, степенно подошел к отцу и протянул ему руку.

— Садись, Корней Захарович. А вы можете идти, — сказал я милиционеру.

Наступило молчание.

— Вы свободны, Корней Захарович. Вот, подпишитесь.

Могучие руки Кречетова дрожали. Расписавшись, он поднялся. Под глазами я увидел две слезинки, крупные, с горошину каждая. Они медленно сползали по щекам. Он отвернулся, чтобы скрыть свое волнение, и нагнулся, делая вид, будто рассматривает сверток, принесенный Данилкой.

— Корней Захарович, полно вам, сказал я. — Все хорошо, что хорошо кончается. Идите отдохните. Мы простились, как добрые друзья. Корней Захарович пригласил к себе в гости, но меня уже срочно вызывал мой начальник, и я ни одного дня не мог больше оставаться в Лимрах.

Кречетов с сыном вышли из дома. Данилка, видать, не чуял ног под собой от радости. Заходящее солнце раскинуло по деревянному тротуару лучистый ковер. По нему размеренно, неторопливо шли Кречетовы.

Расставшись с Кречетовым, я в ту же ночь на почтовом катере уехал в район, через день самолет доставил меня в Петропавловск, а отсюда с двумя работниками уголовного розыска на теплоходе «Русь» я выехал в Анадырь — административный центр Чукотского национального округа. Думал, пробуду три — четыре месяца и вернусь. Но дело, которое мы расследовали, оказалось запутанным, пришлось выезжать в Прибалтику и на Кавказ. Закончив следствие, я взял отпуск и в Усть-Камчатск вернулся только весной следующего года.

Мой начальник — районный прокурор — обрадовался встрече, хлопнул меня по плечу и усадил на диван. Чудак такой. Рассказав ему все, что было со мной занимательного, я, в свою очередь, принялся расспрашивать его о местной жизни, спросил и о Кречетове. Мой собеседник вздохнул.

— Признаться, — сказал он, потеребливая усы, — поверил я тогда тебе и поспешил. А зря…

— То есть, как зря? Заключение о прекращении дела мною же было подписано на основании показаний свидетелей.

— Дело затребовали в область, а вскоре Кречетова арестовали и увезли в Петропавловск. Его признали виновным в гибели Лебедянского и осудили…

Наступило молчание. Я смотрел в окно. Множество низеньких домиков теснилось к берегу реки, а дальше синела Лимровская сопка в своем белом берете.

— Почему вы не опротестовали, Михаил Иванович? — тихо спросил я.

— Напрасная проволочка. В нашем следственном материале не было показаний Баскакова.

— Не было?

— Не было.

Телеграмму Баскакова я подшивал к делу — хорошо помню. Но куда она могла деться? Я терялся в догадках. Вытащить ее никто не мог, да и кому она нужна? Может, потерялась? Странно, очень странно.

Солнце опускалось на покой за горные вершины, и беловатый туман растекался по долине, когда в дверь кабинета громко постучали. Вошел начальник районной милиции, лихой и шумный человек, а вслед за ним — сухонький старичок и малец лет десяти.

— Данилка! — невольно воскликнул я.

Он робко взглянул на меня и потупил глаза. На нем была старая рваная куртка и тесные вытертые штаны; на босых грязных ногах цыпки, в трещинах запеклась кровь. Сердце мое сильно билось, и я почему-то с ненавистью посмотрел на благообразного старичка.

— Вот сукин сын, — возбужденно говорил начальник районной милиции прокурору. — Как только рука поднялась на ребенка…

Я узнал историю Данилки. После ареста Кречетова его жена распродала все хозяйство и уехала с Колбиным в Москву. Оттуда она не вернулась. Данилка остался один. Жил где придется. Месяцев шесть назад его взял к себе кладовщик рыбной базы. Он оказался скверным человеком. Начальник районной милиции случайно увидел, как он избивал мальчика. Данилка стоял посредине двора, вытянув руки по швам, а кладовщик методически хлестал его по щекам. Вся семья молча наблюдала эту сцену, — видать, не впервой такое.

— Как хотите, а я оформлю материал на этого сукиного сына, — решительно заявил начальник районной милиции.

Он увел старичка за собой, а Данилку я взял к себе. С тех пор он у меня.

Пришел ответ Баскакова на мое письмо. Странный ответ. Свое вторичное показание против Кречетова он объяснял состоянием транса, в котором якобы находился после тяжелых испытаний в кратере вулкана. «Я жестоко наказан своей совестью, — писал Баскаков. — Если мои показания, как вы утверждаете, явились веским материалом для обвинения Кречетова, то я сожалею об этом и подтверждаю первое показание — проводник Кречетов невиновен. Не знаю, как мне исправить свою ошибку: может быть это мое заявление в какой-то мере оправдает меня. Что я находился в трансе, подтверждает Бехтеревский институт, куда я был отправлен на лечение из петропавловской больницы. Справку о прохождении курса лечения вы можете приложить к моему заявлению».

В архиве областного управления связи мне удалось разыскать оригинал телеграммы Баскакова с показанием в пользу Кречетова. Главный врач больницы, куда был с вулкана доставлен Баскаков на лечение, сообщил любопытные факты, относящиеся к этой истории. Когда больной стал поправляться и готовился к выписке, его трижды навещал какой-то приезжий товарищ. Фамилию этого посетителя я установил по корешкам пропусков. Им оказался Колбин. Через два дня после посещения Колбина Баскаков выписался. А ровно через месяц его, психически больного, вновь доставили в больницу. По требованию отца — художника Баскакова — больной был отправлен в Москву в Бехтеревский институт.

Читал я и заявление Колбина на имя прокурора области. Он писал, что научные работники не могут мириться с трагической гибелью профессора Лебедянского и что виновный должен быть наказан. В этом заявлении меня удивила одна подробность: Колбин писал, что следователь Романов, то есть я, заключение о прекращении дела написал, не допросив главного свидетеля обвинения Баскакова — талантливого ученика Лебедянского.

Я хорошо помню, что перед отъездом из Лимры мы долго беседовали с Колбиным. Телеграмму Баскакова он видел, даже держал в руках. Так почему же он пишет, что я не допросил Баскакова? Значит, он знал, что дело, которое я вел, в руки прокурора попадет без показаний Баскакова? Выкрал?

Собрав весь необходимый материал, я явился к прокурору области. В ноябре он опротестовал дело Кречетова. Мысль о Колбине не давала мне покоя. Можно ли привлечь его к ответственности? Но на основании чего? Доказательств у меня никаких, догадки, одни только догадки. Придется ждать. Говорят, время — лучший лекарь. Но есть еще и другая миссия времени — карать подлецов. Любое преступление со временем всплывает наружу.

Данилка сначала дичился меня, был замкнут. Но постепенно душа его оттаяла, и мы подружились.

Нашим любимым занятием были вечерние прогулки по окрестностям поселка. Часто мы заходили к знакомому рыбаку. Он катал нас на лодке. Над уснувшей рекой звезды мерцали таинственно. Где-то лениво лаяла собака, ей отвечала другая. Мы молчали и плыли. А иногда рыбак угощал нас какой-нибудь удивительной историей из местной жизни. Истории эти казались загадочными, потому что рассказчик чего-то недосказывал. Тихо. Лодка скользила в ночи. Да скользила ли? Или стояла на месте? Шеломайники расступались, и лодка с шорохом причаливала к берегу.

Обратный путь наш лежал берегом реки. Впереди — Лимровская сопка. Откуда бы мы ни возвращались, видели ее всегда. То она была справа, то слева, то впереди и редко — сзади. Над ее вершиной всегда стояло розовое зарево. В одну ночь оно имело форму шара, в другую — огненным столбом поднималось в черное небо, в третью — вырастало в виде гриба.

Данилка смотрел на вулкан и коротко бросал:

— Работает. Я его покорю, когда вырасту.

Дома мы выпивали по стакану молока и сразу же засыпали, чувствуя свежесть в теле, вобравшем все запахи реки и трав. Утром Данилка вставал рано и принимался за работу: приносил дрова, таскал воду, потом садился за уроки, которые я задавал ему. Учился он удивительно легко и память имел необыкновенную. Особенно поражали меня его способности к математике.

Осенью Данилка сдал экзамен за четвертый класс (год он не учился) и начал заниматься в пятом. Ему исполнилось одиннадцать лет, но он, унаследовав от отца могучее сложение, выглядел старше.

Зимой меня перевели в Хабаровск. Оставить Данилку я не мог (очень уж привязался к парнишке), отрывать от занятий в школе в середине учебного года — не дело. Но выхода не было. После того как прокурор опротестовал дело Кречетова, Данилка с нетерпением ждал возвращения отца. И когда я ему сообщил о переезде, он насупился и спросил:

— А как же я встречусь с батей?

— Мы ему напишем письмо. А пока поживешь у меня. Ну, решили?

— Решили, дядя Петя.

Накануне отъезда мы отправились на лыжную прогулку. Вулкан в эту ночь был в огнях. Мне почему-то стало жаль расставаться с ним. Может быть, я не увижу его никогда? Мы с Данилкой стояли на пригорке, притормозив лыжи, и смотрели на огненный фонтан. Он то затухал, то вспыхивал с новой силой — не отведешь глаз.

— Прощай, — сказал я.

— Мы еще встретимся, — сказал Данилка и поднял руку.

Июль. Жаркое солнце. С Амура тянет прохладой. Над желтым песком пляжа тихо колышется раскаленный воздух. Вдалеке синеют сопки. Пустынно. На Амуре нет лодок, моторки не рассекают его широкую грудь. На пляже не видно бронзовых загорелых тел.

Война вихрем ворвалась в нашу жизнь. На западе, за тысячи километров отсюда, идет гигантская битва. Наш город с суровым, решительным лицом как бы прислушивается к шуму сражений.

Занятия в школе кончились за два дня до начала войны. Данилка вторую неделю встречает меня у подъезда учреждения, и мы с ним отправляемся на Амур. Молча раздеваемся и лезем в воду; потом закусываем пирожками. Данилка рассказывает очередной фантастический план разгрома врага.

Я купался, ел, слушал машинально. Голова была занята одной мыслью — скорее туда, на фронт! Сегодня наконец получил приказ об отчислении в Действующую армию. Мой рапорт, написанный в решительном тоне, очевидно подействовал на начальство. Настроение у меня было хорошее. Данилка, видимо, чувствовал это и бросал на меня удивленные взгляды.

— Поедем, дядя Петя, на фронт?

— Тебе еще рано…

И я объявил ему о своем решении. Только возле дома он спросил:

— Как же я, дядя Петя?

«Да, как же быть с тобой, Данилка?» — подумал я. Дело Корнея Захаровича все еще не было пересмотрено, оно могло застрять где-нибудь в судебной инстанции. Ведь шла война. Корней Захарович писал, что он жив, здоров и надеется в ближайшее время увидеться с нами.

— Скоро приедет твой батя, вернешься с ним на Камчатку, — сказал я, открывая калитку.

В нашем садике было прохладно и тихо. Его посадил отец, когда женился. Но пока я скитался по свету, садик одичал. Этой весной мы привели его в порядок. За зиму Данилка так основательно проштудировал книгу по садоводству, что я нисколько не удивился, когда он предложил план обновления сада; мы срубили старые яблони и посадили саженцы, устроили ягодник. Уступая настойчивым просьбам Данилки, пришлось обзавестись и пчелами. «Для опыления», — объяснил юный садовод.

— А пока присмотри за садом, — сказал я Данилке и положил руку на его плечо. — Еще одна просьба, Данилка: после ужина я буду говорить с мамой. Ты меня поддержи.

Данилка кивнул.

Сразу же, как только началась война, я несколько раз намекал матери, что меня могут призвать в армию и придется ехать на фронт. Мама либо пропускала эти замечания мимо ушей, либо говорила: «Бог милостив, Петя…» и начинала жаловаться на здоровье, преувеличивая свою немощь. Я без труда разгадывал эти наивные уловки, грустно поднимал глаза на мать и уходил к себе в кабинет. Но дальше откладывать разговор было невозможно. После ужина собрался с духом и, взяв ее за руки, сказал:

— Мама, я уезжаю на фронт.

Она долго сидела ссутулившись. Нет, она не плакала. Но в ее маленькой, сухонькой фигурке было столько горя, что я не выдержал и, накинув плащ, вышел в садик. Я любил маму. Любил ее шершавые руки, ласковые глаза в сетке густых морщинок. Невыносимо жаль было оставлять ее одну. Но долг и совесть звали меня туда, где шла битва за жизнь, за свет, за будущее человечества.

Через два дня мама и Данилка провожали меня на поезд. Внешне она была спокойна, только в глазах затаилась глубокая грусть.

— Благословляю, Петя, — сказала она и трижды поцеловала.

У Данилки глаза были красные, но он крепился. Только в последнюю минуту не выдержал, бросился мне на шею:

— Дядя Петя…

Я вошел в вагон, открыл окно и высунулся наружу. На перроне стоял многоголосый людской гул. Заглушая его, со стороны виадука приближалась песня:

В интервалах я слышал топот ног и слова команды: «Раз, два, три… раз, два, три…» Батальон добровольцев. На перроне наступила тишина. Высохли слезы в глазах матерей и жен. Я почувствовал, как теплый комок подступает к горлу. Мама моя выпрямила сухонькую фигурку.

Поезд медленно тронулся. Я, не отрываясь, смотрел на строгое лицо матери. Она, опираясь на руку Данилки, семенила за вагоном и что-то говорила. Но голоса ее я уже не слышал. Поезд пошел быстрее. На перроне гремела медь оркестра.

Мама и Данилка все удалялись от меня. Они стояли рядом и махали руками. Глаза мои затуманились, и я медленно отошел от окна…»

Глава вторая ВСТРЕЧА

Неяркий зимний луч солнца, проникавший в окно, освещал задумчивое лицо Данилы. Детство… Все то, о чем говорилось в дневнике Петра Васильевича Романова, так далеко ушло, словно никогда и не бывало. Но оно было!

Данила свернул записку и вздохнул. Не дождалась мама Поля. Он писал ей много раз, но ответа не получил. Не знал, что после его отъезда она вернулась в деревню к родным, захворала там и умерла.

На столе полковника Романова письма, телеграммы, копии заявлений по делу о гибели профессора Лебедянского. Плотный синеватый листок бумаги, сложенный вдвое, — «Свидетельство о рождении. Фамилия — Кречетов. Имя — Данила. Отчество — Корнеевич. Дата рождения — 26 февраля 1930 года». А по паспорту, если посмотреть, — Романов и год рождения 1928. Данила невольно взглянул на настольный календарь. 26 февраля. Выходит, сегодня день рождения. Тридцать лет… Было время, когда казалось, что он никогда не дождется не только тридцати — совершеннолетия, так хотелось поскорее стать взрослым. Данила слегка усмехнулся. На фронте он прибавил себе два года, и ему поверили, потому что не по годам был рослый. А тридцать лет пролетели, как один день…

Когда же, все-таки, началась настоящая жизнь? В Лимре, Хабаровске? Нет, не там и не тогда. Там было детство со всеми горестями и радостями. В настоящий круговорот жизни он попал в ноябре 1942 года, в Москве. Тощий, грязный, он слез с платформы и случайно встретился с усатым человеком в военной форме. Тот посмотрел на него, подумал и решительно взял за руку. Данила поехал с ним на Арбат. Квартира, забитая мебелью, вещами. Бутылка, сыр, колбаса, конфеты на круглом столе. Женщина с белым сытым лицом. За несколько месяцев Данила впервые наелся досыта. Усатый о чем-то говорил с женщиной, а он так устал, что уснул за столом.

На другой день началась «работа». С двумя подростками Данилка едет на автомашине. В кабине — сумка с продуктами. Мальчишек усатый оставляет на базаре, а машина мчится по Москве дальше. Улица Горького. Высокий дом. Остановка. Усатый сует Данилке в руки две сумки: «Отнесешь в квартиру двадцать три». Пожилая женщина молча принимает продукты и вручает рулон холста. Машина едет дальше. Остановка. Звонок в квартиру. И опять женщина принимает продукты и выносит Данилке холст.

Странная это была жизнь. Днем Данилка разъезжал по Москве и менял продукты на холст, а по ночам на три условных звонка открывал гостям двери, убирал и мыл посуду.

Он не раз думал — почему усатый меняет дорогие продукты на рулоны грубого холста? «Мы помогаем людям, — отвечала женщина с сытым лицом. — Война, мальчик…» Наверное, решил Данилка, усатому для помощи семьям воинов специально отпускают продукты и он развозит их по городу. Накануне Нового года в дом по улице Чернышевского он привез полный рюкзак продуктов. Банки сгущенного молока и мяса, плитки шоколада, галеты. Ни разу ему еще не приходилось отдавать столько продуктов за сверток холста. Он опорожнил рюкзак. Дверь соседней комнаты открылась. Седая женщина с усталым лицом держала в руках небольшой рулон. Высокий старик с сутулыми плечами кричал за ее спиной: «Не отдам! Не отдам! Боже, Ренуара, настоящего Ренуара за банку сгущенного молока. Грабители!», — и крупные слезы катились по его щекам. Данилка поднялся и с достоинством сказал: «Мы же помогаем бедным. Я не возьму эту холстину, если она так дорога вам». Усатый, выслушав Данилку, обозвал его болваном и сильно избил. Пролежав двое суток в постели, на третий день Данилка повез продукты в Измайлово. Усатый строго предупредил, что пристрелит его, как бездомную собаку, если он проговорится кому-нибудь о своей работе.

Данилка же твердо решил рассказать об усатом, а потом бежать на фронт. Но кому расскажешь, когда во всей Москве ни одного знакомого? Вот если бы дядя Петя был рядом… Возвращаясь из Измайлово, Данилка встретил милиционера. Вот с кем надо посоветоваться. «Пойдем», — сказал милиционер, выслушав рассказ. Они пришли в Московский уголовный розыск. Данилка повторил свой рассказ начальнику — седому человеку с умными глазами. Холстину развернули. «Пейзаж Левитана», — сказал седой человек и, еще раз переспросив, сколько продуктов Данилка дал за картину, покачал головой.

А через три дня, когда в квартире усатого собрались гости, Данилка впустил работников уголовного розыска. Начался обыск. Усатого и его гостей увели. Двое в штатском трое суток жили в квартире и всех, кто приходил к усатому, арестовывали. На четвертый день приехал начальник, поблагодарил Данилку за помощь и сказал: «Будешь жить и учиться в детском доме».

1943 год. Побег из детского дома. Два «зайца» в военном эшелоне. Скудные запасы продуктов на тряпочке. Завтрак. Налет немецкой авиации. Осколок бомбы ранил в живот спутника Данилки. Под вечер он умер у обочины железной дороги. Лицо было страдальческим. В глазах испуг. Где-то там, на востоке, мать ждала сына. Данила ночь просидел у трупа, утром перетащил его в воронку, укрыл своей курткой. Потом собирал землю и сыпал ее на товарища. Сколько горсточек ушло на могилку — не помнил. Знает только, что на дне воронки вырос бугорок. Данила воткнул в него веточку вербы, выбрался на бровку, окинул взглядом горизонт — не летят ли где самолеты, вытер слезы и зашагал на запад — туда, где погромыхивала артиллерия.

1944 год. В штабе танковой дивизии под Гомелем. Данила — ординарец начальника штаба дивизии… Ночь перед атакой. Луна купается в редких облаках. Как эхо, издалека доносится артиллерийская канонада… Данила возвращается в расположение штаба… Шорох в кустах, где пролегает целый пучок проводов — связь с передовой. Данила вскидывает автомат, крадется. Впереди, над проводами, что-то делает человек — не то режет, не то еще что… «Стой, руки вверх!» Голос хриплый, надтреснутый. Сердце бешено колотится. Враг поднимает руки. Идет. У Данилы во рту пересохло. Как бы не сбежал. Ишь ты, озирается. Не верти головой, тать! Услышав голоса, Данила настораживается. Свои. Это был первый боевой подвиг в жизни Данилы. Первая боевая медаль.

После освобождения Гомеля начальник штаба вызвал Данилу и, указав на офицеров, находившихся в блиндаже, сказал: «Вот твои преподаватели, будешь учиться». Математика. Физика. Химия. Русский язык и литература.

Английскому обучал сам полковник. Ежедневно по четыре урока. Условия учебы жесткие — три тройки за неделю — и в тыл. Об этом Данилу предупредили. А в тыл ему не хотелось. В неделю раз полковник проверял отметки. Учебников не было. Английскому Данила учился по словарю и томику Байрона. Он читал полковнику стихи мятежного поэта и переводил их на русский язык. Когда дивизия подошла к Бресту, с Байроном было покончено. Вот радость-то была! После очередной проверки отметок полковник вручил Даниле для перевода на английский язык «Капитанскую дочку».

В Лодзи — переводные экзамены. Преподаватели — члены комиссии, председатель — начальник штаба, уже не полковник, а генерал. Много раз потом Даниле приходилось сдавать экзамены, но лодзинского ему не забыть. Спрашивали придирчиво, дотошно. Экзамен длился пять часов. Не только он сам, но и экзаменаторы удивились лошадиной его выносливости. И злой же был тогда Данила, ох, злой! А на другой день генерал выдал ему справку о том, что он переведен в девятый класс средней школы. Штамп дивизии. Печать дивизии. Пять подписей.

1945 год. В Берлине. Данила возле рейхстага. В кармане — кусок мелу. Серая стена испещрена надписями. «Эй, ты, танкист, чего мелом пишешь, сотрется, — это к нему, Даниле, обращается пехотинец. — Глянь, как надо расписываться». И солдат штыком нацарапал на стене: «Иван Ковшов. 1945 год».

Генерал уезжает на Дальний Восток. Накануне отъезда он пригласил Данилу пить чай. Молчали. Заложив руки за спину, генерал ходил по комнате. Его семья погибла в Минске, он был одинок, и ему было жаль расставаться с Данилой. Но предстояла еще война на Востоке. Он сказал: «Будешь жить и учиться в детском доме».

Москва. Самолет уходил ночью. Генерал обнял Данилу и по-мужски трижды поцеловал; сутулясь, не оглядываясь, пошел к трапу.

Генерал не вернулся с Дальнего Востока. Погиб в Маньчжурии…

Данила глубоко вздохнул. Послевоенные годы пролетели быстро. Средняя школа. Институт. Аспирантура. Кандидатская диссертация. Научные командировки в Италию и Исландию. Казалось, пройдено много, но вспомнить эти годы было почти нечем. Все это была обыденная повседневная жизнь, не затрагивающая глубоко души. Теперь вот в составе вулканологической экспедиции он едет на Камчатку. Три дня назад его вызвали в канцелярию Академии наук СССР и показали письмо полковника Романова. «Прошу сообщить, — говорилось в нем, — имя и отчество кандидата технических наук Д. К. Романова — автора статьи…» А через день, не дожидаясь выезда экспедиции, Данила сел в самолет и прилетел в Хабаровск…

Данила закурил. Все эти годы он жадно вбирал знания. Он мог быть вполне доволен собой. Жилось ему неплохо, здоров, силен. Но его не устраивала размеренная жизнь кабинетного ученого. Он рвался на стройки, в гущу жизни, а ему говорили — «у вас все впереди».

В коридоре хлопнула дверь. В комнату, чуть прихрамывая, вошел Петр Васильевич Романов.

— Как самочувствие, дорогой? — весело спросил он.

Данила поднялся, высокий, широкоплечий, и, указав глазами на бумаги, сказал:

— Вот, подводил итоги своей жизни.

— Ну и что?

— Неважный итог, Петр Васильевич. Тридцать лет все взаймы брал и ничего еще не отдавал.

Они присели на диван.

— Смотри-ка, день рождения тягостно отразился на твоем душевном состоянии. У тебя, дорогой, впереди еще целая жизнь. Все успеешь.

— Слыхал, — отмахнулся Данила.

— И не следует прибедняться. Я читал твои статьи.

— Ну, что там. Мелочь…

В кабинет вошла чистенькая старушка и пригласила их ужинать. Романов был холостяк, и в квартире хозяйничала его дальняя родственница.

— Пошли, отметим твое тридцатилетие, — сказал Романов.

Данила оглядел его и сказал:

— А ты все такой же, Петр Васильевич. Не стареешь.

Только голова немного поседела.

— Некогда стареть, друг, — отшутился Романов.

Раненая нога, мучившая его накануне к непогоде, успокоилась, и он чувствовал себя отлично.

Да, в свои сорок семь лет он был таким же поджарым и мускулистым, как в молодости. Но это потому, что регулярно, с увлечением занимается гимнастикой. В столовой, по случаю приезда гостя, да еще именинника, был любовно сервирован стол.

Романов откупорил бутылку коньяку и наполнил стопки.

— Полагается произнести тост. Выпьем за твое тридцатилетие, Данила.

— За нашу встречу, Петр Васильевич.

Данила положил на свою тарелку золотистое, аппетитно подрумяненное куриное крылышко, добавил гарниру — цветной капусты и картофельного пюре. Все было очень вкусно. Данила похвалил, потом, без видимой связи с этим, сказал:

— А я в столовых питаюсь. Надоело.

— Жениться надо, — заметил Романов.

— Чтобы жена готовила обеды?

Романов улыбнулся. Вопрос был немного каверзный, — молодежь иногда любит поддеть стариков.

— Без женщины человек грубеет, мой друг.

— Почему же ты не женился до сих пор?

— В свое время не успел этого сделать, а теперь, пожалуй, поздно.

После ужина они вернулись в кабинет. Романов уселся на диван и вытянул ноги. Данила закурил, стал глядеть в окно.

— Ну, что скажешь о моем камчатском дневнике? — спросил Романов. — Прочитал?

Данила не ответил.

— Давно это было, а до сих пор не могу забыть. А недавно еще Корней Захарович напомнил об этой старой истории.

— Он жив? — Данила резко повернулся. Не мигая, каким-то странным, сдержанно-вопрошающим взглядом смотрел он на Романова. — Жив?

С первого часа встречи Данила ждал разговора об отце. Несколько раз он сам порывался начать его, но почему-то сдерживался. Иногда лучше находиться в неведении, чем знать горькую правду. Это не малодушие, а желание сохранить какую-то надежду на встречу в будущем. Данила после войны искал отца, писал в прокуратуру Союза. Оттуда сообщили, что дело Кречетова было прекращено в 1941 году. А что с ним стало дальше — неизвестно.

— Да ты что, Данила? — всполошился Романов. — Разве не читал писем Корнея Захаровича? Я же оставил их тебе на столе. Они в конверте под прессом. Данила покачал головой.

— Корней Захарович жив. Жив и здоров.

— Расскажи, дядя Петя. — Данила вдруг разволновался и полез за сигаретами. Потом торопливо взял голубой конверт и вытряхнул из него письма.

— В сорок первом году, — как бы сквозь сон слушал Данила Романова, — Корнея Захаровича взяли на фронт. За форсирование Днепра он получил звание Героя Советского Союза. В сорок шестом вернулся на Камчатку. Вступил в оленеводческий колхоз. Года четыре назад переселился в долину реки Синей…

Данила слушал и одновременно читал письма; он пытался представить себе нынешний образ отца, но воображение рисовало его таким, как двадцать лет назад. Между листочками письма — телеграмма. Данила долго не мог вникнуть в ее смысл. Речь шла о какой-то тетради. Он вопросительно посмотрел на Романова.

— Корней Захарович нашел записки профессора Лебедянского, запрашивает, что с ними делать, — сказал Романов.

Данила кивнул и взял со стола еще одно письмо.

«…Да, это был долгий путь. От простого охотника, проводника экспедиции, до Героя Советского Союза. Путь этот был порой тяжел и горек. Но я прошел его хорошо и вернулся на Камчатку, к вулканам. Когда я не вижу их, я тоскую. Эта привязанность появилась у меня давно, много лет назад, когда мы с профессором Лебедянским спускались в кратер. Вулканы подарили мне дружбу этого замечательного человека и многое отняли — сына, друга. Черная тень подозрения легла на меня… Конечно, меня все еще влекут к себе вулканы, но… Если бы Данила был жив, сказал бы я ему: ты молод, силен, иди, покоряй! Но сына нет. Что потеряно — не вернешь. В этом письме я оглянулся на прошлое, но в жизни надо смотреть вперед. Что принесет мне будущее, я, понятно, не знаю. Предстоит большая работа. Колхоз переехал в долину реки Синей. Будем там строиться заново, и мои руки пригодятся. Я хочу быть полезным народу, насколько это в моих силах.

5 июля 1953 года. Кречетов».

Отец жив! Данила свернул письмо и вложил его в конверт. Романов, не шевелясь, сидел на диване. В комнате было тихо. Серая кошка потерлась о ноги Данилы, прыгнула ему на колени и, устроившись поудобнее, замурлыкала. Он провел рукой по гладкой шерсти и прислушался к себе. Кажется, ничего не изменилось, а надежда, которая все эти годы таилась в душе, вырвалась наконец на свободу и начала разливаться по всему телу, как летний теплый дождь разливается по земле, напитывая ее благодатной влагой. Радость! Никогда еще Данила не испытывал такой радости.

— Дядя Петя! Дядя Петя! — сказал он и уткнулся, как когда-то в детстве, лицом в его грудь.

— Что ты, Данилка! Все ведь хорошо.

Через полчаса они оделись и вышли на улицу.

Ночь лежала над городом. Лениво кружась, падали крупные снежинки. Громоздясь один над другим, поднимались к небу светлые квадраты окон. Сновали автомашины. Романов и Данила шли медленно, нога в ногу.

Они вышли на Комсомольскую площадь и по широкой лестнице стали спускаться к берегу Амура.

— Помнишь лето сорок первого года? — спросил Романов.

— Лестница тогда была дощатая, — ответил Данила.

На берегу не было ни души. Снегопад кончился, и проглянули звезды. Ледяное поле Амура терялось в темноте, и там, на левом берегу, далеко-далеко, приветливо мигал одинокий огонек. У Данилы вспыхнуло острое желание пойти и посмотреть, просто посмотреть, кто там живет, кто не спит в этот ночной час. И оттого, что он не мог немедля исполнить свое желание, ему стало грустно. Какой-то кусок жизни, может быть самый интересный, неразгаданным проходил мимо него.

— Там, в домике, живет прекрасный человек, — задумчиво сказал Романов, когда Данила поделился своими мыслями.

— Вы знакомы?

— Года три назад Новый год с ним встречал, — ответил Романов. — Ты еще молод, Данила, и не знаешь, что такое настоящая грусть. А я это чувство уже испытал. Впервые оно остро дало о себе знать, когда мне стукнуло сорок. С тех пор частенько меня навещает. Ты же знаешь, родился я под Новый год. Одно к одному. Мы как раз закончили путаное дело, домой я вернулся усталым. Не успел переступить порог, тетка поздравила меня с днем рождения. Мы молча сели за стол, выпили, и вдруг мне стало так грустно, что я не мог усидеть ни минуты и вскоре очутился на Амуре. На том, на левом берегу, как и сейчас, одиноко мигал огонек. И меня вот так же потянуло туда. В домике жил старик. Один. Он встретил меня приветливо, усадил за стол. В двенадцать часов мы поздравили друг друга с наступавшим Новым годом и выпили по чарке. Старик не спрашивал, кто я, откуда, но, кажется, нутром понял мое состояние и, чуть сжав меня за локоть своей сухонькой, сильной рукой, сказал: «Сынок, если ты отстал — подтянись, если в атаке — крепись и иди до конца. Пока люди не наведут у себя на земле порядок, кому-то надо ходить в атаки». И теперь, когда мне бывает грустно или очень трудно, я прихожу на берег Амура, смотрю на далекий огонек и вспоминаю старика.

— И почему так: много огней — можно смотреть, любоваться, и ничего. А вот одинокий огонек всегда манит и зовет путника, — отозвался Данила.

— Не знаю, — покачал головой Романов. — Как-то не приходило в голову задумываться над этим…

Они помолчали.

— Крепись и иди до конца, — заговорил Романов. — А я не довел дело до конца. Отступился… Скажи, как он хоть выглядит сейчас?

Данила не видел выражения лица Романова, но по тону, каким был задан вопрос, понял, что он спрашивает о Колбине. Данила затянулся сигаретой, медленно выпустил дым.

— В кратере вулкана человек всегда подвергает себя опасностям. Риск на каждом шагу. Профессора Лебедянского могла погубить простая случайность…

— Риск, конечно, есть. Но, Данила… Ты говоришь — случайность. Нет, не допускаю такой мысли. В свое время мне не удалось разобраться во всей этой истории до конца, война помешала, а сейчас… Понимаешь, совесть меня мучает до сих пор.

— Да, понимаю, — задумчиво сказал Данила. — Но подозревать, дядя Петя, столько лет…

— Черт знает, что ты говоришь! — рассердился Романов.

— Евгений Николаевич — первый помощник профессора Баскакова. Ученый. С ним считаются, — продолжал Данила, сделав вид, что не слышал реплики Романова.

Они медленно двинулись обратно. Было уже поздно. Изредка навстречу попадались прохожие. Возле дома Романов, придерживая Данилу за локоть, сказал:

— Привези мне дневник Лебедянского. Я познакомлюсь с ним и отправлю в Академию наук.

Данила согласно кивнул головой.

Безмолвная ночь над Камчаткой. Синие тени залегли в горных складках на заснеженных вершинах вулканов. Гордо и величественно поднимается в небо Лимровская сопка, залитая лунным светом и увенчанная красной шапкой из газовых облаков. Ночь скрадывала ласкающую глаз чистоту и ясность ее форм. Но даже в этот поздний час можно было разглядеть крепкое, тугое тело вулкана без старческих морщин — лучеобразных промоин, рассекающих склоны потухших вулканов.

Колбин ходил вокруг самолета, смотрел на вулканы, курил трубку и сожалел, что вместе с Романовым и летчиком не отправился на поиски жилья.

«Вы не волнуйтесь, мы старость уважаем», — эти слова летчика с голубыми смеющимися глазами задели за живое Колбина, выглядевшего много моложе своих лет. К вынужденной посадке он отнесся вполне хладнокровно. Его больше беспокоила мысль о том, что в поселок вулканологов он прибудет с опозданием на сутки. Опоздать на целый день — это самое неприятное, когда тебя считают образцом пунктуальности.

Колбин забрался в самолет, сунул ноги в спальный мешок и задремал. Разбудил его Данила.

— Ну, как дела, Данила Корнеевич? Скоро мы отсюда выберемся?

— В трех километрах отсюда «фабрика зелени» колхоза «Заря», — ответил Данила. — Придется идти пешком.

— Пешком так пешком, — как можно веселее сказал Колбин. — Но вещи оставлять здесь нельзя.

— Никуда они не денутся. Завтра на собаках перевезем.

— Вы не узнавали, до Лимры далеко отсюда?

— Километров шестьдесят. Можно на лыжах дойти.

— Это ни к чему, — возразил Колбин. — Нам теперь дорог каждый час.

В пустом, холодном самолете воцарилось молчание. Колбин стал собираться. Данила дыханием отогревал покрытое инеем стекло. Лицо молодого инженера было задумчиво. В пятачок оттаявшего стекла он видел лоскуток камчатской земли, озаренной мертвенно-бледным сиянием луны. Тихо, пустынно. И Данила внезапно почувствовал себя одиноким и беспомощным. За все время пути из Хабаровска в Лимру он старался ни о чем не думать. А тут, на камчатской земле, неожиданно, без всякого повода боль резанула по сердцу. Как в тумане, возникло красивое лицо матери, а рядом другое — с насмешливыми глазами и черными тонкими усиками. «Зачем дядя Петя дал читать свой дневник? — подумал Данила. — Зачем было ворошить прошлое? Какой смысл во всем этом? У меня была мама Поля, был генерал, — они всегда в моем сердце, теперь есть дядя Петя, и отец, и еще мечта… Маленький человечек, много лет назад смотревший на вулкан, возвращается к нему из детской мечты».

— Вы вулканами давно заинтересовались? — спросил Колбин, закуривая трубку.

— Да, Евгений Николаевич. Я ведь родился на Камчатке и теперь очень рад, что меня включили в состав этой экспедиции. У меня имеются кое-какие идеи…

— Уже? — иронически бросил Колбин. — Не побывав на вулканах, вы уже носитесь с идеями. Это несерьезно. У меня идеи возникают после изучения и накопления фактов. — Колбин помахал спичкой и, потушив ее, покосился на Данилу. — Я, помнится, читал в вашем личном деле, что после войны вы были некоторое время простым каменщиком.

— Да.

— А потом кончили институт, — продолжал Колбин без запинки, — получили диплом инженера. В Италии изучали работу геотермических электростанций.

— Удивительная память на чужие биографии, — иронически заметил Данила.

— На память не могу пожаловаться. — Колбин поджал тонкие губы и спросил: — Думаете, и на Камчатке можно строить такие электростанции?

— Теоретически — да, а что практически можно будет сделать, — посмотрим на месте.

— А в Академию наук зачем перешли? Ученым хотите стать?

— Направили.

— Значит, вы не собираетесь оставаться в Академии?

— Нет, — ответил Данила.

— Мне кажется, что вы упустите свое счастье, если уйдете из Академии. Ведь наша поездка — прекрасное начало для приобщения к науке.

— Может быть.

— Камчатка — золотое дно, где лежит много кандидатских и докторских диссертаций. Побывав на вулкане, нетрудно будет подняться еще на одну ученую степень. Я охотно помогу вам в этом.

Данила не ответил. Воцарилось недолгое молчание.

— Где же летчик? — почему-то с раздражением спросил Колбин.

— Внизу, возле самолета. Сейчас придет.

Когда постучали, Колбин поднялся и открыл дверь; снаружи ворвался снег и веселый голос летчика.

— Пошли, — сказал Данила и спрыгнул на землю. Колбин попросил его посторониться и тоже соскочил в снег.

Часа через полтора все трое благополучно добрались до одинокого дома, затерявшегося в горах Камчатки.

Ночь. Звезды. Сопки. И дом в долине. Три окна тускло-желтым светом печально смотрят на мир. От этой ночной картины чем-то далеким и родным повеяло на Данилу. Ему казалось, что он когда-то видел и этот тускло-желтый свет, и пушистый снег под окном, и Большую Медведицу, повисшую на черном небе над вершиной вулкана, чтобы почерпнуть оттуда серебряным ковшом красно-огненную массу газовых облаков. Но где и когда видел?

Ночных гостей встретила женщина лет сорока на вид и сразу же провела в просторную горницу. Здесь было чисто и уютно. С потолка свисала старинная керосиновая лампа. На полу — домотканые дорожки и медвежья шкура возле кровати. В правом углу простенькая этажерка с книгами, и всюду на стенах из крупной даурской лиственницы — картины. Некоторые из них были сделаны мастерски. Колбин, осматривая их, то и дело издавал одобрительные восклицания. А летчик, переходя от одной картины к другой, только ахал. Наконец все трое сошлись у поясного портрета девушки в черном, с матовым продолговатым лицом, короной пышных золотистых волос и синими глазами. Ничего блестящего, яркого, нет даже жеста, так как руки не изображены. Техника письма удивительно проста на первый взгляд, словно художник, не задумываясь, легко, непринужденно укладывал мазок к мазку. Трудно было объяснить словами, что привлекало в этом портрете. Перед ними были не краски на холсте, а нечто бесконечно живое, манящее и очаровывающее. Это было настоящее произведение искусства.

— Знакомая себя рисовала, — певуче сказала хозяйка и пригласила гостей к столу. — Не обессудьте, добрые люди. Чем богаты, тем и рады.

— Ба, да тут царский ужин! — воскликнул летчик, потирая руки.

— Свежие огурцы в феврале? Откуда они у вас, хозяйка? — удивился Колбин.

— Из теплицы, хороший человек, из нашей фабрики зелени.

— У вас в доме печей, по-моему, нет, — заметил Данила.

— Зачем они?

— Как зачем? Как же вы отапливаетесь? — удивился летчик.

— Водой. Старик мой горазд на выдумки. За домом, — продолжала объяснять женщина, — теплое озеро, вода руки обжигает. Оттуда и берем тепло. Течет вода по трубам в дом и греет. И теплицу греет.

— Это не ново, — заметил Колбин. — В Италии, например, тепло вулканов широко используют в быту. Меня в данном случае интересуют огурцы. Они очень аппетитны. Вы не находите, Данила Корнеевич?

Колбин достал плоскую флягу и начал разливать вино в стаканы. Делал это он с наслаждением, был оживлен.

— Чистейший виноград в жидком виде, — засмеялся он, закручивая пробку.

Хозяйка постелила гостям на полу. Летчик, как только коснулся подушки, сразу же заснул. Колбин долго ворочался с боку на бок, вздыхал. Потом включил карманный фонарик. Пучок яркого света запрыгал по стене и застыл наконец на портрете девушки. Колбин встал, перешагнул через летчика и подошел к стене. Данила, задремавший было, приоткрыл глаза и увидел, как он, вплотную приблизившись к стене, схватился за раму портрета.

— Евгений Николаевич, — тихо позвал он.

Колбин вздрогнул и круто обернулся.

— Фу, напугали вы меня, — сказал он, недовольный тем, что его захватили врасплох. — Понимаете, не дает мне покоя этот портрет, — как бы оправдываясь, продолжал он. — Эта женщина очень талантлива, и ее автопортрет превосходен.

Колбин закурил и растянулся на постели. Долго молчал.

— Вы спите, Данила Корнеевич?

— Нет, что-то не идет сон… Кто бы мог подумать, что за тысячи километров от Москвы, в камчатской глуши, мы увидим такие талантливые картины?

— Да, картины чудесны… Когда-то я был знаком с автором, — голос Колбина дрогнул. — В Москве была выставка ее картин. Одну картину, очень смелую и своеобразную, критика встретила в штыки. Она покинула Москву.

— И вы близко знали ее?

— Смотря что под этим подразумевать, — по тону, каким это было сказано, Данила понял, что Колбин не хочет продолжать самим же начатый разговор о художнице. — Давайте спать, Данила Корнеевич, — он сладко зевнул и повернулся на бок.

Тишина.

В отдалении, в комнате хозяев, пробили часы. Замирающий вдали мелодичный звон напомнил Даниле другое: далекие детские годы. Дом у подножия вулкана. Ручей с прозрачной холодной водой, настил из досок от крыльца к ручью. Отец сидит на корточках и пригоршнями жадно пьет воду. «Тятя, не надо больше», — это он, Данилка, теребит его за плечи. Отец медленно поворачивает лицо и долго смотрит на него, Данилку. «Эх, сына, сына, — говорит он, — опоганили мне душу, оплевали. — И, показывая на вулкан, сурово: — Погиб там хороший человек. Помни. А мать забудь. Она покинула нас». Данилке страшно и почему-то холодно, он вздрагивает и прижимается всем телом к отцу. Отец гладит его по голове широкой жесткой ладонью. «Ничего, сына, ничего», — успокаивает он. Они сидят, обнявшись. Сгущаются сумерки. Месяц, круглый, как мяч, купленный отцом, оторвался от вершины вулкана и осветил все кругом ровным светом. «Пойдем, сына», — и, подняв его, Данилку, на руки, отец понес его в дом.

Они улеглись спать рядом. Данилке многое хотелось узнать: почему вулканы дымят, почему погиб человек, почему его не спасли, почему ушла мама? «Спи, сына, спи. Потом я тебе все расскажу», — отвечает отец. Данилка слышал, как тикали стенные часы, как тяжело вздыхал отец. Лунный свет падал через окно. Фикус в углу, куда, как рассказывала мать, когда Данилка был совсем маленький, забирался по ночам какой-то бабай и прятал в мешок непослушных ребят, протягивал к свету широкие лапы.

Проснулся Данилка среди ночи потому, что кто-то разговаривал. Горела лампа на столе. Опершись локтем о стол, милиционер курил папиросу. Данилка знал милиционера, он часто приходил в школу и рассказывал смешные истории. Рядом с ним сидел незнакомый Данилке дядя. Зачем они пришли так поздно? Вошел отец — одетый и с котомкой за плечами. «Собрались? Пару белья там, харчи…» — сказал незнакомый дядя. «Собраться-то собрался, да куда сына?» — беспомощно сказал отец: весь он ссутулился и как-то поник. У Данилки сжалось сердце. «Тятя!» — закричал он и заплакал. Отец взял его на руки. «Не плачь, сына. Я скоро вернусь». А он, Данилка, все теснее прижимался к нему. «Хватит, отпусти. Дядя ждет», — отец оторвал его от груди, поцеловал в губы и, смахнув слезу, шагнул к двери. На следующее утро Данилка вместе с милиционером отправился в село к матери.

Данила тяжело вздохнул.

Мать! Благословенна во веки веков.

Друг мой, ты, наверное, помнишь далекие детские годы. Деревня. Дом за околицей. Мать у печки. Она встала в тот день очень рано, чтобы напечь тебе в дорогу ватрушек. С котомкой на спине ты выходишь из дому и оглядываешь пыльную улицу, где прошли твое детство и юность, где впервые ты полюбил девушку. Мать идет рядом с тобой до околицы. Там она открывает ворота и на прощанье целует тебя. «Иди, иди!» — шепчут губы, а в глазах тоска, и у тебя к горлу подступает теплый комок, замирает сердце. Ты круто поворачиваешься и, смахнув первую мужскую слезу, быстро удаляешься от деревни… Впереди дорога. Это твоя дорога. Освещенная ярким августовским солнцем, она уходит далеко-далеко. Ты оглядываешься назад: мать стоит у ворот и машет, машет белой косынкой. Прощай, юность!

Может быть, друг мой, ты по-другому прощался со своей юностью… Но твое детство и твою юность согревала мать. Она напутствовала тебя на большую жизнь. Ты сейчас уже взрослый, у тебя, может быть, дети, большие дела легли на твои плечи, но ты хорошо помнишь те далекие времена.

Данила тяжело вздохнул. Он не знал материнской ласки, не сиживал на теплых коленях матери, не напутствовала она его в жизнь. У него были суровое детство и суровая юность.

В отдалении опять пробили часы: мерно, торжественно. Данила приподнялся. Где он слышал эти звуки? Где? И если бы только он знал, если бы знал… Часы были те самые, которые много лет назад, так же, как сейчас, пробили четыре часа, в ту самую минуту, когда отца уводили из дому.

Данила оглянулся вокруг. По-прежнему лунный свет падал в окно. Была тишина. Спали товарищи…

После завтрака Данила и Колбин вышли из дому и по узенькой тропке, проложенной в глубоком снегу, направились к теплице. Все это сооружение стояло на высокой базальтовой подушке, словно гриб на стволе дерева, выступавшей из тела сопки. У подножия каменной подушки пролегла черная лента незамерзающего ручья. С того места, откуда ручеек делал крутой изгиб, шагали деревянные козлы; низенькие у ручейка, возле дома они достигли высоты двух метров и несли на своих спинах дощатые квадратные трубы.

На каменную подушку путники поднялись по деревянной лестнице. Со стороны сопки к теплице, параллельно друг другу, были проложены такие же деревянные трубы, как и к дому. Ученые, не заходя в теплицу, пошли дальше и, поднявшись еще по одной лестнице, очутились на круглой площадке у входа в ущелье. В центре его клубился белый пар и, поднимаясь вверх, оседал на скалах и в виде изморози падал на площадку. Каменные карнизы, расписанные узорами инея, были самой причудливой формы.

— Вы читали «Божественную комедию»? — неожиданно нарушил молчание Колбин. — Не удивлюсь, если увижу чертей…

Его слова потонули в гулких раскатистых звуках. Казалось, что вдоль стен стоят невидимые люди-гиганты и громко переговариваются, сердясь на неожиданных посетителей. Наконец голоса утихли, и в ущелье опять воцарилась мертвая тишина. Но стоило Колбину кашлянуть, как многократное эхо во всех вариантах повторило его голос.

Данила с удивлением рассматривал ущелье. Он его видел на одной из картин в доме. Там, где клубится пар, должно быть небольшое озеро и возле него домик. Взглядом пригласив Колбина следовать за собой, Данила двинулся в глубь ущелья. Скоро они очутились перед небольшим озером. Оно лежало в овальном каменном ложе, неглубокое, прозрачное, как кусок горного хрусталя. Поверхность гладкая, как хорошо отшлифованная мраморная плита, и по ней не разбегаются круги от всплесков рыбы. Озеро, в котором нет жизни! «Не отсюда ли брали герои сказок мертвую воду?» — подумал Данила. Но где же тогда живая вода?

Колбин нагнулся к озеру и сказал:

— Сейчас определим температуру воды.

— Как же вы это сделаете? — с любопытством спросил Данила.

— Простым и древнейшим способом. — Колбин сунул палец в озеро и тут же его выдернул. — Ах, черт!

Рядом раздался звонкий смех. Данила от неожиданности вздрогнул и круто повернулся. Возле домика стояла девушка и, устремив глаза на Колбина, заразительно смеялась. Вместе с ней гулко смеялось ущелье.

Даниле показалось, что в ущелье сразу стало светлее и просторнее. На картине в доме была изображена эта же девушка с синими глазами, которая стоит перед ним с чуть откинутой головой и безудержно хохочет над Колбиным. Данила тоже засмеялся. Девушка медленно перевела взор на него и сдвинула черные брови. Взгляды их встретились. В глазах девушки Данила прочел и удивление, и любопытство, и еще что-то такое, от чего у него сильно забилось сердце.

Колбин, кончив дуть на пальцы, с удивлением уставился на девушку.

— Неужели это ты, Марина? — шагнул он к ней с протянутыми руками. — Здравствуй, дорогая. Ты просто помолодела…

— Вы ошиблись. Я не та, за которую вы меня принимаете, — холодно сказала она.

Из-за сопки вылетел вертолет и приземлился возле дома. Открылась кабина, и оттуда высунулось смеющееся лицо молодого человека.

— Хозяйка, грузи огурцы, — крикнул он и, увидев девушку, приветливо взмахнул рукой: — Цветок Камчатки, здравствуй!

— Я лечу с тобой, — тоном, не допускающим возражения, сказала девушка.

— Сделаем, — весело ответил летчик.

В вертолет втащили несколько корзин со свежими овощами, и девушка легко поднялась в машину.

Вертолет взревел, и не успели Данила и Колбин опомниться, как он скрылся за сопкой.

— Действительно, Цветок Камчатки, — сказал летчик самолета, на котором летели ученые. — Вы ее не узнали? Это ее портрет висит в домике у нашей хозяйки. Только на портрете она выглядит старше.

Колбин промолчал. Данила впервые видел его таким расстроенным.

Данила посмотрел на сопку, за которой скрылся вертолет. Сопка была круглая и голая, как бритая голова. Понизу ее стягивал зеленый воротник кедрового стланика. Чем ближе к подножию, тем гуще и плотней становился лес. Тайга простиралась до гряды дымчато-голубых сопок, и лишь вблизи дома была равнина, укрытая белым снегом. Дом стоял на хорошем месте. И человек, выстроивший его, теплицу, подсобные помещения, бесспорно обладал незаурядными инженерными способностями.

К концу дня снова прилетел вертолет; на этот раз за учеными.

Колбин поудобнее уселся в мягкое кресло и с удовольствием закурил. Приключение подходило к концу, и он не жалел об этом. Ему очень хотелось поскорее добраться до станции, чтобы можно было раздеться, лечь в постель и отдохнуть по-человечески.

— Вы женаты? — спросил он Данилу.

— Нет.

— Слава богу, и я нет. Значит, некому тревожиться из-за нашей задержки. Ну, я, пожалуй, вздремну немного. — Колбин откинулся на спинку кресла и вытянул ноги. — Разбудите меня, Данила Корнеевич, когда покажутся Лимры. Впрочем, вы, может, сами хотите поспать?

— Какой там сон, — махнул рукой Данила.

— Это потому, что вы еще слишком молоды, — снисходительно заметил Колбин. «Как странно, — думал он, глядя на Данилу, — хочет уйти из Академии. Вот чего бы я никогда не сделал на его месте…»

В Академию наук Евгений Николаевич попал лишь после того, как два года проработал на вулканологической станции. В тридцать два он стал кандидатом наук, — кто может желать лучшего? И сейчас он никак не мог понять своего спутника, упускающего такое счастье. С этими мыслями он заснул, а Данила протер запотевшее стекло и стал глядеть на залитую лунным светом долину и леса. Когда показались огни Лимры, он разбудил Колбина, и они вместе стали смотреть, как вырастают очертания домов. Вертолет пошел на снижение.

— Большой поселок, — сказал Колбин. — Последний раз я в Лимрах был восемнадцать лет назад. Тогда в поселке не было даже электрического освещения. Каганец и керосиновая лампа…

Пролетев над пустынными улицами, вертолет приземлился на окраине поселка, возле аккуратных белых коттеджей вулканологической станции. Как только дверцы машины открылись, подошел человек в унтах и черном полушубке.

— Я завхоз вулканологической станции. Мне приказано встретить и устроить вас. Вы не пострадали в пути?

— Нет. Как видите, все целы и невредимы, — ответил Колбин.

Летчик вертолета попрощался с учеными. Завхоз повел московских гостей в дом для приезжих. Данила устроился в небольшой комнате. Колбин занял лучший номер во второй половине коттеджа.

— Благодарю, — сказал он, окинув взглядом комнату с письменным столом и мягким диваном, — здесь можно работать.

— Вам больше ничего не нужно? — спросил завхоз.

— Нет.

— Тогда, как говорят: добро пожаловать в Лимры.

— Спасибо.

Завхоз вышел. Колбин открыл чемодан, бросил пижаму на спинку стула и расстегнул молнию на сумке с туалетными принадлежностями. Умывшись, он с удовольствием растянулся на кровати с белоснежными простынями.

Глава третья ВУЛКАНЫ ПРОБУЖДАЮТСЯ

Вулканы! Вулканы!

Сколько вы таите в себе буйной силы и энергии. Две тысячи лет назад мореплаватели увидели, как на одном из островов в Тирренском море гора выбрасывает густые клубы дыма и раскаленные камни. Мореплаватели решили, что здесь ход в подземелье — в жилище бога огня Вулкана. С тех пор вы и получили свое название.

Вулканы!

Не вы ли много веков подряд поражаете воображение человека, возбуждая в нем страх и суеверие? Не вас ли в средние века считали местом вечного наказания великих грешников? Не Фудзияма ли является священной горой в Японии? Не о вас ли сложены мифы, легенды, истории?

Вулканы!

Сколько бед вы принесли человечеству! В семьдесят девятом году нашей эры вы уничтожили три античных города. В 1783 году засыпали пеплом и лавой лучшие луга Исландии, и пятая часть населения погибла от голода. В 1883 году в Индонезии взорвали остров Кракатау и подняли огромную морскую волну, которая уничтожила множество кораблей и прибрежных деревень на Яве и Суматре. А судьба цветущего города Сен-Пьера с тридцатитысячным населением на острове Мартинике? Он был сожжен пепловой тучей в течение нескольких минут.

Длинен список ваших жертв за многовековую историю человечества. Но придет время, и человек скажет: хватит вам бесноваться и разрушать, работайте на нас.

С давних времен люди пытаются разгадать тайну вулканов и заставить их служить человечеству. О них упоминают Гераклит, Платон, Аристотель. А римский ученый Плиний Старший первый вблизи наблюдал за дыханием вулкана и был удушен газами. Это было в семьдесят девятом году нашей эры. Плиний Младший подробно описал римскому историку Тациту обстоятельства героической гибели своего дяди. Письмо Плиния Младшего дошло до наших дней. Оно является первым в истории точным описанием вулканической вспышки.

Шли годы. В темные средние века инквизиция душила науку. Она говорила, что вулканы посланы самим богом.

Но в эпоху Возрождения вновь вспыхнул интерес к природе. В восемнадцатом веке многие натуралисты и геологи собирали материалы о вулканической деятельности во всех концах света. Начало изучению камчатских вулканов положил Крашенинников в 1737–1741 годах. «Огнедышущих гор на Камчатке три: Авачинская, Толбачинская и Камчатская, — писал он. — Тамошние казаки называют их Горелыми Сопками… Камчатская гора не токмо вышеписанных, но и всех, сколько там ни есть, гор выше… Дым из верху ея весьма густой идет беспрестанно, но огнем горит она в семь, в восемь, и в десять лет: а когда гореть начала, того не запомнят…»

На Камчатке шестьдесят действующих вулканов. Самый активный, самый красивый, самый высокий — Ключевской вулкан.

Первое восхождение на Ключевской вулкан совершил горный кондуктор Даниил Гаус в 1788 году. Он рассказал об этом в статье «Описание одной вулканической горы на Камчатке». Эта статья переписана с оригинала в «Книгу восхождений на Ключевской вулкан», заведенную в советское время вулканологом В. И. Влодовцом.

Статью ученого, впервые заглянувшего в кратер вулкана, нельзя читать без волнения. Ведь речь идет о событиях, имеющих более чем стосемидесятилетнюю давность. Суровый и дикий край. Распадки и расщелины. Багрово-красные утесы. Обугленный лес у подножий гор. Все мертво кругом. Каким маленьким и беспомощным должен был выглядеть в этом пустынном царстве одинокий путник, взбирающийся на вулкан!

«Мое любопытство увлекало меня до самой вершины горы, — пишет Даниил Гаус, — чтобы там увидеть самый кратер и чтобы дать потомству интересное описание. Подобно делающим открытие, я хотел быть первым, вскарабкавшимся на эту гору, тем более, что уже были посланы три лица в различные эпохи для описания этого великого явления природы. Возвратился только один и ничего не мог сказать, кроме слов: «О, как там все страшно», и немедленно умер. Причина их несчастья произошла от их невежества: оттого, что они неудачно выбрали день и погибли или от удушливых паров или были раздавлены падением огромных камней.

По мере того, как я двигался вперед среди длинных холмов, я заметил, что все они были наполнены толстым блестящим льдом, покрытым в нескольких местах сажей и пеплом. Стремительно неслась вода, которая увлекала обожженный материал. Я ожидал каждое мгновение быть раздавленным этой массой, из осторожности я всегда держался сзади больших глыб, расположенных на склоне.

Я шел целый день среди опасностей и трудностей. По мере того, как я приближался к вершине, вода убывала так же, как и скатывание (падение) камней, но зато ветер усилился, и я чуть-чуть не был сброшен. Облака, среди которых я находился, создавали глубокую темноту, которая мешала видеть землю под моими ногами и меня предохраняла от головокружения. Когда я поднялся выше, я заметил достаточно ясно солнце, но холод был сильный, как зимой. Я отдохнул в течение нескольких минут, так как слишком долго нельзя заниматься этим делом.

Достигнув наконец вершины горы, я увидел весь кратер, который имел почти треугольную форму протяжением в одну версту. Середина кратера была наполнена лавой в виде корки. Эта лава, черная, твердая, и была представлена несколькими разновидностями. Она образует возвышенность в шестьдесят и более саженей над краем кратера. На боках лавовой горы видно, кроме главного кратера, несколько значительных отверстий, откуда выходят пары и огонь. В самой горе также слышен страшный шум, как будто она дрожит под ногами. Вредные пары направлялись в мою сторону, испуская сильный сернистый запах. Они принудили меня покинуть эту пропасть возможно скорее, и я употребил на это все мои силы и способности.

Непосредственно после этой экспедиции я и мои два компаньона по путешествию лежали в постели больными в течение нескольких дней».

После Гауса было сделано несколько попыток восхождения на Ключевскую, но неудачных. Лишь в 1931 году, через сто сорок с лишним лет после Гауса, двум советским ученым — Г. К. Семенову и В. К. Дингенсу — удалось это сделать.

Первый спуск в кратер действующего вулкана был совершен в 1935 году Водопьяновым и Семеновым. В «Книге восхождений» сделана об этом краткая запись, в которой упоминается о пятиконечной звезде, выложенной из обломков лавы. В 1935 году ученые и альпинисты еще два раза штурмовали Ключевскую. Оба восхождения завершались спуском в кратер.

В сентябре 1935 года на Камчатке была создана вулканологическая станция. С этого времени начинается систематическое изучение камчатских вулканов. В «Книге восхождений» появляются новые записи — Кулакова, Влодовца, Меняйлова и многих других.

Двадцатый век — героическая эпоха вулканологической науки. Возникают вулканологическая обсерватория на Гавайях, вулканологический институт в Неаполе, вулканологические службы в Индонезии, Японии…

Вулканы! Люди сорвали с вас покров таинственности. Люди научились предсказывать время и силу извержения. Люди заглянули в вашу огненную пасть, слушали биение вашего сердца. Два советских ученых — Попков и Иванов — совершили удивительный дрейф на движущемся потоке лавы. Их могло испепелить, засосать в огненную массу, но герои науки не испугались, а смело поднялись на корку потока и, плывя на ней, вели наблюдения. Температура корки у асбестовых подошв ботинок была триста, а на глубине лавы в десять сантиметров — восемьсот семьдесят градусов. Отважные исследователи пробыли на огненной реке час и проплыли более двух километров.

Много таких подвигов совершили советские ученые. Не удалось вулканам удержать людей на почтительном расстоянии от себя. Люди еще не покорили силу вулканов, но можно не сомневаться — победят.

Данила проснулся от внезапного толчка.

Откуда-то, словно из-под земли, шел глухой рокот. Лампочка на потолке вздрогнула, и свет потух. Гул усилился. Он напоминал отдаленный артиллерийский огонь, но в этом громыхании было что-то еще более могучее.

Вулкан!

Эта мысль сразу же пришла Даниле в голову. Чиркая спички и чертыхаясь, он торопливо оделся, накинул на плечи пальто и выбежал на улицу. Люди стояли в глубоком молчании. Все нарастающий, низкого тона рокочущий гул вселял смутную тревогу. Неожиданно гул стих и установилась пугающая тишина. Потом раздался оглушительный грохот. Казалось, оборвалось тысячепудовое сердце земли. Огромный фонтан огня взметнулся к звездам. Раскаленная масса, взлетая вверх, падала, расплескивая золотистую пену. Земля, люди, небо вдруг окрасились в пурпурный цвет.

К Даниле подошел Колбин.

— Ну, как зрелище?

Данила пожал плечами. Ему не понравился игривый тон вопроса. Нет, шуткам тут не место. Перед ним было одно из грозных явлений природы, и он чувствовал себя слабым и беспомощным. Что значит перед извержением человек? Да, он дерзок и смел! Но бывают минуты, когда он благоговейно опускает голову, отдавая дань яростной силе и красоте природы. И сейчас, глядя на грандиозный фейерверк, Данила испытывал чувство ребячьего восхищения.

Прибежал рассыльный и сказал, что московских ученых вызывает начальник вулканологической станции. А через полчаса они на вертолете поднялись в воздух и, набирая высоту, полетели на запад. «Летим к вулканам, — подумал Данила. — Этот блеск алмазных ливней, проливаемых пылающим сердцем земли… Красиво писал Рембо, но ни одно литературное сравнение тут не подходит».

Вертолет летел по кругу в двух-трех километрах от очага извержения. Нестерпимо ярко светились раскаленные частицы, взлетавшие ввысь. Одни гасли в вышине, другие дождем падали вниз, устилая землю светящимися точками.

Описав дугу, вертолет вышел на южный склон сопки. Внизу клокотал огненный поток. У истока он был блестящего золотистого цвета, затем переходил в оранжевый, потом в цвет киновари и у подножия сопки покрывался черной затвердевшей коркой. Лава выжигала все на своем пути. Вспыхивали и сразу же сгорали кустарники. Крупные деревья держались дольше. Густо-красные языки пламени лизали стволы, сжигая их у основания, и деревья падали в раскаленный поток.

Ученые работали молча. Начальник вулканологической станции Соколов был занят киносъемкой. Колбин определял размеры извержения — высоту фонтана, длину и ширину огненного потока. Данила с помощью оптического пирометра измерял температуру. В блокноте появилось множество цифр: 900, 936, 1002, 1127, 1320… У кратера лава стала ярче, Данила направил на нее прибор, включил батарею. Проволока в окуляре начала накаляться, и скоро цвет ее слился с цветом лавы. Шкала измерений показывала 1629 градусов по Цельсию.

— Сколько? — отрывисто спросил Соколов.

Данила назвал цифру.

Полет продолжался два часа. Рассветало, когда ученые вернулись в поселок и пошли отдыхать.

Данила поднялся на крыльцо коттеджа и посмотрел вдаль. В утреннем свете вырастали белые пики вулканов. Он смотрел и вдруг вспомнил другое, давно прошедшее. Тогда он стоял не один, а с Петром Васильевичем Романовым и, прощаясь с поселком, говорил:

— Я вернусь. Вернусь, чтобы покорять вас, вулканы!

Вот и вернулся. А хватит ли сил, чтобы бороться и покорить эту бешеную стихию?

Сколько Данила проспал после этого ночного полета, он не знал; открыв глаза, увидел толстого молодого человека, который стоял посредине комнаты и что-то с глубокомысленным видом записывал в блокнот.

— А, проснулись, — довольно спокойно сказал он, поднимая голову. — Вы мне нужны.

— Кто вы такой?

— Я? Овчарук. Корреспондент «Камчатской правды».

— У вас оригинальная манера знакомиться, — сказал Данила, поднимаясь с постели.

Овчарук отвел глаза в сторону.

— Мне нужно побеседовать с вами. Читатели нашей газеты ждут сообщения об извержении вулкана Тигла. Ваши идеи о покорении вулканов…

— Вам надо бы обратиться к Колбину.

— Нашей газете ваша статья нужна, товарищ Романов.

— Сейчас не могу. Никак не могу.

Овчарук вздохнул.

— Жаль.

Данила взглянул на его огорченное лицо и улыбнулся.

— Я напишу статью, как только ближе познакомлюсь с камчатскими вулканами.

Корреспондент кивнул.

— Эта койка пустует? Вы не возражаете, если я ее займу? — спросил он и, не ожидая ответа, сбросил на нее свое пальто.

Журналист с рассеянным взглядом чем-то понравился Даниле. Через полчаса они уже разговаривали как добрые старые знакомые.

— Кречетова Корнея Захаровича? Знаю ли я его? — воскликнул Овчарук. — Вы меня просто обижаете, Романов. Да мы с Корнеем Захаровичем не одну сотню километров исходили…

— Вы, с вашим брюшком? — засмеялся Данила, окинув журналиста взглядом.

— Растет, — пробормотал Овчарук, стыдливо запахивая пиджак. — Растет…

— А далеко отсюда колхоз «Заря»? — Данила подошел к окну и забарабанил пальцами по стеклу.

— В долине реки Синей. Вы что, знакомы с Кречетовым? Чудесный человек…

— Мой отец.

— Что вы говорите! — воскликнул Овчарук. — Постойте, постойте! Корней Захарович говорил, что сын у него погиб на фронте… Это же великолепно, что вы живы!

Овчарук некоторое время оторопело смотрел на Данилу.

— Вы понимаете… Вы понимаете, — пробормотал он и зачем-то полез в карман. — Вот обрадуется Корней Захарович! Я должен присутствовать на вашей встрече. Как же без меня! Пойду добывать машину.

Данила придержал Овчарука за руку.

— Расскажите…

— Рассказать о Корнее Захаровиче? Вы думаете, я сумею? Я люблю его. О любви трудно говорить… Вот, пожалуй, один случай…

Данила не перебивал Овчарука. Журналист вспоминал свои встречи с Кречетовым. Он перескакивал с одного на другое, потом в середине фразы обрывал себя, чтобы воскликнуть: «Это что, вот было…» Наконец он умолк и виновато посмотрел на Данилу.

— Ну какой из меня рассказчик…

— Спасибо, — сказал Данила и улыбнулся.

Они вышли на улицу. Хмурый день. Вулкан Тигла был окутан облаками густого черного дыма и все еще подавал «голос». Взрывы напоминали отдаленный гром.

— Я пошел на радиостанцию, — сказал Овчарук, кутаясь в большой шерстяной шарф.

Здание вулканологической станции, куда направился Данила, ничем не отличалось от других домов поселка. Аккуратное, из серого камня, оно широкими окнами смотрело на вулканы и, казалось, говорило им: «Днем и ночью не спускаю с вас глаз, врасплох не застанете…» А вулканы, грозные, гордые, в белых шлемах, невозмутимо взирали с высоты на окружающий мир и загадочно молчали. Человек не может противостоять землетрясению, извержению вулкана. Энергия, вырабатываемая человечеством, — пустяк по сравнению с силой, проявляющейся в малейшем содрогании земного шара. Но человеку чуждо сложа руки смотреть на то, что ему кажется превыше его сил. И он построил этот дом из серого камня, установил в нем умные приборы, чтобы изо дня в день, из года в год наблюдать и изучать вулканы.

Данила постучал в кабинет начальника станции.

— Войдите, — раздался приглушенный женский голос.

За письменным столом сидел Колбин. Сбоку стояла женщина лет тридцати пяти в черном платье с белым воротничком. Данила узнал ее: та самая, портрет которой он видел в доме охотника. Она знакомила Колбина с поведением вулканов, находившихся вблизи долины реки Синей.

— Вот сейсмограммы последних двух толчков Большого Синего вулкана.

Колбин взял папку и начал листать ее. Данила подошел и через его плечо стал рассматривать сейсмограммы.

— Простите, — сказал Колбин. — Познакомьтесь — Романов Данила Корнеевич, член нашей экспедиции. А это, — он указал на женщину. — Марина Семеновна Сенатова.

Данила сдержанно, едва приметно поклонился.

— Вы не ошиблись? Может быть, это не Большой Синий пробуждается? — Колбин обратился к Сенатовой.

Та слегка улыбнулась, но промолчала.

— Странно, странно, — Колбин нахмурился. — Население предупреждено?

— Да.

Внезапно раздался резкий сигнал зуммера, и на щите напротив стола на матовой стеклянной пластинке вспыхнуло огненное слово: «Внимание!»

Сигнальная аппаратура автоматически фиксировала сотрясения земной коры.

Сенатова круто повернулась и вышла из кабинета. Может быть, в эту самую минуту где-то рушатся дома, гибнут люди, на горные склоны выплеснулись огненные потоки лавы? Колбин поднялся из-за стола и, заложив руки за спину, заходил по кабинету. Данила мял в руках сигарету и не замечал, как на пол сыплется табак.

Вернувшись в кабинет с еще влажной сейсмограммой, Сенатова присела к столу и внимательно вгляделась в ее тонкие изломанные линии.

— Это не извержение, а подземные толчки, вздох вулкана, но довольно внушительный, — сказала она.

Колбин попросил ее связаться по радиотелефону с несколькими сейсмостанциями и взять у них сведения о подземных толчках. Толчки были зафиксированы и на других станциях, но их сейсмограммы оказались не столь отчетливыми. Дело в том, что сейсмографы не только фиксируют силу подземных толчков, но и определяют расстояние до очага. Получив такие данные от нескольких станций, нетрудно, с помощью специального инструмента, определить приблизительно и эпицентр.

Через час были вычислены координаты эпицентра. Сенатова подошла к огромной карте Камчатки и указала на вулкан Большой Синий.

— Опять он? — воскликнул Колбин.

— Третий толчок за последние четыре месяца.

Колбин задумчиво побарабанил по столу и остановился перед Сенатовой.

— Вы не знаете, где Соколов?

— Уехал на лесокомбинат покупать дом, — ответила она, складывая сейсмограммы в папку. — Я вам больше не нужна?

— Погодите, Марина… — Колбин взял ее за руки.

Данила почувствовал себя неловко и, пробормотав какое-то извинение, вышел из кабинета. Сложность жизни порою подавляла его. Попробуй объясни или уложи в какие-то формулы, параграфы то, что она порой преподносит. Только что говорили об опасности, нависшей над людьми, возможном извержении вулкана, и тут же эта улыбка и яркий блеск в глазах. Любовь рядом со смертью.

Данила не заметил, как очутился на окраине поселка. В лицо упруго хлестал теплый ветер. Тучи висели низко. Снег повалил крупными хлопьями. Неожиданно из белой завесы перед Данилой появилась лыжница, похожая на снегурочку; круто изогнутые брови, темные глаза и белые, засыпанные снегом волосы, падавшие на плечи. Но Данила узнал ее: Цветок Камчатки. Она тряхнула головой. Пушистый снег осыпался с волос. Они оказались цвета бронзы.

— Вы голову простудите, — сказал Данила первое, что пришло на ум. Ему хотелось с ней познакомиться, но она только сверкнула зубами и проскользнула мимо. Он смотрел ей вслед. Она шла широким размашистым шагом опытной лыжницы. Данила прислушался к себе, стараясь понять, что с ним происходит. Да это же радость, распирающая грудь, приподнимающая над землей! И он улыбался. Хорошо, что ему повстречался старый приятель — ветер, насыщенный влагой и беспокойством, дующий в лицо, зовущий вдаль.

Марина Сенатова пришла домой взволнованная. Она сняла пальто и вместо того, чтобы заняться приготовлением обеда, прошла в комнату, заставленную своеобразной, плетеной мебелью. На стенах — картины. Много картин. Эскизы, законченные полотна. Висят, стоят в углу, натянутые на подрамники, свернутые рулонами.

Марина принялась рассматривать все, что она написала за последние годы. Нет, не все ей нравилось. Раньше она видела не то, что надо. Вот портрет сестры. Здесь Варя — капризная кукла. А ведь Марина и тогда уже неплохо владела кистью. Известный художник Баскаков, у которого она училась в университетском кружке живописи, говорил, что у нее верный глаз, хорошая техника. И все же она много малярничала. Она видела в человеке то, что наяву, а многоликое, что скрывается порою за улыбкой или безразличным холодным взглядом, — ускользало.

По-настоящему писать Марина начала после первой неудачной любви. «Наверное, в чем-то был прав Ибсен, — подумала она, — когда говорил, что для того, чтобы двигать искусство вперед, нужно нечто иное и нечто большее, чем природное дарование: страсти, страдания, которые наполняют жизнь и дают ей смысл. Иначе не будешь творить…» Марина развернула рулон с «его» портретом. С холста глядел мужчина с холеной бородкой; продолговатое улыбающееся лицо; крупный рот с сочными губами чуть приоткрыт, видны белые сверкающие зубы. Красавец. Неужели она любила такого? Со второго полотна на нее смотрело надменное лицо с плотно сжатыми губами. Этот портрет она написала сразу же после того, как «он» начал читать в университете курс лекций о вулканологии. А над третьим портретом Марина работала на Камчатке и хотела воспроизвести «его» таким, каким он оказался на самом деле. На красивом лице под маской добродушия скрывалось затаенное самодовольство. В портрете, как казалось Марине, не хватало какой-то детали, но в этой детали было все. Она сильно любила его, поэтому, может быть, и не сумела разглядеть в нем эту «деталь».

Марина сунула портрет в печку. Пламя жарко лизнуло его, холст вспыхнул. Грусть стеснила ее сердце. Она никогда не думала, что давно прошедшее и отболевшее будет иметь над ней такую власть. Но воспоминания о минувшей радости и печали болезненно отзывались в ее душе. Она, оказывается, ничего не забыла. Ничего!

Впервые она его увидела на даче профессора живописи Михаила Михайловича Баскакова. На нем был светло-серый костюм, выгодно оттенявший загорелую мускулистую шею. С ней он держался просто, слегка покровительственно. А когда увидел ее работы, принесенные на просмотр профессору, пришел в восторг. «Вы меня покорили», — сказал он. Она, очевидно, тогда сильно покраснела, потому что он, взглянув на нее, засмеялся и добавил: «Вы прелесть». Похвала польстила Марине. А профессор погрозил ему пальцем: «Не играй на самолюбии, Колбин. Это нечестно». Он опять засмеялся и, лукаво взглянув на нее, сказал: «Не верьте профессору, Марина Семеновна. Без самолюбия нельзя прожить. О-о-о! Самолюбие — тот рычаг, которым Архимед хотел приподнять земной шар!» Да, у Колбина был острый язык. В душе он считал себя художником, любил французскую живопись. Перед мысленным взором Марины возникла картина, висевшая у него в квартире. Геркулес, послушно взявший прялку Омфалы. Марина улыбнулась, вспомнив его слова: «Ты моя Омфала». Она хотела, чтобы он стал ее Геркулесом, но жизнь безжалостно разрубила все узы, связывающие их.

Воскресные дни они любили проводить вместе. Марина приезжала к нему с утра, они вместе завтракали, потом отправлялись куда-нибудь за город, купались, загорали и под вечер, усталые, счастливые, возвращались в Москву.

Очередное воскресенье обещало быть ярким, солнечным; небо высокое, синее, без облаков. Ясно было и на сердце Марины. Она мечтала, что напишет еще не одну картину. Может быть, перейдет учиться в институт имени Сурикова. На этом настаивает профессор Баскаков. Главное, есть любимый человек, а с ним не страшны трудности. С утра Марина отправилась на базар, купила клубнику — любимое его блюдо — и поехала к нему.

На звонок вышла полнеющая женщина, сохранившая следы былой красоты. Марина приняла ее за родственницу Евгения и спросила тоном, каким обычно спрашивают о близком человеке: «Дома?» Женщина смерила ее надменным взглядом. Марине стало не по себе. И вдруг прозвучало: «шлюха», и дверь захлопнулась.

Марина не помнила, как она добралась до общежития и одетая свалилась в постель. Не помнила, сколько пролежала в трансе, а когда очнулась, в комнате уже было темно. Она, как пьяная, поднялась с постели и настежь открыла окно. Ах, как болела душа! Как болела! Сколько слез она пролила, уронив голову на подоконник! Затуманенными глазами она смотрела на огни Москвы, но они не вызывали в ней больше ощущения радости. А она любила эти бегущие и переливающиеся огни. Сколько раз, вот так же, как сейчас, она стояла у окна и созерцала ночную Москву, тесно прижавшись к сильному телу Евгения. Теперь она одна, одна, и сердце мечется в груди. В комнате было тихо. Подруги-однокурсницы в субботу уехали на экскурсию и еще не вернулись. Вдруг дверь с шумом открылась. Марина даже не шелохнулась, она думала, что приехали девушки, и не хотела, чтобы они видели ее расстроенной.

— Марина!

Он, Евгений! Сильно забилось сердце. Сейчас все-все выяснится. Он подошел.

— Случилось недоразумение, Марина. Но теперь все в порядке, я нанял дачу в Бабушкине, будем там встречаться. А через месяц укатим на юг.

Разве об этом надо говорить? Важно не это… Марина молчала.

— В Бабушкине никто не будет нам мешать, — продолжал он. — Она даже не знает, что я нанял дачу.

— Кто она? — машинально спросила Марина, не вникая в смысл слов.

Он поцеловал ее в висок.

— Моя супруга. Понимаешь, вчера без всякого предупреждения вернулась из Крыма, у меня там дача, так она нашла в квартире твою косынку и устроила такой тарарам, ой-ой!

— Стало быть, ты женат? — каким-то деревянным голосом спросила Марина. — А я как же? В роли любовницы?

Она высвободилась из его объятий и включила свет.

— Что же тут особенного? — пожал он плечами. — Ты хорошая любовница. Я охотно женился бы на тебе…

Марина не упала в обморок. Она стояла перед ним бледная и горящими глазами смотрела, смотрела на него, словно стараясь запомнить его образ на всю жизнь, потом открыла дверь и тихо сказала:

— Уходи.

Он пожал плечами и вышел. А на другой день Марина уехала на Камчатку.

Казалось, время вылечило ее. Но душевная рана, оказывается, все еще не зажила. Где-то в тайниках сердца еще жив его образ…

В передней раздался звонок. Марина открыла дверь. В квартиру, чуть пригнув голову, шагнул Евгений Николаевич Колбин. Он снял меховую куртку и вслед за хозяйкой прошел в комнату.

— Ну, Марина, здравствуй в твоем доме, — Колбин взял ее за руки. Голос у него прежний, бархатный.

Она тихо ответила:

— Здравствуйте.

Он в упор разглядывал ее темными блестящими глазами, стараясь перебросить мост к счастливому прошлому. В глубине ее серых глаз загорелись ответные огоньки. Но она тотчас же погасила их.

— Мы давно не виделись, — сказал он.

— Давно, и переменились оба во многом.

— Стало быть, ты меня уже не любишь?

— В таких случаях, кажется, говорят, разбитую вазу не склеишь, — слегка усмехнулась Марина.

— Я попробую. — Он окинул ее быстрым взглядом. По-прежнему стройная фигура. Корона золотистых волос. Серые выразительные глаза. Черные брови. Оригинальное матово-бледное лицо.

«Я должен увезти ее с собой в Москву», — думал Колбин. И с темпераментом, свойственным ему, сказал:

— Нельзя, Марина, зарывать талант в глуши.

Марина улыбнулась:

— Мне кажется, раньше вы особых талантов за мной не замечали.

— Я и раньше восхищался твоими картинами…

— Память у вас коротка, Евгений Николаевич. Вспомните наш последний разговор в Москве.

По лицу Колбина пробежала легкая тень.

— Это была ошибка. Я писал тебе, но ты не читала моих писем. Поверь, в том, что произошло тогда, я горько раскаиваюсь, я уже давно перешагнул черту, когда в жизни ищут мимолетных встреч. Я хочу любимым быть только тобой, и не верю, что мы разлучимся опять и пойдем разными путями.

— Оставим этот разговор, — сказала Марина и улыбнулась ему, как в былые времена. Он обрадовался и не понял, что это был подарок на память о прошлом. — Как поживает ваша жена?

— Мы с ней давно разошлись. Все это в прошлом, а будущее наше, Марина.

Она молчала и, стоя спиной к Колбину, смотрела в окно. На улице падал снег. Холод. И на душе холод. Марина зябко передернула плечами.

— Мне предложено передать тебе приглашение на обед к Соколову, — сказал тихо Колбин.

— Я не могу, — глухо отозвалась она.

Колбин ушел. Марина поежилась и опустилась в кресло. Где и когда она упустила свое счастье? И было ли оно?

А в голове стучало: «Тебе тридцать пять, тридцать пять…» С какой бы радостью она оперлась на сильное мужское плечо. Но его не было и нет. Одна. Давно одна. В комнату вихрем ворвалась Варя. Раскрасневшаяся. С ярким блеском в глазах. Она прижалась холодной щекой к щеке Марины.

— Ты плачешь?

— Взгрустнулось немного. Пройдет.

С первого взгляда могло показаться, что сестры похожи друг на друга. Одного роста, с одинаковыми чертами лица. Только вот глаза у них разные и волосы — у старшей золотистые, у младшей — темные, цвета бронзы. И характеры разные. Марина замкнутая и строгая; Варя — как только что распустившийся цветок, вся на виду: жизнерадостная, никогда не унывающая.

— Он был здесь? — спросила Варя, поправляя перед зеркалом волосы.

Марина утвердительно кивнула.

— Обидел?

— В любви объяснялся. Зовет в Москву.

— Я ни разу в Москве не была. — Варя вздохнула и тут же засмеялась. — Романова видела. Торчит, как столб, на окраине поселка. Облеплен снегом.

— Ты успела познакомиться с ним? — Марина испытующе посмотрела на сестру.

— Нет.

— Откуда же фамилию узнала?

— В конторе станции.

— Тебе он нравится?

— Высокий, — беспечно ответила Варя.

Марина засмеялась. Варя чмокнула сестру в щеку.

— Вот ты и повеселела. Пойду обед подогрею. В девять в кино пойдем. — В дверях она остановилась. — Забыла сказать: завтра я лечу в колхоз «Заря». Срочный вызов.

Начальник вулканологической станции Александр Федорович Соколов молча расхаживал по комнате. Данила сидел на диване, досадуя на себя за то, что рано пришел. Соколов видел его смущение, но не спешил нарушить неловкое молчание.

Даниле редко приходилось бывать в семейных домах, и он не знал, как себя держать в этой уютной и теплой комнате. Когда он пришел, Соколов подал ему руку, сказал несколько незначительных слов — и все. Молчит, вышагивая из угла в угол с заложенными за спину руками. Странный человек. Данила перевел взгляд с превосходно написанного камчатского пейзажа на Соколова, любопытствуя, почему тот то и дело изучающе посматривает на него.

— Хотите работать на вулканологической станции? — неожиданно спросил Соколов.

Данила пожал плечами. Соколов нетерпеливо махнул рукой. Он стоял возле стола, чуть сутулясь, и нервно барабанил длинными худощавыми пальцами по столу. Лично против Романова он ничего не имел, ему даже нравилось его умное, открытое лицо. Может, поэтому и пришла мысль предложить ему работу на вулканологической станции? Но с некоторых пор Соколов стал недолюбливать молодых людей, близких Колбину. Ищут легких путей в жизни. Некоторые, пользуясь материалами станции, защитили диссертации, по сути воспользовавшись чужими трудами. Он писал об этом в Москву, и теперь не мог не вспомнить всего этого, поджидая гостей. «Возможно, Романов тоже из такой категории?.. — размышлял Соколов. — Идет в науку не ради науки, а ради кандидатской зарплаты…» Но Данила не мог знать этих мыслей начальника вулканологической станции и чувствовал себя под его взглядом крайне неловко. Он очень обрадовался, когда в комнату вошел Колбин.

— Здравствуй, старина, — бодро приветствовал он Соколова.

— Добро пожаловать, Евгений Николаевич, — слегка наклонив голову, ответил Соколов. — Как самочувствие?

— Превосходное.

— Вчера не успел как следует вас разглядеть. Да вы нисколько не постарели!

— Не могу сказать то же самое о вас, Александр Федорович. Я вижу, вы уже познакомились с моим молодым другом.

— Да, — Соколов искоса взглянул на Романова. — Время идет, а тут еще вы помогаете прежде времени стариться. Впрочем, поругаться мы еще успеем…

Данила видел, как Колбин завладевает комнатой. Он расхаживал взад и вперед, перелистывал книги, переставлял безделушки и вообще вел себя так, будто он здесь хозяин. На нем поверх шерстяного свитера с некоторой небрежностью была накинута куртка сиреневого цвета; цветом одежды, фасоном, обувью на толстой подошве он как бы заявлял о своем особом вкусе, в противовес принятым в научном кругу правилам. Соколов — подтянутый, в строгом костюме — являл собой образец аккуратности. Он был ниже Колбина, но шире в плечах; возможно, чтобы казаться выше, он старался держаться прямее. Колбин, мурлыча песенку, обошел стол и остановился возле картины в золоченой раме.

— Превосходный пейзаж. Правда, Данила Корнеевич?

— Да.

Колорит картины был выдержан в голубоватых тонах. Заснеженная долина, подсиненная вечерними сумерками, убегала вдаль, к сверкающему чеканным серебром вулкану. На переднем плане — примятый снег, выписанный с верещагинской тщательностью. Еле приметная тропка уводит к едва намеченному занесенному снегом домику, в котором горит огонек. Он очень далек, очень, но зовет и притягивает к себе, такому уютному и манящему в холодной пустынной долине.

— Не будь этого огонька, не было бы и картины, — сказал Колбин. — Работа Марины?

Соколов слегка кивнул.

В столовую торопливо вошел Овчарук в своем развевающемся пальто и несуразных ботах на пряжках. Из кармана пальто торчало горлышко бутылки, в руках какие-то свертки. Все это он сложил на стол, потом снял пальто и повесил на спинку стула.

— Я, кажется, не опоздал? — спросил он и рассеянно посмотрел на Колбина. — Вы Колбин? Я Овчарук — журналист.

Колбин пожал плечами. Соколов, поймав его взгляд, слегка улыбнулся. В манере Овчарука знакомиться была прямолинейность и непосредственность, почти всегда вызывающая расположение людей.

Хозяйка, седая женщина с карими глазами, молча стала накрывать на стол. Увидев свертки, она засмеялась:

— Господи, куда это вы собрались, Владимир Васильевич?

— В горах все пригодится, — ответил Овчарук.

Сели за стол.

— Ну, Евгений Николаевич, — спросил Соколов, — с чего же вы думаете начинать свою работу?

— Как только построите дом на склоне вулкана, переедем туда, — ответил Колбин.

— Что думаете о долине Синего?

— Это вас надо спросить. Зачем разрешили заселяться?

— Я писал в Москву.

— Вы что же, хотите, чтобы я подтвердил ваши старые рекомендации?

Соколов поднял глаза и пристально посмотрел на Колбина.

— Мне не совсем ясна ваша линия. Насколько мне помнится, в своей диссертации вы утверждали, что имеется полная возможность заселения долины потухших вулканов. И в журналах писали…

— Ничего неопределенного нет в линии моего поведения, — сказал Колбин. — Диссертация писалась много лет назад. А жизнь стремительно идет вперед. У нее свои законы. Хотим мы того или нет, но с ней приходится считаться. То, что было хорошо вчера, не всегда хорошо сегодня. Диалектика, Александр Федорович.

— Не диалектика, а перестраховка, — спокойно заметил Овчарук. — Камчатка стоит на вулканах. Если следовать вашей логике, то выходит, что всех жителей полуострова надо выселить. Зачем же тогда, спрашивается, наука, коль она не способна помочь человеку?

— Я никогда и нигде не утверждал этого, — отпарировал Колбин. — Но ставить селения вблизи действующих вулканов — преступление. Мы не можем и не имеем права подвергать опасности жизнь многих людей. Его величество вулкан сердится, когда люди начинают им пренебрегать.

— Вы боитесь брать на себя ответственность? — спросил Соколов.

— Да, боюсь. А вы не боитесь?

— Я не боюсь ответственности, — Соколов повернулся к Даниле. — Ваше мнение, Данила Корнеевич?

— Вулканы надо покорять.

— Браво! — сверкнул глазами Овчарук. — В долине Синего десятки селений. Если Большой Синий вулкан заговорит, а он заговорит, я в этом не сомневаюсь, потому что сейсмическая станция уже отмечает его пробуждение, — то угроза нависнет над всей долиной. Но, с другой стороны, не следует отмахиваться от экономических выгод, которые дает соседство вулкана. Ведь вы прекрасно знаете, что во многих странах подземное вулканическое тепло успешно используется в промышленных целях. В Италии, например, целая железная дорога питается электроэнергией, получаемой в результате использования тосканских термальных источников. В столице Исландии — Рейкьявике — водой горячих источников отапливают жилища, обогревают теплицы, в которых выращивают все, вплоть до тропических бананов. Бананы, понимаете, бананы в стране, где одна восьмая часть территории покрыта ледниками!

— Благодарю за лекцию, — попыхивая трубкой, с иронией сказал Колбин. — Вам, молодой человек, не хватает чувства юмора. — И, обращаясь к Соколову, с раздражением продолжал: — Заставить жить людей под вечным страхом — это жестоко. Ну скажите, какая необходимость заселять долину Синего? Страна наша велика, свободных земель много. Исландия! Да вся ее площадь в три с половиной раза меньше Камчатки. К тому же Синий ведь считался потухшим вулканом, а сейчас пробуждается. Им надо серьезно заняться. Этим вы окажете величайшую услугу науке, Александр Федорович. Вот что вас прежде всего должно волновать.

— Одно другому не мешает, — сказал Соколов. — Мы должны вынести решение о долине Синего.

— Что ж, — неопределенно заметил Колбин.

Соколов понял: Колбин не хочет связывать себя словом.

Наступило молчание.

— А почему Баскаков не приехал? — спросил Соколов.

— Он болен. — Колбин подлил в чай немного коньяку и, отхлебывая мелкими глотками, искоса поглядывал на Овчарука. Тот, отодвинув тарелку, что-то торопливо записывал в блокнот.

— Знаете, — сказал он, кончив писать. — Кречетов нашел дневник профессора Лебедянского.

Колбин отставил стакан.

— Вот как? Почему же дневник до сих пор у частного лица, Александр Федорович?

— Впервые об этом слышу.

— А кто такой Кречетов? Вы его знаете? — продолжал Колбин.

Данила с удивлением глянул на него: «Вы же хорошо знаете моего отца», — хотел он сказать, но смолчал.

— Завтра же надо отправить человека за дневником. Слышите, Александр Федорович? Пусть Данила Корнеевич слетает.

Соколов вопросительно посмотрел на Данилу.

— Не возражаю. Заодно повидаюсь с Малагиным.

— Вы с ним знакомы? — удивился Соколов.

— По переписке. Я консультировал проект нового поселка. Хочется посмотреть, что у него в результате получилось.

— Вот как! А я и не знал. Значит, это о вас он так хорошо отзывался? А поселок чудесный. Первый поселок, где для отопления используется тепло вулканов.

Ужин затянулся. Овчарук остался у Соколова — они были старые знакомые, а Колбин и Данила отправились домой. Когда они вышли на улицу, была уже ночь.

Над вулканом Тигла — огненная шапка пламени. В звездном небе — зеленоватые лучи северного сияния. Они прорывались из-за горизонта, словно где-то в просторах океана зажглись мощные прожекторы.

Данила думал о сегодняшнем разговоре. Колбин, пожалуй, был прав. Но что делать? Сдаться на милость природы?

— Ваша реплика ни к черту не годится, — сказал Колбин. Он немного захмелел. — Да, ни к черту. Ха! Вздумал покорять вулканы. Где вы об этом вычитали, молодой человек? Где, спрашиваю?

— Евгений Николаевич! Если книга об этом не говорит, значит надо внимательней изучать жизнь. Она подскажет, — сказал Данила, придерживая Колбина за локоть.

— Да вы, оказывается, философ, — засмеялся Колбин. — Как человек, желающий вам добра, я все же не советую впутываться в эту историю с долиной Синей. — И он фамильярно похлопал Данилу по плечу.

Глава четвертая ДРЕЙФ НА ЛАВЕ

Взлетная площадка находилась на западной окраине поселка. Сразу же за площадкой местность мягко поднималась, и взору открывалась синяя гряда гор.

Данила ходил вокруг вертолета, напоминавшего огромную стрекозу, и поглядывал на часы. До отлета оставалось десять минут. Овчарук запаздывал. Данила уже знал о его феноменальной сосредоточенности: стоило ему чем-нибудь увлечься, как он забывал обо всем на свете. Вот и сейчас сидит, наверное, где-нибудь и терзает свою очередную жертву вопросами. Дотошный человек. Данила посмотрел на часы. Однако долго ли еще, дожидаясь, трамбовать ему снег вокруг вертолета? Он направился к лесенке, собираясь подняться в кабину, и тут наконец увидел Овчарука, бежавшего по полю в своем развевающемся пальто со свертками под мышкой.

— Не опоздал? — закричал он издали. — Давно ждете?

— Ладно, не оправдывайтесь, чернильная вы душа! Знаю, встретили интересного человека и не могли не побеседовать. Хорошо, что надели унты, а не боты. Полезайте!

— А врач?

— Какой врач?

— Варвара Семеновна Сенатова должна лететь к больному.

Вскоре подошла девушка, с которой Данила уже дважды встречался. Варя протянула ему узкую горячую руку, и он почувствовал, как волна радости захлестывает его.

— Ой! — воскликнула она. — У вас слесарные тиски, а не руки.

Овчарук засмеялся. Данила смутился.

На Варе пыжиковая куртка, лыжные брюки, шапка-ушанка. В руках чемоданчик. За плечом малокалиберная винтовка дулом вниз. Заметив удивление во взгляде Данилы, Варя засмеялась, подхватила Овчарука под руку и пошла к вертолету.

Летчик занял свое место. Рокот мотора постепенно перерос в ровное, ритмичное гудение. Машина вздрогнула, оторвалась от земли и, набирая высоту, легла на курс.

Пассажиры прильнули к окнам. Под фюзеляж вертолета бежали дома, люди, узкая лента дороги. Впереди открылись горы с ослепительно белыми вершинами. Зато распадки между ними — черны. Воздушная трасса проходила вблизи вулканов, по одному из таких распадков. Стоило вертолету попасть в него, как сразу все вокруг изменилось. Только что сияло солнце, было белым-бело, и сразу все потускнело. Справа и слева отвесные скалы: черные, красные, бурые. Они стремительно падали откуда-то сверху, из окошка невозможно было разглядеть — откуда, и уходили под вертолет, в синеву. Нигде ни деревца, только кое-где кусты стланика, чудом выжившие на уступах скал, оживляли мертвый пейзаж.

Вдруг каменные челюсти ущелья разомкнулись и перед вертолетом встала красно-желтая стена огня и дыма. В узкой долине горел перестоялый лес. Вертолет, не меняя курса, взмыл вверх, пробил черную полосу дыма, пролетел над небольшой голой сопкой и круто повернул на запад, чтобы обойти действующий вулкан Тигла. Во время наблюдений за извержением вертолет кружился в двух-трех километрах от него, а сейчас находился на расстоянии менее семисот метров. Такая близость не понравилась Даниле.

— А вы что, боитесь? — Варя вызывающе вскинула на него глаза.

— Нам незачем рисковать, — сердито буркнул Данила.

— Летчик путь сокращает, — сказал Овчарук, не отрываясь от блокнота. — У него невеста в «Заре» заболела.

Данила промолчал.

— Ничего, проскочим. Ему, наверное, разрешили лететь по этой трассе. — Овчарук поднял голову и воскликнул: — Потрясающий кадр!

Он торопливо вскинул фотоаппарат, но не успел нацелиться и щелкнуть. Один за другим раздались глухие взрывы. Воздушная волна тряхнула вертолет. Над вулканом взметнулись огонь и дым. На вертолет яростно ринулось что-то красное. Он вздрогнул от удара и начал падать. Варя вскочила с кресла и подбежала к дверцам. Данила рывком схватил ее за руку и посадил на место. Овчарук, плотно сжав губы, собирал свои пожитки.

Возле здания вулканологической станции остановилась собачья упряжка. С нарты соскочил высокий широкоплечий человек с белой окладистой бородой и копной седых волос. На нем была оленья дошка с откинутым капюшоном, ватные брюки, унты на ногах. Человек торопливо поднялся на крыльцо.

— А, Корней Захарович. Давненько не встречались, — Соколов вышел из-за стола и протянул вошедшему руку.

Кречетов получил телеграмму полковника Романова и, несмотря на то, что только вернулся с охоты, попросил у председателя колхоза упряжку собак и выехал встречать сына. Только этим и объяснялся его приезд в Лимры, торопливость. Соколов усадил гостя в кресло. Но Корнею Захаровичу не сиделось.

— Вы чем-то взволнованы?

— Сын нашелся, Александр Федорович! Сын!

— Искренне рад за вас, Корней Захарович. Где же он? Давайте его сюда!

Кречетов с удивлением посмотрел на Соколова:

— Он же у вас, на станции.

Соколов отрицательно покачал головой:

— Но тут же написано: с экспедицией из Москвы выехал к вам.

— Кречетов? Такого в экспедиции нет.

Кречетов сразу как-то обмяк. Он откинулся на спинку кресла, стараясь привести в порядок свои мысли. Но в голове все путалось. С трудом он поднялся на ноги. Дрожащей рукой налил в стакан воды и выпил. Легче не стало. Сосущая тупая боль в груди. О чем он, Соколов, говорит? Ах, не все ли равно теперь?

— Корней Захарович, да вы слышите меня? Вашего сына Данилом зовут?

— Звали Данилом, — вяло ответил Кречетов.

Соколов держал в руках лист бумаги.

— К нам прибыл Данила Корнеевич Романов. Вот командировочное удостоверение. Но почему Романов?

Кречетов облегченно вздохнул:

— Это и есть мой сын.

— Погодите. Данила Корнеевич сегодня утром улетел в колхоз. Если бы я знал… — Соколов замолчал, но потом оживился: — Как же я сразу не догадался? Он ведь похож на вас, Корней Захарович! Честное слово, похож!

Кречетов слегка улыбнулся.

— Ничего, завтра встретитесь, — утешил его Соколов. — О нем вам может рассказать исполняющий обязанности начальника экспедиции. Если не терпится, сходите, побеседуйте с ним.

На улице была ночь. Кречетов остановился на крыльце и поглядел вверх. Луна еще не взошла, но небо было усыпано звездами. Их смутный свет искажал перспективу. Дома казались дальше, горы ближе, чем на самом деле. Кречетов попытался представить, каков сейчас его сын, — и не мог; по-прежнему в воображении рисовался мальчишка.

Собаки, увидев хозяина, зашевелились. Сняв с нарты мешок, Кречетов накормил их и перегнал упряжку к дому приезжих. В Лимрах он всегда останавливался у Марины. Можно было и сегодня ехать к ней, но он решил переспать на постели, на которой спал сын, положить свою седую голову на подушку, к которой прикасалась голова сына.

Кречетов осторожно постучал в дверь. Ему открыл мужчина с черной выхоленной бородой.

— Рассказать о сыне? — переспросил он. — О чьем сыне?

— О моем сыне. О Даниле Корнеевиче Романове.

Колбин (это был он) молча разглядывал Кречетова, но не спешил пригласить его в комнату. Он не ожидал этой встречи и растерялся. Кречетов, поглощенный своими мыслями, не замечал этой растерянности.

— Значит, о сыне? — еще раз переспросил Колбин. — Что ж, прошу раздеваться.

В комнате он еще раз пристально посмотрел на нежданного гостя испытующим взглядом. Нет, кажется, не узнает.

— Я очень мало знаю вашего сына, — неторопливо начал он. — Мы познакомились за несколько дней до выезда из Москвы. Данила Корнеевич произвел хорошее впечатление. Кажется, прекрасно разбирается в своем деле…

Кречетов жадно ловил слова Колбина, и ему казалось, что он когда-то уже слышал этот бархатный голос. Он слегка повернул голову и посмотрел на рассказчика.

— Вот все, что могу сообщить о вашем сыне, — сказал Колбин и стал набивать трубку. — Откровенно говоря, не знал, что Данила Корнеевич ваш сын.

В комнате наступила тишина. Что-то неуловимо изменилось в отношениях между собеседниками. Колбин всем сердцем почувствовал это и, взглянув на Кречетова, понял, что тот узнал его, и весь напружинился.

— Спасибо за рассказ о сыне, — глухо сказал Кречетов, поднимаясь. Большие, широко открытые глаза его искрились при свете лампочек, скользили с предмета на предмет и ничего не видели, не видели даже Колбина, стоявшего с бледным лицом. — Спасибо, — повторил Кречетов, словно задыхаясь, и направился к выходу.

Улица залита лунным светом. С каждым шагом Кречетов чувствовал себя лучше. Постепенно сердце успокоилось. Да, он узнал Колбина, но слишком не уважал его, чтобы сказать об этом. Он сел на нарту, достал кисет с табаком. Во сне скулили собаки. Вожак нехотя поднялся и, вытянув узкую умную морду, протяжно завыл. Его поддержала вся стая. Тоскливый вой собак напомнил Кречетову одно неприятное событие далеких лет.

…Он спешил домой, чтобы поскорее обнять жену и сына. Так же вот луна плыла по небу и протяжно, тоскливо выли собаки во дворе. Он вошел в дом и застал жену с другим. Кречетов не стал будить их. Внешне он был спокоен, очень спокоен, только лицо сразу покрылось холодным потом. Сын спал на кухне; сквозь окно на него падал лунный свет. Две слезинки, как две росинки, застыли под глазами, всего две слезинки. Кречетов застонал и опустился на колени: своим дыханием ему хотелось осушить слезы сына.

— Кто тут? — испуганно спросила жена.

— Зажги лампу. — Он видел ее перепуганное лицо.

Проснулся другой — Колбин. Лицо его обмякло, в глазах застыл животный страх.

— Уходи, — Кречетов испугался своего голоса.

Колбин ушел. Кречетов долго молчал, потом взглянул на жену:

— Собирайся.

Они вышли из дома и сели в лодку. Луна плыла рядом с лодкой. Стучали весла об уключины. Выли собаки вдали. Он бросил весла, не торопясь, обвязал камень веревкой, сделал петлю.

— Прощайся с жизнью.

Она плакала, ползала перед ним на коленях, целовала ноги. Он сидел с окаменелым лицом. Внутри у него все дрожало.

— Корней, Корней, пожалей ради сына…

Внутри у него что-то оборвалось. Веревка выпала из рук. Он глухо застонал от нечеловеческой боли; она лежала на дне лодки, вздрагивали ее плечи… Плыла луна в небе, и плыла лодка по реке… А через год жена ушла из дома. Ушла, бросив сына.

Кречетов тяжело вздохнул. Данилка! Ты слышишь, как бьется сердце отца…

«Сделал вид, что не узнал», — подумал Колбин после ухода Кречетова. Он выбил пепел из трубки и глянул в окно. Прозрачно-белый свет луны струился над голой мерзлой равниной, придавая загадочные очертания редким кустарникам. Они как бы таили в себе какую-то опасность.

Колбин зябко поежился и отвернулся от окна. Откуда это беспокойство в душе?

…Колбин-старший был коммерческим директором Сахалинского отделения Камчатского акционерного общества. Евгению исполнилось пятнадцать лет, когда отец уволился с работы. Они уезжали на материк на японском корабле «Иокогама». Ночью на корабле вспыхнул пожар. В первую спасательную лодку усадили женщин и детей. На вторую шлюпку набилось человек сорок. Евгений видел, как отец и матрос-японец били по рукам пассажиров, цеплявшихся за борт. «Что вы делаете?» — воскликнул Евгений. Отец обернулся к нему и хладнокровно ответил: «Лодка перегружена, сынок. Если в нее заберется еще хоть один человек, то мы все будем кормить акул».

Пылающий корабль. Отчаянные крики. Проклятья. И холодные волны, за которыми исчезали люди и замирали вопли.

Евгений лишился сознания и не видел, как подоспевшая советская шхуна подбирала уцелевших пассажиров «Иокогамы».

А потом поезд увозил Колбиных на запад. Мимо вагона проносились полустанки. Евгений часами смотрел в окно и видел не зеленую весеннюю тайгу, а пылающий корабль, безумные глаза и посиневшие руки, хватающиеся за борт шлюпки. Невольно взор его останавливался на сильных волосатых руках отца, руках, которые спасли ему жизнь. «Не принимай близко к сердцу, Женя, — говорил отец. — Такова жизнь. Чтобы самому не утонуть, приходится порой топить других; забудь о совести, жалости… Так поступают все умные люди, и если ты выработаешь в себе эту привычку и научишься отсекать ненужные чувства, то никогда не пропадешь. Понял?..»

…Повзрослев, Колбин много думал о словах отца, о кораблекрушении и о руках, отсекаемых у тех, кто хотел взобраться в переполненную лодку. Он выработал в себе привычку отсекать все, что, как казалось ему, мешало занять прочное место в жизни. Собственное «я» стало эпицентром его жизни. Люди не сразу разгадывали его, зато, разгадав, всегда отворачивались. Колбин не смущался. Жил в свое удовольствие. Иногда испытывал угрызения совести, но легко входил с ней в сделку. Вот и сегодня ему удалось заглушить голос совести. «Пронесет», — решил он и стал собираться на концерт художественной самодеятельности.

Вертолет тяжело опустился на полузастывшую лаву и начал гореть.

— Горючее я успел выпустить, — сказал летчик, облизнув сухие губы.

Данила рывком открыл наружную дверь вертолета и выбросил лестницу. Надо было спешить. Но куда? От огня в огонь?

— Из двух бед человек выбирает одну, — спокойно сказал Овчарук. — Мы выбрали лаву. Вперед, навстречу пушкам, как говорил небезызвестный Наполеон.

Внизу с равномерным приглушенным шуршанием двигался лавовый поток. В воздухе стояла серая мгла, пахло горелым и сернистым газом. Овчарук с летчиком сняли с пола вертолета толстую кошму и просунули в дверь. Данила все еще не решался спрыгнуть на сероватую колышущуюся массу. С виду он был спокоен, но внутри кипело. Варя стояла рядом, строгая, плотно сжав губы. «Ну и выдержка», — с уважением подумал он и стал, спускаться.

Лава пружинила под ногами, как молодой осенний ледок на реке. Расстелив кошму, пропитанную, как объяснил летчик, огнеупорным составом, Данила принял на руки Варю, помог спуститься летчику. Овчарук где-то замешкался. «Сгорит, черт», — подумал Данила и взялся было за лесенку, чтобы вытащить журналиста за шиворот, но тот сам показался в дверях со свертками под мышкой и фотоаппаратом на груди.

— Да бросьте вы эти свертки! — крикнул Данила.

— В нашем хозяйстве теперь все пригодится, — спокойно сказал он. — Держите.

Овчарук спустился, снял лесенку и потащил ее за собой.

Отойдя в сторонку, он нацелился фотообъективом на товарищей.

— Такой исторический момент следует запечатлеть на пленку. Уверяю вас, будет уникальный снимок. А через месяц вы увидите свои веселые морды на страницах всех центральных газет.

Овчаруку не ответили. Варя перевязывала обожженную руку летчика. Данила внимательно осматривался. Случайно вертолет сел на лаву с затвердевшей коркой, и это спасло всех. Немного выше клокотала жидкая лава — смерть. Данила посмотрел на вертолет. Фюзеляж уже обуглился и осел. Хвост задрался и повис в воздухе; пламя его не коснулось. «На хвосте не полетишь», — с горечью подумал Данила и увидел неуклюжую фигуру Овчарука, подкрадывающегося к обгорелой машине.

— Назад! — крикнул Данила.

Обломок вертолета упал на лаву. Овчарук, пыхтя, поволок его.

— Пригодится на настил, — сказал он.

Данила молча прислушался. Шуршащие звуки усиливались. Донесся глухой взрыв.

— Старик сердится, — сказал Овчарук. — Сначала стукнул нас вулканической бомбой, а теперь как бы не искупал в проклятой жиже.

Если бы знать, что впереди нет лавопада, то где-нибудь в долине можно было бы выбраться на твердую землю. Но у Данилы не было такой уверенности. Лава текла к глухой каменной стене, круто уходящей ввысь, и, конечно, никакой долины там не может быть, а скорее всего будет узкий и глубокий каньон.

— Пойду в разведку, — сказал Данила.

Овчарук согласно кивнул.

С той минуты как вертолет плюхнулся на лаву, Данилу признали старшим, и он молчаливо согласился с этим, считая, что кому-то же надо быть нянькой Вари и Овчарука. Но он ошибся. Они не нуждались в опеке. Особенно Овчарук. С момента аварии он начал удивлять Данилу. Куда девались его неуклюжесть и рассеянность. Он был собран, энергичен, бодр духом.

Не сомневался Данила и в Варе. А вот летчик, на которого больше всего можно было надеяться, — раскис. То ли на него удручающе повлияла гибель машины, то ли по другой причине, только он сидел на кошме, подогнув ноги под себя, безучастный и безвольный. Левой, здоровой рукой он поддерживал на груди правую, перевязанную и упрятанную под меховым комбинезоном.

— Отойдет, — сказал Овчарук. — Борис, ты что там шепчешь?

Летчик не отозвался.

Данила направился вниз по склону. Дальше корка была плотнее и почти не гнулась под ногами. Обогнув небольшое озерцо жидкой лавы, он вышел к северному берегу потока и остановился перед ручейком незастывшей лавы. По другую его сторону тянулось ровное сероватое поле застывшей вулканической массы, а дальше сверкал снег, и на его фоне отчетливо вырисовывались кудлатые кусты стланика. Белка, перепрыгивая с ветки на ветку, выскочила на крайний кустик и, устроившись поудобнее, принялась извлекать из кедровой шишки орехи. Шишка выскальзывала из лапок, но белка была терпелива, крутила лакомство так и эдак, только бы с ним не расставаться.

Вдали над потоком желтел слабый отблеск заката. «Надо выбираться до наступления сумерек», — думал Данила. Вот наконец место, где можно перебраться на ту сторону. Данила вплотную подошел к ручейку. Под ногами запружинило. Жаром пахнуло в лицо. Но корка выдержала тяжесть человека.

Данила поспешил назад, к товарищам. Только сейчас он почувствовал, что устал. В теле тяжесть от вдыхания воздуха, отравленного ядовитыми газами. Захотелось пить. И чем ближе к лагерю, тем сильнее становилась жажда; во рту привкус серы. Но что это? Что за странные существа окружили лагерь? Данила замедлил шаг и не сразу заметил, как перед ним вздулся огромный пузырь и тут же лопнул, издав свистящий звук. Данила отскочил в сторону.

Описывая замысловатые зигзаги, Варя, Овчарук и летчик поспешно перебирались на безопасное место. Данила глянул вверх, в истоки потока. Вулкан, видимо, выдавил из кратера свежую порцию лавы и этим ускорил движение уже полузастывшей массы.

— Фу! Вот это бег с барьерами, — сказал Овчарук. — По сему случаю разопьем «мечту путешественника».

Из внутреннего кармана он извлек бутылку лимонада. Бутылка пошла по кругу. Данила пил последним. Более вкусного он, казалось, ничего не пробовал в жизни. Немного утолив жажду, все оживились и зашагали к месту переправы. Овчарук, тяжело отдуваясь, тащил обломок вертолета, а за его спиной раздавались угрожающие свистящие звуки.

— Да бросьте вы его, — сказал Данила.

— Нельзя, — ответил Овчарук. — Тут, дорогой, дело принципа. Я ничего ему не оставлю, пусть шипит. А обломок нам еще пригодится.

Поток двигался с приглушенным, но в то же время мощным шорохом, кажущимся вечным и неотвратимым. Переправы, найденной Данилой, не было.

— Конец, — по-мальчишески всхлипнул летчик.

— Молчать, — прикрикнул Данила.

У Вари по щекам текли слезы. Овчарук сопел под своей ношей. С низовий доносились глухие звуки, словно там кто-то замешивал тесто. Сверху двигалась свежая лава. Слева путь преграждало жидкое месиво из грязи, пепла. А что справа? Жизнь или тоже смерть? Данила тыльной стороной ладони смахнул пот с лица, посмотрел: поздно бежать на правый берег потока, там уже протянулся длинный язык расплавленной лавы.

Еще минута — и путники окажутся словно на островке.

— Ну, чего остановились? — Овчарук гнулся под тяжестью ноши.

Данила хотел было сбросить с его спины ненужный груз, когда в голову пришла дельная мысль:

— А ну, давайте-ка ваш трофей сюда! Сейчас мы его приспособим.

Вдвоем они раскачали и бросили обломок вертолета так, что он лег через ручеек. Получился мостик. Варя первая прошла по нему. Летчик, переправляясь вторым, потерял равновесие и долго балансировал, чтобы не свалиться в огонь. Потом благополучно перебрался Овчарук. Данила осторожно ступил на мостик и тут же отпрянул назад: мостик неожиданно провалился. «Неужели конец?» — подумал Данила.

— Погоди, — крикнул Овчарук, приноравливаясь, как бы удачней бросить кошму через ручеек. Течение несло Данилу в ущелье. Сверху приближалась огненно-жидкая лава. В ее шипенье чудились слова: «ты наш-шш… ты наш-шш…» Данила выпрямился и торопливо начал раздеваться. Долой куртку, свитер, торбаса… Свернув в узел одежду, перетянул ее ремнем и перебросил на тот берег. Огонь настигал. Отвердевшая корка вздувалась под наплывом лавы. Жгучее дыхание огня обжигало босые ноги. Задыхаясь от ядовитых паров, он прыгнул в ту самую минуту, когда лава заливала островок…

…Ночь. Небо стало багровым, вспышки взрывов вулкана — ярче. Вырвавшись из огненного плена, путники, минуя скалы, обрывистым склоном пробирались в долину. Путь был тяжелый. Временами спуск на три метра занимал четверть часа; из-под ног скатывался снег. Лишь через пять часов, мокрые от пота, пленники вышли в долину и разожгли костер.

— Вот благодать-то! — сказал Овчарук, широко улыбаясь. — Я снова ощущаю радость бытия.

Данила, раздевшись до пояса, умылся снегом и подошел к костру. Оставшиеся комочки снега таяли на теле и сбегали крупными каплями. В каждой капле горел костер, и казалось, что мускулистое тело усыпано звездами.

— Снимки у меня, не хвалясь скажу, уникальные. — Овчарук возился с фотоаппаратом. — А какой великолепный прыжок у вас был, Романов!

Данила, до красноты растираясь жестким полотенцем, слегка кивнул. По телу разливалось тепло; одевшись, он пошарил в кармане дошки и вытащил плоскую флягу.

— Хотите коньяка, Овчарук?

— Глоток, — отозвался журналист. — Мы ведь вернулись из ада. Сначала налейте Варе. Врачи тоже нуждаются в лекарстве.

— Я не хочу быть на особом положении, — сказала она. — Пустите флягу по кругу.

Овчарук отпил глоток и зажмурился.

— В городе, в теплой квартире, рассказ о сегодняшних приключениях вызовет бурю восторгов. А я не в восторге. Коньяк лучше закусывать лимоном. Ночевка на снегу всегда хуже, чем в мягкой постели. На, Борис, выпей. Может, глоток солнечной влаги согреет твою душу.

Летчик слабо улыбнулся. Его рыжие бакенбарды потеряли свой франтоватый вид.

— Самый строгий моралист не осудил бы меня сейчас, — сказала Варя, отпив глоток.

— Быть самим собой — вот высшая мораль, — заметил Овчарук. — Так называемые строгие моралисты зачастую оказываются ханжами в жизни.

Пламя костра отражалось в глазах Вари.

«И я не в восторге от ночевки под открытым небом, — говорил себе Данила. — Но забудутся многие ночи, проведенные в теплой постели, а эта ночь вблизи вулкана, блестящие глаза Вари в памяти останутся навсегда».

— Пора! — скомандовал Овчарук.

Разбросали головешки, разгребли угли и на месте, где горел костер, соорудили шалаш из стланика. Здесь пригодился топорик, оказавшийся у запасливого Овчарука.

Овчарук, скитаясь по Камчатке, немало зимних ночей коротал в таких вот жилищах, на постели из веток. При лунном свете пейзаж выглядел фантастически. Но путникам было не до него. За день они достаточно натерпелись, намаялись и теперь торопливо устилали горячую землю зеленой хвоей, чтобы быстрее лечь и отдохнуть.

Летчик отказался спать в шалаше и остался у костра.

Овчарук, как только лег, сразу же захрапел. Данила лежал с открытыми глазами. Сквозь хвою пробивалось тепло и приятно грело тело.

— Вы спите? — вдруг раздался шепот.

— Нет, — ответил Данила. Он положил было руку на плечо Вари, но она резко отбросила ее.

Летчик у костра вполголоса напевал грустную мелодию.

— Почему Борис спать не идет? — спросил Данила. Ему было неловко, и он не знал, сердится Варя или нет.

Варя промолчала.

— Говорят, пошлая песенка, а мне нравится, — продолжал он. — Слушаешь ее — грустно и хорошо на душе.

Песня умолкла. Тишина. Варя повернула голову.

— Вы о чем думаете?

Он прислушался к интонации ее голоса и ответил не сразу.

— Я думаю о вас, об опасности, которой мы подвергались, о жизни, обо всем сразу; какой-то винегрет мыслей и воспоминаний, — сказал он и, помолчав, добавил: — Еще думаю о счастье, о простом человеческом счастье. Иногда совсем немного надо человеку, чтобы быть счастливым. Лежать вот так рядом в шалаше, слушать ваш голос. Хорошо… Наши далекие предки, очевидно, жили в таких шалашах…

— И вы решили познать во всей полноте первобытную жизнь? — она рассмеялась.

— Там, за шалашом, — продолжал он, — дышит вулкан, мерцают звезды на небе, но всего этого словно не существует. Существуете вы. Посмотреть бы в ваши глаза, и, кажется, ничего не нужно больше на свете…

— Это успеется. Завтра. Давайте спать. Придвигайтесь ближе, теплее будет. Только без вольностей.

Последние слова она произнесла сонным голосом. Он поправил на ней дошку и долго лежал, боясь пошевельнуться. В душе его росла нежность.

Колбин проснулся в отличном настроении. Напевая песенку, он с приятным чувством вспоминал вечер в обществе Марины Сенатовой.

В клубе, на концерте художественной самодеятельности, Марина чем-то была раздражена и пускала шпильки в его адрес. Он отшучивался, но не отходил от нее, а когда начались танцы, пригласил ее на первый вальс. Она оттаяла и ласково сказала:

— Вы по-прежнему превосходно танцуете. — Потом, при выходе из клуба, спросила: — Сколько же вы намерены пробыть на Камчатке?

— А что?

— Я давно начала писать ваш портрет. Хочу закончить.

Разговоры, смех, музыка слились за дверью в глухой нестройный шум.

Колбин взял Марину под руку.

— Что только будет, когда проснется вулкан Синий? — сказала Марина.

Колбину не хотелось думать о делах. С Соколовым наживешь неприятности; ссылки на давние статьи Колбина в журналах, чтобы как-то обосновать свои действия, — совершенно недопустимы. Он постарался выкинуть все это из головы и слегка прижал руку Марины. Она не отстранилась.

Они поравнялись с домиком, в котором жил Колбин. Он предложил:

— Зайдемте ко мне? В знак примирения выпьем по бокалу шампанского.

Крупными хлопьями падал снег. Они стояли на свету, падавшем из окон домика.

— Восхитительно, — сказала Марина и засмеялась. — Танец снежинок… Смотрите, каждая кружится по-своему… Готовый сюжет для картины: льется свет из окон; танцуют снежинки; силуэты двух фигур: он и она. Картина будет называться «Свидание». Колбин засмеялся.

— Так зайдемте?

— Пожалуй.

Он провел ее в свою комнату и помог снять пальто.

Они сидели рядом. Марина манила его своей теплотой, и ему не хотелось нарушать уютного покоя. Он ждал, когда она взглянет на него и улыбнется. Но она молчала, чувствовалось, что в ней нарастает какая-то напряженность. Вдруг Марина встала и сказала:

— Я пойду.

— Может, вы все же останетесь? — тихо спросил он.

Марина отрицательно покачала головой и сняла с вешалки пальто.

Он подошел и хотел обнять ее.

— Не надо. — Она повернулась и пошла к выходу.

Вспоминая, Колбин радовался, что отпустил вчера Марину, не стал ее задерживать. Раз уж она вновь войдет в его жизнь, незачем портить отношения ненужной спешкой.

Плотно позавтракав, он направился на вулканологическую станцию. За ночь выпало много снегу. Небо было синее, без облаков. Только над вулканом Тигла стоял столб черного дыма. «Хороший день для полетов», — подумал Колбин. Увидев у крыльца собачью упряжку Кречетова, он решил было пройти мимо станции, но тут же передумал: «Время все зарубцевало. Зачем же избегать встречи?»

В кабинете находились Соколов, Сенатова и Кречетов. Колбин поздоровался с ними кивком головы и сел на диван, заложив ногу за ногу.

— Вертолет вернулся? — спросил он, набивая трубку.

Соколов отрицательно покачал головой.

— Жаль. Я хотел полетать над вулканами.

Ему никто не ответил. Все с нетерпением поглядывали на дверь. И как только вошёл радист, Соколов спросил:

— Ну что?

— Малагин сообщает, что вертолет в «Зарю» не прилетел.

В кабинете воцарилась тишина. У Кречетова поникли плечи. Марина побледнела. Соколов машинально перебирал бумаги на столе.

— Н-да, — он поднял голову и посмотрел на радиста. — Попробуйте связаться с летчиком.

Радист кивнул и стремительно вышел из кабинета. Соколов повернулся к Марине:

— Вы предупреждали летчика, что по новой трассе летать нельзя?

— Да. Но наш милый Борис, как вы называете его, всегда делает по-своему. Разболтался…

— Марина Семеновна, — перебил ее Соколов, — у нас нет другого летчика.

— Почему такая паника? — заметил Колбин, пожимая плечами. — Очевидно, вынужденная посадка…

Кречетов почти с ненавистью посмотрел на него.

— Может быть, и вынужденная посадка, — хмуро сказал Соколов. — Будем надеяться на лучшее. Сейчас все выяснится.

Вернулся радист и сказал, что ему не удалось связаться с летчиком.

Кречетов поднялся и тяжелой походкой направился к двери.

— Вы куда, Корней Захарович?

— Поеду.

Соколов вышел из-за стола и пожал руку Кречетову.

— Кстати, дневник Лебедянского при вас?

— Дневник? Какой дневник?

— Профессора Лебедянского.

— Нет, нет, — глухо ответил Кречетов.

— Ну, это не к спеху, — смущенно сказал Соколов. — Поезжайте.

Кречетов медленно вышел из кабинета.

— Данила Корнеевич, вставайте. Беда!

Данила открыл глаза и увидел встревоженное лицо Вари. Несколько секунд он разглядывал ее, все еще находясь во власти сна.

— Да вставайте же! — трясла она его за плечи.

В шалаше было тепло. Пахло хвоей. Вставать не хотелось.

— Что случилось?

— Беда. Овчарук и Борис пропали.

— Как пропали? Они же не маленькие.

— В лагере их нет.

Пришлось вылезать из шалаша. Снег, выпавший за ночь, слепил глаза, и Данила невольно зажмурился. Раздевшись до пояса, он обтерся снегом и подошел к костру. Дрова были подброшены совсем недавно.

— Это вы постарались? — Спросил Данила.

— Нет.

— Наверное, ребята пошли за дровами, — сказал он, оглядываясь вокруг.

От костра веером расходились следы. Прошел час. Тревога стала закрадываться в сердце Данилы. Овчарука и Бориса все не было.

— Странно, — сказал он и посмотрел на Варю. — Может быть, они записку оставили? Не видели?

Варя покачала головой:

— Что-то случилось… Болит сердце.

Данила внимательно посмотрел на нее.

— Без паники, Варя. Бориса я не знаю, но Овчарук… Почему-то я в него верю.

Данила пошел по следу, который показался ему более свежим.

След вывел к каньону. Черные, словно из угля, стены круто падали вниз. На дне ровным слоем лежал нетронутый снег. «Очевидно, в этот каньон и течет огненная река Тиглы», — подумал Данила.

Подошла Варя.

— Ну, что? — спросила она.

Данила пожал плечами. Они молча пошли по краю ущелья. След, по которому они шли, обогнув кусты стланика, раздвоился.

— Овчаруку, видно, надоело идти нога в ногу с Борисом, — заметил Данила.

— Почему вы думаете, что первым шел Борис?

— Почему? — переспросил он. — Борис, по-моему, покинул лагерь на рассвете. Может быть, он испугался чего-то. Я жалею, что не загнал его на ночь в шалаш. Овчарук, увидев удаляющегося летчика, пошел за ним, надеясь быстро догнать его и вернуть назад.

Варя и Данила молча вернулись в лагерь.

После скудного завтрака он вытащил сигареты — их осталось немного — и закурил. Вдруг в глазах Вари он увидел слезы.

— Что с вами?

— Не обращайте на меня внимания, — сказала она. — Мне не по себе. Во всем случившемся виновата я.

— Вы? Почему вы?

— Перед вылетом Борис спросил меня: может, полетим по новой трассе? Я сказала «полетим». А Марина при мне предупредила Бориса, что надо лететь в обход, по старой трассе. Но ему так хотелось скорее попасть в «Зарю» к больной невесте. Стоило мне возразить…

— Жизнь — не поезд и не всегда движется по расписанию. Тем она и хороша. Я не понимаю людей, которые в девять приходят на работу, в пять кончают, вечерами читают детективные романы, в неделю раз отправляются за город любоваться природой, чтобы потом со вздохом облегчения вернуться к привычному кругу обязанностей. Разве это жизнь?

— Положим, таких равнодушных людей у нас мало.

— Есть еще, Варя, — ответил Данила и вдруг широко улыбнулся. — Вот в горах — это да! Посмотрите, — он описал рукой круг. — Вулканы, соприкосновение с необузданными силами природы — это меня радует. Я нисколько не жалею о случившемся. И вы зря казните себя. Ваше желание — быстрее попасть к больному человеку — было вполне естественно…

— Боюсь за Бориса, — сказала Варя. — Он какой-то странный… Никогда не видела его таким.

— Я вообще не пойму, как он попал в летчики, — Данила бросил окурок в костер и посмотрел на Варю. — Не надо расстраиваться. Возле вулканов нельзя быть слабой и сентиментальной.

— Что же теперь делать? — спросила она.

— Пойду искать. Вы оставайтесь в лагере, никуда не отлучайтесь. Все будет хорошо.

Данила хотел сказать: «Вы же храбрая девушка», — но, встретившись с ее заплаканными глазами, понял, что ничего не надо говорить. Она сунула ему в карман несколько кусков сахару и баранки.

— Оставьте себе.

— Тут еще есть, — солгала она и покраснела. — Я жаркое себе приготовлю. Подстрелю куропатку.

Он вытащил баранки из кармана. Пять штук. Две положил обратно, три молча вернул Варе.

— Лыжи бы сейчас! — вздохнул он и широкими шагами пошел из лагеря; возле каньона оглянулся и приветственно поднял руку.

— Буду ждать! — крикнула ему вслед Варя.

Глава пятая В ЛИМРЫ ПРИЕЗЖАЕТ ПОЛКОВНИК РОМАНОВ

Овчарук видел какой-то нелепый сон. Он хотел освободиться от него, поэтому приподнялся на локтях и сел. В шалаше пахло хвоей, разопревшей от горячей земли. Часы на руке показывали пять. Вставать еще рано, но и уснуть уже не удастся. Овчарук вылез из шалаша. На небе холодно мерцали звезды. В костре дотлевали головешки. Журналист, разминая тело, потоптался на снегу и принялся разжигать костер. Огонь ярко вспыхнул, звезды погасли, и небо черным куполом опустилось над костром. Искры летели под его свод и, не успев погаснуть, падали вниз золотым дождем. Овчарук поставил на огонь банку с водой. И тут только вспомнил о летчике. «Может, спит», — подумал он и, приподняв полог, заглянул в шалаш. Но там летчика не было.

— Борис, — тихо окликнул он и прислушался — не скрипит ли где снег под ногами. Но кругом — ни звука. — Вот еще малохольный! Шляется черт знает где!

Светало. Овчарук два раза сходил за дровами. Летчик не появлялся.

— Борис! — крикнул он, всматриваясь в затянутую мглой долину. Вдруг ему показалось, что он видит фигуру человека.

— Борис! — позвал он громче.

Никто не отозвался. Овчарук подошел к шалашу, чтобы разбудить Данилу, но передумал: «Пусть поспит еще с полчасика, день предстоит тяжелый», — и отправился на поиски один.

Светлело быстро. Вершина сопки подрумянилась — всходило солнце.

Овчарук легко отыскал нужный след: Борис шел как-то неуверенно, часто останавливался, возле кустов стланика долго стоял, сбивая с зеленых ветвей снежные рукавички и как бы раздумывая — идти дальше или повернуть назад. Но вот раздумье кончилось, и летчик повернул в гору.

— Не уйдешь, голубчик, — бормотал Овчарук. — Ну уж если догоню, разделаю, как Сидорову козу.

Склон сопки плавно поднимался вверх. Белый снег лежал ровным слоем. Нигде не заметно было ни одного темного пятнышка. Тонкая цепочка следов шла в направлении перевала. Видимо, летчик решил добраться до «Зари» в одиночку. Овчарук, увлеченный погоней, остановился, когда уже был высоко в горах.

— Ах, как неважно получилось, — покачал он головой, присаживаясь на плоский камень.

Камень был чуть теплый; это можно встретить в горах, где чист и прозрачен воздух и много солнца.

Молчание. За синими зубчатыми гребнями гор, казалось, лежат неведомые дали. И туда, в эти дали, спешат облака. Они то обгоняют друг друга, то сбиваются в плотное стадо и плывут дальше, поминутно меняя очертания.

Овчарук любил беспокойную работу журналиста и еще любил горы. Жадный до наблюдений, он никогда не пресыщался созерцанием величавых горных пейзажей. И небо, и земля, и воздух — все здесь ему казалось иным, лучше, чем в городе. Он не смог бы объяснить — почему, но чувствовал, как горы вливают в его душу спокойствие, снимают житейские заботы, рождают большие мечты. С гор он всегда возвращался отощавший, но веселый и еще более хваткий на работу.

Он все еще сидел на камне, когда раздался оглушительный взрыв. Овчарук ждал появления фонтана дыма и огня над вулканом Тигла, который хорошо был виден за небольшой грядой, и приготовился к съемке, но фонтана не было. Дым тяжелыми черно-желтыми клубами устремился по склонам.

Со стороны вулкана подул ветер. Овчарук поднялся с камня, обеспокоенно осмотрелся и пошел дальше. Давал себя знать голод. Пошарив в кармане, он нашел плитку шоколада. Все свои свертки он отдал Варе, а шоколад отложил, как запас. Вот и пригодился. Отломив третью часть плитки, неторопливо съел, откусывая маленькими кусочками.

Следы привели на гребень гряды; за ней небольшая седловина — и Тигла. Дымные облака сползали с вулкана, заполнив распадок. Нечего было и думать спуститься туда. И шагу не сделаешь, как задохнешься в сернистых облаках.

Вдруг внимание Овчарука привлекла фигура человека, которая, как привидение, выскочила из дыма. Человек шатался и еле двигался. Овчарук вскочил и побежал навстречу. Человек упал. Борис! Он был смертельно бледен, хрипел и задыхался.

Что может быть ужаснее сознания, что ты не можешь помочь человеку! Овчарук испробовал все, что мог: делал искусственное дыхание, заставлял глотать снег, но все было напрасно.

Проходили минуты, не принося облегчения. Взвалив летчика на спину, он пустился в путь вдоль скалистого гребня, туда, где его не могли настигнуть газы, относимые ветром от вулкана.

Небо было таким же голубым, как и раньше; медленно и важно плыли по нему белые облака. Нестерпимо сверкало солнце.

— Вечером прилетят два вертолета, — сказал Соколов, отодвигая радиограмму.

Колбин ходил по кабинету. Во рту у него торчала потухшая трубка. План исследований, так тщательно разработанный в Москве, все еще был далек от осуществления. Домик на вулкане не построен, и пока не будут найдены люди, к Соколову не подступиться с этим делом. Замедляя шаг, Колбин подошел к начальнику вулканологической станции.

— Когда же все-таки перебазируемся на вулкан?

Соколов поднял на Колбина серые глаза.

— Малагин запрашивает, что ему делать, — заметил он.

— Александр Федорович, — как можно спокойнее сказал Колбин, — вулканом Синим мы займемся, как только он проснется. А сейчас ни я, ни Романов без санкции Москвы не можем изменить план работы экспедиции.

— Сегодня же напишу Баскакову.

— Он напишет! — воскликнул Колбин. — Ах ты, боже мой. Лучше, пока не поздно, пусть ваш Малагин переносит село на безопасное место. Вот все, что я могу посоветовать.

Колбин отошел от стола и стал ходить по кабинету, рассматривая книги, занавески на окне, куски минералов на круглых столиках по углам; Соколова это раздражало, ему хотелось, чтобы он сел и сидел спокойно, а не маячил перед глазами.

— Я не знаю, почему вы игнорируете указание Москвы о строительстве домика на склоне вулкана? — продолжал Колбин.

— Мне сейчас некогда, — отрезал Соколов. — Занялись бы вы сами этим делом.

Колбин пожал плечами.

— Плотников я, нашел. Дом купил. Он разобран, так что в меру своих сил я вам содействие оказал, — продолжал Соколов. — Остается перевезти его на место.

— Ну какой из меня строитель, Александр Федорович?

— Я такой же строитель, как и вы, — сердито сказал Соколов.

— Почему бы завхозу не поручить это дело?

— Завхоза на станции нет. — Соколов глянул исподлобья на Колбина. — При острой необходимости можно поставить палатку. Это менее удобно, чем дом, но быстро. Я лично предпочитаю палатку.

— Подумаю, — сказал Колбин, одеваясь. — Я пойду к себе. Попросите Сенатову доставить мне материалы о вулкане Тигла.

На крыльце Колбин остановился. Черные коробки домов. Редкие прохожие. Его охватила неимоверная тоска. Захотелось в Москву, в теплую уютную квартиру, в привычный круг обязанностей; посещение редакций, лекций, балета, оперетты. Жизнь в свое удовольствие… Он сбежал с крыльца и пересек улицу. Возле магазина мальчишки катались на санках. Две женщины лузгали кедровые орехи. Купив бутылку коньяку, Колбин направился домой и стал ждать Марину. Она сделалась ему необходима. Немало женщин он встречал в своей жизни, но эта заняла особое положение. Ему надо было поговорить с ней. Хотелось проверить что-то в самом себе, узнать точнее, можно ли ей доверять во всем. Временами ему казалось, что свое счастье он потерял где-то на пороге молодости, что все эти годы шел не той дорогой, которой надо было бы идти. В шумливой городской жизни некогда было размышлять обо всем этом. А когда находила хандра, как сейчас, он ехал в «Арагви», часами слушал томную восточную музыку, танцевал, пил крепкие кавказские вина, и все становилось на место, жизнь входила в нормальную колею. Здесь нет «Арагви», но есть добрый коньяк. Колбин налил стопку и выпил, налил вторую, но не успел выпить — в дверь постучали. Вошла Марина.

— Коньяк в одиннадцать утра! — воскликнула она.

— Налить вам? Превосходный армянский коньяк.

— Мне некогда сидеть и распивать вино, — сказала она, внимательно посмотрев на Колбина.

— Почему бы не выпить и не разогнать скуку? — благодушным тоном отозвался он, но в этом благодушии было что-то нарочитое и преувеличенное.

— Я материалы вам принесла.

— Спасибо.

Разговор не клеился. Марина была озабочена. Под глазами у нее синие тени.

— Устали? — спросил он.

Она не ответила.

— Собираюсь в горы, — продолжал он. — Хотите со мной? Будем жить в палатке. Я и вы. Вдвоем. Пора нам возобновить старые дружеские отношения.

— Пока никуда ехать не могу. Позже, может быть, когда вернется Варя.

— Может, все-таки выпьете?

— Нет, я пойду.

— Посидите еще немного. Мне сегодня почему-то тоскливо.

— Не похоже на вас, — засмеялась Марина. — Вы всегда были деятельны и не раз повторяли, что ваш баркас уверенно идет к цели.

— Путник, достигший подножия сопки, прежде чем двинуться дальше, всматривается, стараясь разглядеть, куда ведет избранная им извилистая тропа.

— И что же вы разглядели?

Колбин встал у окна, заложив руки за спину.

— Стоит ли подниматься в гору, Марина? — не оборачиваясь, спросил он.

— Вы говорите загадками. Яснее нельзя?

— Яснее? — он круто повернулся и пристально посмотрел на нее. — Яснее? Боюсь, что вы не поймете.

— Постараюсь понять.

— Иногда мне кажется, что я в начале жизни не нашел прямой дороги. Может быть, страсть к Дусе толкнула меня на этот путь. Но свернуть я уже не могу. Я поднимался с одной горы на другую, достиг почета и уважения. Я пожимал плечами, когда меня называли карьеристом. Разве мало таких людей, как я? Одни делают карьеру. Другие устраивают своих знакомых на работу, детей в институты. Третьи угождают начальству. И все знают, что это нехорошо, потому что идет вразрез с установившейся моралью. Но в жизни каждый стремится урвать лакомый кусочек. Люди, — я не говорю о всех, а только о некоторых, окружающих меня, — превосходные актеры, играющие роль положительных героев.

Колбин говорил, глядя на Марину. Она сидела, съежившись.

— Вы верите в кого-нибудь и во что-нибудь? — тихо спросила она, не поднимая головы.

— Себе и вам. Вы единственный бескорыстный человек, которого я встретил в жизни. Ваше сердце, как хорошая скрипка, никогда не фальшивит и всегда издает чистый, ясный звук.

— А вы стараетесь расстроить эту «скрипку» и отбить у нее вкус к жизни? Вы ведь клевещете на себя. Зачем стараетесь казаться хуже, чем вы есть? И, простите, не могу поверить, что с вашей обывательской философией можно написать столько работ по вулканологии и читать лекции студентам. Наука и филистерство несовместимы.

Наступило продолжительное молчание. Колбин ходил по комнате. Марина опять заговорила:

— Я жила с вами, потому что любила и верила. Вы обманули меня. Мне было больно. Не думайте, что это упрек. Я была молода. Покидая Москву, я думала, увы, что мне больше нечего ожидать от жизни. Теперь, когда я вылечилась, я вправе сказать вам: Евгений, никогда не отчаивайтесь в жизни и в людях.

Колбин сел напротив Марины и взял ее за руки.

— Прямой путь в горы — не самый легкий путь, — сказал он. — Чаще приходится выбирать окольные дороги, Марина. Я не могу остановиться на подъеме, не могу позволить, чтобы меня обогнали. Я первый должен взобраться на вершину.

— Чтобы урвать лакомый кусок?

Он бросил на нее быстрый взгляд. На ее губах он заметил странную улыбку, показавшуюся ему иронической; больше всего он боялся в жизни насмешек.

— Давайте без иронии, — сказал он. — Я должен стать академиком.

— Да, вы, возможно, будете академиком, — задумчиво сказала она. — Вы умны, эрудированы, этого у вас не отнимешь. Но будьте вы хоть трижды академиком, счастливее от этого не станете. Для счастья нужна душа. У вас ее нет. Среди людей вы, очевидно, так же одиноки, как отшельник в пустыне. Лес дает форму деревьям. Сколько ненужных побегов атрофируется! А дерево, растущее в одиночестве, ветвится куда может, поэтому и растет искривленным и уродливым. Иногда мне кажется, что вы чем-то напоминаете это одинокое дерево.

— Благодарю за комплимент, — Колбин поклонился. — Но вы ошибаетесь. Я рос и воспитывался в лесу. Видите, я пользуюсь вашим же образом. В лесу дерево может вырваться на простор, только устремившись в высоту. Не понимаю, как можно жить без этого устремления ввысь?

— Для чего вы стремитесь ввысь? Впрочем, можете не отвечать. Все ясно.

Колбин поднялся и начал мерить комнату длинными шагами.

— Да, я хочу пожить. Хочу любить вас. Разве это преступление? Неужели вы считаете, что я пропащий человек? Вы, которую я люблю… — он махнул рукой: — Давайте считать, что сегодняшнего разговора не было.

— Почему же? — живо возразила Марина. — Вам надо побыть в горах, наедине, подумать кое о чем. Воспользуйтесь советом Соколова. Может быть, там вы вновь обретете душевную теплоту.

Марина ушла. «Душа! Кому она нужна в наш холодный атомный век?» — подумал с горечью Колбин и подошел к окну. Улицу заливало яркое солнце. Во дворе мальчишки играли в снежки. Мимо окна прошла Марина. Ее кто-то остановил. Она показала рукой в сторону дома приезжих и быстро пошла дальше. Человек, проводив ее долгим взглядом, прихрамывая, пересек улицу. У незнакомца было крупное, энергичное лицо. «Я встречался с этим человеком», — подумал Колбин, но сколько ни морщил лоб, так и не мог вспомнить, где и когда.

А это в Лимры приехал однокашник Колбина полковник Романов…

— …Ках! Ках! — подгонял упряжку Кречетов.

Крут каменистый подъем.

Собаки, высунув языки, изо всех сил карабкались на сопку. Упряжку вел широкогрудый рыжий пес Чалый. Приказания он выполнял сразу, весь уходя в исполнение своего долга. Корней Захарович ни разу не прибег к остолу. Упряжка была на редкость дружная и работящая.

— Вперед! Вперед! Скоро перевал! — подбадривал собак Кречетов.

Псы жалобно повизгивали. Чалый слегка прихрамывал на переднюю ногу. На льду оставались пятна крови.

— Чалый, стой!

Собаки, как только улеглись, сразу же начали обгрызать вмерзшие между когтями льдинки.

Кречетов достал маленькие кожаные торбаса, сшитые специально для ездовых собак.

— Будем обуваться, друзья! Ну, Чалый, подставляй свои лапы.

Вожак охотно выполнил просьбу.

В «сапожках» собаки пошли веселее. Только Чалый продолжал хромать. Кречетов выпряг его, и нарта двинулась дальше. Чалый некоторое время смотрел ей вслед. Кажется, он ждал, что его вот-вот позовут и впрягут обратно, но упряжка уходила. Тогда он с глухим визгом догнал ее и передними лапами уперся в грудь Кречетову.

— Чалый, у тебя же лапы болят, — сказал Корней Захарович. — Отдыхай.

Но Чалый не хотел отдыхать, он то забегал вперед, то шел рядом с Кречетовым и все время пронзительно взвизгивал. Видя, что мольба не трогает хозяина, Чалый набросился на головного пса. Упряжка шарахнулась в сторону. Началась драка. Уняв собак, Корней Захарович привязал Чалого к нарте, и он что есть силы начал тянуть ее вбок, решив, что в этом заключается его новая обязанность.

— Что с тобой делать, не знаю, — проворчал Кречетов. — Ты же не можешь вести упряжку. А бить тебя не хочется.

Чалый сидел, помахивая хвостом. Кречетов впряг его на старое место. Почувствовав себя в прежней роли вожака, Чалый успокоился и без особых приключений вывел упряжку на вершину сопки.

Измученные безостановочной ездой, собаки полегли на снег. Кречетов сел на нарту и закурил. Вокруг знакомая с детства картина. В высоком синем небе яркое солнце. Словно купола древних храмов, сверкают конусы вулканов. И тишина.

Кречетов вспоминал прошлое. Он видел себя и видел Дусю, веселую черноглазую горничную в доме промышленников Демби; видел картину первого похода в кратер вулкана; видел старую церковь в Лимрах, где он венчался с Дусей… Перед мысленным взором вставал лобастый с вдумчивыми глазами мальчик. Сын. Данилка. Картина расставания… Память во всех деталях восстанавливала прошлое, но она была бессильна нарисовать образ сегодняшнего Данилы. Какой он из себя? О чем мечтает в жизни? Сохранил ли чистоту души? Жизнь сложна. Побеждают сильные, а слабые приспосабливаются к ней, черствеют душой, плесневеют, как этот Колбин… Кречетов вздохнул и прислушался к себе: нет, не было у него ненависти к давнишнему врагу.

Мысли опять вернулись к сыну. В жилах его течет кровь Кречетовых. Потомок землепроходцев не может быть приспособленцем в жизни…

Глухой отдаленный гул вывел Кречетова из задумчивости. Эхо долго перекатывалось, потом умолкло. Медленно ползли по небу облака. Они поднимались из-за гор и сами походили на горную цепь, устремившуюся в бездонную синеву неба острыми вершинами.

Кречетов вдруг почувствовал острую тоску. Тишина ему показалась зловещей. Что если Данила погиб? Нет! Нет! Не всегда же природа бывает жестока к людям.

Отдохнувшие собаки быстро скатились в узкую долину. Некоторое время упряжка бежала редколесьем у подножия сопки, потом, повинуясь голосу хозяина, повернула на восток и пересекла долину. Кречетов решил сделать привал. Со вчерашнего вечера он ничего не ел. Надо было сварить мясо и вскипятить чай.

Подъезжая к каменной глыбе, стоявшей особняком, подобно черному обелиску, собаки с визгом рванулись вперед. Кречетов еле поспевал за упряжкой. «Неужели они кого почуяли?» — подумал он.

За камнем горел костер. Видимо, его только что разожгли, иначе Кречетов заметил бы дым издали. У огня, на ветках стланика, лежал человек. Кречетов остановил упряжку и подошел к нему. Человек тяжело хрипел. Потемневшее лицо страдальчески морщилось. Из лесочка неуклюжей рысцой выбежал его товарищ с охапкой веток.

— Корней Захарович! — взволнованно воскликнул он.

— Это ты, корреспондент? Что тут делаешь?

— Помирает, — Овчарук кивнул головой на летчика. — Газовое отравление…

Кречетов все понял.

— Возьми с нарты котелок и вскипяти чай, — распорядился он. — Я пойду за брусникой. Будем отпаивать…

Приближался вечер. Поблекший свет играл на снегу. Было холодно. Повесив котелок, Овчарук сел у костра. «Вулканы, — думал он. — Смерть…» Незаметно он задремал и вздрогнул, когда услышал чьи-то шаги: перед ним стоял Кречетов.

— Ну, как больной?

Кречетов высыпал в кружку мерзлую бруснику и залил ее кипятком, потом сцедил воду, подавил ягоды и снова залил их кипятком. Можно было поить брусничным отваром больного.

После ужина Кречетов и Овчарук сдвинули костер на новое место, а на прогретую землю уложили летчика.

— А теперь рассказывай, — сказал Кречетов Овчаруку. — Как ты сюда попал? Где остальные?

Они сидели рядом у костра. Сухие дрова горели, звонко потрескивая, и яркие искры ракетами взлетали ввысь, осыпаясь оттуда черным пеплом. Собаки, накормленные юколой, дремали, зарывшись в снег.

— Надо ехать, — сказал Кречетов, выслушав рассказ журналиста. — Летчика на нарты — и в путь.

— Ну что ж, пушки вперед, — без особого энтузиазма произнес Овчарук свою излюбленную фразу. — Только учтите, я же не Наполеон, Корней Захарович.

— И слава богу, что не Наполеон…

Кречетов подошел к нарте и соорудил постель для летчика. Собаки повскакивали со своих мест, визжали и охотно подставляли шеи под упряжь.

Бориса положили на нарту и, чтобы не свалился, привязали к ней. Глаза его были закрыты, и он казался мертвым.

— Не выживет, — сказал Овчарук. Он жалел этого молодого парня, не слишком храброго, не привыкшего к суровым испытаниям в жизни и ставшего жертвой вулкана по своей же вине.

— Жалко? — спросил Кречетов. — Гнилой сук мешает расти живому дереву. Я не хотел бы показаться перед тобой бессердечным человеком, но деланные чувства мне противны. Он бросил вас, значит, предал; хотел один спастись — об остальных не подумал. На войне таких расстреливали. Ты сам чуть не погиб из-за него. А что стало с остальными вашими спутниками?

Летчик зашевелился, пытаясь приподняться.

— Я все сделаю, чтобы он выжил, — сурово продолжал Кречетов. — Если ваш приятель услышал мои слова — ему это пойдет на пользу, может, со временем человеком станет. Поехали…

Вдруг издалека донесся рокот мотора. Звуки, приближаясь, дробились. Воздух дрожал. Низко над долиной плыл вертолет. Кречетов и Овчарук замахали руками.

Машина приблизилась и повисла на одном месте. Она походила на огромную стрекозу, неподвижно застывшую в воздухе. Вдруг на ее беловатом брюхе открылся люк и оттуда вывалилась веревочная лестница. Из люка долго никто не показывался. Кречетов и Овчарук, задрав головы, ждали. Наконец они увидели меховые унты, потом туловище. Летчик повис под машиной и что-то крикнул, но рев мотора заглушил его голос. Кречетов показал рукой вниз: мол, слезай. Летчик осторожно начал спускаться.

— Давайте… — начал он, как только очутился на земле, но, увидев нарту с Борисом, замолчал. — Что с ним?

— Газовое отравление. Срочно надо доставить в больницу.

— Ясно, — ответил летчик и второму пилоту, выглянувшему из окна вертолета, дал условный сигнал на посадку.

Лестницу убрали, люк закрылся. Минут через десять вертолет сел в нескольких метрах от костра. В долине наступила тишина. Кречетов и Овчарук подтянули нарту к машине. Летчик открыл дверцу. Она была слишком низка для Кречетова. Пришлось ему согнуться в три погибели, чтобы втиснуться в кабину и принять нарту с больным.

— Где же остальные? — спросил летчик. У него было резко очерченное лицо. Говорил он отрывисто.

Овчарук рассказал свою и Бориса одиссею.

— Грузите псов, — сказал летчик. — Полетим в лагерь.

Собаки отчаянно визжали и сопротивлялись. Кречетов по одной перетащил их в кабину.

Вертолет поднялся в воздух. Кречетов сидел рядом с летником. Второй пилот устроился в пассажирской кабине. Летели над сопкой. Внизу поблескивал снег. Кречетов зорко смотрел вниз. Через несколько минут машина круто свернула на восток и вышла в узкую долину.

— Спуститесь ниже, — сказал Кречетов.

Вертолет полетел над самыми кронами лиственниц. Они бежали навстречу машине и одна за другой исчезали под фюзеляжем. На склонах гор еще горел закат, а в долину уже пробирались сумерки.

— А теперь куда? — спросил летчик.

Кречетов указал на юг.

— Вот туда… к каньону.

Вертолет вышел из одной долины и полетел по другой. Впереди снег, деревья, небо и горы. Но где же лагерь?

— Вижу! — крикнул Кречетов, приподнимаясь с кресла.

Стоял одинокий шалаш. Черный круг костра на снегу.

И ни одной живой души.

Кречетов, Овчарук и летчик по веревочной лестнице спустились на землю и заглянули в шалаш. Он был пуст.

— Эй! — крикнул Овчарук. — Есть тут кто живой?

Кречетов стоял возле потухшего костра и смотрел, смотрел, широко раскрыв глаза. Здесь сидел его родной сын, пил чай, разговаривал, смеялся. И нет его. Вдруг Кречетовым овладел безумный страх. Что если его сына задушили газы? На зов никто не откликнулся. Нет сына. Кречетов застонал.

— Живы они, живы! — вскричал Овчарук.

— Живы?

— Да, вот записка. Читайте!

Кречетов бережно взял листок бумаги. Буквы бегали перед глазами. Руки дрожали. Он дважды прочитал записку. В ней говорилось:

«Товарищ Овчарук! Мы не можем оставаться по соседству с вулканом. Будем ждать вас на вершине Синего. Сенатова. Романов».

В душе Кречетова воскресла надежда. Он оглянулся вокруг и крикнул:

— Так что же мы стоим? Люди!

— Я об этом и говорю, — невозмутимо закончил журналист.

Возле вертолета Кречетов вдруг схватил Овчарука за руку.

— Слушай, — озабоченно сказал он, — вы летите с больным в поселок, а я поеду на собаках к Синему.

Было уже темно, когда вертолет оторвался от земли и, будоража вечернюю тишину, скрылся из виду. Кречетов долго слушал утихающий гул мотора, потом покормил собак и перекусил сам. Выкурив трубку, он запряг упряжку и громко крикнул:

— Ках! Ках!

Собаки дружно потянули нарту.

— Вы ко мне? Подождите минуту.

Соколов снял очки и посмотрел на полковника Романова. Потом встал и с озабоченным лицом вышел из кабинета. Вернулся он минут через пять в сопровождении молодого белобрысого паренька.

— Так что сообщает Малагин?

Паренек положил на стол лист бумаги.

Соколов надел очки и начал читать. Потом призадумался и придвинул к себе блокнот.

— Срочно передайте летчику, — сказал он. — Пусть немедленно вылетает в район вулкана Синий. — В кабинет вошла Марина Сенатова. Соколов мельком взглянул на нее и продолжал: — А эту радиограмму — в Петропавловск.

Радист покинул кабинет.

— Посидите, Марина Семеновна. Отпущу товарища и займусь с вами. Так я вас слушаю, — Соколов поднял глаза на Романова.

— Я приемный отец участника вулканологической экспедиции Данилы Корнеевича Романова. Какова его судьба?

— Пока неизвестно.

Романов вдруг почувствовал странную слабость. Голова закружилась.

— Погиб?

— Не думаю.

Соколов подошел к карте.

— Смотрите. Все четверо были вот здесь, вблизи вулкана Тигла. Двоих вертолет подобрал в соседней долине. Почему они разъединились — пока неизвестно. Один из спутников — летчик вертолета доставлен в колхоз «Заря» с тяжелым газовым отравлением. По сообщению председателя колхоза, Данила Корнеевич и врач, оставив в лагере записку, направились на вулкан Синий; это примерно в двадцати километрах от действующего вулкана Тигла. — Соколов вернулся на свое место. — Вот пока все, чем мы располагаем.

— Еще один вопрос.

— Пожалуйста.

— Вы ничего не слышали о Корнее Захаровиче Кречетове?

— Он только позавчера был здесь. — Соколов с любопытством посмотрел на Романова. — Вы знакомы с ним?

— Я знавал его, — сказал Романов. — Данила Корнеевич встречался с Кречетовым?

— Нет. — Соколов вышел из-за стола и сел на диван рядом с Романовым. — Вы, очевидно, тот самый Романов, который вел дело о гибели профессора Лебедянского?

— Да, я тот самый следователь, — подтвердил Романов.

— Корней Захарович часто вас вспоминает. Вас ждет приятная встреча.

— Надеюсь.

— Да, удивительная штука жизнь.

Романов легким кивком выразил согласие.

Соколов подозвал Марину.

— Простите, что я вас сразу не познакомил. Это наш сейсмолог Марина Семеновна Сенатова, — представил он ее Романову. — По призванию художница.

Она слегка кивнула Романову золотистой головой.

— Романов Петр Васильевич, — поднялся полковник.

— Марина Семеновна написала портрет Кречетова, — сказал Соколов. — Мало сказать, что портрет — копия оригинала, но, по-моему, в образе Кречетова она воплотила типичные черты советского характера.

— Не льстите, Александр Федорович, — сказала Сенатова. — Едва ли полковника Романова интересуют работы неизвестной художницы.

— Почему же? — живо возразил Романов. — Я с удовольствием взгляну на портрет Кречетова. Правда, в искусстве я дилетант и сужу о картинах по-дилетантски — нравится, не нравится, но я люблю живопись, которая волнует душу, учит жить… Впрочем, я не буду отнимать У вас много времени. — Он поднялся. — Некоторое время мне придется жить в Лимрах, и, надеюсь, вы не откажете в любезности показать портрет.

— Пожалуйста, полковник.

— Скажите, — обратился Романов к Соколову, — к вам не попал дневник профессора Лебедянского?

— Нет, — изумленно ответил Соколов.

Романов попрощался и вышел.

В кабинете воцарилось молчание. Соколов, заложив руки в карманы, расхаживал из угла в угол. Марина стояла у окна и смотрела вслед удаляющемуся Романову. Он сутулился и казался одиноким и несчастным. Марине захотелось вернуть его назад. Романов дошел до угла. «Сейчас скроется с глаз», — подумала она, и в груди у нее заныло. Многих в своей жизни она провожала тоскливым взглядом, многим хотела крикнуть: остановись! Но не останавливала. Крик замирал в груди. За окном уже не было широкой спины Романова. Сердце Марины сжалось. О, если бы она сумела забыть свою первую опозоренную любовь! В эту минуту она всей душой ненавидела Колбина.

— Марина Семеновна, что с вами?

— Пройдет, Александр Федорович, — еле выговорила она. — Я, пожалуй, пойду домой.

— Идите, идите, голубушка, — Соколов озабоченно сдвинул брови. — Не понимаю, откуда он мог узнать о дневнике Лебедянского. И документы я у него не проверил…

Марина невольно улыбнулась.

— Вам, должно быть, легко живется, Александр Федорович.

— Знаю, знаю, — отмахнулся Соколов. — Сухарь. Педант. Стихи не читаю. А моя поэзия вон там, — кивнул он на окно. — Тигла, Синий, Горелый… Нет, откуда все же он узнал про дневник?

— Спросите у него, — сказала Марина, направляясь к двери.

— И спрошу! — Соколов пристально посмотрел на нее: «Что-то она наряжаться начала», — подумал он и сказал: — Не надо зря усложнять жизнь, Марина Семеновна.

— Слышала, — через плечо, не оборачиваясь, бросила Марина.

— От кого же это?

— От Колбина. — Вдруг она круто повернулась и запальчиво сказала: — А если я не хочу вашей упрощенной жизни? Если она мне нравится такая, какая есть: запутанная, кипучая, со страстями и горем?..

— Да что с вами? Из-за пустяка взрываетесь, как вулкан. Замуж вышли бы, что ли, — шутливо сказал Соколов.

Марина стремительно выскочила из кабинета, с силой хлопнув дверью.

Романов медленно шел по поселку. Дома были новые. «Поселок помолодел, а я постарел», — подумал он. Это было, конечно, ребячеством — надеяться увидеть Лимры такими же, какими они были много лет назад. Романов миновал поселковый Совет — добротное здание на каменном фундаменте, клуб с пестрыми афишами, извещавшими о новом кинофильме, и вышел на окраину поселка. Старый покосившийся дом окнами смотрел на заснеженное поле. Романова словно что-то подстегнуло. За свою жизнь он побывал во многих городах и селах, видел дворцы и крестьянские избы, но вид этого домика взволновал его. Здесь он впервые встретился с Данилкой.

Романов вошел во двор. У крыльца лежали ездовые собаки. Они подняли головы и тут же приняли прежнюю позу. Романов постучался.

— Эй! — крикнул он. — Есть в доме кто-нибудь?

Молчание. Зачем он сюда пришел? Романов уже намеревался повернуть назад, когда дверь открылась и на пороге выросла фигура человека.

— Чего тебе надо?

Романов пристально рассматривал старика. Скуластое лицо высохло и стянулось, как мездра беличьей шкурки. Жиденькая седая бородка. Прищуренные глаза с хитринкой. Только у одного человека в жизни Романов встречал такие глаза.

— Никак Ларган?

Старик заулыбался:

— Давай, давай, заходи в дом.

Романов последовал за ним.

На столе — бутылка, чугунок с мясом, головка чесноку, охотничий нож, обглоданные кости.

— Один живешь?

— Один нехорошо. Жена есть. На базар пошла.

— Ты меня помнишь, Ларган?

— Ларган тебя не знай.

— А ты так и не научился говорить по-русски?

— Русский я хорошо знай. — Ларган налил в граненый стакан спирту и подвинул его к Романову. — Пей. Ларган месяц охоту ходил. Один снег пил. Спирт совсем не пил. Медведя убил, праздник сделал. Пей. Мясо кушай. Вкусный медведь…

Во время следствия по делу профессора Лебедянского Ларган ежедневно приходил в поселковый Совет и требовал свидания с Кречетовым. Ругался с милиционером, когда тот не пропускал, и шел к следователю. Сверкая глазами, говорил: «Тюрьма, — тьфу, ломай надо. Белая Голова охота надо идти». А после освобождения Кречетова принес три шкурки соболя. Романов пригрозил ему самому тюрьмой, и охотник был крайне удивлен тем, что начальник отказался от подарка. А домзак все-таки снесли, даже должность милиционера ликвидировали. В Лимрах, говорят, за последние пять лет не было ни одного случая воровства, хулиганства и дебоширства. «Что ж, к коммунизму идем», — подумал Романов.

Ларган уминал медвежатину. У Романова разыгрался аппетит. Он разбавил спирт водой, залпом выпил и взял в руки добрый кусок мяса.

— Ларган ночью уезжай, — сказал охотник.

— Далеко едешь? — Романов взял второй кусок мяса.

— Дохтура искать, — сказал Ларган. — Когда у бабы моей брюхо болело, дохтур Варя лечил. Меня лечил. Хороший дохтур. Искать надо.

— Их уже ищут, — сказал Романов.

— И Ларган будет искать. Бумагу надо дать дохтуру, хитрую бумагу. Ух, какая бумага. Все ее боятся. Звери боятся. Горелая сопка боится, люди боятся. Ларган даст дохтуру такую бумагу, она дома будет.

Старик вытащил из-за пазухи узелок. В нем оказалась свернутая в рулон полоска красного ситца. Романов знал: почти каждый коряк старшего поколения носит на себе какой-нибудь талисман, охраняющий якобы человека от всех бед и несчастий. Обычно это были какие-нибудь мелочи — старинная пуговица с изображением двуглавого орла, кусок дерева, камешек. Наблюдая за действиями старика, Романов думал о живучести суеверия. Ларган смотрел все кинокартины, посещал лекции, охотно участвовал в самодеятельности… и верил в талисман. В рулончике ситца был узенький берестяный туесок, в нем — пожелтевший листок бумаги. В руках старика бумажка мелко дрожала.

— Ларган даст хитрую бумагу Варе, — торжественно сказал он. Кто-то красной тушью на всю страницу нарисовал череп со скрещенными костями: нарисовал небрежно, крупными мазками. Романов усмехнулся: ничего себе талисман! На обороте рисунка была надпись простым карандашом. Она почти стерлась. Придвинув к себе бумагу, Романов кое-как разобрал текст:

«Колбин! Я спущусь к лавовому озеру за пробой. Будете страховать. В случае опасности выбирайте веревку и вытащите меня.

А. Лебедянский».

Романов поднял голову, ожидая объяснения. Старик молчал. В деле о гибели профессора Лебедянского этой записки не было.

— Любопытно. Ларган, скажи, откуда у тебя эта бумажка?

Ларган ответил не сразу.

— Очень давно случилось, очень давно. Ходил я на Горелую сопку. Горелая сопка ух какая сердитая была, дым пускала, камни бросала. Думал: пропал я. Вдруг вижу — нарта, красная нарта бежит. Быстро бежит. Вот-вот меня раздавит. Прибежала нарта, остановилась и приглашает садиться. Я сел. Нарта побежала вниз. Прошел у меня страх, тепло стало, я глаза закрыл… Проснулся. Сильно темно. Глаза открываешь, глаза закрываешь — все равно темно. Курить захотел, пошарил — нет трубки. Рассердился я. Решил: обратно на Горелую сопку пойду, трубку найду. Хорошая трубка была. Слышу голос: «Горелая сопка проглотит тебя, не ходи без талисмана. Талисман возьми у Колбина». Думаю — чей голос? Посмотрел кругом — никого. Закрыл глаза — темно, открыл глаза — темно… Утром вижу — Горелая сопка в долину дорогу проложила каменную. На дороге — большой камень. На камне я лежу. Поднялся и пошел в Лимры. Нашел Колбина. Говорю: «Дай талисман». Колбин обругал меня и прогнал. Другой раз пришел, Колбин с бабой был, пьяный был, ругал меня. Я говорю: «Дай талисман». Колбин рассердился, вытащил из стола бумагу, поставил красный знак, говорит: «Проваливай». Я сказал спасибо и ушел на Горелую сопку. Трубку нашел. Хорошая трубка. На кури.

Старик протянул Романову трубку.

В Лимрах все знали: Ларган — фантазер. Романову трудно было установить, где правда, а где вымысел. Конечно, никакой сказочной нарты не было и никто не советовал Ларгану взять талисман у Колбина — все это выдумка. Но на вулкан Северный он поднимался — был каюром в экспедиции Лебедянского и бежал оттуда, когда началось извержение; от страха и трубку забыл. Романов терпеливо расспрашивал. Ларган рассказывал сбивчиво, смешивая правду с вымыслом.

— Ты видел железную птицу? Я летел на железной птице в Петропавловск, — закончил свой рассказ Ларган. — Ух, как быстро летает. В Петропавловске большой начальник долго спрашивал, как дышала сопка. Я все рассказал.

— Какой большой начальник разговаривал с тобой?

— Самый главный, самый большой. Про трубку я говорил ему. Хорошо слушал.

— Далась тебе трубка. А про талисман рассказывал?

— Про талисман не говорил.

— Спасибо за угощение, — сказал Романов, поднимаясь из-за стола. — Не потеряй талисман.

— Теряй нельзя.

— Так, значит, ты меня не узнал, Ларган?

Ларган покачал головой.

— А три шкурки соболя помнишь?

— Ай, ай! Ты Белая Голова освободил.

— Ну вот видишь, помнишь, оказывается. Я пойду.

Будь здоров, Ларган.

Романов вышел. Сыпал снег. Сквозь серые облака просвечивало желтое пятно солнца. В поселке было тихо. Романов, чуть прихрамывая, направился в дом приезжих вулканологической станции.

Глава шестая ИЗБУШКА В КРАТЕРЕ ВУЛКАНА

В небольшой ложбине Данила сделал привал; набрав сухого стланика, разжег костер, набил консервную банку снегом и поставил ее на огонь. Как она попала в лагерь — он не знал. Возможно, Овчарук ее вынес из горящего вертолета, но сейчас это не имело значения, и Данила был благодарен ему за эту посудину.

Подкрепившись кипятком и баранками, он подержал в руках оставшийся кусок сахару и спрятал его в карман. На кустах стланика виднелись бурые шишки. Данила набил ими карманы и осмотрелся. Узкая гряда вдавалась в каньон, ломая его на две половины. Одна тянулась с севера на юг, вторая с места излома круто поворачивала на северо-восток к подошве вулкана Тигла. Здесь следы летчика и журналиста терялись. Данила не знал, куда ему направиться. Он потушил костер, собрал свои немудреные пожитки и поднялся на выпуклую голую спину хребта. В воздухе кружилась снежная пыль. Видимость уменьшилась. Вдруг порыв ветра принес острый запах серы. Со стороны вулкана ползли черные дымовые облака. Что-то зловещее было в их движении.

Данила кубарем скатился вниз, провалился в какую-то яму и зарылся, в снег. Здесь не было запаха сернистого газа. Снег липнул к лицу, к шее, набился в рот. Мучительно хотелось выкарабкаться, взглянуть на синее небо, на горы. Усилием воли он подавил это желание и стал делать размеренные, как во время зарядки, вдохи и выдохи. Дыхательная гимнастика успокоила его. Тут он отчетливо услышал тиканье часов. Так же звонко тикали часы в прошлую ночь, когда он лежал в шалаше рядом с уснувшей Варей. «Как-то она там?» — с беспокойством подумал он и выкарабкался из снежного мешка.

Газовые облака прошли над ним и исчезли. Но в воздухе все еще ощущался чуть приметный запах серы. Снег был покрыт грязно-серым налетом. Зеленая хвоя стланика побурела. Только горы вдали все так же подпирали темно-синее небо белоснежными шапками. «Тут прошла смерть», — подумал Данила и побежал в лагерь, назад. За хребтом — никаких следов вулканического пепла. Никаких газов. Привычный горный пейзаж.

Данила двинулся дальше по старому своему следу. След тянулся, как полоска, проложенная плугом. Вскоре показался лагерь, оставленный им несколько часов назад. Одинокий шалаш дремал в снеговой шубе. Варя у костра, на корточках. Она сидела к нему спиной, задумавшись, и не слышала его шагов.

— Варя!

Она быстро обернулась. Он порывисто подался к ней, хотел обнять, но с видимым усилием сдержал свой порыв. Овладев собой, он сел у костра рядом с ней и сказал:

— Слава богу вы живы.

Варя, не расспрашивая Данилу, пошла в шалаш и вскоре вернулась оттуда со свертком. Он увидел жареное на углях мясо. Оно было еще горячее.

— Откуда оно у вас?

— Ешьте!

Упрашивать Данилу не пришлось. Он набросился на еду. Варя сидела напротив, поглядывая на него.

— Утром, как только вы ушли, я отправилась на охоту и до обеда проходила зря, — сказала она. — Возвращаясь, увидела стадо горных баранов. Я не знаю, что их согнало в долину, но они стремительно уходили на юг, словно преследуемые неведомой страшной силой. Меня они не испугались, по-моему, даже не обратили внимания, хотя я стояла совсем близко от них; я вскинула ружье и выстрелила. Один баран остался лежать на снегу. Я приволокла его в лагерь, освежевала, нажарила мяса.

— Газовые облака. От них они и бежали, — и Данила рассказал о своих приключениях.

— А где Овчарук и Борис? — спросила Варя.

— Не знаю. Я потерял их след.

Он пошарил в кармане: пусто. Последнюю сигарету он выкурил, когда выбрался из снежного мешка.

— Варвара Семеновна… — Он поправился: — Варя, нам нельзя оставаться тут. Слишком близко Тигла. Собирайтесь…

Ночь застала их у подножия Синего вулкана. Взошла луна, преобразив окружающий мир. Над долиной, откуда они только что поднялись, стлался белый туман. Казалось, что это тихо волнуется поверхность моря. На северо-западе, над Тиглой, трепыхало багровое зарево. В лунном свете все окружающее казалось призрачным, нереальным.

— Я чувствую себя такой маленькой и беспомощной, шепотом сказала Варя.

Она сидела на камне, подобрав ноги под себя. Лицо было лишено живой окраски, казалось плоским, без выражения, словно завороженное. Жили только глаза. Большие, широко раскрытые, они искрились.

Данила сидел рядом с ней. Как бы отвечая своим мыслям, сказал:

— Человек, когда остается наедине с природой, чувствует острее, и сердце бьется у него трепетнее, и свою жизнь он видит как-то сразу, она у него вся как на ладони — и хорошее и плохое. Человек очищается… Наверное, при коммунизме людей, совершивших антиобщественный поступок, будут исправлять, посылая на лоно природы… Вы говорите, что беспомощны. Но разве вас не восхищает это ночное великолепие?

— Восхищает, — прошептала она. — Я закрываю глаза и все-все вижу — и горы, и долину в млечном тумане, и эту холодную, сверкающую луну… — Варя вздохнула. — И все-таки мне хочется скорее добраться до кратера Синего.

— Зачем нам спускаться в кратер? Пойдем в колхоз «Заря», — сказал Данила.

— Говорят, в долину Синей можно выбраться только через кратер. Южный склон вулкана неприступен. Я не слыхала, чтобы хоть один охотник отважился спуститься по отвесным кручам.

— Но я альпинист, — возразил Данила.

— У нас нет снаряжения. Зачем рисковать? Мы обязательно должны побывать в кратере. Там круглый год лето, горячие целебные воды…

— Вот как?

— Я там не была. Но охотники часто наведываются туда. Лечатся от ревматизма, радикулита.

— Боюсь, что у меня другая болезнь, — пошутил Данила.

Варя сделала вид, что не поняла его:

— Вылечитесь.

Он пристально посмотрел на нее.

— Сейчас мы отправимся дальше, — сказал он. — Но прежде чем выйдем в путь, я скажу вам: я рад, что попал в аварию. Рад, потому что я нашел вас. А когда находишь женщину, ту самую, единственную…

— Не надо, — шепотом остановила его Варя.

Ей все это казалось сном. Разве здесь место для объяснения?..

Он встал и протянул ей обе руки:

— Пойдем.

Они шли час, второй… Круглая луна стояла в зените. Было светло, как днем, но идти стало труднее. На каменных плитах скользили ноги. Хотелось скорей миновать этот трудный участок пути, и они ускорили шаг. Казалось, что до вершины остается совсем немного. «Еще каких-нибудь двести — триста метров, — думала Варя, — и конец подъему. А там, в кратере, синее озеро, тепло, зеленеют деревья».

Цепляясь за торчащие камни и в кровь обдирая пальцы, они поднялись на гребень и посмотрели друг на друга. Стало страшно. Впереди за небольшой седловиной виднелась новая гряда черно-белых скал. Можно было различить их кинжальные вершины.

Данила и Варя долго сидели на камнях; пожевали холодного мяса и с трудом поднялись.

Снег под ногами твердый, утрамбованный ветрами; идти стало легче.

Данила искоса взглянул на Варю. Чувствовалось, что она устала, но не отстает, не жалуется.

— Может быть, отдохнем, Варя?

— Нет, нет. Уснешь и не проснешься.

— Мороз небольшой, градусов пятнадцать. Ветра нет.

Я вас укутаю в кошму, и вы немного поспите.

— Я еще потерплю.

Они замолчали. По сторонам высились отвесные каменные громады. Казалось, ложбинка, которой пробирались путники, вот-вот упрется в стену и пути дальше не будет. Поворот. Скалы разомкнулись, и за ними показался ровный склон, усеянный огромными валунами, словно беспорядочно построенными домами. Ни дымка над белыми крышами, ни огней в черных глухих стенах. Мертвый город.

Данила и Варя остановились. Может быть, здесь дождаться рассвета и немного вздремнуть в затишье? Нет, лучше, пока есть силы, идти!

Взявшись за руки, они долго петляли среди валунов. Наконец последний валун остался позади. Появились кусты стланика, а за ними какая-то черная полоса — не то лес, не то скалы.

Оказалось — лес. Березы стояли, как в парке, и заблудиться в таком лесу было трудно. Недаром камчатские леса зачастую называют «парковыми». Только ольховник здесь образует непроходимые заросли. Местами в густых зарослях пробиты тропки-тоннели с низкими сводами из спутанных ветвей. Но пользоваться такими тоннелями, чтобы не обходить ольховник, без доброго ружья небезопасно, потому что это медвежьи тропы.

Березняк кончился так же внезапно, как и начался. Данила и Варя очутились перед обрывом и глянули вниз. У ног простиралась гигантская чаша вулкана, затянутая туманом.

— Кратер.

— Не верится даже, — впервые Варя не выдержала и, уткнувшись в грудь Данилы, всплакнула. — Устала. Думала, не дойду, — сказала она и улыбнулась, но улыбка получилась жалкая. — Совсем раскисла.

Данила сбросил с плеча свернутую в рулон кошму и усадил на нее Варю. Сам пристроился рядом.

Варя, как села, так и уснула, прислонившись к его плечу.

— Выбилась из сил, — прошептал он.

Рассвет был близок. Данила глубоко вздохнул. Тело расслабло. Нет сил бороться с одолевающей дремотой. Варя проснулась первая, потому что ее пробрал холод. Она растормошила Данилу.

— Давайте разжигать костер и будем завтракать, — сказала она.

— Неужели я уснул? А собирался охранять вас, — он с хрустом потянулся.

— Хорош караульщик! — рассмеялась Варя. — Могла замерзнуть, а вы бы и не заметили.

Они съели по куску баранины, запили кипятком. Мясо приходилось экономить: неизвестно, когда еще доберутся до населенного пункта.

Крепкий сон и завтрак прибавили сил. Данила поднялся. Внизу поблескивало озеро. Кругом все залито светом зари. Казалось, природа умылась и принарядилась.

Варя сняла шапку и начала причесываться. Волосы вспыхнули бронзой, на лице заиграл румянец. Данила подошел к ней; она невольно подалась к нему. Оба молчали. Варя, будто очнувшись от сна, решительным движением откинула волосы со лба и надела шапку.

— Почему, я не знаю, но мне радостно.

— Посмотрите еще раз кругом, — Данила широким жестом обвел вокруг. — Когда еще придется любоваться таким восходом солнца в горах. Видите, с каким сиянием оно поднимается? А горы, горы-то… — увидев зловещий столб черного дыма над Тиглой, он осекся и помрачнел: «Где-то там остались Овчарук и Борис. Что с ними?» — Пошли, — сурово сказал он.

Начался спуск в кратер. Шли по зарослям ольховника. Из-под снега торчали только верхушки кустов. Весной кусты расправят свои тугие ветки, и тогда держись, путешественник, не скоро выберешься из чащи. Снег становился по мере спуска тверже, перешел в прозрачный сине-зеленый лед с черными прожилками из ветвей ольхи.

Потом лед кончился. На ветвях висли гирлянды сосулек. Березы стояли с неопавшей листвой, покрытые изморозью.

Спуск кончился. Варя и Данила остановились. Какая пестрота красок! Красное, оранжевое, желтое — все смешалось, не верилось, что где-то есть зловещие черно-белые хребты, долины, засыпанные глубоким снегом.

— Из зимы попали в осень, — сказал Данила.

— Какая же это осень, когда столько снегу, — возразила Варя.

На пушистом ослепительно-белом снегу проложены тонкие цепочки следов. Из-под куста выглянул горностай. Сам белый, нос и кончик хвоста черные. Клочок царской мантии. Зверек с любопытством разглядывал человека черными бусинками глаз. Потом пискнул и скрылся, словно растаял в снегу.

Путники без особого труда прошли через заросли ивняка и очутились перед плотной стеной шеломайника. Кто же не знает на Камчатке эту траву с широкими листьями и белыми цветами! В конце мая и начале июня шеломайник — трава как трава, только начинает подниматься. Но поднимается она не по дням, а по часам. За месяц «травка» достигает трех метров в высоту!

Доставая топорик, Данила который уж раз с благодарностью вспоминал Овчарука.

Молодой ученый левой рукой захватывал стебли шеломайника, а правой рубил, рубил… Варя шла позади, тащила пожитки. Шаг за шагом они углублялись в дебри, а конца им не видно. Пот струился с лица Данилы.

«И зачем нас понесло в эти гиблые заросли, — подумала Варя. — Можно было бы обойти».

Наконец они вырвались из ужасной чащи и, не помня себя от радости, побежали к видневшемуся вдали озеру.

— Данила, избушка! — воскликнула Варя.

Почерневшая от времени избушка приютилась под скалой. Одним оконцем она смотрела на озеро. Да озеро ли это? Оно было совершенно гладким, нигде, ни всплеска. Зеркальная поверхность отражала синее небо, чернеющие скалы, избушку. Изображение отчетливое, поэтому иллюзия двух избушек была полной. Только отраженные скалы казались более мрачными да небо более синим.

В избушке стояли два топчана, накрытые медвежьими шкурами, железная печурка. Перед окном на грубо сколоченном столике лежал октябрьский номер журнала «Огонек». Его, очевидно, оставил кто-то из охотников.

Данила заложил в печурку дрова, с последнего поленца содрал бересту и поджег. В печке загудело пламя. Данила посмотрел на Варю.

— Теперь отдыхать, — сказал он. — Спи. Не каждый выдержал бы такой долгий и трудный путь.

Данила проснулся и не сразу сообразил, где он и что с ним; вспомнив, быстро вскочил и окинул взглядом избушку.

Пол подметен. На печурке чайник пускал струи пара. Избушка казалась более уютной, чем в первую минуту, когда они вошли в нее. Часы на руке показывали три. А пришли они в одиннадцать.

«Где же Варя?» — забеспокоился он.

Данила вышел из избушки. Синие тени лежали над озером. Края кратера стянуты золотым обручем солнечных лучей. Скалы, отражаясь в воде, приобретали вид фантастических замков. Пологий склон, по которому спускались в кратер, как бы затянут по горизонтали огромными цветными полосами материи. Желтый — ивняк, зеленый — кедровый стланик, выше — березняки, еще выше — голубоватые наледи, а на самом верху — белое снежное поле.

Данила скользнул глазами по глади озера, и взор его невольно задержался на оранжевой полоске у воды. Она тонким ожерельем охватывала озеро, придавая ему нарядный праздничный вид.

Окружающая обстановка дышала миром и покоем, не верилось, что вся эта красота может внезапно взлететь в воздух вместе с потоками лавы.

Вдруг в стороне раздался громкий всплеск, по воде пошли круги. Данила увидел Варю. Это она, разбежавшись, бросилась в озеро и теперь покачивалась в нескольких метрах от берега.

— Данила! — звонко окликнула она. — Давайте купаться.

— Хорошо!

Почему бы и не испытать это удовольствие? Мороз ведь небольшой, градусов пять. Он сбежал от избушки к берегу, ступил на оранжевое ожерелье. Это были мельчайшие водоросли, сбитые в небольшой вал; они пружинили под ногами. Данила разделся.

— Смотрите, замерзнете! — насмешливо крикнула Варя, отплывая подальше.

Он разбежался, нырнул.

— У-ух!.. Горячо!

Вода после морозного воздуха казалась горячей, чем на самом деле. Нет ни духоты, ни угара. Чудный горный воздух… Правда, смерзаются волосы, но это ничего, надо только почаще окунаться с головой. Температура вполне терпима, около сорока градусов. По телу расплывается приятная истома. Вдоволь поплавав, Данила повернул к берегу. Варя, уже одетая, помахала ему рукой.

— Не задерживайтесь. Обедать будем, — крикнула она и зашагала к избушке.

Камчатские горячие ключи, озера и гейзеры. Их много на полуострове, и все они вулканического происхождения. В некоторых ключах и озерах температура воды достигает ста градусов. Тут уж не искупаешься, а вот кашу можно сварить, опустив кастрюлю в крутой кипяток. И будьте покойны — каша не подгорит.

Встречаются двойные ключи, где рядом бьют струи горячей и холодной воды, наполняя водоем как бы из двух кранов. Температуру воды можно регулировать, отводя в сторону либо горячую, либо холодную струю.

Многие источники обладают целебными свойствами, жители издавна излечивают в них ревматизм, кожные болезни. Большой славой пользуются Паратунские источники.

Весной 1941 года советские ученые обнаружили горячий приток, впадающий в реку Шумную. Приток назвали Гейзерным. Он берет свое начало на склонах вулкана, его питают и ручейки талой снеговой воды, и многочисленные ключи, бьющие из трещин, откуда вместе с горячей водой пробиваются пары сероводорода, придавая воде зеленоватый цвет.

Долина гейзеров имеет пестрый, фантастический вид. Черные, оранжевые, желтые, красные, ярко-желтые полосы пересекают ее вдоль и поперек. Такую окраску склонам придают мелкие водоросли, растущие в теплой воде ручейков. А ручейков множество, они пульсируют, с фырканьем и шипением выбрасывая толчками струйки воды. Над ними — столбы белого пара.

Фонтанируют и крупные гейзеры. Только что поверхность маленького бассейна была ровной и гладкой — и вдруг начинает слегка волноваться, потом бурно закипает, раздается сильный взрыв, и в воздух поднимается мощная струя. Все вокруг обволакивает паром. Так же внезапно фонтан перестает бить. Пар рассеивается. Прошла минута, другая… бассейн снова закипел, снова взрыв, а за ним столб воды и клубы пара…

Все крупные гейзеры Камчатки, а их больше двадцати, имеют названия. Гейзер Первенец выбрасывает столб воды на высоту десять — двенадцать метров, гейзер Великан — метров на пятьдесят.

Извергаются гейзеры через определенные промежутки времени. У одних они исчисляются двумя — тремя минутами, у других — десятью — пятнадцатью. Есть гейзеры, которые извергаются через четыре — пять часов. Остывая, вода выделяет гейзерит, образующий вокруг бассейна красивые по форме и цвету отложения. Есть гейзер, который назван Сахарным, потому что отлагает белый, как сахар рафинад, гейзерит.

— Как обед? — спросила Варя, убирая со стола.

После купания в озере она стала той самой озорной девушкой с синими глазами, с которой Данила встретился на заимке Кречетова. У Вари исчезли тени под глазами, порозовели щеки. Сейчас, когда она хозяйничает, в избушке как будто стало светлей. «Вот бы остаться тут жить», — подумал Данила и засмеялся — мысль показалась нелепой.

— Что с вами? — спросила Варя, скользнув по нему быстрым взглядом.

— Да так, — мотнул он головой. — После такого роскошного обеда не мешало бы выкурить папироску. Но где ее возьмешь?

Варя молча положила перед ним непочатую пачку махорки.

— Мечта холостяка, — улыбнулся Данила.

— Махорка?

— Все, — Данила обвел избушку взглядом. — И обед, и махорка, и вы… В институте у меня был друг. Он любил эту фразу. И рюмка хорошего вина, и хорошенькая девушка, и пачка сигарет, когда израсходована последняя копейка стипендии, — все для него — мечта холостяка.

Варя, глядя в маленькое зеркальце, причесывалась, откидывая назад голову. Черный свитер обтягивал гибкое тело с тугой грудью.

Забыв о табаке, Данила подошел и привлек ее к себе. Он легко приподнял ее, закружился по комнате. Она обвила его за шею руками и прижалась к нему. Случайно взгляд ее упал на окно.

— Пустите! — крикнула она, вырываясь.

За окном, положив лапы на брусок рамы, стоял медведь и с любопытством заглядывал в избушку.

— Шатун!

Зверь разинул пасть и оскалил желтые клыки. Передние лапы заскользили по раме. Стекло со звоном рассыпалось по полу. Пахнуло холодом. Медведь сунул голову в окно.

Варя опомнилась первая, схватила малокалиберку и в упор выстрелила. Зверь замотал головой и яростно взревел. Глаза горели зеленым огнем. Патронов под рукой не оказалось, и Варя швырнула ружье на топчан.

Данила впервые в жизни с такого близкого расстояния видел медведя. Говорят, что камчатские медведи трусливы и, учуяв запах человека, сворачивают в сторону, а этот лезет напролом. Медведя только разъярил выстрел. Громадными лапищами он вырвал подоконник. Пока не разворотил избу, надо было что-то предпринимать. Но что?

Варя выхватила головешку из печурки. Данила похолодел.

— Стойте! — крикнул он и оттащил ее назад. И вовремя: медведь лапой сорвал с нее кусок свитера. Данила кинулся к печурке, выхватил ярко пылающее поленце и ткнул им в разъяренную пасть зверя. С яростным ревом медведь кинулся наутек. Рев все удалялся и наконец замер.

— Черт, напугал, — выругался Данила, дуя на обожженную руку. — Не задел ли он вас когтями?

— Нет, — Варя была бледна, но в глазах все еще горел охотничий азарт. Кое-как зачинив свитер, они принялись заделывать оконный проем.

Когда работа была окончена, они нашли у скалы плоский камень, с которого хорошо было видно все озеро.

Надвигался вечер. Воздух напитывался влагой, запахом осыпающейся листвы. Варя притихла и, обхватив колени руками, смотрела на озеро. Оно быстро темнело.

Данила развел костер и закурил. Затем снова уселся рядом с Варей и рассмеялся:

— Ловко вы в него пальнули!

— Смейтесь, — проворчала она. — Говорю же вам, я попала в него. Как пить дать. И хоть бы что. Как горох об стенку.

— Я не потому смеюсь, что вы не попали в медведя. Вы просто храбрая… Но косолапый помешал…

— Замолчите! — приказала Варя.

Данила подбросил в костер новую охапку веток и поднялся.

— Пойду полазаю среди скал.

Варя кивнула.

Вернулся он, когда уже стемнело. Костер догорал, и последние красные угольки тлели у ног Вари. В темном небе загорались звезды. Они были яркие, ярче, чем видимые из долины, и холодно мерцали на глади озера.

— Знаете, сколько лет этому озеру? — нарушил молчание Данила. — Около двадцати тысяч. Кто знает, может, оно еще двадцать тысяч лет будет отражать свет звезд, пока не проснется вулкан и не превратит это великолепие в пар.

— Пусть не просыпается, — задумчиво сказала Варя и, противореча себе, добавила: — Двадцать тысяч лет… Так много! Я не проживу и сотой доли. Как странно… Может быть, через много-много лет забредут сюда двое таких же, как мы, и будут сидеть на этом же плоском камне. И не будут они знать, что здесь сидели мы, их далекие предки. — Она подняла голову. Глаза большие, блестящие. — А что тогда будет, через двадцать тысяч лет? Я, наверно, глупая?

— Ничуть, — улыбнулся Данила. — Что будет? Будут летать фотонные ракеты. Может быть, к тому времени люди овладеют нольпространством и проникнут в самые отдаленные галактики.

Глаза Вари были устремлены к звездам.

— Не знаю, согласилась бы я уснуть и проснуться через двадцать тысяч лет? Скорее нет. Я люблю нашу теперешнюю жизнь. Пусть она еще несовершенна, но все равно, она по-своему прекрасна и неповторима. Мне нравится сидеть на этом камне не когда-нибудь, а сейчас…

Он осторожно обнял ее и притянул к себе.

Они тесно прижались друг к другу и замолчали.

Показалась луна, ярко-белая, как новый серебряный полтинник, быстро перекинула мост от одного берега к другому. Черная, мрачная громада скалы напротив избушки превратилась в огромную фигуру старой женщины, склонившейся над озером.

— Ах ты, старая ведьма, выследила все-таки, — засмеялся Данила.

— Нет, она охраняет нас, Даня.

— Ты сказала — Даня?

— Да.

— Давным-давно мама Поля меня так звала, — с грустью сказал он.

— И я буду так звать тебя, — прошептала Варя.

Они не заметили, как перешли на «ты».

— Мама Поля — твоя мама?

— Вернемся в Лимры — все расскажу.

Они поднялись и пошли обнявшись.

— Здравствуй, хижина, — приют влюбленных, — тихо сказал он.

— Здравствуй, хижина, — дворец влюбленных, — повторила она.

Вдруг где-то далеко затявкали собаки. Варя и Данила переглянулись. Собачий скулеж приближался со стороны ущелья.

Упряжка выскочила из-за поворота. Рядом с нартой, чуть пригибаясь, бежал человек.

— Иди, — тихо сказал Данила, подтолкнув Варю к избушке.

Она отрицательно покачала головой.

Они стояли в тени. Издали их трудно было заметить.

Нарта подъехала и остановилась перед избушкой. Собаки радостно визжали. От них шел пар. Каюр распряг упряжку. Он был высок, широкоплеч. Сделав несколько шагов к избушке, в нерешительности остановился. Что-то удерживало или страшило его. Кажется, он к чему-то мучительно прислушивался. Варя вся напряглась, в следующий миг выскочила из тени.

— Корней Захарыч! — вскрикнула она.

«Батя», — подумал Данила. Он затуманенным взором смотрел на отца. Казалось, сердце вот-вот вырвется из груди.

— Батя! — и сыновья любовь, и радость встречи, и боль ожиданий — все было в этом крике.

Кречетов сделал шаг навстречу. Данила обнял его, и они застыли, как два каменных изваяния…

Спать легли поздно. Данила задремал не сразу. Он вспомнил о том, как в университете, с наступлением весны, студенты восторженно говорили о семье, о родном доме, о вкусных маминых пирожках. У него не было ни семьи, ни дома. И только сейчас, лежа рядом с отцом, он по-настоящему понял чувства друзей-студентов. Оно наполняет всего тебя. Тебе кажется, что ты стал шире в плечах, и дышится почему-то полнее, глубже и свободнее.

Данила положил свою руку на руку отца и не заметил, как уснул.

Утром, уже на рассвете, они были готовы к переходу в долину реки Синей, в колхоз «Заря». Корней Захарович после купания в озере выглядел помолодевшим.

— Пошли, — сказал он и двинулся впереди рядом с упряжкой.

В девять часов они миновали огромные каменные ворота и вышли из кратера. Здесь сделали короткий привал.

Варя смотрела на вулкан, в кратере которого она провела столько счастливых часов. Озаренный солнечными лучами, Синий был великолепен.

— Прощай, — прошептала она. — Может, когда-нибудь мы вернемся сюда, и ты приютишь нас на ночь.

Глава седьмая КОЛБИН СКАЗАЛ: «НИКАКИХ «НО»…»

Колбин проснулся внезапно. Хотел удержать сон, но не удалось. Облокотившись о подушку, он набил трубку и закурил. Что же разбудило его, все-таки? Это был не шум, не привычка просыпаться, а какое-то внутреннее беспокойство.

Припомнились события последних дней.

Данила Романов и его спутники нашлись. Летчик умер в больнице. Его хоронили вчера. Колбин избегал похорон, но тут пришлось присутствовать. Полсотни людей шли за гробом. Клубный оркестр нестройно играл траурный марш.

— Еще одна жертва вулкана, — горестно заметила Марина, шедшая рядом с Колбиным.

— А что сделаешь? — тихо сказал он. — В Чили побольше людей погибло…

Колбину запомнилась молодая девушка, в исступлении рвавшая на себе пышные русые волосы. Кто она: жена, невеста или штатная плакальщица? Когда гроб начали опускать в могилу, она вырвалась из рук Вари Сенатовой и с истошным криком бросилась к мертвому. Ее оттащили. Мерзлые комья земли гулко застучали по крышке гроба, над могилой вырос черный холмик. Тут почему-то все заспешили, как будто им стало совестно перед умершим, совестно за то, что оставили его одного…

— Как все это тяжко, — сказала Марина.

Почему тяжко? Колбин этого не находил. Ведь жизнь и смерть извечны. Одна дает все, другая отнимает. Неужели русоволосая девушка не понимает этой старой и простой истины? С кладбища она шла под руку с Варей Сенатовой. «Никогда, никогда я не забуду его», — стонала она сквозь рыдания. Нет, забудешь, скоро забудешь, тебе захочется жить, ты найдешь другого. Колбин достаточно знал людей, чтобы не верить в вечную любовь. Люди живут для себя и ради себя, и не этой девушке разрушить это жизненное кредо.

Но где-то в глубине души еще сохранилось чувство жалости. Было жалко и паренька, не успевшего пожить, и девушку, красивую и полную сил и уже потерявшую любимого. Это чувство не покидало Колбина до самого вечера. Прислушиваясь к этому трепетному внутреннему огоньку, он испытывал какой-то подъем в душе. Он долго ходил по поселку, чему-то мягко улыбался, пока снова не повстречался с русоволосой девушкой. И зло расхохотался: не успела похоронить одного, как нашла другого. Нет, незыблемо его жизненное кредо!

Откуда он мог знать, что она шла с родным братом, который вместе с ней прилетел на похороны летчика из колхоза «Заря».

…Так что же! Что нарушило его утренний сон?

Колбин поднялся с постели. Некоторое время ходил по комнате с потухшей трубкой, потом подошел к письменному столу и увидел два письма.

Профессор Баскаков писал, что выздоровел, но врачи, сообщал он далее, запретили ему покидать Москву.

«Я надеюсь, — писал Баскаков, — что вы успешно справитесь с возложенной на вас задачей и вернетесь с материалами для докторской диссертации. А там, бог даст, недолог путь и в члены-корреспонденты. Человек вы энергичный, и со временем я охотно уступлю вам свое место в лаборатории вулканологии. Мой стол завален статьями на рецензирование, и как я с ними справлюсь без вас, — не знаю…»

Эти строки взволновали Колбина. Не дочитав письма, он отложил его в сторону. А почему бы ему и не занять место Баскакова? В душе он давно лелеял эту мечту и потихоньку, исподволь готовился к тому, чтобы спихнуть своего учителя.

Второе письмо было от Данилы Романова. Он кратко сообщал о дневнике Лебедянского, писал, что через три-четыре дня приступает к обобщению опыта использования термальных источников в колхозе «Заря», а также намерен посетить озеро в кратере вулкана Синего. В постскриптуме сообщал, что дневник Лебедянского передан полковнику Романову, который в ближайшие же дни доставит его в Лимры.

Полковник Романов? Это имя Колбину ни о чем не говорило. Просто мальчишество доверять научное наследие одного из крупнейших ученых незнакомому человеку! Колбин пожал плечами и стал дочитывать письмо Баскакова. И опять постскриптум. И опять полковник Романов. Неужели тот самый наивный, вихрастый Петя Романов, школьный товарищ, студент-неудачник, потом следователь?..

«P.S. Сразу же после вашего отъезда на Камчатку пришло письмо от полковника Романова, того самого, который вел следствие по делу о гибели А. Н. в кратере вулкана. Он просит сообщить, почему (слово в письме подчеркнуто) я первый раз дал показания в пользу Кречетова, во второй — против и в третий — опять за. Я ничего конкретного не мог сообщить. Полный провал в памяти. А жаль, очень жаль…»

Колбин осторожно сложил письмо и сунул обратно в конверт.

«Только в молодости я мог совершить такую глупость. Впрочем, в истории народов женщины служили даже поводом для начала войн», — подумал он, одеваясь. Но эта мысль не утешала. Зачем ворошить прошлое? Он давно расстался с Дусей Кречетовой, забыл о ней и не чувствовал вины перед ее мужем. Мало ли что бывает в молодости! А если говорить формально — была судебная ошибка. Ее исправили, и на этом можно ставить точку. «Может быть, Романов хочет, чтобы я извинился перед Кречетовым? Что ж, придется встретиться с Романовым и окончательно установить отношения».

Тучи мчались от одного моря к другому. Пурга ярилась и бушевала. Ветер сдирал белую одежду с черных скал, заметал снегом палатку на склоне вулкана Тигла. Ветер стих так же внезапно, как начался. Яркое солнце хлынуло на землю. И сразу все вокруг преобразилось.

Колбин вышел из палатки и зажмурился от ослепительного горного солнца. Пошел четвертый день, как он перебрался на Тиглу и приступил к наблюдению за вулканом. Лавовая река находилась в пятистах метрах от палатки, и Колбин ежедневно посещал ее. Она еще двигалась, но очень медленно. В недрах Тиглы не прекращался вулканический процесс. Сегодня Колбин намеревался подняться к кратеру, но сейчас не испытывал к этому особого желания. Погода капризничала, менялась в день по нескольку раз. Ветер то стихал, то поднимался, да такой, что трудно было устоять на ногах.

Колбин зажег примус и начал готовить завтрак. Поэтизировать жизнь в горах могла только одна Марина. Общение с природой. Очищение души. Какая ерунда! В палатке даже не покушаешь по-человечески. А сон в одежде? Нет, Колбин предпочитает город с его удобствами и шумом. Если бы эти лишения не сулили выгоды в будущем, он все бросил бы и вернулся в Москву.

Колбин взглянул на часы и пересел ближе к рации. Подходило время разговора с долиной. Поставив кружку чаю рядом с собой, он включил радиотелефон.

— Алло, алло, Тигла! — доносился далекий голос.

— Тигла слушает.

— Говорит Соколов. Вы хорошо слышите меня, Евгений Николаевич?

— Слышу, слышу.

— Сегодня приступили к перевозке дома. Сообщите погоду.

— Погода пока солнечная. Повторяю: погода солнечная. Но в кустарниковой зоне, кажется, метель.

— Разведите костер, чтобы летчик вертолета мог ориентироваться.

— Здесь нет дров. И без костра найдет. Новости есть?

— Все по-старому. Ждите вертолет.

— Передайте привет Марине Сенатовой.

— Хорошо, передам. Как самочувствие? Правда, великолепно в горах?

— Как в первоклассной гостинице, Александр Федорович, — с иронией сказал Колбин и снял наушники.

В час дня прилетел вертолет. Под брюхом он нес щиты сборного домика. Вторым рейсом прибыли плотники. Они натянули палатку, развели костер, повесили громадный чайник. «И дрова нашлись», — с удивлением подумал Колбин, присаживаясь к огню. Плотники были, как на подбор, молодые, рослые, белозубые. Командовал ими высокий сухопарый старик с вислыми седыми усами и немигающим взглядом больших, чуть навыкате, голубых глаз. Напротив Колбина, по другую сторону костра, молодой паренек с увлечением читал книгу. Темнело, он пригибался все ближе к огню, чтобы разобрать строки.

— Сгоришь, — сердито сказал старик. — Брось глаза слепить, чаевать будем.

— Не хочу.

— Ну, как знаешь…

Где-то прогремел выстрел. Все прислушались. Перекликаясь в распадках, эхо замерло, наступила тишина. Петрович, так звали старика, расстелил на снегу кошму. Каравай хлеба домашней выпечки он резал целыми круглыми ломтями. Запахло домашним. Паренек глубоко вздохнул и закрыл книгу.

— Интересно? — спросил Колбин.

— Какой там интерес, — проворчал Петрович. — Водку пьют, туманно так говорят о жизни. Не поймешь…

— Это вы напрасно. Хорошая книга. «Три товарища» Ремарка. Может быть, читали? — обратился паренек к Колбину.

— Ремарк с его скепсисом сейчас в моде.

— И только?

— Я ученый, привык считаться с фактами.

— Из фактов надо еще выводы сделать.

— Я и сделал — скепсис Ремарка сейчас в моде. — Неправильный вывод. Ремарк большой гуманист, жизнь любит и людей любит, а как их сделать счастливыми — не знает.

— А вы знаете?

Уловив иронию в голосе Колбина, парень с вызовом ответил:

— Знаю. Батько учил: жить надо для людей и с людьми.

Колбина занимала беседа. Он знавал иных молодых людей, немного развязных, немного хвастливых, живущих по принципу: «Бери от жизни все». Они тоже увлекались Ремарком. Им нравился хмельной, тоскливый скептицизм его героев, их легкое отношение к любви. А этот молодой плотник утверждает, что герои Ремарка, вопреки всем болезненным наслоениям, глубоко человечны. Они суровы в своей нежности. Печальны в веселой насмешливости. Циничны в доброте.

— Циничны не потому, что плохие. Циничен мир, в котором они живут, — закончил паренек.

Колбин выбил пепел из трубки. «Умен для плотника», — подумал он, принимая от Петровича кружку пахучего чая.

К костру вышел человек с тяжелой ношей.

— Жаркое, — сказал он, сбрасывая груз к ногам Петровича.

— Хорош, — заметил Петрович, ощупывая убитого горного барана длинными узловатыми пальцами.

Охотник отер пот с крутого лба, жадно вдохнул запах пшеничного хлеба и широко улыбнулся.

— Плесни-ка чайку, Петрович, — и взял в руки ломоть хлеба. — Ну и задал же он мне работенку, — кивнул он головой на тушу барана.

После ужина все закурили. Молчали. Плотник, увлекающийся Ремарком, убирал посуду. Охотник, стоя на коленях, свежевал барана. Разговор начался незаметно, как это часто бывает в большой и дружной крестьянской семье. Кто-то лениво бросил реплику, другой ему ответил, третий добавил. И пошло. Петрович, как глава семьи, зорко следил за «детьми» и, когда они «расходились», одним словом одергивал.

Колбина удивляла основательность, интеллектуальная глубина суждений собеседников. Когда они, черт побери, успели приобрести столько знаний?

— Вы в самом деле плотники? — спросил он Петровича.

Тот повернул голову, с удивлением посмотрел на Колбина:

— Сомнение какое?

— Разговоры не плотницкие.

— А-а… Так мы коммунистическая бригада, товарищ ученый. Студенты все. В институтах учатся.

— И вы?

Петрович вздохнул:

— Отстал я.

Колбин промолчал. В годы его молодости ничего подобного не бывало.

«Время другое, — подумал он. — Но почему я лишь сегодня впервые встречаюсь с ними? А в газетах…» Размышления прервал чей-то звонкий голос. Колбин повернулся — у костра стоял Данила Романов.

— Не думал, что вы навестите меня здесь.

Данила сбросил рюкзак и устало опустился на него.

— По радио дали ваши координаты. Озеро на Синем я покинул утром, но не надеялся добраться до вас. Костер помог. Я уже облюбовал себе место на ночлег, да увидел ваш огонек…

— Выпейте чайку, — предложил Петрович. — После дороги чай — первое средство супротив усталости…

— Спасибо… — сказал Данила. — Благодать. Вот ведь как бывает: выпил кружку чаю — и счастлив человек…

Данила, как только забрался в спальный мешок, сразу же уснул. Он дышал медленно и ровно. Колбин долго лежал с открытыми глазами. Сегодня ему подкинули то, что он потерял в молодости, — веру в людей. Она вошла в душу и требовала себе места. А места ей не было. И душа болела. Колбин нащупал в изголовье флягу с коньяком и припал к ней губами…

Утро было звонкое. На небе — ни облачка. Тигла дымила, как мощная домна. Данила вышел из палатки, потянулся, потом сбросил рубашку и начал обтираться снегом.

— Евгений Николаевич! — звонко и весело крикнул он. — Выходи глотать солнце! Проглотишь первый луч — широко вздохнешь, проглотишь второй — улыбнешься, проглотишь третий — засмеешься, и будешь ты сильным и здоровым, будут бояться тебя горные духи.

Он пересказывал содержание корякского сказания о богатыре, питающемся солнечными лучами. Колбин уже слышал это сказание много лет назад, когда работал на Камчатке. Он стоял у палатки и смотрел, как Данила бросал на себя горсти снегу. Спина широкая, гладкая. Снег таял на ней, и крупные капли воды скатывались на землю.

Плотники, поднявшиеся с первыми лучами солнца, побросали работу и тоже смотрели на Романова. Петрович с размаху воткнул топор в бревно и подошел к ученым. Данила, закончив «купание», насухо вытирался полотенцем.

— Просим позавтракать с нами.

— А что будет, баран?

Петрович утвердительно кивнул.

— Пошли, Евгений Николаевич, — сказал Данила.

— Я не прочь полакомиться, — вяло ответил Колбин. После выпитого ночью коньяка голова у него гудела, как пробуждающийся вулкан.

Петрович разбросал остатки ночного костра и из широкой ямы, засыпанной тонким слоем земли, начал извлекать куски мяса, обернутые в баранью шкуру. Растягивая губы в ухмылке, довольно сказал:

— Жаркое в собственном соку.

— По такому случаю не грешно бы и стопку пропустить, — сказал Колбин.

— Ни-ни, — замотал головой Петрович. — Вино делу не помощник. Вот кончим дом, тогда и выпьем по чарочке.

Мясо чуть отдавало дымом и оттого казалось еще вкуснее.

Сразу же после завтрака плотники разошлись по местам и принялись за работу. Стук топоров звонко падал в тугой утренний воздух. Данила поглядел вверх. «Погода летная». Колбин вернулся из палатки, глаза у него блестели. Принимаясь за остатки мяса, сказал:

— Итак, я вас слушаю.

— Извержение Синего вулкана принесет большие беды населению.

— Знаю.

— Поток лавы запрудит реку. Вмешательство человека изменило бы направление движения лавы.

— Каким образом?

— Взорвать вулкан.

— Вы в своем уме! — воскликнул Колбин и швырнул необглоданную кость. — Черт знает что вы говорите!

— Но…

— Никаких «но»! Никаких «но», Данила Корнеевич. Вы посмотрите на него, — Колбин взглянул на Синий вулкан. В серой дымке отчетливо проступали контуры горной громады. Она давила на все окружающее. Издали вулкан походил на срезанный конус. Его ребристые бока ярко блестели на солнце.

— Евгений Николаевич, дайте же слово сказать.

— Не дам, — отрезал Колбин. — Займитесь своими прямыми обязанностями. На вашем месте… — Лицо его побледнело. «От злости», — подумал Данила.

В Москве Данила восхищался им, удивлялся его кипучей энергии. Ему казалось, что Колбин воплощает в себе черты ученого-борца. А сейчас, слушая, просто терялся.

— Да, друг мой, оставьте свои сумасшедшие идеи. Или вы забыли, какая большая и ответственная задача поставлена перед вами? Черт возьми, будете отчитываться о своей работе перед министром. Понимаете, перед министром!..

— Ну и что же?

— То есть как — «что же»? — Колбин с изумлением посмотрел на Данилу. Затем встал и сунул руки в карманы куртки. — Неужели вы не представляете последствий этой встречи? В ваши годы надо понимать такие вещи. Наивный же вы человек, Данила Корнеевич!

Колбин неторопливо зашагал к палатке. Оттуда он вышел с рюкзаком за плечами.

— Прошу не сердиться. Я ваши интересы защищаю.

Данила промолчал.

— Я решил подняться к кратеру Тиглы, — продолжал Колбин. — Нет желания прогуляться?

— Нет.

Колбин, нагнувшись, прикурил от головешки.

— Колхоз «Заря» надо перебазировать на новое, более безопасное место.

Данила подумал о том, что долина Синего благодатна и покидать ее незачем.

— Может быть, и не надо.

Колбин махнул рукой и спросил:

— Что вы намерены делать?

— Полечу в Лимры, а оттуда в долину Синего.

— Счастливо, — Колбин поправил рюкзак, но не спешил уходить. Его томила какая-то мысль, но он не решался ее высказать. Наконец спросил небрежным тоном: — Почему дневник Лебедянского вы отдали Романову? И кто такой Романов? Ваш однофамилец?

Данила внимательно посмотрел на Колбина. «Знаете вы Романова, Евгений Николаевич, зачем же играете в прятки?» — подумал он.

— До войны полковник Романов вел следствие по делу Лебедянского. Вы, наверное, помните это дело и следователя помните.

— Его зовут Петр Васильевич? Вспоминаю, вспоминаю. Дела давно минувших дней. — Колбин раскачивался на носках. Руки в карманах. — И все-таки вы не имели права отдавать дневник кому бы то ни было.

— Не я нашел дневник, — пожал плечами Данила. — Да и никуда он не денется.

— Хотелось бы верить, хотелось бы верить, — озабоченно сказал Колбин.

Данила долго глядел вслед удаляющемуся Колбину.

Душу Данилы не запятнали ни суровое детство, ни суровая леность. Он верил в человека, верил в его светлый разум и великий талант. И ему казалось, что Евгений Николаевич — знаток всего прекрасного, любитель музыки и живописи, человек, посвятивший себя науке, — не может оказаться бочкой с двойным дном. Если это так, то как же должно быть тяжело ему жить.

Костер догорел. Головешки покрылись серым налетом. Носком торбасов Данила швырнул снег на тлеющие угли. Костер зашипел, на сером пепле появились темные пятна.

— Ну что ж… — сказал он.

Колбин сбил его с толку, и Данила не знал, что предпринять. Бросить мечту? Она зародилась еще в Исландии. Увидев, как с помощью небольших взрывов исландцы меняют направление движения воды и горячих источников, он подумал: «А что если взрывать вулканы до того, как они начнут извергаться? И какую практическую пользу можно извлечь из этого?» Мысль была мимолетной. Она скоро забылась. Ее забили другие заботы. Но где-то в глубине мозга она крепла и вот напомнила о себе. В самолете, по пути на Камчатку, он хотел поделиться своими мыслями с Колбиным, но тот высмеял его, а сегодня запретил даже думать об этом.

«Много на себя берете, Евгений Николаевич», — сказал про себя Данила и направился к плотникам. Деловитый стук топоров напомнил ему о годах юности, строительных площадках, о трудных послевоенных годах. Плотники работали налегке, без верхней одежды. Данила тоже скинул куртку. Петрович молча протянул ему топор. Данила ногтем попробовал острие, подмигнул и принялся за работу. Руки умели держать топор. Плотники заулыбались, и начался милый русскому сердцу перестук.

К полудню вертолет доставил на вулкан шифер для крыши. Данила отказался от обеда и, тепло попрощавшись с плотниками, полетел в Лимры.

Данила открыл глаза и… увидел Овчарука.

— Овчарук? Здравствуй, дорогой!

Журналист рассеянно кивнул и продолжал писать. Он был в ботах, пальто расстегнуто.

— У вас оригинальная манера посещать друзей, — сказал Данила. — Заходите в комнату и сидите, как сыч.

— Понимаете, не хотел вас будить. А тут очерк надо дописать. — Овчарук вытащил из кармана журнал, и вдруг из-под очков у него лукаво блеснули глаза. — Вот, смотрите.

Данила взял иллюстрированный журнал.

— Черт возьми!

На фотографии он увидел себя, Варю и Бориса. На заднем плане — облако дыма и догорающий вертолет.

— Мне срочно нужна ваша статья, — сказал Овчарук. — О дрейфе на лаве.

На десять утра у Данилы была назначена встреча с начальником вулканологической станции. Времени оставалось в обрез. Вчера, прилетев в Лимры, Данила побежал к Варе. Но она накануне улетела к больному куда-то на север. Неугомонная душа! Странствует где-то в горах, ночует у костров, охотится на горных баранов. «Что поделаешь? — сказала Марина Сенатова. — Такая уж она непоседа». От Сенатовых Данила пошел к Соколову, и они проговорили до поздней ночи.

Данила торопливо ел холодную яичницу, пил чай, слушал Овчарука.

— Сегодня я не могу, — сказал он. — Спешу к Соколову. Есть идея!

Овчарук сразу же насторожился, глаза стали проницательными. Куда только делась его рассеянность!

— Что за идея?

— Еще рано говорить.

— Нет, вы должны сказать, должны.

Данила заметил, что Овчарук деликатно оттесняет его от двери.

— Мне надо идти.

— Какая идея? Скажите. Ну, скажите же!

— Вы пиявка, Овчарук, просто пиявка!

Журналист начал доказывать, что, если не узнает эту самую идею, просто заболеет и что в истории журналистики были такие случаи.

— Ну что вам стоит? — шепотом просил он.

Овчарук был взволнован. Он стоял, сгорбившись, у двери. Капельки пота выступили на лбу. Данила испугался — вдруг действительно заболеет?

— Не знаю, стоит ли обнародовать…

Уловив в голосе Данилы нотки неуверенности, Овчарук стал еще более настойчив.

— Никогда не встречал такого настырного человека, — невольно рассмеялся Данила и коротко рассказал о проекте взрыва вулкана.

— Ну что, довольны?

Овчарук облизнул толстые губы.

— Это вы всерьез?

Зимнее солнце, проникая сквозь окно, золотыми зайчиками играло на полу.

— Не кажется ли вам, что ваша идея так же призрачна, как этот солнечный зайчик?

— Нет, — твердо ответил Данила.

Овчарук внимательно посмотрел на него. Голубые глаза Данилы светились энергией и умом. Черты лица крупные, волевые.

— Объясните, — сказал Овчарук, усаживаясь на порог.

«Не удастся уйти», — подумал Данила.

— Ладно, подходите сюда, не убегу.

Водя карандашом по тетради, Данила рассказывал. То, что услышал Овчарук, было до того просто, что он изумился, почему до сих пор никто не догадался этого сделать.

— Вот здесь полные расчеты, — заканчивая объяснение, указал на папку с бумагами Данила. — Теперь я могу идти?

Овчарук стал рассеянным. Он зачем-то снял очки, повертел и водворил их на прежнее место.

— Вы обязаны написать статью, — сказал он, помогая Даниле одеться и в припадке усердия запихивая его руки во внутренний карман меховой куртки.

Они вышли на улицу.

— Фу, какая сырость, — сказал Овчарук, поправляя шарф, которым по меньшей мере трижды была обмотана его шея.

— Теплынь, — широко улыбнулся Данила.

— Пакостная погода. В марте я всегда гриппую.

— В горах почему-то не грипповали.

— То в горах.

Овчарук чихнул и поднял воротник. Данила засмеялся.

— Ничего смешного не нахожу.

— Ладно, не сердитесь. Подарите мне фотокарточки, где мы сняты на лаве.

— Подарю. А вы напишите статью о взрыве Синего. Население волнуется. Лава может запрудить реку.

Довод показался Даниле убедительным.

— Посоветуюсь с Соколовым. Мы решили составить докладную в областные организации и в Москву.

Весь день Данила просидел в кабинете Соколова. Голова гудела от цифр. Он вышел в приемную и увидел Овчарука.

— Вы здесь?

— Статья…

— Завтра напишу.

— Завтра невозможно. Завтра будет поздно. Завтра я вылетаю в Петропавловск. Редактор срочно вызывает.

— Что же делать?

— Ночью напишем.

— Хватка у вас мертвая.

— Работа такая… Купим в магазине что-нибудь, перекусим — и за работу…

Они направились в поселок.

Глава восьмая СОВЕЩАНИЕ В РАЙКОМЕ

Колбин глянул в окно. Солнце тускло проглядывало через пленку слоистых облаков. По белому склону с горы спускался лыжник, описывая замысловатые зигзаги. Колбин протер запотевшее стекло. Оказалось — не лыжник, а лыжница в спортивных брюках, красном джемпере и белой шапочке. Марина! Колбин торопливо оделся и вышел на крыльцо.

— Здравствуйте, Евгений Николаевич. Вы вовремя вернулись с гор, — сказала Марина, останавливаясь против него. — Вас в райком вызывают.

— Знаю, — кивнул он, не сводя с нее глаз. Она была оживлена. Румянец играл на щеках. — Заходите на чашку кофе.

Она взглянула на часы. До дежурства — час. А надо еще успеть переодеться и позавтракать.

— Ну, как там в горах? — спросила она, глядя на него снизу вверх.

— Пойдемте, я вас провожу.

Они пошли рядом.

— Я много думал о нашем разговоре. Очевидно, я действительно очерствел душой и проповедую эгоцентризм.

— Если до вас дошло это — не все еще потеряно, — сказала Марина.

— Мне трудно, очень трудно без вас.

— Горы помогут.

— А вы?

Она промолчала. Он видел ее строгий профиль.

— Иногда на меня тоска находит, хоть вешайся… Один, всегда один… Квартира всегда кажется пустой, неприветливой, нежилой. Недаром говорят: дом без хозяйки — что тело без души.

Марина опять промолчала.

— А как было бы приятно, если бы возле домашнего очага поджидала тебя любимая женщина…

Марина вдруг засмеялась.

— Вам сентиментальность не идет, Евгений. Потом, это объяснение в любви на ходу…

— Люблю — вот и объясняюсь, — сердито сказал он.

— Любовь — очень дорогое слово, не надо его так часто повторять.

Некоторое время они шли молча.

— Как вы находите вчерашнюю статью в газете? — спросила Марина.

Он пожал плечами и ничего не ответил. Возле дома они остановились.

— Вечером встретимся? — спросил он.

— Не знаю.

— Значит, встретимся.

Колбин вернулся к себе, плотно позавтракал и, раскурив трубку, уселся за письменный стол. Когда пришел Данила, он указал ему на стул, не отрываясь от работы. Наконец бросил ручку и всем корпусом повернулся к Даниле.

— Ну-с, голубчик, — сказал он, — нарубили вы дров. Читайте, — и протянул газету; одна из статей была обведена красным карандашом.

— Все правильно, — насторожился Данила. — Общественное мнение…

— Нет, неправильно, — все более раздражаясь, сказал Колбин. — Газета просит обстоятельную статью. А о чем, спрашивается? Пока не поздно, будем исправлять ошибку, — продолжал Колбин. — Я хочу, чтобы вы сейчас же написали в редакцию, что идея о взрыве является чистейшей фантастикой. Садитесь и пишите.

— Нет, — Данила встал. — Я такого письма не напишу, потому что идея о взрыве — не фантазия.

— Для меня — только фантазия, — спокойно сказал Колбин. — Самое лучшее — перенести село на новое место. И пока я начальник экспедиции, пока в моей власти решать этот вопрос, никогда не позволю оставить людей под угрозой смерти. — Колбин встал из-за стола и начал мерить шагами комнату. — Поймите, Данила Корнеевич, У нас есть другая задача — изучение Тиглы. Домик на вулкане построен, вы мне нужны там.

— Все это хорошо, — сказал Данила, — но…

— Опять «но»? — перебил Колбин. — Я стараюсь избавить вас от неприятностей. Почему там, в горах, вы не говорили, что собираетесь выступить в газете?

— Тогда я не думал писать статью.

— Не думали, не думали…

— Расчеты проверены. Докладная отправлена в областные организации, в Москву.

— Вот как? Этого я не знал.

— Я думал, Соколов сообщил вам. Ему моя идея понравилась.

Заметив улыбку на губах собеседника, Колбин раздраженно сказал:

— Ваша идея медного гроша не стоит.

— Ну, знаете, в вас заговорило старческое упрямство.

Колбин побагровел от ярости.

— Я не знаю, что меня заставляет еще нянчиться с вами. Больше самовольничать не позволю, — с угрозой сказал он. — Сейчас я иду на сейсмическую станцию. Через час чтобы письмо в редакцию было написано.

Данила был ошеломлен этой вспышкой Колбина и не сразу понял ее причины; догадавшись, что масла в огонь подлило упоминание о старости, усмехнулся. Он вышел на окраину поселка. Горы, громоздясь одна за другой, уходили вдаль. Столетьями то и дело они извергали огонь и лаву. То и дело в ужасе и смятении бежали от них жители Камчатки. И сейчас говорят: «Бегите, нет спасения от огненных рек».

«Может быть, уже пора искать спасения?» — думал Данила.

На вулканологической станции Соколов внимательно посмотрел на него и сказал:

— Завтра нас вызывает райком. Будете отстаивать свою идею или откажетесь?

— Я не могу отказаться, — ответил Данила.

— Вступая в борьбу с Евгением Николаевичем, вы можете многое потерять. Он ломает не таких, как вы, — сказал Соколов. — Сегодня Колбин отправил в область свое заключение, в котором в категорической форме утверждает, что ваша идея авантюрная. По-моему, он и в Москву написал.

— Это в нем честолюбие… Не понимаю, как можно делать заключение, не ознакомившись с расчетами. Но ваша точка зрения не изменилась?

— Нет, будем защищаться вместе. — После небольшого раздумья Соколов добавил: — Не хотелось бы в райкоме разводить споры.

— Почему? — возразил Данила. — Разговор будет полезен нам всем, и в первую очередь Евгению Николаевичу.

— Я попробую прежде переговорить с Москвой, а вы готовьтесь тем временем к выступлению.

Данила поспешил к Сенатовым.

Санная дорога обкатана, как асфальт. По сторонам пушистый снег исхлестан следами лыж. Дома в черно-белых треуголках крыш. Данила шел по улице, напевая незатейливую песенку. Почему она вспомнилась — он не знал, может быть, потому, что ему радостно было думать о предстоящей встрече. Люди, проходя мимо, улыбались ему. Улыбался и он, улыбался просто от хорошего настроения. Мимо плыли темные окна домов с прильнувшими к стеклам любопытными детскими мордашками. Жизнь поселка дышала миром и покоем, она была привычна сердцу и гармонировала с настроением.

Давным-давно, еще в студенческие годы, Данила ездил в деревню на уборку урожая. Была осень. Желтая стерня щетинилась на холмистых равнинах. Вдали ветряки лениво махали крыльями. Серые тучи низко стлались над полями. По-осеннему сиротливо свистел ветер. Где-то за полями лежали пойменные луга, на лугах — небольшие озерца, за озерцами — речка, а на речке — водяная мельница, и Данила спешил туда по шуршащей стерне, весело напевая любимую песенку: «Нет на свете краше нашей Любы…»

Но Люба, дочь колхозного мельника, не вышла на свидание. Темные окна избушки были непроницаемы. Мельница шумела. Тоска. Данила простоял два часа и понурый вернулся в село. В первые дни он не находил себе места. Потом все прошло, облик девушки забылся, а вот песенка осталась в памяти.

«Нет на свете краше нашей Вари…» — почему-то без особого подъема, почти механически повторил Данила, приближаясь к дому сестер Сенатовых. Вари он не видел около полумесяца, с того дня, как расстались в колхозе «Заря». Там, в избушке у Синего озера, было проще, а сейчас он робел, и ноги нехотя вели его вперед.

Дверь открыла Марина.

— Варя сейчас придет, — сказала она, приглашая его в дом.

Комната казалась очень просторной, хотя по размерам была невелика. Здесь было все не так, как в обычных квартирах. Просто и изящно. Стены светлые. Данила даже не мог определить их цвета. Они не были желтыми, нет, желтый цвет резал бы глаза. Скорее всего они были цвета золотистой дымки, какая бывает в жаркий день над песчаными пляжами. На стенах картины — контуры сине-белых гор, смутные силуэты лесов и еще чего-то неясного, чуть очерченного…

— Хрупко у вас все, — сказал Данила, стоя у порога. — И хорошо.

— А вы не бойтесь, проходите. Мебель прочная.

Данила осторожно опустился на диван.

— Верно, прочная, — удивился он.

— Вы посидите, у меня мясо жарится.

Марина вышла из комнаты.

В углу дивана лежал альбом. Данила начал перелистывать его. Камчатские пейзажи, нарисованные бегло, но уверенной рукой. Карандашный набросок головы старика. Отец? Похож и в то же время не похож. Марина удивительно хорошо владела линией: легкий нажим карандашом — и рисунок оживал, сквозь свободно нанесенные штрихи ясно было видно, что сделало с человеческим лицом солнце, ветер и время. Во всем облике ощущается дух предков-землепроходцев, которые, «топором прорубая путь», вышли к Тихому океану… Мальчик с узким разрезом задумчивых глаз… Обнаженная женщина на берегу озера. Метко схваченный портрет старухи. Мужчина… Черная борода и чувственный рот, лицо как следует не прорисовано, но Данила угадал — портрет Колбина… Опять голова мужчины. Что-то знакомое в гордом повороте шеи. Да это же дядя Петя! Лицо едва намечено. Художник как бы спешил схватить и запечатлеть характерный поворот шеи, и больше ничего.

«Когда же он успел познакомиться с Мариной Сенатовой? Ах, хитрец», — подумал Данила, закуривая.

Вошла Марина.

— Я без разрешения, — извинился он.

— Курите. Я люблю запах хорошего табака.

Сидя за столом напротив Данилы, она принялась рисовать. Несколько раз он поймал на себе ее острый, всепроникающий взгляд. Это был не женский взгляд, нет.

— Вы наделали шума со своей статьей, — сказала она. — Евгений Николаевич очень сердит на вас.

— Знаю.

— По-моему, он из тех людей, которые всегда добиваются намеченной цели, и вам трудно будет бороться, с ним.

— Мне иногда кажется, что Евгений Николаевич нищий, вымаливающий милостыню у природы.

— Не для себя, а для людей, — отпарировала она. — Ваша затея слишком рискованна.

— Это только кажется. Евгений Николаевич часто, слишком часто повторяет о том, что вулканы — грозные явления природы и что наука перед ними бессильна.

— Разве это не так?

— Дело не в том, так или не так. Сама постановка вопроса о бессилии науки перед природой обезоруживает людей. Вот против чего я возражаю и буду возражать. А вы, насколько я понял, на стороне Колбина?

Она не ответила и закрыла альбом.

— Можно взглянуть?

— Нельзя. Эти рисунки я делаю для себя.

В прихожей хлопнула дверь.

— Марина! — раздался голос Вари. — Посмотри, кого я привела. Подумай только, идет и не замечает меня! Вот тебе, вот тебе, — Данила сквозь открытую дверь видел, как Варя изо всех сил колотит своего знакомого в спину. — А это тебе за фотографии… — И она чмокнула незнакомца в щеку. А пришедший что-то мурлыкал, как кот, добравшийся до сала.

Данилу это поразило: она — на «ты». С кем же это? «Надо уходить, — подумал он. — Скорей уходить. Что ж… ведь там, в горах, она ничего не обещала. Даже не поговорили. Надо уходить».

Варя, дурачась, потянула своего знакомого в комнату. Узнав Овчарука, Данила до того изумился, что не мог выговорить и слова.

— Варя, хватит ребячиться, — сказала Марина. — Смотри, кто пришел к нам.

— Данила! — обрадованно вскрикнула Варя. — А я к вам шла, да вот встретила Владимира и вернулась.

Овчарук сиял. Он подошел к Даниле и протянул руку.

Варя, гибкая, уверенная, вся лучилась радостью, оживленно разговаривала, несколько раз обращалась к Даниле, старалась втянуть его в разговор. Но он ничего не слышал, был рассеян, старался скрыть свою растерянность и не мог. Дольше он не мог вытерпеть и поднялся.

— До свидания, Варвара Семеновна. Мне было приятно вновь повстречать вас.

Она вдруг умолкла. Ее оживленное лицо омрачилось.

— Сейчас будем обедать, — сказала она.

— Спасибо. Мне некогда. Завтра в райком вызывают.

— Еще рано. Успеете подготовиться.

Она продолжала испытующе смотреть на него.

Данила кое-как попрощался с Овчаруком и Мариной. Переступив порог, он вдруг почувствовал усталость и пустоту.

Сзади хлопнула дверь.

— Данила, что с вами?

— Со мной? Все в порядке, — глухо ответил он.

— Вы чем-то недовольны?

— Всем доволен. Желаю вам приятно провести время.

Он попытался улыбнуться. Но улыбки не получилось.

— Боже мой! Какой же ты… Какой же ты… — гневно сказала Варя и захлопнула за собою дверь.

Совещание в райкоме началось в десять утра.

Колбин говорил уже около сорока минут. Люди слушали его внимательно. Речь была хорошо аргументирована, и Данила ловил себя на том, что, может быть, действительно лучше держаться подальше от вулканов. Перед мысленным взором возникла картина: опустошенная долина Синей; бегут люди с насиженных мест; горит тайга, горят дома. Нет, нельзя допустить этого!

— Я заканчиваю, — продолжал Колбин. — Вывод, товарищи, такой: пока наука бессильна помочь вам. Я говорю прямо и открыто, чтобы у вас не оставалось на этот счет иллюзий. Подальше от вулканов, подальше!

— Куда же еще дальше? — не выдержал один из присутствующих.

— Это вы должны решить — куда, — и Колбин кивнул на секретаря райкома, бритоголового человека с военной выправкой. — Жизнь советских людей нам дорога, и мы не можем допустить второй Помпеи. Вулканическая деятельность в Чили, где погибли тысячи людей и десятки тысяч остались без крова, еще раз предупреждает нас, что надо быть начеку…

Колбин в своей речи ни разу не упомянул об идее, из-за которой, собственно, и собрано это совещание. Секретарь райкома мельком взглянул на Данилу и обратился к Соколову:

— Александр Федорович, когда ожидается извержение Синего?

— Месяца через два-три, а может, немного раньше.

— Товарищ Колбин сказал, что последний раз Синий извергался двадцать тысяч лет назад. Это усиливает опасность?

— Да. Сила взрыва должна быть много большей.

— Ясно. Вы будете говорить, товарищ Романов?

— Да.

— Что там говорить, — раздался голос. — Мы не хотим быть жертвой вулкана. Увольте, товарищи!

Председательствующий постучал по столу:

— Прошу, товарищ Романов.

Развешивая план Синего вулкана, Данила почему-то вспомнил один остроумный эксперимент, как собаку приучали есть перед рисунком круга. Со временем она стала завтракать, обедать и ужинать только при виде круга. Ей показывали треугольники, квадраты. Она поглядывала на них с глубокой иронией и всем своим видом давала понять, что ее не проведешь. Круг, только круг стал эталоном ее представления о пище. Если показывали круг, значит, дадут есть. Что же еще надо для безмятежного житья?

Рассказав об этом, Данила обратился к Колбину:

— Евгений Николаевич, не кажется ли вам, что в науке и технике стремление жить в кругу определенных, устоявшихся годами представлений ведет к косности и застою? Привычка похвальна, когда дело касается чистки зубов и мытья рук, и очень вредна, когда оберегает человека от необходимости рассуждать.

— Прошу оградить меня от оскорблений! — воскликнул Колбин.

Данила оставил реплику без внимания.

— Евгений Николаевич очень красочно описал последствия извержения вулкана, и я повторяться не буду. Я хочу только напомнить вам, что в долине реки Синей двадцать сел. Переноска их на новые места обойдется государству в несколько миллионов рублей. А долина благодатна. Давайте попробуем выйти за привычный круг представлений и по-иному поставим вопрос. Вы, Евгений Николаевич, считаете, что вулкан — такой барьер, который мы бессильны преодолеть, и ни разу не подумали над тем, как взять этот барьер. Вы говорите, что потоки лавы слижут колхоз «Заря». Но ведь лаву можно отвести, направить по новому руслу.

— Как будто лава — родник, — иронически бросил Колбин.

— Я предлагаю взрывом на выброс открыть лаве дорогу из кратера на северо-западный склон, где нет населенных пунктов, но зато есть глубокие каньоны. Расчеты мы представили, и вы имели возможность с ними ознакомиться.

— Товарищи, это же настоящая авантюра! — сказал Колбин. — Мировая практика не знает таких случаев.

— Это не довод, — возразил Данила. — Еще недавно некоторые знатоки не верили в кибернетику, а сейчас мы не мыслим себе науки без счетных машин…

Секретарь райкома не вмешивался в перепалку между учеными. Он только поворачивал голову то к одному, то к другому.

— Ваша идея опасна для жизни людей, — сказал Колбин.

— Опять не довод. Впрочем, не стоит переливать нам из пустого в порожнее. Вы говорите «нет», даже не потрудившись ознакомиться с расчетами…

— Скажите, — прекращая спор, сказал секретарь райкома, — скажите, Данила Корнеевич, колхоз «Заря» можно оставить на месте?

Данила помедлил с ответом. Он вдруг увидел село, каким видел его недавно, с добротными домами и общественными постройками на базальтовых фундаментах. Жалко бросить такое село.

— Я думаю, во время взрыва людей не должно быть в селе.

— Ясно. Александр Федорович, ваше слово.

— Я полностью поддерживаю Данилу Корнеевича, — сказал Соколов.

— Марина Семеновна, вы что скажете? — обратился секретарь райкома к Сенатовой.

На ее выразительном лице мелькнула тень, потом она тряхнула головой, как бы отбрасывая всякое сомнение, и, взглянув на Колбина, сказала:

— Идея смелая. Надо подумать, как осуществить…

— Что ж… Большинство за Романова. Я думаю, мы его тоже поддержим.

Совещание предложило Колбину, Романову и Соколову точнее определить место взрыва, еще раз проверить расчеты и подготовить докладную в область.

— Но я против… — начал Колбин.

Секретарь райкома остановил его жестом.

— Знаем, что против. Ваша речь застенографирована и вместе с докладной будет отправлена в область. Но помочь своими советами вы обязаны. Я прошу вас об этом от имени райкома.

После совещания к Даниле подошел председатель колхоза «Заря» Малагин. Отец его был русским, мать — корячка. От отца он унаследовал мягкие русые волосы и белый цвет кожи, от матери скуластое, упрямое лицо и узкие, с хитрым прищуром глаза. На Камчатке Малагина хорошо знали. После окончания сельскохозяйственной академии имени Тимирязева он некоторое время работал в Петропавловске, а в пятьдесят третьем году без сожаления расстался с городской жизнью и поехал в отдаленный колхоз «Заря».

Село стояло на открытой местности; его со всех сторон обдували ветры, зимой заносило снегом. Домики были маленькие и тесные. На улицах — ни одного деревца. Сразу же за селом начиналась тундра. На Малагина, выросшего в благодатной долине реки Синей, она наводила тоску. А в длинные зимние вечера, когда в трубах ветхих домиков стонал и выл северный ветер, становилось совсем невмоготу.

Надо было заново строиться. Мнений членов правления и колхозников сходились. Но где? В окрестностях на триста — четыреста километров не было строительного леса. Однажды Малагин попросил помощи райкома партии: пусть область выделит для колхоза стандартные дома. Однако секретарь райкома не поддержал его и сказал, что у колхоза один выход — переселиться туда, где есть лес. Малагин долго обдумывал предложение. Вначале оно показалось ему странным, а после размышления — вполне реальным и очень дальновидным. «Заря» занималась оленеводством. Несмотря на то, что колхоз вышел в число передовых на Камчатке, однобокость хозяйства сдерживала его дальнейший рост. Переселение же открывало широкие перспективы для развития земледелия.

Малагин мечтал о таком селе, в котором люди почувствовали бы приближение коммунизма. Он полагал, что свет прекрасного и уже недалекого будущего лучше видится не из единственного окошечка занесенной снегом избушки, в каких еще жили колхозники «Зари», а из больших, светлых окон добротного дома. Малагин видел в мечтах такое село и, хотя не был строителем, выстроил его в своем воображении.

Строительство нового села началось два года назад у подножия потухшего вулкана Синего. Строились добротно, навечно. Пробуждение вулкана рушило все планы колхоза. Встал вопрос о переселении. А куда? Вот почему Малагин так горячо поддержал идею Данилы об отводе лавы.

— У нас в народе так говорят, — Малагин слегка придерживал Данилу за локоть: — Иное слово — рог олений — ветвей много, а не бодает. Бык два рога имеет — хорошо бодает. Так и говорить надо — остро и ясно, чтобы бодало. Вы сегодня так говорили, и мы вам верим. Село переносить не будем. Да и не успеем. Однажды мы уже воспользовались вашим советом. Думаю, и сейчас не подведете.

— Постараюсь.

Они распрощались.

Из райцентра вылетели под вечер.

В вертолете Данила вспомнил про Варю. Неужели она любит Овчарука? От этой мысли ему стало больно.

— Совесть моя чиста, — сказал Колбин, — я высказал все, что думал. Я в Москву напишу.

— Пишите, — ответил Данила, думая о своем.

— Не люблю, когда мои подчиненные занимаются не своим делом.

— Это как раз мое дело, — вяло сказал Данила. — Мы, очевидно, по-разному понимаем такие вещи.

Колбин безнадежно махнул рукой.

— Будет вам, — примирительно сказала Марина, кутаясь в шубу.

Данила посмотрел на нее, хотел спросить о Варе, но не спросил, нахмурился и повернул голову к окошечку. О чем спрашивать? Все ясно. Ревность жгла его душу. «Жги, полосуй», — с каким-то ожесточением подумал он, припоминая вчерашнее. Как в зерцале, возникло гневное лицо Вари. «Ревность — пережиток прошлого», — пришли в голову чьи-то назидательные слова, но легче от этого не стало.

Глава девятая ТЕТРАДЬ В КОЛЕНКОРОВОМ ПЕРЕПЛЕТЕ

За шесть месяцев до описываемых событий ранним сентябрьским утром по реке Синей плыла небольшая моторка. Стояла та особенная осенняя ясность, которая наступает в здешних местах после длительного ненастья. Равномерный стук мотора, ударяясь о каменные берега, замирал в зарослях шеломайника. Тугой воздух дрожал и дробился.

Обнаженные скалы то вплотную подходили к берегам, то вдруг разбегались, чтобы открыть взору широкую долину, расцвеченную всеми осенними красками.

На лодке плыли трое. У руля — молодой паренек с иссиня-черными волосами и упрямым скуластым лицом. Спиной к мотористу, подавшись вперед, сидел Корней Захарович Кречетов. В молодости он даже зимой ходил без головного убора, и густая шевелюра, покрываясь инеем, становилась белой, за что он и получил от охотников-камчадалов прозвище «Белая Голова». После суровых испытаний волосы у Кречетова и вовсе побелели. Жизненные невзгоды не изменили, однако, его благородного, чисто русского характера. Как и в молодости, он был добродушен, доверчив, в гневе страшен, но отходчив; глаза, не потерявшие еще блеска и живости, светились умом. Напротив Кречетова расположился Федор Потапович Малагин — председатель колхоза «Заря».

Лодка по узкому изгибу реки приближалась к подножию базальтового утеса. Вода клокотала и пенилась; тысячи прозрачных, как хрусталь, брызг рассыпались в воздухе алмазными зернами. Моторист держал лодку ближе к левому берегу, где течение было слабее. Утес угрожающе навис над рекой и, казалось, вот-вот обрушится. Он был совершенно гол, и только на самой вершине росла каменная береза. Как она там выжила, кто ее знает. Но, видать, стояла крепко, всем своим гордым обликом говоря: вот я какая красивая и нарядная. За утесом река раздалась вширь. Лодка прибавила ходу. Кречетов вскинул глаза на березу, и ему показалось, что она качнула золотистой головой. Листья, медленно кружась, падали вниз. Течение быстро подхватывало их. Скоро, скоро береза сбросит яркий наряд; будут ее обдувать холодные ветры и кусать морозы; придет время — состарится, и осенний ветер столкнет ее с утеса. Плохо жить одной.

Местами с берегов смотрелись в воду мощные лиственницы. И Кречетов, любуясь деревьями-великанами, не сразу заметил, что вода в реке начала убывать. Просто удивительно! Река таяла на глазах. Обнажились корни подмытых водой деревьев, показываясь, бугрились камни. Их изредка еще окатывали волны, но скоро река так обмелела, что лодка стала петлять от берега к берегу и наконец заскребла о камни и стала. Река исчезла. Взяла да исчезла. Нельзя же назвать рекой узкую ленту воды, в которой очумело метались рыбы. Обнаженное дно быстро обсыхало. По камням деловито прыгали трясогузки, важно разгуливали вороны. На прибрежном кусте рябины звонко трещали две сороки. Было тихо. Кречетов перекинул ноги в высоких болотных сапогах за борт лодки.

— Вылезайте, — коротко бросил он. — Не иначе, как вулкан где-то кашлянул.

— Не Сестрица ли проснулась? — с тревогой спросил Малагин.

Лодку вытащили на берег и, затолкав под куст ивы, опрокинули. Перекусив, Кречетов набил трубку и протянул кисет Малагину. Тот машинально взял, но тут же вернул и достал измятую пачку «Беломорканала».

— Покойный Андрей Николаевич Лебедянский, царство ему небесное, понимал огнедышащие горы, — нарушил молчание Кречетов. — Большой души был человек. Он-то уж нашел бы место, где строить село… Да-а! Будем надеяться, Федор Потапович, что все будет хорошо.

— Хочется надеяться, — глухо сказал Малагин.

— Примерно лет сорок назад, — продолжал Кречетов, — так же вот вулкан запрудил реку Куранах. Беда, что было. Два стойбища затопило. С тех времен коряки остерегаются строиться вблизи огненных гор.

Под вечер они подошли к подножию Синего вулкана. Веяло прохладой. Пестрая, как бы сшитая из цветных лоскутов сопка лежала в тени, только с одной стороны, на склоне, косые лучи солнца еще багрянили листву. В долине, на небольшом возвышении, белели дома нового колхозного села. Малагин, увидев их, глубоко вздохнул. Миновало. Лава перекрыла реку где-то выше села. Путники с повеселевшими лицами спустились в село. Оно пустовало. На каждом шагу были видны следы поспешного бегства: брошенные инструменты — пилы, топоры, рубанки; трактор с возом бревен на пригорке…

Лишь возле сельмага они увидели человека, копавшего канаву. Судя по ее длине и количеству выброшенной на бровку земли, можно было догадаться, что он работает давно. Услыхав голоса, человек выпрямился и рукой смахнул со лба капли пота. Это был сторож магазина, низкорослый, с жиденькой седой бородкой коряк.

— Вы что делаете? — спросил Малагин.

— Магазин спасаю, — невозмутимо ответил старик. — Товар много. Мой охраняй товар. Огонь по канаве пускай ходит, стороной…

Малагин не высказал ни малейшего удивления и не улыбнулся наивному поступку старика. Ложкой не вычерпаешь моря, а канавой не спасешься от огненного потока. За три года он достаточно изучил сторожа, которому нравилось все необычайное. В старом селе он на свой страх и риск высеивал овес на островках среди тундровых болот, приучал оленей есть хлеб, поднимался на вулкан, выдергивал односельчанам больные зубы простыми клещами. Рытье канавы было бесполезным занятием, но сам поступок — благороден.

— Куда же народ подался? — спросил Малагин.

Сторож махнул рукой в сторону леса.

Не заходя домой, Кречетов и Малагин по обнаженному дну реки поднялись вверх километра на три и увидели плотину, воздвигнутую потоком лавы.

Сестрица — так называлась сравнительно небольшая сопка, примостившаяся вблизи Синего вулкана, — проснулась весной. Все лето легкий дымок вился над ее нарядной зеленой головой. Глухие толчки временами раздавались в ее утробе. Сестрица взорвалась вчера ночью. Удар был сильный. В гостинице райцентра, где остановились Кречетов и Малагин, электрическая лампочка на потолке долго качалась. Сестрица оказалась не такой уж милой и безобидной. Она показала свой крутой нрав и легко справилась с рекой, преградив ей путь.

— Вот тебе и Сестрица, — хмуро сказал Малагин.

— Силища! За ночь запруду сделала.

Русло реки здесь было узкое, как бы выдолбленное в скалах гигантским долотом. Каменистые берега тянулись до вулкана Северного, а там каменные челюсти размыкались. Дальше, на многие километры, берега были низкие, заросшие шеломайником и ивняком, река текла плавно.

Чтобы подняться на запруду, Кречетов и Малагин вернулись немного назад, кое-как выбрались из русла реки и подошли к застывшему потоку лавы. Казалось, что Сестрица высунула свой огромный огненный язык и положила его поперек реки. Река не билась и не клокотала. Она лежала спокойная, гладкая, отражая паруса облаков.

— Смотрите, что плавает! — воскликнул Малагин, доставая из воды цилиндрический предмет. — Легкий, из асбеста, видать, сделан.

Кречетов охотничьим ножом вырезал дно цилиндра. Цилиндр был полый, и, когда его тряхнули, оттуда выпала тетрадь в мягкой коленкоровой обложке. Малагин осторожно поднял и расправил ее.

— Сухая, — сказал он и, повернув обложку, прочитал: — «Лебедянский А. Н.».

— Что? — Кречетов вырвал из рук Малагина тетрадь.

— По всему видать, дневник профессора Лебедянского. Но как он попал сюда?

Кречетов не слышал его; сжимая тетрадь в руках, шептал:

— Его почерк, его…

…Через две недели лавовую плотину взорвали. А в декабре ученые зафиксировали первый толчок в груди Синего вулкана — грозный брат Сестрицы пробуждался…

— Вот так был найден дневник профессора Лебедянского, — закончил свой рассказ полковник Романов, расхаживая по комнате. Вдруг он остановился перед Данилой и сказал: — Нога у меня проходит…

Данила за столом перелистывал тетрадь в коленкоровой обложке.

— Лимровские горячие источники все хвалят. Я очень рад за тебя, дядя Петя, — сказал он и, вспомнив озеро в кратере вулкана, помрачнел.

— Что с тобой? — спросил Романов, садясь на стул.

— Ничего, — Данила стряхнул пепел с сигареты. — Ничего, дядя Петя.

— Воды хорошие, а санаторий паршивый.

Полковник Романов выглядел очень бодрым. У него было свежее лицо без морщин. В серых глазах — блеск. Данила впервые видел его таким, задорным и счастливым. «С чего бы это?» — подумал он и вдруг ощутил, как в нем поднимается волна нежности к Петру Васильевичу. Данила взъерошил волосы и широко улыбнулся.

— Радуешься, что райком поддержал тебя? — спросил Романов.

— Дядя Петя, когда ты успел узнать?

— Мне по должности положено все знать, — отшутился Романов.

Данила с сомнением покачал головой. В самом деле, вертолет прилетел в Лимры в седьмом часу. Колбин, подхватив Марину под руку, молча прошагал в полутьме мимо. Марина обернулась и крикнула: «Заходите чай пить, Данила Корнеевич!» Это после вчерашнего-то? Зачем? Чтобы терзаться и мучиться? Данила поужинал в столовой и пошел к себе. Часа через полтора пришел Петр Васильевич. Встреча была неожиданной и приятной для обоих. Он вручил Даниле дневник Лебедянского и рассказал о том, как отдыхал у Корнея Захаровича, лечился на Лимровских водах. Вернулся он из санатория, как сам об этом говорил, сегодня. Откуда же тогда мог узнать о совещании в райкоме?

— Я у врача был, — благодушно сказал Романов. — Удивительно симпатичная девушка. Настоящий Цветок Камчатки. О совещании она мне рассказала, со слов сестры. Ты ведь ее знаешь? Варвара Семеновна Сенатова. Очень интересовалась неким Данилой Романовым.

Данила сунул окурок сигареты в пепельницу.

— Некий Данила Романов не интересует Варю Сенатову, — с горечью сказал он. — У нее есть некий журналист Овчарук.

Романов взглянул на Данилу.

— Выкладывай, — коротко бросил он, — Разница в годах не мешала нам быть друзьями.

— Легко сказать — выкладывай. А где найти слова, чтобы описать извержение вулкана?..

— Бывает, — неопределенно сказал Романов, выслушав сбивчивый рассказ Данилы. — Я так легко не отступился бы… Женская душа — что дремучий лес, говорил какой-то мудрец. Бродишь-бродишь — и не знаешь, как выбраться.

Данила невольно рассмеялся.

— Дядя Петя, ты же холостяк. Откуда тебе знать женскую душу?

— Потому и знаю, что старый холостяк. — Романов поднялся и начал одеваться. — Читай дневник Лебедянского. Чтение помогает иногда пережить тяжелые минуты жизни. А в записках профессора ты найдешь много полезного для себя. Например, о взрыве вулканов. Хороший козырь против Колбина. Кстати, не знаешь, он у себя?

— С чего бы это он у себя сидел? Он у Сенатовых, — сердито сказал Данила.

В дверях Романов задержался.

— Между прочим, — сказал он, — завтра же сходи к Варе и извинись перед ней. Ты ее обидел.

Данила остался в комнате один. Он закурил сигарету и неожиданно почувствовал себя легко и свободно. Хотелось встать и сейчас же бежать к Варе. Усилием воли он заставил себя сидеть на месте. «Удивительный дар у дяди Пети вносить ясность в смятенную душу», — подумал он.

Вспышка радости прошла быстро. Вспомнив гневные слова Вари, Данила снова помрачнел. «А чего я пойду к ней?» — подумал он и придвинул к себе дневник профессора Лебедянского.

Тетрадь в коленкоровой обложке была исписана необычайно разборчивым почерком, ясным и сжатым. Нигде ни одного зачеркнутого слова. Занятый мыслями о Варе, Данила начал читать записки без особого интереса, но постепенно они его увлекли.

В записках не было «пейзажей» в литературном понимании, не было и эпитетов, обычно передающих наше представление об окружающих предметах и явлениях. Автор не давал ни характеров членов экспедиции, ни их портретных изображений. Все это профессор старательно обходил. Казалось бы, такие узкоспециальные записки — чтение только для вулканолога. И все же Данила читал их с увлечением. Он как бы вместе с Лебедянским совершал путешествие на вулкан Северный, видел яркие краски, дышал живительным горным воздухом.

Лебедянский описывал вулканы только как геолог. В одном месте он говорил об «эоловых выветриваниях» в базальтах, в другом — о «матрасчатости» горных пластов; и эти совершенно точные технические выражения и создавали в представлении удивительно яркую и вполне конкретную картину гор.

Но вот — более или менее цельное описание пейзажа. Эти строки были подчеркнуты красным карандашом. «Дядя Петя постарался», — подумал Данила.

«…На юго-запад от Северного вулкана на десять километров видна широкая равнина. Лет сорок назад она была густо заселена камчадалами. Извержение вулкана Комроч, что в семидесяти километрах отсюда, разогнало жителей. Селения превратились в развалины, пашни заросли кустарником и дикой травой. Долину сейчас заливает багряный свет заката. Виднеются небольшие озера. Такая обширная плодородная долина — и пустует. Как жаль, что там нет людей. Почему бы не пробуждать вулканы взрывами раньше времени и не отводить лаву в безопасные для человека места?»

На следующих страницах тетради были нарисованы схематические планы вулканов, расположенных вблизи долины реки Синей. Профессор наметил места, где могут быть созданы искусственные выходы лавы, и подробно охарактеризовал теологическое строение склонов, по которым он мечтал проложить русла огненных рек.

Взрыв северо-западного склона Синего вулкана Данила обосновал, придерживаясь технических требований горного дела. Слабым звеном в его расчетах оставалась геология. В райкоме ему указали на этот недостаток, но у него недоставало времени на изучение геологии Синего вулкана, и он рассчитывал в дальнейшем при доработке проекта воспользоваться материалами Соколова. Колбин недаром в своем выступлении все время делал упор на геологическую необоснованность проекта. «Что вы теперь скажете, уважаемый Евгений Николаевич?» — подумал Данила и откинулся на спинку стула.

Одна половина занавеси на окне не была задернута. Настольная лампа с зеленым абажуром отражалась на темном стекле. Казалось, она стоит на улице, за двойными рамами. Данила переводил глаза с одной лампы на другую; трудно было отличить, где настоящая, где отражение. Он протянул руку и нажал белую кнопочку выключателя. Свет погас. Лампа за окном исчезла. Легкий нажим на кнопку — и свет опять зажегся. Сразу понятно, где настоящая лампа, а где ее отражение. «У человека нет кнопки. Не узнаешь, когда он бывает настоящим, а когда фальшивым», — подумал Данила и вспомнил разговор с Петром Васильевичем в колхозе «Заря», куда тот прилетел повидаться с отцом Данилы. Спор возник из-за Колбина.

— Удивительно, — сказал Петр Васильевич, — почему бюрократ всегда и всюду должен быть бюрократом и никем иным? Вне службы он может быть компанейским человеком и добрым семьянином. А разве мало людей, превосходно знающих свое дело, но готовых ради карьеры идти на компромисс со своей совестью? Или вот такой пример…

Он рассказал об одном работнике городского масштаба, который произносил превосходные речи о коммунистическом воспитании и одновременно, пользуясь своим служебным положением, приказал директору средней школы выдать ему аттестат зрелости. И директор выдал.

— Раз это стало известно, значит ваш деятель получил по шапке. И все это частные случаи, дядя Петя, — возразил Данила.

— Конечно, — согласился Петр Васильевич. — Но почему Колбин не может быть таким же частным случаем?

Отец Данилы не принимал участия в разговоре, но при последних словах не выдержал, сказал:

— Может, он сызмальства так воспитан. Легко осуждать…

— Я не осуждаю! — вскипел Петр Васильевич. — Я не осуждаю, Корней Захарович. Но он же оклеветал вас…

— Что и говорить, отвратно было на душе, когда пришлось расстаться вот с ним, мальцом, — отец кивнул на Данилу. — Да что поделаешь, сердце не хранит злобы. Вы уж, Петр Васильевич, не ворошите прошлого. Бог ему судья, бог и накажет.

…Вспомнив весь этот разговор, Данила глубоко вздохнул. Отец! Дорогой отец! За эти дни для Данилы весь мир изменился. Ему было и легко и трудно. Легко потому, что нашел отца, трудно, — что потерял Варю. Пойти извиниться, как советует дядя Петя? А в чем извиниться? Нет, он не пойдет. «Поставим точку», — который уже раз за вечер с горечью подумал он, торопливо закуривая сигарету.

Шел двенадцатый час ночи. Полковник Романов не возвращался. Данила оделся и вышел на улицу, захватив тетрадь в коленкоровой обложке. «А для дяди Пети ничего нет в записках профессора», — подумал он и не почувствовал от этой мысли ни радости, ни горести. В эту минуту ему было безразлично, когда Колбин бывает настоящим и когда фальшивым.

Данила направился к Соколову. Поднялся ветер, луна ныряла в рваных облаках. Влюбленная пара перешла в полутьме через улицу. Они шли обнявшись. «И я мог бы так гулять», — подумал Данила.

За поворотом он увидел темный силуэт дома Соколова. Окна были освещены. Данила поднялся на крыльцо и сильно постучал. «Будем работать всю ночь», — подумал он.

Марина сидела на диване в купальном халате, повязав голову мохнатым полотенцем, как тюрбаном.

Варю срочно вызвали в больницу. Овчарук пошел ее провожать. После ухода сестры Марина приняла ванну и с альбомом устроилась на диване. Она любила рисовать по памяти, как другие любят заносить в дневник свои впечатления. Но сегодня ей ничего не хотелось делать. Она чувствовала усталость и щемящую боль в сердце. За последнее время это стало часто повторяться. В минуты душевной депрессии она готова была на любое сумасбродство, только бы снять с сердца мертвящую тоску.

Она часто мечтала о ребенке, о крутолобом пузыре. Какое это должно быть счастье: в муках и страданиях рожать детей. Жизнь наградила ее талантом, она же обошла ее, уготовив одинокую, не согретую детской лаской старость.

Колбин! Марина чутьем догадывалась, что он по-своему любит ее. Она до сих пор не забыла его сильных рук. Но не было в ее душе прежней страсти к нему и слепого восхищения перед ним. Если бы она была не так красива, он не стал бы домогаться ее. Она понимала это, оправдывала его, как художник, и не могла простить, как женщина.

Марина сжала виски руками и поднялась с дивана. В это время в передней раздался звонок. Она открыла дверь. Порог переступил Колбин.

— Вы сегодня какая-то особенная, Марина, — сказал он, ставя на стол бутылку коньяку. — Будем пить благодатную влагу и вспоминать молодость.

— Когда нет будущего, вспоминают прошлое, — сказала Марина, скрываясь за дверью.

Колбин спокойно откинулся на спинку дивана. Из кухни слышалось позвякивание посуды. Будущее! Он никогда не задумывался над этим. Он жил сегодняшним днем. Пробивал дорогу, чтобы первым вырвать то, что ему нравилось. А что завтра будет — не все ли равно. Марина сказала бы: немудреная философия. Что ж…

Колбин откупорил бутылку. Вошла Марина и собрала на стол. Они придвинули его к дивану.

— Лимон — это великолепно, — сказал он и налил рюмки. — Сядьте рядом со мной. Завтра я уезжаю на вулкан, а сегодня — наш вечер.

— За что же мы пьем? — Колбин придвинул ей рюмку.

— За жизнь, за встречу, за наши успехи.

— И за проект Романова?

— Нет, не могу одобрить сомнительный проект и испортить свою репутацию. Лучше не будем говорить о делах, дорогая. Я не для того пришел, чтобы разговаривать о пустяках.

Они чокнулись. Марина выпила свою рюмку до дна.

— Зачем же вы пришли?

— Я уже не так молод, Марина, но незауряден, и вы это знаете. Что взгляды не совпадают? Не беда, я умею видеть и понимать жизнь. Я именно тот человек, который вам нужен. Я сумел найти себе место в ученом мире, это важное обстоятельство, и вы должны учесть это. А еще важнее то, что я ведь имею на вас право. Вы сами дали его своим поведением. Решайте же, Марина! Лучше меня вы все равно никого не найдете, — он посмотрел ей прямо в глаза. — Формальности можем выполнить здесь, можем и подождать до приезда в Москву. Это не имеет значения. Но вы мне нужны сейчас, немедленно.

Он обнял ее. Она вся напружинилась. Руки его были сильные, настоящие мужские руки, умеющие обнимать. Она все же освободилась из объятий, плотней запахнула халат и налила Колбину еще коньяку.

— Я не знаю, что вам ответить, — сказала она, и собственный голос вернул ей здравый смысл. — Кто-то стучится в дом. Пойду открою.

— А зачем? Постучит — уйдет.

— Нет, нет! Надо открыть.

Кого угодно готов был встретить Колбин в этом доме, но только не Петра Романова. Всегда, всегда он на его пути! Со школьной скамьи. Поистине злой рок. Хотя Колбин не верил ни в бога, ни в черта, но в эту минуту готов был поверить всему, чему угодно. Мог бы встретиться завтра, послезавтра и где угодно, но не здесь и не сейчас.

— Познакомьтесь, Петр Васильевич, — сказала Марина, — Евгений Николаевич Колбин, мой старый знакомый.

— А мы с Евгением Николаевичем, как и вы, старые знакомые, — сказал полковник Романов, протягивая руку Колбину. — Никак не ожидал вас встретить в этом доме, Евгений Николаевич.

Колбин шумно вздохнул.

— Я тоже. — Он протянул Марине рюмку. — Налейте мне, пожалуйста, еще коньяку.

Марина молча налила.

— Мы только начали вспоминать нашу молодость, — лениво сказал Колбин. Слишком лениво. Это должно было означать, что присутствие Романова нежелательно и что он хорошо сделает, если немедленно уберется отсюда.

Полковник Романов свободно уселся в кресло.

Женщин, с которыми ему приходилось знакомиться, он почему-то сравнивал со своей матерью, она была для него идеалом, и в Марине Сенатовой он впервые увидел свой идеал. По душевной чистоте и ясности она не уступала его матери. Поэтому после каждой встречи он все больше проникался к ней симпатией.

Колбин взял небольшую щепотку табаку. Он сидел в небрежной позе, всем своим видом показывая, что он не намерен уходить, и глазами следил за Мариной, которая налила коньяку в свою рюмку и протянула ее Романову. Колбину это не понравилось, но он сделал вид, что не заметил.

— За встречу, Евгений Николаевич, — сказал полковник.

— Что вас привело сейчас в эти края? — Колбин плотнее уселся на диване. — Помнится, последний раз мы виделись перед войной.

— Как вам сказать, — ответил полковник. — Вот ногу подлечил. Захотелось со старым другом Корнеем Захаровичем повидаться, увидеть его встречу с сыном. Да и еще кое-какие дела…

— Женаты?

— Представьте, не успел, — развел руками Романов. — А как ваша жена? Вы ведь отсюда вернулись в Москву с Кречетовой?

Марина сидела в стороне, поглядывая то на одного, то на другого. Она чувствовала, что между ними идет старый спор, вернее, поединок, суть которого для нее оставалась неизвестной.

— Я не знала, что вы неженаты, Петр Васильевич, — сказала она.

— Старый холостяк, Марина Семеновна, — и шутливо предложил: — Хотите, пришлю к вам сватов?

Она засмеялась и взглянула на Колбина. Тот сидел, полузакрыв глаза, в позе безмятежного покоя.

— Вы говорили, что Корней Захарович вам друг, — сказала она. — Он действительно удивительно хороший человек. Широкая русская душа. И мне почему-то не верится, что по его вине мог погибнуть профессор Лебедянский.

— Кто вам сказал, что по его вине? — спросил Романов.

— На днях в одном академическом журнале прочитала статью, посвященную восьмидесятилетию со дня рождения Лебедянского. Он считается основоположником советской вулканологии. Так вот, в статье сказано, что профессор погиб по вине проводника экспедиции в кратере действующего вулкана. Я не верю в это. Не могу поверить. Человек с таким пятном на совести не может и не имеет права носить Звезду Героя.

— Я вполне с вами согласен. А в статье так и написано — по вине Кречетова?

— Нет. Фамилия Корнея Захаровича не названа, но я знаю, он сопровождал последнюю экспедицию Лебедянского.

Колбин переменил позу на диване.

— Как-то, — продолжала Марина, — Корней Захарович разоткровенничался, а он великий молчун, и рассказал об экспедиции Лебедянского. Под впечатлением рассказа у меня родилась мысль написать картину «Извержение вулкана». Побывала в кратере Северного. Долго мучилась над картиной. Написала и… спрятала. Вы первые ее увидите…

Марина ушла за картиной, оставив их вдвоем, и без нее в комнате стало удивительно тихо и пусто.

Они молчали. Полковник Романов стоял возле книжного шкафа. Колбин все так же сидел на диване, поглаживая выхоленную черную бороду, потом полез в карман за трубкой. Сделал он это не выпрямляясь, закурил, откинул голову назад и не пошевелился, пока не вернулась Марина.

Установив картину, все трое отошли подальше от нее. Марина волновалась. Она походила сейчас на женщину-мать, готовую грудью защитить своего ребенка от опасности. Блестящие глаза были устремлены на картину. В них — гордость и еще что-то, не то неуверенность, не то беспокойство. Колбин взглянул на нее. Совсем не та надломленная женщина, которую он видел по приходе сюда. Острая боль сжала его сердце: от какой женщины он так легкомысленно отказался много лет назад!

Глядя на полотно Сенатовой, Романов почему-то вспомнил картины Рокуэлла Кента. Написанные с предельным лаконизмом, они произвели на него ошеломляющее впечатление. В картине Сенатовой «Извержение вулкана» внимание приковывали две фигуры. На первом плане бежал человек с искаженным от страха лицом. Правую руку он выкинул вперед, как бы стараясь ухватиться за что-нибудь. В спину ему смотрел товарищ. Виднелась только голова, да обожженные руки, судорожно цепляющиеся за раскаленные камни. Еще секунда, и человек свалится в кипящую лаву. В чуть прищуренных глазах не страх, а только презрение.

Новая картина отличалась от прежних полотен Сенатовой. Здесь было больше экспрессии. Образы предельно обобщены. Едва ли этот сюжет можно было решать другими приемами.

— Поздравляю вас, Марина Семеновна, — сказал Романов, не отрывая взгляда от картины.

— Вам нравится? — живо спросила она.

— Нравится — не то слово, — сказал Романов. — Картина превосходная! Вы с поразительной силой заклеймили трусость.

Колбин вернулся к дивану и закурил.

— Вы что скажете, Евгений Николаевич? — сказал Романов и взглянул на Марину.

— Что я скажу? Вам когда-то попало за формалистические трюки. Зачем же повторять старые ошибки.

Марина устало опустилась в кресло.

— Странное заключение, — заметил Романов. — Я, правда, не специалист, но в этой картине не вижу элементов формализма.

— Это еще надо доказать, — сказал Колбин.

— Знаете, Колбин, когда есть вино, рюмки всегда найдутся, чтобы разлить его. И вы сейчас, по-моему, говорите о форме рюмки. А дело в другом. Больших художников прежде всего волновали поиски значительных идей, а уж когда идея завладевала ими, созревала, — рука творца сама по себе находила нужную форму. Потому нас и волнует старое доброе искусство классиков, что оно сочетает единство формы и содержания…

— По существу, вы повторили мою мысль, — усмехнулся Колбин.

— Не совсем…

— Стало быть, вы отрицаете поиски новых форм в искусстве, Петр Васильевич? — Марина шумно вздохнула. — Отрицаете?

Романов покачал головой.

— Нет, не отрицаю, — засмеялся он. — Я даже порицаю отрицателей. Большие художники всегда искали и будут искать, но не для того, чтобы оригинальничать, а чтобы глубже раскрыть сущность явлений. А когда «новаторствуют», чтобы скрыть профессиональную ограниченность, бездумность — получается профанация искусства.

— Вы говорите о больших художниках, — прервал Колбин. — А Марина Семеновна…

— Разве я сказал, что Марина Семеновна — не настоящий художник? — живо возразил Романов.

— Она еще не признанная.

— Признают. В этом я глубоко убежден.

Наступило короткое молчание.

— Можете со мной не согласиться, — опять заговорил Романов, — но я даже допускаю, что отдельные абстракционисты, не жулье, конечно, которых привлекает возможность нажиться на дешевой «новизне» приемов, а серьезные, думающие люди, верят в то, что они создают «новое» искусство, выражают дух эпохи космических скоростей, атома, несут людям новые откровения. Даже в таком случае абстракционизм все ж таки не искусство, а болезнь…

— По-моему, — перебил Романова Колбин, — реализм определен твердо, и все, что выходит за рамки, — надо отсекать. Только и всего.

— Ну, не скажите, — Романов всем корпусом повернулся к нему. — Если стать на вашу точку зрения, то надо отвергать искусство Мухиной, Сарьяна, Пабло Пикассо, Рокуэлла Кента, Фаворского. Ведь они пишут не так, как Репин, Суриков… А пейзажи Нисского? Я сам, проносясь в машине, в поезде, в самолете, вот так же вижу пейзаж, такой же открывается мне дорога, уходящая в небо… Природа сегодня столь же современна, как и я — ее наблюдатель.

— Пейзажи Нисского или Рокуэлла Кента и мне нравятся, — сказал Колбин, — но они знаменитости. Они не оглядываются и не думают, что скажет о них княгиня Марья Алексеевна. Когда будет у вас свое имя, тогда можете писать так, как вам хочется. А сейчас заклюют — такова жизнь. Я думаю, и Романов это подтвердит.

— Нет, не подтвержу…

Колбин пожал плечами:

— Это не меняет дела.

Марина встрепенулась:

— Творить, все время оглядываясь на Марью Алексеевну… Боже упаси!

— Только так, Марина Семеновна. Только так.

— Не знаю, не знаю, Евгений Николаевич. В одном я глубоко убеждена: современный стиль в изобразительном искусстве требует лаконизма, экспрессии, широкой обобщенности образа. Я, например, совершенно равнодушна к «фотографическим» картинам. Современное, изобразительное искусство силой своих образов прекрасно обобщает нашу жизнь, и деталь, так много значившая у передвижников, в нем отсутствует. И художник, цепляющийся за правдоподобие мелко выписанных бытовых и прочих деталей, мне кажется выходцем из другой эпохи… Потом, как неизвестному художнику обратить на себя внимание, если не новым, самобытным словом в искусстве, хотя я и пишу только для себя и для моих друзей.

— Это вы зря, — возразил Романов. — Нужна еще смелость выступать со своими работами перед людьми, что не так легко. Я вас понимаю, а все-таки надо добиваться, чтобы ваше творчество стало достоянием многих. Надо, Марина Семеновна! Не следует прятаться от людей. Они поймут и полюбят вас, и это даст вам новые силы…

— Спасибо за добрые слова. Я об этом подумаю на досуге.

— А насчет того, что заклюют, — не верю, Евгений Николаевич. — Романов говорил запальчиво, это он чувствовал, но ничего не мог с собой поделать. — Меня всегда удивлял ваш мелкий житейский практицизм. Ну скажите, почему знаменитостям дозволено писать левой ногой? Нелепость же! Если бы проект взрыва вулкана предложила какая-нибудь знаменитость, вы как поступили бы? Молитвенно повторяли бы ее слова?

— Мне не нравится ваш тон, — сказал Колбин. — Вы хотите учить меня, как жить? Поздно, голубчик! Или хотите уличить в чем-то? В чем? В том, что я не одобряю вздорный проект вашего приемного сына? А как вы поступили бы на моем месте? Неужели решили бы рискнуть жизнью людей из-за того, что мальчишка хочет прославиться?! К голосу знаменитости я, конечно, прислушался бы и хорошенько подумал, прежде чем сказать «да» или «нет»: как-никак, за плечами у знаменитости огромный опыт жизни. У Данилы Корнеевича такого опыта нет. И не могу я своим авторитетом поддерживать нелепые затеи.

— Почему-то профессор Лебедянский поддерживает Данилу Корнеевича.

Колбин удивленно поднял глаза:

— А-а! Вы читали дневник профессора? По какому праву?

— Право у меня есть. Вы знаете…

Колбин переменил позу на диване.

— Неплохо бы выпить чаю, Марина, — сказал он.

— Вам крепкий?

— Я думаю, вы не забыли, какой чай я пью.

Марина вышла готовить чай.

— Как это похоже на вас, — сказал Колбин и резко спросил: — Что вы от меня хотите?

— Правду о гибели профессора Лебедянского.

— Вы расследовали дело, и вы лучше меня должны знать ее. Я не хочу вести разговор на эту тему.

— А я вот хочу, — жестко сказал Романов. — Может быть, все так и было, как в картине Сенатовой?

Колбин, отвернувшись, молча курил.

— У меня есть записка Лебедянского, адресованная вам. Следователю вы ее почему-то не представили. Помните? Ну, допустим, вы испугались, струсили, спасали свою жизнь — это как-то объяснимо. Не каждый человек может побороть страх. Но вот чего я не понимаю: почему вы обвинили в гибели Лебедянского Кречетова? Обелить себя и убрать с дороги соперника?

Колбин молчал.

— Это непорядочность, вернее, подлость, Колбин! Мы иногда отмахиваемся от этих явлений, как от назойливой мухи, и забываем о праве порядочных людей осуждать непорядочность. У меня сегодня не хватило решимости не подать вам руки. А я обязан был это сделать, потому что читал юбилейную статью о Лебедянском, в которой вы вновь обвинили Кречетова в гибели профессора. Зачем вы это сделали?

Колбин молчал.

— Эх, Колбин, Колбин! Когда-то мы были товарищами. Я тебе многое прощал, — вдруг перешел на «ты» Романов, — потому что верил тебе… Как случилось, что ты потерял чистую, мудрую человеческую совесть — строгого судью своих поступков? Когда это случилось? И как ты можешь оставаться с глазу на глаз с сознанием чего-то нечистого, что вошло в твою жизнь? Колбин молчал.

— Да скажи ты что-нибудь…

Вошла Марина. Колбин не встал даже, чтобы взять чай. Марина подала ему чашку и растерянно смотрела то на одного, то на другого. Все трое молчали, пока чай не был допит. Наконец Колбин вздохнул и поднялся.

— Спасибо за чай, дорогая, заварка как раз моя, — сказал он и поставил чашку на стол. — Ну что ж, пора. Нам, кажется, по пути, Романов?

— Едва ли.

Колбин молча прошел мимо.

Глава десятая ОПЕРАЦИЯ «ВУЛКАН»

Город лежал на склонах сопки. Белесый тихоокеанский туман обложил его со всех сторон. Машина с зажженными фарами медленно шла посреди улицы. Данила смотрел в боковое окно. На тротуаре мелькали боты, галоши, щегольские узконосые туфли, валенки, сапоги… Одни двигались медленно, другие — важно, третьи — семенили… Вот торбаса степенно посторонились, уступая дорогу паре женских туфель на высоких каблуках. Данила невольно засмеялся и толкнул Колбина в бок. Тот недовольно поморщился.

Машина пошла в гору. Туман немного поредел. Вместе с туманом куда-то исчез и поток разнообразной обуви. Теперь по тротуару шла одна-единственная женщина. Она ставила ступни так, будто шла по колее: одну впереди другой. Так ходила Варя. Машина поравнялась с женщиной и юркнула в полосу тумана. Данила бросился к заднему окну кабины, стараясь разглядеть незнакомку, но было поздно. Она скрылась в тумане. С глубоким вздохом он откинулся на спинку сиденья. Варя! Острая боль резанула по сердцу. За последние дни он несколько раз порывался пойти и объясниться с ней. Но что-то удерживало. Так и уехал из Лимр, не повидавшись с Варей.

— Евгений Николаевич, — тихо окликнул он Колбина.

— Да, — процедил Колбин, Он был чем-то недоволен и всю дорогу отмалчивался, что редко случалось с ним.

— У вас больше жизненного опыта, — продолжал Данила, — скажите, если человек любит женщину, а она его нет, то что делать этому человеку?

— Черт знает что, — проворчал Колбин. — Через час решается судьба вашего проекта, а он о любви. Помните, молодой человек: успех в жизни — это успех у женщин. Женщины не любят неудачников. Они материалисты прежде всего.

Данила никогда не думал об этом, он просто любил.

— Все-таки, что делать мне… Нет, нет, не мне, а человеку?

— А-а, — Колбин открыл наконец глаза и насмешливо посмотрел на него. — Укусило, значит. Да, это больно бывает иногда.

— Вы ответьте на вопрос.

— Если так важно… Потом, это такое дело, что едва ли вам поможет чей бы то ни было совет.

— А вы лично как поступили бы?

— Из-за любви порою человек может наделать много глупостей, — сказал Колбин и как-то странно посмотрел на Данилу.

Этот взгляд сказал все. «Неужели он так сильно любил мою мать, что оклеветал отца?» — подумал Данила. Он читал дневник полковника Романова и не поверил, что такой уважаемый человек, как Колбин, мог пойти на такую подлость. Пытался расспросить отца, но тот уклонился от разговора, сказав: «Не надо тебе копаться в старой истории. Какой бы она ни была женщиной, она твоя мать». Случайный разговор с Колбиным, его странный взгляд открыл глаза. Боль стала острее. Как, как ему теперь относиться к рядом сидящему человеку?

Данила откинулся на сиденье и до конца пути не проронил больше ни слова.

Совещание проводил секретарь обкома партии Петр Петрович Гребнев — плотный человек средних лет с выправкой отставного офицера.

— Проект взрыва мы обсудили и решение приняли без вас, товарищ Романов, — сказал он. — Так что извините уж нас.

Данила быстро взглянул на Колбина. У того было непроницаемо холодное лицо.

— Вот если бы отказали! — засмеялся кто-то.

— Операцию будут производить товарищи военные. Давайте уточним детали, определим сроки операции, — продолжал Гребнев. — Вы хотите что-нибудь добавить? — взгляд в сторону Данилы. — Нет. Хорошо. А вы, товарищ Колбин?

— Зачем вам мое мнение, коль проект утвержден? — с раздражением сказал Колбин. — Но если вы хотите, чтобы я повторил его, пожалуйста, — оно не изменилось. Я снимаю с себя ответственность за возможные последствия. И все-таки я требую, чтобы колхоз «Заря» немедленно переселился… Я жду, что скажет Москва. Думаю, меня там поддержат.

— Так, — сказал Гребнев. — Мы были того же мнения, что «Зарю» следовало бы переселить. Но Малагин не согласился. Село остается на месте, а людей вывезем. Конечно, село может сгореть в потоке лавы. Но рисковать надо, иного выхода нет. Слишком большая опасность нависла над верховьем реки. Поток лавы может запрудить ее. Водохранилище, которое образуется, затопит всю долину и вынудит население покинуть насиженные места. Да и рыболовство погибнет… А насчет ответственности… что ж, мы берем ее на себя, товарищ Колбин. Послушаем военных товарищей.

Поднялся полковник инженерных войск.

— Расчеты инженером Романовым составлены правильно. Нам оставалось только проверить и уточнить детали на месте, что и было сделано по заданию обкома партии… Проект, конечно смелый, и он требовал смелого решения. Мы внесли предложение взорвать вулкан Синий тактической атомной бомбой, но… — полковник развел руками, — нас не поддержали. Вмешалась политика. Нам разъяснили, что в нашей стране взрывы атомных бомб запрещены под любыми предлогами. А атомный взрыв был бы наиболее эффектным решением проблемы… Была высказана также мысль об отводе лавы с помощью бомбардировщиков. Но эту идею пришлось отвергнуть. Бомбардировка с воздуха не дала бы желаемых результатов. Поэтому мы остановились на старом, давно проверенном практикой способе взрывных работ. Прорыли тоннель в склоне вулкана, закопали взрывчатку в таком количестве, чтобы сделать взрыв на выброс. Операцию мы назвали «Вулкан»…

Данила слушал полковника с большим вниманием. «Да, — думал он, — проект попал в добрые руки». Все эти дни его точил червь сомнения, и сложность предстоящей работы порою пугала. Сейчас он окончательно уверился, что операция пройдет безукоризненно. Сомнения исчезли.

— Итак, — сказал Гребнев, — будем считать, что операция подготовлена со всей тщательностью. Когда же мы ее начнем?

Все повернулись к Соколову. Он, только он должен был дать команду о времени, когда будет разбужен вулкан.

— Мы ведем круглосуточные сейсмические наблюдения за Синим, — сказал Соколов. — Три дня назад в недрах вулкана начался активный, непрекращающийся процесс. Уезжая сюда, я дал задание составить диаграмму активизации вулкана. Конечно, трудно с точностью предсказать начало извержения, но сигнал дадим в срок.

— Хорошо, — сказал Гребнев. — Прошу ежедневно информировать меня о пробуждении Синего. Вы свободны, товарищи. Данила Корнеевич, прошу вас остаться.

Колбин и Соколов в тот же день вернулись в Лимры.

Отдохнув после поездки в областной центр, Евгений Николаевич вышел из гостиницы. Его обняла мягкая камчатская ночь. Было тихо, тепло. «Ночь для влюбленных», — подумал он и почувствовал, как в груди заныло. Усилием воли удалось подавить боль. «Пройдет, все пройдет», — успокаивал он себя. Никогда ему не было так худо, как сейчас. Он всегда был одинок, но впервые остро почувствовал одиночество здесь, в горах Камчатки. Раньше гордился, что с душой, запертой на замок, он один плывет в людском море к славе. На Камчатке замок начал сдавать. Когда это началось? Почему давно испытанный метод — отсеивать все ненужное — перестал действовать? Все дело в том, что здесь ему слишком часто напоминают о прошлом.

Колбин не заметил, как очутился на окраине поселка. Он долго стоял, прислушиваясь к себе и к ночным шорохам. Шорохи исчезли. Сердце успокоилось. Колбин повернул назад. Окна вулканологической станции светились. Он пошел туда. В кабинете Соколова никого не было. Колбин сел на диван, но не успел закурить, как показалась Марина с только что проявленными сейсмограммами. Она поздоровалась кивком головы и занялась делом.

— Что нового? — спросила она, откидывая со лба прядь золотистых волос.

Колбин пожал плечами.

— Проект утвердили?

Он кивнул.

— А вы возражали? — она внимательно посмотрела на него.

— Именно, возражал, но меня не послушали.

— Вы уверены, что не ошибаетесь?

— Безусловно. Если проект не осуществится, — а он не осуществится, уж это верно, как дважды два, — Данила Корнеевич никогда не сделает карьеры. Мальчишество. Ищет легкой славы. Путь к славе тернист и труден.

— Данила Корнеевич слишком цельная натура, чтобы искать легкой славы.

Колбин подумал, что Марина, может быть, права, но это ему не понравилось, и он промолчал.

— Новизна и смелость часто раздражают, — добавила она.

— Я признаю новизну, которая вырастает из реальных возможностей, а здесь фантазерство, — сказал Колбин.

— Лебедянский тоже фантазер?

Колбин пожал плечами. Он отметил, что сегодня Марина совсем не такая, какой была в последнюю их встречу.

— Вы виделись с полковником Романовым? — как можно спокойнее спросил он.

— Виделась, — коротко ответила она, и ответ был похож на вызов. Но Колбин не принял вызова. Он молча сосал потухшую трубку и думал о том, что, познакомившись с Романовым, Марина изменилась к нему.

— Вы уже покончили с работой? — спросил он.

— Нет, дежурю до утра.

— Жаль. Хотел пригласить на ужин и продолжить прерванный разговор.

Марина слабо улыбнулась.

— Может быть завтра? — настойчиво добивался он.

Она отрицательно покачала головой.

— Но почему? Почему? Я тот же твой Евгений, которому ты отдала свою первую любовь. У меня те же сильные, умеющие ласкать руки. Неужели забыла? Молчишь? Я перебираюсь на Тиглу. Мне нужна твоя любовь. Что слава, которая ожидает меня, без твоей любви?

— То, что было между нами — и хорошее и плохое, — я не забыла, в этом мое несчастье. Опять сойтись? Мы разные люди, Евгений, и никогда не будем счастливы. Предположим, у нас будет одна общая постель, а дальше что? Боюсь я, боюсь второй раз ошибиться в жизни.

Марина закрыла глаза, чтобы сдержать подступавшие слезы. Она плакала потому, что не знала, хорошо или плохо поступила, прогнав сейчас Колбина.

Горы купались в лунном свете. Тишина давила на плечи. Охапка стланика полетела в костер. Огонь взвился к небу и озарил Колбина. Он шагнул в сторону, набил котелок снегом и повесил его на рогатку. Луна висела напротив, она усиливала в Колбине тоску и беспокойство. Он поднял голову и прислушался к отдаленному лаю собак. «Кого это в полночь несет?» — подумал он. Нарта остановилась возле домика. Каюр с широкой спиной долго возился с упряжкой, потом подошел к костру.

— А-а, Колбин, — спокойно сказал он. — Опять встретились.

Это был Кречетов. Он скучал по сыну и, направляясь на охоту, заехал на Тиглу, чтобы повидаться с ним.

— Где Данила?

Колбин посмотрел на Кречетова и сделал неопределенный жест рукой.

— Ваш сын, милейший, делает карьеру.

— Я тебе не милейший.

— Все равно. Выпьем, Кречетов, мировую: — Колбин протянул Кречетову флягу. Сам он уже захмелел.

Кречетов отказался.

— Зря, милейший. Зарядка мозгов необходима… Меня прошлое хватает за горло, а я ему — цыц! Я слишком Колбин, чтобы меня хватали за горло… Не позволю! Ты тоже хочешь установить истину, Кречетов? А зачем? Зачем, я спрашиваю? Каждый живет по-своему. У тебя своя дорога, у меня — своя. И живи…

Кречетов хорошо знавал собеседника, когда тот работал на вулканологической станции. С тех пор Колбин не изменился. И Кречетов поражался тому, что время ничему его не научило.

— Так выпьем, Кречетов, мировую и забудем прошлое. Не хочешь? — Колбин вытянул длинные ноги и зажал коленями флягу с коньяком. — А я вот пью. Дитя эпохи, а я ее кровное дитя, должно уметь пить…

Кречетов бросил в котелок горсть чаю. — Благодать, — сказал Колбин, завинчивая пробку. — Да, вот о жизни…

— Что вы знаете о жизни? — почему-то вдруг переходя на «вы», спросил Кречетов.

— Я о жизни? Все! Жизнь — это вулканы, коньяк, Марина, и ты, Кречетов, и полковник Романов, смесь, одним словом, колода карт. Я в этой колоде выбрал вулканы и Марину…

— Марину оставьте! В ваших руках она скоро увянет.

Колбин засмеялся.

— Как тесен мир! Разве я мечтал о встрече с тобой?

— Еще бы! Вы думали — сгнию в тюрьме. Но мы живем в такой стране, где правда всегда свое возьмет. И не таким, как вы, задушить ее.

— Я тоже правду люблю, но в науке. Мы, ученые…

— Ученый, — Кречетов плюнул в костер. — Блудливые умы не способны к науке. Около науки — да, встречаются. Жизнь ваша хилая, Колбин. Травить надо такую жизнь.

Колбин при последних словах Кречетова пробормотал:

— В авгуры не годишься, ми-лейший.

— Подлецом никогда не был.

— А я был? Что Дусю увез? Так это житейское дело, милейший. Мало ли что бывает в молодости? В общем, ерунда. — Колбин поднял флягу, потряс и, убедившись, что она пуста, сказал: — Бахус — вот славный бог, достойный поклонения.

Кречетов пошел кормить собак. К костру он вернулся с охапкой стланика. Колбин сидел, обхватив колени руками, и что-то бормотал. У ног лежала пустая фляга. Искры падали на нее и медленно гасли, оставляя на белом металле черные кружочки пепла. Кречетов поднял флягу и положил на колени Колбина. Тот остался безразличен.

— Замерзнет, черт, — сказал Кречетов. Колбин поднял голову, хотел что-то сказать, потом встал и, пошатываясь, побрел в дом.

Шел одиннадцатый час, когда Колбин, закончив туалет и выпив стакан крепкого кофе, вышел из домика. Костра уже не было. И Кречетова не было. На месте костра серебрился пепел в оправе обугленных кочерыжек. Небо хмурилось. Тучи давили землю — всюду следы их холодного прикосновения.

Колбин поправил рюкзак за плечами и зашагал к вершине Тиглы. Даль постепенно прояснялась. Яркие лучи солнца хлынули сквозь тонкий просвет в тучах, и все кругом засверкало.

Колбин весь день пробыл на лаве, собирая образцы возгонов в отложениях фумарол, газы для химического анализа, выделяющиеся из трещин и отверстий. Возвращаясь в домик, он решил подняться и заглянуть в кратер. Серая поверхность лавы была теплой. Он осторожно двинулся, лава выдержала его, и он пошел быстрее. То, что он шел там, где не ступала еще нога человека и не садилась ни одна птица, наполнило его слегка кружащим голову чувством. Гордость? Да, гордость! Колбин казался себе в эту минуту избранником судьбы. Попробуйте вы, полковник Романов, подняться сюда!

Чем выше, тем труднее подъем. Груды шлака рушились под ногами. Вдруг газы, бьющие из трещин, заставили его отойти направо, где нашелся менее опасный участок. Вот и край кратера. Колбин заглянул вниз. Жаром пахнуло в лицо. Отвесные красные стены стремительно падали в пропасть. Синеватые дымы, поднимаясь из бездны, скрывали дно кратера. Оттуда доносился глухой шум. Временами дымный полог раскрывался, и тогда взору открывалось зрелище для богов: клокочущее огненное озеро. Раскаленная жидкость жадно лизала края воронки и тут же стремительно опадала.

Пирометр показывал температуру лавы в озере — тысячу двести градусов по Цельсию. Температура воздуха, более или менее зараженного сернистыми парами, достигала 15–17 градусов. Кончив наблюдения, Колбин собрал приборы. Темнота наступила стремительно. Синеватые дымы исчезли, и в кратере вспыхнула огромная светлая воронка. Яркая в узкой горловине, она постепенно тускнела, растворяясь в ночи. Колбину казалось, что он все это где-то видел, но где — так и не мог вспомнить.

Пора было возвращаться в лагерь. Чернота ночи сгущалась. Колбин осторожно сполз с края кратера. Когда лава осталась позади, он оглянулся на кратер. Над ним висело розовое сияние.

Домик сегодня казался приветливым. Колбин зажег свечи, приготовил ужин, потом сел за стол и неторопливо стал набивать трубку. На душе было какое-то успокоение. Он прислушивался к себе: все хорошо. Придвинув толстую тетрадь, начал записывать свои дневные наблюдения. Какая-то навязчивая мысль не давала ему сосредоточиться. Колбин отложил авторучку. Вспомнил! В квартире Марины на стене он видел «Этюд в красных тонах». Фонтан вулканического огня над кратером — хаос теней и полутеней от кроваво-красных до светло-розовых. Колбин думал о том дне, когда он завершит изучение Тиглы и победителем вернется в Москву. Была уже полночь, когда он закрыл толстую тетрадь и сладко потянулся.

В эту ночь Марина Сенатова послала в эфир сигнал «Вулкан». Радиограмму расшифровали в штабе Н-ской воинской части. Командир части составил приказ: «В пять ноль-ноль произвести операцию «Вулкан».

Резкий телефонный звонок разбудил Данилу.

— Операция «Вулкан» назначена на сегодня в пять ноль-ноль, — говорил в трубку твердый мужской голос. — За вами будет прислана машина.

В вестибюле гостиницы швейцар дремал в мягком кресле. Ключ звякнул о стекло. Швейцар приподнялся.

— Номер оставить за вами? — спросил он.

— Не надо, — сказал Данила.

Швейцар поудобнее уселся в кресло и закрыл глаза. Сонная тишина воцарилась в гостинице. Машина не приходила. Не докурив одну сигарету, Данила закуривал другую. Вот будет потеха, если он не успеет к началу операции! Во рту было горько. Улица заглядывала в гостиницу черными прямоугольниками дверных стекол.

— Все спешат, все чего-то волнуются, — вдруг услышал он ворчливый голос швейцара. — И куда спешат? В газете писали о взрыве вулкана. Голова мудрая выдумала, не спешила. Ну, чего вы-то волнуетесь? — швейцар включил электрический чайник. — Четвертую сигарету достаете. Э-э-х, молодость…

Данила смял сигарету и бросил в урну. В самом деле, чего он разволновался? Машина придет. Он сел напротив старика. Тот налил стакан густого чая и молча протянул Даниле.

— Ну, чего волнуешься-то? — спрашивал добродушный швейцар, поправляя седые пышные усы.

Данила вдруг озорно улыбнулся:

— Я — та самая голова, которая предложила взорвать вулкан.

— Свят, свят! Что ты, что ты, родимый! — заволновался старик. — Такой молодой… Что же сразу не сказал. Я бы тебе… У меня родня в верховьях живет, вот обрадуются…

Двери широко распахнулись.

— Товарищ инженер, машина пришла за вами, — по-военному отчеканил шофер в белом овчинном полушубке.

Данила взял чемоданчик.

— Дед, напиши своей родне — сегодня взрываем вулкан. И спасибо за чай.

Согнутая спина швейцара вдруг выпрямилась. Шофер, взглянув на изумленное лицо старика, невольно засмеялся.

— Чудеса! — услышал Данила, закрывая за собой массивные двери гостиницы.

Вертолет летел в район вулкана Синий. Высоко в черном небе мерцали звезды. Данила откинулся на спинку сиденья и закурил сигарету, но, вспомнив, где он, тут же загасил ее.

— Не волнуйтесь и курите, товарищ инженер, — сказал генерал с рыжими прокуренными усами и худощавым энергичным лицом.

Данила встречался с ним на совещании в обкоме партии — генерал был представителем штаба военного округа.

— Мы что-нибудь увидим?

Генерал молча кивнул.

Вертолет начал спускаться. Данила взглянул в окошко. Внизу приветливо мигали огни.

— Вот и прилетели, — сказал генерал.

— Где мы?

— На восточном склоне потухшего вулкана. Здесь наш наблюдательный пункт. В трех километрах от нас западный склон Синего.

Вслед за генералом Данила вышел из вертолета.

— Товарищ генерал-майор… — раздался в темноте звонкий голос.

— Отставить, отставить, голубчик.

По ступенькам, вырубленным в фирновом снегу, они поднялись в огромную нишу с ровной площадкой. Круги света падали от двух электрических фонарей, прикрепленных к стенам ниши. Палатки стояли в глубине. Горел костер. Свет пламени, взбегая на каменные стены, качался из стороны в сторону.

Солдаты и офицеры окружали столик с радиотелефоном. Увидев генерала, они вытянулись. Радист вскочил со своего места.

— Вольно, товарищи!

Генерал устроился у костра.

— Садитесь, инженер, — сказал он. — Мы с вами рядовые наблюдатели сегодня. Полковник, который руководит взрывом, знает свое дело.

Время тянулось медленно. Полковник инженерных войск отдавал последние распоряжения. Пять часов!

Данила посмотрел на Синий. Он черной громадой поднимался в небо. И вдруг фонтан огня взметнулся в ночь. Земля вздрогнула. Грохот долго раскатывался между сопками. Потом наступила тишина. Но ненадолго. Глухой гул шел из-под земли. Он все нарастал и нарастал. Чудовищный удар как будто взломал и подбросил наблюдательный пункт вверх. Фонари на стенках ниши погасли. Даниле почудилось, что он взлетел в воздух. Над Синим встал столб огня. Что-то раскалывалось, трещало, ломалось, как будто ударял по земле громадный молот. Казалось, вот-вот все вокруг куда-то провалится. По склонам Синего поплыли огненные языки. С. каждой секундой он удлинялся, приближаясь к черной пасти каньона, и вскоре каскад огня хлынул в пропасть.

Яркая огненно-жидкая масса, удаляясь от вершины, переходила в красноту, а затем в темный пурпур. Но, падая в каньон, она опять приобретала блестящий золотистый цвет.

Данила долго смотрел на огненную реку, текущую во мраке ночи.

На рассвете краски потускнели. Генерал поднялся с раскладного стула, на котором он просидел почти два часа, и сказал:

— Поздравляю, товарищ Романов. Вы победили вулкан, разбудили его и заставили лаву течь по воле человека.

— Это очень громко, товарищ генерал. Без вашей помощи я ничего не сделал бы.

— Ребята хорошо поработали в эту ночь. Вы голодны? — спросил генерал. — Ведь вы ничего не ели.

— Неважно. Сейчас я не могу есть.

— Тогда пойдите отдохните.

В палатке было тепло. Данила почувствовал, как напряжение спало. Мускулы ослабли. Он разделся, вытянулся на раскладушке, закрыл глаза и моментально уснул. Проснулся внезапно. Ему показалось, что он задремал на две-три минуты, но, взглянув на часы, ужаснулся. Шел десятый час. Генерала на кровати не было. В палатке топилась железная печурка, на ней чайник выводил бесконечную мирную песенку.

Данила быстро оделся и вышел на площадку. Лава дымилась. Пахло сернистым газом. Небо было затянуто облаками. Снег на склонах посерел: выпало много пепла. Два зеленых вертолета стояли на широкой террасе ниже площадки. Солдаты готовили их к полету.

Генерал поднялся на площадку.

— Проснулись? — весело спросил он. — Сейчас позавтракаем и облетаем район операции.

Чай пили у догорающего костра. Опорожнив кружку, генерал свернул цигарку и с наслаждением затянулся. «Привык в войну к махорке», — сказал он вчера, когда Данила предложил ему сигареты. С каньона доносились чвакающие звуки. Данила подумал о том, что ему следовало бы остаться и детально обследовать вулкан Синий. Полковник инженерных войск вытащил из кармана кусок серого камня.

— Возьмите на память.

Камень был еще теплый.

— Оттуда? — спросил Данила.

— Оттуда, — полковник вытащил еще один кусок камня и долго разглядывал его. — Сохраню. Вам не смешно?

— Нет.

Полковник завернул угловатый кусок лавы в носовой платок и сунул в карман.

Вертолет летел вдоль потока лавы на высоте трехсот метров.

Внизу лежала серо-свинцовая каменная река. Она потеряла свою ночную красоту, но ворочалась, дышала. Местами текла медленно или совсем приостанавливалась. По берегам речки торчали обугленные кусты стланика. Зелени на них не было, сгорела. Наконец вертолет вышел к вершине Синего и полетел над кратером, напоминающим огромный кипящий котел с пробитым краем, куда устремлялась жидкая лава.

— Подходящая похлебка для макбетовских ведьм, — сказал генерал, отрываясь от окошечка. — Вы куда сейчас? С нами полетите?

— Если не трудно, доставьте в колхоз «Заря».

— Можно. Обрадуйте людей.

Вертолет вышел на южную бровку кратера. Взору открылась заснеженная долина. Островки леса и опять горы, горы… Село лежало у самого подножия крутой каменной стены. Дома казались аккуратно расставленными детскими кубиками. Кубики увеличивались в размере. Скоро стали различимы окна. Вертолет повис над селом, в центре улицы.

— Спасибо вам, товарищ генерал, — сказал Данила. — Передайте саперам мою искреннюю благодарность за блестящую работу. Я просто восхищен…

— На то они и саперы, — засмеялся генерал, пожимая ему руку.

Вертолет скрылся из виду, а Данила все еще стоял на месте и не заметил, как его окружили собаки. Они дружелюбно помахивали хвостами и, кажется, чего-то ждали. Рыжий пес вплотную подошел к человеку, понюхал оленьи торбаса и отрывисто тявкнул.

— Вот так встреча! — воскликнул Данила и засмеялся. — Всего ожидал, но не этого. А где же ваши хозяева?

В селе было пусто. Нигде ни одного человека. В правлении колхоза все стояло на месте. Столы, стулья, чернильницы… В кабинете Малагина портрет Ленина смотрел со стены. На крашеном полу ни одной соринки. Батареи теплые. Даниле казалось, что вот-вот войдут люди и продолжат прерванную работу. «Все-таки Малагин поверил в меня, поверил в мой проект», — с любовью подумал он и вышел на улицу.

Собаки полукругом сидели перед крыльцом.

— Вы что, голодные? Или соскучились по человеку?

Стая дружно задвигала хвостами.

В сопровождении «почетного эскорта» четвероногих друзей Данила обошел село. На берегу реки он вошел в небольшое строение из теса с настежь открытыми дверьми. На полу валялись распоротые мешки со свежемороженой рыбой. «Тут пиршествовали собаки», — подумал Данила, но он не сердился на них. Надо же было им прожить как-то последние три-четыре дня.

Он вернулся в правление колхоза и задремал на диване в кабинете Малагина. Его разбудил отчаянно-радостный лай собак. Он выскочил на крыльцо. Стая с визгом мчалась по улице.

Три трактора въехали в село. Каждый тянул по трое саней с фургонами. Тракторы остановились возле правления колхоза. Смеясь и плача, люди высыпали из фургонов. Никто не обратил внимания на Данилу, да и не хотел он, чтобы обратили. Ему радостно было смотреть и слушать людской гомон.

Подошел Малагин. Как и все, он был возбужден.

— Видите, все цело! Видите!.. — Вдруг он увидел Данилу. — Это ты? Это вы? Я не русский, — проникновенно сказал он, — но разрешите по русскому обычаю от всего сердца поклониться вам в ноги, Данила Корнеевич.

— Что вы…

На окраине села затарахтел движок — заработала электростанция. Свет вспыхнул в домах. И село сразу стало уютным и приветливым.

— Будем строить большую электростанцию. Опасность миновала.

По интонации голоса Малагина Данила понял глубокий смысл сказанного — он действительно одержал первую победу над вулканами.

Глава одиннадцатая ДВОЕ В КРАТЕРЕ ТИГЛЫ

Данила прилетел в Лимры в семь часов утра и сразу же направился в дом приезжих.

Заведующая открыла дверь. Это была уже седая женщина в длинном темном платье.

— С благополучным возвращением, — сказала она.

— Спасибо.

— Евгения Николаевича нет в Лимрах. Он уехал на Тиглу. Вам он оставил записку.

Данила прошел в комнату. На письменном столе лежала нераспечатанная пачка сигарет. Рядом — письмо. В Нем Колбин высказывал свое недовольство долгим отсутствием Данилы. Он, Колбин, уезжает на Тиглу. Пусть Данила, как только вернется, немедленно приедет к нему. Программа исследований должна быть выполнена в кратчайший срок. Последнее слово было дважды подчеркнуто.

Данила свернул записку и распечатал пачку сигарет.

Женщина стояла в дверях.

— Евгений Николаевич очень ждал вас, — она по-матерински улыбнулась. — Такой предупредительный и хороший человек.

— Может быть, — сказал Данила. — Как бы организовать чай, а?

— Сейчас, сейчас, милый.

«Хороший человек! — думал Данила. — Но был ли он хорошим человеком по отношению к моему отцу? Неужели каждый человек бывает для одного хороший, а для другого плохой?»

Он покосился на заправленную кровать. Спать? Может быть, пойти к Варе и объясниться? Он посмотрел в окно. Седая мгла таяла. Нет, никуда не стоит идти. Надь выспаться. Он начал раздеваться.

Женщина вошла с фарфоровым чайником. Увидев, что постоялец спит, осторожно вышла из комнаты.

В дверь постучали.

— Кто там? — спросил Данила.

— Я. Овчарук.

— Заходи.

Овчарук вошел. Он был в том же развевающемся пальто и ботах.

— Вот и я. Здравствуй.

— Здравствуй, — ответил Данила.

Он сидел на кровати без свитера, его густая шевелюра была непричесана; потом оделся и сел ужинать. Ел без всякого аппетита. Все ему казалось почему-то пресным. Только крепкий чай пришелся по вкусу. Сидя за столом и прихлебывая чай, он наблюдал за Овчаруком. Тот, склонившись вперед и кутаясь в шарф, что-то писал. «И что в нем Варя нашла?» — подумал Данила.

— Кончил? — спросил Овчарук.

Данила утвердительно кивнул и взял в руки книгу.

— Пойдем, — коротко сказал Овчарук.

— Куда?

— Пойдем!

Данила молча оделся: почему бы не подышать свежим воздухом? А может быть, и в кино сходить? О Варе он старался не думать.

Они вышли на улицу.

— Походим по поселку? — предложил Данила.

— Давай, — как-то неуверенно сказал Овчарук.

Черное, очень глубокое звездное небо выгнулось над поселком. Кругом мертвая тишина. Ветра нет. И лишь на южном склоне неба стояло бледно-красное зарево — в полную силу работал вулкан Синий.

— Красиво, а? — сказал Овчарук.

Данила, глядя на зарево, думал о том, что каждое явление природы предстает совершенно иным с разных точек зрения. Для журналиста извержение вулкана — красивое, грандиозное зрелище. Для вулканолога — следы подземных бурь. А для Данилы в данную минуту — это исчезнувшая избушка на берегу озера.

Шли молча. Снег скрипел под ногами.

— Куда мы идем? — спросил Данила.

Овчарук что-то пробурчал в кашне. Данила заметил, что журналист деликатно, локотком подталкивает его к дому Сенатовых.

— Поскольку мы уже здесь… — сказал Овчарук почти шепотом. На крыльце горела электрическая лампочка. При свете ее Данила всмотрелся в Овчарука. Взгляд журналиста был беспомощно-тревожным.

— Ну, что ж, зайдем, — сказал Данила и позвонил.

Открыла Варя.

— Какой же ты, Овчарук! — воскликнула она и, чмокнув журналиста в обе щеки, вытолкнула его за дверь и сама вышла вслед за ним.

Данила был изумлен.

Варя скоро вернулась, потирая открытые до локтя руки.

— Сегодня морозец, — сказала она и стала ходить по комнате, потом остановилась. Некоторое время они стояли рядом и молчали, дожидаясь, кто первый начнет разговор.

— Почему выгнали Овчарука? — спросил Данила.

— Надо, — отрывисто ответила Варя.

— По крайней мере, это невежливо.

Вдруг ее глаза сверкнули гневом.

— Невежливо? А что вы понимаете в вежливости? По-вашему, вежливо не показываться в нашем доме? А вежливо вы покинули меня?

— Вы целовались с Овчаруком в коридоре, — сказал он угрюмо.

— Я на людях целовалась, а не в темном углу, — она вдруг рассмеялась. В ее смехе была такая непринужденность, теплота и ласка. Закинув голову, она смотрела на него снизу вверх, чего-то ожидая, какого-то его движения или слова.

Он смотрел на нее с улыбкой, но не сделал первого шага.

— Это я послала Овчарука за тобой, — прошептала Варя, — не могла дольше ждать.

— Бедный Овчарук, — сказал Данила.

— Мы с ним вместе десятилетку кончали, — торопливо продолжала она. — Он влюблялся в каждую ученицу по очереди. Хороший он, а какой-то смешной. Правда?

Данила молчал.

— Мы долго будем так стоять?

— Не знаю, — с улыбкой ответил он.

Она уткнулась ему в грудь.

— Варя, родная, — шепотом сказал он и легко приподнял ее.

На следующий день Данила с группой научных работников вылетел на Тиглу.

Встретил их Колбин.

— Наконец-то, — сказал он, пожимая каждому руку. Он был весел, самоуверен. — Вам надоело возиться с фантастическим проектом Данилы Корнеевича и вы прилетели на Тиглу? Правильное и своевременное решение. Пора нам заглянуть в нутро этого красавца. — Он кивнул на Тиглу. — Марина Семеновна, вот ваша комната. Здесь не то, что у вас дома, но романтики сколько угодно.

Выпив по стакану чая, вулканологи вышли из дома.

«Тигла. Вот ты какой», — подумал Данила, жадно вглядываясь в горный пик правильной конической формы. Своим подножием он уходил в долину, расстилавшуюся далеко внизу; поток лавы тянулся от самой вершины до основания вулкана.

— Такая крутизна — и в то же время такая безупречная форма, — сказала Марина. — Я никогда не видела вулкана красивее!

— Пора вплотную заняться им, — сказал Колбин, искоса взглянув на Соколова. — Столько времени потеряли из-за проекта Данилы Корнеевича.

— Операция «Вулкан» закончена, — сказала Марина.

— Вот как? — удивился Колбин. — Это правда, Данила Корнеевич?

— Да! — засмеялся Данила.

Колбин стоял неподвижно, но внутренне был глубоко взволнован. Откуда у молодого Романова эта дерзость мысли? Почему идея о взрыве вулкана пришла в голову не ему, ученому, а этой посредственности? Он должен был предложить ее… Он, Евгений Колбин, а не какой-то инженеришка! Мальчишка…

— Ну что вы скажете теперь обо всем этом, Евгений Николаевич?

— Остается поздравить Данилу Корнеевича, — какая-то тень мелькнула на лице Колбина и тут же исчезла. — Я обязательно побываю на Синем…

Колбин взглянул на Данилу. Тот молча смотрел на поток лавы. Победить вулкан! Чувство зависти все сильнее терзало душу Колбина.

— Вас ждет громкая слава в ученом мире, Данила Корнеевич. Москва…

— Я остаюсь на Камчатке, — сказал Данила.

Это решение он принял не сразу. Секретарю обкома партии Гребневу он не сказал еще ни «да», ни «нет», хотя работу ему предложили интересную — возглавить строительство первой в стране геотермической электростанции на Паружецких горячих источниках.

— Ну и зря… Конечно, копаться в горах интересно, но… — Колбин развел руками.

— Интересно, — согласился Данила. — Вот я смотрю на поток лавы и прикидываю в уме, как все это использовать для строительства.

— Должно быть, увлекательно смотреть на природу, как на источник блага человека, — Марина окинула взглядом весь открывшийся перед нею ландшафт, потом перевела глаза на Колбина. — Я так не могу. Я просто любуюсь горами и долинами, синим небом… А вы, Евгений Николаевич?

— Я думаю, как бы скорее спуститься в кратер Тиглы и разгадать его тайну.

— Для чего?

— Для науки.

— Как по-вашему, этого достаточно, Данила Корнеевич? — спросила Марина.

— Мало, — ответил Данила.

— Наше дело расширять горизонты науки, мы не имеем права заниматься узкопрактическими делами, Данила Корнеевич, — снисходительным тоном возразил Колбин. — Потом, мы все-таки люди, и, как полагается порядочным людям, надо уметь пользоваться плодами своего труда. Не так ли?

— Я никогда не думал, как лучше продавать свои знания. Надо служить народу и своей стране. В этом — смысл жизни.

— Но зачем так упрощать вопрос? — поморщился Колбин. — Вот Марина Семеновна написала множество превосходных картин. А толк какой? Лежат они в шкафу и пылятся. Ни себе славы, ни людям пользы. В жизни, дорогие мои…

Данила не слушал Колбина. Он снова погрузился в воспоминания. «Надо верить в человека. Верить!» — так говорила Варя, провожая его в горы. Да, надо верить! Без веры трудно жить. А верит ли в человека Колбин? И как должен относиться к нему он, Данила?

Вечером Колбин провел совещание.

— Я предлагаю такой план работы, — сказал он. — Организовать магнитную съемку Тиглы — раз, исследовать западный склон вулкана — два, спуститься в кратер — три…

— Я, как сейсмолог, категорически возражаю против похода в кратер, — сказала Марина. — Через месяц может быть это и удастся сделать, но сейчас невозможно.

Страсти разгорелись. Одни поддерживали Марину, другие доказывали обратное: только сейчас и заглянуть в пасть Тиглы. Конечно, риск был, но уж такая работа вулканологов — всегда приходится рисковать. Желающих побывать в кратере оказалось больше, чем предполагал Колбин. Но Соколов запретил своим работникам спуск в кратер.

— Как это понять? — спросил Колбин.

— В прямом смысле. Спуск в кратер я не разрешаю.

— Слава богу, я не ваш подчиненный, — усмехнулся Колбин. — Если вы хотите открыть что-нибудь новое в науке, приходится рисковать. А вы, Данила Корнеевич, тоже в кусты?

— Почему же. Я пойду…

Ночь на Тигле прошла спокойно. Утром Колбин сказал Сенатовой:

— Ну, Марина, благословляй на подвиг.

— Желаю удачи, — сказала она и посмотрела на укутанную туманом вершину вулкана. — Все-таки я еще раз советую отложить эту затею до лучших времен.

В другое время Колбин, может быть, и внял бы этому совету, но не сейчас. Он поправил рюкзак на спине и, не оглянувшись на провожающих, молча двинулся вперед. Сзади шел Данила.

— Счастливого пути! — крикнула им Марина. Она хотела еще что-то сказать, но внезапно подувший ветер перехватил дыхание, и она закашлялась.

Данила и Колбин все больше удалялись от домика на вулкане и через час вышли к кратеру Тиглы.

— Какой странный, незнакомый мир, — взволнованно сказал Данила.

Колбин ничего не ответил, но, бросив взгляд в гигантскую воронку, уходящую в глубь земли, вдруг ощутил толчок в груди. Там, внизу, лежала сосущая сердце таинственная пустота, и как ни вглядывался он в эту пустоту, ничего не мог увидеть…

Данила и Колбин закрепили веревочную лестницу, сбросили ее в бездну и начали спуск.

Карнизы кратера с нависшими бугристыми сосульками остались позади. Данила думал о том, что стоит ему сделать один неосторожный шаг, как он полетит в пропасть и потянет за собой Колбина.

Прошло полчаса, как они начали спуск, но что творилось там, внизу, все еще невозможно было разглядеть.

Только острее запахло сернистым газом. Данила думал: «Чего это Евгений Николаевич так медленно идет? Надо бы давно быть на дне кратера». Колбин думал: «Спускаемся хорошо, но воздух стал отвратительным. Без кислородных приборов не обойтись».

Они надели каски. Серое облако паров густело. Только кое-где виднелись небольшие синеватые просветы. В одном из таких просветов Данила увидел дно кратера и обрадовался — наконец-то кончен спуск. Он сказал об этом Колбину. Тот буркнул в ответ: «Хорошо, конечно, но…» Он не окончил фразы. Снизу донесся глухой гул. «Неужели будет взрыв?» — подумал Колбин и приложил ухо к скале.

— Что, опять пробуждается? — спросил Данила.

Колбин промолчал. Его пугала бездна, которая разверзлась перед ним. А вдруг вулкан опять проснется? Страх все сильнее сжимал сердце. Повернуть назад? Нет, нет! Он все еще стоял, приникнув к теплой скале, стараясь уловить подземные толчки. Но вулкан молчал. Казалось, он затаился, притих, чтобы заманить их.

— Смотрите! — воскликнул Данила. — Как колышется газовое облако!

— Черт побери! — услышал он в ответ. — Нашел время восхищаться!

Но Данила был слишком возбужден, чтобы отвечать на окрик Колбина.

Дно кратера было покрыто серой лавой, рассеченной парящими трещинами, — казалось, что это дымится множество костров, сложенных из сырых веток. Трещины сходились у большого центрального колодца. Оттуда шел густой дым и рассеивался по всему кратеру.

На душе у Данилы было неспокойно. Он сам не мог бы объяснить, что с ним. Он не боялся физической опасности, скорее это была какая-то странная смесь любопытства и неуверенности. Тот, кто никогда не бывал в кратере вулкана, не сумеет по-настоящему представить, какое ощущение охватывает человека в этом замкнутом мире. Стены головокружительно отвесны. Высоко на фоне голубого неба — изрезанные края кратера. Внизу, у ног — хаотические нагромождения вулканических бомб, трещины, уходящие неведомо в какие глубины земли. Дико и мертво кругом. Глядя на эту выжженную огнем земную поверхность, Данила чувствовал себя одиноким и беспомощным.

— Евгений Николаевич! — сдавленно вырвалось у него.

Колбин поднял руку: следуй за мной! Преодолев ребристую бровку, они очутились у края колодца; приподнявшись на руках, заглянули вниз. Серый подвижный занавес. И больше ничего. Внезапно занавес раздвинулся и взору открылась гигантская яма цилиндрической формы. На двадцатиметровой глубине лавовое озеро выбрасывало багрово-красные языки огня. Временами огонь проваливался в таинственную глубину. Тогда густой дым из небольших торчащих по краям озера конусов затягивал дно колодца.

Данила крутил ручку кинокамеры. Начал он с юго-западного сектора, потом повернул телеобъектив на северный участок, где оранжевые волны лавового озера бились о стены колодца. Но что это? Черная фигура мелькнула где-то возле конусов и исчезла в клубах пара. Холодный пот выступил на лбу Данилы, хотя у колодца было так же жарко, как у мартеновской печи. Кажется, прошла вечность, пока он вновь увидел черную фигурку Колбина. Он с ловкостью обезьяны карабкался из колодца.

— Не сорвитесь! — крикнул Данила, когда Колбин вдруг отступил от края колодца.

Колбин раскинул руки и прижался к скале, потом сделал рывок и выскочил на бровку. Его окутало черным дымом из колодца. Когда дым рассеялся, Данила услышал резкий голос:

— Почему прекратили съемку?

— Все заснял, — ответил Данила.

Колбин занялся пробирками с образцами газов, собранными у лавового озера. Серая куртка из грубого сукна, плотно застегнутая на нем доверху, была опалена и стала рыжей. В нескольких местах огонь прожег толстую ткань брюк. Уложив последнюю пробирку, Колбин выпрямился и заглянул в колодец. Да, риск был большой. Но зато какой материал собран! «Вот она, докторская диссертация», — подумал он.

Они двигались по вязкой, пружинистой лаве и без особых приключений вступили на северный участок. Дальше путь преградила корытообразная трещина, заполненная красно-желтой расплавленной массой. На ее поверхности вздувались и лопались пузыри. Газы, пробивавшиеся из щелей, жгли подошвы ног. Измерив температуру лавы и взяв пробу, ученые по узкому карнизу, нависшему над бездной, двинулись дальше. Видимость в колодце улучшилась, хотя временами он все так же затягивался дымом.

Данила за последний час увидел столько страшного и чудесного, что, казалось, ничем больше его не удивить. Но то, что сейчас открылось его взору, было необычайно. На северо-восточной стене колодца висел огненный диск диаметром в десять — двенадцать метров. Его сияние пробивалось даже сквозь клубы густого дыма.

— Огненный тоннель! — воскликнул Колбин.

Данила не сразу поверил, что перед ним тоннель. С потолка отделялись и падали огромные сверкающие капли огня. Каждая капля — маленькое солнце — жгла и слепила. Забыв о поджаривающихся подошвах, Данила крутил ручку аппарата. Откуда-то сбоку, с пузырьками и пробирками, выскочил Колбин и сунул их Даниле в карман — спои у него были полны.

— Пошли! Изжаримся! — крикнул он.

Они вышли на то же место, откуда начали путешествие.

— Сложим пробы и будем подниматься, — сказал Колбин, выкладывая из кармана все свои «трофеи». Они скинули рюкзаки. Сильный толчок отбросил Данилу в сторону. Раздался взрыв в глубине колодца. Камни падали с приглушенным угрожающим свистом. Данила танцевал на краю вулкана. Шаг в сторону, шаг назад. Прыжок туда, прыжок сюда. Пот заливал глаза. Ноги вязли в лаве. Удар в спину свалил его с ног. Сколько пролежал без сознания — он не знал, а когда очнулся, огненного ливня уже не было. По всему кратеру дымились тестообразные комья лавы.

— Евгений Николаевич! — закричал Данила.

Колбин не отозвался. Данила вытянул руки, пошевелил ногами. Все было цело, только плечо болело. Он поднялся и пошел искать товарища. Колбин лежал недалеко от края колодца. Он был без сознания. Данила оттащил его вялое тело шагов на десять.

— Я думал, вы меня бросили, — сказал Колбин, как только очнулся. — Как вы могли… Я не сержусь. Человек прежде всего думает о себе. Вы не исключение.

Колбин закрыл глаза. Ноги горели, как в огне. Левая рука не двигалась.

— Данила Корнеевич, — еле выговорил он, — что у меня с ногами?

— Плохо.

— Знаю, — зло сказал Колбин. — А что с ними?

— Правая нога раздроблена у колена. Я сейчас перевяжу, чтобы остановить кровь.

Колбин приподнялся, посмотрел.

— Данила Корнеевич, — сказал он с трудом, — перережьте ремни кислородного баллона. Его, кажется, вдавило мне в спину.

Выхватив из-за пояса нож, Данила перерезал ремни и передвинул баллон под голову ученого. Колбин почувствовал облегчение. Он знал, что сесть, а тем более встать на ноги уже не сможет.

— Романов, — сказал он, стараясь сосредоточиться, — идите и переложите пробы в свой рюкзак. Да быстрее возвращайтесь. Поможете мне выбраться отсюда.

Данила сделал несколько шагов к рюкзакам. Им овладела страшная усталость. До проб ли сейчас? Он обернулся и увидел, что Колбин смотрит на него.

— Что же вы ждете? — донесся прерывистый голос вулканолога.

Данила подобрал и притащил рюкзаки. Несколько пробирок было разбито. Но пробы, взятые из лавового озера, сохранились. Он переложил их в свой рюкзак.

— В ваших руках моя диссертация и моя слава… — сказал Колбин. — А теперь поднимите меня и тащите… У меня пробит кислородный баллон.

Колбин лежал неподвижно. Сквозь очки он видел белые облака в золотой каемке и трепетную игру лучей солнца на краю кратера.

— Что ж, будем выбираться, — сказал Данила.

Неожиданно вулкан вздрогнул.

Возле Данилы шлепнулся комок лавы. Он отступил в сторону, и опять начался бешеный танец. Газовое облако затянуло кратер. Колбин смотрел на танцующего Данилу и скоро потерял его из вида. «Бросил, бросил», — стучало в голове. Надо было сделать что-то очень важное, но он никак не мог сосредоточиться. Усилием волн он вытащил из бокового кармана куртки тетрадь. В баллоне все меньше и меньше оставалось кислорода. Газы рвали легкие на куски. Мысли путались. Колбин уронил карандаш. «Бежать, бежать!» — кричало в затуманенном мозгу. Он рванулся — и провалился в бездну.

Выплеснув тонны раскаленной лавы и камней, вулкан успокоился.

Колбин лежал на том же месте. Кислородный прибор был сорван. Данила приложил ухо к его груди и уловил чуть слышное биение сердца. Тогда он снял с себя кислородный прибор и надел его на пострадавшего.

Взрыв был сильный, и лавовый град прошел в тридцати-сорока метрах от края колодца. Это спасло Колбина. Рядом с ним лежала тетрадь, покрытая тонким слоем пепла. Данила встряхнул ее и сунул в карман…

Воздух был пропитан сернистым газом, и дышалось тяжело. Носовой платок, которым Данила прикрыл рот, фильтровал воздух и немного облегчил дыхание. «Надо выбраться, надо выбраться», — твердил он себе, переставляя отяжелевшие ноги. Вот стенка кратера. Он немного отдохнул и начал подъем. Карабкался медленно, дрожа и обливаясь потом от изнеможения, ему показалось, что он теряет сознание, и некоторое время он пребывал в каких-то странных сумерках. Но постепенно в голове прояснилось. Внизу колыхалось газовое облако. Он поднял глаза вверх и увидел край кратера.

— Пять метров, — прошептал Данила; язык его словно распух от напряжения, из глаз текли горячие слезы. — Пять метров, — повторил он, перехватывая рукой очередную перекладину веревочной лестницы. У каждого человека в жизни есть свои пять метров. Пройти их бывает труднее и важнее, чем многокилометровый путь.

— Я возьму их, эти пять метров, — шептали запекшиеся губы.

Казалось, и сил уж нет, выдохся, а он еще шевелился — его двигала воля. Наконец руки коснулись края кратера — это был последний метр подъема…

Под вечер Соколов вышел из домика и вскинул бинокль к глазам: с вершины вулкана ползком спускался человек. Через пятнадцать минут вулканолог встретил Данилу, еле передвигающегося, с изрезанными о камни ногами и руками, с Колбиным на спине…

Глава двенадцатая ОТРЫВКИ ИЗ ДНЕВНИКА ПОЛКОВНИКА РОМАНОВА

Ученых доставили в Лимры в тяжелом состоянии. В небольшой поселковой больнице свободных мест не оказалось. Больных разместили в доме приезжих.

Полковник Романов всю ночь просидел у постели Данилы. В четыре утра Варя сказала, что опасность миновала. Он не заметил, как уснул, сидя в кресле. Разбудил его звон разбитого стекла. Было уже утро. В окно виднелся квадрат серого неба. Варя собирала осколки на полу. Она подняла утомленное лицо и улыбнулась. Данила лежал лицом к стенке и тяжело дышал.

— Ну, как? — спросил Петр Васильевич шепотом.

— Дня через два поднимется, — так же шепотом ответила она. — Завтрак на кухне. Я пойду отдохну. Форточку закрывать не надо. Курить выходите на улицу. Больного не будить, пока сам не проснется.

Он кивнул.

— А как другой больной?

Варя неопределенно повела плечами.

— Ногу придется ампутировать, — сказала она.

Петр Васильевич глубоко вздохнул: «ампутировать ногу». Он не испытывал при этом ни радости, ни печали. Тайна гибели Лебедянского, которая мучила его все эти годы, оставалась неразгаданной. Но одно ясно: много лет назад заслуженный профессор и Колбин в кратере вулкана Северного очутились в таком же переплете, в каком оказались три дня назад Данила и Колбин. Колбин тогда бросил своего товарища, а Данила спас. Один струсил — другой нет. Трусость — сестра подлости. И Колбин пошел на подлость, которую нельзя ни оправдывать, ни прощать. «Вот если бы душу ему ампутировали, может быть, он человеком стал бы», — подумал Петр Васильевич и взглянул на Данилу. Тот спал. Дыхание стало медленным и ровным.

После завтрака Петр Васильевич сел за письменный стол и начал перелистывать свой дневник…

«Здравствуй, Камчатка!

Вновь я посетил тебя, страна моей молодости. Мне все гак же милы твои белоснежные сопки, султаны дыма над вулканами, морские прибои, вечно плещущиеся о каменистые берега полуострова. Легкая грусть давит мое сердце. Может быть, это оттого, что здесь все напоминает о молодости. Вон там, на пригорке, стоял дом, в котором я жил. Дом давно снесли. На его месте поставили школу. Я долго смотрел на нее, потом вышел на утес. Океан лежал у ног. Волны катились издалека, словно спешили, чтобы поведать мне тайну жизни.

Очевидно, таков удел человека — на пороге пятидесятилетия размышлять о жизни. С годами мы становимся мудрее. Когда-то я думал, что жизнь можно прожить без семьи, всего себя отдавая любимому делу. Почему так думалось — не могу объяснить, но я ошибался. Должно быть, хорошо, когда возле тебя есть человек, который делит с тобой радости и горести, удачи и неудачи, есть дети — шумные и веселые. У меня в квартире всегда сонная тишина и образцовый порядок, и я никогда не представлял, что тишина может раздражать человека.

Мои друзья говорят, что я еще не стар и что пора мне подумать о семье. Я знаю, что они правы. Но ведь с годами мы не только становимся мудрыми, но и консервативными в своих привычках, придирчивыми в симпатиях и антипатиях. Поздно теперь обзаводиться семьей.

Встреча с Данилой обрадовала меня. Я ему отдал кусок моего сердца а и рад, что он крепко врос в нашу советскую жизнь. После его отъезда я как-то сразу раскис. Все чаще стала беспокоить нога. Не расставалась со мной и старая знакомая — грусть. Можно было бы поехать на юг, уже два года мне не удавалось пользоваться отпуском, но шумные курорты я не люблю. «Почему бы, — пришла мысль, — не махнуть на Камчатку, на встречу со своей молодостью, Данилой, Корнеем Захаровичем, заодно подлечить ноги в Лимровских ключах и разгадать наконец тайну гибели профессора Лебедянского.

И вот я на земле моей молодости, с жадностью глотаю влажный океанский воздух, смотрю на седую даль, и на сердце приходит успокоение.

Спасибо, океан, извечный труженик!

Я пережил несколько тяжелых дней, когда произошла авария вертолета в горах, и радуюсь, как ребенок, узнав, что Данила спасся. Меня всегда радовало и радует успешно законченное дело — в жизни мусора стало меньше. Это чувство хорошо мне знакомо. Но весть о спасении Данилы взволновала меня как-то по-другому, она затронула те струны сердца, которые до сих пор дремали, и они запели новую, незнакомую мелодию.

Рано утром я полетел на почтовом вертолете в «Зарю». Багрянились вершины вулканов — на востоке поднималось солнце. Вертолет петлял между сопками и скоро выскочил в широкую долину. Еще несколько минут полета — и мы над колхозным селом.

Летчик посадил машину. Село залито солнцем. Мальчишки с санками окружили нас и помогли разгрузить почту. Я увидел Данилу и Корнея Захаровича, спешивших к вертолету… Через несколько минут они были возле меня, мы молча обнялись. Корней Захарович отдышался наконец и сказал:

— Обрадовал ты меня, старика, Петр Васильевич… Если б не ты, не знаю, куда клонилась бы моя жизнь.

— Не меня, а нашу власть надо благодарить.

— Знаю, знаю, Петр Васильевич. Все равно по гроб жизни я в долгу перед тобой.

Тут Корней Захарович повернулся, чтобы скрыть волнение, и пошел вперед. За эти годы он мало изменился. Все те же живые добрые глаза с молодым блеском. Прямая широкая спина. Только вот борода совсем побелела. Мы с Данилой двинулись следом за ним.

Под вечер в доме Кречетова собрались гости. На следующее утро Корней Захарович сообщил, что к нему приезжает жена, и пристально посмотрел на сына. Данила удивленно поднял голову: отец не говорил ему, что женат.

— Не мать она тебе, а мачеха — стараясь скрыть смущение, сказал Корней Захарович. — Не осуждай меня, сын.

— Ну, что ты, батя, — Данила положил руки на плечи отца. — Хочешь, я буду звать ее мамой?

— Когда имеешь дом и хозяйство, мужику нельзя без жены. Какой же дом без хозяйки? — как бы оправдываясь, продолжал Корней Захарович.

— Я все понимаю, батя, и очень рад за тебя. У меня была мама Поля, теперь будет мама…

— Катерина Алексеевна, — подсказал Кречетов.

— Значит, мама Катя.

Екатерина Алексеевна приехала вечером. Переступив порог дома, придирчиво осмотрела обстановку, положила узелок с вещами и только тогда сказала:

— Здравствуйте, Корней Захарович.

— Здравствуй, Катя.

Я хотел ей помочь снять пальто, но она решительно воспротивилась этому. Екатерина Алексеевна принадлежала к тому типу русских женщин, которые и в пятьдесят лет сохраняют миловидность. Она была выше среднего роста, немного полная, руки сильные и цепкие, с широкими ладонями; когда она сбросила на плечи серую шерстяную шаль, я был удивлен короной пышных русых волос; лицо обветренное, румяное. Только пристально вглядевшись, можно заметить в глубине глаз затаенную печаль. Позже я узнал причину этой печали: Екатерина Алексеевна потеряла в войну мужа и двух сыновей. Замуж она вышла, когда ей пошел пятый десяток, и вся ушла в заботу о Корнее Захаровиче.

Данила вернулся, когда мы сели за стол. Увидев Екатерину Алексеевну, он удивился.

— Поздоровайся, сына, — сказал Корней Захарович и подвел к нему жену.

— Мы уже знакомы, батя. Здравствуйте, мама Катя.

Она низко поклонилась и своим певучим голосом сказала:

— Спасибо, Данила Корнеевич, что признал и сердцем принял меня. Не мачехой злой, а матерью родной буду тебе.

На другой день на попутном тракторе прибыло имущество Кречетовых. Правление назначило Корнея Захаровича прорабом колхозного строительства. На фабрику зелени, как здесь называют тепличное хозяйство, послали другого человека. Среди домашних вещей меня заинтересовали превосходно написанные картины, и особенно автопортрет Марины Семеновны Сенатовой.

— Вы ее знаете? — спросила Екатерина Алексеевна. — Марина и Варя часто проводили отпуск у нас на заимке. Хорошие сестры…

Мое сердце билось сильнее обыкновенного. Ночью я долго не мог уснуть. В комнате мерно и торжественно отбили часы. Данила вдруг приподнялся с постели и, по-детски вытянув шею, слушал бой часов. Луна смотрела в окно, было тихо в комнате.

Еще два дня я пробыл у Кречетовых. Данила уехал накануне в кратер Синего. Пора и мне на лимровские воды. Сегодня ожидается почтовый вертолет. Корней Захарович просит еще погостить два дня, соблазняет охотой на горных баранов, но какой из меня охотник с больной ногой?

— Ну куда вы спешите, Петр Васильевич? — говорил Корней Захарович во время завтрака. — Сколько времени не виделись. Удастся ли еще встретиться — одному богу известно.

— Полно вам, Корней Захарович, — сказал я, обняв его. — Еще на свадьбе у Данилы погуляем.

Я оделся, но что-то удерживало меня в этом гостеприимном доме. Мои глаза невольно остановились на автопортрете Сенатовой. Екатерина Алексеевна, кажется, угадала мое желание. Во время завтрака я сидел напротив картины и отводил от нее глаза, как только ловил на себе пристальный взгляд хозяйки дома. Ох, женщины, женщины, как вы иногда проницательны! Екатерина Алексеевна молча сняла картину, завернула ее в белый платок и протянула мне.

— Дай бог вам счастья, — тихо сказала она.

Может быть, с моей стороны желание иметь автопортрет Сенатовой было мальчишеством, ведь на пятом десятке не влюбляются с первого взгляда, но Екатерина Алексеевна женским сердцем лучше, кажется, поняла меня, чем я сам себя. Потом, кто бы мог предполагать, что дело примет такой оборот. Мне ничего не оставалось делать, как принять подарок.

— Спасибо, — сказал я и направился было к двери.

— Постой! Постой! — сказал вдруг Корней Захарович. — А дневник Андрея Николаевича? Что с ним делать?

О дневнике Лебедянского мы вспомнили в первый же день моего приезда в «Зарю». Данила тогда сказал, что он будет читать после меня, как об этом договорились в Хабаровске. Больше разговора о тетрадке у нас не возникало. Из реплик Корнея Захаровича в тот вечер мы поняли, что ему тяжело вспоминать прошлое. Он дорожил и сейчас дорожит памятью о Лебедянском. Среди имущества, привезенного с заимки, есть старая разбитая нарта. Зачем эту рухлядь берегут — я узнал только вчера: оказывается, на ней Корней Захарович возил профессора Лебедянского к кратеру вулкана Северного. Вчера он рассказал историю находки дневника. Но в нем ничего интересного для меня нет.

— Передам дневник Даниле или Соколову, — сказал я и положил тетрадь в сумку.

Вертолет давно поднялся в воздух, давно скрылось село, а я все еще смотрел в окошечко и думал о том, что, может быть, и мне в жизни улыбнется личное счастье.

Вот уже неделя, как я знаком с Мариной Сенатовой. Мы охотно беседуем на самые разнообразные темы. Ее общество мне приятно. Сегодня она пригласила меня к себе домой. Я застал ее за работой. При моем появлении она повернула недописанную картину к стене.

— Да тут у вас художественный салон! — воскликнул я, взволнованный.

— Боюсь, со временем картины выживут меня из дома, — засмеялась она.

Я люблю живопись, и то, что я видел, несомненно было озарено ярким самобытным талантом. Поражал неистовый темперамент художника, яростная его потребность запечатлеть наиболее типичные проявления советской жизни. Образы, переполнявшие воображение автора, заставляли его спешить, работать неутомимо, скорей, скорей, лишь бы освободиться от творческой силы, которая рвалась наружу, тяготила и не давала покоя. Картины увлекали неудержимой экспрессией, жизненностью, и как бы сами собой, естественно, возникали прекрасные формы. Почерк художника внешне прост. Картины понятны с первого взгляда. Но эта внешняя простота — только дверь, в которую ты можешь войти сразу, а проникнуть вглубь — лишь в меру своего разумения и способности быть отзывчивым на искусство.

…Еще одна картина. Нет, нельзя такими большими дозами воспринимать прекрасное! Марина Семеновна что-то объясняла, говорила о художественных деталях, еще о чем-то, но ее слова почему-то не доходили до меня. Я вернулся к столу и без разрешения закурил.

— Прошу вас, садитесь, вот сюда, — сказала она. — Хочу набросать ваш портрет.

Я был взволнован и дал усадить себя. Она устроилась на диване и открыла альбом. Мысли мои витали далеко. В памяти проходило прошлое с его горестями и радостями… В ту минуту я чувствовал силы необъятные для служения моей стране, радовался, что в молодости не увлекся приманками мелких, пустых страстей и желаний, до седых волос сохранил пыл души. В картинах прошлого, мелькавших перед моим мысленным взором, возникал образ женщины, но раньше он обычно ускользал, а сейчас нет… Я видел ее. Она сидела на диване и держала альбом на коленях…

— Когда-то, — говорила она, — я видела картину неизвестного французского художника «Будущее». Более мрачной картины мне не приходилось встречать. Всю страсть своего гения художник вложил в изображение глаз безобразного старика. Каждый раз, встречаясь с этими глазами, я вздрагивала, как от прикосновения чего-то холодного, леденящего душу. Трудно словами описать. Это надо увидеть…

На лоб Марины упала прядь светлых волос. Она нетерпеливо отбросила их назад. Вдруг ее губы надулись, как у ребенка. Я рассмеялся.

— Ну, Петр Васильевич, делайте такие же глаза.

— Какие?

— Какие были.

Я подошел к Марине. С листа альбома смотрели глаза. Неужели это мои глаза? Серые, с твердым и открытым взглядом, они были устремлены вдаль. В глубине их — восхищение и изумление.

— Давно я мечтаю о картине «Человек будущего», — говорила Марина. — Мрачному образу неизвестного французского живописца хочется противопоставить светлый образ, полный жизни и вдохновения… Не получается, — вздохнула она, закрывая альбом, потом неожиданно сказала: — Знаете, Петр Васильевич, мне с вами почему-то всегда хорошо. Я самой себе кажусь моложе своих лет.

Она хлопотала у стола, готовила чай. Мне, старому медведю, было приятно принимать из маленьких рук аккуратную чашечку с пахучим чаем. Мы говорили о вулканах, о живописи, о книгах, иной разговор вели наши глаза. Я не берусь описывать свое состояние. Как пишут в таких случаях в романах: я был в состоянии сладостного блаженства.

Расстались мы поздно. Я был взволнован и пешком отправился на горячие источники. Февральский вечер дышал весной. Улица была пустынна. Окна в домах ярко светились. На окраине поселка я остановился и несколько раз жадно вдохнул свежий воздух. Из дома Ларгана вышел человек и быстро зашагал в поселок. Разглядеть его не удалось — было темно. Но походка мне показалась знакомой. Неужели Колбин? Я с ним еще не встречался, видел только издали несколько раз. Мне хотелось окликнуть его, но я сдержался. Зачем?

Друзья школьных лет остаются друзьями на всю жизнь. У меня их много. Жизнь разметала нас в разные концы страны. Мы редко видимся и редко переписываемся. Но каждый помнит о другом и при случае всегда подаст весточку о себе. А сколько волнений и радостей доставляют неожиданные встречи со школьными товарищами! Мои друзья прошли трудный путь. Иные спотыкались и падали, но вновь поднимались, чтобы идти по дороге, избранной в далекие комсомольские годы.

В списке моих друзей был и Женя Колбин. Мы с ним никогда не переписывались и не встречались, не считая одной камчатской встречи по делу Лебедянского. Тогда у меня остался в сердце какой-то осадок. С годами осадок рассосался — человек не святой, может ошибаться в жизни, и я с интересом следил за успехами Колбина в вулканологии. Делать это было нетрудно, статьи за его подписью часто появлялись в научно-популярных журналах…

Тяжело вырывать из сердца образ школьного товарища. Еще тяжелее сознавать, что твой друг все эти годы шел не по общей с тобой дороге «заре навстречу», а топал по обочине, себе навстречу.

Я вычеркнул Колбина из списка школьных друзей.

Берегись, Евгений, обмануть нашу светлую юность!

Надев лыжи, я почувствовал себя совсем молодым. Горячие источники возвратили моей ноге силу и гибкость. Сторож санатория говорит, что лимровские воды вылечивают все человеческие недуги. Я ему верю. Ни Кисловодск, ни Кульдур, ни Карловы Вары не помогли мне. Варя Сенатова, она по совместительству курирует в санатории, вчера после осмотра посоветовала больше ходить и бегать. Поздно вечером я пришел в Лимры — впереди три свободных от процедур дня — и сегодня отправляюсь с Мариной на лыжную прогулку.

Я радуюсь, как мальчишка. Лыжи мне одолжила Варя. Они коротки немножко, но это неважно. Очевидно, со стороны я похожу на долго постившегося человека, который набросился на пищу. Всеми своими изголодавшимися чувствами старого спортсмена я впитываю запахи, краски, хруст снега под ногами.

С лыжами в руках из дому вышла Марина. Она в спортивных брюках, свитере, меховой куртке-безрукавке и белой вязаной шапочке. Взглянув на меня, она звонко рассмеялась.

— Ну и вид у вас, Петр Васильевич.

— Плохой?

— Обалдело-радостный.

— Значит, вполне нормальный для моего состояния, — ответил я и хотел сделать серьезное лицо, но оно, помимо воли, растягивалось в улыбке.

Марина пошла впереди. Мои первые шаги были робки и неуверенны. Постепенно ритм движения захватил меня, шаг сделался твердым и накатистым.

Крупный снег валил с неба. Силуэт Марины таял в белой пелене, временами я терял ее из виду. Вскоре лыжня пошла в гору. Марина брала подъем, как заправский горнолыжник. Я крикнул ей, прося остановиться. Она помахала лыжной палкой и пошла дальше. Взойдя на пологую сопку, она оглянулась и, наверное, насмешливо посмотрела на меня сверху вниз. Я погрозил ей кулаком и, тяжело дыша, поднялся к ней. Но она не дала мне передохнуть, оттолкнувшись палками, помчалась вниз. В молодости моим любимым спортом был спуск с горы. Я входил во вкус игры и помчался за Мариной. Время от времени она оборачивалась, очевидно, чтобы измерить, насколько обогнала меня. Я настигал ее. Она резко повернула в сторону. Хитрость не удалась. Я схватил ее и три раза ткнул лицом в снег — не дразнись! Мы боролись и дурили, как дети. Она отбивалась, награждала меня тумаками и тоже старалась повалить в снег. На мгновение наши щеки соприкоснулись. Я вдохнул запах ее волос. Она выскользнула из рук и посмотрела на меня веселым вызывающим взглядом.

Снег перестал. В сером небе появились синие просветы. Мы не спешили. Приятная усталость разлилась по телу. Марина сидела на снегу и смотрела в небо. Она словно забыла обо мне и чему-то мечтательно улыбалась.

Почему и как возникает любовь — я не знаю, но знаю и чувствую, что она настигла меня…

Я подошел к Марине. Ее взгляд, далекий и опьяненный бесконечной глубиной неба, упал на мое лицо. Прошло несколько мгновений, прежде чем она узнала меня. А узнав, пристально посмотрела. Мы читали друг у друга в душе, и то, что прочли, заставило сильнее биться наши сердца…

Я протянул ей руку. Она молча ее приняла. Мы спустились в долину, надели лыжи и продолжали путь; примерно через час добрались до охотничьей базы лимровского колхоза — добротного дома с пристройками, сложенного из лиственных кряжей. В доме было много гостей. Мужчины в праздничных костюмах. Женщины с румяными щеками и в ярких платьях. Играли чью-то свадьбу. Нас сразу же усадили за стол, и веселье, прерванное нашим вторжением, возобновилось.

Баянист играл сельскую польку. Девушки взвизгивали от удовольствия. Пары сталкивались и расходились. Степенные охотники отбивали такт, стуча кулаками по столу. Марина бросилась в круг, подхватила наугад первого попавшегося парня и пошла кружиться.

Матовое лицо ее разрумянилось. В глазах блеск. Она подозвала меня. Я вышел в круг и обнял ее…

Под вечер мы распрощались с гостеприимными хозяевами и, закинув лыжи на плечи, по санной дороге отправились в Лимры. Марина, оживленная вначале, постепенно стала говорить меньше и скоро совсем умолкла. Так прошли мы с километр. Вдруг она спросила:

— О чем вы вчера говорили с Евгением Николаевичем, когда я ушла готовить чай?

Мой рассказ о Колбине она выслушала молча, я видел, как исчезла улыбка на ее губах. Лицо застыло, в нем потухла жизнь. В уголках рта затаилась горечь. Меня удивила эта неожиданная перемена в ее настроении.

— А вы давно знаете Колбина? — спросил я, стараясь понять причину ее подавленного состояния.

— Давно. Я его любила, — был глухой ответ.

Этого я не знал. Если бы знал, воздержался бы от рассказа, чтобы не причинить ей боли.

В Лимры мы добрались в полном молчании.

Возле своего дома она остановилась, посмотрела на меня и печально улыбнулась.

Сегодня я был у Колбина. Он не поздоровался со мной и не предложил сесть. Разговаривали мы стоя. Я не знаю, зачем и почему зашел к нему. Может быть, во мне еще жила надежда, что он найдет в себе силы признаться и раскаяться в грехах молодости. Сделай он это — я, пожалуй, протянул бы ему руку помощи.

— Что вы от меня еще хотите, Романов?

— Ничего, Колбин. Ничего. Много лет назад я сделал большую ошибку, поверив в вашу честность и порядочность. Я не мог иначе поступить, мы дружили… Тайна гибели Лебедянского оставалась нераскрытой. Мне сейчас ясна общая картина. Вы ловко отвели удар от себя… На днях вы были у Ларгана, но вы опоздали…

— Боже, что заставляет меня выслушивать ваши оскорбления? Уходите, Романов.

— Конечно, уйду. У меня есть один вопрос. Я знаю, вы на него не ответите, но я все равно спрошу. Скажите, когда вы успели изъять из дела показания Баскакова?

— И все? Теперь вы можете оставить меня. Ответа на ваш вопрос не будет.

— Я это знал. Но, Колбин, я не могу оставить вас в покое. Общественность, наша советская общественность должна узнать тайну гибели профессора Лебедянского…

Я ушел, волнуемый противоречивыми чувствами. Первое было — жалость. Да, я жалел Колбина, потому что груз тяжелых воспоминаний наверняка мешал ему ощущать красоту нашей жизни. Или он испечен из другого теста? Почему же в молодости мы не сумели понять, раскусить его? Второе — во мне поднималась злость: за то, что он обманул нас, за то, что дышит тем же воздухом, что и мы все, за то, что землю нашу, прекрасную землю, топчут такие непорядочные люди, люди без совести и чести, как Колбин.

Кречетов как-то сказал, что жизнь сама себя очищает от разной погани и что она не терпит фальши. Я понимаю Корнея Захаровича: это у него идет от большой любви к жизни и природе. Но все-таки, я думаю, сорную траву надо вырывать вовремя. В жизни не должно быть места подлости, корысти…

Утром я встретил Марину в столовой. Она показалась мне задумчивой и какой-то далекой. Это огорчило меня, но я виду не подал и начал рассказывать о разных вещах, не касаясь того, что занимало нас обоих. Постепенно лицо ее прояснилось, взгляд стал более близким.

— Не знаю, что я буду делать, когда вы уедете от нас, — вдруг сказала она.

— А вы вместе со мной, — ответил я.

Она посмотрела на меня и промолчала…»

Пришла Варя. Полковник Романов закрыл тетрадь и некоторое время молча наблюдал за ней, хлопотавшей у постели больного.

День был в разгаре. На улице солнце сияло ослепительно. За окном дятел деловито долбил старую рябину.

— Нельзя его разбудить? — спросил Петр Васильевич, кивая на Данилу.

Варя покачала головой.

— А мне пора уезжать, — вздохнул он, глядя в окно. — Марина Семеновна дома?

— Сегодня она свободна от дежурства. — Варя внимательно посмотрела на Романова. Женским чутьем она понимала его. — Со вчерашнего вечера места себе не находит… Поговорите с ней.

Направляясь к Марине, Петр Васильевич невольно замедлил шаг. Неспокойно было на сердце. А почему — не понимал.

Он застал Марину на диване с альбомом в руке. Они поздоровались и молча посмотрели друг на друга. Марина первая, не без усилия, заговорила. Он отвечал машинально, невпопад и не отводил глаз от страдальческого, чуть постаревшего за последние сутки лица. Ее смущал этот взгляд.

— Уезжаете? — спросила она.

— Да.

Они умолкли.

— Я так много хочу сказать вам, но ваш вид… Что с вами? За сутки вы словно надломились.

Она промолчала.

Романов за долгие годы работы следователем научился разгадывать, что таится на душе за выражением человеческого лица. И лицо Марины сейчас о многом говорило ему: ее сдержанность, несомненно, была связана с трагедией в кратере Тиглы.

— Вы любите его? — тихо спросил он.

Она отрицательно покачала головой.

— Так что же с вами?

— Не знаю. Я чувствую себя виноватой перед ним, хотя он мне принес одно торг. Мне надо было его удержать, я этого не сделала. Я уже свыклась с мыслью, что жизнь до конца дней мне придется коротать одной. Тут он заявился и стал добиваться меня. Если бы не вы… я, может быть, вернулась бы к нему. Теперь я этого сделать не могу. Вы это знаете, Петр Васильевич.

Она вздохнула и умолкла.

— Наши пути сошлись, Марина. Вот моя рука. Обопритесь на нее.

«Глупо упускать свое счастье», — подумала она, но ничего не ответила.

Он смотрел на нее и ждал ответа.

— Не торопитесь, Петр Васильевич, — сказала она. — Не торопите… Мысль о том, что он страдает…

— Какая непоследовательность, — с горечью сказал он. — В сущности, вы же любите меня.

Она подняла глаза на него, потом молча крепко поцеловала. Это было так неожиданно! Он хотел обнять ее, она легко отстранилась и кивнула на часы: было без пятнадцати три. Что ж, пора!

Накинув шубку, Марина вышла проводить его на крыльцо. Он, не оглядываясь, удалялся от дома. Она хотела крикнуть: «Вернись!» — но не смогла. Плечи ее вздрогнули. Казалось бы, что еще проще сказать одно-единственное слово, но оно осталось несказанным.

Глава тринадцатая ТАЙНА ГИБЕЛИ ПРОФЕССОРА ЛЕБЕДЯНСКОГО

Данила проснулся от тяжелого забытья, полного лихорадочных видений.

Он находился в той же комнате, где жил до трагедии в кратере Тиглы. Тумбочка стояла возле самой кровати. На ней под марлей — флакончики с лекарствами, термометр, чашка с холодным чаем. В окно лился солнечный свет. Ветка рябины прильнула к верхнему стеклу рамы. Данила смотрел на ягоды, крупные и сочные, пропитанные солнцем и морозом. Выпив чашку холодного чая с лимоном, Данила глубоко вздохнул. В груди не было тяжести, которая давила на него эти дни, и он обрадовался: значит, дело пойдет на поправку.

Пережитое теперь казалось кошмарным сном. Ему все время не хватало воздуха. Он дышал ртом, рвал на груди одежду. Глоток чистого воздуха! Дайте глоток чистого воздуха! Легкие отказывались работать. Туман застилал глаза, и все окружающее казалось кроваво-красным. Он видел красные горы, красных людей. «Почему вы в крови?» — кричал он, но его никто не слышал. В кабине вертолета Данила потерял сознание. Мир провалился в черноту. Отравленный газом мозг машинально ловил еще обрывки разговоров, но разобрать их смысл уже не мог… Данила очнулся три дня назад. Красные круги в глазах исчезли, но все тело было налито тяжестью.

Дверь осторожно открылась. Овчарук вошел в комнату на цыпочках со свертком в руках. Данила невольно улыбнулся. Разве можно представить Овчарука без бот и свертка!

— А-а, пушки вперед! Здравствуй!

— Вот Варя прислала, — сказал Овчарук, расставляя посуду на столе.

— Что это?

— Обед, — коротко бросил журналист.

— Но почему ты? Гордость у тебя есть?

— Гордость? Есть. Ты не сердись. В школе мы втроем ухаживали за ней.

— За кем вы ухаживали?

— Как за кем? За Варей. После занятий один тащил портфель Вари, второй — косынку, третий — берет или еще что-нибудь. Она командовала нами, как хотела, нам это нравилось.

— Почему же ты не женился на ней?

— Как же я мог, когда я женат на ее подруге. Мы с Варей старые друзья. По привычке она и здесь командует мной.

Будто тяжкий груз свалился с плеч Данилы, он от души рассмеялся.

— Я ведь бешено ревновал тебя.

— Знаю. Варя рассказывала.

— Где же твоя жена?

— В Ленинграде аспирантуру кончает.

Наступила короткая пауза. Потом Данила сказал:

— Будем обедать. Не мешало бы отметить мое третье рождение…

— Обедать? Впрочем, я кажется обедал. Сок выпью.

Данила наполнил стаканы томатным соком. Один стакан протянул Овчаруку.

— Пушки вперед! — сказал журналист.

— Пушки вперед! — повторил Данила.

Они чокнулись.

— Еще налить?

— Нет, — Овчарук поставил свой стакан. — Сегодня я уезжаю, отзывают в аппарат редакции, — он придвинул к себе рецепт и стал водить по нему карандашом.

Данила отобрал у него карандаш и принялся за обед.

— Задумался, — пояснил Овчарук и вдруг встрепенулся. — Ты сейчас в состоянии рассказать о событиях в кратере Тиглы? Только подробно.

— Как только поправлюсь, — сказал Данила, не отвечая на вопрос, — первым делом навещу больничную повариху. Своими обедами она и мертвого поднимет.

Овчарук хмыкнул.

— Жалкий ты человек, Данила, — сказал он и поправил очки. — Я по запаху понял бы, кто мне готовит обед, а он — повариха. Стоило ли такого полюбить?

— Один — ноль в твою пользу, чернильная душа. А огурцы она на подоконнике выращивает?

— Два — ноль в мою пользу. Огурцы Корней Захарович поставляет.

— Сдаюсь! Сдаюсь! — воскликнул Данила.

— Так-то лучше. Люблю — лапки вверх.

Данила устроился в кресле и вытянул ноги.

— Попробую рассказать, от тебя все равно не отвяжешься.

Лицо его стало хмурым. Глаза перестали смеяться. Голос был глухой. Чужой.

Да, там кошмарно. Временами ему казалось, что он никогда не выберется. Вулканические бомбы уже не пугали его, страшили только газы. Возникала ли у него мысль бросить Колбина? Нет, такой мысли не было. Он стал бы презирать себя, если бы оставил товарища в беде. Его удивила последняя запись Колбина в дневнике. Может ли он дать прочесть дневник Овчаруку? Почему же нет? Последние, спешно нацарапанные слова адресованы людям, и, пожалуй, Овчарук имеет право прочитать их.

Данила вытащил из стола толстую тетрадь в мягкой обложке и молча вручил журналисту.

«Люди! Романов бросил меня в кратере. Он такой же, как и вы все, не лучше меня и не лучше вас. Люди все одинаковы. Человек всегда думает о себе. Я не обвиняю его. Это еще раз доказывает, что мое кредо незыб…»

Последнее слово Колбин не успел дописать, оно, очевидно, означало «незыблемо».

— Что скажешь? — спросил Данила. — Как можно клеветать на людей, на наших советских людей?

— Не понимаю, как Марина Семеновна могла любить духовного банкрота.

— Но почему он с такой уверенностью пишет, что я его бросил? — спросил Данила.

Овчарук как-то странно посмотрел на него.

— Знаешь, что сказал Колбин, когда очнулся? Он в точности повторил Варе эти же самые слова: «Романов бросил меня в кратере». Варя отчитала его, сказала: «Колбин, Романов вынес вас на своей спине». После этого тот потерял сознание. Третьего дня его в тяжелом состоянии отправили в Петропавловск.

— Убей бог — не понимаю таких людей. Внешне — человек как человек. Осанист. Приятной наружности. Как же это так, а?

— Дело не в осанистости, но он и мне представлялся сильным человеком, — задумчиво, как бы рассуждая сам с собой, сказал Овчарук.

— Почему представлялся?

— Потому, что ты убил его морально. Да, да! Не удивляйся. Убил тем, что спас, и этим разрушил его философию.

Данила пожал плечами:

— В наше время и в нашей стране его философское кредо — абсурд.

— Ну, это ты зря. Индивидуализм очень живуч. Как-то мы проспорили с Колбиным почти всю ночь. Наслушался я от него всякой дребедени. Поверь, не завидую я его жизни.

— Что же, он и в коммунизм не верит?

— Верит. Коммунизм он представляет как общество суперменов.

— Все-таки не могу понять, как он в адской обстановке нашел силы, чтобы написать такое? Это же физически невозможно…

— Трудно поверить, — сказал Овчарук. — Но написал. Значит, не мог не написать. Мне кажется, он в чем-то хотел себя оправдать. И желание оправдаться было сильнее страданий физических.

— В чем, в чем оправдаться? Он же плюнул не только в мою душу, но и в душу советских людей.

— Я ничего не могу утверждать, — машинально листая тетрадь, сказал Овчарук. — Но, кажется, его запись в дневнике имеет какое-то отношение к гибели профессора Лебедянского.

— Ерунда какая! — возразил Данила.

— Может быть, ерунда, а может быть, и нет. Лебедянский и Колбин вместе спускались в кратер вулкана. Что там случилось — одному Колбину известно. Почему бы не допустить мысли — вы в кратере Тиглы очутились в таком же положении, как много лет назад Лебедянский и Колбин. Разница в том, что Колбин бросил тогда своего учителя, а ты, рискуя жизнью, спас его. И в последние секунды какой-то очень сильный внутренний толчок заставил Колбина написать то, что мы читали в дневнике. До этого, может быть, он спорил с кем-то. А этот «кто-то» был, очевидно, дорог ему, и последней записью он хотел убедить оппонента в своей правоте. — Овчарук вздохнул: — Все это мои предположения, Данила. Я просто попытался понять мотивы, побудившие Колбина написать пасквиль в своем дневнике.

Данила лег на постель и закинул руки под голову.

— Ты извини меня, устал… Хватит о Колбине. Расскажи, что будешь делать в редакции?

— Секретарить буду. Два раза отвертелся, а сейчас не удастся, наверное… Да, вот что. Объясни мне, почему Синий взорвался не с такой устрашающей силой, как предсказывали вулканологи? Я верил сейсмограмме.

— Соколова спрашивал?

— Его нет в Лимрах, уехал на Синий.

— Дошлый ты, Овчарук, — засмеялся Данила.

— Профессия, Романов, профессия. Так что же случилось с Синим?

— Я не могу исчерпывающе ответить на твой вопрос. Одни догадки…

— Давай догадки.

— Мне кажется, волна поднималась на поверхность по подземным расщелинам, и это ослабило силу взрыва. Военные, готовясь к операции, промеряли глубину озера. В некоторых местах она достигала трех тысяч метров. А высота вулкана — две тысячи четыреста над уровнем моря. Вполне возможно, что в озере были глубины, превышающие и три тысячи метров… С наблюдательного пункта сила взрыва казалась потрясающей, фонтан огня — невероятно высоким. В этом, очевидно, повинна была ночь…

Через полчаса Овчарук поднялся и начал собираться.

— Жаль расставаться, а придется. Долг — прежде всего. Читай газеты. Прочтешь об операции «Вулкан». Будешь возвращаться в Москву — заезжай. Посидим, поболтаем.

— Я остаюсь на Камчатке.

— Вот обрадовал! — Овчарук засиял. — Тогда на свадьбу пригласи. Ну, ну, не смущайся. По глазам вижу — рад. Ну, дай твою лапу. Вот так. А теперь — пушки вперед!

Колбин метался в постели. Борода взлохмачена. В глазах лихорадочный блеск.

В палату бесшумно вошла сестра. Это была пожилая женщина с добрыми глазами. Но Колбин не видел ее. Внутри у него все горело, там что-то оборвалось, жизнь таяла, это он чувствовал и изо всех сил боролся за нее.

Ах, если бы освободиться от прошлого! Оно терзало душу.

…Кратер вулкана Северного. Мертвая, выжженная земля. Профессор Лебедянский. Профессор, профессор, почему так сияют ваши глаза? Не смотрите же на воронку в центре кратера. Видите, там лава кипит… Ну что вы щупаете мои мускулы? Мускулы что надо… А зачем веревку бросаете в огненную бездну? Конец мне? Зачем? Да скажите же что-нибудь! Что вы там пишете? Мне записка?..

Колбин начал обшаривать себя. Вдруг перед ним возникло лицо полковника Романова. В руках он держит записку. «Отдай! Отдай! — Колбин бросился на школьного товарища. — Верни, слышишь, верни!» Он стал колотить Романова, наконец вырвал и сжал записку в руках и снова увидел себя в кратере вулкана.

«…Так я должен помочь вам выбраться, профессор? Мои мускулы крепкие. Попробуйте еще раз. А может быть, профессор, не надо в воронку?.. Баскаков, Баскаков, где ты? Бросай твои дела на северной стороне кратера и беги сюда…» Профессор исчез в пугающей бездне… За что бы зацепить конец веревки? Ни одной вулканической бомбы поблизости. «Профессор, я не скальный крючок, не удержу я вас…» Дернулась веревка… Земля поплыла кругом… Взрыв… Воронка наполнялась лавой. Конец веревки выпал из рук. Страх, леденящий страх сжал сердце. Колбин побежал… Все быстрее, быстрее. Вдруг кто-то схватил его за руку. «Это опять ты, Петя Романов? Что тебе надо? Подробности, как я бросил профессора? Не знаю, ничего не знаю. Пусти руку! Пусти! О чем ты говоришь? Следствие закончено? И Кречетов невиновен?.. Когда я успел изъять из дела показания Баскакова? Ха-ха! Ты всегда был простаком, Романов. Я тебя перехитрил. Помнишь, перед твоим отъездом мы распили бутылку коньяку, и ты на минуту вышел из комнаты… Вот тогда… Да, да, тогда…»

Галлюцинации, воспоминания налетали друг на друга. «Боже! Боже! Когда я запру вас в кладовой души! Столько лет вы лежали там за семью замками… Назад! Назад!» Колбин отталкивал кого-то руками и вскрикивал… Сестра напоила его водой. Колбин закрыл глаза. Слезы струились из-под его опущенных век. Сестра, хотя он не замечал ее, бережно вытерла их.

— За что человеку такие страдания посланы? — прошептала она.

Вдруг Колбин открыл глаза и протянул руки.

— Марина! Марина!..

В палату быстро вошел врач.

— Как больной? — шепотом спросил он.

— Бредит, бедненький, — печально ответила сестра. — Душа его болит.

Врач положил руку на лоб Колбина. Лоб был горячий и потный.

— У тебя маленькие, сильные руки… Я люблю их, Марина… Не уходи, — бессвязно шептал больной, удерживая руку врача на своем лбу. — Кто это говорит? А-а, Данила Корнеевич… Почему бросил меня в кратере? Ты не лучше меня… Не лучше… Уходи… Я говорил тебе, Марина: все люди сшиты на один покрой… Мое кредо… Марина, Марина! Почему я тебя плохо вижу?.. Ну зажгите же свет!..

— Принесите шприц, — тихо сказал врач. — Ему надо уснуть.

Сестра вышла.

Колбин продолжал бредить.

Поравнявшись с областной больницей, Марина вдруг остановилась. Она почувствовала страшную усталость и села на скамейку, чтобы успокоиться.

Получив вызов из больницы, Марина два дня жила, как в тумане. Она часами прислушивалась к себе, стараясь разобраться в душевной сумятице. Неужели у нее еще осталось какое-то чувство к человеку, принесшему ей столько горя? Человеку, растоптавшему самое дорогое в ее жизни? Неужели зло имеет такую притягательную силу?

Не поехать Марина не могла. Но теперь не любовь тянула ее к Колбину, а какое-то другое чувство. Она пришла к новому рубежу в своей жизни, но что-то еще мешало перешагнуть его. Может быть, это страх перед новой любовью? Или она, как художник, глубже и полнее хотела познать человека, чуждого ей и по духу и по идеалам, человека, представляющего будущее в образе отвратительного старика? Сколько раз Марина принималась за картину «Будущее». Она видела ее во сне и наяву — голову мужчины с характерным поворотом шеи, с совершенным лицом, отражающим тончайшие нюансы мыслей и чувств, с глазами, полными радости, устремленными в неведомые дали, в Будущее… А картина не получалась. Временами Марина страстно мечтала встретиться в жизни с отвратительным стариком, сошедшим с полотна французского живописца, тогда, может быть, она скорее создала бы свое «Будущее»…

Марина просидела на скамейке довольно долго. «Что же делать? — спрашивала она сама себя, с беспокойством оглядываясь по сторонам. — Что же делать?» Из морского порта доносились отрывистые гудки буксирных судов. В ясную погоду отсюда, с площадки перед больницей, хорошо просматривалась Авачинская бухта. Сейчас все было окутано туманом, и Марине казалось, что она сама тоже заблудилась, пришла к какому-то тупику в жизни.

…В больнице только что окончился утренний обход.

— Гражданка, — сказала сестра, — сегодня не приемный день.

Марина показала телеграмму.

— Я по вызову к Колбину.

— Наконец-то! — воскликнул врач — круглый, плотный человек в белом халате. — Предупредите больного, что приехала Сенатова. Вы ведь Сенатова Марина Семеновна?

Марина кивнула. Принесли халат.

— Больной в большом душевном смятении, — продолжал врач. — В бреду все время вспоминает ваше имя, мы поэтому решили вызвать вас. Больному нужен полный покой. Вы понимаете меня?

Марина промолчала.

— Мы сделали все возможное, чтобы спасти его, но… — врач вздохнул и развел руками. — Лечить больную душу мы бессильны. Я сообщил ему, что вызвал вас сюда, теперь он каждое утро спрашивает, приехали ли вы. А сегодня начал кричать, что не верит в ваш приезд… Его преследует мания неверия в людей… Вы долго намерены пробыть здесь?

— Месяц.

— Вполне достаточно. Постарайтесь успокоить его. А теперь накиньте халат и пойдемте.

Колбин лежал в палате один. Белые стены, белый потолок, желтый крашеный пол. В открытую форточку волнами входил свежий воздух. Пахло лекарствами. Колбин смотрел в окно, на ограниченный прямоугольниками рамы кусок серого неба.

— Евгений Николаевич, Сенатова приехала, — сказал врач.

— Не надо меня утешать, дорогой доктор. Я давно перестал верить людям, даже самым близким.

— Повернитесь…

— Зачем? Я смотрю на паутину. В самом углу, видите? И муху? Так и человек бьется, бьется в паутине жизни — и готов, вытянул ноги. У меня одно утешение — придется протягивать только одну ногу. Вторую вы, слава богу, отсекли… Раньше я сам отсекал все, что мешало мне жить…

— Зачем так мрачно? Вспомните Маресьева…

— Ах, оставьте! — с раздражением бросил Колбин и резко повернул голову. — Я… — он вдруг осекся и воскликнул: — Марина?!

В это самое время в Лимрах Данила позвонил в дом Сенатовых. Дверь тут же открылась.

— Входи, Даня, — сказала Варя.

Он последовал за ней.

— Я первый раз вижу тебя такой нарядной.

Варя счастливо засмеялась. В узком бордовом платье с открытой шеей она показалась ему выше ростом. И лицо будто изменилось — стало тоньше, одухотвореннее.

— Сколько же времени прошло с тех пор, как мы вместе обедали в избушке в кратере вулкана? — спросила она, накрывая на стол.

— Сто лет, — ответил он.

— Жалко избушку…

— Мы поставим другую избушку.

Она взглянула на него.

— Где?

— В долине гейзеров.

— Уезжаешь?

— Гребнев торопит. Есть решение бюро обкома.

Он протянул ей лист бумаги.

— Так ты уже главный инженер строительства геотермической электростанции?

Он кивнул.

— Поздравляю, Даня!

— Побаиваюсь немного.

— С каких это пор ты стал боякой?

— Не смейся. Строительство очень ответственное. — Он улыбнулся. — Но если ты будешь со мной, я, пожалуй, справлюсь.

Варя поставила на стол бутылку вина.

— Вот штопор. Открой. Сразу отпразднуем и твое выздоровление и твое назначение.

Он подошел к ней и обнял за плечи.

— Варя, мы должны пожениться сейчас!

Она пристально посмотрела на него.

— Мы мало знаем друг друга.

— Мы знаем друг друга со дня рождения.

— Как это — со дня рождения?

— Разве мы заново не родились, спасаясь от смерти на потоке лавы?

— Ты так думаешь?

— Я так думаю, Варя. Ты не веришь? Иногда мы бываем слишком рассудочны, Варя. Евгений Николаевич говорит, что рассудочность — болезнь века.

— Глупый ты, Даня. Большой и глупый. — Она вскинула голову и влюбленными глазами посмотрела на него. — Я с тобой в огонь и в воду, Даня. В огонь и в воду…

— Так одевайся быстрее и пойдем в поселковый Совет…

Улица. Накатанная санная дорога. Они возвращались домой. На лицах — радость жизни. Она плескалась, как океан. Улыбалась, как апрельское солнце.

— Варя…

— Что, Даня?

Не хватало слов от ощущения счастья.

— Варя…

— Что, Даня?

Он больно сжал ее руку. Она вытерпела.

Голубое небо с плывущими рыхлыми облаками, далекие горы, поселок — все блещет, сверкает, больно смотреть. И шумит над землей ветер, теплый, ласковый, как руки любимой. Это весна. Она несет радость и обновление. Деревья еще не очнулись от зимнего оцепенения, но в тугих глянцевитых ветках уже бродят буйные соки.

— Весна, Варя.

— Весна…

Так они и шли — он и она. Когда поравнялись с домом приезжих, он выпустил ее руку.

— Я на минутку, — сказал Данила и исчез за дверьми. Скоро он вышел, неся в руках огромный букет цветов. — Это тебе, Варюша.

— Спасибо, Даня, — сказала она, и голос ее дрогнул.

Дома он снял с Вари шубу. Цветы в голубой вазе поставили на середину стола.

Данила открыл бутылку. Варя принесла две рюмки тонкого стекла. Он наполнил их до краев.

— Выпьем за наше счастье.

Варя смотрела на букет.

— Цветы, — сказала она.

— Малагин из своей оранжереи прислал.

— Он знает, что мы женимся?

— Знает. И батя и мама Катя знают. Свадьбу в «Заре» будем играть.

Варя подняла рюмку.

— За счастье, Даня!

— За жизнь, Варюха!

Они выпили до дна.

Данила подошел к ней.

— Горько! — сказал он.

Варя поднялась и прижалась к нему. Он увидел слезы на ее глазах.

— Ты плачешь?

— Я очень люблю тебя, Даня! — сказала она, плотнее прижимаясь к нему. — Хочешь взглянуть на нашу комнату? Возьмем туда цветы…

…Марина четвертую неделю жила в гостинице.

По утрам она подолгу простаивала у окна и глядела на бухту, ни о чем не думая. Потом спускалась в кафе, завтракала и шла в больницу, где долгие часы просиживала у постели Колбина. В обед возвращалась к себе в номер, а вечером опять шла в больницу. Так повторялось изо дня в день. Временами ей казалось, что иной жизни, как только сидеть у больного, у нее и не было.

Неделю Колбин вел себя хорошо. Настроение у него поднялось. Перестал бредить по ночам. Заказал костыли. Часто шутил по адресу Марины, мол, как она будет жить с хромым мужем. Потом ни с того ни с сего стал хмурым, раздражительным. Температура подскочила…

Марина вздохнула. Из-за Никольской сопки, клином вдававшейся в бухту, всходило солнце. Его лучи падали в окно. Несколько голубей прилетело на край снеговой лужи. Один вошел в воду, начал пить, и тут же вся стайка последовала его примеру. «Неужели весна?» — подумала Марина и, взглянув еще раз на голубей, отошла от окна.

Вчера вечером Колбин попросил зеркало и долго всматривался в него, потом с диким хохотом швырнул его на пол. Зеркало разлетелось вдребезги. «Начинается», — подумала Марина, вся напрягаясь. Колбин некоторое время лежал с закрытыми глазами. Казалось, что он спит.

— Боже! — вдруг простонал он и дернулся так сильно, что кровать заскрипела под ним. Глаза его широко раскрылись. — Марина, дай руку… Я боюсь, боюсь… Видишь, видишь, она крадется… Прочь, прочь…

— Успокойтесь, Евгений Николаевич. Все будет хорошо.

— Вы думаете, правда, что я выживу? Я стал легким, как клок ваты, и плоским, как лист фанеры…

Глаза его впились в Марину, они не смотрели, а сверлили ее, как буравчики, она почти физически ощущала это. Глаза из «Будущего» французского живописца!

— Не смотрите на меня так, — она зажмурилась, чтобы не видеть взгляда Колбина.

— Жить, говоришь? — встрепенулся он. — А для чего жить? Скажи, для чего?

— Чтобы видеть солнце, слушать пение птиц, служить народу.

Он выдернул руку, попытался приподняться на локтях, но не смог.

— Красивые слова… А у меня в груди пусто. Пусто… Я — порожняя бутылка, оболочка… или Данила Романов даст мне на прокат свою душу?

— Даст, Евгений Николаевич, и Петр Васильевич даст, и я дам… Поправляйтесь.

— Не хочу! Дайте мне мою душу! Где она? Где?.. Я хочу жить. Жи-и-ть!.. Я… Я…

Лицо его исказилось. Надо было что-то предпринять, но что — Марина не знала и, словно прикованная, сидела на стуле. Голова у нее кружилась… Кажется, прибежал дежурный врач. Люди в белых халатах входили и выходили из палаты…

Марина морщила лоб и не могла вспомнить, сестра ли ее проводила, или она сама дошла до гостиницы.

Она чувствовала себя разбитой, хотелось бежать, бежать отсюда… Она рассеянно посмотрела на стол и увидела письма. Их, очевидно, принесли вчера вечером.

Варя сообщала, что она вышла замуж за Данилу. Свадьбу играли в колхозе «Заря». Данила выехал на новую работу в долину гейзеров. Варя увольняется. Собирается ехать к мужу. Соколов с группой ученых все еще находится на Синем. Письмо заканчивалось словами: «Маринка, я очень счастлива, возвращайся скорей домой. Может быть, и ты поедешь в долину гейзеров?»

Второе письмо было написано незнакомым мужским почерком. «От Петра Васильевича», — подумала она и начала читать.

«…Апрель у нас чудесен. Щедро светит солнце. Кстати, Вы когда-нибудь обращали внимание на апрельское солнце? Свет его не рассеивается в воздухе, он не слепит, как свет июльского солнца. Это не грустное солнце осени и не холодное, угрюмое — декабрьских закатов. Апрельское солнце — словно юноша на первом свидании с любимой.

Все это я Вам пишу потому, что Вы художник и Вы лучше меня понимаете такие вещи. Может быть, Вы заметили и такое явление: солнце делит улицу на две половины. В одной половине, в тени, все каменно-твердо от ночных заморозков, а в другой, освещенной солнцем, — все ярко, празднично и мягко. И разные люди идут по той и другой стороне улицы. И я, грешным делом, недолюбливаю людей, идущих теневой стороной. Что поделаешь, есть еще у нас люди каменно-твердые, как подмерзшая грязь на тротуарах. По-моему, они не любят жизни. Ну, как можно не любить солнце, синее безоблачное небо, все окружающее великолепие? И людей они не любят, а любят только себя.

В эти апрельские дни я часто думаю о том, что один наш общий знакомый всю свою жизнь ходит по теневой стороне жизни и, кажется, собирается и Вас перетащить туда же. Но я Вам верю. Вы слишком любите солнце, чтобы прятаться в тени. Поэтому я крепко верю, Марина, в нашу встречу. От Вас, только от Вас зависит, как ускорить ее.

П. Романов».

Марина свернула письмо. Потом долго сидела задумавшись, вспоминая о лыжной прогулке, о свадьбе в охотничьей избе. Воспоминания — неясные, как контуры камня, мерцающего под водой. Ей казалось, что все это было давно, очень давно. Она напрягала память, и картины оживали. Она ощутила дыхание любви и вся затрепетала. Вдруг взгляд ее упал на альбом для рисования. Она начала перелистывать его. Сколько рисунков! И смерть в образе Колбина смотрит на нее с каждого листа. Марина вырывала их и бросала в корзину. Вырвав последний лист, свободно вздохнула, оделась и отправилась в больницу.

— Отмаялся, сердечный, царство ему небесное, — сообщила ей сестра, пожилая женщина с добрыми глазами, и перекрестилась.

— Умер?..

— Помер, милая.

Марина тупо посмотрела на сестру. Надо было что-то сказать, но она не могла…

— Проходи, милая, проходи.

Ноги не двигались. Сестра взяла ее за руку и повела.

— Сюда, сюда, родная.

Мокрый снег хлопьями падал на желтый лоб Колбина и не таял. Дорога на кладбище была неровная, машину часто подбрасывало. При каждом толчке гроб подпрыгивал, стряхивая снег с лица Колбина. Снег оставался только в глазных впадинах, и это производило странное впечатление. Казалось, что скульптор, лепивший маску, недоделал ее, оставил слепой.

В кузове, спиной к гробу, облокотившись на кабину, трое молча затягивались папиросами.

— Говорят, ученый человек был, — нарушил молчание средних лет мужчина с клочковатой бородой и в старой телогрейке.

Его спутники, оба высокие, хмурые, повернули головы и посмотрели на покойника. Молчали.

— В гробу все одинаковые, не разберешь, — отозвался наконец один из спутников бородатого. Третий его товарищ, что помоложе, брезентовой рукавицей смахнул снег с глазных впадин.

— А это жена его? — спросил он.

— Кто знает? — последовал равнодушный ответ. — На поминки подкинет — и то ладно.

Машина подпрыгнула. Простой деревянный памятник, падая, ударился о труп, свалился на дно кузова и начал перекатываться. Лицо Колбина осталось бесстрастным. Памятник подняли.

— Мертвых надо уважать, — сказал мужчина с клочковатой бородой.

Это было сказано таким равнодушным тоном, что двое поспешили отвернуться от него.

Марина шла за машиной с усталым, измученным лицом, механически переставляя ноги. Она ни о чем не думала. Шофер несколько раз останавливался, предлагая ей сесть в кабину. В ответ она только мотала головой…

Снег не переставал. Все вокруг было затянуто белой пеленой. Наконец показалось кладбище. Оно было ограждено низким штакетником. За оградой кресты, обелиски, звезды, кустарники с голыми ветвями… Машина медленно двигалась среди могил. У прямоугольной ямы остановилась. В яму деловито падал снег.

Гроб опустили на землю. Марина, не отрываясь, смотрела на холодное, бесстрастное лицо Колбина. Оно казалось ей враждебным. Она отвернулась. Гроб накрыли крышкой, заколотили гвоздями и опустили в могилу.

— Начинайте, — сказал мужчина с бородой, видать, старший группы.

Марина подняла на него глаза — что она должна начинать?

— Бросьте в могилу первую горсть земли.

Земля была влажная и холодная. Марина сжала ее в руках, потом нерешительно бросила комок в яму. Глухой стук донесся из глубины.

Трое молча взялись за лопаты и деловито начали засыпать могилу.

Над ямой вырос бугор земли. Это все, что осталось от Колбина, от его честолюбивых стремлений в жизни.

— Гражданка, подкиньте на поминки.

Марина вздрогнула и начала шарить в карманах.

— Я сейчас, сейчас…

Трое выжидательно смотрели на нее…

Она слышала удаляющиеся шаги, шум мотора. Потом все стихло… Взглянув еще раз на могилу, Марина покинула кладбище.

Падал мокрый снег. Сквозь его густую сетку виднелись голые деревья. Ветви были мокрые и черные. Марина, изнемогая, остановилась. Неужели для нее все кончено? Она глубоко вдохнула влажный воздух и продолжала свой путь.

Нет, ничто не кончено для того, кто жив и кто находится в пути.