Когда семейство улыбается [=Улыбающееся семейство / Улыбающиеся люди]

Ray Bradbury The Smiling People

Самое замечательное — полнейшая тишина. Джек Дюффало входит, и хорошо смазанная дверь закрывается за ним беззвучно, словно во сне. Двойной ковёр, который он постелил недавно, полностью поглощает звуки шагов. Водосточные трубы и оконные рамы укреплены так надёжно, что не скрипнут даже в сильную бурю. Все двери в комнатах закрываются на новые прочные крюки, а электрокамин беззвучно выдыхает струи тёплого воздуха на отвороты брюк Джека, который пытается согреться в этот промозглый вечер.

Оценивая царящую вокруг тишину, Джек удовлетворённо кивает, ибо безмолвие стоит абсолютное. А ведь бывало, ночью по дому бегали крысы. Пришлось ставить капканы и класть отраву, чтобы заставить их замолчать. Даже дедушкины часы остановлены. Мощный маятник неподвижно застыл в ящике из стекла и дерева.

Они ждут его в столовой. Джек прислушивается. Ни звука. Хорошо. Итак, они научились вести себя тихо. Иногда ведь приходится учить людей. Урок не прошёл зря — из столовой не доносится даже звона вилок и ножей. Он снимает толстые серые перчатки, вешает на вешалку вместе с пальто и на мгновение задумывается о том, что ещё нужно сделать в доме.

Джек решительно проходит в столовую, где за столом сидят четыре человека, не двигаясь и не произнося ни слова. Единственный звук, который нарушает тишину — слабый скрип его ботинок.

Как обычно, он останавливает свой взгляд на женщине, сидящей во главе стола. Проходя мимо, он взмахивает пальцами у её лица. Она не моргает.

Тётя Розалия сидит прямо и неподвижно. А если с пола вдруг поднимется пылинка, следит ли она за ней взглядом? Когда пылинка попадёт ей на ресницу, дрогнут ли веки? Нет.

Руки тёти Розалии лежат на столе, высохшие и жёлтые. Тело утопает в широком льняном платье. Её груди не обнажались годами ни для любви, ни для кормления младенца. Как две мумии, запелёнутые в ткань и погребённые навечно. Тощие ноги тётушки одеты в глухие высокие ботинки, уходящие под платье. Очертания её ног под платьем придают ей сходство с манекеном.

Тётя сидит, уставившись прямо на Джека. Он насмешливо махает рукой перед её лицом — над верхней губой у неё собралась пыль, образуя подобие маленьких усиков.

— Добрый вечер, тётушка Розалия! — говорит Джек, наклоняясь. — Добрый вечер, дядюшка Дэйм!

«И ни единого слова. Ни единого! Как замечательно!»

— А, добрый вечер, кузина Лейла, и вам, кузен Джон, — кланяется он снова.

Лейла сидит слева от тётушки. Её золотистые волосы завиваются, словно пшеница. Джон сидит напротив неё, и его шевелюра торчит во все стороны. Ему — четырнадцать, ей — шестнадцать. Дядя Дэйм, их отец («отец» — что за дурацкое слово!), сидит рядом с Лейлой, в углу, потому что тётя Розалия сказала, что у окна, во главе стола, ему продует шею. Ох уж эта тётя Розалия!

Джек пододвигает к столу свободный стул и садится, положив локти на скатерть.

— Давайте поговорим, — произносит он. — Это очень важно. Надо покончить с этим, дело уже и так затянулось. Я влюблён. Да, да, я уже говорил вам об этом. В тот день, когда заставил вас улыбаться. Помните?

Четыре человека, сидящие за столом, не смотрят в его сторону и не шевелятся.

На Джека накатывают воспоминания.

В тот день, когда он заставил их улыбаться… Всего две недели назад. Он пришёл домой, вошёл в столовую, посмотрел на них и сказал:

— Я собираюсь жениться.

Все замерли с такими выражениями на лицах, будто он выбил окно.

— Что ты собираешься?! — воскликнула тётя.

— Жениться на Алисе Джейн Белларди, — твёрдо сказал Джек.

— Поздравляю, — сказал дядя Дэйм, глядя на жену. — Но… Не слишком ли рано, сынок? — Он закашлялся и снова посмотрел на жену. — Да, да, я думаю, что немножко рано. Не советовал бы тебе так спешить.

— Дом в ужасном состоянии, — сказала тётя Розалия. — Нам и за год не привести его в порядок.

— Это я уже слышал от вас. И в прошлом году, и в позапрошлом, — сказал Джек. — Но это МОЙ дом!

При этих словах челюсть у тёти Розалии отвисла:

— В благодарность за все эти годы выбросить нас на улицу…

— Да никто не собирается вас выгонять! Не будьте идиоткой! — раздражаясь, закричал Джек.

— Ну, Розалия… — начал было дядя Дэйм.

Тётушка Розалия опустила руки:

— После всего, что я сделала…

В этот момент Джек понял, что им придётся убраться. Всем. Сначала он заставит их замолчать, потом он заставит их улыбаться, а затем, чуть позже, он выбросит их, как мусор. Он не может привести Алису Джейн в дом, полный таких тварей. В дом, где тётушка Розалия не даёт ему и шагу ступить, где её детки строят ему всякие пакости, и где дядюшка (подумаешь, профессор!) вечно вмешивается в его жизнь своими дурацкими советами.

Джек смотрел на них в упор.

Это они виноваты, что его жизнь и его любовь складываются так неудачно. Если бы не они, его грёзы о женском теле, о пылкой и страстной любви могли бы стать явью. У него был бы свой дом — только для него и Алисы. Для Алисы Джейн.

Дядюшке, тёте и кузенам придётся убраться. И немедленно. Иначе пройдёт ещё двадцать лет, пока тётя Розалия соберёт свои старые чемоданы и фонограф Эдисона. А Алисе Джейн уже пора въехать сюда.

Глядя на них, Джек схватил нож, которым тётушка обычно резала мясо.

Голова Джека качается, и он открывает глаза. Э, да он, кажется, задремал.

Всё это произошло две недели назад. Уже тогда, в такой же вечер был разговор о женитьбе, переезде, Алисе Джейн. Тогда же он и заставил их улыбаться.

Возвратившись из своих воспоминаний, он улыбается молчаливым фигурам, сидящим вокруг стола. Они вежливо улыбаются ему в ответ.

— Я ненавижу тебя! Ты, старая сука, — кричит Джек, глядя в упор на тётушку Розалию. — Две недели назад я не отважился бы это сказать. А сегодня… — Он повернулся на стуле. — Дядюшка Дэйм! Позволь сегодня я дам тебе совет, старина…

Он говорит ещё что-то в том же духе, затем хватает десертную ложку и притворяется, что ест персики с пустого блюда. Он уже поел в ресторане — мясо с картофелем, кофе, пирожное, но теперь наслаждается этим маленьким спектаклем, делая вид, что поглощает десерт.

— Итак, сегодня вы навсегда уйдёте отсюда. Я ждал целых две недели и всё решил. Я задержал вас здесь так долго, потому что просто хотел присмотреть за вами. Когда вы окончательно уберётесь, я же не знаю… — в его глазах промелькнул страх, — а вдруг вы будете шататься вокруг и шуметь по ночам. Я этого не выношу. Не могу терпеть шума в доме, даже если Алиса въедет сюда…

Двойной ковёр, толстый и беззвучный, действует на Джека успокаивающе.

— Алиса хочет переехать послезавтра. Мы поженимся.

Тётя Розалия зловеще подмигивает ему, выражая сомнение.

— Ах! — восклицает Джек, подскакивая. Затем, глядя на тётушку, он медленно опускается на стул. Губы его дрожат. Но потом он расслабляется, нервно смеясь.

— Господи, да это же муха.

Муха прерывает свой поход по извилистой, жёлтой щеке тёти Розалии и улетает. Но почему она выбрала именно этот момент, чтобы помочь тётушке выразить недоверие?

— Ты сомневаешься, что я смогу жениться, тётушка? Думаешь, я неспособен к браку, любви и исполнению супружеских обязанностей? Думаешь, я мальчишка, несмышлёныш? Ну ладно же! — Джек качает головой и с трудом успокаивается.

«Это же просто муха… А разве муха может выражать сомнение? Или ты уже не можешь отличить муху от подмигивания? Чёрт побери!»

Джек оглядывает всех четверых.

— Я растоплю печь. И через час избавлюсь от вас раз и навсегда. Поняли? Хорошо. Я вижу, что поняли.

За окном начинается дождь. Потоки воды бегут с крыши. Джек раздражённо смотрит в окно. Шум дождя он не может заглушить. Бесполезно было покупать масло, петли, крюки. Можно обтянуть крышу мягкой тканью, но дождь будет шелестеть в траве под окнами. Нет. Шум дождя не убрать… А сейчас ему, как никогда в жизни, нужна тишина. Каждый звук вызывает страх. Поэтому все звуки надо устранить.

Дробь дождя напоминает нетерпеливого человека, постукивающего в дверь костяшками пальцев…

Джека снова охватывают воспоминания — тот день, когда он заставил их улыбнуться…

Он тогда резал лежавшую на блюде курицу. Как обычно, когда семейство собиралось вместе, все сидели с постными скучными физиономиями. Если дети улыбались, тётя Розалия набрасывалась на них с яростью.

Ей не понравилось, как он держал локти, когда резал курицу. «Да и нож, — сказала она, — давно бы уж следовало поточить».

Вспоминая об этом, Джек смеётся. А тогда он добросовестно поводил ножиком по точильному бруску и снова принялся за курицу. Затем посмотрел на их напыщенные, скучные рожи, и замер. А потом поднял нож и пронзительно завопил:

— Да почему же, чёрт побери, вы никогда не улыбнётесь?! Я заставлю вас улыбаться!

Он поднял нож несколько раз, как волшебную палочку и — о чудо! — все они заулыбались!

Джек резко поднимается, проходит через холл на кухню и оттуда спускается по лестнице в подвал. Там большая печь, которая обогревает дом.

Джек подбрасывает уголь в печь до тех пор, пока там не забушевало мощное пламя.

Затем он идёт обратно. Нужно будет позвать кого-нибудь прибраться в пустом доме — вытереть пыль, вытрясти занавески. Новые восточные ковры надёжно обеспечат тишину, которая будет так нужна ему целый месяц, а может, и год.

Он прижимает руки к ушам. А что, если с приездом Алисы Джейн в доме возникнет шум? Ну какой-нибудь шум, где-нибудь, в каком-нибудь месте?

Джек смеётся. Ерунда! Такой проблемы не возникнет. Нечего бояться, что Алиса привезёт с собой шум. Это же просто абсурд! Алиса Джейн даст ему земные радости, а не бессонницу и жизненные неудобства.

Он возвращается в столовую. Фигуры сидят в тех же позах, и их безразличие нельзя объяснить невежливостью.

Джек смотрит на них и идёт к себе в комнату, чтобы переодеться и подготовиться к прощанию. Расстёгивая запонку на манжете, он поворачивает голову и прислушивается.

Музыка. Джек медленно поднимает глаза к потолку, и лицо его бледнеет.

Наверху слышится монотонная музыка, которая вселяет в него ужас: будто кто-то касается одной струны на арфе. И в полной тишине, окутывающей дом, эти слабые звуки кажутся грозными, словно сирена полицейской машины.

Дверь распахивается от удара его ноги, как от взрыва. Джек бежит наверх, а перила винтовой лестницы, будто полированные змеи, извиваются в его пальцах. Сначала он, разъярённый, спотыкается, но потом набирает скорость, и, если бы перед ним внезапно выросла стена, он не отступил бы, пока не разодрал бы о неё пальцы в кровь.

Он чувствует себя, словно мышь в колоколе. Колокол гремит, и от грохота некуда спрятаться. Это сравнение захватывает Джека. А звуки всё ближе, ближе.

— Ну погоди! — кричит Джек. — В моём доме не должно быть никаких звуков! Вот уже две недели! Я так решил!

Он врывается на чердак.

Облегчённо вздыхает, потом истерично смеётся.

Капли дождя падают из отверстия в крыше в высокую вазу для цветов, которая усиливает звук, словно резонатор. Одним ударом он превращает вазу в груду осколков.

У себя в комнате он надевает старую рубашку и потёртые брюки и довольно улыбается. Нет музыки! Дырка заделана. Ваза разбита. В доме снова тихо. О, тишина бывает самых разных оттенков…

Есть тишина летних ночей. Строго говоря, это не тишина, а наслоение арий насекомых, скрип колпаков уличных фонарей, шелеста листьев. Такая тишина делает слушателя вялым и расслабленным. Нет, это не тишина! А вот зимняя тишина — гробовое безмолвие. Но она преходяща, и исчезает с приходом весны. И потом она как бы звучит внутри самой себя. Мороз заставляет позвякивать ветки деревьев и эхом разносит дыхание или слово, сказанное глубокой ночью. Нет, об этой тишине тоже не стоит говорить!

Есть и другие виды тишины. Например, молчание двух влюблёнными, когда слова уже не нужны… Щёки его покраснели, и он закрывает глаза. Это наиболее приятный вид тишины, правда тоже не совсем полный, потому что женщины всегда всё портят: просят прижаться посильнее или наоборот, не давить так сильно. Он улыбается. Но с Алисой Джейн этого не будет. Он уже это пробовал. Всё было прекрасно.

Шёпот. Слабый шёпот.

Да, о тишине… Лучший вид тишины постигаешь в себе самом. Там не может быть хрустального позвякивания мороза или электрического жужжания насекомых. Мозг отрешается от внешних звуков, и начинаешь слышать, как кровь пульсирует в висках.

Шёпот.

Джек качает головой:

— Нет и не может быть никакого шёпота в моём доме!

На его лице выступает пот, челюсть опускается, глаза напрягаются.

Он слышит шёпот!

— Говорю тебе, я женюсь, — вяло произносит Джек.

— Ты лжёшь, — отвечает шёпот.

Его голова опускается, подбородок падает на грудь.

— Её зовут Алиса Джейн, — невнятно бормочет Джек пересохшими губами. Один его глаз начинает дёргаться, словно подавая сигналы невидимому гостю. — Ты не можешь заставить меня не любить её. Я действительно люблю Алису Джейн.

Шёпот.

Ничего не видя перед собой, он делает шаг и чувствует струю тёплого воздуха у ног. Воздух выходит из решётки вентилятора.

Так вот откуда этот проклятый шёпот!

Когда Джек идёт в столовую, он ясно слышит стук в дверь. Он замирает.

— Кто там?

— Господин Джек Дюффало?

— Да, я.

— Открывайте.

— А кто вы?

— Полиция, — отвечает тот же голос.

— Что вам нужно? Не мешайте мне ужинать!

— Нужно поговорить с вами. Звонили ваши соседи. Они уже недели две не видят ваших родственников, а сегодня слышали какие-то крики.

— Всё в порядке, — отвечает Джек.

— В таком случае, — продолжает голос за дверью, — мы убедимся в этом сами и уйдём. Открывайте.

— Мне очень жаль, — Джек отступает назад, — но я устал и очень голоден. Приходите завтра. Тогда я поговорю с вами, если хотите.

— Мы вынуждены настаивать, господин Дюффало. Открывайте!

В дверь стучат. Не говоря ни слова, Джек отправляется в столовую. Там он садится на стул и говорит, сначала медленно, потом всё быстрее:

— Шпики у дверей. Ты поговоришь с ними, тётя Розалия. Ты скажешь, что у нас всё в порядке, чтобы они убирались. А вы ешьте и улыбайтесь, тогда они сразу уйдут. Ты ведь поговоришь с ними, правда, тётя Розалия? А теперь я должен сказать вам.

Неожиданно горячие слёзы падают у него из глаз. Он внимательно смотрит, как капли расплываются, впитываясь в скатерть.

— Я не знаю никакой Джейн Белларди. И никогда не знал её. Я говорил, что люблю её и хочу на ней жениться, только для того, чтобы заставить вас улыбаться. Да-да, только поэтому. Я никогда не собирался заводить себе женщину и, уверяю вас, никогда не завёл бы. Передайте мне, пожалуйста, кусочек хлеба, тётя Розалия.

Входная дверь трещит и распахивается от ударов. Слышится тяжёлый топот. Несколько полицейских вбегают в столовую и замирают в нерешительности.

Старший поспешно снимает шляпу.

— О, прошу прощения. — Мы не хотели испортить вам ужин. Мы просто…

Шаги полицейских вызывают лёгкое сотрясение пола, и тела тётушки Розалии и дядюшки Дэйма падают на ковёр.

Теперь видно, что горло у всех четверых перерезано полумесяцем — от уха до уха. И от этого кажется, что на их лицах застыли зловещие улыбки.