Когда стреляют гаубицы

Флегель Вальтер

Когда стреляют гаубицы

Аннотация издательства: Настоящая книга знакомит советского читателя с творчеством немецкого прозаика из ГДР В. Флегеля. В повести «Когда стреляют гаубицы» автор показывает процесс формирования новых качеств у солдат и офицеров армии ГДР.

1

Легкие облака медленно плыли по синему небу. Оживленно чирикали на крышах воробьи. На черной разрыхленной земле, в которую солдаты сажали деревья, зеленая травка казалась особенно свежей.

Под большим деревом, прислонившись спиной к его стволу, сидел унтер–офицер, сосредоточенно жуя травинку и время от времени выплевывая кусочки на землю.

«Разве я виноват в том, что Гертель вернулся из отпуска с опозданием? — размышлял он, бездумно уставившись взглядом на носок правого сапога. Командир взвода правильно сказал. Личный состав батареи уже сработался за целый год, а я у них человек новый, всего месяц на батарее. Почему же отвечать я должен наравне со всеми?»

Унтер–офицер сердито выдохнул воздух через нос.

«И зачем только меня перевели в этот полк? На старом месте у нас был такой хороший коллектив, а теперь начинай все сначала. Взводный советует мне поговорить с ребятами. А зачем, спрашивается? Ведь они взрослые люди. Поговорить! Как будто это поможет!» — унтер–офицер выплюнул травинку.

Из задумчивости его вывел веселый женский смех, который донесся откуда–то с улицы и напомнил о чем–то очень приятном.

Унтер–офицер Хаук медленно встал, однако забор был слишком высок, и он не смог увидеть тех, кто так задорно смеялся там, на улице.

Хаук разочарованно отвернулся от забора. В этот момент на дорожке показался строй солдат, возглавляемый невысоким вахмистром, который шел гордо, высоко задрав голову. Солдаты несли на плечах метлы, лопаты и грабли.

Когда строй дошел до поворота, один из солдат рукой показал на небо, и сразу все как по команде задрали вверх головы и стали следить за клином диких гусей, летящих в строгом порядке не очень высоко над казармой.

Перед зданием штаба стояла машина, и солдаты грузили в нее какие–то свертки и пакеты. Другие занимались уборкой территории. Время было послеобеденное, все куда–то спешили, чем–то занимались.

Унтер–офицер Хаук быстрым шагом направился к своей казарме.

Дойдя до дверей, выкрашенных светлой краской, он вдруг остановился, услышав громкие голоса. Вскоре зычный голос гауптвахмистра заглушил их. Хаук сообразил, что ему следовало бы прийти несколько раньше: дежурный звенел ключами, отпирая пирамиды с оружием. Солдаты разбирали свое оружие и шли его чистить.

Хаук вошел в комнату и взял из пирамиды свой автомат.

Переговариваясь, с шутками и смехом солдаты чистили оружие. Осмотрев свой автомат, Хаук поставил его на место в пирамиду и приказал расчету своего орудия построиться для проверки оружия. Солдаты из других расчетов пробегали мимо, ехидно улыбаясь.

Такие проверки раньше на батарее не проводились, оружие ставили прямо в пирамиду, а унтер–офицеры проверяли его выборочно. Но Хаук решил устроить основательную проверку. За время службы в армии он привык ревностно относиться к своим обязанностям и не собирался изменять своей привычке здесь.

Заместитель Хаука, он же наводчик орудия, штабс–ефрейтор Дальке протянул ему свой пистолет. Хаук чувствовал, что ефрейтор, как и остальные солдаты, в душе подсмеивается над ним.

Не говоря ни слова, унтер–офицер тщательно проверил качество чистки. И лишь закончив проверку, сказал, обращаясь к ефрейтору:

— Поручаю вам, Дальке, завтра утром поставить вот здесь стол, на котором будет чистить оружие только наш расчет.

Входя в комнату унтер–офицеров, Хаук услышал, как кто–то из присутствующих, еще не видя его, ехидно произнес:

— Ну и цирк устроил этот Хаук!

В комнате сидели Райх, Бас и еще два унтер–офицера. Все четверо играли в скат. Герман писал очередное письмо своей молодой жене, а симпатичный Бауман, прозванный Казановой, чистил ногти.

«Значит, они считают, что я устроил им цирк, — подумал Хаук. — И слово–то какое придумали: «цирк»!».

Хауку хотелось заговорить с кем–нибудь из унтер–офицеров, но те продолжали заниматься своими делами; четверо с азартом дулись в карты, Бауман продолжал полировать ногти, а Герман, исписав один лист бумаги, принялся за другой.

«Интересно, что и унтер–офицеры думают обо мне так же, как рядовые солдаты. Нашли цирк! Любопытно, кто из них сказал это? Дальке? Вряд ли. Этот штабс–ефрейтор пользуется у ребят авторитетом. Если он что говорит, солдаты следуют его советам с большей готовностью, чем выполняют приказ командира. Но ведь кто–то сказал, я слышал сам. Трусишки! Этот толстый Штелинг наверняка один из заводил. А может, Гертель? Правда, сам он до этого не додумается, а только слепо идет за тем, кто его подзадорит. И все они служат в Народной армии!» — Хаук встряхнул головой и подпер ее руками. Он пристально уставился на рисунок обоев, которыми была оклеена комната. Рисунок был какой–то неопределенный: хаотическое соединение точек, линий и кружков.

«Какие же они солдаты Народной армии?! Легкомысленные, несерьезные! Что ни начнут делать, делают в полсилы, Живут по принципу: «День прошел — и ладно»! Черт возьми! — Хаук рассердился. — Я им покажу цирк, научу, как следует служить!»

Унтер–офицер подошел к окну. Смеркалось, и в сумерках забор казармы казался совсем близким, а над ним, на фоне еще светлого неба, зубцами вырисовывались макушки высоких елей.

* * *

Унтер–лейтенанту Брауэру очень нравилась его работа. Она тесно связывала его с солдатами. В десять лет он остался сиротой и потому многих людей успел повидать, научился разбираться в них и понимать их, привык ко всякой работе.

Назначенный на должность командира взвода, он очень скоро понял, что большинство унтер–офицеров не волевые младшие командиры, а, скорее, плохие бригадиры, пытающиеся руководить той или иной работой.

Брауэр любил разбираться в человеческих характерах и очень часто, прежде чем вызвать к себе на беседу того или иного подчиненного, долго размышлял, припоминая мельчайшие подробности поведения человека, который сейчас к нему придет.

Лицо у Брауэра было круглое, волосы редкие, губы полные, а над верхней губой всегда оставалось несколько волосков, которые ему почему–то не удавалось захватить при бритье. Он был несколько полноват, но обладал завидной подвижностью. В гражданской жизни из него вышел бы расторопный служащий какого–нибудь учреждения. Здесь же офицера недооценивали только из–за того, что его внешний вид не вызывал у многих особых симпатий.

С первых недель службы в полку он внимательно присматривался к унтер–офицерам батареи, особенно к троим из его собственного взвода, регулярно ставил перед ними задачи на следующий день, беседовал и советовался с ними, что и им и ему шло явно на пользу.

Он тщательно готовился к таким беседам, они помогали ему лучше разобраться в людях, что было необходимо, так как, занимая командирскую должность, он являлся еще и партгрупоргом.

Об унтер–офицере Баумане Брауэр знал, что тот к своим обязанностям относится добросовестно, но вот в отношении женщин неразборчив. Брауэра удивляла замкнутость Баумана. Что касается отношения к женщинам, то тут все соответствовало действительности. Бауман то и дело поправлял прическу, украдкой посматривая на себя в зеркало. Он чуть пренебрежительно улыбался, словно давая понять офицеру, что служба службой, но есть дела и поважнее.

Сейчас Брауэр ждал прихода Хаука.

«Унтер–офицер Хаук тоже личность интересная», — подумал Брауэр и невольно вспомнил напутствие секретаря партийной организации, которое тот сделал Брауэру по прибытии в полк:

«Ни на минуту не забывайте, что у вас в подразделении служат хорошие люди, молодые, может быть, несколько замкнутые, но хорошие. Каждый из них воспитывался по–разному, в своей обстановке, и понять их — дело непростое. Даже у самого плохого человека где–то в душе есть хорошие качества. Вы знаете, что нам важен каждый человек, поэтому его надо воспитывать».

Эти слова секретаря парторганизации прочно запали в память молодого офицера. Не забыл он и выражения лица секретаря, его добрую улыбку, когда он, прощаясь, сказал, перейдя на «ты»:

— Я верю в тебя.

— Я постараюсь оправдать ваше доверие, — ответил тогда Брауэр.

Унтер–офицера Хаука Брауэр считал самостоятельным младшим офицером и знал, что на него смело можно положиться. Все характеристики Хаука были одна лучше другой.

«Ну что ж, посмотрим!» — подумал Брауэр, закрывая окно. В комнату медленно вползали сумерки.

Раздался стук в дверь. Вошел Хаук. Поздоровался, сел на указанный стул. Брауэр предложил ему сигарету. Оба закурили.

Разговор с самого начала как–то не клеился. Скоро в комнате стало душно от табачного дыма.

— Как справляетесь с обязанностями? — поинтересовался унтер–лейтенант.

— Думаю, что сейчас неплохо.

— Я лично, товарищ Хаук, придерживаюсь другого мнения, так как считаю, что с нашими солдатами нужно больше работать. Вы пока еще этого не сделали. Знаю, что работа эта тяжелая, но, как говорят, игра стоит свеч. Приглядитесь повнимательнее к солдатам. Мало у кого из них есть какие убеждения, все они или почти все еще не нашли твердой опоры. Им многое неясно, они ищут ответов на возникшие вопросы и подчас не находят их. Короче говоря, пока еще они необразованны. И наша с вами обязанность заключается в том, чтобы помочь им. Мы обоюдно воспитываем друг друга: мы — их, а они — нас с вами. Ведь живут–то они в нашей республике. И хотя у нас еще много трудностей, мы достигли и успехов. Дел у нас много, и каждый человек дорог нам.

Хауку и раньше приходилось слышать подобные советы, но сейчас ему казалось, что этот маленький, дружелюбно настроенный унтер–лейтенант говорит как–то неубедительно.

«Мне осталось служить всего–навсего полгода, — подумал, слушая его, Хаук, — и тогда прости–прощай: сяду снова на свой трактор — да и в поле. Там я покажу, на что способен, а здесь…»

— Да вы, кажется, и не слушаете меня вовсе, — произнес вдруг офицер. — О чем вы думаете?

— Ни о чем, так просто.

— Значит, сомнения мучают? Унтер–офицер молчал.

— Если вы не хотите мне помочь, если у вас в голове засела мысль о демобилизации, если не будет помощи ни от Баумана, ни от Германа, тяжелее станет не только мне одному. Думаете, на гражданке живут совсем другие люди? А как вы будете работать, если станете бригадиром? Вам только двадцать лет, и вы сможете подняться выше бригадира, но вам тоже нужно учиться.

Хаук чувствовал, как краска стыда заливает лицо. Он взглянул на офицера и подумал: «Неужели он умеет угадывать мысли на расстоянии?»

И вдруг оба почти одновременно засмеялись.

— Ну, так как? — спросил Брауэр.

Словно рухнула какая–то невидимая преграда. Хаук разоткровенничался, и они проговорили до самого отбоя.

Он стоял у окна. Утренняя заря окрасила почти безоблачное небо на горизонте. Прошло всего несколько минут, и край неба, который только что был розовым, зарделся багрянцем, будто кто–то невидимый зажег где–то далеко–далеко громадный костер. Хаук очень любил природу. Он вырос в деревне, где человек находится в непосредственном контакте с природой. Особую привязанность он питал к лесу и не понимал, как можно не любить его. Наверное, поэтому он не понимал Баумана, который, как и немногие другие, ругал Мекленбургский лес и называл жизнь в деревне скучищей.

Стоя у окна, унтер–офицер слышал ровное, спокойное дыхание товарищей. «Спят себе и не могут полюбоваться восходом солнца!» Сегодня он, выспавшийся и бодрый, встал раньше обычного. Вчерашний разговор с взводным не выходил у него из головы. Он понял, что ошибался в командире, принимая его не за того человека, каким он оказался на самом деле. Все, что советовал командир, было дельным, а времени у Хаука еще много — целых полгода.

На улице стало значительно светлее. Багрянец сменился цветом жидкого золота, и когда ослепительно яркий диск солнца показался из–за горизонта, с неба исчезли последние редкие облачка. Где–то рядом прокричал петух, напомнив Хауку о времени. Он посмотрел на часы: без четверти шесть. Пора будить всех унтер–офицеров.

* * *

Ровно в восемь часов унтер–офицер Хаук доложил командиру о готовности взвода к занятию по огневой подготовке.

Унтер–лейтенант Брауэр окинул взглядом застывших в строю солдат и приказал выкатить пушки из артпарка. Солдаты быстро и сноровисто выполнили приказ. Офицер объяснил им цель сегодняшнего задания и закончил следующими словами:

— Товарищи, мы с вами артиллеристы, а это значит, что мы должны быть в состоянии проработать у орудия в самой сложной боевой обстановке столько, сколько потребуется. Обслуживание орудия в боевой обстановке — дело трудное и кроме умения требует от солдата хорошей физической подготовки. На нас, артиллеристов, надеется матушка–пехота, надеются танкисты и представители других родов войск, считая нас богами войны. Они лежат в окопах в нескольких километрах от нас и с нетерпением ждут, когда мы откроем огонь. А для того чтобы уметь быстро открыть огонь, и не только открыть, но еще и поразить противника, нужны сноровка и опыт, которые вы приобретаете на занятиях по огневой подготовке… А теперь — к бою!

По асфальту затопали солдатские сапоги, послышался звон металла. Последовало несколько коротких команд. Каждый из артиллеристов делал то, что ему было положено. Гаубицы были приведены в боевое положение.

— Проверить установки!

И тут офицер заметил, что у третьего орудия солдаты сняли с себя противогазы и вещмешки.

Командир взвода подозвал к себе командира орудия и спросил:

— А разве был приказ снять противогазы и вещмешки?

— Товарищ унтер–лейтенант, раньше мы всегда так делали, — ответил Герман, краснея.

— Что, по предложению солдат? Немедленно привести их в соответствующий вид!

Герман побежал к орудию, крича на ходу:

— Надеть противогазы!

Брауэр сам стал подавать команды, внимательно следя за действиями солдат.

Хаук передавал команды спокойно и отчетливо, умело использовал сигнальные флажки и молниеносно подскакивал к гаубице, если у расчета что–нибудь не ладилось.

Бауман, передавая команды, комментировал их. Это нервировало солдат, и потому Бауману приходилось довольно часто докладывать о готовности к открытию огня в числе последних.

Герман, все еще не оправившись от замечания взводного командира, метался из стороны в сторону и несколько раз докладывал о готовности раньше, чем наводчик успевал навести орудие. Некоторым новичкам казалось, что автоматы и противогазы сковывают их, и солдаты то и дело сдвигали их за спину, но там они еще больше мешали им, снова и снова сползая.

После первого часа занятий взводный подозвал к себе унтер–офицеров.

— Товарищи, чем вы мне объясните тот факт, что первое орудие действует быстрее других?

Бауман вытянулся и доложил:

— Товарищ унтер–лейтенант! Объяснить это можно тем, что расчет первого орудия целиком состоит из старослужащих солдат, а в других расчетах много новичков.

— Неверно, товарищ унтер–офицер. Приглядитесь повнимательнее к тем и другим, и вы увидите, что вашим солдатам мешают автоматы на длинных ремнях и плохо подогнанные предметы снаряжения. То же самое наблюдается у солдат второго и третьего расчетов, они–то и тянут весь взвод назад. Помогите своим солдатам как следует подогнать снаряжение!

— Сейчас, во время перерыва? — удивленно спросил Герман.

— Я вам, кажется, ясно сказал!

* * *

После четырехчасового занятия по огневой подготовке солдаты сильно устали: у них болели ноги, ныли плечи, руки, резало в глазах. Голова, казалось, раскалывалась от тяжести каски, ремни до боли врезались в плечи.

Все с облегчением вздохнули, когда Брауэр приказал закатить гаубицы в артпарк.

Унтер–офицеры подошли к командиру, который поинтересовался, как они оценивают занятия, сделал кое–какие замечания. Прежде чем распустить взвод, командир провел короткий разбор занятий, похвалив за усердие расчет первого орудия.

* * *

С самого обеда Хаука не покидало беспокойство, хотя утром его расчет действовал быстро и слаженно. Что касается действий расчета, так иначе и быть не должно. Брауэр на деле доказал, сколько энергии таится в солдатах, которых нужно только воодушевить. Не обращая внимания на язвительные замечания коллег, Хаук нервно расхаживал по комнате, размышляя, стоит ли ему перестраиваться, если до демобилизации остается всего полгода.

«А почему бы и нет: ведь я демобилизуюсь, а расчет–то останется. А за полгода многое можно сделать. Я помогу Брауэру, помогу ребятам. А почему бы и нет? Как меня воспринимают солдаты, целиком и полностью зависит от меня самого. Им нельзя только приказывать, с ними надо говорить по–человечески, их нужно узнать как следует, помочь им. Вот тогда я смогу быть довольным своей работой».

— Я сделаю это! — вырвалось у Хаука.

— Что с тобой, дорогой? — удивленно спросил его Бауман.

Ничего не ответив товарищу, Хаук вышел из комнаты.

* * *

Вечером, задолго до назначенного времени, Хаук пришел в учебный класс. Под потолком горела яркая лампочка, но в углах комнаты царил приятный полумрак.

Хаук вспомнил свое детство. Тогда вместе со своими сверстниками, деревенскими мальчишками, он отыскал среди руин уцелевший подвал, и они превратили его в свое потайное убежище. Хаук был тогда предводителем ребят, он проводил «секретные совещания» и завязывал драки с ребятами из соседней деревни. А вот сейчас он, командир отделения, сидит и ждет прихода своих подчиненных, чтобы поговорить с ними по душам. Хаук улыбнулся: тоже предводитель, но уже не такой.

«Какой получится эта беседа? — думал он. — Или, быть может, солдаты и ее сочтут за цирковое представление? Ох ее результата сейчас многое зависит».

На лестнице послышались шаги. Это пришли солдаты. Дальке даже хотел доложить по всей форме, но Хаук остановил его жестом руки. Он поздоровался со всеми за руку, а затем тихо сказал:

— Рассаживайтесь, товарищи.

Ему очень хотелось создать здесь атмосферу простой дружеской беседы. Он заговорил первым:

— Я вот сидел здесь, ждал вас, а сам вспоминал свои детские годы. Жил я в деревне и, помню, сколотил компанию ребят. У нас даже было потайное местечко в одном подвале, там мы и собирались. В мыслях у нас, конечно, много всякой ерунды было, и занимались мы в основном тем, что разрабатывали различные сумасбродные планы да ломали голову над тем, как бы нам поколотить ребят из соседнего села.

Хаук рассмеялся, видимо вспомнив что–то смешное. Говорил он легко и просто, без всякого напряжения. Он рассказал солдатам о том, что родился в селе Цирлау, которое теперь отошло к Польской Народной Республике, вспомнил, как работал трактористом в МТС, как в 1956 году ушел служить в армию, передав свой трактор младшему брату.

— Ну, а сюда, товарищи, я пригласил вас для того, чтобы получше познакомиться. Пусть каждый из вас расскажет о себе.

Хаук видел, как солдаты начали тихо перешептываться между собой, насмешливо заулыбались. Бюргер покраснел как рак. Гертель растерялся.

— Ну, так кто начнет? — спросил Хаук.

Никто не отваживался начать рассказ о своей жизни. Наконец после долгой томительной паузы первым заговорил Дальке:

— Ну что ж, нужно же кому–то быть первым! Тогда начну я. — Он оглядел молчавших товарищей. — Родился в тысяча девятьсот тридцать седьмом году на острове Рюген и считаю, что я, так сказать, дитя моря. Поэтому и мечтал стать моряком. Но судьба распорядилась мною иначе: отец, когда я подрос, послал меня в Штральзунд учиться на слесаря. Там я проработал пять лет. Но тяга к морю не умерла во мне и до сих пор, хотя служу сейчас в местечке, где не только моря, но и речки–то порядочной нет. Да что там говорить!.. — он махнул рукой. — Вступил в союз молодежи… Вот и вся моя биография.

Вторым вызвался Штелинг, которого ребята прозвали Толстяком, Он был нетороплив, спокоен, и никому не удавалось вывести его из себя. Учился он на «отлично», особенно хорошо давались ему теоретические дисциплины. Но как только дело доходило до практической работы, он часто оказывался беспомощным. Он, который был лучшим учеником школы, в армии довольно часто становился объектом острых насмешек товарищей. Даже такой неуч, как Бюргер, который писал с ошибками, на практических занятиях зачастую обходил Штелинга. В свободное время Штелинг читал книги. Ни с кем из товарищей он пока близко не сошелся.

— Я люблю математику и хочу ее изучать, — сказал Штелинг. — Но сначала я побуду солдатом.

— В армии из тебя человека сделают! — пообещал Дальке.

Когда очередь дошла до Шрайера и Лахмана, они переглянулись. Дело в том, что они вместе выросли, учились в одной школе, вместе попали на один завод, так что биографии их были очень похожи. Правда, Лахман выглядел несколько старше своего друга и казался более спокойным и серьезным.

Когда о себе начал рассказывать Гертель, все притихли. В отделении он был самым высоким и самым сильным. Он один мог поднять обе станины орудия и нести их в руках, когда нужно было менять ОП. Однако своей силой Гертель никогда не хвастался. Он был добрым и отзывчивым и потому часто подпадал под влияние своих товарищей.

— Мой отец не вернулся с войны. Матери приходилось тяжело. Она одна обрабатывала наш участок земли. Мы, дети, ходили в школу. А сейчас моя мать старенькая и уже не может справляться с хозяйством. Я служу, а младший братишка еще ходит в школу. Скоро мать вступит в сельхозкооператив, тогда ей наверняка станет легче. В союз молодежи я пока еще не вступил, но заявление уже подал… Но там, видимо, не торопятся…

— И со мной точно такая же история! — заметил с места Пауль.

Пауль был тихим, аккуратным парнем. Вещи у него всегда были в полном порядке. До армии он работал трактористом и не раз был награжден за усердие и хорошее содержание техники. Для парня вся жизнь заключалась в тракторе, которому он отдавал даже свободное время. Прежде чем попасть в армию, Пауль успел поработать на бульдозере. В армии он, по сути дела, занимался тем же самым — был водителем артиллерийского тягача. Служба в армии ему сначала не понравилась, но так было только до тех пор, пока он не сел за баранку тягача. Особенно гордился Пауль тем, что получил поощрение от командующего военным округом. На занятиях Пауль внимательно слушал, молча вел конспект и, как правило, не выступал. Но стоило ему сесть в кабину тягача, как он преображался.

— И вот я уже целый год служу здесь, — продолжал Пауль. — Это все, что я могу рассказать о себе.

Одним из последних выступал Бюргер. В жизни ему пришлось хлебнуть горя. На лбу у него залегали две глубокие складки, и, глядя на них, можно было подумать, что он постоянно о чем–то сосредоточенно думает. Говорил он с жаром, яростно жестикулируя.

— В школе мне пришлось учиться мало, я такой же переселенец, как и вы, товарищ унтер–офицер. Отец мой погиб. В семье я был старшим среди пяти братьев и сестер. Жили мы в деревне. Мать, я и еще две сестры работали у зажиточного крестьянина, вернее говоря, кулака, который при расчете все время обманывал нас. Потом я три года работал на лесозаготовках, а уж после этого попал в армию. Здесь я больше получаю, чем зарабатывал раньше, деньги отсылаю больной матери. В армии мне нравится, так как тут везде порядок. Я, пожалуй, останусь на сверхсрочную службу. Орудие — такой сложный механизм!.. Родился я в тысяча девятьсот тридцать четвертом году…

Разговор по душам понравился солдатам. Уходя от командира, шумно делились впечатлениями о вечере.

Шрайер, идя с Дальке, поинтересовался, поддерживает ли он связь с заводом. Вытащив из кармана письмо, он протянул его Дальке со словами:

— Мне вот с завода регулярно пишут. Письма подписывают все товарищи. Возьми, почитай, они интересуются, какие обязательства мы взяли в честь съезда партии.

Бюргер разговаривал с Гертелем о механизации лесных работ.

Последним уходил Хаук. Когда он хотел погасить свет в комнате, к нему подошли Пауль и Штелинг.

— Товарищ унтер–офицер, — попросил Штелинг, — скажите, пожалуйста, товарищам, что послезавтра у нас комсомольское собрание. Мы хотели бы поговорить, как нам лучше провести стрельбы. Я ведь член комсомольского бюро батареи.

— Так что же вы сами не сказали товарищам об этом? Товарищ Пауль, — повернулся Хаук к бывшему трактористу, — еще не все ушли, верните, пожалуйста, оставшихся товарищей на минутку назад.

Солдаты без особого желания вернулись в комнату.

— Товарищи, — произнес Хаук, когда стало тихо, — товарищ Штелинг хочет нам кое–что сообщить.

Штелинг покраснел от смущения и, набрав в легкие побольше воздуха, начал:

— Товарищи, послезавтра у нас состоится комсомольское собрание. Давайте говорить на нем о том, что нужно сделать, чтобы получить хорошие отметки на предстоящих стрельбах.

— Толстяк, да ты у нас просто гений! — восхищенно заметил Дальке.

Все засмеялись, и вместе со всеми Штелинг.

— Вот и все, товарищи. Спокойной ночи! — пожелал солдатам Хаук.

К Хауку подошел Пауль и спросил:

— Оказывается, вы тракторист, товарищ унтер–офицер?

Хаук кивнул.

— И можете управлять трактором С–80?

— На нем я и работал. — Хаук положил руку на плечо солдата. — Могу, дорогой, могу, так что в случае необходимости всегда заменю тебя.

— Да, да, — смущенно пробормотал Пауль. — Это хорошо. — И бросился догонять товарищей.

Хаук остался доволен беседой с подчиненными: хоть и тоненькая, но протянута для начала ниточка, которая может связать его с ними. Но каждую минуту эта ниточка может и порваться. Многие начинали тоже так, но ничего не достигли… Важно закрепить и усилить эту связь.

«По крайней мере теперь мне ясно, почему Гертель опоздал из отпуска: он помогал матери на полевых работах. Ему достаточно было объяснить, но он не сделал этого. Почему? Может быть, они просто стесняются меня? Выходит, я сам виноват в их замкнутости. А они могут подумать, что меня не волнуют их заботы. — Унтер–офицер почесал затылок. — Нужно больше интересоваться подчиненными, тогда я лучше буду понимать их. А разве Бюргера нельзя научить грамотно писать? Конечно, можно. Нужно только взяться за это. Уж сколько раз говорили об этом, а воз и ныне там. Пожалуй, Штелинг может повлиять на Бюргера. Штелинг парень умный. Его дружба с Бюргером должна быть полезной для обоих. Поживем — увидим». — Хаук был доволен собой и даже улыбнулся, а ведь всего несколько дней назад он смотрел на своих подчиненных другими глазами.

«И помог мне не кто–нибудь, а командир взвода. Без его совета я не решился бы начать такую беседу, боясь, что ребята меня не так поймут. На Брауэра можно рассчитывать: такой всегда поможет».

2

У велосипеда был такой вид, будто он всю зиму провалялся где–нибудь в сарае, а потом вдруг случайно попался кому–то на глаза, и его вытащили оттуда на свет. Крупные пятна ржавчины покрывали его. Кожа на сиденье кое–где отсутствовала, не хватало одной педали, крылья сильно помяты. Велосипед был небрежно прислонен к забору, переднее колесо с рулем, словно стыдясь своего вида, было перевернуто в обратную сторону.

И пока солдаты, стоявшие в тот час на КПП, отпускали злые шуточки насчет велосипеда, хозяин его находился в кабинете командира полка.

Получив приглашение садиться, он осторожно присел на стул и, скрестив ноги в измазанных грязью сапогах, спрятал их под стол, чтобы они не привлекали внимания. Это был мужчина лет тридцати пяти, с загорелым лицом, какие бывают у людей, работающих на открытом воздухе, в коричневой куртке с потертыми локтями. От него приятно пахло землей.

Командир полка сидел за столом. Он приветливо улыбнулся посетителю и спросил:

— Слушаю вас, коллега.

— Я из Картова, из сельхозкооператива. Моя фамилия Шихтенберг.

Переложив синюю кепку из одной руки в другую, он посмотрел на командира полка. Простое лицо и внимательные глаза офицера сразу располагали к себе. Это придало посетителю смелости. Однако когда взгляд посетителя остановился на двух золотых звездочках на погонах, он снова засмущался и даже немного оробел.

— Значит, вы из Картова? — с улыбкой переспросил подполковник Петере, желая как–то подбодрить гостя и вывести его из состояния нерешительности.

— Да, из Картова, — повторил Шихтенберг и, кивнув, медленно начал объяснять причину своего прихода. — Мы в кооперативе строим сейчас хлев для скота… Без хлева никак не обойтись…

Гость сделал паузу, потом, положив руку на стол, покрытый красным сукном, продолжал:

— Одна наша бригада сегодня уже приступила к строительству. Но кроме хлева нам еще нужно построить свинарник.

Петере понимающе улыбнулся и сказал:

— Я, кажется, догадываюсь, зачем вы пришли.

Гость тоже улыбнулся.

— Знаете, в селе круглый год полно работы, а людей у нас, прямо скажем, маловато.

Петере кивнул.

Шихтенберг сделал рукой энергичный жест, словно желая этим подчеркнуть важность того, что он скажет, и продолжал:

— Крестьяне–богачи не верят, что мы сделаем это, и насмехаются над нами. С политической точки зрения, да и с экономической тоже, важно закончить это строительство как можно скорее. Вот мы и подумали, не могли бы вы…

— Понимаю вас, — перебил гостя Петере и, выпрямившись, положил свои большие руки на стол. — С политической и экономической точек зрения от нас требуется помощь.

Шихтенберг кивнул.

Подполковник снял трубку, набрал номер:

— Товарищ Зомер, зайдите ко мне на минутку!

Спустя несколько минут в кабинет командира полка вошел стройный капитан с шапкой густых волос. Это был секретарь партбюро полка.

Зомер слушал Шихтенберга, прислонившись к стене. Он крутил в руке карандаш, подбрасывал его вверх и ловко ловил.

— Картов, Картов, это находится… ага, вспомнил. — И, посмотрев сначала на командира, а потом на гостя, сказал: — Я полагаю, товарищ подполковник, мы сможем им помочь. На следующей неделе у нас вряд ли что получится, а вот когда наши люди вернутся с учений, сможем. Пошлем туда группу, а то и целый взвод. Сколько людей вы просите? — Секретарь повернулся к Шихтенбергу.

— Несколько каменщиков… потом слесарей, но таких, которые умеют хорошо работать… Человек двадцать было бы неплохо, так я думаю.

— Хорошо, пошлем в ваше распоряжение целый взвод, и притом хороший, — пообещал секретарь партбюро.

Подойдя к Шихтенбергу, секретарь дружески похлопал его по плечу и неожиданно спросил:

— А красивые девушки у вас в селе есть?

Гость кивнул и лукаво подмигнул одним глазом.

— Тогда вам придется в оба следить за ними! — пошутил Зомер, подходя к двери.

Когда Шихтенберг на КПП показывал часовому пропуск, тот ехидно спросил его:

— У вас в кооперативе все велосипеды такие?

— Этот у нас еще самый лучший, — усмехнулся Шихтенберг, садясь на велосипед, который жалобно застонал под ним.

— Давай! Давай! — неслись ему вслед смешки и выкрики солдат.

Шихтенберг ехал медленно, объезжая лужи и выбоины, и вскоре скрылся за деревьями.

Он ехал и думал о том, как разозлятся богатеи, когда узнают, что солдаты помогут кооперативу в строительстве скотного двора, и как будут рады члены кооператива.

«Да, солдаты нас здорово выручат, — думал он. — А с Грунделовом мне все же придется поговорить».

Вскоре между деревьями показались домики села, послышалось гоготанье гусей и кудахтанье кур.

Было начало апреля, и солнце пригревало по–весеннему. Но деревья еще не зазеленели, поля были пока пусты, а все сельскохозяйственные машины стояли в сараях или под навесами. Однако пробивающиеся стрелки травы, частые дожди и тревожное мычание коров — все свидетельствовало о медленном, но верном приближении весны. Набухшие почки на деревьях и частые утренние туманы тоже были верными признаками весны.

* * *

После того как Грунделов женился, свекор передал ему кузницу. И сразу же у молодого хозяина она как бы помолодела. Вскоре он купил себе аппарат для электросварки и кузнечный молот. Каждое утро, прежде чем приступить к работе, кузнец несколько раз ударял по пустой наковальне. Звон разносился по селу, будя тех, кто любил поспать.

Всю зиму Грунделов много работал, ремонтировал немудреную крестьянскую утварь.

Когда Шихтенберг вошел в кузницу, Грунделов, надвинув на лицо защитную маску, сваривал какую–то деталь. Увидев Шихтенберга, он выключил ток и, прикоснувшись двумя пальцами ко лбу в знак приветствия, спросил:

— Что понадобилось от меня кооперативу?

— Завтра утром, Гельмут, я приду за ним. — Шихтенберг кивнул головой в сторону навозопогрузчика. — Скоро дела у нас пойдут лучше.

— Приходи не завтра, а послезавтра, — после короткого раздумья сказал кузнец.

Шихтенберг понимающе кивнул и спросил:

— У нас на ферме нужно отладить кое–какие мелочи. Когда ты сможешь это сделать?

— После первого.

Шихтенберг и Грунделов были когда–то хорошими друзьями. В годы войны они потеряли друг друга из виду. Грунделов вернулся из плена позже Шихтенберга. Они не встречались, так как Грунделов стал, так сказать, собственником, а бедняга Шихтенберг с трудом обрабатывал свой клочок земли.

Однако вскоре крестьяне образовали кооператив, в который вошел и Шихтенберг. Он горячо взялся за дело, и, наверное, без него кооператив давно развалился бы. Два года назад Шихтенберг вступил в партию, в то время как Гельмут день ото дня отдалялся от бывшего друга, хотя они и встречались иногда в селе.

Вскоре Грунделов начал выполнять кое–какие работы для кооператива. Однажды Шихтенберг принес Гельмуту в кузницу договор на подпись. Они разговорились, однако каждый чего–то не договаривал.

— По–моему, ты чего–то утаиваешь, — наконец сказал Гельмут.

— Да нет, ничего… Вообще–то хочу тебя кое о чем спросить… Ты, наверное, понимаешь, что очень нужен нам в кооперативе? Работы у нас пруд пруди. Иди работать к нам, и тебе тоже полегче станет.

Гельмут усмехнулся. Шихтенберг перехватил взгляд кузнеца.

— Ну, так как?

— Нет, мой дорогой, из твоей затеи ничего не выйдет. Я твои аргументы уже не раз слышал. Мне и так неплохо работается, так что не старайся, не трать на меня силы. Я и без того зарабатываю больше, чем буду получать у вас. Я вот сейчас сделаю навозопогрузчик, так, считай, тысчонка у меня в кармане. А ты разве сможешь платить мне такие деньги? Нет, конечно. Так что и не старайся разубедить меня.

— Ты, Гельмут, думаешь только о себе.

— Зачем ты мне говоришь об этом? Разве твои коллеги думают не о себе, а обо всех, когда они отработают восемь часов в кооперативе и сломя голову бегут в свой огород, где у них работы край непочатый? А зачем тогда Мюллер и Ханкер спрятали половину урожая? Или почему твои трактористы потихоньку вспахивают участки богачей? Да потому что хотят иметь деньжонки на выпивку. Оставь меня в покое! Сначала наведите порядок у себя… а уж потом…

— Что потом?! — перебил его Шихтенберг. — Потом, когда у господина кузнеца не будет больше выгодной работы, он сам прибежит в кооператив, не так ли? Послушайся меня, Гельмут! — Шихтенберг даже покраснел от волнения. Загибая пальцы, он начал считать: — Во–первых, два года назад нам было плохо. Во–вторых, ты забыл, что в наш кооператив вошли и крестьяне побогаче. В–третьих, подумай и о том, что такой кооператив у нас организован впервые. Прошу тебя, подумай еще раз над моим предложением: ты нам очень нужен!

— Нечего мне думать! Да и не верю я, что из вашей затеи насчет скотного двора выйдет толк.

— Что–нибудь да выйдет!

— Ты говоришь так, как будто он уже построен.

— Еще не построен, но скоро будет.

— Это тебе только снится. Кто будет заниматься этим, когда на полях сейчас полно работы?!

— И все равно мы скотный двор построим. Нам помогут солдаты.

— Выходит, ты уже и побираешься, как нищий! А еще хочешь меня к себе переманить. — Кузнец покачал головой. — Так пусть твои солдаты тебе все и делают.

— А почему бы и нет, сделают! — Шихтенберг направился к выходу.

— Да, вот еще что! — Остановил гостя Грунделов. — Не присылай ты к нам никаких агитаторов, не поможет это! — И кузнец снова принялся за прерванную работу.

Шихтенберг, хлопнув дверью, вышел на улицу и покатил по улице на своем велосипеде. Время от времени он покачивал головой, а выражение лица у него было озабоченное и злое.

«Кузнец в селе — лицо авторитетное. Побывал в плену у англичан, повидал свет. К тому же сильный он, занимается спортом и этим привлек на свою сторону молодежь. Умеет хорошо говорить. Плохо только, что он не знает, чего именно хочет. Его во что бы то ни стало необходимо перетянуть к нам. Весь вопрос в том, как это лучше сделать». — Шихтенберг надвинул фуражку на глаза, почесал затылок и сильнее нажал на педали.

За домами расстилались поля, а за ними виднелся лес, темный и влажный от дождя.

Шихтенберг до боли в глазах вглядывался в даль.

— Слишком много влаги, слишком много! — бормотал он. — Придется отводить излишек воды.

Заметив Раймерса, самого богатого крестьянина в селе, Шихтенберг учтиво поздоровался с ним. Раймерс что–то делал у себя в саду, кажется, копал: иногда звякала, попав на камень, лопата.

Шихтенберг поехал дальше, а заботы не давали покоя: «Какая земля была бы у нас, если почву немного осушить! Но сделать это можно только сообща. Жаль, что некоторые думают только о себе». Шихтенберг снова качал головой. У него созрел план, с которым он пока еще никого не знакомил.

Он мечтал о том счастливом времени, когда жители всего села войдут в кооператив. Некоторое время назад он начал следить за специальной литературой, вырезал статьи, в которых, как ему казалось, содержались вопросы, интересующие его, и хранил вырезки в специальной папке. Вся беда заключалась в том, что ему не с кем было посоветоваться, а говорить о том, что задумал, на собрании членов кооператива он не решался. Кто с ним согласится? Назовут мечтателем, пошутят, да и только.

Скажут, что сейчас есть и поважнее работа. Но уж кто–кто, а он–то знает, что структуру почвы нужно улучшать, иначе не получишь хорошего урожая.

Шихтенберг усмехнулся: рассуждает, спорит сам с собой.

Он остановился перед воротами, над которыми был прибит фанерный лист, а на нем крупными черными буквами написано: «Сельхозкооператив «Свободная земля».

Во дворе Шихтенберг увидел свояченицу Грунделова, Герду. Она шла от амбара. Увидев его, она приветственно помахала рукой и сказала:

— Скотный двор уже начали строить, я только что оттуда. Начать–то начали, вот неизвестно только, когда закончим.

— Закончим, и гораздо быстрее, чем предполагали.

Герда провела обеими руками по зачесанным назад волосам и засмеялась, приоткрыв красивые губы, отчего редкие веснушки на лице будто пропали. В темных добрых глазах появились приветливые огоньки.

— Хорошо бы! — сказала она и побежала к амбару.

Шихтенберг смотрел ей вслед и думал: «Какая она молодая и красивая! Собственно, в селе все девушки такие, но в Герде есть что–то особенное. Она образованная, интересуется всем новым. А не сказать ли ей о моем плане?»

И Шихтенберг быстрыми шагами пошел за Гердой.

* * *

У Грунделовых существовала традиция: за столом собиралась вся семья. Есть не начинали до тех пор, пока все не усаживались за стол. До начала еды о чем–нибудь разговаривали, шутили. Почему–то Герда чаще всего становилась объектом насмешек. Иногда она сердилась на это. Особенно зло подшучивал над ней сам Грунделов, который был уверен, что в кооператив она вступила по принуждению, а не по собственному желанию.

Несколько лет назад на занятиях в профтехучилище Герда рассказала своим друзьям о книге Шолохова «Поднятая целина». Для Герды люди, описанные Шолоховым, создававшие колхоз в невероятно трудных условиях, были настоящими героями. Все заспорили о том, можно ли сейчас, и не где–нибудь, а здесь, организовать крепкий кооператив. Когда спор закончился, Герда встала и во всеуслышание заявила:

— Я лично вступаю в кооператив.

Все на миг замерли, а затем раздался гром аплодисментов. Герда покраснела до корней волос и, смутившись, села на место. Ей пожимали руки, поздравляли.

Идя домой, Герда поняла, что первый раз в жизни она одержала победу над собой. Зато дома ее решение вызвало бурю негодования: в пятнадцать лет девчонке не положено самовольничать! Однако в ней нашлось мужество, чтобы настоять на своем.

Тогда в их селе кооператив просуществовал всего–навсего несколько месяцев. Над членами кооператива смеялись, порой довольно зло. Особенно изощрялись богатеи.

Герда жила в семье Грунделова, который был женат на ее старшей сестре. Новая родня не нравилась Герде. Кузнец зарабатывал неплохо, но беда была в том, что его больше ничего не интересовало.

* * *

Герда с интересом выслушала рассказ Шихтенберга о том, как он собирается осушать заболоченный участок земли. Ее радовало, что он рассказал о своих смелых планах именно ей, а не кому–нибудь другому.

«Как хорошо, что есть люди, которых волнуют такие вопросы! Нужно будет все хорошенько обдумать. Прорыть каналы на полях — это полдела, нужно будет сделать переходы через эти каналы, а может, еще что…» — думала она, идя домой.

Герда не обращала внимания на лужи под ногами и не заметила, как дошла до дому. Она вошла в полутемные сени, где пахло сырой землей, железом и каким–то тряпьем. Держа под мышкой сверток с газетами, Герда вошла в кухню.

— Здравствуйте, — поздоровалась она и сняла с головы платок. Вымыв руки, бросила на себя беглый взгляд в зеркало и подошла к столу.

Села она напротив фрау Энгель, матери Грунделова, и его отца. Взяла кусок хлеба.

— Ну, что нового? — повернулся к Герде Грунделов.

Все присутствующие уже привыкли, что кузнец всегда одной и той же фразой начинает очередные нападки на Герду.

— Скоро место за столом рядом с тобой пустовать не будет, — продолжал кузнец.

Все недоуменно переглянулись.

— Чего это вы на меня так уставились? — Кузнец отрезал кусок сала и положил на ломоть хлеба. — Скоро у нас появится постоялец.

— Что еще за постоялец? — Фрау Энгель нахмурила лоб. — Я ничего не знаю.

— Я и сам только сегодня об этом узнал, — ответил кузнец, отправляя в рот внушительный кусок хлеба. Он хитро улыбнулся, оглядев недоуменные лица родных. — Ну, что вы на меня уставились, будто я фокусник? Ешьте спокойно. Или вам еда не по вкусу?

И он снова откусил хлеба. Настала тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов да чавканьем кузнеца.

— Ты, наверное, выпил уже? — проговорила Герда.

— Нет, ни глотка. Корчма сегодня закрыта. То, что я вам сказал, это правда. — Кузнец отложил нож в сторону. — Ваш кооператив сегодня побираться приходил.

Герда перестала есть.

— Да, да, не удивляйся. Шихтенберг сегодня ездил к солдатам, просил помощи. Вот они и пришлют к нам солдат, так что в каждом доме будет постоялец, чтобы вы знали. — Кузнец, довольный, откинулся на спинку стула.

— Ну и мысли же тебе приходят в голову! — возмутилась Герда.

— Ты что, не веришь?! Спроси у Шихтенберга!

— И спрошу!

— Ого! Да ты, я вижу, в самом деле не веришь мне, а?

— Не говори так, Шихтенберг сам говорил мне…

— Конечно, к нам пришлют на постой не простого солдата, а офицера. Так где ты его положишь спать, а? — Гельмут рассмеялся и добавил: — Небось пришлют такого красавца, что просто залюбуешься!..

— Оставь меня в покое!

— Ты их еще не знаешь! — Грунделов задумчиво покачал головой.

— Гельмут, скажи наконец, правда это или нет? — спросила Анна–Мария.

— Если я говорю, то правда!

— Иногда ты шутишь…

— Сегодня я говорю серьезно!

Герда недоверчиво посмотрела на него и спросила:

— А что они здесь делать будут?

— Строить вам свинарник!

И тут Герда вспомнила, с какой уверенностью Шихтенберг говорил о том, что скотный двор будет построен. Видимо, Шихтенберг решил сделать сельчанам приятный сюрприз.

— Ну что ж, будет очень хорошо! — громко произнесла она.

— Только вы от такой помощи еще беднее станете! — буркнул Гельмут.

— Да, да! — Старик поддержал сына. — Я–то уж знаю, как они орудуют…

— И долго они пробудут здесь? — поинтересовалась Герда.

— А тебе–то какое дело до того, будут нам помогать солдаты или нет? — При этих словах старика Герда встала. — В селе много таких, кто горазд языком болтать…

Герда вышла из комнаты, так хлопнув дверью, что в шкафу зазвенела посуда.

— Вот до чего дожили! — пробормотал старик кузнец. — В собственном доме слова не скажешь! — Вытащив газету, он уставился в нее.

Через минуту Герда вернулась.

— Скажите, — обратилась она к старику, — вы уже давно живете в этих краях?

— Да, а что?..

— Здесь всегда было так сыро?

— Да–а, — старик откинулся на спинку стула. — Насколько я помню, всегда. Сухо здесь не бывает.

— И против заболачивания ничего нельзя сделать?

— Что тут сделаешь? Так было, так и будет.

— А помнишь, как перед самой войной, — вмешалась в разговор жена старика, — к нам сюда приезжал один господин и говорил, что они хотят осушить эти болота.

— Было такое. — Старик пожал плечами.

— Вон как! — воскликнула обрадованно Герда. — Выходит, уже этим вопросом занимались. Почему же ничего не сделали?

— Этого я не знаю. Может, не получилось ничего, а потом началась война… Тем более не до того было… — сказал старик.

— И кто тебе вбил мысль о каком–то осушении! — не стерпел Грунделов. — Вы и хлев–то самостоятельно построить не можете. Выдумываете планы, а у самих, кроме выдумки, ничего нет!

— Разумеется, мы с такой работой сами не справимся, но если нам помогут, тогда все планы можно претворить в жизнь.

Все с удивлением уставились на Герду, а старик кузнец рассердился:

— Черт знает что творится на белом свете! — И занялся своей трубкой.

— Я никак не пойму, почему вы всегда так упорствуете. Это все равно что выходить в поле с косой, когда все выходят с косилками! — не сдержалась Герда.

— С косой–то оно надежнее! — ответил старый кузнец.

Возражения старика раздражали Герду, тем более что говорил он всегда со злостью и желчью.

— С косой, Герда, оно самое надежное! — повторил он.

— Конечно, — поддержал отца Гельмут. — До сих пор мы только косой и косили — и всегда были с хлебом. А теперь, выходит, нам косы уже не нужны, а?

— Но с ними далеко не уйдешь, все время нужно останавливаться.

— Ах, Герда, а разве можно работать и не останавливаться?

— Ведь мы строим для будущего!

— Так ведь и старое было неплохим, — проговорил старик. — Надеюсь, ты это понимаешь…

— Мы трудимся для нового!

— И я для нового, десять навозопогрузчиков сделал, каких у нас сроду не было, — сказал Гельмут.

— Но ты делал их для себя.

— Нет, не для себя. Один из них купил ваш кооператив.

— Да, но вступать в наш кооператив ты не хочешь, не так ли? — Герда чувствовала, что она вот–вот взорвется. — Иногда ты говоришь, как кулак, и хотя не являешься им, но зато помогаешь им! — Не желая продолжать разговор, Герда вышла из комнаты.

«Значит, солдаты нам помогут, — подумала она, — Ну что ж, посмотрим…»

3

Унтер–офицер Хаук, войдя в спальную комнату, тихонько прикрыл за собой дверь. Он обошел печку и, приблизившись к окну, где стояли койки солдат первого расчета, зачем–то посмотрел в окошко, как будто в темноте можно было что–нибудь рассмотреть. Однако увидел только кровати, шкафчики для обмундирования и смеющиеся лица что–то рассказывающих солдат, отраженные в стеклах.

Гертель лежал на койке и читал книгу. Увидев унтер–офицера, он смущенно улыбнулся и встал.

— Добрый вечер, — поздоровался Хаук. — Садитесь, поговорим.

— Хорошо. — Гертель захлопнул книгу и сунул ее под подушку.

— Ну, как идут дела, товарищ Гертель? — спросил Хаук.

— Хорошо, все хорошо. Я не привык жаловаться, товарищ унтер–офицер.

— Как служба? Нравится?

— Я никак не привыкну, особенно когда полевые занятия и все нужно делать самому… Да еще политзанятия… а я так плохо говорю. Ну и в спорте я не ахти как силен.

— Вы должны тренироваться. На батарее много хороших спортсменов, — проговорил Хаук и показал рукой в сторону солдат. — Кто–нибудь из них вам поможет.

— Они уже пробовали, но у меня ничего не получается. — Солдат безнадежно махнул рукой. — Не выйдет из меня спортсмена, разве что штангу поднимать…

— Попробуйте еще раз, товарищ Гертель. Главное — не теряйте надежды. Вот увидите — все получится.

— Хорошо, товарищ унтер–офицер, но только вы сами от меня откажетесь.

Постепенно вокруг них собрались солдаты.

— Ну как, товарищи, добьемся, чтобы наш расчет стал лучшим в дивизионе?

— Добьемся, если каждый будет стараться, — ответил Лахман.

Хаук посмотрел на каждого по очереди. Пауль уставился в пол, Гертель крутил головой.

— С заправкой коек у нас уже лучше, только у Толстяка пока еще не получается.

— Да и в шкафчиках у нас порядок, — заметил Пауль.

Тем временем к ним подошли и остальные солдаты.

— Быть лучшим расчетом — это значит не только иметь хороший внутренний порядок. Нужно, чтобы ни у одного из солдат не было дисциплинарных взысканий…

— Это уж зависит от вас! — перебил унтера Дальке. Все весело засмеялись.

— Прежде всего нужно быть первым в учебе, — продолжал Хаук, — и вообще во всем, в том числе и в спорте.

Услышав эти слова, Гертель опустил голову.

— Подумайте, товарищи, обсудите все как следует, а потом поговорим. — Сказав это, Хаук попрощался с солдатами своего расчета и ушел. Постепенно солдаты стали расходиться. Лишь несколько человек из второго расчета не отходили от Гертеля.

— Нам еще очень много нужно сделать, — заметил рыжеволосый ефрейтор Эрдман. — А для этого придется использовать все свое свободное время.

Пауль махнул рукой, лег на койку и отвернулся лицом к стене. Бюргер слушал, склонив голову набок.

— Год назад был у нас один такой унтер–офицер, который тоже не давал нам ни минуты свободного времени. Потом пришел Бауман, и свободное время у нас появилось. Мы свое дело делаем! — выпалил Эрдман и отошел к окну.

— Держи лучше язык за зубами! — шикнул на него Гертель. — Или уйди!

Эрдман усмехнулся.

Лахман подошел к солдатам и, засунув руки в карманы, проговорил рыжеволосому прямо в лицо:

— Почему это ты решил заботиться о нас? Может быть, думаешь, что мы тебя всерьез воспринимаем?

— Лично ты или все?

— Мы придерживаемся одного мнения. А ты иди отсюда со своими советами. С нас хватит!

В этот момент раздалась команда дежурного на уборку помещения.

Шрайер пошел в курилку, которая находилась в конце коридора. Закурил и сел на скамейку. Достал из кармана письмо, которое ему прислали с завода, где он работал до армии, прочитал его и задумался.

«Ну и советы же они дают! Не знают нашей армейской жизни, а советы дают. К тому же я еще не комсомолец. Другое дело Лахман! Вот ему пусть и советуют, а меня бы оставили в покое. Да и Хаук теперь не даст нам житья. До сих пор он вел себя тихо, а теперь…» — Шрайер сложил письмо и, сунув его в карман, пошел в спальную комнату.

* * *

На открытое комсомольское собрание явились почти все солдаты четвертой батареи.

Унтер–офицер Бауман сидел на табуретке, прислонившись спиной к стене. Вообще–то он был абсолютно уверен, что такие собрания никакой пользы не дают, они только отнимают много времени и часто кончаются пустыми разговорами. Но тут уж ничего не поделаешь, согласно указаниям командира каждому учению и каждой стрельбе обязательно должны предшествовать партийное и комсомольское собрания.

«Брауэр говорит хорошо, — думал Бауман, слушая унтер–лейтенанта, — но уж больно общими словами».

Собрание не интересовало его. С большим удовольствием Бауман задумался над тем, какую девушку из числа знакомых пригласить ему на вечер, когда он получит увольнение после стрельб.

Он самодовольно усмехнулся. Он знал, что нравится девушкам. А раз так, то стоит ли отказывать себе в таком удовольствии? Он не раз видел, что девушки смотрят на него с любопытством, стараясь встретиться с ним взглядом.

Бауман снова прислушался к тому, что говорил Брауэр. Взводный говорил о тех мелочах, которые часто влияют на результаты стрельб, и притом далеко не в лучшую сторону. Потом он заговорил о гигиене.

Бауман считал, что это его не касается. Уж кто–кто, а он всегда ходит чистым и аккуратным, за что командиры не раз ставили его в пример другим. Даже на учениях, когда всюду была грязь, Бауман ухитрялся щеголять в начищенных до блеска сапогах, воротничок его всегда сиял чистотой, а под ногтями никогда не было темной полоски.

Бауман провел рукой по волосам, уловив носом тонкий запах одеколона. Он любил этот запах, который навевал на него приятные воспоминания.

«Интересно, почему женщины так льнут ко мне? — думал он. — Видимо, это чисто фамильная черта. Отца женщины тоже очень любили». Бауман вспомнил, как женщины и девушки крутились возле его отца в ресторане, где он работал. Очень часто они говорили отцу комплименты, а он в свою очередь — им.

Отец определил сына учеником в автомастерскую, где работал хороший друг отца.

Однажды вечером Бауман зашел к отцу в ресторан. Зал был заполнен до отказа. За одним из столиков, которые обслуживал отец, сидела девушка с большими красивыми глазами. На девушке была тонкая блузка, сквозь которую было видно красивое белье, облегающее крепкое тело.

Пока отец обслуживал гостей, сын начал переговариваться взглядами с девушкой. Глаза у девушки были выразительные, а взгляды, которые она бросала на парня, требовали решительных действий.

Как только отец вышел на кухню, Бауман с девушкой выскользнули из ресторана. Он часто вспоминал потом это приключение, хотя то, что за ним последовало, было далеко не таким приятным. Отец так вздул сына, что тот, забрав кое–какие свои вещички, сбежал к бабушке в деревню. Однако жить в деревне Бауман не мог, да и не хотел. Пожив совсем немного у бабушки, Бауман вступил в Национальную народную армию.

В армии он окончил школу унтер–офицеров: язык у него был подвешен неплохо, да и голос оказался звучным, командирским.

Получая краткосрочный отпуск, Бауман ни разу не ездил домой. Каждый отпуск он проводил у какой–нибудь знакомой девушки.

Громкие аплодисменты вывели Баумана из задумчивости, и он тоже захлопал в ладоши.

В прениях первым выступил Тим, который обвинил унтер–лейтенанта Функе в том, что тот передал на позицию неверные данные.

Вторым вышел на трибуну командир взвода артиллерийской разведки, который от имени своих солдат взял довольно высокие обязательства, а в конце выступления тоже упомянул об ошибке офицера–вычислителя.

Бауман выпрямился и посмотрел на Функе.

Унтер–лейтенант Функе пригладил волосы руками, нахмурил брови, встал и сказал:

— Друзья, я признаю, что допустил ошибку. Я сделал для себя соответствующий вывод. Обещаю вам, что такого больше не повторится.

Следующим выступал Лахман:

— Вчера я получил письмо из Магдебурга. Товарищи по заводу напомнили мне, что я обязался к дню созыва съезда овладеть профессией наводчика. Раз я обещал, то я это сделаю, а еще я хочу, чтобы наш расчет стал лучшим расчетом в дивизионе!

Бауман посмотрел в ту сторону, где сидел Хаук, и подумал: «Ты смотри! Этот у нас без году неделя, а вон какую работу провел».

Потом выступал Пауль:

— На учениях я буду стараться вовсю, мой тягач в полном порядке, и я обещаю доставить гаубицу куда угодно.

Прения шли полным ходом.

«Хорошо отстреляться — это еще не все, — подумал Бауман. — Нужно шире развернуть социалистическое соревнование». Он встал и попросил дать ему слово.

— Товарищи, я думаю, что настоящим соревнование может стать только тогда, когда в нем участвует несколько расчетов. Вот и разрешите мне от имени нашего расчета заявить, что мы тоже включаемся в соревнование и будем бороться за звание «Лучший расчет».

Все громко захлопали. Бауман сел на место, удивленный: «Что я такого сказал? Все равно все берут обязательства, так что и нам нужно. В целом–то собрание довольно скучное, говорят все об одном и том же. — Он с трудом сдержал зевок. Бросив взгляд в президиум собрания, увидел там Брауэра. — И он в президиуме. Довольный такой сидит».

Бауман посмотрел на часы и ужаснулся: без нескольких минут девять! «А мне еще бриться и мыться надо! Пора кончать с этими разговорами, а то я и опоздать могу».

К счастью для Баумана, собрание скоро закончилось, и он помчался приводить себя в порядок.

Спустя полчаса он уже был на КПП. Оказавшись за воротами казармы, Бауман быстрыми шагами направился к месту свидания, думая о том, как поведет себя с ним знакомая девушка.

4

После дождя стало тихо–тихо. Блестели под ногами мокрые булыжники. Неожиданно обер–лейтенант Кастерих услышал какой–то шорох. Он обернулся, но никого не увидел.

Офицер шел по тропке, которая вела от казармы к поселку. Заложив руки за спину и немного наклонившись вперед, Кастерих шел медленно.

Весь день он был занят: встречался с офицерами, унтер–офицерами, солдатами, беседовал с ними, подписывал различные заявки, без которых не обойдешься накануне артиллерийских стрельб. Проинструктировав суточный наряд, Кастерих вышел из казармы.

Свежий воздух, запах влажной земли и хвои взбодрили его. Рабочий день кончился, к стрельбам они подготовились, и это радовало офицера.

Дом, в котором он жил, не был освещен. Когда Кастерих подошел ближе, он увидел, что жена стоит у открытого окна.

— Добрый вечер, — первой поздоровалась она. Он вошел в комнату.

— Как ты сегодня поздно! — Подойдя к нему, она поцеловала мужа, сняла с него фуражку и портупею.

— Я уже больше часа жду тебя, стоя у окна. Сегодня такая хорошая погода! Может, пойдем погуляем немного?

— Ты же знаешь, Бетти, что я завтра уезжаю, а мне еще нужно кое–что сделать. К тому же я голоден.

— Жаль, — сказала Бетти и зажгла свет.

На маленьком столике ждал приготовленный ужин. Поужинали молча. Убирая посуду, она спросила:

— Ты долго будешь работать?

— Пожалуй, да, — ответил он, — ты иди ложись, если мне никто не будет мешать, я скорее управлюсь с делами.

— Спокойной ночи, Клаус, — сказала Бетти и пошла к двери.

Клаус слышал, как она прошла по коридору, как открыла дверь в спальню и начала стелить постель.

Неожиданно в голову ему пришла мысль, что Бетти сейчас заплачет. Однако он не вскочил с места, а лишь откинулся на спинку кресла и прислушался. Стояла мертвая тишина.

Кастерих облокотился на стол, уставившись взглядом на фотографию, висевшую на стене. На фото Бетти была в свадебной фате. Она радостно улыбалась, держа в руках букет роз. Было это почти пять лет назад. День свадьбы совпал у Бетти с днем рождения: ей тогда исполнилось девятнадцать лет. Жизнь у девушки началась так, как она мечтала. Бетти была влюблена в Клауса и почти ежедневно писала ему длинные письма.

Клаус старался отвечать на каждое ее письмо. Бетти казалась ему прелестным созданием из совершенно другого мира. Пока он учился в офицерском училище, они встречались каждый день, мечтали о том, как получат квартиру, купят красивую мебель, поедут путешествовать.

Каждая встреча с Бетти была для Клауса своеобразным подарком. Училище он окончил успешно и получил звание лейтенанта. Служить Кастериха послали на север. Бетти без лишних слов последовала за ним в маленькое селение, затерявшееся посреди леса. Она не представляла себе жизни без Клауса, где–то вдали от него.

Им дали небольшую двухкомнатную квартиру, забота о которой полностью поглотила Бетти. Она обмеряла ее, мысленно планировала, куда поставить новую мебель, когда они ее купят.

За годы замужества Бетти нисколько не изменилась. Она осталась такой же ласковой и покладистой. Самое главное в жизни для нее был муж. Ради него она жила. Все остальное, казалось, нисколько ее не интересовало.

Клаус был счастлив и гордился такой женой.

Однако однажды он, к своему удивлению и страху, почувствовал, что его раздражает некритическое отношение Бетти к жизни, а ее постоянные комплименты стали ему надоедать, как и бесконечные разговоры о меблировке квартиры и устройстве их личной жизни. Правда, Бетти он не высказал ни единого упрека. Да и что можно было сказать ей! Она ведь совершенно не знала жизни. Мысли об этом все чаще и чаще стали приходить в голову Клаусу и мучили его.

У них появилось все, о чем они мечтали. Не было только ребенка. Квартира была превращена в уютное гнездышко, но это почему–то не радовало Клауса. Недовольство все чаще овладевало им.

Клаус весь день проводил в части, и это несколько отвлекало его от невеселых мыслей. Он был уверен, что жена и не догадывается о его сомнениях. Открываться ей он не собирался, это было бы для Бетти страшным ударом…

Посидев еще немного, Клаус встал и направился в спальню. Тихо лег рядом с женой. Бетти еще не спала. Она обняла мужа и положила голову ему на грудь.

— Ты еще не спишь? — спросил он.

— Я ждала тебя. — Она погладила его по щеке.

«Нет, сегодня я не могу ей ничего сказать. Скажу как–нибудь в другой раз, — решил Клаус. — Обязательно скажу, потому что дальше так жить нельзя».

* * *

На рассвете полк вышел в назначенный район.

Майор Глогер еще в казарме приказал установить на плацу как образец палатку, чтобы солдаты знали, как она должна выглядеть.

Унтер–лейтенант Брауэр получил приказ установить палатки для личного состава в назначенном районе. Палатки он установил и теперь шел между ними. Вдруг из первой палатки до него донеслись голоса.

— Оставь меня в покое! — Это говорил Хаук. Он был очень возбужден. — Здесь я командую и прошу делать то, что приказываю.

— Извини, товарищ начальник, что я попытался повлиять на тебя. Но мы с тобой соревнуемся, и потому я имею основание упрекнуть тебя в том, что ты нарушил принцип оказания друг другу взаимной помощи. — Эти слова произнес Бауман.

— Итоги соревнования еще не подведены, а через два часа мы должны все закончить.

— Я полагаю, что все и так ясно. В твоем расчете лучше внутренний порядок, чем в других, это все знают.

— Даже если перед другими палатками разобьют цветники, я и тогда останусь при своем мнении.

— Поэтому ты и утверждаешь, что у нас никакого порядка нет?

— Провоцируй кого–нибудь другого, а еще лучше — беспокойся о себе. У меня все!

Брауэр пошел дальше между ровными рядами палаток, вокруг которых суетились солдаты, старавшиеся сделать все, чтобы их палатку признали образцовой: кто выкладывал перед палаткой какие–то фигурки из камешков, кто лозунг. И лишь перед палаткой Хаука никто не суетился.

Унтер–офицер Герман, уложив последний камешек вместо точки, встал и посмотрел со стороны на лозунг «Общий успех зависит от каждого». Удовлетворенный делом своих рук, он скрылся в палатке.

В палатке на куче соломы сидели четверо солдат. Брауэр осмотрелся. В воздухе плавала пыль. Автоматы были сложены как попало на брезенте, тут же валялись рюкзаки.

Отведя Германа в сторону, Брауэр сказал:

— Лозунг у вас хорош, спору нет, товарищ Герман. А вот в самой палатке черт знает что творится! — Брауэр посмотрел на часы: — Спешите, остался, собственно говоря, всего один час.

Брауэр пошел дальше, ругая в душе солдат, которые думают больше о том, как будет выглядеть их палатка снаружи, и не наводят порядка внутри. И действительно, половина всех солдат копошилась у палаток снаружи.

«Гражданский бивак какой–то, а не лагерь воинской части! Запретить нужно всякое украшательство! Не может быть, чтобы командир не согласился со мной! Нужно и в мирное время жить в условиях, приближенных к боевым. Я так ему и скажу», — думал Брауэр, входя в палатку командира дивизиона.

Посреди палатки ослепительно горела электролампочка, из транзистора доносилась танцевальная музыка.

Майор Глогер сидел на стуле с довольным и красным, будто он только что принял горячую ванну, лицом. Китель его висел на спинке стула. Спина майора была перекрещена подтяжками, которые он на груди оттягивал большими пальцами и тут же отпускал, отчего получался громкий шлепок.

— Ну, товарищ Брауэр, что случилось? Чего–нибудь не хватает? — спросил он.

— И да и нет.

Глогер, покряхтывая, встал и взял сигару:

— Тогда рассказывайте, в чем дело.

— Товарищ майор, — начал Брауэр, — я не согласен с тем, что творится в лагере. Это же ерунда какая–то! — Он сделал несколько шагов по направлению к майору, энергично жестикулируя руками. — Украшательство какое–то! Какое отношение это имеет к боевым стрельбам? У нас же не увеселительный парк!

Глогер откусил кончик сигары и нервно выплюнул его.

— Я вас не понимаю, — проговорил он, сверля Брауэра взглядом.

— Товарищ майор, зачем мы украшаем палатки снаружи черт знает чем?

— А вы чего бы хотели, товарищ унтер–лейтенант? Так всегда делали до нас с вами. Так делают и в других армиях социалистических стран. Я вас действительно не понимаю. Разве вы не видели, какая палатка стояла в части?

— Это совсем другое. Я полагал, что, прибыв к месту боевых стрельб, мы должны так замаскироваться, чтобы стать по возможности незаметными. Ведь мы же солдаты Национальной народной армии ГДР, и всего в нескольких километрах от нас проходит государственная граница, за которой находятся солдаты, в чьих руках атомные ракеты, а мы тут бегаем вокруг палаток, как дети.

Майор бросил незажженную сигару на стол, она покатилась и упала на землю.

— Вы, видимо, считаете, что только у вас одного голова работает? То, о чем вы говорите, требует немалых усилий и тщательной подготовки.

— Мы должны жить в условиях, приближенных к боевой обстановке, — а вы посмотрите вокруг!..

— Для нас сейчас самое главное заключается в том, чтобы отлично отстреляться. — Майор нагнулся и поднял сигару. Сдув песчинки, он снова сунул ее в рот.

Брауэр крепко сжал губы, а затем громко сказал:

— Если мы научимся только стрелять, товарищ майор, то мы далеко не уедем. Наша партия учит нас, чтобы мы в любой момент были готовы выступить на защиту нашей республики, чтобы мы постоянно повышали боевую готовность. Хорошо замаскированная палатка с расчетом, как мне кажется, намного важнее лозунга, выложенного камешками перед палаткой.

Глогер снова нервно бросил сигару на стол. Лицо его покрылось красными пятнами. Он схватил китель со спинки стула и, надев его, застегнул на все пуговицы.

Помолчав немного, Брауэр сказал:

— Исход любой войны решали всегда степень подготовки к ней войск и боевые качества командиров. То, чем мы занимаемся в данный момент, нисколько не улучшает ни первого, ни второго.

Брауэр замолчал, ожидая, что ответит майор. А Глогер провел рукой по шее, будто ему давил воротник, но ничего не сказал.

— Разрешите мне, товарищ майор, обратиться по данному вопросу к командиру полка и его заместителю по политчасти?

— Обращайтесь! — буркнул майор. — Но я думаю, что они вам скажут то же самое, что и я!

* * *

Хаук сидел в палатке, где разместился личный состав караула. Рядом сидел Герман с книгой в руках. Несколько раз он поглядывал на Хаука, желая заговорить с ним, но все никак не решался. Наконец, подперев подбородок руками, он посмотрел Хауку прямо в глаза и признался, что нигде не может найти своего тракториста (так он называл водителя тягача).

— А ты везде посмотрел? — спросил его Хаук.

— Везде.

— А Дальке ты не видел?

— Нет, но его я и не искал.

— Подожди минутку!

Хаук разбудил Шрайнера и послал его на поиски водителя и Дальке, а сам стал звонить по телефону Бауману.

— Может, пока не стоит беспокоиться? — задумчиво произнес Герман.

Хаук покачал головой и сказал:

— Представь себе, что объявят тревогу, а твоего водителя нет, что тогда? Да и до границы отсюда рукой подать, кто знает, что может случиться.

Герман кивнул и разволновался еще больше. Вскоре вернулся Шрайер и доложил, что никого не нашел.

Вслед за Шрайером в палатку вошел Бауман.

— Что тут у вас стряслось? — спросил он, позевывая.

— Пропали Дальке и Альтман, — объяснил ему Хаук.

— Ну и что? Найдутся, никуда они не денутся.

— Ты так равнодушно говоришь, — заметил Хаук, — а ведь всякое может случиться.

— Мои люди на месте. Сначала навалишь на солдат бог знает каких обязанностей, а потом взыскания раздаешь.

— Можно подумать, что ты злорадствуешь.

Герман поднял руки и примирительным тоном сказал:

— Не спорьте, пожалуйста, нам нужно что–то предпринять.

— А что ты можешь сделать? Вернутся они, — успокоил его Бауман.

— Я вот думаю, куда они могли задеваться.

— Кто знает?

— Нужно доложить Брауэру.

— А почему не сразу командиру полка? — усмехнулся Бауман.

Хаук вскочил и заговорил почти шепотом, чтобы на них не обращали внимания солдаты:

— Тебе легко говорить, у тебя все на месте.

— Ты мне сначала найди их, а потом уж будешь… — Бауман махнул рукой и направился к выходу, но остановился, услышав слова Шрайера.

— Товарищ унтер–офицер, а я знаю, где они! В пяти километрах отсюда есть село, в котором живет знакомая Дальке. Он с ней на вечере познакомился. Они и меня приглашали пойти с ними, но я не пошел, сменил только Альтмана, так как завтра утром у молодых водителей занятия по вождению…

— Ну, что я говорил! — Бауман остановился у выхода из палатки. — А вы сразу хотели забить тревогу по всей части!

Неожиданно в палатку вошел Брауэр.

— Что тут за собрание у вас? — спросил он.

— Товарищ унтер–лейтенант, Дальке и Альтман без разрешения куда–то ушли из расположения части. Мы здесь как раз советуемся, что нам делать, — доложил Бауман.

Хаук подробно объяснил Брауэру, как все произошло.

Брауэр сел на табурет и тихо заметил:

— Значит, ЧП у Штелинга. Случилось это между часом и двумя. А где у нас состоялся последний вечер? — спросил он.

— В Кунцдорфе, — ответил Бауман. — Знакомая девушка Дальке живет в доме левее корчмы.

— Хорошо. Пошлем в Кунцдорф патрулей. Штелинга как следует проинструктируем, — решил Брауэр.

Разведя караульных по постам, Герман вернулся в палатку и, сев к столу, начал что–то писать.

— Жене пишешь? — полюбопытствовал Хаук.

— Да. — Герман хитро усмехнулся.

Хаук поймал себя на том, что он тоже улыбается. Чтобы согнать с лица эту улыбку, он тряхнул головой и начал разглядывать Германа.

«Какое доброе у него лицо, — думал Хаук. — Очень доброе и простое. Голубые глаза, круглый добрый подбородок. Жена, наверное, очень любит его. Они, конечно, хорошо понимают друг друга. Да при его характере это и не удивительно. Нужно будет как–нибудь поговорить с ним о семейной жизни».

С сосны, под которой была раскинута палатка, на брезент падали иголки, причем создавалось впечатление, будто по брезенту бегали крошечные птички. Хаук с удовольствием вдыхал свежий воздух. Его сейчас беспокоило только одно: чтобы поскорее вернулись в подразделение «беглецы».

* * *

Штелинг раздраженно сорвал с носа очки и уставился в темноту. Вытер слезинки, навернувшиеся на глаза, и посмотрел на часы.

— Уже четверть второго, — прошептал он, — а может, он вернется несколько позднее?

«До двух часов Дальке еще десять раз может вернуться!» — Штелинг глубоко вздохнул. Он ничего не слышал и не чувствовал, кроме биения собственного сердца. В этот момент с дерева сорвалась и упала веточка. Штелинг испуганно отшатнулся от сосны и осмотрелся.

«Прошло пять минут. Еще восемь раз по столько, — думал Штелинг. — Что сделает со мной Гертель, теперь уже все равно! Может, Дальке больше уже не будет в моем расчете, а может, все обойдется и его даже не накажут».

Штелинг снова прислонился к стволу сосны. Насмешливо прокричала какая–то птица, один раз, потом еще и еще. Казалось, она смеялась над бедой Штелинга.

«Ну, когда же вернется этот Дальке? Пойду засну, а когда он придет, проснусь. А придет ли он вообще? Да и зачем я здесь стою и жду, когда и так почти все знают, что Дальке ушел в самовольную отлучку? Утром об этом узнают все».

Штелинг нервно заходил взад и вперед по дорожке, потом снова подошел к дереву.

«Ах, Дальке, Дальке! Навязался ты на мою шею! Его лучший дружок Шрайер, так нет, этого занесло в мой расчет». Штелинг поправил автомат за спиной и посмотрел на часы — было без двадцати пяти два. Он задрал вверх голову и увидел сквозь ветви звездное небо. Неожиданно треснула ветка. Штелинг вздрогнул и рывком перевел автомат в положение «на грудь». «Черт возьми, веду себя как трусливый заяц! — выругался он про себя. — И все из–за этого Дальке! А Брауэр еще сказал, что я должен был получше смотреть за ним. Не держать же его за шиворот?!»

Время тянулось медленно, по крайней мере так казалось Штелингу. Вот уже без двадцати два.

«Меня же еще и обвинят во всем. Скажут, рядом жил, спал, а недосмотрел. В довершение всего дело дошло до грубого нарушения воинской дисциплины. Быть может, еще и меня самого накажут?» — Штелинг снова взглянул на часы: без десяти два.

Ему вдруг послышался какой–то шум. Штелинг впился глазами в темноту. Впереди показалась человеческая фигура. Кто–то медленно шел вперед. Ладони у Штелинга вспотели от волнения. Он еще крепче сжал автомат.

Человек, который шел ему навстречу, был в серой военной форме. За ним, также крадучись, шел второй.

Штелинг замер на месте, наблюдая за обоими. Подпустив их еще ближе, Штелинг во все горло крикнул:

— Стой! Ни с места!

Хаук повел солдат в лес.

— Дойдем до холма, там отдохнем, — сказал он и пошел дальше.

«Конечно, можно было бы этого Дальке и раньше наказать. Поводов было достаточно, но, как правильно заметил Брауэр, к солдату, побывавшему на гауптвахте и вернувшемуся в подразделение, всегда проявляется повышенный интерес. А вот осуждение любого проступка в самом коллективе всегда дает положительный результат».

Хаук оглянулся. Солдаты, растянувшись цепочкой, молча шли за ним.

«Интересно, как поведут себя на обсуждении сами солдаты? Брауэр сейчас сидит у Германа». — Хаук раздраженно покачал головой и еще раз оглянулся назад.

Дальке и Шрайер о чем–то тихо перешептывались друг с другом. Остальные безо всякого интереса смотрели на сосны.

«Стараются сосредоточиться», — подумал про них Хаук и, улыбнувшись, сел на пенек.

Солдаты полукругом расселись вокруг него. Хаук не собирался говорить долго. Главное — что скажет Дальке.

Все чувствовали себя как–то неловко и, чтобы скрыть это, чертили веточками на земле затейливые узоры.

Дальке прислонился спиной к сосне и, чуть–чуть ехидно улыбаясь, не спускал взгляда с Хаука.

«Это пока еще дуэль взглядов, — мелькнуло у Хаука. — Если солдаты станут на его сторону, серьезного разговора не получится».

— Товарищи, — начал Хаук, — я не собираюсь долго говорить. Вы и так все хорошо знаете, зачем мы собрались. Скажите нам, товарищ Дальке, почему вы ушли в самовольную отлучку?

— Я этого никогда не делал прежде… — Дальке, казалось, сжался в комок.

— Мало того, что сами ушли, вы еще увели с собой молодого солдата.

— Я его не принуждал.

— Зато уговорил, — заметил Лахман.

Дальке поднял голову и сказал:

— А с тобой, Лахман, я не разговариваю, я отвечаю на вопросы товарища унтер–офицера, понятно?

— Вы ошибаетесь, товарищ Дальке. Сейчас с вами не только я говорю, весь расчет говорит!

— Вон как! — Дальке отломил маленькую веточку и хлопнул ею по сапогу. С ехидной усмешкой он оглядел своих товарищей одного за другим.

Штелинг снял очки и не спеша начал протирать их. Бюргер, не шевелясь, уставился в землю. Гертель дружелюбно смотрел то на Хаука, то на Дальке. Пауль прислушивался к шуму моторов, доносившемуся со стороны автопарка. Шрайер мял пальцами сигарету.

— Не думай, что мы одобряем твою самоволку. Все товарищи ведут себя как полагается, и только ты один подводишь всех нас. Когда же ты возьмешься за ум? Ведь ты же наводчик орудия! А если бы во время твоего отсутствия объявили тревогу, что тогда? — сказал Лахман.

Дальке, даже не пошевелившись, буркнул:

— А ты получше старайся, чтобы поскорее смог заменить меня.

— Товарищи, не шумите попусту! — попытался утихомирить спорящих Шрайер. — Никакой тревоги никто не объявлял, так есть ли повод для спора? Дальке вернулся, он сделает для себя соответствующий вывод, и все…

— А мы здесь вовсе не спорим, товарищ Шрайер. Мы просто не имеем права оставлять такой проступок без внимания. Вот и пусть все товарищи выскажут свое мнение.

— Конечно! — буркнул Бюргер. — Товарищ унтер–офицер безусловно прав. Дисциплина есть дисциплина, и ее нужно соблюдать.

Бюргера поддержал Гертель.

— Когда я в прошлом году опоздал из городского отпуска, меня даже не наказали. И хотя у меня имелась уважительная причина, все равно, может, это было неправильно. Однако проступок Дальке нельзя оставить безнаказанным…

— Ну тогда наложите на меня взыскание, только кончайте поскорее этот цирк! — перебил Гертеля Дальке.

«Так вот кто тогда говорил о цирке, — встрепенулся Хаук. — Цирк, значит…» Унтер–офицер намеревался строго отчитать Дальке, но его опередил Пауль:

— Ты хоть раз видел, чтобы я самовольно покинул свой тягач? Не видел и не увидишь! Нужно быть серьезным, вот что я тебе скажу.

— Да ты прямо влюблен в свой тягач!

— Это гораздо лучше и полезнее, чем ходить в самоволки. Мы солдаты и всегда должны находиться на том месте, куда нас поставили.

— Хватит мне нотации читать! — небрежно махнул рукой Дальке. — Надоело!

— Нет, не хватит. — Штелинг нацепил очки на нос. — Наберись терпения и слушай, что тебе здесь говорят. В конце концов, мы в армии и не имеем права поступать так, как кому заблагорассудится. У нас коллектив, и твой поступок мы обязаны обсудить. Ты сам виноват!

— Вы, наверное, завидуете мне. Ведь вас со мной не было…

Дальке не успел закончить фразы, так как Пауль начал громко смеяться и никак не мог успокоиться. Вслед за ним засмеялись и другие солдаты.

Дальке с удивлением посмотрел на товарищей, которые хохотали до слез, а потом вдруг вскочил как ужаленный и, почесывая зад, бросился в кусты.

Когда солдаты немного успокоились, Пауль, с трудом сдерживая смех, объяснил:

— Извините, товарищ унтер–офицер… Дело в том, что Дальке сел на… муравьиную кучу. Муравьи заползли ему в брюки, в сапоги… — И он опять рассмеялся.

— Что ж, товарищ Пауль, придется разговор с ним отложить на завтра. Но его нужно закончить до стрельб. У нас все должно быть в порядке.

Все поднялись. Солнце клонилось к горизонту, и длинные тени от деревьев ложились на землю.

* * *

Унтер–офицер Хаук лежал на койке, вспоминая разговор с солдатами. Он понимал, что ему еще придется много работать для того, чтобы добиться полного взаимопонимания с ними.

Правда, Дальке, когда обсуждали его проступок, оказался одинок, и это радовало Хаука.

Когда солдаты вошли в палатку, Дальке вытряхивал из сапога муравьев. Все ноги у него были сильно искусаны. Он даже не пошел со всеми в столовую и, наверное, не стал бы ужинать, если бы Шрайер не принес ему еду в котелке.

Хауку не спалось. В голову лезли невеселые мысли. «Завтра или послезавтра начнутся стрельбы, а в расчете — кто в лес, кто по дрова. Правда, Дальке они проработали, что, быть может, подействует на него лучше любого взыскания. Наводчик гаубицы в расчете самая главная фигура, а он фактически поставил себя вне коллектива. Не перегнули мы палку? Не обиделся бы он, ведь в основном от него будет зависеть, куда полетят снаряды: в цель или мимо».

При этой мысли Хаука охватило беспокойство. Кто знает, как станет держать себя наводчик. Хаук понял, что слишком мало и плохо знает своих подчиненных.

«Выходит, что я занимался с ними поверхностно. Выступал на общих собраниях с призывами, переоценивал способности расчета. В любой работе необходима конкретность. Нужно как можно скорее исправлять допущенные ранее ошибки».

Хаук выглянул из палатки. Все небо было усеяно звездами. В одной из палаток, стоявших у передней линейки, горел свет. Из нее до Хаука долетали обрывки голосов и музыка.

Хаук прилег на койку и вскоре заснул тревожным сном.

Сначала ему приснилось, что он, Хаук, сидит перед походным телевизором, а чей–то громкий, раскатистый голос кричит: «Ни один снаряд не попал в цель! Ни один!» Потом раздается щелчок, и маленький походный телевизор превращается в огромный ящик. Кругом густой туман, и из него вдруг является ухмыляющаяся физиономия Дальке. На руках Дальке держит девушку. Он бросает ее под ноги с криком: «Из–за такой девушки нет смысла убегать из лагеря в самоволку!» — и исчезает. Хаук что–то кричит ему вслед. В этот момент девушка открывает глаза, и из них льются яркие солнечные лучи, рассеивающие туман. Раскинув руки, девушка с улыбкой плывет навстречу Хауку. Но как только он захотел обнять ее, она превратилась в жену Германа, который с криком «Тревога! Тревога!» бежал им навстречу. За ним виднелись фигуры солдат из первого взвода. Они бросились на Хаука и повалили его на землю. Кто–то наступил на него, кто–то даже ударил его. И тут Хаук услышал чей–то голос: «Товарищ унтер–офицер! Тревога!»

Вскочив с постели, он быстро оделся и посмотрел на того, кто его разбудил. Это был Дальке, который стоял над ним, застегивая френч.

— Тревога, товарищ унтер–офицер! — повторил Дальке и добавил: — Вам приказано немедленно явиться в полной боевой готовности к унтер–лейтенанту Брауэру.

— Хорошо, — ответил Хаук. Он надел сапоги, схватил свой вещмешок и автомат и бросился к палатке командира батареи.

Брауэр выглядел таким свежим и подтянутым. Он сидел за столом, освещенным светом карманного фонарика.

— Товарищ унтер–офицер, — сказал он, — объявлена боевая тревога. Необходимо быстро разобрать палатки и упаковать их. Запомните: пункт сбора нашего дивизиона на просеке, что идет параллельно главной линейке. Порядок построения: штаб, четвертая батарея, пятая, шестая, транспортные средства, тягачи. О готовности к маршу доложить до двадцати трех тридцати! Полк получил приказ занять район обороны озеро Бюрсте, Лангедорф до четырех ноль–ноль двадцать второго. Вам все понятно?

У унтер–офицера вопросов не было.

— Поставьте задачу расчету и поторапливайтесь.

Хаук побежал к своей палатке.

* * *

Четвертая батарея заняла огневые позиции на открытой местности, машины и тягачи укрылись в лесу, который начинался позади ОП.

Как только гаубицы были установлены на ОП, солдаты принялись отрывать укрытие. Со всех сторон доносился стук лопат о землю, слышались негромкие голоса. Откуда–то издалека раздавался рев тягачей.

Когда унтер–офицер Хаук с данными для наводки пошел к Брауэру, ОП еще не были полностью оборудованы. Солдаты молча рыли укрытие.

— Вы что, онемели? — с раздражением спросил Штелинг. Он снял очки и огляделся.

— Копай знай! — бросил Дальке.

— Смотри–ка! — удивленно воскликнул Штелинг. — Заговорил! А я думал, он с нами больше и разговаривать не станет.

— Ерунда какая!

Немного покопав, Штелинг со злостью бросил:

— Четыре дня!.. У нас была такая хорошая палатка, самая лучшая в полку, а теперь копайся тут в земле, как крот…

— Ты, парень, копай–ка лучше землю да помалкивай! — прикрикнул на него Шрайер. — Думай лучше о чем–нибудь приятном. Ну, например, о том, что дней через десять пойдешь в увольнение, сядешь где–нибудь в кафе, закажешь себе хороший шницель, кружечку пива…

— Перестань! Какая нелепость копаться тут в земле для того, чтобы сделать всего несколько выстрелов из гаубицы. — Штелингу хотелось забросить лопату и отдохнуть, но тут около него мелькнула чья–то тень.

— Если ты сейчас же не замолчишь, я воткну тебя в яму вниз головой!

Штелинг сразу же узнал голос Дальке.

— А ну, воткни! Попробуй! — Штелинг нацепил на нос очки и повернулся к ефрейтору: — Смотри–ка, какой праведник нашелся: сам ходит в самоволки, а других поучает.

Остальные молчали.

— Не забывай, что у нас нельзя делать то, что тебе заблагорассудится! — парировал удар Дальке. — А то читать ты проповеди можешь, только вот работать не хочешь…

Штелинг заметил, что за его спиной кто–то энергично начал копать землю. Это оказался Гертель. Рассерженный Штелинг оглянулся и вырвал у него лопату из рук.

— Я уже вырыл себе окоп и хотел тебе помочь, а то ведь тебе трудно, бедняжке… — засмеялся Гертель.

* * *

Под утро, когда все орудия уже были установлены на ОП и хорошо замаскированы, подул сильный ветер. Он шевелил ветки, которыми были прикрыты гаубицы.

Артиллеристы сидели на опушке леса и ели суп из котелков.

Штелингу хотелось громко повозмущаться относительно ночного эпизода с оказанием ему помощи, но, посмотрев на товарищей, которые были заняты едой, он понял, что сейчас никто с ним разговаривать не станет и тем более не поддержит.

«Ну, ничего, я им еще докажу, на что способен!» — подумал он.

— Ешь, а то у тебя суп остынет, — сказал ему Лахман.

Штелинг молча кивнул, понимая, что свою вину он сможет искупить перед товарищами только хорошей работой.

* * *

К вечеру ветер усилился. Он сыпал в глаза песок, больно сек лицо.

Штелинг работал наверху. Чтобы очки не мешали, он снял их, и теперь лицо его казалось беспомощным. Штелинг копал землю, с силой надавливая на лопату ногой. Но вот он случайно задел лопатой за корень, лопата выскользнула у него из рук и упала с бруствера в окоп.

— Эй, наверху! Осторожнее! — крикнул Штелингу Хаук. Он поднял лопату солдата и увидел на ее черенке пятна крови.

— Товарищ Штелинг, откуда у вас кровь?

— Какая кровь? — Штелинг наклонился над окопом.

— А вот на черенке лопаты…

— Я не знаю. — Штелинг выпрямился.

— Покажите–ка ваши руки, — потребовал Хаук.

— Зачем, давайте мне лучше мою лопату.

Хаук вылез на бруствер и строго повторил:

— Покажите мне руки! — Заметив любопытные взгляды солдат, Хаук прикрикнул на них: — А вы занимайтесь своим делом!

Штелинг с неохотой показал Хауку руки.

— Да вы с ума сошли! — воскликнул Хаук, увидев кровоточащие мозоли солдата. — Эх, Штелинг, Штелинг! Быстро идите в санчасть! Немедленно!

Штелинг надел френч, застегнул все пуговицы и, опустив голову, поплелся в санчасть. Хаук долго смотрел ему вслед.

* * *

После ужина Пауль пошел на ОП. Он разыскал старый окоп–укрытие для танка и начал переоборудовать его под укрытие для тягача. Ему помогали солдаты из расчета.

«Ребята работают кто как умеет. Никакой системы у них нет. Зато стараются, — думал Пауль. — Но отвечать за укрытие не им, а мне. Тягач есть тягач». Рядом с окопом он увидел большую кучу песка и, схватив лопату, вонзил ее в песок.

— Эй, что ты делаешь?! — закричал на Пауля Дальке и, подскочив к нему, вырвал из рук лопату. — Ты соображаешь, что делаешь?! Ведь это же точка привязки! Без нее не может быть и речи о точной стрельбе!..

— Я же не знал, — начал оправдываться Пауль.

— Если хочешь помогать, спустись вон в тот окоп и рой ход сообщения.

— Хорошо, — робко пролепетал Пауль. Да, на полевых учениях все выглядело иначе, не так, как в классе на ящике с песком.

* * *

В десять часов вечера унтер–офицер Хаук собрал своих подчиненных. При лунном свете он отчетливо различал лица солдат. Особенно выделялись в темноте забинтованные руки Штелинга.

— Товарищи, — начал Хаук, — сейчас у нас есть возможность немного поспать. На рассвете продолжим работу, с тем чтобы до обеда все закончить.

Солдаты охотно отложили в сторону лопаты и кирки.

— Спать будем тогда, когда все сделаем, — возразил ему Лахман.

Все повернулись к нему.

— А ты не устал? — спросил его Шрайер.

— Нам еще работы часа на четыре, — сказал Штелинг, — самое большее. Я тоже предлагаю сначала все сделать, а потом уже идти спать. Сейчас достаточно светло.

Все снова повернулись к Хауку.

— Нельзя же бросить оборудование позиций на полпути. К тому же сейчас прохладно, все равно не уснешь, — продолжал Штелинг.

Солдаты ждали решения Хаука. Он пожал плечами и сказал:

— Как хотите, товарищи. Но нам приказано отдыхать.

— Тогда будем спать. — Шрайер с силой вонзил лопату в землю.

— Чего тут приказывать! Позиции должны быть оборудованы. — И Лахман встал, чтобы идти в траншею.

Шрайер оперся на лопату и тихо свистнул сквозь зубы.

— Я за предложение Лахмана, — сказал Штелинг, пытаясь спрятать забинтованные руки в карманы.

Дальке ехидно рассмеялся:

— Он «за», так как работать все равно не может.

Штелинг обвел взглядом товарищей, ища у них поддержки.

— Каждый может высказать свое мнение, даже если руки у него и забинтованы. Запомните это, товарищ штабс–ефрейтор, — официальным тоном сказал Хаук. — Кто знает, смогли бы вы с такими мозолями работать или нет.

— Кто знает, не специально ли эти мозоли появились? — съязвил Дальке.

— В голове у тебя мозоль! — засмеялся Шрайер.

— А уж ты–то лучше бы помолчал. Или все уже забыл? Сначала как следует отрой себе ячейку, а уж потом говори об огневой позиции.

Все посмотрели на Шрайера, который вытащил лопату из земли и тут же снова с силой вонзил ее в землю.

— Я тоже за работу, — сказал Бюргер, становясь рядом с Лахманом.

К ним молча присоединился Гертель.

Пауль положил лопату себе на плечо и заявил:

— Я тоже еще могу копать.

Шрайер пожал плечами и пробормотал:

— Ну что ж, я хоть и устал, но тоже могу копать. — Он подошел к группе солдат.

— Ну, а ты? — спросил Лахман у Дальке.

— Вы меня принуждаете?

— Как хочешь, так и считай.

Дальке взял свою лопату и пошел к окопу. Обернулся на ходу и сказал:

— Можете не сомневаться, я тоже не хуже вас могу работать.

— Ну, вот видишь! — Лахман радостно улыбнулся.

Солдаты принялись за работу.

Хаук задумался. Ему не давала покоя мысль, почему Дальке так ведет себя. Унтер–офицер пожалел, что не смог своевременно поговорить с ним. Когда штабс–ефрейтор принялся за работу, Хаук решил, что, видимо, Дальке осознал свою ошибку и исправился, но до конца унтер–офицер не был в этом уверен. Что–то в поведении и словах Дальке настораживало Хаука. Унтер–офицер посмотрел на часы. Через десять минут нужно было идти на доклад к Брауэру.

…Хаук встал. Тело ломило от усталости. Застегнув френч и взяв автомат, он не спеша пошел к командиру.

Брауэр сидел в окопе на вещмешке. Напротив него прямо на земле пристроился Бауман. Оба беззаботно смеялись.

Хаук доложил по всем правилам.

— Ну как, спит расчет? — спросил Брауэр.

— Еще нет, товарищ унтер–лейтенант.

— Заходи, садись, — предложил Бауман Хауку, отодвигаясь немного в сторону.

Хауку показалось, что офицер о чем–то спросил его, но о чем именно, он не расслышал.

— Вы что–то сказали, товарищ унтер–лейтенант? — переспросил Хаук.

— Я сказал, что у меня очень болят губы. — Офицер осторожно потрогал губы языком. — Самое скверное, что я не захватил никакой мази.

Бауман полез в планшетку и, достав из нее белый тюбик, протянул его офицеру со словами:

— У хорошего солдата все есть! — И Бауман улыбнулся.

— Спасибо, это означает, что я плохой солдат. — Брауэр смазал губы кремом.

Послышались чьи–то шаги. Это шел командир второго взвода, а с ним командиры орудий и Герман.

— Товарищи, — начал Брауэр, — я был у командира. Взвод управления свою позицию полностью оборудовал. Я хочу знать, как у вас обстоят дела. Сможем ли мы завтра доложить командиру о полной готовности?

Унтер–лейтенант Витинг доложил, что второй огневой взвод сможет закончить все работы через три–четыре часа.

Хуже всего обстояли дела в третьем расчете. Герман рассказал, что они разыскали старый окоп и начали оборудовать его, но стенки все время осыпаются.

Товарищи дали ему несколько советов относительно того, как можно укрепить стенки старого окопа.

— Я спрашиваю вас об этом вот почему, — заметил Брауэр. — Унтер–офицер Бауман несколько раньше сказал мне о том, что он со своим расчетом закончит все работы через час–два. Он попросил разрешение сначала закончить работу, а уж потом спать.

У Хаука легче стало на душе: он боялся, как бы из–за такого предложения не возник скандал, а теперь об этом заговорил сам Брауэр.

— Мы должны внимательно обсудить предложение товарища Баумана. Здесь есть свой плюс и свой минус, — продолжал Брауэр. — Солдаты работали целый день и устали. С предложением можно согласиться только в том случае, если солдаты сами хотят этого. Если мы за ночь покончим с работами, утром будем иметь передышку. И тогда вертолет, который до этого все время загонял нас в укрытия, сколько угодно может кружить над нашими позициями.

Брауэр, видимо заметив растерянный вид Германа, обратился к нему:

— А вам, товарищ Герман, мы поможем. Я сам сейчас пойду к вам на позицию. Хотя мы еще не выслушали мнения других товарищей. Вы что–то хотите сказать, товарищ Витинг?

Витинг обменялся взглядом с командирами орудий, которые закивали ему.

— Мои ребята, насколько я знаю, уже работают. Они сами так решили, — заявил он.

Унтер–офицер Бас подтвердил его слова.

— Ну, а вы, товарищ Хаук, почему так молчаливы сегодня? Что–нибудь не ладится?

Хаук улыбнулся во весь рот и сказал:

— Напротив, товарищ унтер–лейтенант. Я пришел к вам с таким же предложением, только опасался, что вы не согласитесь. Моим солдатам для завершения всех земляных работ потребуется часа три.

— Прекрасно, товарищи. Тогда обсуждать больше нечего — за работу! Я иду в третий расчет.

Все разошлись по своим местам. Хаука удивило, что Бауману удалось добиться больших результатов, хотя вид у него был отнюдь не рабочий. «Выглядит он так, будто и пальцем не пошевелил. Нужно будет утром спросить у него, как ему это удалось».

Хаук шел за Германом и говорил:

— Давай, дружище, давай! Поднажми! Если я управлюсь раньше, то охотно помогу тебе. — Ответа он не слышал, так как Герман шел впереди него. Придя на позицию, Хаук громко крикнул:

— Товарищи, слушайте меня! Вся батарея высказалась за продолжение работ! Завтра утром нас уже никто не заметит, мы зароемся в землю и замаскируемся. — Он снял с плеча автомат, противогаз и, поплевав на руки, взялся за лопату. Хаук с таким рвением принялся за работу, что скоро вспотел. Пот заливал глаза, попадал на губы. Слыша дыхание солдат, унтер–офицер понимал, что они тоже работают вовсю. «Хорошие ребята! — подумал он. — Вот только этот Дальке! Нужно будет заняться им».

Хаук глазами отыскал Дальке. Солдат стоял, прислонившись к стене окопа, и курил. Остальные работали.

— Опять этот Дальке! — в сердцах произнес Хаук.

Когда солдаты отрыли ниши для боеприпасов и натянули маскировочную сетку над орудием, к Хауку пришел Бауман.

— Ну, как тут у вас дела? — поинтересовался он и усмехнулся. — Мы уже закончили. А вы разве не хотите быть в числе передовых?

Бауману никто не ответил, и он хотел уйти, но его остановил Хаук:

— Унтер–офицер Бауман! Раз ты закончил, помоги Герману!

Бауман ничего не ответил и пошел дальше, Хаук едва догнал его.

— Ты что, не слышал, о чем я прошу? Дружище, помоги Герману, а то ему очень трудный участок достался.

— Мне никто не помогал, — резко ответил Бауман. — Пусть мои солдаты спят.

— А ты их разбуди!

— Не кричи так громко, а то ты сам всех перебудишь.

— Почему ты не хочешь помочь ему?

— С меня довольно. Спокойной ночи! — Бауман пошел в свое убежище.

— Ну и товарищ! — бросил вслед Хаук и с досадой плюнул на землю.

— Не тебе упрекать меня! — огрызнулся Бауман. — Мои солдаты наработались, пусть поспят, У нас участок тоже не мед был.

— Эгоист ты, да и только! Все спать хотят.

— Сделают свое дело, тогда пусть и спят. Лучше работать нужно.

— Эгоист несчастный! Ну и ползи в свою нору! Мы и без тебя справимся! — И Хаук пошел к своим солдатам.

— Так–то оно и лучше. Спокойной ночи!

* * *

Обер–лейтенанту Кастериху требовалось какое–то время, чтобы привыкнуть к новым условиям. Чем труднее была обстановка, в которую он попадал, тем собраннее становился офицер, тем лучше он командовал подчиненными.

Утром он доложил майору Глогеру, что поедет проверять готовность огневых позиций. Передав командование унтер–лейтенанту Функе, он пошел с НП к месту, где стояла машина. Маленький, но юркий джин, подняв за собой шлейф пыли, пополз по лесной дороге, так подпрыгивая на ухабах, что офицер не раз ударялся головой о брезентовый верх.

— Помедленнее, — просил он водителя, — а то я сломаю себе шею.

«Интересно, в каком состоянии находятся позиции, — думал он. — На Брауэра, конечно, можно положиться. Как командир взвода он безукоризнен, да и как группарторг тоже. Командиры орудий свое дело знают, к тому же замполит сейчас проводит воспитательную работу среди солдат. На совещании Брауэр во всеуслышание заявил о том, что огневые позиции будут отвечать всем требованиям».

— На следующей просеке свернешь направо, — посмотрев на карту, приказал он водителю.

Вскоре водитель притормозил, машина, описав дугу, выехала из леса.

Ткнув карандашом в точку на карте, офицер пробормотал:

— Они должны быть здесь! Остановите!

Кастерих вылез из машины и, удивленно оглядевшись, сделал несколько шагов вперед. Поднялся на пенек, еще раз огляделся, но ничего не увидел. В этот момент он услышал, как звякнул котелок, и пошел на звук.

— Стой, кто идет! — раздался вдруг чей–то окрик.

Офицер сделал шаг назад.

— Ах, это вы, товарищ обер–лейтенант. — Из–за кустов показался Шрайер. — Товарищ обер–лейтенант, в первом расчете все в порядке. Личный состав спит.

— А где унтер–лейтенант Брауэр?

— Он спит.

— А замполит?

— Тоже спит.

— А работа?

— Она тоже спит.

— Что это значит?

Офицер заметил на лице Шрайера легкую улыбку. «Как они могут спать в такое время?» — подумал обер–лейтенант.

— Проводите меня к унтер–лейтенанту Брауэру! — приказал он.

— Осторожно, товарищ обер–лейтенант, здесь убежище личного состава.

Кастерих пошел вслед за Шрайером. Они миновали кусты, и офицер увидел ОП первого орудия. Позиция была так превосходно замаскирована ветками и травой, что ее невозможно было увидеть даже с близкого расстояния.

— Вот это да! — удивился офицер, пораженный тем, что гаубица уже стоит на позиции.

Затем он вместе с Брауэром обошел позиции других расчетов, а когда осмотр закончился, сказал:

— Благодарю за службу, товарищ унтер–лейтенант.

— Благодарить надо не меня, а солдат, и прежде всего первый расчет. Они еще и унтер–офицеру Герману помогли, а ему грунт очень тяжелый попался: один песок — все так и обсыпается.

— Хорошо, пусть товарищи спят. Вечером кое–кого откомандируйте в штаб, а других — в мастерские. При каждом орудии оставить по три человека. Да что я вам объясняю, вы и сами прекрасно понимаете! — Кастерих крепко пожал Брауэру руку и широким шагом направился к своему автомобилю.

* * *

Утром Брауэр доложил командиру о готовности батареи к открытию огня. Солдаты сидели на своих местах, вполголоса переговариваясь.

Унтер–офицер Хаук припал к прицелу. Вдали разгорался удачно имитируемый пехотой «бой». Раздавались выстрелы из карабинов и пулеметно–автоматные очереди, и все это заглушал грохот артиллерийской канонады. Неподалеку от ОП расположились радисты и телефонисты.

— «Волга»! Здесь «Одер»! «Волга»! Здесь «Одер»! Как слышите меня? Прием! — доносилось оттуда. А затем: — Товарищ унтер–лейтенант! Связь установлена.

В серое небо взлетели цветные ракеты. И вдруг земля вздрогнула от мощного взрыва. В уши ударила тугая воздушная волна. Со стенок окопа посыпалась земля.

Артиллеристы бросились по своим местам. Когда прозвучал второй выстрел, артиллеристы уже знали, что первый дивизион открыл по «противнику» огонь.

Хаук поговорил с новичками, которые впервые оказались на боевых стрельбах, успокоил их.

Унтер–офицер посмотрел на Дальке, который сидел на ящике со снарядами, уставившись в землю. По виду Дальке можно было подумать, что его одолевают какие–то сомнения. Хаук понимал, что сейчас он уже ничем не сможет помочь Дальке.

Часы показывали половину одиннадцатого. Десять минут назад с КП вернулся Бауман. Он получил приказ уничтожить опорный пункт «противника». С заданием он справился блестяще. Расчет второго орудия ликовал.

Хаук еще раз посмотрел на Дальке. Штабс–ефрейтор выкурил сигарету и, бросив окурок на землю, энергично встал. Поставив правую ногу на ящик со снарядами, он стер с него крестики, нарисованные мелом.

* * *

В 12.00 была объявлена танковая тревога. Расчету первого орудия было приказано подавить НП «противника». Хаук принял решение подавить цель из 76–миллиметровой пушки, которая обладала большей подвижностью, чем гаубица, да и скорострельность у нее была выше.

Только сев в машину командира взвода, Хаук смог отдышаться. Он провел рукой по шее и сказал:

— Ну и жарища сегодня!

Водитель опустил стекло, и Хаук подставил разгоряченное лицо легкому ветерку.

В этот момент кто–то стукнул условным знаком по крыше машины. Машина поехала в направлении, которое указал шоферу Хаук.

— Быстрее!

Через четверть часа все станет ясно: и то, как первый расчет справился с поставленной задачей, и то, как они вообще отстрелялись.

Хауку хотелось добиться успеха, и он твердо решил сам встать к орудию в качестве наводчика, но под каким предлогом он сделает это? Хаук не хотел ставить успех своего подразделения в зависимость от капризов Дальке, которому ничего не стоило навести орудие чуть мимо цели.

Но Дальке как ни в чем не бывало сидел на ящике с боеприпасами, ожидая приказа.

Отстранить Дальке от стрельб Хаук не мог, у него не было для этого оснований.

Машина прыгала по колдобинам, солдаты, сидевшие в кузове, ругались. Ехали по дну долины, а над головой проносились трассирующие снаряды.

* * *

Пауль остался на огневой позиции возле гаубицы. Широко расставив ноги, он стоял у самого ствола, оглушенный стрельбой 76–миллиметровой пушки.

Он смотрел вперед, как будто хотел увидеть результаты стрельбы своего расчета.

«Попали они в цель?» Пауза между первым и вторым выстрелами показалась Паулю слишком долгой, а остальные выстрелы следовали слишком быстро один за другим.

«Что я, собственно, переживаю? Дальке наверняка поразил цель. Мы нисколько не хуже второго расчета», — думал Пауль.

Пауль зашел за щит орудия, потрогал рукой ствол. Артиллеристы неохотно подпускали его к орудию. Они считали, что его место на тягаче. Ему ведь тоже, когда он сидел за рулем тягача, никто не был нужен. Вот и выходило, что, хотя они и входили в один расчет, он был как бы сам по себе, а артиллеристы — сами по себе. И в то же время он, как член расчета, очень хотел, чтобы ребята поразили цель.

Вскоре Пауль услышал шум автомашины, доносившийся со стороны леса. Прошло всего несколько минут, и он увидел джип, который ехал прямо в его сторону.

Это были свои. Пауль засунул руки в карманы и от нетерпения заходил взад–вперед.

Мимо пробежали солдаты из второго и третьего расчетов.

— Как отстрелялись? — спросил Герман у Хаука.

Хаук поднял вверх обе руки, показывая все десять пальцев. Все радостно засмеялись, зашумели. Пауль тоже засмеялся.

«Значит, все в порядке. Они отстрелялись на «отлично». Ну, и я им на своем тягаче покажу, что на меня можно положиться».

Громко разговаривая, артиллеристы шли к орудию. Пауль следовал за ними. Все громко делились впечатлениями.

Штелинг, показывая на свои забинтованные руки, захлебываясь, говорил о том, что во время работы они у него нисколько не болели. Каждый из номеров расчета считал свою работу самой главной.

И лишь Дальке и Хаук понимающе улыбались.

— Ну, как я заряжал? — спросил Гертель у Бюргера.

— Хорошо… толково.

— Мы им еще сегодня покажем! — крикнул Лахман, обращаясь к Дальке.

— Конечно, если не осрамимся перед другими расчетами, — ответил ему Дальке.

Пауль шел медленно. Он разделял радость солдат после удачной стрельбы, и ему было чуточку грустно оттого, что он мало чем причастен к их успеху. «Выходит, если я водитель тягача, так у меня и заслуг нет? — Он остановился, а затем, резко повернувшись, побежал в сторону леса. — Зазнаются они сверх меры, — думал он. — Шесть таких здоровых лбов обслуживают маленькую пушчонку! А с громадным тягачом я управляюсь один, и никто мне не помогает».

Пауля охватила обида, и ему захотелось доказать товарищам, что без него и без его тягача они ничего не сделают. Он оглянулся и увидел, как колышется маскировочная сетка, натянутая над орудием. Побежал быстрее и, только увидев свой тягач, немного успокоился.

Пауль залез в кабину тягача, посидел и незаметно для себя задремал. Чей–то громкий крик: «Смена позиций!» — разбудил его. Было уже темно. Пауль хотел открыть дверцу, но тут же передумал и спрятал руки в карманы.

«Вот она, возможность доказать им, что без меня они не обойдутся. — Пауль забился в уголок кабины и закрыл глаза. — Пусть–ка подождут меня! А я приеду за гаубицей самый последний, даже позади Древса, который и так всегда опаздывает. — Пауль прислушался. Кругом было тихо. — Если бы я захотел, орудие было бы уже в пути, а сейчас пусть они меня немного подождут, тогда в следующий раз небось не забудут обо мне».

Неожиданно слева от Пауля взревел мотор тягача. Засунув руки еще глубже в карманы, он посмотрел на мелькавшие за деревьями огоньки фар.

«Нет, еще рано, — решил он. — Пусть подождут. Наплевать, что они обо мне будут думать! А если начнут ругать, я им так и скажу: «Ах, вот вы когда обо мне вспомнили!»

Теперь справа заработал мотор тягача.

«Сейчас пронесется второй тягач, потом — третий, четвертый…»

Когда шум мотора удалился, Пауль не спеша вытащил из кармана руки и взялся за рычаги. По просеке проехал тягач с гаубицей второго расчета, а все, конечно, думают, что это он, Пауль, как всегда, рвется вперед.

«Вот удивятся–то они! Хаук, наверное, еще раз пошлет за мной посыльного. А что же я ему скажу?»

Артиллеристы сейчас, видимо стоят у готовой к передвижению гаубицы и, повернувшись в сторону леса, где укрыты тягачи, ругают его на все лады, И вдруг он представил, как все машины батареи выстроились в походную колонну, люди ждут только его. От одной этой мысли Пауль похолодел.

«Что же я наделал, сумасшедший? Из–за меня вся батарея не справится со своим заданием! А ведь на собрании я обещал всем действовать образцово». — На лбу у него выступили капли пота, ладони рук вспотели.

Быстрыми, ловкими движениями он запустил мотор и рванул машину с места. Тягач набирал скорость с каждой минутой. Пауль, казалось, ничего не замечал, им владела одна мысль: скорее, как можно скорее! Вдруг тягач сильно вздрогнул, накренился носом куда–то вниз, а через мгновение, в которое Пауль не успел ничего сообразить, сполз в глубокую яму. Мотор заглох.

Пауль схватился за рычаги, но они не слушались его, мотор не запускался. Тогда Пауль вышел из машины и попытался запустить его с помощью заводной ручки, но она проворачивалась с трудом. Пауль крутанул еще раз, уже сильнее. Ручка вдруг вырвалась и больно ударила его по руке. Пауль застонал от боли, которая от запястья руки поползла вверх и отдалась в грудной клетке. Рука бессильно повисла. Пауль попробовал пошевелить ею, но сильная боль парализовала его.

— Эй, ко мне! На помощь! — громко закричал он и, не получив ответа, залез на крышу машины, потом спрыгнул на край ямы. Рука страшно болела. На глаза Паулю набежали слезы. Каждый шаг отдавался болью в руке, и это принуждало Пауля то вскрикивать, то ругаться.

«Проклятие! И нужно же, чтобы такое случилось именно со мной!»

На миг он остановился и, держась здоровой рукой за дерево, снова закричал:

— Помогите! Ко мне, на помощь!

Но на крик никто не отозвался.

«Скорее к Хауку, скорее! — мысленно твердил Пауль. — Хорошо еще, что он умеет водить тягач, а я…»

И тут навстречу Паулю из леса выбежал запыхавшийся Дальке.

— Дитер, дружище! Куда ты запропастился? Ведь мы ждем тебя!

— Рука, моя рука! — простонал Пауль, — С тягачом что–то случилось…

Дальке схватил Пауля за здоровую руку и потащил на позицию.

Хауку не нужно было долго объяснять случившееся. Передав командование расчетом Дальке, он бегом помчался к тягачу.

Через несколько минут тягач, которым управлял Хаук, подъехал к ОП и забрал гаубицу, но их расчет оказался последним.

* * *

Четвертая батарея закончила боевые стрельбы с оценкой «отлично». Командир полка поблагодарил личный состав батареи за хорошую службу, а особо отличившимся артиллеристам разрешил трехсуточный отпуск. Особенно хвалил он обер–лейтенанта Кастериха и унтер–лейтенанта Брауэра, а также солдат и унтер–офицеров, проявивших находчивость и инициативу.

Когда строй распустили, Кастерих ходил от машины к машине, наблюдая, как солдаты чехлят орудия, готовят машины к маршу. Одним Кастерих говорил несколько добрых слов, другим приветственно махал рукой, третьим дружелюбно подмигивал. Солдатам нравился командир за то, что умел вовремя подметить недостатки и вовремя похвалить.

Батарея не только отстрелялась на «отлично», но и хорошо действовала в тактическом отношении. Кастерих невольно вспомнил прошлогодние учения, на которых не все шло так гладко, как сейчас.

— Комбат доволен, — заметил Шрайер, кивнув в сторону Кастериха, когда он проходил мимо их расчета.

— А ты разве нет? — усмехнулся Лахман.

— Конечно, и я, повод для радости есть.

Хаук возился возле тягача, когда к нему подошел Кастерих.

— Ну, как чувствует себя ваш водитель? — спросил обер–лейтенант.

— Из санчасти сообщили, что у него перелом руки, отвезли в госпиталь.

— Жалко Пауля, он был одним из лучших водителей. — Офицер покачал головой. — Хорошо еще, что вы умеете водить тягач. Из этого случая нам нужно извлечь урок. Каждый номер расчета должен иметь замену. Над этим нам придется поработать. Будете писать Паулю, привет ему от меня и пожелания скорейшего выздоровления.

Хаук кивнул.

* * *

Часа в четыре машины второго артиллерийского дивизиона проезжали через поселок. Казалось, все его население высыпало на улицу, чтобы приветствовать солдат. Детишки с криками бежали по обочинам. Некоторые из ребят, отыскав среди солдат своего отца или брата, восторженно кричали и сломя голову мчались домой, чтобы сообщить матери радостное известие.

Кастерих с улыбкой смотрел на детвору.

Вскоре колонна свернула с шоссе и въехала во двор казармы. Солдаты принялись за чистку боевой техники. Обер–лейтенант только сейчас почувствовал себя уставшим: последние дни очень мало приходилось спать. Он был рад успехам батареи, доволен солдатами, а сейчас ему очень хотелось домой, к жене, хотелось поскорее обнять Бетти, но нужно было еще отдать кое–какие распоряжения. Офицер тряхнул головой, отгоняя от себя мысли о доме.

Он пошел в комнату для чистки оружия и осмотрел несколько автоматов. Оказалось, что все вычищены безупречно. Поставив автоматы в пирамиду для оружия, он подошел к столам, на которых шла чистка, и спросил у одного из солдат: