Когда ты был старше

Часть первая. Обрушение

15 сентября 2001 года

Спустя четыре дня после того, как обрушились башни, я проснулся утром и увидел высившегося над моей кроватью великана. Я был практически готов испустить весьма недостойный мужчины вопль, но он получился молчаливым. Завопить вслух так и не получилось. Но это было к лучшему. Иначе бы от моего крика этот великан, испугавшись, забрался бы под кровать.

Секунду-другую я соображал, кто это был. И, что еще хуже, где я был.

Потом, как и всякий раз, отрешаясь ото сна после 11 сентября (обычно от смутной дремы в чьей-нибудь машине), я мысленно пробегал весь перечень того, что теперь было утрачено и что навсегда переменилось.

С Нью-Йорком покончено, работа накрылась, мамы нет, все мои друзья-приятели исчезли вместе с башнями, все проделанные мною труды, чтобы навсегда отделаться от Канзаса, оставить его в прошлом, пошли прахом. Вновь я в Нигдебурге, как раз там, где клялся никогда больше не появляться. И я тут застрял.

Настоящий шторм, словно из ночного кошмара. По сути, потеряно практически все.

Я опять взглянул на щуплого великана, оказавшегося всего лишь моим братом Беном. Не то чтобы я не ожидал увидеть его, но… накануне ночью я заявился поздно (ну, поздно – это по нормам Бена), а он уже улегся спать.

Он по-прежнему ни на кого не смотрит. Но это ничего не значит. Это как тот старый трюк, используемый во время делового общения, когда ты смотришь не прямо в глаза собеседнику, а в точку между его бровями. Бен работает по-крупному: отворачивает голову и смотрит в сторону под углом в сорок пять градусов, потупив глаза в пол.

Ага, вот и опять. Кое-что так и не изменилось.

– Приветствую, дружище, – сказал я.

– Ты должен отвезти меня на работу. Тебе надо вставать.

Вот такими были первые слова, которыми я обменялся с моим братом Беном после шести лет разлуки.

Я сидел в постели в одних трусах, сонно моргая. Не выспался ничуточки. Даже ни вполглаза. Под веки будто попал песок, желудок скрутило.

– У тебя есть машина? – спросил Бен.

Было видно, что он нервничает из-за поездки.

– У меня нет.

– Тогда как же ты отвезешь меня на работу?

– Миссис Джесперс сказала, что мне пора начать пользоваться маминой машиной.

– А-а.

– Только она не знала, где мама хранила ключи. Ты не в курсе?

– Ага, – произнес Бен. – В курсе.

– Мне скажешь?

– Ага.

– Сейчас? Или плюс-минус сейчас?

– Она вешала их на крючок у входной двери.

– Годится, – кивнул я. – Прогресс, – я не произнес: «Наконец-то». – Значит… послушай… ты знаешь, кто я такой?

– Ну да, – произнес Бен.

– Значит, ты помнишь меня?

– Ну да.

– Так кто я?

– Мой брат.

– Верно. Годится. Помнишь, как меня зовут?

– Ага.

– Почему же не зовешь по имени?

– Ты не сказал, что я должен. Только – помню ли я.

– Вообще-то я имел в виду, почему бы тебе не звать? То есть как насчет того, чтобы обращаться ко мне по имени?

– Расти.

Это старое прозвище, из давнего прошлого, полоснуло меня, словно зазубренный металл. Зазубренный и, ну да… ржавый[1].

– Теперь меня зовут Расселом.

– Почему?

– Потому что я совсем взрослый.

– Я должен попасть на работу. Должен быть там без четверти семь. Мне нельзя опаздывать. Мистеру Маккаскину не понравится, если я опоздаю.

– Наверняка. Прекрасно. Тогда давай отвезем тебя на работу. Ты поел?

– Ага.

– Что ты ел?

– Я ел хлопья.

– Ты давно уже на ногах?

– Я встал в пять.

– Я не слышал будильника.

– У меня нет будильника. Мне не нужен будильник. Просто каждое утро я встаю в пять.

– Ты что не садишься? – спросил я, немного повышая голос, так чтобы ему было слышно, но все же приглушенно, чтобы не беспокоить соседей.

Старый «Бьюик» нашей мамы работал на холостых, разогреваясь. Я чувствовал, как он трясется подо мной. Мотор ворчал. Я открыл дверцу со стороны водителя, высунулся наружу, чтобы поговорить с Беном, тот стоял у открытой гаражной двери, но не заходил внутрь.

– Эта дверь сама по себе не закрывается, – сказал Бен. Громко, ничуть не заботясь о спавших соседях. И нетерпеливо. Будто я уже должен был это знать. Словно все в мире должны быть настолько осведомлены, насколько это представлялось Бену. – Я жду здесь, у гаражной двери, пока мама выведет машину. Потом я закрываю дверь. И только потом сажусь.

Вздохнув, я осторожно вывел задом машину из гаража. Уже сколько лет не сидел за рулем. По сути, у меня и годных прав-то не было. Но вряд ли сейчас было подходящее время, чтобы разбираться со всем этим.

Бен запрыгнул на пассажирское сиденье и пристегнулся. Я опять поставил мамин «Бьюик» на задний ход.

– Тебе нельзя съезжать с дорожки, – заявил он. Не успел я спросить, почему, как он объяснил: – Тебе нельзя съезжать с дорожки, пока ты не пристегнулся ремнем.

Я кивнул пару раз и накинул ремень. Это был самый быстрый и самый легкий способ покончить с этим вопросом.

Пока мы ехали, я поглядывал на Бена. Пытаясь осознать перемены за минувшие шесть лет. Только, насколько я мог разглядеть, он просто выглядел теперь постарше. Ростом выше шести футов и шести дюймов, что, конечно же, как я и ожидал, не изменилось. По-прежнему долговязый, тощий и длинный, с разболтанностью в суставах, как у самого чудного на свете молодого конька. Впрочем, сам Бен молодым уже не выглядел. Каштановые волосы стали длиннее, еще больше лохматились. Наверное, просто от нехватки ухода, однако это выглядело нарочитым. Походило на стиль человека, который ходит с такой прической, чтобы казаться беспечным и крутым. Девушки и молодые женщины обыкновенно находили Бена абсолютно неотразимым. Особенно когда он молчал и стоял спокойно. Они считали его загадочным. Восхитительно сдержанным. До тех пор, пока он не начинал говорить. Тогда они спешно бежали заниматься каким-нибудь важным делом, о котором лишь ненадолго позабыли.

– Поверни здесь, – произнес Бен.

– Ты ничего не забыл?

– Нет.

– А я думаю, что да.

– Что же тогда?

– Показать, куда я должен повернуть.

– Туда, – сказал он, указывая направо.

Любая улица, любое здание, мимо которых мы проезжали, являлись прямо из моего наихудшего и безумно часто повторяющегося ночного кошмара: вдруг просыпаюсь и оказываюсь опять в этом ненормально крохотном городишке, к которому был привязан все первые восемнадцать лет своей жизни. Так что я уже переживал подобное. Будто дурной сон. Так было легче и не очень расстраивало по сравнению с тем, если все вокруг принимать за настоящую действительность.

Голос Бена вывел меня из забытья.

– Ты хочешь узнать… что?

– Что?

– Ты хочешь узнать… что-нибудь?

– А-а. Такого рода «что». Ладно. Расскажи мне что-нибудь.

– В таком большом городе. Стоят такие большие здания. А кто-то летит в самолете. Прямо в них. Два самолета, я имею в виду. И они сгорают. Здания, а не самолеты. Н-да, оба.

– Я знаю, брат. Я был там.

– Ты был? Ты же не сгорел.

– Я был настолько близко, чтобы увидеть все, но не так близко, чтобы сгореть.

– А-а, – протянул Бен. – Ты хочешь узнать… что-нибудь еще?

– Обязательно, – ответил я, хотя это было не вполне правдиво.

– Куда ты уезжал, братишка?

Я с трудом сделал долгий вдох, потом медленно дал воздуху выйти обратно. Понимал: рано или поздно у Бена появятся вопросы. Но, честно говоря, думал, что первый будет о маме.

– Я уезжал в колледж. Ты знаешь об этом.

– А-а. А ты уже… как это называется? Когда заканчиваешь? Школу.

– Ага. А ты?

– Я закончил.

– Когда успел?

– Года два назад.

– А-а.

Квартал-другой мы проехали в неловком молчании.

– Потом я отправился в Нью-Йорк.

– Нью-Йорк! Это же название того большого города, где здания…

– Точно, брат. Я знаю.

– Ты хочешь узнать еще что-нибудь? – он не стал дожидаться, когда я отвечу, хочу или нет. – Я много знаю про раскладку бакалейных товаров в пакеты. Это не так просто, как кажется. Тут многое надо знать. Нельзя ставить слишком много стеклянных бутылок и банок вместе, а то они ударятся друг о дружку и разобьются. И ни в коем случае нельзя класть яйца в самый низ. И ни в коем случае – хлеб в самый низ. Можно вниз кое-что из фруктов положить, если они твердые, вроде кокоса, но нельзя, если мягкие, как персики. И все должно ровно расположиться, иначе людям будет трудно нести. И нельзя, чтоб было слишком тяжело и у пакета рвалось дно. Я готов спорить, что ты не знал, что для этого так много нужно знать.

– Наверно, не знал, – согласился я и вдруг почему-то подумал, что готов убить за сигарету. Больше четырех лет не курил. Смотрел, как рушились башни, и ни разу даже не подумал закурить.

– Спорим, я знаю об этом больше, чем ты.

Было непонятно, с обидой он это высказал или с гордостью. Или с тем и другим вместе.

– Определенно ты больше.

– Спорим, ты не думал, что есть что-то, что я знаю лучше тебя.

– Когда-то ты все знал лучше меня.

– Разве? Я этого не помню.

– Ну да, было дело.

– Но я этого не помню. Это там. Прямо там. Герсонов рынок. Прямо там, на углу.

Я заехал на парковку. Остановился. Подождал, пока Бен выйдет. Но он, похоже, больше не торопился. Я глянул на часы. У него оставалось еще целых три минуты. Бен отстегнул ремень, но больше не двинулся с места.

– Эй, братишка, – сказал он. – Хочешь кое-что узнать?

– Обязательно, – но я понимал, что мне это совсем не понравится.

– Когда мама вернется?

Легкие сами собой заполнились воздухом. Обычно такого не случалось. Но сейчас эта их способность меня удивила. Неужто нам и вправду нужно заниматься этим перед началом его рабочего дня?

– У нее не получится.

Бен покачал головой:

– Она всегда возвращается.

– И сейчас бы вернулась. Если бы могла. Только она не может.

– Ты говоришь как-то не так. Ты не знаешь маму, как я ее знаю. Она всегда возвращается. Я хотел только узнать, когда.

Он выпрыгнул из машины и хлопнул дверцей.

Я смотрел, как он, идя к двери, перебирал длинными худыми ногами, будто они принадлежали кому-то совершенно другому.

До того как я уехал в колледж, у меня была куча времени, чтобы насмотреться на эту походку, но меня по-прежнему удивляло то, как он вышагивал на своих двоих. До того выдержанно, что становилось страшно. Девушек и неприятности притягивал к себе словно магнит. Тогда-то девчонки вовсе и не спешили прочь.

Внутри рынок был освещен лишь наполовину. Явно еще не открыт. Бен постучал в автоматически раздвигавшуюся дверь, и через некоторое время пришла женщина, отперла ее ключом и рукой сдвинула в сторону. Ровно настолько, чтоб Бен протиснулся внутрь.

И я подумал: «Это мой старший брат. Что тут поделаешь?»

Я неспешно ехал обратно к маминому дому… до сих пор категорически отказываюсь называть это место домом… и заметил свет в окне небольшой пекарни на углу. Трудно сказать, было заведение открыто или нет.

Пекарня новая. Во всяком случае ей было меньше шести лет. Очень четко помню, что на этом углу когда-то размещалась химчистка.

Я подъехал и припарковался у входа. Было странновато видеть улицу настолько пустой почти в семь утра. Будто в каком-то фантастическом фильме вдруг выясняется, что ты единственный, кто остался в живых. Что стряслось с представлением о том, что канзасцы встают рано? Куча рабочих смен здесь начиналась в семь утра, а не в девять, как в больших городах. А вот сейчас если жители и проснулись, то почему-то попрятались.

Я прочел название заведения, тщательно выписанное на одной из витрин: «ВЫПЕЧКА ОТ НАЗИРА».

Вот и думай после этого, что здесь ничего не меняется.

Дверь была не заперта, и я просунул в нее голову.

– Вы открыты?

Увидел, как в мягко освещенном пространстве кухни за стойкой появилась головка молодой женщины. Волосы черные, как смоль, стянуты сзади, но не покрыты сеткой или пекарской шапочкой. Глаза у девушки были больше черными, нежели темно-карими, если только это не было игрой освещения. Короткие рукава белой футболки были закатаны почти до плеч. Сама незнакомка была маленькой. Тоненькой и маленькой.

– Не совсем, – отозвалась она. В речи прозвучал акцент, но какой, я не смог определить. – Мы открываемся в семь. Но… что вам угодно? Булочки еще в духовке, зато пончики готовы. Вы просто кофе с пончиком хотите?

Мне вдруг кофе с пончиком захотелось больше, чем ребенком хотелось вырваться из этого города. Больше, чем захотелось сигарету, пока я болтал с Беном. Сколько уже дней прошло, когда я в последний раз роскошествовал по-маленькому или вообще ощущал хоть какое-то удовольствие. Кофе с пончиком вдруг поманили, как земля обетованная. Сойду с ума, если не доберусь до них.

Хотелось сказать: «Вы и не представляете, как сильно хочу». Но не хотелось, чтобы она посчитала меня каким-то чудиком. И произнес:

– Было бы здорово.

Я закрыл за собой дверь и подошел к стойке. Лотки в витрине еще не были заполнены пончиками. Они все лежали на полках в глубине, рядом с девушкой.

– Вы что хотите? – спросила она. – У нас есть глазированные, хворост, с сахарной пудрой, плюшки с корицей… с повидлом пока нет. Не было времени начинить.

Меня вновь поразил ее акцент, но – на слух – незнакомый.

– А какие вкусные? – поинтересовался я, чувствуя себя таким же хорошим собеседником, как и мой брат Бен.

– Вкусные все. Но глазированные еще теплые. Есть что-то особенное в пончиках, когда ешь их горячими.

– Тогда глазированный.

Она вытянула из коробки небольшую разовую салфетку и, пользуясь ею, взяла пончик, не касаясь теста пальцами. Положила его на маленькую бумажную тарелку, оставив обернутым по бокам в салфетку.

– Налейте кофе сами. Ой. Хотите, чтобы я добавила сахар или молоко?

– Нет. И так прекрасно. Просто черный. Спасибо. Сколько я вам должен?

– Я кассу еще не открывала. Заплатите, когда будете уходить.

Вообще-то я собирался взять кофе и пончик с собой. Но, раз уж заплатить за них до семи было нельзя, то сел.

Отхлебнул кофе. Он был темный и крепкий, сваренный из каких-то импортных зерен отличного качества. Уж точно не тот кофе на заправках, на котором я сидел уже много дней. Я откусил от глазированного пончика, и глаза мои буквально рванули куда-то обратно в голову, закатились – такой он был вкусный.

Я поднял взгляд на девушку и увидел, что она пристально следит за мной.

– Вы сотворили волшебство, – произнес я.

– Просто они свежее тех, к каким вы привыкли.

Потом минуту-другую я сидел молча, глядя в окно. Мимо прокатили несколько машин, но дорога оставалась практически пустой. Я пил и обжирался, словно еда и напиток были спасательным тросом. Поглощал их, как умирающий, который думает, что, может быть, хотя и едва ли, еще сумеет спастись.

А потом – предсказуемо – кофе с пончиком кончились. Мне хотелось добавки.

Я встал и налил новую порцию кофе.

– Еще один? – спросила она. – Похоже, вы голодны.

– Было бы здорово.

– Как раз сочник пора вынимать.

Я смотрел, как она надела рукавицу и выдвинула из духовки противень. Поставила его на деревянный стол и запустила лопаточку под самый большой, самый прелестный сочник. Я подал ей свою бумажную тарелку: что попусту их тратить-то? – и она положила на нее сочник.

– Осторожней, – предупредила. – Горячий.

Я уселся обратно, следя, как она раскатывает большой кусок теста, а потом режет его быстрыми движениями ножа на кусочки, назначения которых я не понимал.

Я прикидывал про себя, моложе ли она меня… и если так, то насколько… когда она заговорила:

– Вы новенький в городе, – произнесла с акцентом, который я по-прежнему не мог разгадать.

– Да нет, я в городе старожил. Родился здесь. Уехал в колледж шесть лет назад и уже не возвращался.

– До сегодняшнего дня, – сказала она, отрываясь от работы.

– Да, до сегодняшнего дня.

Я не собирался говорить еще что-либо, если не спросят.

– А почему сейчас? – спросила она минуту спустя.

– Моя мать умерла.

– Ой. Простите. Мне незачем было спрашивать.

– Что вы, все нормально. Я вот дал себе слово покончить с этим городком навсегда. И начал новую жизнь. А теперь вдруг эта новая жизнь исчезла, а я вновь застрял здесь.

– Почему застряли? Почему вам нельзя снова уехать после того, как отдадите дань матери?

– Потому, что кто-то должен заботиться о моем брате. А никто другой за это браться не хочет.

– Он намного младше, ваш брат?

– Да нет. Он старше, по факту. По-моему, ему только что перевалило за тридцать. Если ничего не упустил. Нет. Не упустил. Он старше на шесть лет. Значит, только перевалило за тридцать. В прошлом месяце.

А я только и сообразил, что послать ему открытку за два доллара.

– Если он старше, тогда… Ой! – вдруг воскликнула она. – Я знаю, кто вы. Вы брат Бена.

Маленькие городишки. Как их не любить.

– Вы знаете Бена?

– Конечно, все знают Бена. Упаковщик. Там, на рынке. Он очень милый. Всем нравится. Я слышала о его маме. Вашей маме. Очень печально. Она была такая молодая. Сочувствую вашей утрате.

Я понятия не имел, что сказать. Вот и промолчал. Смотрел, как она противень за противнем раскладывает пончики в витринные лотки. Но, когда она закончила, решил, что, по всей видимости, пончиков маловато. Не хватает для процветающей пекарни в субботнее утро. Опять же, судя по количеству покупателей при открытии (а к тому времени уже пошла минута-другая восьмого), вряд ли эта пекарня процветала.

– Вы не похожи на Бена, – произнесла она, не отрываясь от работы. – Он такой высокий. А вы…

– Мелюзга?

– Я собиралась сказать: коренастый.

– Мы братья лишь наполовину. У нас разные отцы.

Она, опершись руками о прозрачное стекло стойки, глянула мне прямо в глаза. Я отвернулся. До сих пор точно не скажу почему.

– Я слышала слухи про брата Бена, но, может быть, это всего лишь пересуды маленького городка, и, может быть, даже неправда.

– Все возможно, – сказал я. – А вы что слышали?

– Что вы работали на сто пятом этаже одной из башен Всемирного торгового центра, вот я и думала, что брата Бена, наверное, нет в живых.

– Ну, последнее не подходит.

– Остальное правда?

– Нет. Я работал на сто четвертом этаже.

– Серьезно?

– В наше время такими вещами не шутят.

– Значит, вас не было на работе, когда это случилось.

– Пытался быть, – на минуту я замер, прикидывая, скольким из этого я на самом деле готов поделиться. Выверял, будто мерил уровень бензина в баке древним ручным щупом. – Спешил как можно быстрее выскочить за дверь. А потом зазвонил телефон. А я опаздывал. Так что я почти и не успел. Почти махнул рукой. А потом почему-то успел. Взял трубку. Оказался мой старый сосед, дома рядом стояли. Рассказал про маму. Сказал, что Бен у него и он не желает терпеть это больше. Вот я и позвонил на работу и стал заказывать билет на ближайший самолет. Конечно же, все рейсы были отложены еще до того, как кончилось утро.

Я тщательно избегал смотреть на девушку, пока рассказывал. Глядел вниз, на свой сочник, трогал его. Он уже остыл до вполне съедобной температуры. Я покончил с ним в шесть приемов. Сочник был потрясающим.

Когда я закончил и поднял взгляд, девушка все еще опиралась на стойку, глядя на меня.

– Значит, ваша мама спасла вам жизнь, – выговорила она.

– Сама того не желая. Но – да.

– Откуда вам известно, что не желая?

– Она не могла знать.

– Откуда вам известно, что люди могут знать? Люди способны делать самые невероятные вещи, если это неимоверно важно. Если матери под силу поднять автомобиль, чтобы высвободить из-под него ребенка, может, ей под силу и умереть точно в нужное время, чтобы спасти свое дитя.

Мне не нравились разговоры о маме. Если говорить иными, более вежливыми словами, за последние четыре дня я так и не сумел ни с чем смириться. Я прочно застрял на самом первом этапе: отрицании. Ее смерть все еще была сном для меня. Дурным сном. Но тем не менее – сном.

– Вы и вправду считаете, что такое возможно? – спросил я и махом допил остатки кофе.

Девушка вышла из-за стойки, и на какой-то жуткий миг мне показалось, что она направляется прямо ко мне. Что она, может быть, коснется меня, постарается утешить. То самое невыносимое сочувствие. Вместо этого она зажгла свет над закутком со столиками. Я поморщился и прикрыл глаза рукой.

– Извините, – сказала она. – Тут не угадаешь. В нашем мире никогда не угадаешь, что возможно. Вот я и считаю: не говори, что такое возможно, потому как не знаешь на самом деле. Также и наоборот: не говори, что это невозможно. Потому что и этого тебе тоже знать не дано.

Неожиданно я не смог уйти оттуда так быстро, как хотелось.

– Что я вам должен за все за это?

– За счет заведения, – бросила она, возвращаясь обратно к себе за стойку.

– Серьезно? С чего это?

– С того, что ваша мама только умерла и вы приехали домой из самого Нью-Йорка, чтобы заботиться о своем брате, Бене. А значит, самое меньшее, что можно для вас сделать, это напоить кофе и дать чего-нибудь поесть.

Я поблагодарил ее и побежал. Или почти побежал. Гадая, понимает ли она, так же как и я, откуда у меня взялась такая отчаянная необходимость уйти.

Я оглянулся и увидел, что она смотрит на меня в окно. Провожает взглядом.

Я снова прочел название пекарни. От Назира. Имя и акцент сложились вместе у меня в голове. Вот и ответ на вопрос. Объяснение, почему, кроме меня, никто не зашел в то утро выпить кофе с пончиком.

Я снова просунул голову в дверь. Спросил:

– Вы откуда?

– Из Уичито.

– Я спросил, откуда вы родом. Не то чтобы меня это заботило.

– Заботит же.

– Только не в плохом смысле, правда.

Она отвела взгляд, снова потупив его в стол, и произнесла:

– Из Египта. Мы египтяне. Натурализованные. Мы не террористы.

Я не спрашивал, кто еще составлял «мы».

– Простите. Я на самом деле не намеревался совать нос в ваши дела.

– А чем вы там занимались?

Это было уже слишком не по теме. Поэтому я ничего не понял.

– Чем я где занимался?

– На сто четвертом этаже Всемирного торгового центра.

– А-а. Вы об этом. Рекламой. «Хэтчер, Свифт и Даллер». Это рекламное агентство. Или… полагаю, это было рекламным агентством. Приличным. Мне повезло в нем работать.

– Молоды вы для рекламщика в Нью-Йорке.

– Поэтому-то и повезло.

Я ехал к дому… обратно… думая о том, что в Нью-Йорке люди уловили бы разницу между террористом и натурализованным египтянином. И, может, даже озаботились бы этим. Но здесь не Нью-Йорк.

По моим прикидкам, у «Выпечки от Назира» трудности с притоком наличных длились… ага, около четырех дней. Если только их не было с самого начала.

Когда я пришел в себя, то оказалось, что я лежу, свернувшись калачиком, на ковре посреди гостиной. Буквально. Не помню, как туда попал. Просто увидел, что я там. Просто пришел в сознание на ковре в позе эмбриона. Вряд ли я упал, потому что никаких ушибов не было. По-моему, я заполз туда. Но в памяти – ничего.

Меня трясло, я вспотел и, зарывшись лицом в собственные колени, вдруг завопил так, что заболело горло. Вышел дикий вопль, от которого натянулась каждая мышца в моем теле.

Считайте это запоздалой реакцией.

14 сентября 2001 года

Прошло три дня после того, как рухнули башни, и я уже целый час пробирался то пешком, то на попутках. То есть с того момента, как меня высадили последний раз. А не вообще. Потому что я передвигался большую часть из этих трех дней автостопом.

Три дня назад, когда я был ближе к Нью-Йорку, мой большой палец и меня самого приветствовали как гражданского, выжившего в почетной и священной войне. Только теперь я был уже очень далеко от Нью-Йорка. Вообще-то, мне оставалось пройти всего миль пять. К тому же было около девяти вечера и темно. Людям с наступлением сумерек не по душе подбирать на дороге голосующих мужского пола. Ночная тьма не позволяет водителю сначала хорошенько рассмотреть пассажиров.

Машина больше походила на «Джип» или «Лендровер», очень старая и нескладная. Я обернулся, когда заслышал позади двигатель с плохим глушителем, и выставил большой палец. Свет фар почти ослеплял. Я прищурился и смотрел, как машина с ревом пролетела мимо, даже не снижая скорости. Потом, долю секунды спустя, взвизгнули тормоза и чудище, немного проскользив, встало. Пока я прикидывал, к чему бы это, водитель дал задний ход и подкатил туда, где стоял я.

Я ждал, пока он наклонится и старомодно, вручную, опустит не знающее о современных технологиях стекло.

– Расти?

– А-а, – произнес я. – Это ты, Ларри.

Ларри Дель Веккио был одним из парней, с которыми я ходил в школу. Возможно, это может показаться чудесным совпадением. Только в городке с населением в 2250 человек это не так уж и поразительно.

– Меня теперь называют Расселом, – сказал я. Хотя это не имело совершенно никакого значения в тот момент.

– Извини за дальний свет. Пришлось включить, потому что на ближнем одна фара полетела. Залезай, дружище. Ты ведь домой направляешься, верно?

– Я иду… ну да. К… дому. К дому моей мамы. Ты знаешь.

Я отказывался называть это место домом.

– Залезай.

Забираясь в машину, перебрасывая свой громадный рюкзак за пассажирское сиденье, я наблюдал за собой словно со стороны. Недосып сказывался очень сильно.

– По-настоящему скорблю о твоей маме, – сказал Ларри, выводя на полном газу громадного зверя на маленькое шоссе.

– Спасибо.

– Так неожиданно.

– Да уж.

– Она была такой молодой. Или по крайней мере казалась довольно молодой.

– Ей было пятьдесят четыре.

– Это немного. В том смысле, чтобы умирать.

– Согласен.

Ларри вытащил из кармана рубашки пачку «Мальборо» и, щелкнув, вдавил прикуриватель в панель. По-моему, он старался выглядеть занятым. Словно беседа со мной совсем не вписывалась в его планы на вечер.

– Мы с Винсом заезжали и видели Бена, – сказал он, заходя еще на одну попытку.

– Мило с вашей стороны. Каким он вам показался?

– Не знаю. Таким же.

– Он хотя бы понял? Про нашу маму?

– По Бену трудно судить. Если понял, то мы этого не заметили. Вот, слушай. Ты ведь в Нью-Йорке был, верно? Я слышал про Нью-Йорк. Слышал, ты работал в одной из башен Всемирного торгцентра, но, полагаю, это все испорченный телефон маленького городка.

– Да нет, это правда. В прошедшем времени, впрочем. Я работал в башнях. Никто в них теперь не работает, кроме криминалистов и пожарных. Но все зависит, какой смысл ты вкладываешь в слово «в».

– Верно. Это мне известно. Так… где ты был? Когда все случилось?

– Дома. Я немного задержался, выходя из дома.

– Оп-па. Значит, ты бы не попал…

– Да нет. Я бы попал. Но, так получилось, что не попал.

– Так, ты услышал это, или телик включил, или?..

– Я живу через реку прямо напротив нижнего Манхэттена. Прекрасная панорама.

– Так ты все видел?

Я не ответил. Дело не в осознанном решении, скорее – в отсутствии эмоционального горючего. Вместо этого я следил за тем, как Ларри прижал прикуриватель к концу сигареты, потом попыхал, пока она не раскурилась. Приоткрыл чуть-чуть окно, чтобы вытягивало дым.

– Что чувствовал? – спросил он.

И я подумал: «Вот хрень. Я что, оказался на кушетке психотерапевта?» А потом: «А тебе и впрямь нужен ответ? Типа, ты считаешь, вдруг я скажу что-то крутое? Что я все видел и чувствовал себя отлично?»

Но я понимал, что во мне говорит изнеможение, и на самом деле особой вины Ларри здесь нет. Вот я и вообще ничего не сказал.

Ларри глубоко затянулся сигаретой, зажатой меж двух пальцев.

– Господи, – произнес он. – Вот уж точно, было на что посмотреть.

– Послушай. Извини. Я, честное слово, устал. Столько дней без сна. То есть, может, урывал часок-другой, но не больше. Все это время я провел в дороге. Мы еще соберемся. Наверстаем. Мне просто нужно поспать пару ночей.

– Придется поторопиться, коли так. Я отбываю.

– В…

– Пока не знаю. Посмотрим. Я в национальной гвардии. Шесть лет уже как гвардеец, дружище. Почти столько же, сколько тебя не было. Шесть лет наготове. Нас трое из Ниебурга: я, Пол Кейджер и Винс Бак. Ты же их помнишь, да? Три нацгвардейца. Мы отправляемся первыми. Поначалу, думаю, посадят охранять кое-какие ключевые цели в США. Но, если придется идти на войну, гвардейцы всегда первые. Ты же понимаешь, Афганистан. Надеюсь, что так и будет. Хотелось бы показать им последствие того, что они заварили.

– Звучит бессмысленно, – заметил я.

Я не имел в виду то, что касалось охраны. А то, что ему хотелось им показать. На деле-то я вообще не собирался этого произносить. Ничего из этого. Считал, что я только раздумывал про себя. А потом услышал все собственными ушами.

– Что? – спросил Ларри. – Что ты сказал, дружище?

По тому, как он это произнес, стало ясно, что он прекрасно меня расслышал.

– Вот хрень, Ларри. Слушай, извини. Пойми, я сейчас как капризный ходячий больной: сам не знаю, что несу.

Долгое молчание. Потом я почувствовал, как его рука хлопает меня по плечу.

– Да ну, ладно. Смотри, вот ты и дома.

Я поднял взгляд и увидел, как он въезжает на дорожку к домику, в котором я прожил восемнадцать лет. Со дня, как был выписан из роддома, до дня, когда уехал в колледж, веря, что оставляю Нигдебург совсем и навсегда.

Я по-прежнему отказывался называть это место домом.

Первым делом я пошел к Джесперсам, соседям, думая, что Бен у них.

Стоял у двери, поставив к ногам свой необъемный рюкзак, и стучал, ожидая, когда ответит Фил. Но отозвалась его жена, Патти. Выглядела она довольно паршиво, не говоря уж о том, что стала старше, даже больше, чем на шесть лет. Длинные волосы были нечесаны, и она руками смахивала их с лица. Я заметил в ее шевелюре седину, которой не видел прежде.

– О боже мой, – запричитала она. – О, слава богу. Наконец-то ты добрался.

– Да-а. Извините, что получилось так долго.

– Что уж там, голубок, твоей вины в том нет, – она вышла и заключила меня в медвежьи объятья, без которых я вполне бы обошелся. – Самолеты-то не летают, я хотела сказать. Слышала, что арендуемые машины по всей стране разобрали вмиг.

– Да-а. Я тоже такое слышал. От любой арендной фирмы, куда обращался.

– Н-да, просто для нас такое облегчение видеть тебя. И прежде всего, прежде чем я еще хоть слово произнесу, мы очень, очень сожалеем о твоей маме. Бедное дитя, ты, должно быть, безутешен. Не могу молчать о таком. Но… прошу тебя, не пойми это превратно, голубок… мы Бена любим. Ни в коем случае мы бы не оставили его одного, даже на пару-тройку дней. Но, говоря по правде, голубок, мы просто представить себе такого не могли. Нам просто не хватает терпения. Совсем. Мы своих двоих подняли, и этого вполне достаточно для всяких там «кто не спрятался, я не виноват».

– Да-а. Как вообще Марк себя чувствует? – это был еще один из тех парней, с кем я ходил в школу, не говоря уже о том, что мы были сверстниками и прожили по соседству восемнадцать лет.

– О, прекрасно, но теперь он говорит, что хочет в армию записаться, и я готова скрутить ему шею.

– Тут будто эпидемия, – сказал я.

– Что ж, полагаю, люди считают, что надо что-то делать.

Тут-то я и понял, что сил для бесед с посторонними больше нет. Пусть даже теперь в этом виноват я сам. Надо быть осмотрительнее.

– Однако… вернемся к Бену. Вы рассказали ему о…

– Ой, а как же, голубок. Мы все ему рассказали, прилично, как могли, мы даже отвезли его к врачу вашей мамы, чтобы тот объяснил Бену про то, что такое аневризма. А он потом по пути домой спрашивал – уже примерно в сотый раз, – когда она вернется. У нас уже просто силы иссякают… вот, мы просто этого больше не вынесем.

– Так давайте его сюда.

– О, а здесь его нет.

– Нет? Мистер Джесперс сказал…

– Голубок, мы старались, видит Бог, старались. Но ты же знаешь своего брата. Все должно быть знакомо. Должен держаться тот порядок, который он установил. Вот мы и укладывали Бена спать в его же собственную кровать, и Фил потом несколько ночей спал на диване у вас дома на случай, если Бену понадобится что-нибудь или он испугается. Но сегодня вечером сообразили, исходя из того, когда ты позвонил и все такое, что ты приедешь весьма скоро. Бен ложится спать в восемь. Каждый вечер. В восемь. Ни минутой раньше. Ни минутой позже. Подожди, я дам тебе ключ.

Она пропала из дверного проема, а я стоял, сдерживая легкую дрожь. Смотрел на желтоватый, облепленный насекомыми фонарь на крыльце и щурился. Устал так, что на мгновение потерялся, не в силах сообразить, где нахожусь. Все вокруг побелело, как бывает на какую-то долю секунды перед тем, когда теряешь сознание.

Что-то во мне не желало возвращения Патти. Потому что сил у меня на нее не было. Только это глупо, конечно же. Ключ-то мне был необходим.

Через секунду она вновь появилась и сунула ключик мне в руку.

– Тебе придется отвезти его на работу утром. Он встает рано.

– У Бена есть работа?

– О, да-а. А как же, голубок. Ты не знал? Бен пакует бакалею уже где-то около двух с половиной лет. Получается по-настоящему хорошо. Он всем нравится. Правда, кто-то должен отвозить его туда и потом забирать. Ему нельзя ездить на автобусе. Ваша мама пыталась научить его пользоваться общественным транспортом, но он всякий раз терялся. Всякий, черт его дери, раз. Однажды ей пришлось полдня потратить на то, чтобы отыскать Бена, даром что весь, черт его дери, город был поставлен на уши и разыскивал его.

Старший сын мамы получил работу упаковщика бакалеи примерно в то же время, когда «ее дитя» был принят в одну из лучших фирм в Нью-Йорке. Как ни привык я к состоянию Бена, а такое все же казалось странным.

Нужно было заканчивать этот разговор. Спать хотелось неимоверно.

– Только у меня нет машины.

– Бери автомобиль своей мамы.

– А-а. Точно. Вы знаете, где она хранит ключи?

– Нет. Не знаю. Прости. Но, может, Бен знает.

Отлично. Давайте зацепимся за это.

– Что ж, спокойной ночи, – сказал я. – Спасибо, что приглядели за ним.

– Случилось непредвиденное, голубок, но, слава богу, ты добрался домой. Вот и все, что я могу сказать. Мы с Филом просто слишком стары для всех этих дел с Беном. Может, у тебя лучше получится, ведь ты молодой. Удачи тебе.

– Спасибо, – сказал я.

– Удача, она тебе еще понадобится.

На это я не ответил. Просто пошел, срезая путь, по лужайке к дому своего детства, машинально соображая: «А ты, если подумать, не считаешь, что лучше бы последняя фраза осталась невысказанной?»

В доме был погашен весь свет, но, когда я отпер входную дверь и прошел в гостиную, все было видно ясно. Чересчур ясно. Комната была погружена в какое-то призрачное сияние. Учитывая, как на меня влияло состояние изнеможения, сияние казалось едва ли не сверхъестественным. Впрочем, понадобилось немного времени, и я сообразил: в каждой комнате горят ночники.

Я сразу побрел к каминной полке: фото на ней притягивали меня.

Мама с отцом в день свадьбы. Мама и отец с Беном и со мной (нам было, если не ошибаюсь, десять и четыре). Я пристально вгляделся в глаза Бена, улавливая в них проблеск неповиновения и озорства. Таким я знал Бена первые восемь лет своей жизни. Потом еще десять лет я жил с изменившимся Беном. В голове промелькнуло: а уверен ли я, кого встречу утром, – хотя рациональная сторона моего разума, конечно же, понимала, чего ожидать в такой ситуации.

Еще там стояли моя фотография, когда я выиграл в средней школе соревнования штата по легкой атлетике, и фото Бена в двенадцать лет, держащего двадцатидюймовую форель в неустойчивой байдарке (неустойчивости байдарки на фото не было видно, но я помнил) на озере Каунсил Гров.

Я еще раз глянул на фото родителей, и меня поразила странная и будоражащая мысль.

Я – сирота.

Потом я выбросил ее из головы. Сироты – это малыши-беспризорники, мелюзга, иждивенцы. Я же был взрослым человеком, родители которого умерли. Множество взрослых подпадает под эту категорию. Правда, большинство были старше, чем я.

Странно, но эта нить размышлений не подвела меня на опасное расстояние к слезам. Это сделала следующая.

Я посмотрел на саму каминную полку, и вдруг в каком-то озарении увидел нашу семейную рождественскую деревню.

Каждый год мама снимала с полки все фото и безделушки и устраивала городок из украшений, которые все остальное время года лежали спрятанными в коробке, на чердаке, дожидаясь своего часа.

Из стопок книг она складывала горы, потом укрывала их мелкой сеткой и ватой. У маленьких домиков сзади имелись отверстия для рождественских лампочек, так что окошки светились, будто внутри жили люди. Маленькая лошадка, запряженная в сани, все время бежала на ватном склоне горы к зеркальцу-озеру, добраться до которого ей так и не было суждено. На озере крохотный фарфоровый скунс катался на коньках, а семейство оленей высотой в дюйм пили из озера серебряную воду.

И вот в этом месте я едва не сорвался. Только я старался держаться крепко. Повел себя слишком безалаберно, поэтому и позволил чему-то похожему на настоящее чувство вырваться наружу. Оно выбило бы меня из колеи, измучило бы меня и в конце концов сломало бы. Может, навсегда. Надо отдохнуть и набраться сил для этой драки.

Я побрел на светящуюся кухню в поисках какой-нибудь еды. Но меня снова застали врасплох. На дверце холодильника забавные магниты (початок кукурузы, клубничка, морковка, рожок с мороженым, банан) удерживали все пять открыток, которые я послал маме из Нью-Йорка.

Поначалу меня просто поразила их тусклость и отсутствие воображения. Эмпайр-стейт-билдинг. Рокфеллеровский центр. Статуя Свободы. Бруклинский мост. Неужто я и вправду так мало времени и внимания уделил своему выбору? Теперь вот я стою рядом с ними на другом конце света, и они нагоняют сплошную тоску.

На пятой открытке изображался Всемирный торговый центр. Башни-близнецы. Меня будто электрическим разрядом шарахнуло. Его гул слышался несколько секунд, жуткий и не спешивший стихать. Я стянул открытку с холодильника, уронив на кухонный линолеум магнит с рожком мороженого. Наклонился, поднял его, чувствуя легкое головокружение, и вернул открытку на холодильник, повернув ее картинкой к дверце. Чтобы не приходилось смотреть на нее.

Конечно же, теперь была видна сторона с посланием.

Стояла дата: 30 апреля 1999 года. «Дорогая мама, – написано. – Вот она, работа всей жизни. Я на самой вершине мира. Пожелай мне удачи. С любовью, Расти».

Расти? С чего это я подписался Расти? Это имя я оставил в прошлом еще по пути в колледж.

Поразительно, но ничего из этого не было настоящим счастьем, на которое я намекал.

Произошла смена ролей. Сюрреалистическая смена ролей. Я отправлял эти открытки из места, видевшегося мне вершиной мира, единственной и неповторимой, словно бросал их в пустоту. Как будто адреса на открытке вовсе не существовало, или по крайней мере он был ненастоящим.

Может, поэтому я и поставил подпись «Расти». Какая разница для выдумки-то?

А теперь я стоял на другом конце пути, который проделала открытка. И вот оно, это место, – по-настоящему подлинное. А место, в какое я верил так неистово и к которому стремился всей душой, рухнуло словно карточный домик.

Слегка тряхнув головой, я попытался отделаться от любых бесприютных мыслей и чувств. Убеждал себя, что станет лучше после того, как я съем чего-нибудь.

К моему удивлению, холодильник ломился от еды. Кастрюлька за кастрюлькой – то прикрытая фольгой, то обернутая в пленку, то накрытая крышкой. Ну и всякие там мисочки, баночки, плошечки – огромное количество.

Потом я понял, что удивляться нечему. Друзья семьи и соседи приносили Бену поесть. Конечно же, ему помогали. Людям свойственно так поступать, когда кто-то умирает. Даже если член семьи почившей способен со всем справиться самостоятельно. Даже если скорбящий член семьи не Бен.

Я прошелся по кастрюлькам и остановился на лапше с чем-то вроде рубленого мяса в похожем на крем соусе. Выглядело как настоящий бефстроганов, а не как все то, что продается в магазинах при заправках.

Я подогрел целую гору из лапши с мясом в микроволновке. Но в итоге ковырнул ее вилкой лишь два-три раза.

По вкусу это напоминало какую-то полуфабрикатную мешанину из коробки. Соус отдавал химией. Походило на масло с молоком, приправленное ароматизатором. Но и это было не самым худшим. Вкус был знакомый: он напоминал мне детство. Мое прошлое.

Я бросил все в мусор и оставил тарелку отмокать в раковине.

Заглянул в свою старую спальню. Ее переделали в гостиную с телевизором, двумя мягкими креслами и маминой швейной машинкой на столике в углу. А вот витрина с моими наградами была все еще там, призы по легкой атлетике по-прежнему выставлялись.

Дверь в спальню Бена была закрыта, но полоска света под ней сообщала, что ночник здесь горел ярче. Может быть, ярче, чем все остальные, вместе взятые. Дверь я не открыл. Да пребудут во сне спящие братья.

Забрел в мамину комнату, зная, что спать там не хочу, хотя и понимал, что в ней была единственная свободная кровать.

Втащил рюкзак, который таскал за спиной пять дней, достал из него кроссовки, чистое нижнее белье и грязное, скопившееся за время путешествия.

Я прошел в мамину ванную комнату и, оказавшись внутри, поглядев на огромную ванну на ножках, решил, что погрузиться в воду было как раз тем, что нужно. Поэтому я так и сделал. Ванна была глубокой, а вода – горячей.

Окунул в нее свое усталое тело и улегся на спину, закрыв глаза.

Затих, вздыхая.

Следующее, что я осознал: как вскакиваю в ванне во весь рост, отфыркивая и отплевывая воду из носа и рта. Видимо, сейчас это было чересчур опасным для меня мероприятием. Слишком клонило в сон, чтобы нежиться в ванне.

Вытерся, надел чистые трусы. Хорошо было бы поспать в футболке, только чистой у меня не оказалось. Глубоко вздохнув, я забрался на мамину кровать. Сюда, помню, мне не позволяли залезать. Только с одним исключением: если приснился кошмар.

Молча, про себя, сказал матери, что убежден: это как раз тот самый случай.

13 сентября 2001 года

Два дня спустя после обрушения башен меня в темноте, чуть позже половины шестого утра, подобрала попутка. Я знал, что это 70-е шоссе и я нахожусь западнее Индианаполиса, но не знал, был ли я еще в Индиане или ночью уже успел заехать в Иллинойс.

В темноте многое становится тайным. Может, поэтому людей, боящихся света, столько же, сколько и тех, кто пугается тьмы.

– Обычно я не останавливаюсь, когда голосуют, – сказал водитель, не успел я еще и рта раскрыть. Лет ему было где-то за шестьдесят, волосы, то ли белокурые, то ли седые, то ли то и другое вместе, очень коротко стриженные под старомодный «ежик». На нем была трикотажная кофта самого тревожного оттенка оранжевого цвета. – Но я понимаю, что люди до сих пор мучаются, чтобы добраться домой, возвращаясь из гостей. Ваш случай?

– Так и есть, сэр. Пытаюсь из Нью-Йорка попасть обратно в Канзас на похороны, и билет на самолет заказал, но… ну, вы знаете.

– Тогда давай, залазь, – сказал он.

Какое-то время мы ехали молча. Как долго, сказать трудно. Может быть, минут десять, может, и полчаса. А может, я и вовсе задремал, не заметив.

– В Канзасе где обитаешь? – спросил он вдруг, заставив меня вдрогнуть.

– В Нигдебурге, – ляпнул я, позволив себе расслабиться всего на долю секунды. Забыл, что существуют понятия, предназначенные исключительно для молчаливого хранения в голове. – Извините. Я имел в виду в Ниебурге. Ниебург, штат Канзас.

– Интересно…

– Когда мы были детьми, то всегда звали его Нигдебургом. Понимаете. Ни-е-бург. Нигдебург. Искушение было неодолимым.

На это мужчина ничего не ответил, хотя мне показалось, что он-то как раз из тех, кто в силах противостоять искушениям. Вместо этого он просто заметил:

– Никогда не слыхал о таком городе в Канзасе – Ниебург.

– Спасибо, что помогли подтвердить мои мысли.

Опять долгое молчание. Достаточно долгое, чтобы вновь убаюкать меня под гипнозом дороги.

– Горькая выпала доля, – произнес мужчина, вновь встряхнув меня. – Ко всему этому еще и похороны. Кто-то из близких?

– Мама.

– От-те-на. Извини, что спросил.

– Ничего страшного. Ну да. Время гадкое. Особенно когда почти все, кого я знал, были в одной из этих башен.

Он, похоже, какое-то время обдумывал это. Будто бы услышал такое, что могло быть, а могло и не быть правдой.

– В какой?

– В Северной башне. Одной из Всемирного торгцентра.

– Знаешь о ком, кто бы выбрались живыми?

– Только об одном. Он опоздал на работу, как и я. Моя контора находилась выше… вы же понимаете… этажей, которые попали прямо под удар. Я слышал в новостях по радио, что считается, никто не уцелел из находившихся выше линии удара.

Интересно. Интересно, что я говорю об этом так, будто пересказываю содержание фильма, который посмотрел пару дней назад.

Несколько минут мы не говорили. Я смотрел в окошко и видел, как меркли звезды, как намек на утро высвечивался в боковом зеркале. Прямо позади нас.

Зазвонил мой сотовый, появилось ощущение, будто кто-то метнул в мой живот чем-то тяжелым. Может, кирпичом. Может, куском железа.

«Прошу, – подумал я, – только не Керри». Проверил. Звонила Керри.

– Не возражаете, если я поговорю? – спросил я у водителя.

– Нет, с чего бы мне возражать?

– Не знаю. Просто считается грубым.

– Валяй.

Я раскрыл телефон.

– Керри, – во рту пересохло, словно его набили ватой. Я чувствовал, как пульсировало у меня в ушах.

– Его нашли, – сказала она.

Только я уже успел надеть броню. Поэтому ее слова просто ударились о броню и отскочили.

– Джефф?

– Кто же, к черту, еще, Рассел? О ком, к черту, еще я позвонила бы тебе и сказала: «Его нашли»?

Верно, тупой вопрос. Но и она себя показала с новой стороны. Повода говорить со мной раздраженно у нее не было. Помимо того, что она потеряла мужа. Я решил вникнуть в обстоятельства и – будь что будет.

– Действительно ли нашли его тело? Я считал, что это невозможно при том…

– Он выпрыгнул.

У меня вдруг защипало у самого основания языка, как от лимонного сока, и желудок опасно заворчал. Я открыл рот, но выговорить ничего не получалось. Закрыл глаза и попробовал представить себе картину. Ту, что видел двумя днями раньше в телескоп. Конечно же, это был не Джефф. По крайней мере разум настаивал на том, что не он. Только на самом деле это не имело значения. Потому что все равно это был кто-то.

– Ты когда возвращаешься? – спросила Керри, словно прося, с надрывом в голосе, какого я не слышал прежде. Опять же, времена наступили поразительные.

– Я еще не добрался до места.

– Но… ты что думаешь? Надолго, по-твоему, придется остаться?

– Понятия не имею.

– Это займет… сколько? Дней пять или около того, чтобы разобраться с похоронами?

– Керри, я еще даже не сообразил, кто будет заботиться о Бене.

Это была ложь. На самом деле. Я уже. Сообразил. Я – единственный кандидат.

– Ты мне нужен здесь, – сказала она, обрывая разговор.

Душа моя устремилась к ней… потом обернулась и припустила, как вспугнутый койот.

Искоса я глянул на водителя. Вот потому-то я и не хотел, чтобы звонила Керри. Потому и не хотел отвечать на звонок.

Н-да. Одна из причин.

– Может, поговорим об этом позже?

– Что там происходит, Рассел? – вперемешку с рыданиями.

– Ничего. Вообще-то. Меня просто подвозят. Этот милый джентльмен везет меня по Индиане…

– Иллинойсу, – поправил милый джентльмен. На случай, чтобы не было сомнений, слушает ли он. Впрочем, как он мог не слушать? Это ж проклятое переднее сиденье машины.

– По Иллинойсу. Будет лучше, если мы поговорим позже, с глазу на глаз.

– Такое гадкое чувство, Рассел. Что ты говоришь? Ты возвращаешься, верно?

– Я бы предпочел поговорить об этом позже.

– Ведь я же увижу тебя опять, да? Потому что здесь у меня ничего нет. Я все потеряла, Рассел. Ты возвращаешься, правда?

Громадным усилием я сглотнул, несмотря на ощущение ваты во рту. Молчание тянулось слишком долго, и мы оба это понимали.

– Он был моим лучшим другом, Керри.

– Что ты имеешь в виду?

– Только не над его мертвым телом. Ты же понимаешь.

– Кажется, меня сейчас стошнит, – сказала она.

И пускай странно о таком говорить, но я спокойно сидел в машине, прижав к уху мобильник, и осознавал, что я совсем не знаю эту женщину. Я понял, что феномен привлекательности – любой привлекательности, а не только моей – это иллюзия. А за иллюзией стоит реальный человек. Только какой? Что за человек? Вот то, чего не удосуживаешься узнать. Пока не станет слишком поздно.

– Я позвоню тебе в пересменок между машинами. У тебя есть хоть кто-то, кто может помочь? Хоть кто-то может побыть с тобой?

Пара громких всхлипов.

– Я могла бы позвонить своей маме. Узнать, дома ли она.

– Ты связалась со мной, прежде чем поговорила с мамой?

– Я думала…

– Неважно. Я позвоню тебе, как только смогу.

Я щелкнул телефоном. Неловкое молчание.

Что сказать незнакомому человеку, который случайно услышал все это? А что ему сказать тебе?

Очевидно, ничего.

– Вы отчего-то умолкли, – заметил я через некоторое время.

– Мне до этого совсем нет никакого дела, – отозвался он.

Я смотрел, как наливается светом небо.

– По мне лучше бы сообщение пришло на голосовую почту.

– Могу ошибаться, – заговорил он, – и если я ошибаюсь, то прошу извинить. И даже если я прав, то понимаю: это не моего ума дело. Только можно подумать, что у вас шуры-муры с женой вашего лучшего друга. А тут я просто и не знаю, что можно такому мужчине сказать. Даже если это и вовсе не мое дело. Только это, скажем так, оказалось в моей машине. Иначе бы…

– Я никогда ее не трогал. Мы друг друга вообще не касались. Никак. Никогда. Просто это было что-то, что случается… понимаете… на уровне чувств. Это были просто чувства.

– Там, откуда я родом, – сказал водитель, вцепившись в руль так, что побелели костяшки, – никаких просто чувств и быть не может к жене твоего лучшего друга.

Вспышка собственного гнева удивила меня.

– Вот, спасибо, – произнес я. – Спасибо, что учите меня уму-разуму. Вам, похоже, все известно, так… соблаговолите уведомить, как существовать, не имея чувств?

Долгое молчание. Я наблюдал, как у него ходили желваки. Потом я повернулся к боковому зеркалу и стал смотреть, как краснеет небо. Мне показалось, он просто выискивает местечко, где меня высадить.

– Примете мои извинения? – спросил он.

– А-а, – вырвалось у меня. Немного ошарашенно.

Я все еще не пожал протянутую руку.

– Вы правы, – сказал он. – Абсолютно правы. Прошу извинить. Сердцу и впрямь не прикажешь, оно на свой лад бьется. О многом ему и не расскажешь. Я так считаю, что ответ держать следует за то, что ты на деле совершаешь. Ну… прощаете мою вспышку?

– Нечего и прощать, – сказал я, глядя на протянутую руку. Пожал ее. Ладонь была мозолистая и сухая. – Просто все слегка взвинчены. Чувствительнее обычного.

– Это я усек.

Мы долго ехали в молчании. Я видел, как он достал из кармашка оранжевой кофты зубочистку в обертке, как высвободил ее из бумаги. Я ждал, что он начнет ковыряться в зубах. А он попросту зажал ее в уголке рта. Самая маленькая в мире сигарета – без грозящих бедой дыма и огня.

О ветровое стекло бились насекомые. Мы ехали в окружении сельскохозяйственного ландшафта, и большие жуки один за другим ударялись в стекло, каждый оставлял после себя беловатую кляксу в момент гибели.

– И потом, – продолжил водитель, будто наш разговор и не прерывался. – Вы сказали ей в точности то, что надо. Только не над мертвым телом.

Я еще немного посмотрел на жуков.

– Не так-то это было благородно, как казалось, – выговорил я.

Вспомнилась шутка, которую мой приятель Марк рассказал мне еще в школе. Я рос с ним по соседству. Только, если честно, у нас никак не получалось поладить.

Что последним лезет в голову жуку, когда он бьется о ветровое стекло? Его жопка.

Мне не казалось это забавным.

Может быть, дело в переизбытке сочувствия с моей стороны, а может, у меня просто слишком хорошо развито чувство справедливости. Проблема этой шутки в том, что она смешна, только если ты не жук. Зовите это чудачеством, но я не мог не почувствовать себя на месте жука. Слушайте, это же моего дяди Джо жопка. А это мой друг Гектор на том ветровом стекле. И это ни черта не смешно.

– Тут такое дело, – заговорил я. – У меня просто такое… отвращение… к ней. С того раза… вы понимаете. После того, что произошло. Такое ощущение, будто ты попал в такое место, где отучают от курения, и каждый раз, как ты тянешься к сигарете, тебя бьют электричеством. Нет. Такое сравнение не годится. Потому что слишком много действий. А здесь – одно большое. Тут ощущение, словно съедаешь кучу одной еды, а потом тебя тошнит. И может быть, тебя и тошнит-то не из-за этой еды. Может, ты съел три тарелки какой-нибудь там лапши феттуччине, а потом подхватил желудочный грипп. И ты всю ночь не спишь, и тебя рвет этой самой лапшой. Больше ты ее есть не станешь. Гарантированно. Это железный рефлекс. Так что не расхваливайте меня больше, чем я заслуживаю.

Мы еще некоторое время пялились на ветровое стекло. Начало светать. Утро официально вступило в свои права.

Водитель разжевывал кончик зубочистки. Я даже не понимал, как он может видеть дорогу сквозь все эти жучиные кляксы.

Будто читая мои мысли, он сказал:

– Придется остановиться на следующей заправке. Хорошенько стекло почистить. Дворниками тут делу не поможешь. Только хуже сделаешь. Размажешь все. Чертовски неудобно.

– Не так неудобно, как для жуков.

Он издал смешок, фыркнув слегка:

– Точно подмечено.

– Я ей врал, – на меня нахлынуло желание исповедаться. И мы оба понимали это. – Она велела мне посмотреть в телескоп. У меня есть один. Мне его парень с работы отдал. Для астрономии он не очень-то годился. В городе в любом случае не так-то много звезд увидишь. Тому парню телескоп, по-моему, нужен был для подглядывания. Я, случалось, пользовался им, чтобы смотреть на башни. Больше всего на Северную башню. Мою башню, как я называл ее тогда. Для меня было мечтой… работать там. Бывало, находил в телескоп сто четвертый этаж, потом отыскивал окно своей конторы. Мне просто нравилось это делать. Поначалу. Потом, через какое-то время, перестал. Так что Керри знала, что у меня есть этот телескоп. Вот она и велела мне смотреть в него. Сама она по телевизору наблюдала, а я глядел из своего окна. Я живу на Джерси-стрит, прямо через реку напротив нижнего Манхэттена. Мы видели, как второй самолет врезался, пока мы разговаривали. И мы вели себя как будто… этого не происходит. Она сказала, значит: «Возьми свой телескоп». Я и взял. И ответил, что не вижу ничего. Один дым.

Тишина. По-моему, водитель выжидал. На тот случай, если я начну сам.

– Но вы видели еще что-то.

– Видел, как прыгнул человек, – уголком глаза я заметил, как водитель тихонько перекрестился. – И я все думал, как же там жарко должно быть? В офисе. До чего же там становится душно. Больше ста этажей. И верная смерть, об этом и говорить нечего. Очевидно. Знаешь, что ты умрешь – так или иначе. Но вот находишь в себе силы отрешиться. Выкинуть все из головы. Просто преодолеть врожденный инстинкт самосохранения. До чего же жарко должно было быть в том офисе? А ведь там была и моя работа. То есть не в том же самом месте, где я видел человека. Но где-то рядом. И я знал, что Джефф был там, наверху, вместе с остальными, кого мы знали. Так что я сказал ей, что вижу один только дым.

Еще несколько жуков раздавило. И мне подумалось, что этим утром в восточном Иллинойсе находят свою смерть тысячи жуков и станет ли жучиное сообщество оплакивать их гибель? И не страдают ли от горя их друзья и родственники? Не случится ли у них посттравматическое расстройство из-за стресса? Ну да. Такая путаница была в моей голове.

– Ты не собираешься опять увидеться с ней, – проговорил мой водитель. – Так ведь?

– Ни за что. И я не уверен, что это хорошо. Ей нужно утешение. А у меня его совсем нет. Мы были друзьями. То есть что бы там ни было еще, прежде всего мы были друзьями. И прямо сейчас ей очень нужен друг. Так что здесь нет благородства. И я не могу с этим справиться. Я неудачник.

– Слишком уж ты себя не жалеешь, – ответил мужчина.

Но, как я заметил, безо всякой издевки.

– Да нет. Не думаю. По-моему, я просто очень упрямый.

Он высадил меня через сорок миль, поскольку должен был двигаться на север дальше, чем было нужно мне. Я так и не выяснил, откуда он. И до сей поры не знаю его имени. А он не знает моего.

Я думаю, что оно и к лучшему.

12 сентября 2001 года

Это было на следующий день после обрушения башен, и шоссе, пересекающее центральную Пенсильванию, было сплошь усеяно рукописными плакатами. Примерно по одному на каждую милю. На каких-то участках – чаще. И на всех было одно и то же: «Боже, благослови Америку».

Плакаты начинали действовать мне на нервы.

Сейчас, оглядываясь назад, я вижу, что следовало бы помалкивать об этом. Но тогда я не видел ничего. Кроме плакатов.

Водителю, подсадившему меня в спортивный «БМВ», было за сорок, может, больше. Возможно, машина служила ему инструментом для выхода из кризиса среднего возраста. Только я особо не задумывался. С лихвой хватало собственных кризисов.

– Достала эта хрень, – вырвалось у меня.

– Что достало?

Голос у него был грубый. И скрипуче резкий. Как у курильщика. Хотя ни от него, ни в его машине табачным дымом и не пахло.

– Да плакаты эти.

Долгая пауза. Долгая и… нехорошая.

– Вам не по душе «Боже, благослови Америку»?

– Да.

– А в чем дело?

– Разве это не очевидно?

– Совсем нет. И вообразить не могу. Так что объясните. Просветите меня, пожалуйста.

– Так вот, – начал я, даже не зная, с чего начать. – Вот «Бог». Если Бог есть, то он должен быть для всех и для каждого. Как можно просить Бога принять чью-то сторону?

– Ничего нет плохого в том, чтобы просить Бога быть на стороне правых.

Голос водителя с каждым словом делался все резче. Я это слышал. И догадывался, что это значит. Только останавливаться было уже слишком поздно.

– Прекрасно. Давайте просить его быть на стороне правых. Давайте скажем: «Боже, благослови всех миролюбивых людей на Земле». Как насчет такого? Так мы просим благословения для жертв, а не для душегубов. Только представление, будто Америка всегда на стороне правых, смехотворно. Нас ненавидят не потому, что мы свободны. Нас ненавидят потому, что мы вооружаем афганских боевиков против русских, а потом уходим и ввергаем их в мясорубку. И еще за сотню других дурных решений во внешней политике. Я просто не могу отсиживаться за мольбами к Богу, за этой сделкой заботиться исключительно о нас, как о возлюбленных чадах, что бы мы ни творили.

– Тут собраны в кучу довольно непатриотические сантименты, – выговорил мужчина.

– А вот это еще одно, чего я не возьму в толк. Патриотизм. И это не означает, что я ненавижу Америку. Или хотя бы того, что она мне не нравится. Очень нравится. Только я живу в Нью-Йорк-сити. Так почему бы Богу не благословить Нью-Йорк-сити? Или штат Нью-Йорк? Плюс мы живем на планете Земля, но у планеты Земля нет пылких сторонников. Отчего тогда мы пылаем такой страстью лишь в пределах государственных границ? – я буквально не мог остановиться. Даром что понимал, как вывожу собеседника из себя. А ведь он меня подвозил. – Я скажу вам, отчего. Оттого, что у планеты Земля нет армии. И у Нью-Йорка тоже нет. Всего лишь мера безопасности. Заискивая с мощной структурой, чувствуешь себя менее уязвимым.

– Дерьма в тебе навалом, – бросил он.

– Уверен, вы бы чувствовали себя намного спокойней, если бы и я был спокоен.

Я почувствовал, как машина затряслась по гравию, и вдруг понял, что мы съехали с асфальтированного участка шоссе.

– Вон, – сказал он.

Я вздохнул.

Открыл дверь и вышел, а он рванул обратно на шоссе, не успел я и дверцу закрыть. Резко вильнул к щебенке и исправился: от виляющего движения дверца захлопнулась сама.

А потом он уехал с моими вещами.

– Эй! – крикнул я. – Мой рюкзак!

Я прыгал. Размахивал руками, надеясь, что он заметит в зеркальце заднего вида. Не заметил.

Вздохнув, я пошел на запад, выставив вздернутый большой палец, спиной к движению. Не самый действенный способ попасть в попутку.

– Больше никаких претенциозных размышлений, – произнес я вслух. – Придержи-ка при себе свои чертовы чувства, Рассел. Идиот.

Примерно через четверть мили я нашел свой рюкзак, брошенный в какие-то кусты на обочине дороги.

Позже в то пешее для меня утро, когда я так и не удостоился попутки, раздался звонок.

Это была Керри.

– Ни за что не догадаешься, кто мне только что звонил, – заверещала она голосом, прыгавшим от странно радостного к опасно взвинченному. – Не Джефф, к сожалению. Но догадайся.

– Без понятия. Говори.

– Стэн Харбо.

– Он жив?

– Он жив!

– Выбрался?

– Нет, просто так и не добрался. Он опоздал на работу. Ты такому ни за что не поверишь. Он уже входил в лифт. То есть буквально. Ногу поднял, чтобы войти в кабину, но так ее и опустил, потому что самолет врезался. И он просто выскочил обратно. Вместе со всеми остальными. Он просил дать тебе номер его мобильного. Есть чем записать?

– Просто скажи. Я запомню.

– Ой, а ведь точно. Я забыла, что ты не забываешь, – она продиктовала номер. – Так, послушай. Видишь? Необычное случается. Чудеса случаются. Нет ничего определенного, понимаешь?

– Точно, – сказал я. – Всего не угадаешь.

Она стояла на том, что Джефф все еще мог быть жив. Несмотря на тот факт, что он сделал короткий звонок из офиса через несколько минут после того, как врезался первый самолет. Несмотря на тот факт, что с тех пор он так и не позвонил.

– Я лучше свяжусь со Стэном, – сказал я.

Надеялся, что моя поспешность отключить телефон будет оправдана нетерпением связаться со Стэном Харбо.

Но я не рвался звонить Стэну Харбо.

Встал на обочине дороги и набрал номер. Один гудок. И тут появилась машина. Так что я отменил вызов.

Женщине, которая остановилась возле меня, было, наверное, лет восемьдесят. А может, я даже ей льщу. Девяносто, так, пожалуй, было ближе к правде. Маленькая, сгорбленная, и я с тревогой подумал, как это она ухитряется видеть что-то за собственной приборной доской.

Только я дожидался попутки все утро, а кроме нее, никого больше не было, так что я сел.

– Спасибо, что остановились.

– Обычно я этого не делаю, – голос старушки заметно дрожал. Голова дергалась взад-вперед. Все, казалось, существовало само по себе. – Но никого вокруг нет, вот я и захотела помочь. Не могу всему этому поверить. А вы? Вы можете поверить, что это на самом деле случилось?

Она вырулила обратно на шоссе и разогналась до скорости примерно миль на двадцать меньше разрешенной.

Может, этот вопрос был проходным, но мне так не показалось. Я воспринял его всерьез. Время было такое, что все воспринималось всерьез.

– Для меня это будто сон, – сказал я. – До сих пор такое чувство, будто все просто приснилось.

– Вот уж думать не думала, что увижу что-то подобное. Ничего такого прежде не случалось.

– Ну, это не совсем верно.

Едва эти слова вылетели у меня изо рта, я понял, что вновь принялся за неприятные рассуждения. Как раз за то, чем дал себе слово больше не заниматься.

– Как это? Когда это такое происходило?

– Неважно. Извините. Забудьте, что я сказал.

– Нет, в самом деле. Давайте, выскажетесь. Мне хочется понять, на что вы намекали.

– Ладно. Терроризм не что-то новое. Ни война, ни насилие не новы. Взгляните на Ближний Восток. На то, что в Руанде произошло в девяносто четвертом. Взгляните на…

– А-а, – произнесла она. – Я-то имела в виду – у нас.

А то, как же иначе. Конечно же, она имела в виду у нас. Отношение всегда другое, когда это – у нас, здесь. Надо отдать мне должное: вслух я ничего не произнес.

Я помнил, как мама однажды рассказывала мне про Уинстона Черчилля. Или, во всяком случае, то, что она помнила. В одном споре с ним кто-то указал на почти миллион утраченных жизней во Второй мировой войне. И Черчилль поправил того человека, сказав, что на алтарь смерти было принесено около шестидесяти миллионов. Что ответил оппонент? «А-а, это если считать иностранцев».

Я никак не мог взять в толк, почему подобное отношение делает всех остальных более патриотичными, а меня – менее.

– Полагаю, мне следовало бы и других брать в расчет, – сказала она.

– Мне следовало бы держать рот на замке. Извините.

– Нет. Не извиняйтесь. Вы правы. Нужно помнить и о других. Придется остановиться тут, заправиться немного.

– Отлично, – обрадовался я. – Я ненадолго, воспользуюсь остановкой.

По пути в мужской туалет я набрал номер Стэна и нажал на «вызов».

Он ответил с первого же гудка.

– Стэн?

– Рассел. Боже мой. До чего ж я рад, что ты позвонил. Керри предупредила меня, что ты, может, позвонишь. Я надеялся, что ты позвонишь. Ты раньше пробовал звонить?

– Ну да. Извини. Что-то помешало.

Я не знал, что говорить дальше. И очень хотел писать. За что и принялся, прижав телефон плечом к уху.

– Думаю, одни только мы, Рассел. Думаю, все остальные погибли.

– Ну, мы не знаем. Не спеши утверждать. Я еще совсем-совсем недавно не знал, что ты жив.

– Но кто-то же знал, – ответил он. – Я обзванивал всех как сумасшедший, а остальные… никто не знает о них ничего. Совсем.

Долгое молчание, во время которого я подошел к раковине вымыть руки.

Взглянул на себя в зеркало: волосы всклочены, на лице щетина. С прошлого утра не брился. Глаза припухли и покраснели, будто я целый день только тем и занимался, что плакал навзрыд.

Только я ведь не плакал. Или… на какой-то момент я даже усомнился. Может, я плакал и не помню этого. Только это же безумие. Я бы помнил. Верно?

– Керри сказала мне про твою маму, – говорил Стэн в левое ухо. – Мне вправду жаль, что с твоей мамой так случилось.

– Спасибо, – бросил я, думая, до чего же хочется умыться, да не поймешь, как это сделать, не повредив телефон.

Именно тогда я и сообразил, насколько далеко нахожусь от смысла нашего разговора.

И еще одно меня поразило, пока я стоял, разглядывая собственные глаза в мутном туалетном зеркале: в сущности, Стэна Харбо я не знал. То есть я встречался с ним. Работал рядом. Но ничего, что выходило бы за рамки тридцатисекундного обмена фразами в лифте. Он был на добрые двадцать лет старше, главным партнером, а не младшим рекламщиком, как я. Не так-то много общего. Зато теперь мы связаны. Навеки. Как товарищи по войне. Мне стукнет восемьдесят, а я все равно буду получать рождественские открытки от Стэна. Тут узы, которые ничто вовек не разорвет.

Как-то странно было ощущать себя несокрушимо связанным с относительно незнакомым человеком.

– Хочешь знать проклятую правду? – спросил Стэн.

– Обязательно, – отозвался я.

Только я не хотел.

– Я забыл про чертово совещание. Забыл, что Стерджис просил нас прийти к восьми тридцати. Я и не думал, что опаздываю, считал, что иду рано. Даже после того, как выскочил из башни и все такое. И только позже, уже днем, меня как обухом по голове: я должен был быть на работе в восемь тридцать. Если бы Стерджис не назначил это раннее совещание, они все были бы сейчас живы.

– Но он все-таки назначил, – что еще можно было ответить? Что еще я мог сказать?

– Запиши номер моего сотового.

– Он у меня уже в телефоне.

– А-а. Отлично.

– Ты где?

– Точно не скажу. В Пенсильвании, по-моему.

– Как передвигаешься?

– С помощью большого пальца. Ничего больше у меня нет.

И в этот безобиднейший момент разговора Стэн Харбо не выдержал и разрыдался.

– Почему не мы, Рассел? Почему их, а не нас?

– Не имею ни малейшего представления, – сказал я, желая, чтобы связь прервалась.

– Ты не думаешь, что осталось нечто важное, что мы должны сделать в этом мире? Ты веришь во что-то такое?

– Возможно. Не уверен. Надо будет подумать. Слушай, я должен идти. Извини. Моя попутка заправляется, и я должен вернуться до того, как она уедет. Меня старушка подобрала. Она может и забыть обо мне. Может забыть, что у нее все мои вещи.

– Ну да, хорошо, – произнес он, но таким голосом, будто сокрушен, теряя меня. – Позвони мне попозже, ладно?

– Ага, тогда и поговорим, – сказал я.

И отключил телефон.

Я понимал, как дьявольски болезненно будет заставить себя позвонить ему еще раз. Но я позвоню. Или он позвонит. Или мы оба позвоним. В жизни каждого другой теперь – неизбежность. Единственные двое, кто остались.

Когда я вернулся к машине, старушка едва-едва завершила процесс оплаты бензина с помощью кредитной карточки. Она никак не вязалась с выполнением такой задачи, как заправка машины.

– Вот что, я этим займусь, – предложил я, осознавая, что предложить надо было раньше. – Давайте я все за вас сделаю.

– Что ж, очень мило с вашей стороны. Вы милый молодой человек.

На какой-то момент я задумался. Задумался, а правда ли это.

Позже вечером, как раз перед заходом солнца, меня подобрала на дороге средних лет женщина в фургоне «Фольксваген». Стареньком. Настоящем атавизме былых времен.

Мне следовало понять, просто взглянув на фургон, что из него меня не выкинут за отсутствие патриотизма.

– Это ужасно, – проговорила женщина, даже не удосужившись назвать себя, вынуждая меня поведать свою историю или завязать пустую болтовню. Говорить приходилось громко, чтобы было слышно за натужно работавшим мотором. – Только еще ужаснее то, что нам предстоит сделать в ответ. А нам придется перейти в атаку и стереть их с лица земли. Разве не так?

– Я бы предположил, что так. Да, – выговорил я громко.

– Знаю, мы никогда этого не сделаем… знаю, что во мне говорит идеализм. Только мне бы хотелось, чтобы мы просто ничего не делали.

– Ничего?

– Это послужило бы примером для всего мира.

– Потрясающе, – выговорил я. – Каким же именно?

– Я не уверена. Кажется, я встретила кого-то более левого, чем я. Вы не считаете, что мы должны ничего не делать?

Я вздохнул. От усталости я уже не держался на ногах.

– Пытаюсь вообразить, если бы решение предстояло принять мне. Если бы мой сосед швырнул мне в дом зажигательную бомбу. И я был бы должен решать, что делать. Не думаю, чтобы я бездействовал. А вы? То есть, если бы сосед все еще находился рядом. Возможно, намереваясь проделать то же самое еще раз.

Женщина за рулем подумала над этим.

– Я бы не стала бомбить его дом и убивать все его семейство.

– Нет, и я бы не стал. Но я бы вызвал полицию.

– Ну да, только за такое-то кого вызывать?

– Не знаю. Только все равно считаю, что существует принцип правосудия. Между не делать ничего и стереть бомбами всех с лица земли и находится правосудие. Мы могли бы выяснить, кто несет ответственность, и затащить их в Гаагу, предать международному суду.

– Мы этого не сделаем, увы, – сказала она.

– Нет. Конечно же, нет.

– Я сожалею, что сказала то, что сказала. Это было глупо. И наивно.

– Нет. Это было обновлением данных. Новые знания.

Потом, только я успел подумать, что, видимо, пронесло, она спросила, где я был предыдущим утром в 8:46 и 9:03. И мне пришлось тяжело вздохнуть и рассказать свою историю сначала.

11 сентября 2001 года

Я открыл глаза и глянул на будильник. Показывало 8:13 утра. А мне полагалось быть на работе в восемь тридцать на совещании Стерджиса. Очевидно, я, сам того не соображая, по крайней мере пять раз нажал на кнопку десятиминутного отбоя.

Последующие несколько минут моего утра стали упражнением на скорость. Скоростной душ. Скоростное бритье. Скоростное одевание.

Потом до меня дошло, что это напрасная трата сил. Ни к чему так торопиться. Что бы я ни делал, все равно пропущу совещание. Я мог бы сейчас стоять на платформе в ожидании поезда, и все равно это было бы впустую. Мог бы ехать в поезде, отходящем от станции, и все равно это не помогло бы. Так что я улучил минутку для четырех-пяти глотков чересчур горячего кофе, который был сварен по таймеру.

Хотел позвонить Стерджису, предупредить, что опоздаю, и попросить прощения. Но к тому времени было уже 8:35, и я решил, что прерывать совещание было бы еще хуже.

Хрень. Хрень. Хрень. Это было самое худшее. Хуже некуда. Самое худшее, что могло случиться. Работа значила для меня больше всего, больше собственной жизни, больше целого света. И почему я то и дело вот так все порчу? Почему?

Я посидел секунду-другую, обхватив голову руками, потом направился к двери.

Зазвонил телефон.

– Балдеж, – произнес я вслух. – Одно к одному.

Я уж почти решил не брать трубку. Но потом подумал: Стерджис. Это Стерджис – интересуется, где я. Затем: «Нет. Не может быть. Он бы позвонил на мобильник, считая, что я уже почти на месте». Потом решил: «Да пусть себе. Черт с ним». Снова подумал, что уже пропустил совещание. Уже опоздал.

Решил ответить. Если окажется что-то важное, попрошу звонившего, кто бы то ни был, перезвонить на мобильник, пока я буду идти к поезду.

– Алло? – произнес я. Видимо, одним словом, будто по телеграфу, пытался передать всю свою досаду.

– Расти? – мужской голос. – Это Расти?

В груди у меня защемило. Чуть позже боль разрастется в сокрушительную силу. Словно зажмет сердце в тиски. Я понятия не имел – тогда, – надолго ли она поселится во мне. И до чего же мало окажется у меня сил, чтобы сопротивляться ей. Понимал только одно: зачем-то звонили из мира, оставленного мною давно в прошлом. Из вымышленного места под названием Канзас. Потому что никто не называл меня Расти. В этом, реальном мире.

– Это… Рассел. Говорит Рассел Аммиано.

– Расти. Хорошо. Это Фил Джесперс. Из Ниебурга. Помнишь меня?

– О-о. Мистер Джесперс. Точно. Обязательно. Отец Марка. Из… соседнего дома.

– Верно.

– Я тут спеш…

– Оставь это на минутку, сынок. Как тяжко. Так скверно. Мне жаль… а-а, черт… не имеет значения, чего мне жаль, так ведь? Ты сидишь? Возможно, захочешь сесть, когда узнаешь.

Именно в этот момент боль и сдавила тисками.

Что-нибудь случилось с Беном, подумал я. Печально. Очень печально. Но я переживу. А вот бедная мамочка…

Я сел.

– Это касается твоей мамы, – донеслось из трубки.

– Мамы?

– О боже, Расти. Не мне бы тебе звонить. Доктор собирался. Но я сказал: «Нет, позвольте мне». Сказал: «Расти меня знает. Будет лучше, если от кого-то, кого он знает». Теперь вот жалею, что открыл рот.

Долгая пауза.

– Моя мама? – произнес я.

– Искренне сочувствую, Расти. Она скончалась.

Прошло какое-то время, по-моему. Не уверен, сколько именно.

– Этого не… может… я хочу сказать… Что случилось?

– Ну, точной уверенности нет, но врач считает, либо удар, либо аневризма мозга. Он собирается делать… Он будет разбираться. Скоро мы узнаем больше.

Прошло еще сколько-то времени.

– Где Бен? – спросил я.

– Он у нас. В данный момент он с нами. Но долго это продолжаться не может. Ведает Бог, Расти, как неприятно мне вот так ошарашивать тебя разом. Просто дьявольски неприятно. Но приходится. Тебе нужно возвращаться сюда и сбыть его с наших рук. Чем скорее, тем лучше, – я глянул в окно. На свою работу на том берегу реки.

Подумал: «Не смогу сделать этого. Я и так опоздал на работу».

Взглянул на часы: 8:39 утра.

– Я не могу забросить свою жизнь и заботиться о Бене, – сказал я.

– Что ж, тогда брось свою жизнь на минутку и сообрази, кто сможет. Потому как я до чертиков уверен, что не смогу. И до чертиков обязательно, что кому-то придется. Слушай. Тебе все равно нужно приехать домой, устроить все в связи с твоей мамой. Пока будешь здесь, просто подберешь какой-нибудь вариант с Беном. Вдруг решишь, что его нужно в какой-нибудь дом поместить. Никто не сможет принять этого решения за тебя. Или, может, сообразишь, с кем еще он мог бы жить. Только так или иначе, но тебе придется выбраться оттуда. И как можно скорее.

Я наблюдал (будто пребывал не в собственном теле, а где-то еще), как упорство покидает меня. Всякое желание сопротивляться. Фил был прав. Это неизбежно. Я просто обязан позвонить Стерджису и сообщить о смерти моей матери. Теперь я не опаздывал на работу. Не проспал ее. Моя мама умерла. Поэтому я и не мог прийти. Стерджис это поймет.

Всякий бы понял.

Погодите. Моя мама умерла?

– Верно, – сказал я. – Сейчас закажу билет на самолет. Буду держать вас в курсе. Позвольте, я вам дам номер своего мобильного.

– Он у меня есть. Сбоку на холодильнике твоей мамы записан. Вместе с этим.

– Хорошо. Значит… я вам перезвоню.

– Расти? Я сожалею. И Патти сожалеет. И Марк сожалеет.

«Ого, – подумал я. – Сожалеть-то должен я, сукин сын».

Я повесил трубку и нашел в Интернете нужный рейс. Это вообще времени не заняло. Охренительно дорого, но чего я ждал? Такие уж они, билеты в день вылета. И я не представлял себе, как добраться до… туда… из аэропорта в Уичито. Встретят ли меня Джесперсы? Путь неблизкий. Во что обойдется аренда машины? Дорого, посчитал я.

Но я все еще не звонил Стерджису.

Опять глянул на часы. 8:44.

Его телефон значился у меня на быстром наборе. Я рассчитывал, что попаду на голосовую почту, поскольку шло совещание. Но он, должно быть, следил за тем, кто звонит. Поскольку ответил сам.

– Аммиано, – зарокотал. – Где вас черти носят?

– Я дома.

– Дома? И что вы дома делаете?

– У меня мама умерла.

Слова, слетевшие с моих губ, звучали как-то странно.

Мелькнула мысль, что он им не поверит. Потому что я не верил.

– О боже. Это ужасно. Что случилось?

– Они еще… сами не очень уверены. Возможно, аневризма или удар. Так, послушайте. Я заказал билет. Я должен лететь.

– Безусловно, должны. Езжайте. Позаботьтесь обо всем. О нас не беспокойтесь. Мы справимся. Силы небесные! Мои соболезнования, Рассел.

– Я позвоню, когда буду знать, когда вернусь.

– Не беспокойтесь. Езжайте, и все.

Я отключил телефон.

Минуту-другую я сидел, обхватив голову руками и вдавив ладони в глаза. Поэтому, когда поднял голову и открыл глаза, то видел все очень причудливо. Пятнисто. Понадобилась где-то минута, чтобы осознать – это никакая не оптическая иллюзия. Из Северной башни валил самый настоящий дым и выбивался огонь.

Эту историю с тех пор я рассказывал много раз. Просто сбился со счета. Но этой ее части я не рассказывал никогда. Никогда не отвечал на вопрос, что я чувствовал в тот конкретный момент. Отвечу на него сейчас.

Облегчение.

Такую стремительную волну облегчения. У меня даже вырвался коротенький лающий смешок. И потом я произнес, обращаясь к пустой комнате: «Ну, конечно».

Мне бы знать, что это был просто сон.

Моя мама, я имею в виду, неожиданно умирает, и мне приходится бросать всю свою жизнь, которую я с таким трудом выстроил, возвращаться в Канзас и заботиться о Бене? Мне следовало бы понять это уже тогда. Мне незачем было, подняв взгляд, видеть башню горящей, чтобы понять – это всего лишь сон.

Теперь все обретает смысл.

Кроме того, это не походило на сон. Очень часто сны только потом осознаются снами. После того, как уже проснешься.

Завибрировал мобильный. Я все еще держал его в правой руке. Звонок вывел меня из забытья. Я ответил.

Это была Керри.

– О боже мой. Ты там. Ты отвечаешь. Больше никто не отвечает. Подожди. Ты где? Ты на работе?

– Нет, я дома.

– Включи телевизор. Ой, нет. Подожди. Тебе же из окна видно.

Но было поздно. Я был уже на полпути к телевизору. Так что протянул руку и включил его.

И, пока шел, пока передвигал ногами, я понял. Очнулся. Я просто понял.

– Мне Джефф звонил, – сообщила она, – и мы поговорили с минуту, но потом он отключился.

Я пытался слушать одновременно и Керри, и телевизор.

– Самолет? – произнес я, лишь смутно сознавая, что отвечаю телевизору, а не Керри.

– Я пыталась перезвонить, – говорила она, – но все линии заняты. Я обзвонила всех по рабочим номерам, но дозвониться не смогла. И потом я вспомнила: Джеффу можно звонить по мобильному. Только было ничего не понятно, Рассел, – она принялась плакать, но продолжала говорить. – Он сказал только, что жарко. И что он меня любит. И это все, что он сказал. И тогда я тебе позвонила. Потому что знаю номер твоего мобильника. Тебе видно, что происходит?

– Подожди, – попросил я. Ни при каких обстоятельствах мне было не угнаться за всем этим. – Как у тебя могло хватить времени обзвонить всех за… типа… минуту?

Краткое молчание.

– Это была вовсе не минута, Рассел.

Я глянул на часы. 9:03 утра. Почему-то, невероятно. 9:03 утра.

– Рассел, возьми свой телескоп. Рассказывай мне, что видишь. – Но я стоял столбом. Целую секунду просто стоял. Я не хотел подходить к телескопу. Если подойти, то все увижу. – Ой, боже мой, – взвизгнула Керри. – Ты видишь это?

Подняв взгляд, я увидел, как второй самолет метил в Южную башню.

– А ты это видишь?

Я не понимал, откуда ей было видеть. Она жила в центре Манхэттена.

– Я телевизор смотрю. О-о, боже мой!

Мы оба смотрели, как второй самолет врезался в Южную башню. Просто врезался. Словно открылась дверь – входите, пожалуйста. Под углом. Вспыхнул огонь, как будто самолет еще мог вырваться обратно. Только я не помню, видел ли я все это из окна. Или мне вспоминается то, что показали по телевизору.

– Рассел! – кричала Керри. – Что происходит? Почему это происходит?

– Этого не происходит, – сказал я. Во всяком случае у меня была такая теория. – Может же так быть, что это сон?

– Нет, это происходит. Возьми свой телескоп.

– Погоди, – попросил я и бросил мобильник на диван.

Я взялся за телескоп.

И увидел.

Дым. Клубы и клубы дыма. Серый и черный. Он валил не только из косой прорези, но и из окон выше. И через край крыши. Кажется, выходил из-под края крыши.

И бумага. Я видел множество бумаг. Выглядело, словно парад бумажных украшений, но я различал, что каждая крохотная блестка конфетти была целым листом бумаги.

А потом я увидел его. Но кого? Не знаю. Кого-то. Знал, что он не из наших, потому что окно находилось по крайней мере этажа на два ниже нашего офиса. Может, на три.

Человек стоял в проломленном окне. Стоял на краю.

И потом он просто… упал вперед. Движение было свободным. Намеренным. Он не терял равновесия. Он выбросился.

Поверьте мне. У меня был телескоп. Я знаю. Я видел.

Я отследил кусочек его падения в телескоп.

Видел, как воздушный поток задрал вверх галстук, который стоял торчком рядом с шеей. Видел, как трепыхались раскрытые полы пиджака, взметаясь к распростертым рукам. Он распростер руки. Словно умел летать.

И ткань его пиджака натянулась почти до кистей рук. От этого казалось, будто у него есть крылья.

И всего на мгновение я подумал: «Он полетит. Он бы не бросился вперед, если бы не думал, что способен летать. Он полетит».

Не полетел.

Я потерял его из виду (какое-то здание закрыло), когда до земли оставалось еще чуть больше половины пути.

Я услышал, как с дивана доносились вопли Керри.

Я взял мобильник, поднес его к уху. Она вопила:

– Что ты видишь? Рассел? Ты что видишь?

– Ничего, – ответил я. – Один дым. Мне ничего не видно. Один только дым.