Когда волнуются боги

Было ли порочным зачатие?

– Если бы боги существовали, то не допустили бы такой войны, – сердито произнесла особа в коммунальной кухне, пробуя суп из старой кастрюли на примусе. Волосы над лбом она уложила кольцами, как актриса в трофейном фильме про любовь, но вместо букета цветов держала в руке алюминиевую ложку, а от любви осталась лишь фотография на стене.

Сорок пятый год. Ноябрь – промозглый, серый месяц в Ленинграде. Низкие тучи сеют мокрый колючий снег, здания, не отапливаемые в годы блокады, отсырели, потеряли цвет, в стенах выщерблины от снарядов.

Вторая соседка, не старая, но зажатая и сморщенная от страха, поджав губы, засеменила в свою комнатку, шаркая тапочками по паркету. После ареста сестры в тридцать седьмом году она не участвовала ни в каких обсуждениях.

Третья женщина в алой кофте с ярко накрашенными губами – два красных пятна на фоне серой сырости, с папиросой в углу рта, бесстрашная после боёв под Смоленском, заметила хриплым голосом, что от знакомых лётчиков не слышала, чтобы они встречали в небе кого-нибудь, похожего на богов.

Худенькая, почти, прозрачная старушка, дворянка польских кровей, в блузе с высоким воротничком, державшая спину «в обществе» прямо, а голову высоко, мыла посуду. Розоватая кожа просвечивала сквозь седой пушок на голове. Она тоже высказалась:

– Маркс и Энгельс вскрыли социальную сущность религии….

Голос оказался удивительно громким для такого тщедушного создания, фразы составлялись безупречно, чётко выговаривалась каждая буква. В манере доносить до слушателей «материал», угадывался преподавательский стаж. Совсем недавно она вела уроки математики в школе, жила тихо, далеко от этой квартиры, скрывая непролетарское происхождение. Вторая женитьба сына нарушила спокойное бытие. Не вступая в «разборки» с «ребёнком», по желанию невестки мать уехала в другой район, оставив работу и учеников.

Беседа замерла, в кухне появился мужчина лет сорока пяти, худой, смуглый, с припухшими глазами и коротким ежиком волос. Одет он был в халат неопределённого цвета на тёплой подкладке с шалевым воротником, оставшийся от отца и того далёкого времени, когда вся квартира принадлежала его семье.

Молодые женщины заволновались, одна предложила соседу тарелку супа, вторая – послушать пластинку с записью песен Шульженко.

Мужчина поблагодарил, отказался, налил в чашку мейсенского фарфора кипячёную воду из чайника и исчез в своей комнате, бывшей гостиной, оставленной ему Советской властью после «уплотнения» в двадцатых годах, последовавшего за смертью деда и эмиграции родителей. Он спрятался в пространстве, параллельном кухонной реальности, ибо смутно догадывался для кого завиты локоны над лбом одной соседки, накрашены губы другой и почему дрожит и виновато смотрит та, что всего боится.

Человеку не до интрижек с дамами, он очень устал.

Война оставила выжившим много работы, особенно это касается врачей.

Нейрохирургическое отделение больницы, которое возглавляет мужчина, переполнено. Неустроенный быт не позволяет отдохнуть и расслабиться дома. В комнате зябко, портьеры пропитаны влагой. Нет времени протопить печь, он устал думать, как достать продукты и что из них приготовить.

По вечерам или ночью врач продолжает трудиться: переносит на бумагу размышления о возможностях мозга человека в связи с потрясшей мир бомбардировкой японских городов. Закончив записывать, прячет тетрадь в книжный шкаф среди рукописей отца и деда, известных учёных, потому что мнение партии о таких работах пока не доведено до трудящихся.

Восемь дней назад от жены, педиатра, эвакуированной вместе с детскими яслями на Алтай, наконец-то, пришла телеграмма: «Возвращаемся домой».

Два коротких звонка в квартиру – долгожданный сигнал о том, что разлука закончилась. Едва не задохнувшись, с выпрыгивающим пульсом, мужчина спешит к входным дверям, поворачивает защёлку замка. Перед ним – домработница Маня, верный спутник его супруги, в мокром пальто со слезами на глазах, в руках багажная сумка. При виде ввалившихся щёк и выпятившихся скул мужчины, она произносит: «Ой», собирается с духом и начинает говорить:

– Хозяйка заразилась от больного ребёнка, подобранного на вокзале, поезд тащился вне расписания, подолгу стоял на перегонах, нужных лекарств не достали, они погибли оба. В деревне Красные Пески я схоронила их и добиралась на перекладных, потому что эшелон ушёл.

Маня достала из кармана куцего пальтишки бумагу с печатью – справку о том, что «барыни» больше нет.

Мужчина побледнел, помертвел, взял вещи. Как зомби, направился назад по коридору, в своё жилище, Маня – за ним. Сел на диван, щёлкнул замочком, зачем-то открыл саквояж. Знакомый аромат довоенных духов вернул на секунду ту, которая никогда уже не войдёт в эту комнату. Маня зарыдала.

Он обнял её, прижал к себе, что-то переклинило в голове. Очнулся, когда увидел вытаращенные глаза прислуги, не привыкшей ни в чём перечить хозяину.

– Что случилось? Ничего не помню. Прости, ради бога, прости. Не ожидал от себя помешательства, думал, что блокада самое страшное испытание, а оказалось – нет.

Для Мани кончина хозяйки тоже стала потрясением, она сделала вид, что ничего не произошло, хотя до этого случая «девушка» тридцати семи лет не подпускала к себе мужчин.

Крепкого телосложения, круглолицая, на носу веснушки, волосы желтоватые, похожая на солнышко, Маня ни одного представителя противоположного пола не собиралась согревать, потому что с детства наблюдала, как старшие братья обижали жён, замученных домашним хозяйством и родами.

Когда подросла, мать отправила её на поезде к сестре обменять корзинку яиц на платье, дала с собой немного денег. На маленьком полустанке у старухи, похожей на цыганку, девочка купила крупные, почти, чёрные вишни в размокшем бумажном пакете, свёрнутом из листов журнала «Огонёк», съела ягоды немытыми и очнулась в лазарете. Доктор, молодая нежная женщина с добрыми голубыми глазами и пепельными пышными волосами, прикасающаяся к больным осторожно, как фея, принесла ей в день выписки нижнее бельё, платье и кофту, потому что запачканную нищенскую одежду девочки выбросили. Маня настояла на том, чтобы «отработать» подарки. Прослужив домработницей около месяца, увидев, что есть на свете супруги, которые умеют общаться между собой без спиртного, криков и мордобоя, осталась у них помогать по хозяйству, растрогав хозяев непосредственностью, надёжностью, деревенской хваткой и расторопностью.

Маня натопила изразцовую печь, выстирала бельё и занавески, отдраила пол, покрыла его мастикой, добыла в очередях продукты, подавала «барину» еду горячей на свежей скатерти.

Через два месяца иллюзию относительного комфорта и горестного покоя мужчины нарушила тихая просьба прислуги избавить её от недоразумения внутри.

Врач растерялся: его жена не беременела ни разу, а тут единственный несчастный случай… Вот и не верь после этого утверждению, что вопросы зачатия и смерти находятся в ведении Небесной канцелярии.

– Я врач, но, понимаешь ли, другой специализации, – пробормотал он жертве собственного затмения, – убивать дитя грех, пусть родится и, поверь, сделаю для вас всё, что смогу.

Мужчина оформил брак, коллеги не поняли, соседки удивились. Погибшей красавице-жене они были не ровня, но при чём тут Маня?

Хозяин прописал прислугу на свою жилплощадь, заставив выехать из комнатки в подвальном помещении, отгородил для неё старинной ширмой пространство около одного из окон. В остальном всё осталось по-прежнему.

Подошёл срок, располневшая Маня, почувствовала, что малыш просится наружу и вечером, не дожидаясь хозяина, отправилась в больницу.

Врач возвращался домой после операции с намерением «рухнуть» в постель, но его остановили люди в форме. Последовал чёрный сюр того времени: мужчина очутился в мрачном кабинете, где свет от настольной лампы на гибкой ножке, направлен на «подозреваемого». Палача он не рассмотрел, но что означает его изнурительный кашель, прерывающий допрос, догадался, как, вероятно, был в курсе и сам больной. От арестованного требовалось подписать документ против коллеги, вернувшегося из финского плена. Мужчина потерял счет времени, которое они с экзекутором провели наедине. У мучителя пошла горлом кровь, прибежали товарищи по пыткам, констатировали:

«Сгорел на работе».

Поднялась суета с вывозом тела из закрытого учреждения.

Пасквиль на столе лежал неподписанный, арестанта отпустили.

Снова на улице ночь. Неуверенно ступая по булыжным мостовым, доктор поплёлся домой, с трудом поднялся в квартиру, почувствовал сильное давление в груди, нехватку воздуха, попытался расстегнуть пуговицы рубашки, принять таблетку, но не успел, упал в прихожей. «Скорая» не помогла.

«Молодую» мать тридцати восьми лет встречала у дверей роддома Станислава Адамовна, старенькая соседка-учительница в тёмно-синем беретике, прикрывающим белый пушок на голове. Она принесла Мане соболезнования и посочувствовала младенцу, потерявшему отца в первые часы жизни.

Дома, огорошенная известием, мать положила свёрток с крохой на обеденный стол, оглядела опустевшую комнату-зал, книжные шкафы, рояль, письменный стол, ширму с вышитыми драконами, за которой спала в последние месяцы, и подумалось ей, что завёрнутый в старое ватное одеяло человечек – сын хозяев, и теперь она должна служить ему.

Мальчика назвала Матвеем в честь приходского священника деревенской церкви – лучшем воспоминании детства.

Имя это образовано от евангельского Матфей и означает «дар божий».