Когда закончилась нефть

Ирина Комиссарова ТОЧКА НЕВОЗВРАТА

На новоприбывших не обращали внимания. Они стояли у входа плотной серой кучкой — тесно прилепившись друг к другу.

Илья скользнул по их лицам взглядом и снова закрыл глаза. Затравленность делает всех похожими: точка-точка-запятая, грубо сформованная глина; искаженный образ, утраченное подобие. Когда-то человеческие физиономии умели отображать кучу разных вещей в тысяче разных комбинаций и потому казались разными. А сейчас остались только страх и тупая животная тоска, и разнообразие исчезло. Одна харя на всех: миллионы деревянных солдат, ать-два, ать-два.

Взвыла сирена — раздирающая, на пределе выносимости. Воздух и зубы завибрировали.

Сигнал к началу смены. Деревянные солдаты, насаженные на вертел сирены, потянулись из барака.

Новенькие сжались, будто ожидая удара.

— Вещи в угол, сами на выход, — коротко бросил Илья, неожиданно сжалившись. — Койку потом займете.

Группа послушно качнулась влево, завозилась, пристраивая к стене тощие мешки. На серых спинах выгнулась белая «тета» — как у идущих впереди, как у Ильи. Как у всех. Клеймо принадлежности.

Он вышагнул из барака. Сирена смолкла.

— Шевелись, гниль! — Визгливый голос Нимаэля кнутом взлетел над головами.

От взмаха тяжелых крыльев взметнулись волосы на затылке.

— Не вертеть башкой, не хлопать варежкой!

Двухметровый норвежец Эйнар хрипло взвыл и схватился за плечо. Под пальцами расползалось красное пятно. Нимаэль гортанно заклекотал и в два рывка крыльев перенесся далеко вперед, нацеливая когти на кого-то другого.

Эйнару молча передали чистую тряпку. Он, морщась, высвободил руку из рукава и на ходу кое-как замотал рану. Ему помогли завязать узел.

— До свадьбы заживет, — буркнул Вась-Вась, и Илья с трудом подавил желание заржать в голос. Отчего-то фраза показалась смешной до коликов.

Песок скрипел под ногами. Низко зависшее над горизонтом солнце казалось маленьким, с копейку. Ржавые облака тянулись рваными лентами через все небо. Острый густой запах, пропитавший каждый миллиметр пространства, уже давно не привлекал к себе внимания, став привычным, и, тем не менее, постоянно ощущался — почти на вкус. Запах был частью мира, средой обитания ареала «тета». За пределами лагерей нефти давно не было. А здесь была.

Откуда?

Оттуда.

…На построение новенькие ожидаемо опоздали. Нимаэль скучливо, без особенного задора, исполосовал им спины и определил в штрафбригаду. Туда же отправились два мексиканца (нарушение режима) и черномазый детина хрен знает откуда родом (попытка побега).

Илья облегченно перевел дух: нарушений за ним не числилось, но Нимаэль легко мог домонаться и без причины. «Намерение больше деяния, — шипел он затверженное, ненавидяще щуря желтые змеиные глаза и скалясь. — Намерение дороже деяния. Знаешь, чего ты стоишь, тварь?»

Лучшим способом вытравить из себя намерения была апатия. Любой старожил умел завертываться в нее, как в кокон. Отсутствие интереса, отсутствие эмоций, отсутствие воли к жизни — лучше никаких стремлений, чем стремления неправедные. Тренированные буддисты справлялись с этим лучше прочих. Илья, напротив, испытывал определенные сложности. Вась-Вась учил:

— Ты, Илюха, не думай. Гаси мысль, как лампочку.

— Любую? — злобно спрашивал Илья.

— Постороннюю, — спокойно объяснял Вась-Вась. — Пошла посторонняя, скользи мимо, не зацепляйся. Вроде как засыпай.

Что-то в этом было. Во всяком случае, худо-бедно приспосабливаться Илья потихоньку начал. А первые несколько месяцев из штрафников не вылезал: нутро горело огнем, обожженная дыхалка не впускала воздух. Еле ноги передвигал.

— Ничего, — утешал Вась-Вась, — черняшкой блевать, это дело терпимое. Шахтеров, вон, углем срать заставляют; кровища рекой, жопа в клочья. Благодари, что ты в нефтянке.

Кого благодарить — не уточнял. Это так, фигура речи…

— Илай, — прошептал Эйнар, тыча Илью под ребра. — Колеса нужны?

Вот что было удобно, так это обратное смешение языков. В мультинациональном пространстве лагеря без единого средства общения было не обойтись. «Если бы его не существовало, его стоило бы придумать», как-то так.

Илья, не оборачиваясь, отрицательно мотнул головой.

— Грибы еще есть, — не отставал Эйнар. — Немного. Бери.

Илья снова хотел отказаться, Но передумал. Кто знает, когда в следующий раз удастся пополнить запас.

— Грибов бы взял, — пробормотал он вполголоса.

Нимаэль резко повернул к ним морду. Ноздри его жадно раздувались, вынюхивая намерения. Илья уставился в песок, потушил мысли. Как лампочки.

Нимаэль взмыл вверх.

— К насосам, шваль!

Блестящие бока гигантских цистерн слепили глаза отраженным рассветным золотом. Когда-то черным золотом люди называли нефть. И ошибочно считали этот капитал своим. За ошибки, как известно, приходится платить.

— Ты, Илюха, дурачок, — бесстрастно сказал Вась-Вась, увязая в глубоком песке. — Ты все перестроиться никак не можешь, по-старому рассчитываешь. На войне как на войне, слыхал такое?

Илья промолчал. Неохота было расходовать энергию на старый спор. Вась-Вась считал, что Илья тратит силы и средства впустую, гоняется за луной, как любили говорить американцы. Силы и средства были тесно завязаны друг на друга: единственной валютой в лагере была жратва. Единственным источником жратвы — пайки. Разумеется, собственные.

Что же до луны…

Ручка насоса заедала, цеплялась за что-то, словно запиналась на полдороге. Илья ругнулся про себя. Плакала норма. Вот ведь дерьмо. Он с тоской взглянул в небо, где крылатые чертили фигуры высшего пилотажа. «Ключ разводной дайте», — мысленно обратился он — безадресно, не имея в виду просьбы. Он знал, что произойдет, если попросить на самом деле. «Зубами, — обрадованно скомандует Нимаэль. — Зубами, тлен!» И станет ловить свой нехитрый кайф, пока Илья будет давиться кровью.

Идеологическая подложка — выпитая планета, слезы земли, оскверненный дар — теряла значимость, преломляемая в желтых глазах крылатых. В ухмылке Нимаэля ясно читалось торжество и сладострастное удовлетворение. В такие минуты Илья не мог избавиться от подозрения, что все это, весь сценарий развития события на самом деле был не чем иным, как изощренной подставой. Что их заманили к точке невозврата, как слепых щенков. С затаенным блеском в глазах подождали, когда щенки вылакают подставленное молоко, а потом с наслаждением окунули в наделанные кучи.

«Так они ж враги», — не понимал Вась-Вась. В смысле: понятное дело, что радуются. Именно. Враги. А где друзья?

«Конец времен», — сказал тогда Вась-Вась печально и значительно. Мол, поздно теперь, поезд дальше не идет, просьба освободить вагоны. Никто ничего не объяснит. Надо было раньше.

Насрал — подчищай. Растратил чужое — плати.

И изменить ничего нельзя.

Сверкающая цистерна высоко вздымала необъятное брюхо. Стальные лапы-трубы разбегались в разные стороны и впивались в песок. Насос скрипел — неровно, с заиканием. Солнце жарило все сильнее, вдобавок кто-то из крылатых поднял сильный ветер — то ли в качестве дисциплинарного воздействия, то ли просто развлечения ради. Песок летел в глаза и хлестал по щекам; лица жалко сощурились, перекосились, головы втянулись в плечи. Наверху, за драной занавеской облаков оглушительно прогрохотали копыта. «Что они здесь забыли?» — отстраненно удивился Илья. Всадники что-то зачастили туда-сюда: то поодиночке, то парами, то, судя по звуку, всей четверкой. Казалось бы, свою работу они выполнили уже давно… Впрочем, кому интересно, что именно Илье казалось…

«Sanctus, sanctus…»,[1] — завел Нимаэль, раздувая ветер до небольшого шторма. Скрип насоса перестал быть слышен за шелестом песка. Люди постягивали майки, обмотали лица. Обезличились.

Илья размял затекшие плечи и перехватил рукоять.

Откуда Эйнар добывал кайф, уму непостижимо. Уж явно не в несуществующей лагерной аптеке. Колеса, аспирин, пластыри, йод. Откуда? Эйнар загадочно поднимал бровь. Ворошилась дикая надежда: еще не все, еще не все, а насчет «нельзя изменить» это мы еще посмотрим… Надежда потухала с началом нового дня, песок скрипел на зубах, а желудок скручивало от голода под гнусавый аккомпанемент Нимаэлева «Sanctus».

Собственно кайф Илье был по барабану, но глюки давали возможность видеть Ленку.

«Если бы это и правда была война, — подумал Илья, — мне было бы за что сражаться».

Но сражаться надо было раньше. Просто мало кто знал, за что и с кем.

Плечо свело судорогой. Илья распрямился, осторожно покрутил шеей.

По направлению к баракам бежал живой факел. Пламя летело по ветру, как плащ.

Хорошо взялось, автоматически отметил про себя Илья.

Человек бежал отчего-то молча, словно огонь не доставлял ему ни малейшего неудобства. Через полминуты силуэт полностью растворился в песчаной взвеси, поднятой ветром. «Для тушения пожаров используют песок», подумалось глупо.

— Дурачок, — глухо, сквозь майку, закрывающую рот, произнес незаметно подошедший Вась-Вась, и Илья вздрогнул, подумав, что тот снова говорит о нем.

В темноте барака чувства притуплялись. В мозгу происходило короткое замыкание, и все начинало казаться обыденным, терпимым, почти нормальным.

— Зачем все должно быть так? — лениво сказал вслух Илья. — Фашизм-то сразу зачем? Можно же было и по-другому.

Вась-Вась не ответил — похоже, уже отрубился. С нар слева раздался смешок.

— Ты, видимо, не был очень религиозным человеком, да, Ил?

Даже после обратного смешения русские имена давались иностранцам тяжело. Илья привык к переиначиванию, не придирался и не поправлял.

— Вот именно, — сказал он, повернувшись на голос. Как звали мужика? Майк? Мик? — Вот именно, не был. Без меня меня женили, поговорка такая есть, знаешь?

— Я другую знаю. «Незнание закона не освобождает от ответственности», — невидимый сосед снова хмыкнул. — Слышал?

— Кончай трепаться, парни, — подал голос Вась-Вась. — Спать давайте.

— Не трынди, — сказал Илья Майку. — Это не мой закон. Я на царствие небесное не подписывался. Свобода воли где ваша хваленая?

Майк (или Марк?) хмыкнул:

— У меня сын восьмилетний, когда думает, что его несправедливо обижают, тоже заявляет: «А зачем вы меня родили? Я не просил!» Так и ты.

— А что ж ты его обижаешь-то несправедливо? — насмешливо спросил Илья.

Майк снова хмыкнул:

— Детей, судя по всему, у тебя тоже не было.

— Хорош языками чесать, — рыкнул кто-то. — Устроили клуб, тоже…

Но Майк уже тоже завелся:

— Ты, значит, весь в белом, ни на что не подписывался, ни в чем не виноват. Это другие пусть отдуваются, а ты ни при чем.

— Никто не должен отдуваться! — крикнул Илья. — Никто! Кому это надо, зачем? Дары растратили… Нефть высосали, катастрофа вселенская… Вон ее тут сколько, нефти. Из ниоткуда, из воздуха… Им же пальцами щелкнуть, все перезапустить; на кой этот цирк исправительно-трудовой?

Скрипнули нары. Голос Майка прозвучал приглушенно, как будто он с головой накрылся одеялом.

— А ты заяви протест, — сказал он апатично, внезапно утратив к разговору всякий интерес. — Как вон сегодняшний орел. Облейся да чиркни спичкой. Сразу поменяешь мировой порядок. Совесть народная, млять…

В мозгу снова перемкнуло. Все вернулось на круги своя. Дико, мерзко. Нельзя быть в белом с черными руками. А наши руки зачернели так, что их не отмоешь никаким мылом.

— Спи, Илюха, — негромко сказал Вась-Вась. — Чего ты? Живы будем — не помрем.

Илья кивнул, будто Вась-Вась мог его видеть. Рукой нашарил в кармане сверток, вытащил. Развернул. Положил в рот щепоть псилоцибиновой россыпи и начал жевать.

Унеси меня, волшебный гриб.

Это было нарушение неписаных правил: спорить о том, почему да как. Надрывать глотку и душу. Тратить остаток сил, переливать из пустого в порожнее.

Унеси меня.

Перед глазами затанцевал огонь. У огня были руки, и ноги, и неразличимое лицо. «Кому это надо? Зачем?» — с укором сказал Илья. Пламенные руки взлетели вверх, из сожженного горла вырвался хрип. «Sanctus, sanctus», — завел высокий чистый голос. Детский?

«Pleni sunt coeli et terra gloria tua». Живой факел вспыхнул с новой силой, заметался из стороны в сторону, обдал жаром. «Sa-a-a-anctus», — голос тянул звук все выше и выше, ad excelsis, бесконечно, невыносимо. Очищающий огонь, подумал Илья, чувствуя, как слезы сжимают горло, блажен грядущий во имя Господне.

Я не хочу. Я сюда не за этим. Я на это не подписывался.

Ленка. Ленка, ты где?

Голос смолк. Наступила темнота.

Не получилось, сказал себе Илья испуганно. Нет связи. Бэд-трип.

— Что-то случилось? — спросила Ленка. — Ты на себя не похож.

— Ты почему прячешься?

Сердце по-прежнему трепыхалось где-то в районе горла.

— Темно почему-то, — буднично объяснила Ленка. Голос у нее был немного усталым. — Как ты?

Что ей сказать?

— Никак, — это было почти правдой. — Живем, пашем. Плечо потянул сегодня.

Ему не нужен был свет, чтобы видеть ее лицо. Сиреневые глаза, тонкие брови, короткие светлые ресницы. Около рта усмешливые морщинки, на виске родинка. Летом на коже проступали еле заметные веснушки.

«Я без тебя волком вою», — хотел сказать Илья, но побоялся, что опять перехватит горло.

— Скучаю, — сказал он почти сухо.

— Скучаю, — эхом отозвалась Ленка.

Если во всем остальном еще можно было попытаться найти смысл и резон, то вот это было чистой и неоправданной жестокостью. Два в одном: унижение от сознания собственного ничтожества и тупая, изматывающая тоска по своим.

— Я найду способ, — пробормотал Илья, шалея от дурмана и болезненной, разъедающей нежности. — Как-то можно же попасть под перевод. К нам сегодня опять народ пригнали, двое из них, говорят, переброшены с ледников, с Полюса. Хорошо у вас тут, говорят. Тепло. Курорт!..

(Что бы он отдал за то, чтобы обнять ее по-настоящему!)

— Значит, перебрасывают, — он напряженно всмотрелся в темноту. — Осталось понять, как подсуетиться.

Он старался, чтобы его слова звучали оптимистично, обнадеживающе. Чтобы убедить Ленку и поверить самому. Когда в чудо верят двое, его вероятность удваивается.

— Я жду, Люшка, — сказала она тоненько. — Не надо суетиться. Надо потерпеть. Когда-нибудь все это закончится.

— Терпеть не в моем характере, — это было уже полной правдой. — Я с утра до вечера только и делаю, что терплю. Чувствую себя животным, понимаешь?

Она помолчала. Потом сказала нейтрально:

— Скоро розыгрыш.

— Вот уж на что мне никогда не придет в голову надеяться, — и это было правдой из правд.

Все труднее было сохранять фокус. Трип выходил из-под контроля. Ленкин голос становился гулким, где-то сбоку все громче журчала вода.

— Меня сейчас смоет, Ленка, — сказал Илья, улыбаясь в темноте. — Ангельские реки.

— Что?

— Пытаются читать намерения, — пояснил он, уже смеясь в голос. — У них уродливые рожи, но это еще не повод считать крылатых демонами.

Ленка что-то ответила, но усиливающееся журчание заглушило ее слова.

— Я тебя тоже, — крикнул Илья во всю дурь. — Тут их карательные отряды крупно обломались! Хрен им, а не смирение.

Вокруг ног вились разноцветные кривые, в ушах свистел ветер. И стало пусто и хорошо.

**

Утром прошел слух, что решено наложить коллективное дисциплинарное взыскание.

— Это, я тебе скажу, то еще удовольствие, — горячо повторял Вась-Вась, ловя взгляд Ильи. — Я, когда в армии служил, на всяких насекомых нагляделся. У нас часть в Средней Азии располагалась, слышь? Там, знаешь, какие зверюги — с ладонь! С кулак прямо, во. Медведки, скорпиёны. Змеи тоже ползали.

— Шло бы оно все, — тоскливо пробормотал Илья. Его мучил отходняк. — Ничего они не сделают. Хотели бы уморить, давно бы уморили. Имел я их змей и скорпионов.

— Храбришься, — с непонятной интонацией произнес Вась-Вась. — Помереть-то, может, сразу и не помрешь, а вот помучиться помучаешься… Я тебе говорю.

— Слушай, Василь Василич, — неожиданно для себя сказал Илья вполголоса. — Ты ведь со мной, а? Во всяком деле?

Вась-Вась вытер губы ладонью, покашлял. Окинул Илью цепким, внимательным взглядом, потом крякнул и принялся нашаривать ботинки.

— Нет, Илюха, — сказал он твердо и отчетливо. — Не во всяком. Это я тебе прямо говорю, потому мы с тобой кореша.

«Кореша-то кореша, только толку ни шиша», — мысленно срифмовал Илья. Особенного разочарования он не испытывал — они с Вась-Васем расходились во многих серьезных вопросах. Даже слишком во многих.

Завыла сирена.

**

На построении помимо Нимаэля присутствовали еще двое крылатых. Одного из них Илья знал — Саклас, большая шишка. По случаю прибытия важной персоны небо расчистили, ветер уняли. Под утренним солнцем черная шкура Сакласа блестела, словно нефть. На плацу было тихо; люди напряженно застыли.

— Единственная непростительная глупость — это глупость необратимая, — провозгласил Саклас мощным рокочущим басом, слышным, наверное, в самом отдаленном уголке лагеря.

«Идеологической обработкой будет заниматься», — с удивлением подумал Илья. Из-за вчерашнего, надо полагать. С чего такое внимание? Им-то что?

Перед глазами снова заплясали языки пламени, и Илью затошнило.

— Вы думаете, это место — наказание? — сурово вопросил Саклас, простирая лапу вперед. — Глупцы. Это место — последняя возможность искупления. Возможность, который вы — ни один из вас — не достоин. Будь на то моя воля, я давно обрушил на вас груз мерзости, которую вы накопили за тысячелетия своей навозной жизнедеятельности, засунул в ваши ненасытные глотки вашу же собственную гнусь и навсегда погрузил бы в непроглядный мрак вашего тупого самодовольного ничтожества.

Саклас обвел горящим взором передние ряды.

— Но вам дана отсрочка. Вы уверены, что хотите от нее отказаться?

Плац равнодушно молчал.

— Смерть — не избавление, — Саклас — понизил голос почти до шепота, но каждое слово по-прежнему слышалось совершенно отчетливо. — Смерть — это только расставание с телом. Вы уверены, что хотите попасть в место окончательного обитания прежде, чем истечет срок, отведенный на его выбор?

— Распахнулись огромные — размах в два Нимаэлевых — угольно-черные крылья; лица стоящих медленно запрокинулись вверх. На плац словно упала тень.

— Вы уверены?

Воздух задрожал, ноздри обжег запах раскаленного масла. Со страшной скоростью замелькали картины — даже не картины, а обрывки образов — так быстро, что мозг едва успевал их обрабатывать. Беспорядочные груды мяса, какие-то живые лохмотья, крючья, скрежет, раздутые багровые туши, с отвратительным чавкающим хлюпаньем ползущие во всех направлениях. Это было похуже самого жесткого бэд-трипа, и Илья подумал, что сейчас все-таки сблюет. Трехметровая тварь, похожая на крылатых, только без крыльев и лица, словно обгорелая и оплавившаяся, выворачивала наизнанку какую-то тянущуюся — ткань? Не ткань? И снова, и снова, по кругу, безостановочно — безумная, невозможная головоломка или игра. Какие-то лопасти. Звяканье металла, мерный хруст. Длинные полосы чего-то розового, укрепленные на рамы; распяленные отверстия, рвущиеся перепонки.

Только не надо пения, подумал он, но высокое, ангельской чистоты сопрано уже разливалось в вязком воздухе, острой бритвой разрезая кожу и нервы, выжигая из легких кислород, лишая остатков самообладания…

Он пришел в себя одним из первых. Люди корчились на земле, как черви; бессмысленные, потерявшие всякое выражение глаза, покрытые пеной рты, изменившиеся до неузнаваемости — одинаково изменившиеся — одинаковые лица. Типовые болванки вместо лиц.

«Как же я вас, тварей, ненавижу», — подумал Илья обессиленно, переводя взгляд на блестящие фигуры, неподвижно зависшие над плацем. Но посыл не долетал, рассыпался в труху на полдороге и опадал на землю. В груди была выжженная пустыня, на языке пепел…

«Искупление», дерьмо собачье. Такое же дерьмо, как эти вот свежепоказанные веселые картинки, поганое нейропрограммирование… Как Бухенвальд этот безобразный, бесстыдный; как унизительное до кишечных коликов клеймо на спине. Как все, что исходит от них. Нечеловеков.

Они ненавидят нас не меньше, чем мы их, успел подумать Илья перед тем, как вырубиться. Они искали шанса запустить в нас когти с начала времен.

И вот в один прекрасный момент мы наконец стали достаточно неосторожны.

…Можно ли и в самом деле что-то еще изменить?

…Жаль, что Вась-Вась пас.

Хотя он как раз считает, что ничего изменить нельзя…

Им дали отлежаться с полчаса, после чего сухо объявили об очередном раунде Лотереи и погнали на смену. Насос перестал запинаться, шел как по маслу. Вроде как все само прошло.

Подкашивались ноги. Голова раскалывалась на части. «Лучше бы они нагнали змей», — подумал Илья, качая. Качая, черт его подери, качая. Наполняя ложкой море…

К полудню запустили серный дождь.

Остаток дня прошел как в тумане. Ни на разговоры, ни на мысли не осталось душевных сил. Даже предстоящий розыгрыш, казалось, утратил свою важность. Для Ильи, впрочем, Лотерея уже давно была пустым звуком. Его шансы выиграть изначально равнялись нулю, а с течением времени приобрели отрицательное значение. Собственно, «лотерея» было условным названием, больше подошло бы «взвешивание». Переход из плевелов в злаки осуществлялся, конечно же, не по принципу случайности — об этом не уставали напоминать крылатые, — а по совокупности достижений. Достижения же Ильи работали против него.

Вообще, это был гениальный финт. Общая квота запечатленных составляла сто сорок четыре тысячи. На десять с лишним миллиардов. Смешная цифра. За без малого год своего пребывания в лагере Илья ни разу не видел, чтобы кто-то сорвал банк. Правда, целых два раза слышал. Пышно разукрашенные подробностями истории о двух счастливчиках, которые попали из золушек в королевы. Прекрасный стимул остальным золушкам продолжать со смирением надраивать собственные души. Ищите, да обрящете; стучите, да откроется. Блестяще, право слово.

Когда падала звезда Полынь, никто и представить не мог, что ее вкус окажется так горек.

Вечерняя пайка пошла Эйнару. Илья не раз гадал, что тот с ними делает. Отдает в обмен за товары? Неужели и в самом деле за пределами лагеря есть живые? Палаточные городки, ненайденные бункеры, сеть сообщения, торговые каналы? Может, еще не всех перемололи? Не зря же всадники продолжают мельтешить… По вечерам небо на горизонте освещалось красными вспышками. Что-то там происходило. Знать бы, что.

Густой маслянистый воздух осязаемо давил на плечи.

— Взорвать бы все тут к хренам, — сказал Илья, оскалившись. — Со всеми их возможностями и отсрочками. Плюнуть в морды и порвать их нацистские задницы на британский флаг. Хоть десяток, хоть сколько… А?

Эйнар неопределенно пожал плечами:

— А что потом?

Да какая разница, хотел сказать Илья, но это было бы преувеличением.

Он скинул ботинки и, не раздеваясь, лег. Больше всего на свете хотелось устроить новый трип, но идти на повторный заход через сутки после предыдущего означало бы впустую переводить товар.

Сложно представить, что когда-то они с Ленкой ссорились, орали друг на друга, даже однажды всерьез пытались разойтись. Сколько несущественного человек успевает накопить по ходу жизни… Чтобы расставить приоритеты, требуется чрезвычайная ситуация. Научаешься по-настоящему ценить, что имеешь, только когда оно ускользает из рук… Когда-то он считал, что ничего не может быть хуже мира в том его состоянии, в котором им довелось жить…

— Я, Илюха, знаешь, с какой мыслью каждую ночь ложусь? — неожиданно сказал из темноты Вась-Вась — без вступлений и без разгона, будто продолжая оборванный разговор. — «Какая мне завтра выйдет побудка?» Говорят, три есть кнопки. Ежели все по-прежнему, то сирена. Значит, не кончено еще: не накачано, сколько надо. Значит, еще один день — подымайся, одевайся и тащи гузно к насосу. Недостаточно еще потрудились, не отслужили положенного. Каждый день боюсь: а что, как срок вышел, а мы не поспели? Что завтра другую кнопку решат жать, содомскую. Проснемся в середке пекла полыхающего, ни вдохнуть не успеем, ни молитву последнюю зачесть.

Илья лежал, уставившись пустым взглядом в темноту, от усталости еле удерживаясь в сознании.

— А есть еще третья кнопка, — бормотал Вась-Вась убаюкивающе. — Ерихонская. Когда последняя капля в бак капнет, когда ошибку свою до дна повычерпаем, придет пора на эту кнопку жать. Проснемся от громкого сигнала — стократ громче сирены, так что уши зажать придется, чтоб перепонки не лопнули — аж сам воздух затрясется, аж в глазах потемнеет. И стены все порушатся, и бараки по досочке облетят, и крылатые прочь попрыскают. И это, Илюха, будет самый сладкий на свете звук — пусть хоть кровь из ушей, пусть хоть нутро наизнанку.

— Сказочник ты, — еле двигая губами, проговорил Илья. — Бездонный бак-то, вот какая штука. Не будет последней капли, и сигнала не будет. Да и кнопки небось не предусмотрено.

Он повернулся на бок, натянул на себя одеяло.

— Есть, — убежденно сказал Вась-Вась. — Предусмотрено. Потерпеть надо.

«Надо потерпеть, — эхом отозвался в голове Ленкин голос. — Когда-нибудь все это закончится…»

— Во всем смысл есть, — монотонно бормотал Вась-Вась. — А ты понимать не хочешь, мечешься…

Может, ждать-то недолго осталось. Может, уже завтра будет сигнал.

— На Лотерею, стало быть, не надеешься?

— Рад бы в рай, да грехи не пускают, — глухо ответил усталый голос. — Я на милость надеюсь. И ты надейся, слышь, Илюха…

Илья провалился в сон, как в прорубь.

Война, глад, мор. Дырчатое небо, свернувшееся, как свиток. Крошечные фигурки в белом — все в белом, с ног до головы — у берегов бесконечного черного потока: то ли времени, то ли нефти. Черное золото, кровь Земли… Мужчины, снова и снова вспарывающие себе вены — красное на белом, кровь за кровь. Женщины, в муках рождающие тюленей и броненосцев — жизнь за жизнь. Лица размыты от боли — и хорошо, хорошо, что размыты… «Во всем смысл есть», — сказал над ухом непонятно кто. Чуть слышно шелестнули крылья.

— Есть, есть, — согласился Илья, сглотнув тугой комок. — Только больше, чем один. Я вот и на милость не надеюсь: поперек горла мне встанет эта милость. Они думают, лагерь этот бутафорский — вроде тамбура между вагонами. Мол, постой, покури, подумай, сделай выводы. Сделал? Проходи. Неправильные сделал? Бемц с поезда. Демонские маски и прочий реквизит, чтобы думалось крепче… Не складывается, знаешь. Что впереди-то? Куда вы попасть надеетесь из тамбура своего заплеванного? В царствие небесное по коридору из колючей проволоки не входят. Это для меня главный смысл и есть…

Картинки исчезали, словно их развеивал ветер. Остался песок; воздух, дрожащий от зноя. Пустота.

— Я мог бы терпеть сколько угодно, — сказал Илья в сновидческой уверенности, что Ленка его услышит, — но я никогда не смогу согласиться. А действия без намерений они в расчет не принимают, ты же в курсе. Я могу миллиарды лет дергать за рукоятку насоса, но только это будет все та же суходрочка. Мы же не нефть, в самом деле, закачиваем… Не в нефти дело. Без нас бы закачали, если бы понадобилось. Им это раз плюнуть…

Горячий песок обжигал босые ступни.

Небо было чисто от облаков.

В ходу были действия, а не намерения.

Розыгрыш проходил так же буднично, как ежедневная раздача пищи. Подходили по отделениям; каждое — в положенное время. Длинная молчаливая очередь двигалась быстро: подошел, получил билет — следующий.

Процесс выдачи контролировал лично Саклас. Незнакомый крылатый парил над плацем. Нависал над головой дамокловым мечом.

Илья находился в конце строя. Стоявший впереди бездумно, монотонно, как автомат, бормотал молитву. Просил чуда, надеялся на милость.

Илья облизнул губы. Попытался представить избавление. Зеленые луга, полноводные реки, спелые плоды, обильные нивы. Слова не превращались в образы; память снова и снова рисовала бесконечный песок, ослепительный блеск металлического левиафана и людей без лиц, копошащихся вокруг его ненасытного чрева. Он попробовал вспомнить что-нибудь еще: Ленкину улыбку, ощущение воды на коже, свободу прежнего незнания. Но воображение подсовывало другое: низкое уханье тяжелых орудий, сухой треск автоматов, въевшуюся под ногти грязь напополам с кровью. Перекошенные лица, утратившие сходство с человеческими; невозможность отличить своих от чужих.

Им выпало родиться в темное время. Обнаружить, что все было сделано не так. Ими, и теми, что до них, и теми, что до тех. Ошибки копились и разрастались — поколения за поколениями умноженных ошибок, подлежащих исправлению. Это не Он не пускает к себе, не уставал растолковывать Вась-Вась, Он добр. Это наша собственная грязь не дает до Него добраться. Грязь — кордоном, вдоль кордона — демоны-мучители. Надо пострадать, надо очистить. Себя очистить; через себя — землю; через землю — себя.

«Я мог бы миллиард лет стоять у насоса», — сказал вчера Илья, но миллиарда лет нет. Кнопки — это, конечно, поэзия… Содомские, иерихонские… Но счет идет, точно. Кожей чувствуется, что идет. Каждый день, как последний.

Успеем или нет? Какой сигнал разбудит завтра?

На небе дальние сполохи, как шифровки.

Бак может оказаться бездонным. Нимаэль издает победный клекот…

Стоящий впереди человек шепчет омертвелую молитву. Волосы на затылке слиплись от пота. Луч надежды в темном царстве, узенькая тонкая дорожка: льготный билет в заветный вагон. Колотится сердце. Скользит по плацу крылатая тень.

Сто сорок четыре тысячи «в белом» на десять миллиардов виноватых… Сегодня под утро вдруг приснилось, что — выиграл. Выиграл — и неожиданно понял: не найдется сил отказаться. «Вернуть билет» — как там кто-то сказал… Вот он, Илья, несогласный и не понявший, не подписавшийся ни на вышнюю милость, ни на небесное царство, вернуть как раз и не сможет. Уйдет с тесной площадки, повисшей над пустотой, на которой останутся тьмы и тьмы собратьев по ошибкам. Эйнар, Майк, боливиец со сложным, выпадающим из памяти именем, который однажды ссудил псилобицинов из личного запаса. Вась-Вась. И даже Ленка.

Это сон, сказал он себе. Но страх остался.

Никакие проблемы глобальной значимости не перевесят важности выбора, который касается тебя лично. Так было всегда, и к этому все в конечном итоге приходит.

Очередь закончилась.

Черная демонская маска уставилась на Илью пустыми глазницами.

— Ну как? — спросил Вась-Вась. Для порядка спросил: и без того было понятно, как.

— В пролете, — ответил Илья.

Скорее всего, впрочем, так и было. Но наверняка теперь не узнаешь.

— Ладно, ничего. — Вась-Вась крякнул и взялся за ручку насоса. — Живы будем — не помрем.

«Похоже, Нимаэль заметил, что я не тянул», — подумал Илья. Если так — здравствуй, штрафная рота. А может, чего похуже.

Если только утром не придет пора жать на особую кнопку.

Он сплюнул в песок.

Побудка случилась задолго до утра.

Оглушительно грохнуло снаружи, на стены и крышу барака обрушилась дробь падающих камней. Илья скатился на пол, лег в проходе, закрыв голову руками. Второй взрыв прозвучал через полминуты. Отрывисто залаяли автоматы. Послышались высокие, пронзительные выклики крылатых. Третий взрыв раздался сильно дальше, со стороны цистерн.

Со стуком распахнулась дверь. Визжащий голос Нимаэля пробуравил темноту:

— На выход! Быстро, шваль!

Натыкаясь на углы и хватаясь друг за друга, выдавились наружу.

Сторожевая башня была уничтожена взрывом — на ее месте зияла широкая воронка. Плац был покрыт оплавленными обломками и осколками стекла. Весело и голодно горел пищеблок — слабый ветер трепыхал лоскуты пламени, густой дым громоздился пышной ватной горой. Призрачные силуэты крылатых мелькали в воздухе, скользя из света во мрак; со стороны песков темноту то и дело вспарывали длинные электрические разряды. Автоматные очереди звучали сдержанно и строго.

Илью охватило острое чувство дежавю. «Свои, — подумал он, глупо ухмыльнувшись. — Люди». Как будто вокруг стояли — кто? И чьи?..

Он поискал глазами Вась-Вася, но того не было в поле зрения.

— К платформам — марш! — скомандовал Нимаэль.

Однако, подумал Илья, как все всерьез. Неужели будут эвакуировать?

Передвижные платформы, на которых доставляли продовольствие, находились к западу от горящего пищеблока. Крылатые гнали отделение за отделением, не заботясь о строе и не дожидаясь отставших.

Илья перевел взгляд обратно на плац и увидел Эйнара. Пригнувшись, прижимая к животу средних размеров сверток, норвежец бежал по направлению к воротам. Его обычно светлые волосы были темны от пепла.

Наверное, он башню и рванул, подумал Илья. И налет был спланирован загодя, и вообще ничего не происходило случайно. И действительно есть те, кого еще не загнали в лагеря…

— Живо, живо, живо! — надсаживался Нимаэль. — Сдохнуть не терпится, мешки с дерьмом?

Фигуры вокруг неуверенно задвигались. Мед-, ленно потекли вперед.

Илья отодвинулся к стене, не давая стронуть себя с места. Отчаянно не хватало времени подумать.

Искаженные отблесками пожара лица были неотличимы. Ать-два, ать-два.

«Как один», — подумал Илья, пребывая почти что в ступоре, но нет, кое-кто двигался наперерез потоку. Майк (или все-таки Мик?), оскаленный, голый по пояс, бешено сверкнул глазами, толкнул плечом, отступая в плотную тень. За ним во мраке растворились еще двое — их лиц Илья различить не успел.

Он отшагнул от стены.

Кто-то схватил его за руку.

— Не ходи. — Щеку Вась-Вася перечеркнула свежая ссадина, жесткими углами обозначились заострившиеся скулы. — Обратки не будет, Илюха. Не ходи, слышь. То — назад, а нам вперед надо.

Так и есть, сказал себе Илья.

Он перевернул ладонь, крепко стиснул, превратив захват в рукопожатие.

— Я уже позади, брат, — сказал он сипло. — От меня в эту бочку давно ничего не капает.

Вась-Вась не выпускал руки, удерживал на месте, — как якорь. Илья нетерпеливо дернулся. Наклонился, сказал в самое ухо:

— Не могу я ждать, пока на кнопку нужную нажмут. Сам хочу жать. Так устроен, видать, ну.

Коротко хлопнул по спине, высвободил руку. Пригнувшись, побежал вдоль стены барака, просчитывая на ходу, как ловчее пробраться к воротам.

В песках снова глухо забухали орудия. Небо к востоку осветилось вспышками, показались громады цистерн.

Дороги войны, как и прежде, пролегают вдоль нефтяных скважин, подумал Илья. Что ж, во всяком случае, не зря качали. Во всем есть смысл.

И уж точно больше, чем один.

Платформы одна за другой поднимались в воздух.

«Сейчас начнется», — ухнуло сердце. Вывезут злаки и разверзнут хляби небесные над плевелами. Нелюди против людей: распахнут крылья, поднимут смерчи, растянут психотронную сеть. Будут слепить кромешной тьмой и душить токсичным смрадом. Отпустят ненависть на полную катушку: на войне как на войне.

На зубах хрустел песок. Уверенности по-прежнему не было, но появилось направление движения. На какую-то минуту стало пусто и хорошо.

Не хватило дыхания: Илья захлебнулся, оперся о стену.

«Это что? — пронеслось в голове. — Что?»

«Я же сваливаю», — подумал он остекленело. Как мерещилось. Вся разница, что в другую сторону. Все будет, как было, только у цистерны останется на одну пару рабочих рук меньше.

Вся усталость последних дней обрушилась на него гранитной стеной. Он с трудом обогнул барак и снова остановился. Пустой плац протянулся непреодолимой преградой. Пожар еще не унялся: огонь пожирал остов деревянного строения, крепкий скелет, готовый в любую минуту обрушиться.

«Наверное, мы здесь должны были что-то понять, — сказал себе Илья. — Но у меня не выходит. Или уже не вышло. Мое место среди тех, кто стреляет, — но вернуться уже невозможно. Мое сердце с теми, кто сложил оружие, — но их уже не догнать».

Когда мир раскалывается напополам, кто-то неизбежно оказывается на пути разлома.

Ему показалось, что горит он сам, что это его костяк висит между небом и землей, одетый в лохмотья пламени. Живым факелом освещая темноту, за которой скрываются все ответы.

Он закрыл глаза и наконец-то увидел. Зеленые луга; полноводные реки; небо, высокое и чистое, как безупречнейшее сопрано: безгранично, безоглядно высоко, ad excelsis — то ли утраченное прошлое, то ли обетованное будущее; преображенная Земля, терпеливо ожидающая замыкания круга.