Кого ты выбрала, Принцесса?

11

Кремы от загара "Ультра сол" делятся по номерам. Чем выше номер, тем выше степень защиты. Блондинкам, похожим на Шарон Стоун, не загоравшим в этом году, рекомендуется начать с номера 34 и потом понемногу дойти до 14-го. Об этом, девочки, надо подумать сразу, а то потом все равно придется потратиться на крем "Афтэ сан", и вдобавок будет больно.

Наталья мазалась "Афтэ саном" и повизгивала. Течь в подвале ее замка, слава Богу, прекратилась — единственная радость.

В ванной все было под мрамор, под золото, под малахит или просто белое. Длинный мраморный столик вдоль стены. Умывальник в форме морской раковины, утопленный в столик. Десяток, не меньше, разных кремов, гелей, шампуней в футлярчиках и прозрачных флакончиках с крышками под малахит, с золотой короной отеля «Принцесса». Раньше Наталья не успела в них разобраться, а сейчас разбираться не хотелось. Ясное зеркало над столиком продолжалось на угловой стене, и получались как бы две половинки трельяжа. В обеих половинках отражалась красномясая чувырла, еще страшнее бывшей Пашиной, которую Наталья никогда не видела. О Шарон Стоун напоминали только спасенные купальником незагорелые треугольнички на грудях. Время от времени Наталья для самоутверждения рассматривала эти очень даже симпатичные треугольнички. Умопомрачительные треугольнички. Нежные, бело-розовые, и соски как внимательные иссиня-карие глаза. Глаз в треугольнике — магическое Всевидящее Око, символ многих религий. Между прочим, тут в лавочках продаются перстни со Всевидящим Оком, но они дешевые и не стоят внимания. Хотя можно было бы подобрать себе перстенек с карим глазком и носить как тайный знак своей собственной религии.

Наталья наклонила голову, помогла себе руками и поцеловала правое Всевидящее Око и левое Всевидящее Око. Неуверенно бухнуло сердце. Наталья потрогала соски языком, сразу оба, сжав груди так, что обгоревшие места заболели невыносимо. Сердце еще раз бухнуло, удар пульса отозвался в голове.

Не жалея дорогущего "Афтэ сана", Наталья набрала полные ладони и стала мазать обгоревшую кожу. Лицо она уже намазала, раньше, и начала сразу с грудей. С обгоревших мест, разумеется. Над белыми треугольничками она трудилась языком и губами. Боль смешалась со сладостью, сердце наяривало уже в ритме марша, пульс в ушах бился со звоном. А ведь это, сказала себе Наталья, я еще не добралась до живота. До моего бедного, обгоревшего сильнее всего животика.

Она добавила крема на ладони и добралась до бедного животика. Сердце было готово лопнуть. Чтобы перейти к небедному животику, к той части, которая не обгорела и на первый взгляд не нуждалась в креме, Наталье пришлось перебороть бывшую советскую женщину. Что значит "нельзя"? — сказала ей Наталья. Это тебе нельзя, чувырла, потому что ты прожила девять лет одна, но по-настоящему одна никогда не оставалась. Даже когда ты запираешься в ванной на крючок, ты все равно прислушиваешься, как там Димка, и принюхиваешься, не нашел ли он спички, а то, может, пора вызывать пожарных. ТАМ это поведение самое правильное, и молодец. А ЗДЕСЬ можно ни о ком и ни о чем не думать, кроме как о себе и о своем животике, который хочет помазаться кремом. Так что скройся и не мешай.

Бывшая советская женщина стыдливо замолкла и сидела тихо-тихо. А Наталья объявила праздничные гуляния с салютом.

Вечер был темный, как это бывает на юге. Чем южнее, тем темнее. А тут было южнее нашего самого южного юга, и вечер был как тушь. На фоне этой черной туши сиял, отбрасывая зайчики, освещенный прожекторами лазоревый бассейн. Людей в бассейне и вокруг бассейна прибавилось, жаркий день они пересидели в комнатах с кондиционерами и теперь тоже устроили себе праздничные гуляния, но, конечно, не такие, как Наталья.

Не зажигая в комнате света, Наталья накидала на свою великанскую постель великанских подушек так, чтобы лежать поперек и смотреть в окно. Сверху она бросила махровую купальную простыню. Простыня казалась маленьким полотенчиком. Нужно было еще шесть таких обычных простыней, чтобы застелить ими всю постель. Наталья улеглась. Шести других Наталий ей было не нужно. И даже одного Паши ей было не нужно сейчас. Она была сама с собой и сама по себе. Она занималась только собой и ни о ком другом не хотела думать.

"Смотреть в окно" — это слабо сказано. Перед Натальей было не окно, а стеклянная стена с переплетами рам. Дверь, которую она уже не называла про себя балконной, а называла дверью в бассейн, Наталья оставила чуть приоткрытой, чтобы слушать шум водопада и разговоры на чужих языках и чтобы тончайшую занавеску раздувал горячий ветер из пустыни, не успевший остыть к ночи. Кондиционер гнал прохладный воздух, и он схватывался с горячим ветром из пустыни, обдавая Натальино тело то жаром, то холодом. Это было, в общем, лишнее. Жара и холода хватало в ней самой.

Она медленно-медленно выдавила крема в ладонь, и уже от этого, от нежного прикосновения крема к нежному месту в центре ладони, сердце ударило так, что, казалось, люди у бассейна сейчас вздрогнут и повскакивают с шезлонгов.

Она начала от пупка, от обожженного солнцем места. Кожа горела и болела, а если провести скользкой ладонью ниже, кожа была холодная, и ее ласково щекотало. Жар и боль мешались с холодом и лаской, это было невыносимо приятно, и Наталья знала, что ей некуда спешить и будет еще в сто раз невыносимее и приятнее.

Добавляя жара и боли, другой рукой она стиснула груди так, что соски сошлись, и стала посасывать этот один прохладный и тугой сосок, добавляя холода и ласки.

Рядом с ней, самое близкое — в пяти шагах, по балкону-террасе-тротуару-не-знаю-как-назвать, от бассейна и к бассейну проходили люди. Наталья слышала их непонятные разговоры, вдыхала аромат их духов и дым их сигарет. Чуть прикрыв свои бронированные мускулы небрежно накинутыми полотенцами, самоуверенно шли танки. Жалкие подкаблучники и лентяи прикрывали полотенцами отсутствие мускулов. Подкаблучники и лентяи тоже пытались изображать танки, и их понятливые куклы из эскорт-сервиса смотрели снизу вверх и почтительно семенили, отставая от нанимателей на полшажка. Это была их работа.

Иногда кто-нибудь поглядывал в Натальину сторону, но различить ничего не мог, кроме, может быть, совсем неясного силуэта на простыне, и скользил дальше невидящим взглядом. Наталья сама себя как следует не видела — так ослепительно сиял лазоревый бассейн.

А намазанные кремом пальцы бродили по сокровенным складкам ее тела. Чтобы носить свой «Готтекс», она подбрилась, оставив узкую полоску волос, и сейчас прикасалась к себе, себя не узнавая, будто к чужой женщине, со стыдом и вожделением. Створки раскрылись сами, одни, потом вторые, настырный палец с по-медицински коротко остриженным ногтем скользнул внутрь. Мельком она подумала о Паше, и это было неприятно. Во-первых, Наталья сейчас ясно поняла: он испугался ее опытности, полагая, как почти все обделенные своими чувырлами мужчины, что опытность не дается любовью и готовностью понять, что нужно любимому, а тупо набирается по разным постелям. Это очень по-мужски — шастать по разным постелям, проходя каждый раз с начала один и тот же торопливый курс, и считать себя профессором, оставаясь недоучкой. Ну а раз так, раз Паша боится ее опытности, то он ее опытности и не стоит. Пусть идет к своим Семакиной и Лучковой, студентке и медсестре. Хоть к обеим сразу.

Во-вторых и в-главных, Наталье сейчас было неприятно думать о Паше, как и о любом вообще мужчине. Сейчас она любила себя, а не заменяла кого-то на безрыбье. Она была себе любовником, о котором невозможно мечтать, потому что самый чуткий любовник только угадывает, чего тебе хочется, а ты это чувствуешь и делаешь, что хочется.

Сосок-двойняшка ее сжатых в одну грудей только собрался увясть, ему стало мало прежних ласк, и суперлюбовник Наталья покусала его, заставляя кровь бежать быстрее.

Потерявшие стыд быстрые пальцы были то нежны, то грубы; мужчины так не умеют, они — или, или. И мужчины всегда торопятся, не понимая, какая это прелесть — балансировать на краешке, чувствуя, как в затылке, в мозжечке, зарождается теплая волна, смывающая муть повседневных страхов и забот.

Господи, чего только не наговаривают на одиноких женщин, а Наталья занималась этим впервые, и ее трясло от возбуждения и от того пьянящего чувства, которое возникает, когда ломаешь запреты. Сердце грохотало уже не в груди и не в висках, а буквально везде; Наталья сама стала одним огромным сердцем, удары слились в непрерывный грохот; на мгновение ей показалось, что с ней Мишка, взвинченный после боя, пахнущий кислым дымом взрывчатки, и она отдается ему, как тогда, восемнадцатилетней девчонкой, забыв, что берегла себя для будущего мужа, и не думая, что мужем станет Мишка. Черный вечер вспыхнул в глазах красным, и Натальин крик, мучительный и победный, заметался в четырех стенах и улетел к лазоревому бассейну.

Никто не побежал за милицией и даже не спросил "Кэн ай хэлп ю?", потому что в четырехстах девятнадцати номерах отеля «Принцесса» любили гораздо чаще, чем били смертным боем. Только уязвленный завистью красавец танк попристальней вгляделся в слепое окно Натальиного номера и что-то сказал молодой паре, которая Натальино окно тоже без внимания не оставила. И все трое засмеялись, и Наталья засмеялась им из темноты, нисколько не стесняясь.

Наверное, громко она кричала.