Кок'н'булл

1. Метаморфоза

Мистер Булл, крупный, крепко сбитый молодой человек, проснувшись однажды утром, обнаружил, что за время сна он приобрел еще один первичный половой признак, а именно влагалище.

Влагалище это запряталось в мягкую, с канатиками сухожилий по бокам впадину под левым коленом. Булл, вероятно, до поры до времени мог бы и не заметить этой перемены, если бы не его привычка ощупывать все закоулки и расщелины своего тела перед тем, как встать.

Итак, Булл, замерев в позиции «упражнение велосипед», с пуховым одеялом, обернутым вокруг промежности и паха как раздувшаяся набедренная повязка, почувствовал, к чему он прикоснулся, и ощутил прикосновение своей руки. Рука взлетела к груди, к заросшим вздыбившимися волосами соскам, соскользнула в грудину, чтобы, как горнолыжник, снова подняться на великолепно раскатанный холм живота.

О чем же думал Булл, когда проверял свое оборудование перед ежедневным стартом? Да так, в общем-то, ни о чем. Бодрствовал ли он, был ли в постели не один, Булл был человеком неуверенным, заблудшей душой. Он часто морщил широкий лоб, пытаясь сосредоточиться, но мысли, словно пожилые физкультурники, страдающие артритом, все волочились куда — то, пошатываясь, обматывали друг друга, делали ложные выпады и вроде готовы уже были образовать стройную комбинацию, но в результате так ни к чему толком и не приходили. Сопутствующее процессу напряжение приводило к тому, что грубые (но правильные) черты его лица стягивались друг к другу, создавая отталкивающую конфигурацию. Однако в свете туго натянутого лондонского весеннего утра Булл не думал вовсе. Вместо этого он попытался окунуться обратно в пучину сна: он подныривал снова и снова в надежде, что песок его сознания покроет волна забытья; в итоге же остался лежать на скрипучем матрасе, а покой и умиротворение с плеском отхлынули вдаль.

Булл потеребил себя, повернулся на спину, широкую и белую, и приготовился вздрочнуть. Большие руки высвободились из-под пухового одеяла и продолжили стаскивать его с кровати, пока одеяло не свалилось на ковер. Пальцы потянулись к бедрам, помассировали их, дальше, к коленям — согнуть, проверить чашечки и обратно к ягодицам — отдубасить как отбойным молотком. Влагалище, это злокозненное образование, прорвав кордон реальности вопреки всем законам, выбрало именно этот момент, чтобы подмигнуть Буллу, слегка коснувшись его левого запястья.

И тут он вскочил, сознание его возопило от невозможного несоответствия: взгляд выхватил отвалившуюся под окном штукатурку, из сырого пятна сочилась струйка известкового раствора, а он… а у него… это… такое на теле. Или, может, уже в самом теле? Сказать с уверенностью он не мог. Он знал только одно: в коленной впадине, в ее мягкой незащищенной плоти было нечто. Это могла быть рана от прорвавшей матрац пружины, которая уже успела зарубцеваться, или же бубон, или карбункул, выросший за ночь до чудовищных размеров.

Что бы там ни было, Булл понял, что не может просто так переминаться на линолеуме с одной вспотевшей ступни на другую, что он должен еще раз потрогать это. Это нечто, что бы то ни было, зудело, и он ни в коем случае не должен был, но и не мог не почесать его, привет из параллельной реальности.

Булл будто не своей рукой потрогал это, но прикосновение стало ощущением. Нечто обладало определенным рельефом и по форме напоминало овал, оно протянулось примерно на четыре дюйма от самого изгиба коленной впадины и до подъема его пухлой икры. Булл чувствовал, что в ране или карбункуле была расщелина, внутри нее нащупывались складки и было обнадеживающе сухо. Однако, и теперь он отдавал себе в этом отчет, повреждение было безусловно серьезным, потому что, какие бы он ни делал движения — приседания, наклоны или же безумные извороты в попытке увидеть это, — внутри него бушевали волны невероятных ощущений.

Он чувствовал, как что-то разлипается и трется глубоко в его плоти, нечто внутри его тела было как будто разрезано пополам…

Неуверенно ступая, Булл подошел к поблескивавшему поверх бумажных в розочку обоев зеркалу в человеческий рост, оперся о него спиной и взглянул через плечо вниз. На него, прищурив свой циклопов глаз, смотрело влагалище, но не успел он рассмотреть его повнимательнее, как его обильно вытошнило. Кружки дважды перебродившего пива, в котором алкоголь уже давно снова превратился в сахар, полились из него одна за другой. Кубометры, хлещущие изо рта Булла, разбивались о линолеум и расходились волнами, неся на гребне комочки пыли, пуха, волос.

Я болен, подумал Булл. И болен серьезно. У меня расстройство. Огромный бубон в коленной впадине. Надо сходить к врачу. Меня тошнит, значит, инфекция уже проникла в кровь.

Натянув штаны, он прошел по коридору в ванную, где совершил в сокращенном варианте свой обычный туалет. После чего схватил окаменевшую тряпку, скомканную в изгибе отходящей от раковины канализационной трубы.

Булл вытер пол, оделся и, хотя и не собирался сразу ехать в офис, надел-таки отутюженные брюки, рубашку, пиджак и галстук. Он пожалел, что из — за раны не смог как следует помыться, зато с маниакальной аккуратностью выскоблил бритвой свое розовое лицо.

Булл вернулся в прихожую, подошел к табурету под старину, на котором примостился телефон, и позвонил в поликлинику, где работал его доктор.

— Медицинский центр «Гров», — прощебетала женщина на другом конце линии. В голосе ее звучал автоматизм, присущий людям, в чьей должностной инструкции среди прочего указана обязанность «беспрерывно повторять».

— Соедините, пожалуйста, с отделением Андерсена, — попросил Булл.

— Соединя-я-я-ю… — Голос женщины резко оборвал зуммер другой линии, но Булл все еще слышал, как она принимала звонки на коммутаторе. Еще как минимум четыре раза она произнесла «Медицинский центр Гров» и «соединя-я-я-ю…», пока ответ не прервал тревожное ожидание.

— Отделение Андерсена, — произнес женский голос, почти не отличающийся от предыдущего.

— Мне нужен доктор Маргулис, — сказал Булл, — можно записаться к нему на сегодня?

— О-о-о, — пропела трубка, — навряд ли, а завтра он на неделю уезжает на слет медиков.

— Как это, — занервничал Булл, — что это за слет такой?

— Ну, это вроде соревнований. — Девушка «проявляла внимание». Она серьезно отнеслась к инструкции Комитета по здравоохранению, в которой от всех служащих требовалось видеть в пациентах Минздрава жизнеспособных налогоплательщиков, а не тунеядцев-алкоголиков, ипохондриков или пристрастившихся к валиуму амеб, какими они, собственно, и являлись. — Команды врачей из различных медицинских центров нашего округа собираются в загородном лагере недалеко от Винкантона, где участвуют в специально разработанных интерактивных конкурсах, чтобы получить более полное представление о новых реформах.

— Значит, доктор Маргулис действительно туда поедет? — Булл присел на корточки возле телефона в полумраке прихожей, рука его снова поползла вниз по бедру к неуместной расщелине. Через габардин штанов он ощутил прикосновение губы, пальцы замерли и отступили.

— Да-да, он очень хочет поехать… Но, подождите минутку. Отменили визит на полдесятого. Вы сможете приехать сейчас?

— Буду минут через двадцать.

— Фамилию, пожалуйста.

— Булл.

— Имя?

— Джон.

Булл повесил трубку и перезвонил в офис. Стажер из Австралии записал, что он опоздает без объяснения причин.

Булл закрыл входную дверь на два замка, остановился возле подъезда и осмотрелся. Его квартира располагалась над галереей магазинов на Ист-Финчли-роуд. Магазинчики были в стиле 30-х, красного кирпича, богато залитые поверху белой обмазкой. Но если фасады этих заведений демонстрировали степенную согласованность (жилищному комитету ценой невероятных усилий до сих пор удавалось блокировать любые кричащие или мигающие вывески), то во дворе ее даже близко не было. Пандус, ведущий к булловской квартире, едва скрывал ряды огромных баков на трехколесных тележках с бытовыми и коммерческими отходами. Отсюда выстраивалась вереница лавочек и лавочников, один из которых уже вышел на свет божий и устанавливал съемные перила у входа в подземную торговую зону.

Булл взглянул на газовщика, на методистскую церковь красного кирпича, возвышавшуюся над крышами предместья, вдохнул весенний воздух. Он почувствовал себя необычайно ранимым, что отнес за счет этой то ли раны, то ли ожога.

Однако Булл не позволил этому чувству овладеть собой; в конце концов, он мужчина, он всегда знает, что делает, ему надо поторапливаться. Поэтому он сел в авто, вырулил из ряда припаркованных машин и отправился в сторону Арчуэя.

Итак, давайте на время оставим нашего главного героя. Он уже на пути к своему Аустерлицу. Ему уже не выбраться из стереоскопической зоны, где одного смещения угла достаточно, чтобы свободная воля уступила место предопределению. Оставим же Булла наслаждаться последним утром Геракла, пока направленный внутрь взрыв фарса не изогнул его в дугу. И обратим наше внимание на Хайгейт-хилл, туда, где в переплетеньи улиц стоит Медицинский центр «Гров».

В доме, расположенном на одной из прилегающих улиц, жена Алана Маргулиса Наоми готовила ребенку завтрак. Весь процесс, впрочем, заключался в том, чтобы залить кипятком из электрочайника серый порошок питательной смеси в пластиковой миске. Неизвестно почему, однако это несложное действие наполнило ее голову металлической вибрацией отчаяния.

Младенец был пристегнут к стульчику, как профессиональный верхолаз карабинами и оранжевыми рифлеными ремнями. Взглянув на пухленькое личико дочери с приплюснутыми щечками и расширяющимися ноздрями, Наоми вдруг увидела в ней маленького шустрого гуманоида, пришельца из других миров.

Малышка же смотрела на Наоми с искренним и блаженным изумлением. Она была в том возрасте (около четырнадцати месяцев), когда каждый день воспринимается как триумф преемственности. Ребенок поражался тому, что примерно одни и те же предметы похожих цветов находятся там же, где и вчера. И более того, дитя было ужасно радо (хотя и сбито с толку), что актеры, играющие ее родителей, опять вспомнили полученные ими роли.

— Ну что, малышка, — сказала Наоми, приближаясь к детскому стульчику со швейцарскими хлопьями в одной руке и двумя ложками — в другой. Одну чайную ложечку она дала Сесиль, другой стала наворачивать сама. С хлопьями они разделались быстро. Чтобы покормить ребенка, Наоми приходилось стоять, так как муж ее, доктор, занимал весь край большого стола некрашеного дерева — главного предмета на кухне Маргулисов. Наоми знала, что лучше его не трогать. Алан часто бывал раздражителен по утрам. Малейшая оплошность могла его спровоцировать, он мог завестись с пол-оборота и начать делать весьма оскорбительные замечания.

Наоми никак не могла сосредоточиться. С самого утра она чувствовала себя отвратно, смотреть, как ребенок лепит из клейкой бежевой массы пирожки, не было никаких сил. Но и рассеянный вид мужа радости не вызывал. И хотя все, кто знал Алана Маргулиса, признавали за ним харизму и считали его мужчиной сексуально привлекательным, с того места, где стояла Наоми, в проборе его гладких волос были видны бурые и белые крупинки перхоти. Кроме того, она с ужасом осознала, что затылок Алана такой плоский, что кажется совсем незащищенным — эту особенность она отмечала и раньше, но только тактильно. От макушки до того места, где волосы ниспадали на воротник, шла практически вертикальная прямая.

Наоми поежилась. Доктор шуршал газетой. «Мм… ммммм», — пробурчал он в знак личного согласия с прочитанным. Ох уж эти его рассеянные, притворные, смущенные звуки! Она подумала о необычной неуклюжести мужа. Она так бросалась в глаза, как будто он только что вернулся из старомодного швейцарского колледжа. Уж лучше сидеть напротив, на дальнем краю стола, и покачивать высокий детский стульчик. Лишь бы казаться рассеянной. Этим Наоми и занималась.

Если смотреть сидя, Маргулис был даже привлекателен. Длинный тонкий нос, широкие темные брови, слегка навыкат, но очень приятного оттенка карие глаза и рот как у женщины. Кожа мраморного оттенка, а пальцы, подбородок, мочки ушей — все было конусообразным. Стройный, энергичный, он носил немодную прическу — длинные волосы, собранные в пучок на затылке. Он всегда пребывал в движении, даже сейчас. Наоми слышала, как креповые подошвы шлепают по красной плитке кухонного пола, пальцами одной руки он выдавал барабанное соло по столешнице.

Алан почувствовал, что она смотрит на него. Он взглянул ей прямо в глаза, очень мило улыбнулся и сказал:

— Может, позовем на вечер нянечку? Могли бы поужинать где-нибудь и в киношку сходить. Что скажешь?

О, он все еще любит меня! Волны радости забились в груди Наоми. Как мало мне все-таки нужно, подумала она, и тут же стала презирать себя за малодушие.

Алан захлопнул тяжелую входную дверь, да так, что задребезжали вставленные в нее цветные окошечки. Он расправил плечи и пешком отправился в Медицинский центр «Гров», до которого было метров полтораста.

Алана Маргулиса можно было назвать мужчиной добросовестным. Это как минимум треть пути, ведущего к святости. Добросовестные мужчины (да и женщины этой породы), достигшие такого статуса, зачастую слышат что-то вроде легкого шелеста, а если сосредоточиться как следует, могут почти что расслышать бесконечно повторяемое: «О, да ведь он святой!»

Алан Маргулис был терапевтом и действительно заботился о своих пациентах. Его профессиональный рост был достаточно быстр, чтобы удержать цинизм и отчуждение, танцующие на задних лапках перед искусством врачевания. В свои тридцать два он был одним из претендентов на место главврача, которое освободится, когда старый доктор Фортис уйдет на пенсию; неудивительно, что он проявлял такое внимание к своим пациентам, ведь они что есть сил трудились на его благо. По любому поводу, надо и не надо, они восклицали: «Ах, как он добр, этот доктор Маргулис!» — произнося это с таким выражением, что любой, кто это слышал, непременно понимал: речь идет о самом что ни на есть Добром Докторе.

И не будем забывать о наиважнейшей моральной и эмоциональной основе бытия, я имею в виду семейную жизнь. Мы уже наблюдали Алана Маргулиса дома. Не очень-то приятное зрелище. И в самом деле хвалиться нечем: эгоист, деспот, мужчина недобрый и двуличный. И в то же время добросовестный, болезненно добросовестный, что Наоми могла, без сомнения, подтвердить. Ну кто, в конце концов, кроме Алана, стал бы читать ей книжку с того места, где она остановилась, пока ее выворачивало в первое утро жуткой интоксикации?

Алан энергично шагал, его конусообразное тело, облаченное в мешковатый темный костюм, весьма, как ему казалось, модный, кренилось и подпрыгивало в резком солнечном свете, пробивавшемся сквозь несущиеся над Арчуэй-хиллом облака. Если бы Алан выглянул из окаменевшего окопа улицы, то увидел бы железный мост, пересекавший линию Арчуэй — роуд. Он знал, что многие пытались свести счеты с жизнью, прыгая с моста. Врач «скорой помощи» из Уиттингтона, знакомый Алана, рассказывал, что у упавших на асфальт бедра вонзались в желудок, как выпущенные из арбалета стрелы. И это еще если ему повезло, и его на полном ходу не сбила проезжавшая машина. Алан представил себе этих несчастных, утрамбованных в асфальт, и лицо его затуманилось грустью и подсветилось состраданием. Короче, неподдельное сопереживание. И так до тех пор, пока тихий голосок не прошептал ему на ухо: «Он — святой».

Алан остановился и убрал длинную прядь волос, выбившуюся из-за уха. «Я не должен все время думать об этом». Слова эти выстукивались в его голове как на печатной машинке, появляясь крупным планом перед внутренним взором. «В чем-то я действительно стараюсь быть добрым и бескорыстным, но бывает, что веду себя как самовлюбленный эгоист, типичный мужчина. У меня есть слабости и серьезные недостатки, — говорил он себе. — Слишком многое я себе позволяю, а все потому, что слишком привержен своей жизненной программе заботы и добросовестности.

Вышесказанное Маргулисом относилось к его склонности гульнуть на стороне. За последнее время на съемных квартирах студенток-практиканток, работавших в «Грове» медсестрами, произошло аж два совокупления. До того у него был более затяжной роман (а точнее, на протяжении всей беременности Наоми) с неуравновешенной скульпторшей из Майда — Вэйл. Из строительных материалов — шлакобетонных блоков и т. п. — Сибил создавала истуканов будто бы с острова Пасхи и активно отсасывала Алану, на что Наоми могла решиться только от случая к случаю.

Алан как бы мысленно произносил заклинания, то были преждевременные попытки повлиять на вопрос о собственной канонизации. Признавая свои ошибки, он надеялся избежать обвинений в лицемерии и самовлюбленности. Даже для себя он не мог определить четкие правила по поводу адюльтера, слишком уж он увлекался этим делом. Сибил и студентки-практикантки уже в прошлом, и тут секс с Наоми стал неприятно попахивать. Запах поселился если не в укромных уголках тела Наоми, то уж точно в сознании Алана.

Отрывая свое худосочное тело от ее торса, распластанного под воздействием его толчков на ортопедическом матрасе, Алан не столько ощущал запах ее тела, сколько некий обоняемый оттенок, отвратительный нюанс.

Одним из пациентов Алана был владелец местного питейного заведения, бетонной коробки, зажатой между скоростных дорог. Попасть в паб можно было только по залитым мочой подземным переходам. На широких костяшках его рук были татуировки: на одной руке — «Ненависть», «Безразличие» — на другой. Когда жена циничного хозяина бывала беременна, что случалось нередко, он говорил про нее: «Воспроизводит». «Она опять воспроизводит», — уныло сообщая он, поудобнее пристраивая свое крупное туловище на трехногом стуле светлого дерева, которое Алан предлагал пациентам.

Именно это выражение, ассоциируясь с оттенком неприятного запаха, замкнуло круг воспоминаний и аудит морального состояния Алана. О Боже, подумал он, конечно же, нет, не может она…

После чего он сменил издержки обоняния на новые, похожие на пахнущие лавандой мягкие ароматические подушечки. Он представил влагалища, внутри которых потрескивали влажные электрические заряды неги, груди, упругие и гладкие, как теплая галька, соски, напряженные настолько, что каждое прикосновение вызывает «аах»; и от этого — волнообразные покачивания в трусах, рывки, и вот поднялся парус нижнего белья.

Вот к чему привело Алана пристрастие к порнографическим капризам собственного воображения. Отъявленный гурман, он пробирался сквозь бархатные губки к атласным, проскользнув через них к шелковым и, наконец, к теплым, живым, влажным губам. Ну что он мог с собой поделать? Он был достаточно взрослым женатым мужчиной и знал, что человеческое тело может растягиваться и сокращаться, может зачинать и разрешаться бременем, иссыхать и расцветать снова, оно может даже кишеть насекомыми — особенно после зимовки в Арктике, — вмерзшее в ледяную глыбу.

Именно эта зрелость более, чем профессиональный статус, не позволяла ему безболезненно углубиться в свои фантазии, наглядно демонстрируя всю их абсурдность. При этом, вот вам, пожалуйста, в двадцати шагах от работы в полном забытьи он жадно созерцает теплое молодое лоно. Лоно, сквозь которое едва ли будет проталкиваться головка новорожденного. Ароматное лоно, аккуратно запакованное в чистый лен, обрамленный искусной девичьей вышивкой. Все это в окружении плоского животика, округлых бедер, чулок на подвязках.

_ У-у-уф, — невольно простонал Маргулис и сквозь крутящиеся двери вломился в холл Медицинского центра «Гров».

Там уже сидел Булл и ждал его.

Булл улучшил заявленное время на дорогу до поликлиники более чем на четыре минуты. Для начала он прошмыгнул по Восточному Финчли, мчась как сумасшедший, но, остановившись на пересечении Хай-роуд и Грэйт-Норт-роуд перед пешеходным переходом возле элитного приюта для кошек, он снова дотронулся до этого и едва не потерял сознание.

Поймав это ощущение, Булл, возможно, и не сильно расстроился, в конце концов, он знал, что это никуда не делось, но то, что он обнаружил, очнувшись, было ужасно. Дело в том, что в новой среде влагалище принимало другое обличье, совершая новые болезненные мутации.

Данная ситуация, когда Булл, задрав штанину, провел рукой вверх по икре, чуть не решила исход игры. Булл, хотя и не был ловеласом, однако знал не понаслышке, что и куда вставлялось, и на этом поприще имел успехи. Так вот, складывалось впечатление, будто влагалище посредством единственного к нему прикосновения под штаниной пробралось в сознание и внушило, что оно уже освоилось, стало привычной и неотъемлемой частью тела. Однако для Булла ощущение это было абсолютно неприемлемым. Признать, что у тебя под коленкой пизда, стоя в 9.10 утра на светофоре возле самого престижного в Лондоне приюта для домашних животных, означало бы зайти слишком далеко на пути извращения, нарушить естественный порядок вещей.

Поэтому Булл воспринял labia majora и mons veneris как набухшие от жидкости мешочки. Боже, это ожог, немедленно решил он. Чудовищный ожог, в котором уже началось заражение. Основываясь на новой гипотезе, Булл стал искать причину, выворачивать свои протухшие мозги на предмет вчерашнего вечера. После работы он встретился со своими приятелями по регби в Центре отдыха «Брикстон». Каждый вторник они играли там в мини-футбол, чтобы размяться перед матчами.

Булл показал энергичную игру и сильно вспотел, напрягая свое белое, грубо срубленное тело. Может, он прислонился к горячей трубе в раздевалке? Бывает, когда сильно устанешь после физической нагрузки, мозг захлестывают потоки эндорфинов и энцефалинов, да так, что даже сильной боли можешь и не почувствовать. Да, но не такой же. Булл вздрогнул, когда до него дошло, что влагалище снова подмигнуло, сжав на секунду плотную ткань его штанов. А после игры? Что было потом? Они пошли в «Атлантик», что на набережной Колд-харбор, где сидели старики с Карибских островов и стучали костяшками домино. Булл проглотил пару-тройку кружек и перекусил. Могло там что-нибудь случиться? Булл припомнить не смог.

И потом. Тем вечером ему еще предстояло поработать. Буллу крупно не повезло: он был обозревателем рубрики «Эстрада» в анонсовом журнале Get Out!

Эту работу он ненавидел всем сердцем. Он стал работать в журнале после того, как вернулся из США, когда американский футбол и бейсбол входили в моду в Лондоне. Булл много и успешно писал о них и других спортивных событиях. В Get Out!его взяли на должность спортивного обозревателя.

Однако спустя неделю в редакции случилось ЧП. Эстрадный обозреватель умер при исполнении, в деле были замешаны французский канатоходец и семь живых угрей (один был объят пламенем). Издатель, он же главный редактор журнала, эстет по натуре, глубоко презирал «здоровяков», как он их называл. Перед тем как начать издавать журнал, он, в частности, занимался рекламой чрезвычайно успешной линии мужской парфюмерии Harold Acton. Он сократил спортивную рубрику до полполосы и перекинул Булла на эстраду.

Вот и получалось, что предыдущим вечером Булл в который уже раз сидел в никудышном баре на отшибе, созерцая ковер с недоэшеровским узором, в то время как ипотечный брокер из Грайс-Таррок, облаченный в одни лишь кожаные с леопардовым узором бикини, рассказывал анекдоты про… влагалища.

«Грубо, но смешно», «дерзко, неожиданно, без обиняков», «не для ханжей или уличных моралистов». Такими эпитетами наградила пресса эту новую звезду, взошедшую на комедийном небосводе. Хотя бы только потому, что конкуренты уже высказали свое мнение, Булл вынужден был пойти и посмотреть на него, как раньше он был вынужден смотреть на многих ему подобных.

— А знаете что-оо-о! Зна-аете что-оо-о!», — раззадоривал Разза Роб аудиторию. Он издавал гнусавые звуки, дергаясь то и дело в непотребном шимми, отчего волосатое тельце его выглядело еще более непристойно. — А знаете, что стало с гинекологом, которому пришлось осматривать самую большую в мире пизду?

— Да! Да! Да! — россыпью неслось из поддавшей, местами агрессивной публики.

— Покинув приемную, она посвятила его в рыцари! — На это последовал неровный перезвон смеха. Разза был воодушевлен, его наполняла уверенность, необходимая, чтобы проталкивать свое сатирическое искусство в массы. — А про армейского гинеколога, у которого рука застряла в пизде жены командующего? Хотите знать, что стало с ним? Хотите?

То там, то здесь снова послышались крики. Похоже, влагалище как предмет для хохм приковало внимание публики значительно крепче, нежели предыдущие шутки Разза Роба о говне, ссаках, блевотине.

— А зна-а-ете что-оо-о! — Он вытягивал из незамысловатого рефрена все, что можно, подчеркивая каждый слог свинцовой вибрацией неестественно широкого (с коляску из супермаркета) таза. Клочок пятнистой ткани, которому не посчастливилось прикрывать его гениталии, при этом яростно вращался.

— А я вам скажу. Его демобилизовали по состоянию здоровья!

Публика взорвалась хохотом. Булл пошел в бар за следующей кружкой. А потом еще за одной, и еще за одной, и даже еще за одной. И так до тех пор, пока он уже перестал замечать Раззу Роба, который никак не мог оставить влагалища в покое. Публика впитывала их с жадностью (подобный каламбур пришелся бы им по вкусу). Изнуренные клерки и их подружки из бухгалтерии черпали в вагинальных шуточках какое-то сладостное вдохновение. Они подбадривали Раззу Роба, пока сами не стали рыдать от смеха и в подмышках на нейлоновых сорочках не нарисовался полумесяц горячего пота облегчения.

Сам Булл предпочитал легкую комедию, однако, как и любой человек, был подвержен влиянию окружения. В определенных обстоятельствах Булл, как всякий мужчина, вполне мог посмеяться над хорошей шуткой на тему женских гениталий. Даже особая атмосфера этого заведения с забрызганной блестками сценой два на два и зеркальным шаром не могла придать этому «действу» такое тягостное ощущение. Нет, Булл вполне мог вписаться в подобную ситуацию — в свободное время.

Булл не был чужд спорту, он играл в регби за любительский клуб. Бывший питомец второстепенной во всех отношениях государственной школы, Булл был крепким центральным нападающим и выделялся энергичными, невозмутимыми, ритмичными толчками как в борьбе за мяч, так и на линии. После матча он использовал ту же тактику в забитых до отказа пивных, чтобы донести от стойки пенящиеся кружки Pilsner. Алкоголь искрился в жидкости кристаллическим блеском, позаимствованным у сахара, которым он был еще совсем недавно.

Булл не имел ничего против пиздошуточек в свободное время, но на службе выслушивать их становилось неприятной обязанностью. Булл радовался, что не позвал с собой Дженифер, внештатную корреспондентку из Get Out! в которой был заинтересован. Она бы Раззу Роба уж точно не одобрила.

Наконец Булл собрался было уходить. К тому времени в крошечном баре уже отовсюду слышалось бессильное хихиканье. Разза Роб очень не любил, когда кто-нибудь уходил до окончания его пиздопредставления. И конечно же, он не мог не знать Булла, чьи запорно тугие и бесчувственные рецензии, перегруженные ненужными спортивными аналогиями, были постоянным источником негодования коллег по артистическому цеху. Разза Роб никогда прежде не видел Булла, однако описание его внешности имело хождение в определенных кругах. Не так много в Лондоне эстрадных обозревателей, тем более таких крупных мужчин, с щеткой рыжеватых волос и не скрывающим эмоций белесым лицом.

— Эй! Там! — провизжал Разза Роб, чей голос достиг почти нюрнбергского напряжения. Булл был непоколебим, он не обернулся. — Да, ты! — Разза тыкал пальцем в широкую удаляющуюся спину Булла. Кое — кто из аудитории уже рассматривал Булла как возможную подсадную утку для продолжения шоу. — А как называется мужик с пиздой под коленкой? — Нестройный хор «как?» растекся по бару.

Булл почувствовал, как от стыда напряглись кончики ушей. Ему оставалось пройти меж одинаково лысых парней в рубашках в шотландскую клетку с накладными карманами — и все, он свободен, один в городской ночи.

— Хуй его знает, но на безрыбье и рак — рыба, верно, мужик?

Разза передразнивал слегка монотонный с претензией на аристократичность акцент Булла, стоя на коленях и восторженно вибрируя. Он распушил клочковатые волосы и принялся как мог изображать половой акт. Аудитор-практикант из компании «Годстоун» от такого возбуждения лишилась чувств. Ее чинзано пролился, на юбке проступило огромное пятно. Булл уже почти бегом выбрался на улицу.

Теперь Булл в общих чертах восстановил события, однако выпитое пиво смазало отпечаток на коре головного мозга, и самая важная подробность так и не прояснилась. Кому придет в голову утверждать, что Разза Роб, как какой-нибудь распоясавшийся маг, наколдовал Буллу влагалище? Нашептал магическое заклятие, усиливающее и без того избыточную и весьма запутанную сексуальность обоих, кому в голову придет такое? Это же притянуто за уши, но при этом другого объяснения нет. Какой смысл вживлять первому встречному влагалище под коленку? Может, после такого злодеяния наступает прозрение, как в сказке про Железного Ганса, или Разза просто хотел подружиться, как малышка Дороти? Нет. Пусть это будет просто данность, понятная только нам. И еще лучше, если ее поймет Булл, неуверенный в себе, стеснительный Булл, приспосабливающийся Булл, на долю которого выпало пережить это противоестественное для природы превращение.

Клаксоны завопили прямо в голове — это Булл уставился невидящим взором на потрескавшийся бетонный бордюр, огораживающий парковку возле элитного приюта для кошек. Он резко отпустил сцепление, и машина тут же заглохла. Потребовалось несколько секунд, чтобы снова завести мотор, Булл весь вспотел, но сознание не прояснилось. Проезжая мимо сквера, он все еще пытался восстановить в памяти тот момент вчерашнего вечера, когда можно было предположить, что он был пьян настолько, что не заметил, как обжег ногу.

Может, это какой-нибудь обиженный деятель эстрады? Серьезность, с которой Булл обдумывал эту возможность, наглядно демонстрирует, насколько разверзшиеся лоскуты мутировавшей плоти, воспринятые им как ожог, вывели из равновесия его рассудок. Когда я сидел в «Тонне Сланца», слушал проклятого Раззу, кто-то мог пройтись по икре и под коленкой раскаленным паяльником или этим, как его, кипятильником…

Однако, даже проанализировав эту версию и постаравшись припомнить, не прислонялся ли он к горячей батарее или перегретой выхлопной трубе, Булл понял, что рационального объяснения тому, что случилось с его ногой, ему не найти. Нажимая на сцепление, он еще раз убедился, что ожог оставил на ноге весьма глубокую рану. Эпицентр сверхъестественных ощущений находился сантиметрах в десяти вверх по наклонной от подколенной впадины и странным образом резонировал с дрожащей коленной чашечкой.

Булл отжал сцепление, прочувствовав вновь невероятную глубину ожога. Его древний Mini Cooper подпрыгнул на вершине холма и помчался вниз по карману к развязке на Арчуэй. Виадук, известный как Мост самоубийц, плевать хотел на небеса и стоял, крепко сцепившись с лондонской грешной землей. Поднявшись из клубка викторианских улиц, оставшихся внизу и ждущих впереди, Булл уже мог различить сложную конструкцию пирамидальной крыши медицинского центра.

2. Первые впечатления

— Доброе утро, — поприветствовал Маргулис Булла и секретаршу.

— Доброе, — хором ответили они.

Маргулис остановился, изучая их лица, стараясь понять, слышали ли они его несдержанное восклицание, но различил лишь тревогу, обуревающую Булла, и скуку, завладевшую секретаршей.

— На полдесятого вы вроде не записывались? — бросил он Буллу, которого знал достаточно хорошо, чтобы обойтись без церемоний.

— Пациент отменил свой визит, доктор, — вмешалась секретарша. — Мистер Гастон сказал, что у него такие боли, что он не в состоянии явиться на прием. Позвонить ему?

— Да, да, конечно, скажите, что, если Хелен Мейер ему не поможет, вечером я приеду. — Маргулис устало покачал головой. В вычурном жесте явно угадывались забота и раздражение, но такое раздражение, которое занятой человек может себе позволить, давая понять, что под ним скрывается еще большая озабоченность. Он улыбнулся Буллу и произнес: — Когда будете готовы, пожалуйста, заходите, вы знаете, где мой кабинет. — Одарив улыбкой Булла и секретаршу, он скрылся за двустворчатыми дверьми.

Булл на мгновение задержался на обитой пенопластом скамейке. Он наслаждался чувством облегчения, которое пришло, как только он понял, что его вот — вот излечат, что этой «штукой» на ноге скоро займутся: вырежут, прижгут, зашьют, короче, избавят от нее тем или иным способом.

Затем он поднялся, бросил на журнальный столик «Кантри лайф» без обложки, где уже подыскивал себе санаторий посимпатичнее, и, кивнув секретарше, проследовал за доктором.

Крыша Медицинского центра «Гров» по форме напоминала пирамиду, внутри же здание было почти круглым. Регистратура, административная служба, перевязочные и процедурные комнаты находились в центре здания, по радиусам располагались кабинеты различных специалистов и терапевтов, работавших в двух отделениях поликлиники. На двери каждого кабинета висела небольшая табличка с именем его обитателя. Прежде чем остановиться перед надписью: «Доктор Маргулис», Булл прошел мимо Херста, Махерджи, Фортиса, Амброуза и Ковальковского. Он постучал. «Входите», — сказал Маргулис. Булл вошел.

Доктор сидел за столом светлого дерева, четко вписанным в неправильный угол кабинета. За ним виднелась стеклянная проекция в виде полураскрытого веера, служившая кабинету окном. Вся комната напоминала формой веер, дальняя стена составляла сектор внешнего круга здания, внутренняя шла по окружности коридора. Напротив стола располагалась смотровая кушетка с приделанной к стенке шелестящей пластиковой ширмой. В кабинете доктора Маргулиса окружали привычные всем предметы, свидетельствующие о личных и профессиональных достижениях.

Пока Булл усаживался на трехногий стул, Маргулис листал его историю болезни. Булл уставился на детские глиняные фигурки, разбросанные по столу, похожие на доисторических каменных идолов в миниатюре. Однако фигурки эти занимали только зрение, мысли же его сконцентрировались, скорее даже зациклились, на ощущениях под коленкой.

— Ну что, Джон, опять температура? — спросил Маргулис, просматривая записи. Булл был вполне здоровым молодым человеком, если бы не хронический насморк, причиной которому была не врожденная предрасположенность, а тяжелый кулак одного из «Старых Мальтузианцев», которым тот смял ему носовую перегородку во время благотворительного матча.

— Нет, нет, доктор, — ответил Булл. — Совсем не то. У меня на ноге какая-то рана или ожог.

— Если это рана или ожог, вам поможет кто-нибудь из сестер.

— Но дело в том, доктор… — Булл почувствовал то же смутное раздражение, что посетило его во время разговора с секретаршей, — … что я даже не могу сказать, рана это или ожог.

Маргулис вскинул брови и впервые посмотрел на Булла. Алану нравился этот парень; года четыре назад, когда он устроился в «Гров», Булл стал одним из его первых пациентов. Болел он редко, а если и случалось прихворнуть, то никогда не ныл и не жаловался. Он почтительно выслушивал диагноз Алана и дословно следовал его предписаниям. Алан считал Булла простым и добрым, в сущности, малым, любителем регби, чья открытость контрастировала с его невротичной самопоглощенностью и претенциозной интеллектуальностью. Ему никогда не приходилось вписывать в его историю болезни проклятое слово «психосоматический». Однако все когда-нибудь случается в первый раз.

— Ну, хорошо, дружище, залезайте на смотровой стол, посмотрим, что там у вас.

Булл сделал, что было велено. Он сел на смотровой стол и скинул мокасины, после чего подтянул ноги и положил большую рыжеволосую голову на белую одноразовую салфеточку.

— Штаны, наверное, тоже надо снять.

Из стерильного ящика Маргулис вытащил пару двухмерных резиновых перчаток неестественно телесного цвета. Булл повозился с эластичным поясом и спустил тщательно выглаженные штаны со стрелкой до колен и ниже.

Проделывая все это, Буллу пришлось сгруппироваться и поджать ягодицы, при этом он абсолютно случайно принял то же положение, что и утром, когда впервые почувствовал влагалище. О Боже, подумал Булл, надеюсь, ничего серьезного. Однако другая трусливая его частичка втайне надеялась, что ситуация достаточно серьезна. Застрахован он был по полной и готов был пойти на что угодно… да, на что угодно, лишь бы не писать рецензии на эстрадные представления хотя бы несколько недель.

Смутные очертания Маргулиса, убирающего волосы за уши характерным движением большого и указательного пальцев, маячили где-то на периферии его зрения. Потом Булл почувствовал, как Маргулис принялся за его левое бедро, медленно пальпируя плоть аккуратными бесстрастными движениями.

Булл напрягся и впервые за свои тридцать с чем — то лет пережил то, что называется состоянием крайней тревожности. Чувство это отличалась от того страха, который он испытывал, когда кто-нибудь трогал его вне интимного контекста или ему приходилось раздеваться перед незнакомцами. Втайне он страшился, что пенис его набухнет и, взяв под козырек, выкатится во исполнение прямых обязанностей. Большего конфуза, нежели непроизвольная эрекция, Булл и представить себе не мог, особенно если это случится в присутствии такого человека, как Маргулис.

Однако ужас, который он испытывал, был другого свойства. Больше возможности выставиться на всеобщее обозрение он боялся вторжения в собственное тело. Нога казалась ему мягкой, съежившейся и очень уязвимой. Ему вдруг захотелось закричать, чтобы Маргулис осматривал его особенно осторожно, что движения должны быть твердыми и спокойными, но язык его пересох и прилип к нижнему нёбу.

Тем временем Маргулис, осматривая ногу, делал замечания вслух, но как будто бы для себя. Это был излюбленный метод Маргулиса. Вне зависимости от того осматривал ли он больного на предмет заболевания раком или простудой, гангреной или гонореей, Маргулис любил делать то, что называл «преподать ситуацию в нужном контексте». Маргулис не считал себя доктором, обладающим всеобъемлющими знаниями, нет, так далеко он не заходил, однако был убежден, что травму или недомогание нужно лечить исходя из того, в какой части тела они появились, если речь не идет о поражении всего организма.

— Повернитесь, пожалуйста… мда-а-а-а. Большая ягодичная мышца выражена весьма отчетливо, — бубнил он, тыкая резиновым пальцем в белую мякоть ягодиц Булла, другой рукой ухватив толстой змеей извивавшуюся вокруг бедра мышцу.

И вдруг тишина. Бормотания оборвались, как будто к лицу Маргулиса прижали смоченную в эфире салфетку, руки, скользнув по бедру, опустились.

Булл ждал. Ждал долго. Но кроме тяжелого, слегка прерывистого дыхания Маргулиса, ничего не было слышно. Булл лежал не шелохнувшись, готовый принять вердикт врача, и, конечно же, молился, чтоб у него не встал. Он пристально рассматривал похожие на миниатюрные сталактиты сгустки штукатурки, образовавшиеся на небольших выступах стены.

Маргулис, конечно же, узрел влагалище, что и привело к столь внезапной тишине. Он охватил взглядом широкую, крепкую, в рыжеватом пушке ногу своего пациента и увидел то, что скрывалось под коленкой.

Две вещи в равной степени сразили Маргулиса наповал в ту секунду, когда он уставился на булловскую щель: первое — это то, что у нее отсутствовали лобковые волосы, если не считать ворсистого хохолка в области холма Венеры, не отличавшегося, впрочем, от остального волосяного покрова ног; и второе — щель эта, вписавшись в коленную впадину, не производила впечатления непрошеного гостя, напротив, казалось, будто в рамках весьма ограниченного пространства организм Булла был специально подготовлен и полностью соответствовал условиям для появления нового отверстия.

По обе стороны впадины под натиском гребня новой лобковой кости выпирали два толстых сухожилия. Верхняя мышца икры четко раздваивалась, освобождая место для входа во влагалище, тогда как сама впадина стала выпуклой от возникшего там холма, и клитор уже высовывался из-под самого его краешка.

Для человека, обладающего всеобъемлющим представлением о человеческой анатомии, каким, безусловно, являлся Маргулис, это было ошеломляющее зрелище. Это принесло облегчение, так как означало, что первые несколько секунд тотального неверия миновали и мысли закрутились не вокруг «как» и «почему» в теле Булла очутилось влагалище, но сконцентрировались на технических деталях, а именно: хорошо ли оно устроено или же это всего лишь жалкое подобие, сродни пенисообразной картофелине, а не функциональный половой орган.

Маргулису действительно стало дурно. Что правда, то правда. Он стал делать глубокие вдохи, перед мысленным взором проносились изображения генитальных аномалий из медицинской литературы. Но буквально через несколько секунд он взял себя в руки. И помогли ему в этом два одновременно возникших и далеко идущих решения — решения, которые, по крайне мере в сознании Алана, отличали его от других терапевтов, которые могли оказаться в такой весьма необычной ситуации. Решения эти отображали исключительность данного феномена, открывшегося ему и только ему.

Первое — сохранить контроль над Буллом как над пациентом, а не передавать его в руки гинеколога. Второе — на время утаить от Булла правду о его влагалище. Маргулис не сомневался, что возникновение влагалища можно объяснить, он был ученым до мозга костей и искренне верил в возможность постичь все сущее и объяснить причины и следствия. Маргулис интуитивно понимал, что, пока он не познает тайну появления влагалища, осознание этого факта может привести пациента к серьезным расстройствам. К тому же, сообщив ему, он поступил бы, как минимум, недобросовестно.

— Что там, доктор? — Глубокий грудной голос Булла прозвучал странно и флегматично.

— Видите ли… Джон… Вы оказались правы в обоих случаях… — слова благодарно слетали с уст Маргулиса, как будто он забыл текст, а суфлер его выручил.

— Что вы имеете в виду?

— Что у вас там действительно неприятная рана, и при этом еще довольно серьезный ожог.

— Я так и думал! Я так и знал! Хуже всего, что я чувствую, как мне разворотило внутри всю ногу. Это… словно я мутировал.

— Сильно болит? — Голос Маргулиса источал заботу. Теперь он стоял над Буллом и смотрел на его широкую веснушчатую спину.

— Болит? Ну да… конечно, болит… — Голос Булла затих, и озадаченное выражение появилось на его лице.

Каким нужно быть дураком, чтобы задавать такие вопросы, подумал он. Однако теперь, когда Булла подвигли проанализировать ощущения, которые он испытывал с тех пор, как обнаружил эту травму, говоря по совести, он не назвал бы их болезненными. По сути, это больше походило на повышенную до крайней степени чувствительность, на неврологические сигналы, очень странные, в которых сочеталось как внутреннее, так и внешнее восприятие; ощущения прикосновения и желания прикоснуться.

— Итак, Джон, опишите, пожалуйста, ваши боли, — сказал Маргулис.

Голос его опять прозвучал к югу от Булла, его голова снова скрылась за поросшей волосками коленкой. Однако Маргулис не мог сосредоточиться на бессвязном ответе Булла, увлеченный внутренней борьбой, он уже почти примирился с этой штукой. Он задал этот вопрос автоматически, проявился условный рефлекс врача.

Ногтевыми фалангами больших пальцев он мягко раздвинул внешние половые губы, при этом внутренние тоже немножко разошлись. Кожа внутри влагалища была блестящей и жемчужно розовой. Из-под мясного капюшончика на краю отверстия бодро выглядывал клитор. Маргулис пригляделся к сияющей плоти, и… чтобы устоять на ногах, ему пришлось опереться о бедро пациента. Интересно. Уретра отсутствовала… и… небезосновательно, подумалось ему. Маргулис изо всех сил пытался дать себе хоть какое — нибудь логическое объяснение. Удивительно, но, несмотря на свой возраст, Булл был девственницей. Устье влагалища заполняли мясистые стенки, все как положено.

— Такая беззащитная, сырая и очень чувствительная…

— Что-что? — виновато отозвался Маргулис.

— Когда трется о штанину, доктор. — В голосе Булла опять появились жалобные нотки.

Но Маргулис этого не слышал, он опять принялся с интересом рассматривать влагалище. Воистину это была прелестнейшая из всех мохнаток, которые ему когда-либо приходилось видеть… Что такое! Маргулис одернул себя — это отступление от профессиональной этики. Черт побери, уж он-то насмотрелся всякого, но чтоб восторгаться дырками, будучи на работе, — такого еще не бывало. Теперь-то что? Это уже просто никуда не годится.

Однако влагалище Булла действительно было хо- [165] рошеньким. Прямо-таки вместилище чудес. Губки что надо, расходятся идеально. Жемчужно-розовый цвет внутри искусно растворялся на фоне веснушчатой ноги. Губы не морщили, клитор не болтался… В этот момент Маргулис изучал нервное оснащение влагалища, прощупывая шпателем стенки губ, клитор и то, что должно было быть второй промежностью и обозначалось полоской коричневатой сморщенной кожи на изгибе икры. По легким судорогам, пробегавшим по ноге Булла, которые он чувствовал ладонью, и более глубоким толчкам, ощущавшимся в его брюшной полости, Маргулис пришел к выводу, что все работает как надо.

«Как надо!» — Маргулис подчеркнул свою мысль невинным пощипыванием булловского клитора, или, во всяком случае, он хотел представить его невинным, хотя в самом желании этом таился корень самообмана. Именно с этого невинного подшучивания все и началось. С этого момента любые действия нашего Доброго Доктора были равносильны срубанию древа познания под корень, и все потому, что Маргулис утратил профессионализм, позволив своим пристрастиям влиять на суждения. Он больше не заботился о благе своего пациента.

Конечно же, у Маргулиса в запасе было полно аргументов и опровержений, чтобы притупить осознание этого факта. С присущей ему индифферентностью он снял резиновые перчатки и направился к столу. Булл остался лежать ничком, только повернул голову.

— И что, доктор?

— Ну что, Джон, все не так плохо, как вам кажется.

Внутри коленной чашечки должен находиться вход в матку; даже когда он упражнялся в утешениях, профессиональное сознание Маргулиса продолжало конструировать внутреннюю карту нового полового органа.

— Там, как вы и говорили, ожог и рана. И честно говоря, я просто представить себе не могу, как они могли появиться.

Маргулис сел за белый стол и принялся что-то писать на листке поверх булловской карточки. Это успокоило Булла, чей взгляд все еще блуждал по оштукатуренной стене, больше, нежели все предыдущие действия Маргулиса. Именно так и должен вести себя настоящий доктор: пока пациент лежит как дурак раздетый, он сумным видом преспокойно пишет что — то ручкой.

Однако то, что писал сейчас Маргулис, наверняка заставило бы Булла усомниться в здравом уме Доброго Доктора. Ручка выводила узоры, делала ложные выпады, покрывая бумагу характерными закорючками докторского почерка. «Пизда, пизда, пизда, пизда, пизда…» — писал он. Прекрасные карие глаза его уставились невидящим взором в аквамариновый блеск репродукции Моне, неуклюже пришпиленной на стенку поверх кушетки.

— Ну-с, теперь, пожалуй, надо перевязать эту вашу рану или ожог. — Маргулис вышел из оцепенения и стал собирать по кабинету эластичный бинт, липкую ленту, валики, ножницы и бутылку дистиллированной воды. По мере того как Маргулис своими тонкими пальцами аккуратно обрабатывал влагалище, Буллу становилось все лучше и лучше.

Маргулис не был полностью уверен в том, что он [167] делал. Он хотел так закамуфлировать влагалище, чтобы Булл не догадался, что это такое на самом деле. Он смазал его дистиллированной водой, чтобы у Булла создалось впечатление, будто он ее продезинфицировал. Затем всю поверхность коленной впадины намазал вазелином; затем кусочками липкой ленты скрепил вместе половые губы и все туго забиновал.

Глядя на Булла, он, петля за петлей, с большим искусством накладывал бинт. После каждой петли он просил Булла пошевелить ногой и спрашивал, удобно ли ему. Булл чувствовал себя все более непринужденно, наслаждаясь той чудесной легкостью, которую ощущаешь, когда получаешь надлежащее лечение. Когда он, наконец, соскочил с кушетки и натянул штаны, то чувствовал себя почти нормально. Он навернул пару кругов по кабинету. Глубоко внутри ноги все еще что-то терлось и разлипапось, однако непосредственно поверхностные ощущения, которые так его ужасали, смягчились, стали приглушенными.

— Теперь послушайте меня, Джон. — Маргулис снова сел за стол и писал теперь что-то на рецептурном бланке. — Я сделал повязку, потому что доверять это сестрам что здесь, что в Уиттингтоне я не могу. Вот вам рецепт.

— А постельный режим, доктор? — Перспектива эта была для Булла весьма заманчива. Болезненное жжение в животе и звенящая с похмелья голова так мучали его, что желание принять горизонтальное положение затмило воздействие коварного влагалища.

— Нет, думаю, это необязательно. Я могу назначить вам короткий рабочий день, но в вашем случае движение даже полезно.

Как ни озадачен был Булл, доверял он Маргулису безоговорочно. И с чего бы ему не доверять? Откуда ему знать, что параллельная вселенная извращенного расчета уже возникла в сознании Маргулиса? Как он мог догадаться, что первоочередная задача Маргулиса была не позволить ему, Буллу, узнать о своем влагалище, пока он, Маргулис, не успел… им… что? Ага, так вот где загвоздка. Маргулис уже что-то задумал. Он «лечил» Булла с цинизмом, подобным тому, с которым фон Риббентроп сговаривался с Молотовым. Вспомнив о Гиппократе, Маргулис превратился в немую подпись под актом клятвопреступления.

Сжимая в пухлой руке рецепт, Булл стоял в аптеке. Перед ним за своей ежедневной дозой метадона стояли два наркота. Они отошли, но, остановившись у рекламной вертушки, принялись жадно всасывать сладковатую микстуру. В одном углу аптеки какой — то шизофреник спорил с затянутым в нейлон продавцом по поводу «девственности» пилочки для ногтей; в другом двое тощих подростков с бритыми, отливающими голубым головами, как у обладателей стригущего лишая, неприятно пощелкивая перебирали губную помаду на выставочном стенде.

Аптекарь вытолкнул из окошка баночку валиума на край прилавка и с легким недоумением уставился на Булла. Этот молодой человек не был похож на тех, кто нуждается в успокоительном. Он больше походил на эдакого рубаху-парня, из тех, что добродушны до тошноты, а поддав, затевают идиотские игры.

Булл взял таблетки, даже не удосужившись прочитать этикетку. Взял сдачу и рецепт. Заметив пришибленно-деревянное выражение на лице Булла, аптекарь почувствовал себя знахарем, способным при помощи приворотного зелья и снадобий изменять настроение людей на расстоянии. Что было недалеко от истины, ведь Булл понятия не имел, что такое диазепам. Он-то думал, что Маргулис выписал ему антибиотики.

В поисках парковки Булл покрутился вокруг отеля «Линкольн», дважды столкнувшись с одним и тем же плешивым и воинственным таксистом. В итоге он нашел временное пристанище и приютился на Грэйзинн-роуд, ведущей к офису Get Out! Весенний день прояснился, тучи умчались в сторону Свенингена, оставив Лондон ярким и неприкрытым под сводом высокого синего неба.

Осторожно поднимаясь по лестнице, Булл чувствовал, как липкая лента цепляется за волосы на ноге, которые вот-вот уже станут лобковыми. Булл шел по разделенной перегородками большой конторе Get Out! мимо неряшливых, заваленных бумагами столов и бурчал «приветы» разным сослуживцам. Все они либо прихлебывали кофе из пластиковых стаканчиков, закинув ноги на стол, либо, сгорбившись и завязнув в пучине своих мониторов, клацали по клавиатуре.

Булл уселся за свой стол, щелкнул кнопкой компьютера и, пока тот разогревался и приходил в себя, начал уже сочинять в уме рецензию на Раззу Роба.

Как уже было сказано, по своим склонностям Булл был спортивным обозревателем. На самом деле (хотя к нашей истории это никакого отношения не имеет) о спорте он писал весьма недурно. Описывая спортивные события, он смотрел на них не поверхностным взглядом журналиста, мечтающего о писательской карьере, но с проницательной беспристрастностью потенциального спортсмена-профессионала. И журналистом-то он стал, чтобы быть ближе к людям, которыми восхищался, — спортсменам. Он неплохо играл в регби, но никогда не строил иллюзий, что мог бы стать профессионалом. Таким образом, его спортивные комментарии были отмечены тонким пониманием и живостью изложения, сочетание которых придавали его письму качества поистине выдающиеся. Вот, например:

«Проделав невиданный кульбит, на пределе физических возможностей Гугенхайм принял мяч и, не останавливаясь, без видимого напряжения повел его к воротам противника. Обойдя всех защитников, он с редким артистизмом отправил мяч в верхний левый угол». Таким было живое и проникновенное описание ключевого момента в матче между командами Wigan и Filey RFC.

При этом, с другой стороны, и мы уже отмечали это, его рецензии на эстрадные номера ужасно портили тяжеловесные метафоры и аналогии из спортивной жизни. Таким вот образом:

«"Дьявольские Жонглеры" так и не вышли за рамки своих "сценических опытов" в "Диораме". Неуклюжие блокировки и хаотичность, характерные для их движения по сцене, наводят на мысль о том, что срежессировал их безвременно ушедший Бобби Робсон в запоздалой попытке снова ввести в английский футбол показавшее свою несостоятельность построение 4-3-3».

От редактора статья обычно приходила с беспощадно вымаранными пассажами, которые уступали место самым незамысловатым выражениям. Булл чувствовап себя закованным в цепи каторжником, которого заставляют выкапывать ямы и снова забрасывать их землей без всякой цели. Его неспособность писать об эстраде только прогрессировала, как и его ненависть к легкому жанру: всякого рода кабаре, юмористам, экспериментальным труппам и другим представлениям, рассчитанным на небольшую аудиторию.

Булл по-прежнему все так же страстно любил спорт. Единственное, что он опасался пропустить из — за своей травмы, — это мини-тур по курортам южного побережья в составе команды любительской лиги Wallingford Wonderers.

Булл играл за Wallingford Wonderers практически с тех пор, как окончил школу (не считая того периода, когда жил в США). Клуб номинально был связан с его школой, но полезных игроков находили через друзей и знакомых. Большая часть приятелей Булла были игроками Wonderers. То были крупные парни — маркетологи, страховые агенты, оттенок космополитизма добавляли дантист или держатель лавки.

Больше всего в Wonderers Буллу нравилось, что команда эта представляла собой вполне сносный вариант небольшого регби-клуба. Выпивать выпивали, но не подсиживали, обнимались, но до содомии не доходило. В сущности, для всех членов команды это было продолжением их студенческих лет. Раз в году команда отправлялась играть в свою альма-матер, что было самым ярким событием сезона.

Как ни старался Булл, ему было сложно сосредоточиться на содержательном разносе Раззы Роба. Он стучал по клавиатуре, на экране появлялись буквы, а потом курсор съедал их снова и снова. Перед его глазами маячила картинка с чистым, покрытым зеленым дерном полем. Он чувствовал ту всеобъемлющую, наполненную адреналином радость, которую всегда испытывал среди своих товарищей по команде, когда они стояли в чистой еще форме и, сомкнув ряды, ждали первого вбрасывания. По ноге его пробежала восхитительная судорога, как будто он уперся бутсой в дерн, стараясь найти нужное положение для свободного удара.

Ощущение это напомнило Буллу о ране. Что-то он совсем размечтался. Расслабился, как под кайфом. Валиум сделал свое дело. Вот так, умиротворенный седативом, Булл и проработал весь день.

В обед Булл пошел с коллегами опрокинуть по стаканчику. Один из них, заметив, что тот хромает, спросил: «Что, Джон, потянул ногу на тренировке?» «Да нет, — внезапно засмущавшись, ответил Булл, — это так, ничего особенного».

Маргулис сел в пропахший грузовой лифт, чтобы спуститься в больничный подвал. Пахло мертвыми предками и обедами, на которых они председательствовали. В подвале давил низкий потолок, и непосредственно за дверями лифта линолеум на полу начинал расходиться, образуя островки с неровными берегами, будто поверхность здесь была подвержена титаническим сдвигам. Служитель с лицом средневекового крестьянина — морщинистый, весь в бородавках и носом, как у Сирано, — отвел Маргулиса туда, где хранились закрытые фонды, и отпер ему железную клетку.

Маргулис с ходу налетел на настольную лампу, стоявшую на небольшой металлической парте, и пошел бродить меж полок, всматриваясь в корешки толстых медицинских справочников и журнальных подшивок в переплете, вытаскивая то один, то другой фолиант.

У Маргулиса был обеденный перерыв. После ухода Булла Маргулис провел в своем кабинете несколько непростых часов. Он прямо-таки физически чувствовал, как этика и сдержанность вытекают из его головы, словно вода из ванной. Различные соображения и аргументы ходили кругами под его измученным челом, пока не исчезали, громко журча и булькая. Только чтобы уступить место новым соображениям и аргументам.

Совесть подсказывала Алану, что он поступает неправильно. Совершает большую ошибку, которая может серьезно опорочить его репутацию как кандидата на канонизацию.

Здравый смысл тоже говорил Алану, что когда к тебе в кабинет приходит мужчина с влагалищем под коленкой, то первое, что ты должен сделать, чтобы не повредить свою психику и психику пациента, — это рассказать об этом кому-нибудь еще. Аномалия становится нормой путем включения ее в мир других людей. Если этого не сделать, она окажется в тени зловещей инакости.

Однако проблема заключалась вот в чем: Алан уже начал действовать по драматической схеме предательства. Его любовные связи открыли бездну, разделяющую то, что о нем знали окружающие, и то, что он знал про себя сам. И вот в эту бездну и попал Булл… со своей пиздой. А что еще хуже для Булла, он ее практически заполнил.

Алан не понимал причину, однако чем больше он думал о том, как помочь своему пациенту, тем боль- me сугубо ненаучных образов Булла заполняли его воображение.

Булл был такой ранимый, такой доверчивый. Что — то такое жалобно-нежное было в его крупном лице и выражении искреннего и полнейшего недоумения. Он очень даже ничего… Многим женщинам нравятся хорошо сложенные мужчины, особенно с тучной основательностью, присущей игрокам в регби.

А влагалище! Что за отверстие! Как редко видят в нем эстетическое наслаждение. Мужчины смущенно бегут его плотской реальности. Они могут лизать его, пихать в него, но крайне редко смотрят на него подолгу и с любовью. Они предпочитают видеть его глазами ребенка, как потайную дверцу, за которой находится комнатка, полная сладостей.

Может, это потому, что оттуда появляются дети? — размышлял Алан, поигрывая глиняными фигурками, в ожидании, пока очередной замученный артритик приползет из регистратуры. Несмотря на хваленый интеллект, внутренний диалог у Алана был весьма скудный и даже неприятный. Может, это очередной вывих мужской психики по части комплекса девственница-шлюха? Мы не можем признать видимое существование пизды потому, что это означало бы признать мочеиспускание, месячные и окровавленные головки нарождающихся младенцев?

Конечно же, Алан был не настолько зашорен, чтобы не знать о существовании массы порножурналов, чьи страницы буквально ломились от фотографий всевозможныхдырок. Пизды, нарисованные с невероятной точностью, налепленные на страницу, когда шелковистая щель и обрамляющие ее заросли разглаживались, как долина реки, сфотографированная с самолета… Однако он был достаточно восприимчив, чтобы понять, что цель подобных фотографий не в том, чтобы показать красоту этих женщин… а в том, чтобы унизить их, выставить напоказ.

Подобные мечтания осаждали Алана беспрестанно. И даже когда они, казалось, уже принимали умозрительный, рефлективный оборот, шли в направлении, которое могло бы вывести его из физиологического лабиринта, где он блуждал, его тут же снова накрывало волной похоти. Волной, которая выставляла анатомию Булла в совсем ином свете: розоватая, трепещущая, налитая, невероятно сексапильная…

…Алан видел, как Булл раздевается догола в полосатой тени жалюзи — как Ричард Гир в «Американском жиголо». Он красиво выгнул крепкую ногу, как метатель диска, выставляя свою подколенную впадину на обозрение безмолвному вуайеру. Его новый лобок спрятан в небольшом мешочке, что-то вроде моно-трусиков. По краям торчат завитки волос. Алан видел прямо перед собой… эти губы, подведенные мягким блеском шелка.

Именно для того чтобы избавиться от этих видений — гнусных плодов взаимооплодотворения его сексуальной фантазии и генитальной аномалии Булла, — и отправился Алан не на обед, а в библиотеку местного отделения для практикантов.

Сестры в регистратуре, видя, как Алан покидает «Гров» с утомленным озабоченным видом, засудачили меж собой. «Ты погляди, — сказала черная, расширяющаяся книзу Глория, которая только что пришла на смену, — мужик работает как каторжный. А? Он и вправду прям как святой».

В голове святого кишели химеры, пока он добирался до центра города. Образы супружеской жизни органа и органиста представали в самых сюрреалистических и причудливых сочетаниях. Но в подвале библиотеки в закрытом хранилище он почувствовал облегчение. Когда кошмары в голове отступили, и взгляд сосредоточился на страницах, Алан принялся перелистывать «Журнал аномальной физиологии».

Выцветшие полутона или того хуже — раскрашенные фотографии в искаженной цветовой гамме демонстрировали фантастическое изобилие всевозможных физиологических нарушений: мужчина позирует обнаженным, смущенно выкатил белый животик, рука на спинке кухонного стула, на груди — настоящий палимпсест сосков, одни налезают на другие, некоторые величиной с сосиску. Другой подставил голову под объектив: в дюреровских завитках ушной раковины примостился обрывок пениса. Грушеподобная, то есть обыкновенная до ужаса женщина, обнажила для съемок главного порноснимка свои двухъярусные влагалища.

Это еще не все. Далеко не все. Алан перелистывал страницу за страницей. Он достал с полки классическую работу Николсона «Мутации половых органов». В студенческие годы Алана те, кому удавалось заполучить эту книгу, сдавали ее напрокат. Он положил ее рядом с журналом и сравнил причудливые аномалии с еще более страшными искажениями природы. У Николсона сиамские близнецы застыли в вечном акте каннилингуса, рот одного прирос к пизде другого едва заметной трубочкой плоти. Из совершенно обыкновенного мужского члена под прямым углом рос другой совершенно обыкновенный мужской член. У молодой женщины, вполне привлекательной по меркам узколобой английской провинции, вырос клитор с кленовый лист.

Однако сколько бы страниц он ни перевернул, сколько бы ни впитал в себя этой фантасмагории плоти, ничего даже приблизительно похожего на историю Булла он не находил. Безусловно, там было множество гермафродитов, однако их влагалища — жалкие подобия — неизменно располагались рядом с пенисами. Таких, как Булл, с великолепным, прекрасно развитым влагалищем, хоть и появившимся в абсолютно неожиданном месте, не было. И более того, прочитав текст Николсона, Алан обнаружил несколько совершенно безумных историй генитальных аномалий, но ни одна из них даже отдаленно не напоминала рождение нового органа как у Булла.

Множество девочек, утверждал Николсон, достигнув пубертата, переживали такой всплеск тестостеронов, что их клиторы вытягивало в члены, а из щели провисали яйца. Однако о мальчиках такого не скажешь. Если от рождения влагалище им не досталось, то и впоследствии появиться ему было неоткуда. И действительно, это вполне соответствует нашему интуитивному пониманию вопроса. Ведь мужская физиология статична и безжизненна; обойденная метаболизмом, она не реагирует на лунные циклы, и жуткие гормональные потоки, бушующие в женских формах, ей незнакомы.

Алан с мрачной решимостью захлопнул книгу, позвал хранителя, чтобы тот закрыл библиотеку, и поднялся на вонючем лифте на поверхность Лондона.

Вместо того чтобы спровоцировать катарсис, поход в библиотеку лишь усугубил положение Алана.

Образы Булла не оставляли его, это было похоже на расстройство воображения. Во время вечернего приема Алан заметил, что едва может сконцентрироваться на том, что говорят ему пациенты. (Бедный доктор Маргулис, думали они, он совсем заработался, он такой добросовестный.)

Когда рабочий день кончился, Алан взял саквояж для домашних визитов и отправился домой. На кухне Наоми кормила ребенка, как и утром, когда он уходил на работу. Алан положил одну свою красивую кисть на щеку Наоми, другую на детскую щечку, поцеловал обеих и сказал, что любит их. Вопиющий контраст между гротескными образами, заполнявшими его сознание в течение целого дня, и здравой обыденностью этой сцены вдруг поразил его, оглушил как обухом по голове. У него едва хватило сил не уткнуться в каштановые волосы жены и не выдать ей все подчистую, всхлипывая, в точеное ушко. Но все же хватило. Алан знал, что первая помощь, оказанная им сегодня утром, — не более чем временная мера. Ясность насчет того, как он может помочь Буллу, отсутствовала, однако он знал, что должен повидать его и сделать хоть что-нибудь.

— Я вызвала нянечку, — сказала Наоми, — она придет около восьми.

— Отлично, — отозвался Алан не рассеяно, как обычно, но с искренним чувством.

Он обладал способностью сразу включаться в общение; в такие моменты Наоми казалось, что у них очень близкие отношения, что теперь он с ней и только с ней. Тут он вспомнил пациента, вместо которого утром явился Булл. Подвернулся удобный момент, и он сказал:

— Мне только нужно будет заскочить к одному пациенту на Арчуэй.

Наоми удивилась и немного расстроилась.

— Я не знала, что у тебя есть пациенты на Арчуэй.

— Есть один старикашка. Его зовут Гастон. Строго говоря, он не на моем участке, но никого, кроме меня, он почему-то видеть не желает.

— Ты надолго? — спросила Наоми.

Алан взглянул на часы — было шесть тридцать.

— Если потороплюсь, к восьми поспею обратно. Мне, может быть, придется прочистить ему кисту.

— Ты уже неделю не укладывал Сесиль…

— Знаю, знаю, дорогая. На выходных я буду укладывать вас обеих.

И с этим он ушел. Поскорей за дверь, пока Наоми, его законная супруга, не посягнула на вошедшее уже в привычку пренебрежение.

Образ дочери продержался перед мысленным взором Алана чуть дольше — пока он не нашел на парковке свою машину и не завел мотор. Образ этот он использовал, как и многие двуличные и одержимые мужчины, чтобы подменить совесть чувством вины.

Алан вырулил со своей заставленной стандартными домами улицы на Хай-роуд и поспешил к пациенту на дом, однако под этой спешкой таилось желание, в котором Алан едва ли мог себе признаться. Дорога на север, к дому мистера Гастона вела в те края, где, как ему было известно, жил Булл.

3. Обольщение

Булл сидел в душном полумраке своей спальни. По Ист-Финчли-хай-роуд время от времени проносились тягачи, громыхая прицепами на резиновых желобах возле пешеходных переходов.

Булл притомился, его подташнивало. К концу рабочего дня он уже думал, не поехать ли ему обратно к Маргулису в поликлинику. Вдруг у него аллергия на антибиотики? Но, поразмыслив, решил, что лучше не беспокоить Доброго Доктора. Он примет снотворное, а если наутро ему не станет лучше, он снова пойдет на прием. В любом случае, Алан сказал ему зайти в ближайшие два дня, чтобы сестра сделала перевязку. Но дело в том, что перевязка уже начинала его беспокоить. Неудобное положение раны помешало Маргулису забинтовать ее ровными кольцами. Вместо этого он попытался прикрыть ее, обвязав колено крест-накрест. Даже будучи больным и находясь под действием таблеток, Булл сохранял жизнеспособность. В течение дня его мясистая нога пребывала в постоянном движении, отчего повязка частично сместилась; и ощущение восхитительной прохлады, которое он испытал в поликлинике, когда рану промыли дистиллированной водой и смазали вазелином, сперва сошло на нет, а потом и вовсе переросло в раздражение.

Булл помнил, что нужно принять еще одну таблетку, но ему все как-то не вставалось: он сидел напротив окна, вытянув ногу, и смотрел на статую пятнистого оленя, венчавшую портик паба «Пятнистый олень». Может, пойти, выпить? — раздумывал Булл. В этот вечер он был одинок, измотан. Булл находился еще в том возрасте, когда болезнь вызывает в памяти образы людей, которые проявляли заботу и доброту. Ему захотелось, чтобы его мама была рядом, перевязала рану и приготовила ужин.

Однако даже мысль об алкоголе вызывала тошноту. И как в таком состоянии идти в паб? Булл представил себе интерьер «Пятнистого оленя»: темно, густой от едкого дыма воздух, вокруг подпирая стены стоят ожиревшие мужчины в костюмах. И когда вертушка двери поворачивается, чтобы впустить Булла, они смотрят на него мертвыми глазами, провожают, пока он идет по залатанным коврам, раздевают его взглядом…

Эврика! Я чувствую себя чрезвычайно уязвимым! Осознав это, Булл испытал потрясение. Как будто я потерял одну из основных составляющих моей натуры. Может, это из-за раны? Ах этот ужасный вечер, да, вчера я действительно был подавлен…

На самом деле Булла расстроило не выступление Раззы Роба; поскольку его грела мысль, что в следующем выпуске Get Our/появится блистательная и без обиняков разгромная рецензия на его шоу, он не уделял особого внимания выкрутасам Раззы. Однако, когда днем он сидел в офисе и, пришибленный валиумом и поглощенный мыслями о ноге, выжимал из себя текст, за его плечом показался редактор.

Первое, что заметил Булл, был сильный запах Cellini Per L 'Uomo — один из ароматов линии духов и туалетной воды Harold Acton. Редактор истово верил в саморекламу. После одеколонной волны, имеющей много общего с обонятельной версией Fernet Branca, синяя оправа редакторских очков замаячила на периферии зрения. Он просмотрел двадцать строчек черновой версии, мерцающей на экране булловского компьютера.

— Мм, Джон, мм, — наконец выдавил он, — эта рецензия на Раззу Роба… она вроде как в номер не пойдет.

Реакция Булла была нетипично резкой.

— Это еще почему?

— Дело в том, что Дженифер, мм… написала материал о Раззе Робе, и там вроде как и про его шоу есть.

— Что?! — Булл не верил своим ушам. — Этот деятель и на пятьсот знаков не потянет, не говоря уже о материале. Он тупой, неприличный, грубый и абсолютно несмешной! — Булл откинулся на спинку вертящегося стула и повернулся лицом к редактору — тот аж зажмурился.

— Весьма возможно, Джон, однако о нем все говорят. Именно такого рода представления сейчас входят в моду. И тебе известно, что наше дело — не наставлять своих читателей, а описывать то, что им нравится. Мы не можем говорить им, что делать следует, а что — нет.

Булл застонал. Это было излюбленное выраженьице редактора. Он даже включил его в «Основные задачи» журнала Get Out! которые в виде ламинированных карточек с пятью пунктами раздали лишенным вдохновения приунывшим писакам. Афоризм, стоящий под номером 3, гласил: «Не предписывать, но описывать. Искусство — это зеркало жизни». Редактор, кроме всего прочего, считал себя приверженцем Стендаля. Он назвал своего сына Джулианом, а его пони — Сорель.

Как только редактор вышел, Булл сразу стал звонить Дженифер. Она регулярно писала в Get Out! но в штате не состояла, кроме того, переспала с Буллом несколько раз. Значение этому придавал Булл, но не Дженифер. Интимная близость для нее была что для некоторых — жареный арахис: они поглощают его импульсивно, остановиться не могут и чем больше едят, тем меньше получают удовольствия.

Набирая ее номер, Булл вспоминал трехнедельной давности пьяный вечер, когда Дженифер согласилась пойти к нему домой. Провисшей кровати она решительно предпочла кухонный пол. Она была сверху. Лежа на спине, Булл созерцал желтоватый нарост из жира и крошек, образовавший под газовой плитой соплеобразный карниз, в то время как Дженифер, крепкой ходовой частью, состоящей из щели-зада-бедер, молотила его сверху. Своим влагалищем она зажала бедный булловский пенис, как стискивают излишне крепким рукопожатием новичка масонской ложи. Лишенное подбородка лицо то приближалось, то удалялось с размеренностью робота на конвейере.

— Алло?

— Дженифер, это Джон, — ответил Булл.

— Джон?

— Джон Булл.

— Джон Булл? Это что, шутка?

Булл занервничал:

— Нет, это не шутка. Мы знакомы, я пишу рецензии на кабаре в журнале Get Out!

— Ах, Джон, ну конечно. Прости! Замечталась, понимаешь, и все такое.

— Что «такое»?

— Ну… сам знаешь что.

Булл представил себе Дженифер с ее задницей, бедрами, U-образной мохнаткой и плоским животиком, упакованным в облегающие велосипедные шорты. Ее безволосые лодыжки напоминали коричневые и симметричные колонны толстых мебельных ножек в стиле 50-х, а твердые маленькие груди опоясывал какой-нибудь синтетический бандаж-патронташ. А вокруг на артистично заляпанных половицах ее студии валялось «все такое» — барахло, о котором, собственно, и речь. Чего тут только не было! Туфли на платформе и платья с золотым отливом, страусиные перья и киноафиши, бутылки пачули и чилимы, пресс — карты и обложки пластинок, гитары и барабаны из козлиной кожи, хула-хупы и спиритические карты, компакт-диски и плакаты концертов, хайратники и напульсники, барабанные палочки и летающие тарелки. Весь культурный слой, слежавшийся за сорок лет молодежной поп-культуры… вещички Дженифер.

Во всяком случае, Булл представлял себе это именно так. На самом же деле студия Дженифер была минималистской в соответствии с современными представлениями о стиле. Ведь Дженифер была одной из тех потерянных дам за тридцать, что тратят массу времени и сил на восприятие всех новомодных поветрий и молодежных культов, будь они даже мертворожденными. В представлении людей, подобных Дженифер, культурная история была коротка, как капот мини-кара. Для них каждая новая волна подростковой моды на каких-нибудь плясунов-певунов по важности сравнима с падением Древнего Рима или экспансией Российской империи при Петре Великом.

И хотя Булл видел ее только в высоких рибоках и велосипедных шортах Мегсх цвета трескового филе, интуитивно он понимал, что это всего лишь последнее воплощение того, что первоначально было чувихой в расшитой деревенской рубахе и перуанском пончо.

В особенной гладкости обнаженного тела Дженифер запечатлелись все эпохи в их расцветете и упадке — казалось, будто кожа выдублена изнутри. Волосы же, теперь вьющиеся пасторальными локонами, так часто бывали покрашены, химически завиты и прошли за все эти годы такое немыслимое количество всевозможных процедур, что на ощупь походили на сладкую вату из металлической стружки. Во время их занятий так называемой любовью Булл старался не гладить ее по голове — боялся порезаться.

Булл вовсе не считал себя уродом, хотя, не будем лукавить, и красавцем писаным он тоже не был (по крайне мере, не кисти Тициана или Давида, сошел бы если только за голландского бюргера, что присел по-большому в углу брейгелевского полотна), и, тем не менее, когда дело касалось секса, его охватывала необоримая робость. В особенности когда требовалась чувственная гибкость для создания каких-либо уз близости с женщиной и нужно было вписываться в пружинистый тяни-толкай влечения (и отвращения). Именно эта робость и заставляла его искать Дженифер мира сего. Индивидуумов с траченной молью половой принадлежностью, чья сексуальность подорвана уже необратимо. Почему, отчего? Невроз? Давление социума? Поди узнай.

Таким образом, тактильное воспоминание острой стружки ее жестких волос, которая впивалась в мягкие перепонки меж его пальцев, вызвала в большой груди Булла волну теплых чувств. Как жаль, что я так мало для нее значу, тогда как для меня она единственная среди всех женщин… И почему она предала меня с этой заметкой про Раззу Роба? Этот вопрос мучал его, как заноза. Она должна понимать, что это в моей компетенции. Даже если бы статью надо было написать, правильно было бы, если бы ее заказал я.

— Дженифер. — Она совершала очередное па из кабуки, стоя на лакированных дощечках. Все ее вещички поглотила бездонная ретроантресоль. — Скажи, ты уже написала этот материал про Раззу Роба?

— Ну, я написала кусок рецензии, но в четверг вечером я беру у него интервью, тогда у меня и по объему все срастется.

— Знаешь, я ведь был вчера на его шоу… — Булл запнулся.

Он почуял конфликт. С одной стороны, ему казалось необходимым высказаться насчет Раззы Роба. В конце концов, был затронут вопрос его честности, его журналистской позиции. Однако Булл чувствовал себя виноватым, он запятнал себя таким липким и потому присущим всем желанием нравиться. Сам факт, что Дженифер писала материал про Раззу Роба, мог означать, что она уже построила некую эстетическую конструкцию, в рамках которой пиздошуточки Раззы Роба считались хорошим вкусом и вписывались, как замковый камень, в свод арки. Булл не хотел, чтобы Дженифер отвернулась от него. Он желал, чтобы елозанье по линолеуму имело продолжение, чтобы снова совершались неожиданные геологические открытия, когда взгляд, скользя по полу, украдкой выхватывает крошки, пух, капли варенья и тому подобные залежи.

— Неужели? — Казалось, Дженифер была даже довольна. В ее голосе чувствовалось то ли порицание, то ли особый восторг, Булл толком не мог разобрать. И дальше: — Я ходила на него… так-с… в прошлый понедельник, что ли. Да, наверное. Так-с, на семинар по кристаллографии я ходила во вторник… — Она едва не сникла, бормотание стало похоже на пробуждение древесного духа мамбо-джамбо, который в данный период составлял важный аспект ее мировоззрений. Однако, к удивлению Булла, она овладела собой и внятно произнесла: — Точно, в понедельник. Он выступал в «Кочане капусты», а юмористы у них только по понедельникам. Ну не чудо ли он?! — метнула она, как гранату, свое восхищение.

— Ну, уж во всяком случае, он пользуется успехом, — попятился Булл в надежде, что ослышался.

— Вот именно. — Он все расслышал верно. Она продолжила: — Своим шоу он раздвигает рамки жанра. Он прокладывает дорогу сквозь тупик британской комедии.

Так, понял Булл, это цитата из недописанного материала.

— Но, Дженифер, — он старался, чтоб его слова звучали примирительно, будто у него уже сложилось свое мнение, но под влиянием сильного аргумента он готов его изменить, — его выступление — это непристойность за непристойностью, и больше ничего.

— Что уж там, — загоготала Дженифер, как заправский весельчак из гольф-клуба. — Это пиздошуточка за пиздошуточкой, и каждая еще более дерзко вагинальная, чем предыдущая.

— Но, Дженифер, это же всего лишь косные предрассудки, порочащие женщину. Он же апеллирует к животным страхам и предубеждениям своих зрителей.

— Ну и что зрители?

— А что зрители?

— Им что, не нравится?

— Да вроде нравится, — сдался Булл. В глубине души ему вовсе не хотелось затевать этот спор.

— А что насчет состава аудитории? Там были только мужчины или женщины тоже присутствовали?

— Были и женщины.

— И что, они смеялись?

— Ну да, смеялись. Но, может быть, смеялись они оттого, что им пришлось приспособиться к тем мерзким предубеждениям, которые исповедуют мужчины?

— Булл, не будь идиотом. Ты такой отсталый. Люди стали намного искушеннее, чем ты полагаешь. Разза не юморист, он — иронист. Возможно, ты этого не заметил. — Про себя Булл процедил сквозь зубы: «Уж ты-то заметила». — Все эти пиздошуточки не более чем шутки про пизду. Это не шутки про женщин. К женщинам они не имеют никакого отношения. Разза высекает архетип пизды из женщины и выставляет на всеобщее обозрение, чтоб все видели и понимали, что это не более чем фикция — пустышка, на которую люди проецируют свои извращенные представления. В конце концов, что есть нора без земли, в которой она вырыта?

Опять цитата из статьи, сообразил Булл. И он был прав. Именно эта фраза слово в слово еще поблескивала влажно на LCD-экране лэп-топа, стоявшего на японском напольном матраце в соседней комнате.

— Но это же… это… — барахтался Булл и злился на себя, что не смог найти ответа на пустяковую загадку.

— Ровным счетом ничего, занавес. Ничего. Ммм… Да нет, мне кажется, он просто чудо. И такой сексуальный… — Сексуальный? — подумал Булл. С эдаким тазом размером с тележку из супермаркета? С этими налитыми силиконом и все равно тонкими, как икры, ляжками? Отвратительными узловатыми коленками, которые болтались, как древесные грибы на молодом стволе. Булл ужаснулся. — Полагаю, он очень далеко пойдет. Я бы даже поставила на это свою журналистскую репутацию.

Ирония? Эта женщина не понимала значение этого слова.

Булл, к его чести, нашел, что ответить:

— Думаю, ты просто неправильно его оцениваешь, Дженифер. Подожди, пока не возьмешь у него интервью. Ты наверняка увидишь, что это не более чем человечек с потешной физиономией и комплексом неполноценности, который в школе смешил однокашников, чтобы его не задирали и не унижали. Теперь он решил, что настало его время. Пойди поговори с ним. Буду крайне удивлен, если он вообще сможет хоть как-то объяснить концепцию своего выступления. Я так думаю, он решил, что чем дольше будет отпускать шуточки на тему женских гениталий, тем больше у него шансов наложить свои грязные ручонки на живые, так сказать, примеры.

Он пожалел о сказанном, не успев закрыть рот.

— Может, это твой подход, — отрезала Дженифер. — Ты проецируешь свои мысли на других.

«Проецировать» — это было одно из ее модных словечек. Во время своего затянувшегося пребывания на диких психотерапевтических брегах она каким-то образом усвоила мысль, что любые потенциально нагруженные и богато декорированные комментарии суть «явления непременно субъективные и саморазоблачительные. На вечеринках уже никто не удивлялся ее язвительному бормотанию: «Да он проецирует», когда кто-нибудь произносил нечто абсолютно лишенное повседневного психопатологического контекста, как, например: «Да и не говори, в этом бывшем Советском Союзе сам черт ногу сломит».

— Возможно, так оно и есть. — Булл ненавидел себя за это подобострастие. Сколь бы зажатой неврозами ни была сексуальность Дженифер, для него внутренние части ее бедер, искусно подчеркнутые велосипедными шортами филейные углубления и выступы были пределом желаний. В этот момент он сравнивал ее буйный галоп на его члене, словно то был оседланный ею в степи бизон, со своими мечтательными поглаживаниями. — Ты же знаешь, я не так искушен в этих делах, как ты. Меня всегда поражают твои меткие и точные определения. — Это беззастенчивое жополизство сработало. То ли она заурчала, то ли начались помехи на линии. Закончив последнюю фразу, он услышал, что урчание уже переросло в отчетливое хихиканье. Он продолжил: — Ты должна научить меня. Ты знаешь, какой я невежда относительно всего, что касается театра, а следовательно, и жизни.

Она снова хихикнула:

— Что это ты говоришь такое, Булл?

— Я просто подумал… Я подумал, может, поужинаем вместе? После твоего интервью с Раззой. Я хочу, чтобы ты максимально широко объяснила мне свое видение его творчества.

— На этой неделе точно ничего не получится, у меня дел невпроворот. Надо сдавать материал, сроки поджимают.

— А в выходные?

И снова Булл пожалел, как только пустил этот бумажный кораблик в телефонный пруд. В эти выходные «Странники» отправлялись в мини-турне. Были запланированы четыре матча — с пятницы по понедельник. Они играли со всеми командами Воскресной лиги с южного побережья. Встречи должны состояться в Бексхилле-на-море, Роттингдине, Брайтоне и Шорхеме. Ни за что на свете Булл не пропустил бы этот тур. Весенняя свежесть, животная радость нестесненного движения и весь пакет прелестей, подсоленный и взбитый морским бризом. Что может быть лучше?

— Ну-у, не знаю. — Очевидно, у нее есть более перспективное предложение, подумал Булл, но его еще не подтвердили. — Позвони мне в субботу утром, посмотрим, как карта ляжет.

«Посмотрим, как карта ляжет». Эта фраза из телефонного разговора вспомнилась Буллу теперь, когда он вглядывался в ночь, спустившуюся на предместье. Однако это такой же эвфемизм, как и его «ужин», так заслуживает ли он большего? И все равно, отчего он так настойчиво добивается Дженифер? Ведь она, по правде говоря, дура. Ее фанатичное следование моде, ее из пятых рук дилетантские суждения, которые она выдавала за собственную жизненную философию. Булл знал, что у нее были другие мужчины, и немало, а может, и женщины тоже. Это чувствовалось в том, как ее дубленая кожа покрывалась мурашками, когда она отрабатывала свой очередной утилитарный оргазм. На ощупь ее кожа становилась похожа на облицовочный камень лондонских памятников. Памятников, поверхность которых была отполирована руками бесчисленных туристов.

И тем не менее Булл боялся, что Дженифер откажет. Он опасался, что его выпады были недостаточно резкими и глубоко проникающими, чтобы удовлетворить ее. Его беспокоило, что круги, которые он вычерчивал ее грудями, вовсе не были единственным в своем роде подлинником — слишком явственно проглядывало в его движениях практическое секс-руко водство, которое он изучил. Булл хотел окончить полный курс сухопрожаренного секса с Дженифер. Плюс ко всему в этот вечер добавилось еще это ноющее беспокойство и уязвимость, ощущение, что он по собственной небрежности подставил себя с этой неприятной раной.

Широкая ладонь Булла потерла холм повязки. В этот же момент молодой головорез запустил фейерверк на парковке возле современной церкви Конгрегации в двух кварталах от дома Булла. Отблески желто-белого света затуманили окно до непроницаемости. Когда прояснилось, на сетчатке глаза, как после яркой вспышки, из клочков соткалась и всплыла некая фигура. Человек стоял напротив магазина замороженных продуктов Budgen и глядел на окна булловской квартиры, как будто он здесь бывал, но где именно и когда, припомнить уже не мог. Это был Алан Маргулис.

Алан приехал с юга через Арчуэй-тауэр, мимо больницы Уиттинггон, со стороны Хайгейт-Виллидж. Он твердо намеревался поехать к мистеру Гастону и сделать ему дренаж кисты. Гастон, учитель французского на пенсии, жил как раз в Хайгейте. День-деньской лежал он на диване в своем коттеджике с обувную коробку и вонял. Тело его, запакованное в твид, пораженное разлитием желчи, сторожили замусоленные и пожелтевшие бумажные обложки Editions Gal- limard.

В спинной впадине у Гастона росла огромная киста. У кисты, похоже, был свой жизненный цикл, абсолютно не связанный с метаболизмом Гастона. Сколько бы Алан или сиделка Гастона Хелен Мейер ни прочищали кисту, в течение 36 часов она набухала снова. Алану часто казалось, что отвратительный мешок паразитирует на нескончаемых запасах язвительности и подлости, скопившихся у его хозяина.

Итак, Алан твердо намеревался прочистить кисту. А потом, если будет время, проехать еще пару миль до Ист-Финчли, посмотреть, не нужно ли Буллу сменить повязку. Ничего большего он сделать не может, принимая во внимание, что… завтра он отправляется на выездной семинар Министерства здравоохранения в Уинкантон!

— Бляха муха, еб твою! — выругался Алан и резко повернул руль. Машина завибрировала и зажужжала, как гигантский камертон. — Булл пойдет на перевязку, пока меня не будет, и все — игра закончена!

Даже не притормозив, Алан проехал мимо коттеджика мистера Гастона. Вписавшись на скорости в крутой поворот, он направился в Ист-Финчли. На левое плечо Алана сел чертенок, на правое — ангелок. На правое плечо чертенка сел ангелок поменьше, а на левое — другой дьяволенок. С ангелом произошло то же самое, и пошло-поехало. Так сводилась к бесконечности мораль Алана Маргулиса: крупномасштабное ренессансное полотно, где ангелы и серафимы, демоны, сатиры и прочие духи, уменьшаясь, громоздились друг на друга, и череда их тянулась, уходя вдаль.

Видите, у Алана в наличии был уже весь набор. Он уже сговорился с чертовой матрешкой драматической иронии. За ним водились грешки, а своей жене и дочке он отвел место в арьергарде эмоциональных баталий. Он исполнительный — да. Ответственный — да. Добросовестный — да. Я никогда не проявлю неуважения к своей жене, частенько думал он, рассматривая округлую промежность Сибил, в то время как скульпторша водила губами вверх-вниз по его красивому конусообразному члену. Я люблю свою жену, говорил он себе с заученной непринужденностью, и бедра его шлепали о ягодицы Сибил. Не раз, подняв глаза, замечал он, как из темного садика смотрят на него пустыми глазницами идолы с острова Пасхи, и с каждым его толчком на лицах их все явственнее проявлялось зловещее древнее бесстыдство.

Однако сможет ли он ощущать то же самое, когда станет умело, под правильным углом пихать в подколенную впадину Булла? Не в Сибил, а в Булла?

Вот! Она снова была открыта. Он сорвал с нее повязку. Она была влажной, сопревшей, подгнившей, как старый пирожок с мясом, завернутый в грязный носок. Сможет ли он снова промыть и спрятать ее?

Алан нырнул под железнодорожный виадук и взглянул на статую индейца, украшающую станцию подземки Ист-Финчли. Индеец застыл навеки, целясь из лука в сторону станции Хайгейт. А что, если стрела полетит? — думал Алан. Спустит тетиву и выстрелит? А что, если самонаводящийся на ахиллесово сухожилие снаряд попадет в обрамленную сухожилиями впадину?

На данном этапе необходимо четкое осознание простого и очевидного факта — Алан грешил чистейшей пробы высокомерием. Полагая, что вуайеризм, садомазохизм, содомия и другие, в сущности, безвредные причуды не более (или менее) чем доказательство отсутствия чувства юмора и самоиронии у тех, кто их практикует, Алан сбился с пути. Его шварценеггерообразная чувственность оставила в прошлом уже и возбуждающие средства, и пип-шоу, и штаны с ширинкой на заду, и кровосмесительные связи. Оставила в прошлом и рвалась тепрь к своему апогею — к этой булловской штуковине.

Она довела Алана до звероподобного состояния, отбросила к гомоэротизму пубертата. Он остановился на перекрестке и поежился, бедра его в широких спортивных шортах ходили ходуном. На расстоянии тридцати ярдов от него Булл отрабатывал прицельные удары. Алан так хотел походить на Булла — сердечного, доступного, принятого везде и всюду. Он готов на все, лишь бы быть таким, как Булл.

Алан заложил длинные пряди волос за уши. Когда он выезжал из дома, ему не было холодно, а теперь он дрожал. Из багажника вместе с чемоданчиком для осмотров на дому он вытащил твидовое в елочку пальто, одел его и застегнулся. Он вышел из машины, встал на тротуаре и посмотрел на дом через дорогу, в окно булловской квартиры, в ожидании, когда все начнется.

— Вы бы зашли, — сказал Булл.

Алан уже помахал ему снизу и поднялся по лестнице до квартиры. Стоя в дверях, Булл впервые заметил, что он, как минимум, на голову выше Маргулиса.

Смотря, как Булл, наклонив голову, идет по коридору, Алан думал совсем о другом: он мне нравится,›то правда. Но я не пидор, черт побери, не пидор я.

Булл выглядел неопрятным, что вовсе на него не походило. Добравшись до дома, он снял пиджак, ботинки и носки и так и слонялся по мрачной квартире в мягких тапочках. Из-под широкого пояса вылезли концы рубахи и слоновьими ушами свисали по бокам.

Они прошли в гостиную, которая была полностью занята экстравагантным кофейным столиком. Стол был квадратным, но со стеклянным шесть футов в диаметре кратером посередине. Вокруг стояли кубические пуфы, очевидно, из того же гарнитура, обитые винилом отвратительного карамельного оттенка.

Они неуклюже помялись при входе, как будто кофейный столик был здесь главным, и после слишком долгой паузы Маргулис сказал:

— Я подумал, Джон, что лучше будет заехать взглянуть на повязку.

Алан проявлял сверхзаботу. Булл же, против обыкновения, стал подозрителен.

— Вы бы лучше позвонили, меня могло не быть дома.

— Ну, я подумал, что вы будете… — Маргулиса осенило: — А вы приняли таблетки?

Булл тяжело опустился в клочковатое кресло, провел большущей лапой по рыжей брови.

— С утра я принял несколько, но меня стало подташнивать, поэтому больше я не принимал.

В позе Булла было столько патетики. Столько невинности в сдвинутых коленках, как будто он хотел скрыть свое сокровище от посторонних глаз. Алан понял, что должен сказать ему это прямо сейчас.

— Джон, я прописал вам эти таблетки не просто так.

— Не сомневаюсь.

— Нет, это не то, что вы думаете. Я дал вам их, потому что считаю, что вам нужно успокоительное.

— Успокоительное? Зачем?

— Потому что под коленкой у вас, Джон, не рана и не ожог.

Булл сделал круговое движение глазами, как будто соображая. Правильные черты его лица сморщились к центру, и получился некрасивый узел — он начинал понимать. Маргулис услышал надтреснутый голос:

— Это рак, верно?

Алан чувствовал такую власть над своим протеже, настолько уверенно управлял ситуацией, так искусно проворачивал это странное обольщение, что не удержался и захохотал. Грубый гогот вытолкнул его из кресла, и, стоя, он покачивался и хихикал, потешаясь над мрачными опасениями несчастного обозревателя рубрики «Эстрада». В конце концов, успокоившись, он сказал:

— Нет, Джон. Это не раковая опухоль, это вовсе не опухоль. Где тут у вас зеркало в человеческий рост, я хочу кое-что вам показать.

Булл повел Алана в спальню. Доктор был возбужден до экзальтации. Вот это будет стриптиз — всем стриптизам стриптиз. Развитие сексуальных фантазий по сценарию «Плейбоя» казалось ему таким глупым и банальным. Зато вот это — реальная штука. Алану снова представились несочетаемые цвета и увядшие формы из фолианта Николсона, но теперь уже в привычных кружевах и оборочках. Вот это и возбуждает его по-настоящему!

Наоми Маргулис впустила в дом нянечку — иностранную студентку, чье лицо в свете прихожей блестело покрытыми корочкой прыщами.

— Он поехал прочистить кисту мистеру Гастону, — сказала Наоми. Она была так расстроена, что даже не стала затруднять себя какими-либо пояснениями к этой фразе. — Понятия не имею, куда он пропал.

Алан и Булл вошли в спальню. Булл щелкнул выключателем. Ситцевый абажур сверкнул, как неодобрительный взгляд квартирной хозяйки. По неприбранной кровати была разбросана одежда. На полу лежал мяч для регби рядом со сваленной в кучу спортивной экипировкой. В недоразвитом эркере стоял небольшой книжный шкаф, забитый старыми номерами Wisden и спортивными журналами. Алан сказал: «Скидывайте штаны, Джон». Боже! Как ему все это нравилось!

Булл расстегнул эластичный ремень и спустил брюки по округлым бедрам. Скинув мягкие тапочки, он стал стаскивать штанины, переминаясь с ноги на ногу. И вот он уже стоит перед Аланом в коротких трусах-плавках, смотрит на него, моргает.

Алан поставил его спиной к большому зеркалу, точно так же, как Булл стоял утром этого странного дня. Алан прикасался к ноге мягко и умело, однако на полсекунды дольше, чем следовало, задерживал пальцы, что Булл заметил. Алан вынул булавки и принялся снимать крепления повязки. Петля за петлей, моток за мотком сворачивал он бинт. Раздевая Булла, Алан чувствовал, что теперь-то он делает нечто по-настоящему сексуальное, на грани, а может и за ней.

Ничего подобного он не чувствовал с тех пор, как в возрасте одиннадцати лет со своим школьным дружком по фамилии Соломоне они резвились, раздевшись догола, среди карликовых кедров в садике возле дома Соломонсов. Запутавшись конечностями, они рухнули наземь, белые и тонкие, как побеги, и Соломоне прикоснулся к дрожащему перчику Алана, отчего тот, затрепетав, кончил впервые в жизни. Из Алана брызнула жидкость, еще лишенная сперматозоидов и прозрачная, как дистиллированная вода.

Гомосексуальная фаза у Алана не затянулась. Соломоне же дослужился до директора «туристской» гостиницы в 90 коек в Сиднее, и до Алана доходили слухи, будто он был замешан в торговле наркотиками. Все это казалось таким далеким от Хендона.

Однако в этот вечер даже Ист-Финчли был весьма удален от Хендона. Упал последний моток бинта, и Алан снова увидел ее. Она была еще красивее, чем та, что запечатлелась в его памяти. Еще более совершенной. В ней была симметричность мандалы, при этом она была живая, поблескивала и двигалась в разных направлениях. Алан зафиксировал тучную ногу Булла, чтобы ее было хорошо видно в зеркале.

— Теперь посмотрите через плечо, Джон. Вам видно?

Булл все отлично видел.

— Что это у меня, доктор?

— Это вагина, Джон. У вас выросла вагина.

Булл отреагировал еще более непосредственно и неистово, чем ожидал добросовестный, заботливый Алан Маргулис.

Крупный рыжий мужчина со стоном опустился на колени. Из его не лишенного чувственности рта стали вырываться клокочущие резкие звуки. Затем он выпрямился и вытянул к зеркалу роковую конечность, полуприсев как для броска. Алану достало невозмутимости, чтобы подметить, что мышцы ноги, когда она напряглась, отчетливо проступили, во всей красе демонстрируя вторжение чуждой женской биологии. Окружение вагины, промежность, холм и паховая кость настолько аккуратно были вписаны в очертания конечности, что общий эффект был сюрреалистичным — ну прямо-таки Дали или Ман Рэй.

Булл вывернул шею и пронзил отражение долгим взглядом. В зеркале он также мог увидеть сейчас нестандартное отверстие с выступающим, несмотря на укромность его расположения, рельефом. Таращился и Алан. Стенания становились все громче. Алан принялся бормотать всякие глупости тихим молитвенным голосом: заверения, утешения, прогнозы возможного лечения, основанные на подтасованных выборках фиктивных случаев успешной терапии, собранных в «Журнале аномальной физиологии» Николсона, и тому подобную чепуху. Стенания и бормотания перебивали друг друга, настоящее сражение на полистироловом пространстве, в то время как глаза обоих мужчин были сфокусированы на уже раскрывшихся губах булловской вагины.

Вместе они изучали, как устроено отверстие. Сухая гладкая кожа подколенной впадины перетекала в пластинчатые бороздки вульвы. Откуда-то из глубины мясистой груди Булла послышалось невнятное хрюканье. Он вскочил на ноги, упал на кровать, вскочил снова. С книжной полки скинул на пол толстые тома статистики соревнований по крикету. Он выкручивался, кидался и отскакивал от стен, от Алана, от дверного косяка и, наконец, с воплем выбежал в коридор.

Булл все видел. Булл все понял. Понял чувство уязвимости, которое беспокоило его весь день, понял, отчего так сложно ему было проанализировать ощущения, которые в нем вызывала рана или ожог; понял, почему в поликлинике Алан вел себя так необычно. Но хуже всего, много хуже было то, что Булл понял о себе нечто настолько глубокое и болезненное, чего он всегда стыдился.

Бедный, бедный Булл. Вот он стоит, обняв урчащий холодильник, а вот уже бьется головой о сломанный термостат. С тихим ржанием он проскакал туда-сюда по коридору, вдребезги распинав телефон и псевдоантикварный табурет. Стоя в оранжевой гостиной, он сетовал пятнистому оленю, как будто то был древний скандинавский идол, лесной божок со стволом вместо хера, и способен был восстановить его в мужских правах.

Когда же Булл обратился к своей памяти и из стыдливого румянца в раздевалках, недосказанности, тоски по близости, эмоциональным контактам, из бесчисленных точечных воспоминаний стал вырисовываться беглый набросок его латентной женственности, Алан уже был рядом. Он понимающе выслушивал и сопереживал, в то время как задыхающийся интеллект Булла, как маленький глохнущий моторчик, изо всех сил бился, стараясь осмыслить свою теперешнюю индивидуальность.

Дома Наоми Маргулис стояла на лестничной площадке. Дитя слипшимся от сна ротиком прижималось ко все учащеннее пульсирующей вене на шее матери. Наоми отослала нянечку домой. Как только Сесиль заснет, она позвонит Хелен Мейер. Может быть, сестра-сиделка знает, что случилось с ее мужем. Раньше он такого себе никогда не позволял.

Булл втиснулся в асимметричный угол под лестницей, ведущей к соседям сверху. Алан стоял рядом. Булл сел на корточки в щель под пластиковой кухонной столешницей, оставленную для стиральной машины, которую он так и не сподобился купить. Алан присел рядом. Булл упаковался в узкий проем между шкафом и стеной в запятнанной семенем темноте второй спальни. Алан припарковался рядом.

Оба начинали понимать, что, прячась в этих странных закоулках булловской квартиры, они на самом деле сталкиваются с чем-то мистическим и совершенно ни на что не похожим, что было в их новых отношениях. И в каденции медленно затихающей истерики Булла уже предвосхищалась новая потеря собственного я, новая petit mort.

Первое прикосновение случилось, когда Булл, вытянувшись во весь рост, лежал вдоль плинтуса небольшой шестифутовой прихожей между ванной, кухней и входной дверью. То была картина полного бессилия. Повседневная рубашка MS в мелкую полоску скомкалась на спине, белые хлопковые трусы дыбились на плоских ягодицах. Красивой узкой кистью Алан описал вокруг него полукруг. Он встал на колени, как будто поглаживая кошку. В зените полукруга рука Алана коснулась поясницы Булла. Тот напрягся, но ни кричать, ни сопротивляться не стал… О, жестокий обманщик! Уж Маргулис-то знал, что в состоянии полнейшего упадка, в горе, которое он пережил, больше всего на свете Булл мог желать только сухого и уверенного прикосновения доктора.

Но очень скоро Алан прилег рядом с Буллом. Вытянулся во весь рост. Губы искали упругого тепла булловской шеи, руки обвили спину и пробежались по груди до самой талии. Красивый нос заострился, ноздри утончились до прозрачности и стали расширяться, втягивая сильные, мясные и обнадеживающе маскулинные ароматы Булла. Запах пота Булла, едкий, как урина, и более глубокие, почти деревенские благоухания пищеварения и разложения. Однако наравне с обычным душком Алан различил какой-то неестественно рыбный и при этом фланелево-мягкий оттенок. Это было похоже на лавандовый мешочек, оставленный в морской тине. То был обонятельный намек на женскую природу Булла, его скорее внутреннюю, нежели внешнюю сущность.

Когда Алан вошел в Булла, голова его уткнулась промеж крепких, поросших мышцей лопаток форварда. Булл согнул ногу в колене, удобно поднятая голень пришлась Алану в промежность. Даже лежа на полу в таком неудобном положении, Алан мог пошарить левой рукой. Смог подергать неожиданно тонкий хер Булла, обширное пузо, комариные укусы сосков.

Алан был в восторге. Булл стал для него олицетворением Женщины. Сначала истерика, потом робкая капитуляция. Что может быть более женственным? Алану они представлялись пережившей крушение парой, которая теперь совокупляется на обломках в отчаянном желании подтвердить сам факт своего существования. А его нога! Как прекрасно она терлась об Алана, округляясь с каждым его толчком!

Девственница Алану попалась впервые, целок в его жизни точно не было. Он боялся, что Буллу будет очень больно, что будет много крови и она запачкает разбросанную, скомканную под елозящими телами одежду. Алан хотел, чтобы первый раз у Булла был невероятно, неповторимо хорош. Алан чувствовал — тут либо пан, либо пропал. С такой мощной потенцией и всеобъемлющей сексуальностью Булл мог стать очень разборчив в партнерах.

Алан смочил подушечки пальцев слюной и просунул между разведенных уже губ. Одним пальцем он легонько ткнул во влагалище, ища девственную плеву. Другим исследовал скользкий вал клитора. К Алану вернулась уверенность. Дыхание Булла стало глубокими ритмичным, и каждый вдох шел из самой глубины диафрагмы. Алан взялся за свой пенис и засунул в Булла сначала только головку. Булл ухнул. Алан подержал его там, то напрягая, то расслабляя, чтобы Булл попривык к этому ощущению. И тут он засадил. На всю длину. То был роковой выпад.

Ведь так все и бывает, не правда ли? Как говорил Реймонд Чандлер: «Первый поцелуй — как динамит, второй — уже обыденность, а потом просто берешь и раздеваешь ее». Именно так с Аланом и происходило раньше, даже в продолжительных романах, как с Сибил, пока Наоми была беременна. Нет, секс с Сибил, конечно, все еще доставлял Алану удовольствие, однако на уровне глубинного восприятия страсть к ней умерла, как только ее паховая кость стукнулась о его и он понял, что теперь-то они запаяны по-настоящему. Алан был мужчиной одного раза. Не то чтобы он был неразборчив. Возможно, для всех так было бы даже лучше. Скорее, чувственный эгоизм каждый «последний» раз окутывал его золотым ореолом самолюбования, что позволяло поддерживать «отношения», которые оправдывали эти случки в течение месяцев и, как минимум в двух случаях, нескольких лет.

Однако, перепихиваясь с подружками, Алан проникался горьким осознанием, что скучная и безжизненная сексуальность его похожа на старую марионетку серийного производства с облупившейся краской и истертыми нитками.

И теперь, конечно, все было как всегда. Помидоры затвердели, припухли и выдали мощную струю, и сразу после оргазма Булл уже стал для Алана обузой. Он почувствовал ответственность — двойную, тройную ответственность. У него интрижка с мужчиной, у которого под коленкой выросла пизда. Хуже того, этот мужчина был его пациентом. Его, по меньшей мере, выгонят с работы… Нет, Алан даже представить себе не мог официальных санкций, которые могли быть применены к нему за подобное поведение, возможно, публичная кастрация министром здравоохранения подошла бы. Все еще лежа, уткнувшись смазливой физиономией в веснушчатую спину Булла, Алан представлял, как блестят на солнце кирасиры королевских гвардейцев-кавалеристов из Уайтхолла. Внутренним обонянием он почувствовал запах Givenchy, исходящий от ароматной щечки министра здравоохранения, когда она приблизилась к трепещущему полуголому Алану, крепко-накрепко привязанному к памятнику Неизвестному солдату. На фоне зеленых ручек садового секатора, который министр держала в вытянутой руке, тускло блеснуло обручальное кольцо. В это время внутренний слух уловил ужасно громкий и угрожающий звук сжимаемого министром секатора — вжик, вжик.

Булл пошевелился под Аланом. Алан почувствовал, как смазанный и обмякший пенис его легко выскочил из подколенной впадины. Булл перекатился по запыленной траншее коридора и уставился ошалевшим честным взглядом, утяжеленным ужасом понимания, в карие, заслуживающие доверия глаза своего соблазнителя. Оба изо всех сил старались изобразить нежность в своих пристальных взглядах.

А что же чувствовал Булл? Что это для него значило? Устыдитесь даже мысли задавать такие вопросы. Должно же оставаться хоть что-то святое. Есть вещи, которые нельзя препарировать и подвергать тщательному осмотру. И тем не менее, справедливо будет сказать, что то был сокрушительный опыт. Булл чувствовал, что его изнасиловали, оклеветали, соблазнили, обманули, подчинили чужой воле, поймали в ловушку и не отпускают. Его способность действовать словно удалили хирургическим способом. Впервые в жизни он почувствовал, что его самоощущение как некоего нацеленного на определенный результат автомата, выступающего на мировой сцене, теперь полностью искажено теплой трансцендентной волной. Это, должно быть, как религиозное озарение, думал Булл, прижимаясь телячьей щекой к двойной розетке. Будь он более сведущ в подобных вещах, то немедленно присвоил бы своему влагалищу статус стигмата. И в таком случае это странное повествование могло бы принять совершенно иной оборот.

Булла припечатало сразу двумя оргазмами. Первый случился, когда Алан засадил в него очередной раз, второй — от точных и выразительных движений, которые Алан производил с его членом. Несмотря на различную природу этих ощущений, они каким-то образом слились в единое целое, как проливы Скагеррак и Каттегат в булловской Ютландии.

К сожалению, приходится признать, что, хотя Булл и принял было это чувство за новую любовь, в глубине души он понимал, что это облаченная в дорогие одежды зависимость. Поскольку Алан был всего лишь представителем, а не организацией в целом.

Покончив с любовью, мужчины встали, привели себя в порядок и принялись тщательно убирать квартиру. Алан собрал части разбитого телефона, присел на корточки и, обеими руками сжимая аппарат, набрал номер Хелен Мейер. К тому времени уже было почти десять вечера. Домашняя сиделка передала, что жена Аслана беспокоится. Алан объяснил, что ему пришлось срочно навестить другого пациента. О Булле он не упомянул. Пациента Булла больше не существовало. Это ухищрение было отнюдь не лишним, Мейер была чрезвычайно болтлива. Алан попросил ее позвонить Наоми, извиниться от его имени и сказать, что он скоро приедет домой.

Когда Алан повесил трубку, в коридоре над ним возвышался Булл. Горевшая над его головой лампочка превратила рыжие волосы в огненный ореол.

— Мы еще увидимся? — смущенно, чуть ли не краснея, спросил Булл.

— Джон, завтра я должен ехать на этот загородный семинар, будь он неладен.

— Я знаю, мне еще утром сказали в приемной.

— Это в Сомерсете. С пятницы по понедельник. Хотя, возможно, мне удастся выбраться в Лондон на один вечер, скажем в пятницу? — Алан уже строил лживые планы с проворностью опытного прелюбодея.

— В пятницу вечером меня не будет в Лондоне. Я буду в Бексхилле-на-море. Мы едем на мини-турнир по регби, — сдержано сказал Булл. В его голосе уже слышалось болезненное раздражение зависимой стороны, чьи личные интересы обычно не учитываются.

— Турнир по регби. Интересно. Отличная идея, Джон, это отвлечет тебя от мыслей об этом… — Голос Алана стих, и оба призадумались «об этом». — Вот что, — сообразил Алан, — я смогу приехать в Бекс — хилл из Уинкантона и обернуться за вечер. Где тебя можно будет найти?

Булл подумал секунду.

— В павильоне де ла Ворр есть большой бар. Там и встретимся. Он на набережной, его все знают. Жди меня там в восемь вечера.

Они постояли, чувствуя себя неловко. Они договорились о первом рандеву.

— Ну, тогда до пятницы, — сказал Алан.

— До пятницы, — кивнул Булл.

Они пожали друг другу руки, и Алан ушел, прикрыв дверь с особой осторожностью, как будто боясь разбудить ребенка.

К утру киста мистера Гастона выросла настолько, что имелись все основания утверждать, что она стала значительно жизнеспособнее своего хозяина и что прочищать каждый вечер нужно уже не ее, а мистера Гастона.

4. Преследование

Когда на следующее утро Алан шел на работу, первое, что ему вспомнилось, — это его объяснение с Наоми. Как убедительно он все разложил по полочкам, не упустив ни одной детали. И тем не менее в глубине души он понимал, что ключ к успешному адюльтерному обману — это четко выверенная система, определенный порядок. Предыдущая ночь не вписывалась в эту систему, таким образом, зерно сомнения — какой бы вопиющей ни была логика его объяснений во множестве других контекстов — запало в честную душу Наоми.

В те два часа развратной связи — сравнимых с выходом в открытый космос — Алан начал свое путешествие по территории сумерек.

Наоми ушла из дома раньше мужа. По опрятной, заставленной викторианскими особняками с террасами улочке она покатила коляску с Сесиль в детсад при медицинском центре. В соответствующем окне каждого дома висел соответствующий плакат, призывающий принять участие в той или иной кампании, однако в то утро Наоми не обращала на них внимания. В другой день она бы подумала примерно следующее: вот, пожалуйста, здоровое свидетельство истинного плюрализма в обществе — а в общественно-политической жизни Наоми весьма активно участвовала.

Только вот послать ей хотелось куда подальше эту жизнь в это сумрачное лондонское утро. У Лондона есть такая особенность (и Наоми теперь знала об этом) превращать весну в осень, как в телевизоре, увеличив контрастность и изменив настройки прозрачности воздуха. Живая изгородь взметнулась, как привязанный ослик на живодерне, и грязные брызги оросили ее щеку и пластиковую защитную крышку коляски Сесиль.

Наоми почувствовала приступ тошноты. Ей тут же стало понятно, что тошнит ее потому, что она, без сомнений, беременна. Или, может, причина в чем-то другом? Ну… пожалуйста!

В детском саду младенцы и малыши постарше слипались перепачканными ореховым маслом ручками в единый кишащий рой и кружили по дезинфицированному полу, попрошайничая и завывая сиреной взаимных обвинений. Наоми кинула Сесиль в пасть многоголовому существу, которое резвилось среди размалеванных красками листов, и присоединилась к другим родителям.

Мамаши и единственный отец сидели на маленьких стульчиках и попивали чай из цветных пластиковых стаканчиков. Мамаши говорили о детях, об их недугах, о своих болячках, как будто бы само присутствие под крышей медицинского центра заставляло их особенно явственно ощущать податливое заразе, несовершенное тело. Отец сидел рядом, однако придерживался своей тактики поведения. Тело трубочиста было запаковано в поношенную джинсу, рядом с тяжелыми ботинками лежал мешок с противогазом. Поминутно поднося ко рту щепотку табака, он закладывал ее за потемневшую, спрятанную в бороду губу. Наоми обратила внимание, что он читает в «Гардиан» рубрику «Общество» с таким видом, будто он к нему — обществу — никоим образом не принадлежит.

Наоми была с ним едва знакома. Известно было, что он детский психолог в клинике «Гратон» и специализируется на трудных детях от года. Наоми и Сесиль как-то встретили их с Гектором — его сынишкой — на улице. Двухгодовалый малыш смущенно прижался к витрине банка, а разъяренный папаша пугал прохожих воплями. «Это еще что такое! — орал детский психолог. — Я этого не потерплю!» Он высыпал содержимое детской сумочки на мостовую и, кружась в исступлении, разбрасывал подгузники, салфетки, крем с календулой и т. п. Наоми была счастлива проскочить мимо незамеченной.

Обычно Наоми любила поговорить с мамашами и отцом об одной из бесчисленных групп взаимопомощи, в которых многие из них чем-то занимались. Однако в то утро разговор зашел о варикозном расширении вен, об измученных кишках и холмистом ландшафте анусов; о колокольном звоне в голове, вызванном скачками давления, спровоцированными, в свою очередь, прыжками кота; ну и, конечно, о нескончаемых насморках и простудах. В пластиковых стаканчиках плескался чай. Наоми отхлебнула и почувствовала, как чаек потек по пищеводу. «Четыре раза за ночь, — сказала Гэйл Хатчинсон где-то слева от Наоми, — и с каждым разом все больше и жестче». Пронеслась легкая волна вздохов, а Наоми встала и нетвердым шагом вышла из кухни. В туалете с миниатюрными перегородками, где двери едва доходили до груди, Наоми нагнулась, и из нее одно за другим вышли яйцо, вафли, хлопья и чай.

Она немного постояла, посмотрела на получившийся супец, как будто, прежде чем отправиться в недавно приватизированную канализацию, желудочная слизь и ниточки слюны могли преобразиться в провидческую картину ее будущего. Их с Аланом будущего.

Атан стоял на светофоре возле станции метро «Риджентс-парк» в своем черном «Ситроене ХМ 3.0SEi». Для совестливого терапевта даже слишком, но на средство передвижения Сверхчеловека, которым он так недавно стал, машина, конечно, не тянула.

Над задним стеклом росли три толстенькие, покрытые резиной антенны. По ободку машины энергично мигали огоньки. На сиденье, обитом черным вельветом, лежал черный дипломат. На черном резиновом коврике лежала черная же медицинская сумка. К торпеде был прикреплен тонкий, как вафля, черный мобильный телефон с бросающейся в глаза консолью подсвеченных зеленым кнопок. На облаченных в черные джинсы коленях лежал пакет с информационными материалами для участников семинара медицинских работников. Бумаги, сложенные в папке веером, выглядели очень привлекательно, но Алан их не читал, он внимательно следил за светофором, оценивая вес, объем и потенциальную скорость фыркающих вокруг автомобилей. Его мысли были заняты вчерашним извращенным актом и теперешними расчетами. И все это под гудящие басы и мощные удары черной музыки, несущейся из восьми черных ромбовидных колонок.

Зажегся зеленый, и Алан нажал на акселератор, почти физически ощутив податливость мошного двигателя. Он на полной скорости понесся сквозь потоки машин, меняя полосы, ускоряя, притормаживая, обгоняя вплотную целые вереницы. Так, словно исполняя сольный номер, он пролетел по прямой всю Мэрилбон-роуд сквозь пять зеленых светофоров подряд и поднялся на холодную вершину эстакады Вестуэй.

Когда машина черным клином подняла его над морщинистой кожей города, Алан возликовал. Перед ним эстакада описывала синусоиду и устремлялась на запад. Потоки весеннего дождя хлестани по стеклу, однако порывы ветра, их направлявшие, не сбивали с курса ни на миллиметр.

Поднимаясь твердо и уверенно, погружаясь в нее, Апан впервые заметил, что линия эстакады образует контур гигантской женщины. Головой была надземная круговая развязка в районе Уайт-Сити, откуда рукой тянулась ветка автострады, заканчивавшаяся виадуком на Шеферд-Буш. Другая рука, перекинутая через голову, была согнута в трехполосном локте и кистью упиралась в Актон, Длинный изгиб спины тянулся, огибая Ноттинг-хилл, пока забетонированный ручеек не разделял его надвое, образовывая гузку. Тонкая нога свисала, как будто намереваясь нахально пнуть Паддингтон, вторая же, небрежно положенная на другую, твердо стояла на Мэрилбон-роуд.

В данный момент машина Алана, подобно гигантскому вибратору, направлялась прямо к эстакадной пихве. Алану понравилась идея войти в лоно женской фигуры со скоростью 170 лошадиных сил. Он чувствовал себя замечательно. Когда Алан погрузился в замощенную щебнем утробу, стрелка переливающегося цифрового спидометра «Ситроена» уже колебалась в районе 100 миль.

Вот где он разгулялся! Он почувствовал, что, наконец, понял структурную матрицу своей жизни. Он покорил вершины медицины, а вместе с ними и моральные вершины. Он женился на красивой и преданной женщине, у них родилась обожаемая черноглазая малышка с модным французским именем. Он сладострастно пронзал богемную скульпторшу и ядреных медицинских работниц. И вот теперь главный приз! Величайший синтез его эмпирических опытов: Булл. Булл-мужчина, Булл-женщина, Булл-пизда… Но можно ли ему доверять? Пораженный внезапным сомнением, Алан отдернул ногу от педали газа. Машину повело, и он чуть не столкнулся боком с грузовым фургоном.

Остаток пути до Уинкантона был отмечен метаниями между радостным ликованием и полным раскаяния страхом. Понимание, что интрижка с Буллом может плохо кончиться, почему-то разом усиливало чувство вины перед Наоми и Сесиль. Они на время перестали быть статистами, элементами декораций в его театре теней, его частном кинематографе. Наоборот, они стали ужасающе четко очерченными личностями со своими чувствами, скучными, дурацкими душонками, за которых он, будто он не сверхчеловек, а тряпка, чувствовал себя ответственным.

Теперь все сосредоточилось на следующем рандеву с Буллом. Все дороги его чувств вели в Бексхиллна-море.

Булл заснул сном праведно оттраханного, низко примяв измученные пружины матраца. Во сне Булл принимал весьма артистичные позы и смотрелся как барельеф. Одна рука отброшена назад, другая вбок, прямо как эстакада Вестуэй. Временами его веки подергивались игрой бессознательного, и он похныкивал, прижимая к мягкой груди воображаемый мяч для регби. Иногда в глубоком сне ноги как одержимые начинали крутить воображаемые педали и сгибались так, что оба его половых органа оказывались в непосредственной близости друг от друга.

Мигающая подсветка, освещавшая по ночам рога пятнистого оленя на фронтоне «Пятнистого оленя» давно уже перегорела, и сквозь сетчатые занавески сочился бледный рассвет, когда Булла разбудил треск и звон телефона в прихожей. Он выругался и грубо откинул одеяло, как будто оно ворвалось в квартиру и набросилось на него спящего.

Булл прошлепал по коридору, ударяясь о стены, и присел на корточки возле чертовой звонилки.

— Алло? Джон? Надеюсь, я тебя не разбудил? — Это был его шеф, бесплодный эстет, который издавал журнал Get Out! и, что еще хуже, пытался его редактировать.

— Мм… нет. В общем… да. Все равно я собирался вставать.

Его обычная застенчивость еще больше, нежели сам факт его существования, заставила его поверить в реальность происходящего. Какое-то время это послужило крепостной стеной, но не успел он вытащить бируши, как воспоминания вчерашего вечера стали заполнять голову.

— Я звоню, чтобы справиться о твоем здоровье. Ребята говорили, что позавчера у тебя случилась какая-то травма и с работы ты ушел прямо-таки зеленый. Мне ты ничего не сказал… — это был упрек, — …надеюсь, ничего серьезного?

— Да нет, ерунда. (У меня пизда под коленкой.) Все в порядке. (Я схожу с ума.) Скоро буду. (А что еще делать мужчине, если не идти на работу?)

— Ну и отлично. Очень приятно слышать. Я как раз хотел с тобой переговорить. Ничего особенного, так, поболтать просто.

«Поболтать о чем?» — удивлялся Булл, направляясь в ванную. О чем-то конкретном? Если действительно ничего особенного, то почему он не выложил все по телефону. Он дернул за шнурок, и над раковиной вспыхнул свет. Открыв кожаный карман джентльменского дорожного набора (который подарила ему мама на Рождество четыре года назад), он достал зеркальце, наклонился и засунул голову между колен. Застыв в таком положении, Булл, казалось, вот-вот боднет банный коврик. Направив как следует зеркальце, он стал разглядывать свое влагалище. За ночь оно выросло!

Еще вчера тонкие рыжие волосы на икре сбивались в едва заметный завиток над холмом Венеры, теперь они стали длиннее и толще, и явно выраженный пучок уже начинал образовывать треугольник. Коричневая, похожая на молнию полоска сморщенной плоти пониже влагалища, в которой Алан безошибочно распознал промежность, теперь заросла волосами, как запущенная просека.

В итоге Булл пришел к верному заключению: был ли тому причиной сексуальный контакт с Аланом или нет, влагалище заметно выросло и развилось.

Выпрямившись, он почувствовал себя более зрелым, повзрослевшим. В конце концов, если у парня на несчастной культе выросла бархотка, улитка, старая добрая мохнатка, это еще не повод сбрасывать его со счетов. Многие из его однокашников по Маркхамс-колледжу показали себя на этом поприще. Еще на прошлой неделе Булл прочел в газете статью о парне, который был на два года старше него. Сейчас он, конечно, уже взрослый мужчина, но, судя по аморальному поведению и той непреклонности, с которой он проявлял свою сексуальность через агрессию и насилие, в душе он, несомненно, оставался пацаном. Так вот, парень этот успешно одолел провинциальную бюрократическую лестницу и стал директором собеса или чего-то в этом роде; писали, что он отплясывал вокруг костра (газовой горелки с искусственными бревнами посередине), выл и прыгал козлом, вовсю содомировал и в итоге придушил гарротой нескольких подростков, предварительно одурманив их приправленным белладонной крепчайшим сидром. Это было нашумевшее дело, которое нельзя было обойти «комментарием».

Да тот же Титтимус, дружок и одногодка Булла, пошел по скользким дорожкам Брайтона, где, расположившись со своим черным бойфрендом Дювалье, они измывались друг над другом и изгадили всю домашнюю утварь. При этом Титтимус имел наглость ежегодно посещать встречи выпускников Маркхамса на острове Грэйн. И был принят! Вместе с Дювалье, в одинаковых блейзерах с золотыми пуговицами, со значками крикет-клуба графства Суссекс на нагрудных карманах. Абсурд, нелепость, но так все и было. В мире, где социальные и сексуальные характеристики перемешаны и заправлены, как овощи в салате, разве не мог Булл так или иначе рассчитывать на признание своей «особенности»?

Задумчивость, как всегда у Булла, сопровождалась рукоблудием. Вспоминая о Титтимусе, он обнаружил, что мягкими движениями исследует блестящую мякоть клитора, истерзанный краешек эрогенной плоти, по которой Маргулис во время их соития в коридоре прошелся бегло и грубо. Булл быстро обнаружил, что клитору его нужны не отрывистые нажатия — как будто затраханный менеджер средней руки дрочит кнопку лифта, — но мягкое, дразнящее поглаживание. Прикосновение, в котором было бы больше предчувствия, нежели собственно действия.

Булл сел на корточки, поцарапавшись о потрескавшийся меламин обшивки ванны. Мастурбировал он усердно и на поверхности, и внутри. Его пальцы изгибались, погружались и ныряли, широкое чело затуманилось, глаза остекленели.

В этот раз Булл кончил с обалденным чувством, сравнимым со звоном литавр, — не то что барабанное постукивание вчера вечером. Пораженный, лежал он на вязаном овальном коврике, и новое прозрение посетило его. Мастурбация спровоцировала начало процесса самоопределения. Булл ощущал свою уязвимость, однако такой тесной и естественной связи с миром он никогда еще не чувствовал. Как будто в чертах очевидно непостижимой новейшей сексуальной формы он, тем не менее, смог различить истины более важные, нежели те, что нисходили на него ранее.

Но, подойдя к машине, припаркованной на окаймленных мхом бетонных плитах двора, Булл пал духом. Он был одет в обычный офисный костюм, состоящий из клубного пиджака, чистой рубашки, хорошо отутюженных брюк и мокасин. Единственное, на что он пошел ради своего влагалища, — тщательно вытер его и запаковал в длиннющий гольф. Теперь выпуклости внутренности машины поплыли, и она бесстыдно зевнула на него открытой дверцей. Буллу стало дурно, и он шлепнулся головой вниз на передние сиденья. Уф! Виниловое покрытие сидений было иссечено рифлеными полосками, отчего создавалось впечатление, будто он упал на нечто похожее на пилу. Булл снова вздохнул и сглотнул.

То, что Булл ездил на «Фольксвагене», ему не помогло. Округлые формы, бамперы, напоминающие ягодицы, и похожий на женскую грудь капот теперь определяли его в половом отношении значительно больше, чем когда-либо в социальном. Даже придя в себя и установив автоматический режим вождения по Лондону, при котором сознание погружается в транс, а дыхание нормализуется, Булл так до конца и не оклемался.

Двери, окна, подъезды гаражей, подземные тоннели, даже автобусная парковка — все отзывалось в нем мощным резонансом образов. Это же все пизды! — воскликнул про себя Булл. Перед глазами мелькали обтекаемые отверстия приборной панели, бесконечное множество входов и выходов, встречавшихся ему на пути. Все эти подъезды, ворота, дверные проемы… Большая часть Лондона, как теперь вдруг заметил Булл, была покрыта мелкой сетью тоннелей. И в этом свете размышления арт-критика Get Out! который определял архитектурный строй Лондона как «фаллический», были очевидным бредом. Шпили храмов, монументы героям войны, башни с часами, небоскребы — будь то брутализм, пуризм или конструктивизм, неважно, да тот же бедняга Нельсон, — все они были не к месту, абсолютно никчемные, лишние хоботы. Настоящая жизнь города протекала через квинтиллион влагалищ. Город представлял собой громадный кусок эмментальского сыра, и прохождение по его дыркам вызывало и эротическое возбуждение, и страсть к обжорству.

Потрясение было настолько сильным, что Булл едва смог как следует вырулить, когда дело дошло до парковки. В офис Get Out!он не вошел, а скорее ввалился. Непонятно как спланированный, заставленный перегородками офис, расположившийся на втором этаже ничем не примечательного здания на Грэйз-инн-роуд, приобрел, как показалось Буллу, зловещую ауру. Однако понять, был ли тому причиной его новый вагиноцентричный взгляд или что-то другое, некое напряженное ожидание перемен, когда место как будто предвещает что-то, он не мог.

Так оно и было. Столкнувшись лицом к лицу с издателем в его похожем на аквариум кабинете, Булл был дружелюбно, но без лишних проволочек уволен.

— Мы не собираемся возобновлять спортивную колонку, — сказал издатель. Он потер бровь батистовым платком, смоченным одеколоном собственного производства, хотя температура воздуха едва ли к этому обязывала. — А как ты сам частенько говорил, про эстраду ты писать не нанимался.

Булл хранил молчание. Он уставился на кожаный шов на подъеме туфли и изо всех сил пытался игнорировать сексуальное содержание этого образа. Издатель думал, что Булл заартачится.

— Ну, конечно, вместо уведомления я выпишу тебе солидное выходное пособие… — Булл продолжал гнуть свою линию — он размышлял над несоответствием будуарного запаха в кабинете рабочей атмосфере, которую издатель пытался поддержать, разложив на огромном столе неровные кипы ни о чем не говорящих обложек и гранок. — Допустим, зарплата за два месяца… — Булл даже не пошевелился. — Ну, ладно, пусть будет за три. Откровенно говоря, это чертовски неплохо, принимая во внимание, что ты не проработал здесь и года.

Неожиданно для себя Булл заговорил:

— Не понимаю, как можно вот так взять и вычеркнуть материалы о спорте. В любом городе парки и пустыри в любое время дня и ночи битком набиты людьми, гоняющими мяч в одиночку и между собой…

Издатель уставился на Булла с непростым выражением на лице.

— Послушай, Джон, — в его голосе появились новые нотки, — давай-ка ты пойдешь и освободишь рабочее место. Нам же не нужны сцены, верно?

Пассивный и податливый Булл позволил вытолкать себя из офиса Get Out! Все свои офисные пожитки — несколько выпусков Wisdens, кое-какие бумаги, островной талисман, компьютерные диски — он свалил в картонную коробку. Перед бывшими коллегами ему удалось изобразить полное безразличие. Те, в свою очередь, нашептывали ему: «Не повезло, старина Джон», втайне благодаря Великого Бога Трудоустройства, что на этот раз слили не их.

Сам издатель придерживал для него дверь и, когда Булл уже влился в уличную толпу, пропел вслед: — «Конечно, Джон, мы с удовольствием рассмотрим любые варианты внештатного сотрудничества». Булл едва расслышал его слова. Мускусный запах от прижатой к носу коробки щекотал ноздри. Булл еще глубже погрузился в созерцание реальности, в которой заботы и жалкие оправдания издателя были пустой суходрочкой. Булл был так погружен в себя, что даже не удосужился спросить, кто же сменит его на месте эстрадного обозревателя Get Out!

Где-то неподалеку от Уинкантона в старой армейской палатке, поставленной посреди поля, Алан Маргулис стоял на коленях. Над сбившимися в кучу терапевтами, числом около тридцати, навис огромный серо-зеленый тент из прорезиненного брезента.

В поле стояли еще три точно такие же палатки. Все они были укомплектованы медиками, и в центре каждой на шесте развевался вымпел Минздрава. По приезде на место Алану выдали папку, карту, значок, компас для спортивного ориентирования и в соответствии с новой инструкцией Минздрава оранжевую ветровку с большой черной надписью на спине: ПАРАМ ЕД И К.

Алан чувствовал себя подавленно, он скучал. Он — то думал, что учебный семинар — это нечто вроде свободных занятий на свежем воздухе, в ходе которых практикующие терапевты сами будут разрабатывать стратегии овладения и усвоения нового законодательства. Он не удосужился прочитать информационную брошюру, а тут обнаружилось, что заправляют всем так называемые «помощники» — нудные бюрократы, которые в этой бойскаутской атмосфере чувствовали себя как дома. И вот теперь один из них призывал к вниманию свою дружину докторов.

— Леди и джентльмены, пожалуйста, минутку внимания! — При этом он постукивал компасом по стоящей позади белой доске. Вялая болтовня стихла, печатные материалы и чашки опустились, тридцать нестандартных причесок качнулись в его сторону. — Мы собрались здесь, чтобы провести выходные в занятиях и тренировках. Я знаю, что все вы люди занятые и ваша работа требует от вас полной отдачи. Поэтому я не прошу вас слишком заострять внимание на том, в какой форме будут проходить наши занятия, а попрошу вас довериться мне и моим друзьям-помощникам, мы позаботимся об этой стороне вопроса. Смею утверждать, что если вы с головой окунетесь в занятия, которые мы для вас разработали, то, когда вы столкнетесь с трудностями новой системы, результат будет налицо. — С этими словами помощник со щелчком снял с маркера колпачок и повернулся к белой доске.

Алан заметил, что с предсказуемостью, уже набившей оскомину, на спине его оранжевой ветровки красовалась надпись: ПОМОЩНИК.

Помощник начал, демонстрируя отсутствие навыка рисовать на доске план, постоянно заглядывая в инструкцию, открытую на соответствующей странице. Неумение помощника пользоваться доской, в какой-то мере было даже закономерно, подумал Алан. Как он ни старался, ему никак не удавалось уместить на доске надписи на карте, которую он рисовал. Если он писал «Весенняя роща», то слово «роща» заканчивалось вертикально, и буквы, как паралитики, по — паучьи карабкались вниз по краю доски. Помощник стал натужно кряхтеть, и иногда издаваемые им звуки совпадали со скрипом маркера. Терапевты начинали проявлять нетерпение. Алан уже заметил немало знакомых лиц, включая Херста и Махержи из своего отделения. Однако больше всего его порадовала встреча с Кришной Найполом, его однокашником по мединституту. Таких, как Кришна, Алан называл «злобный докторишка». Он был известен тем, что выписывал сомнительные рецепты друзьям и занимался сексом (по крайней мере будучи практикантом) на скользком покрытии только что вымытого операционного стола.

Каждый год на той или иной докторской попойке Алан случайно встречался с Кришной и наслаждался его обществом, однако с некоторым чувством вины, ведь Найпол был кем угодно, только не добросовестным доктором. Алан завидовал его ироничной отстраненности и часто жалел, что не обладает таким циничным взглядом на жизнь. Он даже представить себе не мог, чтобы Найпола беспокоила толстовская одержимость нравственностью, преследовавшая Алана в молодые годы. Его жизнь Д. Б. (до Булла).

А теперь? Что ж, Найпол весьма удивился бы, узнай он об отклонении от правил, которое Алан недавно допустил. В прошлом Алан слегка надменно отклонял предложения Найпола повеселиться вместе. Но теперь, ощущая, как мокрый вельвет натирает колени и запах доносится до его четко очерченных ноздрей, Алан подумал, а почему бы и нет, уверенный, что даже в такой дыре, как Уинкантон, Кришна найдет нужное местечко.

Безработный Булл бродил по Лондону, воспринимая теперь по-другому городской ландшафт. Он бродил весь день, ошеломленный, подавленный, отрешенный, не зная, что его психическое состояние обусловлено неестественной химической реакцией, понять которую, как и смириться с происходящим, у него не было ни малейшей надежды. В печени его пульсирующие трубки микроскопического комбината содрогались от неожиданной команды на выработку чудовищного количества неприемлемых гормонов. Узлы и нити генетической информации запутывались в невероятные геометрические узоры, напоминающие раковые завитки, и вращались в красных потоках, образующих кровообращение нашего героя.

Время от времени Булл заходил в близлежащий отель или фаст-фуд и вежливо просил разрешения воспользоваться туалетом. Когда пожарная дверь на недвусмысленном поршне захлопывалась за ним, Булл складывался вдвое, и сочетание бушевавших прогестерона и эстрогена вызывало дикую рвоту. Не успевал он вытереть желчь с подбородка, как его снова кидало в кабинку. Здесь, зажатый в четырех стенах, он принимал позу, которая выглядела как чрезвычайно неудачный прием из арсенала некоего боевого искусства, и тщательно исследовал свое влагалище.

Всякий раз оно изменялось, оно росло. Или, если сказать точнее, оно взрослело. На нем теперь была шапочка взъерошенных волос, немного скособоченная, и рыжий пух походил на волосы, что росли у Булла на голове. Оставшиеся после соития с Аланом следы крови, молофьи и вагинальных выделений привели Булла в смятение… в том-то и беда, что это было не отторжение, а скорее принятие.

А в ноге, четко очерченной под неоновой лампой, отсвечивающей от пластмассовой стенки кабинки, Булл чувствовал и внутренние изменения: сдвиги, мышечный рост, зловещие приготовления.

Еще до полудня, когда Булл шел по замощенному полю и по розовым щекам его бил моросящий дождик, он почувствовал, что для депрессии, как ни странно, нет особых причин. Он просто не мог понять, отчего он так несчастлив. Алан был известен как самый добрый и совестливый человек — что еще Булл мог ждать от любовника? Принимая во внимание теперешний статус их отношений, было бы немного преждевременно давить на Алана, чтобы тот ушел от жены, но и это придет в свое время, хоть и не без желчи и слез… Ну а с работой что? Он люто ненавидел этот таблоид и возненавидел эстраду. С его стороны слишком протестовать было бы лицемерием. Раньше, будучи внештатником, он вполне прилично зарабатывал, сможет и теперь. Так что ж за гребанные слезы, что за гудящее напряжение? Ноги, похоже, промокли насквозь до лодыжек, нажми — и кожа побелеет с розовым ореолом вокруг пальца. И всякий раз, когда он смотрел на них, губы влагалища были раздвинуты, будто в подтверждение.

Булла все еще заклинивало на входах и выходах. Шатаясь бесцельно, как и прежде, Булл заметил разбитое окно и понял, что с ним случилось примерно то же самое. Своим толстым перцем Алан вдребезги разбил его застекленную плеву, устроил извращенный погром.

Пройдя мимо Швейцарского центра, Булл понял, что ноги несут его к больнице кожных заболеваний Св. Джона. Окна пустого, заброшенного здания были заколочены. Однако больше всего Булла поразили причудливые лепные узоры, увенчивавшие многоярусный фасад старой больницы. Что за нездоровая ирония, подумал он, приманивать больных крендельками, недвусмысленно напоминающими продукты распада кожного покрова. Узоры чем-то напоминали его влагалище; сравнение это ужаснуло Булла. Изо всех сил стараясь сохранить равновесие, он прислонился к витрине ресторана «Розовое дерево», но тут же отскочил — за стеклом, покачиваясь, висели несколько связок фирменного блюда: копченой утки. Оранжевое мясо и раздвинутые согнутые конечности напомнили ему о Дженифер. Отрубленные головы и жалкий вид распростертых тушек заставили его задуматься о себе. Он не смог удержаться и, зайдя, попросил разрешения воспользоваться туалетом.

Дверь простонала, в полумраке древних светильников потявкивали китайские голоса, позвякивали цинковые короба, стучали по тушам уток отбивные молотки — хрясь! Булл окинул взглядом убогий ватерклозет. Над щербатой раковиной наклейка: «Непитьевая вода»; патина на цементных стыках плитки, когда-то плетеный, растрепавшийся нейлоновый шнур, служивший ручкой сливного бочка; и, наконец, ржавчина, проступавшая красными островами на всех металлических частях: трубах, раковине и даже петлях незакрывающейся двери.

Нога показалось Буллу чужой. Оголив ее, он ставил ногу то так, то эдак. Хотя он был не в лучшей форме, разбит и измотан, у него хватало силы воли (черт возьми, в конце концов, этот парень получил «золото» на турнире герцога Эдинбургского, излазил с рюкзаком всю Катскилскую гряду и на конкурсе по самообороне, организованном в рамках пресс-конференции ведущего поставщика товаров «Сделай сам», занял первое место) с медицинским хладнокровием отслеживать процесс мутации собственного организма.

В далеко не идеальных чертах Булла таилась та врожденная порядочность, наличие которой делало его хорошим товарищем по несчастью, если вас захватили в заложники где-нибудь в Бейруте. Можно было представить себе, как сдержанно его родители дают интервью на лужайке возле своего дома. А потом становятся резкими и строптивыми и, осуждая политику правительства, начинают собственную кампанию по освобождению сына, сидя на кухне своего особнячка.

Сынок их тем временем поддерживал бы дух заложников рассказами о хитроумных уловках, к которым прибегали «Странники» на своем пути. Такие истории, рассказанные при других обстоятельствах, не вызвали бы у этих людей (американских академиков, итальянских фотожурналистов, членов дипломатических миссий и т. п.) ничего, кроме отвращения. Но здесь, к югу от Зеленой линии, где тоненькая известковая струйка и капающая вода подчеркивали весь ужас их положения, эти люди будут смеяться, смеяться и смеяться. После освобождения они, мигая от света, будут кричать: «Это все Булл! Это он, его уверенность, сила воли и больше всего неподражаемое чувство юмора помогли нам выжить!»

Так он привел себя в чувство. Он взглянул прямо на свои новые гениталии, оценил степень углубления, покраснения и женской привлекательности. Но вот на Пиккадилли бедного Булла захватило и потрясло еще одно видение. Витрина спортивного магазина вплотную примыкала к аптечной, за сплошным стеклом которой располагался стенд с рекламой колготок и прочего женского снаряжения. В другой выставлялось снаряжение для игры в регби. В аптечной витрине красивый изгиб карамельного цвета пластмассовой ноги был обтянут блестяще-гладким материалом, прикоснуться к которому было бы блаженством. Вокруг нее, небрежно разбросанные, словно после торопливого страстного свидания, валялись на бархатной драпировке чулки и колготки, чьи соблазнительные оттенки создавали чувственный коллаж.

И хотя соседняя витрина была более сдержанной и мужественной, в ней тоже красовалась пластмассовая нога. По усеченной женской конечности взгляд неумолимо скользил к тому месту, где четко обрезанное бедро должно примыкать к мягкой и ароматной промежности; мужская же нога была как будто цельной, напряженной. Одетая в сверкающий бутс, скрывающий акриловую пену, она пинала мяч, приклеенный на самый его кончик. Создавалось впечатление, будто ногу эту ампутировали в тот момент, когда она била по мячу, направляя его поверх офисных зданий и универмагов в сторону Клабленда. Вокруг ноги были разложены бандажи, носки, подвязки, ремни, футболки, шорты и еще носки — и все это на имитирующем траву искусственном покрытии.

Какая же из них моя? — подумал Булл, переводя взгляд с одной витрины на другую, вверх по женской ножке и вниз по мужской. «Кто я?» — простонал бывший ведущий колонки «Эстрада», и проходившие мимо американские туристы, только что выкатившиеся из нового филиала магазина «Барбери», притормозили за его спиной поинтересоваться, не относилось ли его восклицание к какому-нибудь исключительно выгодному предложению.

Приложив некоторые усилия, он отошел от витрин и сделал несколько приобретений: прокладки на каждый день, тампоны и витамины — в аптеке; бандаж и две повязки для волос — в спортивном.

Однако, несмотря на решительное и как будто здравое осознание двойственности своей природы, в промозглый послеобеденный час Булл снова зарыдал, на этот раз возле станции «Кингз-Кросс». Прислонившись к витрине кондитерской, он наблюдал за водоворотом людской массы. Бомжи и наркоты собирались в кружки — островки общения в бесконечном пассажиропотоке. Грязные небеса поплевывали весенним дождем. Булл все вздыхал и бормотал что-то, осознавая, насколько одинок он в этом мире. Отрезанный от всех, он никому не мог признаться в своей истинной природе. Как же он мог позволить Алану соблазнить себя? Если бы этого не случилось, он мог бы обратиться Куда Следует. Булл был убежден, что не один он оказался в таком затруднительном положении. Наверняка в этом великом плюралистическом обществе где-нибудь да есть группа взаимопомощи для таких, как он, какие-нибудь Анонимные Влагалища.

Булл не обращал внимания на шлюх, те, однако, не упустили его из виду. Стоя в обтягивающих розовых мини-юбках и сапогах на пластмассовых шпильках, они дрожали от холода и определяли коммерческую ценность проходящих мимо особей мужского пола. Булл выглядел как вполне возможный вариант. В конце концов, слезы могли быть и преждевременным раскаянием, чувством вины, настигшим его еще до того, когда что-то произошло.

Рамона еще издалека заприметила Булла. Она/он почуял, что Булл его/ее клиент. Он/она все еще поддерживал/а беседу с Гейл и Лероем, но думал/а уже о другом.

— Шерри раздобыла бабки. Точно! Сучка должна мне, так что раскумаримся! — Сказав это, Гейл присосалась к пластиковой бутылке темного пива. Легкий ветерок шевелил ее разноцветные колтуны вокруг потертого лба.

— Ни черта ты из нее не вытянешь, девуля. Бери клиента. Заработаешь, я тебя проставлю. Разве я тебя когда-нибудь обламывал? — Лерой надулся от важности. Своим статусом сутенера он гордился не меньше, чем иной гордился бы депутатским мандатом.

Рамоне все это надоело. Он/она отделилась от компании и профланировала в сторону Булла.

— Кого ищем, дорогуша? — спросила Рамона с изысканной интонацией служащей гостиницы.

— Простите? — От удивления Булл наморщил широкий лоб.

— Ну, компанию ищешь? — Обычно, услышав в ответ смущенный голос потенциального клиента, Рамона отказывалась от дальнейших притязаний. Суета, какие-то объяснения, ей/ему это было нужно меньше всего. Однако тут он/она не отступила. Что — то жалостливо-трогательное было в этом огромном мужике, одетом в блейзер и серые слаксы. Что касается Булла, то горе и одиночество лишили его тех крох уличной мудрости, которыми он обладал.

— Компанию? Простите, я не совсем понимаю, о чем вы.

— У меня есть комнатка, дорогуша, тут, неподалеку, в двух шагах. Мы могли бы познакомиться.

Привычный момент предложения себя прошел на этот раз легче, чем могла ожидать Рамона. Он/она столько раз предчувствовала безоговорочный отказ потенциальных клиентов, которым достаточно было посмотреть на его/ее угловатое, слишком грубое лицо и синие тени, сгущающиеся уже в эту пору, чтобы в ужасе отпрянуть.

Однако Булл почему-то не отскочил. Он разглядел в Рамоне ее/его сущность и тут же почуял возможность найти в нем/ней союзника.

— Так, говорите, недалеко?

— Да, тут, сразу за углом, любимый. Давай пройдемся, че стоять-то без толку. — Рамона запахнула полы своего когда-то модного плаща из черного бархата и театрально поежилась.

— Знаете… мне, вообще-то, не нужно… ну, понимаете… мне просто…

— Нужно с кем-то поговорить. Понимаю, любимый, тут стесняться нечего.

Когда Булл и Рамона проходили мимо станции метро, они уже смотрелись как много лет прожившие вместе супруги. Повернув за угол, они исчезли в направлении Каледониан-роуд.

После горячего душа Алан почувствовал себя намного лучше. Во время послеобеденных занятий он ужасно промок и замерз. Он даже подозревал, что может простудиться, ведь если для инфекции и есть что-либо привлекательнее больничной палаты, то это, конечно, сборище терапевтов.

Алан, естественно, стал лидером команды по спортивному ориентированию, в которую его определил вежливый и безразличный помощник. Лидировать Алану было легко. На самом деле, если такую возможность ему не давать, он очень скоро терял всякий интерес к происходящему. Медики, товарищи по команде, почувствовав это, уступили, просто чтобы он не раздражался.

Задания дня вертелись вокруг необходимости избегать бюрократической казуистики при проведении реформ в системе здравоохранения. Терапевтов разделили по группам, каждая из которых должна была достичь условленного места назначения, чтобы осуществить прием «символических» пациентов. Пациентов же (в действительности это были небольшие мотки разноцветной бечевки) необходимо было доставить в надлежащую «больницу» (в действительности небольшую рощицу на отшибе). По пути группе предоставлялась масса возможностей либо увеличить свой бюджет на стационарное лечение, либо увеличить время, которое пациенты проведут в очереди на больничную койку, застряв в бюрократической трясине (в данном случае настоящее болото).

В оранжевых накидках шли доктора, сжимая в руках карты и компасы. Им повезло, у них был Алан. По крайней мере, под его руководством им удалось доставить всех «пациентов» в нужные «больницы» еще до темноты. Другим группам повезло значительно меньше, и они бродили по пересеченной местности Сомерсета до глубокой ночи. Пришлось посылать за ними помощников, вооруженных мощными фонарями. У одного пожилого терапевта случился даже легкий приступ, и пейнт-бол, проходивший на следующий день, ему пришлось пропустить.

Душ, хоть и горячий, стекал все той же унылой струйкой, с которой Алану приходилось смиряться в провинциальных дешевых гостиницах. И все же он обрадовался, обнаружив, что Кришну тоже поселили к миссис Критчлей. Теперь ему нужно только быстренько позвонить Наоми, и они с Кришной будут свободны весь вечер.

Алан наткнулся на Кришну в извилистом коридорчике заведения. Хитрый докторишка был начищен до блеска, глазки оживленно бегали. Еще днем на ориентировании Кришна посинел от холода и стал почти как его всеблагостный тезка. Однако теперь, согревшись и принарядившись, Найпол был готов к вечеру грязных наслаждений. И чем грязнее, тем лучше.

В десять минут девятого два доктора вышли из пансиона миссис Критчлей на Ист-стрит. Хозяйка снабдила их американским ключом на петле из садовой веревки на случай, если их увлекут яркие огни Уинкантона и они захотят вернуться после десяти, когда она запирается на ночь. Однако уже к половине девятого они исчерпали все развлекательные возможности городка.

В пабах собирались настолько колоритные в своей обособленности компании, что при входе Алану и Кришне казалось, что это живые картины из местного краеведческого музея. В «Белом олене» сидели благовоспитанные алкоголики и потягивали сладкие вина и джин с тоником без газа; в «Единороге» тусовались сельские мясные головы — куроебы со своими грязными подружками, пухлыми девчонками, затянутыми в умопомрачительно узкие вареные джинсы. Алан и Кришна посидели в обоих заведениях ровно столько, чтобы выпить по полкружки, сдерживая волны враждебности, исходившие от обеих групп. После чего они пересекли широкую Хай — стрит, прошли под башней с часами, вокруг которой собрался небольшой кружок несовершеннолетних приверженцев бухла; пацаны матерно ругались, пристроившись на рулях своих мопедов.

— The jeunesse doree, — съязвил Кришна, пародируя оксфордский акцент.

— Ты чего там, черножопый? — мгновенно, как брошенная финка, вернулось из середины кружка.

Медики-нацмены поспешили убраться, весь их снобизм временно поглотил страх.

В «Пегом Зуйке» уинкантонское отделение MENSA проводило ежемесячную встречу. Алан и Кришна помыкались возле барной стойки, подслушивая чрезвычайно претенциозные дидактические беседы. Они уныло потягивали скотч.

— Я-то думал, у тебя есть тут какие-нибудь наводки, — протяжно высказался Алан. Слева от него хрупкая женщина, вся в твиде, долдонила об этрусских наскальных рисунках. — Здесь все затхло, мертво.

Кришна зафыркал, смеясь.

— Да уж, это тебе не Бангкок. Однако, если нам нужен легкий экшн, один мой знакомый, Джеймс Пул, рекомендовал обратиться к некоему персонажу, которого он здесь знает…

— Так чего же ты молчал? Мог бы избавить нас от этого нудного ползанья по пабам.

— Ну-у-у… — Кришна стал растягивать слова, как змей-искуситель. — Я подумал, что тебе это местечко покажется немного эксцентричным.

Он облокотился о стойку, смуглой изящной рукой потянулся к ширинке, где аккуратно, с любовью поправил смуглые изящные гениталии, спрятавшиеся за темным полотном изящного костюма. Алан тут же вспомнил про Булла, и сама мысль, что Кришна Найпол в четверг вечером, находясь в Уинкантоне, может предложить ему нечто по эксцентричности хотя бы отдаленно сравнимое с этим, вызвала у него невольный смешок.

— Думаю, я это переживу, Кришна. — Алан перевел свой смех в гнусное хихиканье..

— О'кей, если ты готов, тогда пошли. — Он хлопнул стаканом с виски по стойке и подал знак хозяину с пушистыми баками. — Простите, вы не знаете, где здесь сейчас можно поужинать?

— Дайте-ка подумать… — начал хозяин, вид которого говорил, что он едва ли на это способен. — В «Белом олене» кормят, но заказы принимают до девяти. Так что вам, наверное, лучше отправиться в «Йовиль».

— А как же это новое место? — послышалось из компании MENSA, это был покладистый клерк, когда-то он перевел роман Джона Jle Карре на эсперанто.

— А, ну да. — Это подтолкнуло память хозяина. — Если вам такие места по душе, есть тут одно свежее вроде греческое местечко на Белл-лейн.

— Подходит, — сказал Кришна, — а как найти Белл-лейн?

Им рассказали, как доехать, и они вышли. Алан был заинтригован.

— Ты говорил, что этот парень. Пул, рассказы вал тебе про это место, зачем ты устроил этот цирк?

— Прикрытие, Алан, прикрытие. В таких местах приходится работать под прикрытием.

И они резко стартанули по мокрой мостовой провинциального городишки.

Греческое местечко оказалось кебаб-баром Тересия. В витрине накручивала жирные пируэты сальная палка кебаба. Место решительно ничем не отличалось от тысяч таких же. На прилавке стояли тазики с маринадами. За хаотичными рядами, над прилавком, висел лайтбокс с фотографиями приправленных гарниром неперевариваемых блюд. Сквозь богато украшенную лепниной арку Алан увидел несколько столиков, накрытых клетчатыми клеенками, за которыми никто не сидел. Возле окошка навынос стояла парочка клиентов — белесые, как опарыши, девицы, которых они вроде как видели в «Единороге». Они мусолили сухие колбаски, и тут вошли доктора.

Сев в углу, они заказали ужин самому Тересию. Патрон в белой майке был настолько грудастым, что Алан мысленно поставил ему диагноз: гермафродит. Однако еда была на удивление вкусной. Алан и Кришна умяли порядком фаршированных виноградных листьев и залили их двумя лимонными бутылочками отличной рецины. От кебаба Тересия они отказались. Им объяснили, что там «мужчина снизу, женщин сверху, и шампур сквозь них проходит». Во время ужина им удалось избежать внимающих взглядов грудастого хозяина.

Тересий принес им чашечки густого греческого кофе. Кришна отвалился от стола с довольным вздохом.

— Ну, что ж, мы поели, теперь, полагаю, нам надо поебаться, — сказал он, потягивая кофе.

— Поебаться? С кем? — Пораженный Алан сделал рукой круг, в который попали пухлый владетель и жуткие девицы, которые все еще торчали здесь.

Кришна заговорщически придвинулся к Алану, интонации интеллигентного человека переливались нечистым восторженным предвосхищением.

— Пул говорил, что за этим Тересием скрывается больше, чем может показаться на первый взгляд. Алан, это только фасад.

— Фасад? Фасад чего?

— Одной из крупнейших точек порнографии и проституции на юго-западе.

— Да ну! — не без скепсиса воскликнул Алан.

Он уже был готов к сцене, когда Кришна знаком подозвал Тересия.

— Я друг мистера Пула. — Это имя Кришна произнес как пароль.

— А, миста Пул. — Грек, похоже, готов был подыграть. — Миста Пул мой хороший друг. А друзья миста Пула — мои друзья. Джентлемены хочут выпить ракш?

— С огромным удовольствием. — Кришна уже раздувался от гордости за успех своих подпольных связей. — А еще нам бы не помешала компания на ночь.

— Компания? Ну, конечно. Один быть — совсем плохо, я так думаю. Мы всегда хотеть вместе быть, жить полный жизнь. В Греции мы так и делаем, вот. Полный жизнь живем!

Тересий так разошелся, что Алан решил, что он вот-вот начнет приплясывать, потряхивая большими сиськами в желтых пределах кебаб-бара. Вместо этого Тересий вытащил стул, с пыльной барной полки принес бутылку ракии и присоединился к их похотливому тайному обществу.

Уже через два часа Алану энергично, но без энтузиазма отсасывали в отдельной комнатке для мусоропровода пансиона миссис Критчлей. Работала одна из подружек куроебов, что торчали в кебаб-баре. Кришна, который был холост и, похоже, не боялся Медицинского совета, протащил свою шлюшку в номер покувыркаться на нейлоновых простынях. Алан же, сотрясаясь от неестественной силы желания, сполна заплатил за этот печальный опыт. Даже мысль о презрении, которым он окатит Кришну на следующее утро, не смогла нейтрализовать зудящую боль в плоском затылке, елозящем по пескоструйной стене, о которую ему пришлось опереться.

«Мням, мням, мням», — заглатывала барышня. Взглянув на темные корни ее вытравленных перекисью волос, Алан подумал, что не только не помнит ее имени, но не может даже примерно восстановить черты ее лица. Как только она расстегнула ширинку и принялась за дело, сознание его заполонили образы Булла.

5. Апофеоз

Несколькими часами ранее Булл по-приятельски распивал чай с Рамоной — проституткой-транссексуалом. Она рассказала ему свою необычную историю, ничего подобного Булл раньше не слышал.

— Папаня мой, он сварщиком был на верфях. Завод Свон Хантер на Версайд. Так больше всего он хотел, чтоб и я тем же занялась. — Говоря это, Рамона примостилась в уголке затхлой комнатушки и принялась разливать кипяток из электрочайника в разнокалиберные чашки.

Булл невольно отметил по-мужски угловатую мускулатуру, заигравшую на икрах и бедрах Рамоны. У этого транссексуала, подумалось ему, идеальное телосложение для первоклассного крайнего нападающего в регби.

Рамона передала Буллу чашку и села рядом на шаткую кроватку. Он/она продолжил/а свой рассказ:

— Помню, ребенком мать все время таскала меня на верфи. Нас туда не пускали, говорили, что для детей это слишком опасно, так, ну вот, поэтому она только показывала мне пальцем. Издалека видно было только маленькую фигурку, она карабкалась по огромному борту, ну, или там, по килю. А мы все смотрели, и тут вдруг целый салют из искр — это варили, значит. И мать говорила мне: «Смотри, сынок, это твой папа. Когда-нибудь и ты станешь сварщиком, как он».

— Ну и как, стал? — спросил Булл.

— Ну да, я пошел в училище, получил разряд и поступил на верфи в тот самый день, когда они получили свой последний заказ. Это был огромный грязнущий нефтеналивной танкер. Назывался «Анубис». Я на нем поработала, наварила все швы на кормовой палубе. И вот однажды сижу я на судне, на самой верхотуре, смотрю на устье реки, и тут вдруг до меня доходит, что я вроде как хочу стать женщиной.

— То есть никогда раньше тебе это в голову не приходило? — недоверчиво спросил Булл. По данному вопросу он прочел массу журнальных статей.

— Не-а, никогда. Я знаю, так редко бывает, но такова правда. До того дня я был простым веселым пацаном, дрался, ебался, ни о чем таком не думал. И тут меня ни с того ни с сего посетили все эти, ну, как его, нежные чуйства. Ну вот, я поехал в Лондон, и скоро все уже было на мази. Для таких, как я, единственный способ заработать на уколы и операцию сам знаешь какой.

Рамона устало вздохнула и сделала большой глоток чаю. Уголком глаза Булл заметил, как вместе с чашкой морщинистый кадык бывшего сварщика поднялся и опустился по здоровой глотке. По правде говоря, Рамона — самый неподходящий кандидат на роль женщины, какой только можно себе вообразить. Даже более неподходящий, чем я, подумал Булл. В ее лице безраздельно доминировали мужские черты. Он/она походил на ковбоя из комиксов, только еще с крупным римским носом. Густая светлая шевелюра, начесанная в каскады по обе стороны бледной скуластой физиономии, лишь усугубляла впечатление: Рамона — монстр или же представитель некоего нового третьего пола.

Однако Рамона была дружелюбна, кроме того, он/она не доставала Булла ни деньгами, ни требованиями их показать. А вдруг он/она сможет принять меня таким, какой я есть, подумал Булл с надеждой.

— Ну и как продвигается это… ну, ты понимаешь…

— Перемена пола? — нисколько не смутившись, подхватила Рамона. — Полным ходом, приятель. Знаю, по мне не скажешь. Врачи говорят, это все, что со мной можно сделать. Лажа, конечно, но ничего не попишешь.

— Но ты же… то есть, я думал, что…

— Ну да, я тоже думала, приятель, что мне поколят гормоны и мое тело станет женским. Но получила я всего только женскую оболочку. Хочешь покажу? Бесплатно.

Рамона вскочила с постели и принялась раздеваться. Все, что она сказала, оказалось правдой. У нее были груди и даже поверхностный слой подкожного жира, однако все это лишь пародировало женские формы, так как под ними слишком явственно угадывалась крепкая мускулатура сварщика из Версайда, которым Рамона должна была стать.

Прежний Булл ужаснулся бы при виде голого транссексуала. Но теперь? Сухой карманчик вывернутого внутрь пениса — ничто по сравнению с его новым приобретением.

— Хочешь, можешь потрогать. — Рамона поперла на Булла искусственным влагалищем, тот отпрянул. — Ничего смешного, я тебе скажу. Они вырезали кровеносные сосуды, все, что было, а кожу засунули внутрь. Но ни клитора, ничего похожего у меня нет. С тех пор обычный секс перестал для меня существовать. Все равно клиенты чаще всего предпочитают жопу. Мою жопу, так-то вот.

— Вот как? — Булл чувствовал себя, словно священник на исповеди.

— Ну д-к. Это в основном католики — итальянцы, всякие другие. Это, наверное, как-то связано с их религией, фиг ее знает. В общем и целом подобломалась я немножко.

Гигантская псевдоженщина злобно глянула на свое влагалище, как будто это был огромный кабачок, который, тем не менее, не занял призового места на сельскохозяйственной выставке. Булл почувствовал, что настал его час.

— Знаешь, Рамона, а ведь я не совсем такой, как все. — И сказав это, Булл еще раз с ужасом осознал, что нога его принадлежит противоположному полу, у нее свой странный метаболизм, она отвратна, уязвима, похотлива.

— Что это значит, приятель?

— Ну, это сложно сказать… я боюсь, ты испугаешься…

— Вот что я тебе скажу, приятель: я тут на Кроссе работаю уже пятый год и, думаю, видела уже практически все. По этой части ничего навороченнее меня, вроде как еще не придумали.

Эти слова воодушевили Булла. Он встал, испытывая чувство уязвимости, не это, новое, а то, что было раньше, когда он раздевался в приемной Маргулиса, скинул штаны и повернулся к Рамоне задом.

На долгие мгновения в комнате повисла тишина. И тут Рамона закричала. И крик ее походил на гигантскую судовую сирену. Она кричала в полную силу своех легких. Кричала долго, протяжно, без продыху, да так громко, что Булл слышал его/ее, завернув за угол Каледониан-роуд, что в добрых трехстах ярдах от комнатушки проститутки. А бежал он так, будто в его руках был мяч, который должен принести победу его команде.

«Странники» погрузились в микроавтобус и покатили по трассе А22 по направлению к Бексхиллуна-море. В дороге парни весело подшучивали друг над другом и распевали солдатские песни. Ты можешь удивиться, добрый мой читатель (а может, удивишься и ты — злобный и безнравственный читатель), однако Булл горланил песни громче всех и охотно ввязывался в словесные потасовки. Товарищи по команде были поражены его веселым расположением духа, и многие отнесли это на счет его увольнения, больше похожего на демобилизацию, — так достала его эта ужасная работа в журнале Get Out!

Однако в действительности, как нам известно, все было куда страннее и запутаннее. Буллу казалось, что он нашел новую точку равновесия, новое понимание собственной натуры. Добравшись до дома, он сразу сообразил, почему при виде его влагалища Рамона завопила. Он понял, что это за незнакомые, безымянные напряжение и тревога, которые давили на него в течение всего дня. У него начинались месячные.

И неудивительно, что он купил в аптеке прокладки и феминакс — его женское подсознательное предвидело это. Стоя в оранжевом свете общественного туалета, он стер коричневые пятна со своей икры и наложил прокладку, а сверху приладил бандаж, соорудив таким образом смехотворное подобие женских моно-трусиков. Получилась как раз та конструкция, которая так возбуждала воображение Алана Маргулиса на заре их странной связи.

Несмотря на спазмы желудка, беспокоившие Булла ночью, наутро он был полон решимости. Он порвет с Маргулисом! Навсегда. Он станет таким, как прежде. А что, если ему придется скрывать влагалище до конца дней своих? Что ж, он и жениться никогда не сможет? Он допускал это и принимал все как есть. Вот достойный выход из положения: оставить свои неприглядные особенности при себе, не обременяя ими совершенный мир.

Булл перепел и перешутил практически всех. Микроавтобус катил через потрясающую зелень ясного дня посреди английской весны, и все пассажиры чувствовали радостное предвкушение предстоящего матча.

В раздевалке Булл особенно внимательно следил за своим тылом. Хотя линию поведения он продумал заранее. Наколенник — обычный для спортсмена атрибут — скрывал аккуратно уложенную конструкцию из прокладки и бандажа. На случай, если и этого будет недостаточно, Булл надел особо длинные гольфы и особо тугую подвязку на левую ногу. Никто из товарищей по команде ничего не заподозрил. Его объяснение про «неприятную рану» было принято без дальнейших обсуждений.

Матч завершился потрясающим успехом. На восемьдесят второй минуте гости вышли вперед благодаря замечательному трехочковому проходу. Гол забил Булл.

В пылу драки за мяч он оказался посреди напряженной толпы здоровенных мужиков. Плечи его упирались с одной стороны в плечи соперников, с другой — терлись о костистые ключицы Микки Минто, хукера «Странников», родом с Мальты. Тут выбросили мяч, и он полетел как раз через то место, куда рвался Булл, прижав свое большое ухо к большому уху соперника так, что они соединились, как детали Лeгo. Резким ударом бутсы Булл на время вывел из строя противника (тот аж взвыл от несправедливости), другим он отправил мяч левому нападающему Дуги Макбету, который мощно и стремительно рванул по левому флангу. Однако не успел он пробежать и десяти ярдов, как его свалила свора «Бексхиллских медведей», но, прежде чем упасть, он успел сбросить мяч Буллу, который бежал следом во главе атаки «Странников».

Булл прижал теплый мяч к груди. Счет был сорок два — сорок. Вокруг стойки ворот «Медведей» с криком летали чайки. Булл видел, как за ними на зеленых морских волнах играет солнце. Поле «Медведей» располагалось на меловом обрыве высоко над Каналом. Хрупкая прозрачность дня оттеняла непоколебимую твердость его решения, и Булл почувствовал, что вот-вот взлетит, оторвется от земли и воспарит над защитниками, которые в считаные секунды после передачи нарисовались между ним и воротами.

Булл сделал ложный выпад, провел еще один обманный маневр, вытянул широкую ладонь — твердую и холодную, как замороженный цыпленок, — перед выжидающими лицами защитников. Булл почувствовал, будто на его бутсы поставили турбокомпрессоры. Он взмыл над торфяным полем. Ему вдогонку кричали: «Туда его, Джон!», «Вынеси их!», «Джон! Мне!». Булл словно не слышал. Ясно было, что это его звездный миг. Он видел, как защитники попятились будто в замедленной съемке. Ему казалось, что они побежали от него, а затем подпрыгнули, чтобы с благодарностью подставить свои опухшие лица под его ладонь, подобно золотушным, тянущимся к руке короля. То было мгновение благословенной легкости.

А когда он, наконец, пересек линию, Булл понял, что должен принять решение. Показав такую фантастическую скорость, может, он должен перепрыгнуть, к примеру, через тех замученных пубертатом парней — болельщиков и обратно? То говорил его Канал. Говорил напрямую с новым руслом. Глубоко внутри, под носком, бандажом и прокладкой, Булл испытал сильное ощущение. Похоже, каналы разговаривали меж собой, выясняя возможности урегулирования и даже альянса.

Тем не менее Булл прыгать не стал. Он красиво свернул — чуть поднырнув, как яхта на волне, — слегка извернулся, чтобы избежать последнего преследователя, и в итоге уложил мяч прямо на газончик между стойками ворот.

Вопреки обычаю, на этот раз Тоусер Бриджес, капитан «Странников», позволил Булл перекинуть мяч через планку (раньше он особо удачными ударами не отличался). Взрыхлить бутсой землю — именно этого с таким нетерпением ждал Булл эти два долгих, темных пиздорванских дня в Лондоне. То была свободная игра мышц и молодецкой силы, которую Булл противопоставил фальшивым убеждениям Дженифер и бледному эстетству своего бывшего босса… Ах! Но что-то не сработало. Даже когда мяч взмыл и перелетел через планку, в чем, впрочем, уже ни у кого не было сомйений, в глубине души Булл понимал, что регби может развлечь его, но не в состоянии перечеркнуть то, что произошло между ним и Аланом Маргулисом. Игра не может заполнить собой разверзшуюся половую бездну.

Поэтому после матча Булл лишь принял несколько поздравительных пинт и довольно скоро улизнул от своих товарищей по команде. Он был доволен принятым решением, никогда еще его так не угнетала и самоуверенность, их не вызывающая сомнений мужественность.

Булл шел по улицам Бексхилла, направляясь в сторону набережной к павильону де ла Ворр на рандеву со своим любовником.

Алан провел еще один утомительный день на выездном семинаре. Погода улучшилась, но на этот день помощники приготовили еще более дурацкие упражнения, чем в предыдущий. Теперь это были ролевые игры. Терапевты по очереди должны были принимать роль пациентов и разыгрывать их тревоги и разочарования.

Алану достало честности признаться себе, что в этой ролевой игре обнаруживалась неприятная параллель с мизансценой про доктора и пациента, которую он недавно разыграл с Буллом. Но, как мы уже прежде отмечали, ирония Алана уже давно стала такой необузданной, что в ее жерновах буквально все перемалывалось в муку. И тем не менее в течение дня образ Булла не покидал его, а «веселье» предыдущей ночи казалось лишь чудовищным компромиссом.

Раньше я таким не был, думал Алан. В конце концов, у меня есть гордость. Весело оттарабасить визжащую сестричку в какой-нибудь студии в Чизвике и выдать в рот проституирующей подружке отставного сутенера возле мусоропровода в дешевой гостинице — в конце концов, большая разница. Конечно, всему виной эта история с Буллом. Хотя, может быть, он хочет вернуться в общество нормальных людей не меньше чем я, подумал Алан, и в его памяти воскрес образ Булла, когда он впервые увидел его генитальную аномалию. Именно это могло бы сделать ему имя и научную репутацию, как сиамские близнецы в состоянии вечного куннилингуса прославили Николсона. В противном случае… возможно… возможно… Возможно, что? Возможно, милосерднее было бы убить Булла. Алан не мог еще сформулировать эту мысль, и, тем не менее, она лежала в глубине его сознания, и от нее было тяжко, как от плохо переваренной пищи.

Такие мысли посещали Маргулиса, действовал же он иначе. В телефонном разговоре с Наоми он темнил больше обычного; при этом тщательнее воспроизводил образ любимой дочурки, вспоминал, как она сладко лепечет, как будто все это каким-то образом могло вытянуть его из гнусной тины безумия. В конце дня Алан ускользнул от Кришны Найпола. Грязный докторишка не насытился приключениями прошлой ночи и во время перерыва на чай с бутербродами предложил Алану еще раз отправиться в заведение Тересия.

Алан поехал в Уинкантон и второпях переоделся в гостинице. Если он отправится немедля, к восьми тридцати он поспеет в Бексхилл.

Дженифер и Разза Роб сидели друг напротив друга, их разделял небольшой участок концентрированного зеленого света. Дженифер отодвинула тарелку и удовлетворенно вздохнула.

— Ммм, — сказала она, — Разза, это что-то невероятное. Без рецепта я от вас не уйду. Никогда не думала, что из орехов и грибов можно приготовить такое изысканное блюдо.

— Тут грибы, миндаль и трюфели. А сверху добавляете свежий шпинат и рикотту на мелкой терке.

В голосе Раззы слышалось не раздражение от поспешной похвальбы и досужих восторгов по поводу его кухни, но противоречивое желание открыть непосвященному тайну, которое становилось тем сильнее, чем менее искушенным был его собеседник.

— Я вообще не ожидала, что мне предложат обед, тем более такой роскошный. Люди, которых я приглашаю на интервью, обычно рассчитывают, что я их накормлю обедом. И вообще, как вы узнали, что я вегетарианка?

Разза сделал таинственный жест:

— Человек, способный так тонко понимать мое искусство, едва ли станет питаться телами мертвых животных.

Дженифер взглянула на Раззу Роба с искренним восхищением. Все шло так, как она и предполагала. Квартира в малопривлекательной муниципальной многоэтажке обернулась святилищем высокой культуры. За обшарпанной фанерной дверью этот малообщительный ипотечный брокер создал храм авангарда.

Сильнее всего Дженифер поразило полное несоответствие между сценическим образом Раззы Роба — подчеркнуто агрессивным зубоскалом, выкрикивающим непристойности, одолеваемым опасной, безответной похотью, — и тем спокойным, почти изысканным мужчиной, который впустил ее в дом.

На нем теперь не было покрытого блестками бандажа, одежда осенних бежево-коричневых тонов, лицо вне сцены было серьезным и задумчивым. Под жужжание диктофона он сплетал пальцы и глубоко и серьезно задумывался над каждым заданным Дженифер вопросом.

— Я бы сказал, что «возмущение» или «отвращение» в действительности существуют только в сознании зрителя, и было бы глупо пытаться просто взять и выделить все, что провоцирует подобные чувства. Кроме того, область сознания, которая наблюдает и оценивает подобные «сюжеты», сама хронически нагружена полным боевым снаряжением посторонних факторов.

Это то же самое, как если бы мы попробовали сделать точные измерения с помощью теодолита, при этом и мы, и объект измерения находились бы в постоянном движении. — Такой афоризм Разза Роб выдал в ответ на чуть более прямой вопрос Дженифер: «Скажите, Разза, как вы считаете, правы ли критики, говоря, что ваши нижепоясные шуточки вульгарны и грубы?»

Несмотря на сложные задачки, которые задавал ей этот дуайен непристойности, Дженифер не могла полностью сосредоточиться на словах Раззы и все время отвлекалась на великолепное убранство его квартиры. Потрясающе, как такую живопырку, где входная дверь ведет прямо на кухню, а комнаты идут по стороне тесного коридора, Разза Роб умудрился наполнить ощущением легкости и воздушности, создать атмосферу эстетического оптимизма. Стены, отметила Дженифер, были обтянуты стального цвета дерюгой, такую она бы выбрала для своего дома…

Нет, не то. Неправда все это. Хорошо, если б оно так все и было. Но тогда это был бы другой, более правильный мир.

— Ну и че, у тебя ебырь-то постоянный есть? — спросил Разза Роб.

Но вместо того чтобы ответить на вопрос, Дженифер как завороженная смотрела на рукава его пуловера, которые барахтались в лужице кетчупа, занимавшей половину его овального блюда.

— А знаете, здесь же дают вилки, — сказала Дженифер. Она так и не решила, что ужаснее: смотреть, как он ест, или отводить взгляд, зная, что он там делает.

— Вилки — перцы насаживать, ты это хочешь сказать? Её, её, её, её.

То, что гогот нижепоясного юмориста имел такую отчетливую половую окраску, показалось ей вполне уместным.

— Послушайте, Разза, я пришла, чтобы взять у вас интервью, так что давайте говорить о вашем шоу, а не о моей сексуальной жизни.

— А, ну да, но, понимаешь, тут ведь такое дело… ну, как это, я ведь типа шучу-то в основном про мохнатки, так? А у тебя вроде как… ну, есть эта…

— Мохнатка у меня есть. Ну и что из этого? — Но тут до Дженифер дошло, на что намекал этот свиноподобный шут.

— А, понимаю. Вы хотите сказать, что между наличием у меня гениталий и существованием вашего шоу имеется сложная неразрывная связь. И более того, сами пиздошуточки, то есть нижепоясной юмор, вне зависимости от его природы или происхождения имеет вполне достойную культурную мотивацию, так как помогает придать некую форму тому, что в противном случае было бы полностью искажено фаллоцентрическим дискурсом? Вы это имеете в виду?

— Ну, да, вроде, типа того.

Разза Роб злобно оглядел мясной ресторан. Какие бы грубости ни бросал он этой женщине в лицо, все они отскакивали от нее и повисали в воздухе, после чего она брала и лепила из них чудовищные разглагольствования. Она все время отрывалась от еды, чтобы накарябать часть из них в свой блокнотик.

Разза Роб разочаровал Дженифер, но и вполовину не так сильно, как она разочаровала Раззу Роба. Феликс Бронлоу, агент Раззы, готовил его к интервью: «Ты просто закидывай их своими пиздошуточками. Особенно женщин. Женщины в глубине души терпеть их не могут. А журналистки — эти ненавидят их больше всего. Помни — репутация у тебя должна быть сомнительная. Не забывай об этом. Чем больше людей ты обломаешь, тем лучше».

Однако Дженифер вовсе не собиралась огорчаться из-за какого-то сопливого ипотечного брокера из Грэйс-Таррок, который к тому же настоял на встрече в закусочной на Майл-энд-роуд. Но она же обозреватель рубрики «Эстрада» самого продаваемого в Лондоне журнала о развлечениях Get Out! Нет, она возьмет этот мусор и обратит его в золото. Ради этого она была готова даже польстить уродцу. Если будет надо для дела.

Разза снова попытался разыграть свой гамбит:

— А знаешь, зачем женщинам ноги?

Булл и Алан сидели друг напротив друга за игровым футбольным автоматом. Под стеклянной столешницей шныряли маленькие телевизионные игроки. Это был единственный столик, который смогла заполучить наша парочка в большом баре павильона де ла Ворр, все остальные были заняты. В огромном модернистском здании отеля проходила конференция, и участники толпились в просторном, как взлетная палуба авианосца, холле. Они стояли неровными рядами вдоль застекленной галереи лицом к морю и вглядывались в волны. Булл и Алан пили неважнецкое местное пиво, оба сгорали от вожделения.

— Я так больше не могу. — Алан стиснул кружку в руке (с длинными ухоженными пальцами, как уже было отмечено). По игровому столу расплескалось пиво, и на поле случился так себе спецэффект. — Я чувствую себя ужасно виноватым. Я изменяю жене, я пренебрегаю врачебной этикой, я нарушаю клятву, а самое главное — я использую тебя…

— Используешь меня? Как это ты меня используешь?

Булл снова был недоволен. Ему пришлось ждать Алана полчаса. За это время он успел убрать еще пару пинт в дополнение к тем двум, которые он заглотил с друзьями по команде сразу после матча. В итоге поддал он достаточно, чтобы чувствовать себя уверенно. Он даже не стал дожидаться ответа Алана. Он поднялся и отправился в туалет. Он нес свое крупное тело спортсмена через архипелаг столиков, как будто сопровождал пьяного друга.

В туалете Булл вытащил свой кряжистый член и стал с чувством ссать. Он был похож на пожарного, заливающего рыхлой пеной очаг химического возгорания. При этом он внимательно рассматривал гениталии, данные ему при рождении. Рассматривал озадаченно, как будто видел впервые. Но почему, скажите, в последнее время я совсем не обращал внимания на него? Последнее слово он подчеркнул, встряхнув насухо и упаковав вялый прибор. И то была правда. С тех пор как с Буллом приключилась эта невероятная метаморфоза, он совершенно забыл о своем непосредственно мужском атрибуте.

Действительно, когда он занимался любовью с [2551 Аланом, присутствовала некая членостимуляция, однако отношение к пенетрации она имела безоговорочно второстепенное. Его пенис элегантно уступил место, как стареющая дива, которая представляет свою преемницу страстным поклонникам в Лa Скала. Они вместе исполняют какую-нибудь финальную арию, после чего пожилая дама откланивается и покидает сцену.

О Боже, а что, если мой перец засохнет и отвалится? — думал Булл, плеская теплой водой на озабоченную физиономию. Нечто подобное он видел, когда кастрировали баранов. Основание мошонки туго перевязывали резиновой лентой, со временем мешочек темнел, а потом отваливался. Да, не хотелось бы так уж… Пиво, плескавшееся в голове, поддерживало его на плаву. Даже самые кошмарные мутации его половой системы он способен был воспринимать с долей иронии. Он вернулся к Алану и, будучи поддатым, быстро переключился и… затрепетал от желания.

Алан посмотрел на него и заложил за уши пряди прямых волос. Лицо его было напряжено от осознания той ужасной правды, с которой им приходится, именно приходится, мириться. Исчез Сверхчеловек, так славно вдохновлявший его по дороге в Уинкантон, пропал любовник Сибил, испарился Добрый Доктор, кандидат в святые. Алан уже думал пойти к главврачу, старику Фортису, и признаться ему во всем. Терапевт с такой практикой, как Фортис, за многие годы должен был повидать немало странных штук. Влагалище Булла и реакция, которую оно вызвало в Алане. Нарушение профессиональной этики. Ему, наверное, приходилось слышать истории и побезумнее… или нет?

Возможно, тогда ему придется отправиться с Фортисом к вышестоящему начальству. К директору клиники уж точно, а может, и к самому министру. Алан допускал, что его могут лишить практики в клинике «Гров» и что его шансы на продвижение будут приближены к нулю. Но неужели на этом его карьера должна обязательно закончиться? В конце концов, на дворе девяностые, а не двадцатые. В наши дни с куда большим пониманием относятся к слабостям плоти. Может, ему позволят уйти без шума. Наоми, конечно, тоже придется все рассказать, но она женщина просвещенная. Она участвовала в кампании по защите прав гомосексуалистов… Может статься, откровенный рассказ о его поведении с Буллом окажется необходимым толчком к оживлению их поникших, сугубо брачных сексуальных отношений?

Но тут на другом конце игрового стола снова замаячило веснушчатое лицо Булла. Он раскраснелся от пива, и сосуды расширились, как бывает от физических нагрузок или их предвкушения. Хлопать на него глазами было все равно что хлопать ему же в ладоши — что в лоб, что по лбу. И тут Алан снова испытал всю животную притягательность этого запретного плода. Он вспомнил тугую, состоящую из множества компонентов невообразимую сексуальную привлекательность его последнего совокупления с Буллом. Решительность его покинула. Она сникла, пригнулась, съежилась и растаяла, как брошенный в огонь пакетик из-под чипсов.

Через полчаса двое мужчин упали в объятья друг друга в номере пять пансиона «Анкастер» (собственность миссис Терви). Миссис Терви удивилась, что Булл так рано вернулся из павильона де ла Ворр. Она абсолютно верно пометила его как игрока в регби и полагала, что вечером он будет крепко бухать и до рассвета не вернется. Кроме того, ее удивило и даже вызвало некоторое подозрение присутствие Алана, который меньше всего походил на игрока в регби. Но она вполне успокоилась, когда мужчины спросили, нет ли у нее колоды карт и не могла бы она ее одолжить. Колода нашлась. И доска для криббиджа тоже. Мужчины были довольны чрезвычайно — хозяйка тоже. Она уже двадцать лет содержала пансион и не знала ни одного игрока в криббидж, заподозренного в аморальном поведении.

Так и прошел этот долгий уикенд. Днем Булл играл в регби, а ночью занимался любовью с Аланом. Под утро Алан гнал свой большой черный автомобиль через светлеющие поля и леса Южной Англии в Уинкантон. Смуглое красивое лицо его стало еще темнее, под ясными глазами проступили фиолетовые тени. Он был на грани нервного срыва, но остановиться уже не мог.

В субботу вечером они встретились в укромном баре «Старый корабль» на набережной в Брайтоне. Когда Алан вошел, Булл, позабыв стыд, ревел над стаканом шерри. Алану пришлось двадцать минут уговаривать его, чтобы он рассказал, в чем дело.

— Матч шел как нельзя лучше. Дэйв Джиллис с ходу забил два гола, и пару атак мы перехватили, просто навалившись толпой. Я, наверно, ни о чем не думал, я опоздал в раздевалку и долго не мог найти выход на поле. Вся команда была уже в сборе. Думаю, я просто не успел проверить свой наколенник…

Команды встали в стойку на вбрасывание. Булл почувствовал, как голова центрального нападающего Джиллиса уперлась ему в бедро, услышал шумное «уф» Машера Мотрона, восьмого номера «Странников», который втиснул голову меж окаменевших ляжек нападающих первого ряда. Шестнадцать мужчин уперлись друг в друга, шестнадцать пар глаз рассматривали газон в ожидании вбрасывания, тридцать две ноги подергивались от напряжения, тридцать две бутсы готовы были взрезать поле.

— Алан, это было ужасно. Раньше я об этом никогда не задумывался. Я никогда не воспринимал борьбу за мяч как сексуальное проявление, а ведь так оно и есть. То есть куча мужчин, все обнимаются, все в состоянии напряжения. А потом в толпу влетает мяч, как… как… — Булл не мог подобрать слов, но Алан уловил его мысль. — Короче, при вбрасывании мяч попал прямо мне под ногу, я со всей силы ударил по нему правой и тут почувствовал, как у меня сползает наколенник…

Булл в ужасе посмотрел вниз. Бандаж валялся в грязи. Подколенная впадина была обнажена полностью. Зажатый в таком положении посреди схватки за мяч, он не мог двинуться с места. И тем не менее он смог оглянуться и увидеть искаженное ужасом лицо Машера Мортона, восьмого номера «Странников». Буллу не пришлось гадать, что именно увидел там Машер.

— И что ты сделал? — шепотом, одними губами спросил Алан.

— А что я мог? — отрезал Булл, и Алану стало ясно, что часть вины его любовник склонен перекладывать на него. — Пришлось приладить бандаж на место, натянуть наколенник и играть до финального свистка.

— А Мортон? Он что, ничего не сказал?

Во всей этой истории был один счастливый момент. Мортон крепко бухал. В принципе в «Странниках» он был бухарик номер один. Он имел склонность смешивать напитки в невероятные заворот-кишечные комбинации: портвейн с джином, бурбон с вермутом, пиво с водкой. Мортон видел булловское влагалище, однако тем же утром на рассвете он видел, как некий оборотень пытался украсть его нижнее белье. Мортон был поражен. Он удалился в раздевалку с мыслью, не пора ли уже и подзавязать.

Когда после матча в душевой собралась вся команда, над ним стали добродушно подшучивать. «Машер говорит, что видел пизду под коленкой у Булла. Ха — ха-ха!» «Вчера ты опять принял один за всех, а, Машер?» «Покажи ж нам свою мохнатку, Джон, старина!» Непристойностям не было конца. Булл удалился шокированный, однако тайна его осталась неприкосновенной.

— Не знаю, буду ли я играть завтра. Они могут вспомнить. Меня уже спрашивают, почему я не тусуюсь по вечерам. Понимаешь, это на меня не похоже. Обычно я очень общительный, веселюсь вместе со всеми.

Однако это был еще не конец. И пока Алан вытягивал из Булла остатки его печальной истории, он все явственнее понимал, насколько его отношения с Буллом стали похожи на его же брак. Когда Наоми из-за чего-то расстраивалась, случалось то же самое. Алану приходилось подолгу вызывать ее на откровенность, издавать правильные сочувственные шумы, прежде чем она выкладывала ему то пустячное происшествие, какое-нибудь непредвиденное затруднение, которое заставило ее лить потоки слез.

— Ужасный был день! — Булл снова разнылся. Верхняя губа его неприятно поблескивала капелькой сопли, покрасневшие маленькие свинячьи глазки впечатление не улучшали. — Когда ты уехал сегодня утром, я позвонил своей подружке в Лондон. Я хотел договориться сходить с ней куда-нибудь сегодня вечером…

— И она отказала? — не удержался Алан.

В голосе Булла зазвучал металл.

— Что ты хочешь этим сказать? Что я не могу нравиться женщинам? Ты это хочешь сказать?

— Да нет же, успокойся, Джон. Конечно же, я не имел в виду ничего подобного. Просто нужно соразмерять возможности, хорошенького понемногу.

— Да ладно, я думаю, тебе и об этом можно рассказать. В конце концов, у меня больше и нет никого…

И Булл пошел рассказывать, как Дженифер отказала ему, да вдобавок еще как бы вскользь, а на самом деле намеренно, упомянула, что она заняла место Булла на его прежней работе. Кроме того, она весьма прозрачно намекнула, что именно благодаря ее вмешательству Булла уволили. Булла выпотрошили по полной программе. Однако Алан не слушал рассказы о Дженифер, о работе, об их неистовых напольных совокуплениях, об ее идиотских взглядах и покровительстве Раззы Роба. Из всего вышесказанного он вычленил лишь одну фразу. Фразу, которую Булл имел неосторожность произнести: «В конце концов, у меня больше и нет никого…»

Эти слова застряли у Алана в голове. И оставались там, когда он на рассвете гнал по прибрежному шоссе по дороге в Саутгемптон. Потому что он знал: это правда. Булл рассказал ему о своих родителях, которые, выйдя на пенсию, переехали в Португалию, чтобы встретить старость за игрой в гольф на Альгарве. И как однажды, вылезая из тележки с клюшками для гольфа, его отец нашел свой конец. Как он споткнулся, покатился по безупречно зеленому газону под горку, дернулся раз-другой в агонии и умер в канавке. Булл почти не общался с матерью, она вышла замуж за председателя клуба. Ни братьев, ни сестер у него не было.

Мое слово против его слова — вот что вертелось в голове у Алана. Ухоженными пальцами он принялся выстукивать ритм этой речевки по рулю. Слово мое против слова его — больше тут нет ничего. Если он проболтается, я буду все отрицать. Зачем сверхчеловеку погибать от злого фатума, да еще так! Я должен быть выше этого, преодолеть это.

И хотя он еще раз разделил с Буллом ложе в отеле «Краун» в Шорхеме, мысли его уже были далеко. А когда они расстались и поодиночке отправились обратно в Лондон, в намерения Алана уже не входили какие-либо встречи с Буллом. Даже испытывая приступ острой душевной боли, и не однажды, а всякий раз, когда проходил мимо спортивного магазина, или игрового поля, или видел мальчугана, возвращающегося из школы, за плечами которого вздувался от перепачканной формы спортивный рюкзак, он не давал слабины. Свою страсть Алан воспринимал без иллюзий: королевна прыщавого порно, вырядившаяся в фальшивый и пышный наряд любви.

Обыденная история, скажете вы, эта печальная история Булла. Бедняга Булл. Поматросили и бросили. Ничто не ново под солнцем, наш чувственный красный карлик уж видел все. Мы растем в болезненном предвкушении любви, романтической страсти. С самонадеянной радостью мы ощущаем уникальность своих чувств в бескрайнем эмоциональном потоке. Однако в этом и состоит чудовищная насмешка — со временем именно этот бескрайний поток начинает казаться нам утомительной галиматьей, скучной чудовищной бессмыслицей. Мы живем, оградив себя холодной стеной деланой вежливости, присущей обитателям мегаполисов: «Не спорю, ты интересный человек»; кажется, мы телепатическим лучом выхватываем товарищей по несчастью, у которых единственные в своем роде страхи и надежды и даже некая проницательность. «Но только не сегодня, пожалуйста! Отзынь!»

Итак, в свете всего вышесказанного можем ли мы винить Алана? Или, если выразиться точнее, станем ли мы утруждать себя обвинениями в его адрес? Станем ли мы сожалеть о Кришне Найполе, который, после отъезда Булла и Алана в Лондон, так и не выбрался из силка полиморфных извращений хозяина кебаб-бара в Уинкантоне? В неоновом свете морозильной камеры на плиточном полу ерзал и подрагивал трехслойный секс-бутерброд. Внизу распластался белый пудинг подружки куроеба, которая отсасывала у Алана. По ней, как горячая подливка по сливочному мороженому, растекалось вскормленное на птичьем зерне тело Тересия. Сверху, корчась в безумии и страхе, извивался и скакал на широкой греческой спине порочный доктор, больше всего походивший на сатира, кем он, очевидно, и являлся. А может, и нет. Ведь вместе с разочарованием, о котором шла речь выше, мы выбросили за борт и способность судить отношения других людей. В этом мире, где все безумны, но никто не виноват, всем отлично известно, что перст указующий рано или поздно обернется назад.

И давайте, прошу вас, без отвращения посмотрим на сцену возвращения: в понедельник вечером Алан вошел в дом с террасами, который называл своим. Конечно же, его еще мучит тревога, он еще должен сообщить о своем решении Буллу. Он понимает, что за этим последует тяжелый период, когда Булл, который все-таки вроде как журналист, раскроет свой большой рот. Но Алан знает: он в состоянии вынести все это, потому что, в сущности, он человек семейный. Смотрите, как он открывает дверь ключом, задвигает черный дипломат за вешалку в прихожей. А вот и Сесиль топает ему навстречу на пухленьких ножках. Алан сгребает ее в объятья и целует в липкую щечку. А вот и Наоми, она преданно смотрит на мужа. На плечах полотенце — она только что из ванной, от нее приятно пахнет. Они все приятно пахнут и жмутся друг к другу. Наоми решает, что теперь самое время сказать Алану, что она снова беременна.

Булл и «Странники» выпивали на прощанье в придорожном ресторанчике. Зажатый меж пластмассовых перегородок и игральным автоматом, оперативная память которого была много больше и эффективнее, чем у содержателя заведения, Булл пытался спасти хотя бы что-нибудь от его отношений с товарищами по команде.

— Меня и вправду подкосило это увольнение, — уже в энный раз говорил он Дэйву Джиллису. — Сейчас спад, и найти халтуру совсем непросто.

— Да знаю, Джон, знаю, — раздраженно отвечал Джиллис. После того как Булл вел себя в этом минитурне, он предпочел бы, чтоб его вообще выкинули из команды. В конце концов, в любительском регби общение с товарищами по команде не менее важно, чем сами матчи. У Джиллиса Булл всегда вызывал подозрения. Уж слишком он был добренький, открытый да дружелюбный. Джиллис нисколько бы не удивился, узнай он, что Булл — пидор. — Но где тебя черти носили? Мы отлично проводили время. Это, пожалуй, самое успешное турне из всех, что мы смогли припомнить, а ты каждый вечер куда-то съебывал после пары кружек.

— Да, че уж, Дэйв, придется мне кое в чем сознаться. Я тут познакомился с одной пташкой. (Буллу невероятно легко удалось мысленно поменять на Алане одежду и побрить ему ноги. Получилась весьма соблазнительная дамочка). Ну и, в общем, замужем она.

Джиллис даже удивился, что у него отлегло.

— Так чего ж ты молчал? Черт возьми, как будто мы не понимаем! Эй! Парни! Малютка Джон нашел тут запретный плод на стороне. Вот почему он срывался куда-то все турне.

Призванные к вниманию «Странники» дружно загоготали. Крупные, уверенные мужчины в блейзерах. Булла принялись нахваливать за его атлетизм, за то, что, протрахавшись всю ночь, он еще на поле выдавал столько результативных подборов и подач. Его похлопывали по спине и дубасили по плечу. Булла снова окутали густые пары мужского братства, и он почувствовал себя жуликом и монстром. Еще пару часов он не мог уехать в Лондон.

Дорога была ужасно утомительной. После выпивки, регби и перекошенного секса, которым он занимался с Аланом последние три ночи напролет, Булл едва выполз из метро, поднялся по улице и с большим трудом вскарабкался по лестнице домой. Пошатываясь, он ввалился в квартиру, прошлепал по коридору в спальню и бухнулся на кровать. Раздеваться не было сил. Он ждал забытья.

Но оно не приходило. Булл чувствовал, как в животике плещется пиво. Наверное, надо пойти отлить перед сном, подумал он, и поднялся с кровати. Уже стоя, он почувствовал, как тяжесть в животе сменяется тошнотой. Он дернул по коридору, но не успел добежать до ванной, как рвота хлынула изо рта. Булл подтирал ее, опустившись на колени, и размышлял, отчего это его тошнит. В пабе он выпил пинт пять — шесть, не больше, в любом случае, не столько, чтобы блевать. И тут подкралась разгадка, оставив приоткрытой дверь в тот мир, ту скрытую его природу, существование которой он с таким успехом отрицал последние несколько часов.

Теперь он знал, что причина тошноты вертелась вокруг других частей его тела, тех органов, на которые пиво не имело никакого влияния.

Булл разделся и снова встал в полный рост у того зеркала, где все началось, изогнувшись, чтобы получше рассмотреть свое влагалище и все, что вокруг. Булл хорошо понимал, что нога его теперь представляла собой отдельную биологическую единицу. Месячные, начавшиеся в каморке Рамоны, прекратились через 24 часа. В тот вечер, когда Булл встретился с Аланом в павильоне де ла Ворр, он добавил смущения, сообщив, что «у него красный день календаря», когда они спешно стягивали с себя одежду в тесных пределах пятого номера. Сама мысль, что у Булла могут быть месячные, вызвала у Алана смех, даже когда ему показали засохшие и затвердевшие клочья ваты. Он весьма подробно объяснил Буллу, что его влагалище являлось независимым органом, лишенным естественного окружения. Он указал Буллу на полное отсутствие уретры и на то, что влагалище, как цилиндр двигателя, закупоренный сверху, заканчивалось коленной чашечкой.

Действительно, с прошлого четверга Булл не чувствовал той необъяснимой дрожи, которая сотрясала его предыдущие два дня. Он решил, что его биология вышла из-под влияния луны, что, собственно, и произошло. Однако какое высокомерие проявил Алан: он предпочел наслаждение и даже не удосужился применить свои знания! Стоило ему лишь поверхностно осмотреть вульву, подмешать каплю дела в бочку потехи, чтобы ему все открылось. А дело было в том, что женский мини-организм булловской ноги работал в полном объеме. Он был весь сжат и перекошен, как у карлицы, и тем не менее работал он идеально. У Булла была шейка матки, яичники, трубы. Лоно, в конце концов, которое, когда до него дошло, что спазмы в икре, возможно, имели иное происхождение, нежели мышечное переутомление, стало разбухать, выказывая биологическую перегруженность.

В следующую минуту Булл уже сидел за рулем своей машины. В Западном Хемпстеде открыта круглосуточная аптека, где он сможет купить тест на беременность.

Булл скорчился в узком пределе туалетной кабинки, и лицо его исказилось, как в зеркале смеха, когда голубенький раствор в пластиковой мензурке стал ярко-розовым.

Вот так. Соблазнили, оговорили, обрюхатили и в кусты. Вот теперь-то и пришло время Алану Маргулису проявить свою добросовестность. Настал час вложить Доброму Доктору деньги (а это должно было стоить кучу денег, если, конечно, он не решился бы сделать все самостоятельно) туда, куда он так недавно и так сладостно прикладывался устами. Вернувшись в машину, Булл с бешеной силой вцепился в руль. Он чувствовал, что легко мог бы вырвать его из рулевой колонки и выбросить в окно, если бы ему не надо было ехать к своему обидчику.

Булл знал, где живет Алан. Дурачина, он упомянул свой адрес походя, когда однажды ночью они валялись и вяло обсуждали падение стоимости закладных и кризис процентной ставки. И вот Булл быстро добрался туда, припарковался и спрятался за бирючиной, растущей в крошечном садике перед входом, так, чтобы видеть, что происходит в кухне, а его бы оттуда видно не было. Он заглянул меж полосок жалюзи и увидел своего любовника и его жену — свою соперницу.

Они пили шампанское. У Алана всегда была припасена бутылочка в морозилке на случай особо приятного сюрприза, это был как раз тот случай. Они с Наоми всегда говорили, что хотят завести большую семью. Они прекрасно осознавали, что, даже если миру не нужно так много детей, планете необходимы дети, воспитанные такими добросовестными и преданными людьми. И так как очевидно было, что они принадлежат именно к таким людям, на них лежало вроде как некое обязательство превысить в этом аспекте средний показатель.

И с этой новой жизнью Алан мог начать все сначала и для себя. Он поднял бокал и выпил за Наоми, впрочем, как и за себя. (Мы уже говорили об ужасных внутренних монологах, которые имел обыкновение произносить Алан. Это был отличный повод для подобного словоизлияния.) Перед взором счастливого отца мелькали еще странные видения, но постепенно они размывались. Он знал, что со временем, когда он совладает с яростью Булла, они исчезнут вовсе. Он внимательно рассматривал приятные черты своей доброй женушки. Так вот откуда у нее этот яичный запашок. И тут Алан понял, что теперь, когда он узнал о ее беременности, его физическое отвращение ослабло. Он даже мог представить, как они занимаются любовью. Может быть, даже очень скоро. Может, сразу, как только допьют шампанское.

Спрятавшийся в садике Булл видел все. Он покачнулся — правую ногу свела судорога, а в левой неприятно набухло. По пухлым щекам его текли горячие слезы. Жгучий румянец опалил его лицо вплоть до рыжих корней волос. Он видел, как они улыбаются друг другу, как обнимаются, как целуются, как пьют шампанское. Ну откуда он мог знать, наблюдая эту трагически немую сцену, что это отнюдь не обычный вечер в семье Маргулисов. Значит, Алан наврал ему и про свой брак! Он говорил, что там все кончено, что к своей жене он ничего не чувствует, что, если бы не возможные последствия на работе, он бы съехал оттуда и стал жить с Буллом. И вот он кутит тут, и в глазах его мелькает тот самый огонек, который не раз уж видел Булл. Тот взгляд, за которым следовал псевдодеревенский акцент Алана, говорящего Буллу: «Ну, дорогуша, оборачивайся, што ли».

Булл пригнулся и выскочил из садика. Он был опозорен, ему было стыдно. Оказавшись на темной улице, он встал в полный рост и взглянул наверх, в сторону Арчуэй. Дуга тянулась через ночь. Единственный пролет обещал сладостное облегчение. Мост самоубийц.

Он припарковался на близлежащей улице и взошел на мост. Под ним электрические огни омывали Лондон низким напряжением. Свет был такой тусклый, что громадные размеры города казались неправдоподобными. Булл слышал его отдаленный рев, шелест ночи, последний вздох.

Перенести такое предательство он был не в силах. Все остальное, даже жуткую мысль о предстоящей слоновой болезни беременности, он был бы в состоянии вынести — но не предательство. Он не желал больше жить в мире, в котором находили убежище такие двуличные особы. Он схватился за старые бронзовые перила и приготовился перепрыгнуть их одним махом, как опытный прыгун с шестом (в конце концов, он действительно был неплохой атлет). Он был готов к встрече с ним или с ней. С тем, кто сыграл с ним эту злую шутку, кого он мог назвать своим создателем.

Эпилог

Но Булл не убил себя. Вместо этого он нашел на дне своего платяного шкафа отчаянно немодные штаны — бананы и, пряча в них беременную ногу, отлетел в Сан-Франциско.

Там, на Заливе, где даже солнце светит так, что недоверие отступает, и живут люди, более привычные к разного рода странностям, Булл выносил дитя их с Аланом любви. Родился мальчик, и Булл, склонный к номинативному атавизму, окрестил его Епископалиан.

Непомерные счета из клиники и еще более умопомрачительные суммы за молчание — все это более чем неожиданно полностью покрыл специальный страховой полис для игроков в регби. Это доказывает, что статистики страховых компаний сегодня работают по призванию — занимаются своим делом.

Если будете когда-нибудь проходить мимо парка «Армз Кардифф» — не то чтоб это было крайне оживленное место, — загляните в магазинчик спорттоваров, там еще продают сувениры — вещи знаменитостей. Вас встретит крупный рыжеватый мужчина, и, даже если вы вполне ясно дадите понять, что ничего покупать не собираетесь, рядом с этим простым обаятельным человеком с открытым честным лицом вы почувствуете себя как дома.

Даже не будучи валлийцем, Булл прижился, и местные считали его своим. Его спортивный энтузиазм и любовь к великой игре никогда не подвергались сомнению. Отсутствие матери, правда, вызвало кое-какие пересуды в спортивных кругах, когда он переехал в Кардифф. Но спустя несколько лет его крупный, смуглый и очень симпатичный сын Кеннет стал всеобщим любимцем и заводилой среди местных ребят.