Коллекционер

Евпланов Андрей Яковлевич Коллекционер

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь] Оставить комментарий © Copyright Евпланов Андрей Яковлевич (evplanov@narod.ru) Обновлено: 20/04/2012. 356k. Статистика. Роман: Детектив Андрей Евпланов

Коллекционер

(роман-притча)

Этот Турист, как из-под земли возник, точнее и не скажешь. А тут еще

дождь. Он то усиливался, то едва накрапывал, как будто собирался с силами,

или обдумывал, что бы выкинуть такое, чтобы автомобилисты встали на

уши, и не найдя ничего лучшего, обрушивался на дорогу сплошной стеной.

Так что все, кто осмелился все-таки выехать на ночь глядя за город, поневоле

ехали медленно, как на похоронах, напряженно всматриваясь в каждый метр

дороги, который выхватывал из мокрой темноты свет фар. И все-таки этот

Турист как-то выскочил на дорогу, так что Будылин не усмотрел. Только

тень мелькнула, и затем глухой удар...

Будылину поначалу даже в голову не пришло, что он сбил человека,

может, кошку или собаку - удар был совсем не сильный. Сначала он даже не

хотел останавливаться, противно было думать о том, как холодные струи

дождя попадут за шиворот. Но потом он представил себе раненую собаку,

которую к утру беспощадные колеса превратят в коврик, и, развернув,

машину поехал осматривать место происшествия.

Это место он сразу нашел, там был указатель на Шевелево, но никакой

собаки там не было, ни дохлой, ни покалеченной, а сидел человек на ящике и

ел хлеб.

- Ты что тут делаешь? - спросил Будылин, хотя и так было ясно, что

человек делал сидя на ящике.

- Ем, - услышал он в ответ. Голос был молодой, звонкий.

Будылин подошел поближе, посветил фонариком. Так и есть: почти

мальчишка, волосатый овощ с жиденькой бороденкой и рюкзачком за спиной

- ну прямо турист-автостпщик, ждет попутку среди ночи под проливным

дождем, и уписывает булку.

- Я здесь, кажется, собаку сбил, ты ее не видел? - спросил Будылин.

- Нет, собаки здесь не было, это вы меня сбили, - ответил Турист, не

переставая жевать.

- Какого ж черта ты под машину кидался, жить надоело?

-Я просто голосовал, а вы меня не заметили, и наехали. Вы не

подумайте, жить мне очень даже нравится, а если бы и не нравилось, я все

равно не смог бы нарочно бросится под машину. Говорят, самоубийцы, это

слабые люди, а мне так кажется, что они посильней нас. Вот, однажды, у нас

в детдоме воспитатель сильно избил меня за то, что я не сказал ему, кто у

него украл кинокамеру. И мне стало очень обидно, потому, что я даже не

знал, кто это сделал, а тут уборщица нашла камеру в кладовке, а ребята

подумали, что это я проследил, куда они спрятали вещь, и рассказал все

уборщице, которая иногда угощала меня пастилой. Мне стало так обидно,

что я назло всем решил повеситься, и даже приготовил бельевую веревку, но

как только подумал, что завтра по телевизору будут показывать "Белое

солнце пустыни", а я не увижу, и вообще ничего никогда не увижу, потому

что меня больше не будет, так сразу бросил веревку и убежал.

- С головой то у тебя все в порядке?

- В порядке, только колено побаливает, но это скоро пройдет.

- А куда тебе ехать?

- В Кирсановку.

- Ну, садись в машину, подвезу, а то еще сдуру под самосвал угодишь.

Турист запихал в рот остатки хлеба, и, прихрамывая, пошел к машине,

нескладный, худой, как будто весь на шарнирах, как будто клоун по

телевизору - при ближайшем рассмотрении, он оказался старше, чем

показалось с первого взгляда. Ему можно было дать и двадцать и тридцать, и

месяц за бродяжничество.

- Тебе, какое место в поселке?

- Не знаю, может, подбросите на станцию, а утром я разберусь. Я

собственно, в этих местах никогда не бывал. Мне один дядя с Украины

сказал, что здесь строят дачи и нужны плотники.

- Так ты плотник, а я думал поэт или рок-музыкант.

- Нет не музыкант, да и плотник из меня почти никакой, так кое-чему

научили в детдоме, но мне нравится работать по дереву, оно такое

податливое, и пахнет приятно. У нас в детдоме была столярная мастерская,

там нас учили делать табуретки, полки и разделочные доски. Раз в месяц

учитель труда возил наши поделки в город и сдавал в магазин. Он ругался,

когда мы делали что-нибудь не так, говорил, что у нас руки не из того места

растут, мог дать подзатыльник в сердцах, но все равно я ему очень

благодарен, за то, что теперь могу заработать себе на жизнь.

Там в мастерской были такие стеллажи, на которых сушились доски.

От них шел такой приятный смолистый дух, что казалось, будто гуляешь в

сосновом лесу. Я иногда, когда в мастерской никого не было, забирался на

самый верх и представлял, что лежу на лесной поляне, и меня вот-вот

позовут домой обедать.

Однажды я так замечтался, что уснул, а мастерскую закрыли на три

дня, потому что начались майские праздники, и всех старшеклассников

повезли на экскурсию в город. Я, конечно, мог стучать в дверь или кричать в

окно, чтобы меня выпустили из мастерской, но тогда мне бы попало, меня за

это могли посадить в подвал, а я не переношу, когда тесно и темно. У нас

был такой карцер в подвале, туда сажали тех, кто воровал и попадался. Я не

воровал, но однажды меня там заперли, заодно с теми, кто стащил из

красного уголка бархатное знамя. Там был очень низкий потолок, с которого

капала вода. Вот я и решил переждать праздники в мастерской, а потом,

когда ребята придут на урок труда, незаметно с ними смешаться. Вполне

могло случиться, что никто из воспитателей меня бы не хватился - ну,

увязался со старшими в город и все дела. А ребята могли подумать, что я

удрал из детдома, и держали бы язык за зубами. У нас многие мечтали удрать

из детдома, и, не потому что там так уж было плохо, а потому что просто

хотелось как живется в других местах.

Он замолчал, как будто ушел в воспоминания, и закрыл за собой дверь.

Определенно он был сейчас там, в своей мастерской, лежал на смолистых

досках, подложив руки под голову, и думал о том, как будет путешествовать,

когда вырастет.

- Ну, и чем закончилось твое приключение? - спросил Будылин, когда

понял, что остался один в машине.

- Какое приключение? - Турист все еще где-то летал.

- Ты уснул в мастерской, тебя заперли, а что было потом?

Будылин вдруг поймал себя на мысли, что поступает вопреки своему

принципу невмешательства в жизнь незнакомых людей. Какое ему дело до

детских переживаний этого овоща, которого он знать не знал, и знать не

желал.

Но Турист как будто ждал его вопроса. Он сразу оживился и покатил,

как под горку.

- Сначала мне было очень интересно, потому что один в мастерской и

можно был трогать все инструменты и вырезать, что хочешь из дерева, и

никто не скажет, что ты мучаешься дурью, но на следующий день очень

захотелось есть. Вода там была в умывальнике, а еды, конечно, никто не

оставил. Я попробовал жевать тонкие стружки, но вкус у дерева оказался

гораздо хуже, чем запах. Я уже про себя согласился с тем, что умру от

голода, но тут пришла уборщица тетя Клаша, и освободила меня. Она повела

меня к себе и накормила холодными котлетами. Я никогда в жизни не ел

таких вкусных котлет. В общем, никакое это не приключение, я даже не

знаю, зачем вам все это рассказал. Это все моя болтливость. Уж и

доставалось мне за нее, один раз мне даже хотели зашить рот.

- Как это зашить? - Турист начинал забавлять Будылина, посреди

необъятной темени и сырости его треп был сейчас как раз кстати.

- В прямом смысле слова, иголкой с ниткой. Они уже связали меня по

рукам и ногам и иголку приготовили, прокалили над свечкой, чтобы не

внести заражение.

- Кто это они?

- Извините, вот видите, как я плохо рассказываю, перескакиваю с

одного на другое, ну как тут не рассердиться на мою болтовню. Они - это

больные, ну, психи, короче говоря. Они меня связали простынями, и уже

хотели приступать, но санитар меня спас. Он услышал возню в палате, и

заглянул узнать все ли в порядке, а там они мне рот зашивают.

- А, так ты псих, теперь понятно, почему тебя понесло под машину -

чертей ловил.

- Во-первых, я не псих, хотя и провел два года в психиатрической

лечебнице, просто у меня был тяжелый стресс после несчастного случая.

Первое время я совсем не мог разговаривать, а потом, когда вылечился, уже

не мог остановиться. Вот и вывел из себя товарищей по палате, да так, что

они хотели зашить мне рот. А во-вторых, чертей я никогда не ловил, я только

говорить не мог, у меня был такой спазм на нервной почве, а в остальном я

был как все нормальные люди. А вам моя болтовня не мешает, а то я и

помолчать могу?

- Да нет, ты очень хорошо рассказываешь, и речь у тебя поставлена как

у учителя словесности. У вас в детском доме наверно была хорошая

библиотека, из которой ты не вылезал. Ты говоришь, как сверчок стрекочет.

Знаешь, китайцы за большие деньги покупают сверчков для уюта. Кругом

непогода, ветер, снег, а в углу сверчок, и все уже не так печально.

- Ну, тогда я вам расскажу, как попал в психиатрическую больницу, а

то вы еще подумаете, что я кого-нибудь зарезал и съел.

- Постой, постой, кажется, там, на дороге кто-то голосует.

Дождь кончился или почти кончился, так что можно было видеть, что

происходит на дороге. После поворота на Кирсановку дорога стала узкой и

извилистой, справа и слева, почти вплотную к ней подступали деревья, а

впереди маячила фигурка в светлом плаще с поднятой рукой.

- Это женщина, - заключил Турист. - Ночью в такую погоду одна на

дороге...Может, что-то случилось?

Женщина попалась неразговорчивая, сказала только, что ей надо на

станцию, уселась на заднее сиденье, и молчок. Турист пытался ее

разговорить, стал рассказывать, как его однажды чуть не вытолкнули из

электрички за то, что он не хотел выпить пива, которым его угощали

подгулявшие подростки, задавал какие-то вопросы. Но она отвечала

односложно и с большой неохотой, попутчик ее явно не интересовал, да и

вообще ничего не интересовало кроме, наверно, цели движения. Судя по ее

напряженному выражению лица, можно было подумать, что она мысленно

все время подгоняет машину, и досадует на то, что едет слишком медленно.

- Опаздываете на электричку? - спросил Будылин только, чтобы

прервать напряженное молчание, которое начинало действовать ему на

нервы. Вдруг все неприятности, которые одолевали его в последнее время,

всплыли из глубины сознания: скандал, который ему закатила любовница,

перед тем как уйти к другому, непонятная болезнь жены, проблемы с

дочерью, отказы клиентов от контрактов.

- Ну, на электричку, вам-то что, - грубо ответила пассажирка, давая

понять, что не намерена вступать в контакт со случайными людьми.

"Вот дура, - подумал Будылин, - и чего бесится. Ее подобрали на

дороге, мокрую курицу, везут, куда ей надо, а она тут характер показывает.

Высадить на хрен и все дела".

Стараясь не выпускать из виду дорогу, чтобы не попасть ненароком в

выбоину, он мельком взглянул в зеркало заднего вида, чтобы получше

разглядеть пассажирку. Образ соответствовал голосу: стрижка короткая,

пиджачок в полосочку - стиль независимой женщины, которая и так на фиг

никому не нужна. Глаза глубоко посажены, брови выщипаны, губы тонкие -

не лицо, а маска в современной комедии дель арте - менеджер среднего

звена.

"Специалист по связям с общественностью в промышленной

компании, может быть даже с участием иностранного капитала, -

предположил Будылин. - Старательная сотрудница, читает "Коммерсантъ",

учила английский на корпоративных курсах, "откатами" не избалована, в

одиночку воспитывает сына-оболтуса, и думает, что с мужиками завязала раз

и навсегда. В общем, курица несчастная, каких сейчас полно развелось в

нашем несчастном отечестве".

За деревьями показались станционные огни, и машина выкатилась на

привокзальную площадь. Собственно, это была никакая не площадь, а

пятачок с огромной лужей посредине, зажатый с трех сторон лавками,

которые с некоторых пор стали "супермаркетами", киосками и ларьками,

сохранившимся с тех времен, когда Кирсановка еще считалась рабочим

поселком. В одном из "супермаркетов" горел свет, значит, ждали последнюю

электричку, чтобы все, кто не успел запастись спиртным заранее, могли

затовариться на месте.

- Railway station. Pleasant to you a way! - обратился Будылин к

пассажирке, чтобы проверить свое предположение относительно ее

социального статуса.

- Thank's, - криво усмехнулась менеджер по связям, как будто

отмахнулась от надоедливой мухи. Порывшись в сумочке, она сунула

Будылину сотенную бумажку и выскочила из машины прямо в лужу.

- Чума, - покачал головой Будылин, и протянул бумажку Туристу, -

Возьми, парень, тебе пригодиться.

Тот машинально взял купюру, аккуратно сложил ее пополам,

расстегнул рюкзачок, застегнул рюкзачок. Он явно медлил с уходом.

- А может у вас есть какая-нибудь плотницкая работа? Ну, там

подновить забор, укрепить крыльцо. Я и баньку могу поставить, только тут

помощник нужен. Но, если надо я могу поискать, говорят, тут где-то идет

большое строительство, так что наверняка понаехало много желающих

заработать.

- Банька у меня есть - там и переночуешь, - сказал Будылин, как будто

подумал вслух, - а утром позавтракаешь, и пойдешь искать работу. На

станции тебе, Турист, делать нечего, там даже приткнуться негде.

- Спасибо, только я не понимаю, почему вы меня туристом называете,

я ведь никогда не ходил в походы, хотя всегда хотел путешествовать, идти за

облаками и спать где ночь застанет, может прямо на траве.

- Наверно потому, что ты сам, как трава - дождик намочит, солнышко

обсушит и ты доволен.

Сто лет назад тут, где теперь поселок, были одни еловые леса да

болота. Ближайшее жилье располагалось за речкой - барская усадьба, где

некогда мучительно переживал период полового созревания великий поэт.

Потом всю землю в округе купила богатая вдова и меценатка

Кирсанова. Ее муж помимо нескольких магазинов владел еще и роскошными

банями, куда любили хаживать писатели, художники и актеры. Сама

Кирсанова тоже не была чужда искусству, в молодости она играла в театре

служанок. Вот она и задумала построить здесь дачи и сдавать их творческой

интеллигенции, и даже договорилась со своим старинным приятелем -

министром путей сообщения, чтобы вблизи поселка был полустанок.

Богема жить колхозом не захотела, из людей, близких к искусству, дачу

в поселке снимал только бухгалтер Румянцевского музеума. В остальных

домах жили чиновники средней руки.

После революции поселок стал вотчиной Большого театра. Рядом со

скромными домиками тщеславной банщицы выросли терема теноров,

чертоги дирижеров и шале балерин. Летом из распахнутых настежь окон

лились волшебные звуки кларнетов, скрипок и фортепьяно. По вечерам на

открытых верандах слышался смех небожительниц и звон бокалов. На

эстраде у пруда Нейгауз играл мазурки Шопена и пела Нежданова. Об этом

золотом времени сейчас напоминают только названия улиц - Рубинштейна,

Глинки, Шаляпина...

Тенора и балерины как-то незаметно растворились в массе

родственников. Дачи и участки великих делились сначала между прямыми

наследниками, потом между отпрысками наследников, и так до тех пор, пока

не теряли своей дачной привлекательности, и не превращались просто в

жилье для рабочих и служащих.

Эти уже жили здесь постоянно, возводили русские печи в летних шале,

обзаводились мелким рогатым скотом, копали огороды. На работу ездили в

Москву, благо до города рукой подать, а по выходным устраивали у пруда

гулянья с водкой, закусками и песнями под гармонь, которые часто

заканчивались мордобоем.

Новые времена здесь начались задолго до перестройки: сначала поле

между поселком и бывшей барской усадьбой облюбовали торговые

работники. Дачи директоров магазинов, товароведов и заведующих складами

до сих пор поражают своей аскетичной архитектурой. Один весовщик с

овощной базы построил себе огромный дом наподобие лабаза, всего с тремя

окнами, а продавец из Елисеевского - нечто вроде силосной башни.

Когда в поселке появились "новые русские", свободных земель по эту

сторону железной дороги уже не было, и они стали осваивать леса по ту

сторону. Их виллы с бассейнами и теннисными кортами составили как бы

отдельный поселок с тем же именем. Кто-то из местных окрестил его Санта-

Барбарой, но другим это показалось слишком сложным и они называли его

просто Новой Кирсановкой.

К тому времени только немногие аборигены имели работу в городе, а

"новые" предпочитали нанимать иногородних и даже иностранцев. Один

нефтяной король брал в охрану только китайцев, а алюминиевый магнат

уборщиц и кухарок выписывал аж с Филиппин.

Во время войны немцев остановили в десяти километрах от поселка. А

вот от безработицы и пьянства спасти его не удалось, впрочем, никто и не

спасал. Аборигены старого поселка вымирали, как во время эпидемии, на

смену им приезжали другие люди, переселенцы, беженцы и бог весть кто

еще.

Это были странные люди без роду и племени, без биографий, без имен

и даже без лиц. То есть какие-то биографии у них, конечно, были, но они

никого не интересовали, похоже, что даже самих приезжих. На вопрос "вы

чьи?" они недоуменно пожимали плечами. Имен их тоже никто не знал, да и

не хотел знать - много их тут понаехало, всех запоминать - много чести.

Одного аборигены звали Тот, Который в Кожаной Кепке, другого - Тот, Что

Заикается. А, что касается лиц, то для местных они все поначалу были на

одно лицо, как китайцы из охраны нефтяного короля.

Кое-кто, однако, был из ряда вон. Таких побаивались, и смеялись над

ними. И в этом был некий магический смысл, сохранившийся у людей в

подсознании с тех времен, когда смехом защищались от порчи. Больше всего,

конечно, местные насмехались над Клюкой. Это была большая и, наверно,

еще не старая баба, которая одевалась во все черное и ходила всегда с

палкой. Никто не знает, как ее звали на самом деле, откуда она взялась в

поселке, и, каким образом заняла бывший дом печника Евдокимова на улице

Глинки. Нет, конечно, чиновник, который оформлял на нее дом, знал, но

предпочитал держать язык за зубами. Когда она шла по улице, то казалось,

что это не человек идет, а какая-то огромная мрачная птица стелется над

землей.

Считалось, что она приносит несчастье тем, кому попадется навстречу.

Взрослые ее сторонились, а дети пугались. Хорошо еще, что она не часто

вылетала из своего гнезда, только за тем, чтобы купить картошки и какой-

нибудь крупы. Остальное ей, видимо, привозил муж или сын, кто их там

разберет, в общем, длинный носатый мужик, который раз в неделю приезжал

к ней на самосвале. Мужик тоже ни с кем не разговаривал, так что некоторые

сомневались, знает ли он по-русски.

У этой самой Клюки была странная особенность: она, когда шла из

магазина, всегда прихватывали кирпич с какой-нибудь стройки, не кирпичи,

а каждый раз только один кирпич, и при этом всегда заворачивала его в

платок и несла как ребенка, прижав к груди.

Сначала все возмущались, кирпичи-то денег стоят. Это раньше, когда

все вокруг было ничейное, народ смотрел сквозь пальцы на расхищение

государственного имущества, а сейчас-то все хозяйское, за все уплачено. Ее

материли, бывали случаи, когда спускали собак, но матюги отскакивали от

нее, как горох, а собаки от нее сходили с ума, скулили и жались к ногам

хозяев. В конце концов, люди перестали обращать внимание на это мелкое

воровство, кто знает что у нее на уме, может еще порчу какую наведет, ведь

эти приезжие на все способны.

По поводу кирпичей ходили разные слухи, одни говорили, что Клюка

копит кирпичи на новый дом, другие уверяли, что видели собственными

глазами, как ее носатый хахаль грузил в машину целые груды кирпичей. Кто-

то пустил слух, что у Клюки когда-то был ребенок, который умер в

младенческом возрасте, и с тех пор она помешалась - собирает кирпичи и

тетешкается с ними, как с детьми, и будто бы однажды видели, как она

сидела на крыльце и давала кирпичу сиську.

Это уж была совсем невероятная версия, но именно в нее почему-то все

поверили, и перестали шугать несчастную мать. Теперь к ней относились с

участием, особенно женщины. Любят у нас страдальцев за то, что рядом с

ними даже неудачники чувствуют себя немного везунками. У кого сын был

горьким пьяницей, у кого - не вылезал из тюрьмы, но они были все же

живые, и в детстве даже давали поводы для радости: смешно коверкали

слова, ели с аппетитом. Клюка была лишена даже этих микроскопических

радостей, ну какое женское сердца останется равнодушным к такой беде.

Женщины пытались выказать ей свое сочувствие, тяжело вздыхали,

когда она заходила в магазин, пытались заговорить. Но та вела себя

заносчиво, ни с кем не здоровалась и даже не смотрела в их сторону,

покупала свою картошку и крупу и летела в свое одинокое, горькое гнездо.

И тогда все махнули на нее рукой: что с нее взять с дуры несуразной,

все у них не как у людей у этих приезжих. Ее просто перестали замечать, и

даже когда она вдруг куда-то пропала, никто ее пропажи не заметил.

Прошло несколько дней, прежде чем в поселке узнали, что Клюка

умерла. Ее труп обнаружил сосед, который забрел к ней в дом, чтобы

спросить спичек. Она лежала на полу одетая во все черное, держала в руках

палку и уже начала разлагаться.

Самое удивительное, что ни во дворе, ни в доме не оказалось ни одного

кирпича, но зато было полным полно кошек. Он были и в комнате, и на

веранде и на чердаке - жирные разномастные котяры. Они сидели, лежали,

шлялись туда сюда и ничто их не смущало, ни присутствие чужого человека,

ни запах разлагающейся плоти. Самого рыжего и наглого кота Будылин взял

к себе, и назвал Кирпичом.

Этот Кирпич взял моду будить хозяина ни свет ни заря. Устоится на

постели в ногах, и давай месить одеяло передними лапами. Жена и дочь

спали внизу в отдельных комнатах, а Будылин облюбовал себе мансарду.

Летом в жару там, конечно, было душновато, зато окна выходили в сад, и

казалось, что ты на корабле плывешь навстречу небу по зеленым волнам.

Дача в Кирсановке досталась Будылину от отца, довольно известного в

Москве стоматолога. А тот купил ее по случаю у директора комиссионного

магазина, который уезжал на историческую родину. По счастью у торгаша

был вкус, или лучше сказать здравый смысл, он не стал подобно своим

коллегам воздвигать боярские хоромы с бойницами вместо окон, а построил

просто дом, в котором было бы удобно жить. Будылин-старший не строил

ничего кроме зубных мостов, и потому оставил дом в том виде, в каком его

оставил прежний хозяин. Сам он был человеком сугубо городским и на даче

чувствовал себя не в своей тарелке. Загородный дом он купил на всякий

случай, для внуков, как он говорил. Когда у Будылина-младшего родилась

дочь Кристина, отец отдал ключи от дачи сыну, и вздохнул свободно -

теперь ему больше не нужно было ездить за город - проверять целостность

своей недвижимости, и все свободное время он мог посвятить любимым

занятиям: чтению военных мемуаров и преферансу.

Сын принял отцовский дар без энтузиазма. Дачная жизнь его тоже не

привлекала, круг его интересов не выходил за пределы города. Он окончил

сценарный факультет ВГИКа, и привык к богемному образу жизни. К тому

же была у него одна страсть, которая предполагала постоянное общение с

людьми.

На вскидку Будылину можно было дать лет тридцать - тридцать пять,

на самом деле ему уже стукнуло сорок. Моложе своих лет он выглядел

благодаря здоровому образу жизни. Курил он изредка - сигару под виски, пил

только очень качественные напитки, два раза в неделю по утрам плавал в

бассейне, а по вечерам занимался фитнесом в престижном клубе на Чистых

прудах. И, тем не менее, был болен, болен тяжело и безнадежно с самого

детства, с трех лет.

Все началось с того, что он, уронил бабушкину шкатулку с рукоделием

и рассыпал по полу пуговицы. Он уже хотел собрать их и поставить

шкатулку на место, но вдруг замер - многообразие перламутровых,

костяных, стеклянных, пластмассовых и металлических кружочков

очаровало его. Одни были простые как таблетки аспирина, которыми

бабушка пичкала его, когда он промочил ноги на прогулке и слег с

температурой, другие сверкали всеми гранями, как камушки с маминого

медальона, третьи были сами как старинный медальон - все в причудливых

завитушках. Они были такие разные, но все же это были пуговицы, а не

какие-нибудь монеты. Именно это и произвело на него самое большое

впечатление: неожиданно он открыл для себя закон пуговицы, по которому

один предмет может иметь бесконечное число форм. Он поднимал с пола

каждую пуговицу по отдельности, и подолгу рассматривал, прежде чем

положить ее в шкатулку.

Бабушка, которая застала его за этим занятием, взяла в руки шкатулку

и тоже стала перебирать пуговицы.

- Вот эта перламутровая от дедовых кальсон. Военным по уставу

полагались кальсоны с завязками, но дед предпочитал пуговицы. Пришлось

мне переделывать так, как он желал.

А эта стеклянная от моего зеленого креп-жоржетового платья. Дедушке

в министерстве выделили билеты в "Большой" на "Лебединое озеро", а мне

не в чем было пойти, и вот я за два дня сшила себе платье, благо у соседки

была хорошая выкройка. А вот эта, обтянутая кожей...

- Эта от жилета палача, он потерял ее, когда рубил третью голову Змею

Горынычу, которого взял в плен Иван Царевич. А эту с золотыми

финтифлюшками потеряла принцесса, когда гуси-лебеди несли ее в

тридевятое царство.

В три года он был уже достаточно "наслушанным" мальчиком, то есть

хорошо помнил все сказки, которые ему читала бабушка, пока он ковырял

ложкой в тарелке с манной кашей. Он не только помнил все эти

фантастические истории про царевичей, говорящих коней и отважных

солдатиков, но и умел их раскладывать на части, а потом собирать на свой

лад. Кощей Бессмертный у него запросто мог встретить на балу у короля

Белоснежку в образе Бабы Яги и влюбиться в нее без памяти. Семеро козлят

могли найти приют в доме медвежонка Винни. Для каждой пуговицы у него

была своя история. Ежедневно после полдника он раскладывал их на столе и

подолгу шептался с ними.

Поначалу это тревожило родителей, но приятель отца, побеседовав с

мальчиком, успокоил их, объяснив его поведение обостренной

восприимчивостью мальчика ко всему необычному.

"Это признак нарождающегося таланта, - сказал он. - Из мальчика в

будущем может быть получится новый Андерсен, Репин или Чайковский. Не

мешайте ему коллекционировать предметы. Для него это способ познания

мира".

В конце концов, бабушка подарила ему свою шкатулку, а мама

объявила всем друзьям и знакомым, что ее сын коллекционер. В то время

было очень модно иметь какое-то хобби, коллекционировать марки, монеты,

самовары.

Теперь все друзья и знакомые, которые приходили в гости к

Будылиным тащили в дом пуговицы. Это было очень удобно, не нужно было

искать по магазинам заводные машинки, конструкторы и наборы цветных

карандашей - в то время не было дома, в котором бы не имелась заветная

коробочка с пуговицами.

Будылин младший, однако, был разборчив в подарках, новые, прямо из

магазина, брезгливо отодвигал в сторону, зато старым, с историей радовался,

как какой-нибудь архивариус радуется старинной рукописи.

К пяти годам его коллекция насчитывала около ста настоящих

раритетов. Среди них была золотая пуговицы с лилией с камзола кого-то из

Людовиков, японская перламутровая в виде хризантемы и целых пять штук

якобы принадлежащих Петру I, три их которых, впрочем, были

пластмассовые.

Чем больше было в коллекции "артефактов", тем интереснее были

истории, которые для них сочинял мальчик. Сказок ему уже не хватало,

теперь ему были нужны исторические романы, книги о дальних странствиях

и приключениях. Потом и этого стало мало. В десять лет он знал почти

наизусть тургеневские "Записки охотника", стихи Пушкина, Блока и Евгения

Евтушенко. А в пятнадцать с ним случился конфуз, который чуть не излечил

его от хронической болезни.

В его классе появилась новая девочка - Марина, и как это водится,

сразу все мальчишки в нее влюбились. Но предпочтение она отдавала

Будылину - сразу же пригласила его на свой день рождения, затеяла игру в

ручеек, и все норовила выбрать его себе в пару. Будылину она нравилась, но

он до сих пор не слишком интересовался особами противоположного пола и

потому не знал что предпринять, чтобы как-то укрепить отношения. Более

опытные друзья посоветовали ему пригласить девочку на концерт какой-

нибудь популярной группы. Через отца он достал билеты очень модную

тогда польскую группу "Червоне гитары". Марина была в восторге, и все

говорила, что в ее родном городе все "обоссались" бы от зависти, узнав, что

она слушала живьем "Червоных гитар". Ее непосредственность покоробила

столичного мальчика, но виду он не подал - может у них в Сибири вообще

все так выражаются. В перерыве он угощал ее мороженым, как какой-нибудь

Евгений Онегин и рассказывал ей о своем дедушке, который был адъютантом

самого Ворошилова. Дедушка Марину не заинтересовал, а вот отец ее

заинтересовал.

- А правда, что твой батяня сверлит зубы Брежневу? - спросила она,

облизывая сладкие пальчики. - Мать говорит, что у вас, небось, каждый день

на завтрак красная икра, а на ужин черная.

- Вот и неправда, - смутился Будылин. - У нас никто икру на дух не

переносит. Покупаем иногда для гостей, но только редко. А знаешь, пойдем к

нам, я тебя познакомлю с мамой и бабушкой, а может и папа с работы придет

пораньше.

Бабушку, открывшую им дверь, Марина проигнорировала, не то чтобы

совсем, а так, буркнула себе под нос "здрасьте", зачем-то сняла туфли, и в

одних носочках прошла в гостиную.

- Ой, какая люстра, - всплеснула руками девочка, как в театре в Омске.

Почем брали?

- Это старинная, отцу подарил один генерал, которому пуля

разворотило челюсть. Десять операций понадобилось, чтобы ее

восстановить, - объяснил Будылин-младший, который считал отца

настоящим светилом стоматологии.

- За десять операций мог бы всю обстановку подарить, - сказала

Марина, остановив взгляд на довольно потертом кожаном диване.

Потом пили чай в маленькой комнатке Будылина-младшего. Марина

уплетала пирожные, болтала ногой и обсуждала одноклассников.

-Ваша Стеклова просто змея. Спрашивает так ехидно: "А что у вас в

Сибири все носят индийские джинсы? Это последний писк, да?". Знает же,

стерва, что у меня не индийские джинсы, а настоящие японские. А Чеглоков

ржет как мерин, просто придурок какой-то. Кормилицын вроде ничего

мужик, только свихнутый на своем футболе. Евсеев симпатичный парень, но

одевается как колхозник.

- А с кем бы ты могла дружить? - робко спросил Будылин.

- Да ладно, сам знаешь.

Будылин догадывался, и его вдруг затопила теплая волна незнакомого

чувства. Он перевел дух, окунулся в ее глаза цвета морской волны и поплыл.

- А хочешь, я покажу тебе свои сокровища? - предложил он, чтобы

продлить состояние близости с девушкой, которая ему нравилась.

- Золото, брильянты?

-Лучше, - он полез в шкаф и достал заветную шкатулку.

- Пуговицы? - удивилась Марина, когда он высыпал на стол свои

самые ценные раритеты.

-Эту коллекцию я собирал тринадцать лет, - открыл свой диагноз

Будылин. - Вот эта зеленая бомбошка с камзола французского короля, эта

серебряная обошла вокруг света с адмиралом Крузенштерном, а эта с

двуглавым орлом от парадного мундира графа Бенкендорфа...

- Она, что, правда, золотая?

- Да нет, медная наверно.

- Фигня все это, - скривила свои полные губки Марина. - Выбрось это

говно на помойку. Собирать надо ценные вещи, картины или там старинный

фарфор. Это дело прибыльное: купил - продал - заработал. Лучше всего,

конечно, фарфор, а я могла бы тебе помогать, ходить по комкам, смотреть

что почем.

Но Будылин ее уже не слышал, он смотрел то на свои сокровища, то на

гостью и не понимал, что происходит, какое право имеет эта девчонка

отзываться о его коллекции. Да кто она такая в конце концов? Да вот этот

серебряный кружочек с кителя Крузенштерна заслуживает большего

уважения, потому что он видел архипелаг Туамоту.

-Собирай что хочешь, а мне моя коллекция нравится, - сказал он, едва

сдерживая себя, чтобы не нагрубить гостье.

- Ну и фиг с тобой, пуговичник несчастный, бросила она ему на

прощанье и ушла.

Будылина потом еще долго называли Пуговичником, но кличка не

прижилась, он был сильным, спортивным мальчиком и не давал спуску

обидчикам. Кличка не прижилась, а шок испытанный им после первого

свидания чуть не излечил его от тайной болезни. Почти месяц не открывал он

свою шкатулку, но потом все-таки не выдержал, открыл, посмотрел в

последний раз на свои сокровища, закрыл крышку и отправил шкатулку на

антресоли, в компанию к старым конькам и фотоаппарату "Лейка".

Он решил, что больше никогда ничего не будет собирать, что

взрослому человеку, каковым он себя считал, не к лицу заниматься такими

глупостями. Вот учеба, спорт, книги, это достойные занятия, а

коллекционирование блажь бездельников. Но ни спорт, ни книги не могли

заполнить пустоту, которая образовалась в его жизни. Он пытался заполнить

ее увлечением кино, ходил на все премьеры, ездил к черту на кулички в

какой-нибудь клуб камвольной фабрики, где крутили фильм Бергмана, знал

всех итальянских неореалистов. Однажды после просмотра старой

французской комедии в Фернанделем, он возвращался домой пешком, и

вдруг на углу возле пивного ларька увидел Фернанделя с кружкой в одной

руке и воблой в другой. Судя по выражению лица, двойник актера

испытывал блаженство. Он заметил, что мальчишка уставился на него, и

подмигнул:

- Что, малой, пивка захотел, а спросить стесняешься? Давай деньги, я

возьму.

Будылин, все еще зачарованный сходством пьянчуги с великим

комиком, достал из кармана рубль. Двойник взял ему кружку мутноватого

напитка, и поделился воблой.

- Сдачу потом, у хозяйки вся мелочь кончилась, - заржал он, сделал

большой глоток и облизнулся. - Приходи завтра, я завсегда здесь в это время

бываю. Меня дядей Колей зовут.

Будылин терпеть не мог пива, даже хорошего импортного, которое

отец иногда покупал в "Березке", но все же хлебнул пару раз из кружки за

компанию, его заинтересовал Лжефернандель, и ему захотелось узнать о нем

больше.

- Дядя Коля, а у вас нет случайно родни во Франции?

- Ты что шпион? Хочешь меня завербовать? Так я готов, двести рулей в

месяц, все секреты сантехники у тебя в кармане. Я, бывает, и у генералов

краны чиню, у Баталова в квартире бывал, у них засор был, засрали значит

трубу...

Дядя Коля оказался словоохотливым, от него трудно было отвязаться,

пришлось допить пиво. Распрощавшись с новым знакомым, Будылин вышел

на бульвар и вдруг увидел артиста Баталова. Он был совсем как настоящий

только маленького роста. Он стоял возле детской коляски и читал газету.

Тихая радость разлилась по всему телу Будылина. Такое чувство

наверно испытывают наркоманы, когда введенный в вену препарат начинает

действовать. Это был рецидив его хронической болезни. Он теперь знал, что,

а точнее кого будет коллекционировать.

Коллекционировать двойников оказалось далеко не так просто, как

пуговицы. Двойников никто не дарил, их нельзя было купить. На них нужно

было охотиться на улице, в метро, в магазинах. Нужно было тренировать

зрительную память, и, конечно же, знать в лицо множество известных

личностей, а для этого нужно было каждый день пролистывать газеты,

смотреть по телевизору сводки новостей, ходить в кино. Все это Будылин

делал с удовольствием. А уж сколько удовольствия оставляла ему удачная

охота.

Чтобы причислить двойника к коллекции, мало было его опознать,

нужно было еще и определить его место жительства, узнать, чем он

занимается, и как его зовут. "Оприходованный" экземпляр непременно

должен был иметь свою историю, если таковую узнать было трудно, на

помощь приходила фантазия. Часто сбор информации был сопряжен с

опасностями. Далеко не всех людей можно было расположить к себе с

помощью кружки пива, как дядю Колю, большинство людей не шло на

контакт, а некоторые, почувствовав за собой слежку, могли сообщить в

милицию или просто поймать и надрать уши.

Кто-то принимал несчастного коллекционера за вора, кто-то за

извращенца. Пару раз его задерживала милиция, однажды двойник Есенина

отколошматил его так, что неделю пришлось отлеживаться дома. Но

Будылин был счастлив, потому что в погоне за двойниками обрел себя.

Повзрослев, он стал меньше интересоваться двойниками и больше

историями, но когда он видел двойника, в нем пробуждался прежний азарт. И

бывало, что он сам становился героем любопытных историй, особенно, когда

ему попадались двойники известных красавиц.

Ирина окончила театральный институт, но не играла ни в театре, ни в

кино, в провинцию ехать не хотелось, а в столице мест не нашлось. Она

работала натурщицей в художественном училище раз в неделю. У нее были

пышные волосы, большие белые груди и широкие бедра. Преподаватели

говорили ей, что она очень похожа на Клару Лучко в кинокартине

"Кубанские казаки". Студенты любили рисовать ее с косой и в кокошнике. За

глаза они ласково называли ее Буренкой, не Коровой и не Телкой, а ласково -

Буренкой. Над другими натурщицами они изгалялись, как могли: та у них -

Насос, эта - Раскладушка, а Ирину щадили.

Платили ей по десятке. В месяц получалось рублей тридцать. Этого

хватало, чтобы заплатить за квартиру, за телефон и купить единый проездной

билет на месяц. На "обнаженку" студенты скидывались дополнительно, и

выходило прилично.

На еду давала мать. Помимо денег она привозила еще и кое-какие

продукты. С некоторых пор мать работала бухгалтером в подмосковном

пансионате. Там и жила круглый год - комната служебная, питание

дармовое. Это давало ей возможность кое-что откладывать для дочери.

Свежий воздух, размеренный образ жизни - что еще нужно на старости

лет. Впрочем, у нее была и еще одна причина уехать за город - хотела дать

дочери "пространство для маневра", проще говоря, создать условия для

личной жизни, которая никак не складывалась.

Ирина говорила, что она и так счастлива, что она больше не хочет

выходить замуж, что замужество похоронит ее как творческую личность, но

у матери было другое мнение на этот счет. Мать хорошо знала дочь и не

очень-то верила, что Ирина сможет когда-нибудь сниматься в кино или

играть в театре без мужского участия.

В последний раз Ирина снималась еще до замужества, еще на

последнем курсе театрального института. Она играла роль стервы, которая

отбила мужа у порядочной женщины. Та женщина потом отравила себя и

своего неверного мужа газом, а стерва осталась вдовой с ребенком на руках.

Такая вот назидательная история.

Партнером по фильму был известный актер. Он все время старался

оторваться от сценария, трактовал эпизоды на свой лад и спорил с

режиссером, то есть "тянул одеяло на себя", как говорят в театре. Партнеры

ему потакали, режиссер уступал и только дебютантка Ирина, казалось, была

совершенно равнодушна к творческому горению кинозвезды. На самом деле

она просто не знала как себя вести в подобной ситуации, чтобы не показаться

полной идиоткой. Рядом с неистовой звездой она чувствовала себя

деревянной куклой. В конце концов, все это сказалось на ее игре. Режиссер

даже хотел снять ее с роли, хотя треть картины была уже отснята, но

ограничился тем, что обкорнал ей текст. В результате, критики и зрители

совершенно не приметили Ирину, несмотря на то, что фильм имел успех, и о

нем много говорили, в том числе и по телевизору. В общем, Ирина не

использовала свой шанс, а это всегда плохо сказывается на актерской

карьере. Ее больше не приглашали на пробы, хотя она каждый месяц меняла

фотографии в мосфильмовской картотеке актеров.

Впрочем, делала она это, скорее из чувства долга перед близкими и

друзьями, нежели из искреннего желания сниматься в кино. Скорей всего

Ирина бы даже отказалась от роли, получи она вдруг приглашение. Чего

греха таить, ее способностей хватило только на то, чтобы с грехом пополам

закончить институт, поступлению в который в свое время способствовала ее

мать, которая тогда работала в институтской бухгалтерии. Увы, бремя

актрисы оказалось для Ирины слишком тяжелым, и она об этом знала, хотя и

не признавалась никому. Даже роль супруги Ирина не потянула. Ее мужем

был сокурсник, по мнению преподавателей, подававший большие надежды.

После института он стал диктором на радио, и до сих пор подает надежды по

третьей программе.

Нельзя сказать, чтобы у Ирины не было желания стать хорошей женой.

Она старалась в меру своих сил и способностей, научилась даже готовить

мясо по-парижски. Но свекровь слишком любила своего сына, чтобы

доверить его желудок дебютантке. Ей не нравилось, когда Ирина что-нибудь

делала, но еще больше ей не нравилось, когда невестка сидела без дела.

Постепенно жизнь Ирины в доме мужа становилась невыносимой, и,

наконец, она не выдержала и похудевшая, заплаканная вернулась к матери.

"Ты, Ириша, не тушуйся, - сказал ей один веселый человек, берейтор

из цирка, который появился в ее доме сразу после развода. - Взять хоть

лошадей: они бывают, как известно, рабочими, беговыми и для выездки.

Хозяйство ты, надо признаться, не тянешь - вон у тебя посуда грязная по

пять дней в раковине лежит. В театре и в кино у тебя полный сбой. Стало

быть, ты создана для выездки. Ну-ка, мать пройдись. Я от тебя балдею..."

Оправившись после тяжелого поражения на семейном фронте, Ирина

попыталась сходу вернуть утраченные позиции. Многие мужчины оказывали

ей внимание, но охотников жениться что-то не находилось.

Дольше всех за Ириной ухаживал поэт Колобанов. Вообще-то он

торговал пепси-колой на Курском вокзале, но это не мешало ему писать

стихи о дальних странствиях и даже печатать их в газете "Советская

торговля".

Честолюбия у продавца хватило бы на трех поэтов. Ему мало было

стихов, ему хотелось жениться на известной актрисе, пусть даже

разведенной, но непременно на актрисе, и очень желательно, чтобы на

известной. По образованию Ирина ему подходила. Оставалось только

устроить ее по специальности и вывести в знаменитости.

Ирина не возражала. Под руководством Колобанова она выучила

наизусть несколько глав из "Руслана и Людмилы" и отправилась в

филармонию на суд худсовета, но так туда и не дошла. По дороге ее охватил

мандраж. Она купила билет в кино и с удовольствием посмотрела детектив,

а, вернувшись, домой, сказала Колобанову, что худсовет был в восторге от ее

чтения, но ставок пока нет. Как только появятся, ей позвонят.

Колобанов принял это сообщение довольно спокойно, и договорился с

одним знакомым режиссером, который работал в народном театре при клубе

мебельщиков, чтобы он зачислил Ирину в свою труппу. С "мебельщиками" у

нее тоже ничего не вышло. Сначала они очень обрадовались, что в их

коллектив вольется профессиональная актриса, но, видя, что Ирина не

спешит "впрягаться в их телегу" - не учит текст, пропускает репетиции -

быстро к ней охладели.

Тогда Колобанов сделал еще одну попытку вывести свою подругу в

звезды. Он устроил ее на должность руководителя кружка художественной

самодеятельности в парке культуры и отдыха. "У всех актеров тяга к

режиссуре, - рассуждал он. - Так может в ней сидит Мейерхольд?"

Это было роковой ошибкой с его стороны. В кружке Ирина

познакомилась с Бориской и стала ходить с ним в кино и в кафе потихоньку

от поэта.

Этому Бориске еще не было и семнадцати. Он учился в десятом классе

и мечтал о театральной карьере. Ирина открывала ему глаза на систему

Станиславского и театр абсурда и не убирала его признательной руки со

своей коленки. Мальчик так обалдел от Ионеско, Беккета и сдобной коленки,

что однажды сбежал из дому к Ирине, захватив с собой томик Сент-

Экзюпери и гантели. Родителям он оставил записку: "Простите вашего

нехорошего сына. Он встретил женщину, без которой его жизнь не имеет

смысла. Не ругайте меня и не ищите. Ваш Боровичок".

Родители нашли его только через два дня. Он ни в какую не желал

возвращаться домой. Тогда они предложили Ирине триста рублей. Когда она

не взяла денег, они взволновались всерьез и подали заявление на имя

директора парка, заверенное у нотариуса, в котором говорилось, что под

видом занятий в театральной студии Ирина занимается растлением юношей.

Директор был не из пугливых, но его смутила печать нотариуса. Он

вызвал Ирину к себе, посочувствовал ей, а потом предложил временно, пока

скандал не утихнет, лечь на дно, то есть уйти по собственному желанию.

Ирина пожалела симпатичного директора и согласилась уйти по-хорошему.

Заодно она пожалела и Бориску, сообщив ему, что приласкала его из

педагогических соображений, чтобы он почувствовал уверенность в себе,

которая так необходима мужчине, как в жизни, так и на сцене.

Бориска плакал и порывался выброситься из окна, но Ирина отнеслась

к этому спокойно. Она дала мальчику горячего молока и проводила до дома.

Через год Бориска поступил в институт инженеров железнодорожного

транспорта.

После Бориски у Ирины было два "режиссера". Один из них оказался

макетчиком с телевидения, а другой безработным актером из Воронежа и

искателем столичной прописки.

- Ну, все, - сказала ей мать, когда раскусила воронежца. - С меня

довольно творческой интеллигенции. Или ты будешь жить как все

нормальные люди, или я уйду от тебя к чертовой матери. Моя квартира не

дом терпимости. Был бы жив отец, он не допустил бы этого безобразия.

- Хорошо, - согласилась Ирина, и мужчины на некоторое время

перестали появляться в ее доме.

От нечего делать она решила бегать трусцой для здоровья. Но скоро

забросила и это дело - в своих линялых тренировочных штанах с

вытолканными коленками и кедах неопределенного цвета она больше

походила на уборщицу, которая только что мыла подъезд, нежели на

спортсменку.

- Хватит, - сказала ей мать. - Ты совершенно не приспособлена для

самостоятельной жизни. На свободе ты теряешься. Тебя надо пристроить за

хорошего человека. Вся ваша богема - плесень. Положительные люди служат

в учреждениях. У нас в планово-финансовом отделе появился новый

сотрудник. Он кажется вдовец.

Вдовцу было под пятьдесят. Он пришел в гости с тортом и почти весть

его съел за чаем и разговорами. Трепаться он любил не меньше, чем есть. Во

время разговора он все время перескакивал с пятого на десятое и обо всем

судил так, как будто всю жизнь только этим и занимался, то есть затрагивал

такие тонкости и частности, что всех, кто его слушал, уже через пять минут

одолевала зевота. Особенно много подробностей он знал о сближении

галактик.

Ирина слушала гостя и думала: "Зануда, конечно, но видимо,

положительный. А может, положительный и должен быть занудой?.."

Вдовец был настолько положительным, что даже не пытался ухаживать

за Ириной, даже комплиментов в ее адрес не отпускал. Только посмотрел на

нее очумело, когда она, расшалившись, как бы невзначай, прижалась к нему

грудью, когда подавала пальто.

Видимо, это все-таки сработало. Через две недели, когда Ирина уже

думать забыла о вдовце, он вдруг позвонил по телефону и степенно, как

купец из пьес Островского, пригласил ее к себе в гости на чашечку кофе.

- Возьмите бумагу и карандаш, - сказал он, - и запишите мой

домашний адрес.

Он так долго и нудно объяснял Ирине, как найти его улицу, дом и

квартиру, что она уже на "третьем повороте" решила про себя, что никуда не

поедет.

- Ты неисправима, - сказала мать. - Бог с тобой, живи, как знаешь.

Она устроилась бухгалтером в загородный пансионат и в Москву

наезжала раз в месяц, чтобы передать дочери деньги и кое-какие продукты. А

Ирина, таким образом, обрела полную свободу.

И снова в ее квартире появились художники, режиссеры, актеры. Опять

пошли вернисажи, банкеты, богемные посиделки при свечах.

На одном из вернисажей ее заметил Будылин. Он сразу же определил

ее сходство с Кларой Лучко времен "Кубанских казаков" весь вечер

ухаживал за ней, и пошел ее провожать. Через месяц они поженились, а через

год у них родилась дочь Кристина.

Ирина не любила бывать на будылинской даче из-за того, что муж

иногда возил туда друзей, чтобы покутить на вольном воздухе. Она иначе как

притоном дачу не называла, и принципиально туда не ездила даже когда

родилась дочь. Естественно, и для дочери Кристины дом в Кирсановке не

стал родным. Родители сделали все, чтобы лишить ребенка детства -

устроили в школу с углубленным изучением английского языка и записали в

секцию плавания. По счастью, у нее не оказалось слуха, а то бы не миновать

ей еще и музыкалки.

В общем, в пестром кирсановском архипелаге дом Будылиных

оставался необитаемым островом. И оставаться бы ему таковым еще бог

знает сколько, когда б не чрезвычайные обстоятельства, которые заставили

семейство всерьез вспомнить о своей загородной собственности.

А началось после того, как Ирина узнала о существовании соперницы.

Однажды она почувствовала слабое жжение в желудке после еды. В общем,

обычное дело при гастритах. Это явление она расценила, как аргумент в

пользу диетического питания. Какая женщина не мечтает сесть на диету, но

все что-то мешает, а тут, как говориться, сам бог велит. После обстоятельной

консультации с очень авторитетным и дорогим диетологом, она, как ей

посоветовал врач, стала питаться правильно, но жжение не прошло и даже

усилилось. Тогда она ужесточила диету, но от этого ей лучше не стало, мало

того к жжению прибавились еще и боли. Они возникали внезапно и так же

внезапно проходили. Боли были не резкие, а тупые и продолжались они не

долго, можно было бы и потерпеть, в конце концов, но одно сознание, что у

нее в организме что-то не так, бросало Ирину в холодный пот. Она росла в

благополучной семье, вышла замуж за благополучного, хотя и несколько

легкомысленного человека, благополучно родила ребенка и никогда ничем

серьезнее ОРЗ не болела. Здоровье было для нее одним из столпов

благополучия, можно сказать даже его краеугольным камнем, и вдруг этот

столп покачнулся, этот камень покосился.

Говорят, некоторые люди очень чувствительны к настроению

Фортуны, она еще только подумала, а не изменить ли ей любимцу Васе с

Петей, а Вася уже рвет на себе волосы. Фортуна она ведь тоже женщина, и,

как все женщины жалеет слабых, хотя сильные ей нравятся гораздо больше.

Вздохнет она по несостоявшемуся роману, и с новыми силами берется

вытаскивать за уши своего баловня Васю.

Ирина не была ни слабой, ни глупой и в панику не впадала, а

обратилась к врачу, к очень авторитетному и очень дорогому

гастроэнтерологу. Тот, естественно, дал ей направления на анализы.

Результаты его почему-то не удовлетворили, и Ирине пришлось сдавать

анализы повторно плюс рентген и компьютерная томография. Только после

этого врач поставил туманный диагноз - возможно гастрит, но не исключена

и язвенная болезнь в редкой форме, в общем, нужно подождать пока болезнь

себя проявит, чтобы лечить уж наверняка.

Ирина предпочла худший вариант, и сразу же сообщила об этом мужу.

Эта новость повергла Будылина в психологический нокдаун. Он уже

давно решил для себя, что разведется с Ириной, и, казалось, ничто не сможет

поколебать его решения, но тут вдруг эта ее внезапная болезнь...

Обстоятельства изменились коренным образом, и теперь он уже не

знал, как ему поступать, ведь одно дело расходиться с благополучным

человеком, и совсем другое - оставлять в беде больную женщину.

Будылин никогда не считал себя человеком высокой морали, в детстве

он мог запросто подделать оценку в дневнике, чтобы получить деньги на

кино, потратить их на сигареты, и при этом не испытывать никаких

угрызений совести. Это был своего рода спорт, который давал ему иллюзию

удачливости. Впоследствии эту формулу он применял в отношениях с

женщинами: изменял жене с любовницей, а той - с другими женщинами, но

при этом действовал осторожно, чтобы никому не причинить страданий. Он

родился под знаком Весов, и потому стремился к равновесию, но

обстоятельства все время норовили вывести его из этого состояния.

Предстоящий развод был как раз таким неприятным обстоятельством, однако

болезнь жены, несмотря на всю ее трагичность, давала ему возможность

сохранить статус-кво в семейных отношениях, что избавляло его от многих

хлопот и стрессов.

Инцидент с дочерью подлил масла в тлеющий огонь. Вообще, Будылин

никогда специально дочерью не занимался, все, что он для нее делал - это

обеспечивал ее материально. Она росла, как цветок на подоконнике -

полили, удобрили и забыли до следующего полива. Она училась в

английской школе, регулярно посещала секцию плавания, но никогда не

была с отцом в зоопарке, как, впрочем, и с матерью. По замыслу родителей,

хорошее воспитание должны были ей дать хорошие педагоги, они

профессионалы - им виднее, как найти подход к ребенку. В конце концов, им

за это платят деньги, и немалые. Что могли сделать дилетанты-родители на

поприще, где преуспевали люди, вооруженные последними достижениями

психологии и мудростью великих педагогов прошлого - Руссо, Песталоцци,

Коменского и Сухомлинского...

Впрочем, Кристина и сама не очень-то и рвалась в объятия "предков",

с самого раннего возраста она привыкла самостоятельно решать свои

проблемы. В школе она училась хорошо, но без особого блеска, к

одноклассникам относилась ровно, хотя у нее и были подруги, с которыми

она обменивалась молодежными журналами и обсуждала книги Мураками и

Кастанеды.

Когда встал вопрос, куда идти учиться после школы, Кристина только

пожимала плечами, она не чувствовала интереса ни к одной из традиционных

дисциплин. Более или менее ее привлекала только черная магия, но ни один

из известных вузов пока что не выдавал дипломов по этой специальности.

Сошлись на Юридической академии, с одной стороны юридическое

образование давало широкий круг знаний, которые могли пригодиться на

любой работе, с другой стороны - в юриспруденции есть что-то от магии: с

помощью законов можно легко манипулировать людьми и доводить их до

состояния зомби.

В академии Кристина обзавелась приятельницами и приятелями, и все

свободное время проводила в их обществе. Это была, если не "золотая", то

уж точно "позолоченная" молодежь: сын известного адвоката Струженцова,

сделавшего себе имя и состояние на защите братков из Солнцевской

группировки; дочь депутата от Усть-Ордынского бурятского автономного

округа Ковшаровича, который путал бурят с южноафриканскими бурами, но

зато владел сетью аптек в Москве; племянница эстрадного певца Рухадзе,

прославившегося своими задушевными речитативами с пикантным

кавказским акцентом.

Будылин не обладал большим состоянием, но получил некоторую

известность, после того, как его агентство сняло несколько рекламных

клипов для банка "Интерфинанс". Банк давно лопнул, а клипы запомнились,

так что недостатка в клиентах у Будылина не было, и это давало ему

возможность не думать о том, как свести концы с концами.

Конечно, он знал цену всей этой "серебряной молодежи", которая

окружала его дочь, они были все одинаковые, как искусственные зубы,

порождаемые гением его отца, но это было все-таки лучше, чем гнилые

обломки в пастях изгаженных подъездов и проходных дворов.

Новая компания немного растормошила довольно скованную

Кристину, мать всегда жаловалась, что ее дочь из дома клещами не

вытащишь, а тут она то на премьеру фильма, то на дискотеку, то на пикник.

После премьер и дискотек она возвращалась усталая и разбитая, так что на

следующий день приходилось пропускать занятия, чтобы привести себя в

порядок, но родители смотрели на это сквозь пальцы, там, в академии ведь не

дураки сидят, небось понимают, что платные студенты на дороге не

валяются, а здоровье молодым на то и дано, чтобы растрачивать его на

вечеринках.

Эйфорию родителей нарушил звонок следователя. Звонкий

комсомольский голос пригласил Будылина на собеседование.

Молодой человек, представившийся майором Валиуллиным, был весь

как начищенная пуговица. Про него можно было сказать: "Такой молодой, а

уже майор" или "Такой молодой, а уже следователь". Оглядев Будылина

строгим взглядом, он погнал с места в карьер:

- Вам известно с кем встречается ваша дочь?

- С однокурсниками. Они, конечно, засранцы, но на серьезные

проступки не способны.

- А фамилии Кадомцев, Мейер, Смолина вам ничего не говорят? -

слова отскакивали как дробь пионерского барабана.

- Постойте, какая-то Смолина вроде училась с Кристиной в одном

классе, но это было давно.

- Это было три года назад, а потом ее исключили из школы за

распространение наркотиков, она приторговывала травкой на вещевом

рынке, чтобы заработать себе на шмотки. Ее родители разошлись, а дочку

сбагрили бабушке. Вы, конечно, ничего не могли об этом знать -

руководство школы делало все, чтобы скандал не дошел до родителей. Так

вот эта Смолина лучшая подруга вашей Кристины, а нигде не работающий

Кадомцев ее близкий друг, вы понимаете, о чем я говорю. Он на пару с

Мейером грабил подростков, отнимал у них мобильные телефоны, и сдавал в

скупку. Позавчера его задержали на месте преступления, там, между прочим,

была и ваша дочь.

После каждой фразы майор делал долгую паузу, чтобы посмотреть,

какое впечатление они произвели на собеседника. Где-то Будылин уже это

видел, кажется, в каком-то американском фильме. Сыщик доставал

подозреваемого паузами, а его оппонент все время норовил перевести

разговор на посторонние темы, и сбить ищейку со следа.

- У вас интересный тембр голоса, - решил подыграть следователю

Будылин, - не хотите себя попробовать в рекламе?

Майор понял, что его раскусили, и сразу как-то потускнел.

- У нас, вообще-то, против нее ничего нет, в ограблении она

непосредственно не участвовала. Ее, конечно, вызовут в суд в качестве

свидетеля, но я не об этом. По нашим сведениям ваша дочь употребляет

наркотики.

- Как давно?

- Возможно года два, да вы сами ее спросите.

Кристина ревела, кусала ногти, губы у нее дрожали, но ничего толком

от нее добиться не удалось. Да, она встречалась с Кадомцевым, их Смолина

познакомила, пили пиво иногда водку на квартире у Мейера, но ни о каких

краденых телефонах и наркотиках не может быть и речи.

Будылин-старший давно не практиковал, но у него сохранились

хорошие связи в мире медицины. Профессору Комбарову достаточно было

лишь мельком взглянуть на результаты анализа, чтобы поставить диагноз:

принимала таблетки амфетамина примерно с полгода.

У Будылина чуть не вырвалось "слава богу", таблетки на него

впечатления не произвели, для него слово "наркоман" ассоциировалось с

иглой и исколотыми венами. Уколов он не переносил органически и

относился к ним с брезгливостью даже, когда речь шла о простой прививке

против полиомиелита. В представлении Будылина, сам по себе укол был

противоестественен, потому что нарушал целостность организма, а в

сочетании с неким химическим дурманом, он приобретал масштаб

катастрофы.

- Не надо успокаиваться, - прочел взгляд Будылина профессор, - это

довольно серьезно, но могло быть и хуже. Мы проведем детоксикацию

организма, а уж дальнейшее зависит только от нее, ну, и от вас, конечно.

- Может обратиться в специальную клинику, там, говорят, есть

методики реабилитации?

- Не думаю, что это хорошая идея. Дело в том, что восемьдесят

процентов доходов им приносят вторичные обращения, стало быть, они не

заинтересованы в том, чтобы пациент ушел от них навсегда. Даже самая, что

ни на есть эффективная методика реабилитации, не дает гарантии того, что

человек не сорвется и не примется за старое. Тут важно исключить соблазн.

При клиниках, есть нечто вроде клубов бывших наркоманов, по сути,

общества взаимопомощи. Казалось бы, хорошая идея, кто как ни

"завязавшие" знают лучше как помочь "завязать" другим. Но ведь это

разные люди, с разной психикой, живущие в разных социальных условиях, и

не исключено, что в этой цепочке найдется слабое звено. Представьте себе,

сегодня он убежденный борец за здоровый образ жизни, готов помогать

товарищам по несчастью, а завтра его выгнали с работы, умер близкий

человек, да мало ли что может случиться, и вот уже он снова на игле, и у него

можно разжиться дозой, а товарищи продолжают с ним общаться. Говорят,

паршивая овца все стадо портит, и вот уже часть "завязавших" опять

становятся пациентами клиники, им опять требуются процедуры и

реабилитация, теперь уже более длительная, а это вдвое дороже.

Люди, чтобы спасти своих близких не жалеют никаких денег. На моих

глазах богатые люди становились нищими, спускали сбережения, продавали

автомобили, квартиры, дачи и все тщетно, а врачи наживали огромные

состояния. Вы, наверно, видели в газетах объявления "реабилитация за

границей". Вроде бы все правильно, другая среда, другой образ жизни, а на

деле сплошное надувательство: за койку в общежитии берут, как за номер в

хорошем отеле, с утра до вечера нужно гнуть спину в поле или в саду, а

деньги за работу идут на счет клиники. Ну, а что касается соблазнов, то за

границей в любой деревне раздобыть дозу не проблема, если, эта деревня не

в Китае.

Я, конечно, могу вам порекомендовать более или менее приличную

клинику, но лучше бы вам самим заняться ее реабилитацией. Сейчас

каникулы, везите ее куда-нибудь за границу или на дачу, и не выпускайте из

поля зрения ни на минуту.

Идея очень понравилось Будылину, отправляя жену с дочерью на дачу,

он одновременно убивал двух зайцев: во-первых, хотя бы на некоторое время

лишал Кристину возможности общаться с дурной компанией, а во-вторых,

проявлял заботу о здоровье Ирины, где как не на даче ей поправлять

здоровье. Были, конечно, и другие зайцы, но о них потом.

Однако перспектива провести все лето на даче с дочерью никак не

устраивала Ирину. Она расценила это как предательство, не чье-то

конкретное, не мужа и не дочери, а, скажем, предательство судьбы. Вот, была

у нее счастливая судьба: розовое детство, голубая юность, удачливый муж,

послушная дочь и все это ускользает из рук, дочка оказалась наркоманкой,

муж путается с кем-то на работе, а теперь ее еще и в ссылку отправляют, ну

как тут не болеть.

Она не плакала, не заламывала руки, не закатывала скандалы, она впала

в тихое отчаяние от несправедливости, которая на нее обрушилась, сидела в

кресле с журналом в руках и все повторяла: "Что я вам сделала? Почему вы

хотите моей погибели?".

Будылин пробовал подойти к ней и так и сяк, но всякий раз, когда

разговор заходил о даче, она повторяла одно и то же: "Что я вам сделала?

Почему вы хотите моей погибели?". Дочь бродила по квартире, как

потерянная, на вопросы отвечала невпопад, часто запиралась в своей комнате

и курила. Все это выбивало Будылина из колеи. Он уже подумывал, не

заменить ли Кирсановку, каким-нибудь благопристойным островом, где не

настолько весело, чтобы это повредило дочери, и не настолько скучно, чтобы

жена зациклилась на своей болезни, скажем, Мальтой или Кипром, как вдруг

Ирина согласилась ехать на дачу.

- Только ты должен жить с нами, - поставила она условие мужу. - У

меня вряд ли сейчас хватит сил, чтобы одной стравится с хозяйством да еще

присматривать за Кристиной.

- Давай наймем тебе помощницу.

- Ты прекрасно знаешь, что я не потерплю в доме чужого человека, ты

ведь сам говорил, что, нанимая работников, поневоле становишься их рабом.

Мне сейчас только этого не хватало. Нет, если ты так уж хочешь устроить

нам карантин, будь любезен, живи с нами.

Это было заявлено в ультимативной форме с каменным лицом, так что

Будылину ничего не оставалось делать, как только пообещать переехать на

дачу, так сказать, на постоянное место жительства, как только что-то

прояснится с американским заказом.

Предложения по рекламной кампании американской корпорации

"Энджи-кола" были отправлены в Солт-Лейк-Сити две недели назад, но ни

ответа, ни привета из Америки пока не поступало, так что Будылин со

спокойной совестью всю неделю мог проводить в городе и только на уик-энд

приезжать в Кирсановку.

Вчера он задержался на работе до темна, выясняя отношения с Кирой,

потом попал в пробку при выезде из Москвы, потом - в дождь, да в такой, что

приходилось ехать наугад, потом ему показалось, что он сбил собаку, а на

самом деле под колеса попал какой-то бродяга, которого пришлось

прихватить с собой, потом он зачем-то подобрал на дороге злобную бабу, и,

наконец, зачем-то пригласил, бродягу, которого он сбил, переночевать у себя

в бане.

Лежа утром в постели с рыжим наглым Кирпичом в ногах, он

вспоминал все, что произошло с ним вчера, и ему было почему-то неловко,

то ли перед самим собой, то ли перед котом. Вроде бы ничего зазорного с

ним не случилось, однако во всем этом было что-то такое, что было

несвойственно его характеру. Вот зачем он в дождь пошел искать сбитую

собаку? Зачем сажал в машину незнакомых людей? Добро бы пьяный был, а

то ведь трезвый. Это тревожило его и мешало наслаждаться теплым летним

утром, которое заглядывало к нему в окно.

Заскрипела лестница и в мансарду поднялась Ирина. Значит уже

больше десяти, раньше она никогда не просыпается.

- Во сколько ты приехал? Я ждала тебя до двенадцати. У меня вчера

опять был приступ, - она теперь все время говорила так, как будто накануне

ей нанесли смертельную обиду.

Будылин не знал, как на это реагировать, и на всякий случай решил

делать вид, что устал и не выспался.

- Да пришлось задержаться на работе, ждал звонка из Америки, а тут

еще этот дождь... Да, ты в прошлый раз говорила, что рама в твоей комнате

плохо закрывается, так я привез плотника. Он заночевал в бане. Забавный

такой паренек, надо бы его накормить завтраком.

- Там никого нет, я сейчас заходила туда за полотенцем, и никого там

не было.

- Наверно пошел искать работу в поселке.

- Надо будет окатить там все кипятком, а то еще подхватим чесотку.

- Зря ты так, парень, кажется, был вполне приличный, - возразил

Будылин, и тут же опять поймал себя на мысли, что говорит не то, что

должен был сказать, и все его последние поступки совершенно с ним не

вяжутся.

В старом Китае врачи не лазили пациенту в рот, и не просили его

раздеться до пояса. Такая беспардонность могла стоить эскулапу жизни,

особенно, если дело касалось мандаринов и прочих цитрусовых. Врачу

достаточно было руки больного, чтобы определить, какой болезнью он

страдает, и назначить лечение. Вот так и Алеша Рублик "здоровье" любого

механизма определял по одному ему известным приметам.

Бывало, подгонит шофер автомобиль к Алешиному крыльцу.

- Эй, доктор, посмотри, что там у нее, не хочет разгоняться зараза...

Алеша выйдет, положит в рот карамельку, минуту послушает, как

работает мотор, потом попросит поднять капот, и скажет коротко и ясно:

- Вон, ту круглую хреновину надо менять.

И действительно - оказывается, именно в этой хреновине все дело.

Алеша не знал, как устроен автомобиль, не мог усвоить, как

называются его детали. Он не умел ни читать, ни писать - его отчислили из

первого класса за полную неспособность к обучению. Он не мог запомнить

собственную фамилию и свой адрес, но в автомобильной диагностике был

гением.

Родители поначалу очень расстраивались - что за напасть такая,

старшие дети были смышленые, а этот дурак дураком. Они показывали его

врачам, возили в Одессу к известному специалисту, но тот сказал, что в

данном случае медицина бессильна.

Они успокоились только, когда у Алеши в семнадцать лет вдруг

открылась эта удивительная способность - определять причину "нездоровья"

механизмов. С паршивой овцы, как говориться, хоть шерсти клок, хотя какой

там клок - слезы одни.

Когда довольный владелец автомобиля спрашивал Алешу, сколько он

ему должен за консультацию, тот улыбался своей дурацкой улыбкой и

говорил:

- Рублик дашь и хорошо.

За это его и прозвали Рубликом. И это прозвище так к нему прилипло,

что многие даже думали, что это у него фамилия такая. А на самом деле его

фамилия была Сдобников. У него на шее, на веревочке болталась дощечка,

на которой так и было написано чернильным карандашом - Сдобников

Алексей Кузьмич. Московская область, поселок Кирсановка, ул. Пушкина,

д.3. Это мать ему нацепила дощечку, чтобы, если потеряется, его по этому

адресу доставили домой или хотя бы дали знать, где искать, потому что

Алеша не только не умел объяснить кто он такой, но и совершенно не

ориентировался на местности.

Как-то мать послала его в магазин за маслом: в одну руку вложила

деньги, а в другую записочку к продавщице: "Клава, отпусти ему бутылку

постного масла и не забудь дать 3 руб. 40 коп. сдачи". Клава масло отпустила

и сдачу дала, но только забыла вывести Алешу на улицу и показать, куда ему

надо идти - хвост распустила перед дачником и забыла. А Рублик, не долго

думая, попер напрямки через железнодорожные пути на шоссе. Так бы и

ушел невесть куда, если бы как раз в это время не проезжал мимо знакомый

шофер из жилкомхоза. Алеша его как-то раз выручил, когда у него машина

стала глохнуть на холостом ходу. Теперь шофер отплатил добром - посадил

его в кабину и доставил к родному крыльцу.

Вообще Алеша любил кататься на машине. От езды у него дух

захватывало - дома, огороды, деревья так весело бежали навстречу... Но мать

не разрешала благодарным водителям доставлять ему это нехитрое

удовольствие, еще завезут куда и оставят - беды не оберешься. И все равно

не уберегла.

Приехал как-то к Алеше один грузин, вроде солидный человек,

директор автобазы. Приехал на диковинном серебристом автомобиле, каких

в поселке никогда не видали. Что-то у него с машиной не ладилось, вот ему и

сказали: дескать, есть у нас тут один знахарь, может сходу определить

неисправность.

Алеша ему помог. Грузин отстегнул парнишке червонец и уехал, но

через неделю вернулся и предложил Алеше покататься на его серебряном

коне. Мамки рядом не было, Рублик сдуру влез в машину, и, поминай, как

звали.

Все семейство Сдобниковых с ног сбилось, разыскивая своего дурачка,

спрашивали соседей, знакомых шоферов, дачников, кассиршу на станции, но

никто ничего толком им так и не сказал. Заявили в милицию, старший брат

даже ездил в Москву давать объявление в газету, но все без толку - Алеша

как в воду канул.

А тем временем Рублик катил на юг со скоростью 120 километров в час

и горя не знал. Дома, огороды, деревья так весело бежали навстречу, что дух

захватывало...

Директор обращался с ним как с ребенком, похлопывал по плечу,

кормил на стоянках шашлыками и печеньем, смеялся и говорил:

- Ты у меня будешь, как пончик в масле. Э, что там пончик... Ты у

меня будешь жить как принц - дадим тебе зарплату механика, подыщем

комнату. Будешь кушать сациви, чохохбили, лобио-мобио и запивать

цинандали. Ты вино хоть раз в жизни пробовал?

- Мамка не позволяет, говорит, что и так дурак.

- Э, дурак, кто вино не пьет.

Так они ехали, коротая время за едой и разговорами, и день и два, а на

третий день на горизонте появились горы, и Алеше стало не до разговоров,

потому что он испугался. Ему казалось, что земля на что-то разозлилась и

встала дыбом, и что это он разозлил землю, потому что без спроса покинул

родной дом. Он всхлипывал, а директор гладил его по голове, и что-то

говорил ему по-грузински, отчего на душе и Алеши становилось легче, и

горы уже не казались такими хищными.

Ровно три года и семь месяцев прожил Рублик в городе Зугдиди, и

можно сказать, что это были самые лучшие годы его жизни. Нодар

Константинович, так звали директора автобазы, хотя Алеша, никак не мог

запомнить его имени и отчества, и называл его по-свойски - шеф, оказался

человеком слова.

Перво-наперво шеф сжег дощечку с именем и адресом своего

подопечного, и выправил ему паспорт на имя Алексея Ситникова. Потом

зачислил его в штат, правда, не на должность механика, а подсобным.

Впрочем, какое это имело значение - Алеше и зарплаты подсобного с лихвой

хватало, чтобы заплатить хозяйке за квартиру и за еду, а больше ему и не на

что было тратить деньги.

Шеф определил Алешу жить к пожилой немногословной женщине. Она

никогда не спрашивала его про прошлую жизнь, зато, как все грузинки,

хорошо готовила, так что Рублик вскоре округлился и порозовел.

Вообще грузины оказались очень добрыми и отзывчивыми людьми,

никто здесь не называл Алешу ублюдком или дегенератом, хотя, по сути, он

таковым и был. Все ему улыбались, дружески похлопывали по плечу,

угощали фруктами и чурчхелой. Для них он был просто чудак, как все

русские, ну может быть немного чудаковатее других, но это ведь не повод

для того, чтобы унижать человека.

И на работе Алеше нравилось, хотя он и не понимал, зачем его здесь

держали, но ведь если б ему платили за то, что он не умеет, во всей Грузии не

хватило бы денег на его зарплату. Каждое утро кто-нибудь из шоферов

подъезжал к его дому и он, умытый и позавтракавший, в чистеньком

комбинезоне, выскакивал на крыльцо.

- Гамарджоба, Алеша, - здоровался шофер.

- Ага, - отвечал Рублик и залезал в кабину.

На автобазе у него было не много работы. Все его обязанности

сводились к "утреннему обходу". Механики по очереди заводили машины, а

Алеша слушал и ставил диагноз каждому механизму. Остальное время он

проводил во дворе в обществе жирного кота Муцико. О родном доме он

почти не вспоминал, разве что иногда зимой, когда выпадал снег.

Так он и жил бы еще долгие годы, сытно и безмятежно, совсем как его

полосатый друг Муцико, но вот в Грузию пришли новые времена, и судьба

Рублика опять стала дыбом, как те горы, которых он когда-то испугался.

Нодар Константинович хотел приватизировать автобазу, но у него оказались

могущественные соперники, которым автобаза тоже была позарез нужна.

Шефа застрелили, когда он обрезал розы в собственном саду. Какая чудесная

смерть - он упал на траву, с огромной охапкой цветов в руках, и наверно

сразу отправился на небо. Впрочем, Алеше от этого легче не стало, новые

хозяева автобазы решили закупить новое диагностическое оборудование, а

заодно и избавиться от лишних людей. Алешу уволили. Несколько месяцев

он сидел без работы, но каждое утро умытый и позавтракавший, в

чистеньком комбинезоне он выходил к калитке, и здоровался с

проезжавшими мимо шоферами.

Они ему:

- Гамарджоба, Алеша!

А он им:

- Ага.

Наконец, один знакомый водитель, который купил старый автобус и

возил на нем в Москву челноков, позвал Рублика ездить с ним. Автобус был

допотопный, все время в нем что-то ломалось, вот хозяин и решил возить с

собой "передвижную диагностику", благо это почти ничего не будет стоить.

Такая работа Алеше тоже пришлась по душе - два дня туда, день в

Москве и два дня обратно. Столько всего интересного попадалось в дороге.

Раз встретилась машина, которая везла лошадей. В другой раз прямо на

глазах столкнулись сразу шесть машин. Водители и пассажиры высыпали из

них и громко кричали друг на друга, размахивали руками. А в Москве, на

площадях ставили высокие деревья, украшенные блестящими шарами и

разноцветными лампочками. Алеша хотел посмотреть поближе, но хозяин

разрешал ему выходить из автобуса только в туалет, и, только в его

сопровождении.

Как-то раз они выехали из Москвы, и тут водитель вспомнил, что забыл

купить батарейки для приемника. Он остановил автобус и спросил первого

попавшегося пешехода, где тут можно купить батарейки, тот сказал ему, что

хозяйственный магазин есть в поселке - первый поворот направо, за

переездом.

У Алеши была хорошая зрительная память. Он не умел связать то или

иное место, где он бывал в какую-то систему, оттого и мог заблудиться в

двух шагах от дома, но он хорошо помнил места, где бывал. Вот и на сей раз,

он вспомнил, что здесь он уже бывал и даже неоднократно. Вот

хозяйственный магазин, а напротив палатка с надписью "Продукты" и вечно

закрытый газетный киоск. Определенно он здесь уже когда-то бывал.

Какая-то неодолимая сила заставила Алешу, вопреки запрету выйти из

автобуса. Да, он определенно здесь бывал прежде. Вот хозяйственный, а на

той стороне остановка автобуса, вечно закрытый газетный киоск, палатка с

надписью "Продукты"...

У палатки стояла женщина в зеленом пальто и пуховом платке с

хозяйственной сумкой в руках и пристально смотрела на него.

- Алеша! - сказала она тихо, одними губами, потом закричала, что есть

сил, - А-ле-ша-а-а!

Рублик шагнул ей навстречу и тут же получил жесточайший удар, от

которого он мгновенно потерял сознание, отлетел на несколько метров и

распластался посреди дороги.

Шофера машины, которая его сбила, к великой досаде родителей

пострадавшего, которые хотели содрать с него тысяч пять компенсации,

признали невиноватым. Рублик внезапно выскочил из-за стоявшего на

обочине автобуса, шофер не мог его видеть. Хорошо еще, что скорость была

небольшая, оттого и травма оказалась не слишком серьезной - несколько

ушибов тела, сотрясение мозга. В общем, можно сказать, что парень легко

отделался, полежал неделю в больнице и оклемался.

Родители очень радовались, что Рублик вернулся. Отец с матерью

ушли на пенсию. Они были не старые и могли бы еще работать, но дела для

них в поселке не нашлось, а ездить в город, чтобы мыть подъезды или

сторожить стройку - себе дороже. Дочка вышла замуж и уехала на Урал, а

старший сын летом перебивался случайными заработками у дачников, а в

остальное время сидел у телевизора злой как черт. Ах, как пригодились бы

им сейчас Алешины рублики.

Дебют назначили на субботу. Ровно в полдень один из новых дачников

подогнал к Алешиному крыльцу свой черный "бентли". Рублик вышел в

своем уже порядком потрепанном, но чистеньком комбинезоне в

сопровождении отца и брата, и это было очень похоже на выход профессора

с ассистентами. "Профессор" ответил своим "ага" на приветствие клиента и

положил руку на капот, потом почесал в затылке и опять положил руку на

капот, и так несколько раз, но ничего не почувствовал, ровным счетом

ничего. Дар определять неисправности механизмов по слуху и вибрации

покинул бедного Алешу Рублика так же внезапно, как и появился.

Мать с отцом, конечно, расстроились, а брат даже обрадовался, ну,

каково было бы ему здоровому мужику сидеть на шее и у полоумного

мальчишки.

Он был весь, как огромная злая пружина, этот Петр Сдобников. Люди

сторонились его из-за необузданного характера, ему, например, ничего не

стоило расквасить нос продавцу, который недодал сдачу, или вытолкнуть из

электрички на ходу какого-нибудь карманника или схватить за ухо прораба,

несправедливо закрывшего наряды и водить его так по стройплощадке на

виду у рабочих. Его боялись и уважали, но уважали не за то, что боялись, а за

обостренное чувство справедливости. Он единственный в поселке мог

запросто отдать свою зарплату семье товарища, сгоревшего в бензовозе, всю,

не оставив себе даже на сигареты, а потом месяц крутить козьи ножки с

вонючей махрой, и говорить всем, что это лучше любого заграничного

курева. Только он мог плюнуть в морду участковому Крупице, когда тот

пришел арестовывать молдаван, которые строили гараж на даче у полковника

Ладыгина.

У Петра были золотые руки, и все это знали, он освоил все

строительные специальности, но из-за неуживчивого характера долго нигде

не задерживался, а в последнее время и вовсе сидел без работы. Строители

приезжали в поселок целыми бригадами с Украины, из Молдавии,

Таджикистана, Армении. Все они согласны были вкалывать за гроши, и, если

хохлов не устраивала плата, то таджики были уже тут как тут. Все это бесило

Петра, но ничего с этим он поделать не мог. Очень многое из того, что

происходило вокруг его не устаивало, но исправить мир доступными ему

способами - мордобоем и плевками, было ему не под силу, и оттого он злился

и много курил.

Вот и теперь поздним субботним утром он курил у калитки, глядя, как

в сторону Новой Кирсановки катят роскошные автомобили, все черные, все

гладкие, как жуки плавунцы, все с тонированными стеклами, курил и злился.

Машины шли и шли. Одна из них пролетела, как чумовая, и обрызгала

Петру брюки грязью из лужи.

- А чтоб тебе... - беззвучно крикнул он ей в след, и нагнулся, чтобы

отряхнуть брюки.

И в это время впереди на дороге что-то произошло. Послышался визг

тормозов, скрежет, ругательства... Обрызгавшая Петра машина стояла

поперек улицы перед самосвалом, а рядом на асфальте сидел какой-то

придурок с рюкзачком за спиной.

Из "плавунца" вылез мужик с тренировочном костюме, и, схватив

придурка за волосы, потащил его на обочину.

- Почки ему отбить, чтобы кровью ссал, - орал из кабины водитель

грузовика.

И тут пружина сработала, меньше минуты понадобилось Петру, чтобы

оказаться на месте события, ошарашить "спортсмена" ударом ноги в пах, и

вырвать у него Придурка. Вид взбешенного Петра, видимо, был так страшен,

что "спортсмен" не решился дать ему отпор, хотя, и был моложе и тяжелее

килограммов на десять. Нет, это был не его день. Со словами: "Ты мне

ответишь за это, козел", он упаковался в свой оскверненный автомобиль и

поспешил скрыться с поля боя.

А Придурок, как ни в чем не бывало, достал расческу и стал

причесываться.

- Спасибо вам, а то бы он наверно убил меня, хотя я не понимаю, что

сделал ему плохого. Я просто переходил улицу, а он мчался как на пожар.

- Ты учился в школе?

- Да, если только это учебное заведение можно назвать школой, хотя

мы учились по школьной программе, и все что там проходят, тоже

проходили.

- Значит, ты должен знать, что, когда переходишь дорогу, трамвай

нужно обходить спереди, а прочий транспорт сзади, а ты выскочил прямо

под колеса этого скота из-за стоящего самосвала.

- Наверно я не прав, но только мне никогда не приходилось обходить

трамвай ни спереди, ни сзади, и даже ездить в трамвае никогда не

приходилось. В Рязанской области, где был наш детдом трамваев не было, а

что мы еще видели... Ну, ездили в город на экскурсии, но и там тоже не было

трамваев, только троллейбусы, но это ведь совсем другое дело.

- Конечно, это другое дело... И давно ты из дурдома?

- Месяц как выписался, но вы, кажется, меня неправильно поняли,

просто я люблю поговорить, а говорить мне особо не с кем, знакомых у меня

здесь нет, а незнакомые не любят, когда к ним пристают с болтовней. На

самом деле я абсолютно здоров, а в клинике лежал по поводу сильного

стресса, который со мной случился, когда меня завалило в подвале. Это было

два года назад, мы тогда под Тверью строили пивзавод, уже почти закончили,

и тут вдруг все сооружение сложилось, как карточный домик. Одни говорят,

что там была конструктивная ошибка, другие - что крыша не выдержала

каких-то там сдвигов, третьи - что грунты поплыли. Так или иначе, все

пошло насмарку, и до сих пор, если ехать по шоссе из Москвы в Тверь,

можно увидеть развалины - никто их разбирать не стал, а завод, в конце

концов, построили ближе к Торжку.

Так вот, когда вся эта махина рухнула, я в подвале разбирал доски. Ну,

меня там и накрыло. Три дня пролежал я там под плитами в темноте и

тишине, как в могиле. Я не слышал, что происходит там, сверху, и потому

думал, что обо мне все забыли. Так оно в начале и было, дело в том, что

здание рухнуло во время обеденного перерыва. А у меня с собой не было

никакой еды, и я, чтобы не мешать другим, остался в подвале.

Все эти дни пока я лежал там, в тишине, я точно не знал, жив я или

мертв, и это на меня так подействовало, что после того, как меня раскопали,

я как будто разучился разговаривать. Ну, не разучился, конечно, а просто

перестал, потому что думал, что мне больше незачем говорить, потому что я

умер. Но постепенно все прошло, и вот теперь я могу говорить с вами

совершенно свободно.

- А какая у тебя специальность?

- Плотник, то есть не то чтобы плотник, а просто мне нравится работать

с деревом. У нас в детдоме был трудовик, так он говорил...

- А что ты делаешь в поселке?

- Ищу работу. Вот мне сказали, что тут есть мастер по фамилии

Сдобников, так он знает, где требуются плотники.

- Наврали тебе, парень, ни хрена этот Сдобников не знает, сам сидит

без работы.

- Откуда это вам известно?

- Это мне известно, потому что Сдобников это я.

Давным-давно, в начале девятнадцатого века, в захолустном

американском городке с громким именем Пальмира жил молодой человек по

имени Джозеф Смит, который знал о Боге все, или почти все, во всяком

случае больше любого англиканского пресвитера, и даже больше Папы

Римского, а может быть и больше самого апостола Павла, потому что Павел

видел Бога только однажды, а Смит встречался с ним регулярно.

У него была очень редкая профессия - искатель кладов. Каждую

неделю, он, вооружившись волшебными камнями и палкой, увитой плющом,

шел на поиски сокровищ, и не всегда возвращался с пустыми руками.

Правда, злые языки говорили, что излюбленным местом поиска кладов были

кладовые окрестных фермеров.

А еще Джо любил разговаривать со Всевышним. Однажды он попросил

Бога подсказать ему, какая церковь истинная, и Всевышний, который, на сей

раз, явился к нему вместе с сыном, ответил: "Та, которую создашь ты". А

через три года на землю снизошел ангел, который рассказал Смиту о

священном писании древних евреев в Америке, начертанном на золотых

листах, и спрятанном возле его дома.

Это существенно облегчало задачу Джо. Не долго думая, он отрыл

листы у себя на заднем дворе, и перевел текст на английский язык.

Получился замечательный рассказ о том, как за две тысячи лет до рождества

Христова в Америке жил народ Израилев, который переселился сюда прямо

со строительства Вавилонской башни. Потом евреи перессорились, одичали

и превратились в жалких индейцев, но святая земля не стала от этого менее

святой, тысячи лет ждала она новый народ Израилев и, наконец, дождалась.

Нынешним переселенцам предстояло здесь сделать то, что не удалось евреям

в Палестине - обрести подлинный рай.

Всю эту смесь библейских историй и кельтских сказаний он назвал

Книгой Мормона, в честь еврейского пророка, который якобы когда-то жил в

Америке, и пошел проповедовать ее в народ. Семена падали в добрую почву:

отправляясь за океан, иммигранты надеялись обрести в Америке рай, и новое

учение отвечало их чаяниям - их сокровенное желание, оказывается,

совпадало с желанием Господа. Старая вера довела их до сумы, а новая

вселяла надежду.

Впрочем, многим было вообще все равно, что там талдычит

проповедник, главное, чтобы он впадал в транс, брызгал пеной изо рта и

бился в судорогах - вот это на них действительно производило впечатление.

Смит же говорил, как будто пел песню, но у того, кто прислушивался, волосы

дыбом вставали. По его словам выходило, что верные должны чтить

Люцифера наряду с Иисусом, иметь много жен подобно библейским

пращурам, и даже не брезговать духовными браками с покойницами во имя

спасения их души. Но больше всего людей раздражало то, что в рай мог

попасть только тот, кто не пил ничего крепче воды.

Сейчас уже трудно сказать был ли Джо Смит ловким пройдохой или на

самом деле верил в свое предназначение, но погиб он определенно, как

подобает святым мученикам за веру. В американской глубинке, его посадили

в тюрьму, но даже тюремные стены не смогли его защитить от разъяренной

толпы фермеров. Его застрелили без всякого суда, как какого-нибудь

конокрада без роду, без племени.

Но к тому времени он уже успел обзавестись апостолами, и один из них

по имени Бригэм Янг увел осиротевших мормонов на неосвоенный Запад, где

на берегах Большого Соленого озера они основали рай на земле.

Плодородной земли вокруг было не меряно, в бескрайних прериях

паслись стада бизонов, в окрестных лесах водились олени и медведи, а в

горах находили золото. Община быстро богатела. Многоженство, здесь на

диком Западе пришлось, как нельзя кстати. Большим семьям легче было

осваивать новые земли, а если и семье что-то было не под силу, на помощь

приходила община.

Вскоре столица мормонов стала одним из самых процветающих

городов Нового Света. В центре города, построенного по рисункам пророка,

высился гранитный Храм Иисуса, по своему виду напоминавший крепость,

рядом располагался Пчелиный дом - резиденция апостола Янга, а дальше -

Львиный дом, где жили его 22 жены.

К тому времени, когда в Европе началась вторая мировая война, к этим

достопримечательностям добавился университет, оперный театр, а также

небоскреб, где билось деловое сердце мормонского рая.

Открытку с изображением этого небоскреба, а также фотографию

своей жены с двумя детьми и карманное издание Книги Мормона,

преподобный Алистер Джеймс взял с собой на войну. Преподобный он был,

потому что у мормонов все мужчины считались священниками, а на войну он

ушел добровольцем в поисках заблудших душ, которых нужно было вывести

на путь истинный.

К этому времени судьба Германии, в общем, была решена.

Поучаствовать в военных действиях ему так и не довелось, но он особо и не

переживал по этому поводу, ведь он приехал в Европу не стрелять, а спасать.

После войны в раздавленной и униженной Германии было много

растерянных людей, которые нуждались в духовной опеке, еще больше таких

людей было среди военнопленных и рабов, угнанных из покоренных стран на

принудительные работы в Германию.

Теперь им предстояло вернуться на родину, но среди жертв могли

укрываться и палачи, поэтому оккупационные власти свозили их в лагеря для

перемещенных лиц, где их лечили, кормили, а заодно и выясняли кто они и

откуда. В администрации такого лагеря и служил Алистер Джеймс.

Он был добрым застенчивым малым, может быть слишком наивным

для своих тридцати лет. Он думал, что рабы Рейха встретят его как

освободителя с распростертыми объятиями, а они смотрели на него

затравленными зверьками и все время норовили улизнуть из лагеря. Это

были в основном девушки с Украины. Старшей, здесь в лагере, исполнилось

семнадцать, а младшей не было еще и двенадцати. Все они работали на

тяжелых работах и выглядели как потухшие лампочки, и только одна

светилась каким-то воспаленным огнем. Это была четырнадцатилетняя Галя

Биленко, которую увезли с Волыни в конце войны.

В Германии она работала штамповщицей на фабрике, где делали

артиллерийские снаряды. Работала по десять часов в день без выходных,

питалась картошкой и гнилой капустой, и при этом сохранила свежесть и

жизнерадостность.

С Алистером она всегда здоровалась по-английски с чудовищным

акцентом: "Хай ду ю ду, дядьку!", делала книксен, и в глазах у нее так и

прыгали смешливые чертики. А преподобный, длинный и нелепый как

строительный кран в стаде овец, в ботинках сорок пятого размера и в кителе

"с младшего брата" прятал голову в плечи и старался как можно быстрее

пройти мимо девушки, которая ему нравилась.

Иногда к Гале приходила немка средних лет с потертой клеенчатой

сумкой, и они подолгу разговаривали по-немецки, сидя на лавочке возле

барака. Их свидания всегда заканчивались одинаково: женщина доставала из

сумки сверток и протягивала девушке, та целовала ей руку, и они

расходились.

Алистеру очень хотелось узнать об этой Гале как можно больше, но

между ними было два океана, не Атлантический и Тихий, а возрастной и

языковый. И тогда преподобный призвал на помощь Всевышнего, который, в

некотором роде, приходился ему родственником, ибо Алистер Джеймс по

материнской линии был праправнуком легендарного Бригэма Янга.

Он пошел к коменданту лагеря и сказал, что хочет выступить перед

интернированными с проповедью. Комендант, как истинный американец, и

сам был не прочь послушать слово благодати. И вот воскресным утром

обитатели лагеря и администрация собрались на площади, где ежедневно

проходили переклички. Алистер взошел на кафедру, сколоченную из ящиков,

и заговорил, сначала тихо, потом все громче и громче. Речь его с английского

на русский переводила польская еврейка из Красного Креста по фамилии

Меламед.

Алистер вывалил на головы бедных детей мешанину из библейских

историй и кельтских сказаний, которой его кормили в школе, дома и во время

воскресных собраний. Время от времени он открывал свою книжонку и

зачитывал цитату, так что каша получалась с гвоздями. А напоследок он

выдал фирменный постулат о том, что каждый смертный может стать богом,

и для этого вовсе не обязательно погибать на кресте - достаточно накопить

нужное количество добрых дел.

Дети ровным счетом ничего не поняли из того, что говорил длинный

американский поп в армейском кителе, но он так махал руками, так страшно

таращил глаза, что многие из них к концу проповеди плакали. Они, конечно,

плакали о своем, просто время и место подходили для этого как нельзя

лучше, но Алистер думал, что заронил в их души искру веры и ощущал себя

немного богом.

Несколько раз он останавливался, и искал взглядом ту, ради, которой

все это затеял, но не находил. После проповеди он спросил пани Меламед,

где та лучезарная девочка, которая здоровается с ним по-английски, и

переводчица ответила ему, что к Гале Биленко приходила ее немка, после

чего у нее произошел нервный срыв.

Пани Меламед привела к нему Галю на следующий день, но это была

уже не та sunny girl, при виде которой у Алистера учащалось сердцебиение.

За два дня она превратилась в перегоревшую лампочку, как все русские

девочки в этом лагере. Опухшие веки, землистый цвет лица, неопрятные

волосы - что с ней случилось?

Чтобы это понять, нужно было знать ее жизнь, ну может быть не всю

от рождения, а только германский период. На фабрике, где Галя проходила

трудовую повинность, она познакомилась с немецким мальчиком Хорстом

Шнайдером. Взрослые рабочие уходили на фронт, а их место у станков

занимали дети. Когда Хорста мобилизовали в трудовую армию, ему едва

исполнилось двенадцать лет. Но это уже был настоящий мужчина, такой

"храбрый портняжка", который мог ответить фюреру из гитлерюгенда: "Не

лез бы ты не в свое дело", когда тот сказал ему, что немцу не подобает

встречаться с иностранкой.

Они встречались на заводском дворе, за ящиками с готовой

продукцией. Он угощал ее хлебом с тонким слоем маргарина и учил

немецким словам, а она показывала ему, как надо целоваться. Никогда ни с

кем до Хорста она не целовалась, но почему-то была уверена, что это

делается именно так.

В один прекрасный день они поклялись друг другу в вечной любви, и

решили, что поженятся, как только кончится война. Но война все не

кончалась, и вот уже на фронт уходили дети, а среди них и Хорст.

Они думали, что разлука продлиться неделю, ну максимум месяц, Рейх

висел на волоске, каждый день английские самолеты с немецкой

педантичностью бомбили город. Но вот прошел один месяц, другой, третий,

а Хорст все не возвращался.

Германия подписала акт о капитуляции, война закончилась, а Хорст не

возвращался. Галя ни минуты не сомневалась, что ее жених жив. Сначала она

думала, что он где-то скрывается от оккупационных властей, потом, что он

попал в плен к ее соотечественникам. Это было не так плохо, своим она

могла бы рассказать все, как есть, и они бы все поняли, и отпустили Хорста

на свободу. Раз в неделю она встречалась с матерью своего жениха, и они

обсуждали всевозможные варианты развития событий, и всегда у них все

заканчивалось хорошо. Но этим надеждам не суждено было осуществиться.

К фрау Шнайдер пришел одноклассник Хорста, которого забрали на

фронт вместе с ее сыном, и рассказал, как русские размозжили голову ее

сыну прикладами на окраине Берлина, после того как у него кончились

патроны, и он не мог больше отстреливаться. Этот одноклассник видел все

собственными глазами, он-то остался жив только потому, что спрятался за

мусорными баками.

- Переведите, что я очень сочувствую, да поможет ей Всевышний

перенести это горе, - произнес Алистер дежурную фразу, и сложил руки на

груди, давая понять, что разговор окончен. После всего услышанного его

острый интерес к этой девушке как-то притупился.

- Это еще не все, - не замечая реакции преподобного, продолжала

Меламед. - Дело в том, что она беременна. Русские настаивают, чтобы все их

граждане в ближайшее время были репатриированы в Советский Союз.

Знаете, чем это грозит ей и ее ребенку?

- Но у нас есть определенные обязательства перед союзниками.

- А как насчет обязательств перед совестью?

- Но кто я такой, чтобы решать ее судьбу.

- Да, - сказала Меламед, - вы рядовой сотрудник администрации

лагеря, у вас даже нет военного звания, но разве вам не нужны добрые дела?

Добрые дела Алистеру были, конечно, нужны, а еще ему нравилась эта

юная украинка, даже с потухшими глазами, даже беременная, и он написал

длинное письмо в Солт-Лейк-Сити в Совет апостолов мормонской церкви, в

котором излагал историю несчастной девушки и просил найти возможность

оказать ей помощь.

В Совете Алистера знали, как "мальчика из хорошей семьи", добрая

половина апостолов приходилась ему дальними родственниками,

Советскому представителю было заявлено, что поскольку Галина

Биленко родилась на Волыни во время, когда эта территория была еще под

юрисдикцией Польши, она не обязана возвращаться в Советский Союз. А

через несколько месяцев Галю и Алистера встречали на вокзале в Солт-Лейк-

Сити с цветами и оркестром, как будто это они выиграли битву на Курской

дуге или, по крайней мере, сражение при Эль-Аламейне.

Мужчины отмечали красоту украинки, а женщины то, что она,

пожалуй, слишком уж льнет к Алистеру.

Галя поселилась в доме Джеймсов на правах не то приживалки, не то

прислуги, и осталась там навсегда. Поначалу это вызывало пересуды соседей,

но потом все привыкли и относились к странному семейству вполне лояльно.

Мормоны хоть и отказались сто лет назад от многоженства, смотрели на этот

атавизм героической эпохи сквозь пальцы. У многих почтенных людей были

побочные семьи, о которых они заботились точно так же, как о законных.

Плоду несчастной любви не суждено было выжить. Страдания,

пережитые Галей в неволе, и тяжелый труд дали о себе знать - у нее был

выкидыш. Зато уже через год она принесла Алистеру дочь, а затем еще двух

мальчиков. Младшего, она по желанию отца нарекла Полом, а про себя

называла Павлом. Мистер Джеймс занялся банковским делом и его

благосостояние быстро пошло в гору, так что средств на то, чтобы дать

побочным детям хорошее содержание вполне хватало. Дети всегда был

хорошо одеты и накормлены. Когда Полу исполнилось десять лет, Алистер

подарил ему велосипед, а в день совершеннолетия - автомобиль. После

окончания школы Пол Биленко поступил в местный университет, но потом

перевелся в Бостон. Он с детства проявлял интерес в родине матери, и даже с

ее помощью выучил язык, но в университете с удивлением обнаружил, что

это вовсе не тот язык, на котором писали Толстой и Достоевский, и ему

пришлось переучиваться. Но от того первого "русского" у него сохранился

украинский акцент и некоторые слова, с которыми ему жалко было

расставаться.

После университета Пол устроился в рекламный отдел компании

"Энджи Кола", которая занималась производством безалкогольных

напитков. Как раз в это время в России произошли события, которые самым

непосредственным образом повлияли на карьеру Пола, а может быть и на

всю его жизнь.

Падение коммунистического режима неожиданно открыло перед

компанией новые перспективы. Вслед за десантом мормонских

"парашютистов", так в России прозвали миссионеров Церкви последних

дней Христа, которые по плану Совета апостолов должны были заполнить

духовный вакуум, возникший в стране после ухода коммунистов, на восток

устремились и бизнесмены. Это была своего рода артиллерийская поддержка

десанта. И тут как раз подвернулся Пол Биленко со своими славянскими

корнями и знанием русского языка.

И вот Пол ступил на московскую землю, обремененный доверием

руководства и ящиком божественного напитка, и тут же попал в скверную

историю. Самолет прилетел ночью. В Шереметево Биленко должен был

встречать представитель партнеров, но тот перепутал номер рейса. Пол хотел

взять такси, но таксисты шарахались от него как от прокаженного, боязливо

оглядываясь на амбалов в кожаных куртках. "КГБ, - смекнул Биленко, -

следят за иностранцами". И тут один из амбалов услужливо взял его багаж, и

предложил "мистеру" доставить его в центр за пять "кусков".

Академическая память услужливо подсказала Полу, что кусками в

России называют рулоны материи, например, сукна. И он подивился тому,

насколько развалилась российская экономика, если натуральный обмен

вытеснил товарно-денежные отношения даже в сфере обслуживания. Его

предупреждали, что в России теперь бардак, но чтобы таксисты брали за

извоз тканью, это уж слишком.

- Материи у меня нет, тильки гроши, - на смеси академического и

своего "детского" русского заявил американец.

Что о нем подумал бомбила остается только догадываться, а только

багаж тут же полетел на асфальт, и из сумки с упаковками "энджи-колы"

вытекла печальная струйка мормонского кваса.

В эту ночь Биленко так и не попал в гостиницу, автобусов до утра не

было, а связываться с извозчиками он больше не рискнул. Сидя в баре, он

пил виски и лечился от стресса по старому мормонскому рецепту -

вспоминал все хорошее, что было у него в жизни, и чаще всего на ум почему-

то приходила удачная рыбалка в Скалистых горах.

В семь утра по радио объявили, что его ожидают у киоска

"Союзпечати". Но Союза больше не было, и он подошел к милиционеру,

чтобы уточнить, где же его все-таки ждут, но блюститель порядка вместо

того, чтобы помочь, потребовал у него документы.

При виде американского паспорта, он, не скрывая своей неприязни,

бросил Полу в лицо:

- Вам что тут медом намазано!

Неприятности продолжались и в дальнейшем. Торговые партнеры

наотрез отказались подписывать контракт на продажу напитка в России без

сопутствующей рекламной компании, апофеозом которой должен быть

телевизионный клип. За этот самый клип они заломили такую сумму, что

Пол даже не решился звонить своему шефу.

В целях экономии он взялся сам разработать идею клипа. Три дня

прогулок в Александровском саду и парку Горького, дали, как ему казалось,

неплохой результат. К крылатой цистерне с товарным знаком напитка и

коровьим выменем присасывались два кудрявых карапуза и на глазах зрителя

превращались в римских легионеров в полном боевом облачении и с копьями

в руках.

"Хорошо, - сказали ему партнеры. - Очень хорошо. Вся Италия,

посмотрев этот клип, побежит покупать "энджи-колу". Но в России вас не

поймут. Здесь не знают историю Ромула и Рема, а, если кто и знает, то никак

не связывает ее с собой. У русского народа свои корни, свои легенды".

Его коллега из фирмы-партнера предложил свой ход. Иисус, распятый

на кресте, измученный жаждой, устремив взор к небу, молит, своего

небесного отца о дожде, и тут на плечо к нему садится ангелок размером с

голубя с бутылочкой "энджи-колы". Сделав глоток тонизирующего напитка,

Иисус, усилием мышц освобождается от пут, и сходит с креста навстречу

ликующему народу.

Даже для мормонов, весьма вольно трактующих образ Спасителя, это

было чересчур, что уж говорить о православных. Чего доброго они сочтут

это глумлением над страстями Господними, и тогда уж фирме придется

распрощаться с мечтой о российском рынке, а Биленко - с местом в

рекламном отделе компании.

"Нет, - сказал он партнерам, - это слишком смело. К тому же

христианская традиция считает, что Христос был прибит к Кресту гвоздями,

а не привязан веревками, как это было принято на самом деле в те времена".

Так они и бодались бы до бесконечности, если бы судьба не свела Пола

с Будылиным. Они познакомились на презентации нового пивного брэнда.

Пол и его коллега из торговой компании, уютно устроившись на диванчике в

дальнем конце банкетного зала, вели, уже навязший в зубах спор по поводу

клипа. Оба горячились. И тут коллега вдруг заметил в толпе гостей

Будылина.

- Вот лучший креативщик всех времен и народов, - обрадовался

оппонент Пола. - Пусть он нас и рассудит.

Было в этом Будылине что-то такое, что сразу располагало к себе. Но

сформулировать, вот так прямо, что именно, Пол бы не смог. Скорей всего,

располагало все сразу - и открытое лицо, и дорогой, но не броский галстук, и

особенно манера говорить - произносить фразы не сразу, а как бы

взвешивать их мысленно, прежде чем они станут достоянием чужого слуха.

Самый простой способ расположить человека к себе - улыбаться.

Собаки виляют хвостом, кошки трутся о башмак, а люди улыбаются.

Будылин ни разу не улыбнулся, когда его знакомили с Полом, и было в этом

нечто основательное, что уже стало редкостью по обе стороны океана.

- Вы, господа, зациклились на чудесных свойствах вашего продукта, -

сказал Будылин, выслушав доводы спорщиков. - А что, если сделать упор на

его чудесном происхождении. Ваш товар еще никто не пробовал, а вы уже

утверждаете, что он хороший. В этом, на мой взгляд, ваша ошибка. Ведь у

нас в России "по уму", то есть по свойствам, только "провожают", а

встречают-то "по одежке", то есть по происхождению. Вот над этим нам

надо подумать.

Говоря "нам надо подумать", Будылин как бы уже соглашался, на еще

не произнесенное вслух, но уже созревшее в уме Пола предложение,

передать ему всю рекламную кампанию "энджи-колы", и Биленко не

замедлил высказать его вслух.

- Это вам обойдется в сто зеленых "штук", - сказал Будылин.

- Вы имеете в виду сто тысяч долларов? - спросил на всякий случай,

наученный горьким опытом американец.

- Вот именно, - ответил Будылин, и впервые за весь вечер улыбнулся.

Говорят богатый еще тридцать лет после того, как разориться,

чувствует себя богатым, а бедный еще тридцать лет после того, как

разбогатеет, чувствует себя бедняком.

Когда-то Муханов был очень богат, не как Аристотель Онассис,

конечно, а по советским масштабам, как, скажем, директор колхозного рынка

или товаровед крупного универмага. У него была очень приличная квартира

на Покровке, доставшаяся ему от деда - директора крупного научно-

исследовательского института, полдачи в Кирсановке - от бабушки -

малоизвестной, но красивой балерины и черная "Волга", которую ему

подарил отец - главный инженер одной из строек последних пятилеток. Дома

у него была хорошая коллекция старых русских картин, бронза, столовое

серебро и китайские вазы.

Сам Муханов никогда ничего не наживал, от трудов праведных, как

известно, не наживешь палат каменных, а ловчить он считал ниже своего

достоинства. Всю жизнь он числился то истопником, то дворником, а на

самом деле только и делал, что играл по крупному на бильярде. Бывало,

проиграется в пух и прах, заложит в ломбарде бронзу или серебро, а через

неделю, глядишь, и отыгрался, и еще в прибытке - ужинает в "Метрополе",

слушает оперу в ложе Большого театра, в Столешниковом покупает

чернобурку какой-нибудь даме.

Широкий был человек, не жлоб какой-нибудь на "мерсе", которых

ныне развелось, как собак нерезаных. Ну, да что с них взять, им еще тридцать

лет маяться, прежде чем они ощутят себя людьми. А у Муханова было все с

рождения, ему никого не нужно было расталкивать локтями, чтобы

пробиться к корыту, никого не нужно было сдавать, мочить, чтобы получить

какие-то материальные блага. Он был чист, как ребенок и щедр, как принц, и

потому вокруг него вертелось много всякой сволочи, всегда готовой

услужливо стряхнуть с пальто несуществующую пылинку и поднести

спичку.

А Муханову все был нипочем, он давно уже был тем, что про него

рассказывали в бильярдной в парке Горького. Даже когда удача вдруг

отвернулась от него, он и глазом не моргнул. Первым звонком был крупный

проигрыш одному кавказцу. Муханов по своему обыкновению заложил

бронзу, но прошла неделя, другая, а он так и не смог отыграться, и тогда он

заложил столовое серебро, и снова проиграл.

Так он постепенно спустил все свои ценности вплоть до уже порядком

обшарпанной "Волги", но и этого оказалось мало. Следующим номером

печальной программы был проигрыш московской квартиры.

В конце концов, он остался на даче в Кирсановке, без копейки денег,

зато в компании милых сердцу предков, снисходительно взирающих с

фотографий на стенах. К этому времени ему стукнуло шестьдесят, и он

получил право на пенсию. Но оформлять ее он не стал, а вытащил из комода

свое последнее богатство - серебряную ложечку, которую ему подарила его

бабушка - балерина "на зубок".

В комиссионке за нее ему отвалили тысячу рублей, и он поехал в

"Метрополь" пить кофе с ликером шартрез, как в былые времена. Кофе он

пил часа два и за это время к нему несколько раз присаживались знакомые,

которым повезло больше, чем ему. Один из них стал издателем, который

заработал хорошие деньги на грязной газетке, которая в течение пяти лет

расписывала на все лады лишь одну единственную функцию человеческого

организма. Другой - в свое время бывший стукачом, сделал себе имя на

разоблачении зверств коммунистического режима, и стал депутатом. Третий,

который когда-то служил бухгалтером в артели инвалидов, и сел на пять лет

за растрату, теперь занимал пост в коммерческом банке. Все они были

наслышаны о трудностях Муханова, и все они готовы были ссудить ему

тысячу другую на игру, чтобы убедиться в том, что счастье окончательно

сменило хозяев. Но Муханов у них ничего не взял. Он расплатился за кофе,

оставив официанту десять процентов от счета на чай. Поймал какую-то

иномарку, и поехал, как в былые годы в парк Горького, может, в последний

раз испытать счастье. В кармане у него оставалось ровно четыреста рублей.

У входа в бильярдную стояли какие-то люди, один из них поздоровался

с ним. Муханов его не помнил.

Это были голодные братки из пушкинской группировки. Вчера их

порядком потрепали солнцевские, и вот теперь они искали, чем бы

поживиться. Тот, который поздоровался с Мухановым, был когда-то

сантехником на Покровке. В смутные девяностые он довольно успешно

продавал цветные металлы в Литву, пока его не вытеснили из этого бизнеса

"большие ребята". Возвращаться в коммунальное хозяйство после легких

денег не хотелось, и он подался в домушники, но здесь нужен был особый

фарт, которого у него не было, и вскоре его взяли. Попался по-глупому: залез

в квартиру, а там старуха спала. Ну, он ее запер в туалете, и пошел шарить по

шкафам, а у нее с собой был мобильник. Дали ему три года, а когда вышел,

подался к пушкинским.

- Кто это? - спросили его братки, когда он поздоровался с Мухановым.

- А это подпольный воротила, у него одних картин в квартире на

миллион баксов.

- Вот он-то нам и нужен.

Они схватили Муханова, когда он, проиграв свои жалкие червонцы,

выходил из зала, засунули в джип и отвезли к себе в Пушкино.

Его жизнь они для начала оценили в "пол лимона" долларов. Этот

сантехник, конечно, трепло, его информацию надо делить на десять, но

мужик был одет во все фирменное и держался солидно, сразу видно не

фуфло какое-нибудь.

- Вот тебе телефон, сказали они Муханову, звони своим. Если завтра у

нас не будет пол лимона, тебе крышка.

Но заложник повел себя странным образом, он расхохотался им в лицо.

- Мои деньги вам не по зубам.

- Тогда и тебе тоже, - сказали они и выбили ему зубы.

- Не видать вам моих денег, как своих ушей, - издевался над ними

Муханов.

- Тогда и тебе тоже, - сказали они и выкололи ему глаза.

Он не выдержал побоев и умер на следующее утро. В карманах у него

не было даже мелкой монеты. Братки хотели отвезти его тело на свалку, но

увидели, что там маячит милицейская машина. Тогда они вернулись, и

закопали Муханова на участке пустующей дачи профессора Якимовича,

который когда-то играл в преферанс с его дедушкой.

С тех пор прошло пять лет, и, если верить народной мудрости, то еще

четверть века ему суждено провести среди призраков научных работников в

чесучовых пиджаках и их дам в соломенных шляпках с букетами

искусственных фиалок, не зная мук бедности.

Это, конечно, легенда, никто в Кирсановке не мог знать, что случилось

с Мухановым, раз он пропал без вести. А рассказал ее Будылину некто по

прозвищу Общественность, желая подчеркнуть благородство советской

аристократии к которой он относил Будылина-старшего, чтобы расположить

к себе его сына.

Этот человек, можно сказать, был местной достопримечательностью.

До пенсии он служил в каком-то научном учреждении. Дома у него в

застекленных шкафах стояли книги по сельскому хозяйству, и висел портрет

автора травопольной системы земледелия - академика Вильямса. Все это

могло принадлежать только научному работнику. Да и физиономия у него

была вполне "научная": розовая лысина, бородка клинышком, очечки

круглые в роговой оправе... Впрочем, злые языки говорили, что к науке он

имел весьма отдаленное отношение, просто был когда-то завхозом в НИИ

овощеводства, а списанные книги и портрет академика перевез к себе на дачу

после того, как его выпроводили на пенсию.

Пенсия застала научного завхоза врасплох. Некоторое время он не мог

найти себе достойного занятия. То книги на столе разложит, то газету

развернет. Попробовал даже в садике копаться, как Мичурин, но и это ему не

подошло. Кто ни пройдет мимо - всяк видит, как научный работник

ковыряется в земле, а про Мичурина-то все уже забыли. И не то, чтобы ему

стыдно было заниматься физическим трудом, а просто неудобно казалось

разочаровывать соседей. Они ведь привыкли считать, что он большая шишка

в науке, и почти всерьез называли его академиком. Некоторые даже

испытывали нечто вроде гордости, когда рассказывали кому-нибудь на

стороне, что в их поселке живет академик.

Он понимал, что должен выбрать себе занятие, достойное своей

репутации, но это оказалось не таким простым делом в условиях небольшого

населенного пункта.

Помог случай. Как-то в продмаге у станции "выбросили", как тогда

говорили, бананы, редкий заморский фрукт по тем временам. Многие

никогда их не пробовали. Обычно дефицит "выбрасывали" под праздник.

Очередь занимали заранее. Для порядка каждому на ладони писали

химическим карандашом номер, а через некоторое время устраивали

проверку, прежние номера зачеркивали и писали новые.

Но находились умники, которые занимали очередь и, вместо того

чтобы выстаивать, зябнуть на ветру или мокнуть под дождем, шли домой и

преспокойно попивали чаек, а когда их очередь подходила, они были тут как

тут и норовили отовариться на общих основаниях.

Именно так и поступил в этот раз глухонемой Савелий. Женщины

возмущались, но связываться с ним было опасно. Знали: осрамить ему на

людях, черту бесстыжему, ничего не стоит. Был у него такой обычай, чуть

что, спускает штаны и показывает голую задницу.

Женщины шумят, а Савелий уже деньги продавцу протягивает. И тут

вдруг появляется наш деятель с портфелем. Он с этим портфелем ходил в

баню, но очередь не знала, откуда и куда он шел. Для женщин в очереди

человек с портфелем мог быть только начальником.

А поскольку никого другого с портфелем в ту пору рядом не было, они

в отчаянии ухватили "академика" за пуговицу и потащили к продавцу со

словами: "Вот гражданин уполномоченный сейчас тебе покажет, как бананы

без очереди отпускать!"

Продавец знал, что "академик" никакой не уполномоченный, но, на

всякий случай, прекратил отпускать товар. И "академик" знал, что он не

уполномоченный, но все равно потребовал накладную.

И хотя Савелий успел-таки отхватить гроздь бананов, все в очереди

были довольны и все повторяли: "Что ни говори, а общественность большая

сила". Так родилась легенда о том, что наш пенсионер не просто пенсионер,

и даже не бывший научный работник, а уполномоченный от общественности.

И с тех пор его иначе как Общественностью никто не называл.

Поначалу он инспектировал только торговые точки. Пройдет, бывало,

вдоль очереди, послушает, кто, чем недоволен, достанет блокнот и что-то

запишет. А еще он просил взвесить себе тридцать граммов ветчины и

проверял точность на аптекарских весах, которые таскал с собой в портфеле.

И если у него хоть на грамм не сходилось, требовал жалобную книгу. И как

ни странно, получал ее без звука. Да, ту самую книгу, до которой добраться

было труднее, нежели до Кощеевой смерти, продавцы выкладывали перед

ним безропотно.

Общественность все расширял зону действий. Вскоре в его "ведение"

перешли парикмахерская, баня, пункт приема стеклопосуды и мастерская

ремонта обуви. Постепенно он превратился в какого-то профессионального

уполномоченного на общественных началах. В его лексиконе появились

такие причудливые обороты, как "недодача сдачи", "обмер посредством

недовеса" и даже "потянутие крана в обход прейскуранта".

Однако в последнее время Общественность как-то сник. Изредка он все

еще совершал набеги на торговые точки, но его уже никто не боялся и не

уважал. Даже те, чьи интересы он пытался защищать, больше не уважали его.

А перестроиться он так и не сумел, в его годы было поздно разучивать новую

роль.

Внешне Общественность оставался все тем же румяным старичком с

тимирязевской бородкой, свидетельствующей о его научном прошлом, но

внутри у него что-то сломалось. Куда только делась начальственная повадка,

появилась суетливость, угодливость во взгляде.

Но его деятельная натура все еще давала о себе знать, теперь он

"инспектировал" все больше не магазины и предприятия коммунального

хозяйства, оттуда его гоняли, а частные дома.

Простого народа он чурался, там могли и накостылять в случае чего, c

новыми богатыми у него были особые счеты, туда его на версту не

подпускали, оставались только дачи советской аристократии, куда он

причислял и бывших торговых работников. В дома этот реликт обычно

проникал под предлогом сбора подписей в защиту какого-нибудь

экологического объекта.

- Извиняюсь, так сказать, за вторжение, - расшаркивался он у порога,

но я подумал, что вам небезразлична судьба уникального природного

объекта.

И, если его впускали, доставал из своего видавшего виды портфеля

книгу с картинками, - вот, посмотрите, это плаун булавовидный, который

занесен в Красную Книгу.

После чего он многозначительно умолкал на некоторое время, давая

возможность хозяевам дома во всех деталях рассмотреть волосатую зеленую

веревку. После чего он продолжал:

- Этот вид, можно сказать, стал жертвой всенародной любви к вождям.

В сталинские времена им украшали портреты классиков марксизма-

ленинизма, и почти полностью уничтожили популяцию.

Тут он опять умолкал, давая возможность хозяевам высказаться по

поводу сталинского прошлого. И только после этого извлекал на свет

бумажку с подписями граждан в защиту плауна.

- В Шевелевском овраге еще встречаются отдельные экземпляры, а эти

оккупанты из Новой Кирсановки, хотят его засыпать, и устроить на его месте

теннисные корты для олигархов. Вот мы тут, то есть общественность,

собираем, так сказать, подписи в знак протеста.

Теперь у Общественности были три заветные ноты, с помощью

которых он мог сыграть свою любимую пьесу на тему "что было, что будет,

что на сердце лежит" - славное прошлое, убогое настоящее и экология.

Разговорить человека, который попадался на эти приманки, и вызнать всю

его подноготную, для него не составляло труда. Чаще всего в его сети

попадались домашние хозяйки, ну и все, кто не сумел увернуться.

Вполне резонно было бы спросить, зачем Общественности все это

нужно? А нужно это было ему затем, что он готовил революцию в отдельно

взятом населенном пункте и искал соратников.

Он в жизни не видел ни одного олигарха, но ненавидел их всеми

клеточками своего дряхлеющего тела, даже ногтями и волосами, где нет

нервных окончаний, за то, что те разрушили систему, в которой он

чувствовал себя не последним винтиком.

Ему нравилось бывать у людей в домах, смотреть, как они живут, пить

чай, вести неспешную беседу. Но никто уже давно не приглашал к себе, и

тогда ему пришло в голову собирать подписи под коллективными

ходатайствами и жалобами. Причем на каждого подписанта или отказника он

вел досье, на тот случай, если все еще вернется на круги своя.

В первый раз Общественность заявился к Будылину, когда тот приехал

на дачу после того, как отец вручил ему ключи и сказал: "Владей, только не

сожги дом, когда повезешь туда своих киношников".

Тогда Общественность написал про Будылина в амбарной книге

аккуратным подчерком хозяйственника: "Сынок дантиста типичный стиляга,

и прожигатель жизни, курит сигары, в общем, плесень, но воспитанная -

угощал индийским чаем со слоном и вафлями "Красный Октябрь". К

советской власти относится критически, а от перестройки ссыт кипятком.

Подписал бумагу, даже не прочитав, что там написано. Поглядим, голубчик,

как ты запоешь, когда тебя жареный петух в жопу клюнет".

Второй раз Общественность пришел в самый неподходящий момент,

когда Будылин привез на дачу свою любовницу Киру. Другой бы вытолкал

старика взашей, а этот назвал его аксакалом, усадил за стол, заставил бабу

налить гостю водки в узбекскую пиалу, угощать халвой и при этом

прикрывать лицо газовым платком, как бай какой-нибудь. Девка, чернявая

такая, смеялась, но все делала, как он говорил. А тот совсем сдурел: положил

на пол подушки, сам уселся по-турецки, усадил гостя, и в таком смешном

положении слушал, как супостаты обносят стеной вековой сосновый бор,

чтобы понастроить там свои коттеджи.

После этого визита в амбарной книге Общественности появилась еще

одна запись: "Шут гороховый, разыгрывал из себя нефтяного шейха. А баба

его ему подыгрывала, но при этом смотрела волчицей. Такой палец в рот не

клади. Жидовка наверно или армянка, уж они своего не упустят".

Уполномоченный ошибался, Кира не была ни еврейкой, ни армянкой,

она была дочерью русской женщины, попавшей в Среднюю Азию во время

эвакуации, да так и застрявшей там навечно, и неизвестного отца. Жгучие

черные глаза и сросшиеся брови говорили о том, что в жилах Киры,

несомненно, текла азиатская кровь, но она это решительно отрицала и, в знак

своего русского происхождения, носила на шее православный крест. Она

никогда никому не рассказывала, что в детстве ее звали Ширин, а в русской

школе, где она училась, одноклассники дразнили ее Ширинкой, и, что,

прежде чем навсегда покинуть свой родной кишлак, она заплатила тысячу

рублей начальнику милиции, за то, чтобы он выдал ей паспорт на имя Киры.

Там, в Азии, она кем только ни была: сначала швеей на фабрике, потом

горничной в гостинице, билетершей в областном театре и, наконец,

ассистенткой режиссера на республиканской киностудии.

Однажды бывший секретарь горкома комсомола Бахрам, а ныне

оптовый торговец луком, предложил ей проехаться с ним в Москву поиграть

в казино. Кира тут же согласилась.

В столице Бахрам остановился у своего родственника Файзуллы. Этот

Файзулла раньше жил тем, что скупал ковры, фарфор, телевизоры,

холодильники и другие товары, с которыми в Азии было туго, и втридорога

перепродавал землякам, а теперь занимался легализацией таджикских

рабочих. Ему было лет шестьдесят, и он считался, даже по азиатским меркам,

человеком зажиточным.

Пока Бахрам спускал в казино пачки денег, Кира сумела настолько

вскружить голову аксакалу, что тот пожелал оставить ее при себе. Бахрам не

возражал. Он, как хорошо воспитанный азиатский юноша, умел уважать

седины и чтил родственные связи. К тому же он проигрался настолько, что у

него уже не было денег на обратную дорогу для двоих.

Первое время Файзулла гоголем ходил вокруг Киры, он был готов

выполнить любое ее желание, и она этим охотно пользовалась. За какой-то

месяц она стала обладательницей каракулевой шубки, лисьей шапки, сережек

с бирюзой и трех золотых колец с симпатичными камешками. Признательная

девушка спала с хозяином, готовила ему плов и не совала нос в его дела.

Казалось бы, что еще аксакалу надо. И действительно, Файзулла был

доволен, но ему не хватало уверенности, что так будет и завтра, и

послезавтра... Пожилому человеку некогда распутывать узлы. Взвесив все

"за" и "против", Файзулла сделал Кире предложение. И вот тут-то все пошло

вкривь и вкось. Оказалось, что Кира вовсе не намерена навсегда поселиться в

золотой клетке. Она, дескать, женщина европейская, привыкла сама за себя

решать, сама устраивать свою жизнь, и уже сделала первый шаг - поступила

на работу в рекламное агентство секретаршей. И для человека воспитанного

в азиатских традициях брак с такой эмансипированной особой будет

настоящей мукой. С другой стороны, ей нужна квартира, ему женщина, так

не лучше ли все оставить, как есть к обоюдному удовольствию. Скрепя

сердце, Файзулла согласился на эти условия. Его успокаивало только то, что

Кира русская, хотя он подозревал, что это не так.

Кире понадобилось всего три дня, чтобы вскружить голову Будылину.

Собственно говоря, он сразу запал на знойную девушку с бесстыжими

глазами газели, и без всякого испытательного срока принял ее на должность

секретарши, хотя у нее не было московской прописки.

Будылин обожал всякую экзотику, а тут такой подарок - настоящая

одалиска, вылитая балерина Малика Сабирова. Он сразу же придумал ей

наряд - строгий зеленый костюм, под которым черный топ до пупка и

цветная шелковая повязка вокруг головы.

Он звал ее "моя пери" и водил ужинать в дорогой ресторан "Насреддин

в Бухаре", где заказывал себе только фрукты, потому что органически не

переносил жирных азиатских блюд.

В постели он просил ее говорить любовные слова, и как заклинания

произносил за ней: "кутынясске джалябь", "кутак", "ум", "амынгаски

джалам", полагая, что это метафоры из Саади, хотя на самом деле это были

не что иное, как грязные ругательства.

Кира вообще-то была не во вкусе Будылина - ему не нравились

бесстыжие глаза жертвенного животного, темный пушок над верхней губой,

почти полное отсутствие бюста, соски цвета мышиной спинки, но кто еще из

его знакомых мог похвастаться, что спит с Шахерезадой.

Поначалу Кира добросовестно исполняла все, что от нее требовалось,

ходила на работу в клоунском наряде, прикрывала рукой личико, когда

Будылин знакомил ее с кем-нибудь из своих приятелей, показывала в постели

"восточные сладости", которые подсмотрела в замочную скважину, когда ее

мать по очереди имел весь базар.

Будылин сочинял про нее легенды, если ему верить, то ее подмышки

были слаще рахат-лукума, задница - нежнее абрикоса, а лоно источало запах

чернослива, на который, устремлялись не только потерявшие голову

мужчины, но даже шмели со всей округи.

Его охватила восточная лихорадка. Каждое утро он ждал Киру в

машине, усыпанной розовыми лепестками, неподалеку от дома Файзуллы, на

углу возле газетного киоска, и всегда у него был для нее какой-нибудь

стильный пустячок, то расшитая бисером тюбетейка из художественного

салона, то колечко с бирюзой. И каждый вечер он привозил ее назад,

укутанную ароматом восточных курений.

Когда Файзулла заметил, что Киру с работы провожает мужчина на

иномарке, он избил ее ногами и привязал к кровати, а сам ушел ночевать в

гостиницу к земляку. В таком состоянии она провела всю ночь и

освободилась только под утро, содрав в кровь кожу на запястьях. Она надела

на себя все золотые побрякушки, прихватила каракулевую шубку и три

тысячи долларов из тайничка под паркетом, и ушла от ревнивого азиата.

Будылин снял для нее на Юго-Западе уютную квартирку, куда

частенько наведывался, и иногда даже оставался на ночь. Со временем там

появилось много всякого восточного хлама: лысые бухарские ковры из

комиссионки, настенные сюзане, пиалы, кумганы и кальяны... Но главным

экспонатом этого музея все же оставалась Кира.

Вообще Будылин был большим выдумщиком. Его контора

представляла собой настоящий паноптикумом. Курьер был вылитый Билл

Гейтс в молодости, копирайтер Куренная косила под актрису Селезневу, а

финансовый директор чем-то напоминал Чехова. Он достался Будылину в

наследство от отца. Когда-то этот "Чехов" служил бухгалтером в клинике,

где практиковал Будылин-старший, и был его постоянным партнером по

преферансу. Когда клинику приватизировали, "Чехова" сократили, и

Будылин-млаший приютил его в своей конторе.

Целый год Кира была секретарем PR-агентства "Будылин и Ко" и

любовницей его генерального директора. За это время ей осточертело быть

тюбетейкой в руках своего взбалмошного шефа. В конце концов, она не

затем оставила свою старую мать и перебралась в Москву. Она всю жизнь

мечтала быть нормальной европейской женщиной, и всячески старалась

вытравить свое азиатское происхождение.

Но для того, чтобы стать БЕЛОЙ ЖЕНЩИНОЙ, ей нужен был

мужчина, иных вариантов она себе даже не представляла, потому что,

несмотря на все свои потуги вырваться из азиатского прошлого, она

оставалась его плотью от плоти.

В конторе бывало много разных мужчин, и некоторые из них явно

проявляли интерес к смуглой красавице с бесстыжими глазами загнанной

газели. Но все эти режиссеры, операторы, журналисты были не в счет.

Богемную братию она всерьез не принимала, ну что это за парни, которые

покрывают ногти лаком и целуют друг друга при встрече чуть ли не взасос.

Ей нужен был не ферт с повадками трансвестита, а мужчина, который мог бы

расчистить ей дорогу к свободе - опасный и жестокий, с таким же звериным

чутьем как у нее, готовый царапаться и кусаться за себя и за свою самку.

И она встретила такого человека. Она узнала его сразу по звериному

запаху, который не мог заглушить аромат дорогого парфюма. Его звали

Стасом, и он был директором строительной фирмы "Простор".

Жила была в подмосковном поселке Ульяна Ладошкина, милая тихая

девочка, симпатичная мечтательная девушка, честная трудолюбивая

женщина. Человек с такой фамилией просто обречен быть честным и

мечтательным. Не будем описывать ее жизнь в натуральную величину, что

нам до тихой девочки, мало ли их на свете. А вот девушка Ладошкина - это

уже интересней.

Итак, жила была девушка Ульяна, не красотка и не уродина, не семи

пядей во лбу, но и не дура набитая. Ходила Ульяна в школу, помогала матери

по хозяйству, со всеми была ровная - дружить особо ни с кем не дружила, но

и учителя, и одноклассники относились к ней хорошо, потому что не

задавалась и не унижалась. К чтению у нее охоты не было, а любила она,

когда уроки были выучены и все по дому переделано, посидеть на крыльце и

помечтать о своем, как говориться, о девичьем.

Отец у нее был банщиком, по праздникам, конечно, выпивал, но мужик

был хороший - хозяйственный. Для постоянных клиентов у него всегда

находились крахмальные простыни и вобла к пиву, а потому и чаевые не

переводились. Деньги он всегда приносил домой, ну, кружку пива, когда с

гардеробщиком выпьет, а так - все домой. Дочку любил баловать

гостинцами, купит, бывало, пастилы или сто граммов тянучек и несет дочке.

- Ну-ка, кто у нас тут умница?

Умер он от разрыва сердца, когда узнал, что дочь беременна

неизвестно от кого.

Мать, конечно, тоже переживала, но женщины как-то легче переносят

такие ситуации, ее больше беспокоило, что семья осталась без кормильца.

Она работала швеей в ателье верхней одежды, а это совсем небольшие

деньги - на двоих не хватит, а тут еще ребенок.

Девочка у Ульяны родилась в мае и была она, как цвет яблони и как

майское небо, и как щебет птиц ранним утром. В общем, никогда еще никто

не видел такого красивого ребенка. Можно было подумать, что отцом ее был

ангел, когда бы не складской сторож Поливанов, который рассказывал, что

несколько раз видел Ульяну по ночам с каким-то блондинчиком.

Мать, конечно, допытывалась, с кем ее дочь прижила ребенка, но та в

ответ только пожимала плечами, дескать, не возьму в толк, о чем это ты. Но

когда мать увидела внучку, ей уже было все равно, чье семя попало в лоно ее

дочери, и при каких обстоятельствах это произошло. Она просто стала брать

дополнительную работу на дом, вскопала участок за огородами и посадила

картошку. Ульяна тоже не сидела, сложа руки - помогала матери шить, брала

белье в стирку у дачников. На жизнь хватало, а большего им и не

требовалось. Обе женщины и мать, и дочь не могли налюбоваться на

ребенка, ведь такой красивой девочки свет еще не знал.

Но вот однажды к ним пришли соседки. Три женщины, три

умудренные жизнью матроны, которые прослышали о том, что у соседей

родился необыкновенно красивый ребенок, и пришли посмотреть так ли это

на самом деле. Они были как корни старой ивы у обрыва над рекой, серые и

кряжистые.

Они молча прошли в комнатушку, где стояла детская кроватка с

балдахином из марли от сквозняков и комаров, оставив в прихожей три

узелка с детским тряпьем, завалявшемся в сундуках после выросших внуков.

У колыбели старухи долго стояли молча и качали головами. Наконец,

одна из них вздохнула:

-Господи, на все твоя воля.

Другая утерла кулаком слезу.

А третья сказала:

-Надо, чтобы у ребенка был отец.

После этого Ульяна затосковала. Каждую субботу она надевала свое

лучшее платье, лаковые туфли, которые ей подарили родители в день

окончания школы, и шла на станцию к первой электричке. В толпе

приехавших она выбирала самого красивого мужчину, легонько брала его за

рукав и говорила тихо, почти шепотом:

-Простите, не хотели бы вы быть отцом самого красивого на свете

ребенка?

Большинство просто шарахалось от нее, некоторые - отшучивались.

Самые рисковые, которые не прочь были закрутить романчик выходного дня

с чокнутой, но миловидной девушкой, шли к ней домой, но, когда видели

ребенка, прекрасного, как цвет яблони, как голубое небо, как щебет птиц

майским утром, пугались и старались побыстрее смыться. Но однажды из

поезда вышел молодой азербайджанец по имени Вагиф. Он приехал в гости

на дачу к дяде, который был директором овощного магазина. У Вагифа

никого не было кроме этого дяди и матери, которая осталась в Баку. В

чемодане у него были гостинцы: фрукты, гранатовый соус, домашняя

пастила. Дома он не мог найти работу, а в Москве, говорят, можно было

неплохо устроиться, особенно, если иметь руку. Мать написала брату, тот

ответил: пусть приезжает.

В дороге его не оставляло ощущение, что с ним обязательно должно

произойти что-то необычное, поэтому он не удивился, когда на станции,

откуда надо было ехать на автобусе до дядиной дачи, к нему подошла

миловидная девушка и робко спросила:

-Простите, не хотели бы вы стать отцом самого красивого на свете

ребенка?

-Конечно, - сказал он, - кто может от этого отказаться.

И они пошли к ней домой. По дороге девушка молчала и только

улыбалась, когда он рассказывал, как надо выбирать арбуз на рынке. Войдя в

дом, он вежливо поздоровался с матерью девушки, вынул из чемодана кисть

винограда, три граната, несколько абрикосов и положил все это на стол. Но

Ульяна взяла его за руку и повела к ребенку. Он взглянул на него и

остолбенел. Эта девочка была так хороша, что самый искусный ашуг не в

состоянии был бы описать ее красоту.

-Ну, вот, - сказала Ульяна, - вы хотели бы быть ее отцом?

-Да, - ответил Вагиф дрожащим голосом, и пошел доставать из

чемодана остальные гостинцы.

Но Ульяна решительно закрыла чемодан, и легонько подтолкнула его к

выходу.

-А теперь, пожалуйста, уходите.

Ошеломленный парень, послушно взял чемодан и ушел.

-Что же ты наделала, - сказала мать. - Зачем ты его выгнала? Такой

хороший человек, видать добрый хоть и не русский. У ребенка же должен

быть отец.

-Знаю, - ответила Ульяна. - Вот теперь можно считать, что он у него

был.

Она назвала девочку Анютой, а в свидетельстве о рождении записали -

Анна Вагифовна Ладошкина.

У колыбели дочери Ульяна поклялась, что ее дитятко никогда ни в чем

не будет нуждаться. Она пошла работать на железную дорогу

путеукладчицей, а по выходным торговала у станции зеленым луком,

редисом и всякой петрушкой со своего огорода. Старуха-мать получала

пенсию, а на себя она почти ничего не тратила, так что Анюта и в самом деле

ни в чем не нуждалась. Впрочем, она была так прекрасна, что любое

скромное платьице смотрелось на ней, как наряд инфанты.

Но, что могли дать девочке две простые женщины из подмосковного

поселка, кроме плотного завтрака, туфелек чехословацкого производства, и

кроличьей шубки на зиму. И, тем не менее, и соседи и учителя отмечали, что

ребенок хорошо воспитан. Никто не учил девочку, как надо вести себя в

обществе, но она от природы была дружелюбна и простодушна, и ее

непосредственность с успехом заменяла хорошие манеры.

В четырнадцать лет она спела балладу о павших воинах на утреннике,

посвященном Дню Победы. На празднике неожиданно оказался автор

музыки - композитор Исаак Смелянский, его дача находилась неподалеку, в

Шевелево. Он был так потрясен исполнением своей баллады, что тут же

предложил Анюте свое участие. За это нужно было только пообещать

композитору, что пока он жив, она не будет исполнять чужих песен. Анюта

посоветовалась с матерью и бабушкой и дала согласие. Смелянский стал

возить ее по всей стране, и везде она пела балладу и другие его песни,

которые, впрочем, не имели такого успеха.

В один прекрасный день Анюту пригласили спеть ветеранам войны на

торжественном вечере во Дворце съездов. Она хотела, чтобы мать и бабушка

были в зале, но они остались смотреть концерт по телевизору. Они были

горды тем, что их Анюта стала такой знаменитой, но стеснялись появляться

на людях, да и одеть им было нечего для такого случая.

После такого успеха Анюту пригласили работать солисткой в

Ансамбль песни и пляски имени Александрова, но она отказалась, там нужно

было исполнять песни разных композиторов, а ведь она обещала

Смелянскому, что будет верна только его творчеству.

С годами Смелянский не потерял плодовитость, но ни одна из его

песен не пользовалась таким успехом, как баллада о павших воинах. Они все

еще ездили по стране, забираясь все дальше в глубинку, но их концерты

собирали все меньше публики.

Неудачи испортили характер маэстро, во всех своих неудачах он видел

происки конкурентов. Доставалось и Анюте, которую он обвинял в том, что

она недостаточно вкладывала души в его творения, подозревал ее в

предательстве.

Она очень переживала неудачи своего друга, но как ни старалась,

ничем не могла ему помочь. Однажды во время гастролей где-то на Урале,

маэстро услышал, как один парнишка из местной самодеятельности поет его

песню про сирень, и заявил Анюте, что нашел ей замену. При этом он не

захотел освобождать ее от обязательства не петь чужих песен.

Мать очень переживала разрыв Анюты с композитором, даже плакала.

Когда-то она поклялась, что ее дочь ни в чем не будет нуждаться. Когда

дочка была маленькая, она выполняла свою клятву, а сейчас, когда Анюта

стала девушкой да еще артисткой, клятва приобретала тяжесть надгробного

камня.

- Да что ты, мама, так убиваешься, - успокаивала ее дочь, - я жива,

здорова, а остальное образуется. Поступлю на работу в Дом культуры, там

требуется руководитель хорового кружка, могу еще и уроки пения давать,

сейчас очень многие состоятельные люди, хотят, чтобы их дочери

участвовали во всяких конкурсах, и платят за это хорошие деньги. Не тужи,

на свете есть много людей, которым действительно плохо, а нам грех

жаловаться.

Я даже рада, что буду теперь постоянно с вами. Я домашняя, и эта

цыганская жизнь на самом деле не по мне. Давайте как следует отметим мое

возвращение в семью, устроим себе праздник, поедем все вместе на курорт,

ведь вы с бабушкой никуда дальше Москвы не ездили. Поедем на море, в

Сочи или лучше в Турцию, говорят там очень вкусный хлеб.

- Да бог с тобой, доча, нам с бабушкой чужой хлеб противопоказан.

- Тогда сделаем евроремонт: поставим на окна стеклопакеты,

оборудуем кухню, ванную...

- Что ты Анюта, мы с бабушкой привыкли ходить в баню, чтобы

попариться с березовым веничком для здоровья, а после ванны какое

здоровье, инфаркт да инсульт и больше ничего.

- Правильно, мама, давай поставим баньку. И как мне раньше это в

голову не пришло - внучка банщика обязательно должна иметь свою баньку.

Я ведь отложила кое-что на черный день по твоему совету, так думаю, нам

вполне хватит на баньку, и пусть черный день будет чистым.

Ульяна хотела возразить, но вспомнила о своей клятве и промолчала. А

Анюта разливалась колокольчиком.

- Только нужен очень хороший мастер. Говорят, где-то тут работает

бригада с Украины, может быть с ними договориться?

- Нет уж, хватит с нас гастролеров, напортачат и след простыл, тут

нужен свой, чтобы в случае чего ответил за работу. Схожу-ка я завтра к

Сдобниковым, вроде бы их старший сын как раз ищет работу.

На следующий день она надела новую кофту, которую ей привезла

дочь из Калининграда, и пошла искать Сдобникова. У Сдобниковых ей

сказали, что Петр с бригадой кроет крышу у Задоровых. У Задоровых во

дворе какой-то парень, похожий на музыканта, которые с гитарами по

телевизору кривляются, строгал доски.

- Слышь, милок, ты Сдобникова Петра не видел?

- Конечно, видел, - ответил Музыкант. - Мы же одна бригада, вот

подрядились крыть крышу. Хотя я в этом деле ничего не смыслю, я больше

по дереву. Вот я строгаю, а оно поет под рубанком, а у железа голос

неприятный, мне от него становится тревожно. И высоты я боюсь. У нас

возле детдома росло большое дерево, и как-то собаки загнали на него кота.

Старшие ребята увидели и стали кидать в него камни. Мне было его жалко,

но ребята бы меня не послушали, если бы я попросил их оставить животное в

покое, и тогда я им сказал: "Давайте лучше его утопим". А они мне: "Ну,

тогда лезь на дерево". Мне этого только и надо было, думаю, сниму и

потихоньку выпущу, но я тогда не знал, что боюсь высоты. Как только я

добрался до веток, у меня затряслись поджилки и ослабли руки, так что я

едва мог держаться. Дальше было еще хуже - у меня закружилась голова и,

чтобы не свалиться пришлось закусить губы до крови. Не знаю, как уж я

добрался до этого кота, и тут новая беда - кот не дается в руки, царапается.

- Снял?

- Схватил за хвост и сорвался. Кот удрал, а меня со сломанной рукой

отвезли в больницу.

- Так ты наверно невезучий?

- Нет, что вы, я очень даже везучий. Вот, когда я работал на мебельной

фабрике...

- А скажи, мил человек, когда вы закончите эту крышу?

- Петр рассчитывает послезавтра сдать работу, хотя я в этом не уверен,

надо бы еще стропила укрепить, а то некоторые жучок поел, раньше ведь

пропитки не делали.

- Небось, много берете за работу? -

- Не сказал бы, украинцы просят за работу больше и делают быстрее,

но они ведь работают впятером, а нас только трое - Петр, Рублик и я.

- Рублик? Какой же из него работник, он же блажной?

- Нет, просто у него мозги так устроены, что не держат то, что ему не

нужно, но это пройдет. Он старается. Вот уже гвозди научился забивать, а

принести, подать - это ведь тоже работа. Подумайте, что бы стало с

больным, когда бы хирург во время операции сам искал нужные

инструменты.

- У вас, я смотрю, всю бригада блажная. Уж не знаю, подряжать ли вас

баньку ставить, еще кто-нибудь из вас шею сломает, а мне отвечать.

- Подряжайте, мы не много возьмем, и потом мы не пьющие, ну разве

что Петр, и то по праздникам, а нам с Рубликом этого не надо. У нас в

детдоме, ребята как-то стащили у трудовика бутылку красного вина, я выпил

полстакана и почувствовал, что я уже не я, а какой-то другой человек, а меня

уже нет, и это было так странно.

- Ну, вот и ладно, как закончите здесь, приходите ко мне.

- Дом Ладошкиных?

- А ты почем знаешь, ты вроде не местный?

- А вот знаю, ваша дочь певица, я видел ее по телевизору. Она очень

красивая и поет хорошо, особенно про солдат, которые не вернулись в

родной дом. Мне так понравилось, что я запомнил ее фамилию, а вы очень

похожи.

Ульяна сразу насторожилась - никто никогда не находил сходства

между ней и Анютой, она была просто женщина, а дочь - красавица, каких

не видел белый свет. Но Музыкант не был похож на афериста, и потому

Ульяна не стала допытываться, откуда он знает ее фамилию, а попрощалась и

ушла.

Будылину пришлась по вкусу новая московская мода обсуждать дела в

кафе. Там можно было говорить и наблюдать, что происходит вокруг. Он

очень любил забавные уличные сценки, которые могли ему пригодиться в

работе. В его коллекции было несколько шедевров. Однажды он наблюдал,

как в почти пустой троллейбус, следующий по Садовому кольцу,

загружалась группка деревенских баб с узлами во главе с бойким мужичком.

Мужичок покрикивал на них, подталкивает их сзади, а когда его "плюшевый

десант", наконец, устроился на задней площадке, он как гаркнет на весь

троллейбус: "Шеф, до Курского давай!".

Или вот сценка, которую он видел, когда стоял в пробке на проспекте

Мира: шел по тротуару человек, прижимая к груди целую охапку батонов, и

вдруг ему приспичило надкусить верхний батон, но ему помешал нос и батон

стал падать, тогда человек, рванул вперед и довольно долго бежал за

падающим батоном.

Но главным перлом в его коллекции был случай, который произошел с

ним возле памятника Юрию Долгорукому. По Тверской шла толпа цыганок с

цыганятами. Впереди, на приличном расстоянии от них, шествовал старый

цыган в каком-то допотопном картузе. Возле памятника они остановились и

о чем-то горячо заспорили. Они орали, махали руками, казалось вот-вот

кинуться друг на друга с кулаками. И тут цыган отделился от толпы и

подошел к Будылину:

- Скажи, мил человек, чей это памятник?

- Юрию Долгорукому.

Цыган показал Будылину золотые зубы и заорал на свое стадо:

- Ну, что, курицы, съели, я же говорил, что это Александр Невский, а

вы: Жуков, Жуков... Жуков ездил на кобыле, а тут конь с яйцами.

Такие эпизоды дорогого стоили, Будылин называл их "живое кино". В

кафе тоже было полно любопытных персонажей, и поэтому он назначил

встречу Биленко на летней террасе кафе в саду "Эрмитаж".

Будылин курил сигару, время от времени разбавляя вкус настоящей

"кохибы" глотком виски, и слушал, как американец педантично и монотонно

излагает свою концепцию рекламной компании. Собирался дождь, с севера

на Москву надвигалась лиловая туча, первый порыв ветра сдул с деревьев

птичью мелочь, следующий - сдул с аллей матерей с колясками.

Вообще Будылин недолюбливал иностранцев, с ними ему было скучно,

те, которые ему попадались, были какие-то уж слишком правильные, даже

геи вели себя на редкость пристойно. Биленко являл собой классический

образец американского менеджера, один костюм с галстуком чего стоили.

После экскурса в Старый и Новый заветы, грянул гром, и туча,

напоминавшая нехорошую опухоль, пролилась дождем. Когда Пол

заканчивал изложение заповедей Церкви Иисуса Христа Святых Последних

Дней, дождь уже закончился, выглянуло солнце, и над клумбами с петуниями

повисла маленькая радуга. Кафе стало заполняться промокшими людьми.

- Знаешь, Пол, мы с тобой сейчас напоминаем персонажей одного

классического русского романа. Мне теперь не хватает только заявить, что

Христос никогда не существовал, а тебе наслать на меня смерть путем

отрезания головы трамваем. Брось ты эти богословские дебри, смотри на

дело проще. Слава богу, нам с тобой не нужно никому доказывать был

Христос или нет, нам нужно, чтобы люди покупали вашу газировку.

Для этого можно идти двумя путями. Первый, по которому

предлагаешь идти ты и твой коллега промоутер, основан на демонстрации

свойств напитка. По-вашему, он так хорош, что может превратить младенца в

богатыря и поднять человека чуть ли не со смертного одра. А я вот возьму да

и скажу, что вы пытаетесь всучить мне товар сомнительного происхождения.

По твоей версии - это молоко волчицы, и сколько ты мне потом не талдычь,

что "энджи-кола" есть ни что иное, как эликсир молодости и здоровья, у

меня она все равно будет ассоциироваться с выделением молочных желез

самки хищника.

Теперь рассмотрим вариант твоего коллеги. К распятому Христу

прилетает ангел. Но ведь известно, что его поил палач, и притом уксусом. И

сколько бы мне потом ни говорили, что заморский напиток - это реальная

живая вода, у меня все равно он будет ассоциироваться с уксусом.

Не знаю, как у вас, американцев, а у нас, у русских волков не любят и

уксусу предпочитают водку. Таким образом, вы сразу ставите под сомнение

свой message. Ну, какой идиот будет покупать молоко волчицы или зелье

палача, пусть даже в бутылке с ангелочками.

- В ваших рассуждениях, есть здравый смысл, - согласился Пол. - И

что вы предлагаете?

- Я предлагаю, как у нас говорят, плясать от печки, то есть начать с

происхождения товара.

- Я вас понял, нужно подчеркнуть, что напиток изготовлен в

Соединенных Штатах?

- Боже сохрани. Если мы станем настаивать на этом, ни одна живая

душа его не купит. В России, каждый с детства знает, что Соединенные

Штаты всегда были, есть и будут нашим самым главным врагом. Аминь. А

чего хорошего можно ждать от врага... Я говорю совсем о другом. Ну, вот, к

примеру, ты на званом приеме у английской королевы. Ты бывал когда-

нибудь на приеме у английской королевы?

- Никогда.

- Я тоже, но все равно представь. Куча всяких важных персон, послов

лордов, и вдруг распорядитель объявляет: "Мистер Дристер с супругой!".

Никто о таком мистере не слыхал, и слышать не хочет, и никому нет дела до

того, что он сюда приперся. А если распорядитель объявит: "Граф Пупкин с

супругой!"...

- А что действительно есть такой граф?

- Это я, к примеру, пусть будет не Пупкин, а князь Эстергази. Итак,

распорядитель объявил князя, и даже те, кто его лично не знают, все равно

уже имеют о нем представление, потому что имеют представление о князьях

и графьях вообще.

- Мне кажется, по-русски нужно говорить "о графах".

- Какие вы американцы все-таки зануды, все норовите учить народы,

бразильцы не так выращивают кофе, аргентинцы неправильно пасут скот, а

русские не знают своего родного языка.

- Извините, так что вы хотели сказать про Эстергази?

- Козел он, твой Эстергази. Я хочу предложить тебе два сюжета.

Первый - свадьба в Кане Галилейской. Все пьют, веселятся, поздравляют

молодоженов. Среди гостей Иисус и его мать. И тут у пирующих

заканчивается вино. Они трясут кувшины, но там больше нет ни капли вина.

Тогда Иисус подходит к колодцу во дворе, который чудесным образом

окрашивается в цвета "энджи-колы". Мария черпает из колодца напиток и

разливает в чаши с фирменным логотипом. Веселье вспыхивает с новой

силой.

Вариант второй - воскрешение Лазаря из Вифании. Мизансцена с

Марией и Марфой горюющими над телом умершего брата. Появляется

Христос в сопровождении апостолов. Он подходит к Лазарю, достает из

хламиды баночку "энджи-колы" и прикладывает ее к устам покойника. И тот

сразу открывает глаза, и садиться на постели, как будто только проснулся.

Мария и Марфа осыпают брата и его спасителя лепестками роз.

- Гениально, - вскочил с места Пол, и забегал по веранде. - Лучше и не

придумаешь, надо срочно высылать предложение в Солт-Лейк-Сити.

- Да подожди Павло, какой вы хохлы все-таки горячий народ, сейчас я

попробую вывернуть все наизнанку и показать минусы обоих вариантов. Ну,

что случилось, после того как Иисус превратил воду в "энджи-колу"? По

сути, ничего - как веселились, так и продолжают, только пьют не вино, а

ваше пойло. Перемена плохо улавливается, ну разве что они пустятся в пляс.

Что там плясали древние евреи? Наверно, что-то вроде сиртаки. Там ведь

было полно греков.

А второй вариант вообще никуда не годится. Смерть, покойник - это

все не для рекламы. Народ не будет разбираться, воскресили Лазаря или

усыпили - раз смерть - значит - отрава. Зрителю не до логических

построений - он мыслит образами. Ты хочешь, чтобы твой замечательный

напиток считали отравой.

- Сказывся, чи що?

- Значит, останавливаемся на свадьбе. У зрителей, особенно у женщин,

этот обряд, как ни странно, всегда вызывает положительные эмоции. Я знал

женщину, которая разводилась пять раз, и все равно умилялась при виде

свадьбы.

Мокрые люди молча пили кофе и коньяк, от одного их вида пробирала

дрожь. А между тем в парке появились какие-то странные товарищи в

штормовках, их можно было бы принять за грибников, но вместо корзин у

них были флаги и транспаранты. Они что-то горячо обсуждали,

обменивались газетами, пили чай из термосов.

- Что это за люди? - спросил Пол, заметив, что Будылин не сводит с

них глаз.

- А это граждане, протестующие против засилья мормонов на

российской земле?

- Брешешь, - рассмеялся Биленко.

- Кто их знает, может коммунисты, а может, экологи, в общем, "кипит

их разум возмущенный" и, того гляди, сорвет крышку, так что лучше нам

уйти отсюда, а то еще подумают, что мы с тобой американцы и намнут бока.

- Я давно хотел вас спросить, вот вы так хорошо знаете Библию, вы

верующий?

- Мы опять с тобой как в романе, сейчас я скажу, что не верующий, а

ты спровадишь меня на тот свет.

- Я серьезно, для меня это очень важный вопрос.

- Ну, если серьезно, то я не верю в чудеса, в воскресение и в загробную

жизнь, но зато я знаю точно, что Иисус существовал и для того, чтобы это

доказать не нужно быть ни философом, ни богословом, нужно только

чуточку разбираться в пиаре...

- Смотрите, они разворачивают лозунги.

"Грибники" действительно переходили к активным действиям. Они

образовали каре перед клумбой и развернули транспаранты. А вокруг

появились новые действующие лица - люди с кинокамерами и

фотоаппаратами и милиционеры, которые заняли позицию у выхода из парка.

Среди журналистов Будылин узнал оператора с третьего канала

телевидения и репортера из "Экспресс сообщений".

Будылин его окликнул, шустрый парнишка был, конечно, в курсе

происходящего. Пикетчики называли себя Лигой защиты славянства и

протестовали против засилья фаст-фуда.

- Я понимаю, когда люди борются с голодом, но зачем же бороться с

едой, их ведь никто не заставляет насильно есть гамбургеры, - удивился Пол.

- Ну, вы американцы, совсем как дети, а еще считаетесь корифеями

бизнеса, - усмехнулся Будылин. - Да они, может быть, гамбургера сроду не

пробовали, зато знают, что это отрава, и пришли сюда спасать свой народ от

медленной смерти. Вон, видишь ту румяную девицу в черном платочке,

повязанном на монашеский манер. У нее в голове, может, три извилины, зато

все они ведут на митинг, где ее учат ненавидеть все чужое.

- Мне кажется, она даже очень симпатичная.

- Что-то тут не так, чего бы им протестовать против гамбургеров в

парке? По логике, они должны были пикетировать "Макдоналдс". Ты

случайно не заметил, как называется это кафе?

- У входа написано "Бест фуд".

- Кому-то позарез понадобилось это место, и он организовал этих

придурков. Ишь, как их колбасит, думаю, они сейчас начнут громить

заведение. Так что пора нам уносить отсюда ноги.

Пикетчики и вправду становились все более агрессивными, судя по

всему в их термосах было что-то покрепче чая, они громко скандировали

что-то насчет еды, отчетливо слышались слова "закуски" и "русский", а

древка транспарантов держали наперевес, чтобы в любую минуту превратить

их в оружие пролетариата.

Будылин расплатился с официантом и подтолкнул Пола к выходу, но

было уже поздно, толпа сорвалась с места, и бросилась на штурм

предприятия общественного питания.

Впереди, с красным флагом в руках, неслась та самая румяная

"богомолка", за ней устремился седой бородач, похожий на Деда Мороза, но

только злого, который не дарит подарки, а наказывает посохом непослушных

детей.

- Stop! That you make! - совершенно некстати завопил вдруг по-

английски Биленко, пытаясь встать на пути погромщиков, и тут же получил

флагом по голове.

Вся акция длилась каких-нибудь пять минут, ровно столько, сколько

инициаторы погрома заплатили за бездействие милиции, потом

милиционеры всех скрутили и повезли в отделение. Будылин и Биленко

фигурировали, как пострадавшие.

Пол очень переживал за девушку, которая треснула его флагом, ее

могли судить за хулиганство. Он написал заявление, что никаких претензий к

девушке не имеет, но милиционеры ни в какую не соглашалась его принять,

и только, когда Будылин дал им на лапу, они отпустили девушку. Ее звали

Светой Караваевой и жила она в Подмосковье.

Говорят богатый еще тридцать лет после того, как разориться,

чувствует себя богатым, а бедный еще тридцать лет после того, как

разбогатеет, чувствует себя бедняком. Кто-то может с этим согласиться, а

кто-то возразит, но есть такое мнение, и появилось оно, наверно, не просто

так.

Впервые Стас узнал, что он не такой как все в десять лет, когда на урок

рисования пришел директор школы и сказал, что будет сейчас распределять

билеты на благотворительный концерт.

- Билеты дорогие, но это не для вас, а для ваших родителей, - сказал

директор, - завтра вы принесете деньги и сдадите классному руководителю.

Директор называл фамилии учеников и давал им билеты, сначала

пятидесятирублевые, потом те, что стоили дешевле.

Когда билеты кончились, Стас поднял руку, и спросил, не осталось ли

еще билета для его матери?

- Как фамилия? - спросил директор.

- Солдатов, - с гордостью произнес Стас, ему нравилась его военная

фамилия.

Директор посмотрел списки и сказал:

- Видишь ли, Солдатов, это благотворительный концерт, на деньги,

которые мы соберем за билеты, будет куплена спортивная форма тем, кто сам

не может ее оплатить. Тебе тоже купим форму.

Из всего сказанного Стас понял только, что его унизили.

- Дайте и мне билет, моя мать любит концерты, - настаивал он. - Завтра

я принесу деньги.

- Хорошо, - пожал плечами директор. - Вот тут у меня есть один

лишний за двадцать рублей.

Дома Стас положил на стол билет и потребовал у матери двадцатник.

- Отнеси назад и скажи, что у нас нет денег, - сказала мать.

Стас не стал возвращать билет, он пошел к тетке и попросил у нее

денег на подарок матери ко дню рождения. Тетка деньги дала, но в школе

ему все равно выдали спортивную форму, как малообеспеченному. С тех пор

он шел на урок физкультуры, как на Голгофу.

В двенадцать лет Стас уже работал на местного фарцовщика Крысу.

Это было не прозвище, а настоящая фамилия, которая никак не

соответствовала ни характеру, ни внешнему виду этого юноши. Это был

симпатичный молодой человек, который увлекался фантастикой и играл в

теннис. Он давал Стасу пачки жевательной резинки, а тот продавал ее в

школе в розницу. С каждой десятки Крыса оставлял Стасу рубль, и никогда

не обманывал компаньона.

Ровно год понадобилось Стасу, чтобы накопить денег на фотоаппарат

"Зенит". Перед тем, как поехать в салон "Юпитер", Стас пересчитал рубли -

ровно столько, сколько стоил заветный "фотик".

В магазине он попросил продавщицу показать ему "Зенит".

- Это дорогой аппарат, мальчик, есть другие - дешевые, - сказала

продавщица, осмотрев Стаса с ног до головы - на нм были рваные кеды и

застиранная майка.

- Покажите "Зенит", - настаивал Стас.

Он повертел камеру в руках, пощелкал и пошел платить в кассу. Пока

он пересчитывал рубли и трешки, появился заведующий. Он взял деньги и

повел Стаса в свой кабинет.

- Откуда у тебя деньги, мальчик?

- Какое вам дело, мать дала, - нашелся Стас.

- Она у тебя что - на паперти стоит.

- Она работает в поликлинике.

- Бери деньги и чеши домой. В следующий раз приходи с матерью, -

сказал заведующий.

Стас забрал свои мятые бумажки и ушел. Ему больше не хотелось

фотографировать. Деньги он отдал матери - сказал, что сэкономил на

завтраках.

В семнадцать лет Стас поступил на заочное отделение автодорожного

техникума и устроился на работу к дяде в мастерскую по ремонту обуви.

Зарабатывал он там не бог весть какие деньги, но этого хватило, чтобы

купить индийские джинсы и чешские кроссовки. Если не присматриваться,

то они вполне могли сойти за фирменные.

Ему нужно было хорошо выглядеть, потому что он влюбился в

однокурсницу Наташу. Она носила очки и увлекалась старым итальянским

кино. Стас не понимал, чего хорошего она находила в фильмах про

итальянских оборванцев, но его бюджет вполне выдерживал такие

развлечения. Он сказал ей, что работает администратором в гостинице, хотя

на самом деле это его приятель Крыса работал в гостинице.

В общем, все складывалась неплохо, если бы не досадный случай: как

раз когда Стас стоял на приемке, в мастерскую вошла Наташа и сказала с

придыханием:

- В этом синем халате ты вылитый итальянец.

После этого Стас просто возненавидел кино вообще и неореализм в

частности, а заодно и девушек в очках.

В конце восьмидесятых его дела, наконец, пошли в гору. Крыса взял

его к себе в дело. Они занимались продажей цветных металлов на Запад, как

многие тогда. Стас организовал сбор металлолома, а Крыса сбывал его за

границу. Сколько он клал себе в карман, оставалось только догадываться, но

Стас считал, что в любом случае слишком много, и потому четверть всего

собранного лома он продавал на стороне. Но странное дело, чем больше Стас

подворовывал, тем больше Крыса богател. Стас едва наскреб денег на

"десятку", а Крыса купил себе новенький "Фольксваген". При этом он не

слишком напрягался, большую часть дня, проводил на теннисном корте или в

бассейне, а вечером сидел в ресторане.

Стас терпеть не мог рестораны, он всегда боялся, что ему не хватит

денег расплатиться. Но, в конце концов, он решил избавиться от комплекса:

оделся с иголочки, взял с собой денег столько, сколько хватило бы, чтобы

хорошенько посидеть в Париже у "Максима" и отправился в "Метрополь".

Заказал испанского вина по двести долларов за бутылку, черной икры и

всяких дорогих закусок.

Рядом сидел человечек в мятых штанах и пил кофе с ликером.

"Ревизор", - подумал Стас, глядя, как вокруг того увивается официант, как

заглядывает ему в глаза. Ловит каждый его жест.

Человечек покончил с кофе, посчитал мелочь и расплатился по счету.

При этом официант все время кланялся и улыбался. Швейцар проворно

распахнул перед человечком двери и побежал ловить такси.

"Точно, ревизия", - решил Стас. Он пригубил вина - оказалась

кислятина несусветная, поковырял закуски, и позвал официанта. Тот долго не

подходил, а когда, наконец, принес счет, то там значилось такое, чего Стас не

заказывал. Спорить он не стал, оплатил все и дал сверху тысячу. Официант

кивнул и ушел.

Швейцару он отстегнул сотню, но старый хрен, даже с места не

тронулся, чтобы открыть ему двери.

- А кто тот мужик, которому ты ловил такси, ревизия? -

поинтересовался Стас.

- Зачем ревизия - спортсмен, он на бильярде играет, - с достоинством

ответил ливрейный.

- Сколько ж он тебе дал, что ты так его облизывал? - сорвался Стас.

- Не важно, - сказал швейцар, - разве ж в деньгах счастье.

Чем больше Стас жил на свете, тем больше убеждался, что счастье

именно в деньгах.

Крыса забросил свой промысел и занялся поставками нефти.

Приглашал он к себе и Стаса, но тот не захотел. За время торговли металлами

он познакомился с влиятельными людьми, и те порекомендовали ему

заняться бизнесом по специальности - дорожными работами.

Это была хорошая прачечная для тех, кто отмывал криминальные

деньги и неплохая кормушка для городских чиновников. Чтобы выжить в

прямом и переносном смысле, Стас должен был угождать и тем и другим.

Все работы велись на деньги криминала, который крышевал компанию, а все,

что поступало из городского бюджета, за вычетом "откатов", возвращалось

его тайным покровителям, которые фигурировали как субподрядчики.

Сначала механизм работал как часы, но потом начались сбои.

Чиновники требовали все больше "отката", "крыша" не соглашалась на

меньшие деньги. Стас не хотел возмещать убытки из своего кармана, и,

чтобы сократить расходы шел на нарушение технологии.

Его благосостояние висело на волоске, и все же ему хватило на то,

чтобы содержать офис в Мытищах, купить себе двухкомнатную квартиру и

черную "Мазду".

Стасу не терпелось показать бывшему шефу, что он и без него чего-то

стоит, но тут ему на глаза попался глянцевый журнал, на обложке которого

была фотография Крысы в красном "Порше" в обнимку с ведущей

популярной телевизионной программы.

Демонстрация респектабельности откладывалась. Его идеей фикс стал

загородный дом в престижном поселке возле Кирсановки. Он отказывал себе

во всем, чтобы скопить денег на осуществление своей мечты: по заграницам

не ездил, пил только с прорабами, курил вонючую "Приму", на работу и по

выходным ходил в неизменной турецкой куртке, и даже не стал покупать

матери новую квартиру, а ограничился ремонтом старой.

Наконец дом был готов, оставалось его обставить, и можно было

приглашать в гости своего друга-соперника, но тут вдруг прошло сообщение,

что российский бизнесмен Крыса убит в Испании. Этот элегантный

прохиндей сумел и на сей раз оставить с носом несчастного Стаса.

Он уже хотел продать дом, но тут в его жизни появилась Кира. Эта

чернявая стерва была одержима желанием освободиться от своего прошлого,

а может быть даже и от собственного "я", и не было такого препятствия,

через которое она бы не перешагнула для достижения своей цели.

Первое, что она сделала в роли любовницы Стаса - перекрасилась в

блондинку и вставила в глаза линзы цвета аквамарина. Теперь она выглядела

как белая ворона в прямом смысле слова, но это ее вполне устраивало -

главное, чтобы БЕЛАЯ. Следующим ее шагом должна была стать операция

по увеличению бюста.

Единственное от чего она не могла избавиться, так это от горько-

сладкого запаха чернослива, потому что он был ее сутью, и не будь его, не

стало бы и ее. Была бы другая женщина, может быть даже БЕЛАЯ, но не та,

что бросила свой райцентр, затерявшийся среди унылых полей хлопчатника,

свою несчастную мать, которая в сорок лет превратилась в развалину от

нищеты и пьянства, и пустилась за тридевять земель в погоню за химерой.

После смерти Крысы Стас почувствовал, что устал. У него как будто

вынули сердце, и вставили другое жирное и ленивое. Никогда в жизни он не

любил рыбной ловли, а тут вдруг позавидовал тем, кто по выходным ездит с

удочками за город.

Появление любовницы придало ему сил. Кира его, можно сказать,

остановила на полпути к рыбалке, но он был уже не тем стяжателем-

романтиком, а жестоким и циничным вором, которому деньги были нужны

ради денег.

Тот, кто бывал в Средней Азии, наверно слышал про риштру. Это

такой червь, который внедряется в человеческое тело, и разрастается там до

таких размеров, что бывает трудно определить, где собственно мышечная

ткань, а где эта самая риштра. При этом, человек долгое время не испытывает

никаких неудобств - паразит высасывает из него здоровье незаметно.

Примерно то же самое происходило и со Стасом. Чтобы увеличить

свою долю доходов, он без зазрения совести завышал стоимость работ, и

урезал фактические расходы. В результате, дороги, которые он строил, уже

через несколько месяцев после приемки, превращались в пересеченную

местность. Приемщикам он затыкал рот взятками, а, если попадались

несговорчивые, то люди с бейсбольными битами живо делали их более

покладистыми. Он обнаглел настолько, что стал шантажировать чиновников

связями с самим собой. И все это делалось по наущению женщины, которая

толком не знала, как распорядиться деньгами.

У нее был коттедж в шикарном поселке, но она никого в нем не

принимала, у нее было колье за тридцать тысяч долларов, но ей некуда было

его надеть, у нее была дорогая машина, но она не умела ее водить, да если бы

и умела, ей все равно некуда было на ней ездить. Она, как паук сплела

прочную сеть, но не на определенную жертву, а просто, потому что плести

паутину ее заставлял инстинкт.

В общем, Стас и Кира жили в гармонии, пока на их горизонте не

появилась Евгения Завьялова. Это была не разлучница с ногами от ушей, а

просто женщина, подстриженная "под мальчика" с глубоко посаженными

глазами и тонкими губами, не потомственная колдунья, а рядовая служащая

- сотрудница областной прокуратуры.

Что касается плотницкого дела, то Петру Сдобникову во всей округе не

было равных. Это признавали и местные, и заезжие мастера, кроме того, он

мог сделать проводку не хуже электрика, а при необходимости и печку

сложить, вот только личная жизнь у него никак не складывалась.

Говорили, что он робок с девушками, но это было не совсем так, он

спокойно мог разговаривать с любой девушкой на любые темы, но, как

только возникала ситуация, когда требовалось выяснить отношения, он

превращался в форменного чурбана.

Психологи наверно объяснили бы это не столько робостью, сколько

гордостью, такие люди обычно стараются никого ни о чем не просить, чтобы

не нарваться на отказ и уж тем более на насмешки. Но рядом с Петром

психологов не было, и его проблема так и оставалась необъясненной.

Впервые он столкнулся с ней в пятнадцать лет, когда влюбился в

девушку Веронику из параллельного класса. Ее отец был полковником. Всю

жизнь он мотался по стране, и в голове у него все перепуталось - события,

лица, города. Когда он вышел в отставку, и осел в поселке, то долго не мог

привыкнуть к тому, что это не Сибирь и не Прибалтика. Однажды он купил

машину дров по случаю, хотя все дома в поселке давно отапливались газом, а

с Общественностью, который не замедлил явиться к нему с визитом, он

поздоровался по-литовски.

Вероника тоже казалась не от мира сего, прежде всего потому, что

была на целую голову выше своих одноклассников. Одевалась она в какие-то

балахоны, на голове носила кожаный обруч, а глаза ее, даже в ясную погоду,

сохраняли печаль пасмурного дня. Среди мелких и суетливых

одноклассников, она казалась представительницей какой-то вымершей расы,

последней из племени высоких и благородных людей, которым в этом

балаганном мире просто нет места. Петр наверно ее идеализировал, девушка

как девушка, просто очень длинная и оттого, наверно, несчастная, она,

может, и хотела быть как все, да не могла из-за своего непомерного роста, но

ему она виделась в каком-то романтическом свете.

Он смотрел, как она осторожно ступает по снегу, и думал, что это

оттого, что ее нежные ступни ощущают холод даже через сапожки. А, когда

кто-нибудь вдруг ее о чем-то спрашивал, а она отвечала невпопад, он думал,

что это оттого, что она мысленно все еще там - в стране высоких людей.

Такая мечтательная девушка должна много читать, - решил Петр, - и

записался в библиотеку. Каждый день он раскрывал перед собой том

энциклопедии, и прочитывал десять страниц, а потом по несколько раз

прокручивал прочитанное в памяти. Получалось, что одну неделю он думал

только на букву "и", а другую только на "к".

Сестра посоветовала ему стихи, и он обложился Есениным, Блоком и

Евтушенко. В стихах было что-то магическое, любая истина, вроде "в

холодную погоду надо теплее одеваться", если ее написать стихом

приобретала, какой-то особый смысл.

Однажды Петру почему-то взбрело в голову, что такая девушка, как

Вероника, просто не может не любить музыку. Он представлял ее за

фортепьяно, в комнате с распахнутыми в сад окнами, как в каком-нибудь

фильме про старые времена. Он поехал в Москву, купил там пластинку с

венгерскими танцами Брамса, слушал ее каждый день, и представлял, что это

играет не какой-то там Эмиль Гилельс, как было написано на обложке, а его

Вероника в комнате с окнами, распахнутыми в сад

В общем, парень свихнулся, как это обычно бывает с ребятами его

возраста, склонными к романтически переживаниям.

Он не знал, что ему делать со своей любовью, но инстинктивно

старался быть поближе к кумиру. И вот однажды в школьном буфете, он

услышал ее серебряный голос, который не спутал бы с тысячью других. Она

разговаривала с подругой.

-Ты Чашкина из 10 "Б" знаешь?

-Ага.

- Так вот, он пригласил меня в кино, сидел и бздел весь сеанс, как

козел. На нас люди оборачивались.

- Наверно черного хлеба наелся или горохового супа.

- Мне насрать, только я с ним больше никуда не пойду. Со стыда сквозь

землю хотелось провалиться, а он после сеанса еще целоваться полез.

Грубые слова для кирсановских ребят были так же естественны, как

грязь под ногтями, это был их родной язык. Но с образом Вероники, который

сложился в сознании Петра, они никак не вязались. Ангел раскрыл рот, но

вместо небесного пения раздался собачий лай.

Цветок любви засох в одночасье, и его выкинули на помойку, но сосуд,

где он цвел и благоухал, оставался пустым. После этого случая Петр навсегда

покончил с кумирами, а заодно и с самосовершенствованием. Он сдал в

библиотеку поэтические сборники, забросил под диван Брамса, и пошел

учиться плотницкому делу в вольную бригаду к своему дяде.

С некоторых пор он сошелся с женщиной по прозвищу Котлета. Она

работала в столовой пансионата связистов, но прозвище получила не за это, а

за то, что ее "жарили" все кому не лень. Это была женщина с торсом

дискоболки и лицом вохровки.

Петра она встречала с мрачной улыбкой и без всяких прелюдий

укладывала в койку. Ее большое тело постоянно требовало общения, чего

нельзя было сказать о голове. Из всего, что она произносила, самым

значительным был вопрос: "Ну, как там?". Причем, это могло касаться и

погоды, и политики, и полового акта.

Впрочем, Петра это, казалось, вполне устраивало, он относился к ней

по дружески, и даже проявлял некоторую нежность - дарил ей черные

колготки пятьдесят восьмого размера, и похлопывал по крутому заду.

Анюту он видел и раньше, но только по телевизору. Про нее в поселке

ходили легенды. Одни говорили, что она любовница мэра Лужкова, другие -

что незаконнорожденная дочь Кашпировского, а третьи рассказывали совсем

уж невероятную историю о том, что, якобы, во время ее выступления в

военной части, один генерал так расчувствовался после исполнения баллады

про бойцов, что подарил ей танк, но она предпочла взять деньгами.

И вот они пришли к ней, один мрачный, с лучковой пилой на плече,

другой, растрепанный, похожий на студента - с рюкзачком за спиной, третий

- с дурацкой табличкой на шее, пришли и обалдели от ее красоты. Никогда

еще ни один из них не видел девушки прекраснее.

То ли Анюта растерялась, то ли вид них был такой недокормленный, а

только первое, что ей пришло в голову, было пригласить их за стол.

- Да что вы, - смутился Петр.

Зато Студент не растерялся, он спросил, где можно помыть руки, и

первым уселся за стол.

- В детдоме мы никогда не голодали, говорят, в других местах повара

воруют продукты, а у нас тетя Валя даже иногда приносила овощи со своего

огорода, у нее были какие-то особенные темно-зеленые кабачки, которые она

запекала с фаршем. Но однажды она ушла в отпуск и уехала к сыну в Сибирь,

и на ее место определили женщину, у которой была большая семья. Мы сразу

почувствовали, что у нее очень большая семья, потому что стало как-то

голодно. Даже хлеба нам не хватало, потому что у нее была корова, которая

съедала по три буханки за раз, и тогда мы решили пойти на рыбалку, чтобы

сварить уху. За две наволочки, которые наши стащили у кастелянши,

местные ребята дали нам сеть и показали место на речке, где водились окуни.

Ни одного окуня мы, конечно, не поймали, потому что местные нас

обманули, но промокли до нитки, и вдруг я увидел, что речка как будто

засеребрилась. Это течением пригнало множество мертвых рыбешек. Мы

выловили несколько штук - они оказались совсем свежие, потом мы узнали,

что где-то в верховье солдаты глушили рыбу, крупных забрали, а мелочь

брать не стали, а тогда мы подумали, что это подарок. И какую же

замечательную уху мы тогда сварили. Вот наверно с тех пор, когда меня чем-

нибудь угощают, мне кажется, что это подарок.

- Видно, вам не сладко пришлось в жизни, - сказала Анюта, и

подвинула к нему ближе тарелку супа.

- Нет, как у всех. Вот однажды в поезде я познакомился с человеком,

который, как он думал, накликал беду на тех, кого он любил, вот ему

действительно не сладко пришлось. Не помню, как его звали, кажется

Николаем. Он, как и я воспитывался в детском доме, родители, якобы,

потеряли его во время войны, но потом нашли по документам, во всяком

случае, они так ему сказали. Его отец был директором завода где-то на

Севере, а мать работала в школе, у них еще была дочь двенадцати лет. Это

была хорошая благополучная семья, и Николай тоже старался быть хорошим,

хотя ему не хватало воспитания. Он помогал отцу мыть машину, чистил

картошку вместе с матерью, и решал сестре задачи по алгебре. Родители

души в нем не чаяли, они дарили ему дорогие подарки, и не делали

замечаний даже, когда он ел мясо руками и сморкался в раковину.

Постепенно он стал главным человеком в доме, и вся семейная жизнь

закрутилась вокруг него, а о дочери вроде как забыли.

У нее был трудный возраст, и она очень переживала, что ее больше не

любят. Девочка внушила себе, что она на самом деле сирота, и ее взяли на

воспитание, а теперь, когда нашелся родной сын, она больше не нужна.

Несколько месяцев она складывала карманные деньги на билет в Москву, а,

когда накопила, ушла из дома, но в дороге ее ограбили и избили. Отец во

всем обвинил мать, ушел из семьи и забрал девочку, мать возненавидела

Николая и выгнала его из дома.

Он уехал на юг и там встретил человека, который его пожалел, устроил

на работу и выхлопотал для него общежитие. У этого человека была дочь,

которая полюбила Николая. Ему она тоже очень понравилась, и они решили

пожениться. Но тут вернулся из тюрьмы парень, с которым она когда-то

встречалась, он решил ей отомстить, и выстрелил из гранатомета в ее окно.

Девушка погибла, ее отец застрелил убийцу из охотничьего ружья, и оказался

в тюрьме, а Николай уехал в Карелию. Там он работал в леспромхозе, все и

него шло гладко, пока в него не влюбилась тамошняя бухгалтерша, женщина

уже не молодая, но очень решительная. Она сказала ему, что покончит с

собой, если он не станет с ней жить. Николай поверил, и переехал к ней, но в

первый же день их совместной жизни случился пожар, и дом сгорел.

Николай вытащил свою бухгалтершу из огня, ему даже удалось спасти

ее сбережения и некоторые вещи, но при этом он получил ожоги и оказался в

больнице.

Там он заметил, что им интересуется одна медсестра, и сбежал из

больницы, чтобы не причинить ей зла. С тех пор он все время в бегах, все

куда-то едет, и нет конца края его дороге.

- Я знаю этого Николая, - вздохнула Анюта. - Только его звали Гошей,

а потом Владимиром Александровичем, и еще Павлом. А вы думаете, он не

причиняет зла тем от кого бежит?

- Не знаю, - подумал вслух Студент. - Вообще люди тянутся к красоте,

но когда ее слишком много, они не знают что с ней делать, а еще боятся, что

ее у них отнимут. Это как с деньгами. Вот у нас один выиграл по

лотерейному билету сто тысяч... - он уже собрался рассказать новую

историю, но тут неожиданно подал голос Рублик:

- А черненького хлебца у вас нет? - спросил он, и все почему-то

засмеялись.

Анюте нравилось смотреть, как они работают, и она то и дело

выскакивала во двор, то потрогать развешанное на веревке белье, то нарвать

зелени в огороде... Особенно ей нравился Студент. Этот странный, не в меру

разговорчивый парень, строгал доски так, как будто ласкал их, и они

улыбались ему всеми стружками.

Угрюмый Петр забивал гвозди так, словно стрелял из ружья по

мишеням. Иногда она вдруг ловила его взгляд, и тогда он тут же отводил

глаза, и начинал размахивать руками, и что-то громко говорить своим

помощникам.

А Рублик суетился как ребенок, и все делал невпопад: то вместо

стамески притащит долото, то вынесет на помойку со стружками чьи-нибудь

рукавицы...

Несмотря на все свои странности, бригада работала споро. Ребята

приходили на двор к Ладошкиным вместе с солнцем, а уходили поздно

вечером. После ужина братья сразу уходили домой, а Студент еще оставался

на некоторое время, чтобы поиграть с Анютой в шашки. Она играла хорошо,

а он так себе, но это не имело никакого значения, просто им было хорошо

вместе, вот так сидеть допоздна под яблоней, слушать стрекот кузнечиков и

голоса далеких электричек, и болтать о том, что в голову взбредет.

Студент рассказывал ей про свой детдом, про людей, с которыми

когда-то встречался, про разные породы дерева, а она вспоминала всякие

смешные истории из своей гастрольной жизни.

Однажды она, набравшись храбрости, спросила его, есть ли у него

девушка.

- Нет, - ответил он. - Кому я нужен такой нескладный, у меня ведь нет

ни дома, ни денег, даже специальности нет - все, что я знаю по плотницкой

части - это так - самодеятельность. Вот Петр, он действительно мастер, а я

просто подсобник. Даже имени у меня своего нет, а есть только то, которое

мне выдали в доме ребенка вместе с пеленками и ползунками. А отчество

мне подарил наш директор, Иосиф Соломонович. Вот только фамилию я сам

заработал. Меня ведь нашли в деревне на конюшне, и подумали, что цыгане

забыли, когда приходили спрашивать, не нужно ли лечить лошадей. А у нас

всем найденышам давали фамилию Найденов, правда, Найденовых

скопилось столько, что их перестали различать, и тогда меня переделали в

Надеина.

- Я не о том, я хотела тебя спросить, любил ли ты когда-нибудь

женщину как женщину?

- Однажды, когда мы строили птицефабрику под Владимиром, нас

местные девчата пригласили на танцы, а после танцев одна девушка повела

меня к себе в общежитие. Мы попили чаю, а после разделись и легли в

постель.

- И как тебе это?

- Да как-то странно, в какой-то момент мне вдруг показалось, что меня

больше нет, в постели кто-то другой, а я валяюсь под кроватью в темноте и

пыли. Я хочу выбраться оттуда и не могу стронуться с места, так бывает во

сне, когда сниться страшный сон, и ты хочешь из него выйти, а он тебя не

отпускает. Это было даже хуже того, когда меня на самом деле завалило в

подвале.

- Значит, ты ее не любил, - заключила Анюта.

- Наверно, но разве, когда любишь, нужно обязательно ложиться в

постель? Кто это сказал?

- Хм, природа.

- Природа это мы, а разве нам не хорошо сидеть вот так вместе под

яблоней, и разговаривать. Кто-то в каком-то кажется, кино сказал, что

любовь - это когда тебя понимают.

- Вообще-то там речь шла о счастье, а это не одно и тоже. Ну да ладно.

Давай-ка, лучше попьем чайку с конфетами. У меня есть карамель и

шоколадные, ты какие предпочитаешь?

- Шоколадные, конечно лучше, но только у них есть один минус, они

как-то незаметно внутрь проскальзывают. Не успеешь оглянуться, а полкило

как не бывало.

Будылин ошибся, когда предположил, что его ночная пассажирка

занимается связями с общественностью в западной фирме. Никакого

отношения к бизнесу она не имела, тем более к иностранному, а работала

секретарем следственного отдела в областной прокуратуре.

Что касается ее образа жизни, то тут Будылин оказался значительно

ближе к истине. Она действительно жила без мужа, а эпизодические связи,

которые можно было пересчитать по пальцам одной руки, каждый раз

оставляли в ее душе горький осадок. Так что, в конце концов, она стала их

тщательно избегать. И, тем не менее, мужчина в ее жизни занимал столько

места, что все остальное казалось мелким и незначительным. Этим мужчиной

был ее сын Жека.

Евгения в нем души не чаяла, и в каждом его поступке искала признаки

гениальности. Пока он был маленький это было просто, и то что он был не

такой масти, как его одноклассники, а огненно рыжий, и то что учился ни

шатко ни валко на одни тройки, и то, что в классе у него не было друзей,

вполне укладывалось в ее понятие о гениальности: Ван Гог был рыжим,

Пушкину тоже плохо давались точные науки, а Гоголь в юности слыл

анахоретом.

Но годы шли, а гениальность Жеки никак не проявлялась, науки

давались ему тяжело, стихов он не писал, впрочем, как и прозы, к рисованию

способностей у него не было. В душу матери поневоле закрадывались

сомнения, но она не сдавалась - у Пришвина талант проявился только в

зрелом возрасте, а у Аксакова и подавно - к старости.

С грехом пополам Жека окончил школу, сдавал экзамены в институт,

но провалился. Мать решила, что ему нужно годик отдохнуть, набраться сил,

и не настаивала на том, чтобы он шел работать, а он и не стремился.

Жека был плодом школьной любви Евгении. Она родила его сразу

после выпускных экзаменов. Отец ребенка был сам еще ребенком, рождение

сына стало для него стихийным бедствием. Он то хотел жениться, то рвался

воевать в Афганистан, его родителям стоило немалых сил уладить это дело с

помощью некоторой суммы денег, которую они обещали выплачивать юной

матери до совершеннолетия мальчика.

Их хватило только на пять лет, но Евгения на них, по большому счету,

и не рассчитывала, для себя она решила, что ребенок будет только ее, и во

всяком стороннем участии подозревала покушение на ее родительские права.

Она и назвала-то сына Евгением, потому что видела в нем продолжение себя

самой.

Она не знала никакой другой любви кроме школьной, и не долго думая,

перенесла ее на сына.

Создавалось впечатление, что они друг без друга не могут и часа

прожить. Как только Евгения приезжала на работу, сразу начинала

названивать сыну домой, чтобы спросить, как ему спалось. Потом он звонил

ей и спрашивал, что ему есть на завтрак. Затем они долго обсуждали

достоинства и недостатки разных интернет-провайдеров или планировали

покупки какой-нибудь компьютерной программы. Сотрудницы бесились, но

терпели - что возьмешь с матери-одиночки. За глаза они называли их Ж2Ж,

как какую-нибудь цирковую пару.

Ближе к вечеру Ж2Ж назначали друг другу свидания в самых

невероятных местах: в секции мягкой игрушки "Детского мира", у третьего

дуба главной аллеи в Останкинском парке, в партизанском зале Музея

вооруженных сил, и все это для того, чтобы съесть вместе мороженое и

обсудить по пути домой новый телесериал.

Евгении казалось, что это очень романтично, играть в конспирацию,

что молодому человеку такая игра должна доставлять удовольствие. Жека

делал вид, что так оно и есть, хотя на самом деле изнемогал от скуки в

обществе матери, и по полной "оттягивался" в эротических чатах, где был

известен под ником Апельсин.

Одурев от ночного бдения у монитора и мастурбации, он вырубался

уже под утро, но тут на него обрушивался поток идиотских звонков с

инструкциями. Он ненавидел свой образ жизни, ненавидел нищету, которую

демонстративно не замечала его мать, ненавидел свои джинсы, купленные на

ярмарке в Лужниках, майку с портретом Билла Гейтса и китайские кеды,

ненавидел гречневую кашу с жареным луком и вареную картошку с постным

маслом, которыми его без конца пичкала вторая половина тандема Ж2Ж. В

конце концов, он превратился в маленький оранжевый клубок ненависти. Он

мечтал порвать поводок, на котором его держала мать, но случай никак не

представлялся.

И вот, наконец, фортуна вроде бы улыбнулась Жеке. Как-то ему

понадобилась новая компьютерная клавиатура - у старой западали клавиши,

а тут как раз подвернулось объявление в интернете: "Отдам клаву в хорошие

руки". Жека позвонил - веселый мужской голос ответил: "Приезжай, она

тебя ждет". Хозяином электронного животного оказался ровесник Жеки,

общительный цыган по имени Рома.

Он сразу же высыпал перед Жекой кучу всякого компьютерного

"железа": "Бери все, я себе еще куплю, я богатый". Рома происходил из

старинной цыганской семьи, и приходился даже внучатым племянником

Ляле Черной, но и сам он был парень не промах, двухкомнатную квартиру на

Юго-Западе и серебристый "Опель" он купил за собственные деньги,

"кровные в прямом смысле слова", как он сказал Жеке.

Нет, он никого не грабил и не убивал, хотя его деятельность никак

нельзя было назвать законной, он - подставлялся. Эту специальность он

начал осваивать три года назад, когда поступил в цирковое училище. Вместе

с остро нуждающимися в средствах однокурсниками, он приходил к

оживленному перекрестку, и выбирал себе "клиента". Лучше всего на эту

роль подходила одинокая женщина за тридцать, в добротной, но не слишком

шикарной иномарке, или же одинокий интеллигент средних лет, не совсем

уверенно чувствующий себя за рулем. Мгновенно определить психическое

состояние "клиента" для Романа не составляло труда, ведь он же был

цыганом.

"Психующий" всегда норовит рвануть с места еще до того, как

загорится зеленый свет. Вот этим-то и пользовались юные циркачи. В момент

рывка один из них оказывался перед машиной. Он, как подкошенный валился

на капот и симулировал тяжелую контузию. Его товарищи окружали

автомобиль, кричали, ругались, стучали кулаками в стекла, имитируя

справедливый гнев.

- Совсем обнаглели буржуи проклятые, думают - на них нет управы.

Сажать таких надо! Милицию вызывайте! Звоните на телевидение!

Кто-то громко звал милицию, кто-то кричал в телефонную трубку:

"Алло, алло! Прокуратура!".

К ним охотно присоединялись прохожие, из числа "безлошадных", и

начиналось составление списка свидетелей.

В такой обстановке даже у самого хладнокровного водителя могли

сдать нервы, что уж говорить о "психе" или о женщине. Они готовы были

тут же усыновить пострадавшего, только бы поскорее избавиться от этого

кошмара.

Усыновления, правда, от них никто не требовал, а вот на солидную

денежную компенсацию пришедшая в себя "жертва" соглашалась.

- И много так можно заработать? - поинтересовался Жека.

- Если повезет, то в день можно насшибать тысячу зеленых, - Цыган

играл в открытую.

- А если не повезет?

- Прикладывать примочки к синякам.

- А можно мне попробовать?

- Ну, если ты такой рисковый парень... У нас один как раз временно

выбыл из артели.

- Посадили?

- За что? Он де никого не грабил, не убивал - уехал за границу в

свадебное путешествие. У тебя девчонка есть?

- Есть, - соврал Жека.

- Ну, вот, заработаешь кучу бабок, поедете в круиз.

Это можно было считать предложением, и Жека, не долго думая,

принял его.

На следующий день он в компании двух будущих, то ли гимнастов, то

ли наездников, стоял на перекрестке у Чистых прудов, и весь трясся от

страха.

- Мандраж? - спросил Гимнаст, и выплюнул жвачку под ноги Жеке. -

Это в порядке вещей.

"Клиента" они подбирали недолго.

- Вон, та щипаная курица в синей "Хонде". Она с места рвать не

станет, так что тут никакого риска. Как поедет - сразу кидайся на капот,

отталкивайся, вались на бок и лежи. А мы раскрутим тетку в лучшем виде.

Жека так все и сделал: выждал, пока машина тронется, прыгнул на

капот, оттолкнулся и... угодил головой в "Газель", которая пролетала мимо

на полной скорости.

- Я же говорил, Цыгану, что рыжий - это не к добру, а он развел тут

филантропию, - сказал Гимнаст своему товарищу. - Надо делать ноги, пока

менты не приехали, пусть сам выпутывается, как знает.

- Судя по удару, это вряд ли ему понадобиться.

Евгения нашла Жеку в реанимационном отделении Яузской больницы.

Она позвонила ему по мобильнику, чтобы назначить очередное свидание, и

ей сообщили, что ее сын в коме.

Апельсин лежал опутанный трубками лицом вверх и совершенно

голый. На его белом теле не было ни единой царапины, и от этого было еще

страшнее.

- Как следствие черепно-мозговой травмы, две гематомы - одна в

лобной части, другая в затылочной, возможно повреждение основания

черепа, - перечислял врач, прихлебывая чай из кружки.

- Доктор, что можно сделать? - спросила Евгения не то, что хотела

спросить.

- Вы верите в Бога?

- Верю, - соврала Евгения, хотя как раз сейчас она, может быть, и

сказала правду.

- Тогда молитесь.

Она молилась, не по церковному, а как умела, по-матерински, но сыну

лучше не становилось, понадобились лекарства, некоторые из них стоили

очень дорого. За два дня она потратила все свои скудные сбережения. На

работе ей дали материальную помощь, еще столько же собрали

сердобольные сотрудники. Кто-то посоветовал пригласить на консультацию

специалиста из института травматологии. Светило ознакомилось с

рентгеновскими снимками, выслушало лечащего врача, одобрительно

покивало и величественно удалилось. Визит обошелся Евгении в три тысячи

рублей.

- Что он сказал? - спросила Евгения врача.

- Сказал, что мы все правильно делаем, - ответил врач. - Посоветовал

на нескорое время отключать искусственную вентиляцию легких, и как

только он начнет дышать самостоятельно, постепенно выводить его из комы.

Но если начнется сепсис, то мы ничего не сможем сделать. Хорошо бы его

определить в специальную больницу.

- Куда?

- Вы же, кажется, работаете в прокуратуре, пусть они там дадут вам

направление в госпиталь Бурденко.

Евгения никогда раньше не разговаривала с прокурором, она была

мелкой служащей, и до главного ей было как до неба. Но после несчастного

случая у нее открылась способность не останавливаться ни перед чем во имя

спасения сына. Она готова была целовать ноги этому человеку, только чтобы

он помог.

Всю ночь, сидя в коридоре больницы, она подбирала слова, которые бы

выразили ее горе, но оказалось, что никаких слов и не понадобилось.

- Я в курсе вашего дела, - встретил ее прокурор. - Чем вам можно

помочь?

Ей от него нужно было только направление в госпиталь.

- Направление мы вам дадим, но там его могут оставить только на

коммерческих условиях. А вы знаете, сколько стоит один день пребывания в

госпитале?

Она не знала, хотя догадывалась, что сумма соизмерима с ее месячной

зарплатой.

- Нужно, чтобы за лечение вашего сына заплатил тот, кто виноват в

ДТП. Я вам дам телефон адвоката, вам его услуги ничего не будут стоить, у

нас с ним свои счеты.

Жеку перевели в госпиталь Бурденко, но лучше ему не стало, он не

выходил из комы, и все попытки вывести его из этого состояния ни к чему не

приводили.

Между тем адвокат позвонил Евгении и сообщил, что дело о ДТП в

котором пострадал ее сын, приобретает странный оборот, женщина, которая

сбила Жеку, отрицает свою вину. По ее словам, парень сам бросился под

машину, а свидетели полностью на ее стороне. К тому же она оказалась

дочерью депутата. Так что давить на нее не имеет смысла. Шофер "Газели"

здесь вообще не причем - парень налетел на его машину после столкновения

с "Хондой". В общем, выходило, что платить некому.

А тем временем состояние Жеки не улучшалось, и даже возникла

опасность респираторного заболевания - у него вдруг резко подскочила

температура, и только с помощью укола удалось ее сбить.

Деньги у Евгении давно кончились, Жека лежал в госпитале "в долг".

Врачи жалели несчастную женщину, но первая же проверка могла выявить

"зайца" в палате реанимации.

У Евгении не было другого выхода, кроме как, отбросив остатки

гордости, обратиться к отцу Жеки. Она ехала на трамвае через весь город и

думала, кого встретит. Она не видела его восемнадцать лет, и даже не знала,

живет ли он по-прежнему в Перово или следы его затерялись.

Дверь ей открыл побитый жизнью лысый человечек в клетчатых

тапочках, в руках у него была тарелка с макаронами. Видно было, что визит

нежданной гостьи вызывал у него досаду. Ему абсолютно ни до чего не было

дела кроме, может быть, макарон.

- Вам кого? - спросил отец Жеки, несмотря не перемену, которая

произошла с этим человеком, Евгения поняла, что это все же он.

- Извините, я, кажется, ошиблась адресом, - сказала Евгения.

Атлет может взять рекордный вес, но продержать его более минуты он

не в состоянии. То же происходит и с нашей психикой. Отчаяние слишком

сильное чувство, чтобы долго владеть сознанием человека.

Евгения тупо смотрела в окно, куда время от времени заглядывала

ветка разыгравшегося на ветру тополя, и не думала ни о чем, все варианты

спасения сына были исчерпаны, все сражения - проиграны. Все уже давно

ушли с работы, а у нее даже не было сил подняться с места. Она курила

сигареты, одну за другой, и смотрела, как ветка в окне играет с ней в прятки.

Это завораживало, и постепенно к ней стали возвращаться мысли, самые

простенькие, фрагменты служебных инструкций: перед уходом проверь,

выключены ли все приборы, чтобы не возникло короткое замыкание, все

документы должны быть зарегистрированы и помещены в сейф...

На столе у нее была только одна папка - ходатайство о возбуждении

уголовного дела против главы строительной фирмы "Простор" Станислава

Солдатова. Взяточничество, отмывание денег, нарушение технологии

дорожного строительства и техники безопасности, не целевое использование

бюджетных средств, уклонение от налогов... - весь букет тянул лет на пять, а

то и больше.

Она взяла папку в руки - судьба человека весила не более двухсот

граммов вместе с обложкой. Она ненавидела этого Солдатова, но не за то,

что он был вором и негодяем, а за то, что у него были деньги, которых не

было у нее. Даже самое бесстрастное существо, каким ей представлялся Бог,

должно понять, что на свете не может быть такой вопиющей

несправедливости, иначе все должно сгореть. Она готова воровать, грабить, а

потом сидеть в тюрьме, только, чтобы ее оранжевый мальчик остался жив, но

у нее нет права и на это.

А почему собственно нет? Вот она, его судьба, в этих руках, и от нее

сейчас зависит, пойдет ли он на нары или поедет в Ниццу, успокаивать нервы

и молиться в местной русской церкви за то, что буря, которая могла разбить

его жизнь в щепки, обошла его стороной.

В окно снова заглянула ветка, Евгении показалось, что она кивнула в

ответ на ее немой вопрос.

В Евгении вновь пробуждалась жизненная энергия: она тщательно

отсканировала, каждый листок из папки, переписала файлы на диск, и сунула

его в свою сумочку, а папку убрала в стол. Может пройти несколько дней,

прежде чем пропажа документов обнаружится.

Решение шантажировать "черного строителя", казалось Евгении

единственным выходом из тупика, в который ее загнала жизнь. Она не

испытывала никаких там угрызений совести по поводу моральной стороны

вопроса - слишком велика была ставка ее игры. Узнать где живет этот

Солдатов, и вперед без страха и упрека!

Когда в Солт-Лейк-Сити началось совещание, на котором должна была

решиться судьба проекта, в Москве был час ночи. Биленко и Будылин сидели

в офисе агентства и ждали "приговора" совета директоров компании. В

городе было душно, но включать кондиционер не хотелось, и Будылин

распахнул все окна. В комнате запахло липовым цветом и бензином. В этот

час с высоты двенадцатого этажа город казался умиротворенным.

Будылин, как обычно в таких случаях, пил виски и курил сигару. Он

был спокоен и улыбчив, а Биленко напротив - нервничал, то и дело

вскакивал с места, подходил к окну, как будто решение совета должен был

принести почтовый голубь.

- Да не волнуйся ты так, переживания плохо влияют на предстательную

железу, - успокаивал его Будылин.

- Вы можете не нервничать, у вас есть имя, вы сами себе хозяин,

сорвется этот проект - появиться другой, еще лучше, а мне нужно себя

делать, - горячился американец.

- Ну, ты, Паша, загнул, по-моему, твои родители уже все сделали.

- Извините, мне сейчас не до шуток.

- А я и не шучу. У одного странного парня, которого я недавно

встретил, на все случаи жизни есть истории. Мне до него далеко, и все же я

тебе расскажу одну.

Жили были два мальчика, один способный и трудолюбивый, учил все

уроки, увлекался строительством и архитектурой, а другой был лентяй и

лоботряс - целыми днями гонял в футбол, хотя нет, футбол тогда еще не

выдумали - играл в кости на базаре.

И вот в одном знаменитом городе власти устроили тендер на проект

храма богини-покровительницы. Многие известные архитекторы возводили

храм, но он разваливался всякий раз, когда в городе бывали землетрясения.

Юный гений, а может быть к тому времени он был уже и не юный

вовсе, предложил построить храм не на самом высоком месте в городе, а в

низине, на болоте. Он рассчитывал, что рыхлая болотная земля будет

хорошей подушкой для здания. А чтобы тяжелый мраморный колосс не

погрузился в рыхлую землю, он приказал вырыть глубокий котлован, и

заполнить его смесью древесного угля и шерсти толщиной в несколько

метров.

Храм был построен, и люди назвали его одним из семи чудес света. Но

никто не помнит имя его творца, кроме уж очень дотошных историков

архитектуры. В энциклопедии про него написано всего несколько строк.

- А что сталось с тем другим?

- Он поджог храм, мало того, у него хватило ума заявить публично, что

сделал он это исключительно для того, чтобы войти в историю.

- Вы имеете в виду Герострата, так подлецы всегда на слуху.

- Не всегда, у меня, например, в детстве один маленький подлец

воровал из портфеля карандаши и альбомы, но его никто не знает.

- Все дело в масштабах подлости.

- Нет, все дело в пиаре, лоботряс оказался прекрасным пиарщиком, а

умница - плохим. Вся история человечества - это история пиара. Иисус был

великим мыслителем, но плохим пиарщиком, и погиб в безвестности

мученической смертью, но апостол Павел был гением public relations, и

благодаря ему Христос воскрес в умах людей, а у его учения появились

миллиарды приверженцев. В священном писании вообще много пиара.

- Значит, по-вашему, там все неправда?

- Наоборот, ведь пиар паразитирует на правде. Но для того, чтобы ее

найти, нужно очистить картину от поздних наслоений. Отбросим в сторону

родословную Иисуса - она ведет к Иосифу, но ведь клирики считают, что он

не был настоящим отцом, отбросим перепись, ради которой Иосиф и Мария

потащились через всю страну в Вифлеем, вертеп, звезду, волхвов, избиение

младенцев и все такое, что не выдерживает испытания здравым смыслом. Это

все придумано во имя бренда.

По тогдашним понятиям пророк не мог происходить из низов общества

- кто за ним пойдет, если он не царских кровей. Он должен был родиться в

Вифлееме, потому что в Ветхом Завете было записано, что там будет рожден

вождь, который спасет народ Израиля.

Скажи, ты, когда-нибудь слышал, чтобы люди для того, чтобы их

внесли в какие-то реестры, должны были шагать пешком за тридевять

земель? Мытари люди не ленивые, они предпочитают "обслуживать"

клиентов на месте, чтобы вынюхать какое у кого имущество. Так желалось

всегда.

Звезда также взошла в соответствие с указаниями старших товарищей.

А волхвы должны были придать рождению Иисуса глобальное значение.

Бегство в Египет и возвращение - это, по сути, повторение истории Иосифа и

Авраама - новый пророк должен был олицетворять всех отцов нации.

И что мы имеем, как говориться в сухом остатке? В глухой провинции,

в захолустном Назарете, среди крестьян и ремесленников, в семье плотника

родился мальчик. С детства он проявлял интерес к проповедям, а потом и

сам стал проповедовать среди рыбаков и пастухов, живших по берегам

Тивериадского озера. Он ходил пешком или плавал на рыбацких лодках из

селения в селение, из Капернаума в Магдалу, из Вифсаиды в Тивериаду и

пропагандировал заповеди Ветхого Завета.

Вот это и есть правда, потому что никакому тогдашнему пиарщику не

пришло бы в голову поселить мессию в такой глуши, да еще с

тщательностью краеведа сохранить на века названия всех этих деревушек.

Все это, конечно, вредило репутации мессии, но избавиться от этого никто не

решился, ведь в то время еще были живы свидетели. Вот в это я верю.

У Биленко был такой вид, как будто его обсчитали в магазине.

- А, чудеса, преображение на горе Елеонской, вход в Иерусалим,

наконец, казнь на Голгофе?

- Тут уж пиарщики так постарались, что до истины трудно докопаться,

хотя Иисус, возможно, бывал в Иерусалиме, или, по крайней мере, в его

окрестностях. В евангелиях упоминаются пригороды столицы Вифания и

Вифагия. Эти населенные пункты тянут на правду.

- Твоя теория лишает Писание его священной сути, и я, как человек

верующий никак не могу ее принять.

- Это твои проблемы, Паша, я же не собираюсь тебя переубеждать. По

мне так для того, кто верит в Бога - он есть, а для того, кто не верит, - его

нет.

Будылин плеснул виски в стакан и подошел к распахнутому окну. Ночь

не принесла свежести, мегаполис никак не мог уснуть, казалось, он

ворочается с бок на бок - где-то время от времени гремело, то ли это был

гром небесный, то ли что-то индустриальное.

Пол был встревожен, он совсем забыл о том, что где-то там за океаном,

за долами за горами решается его судьба, его мучили слова Будылина - все, о

чем так убедительно говорил этот "жонглер", ставило с ног на голову его

понятие о Христе и о религии вообще.

И тут подал голос его мобильник, разговор длился минут пять. Пол, то

сжимал кулак, то снова принимался грызть ногти. Наконец он сказал:

"Thanks for trust, I shall make everything, that in my forces", и на этом разговор

был закончен. По сияющей физиономии американца было видно, что

апостолы его бизнеса пролили бальзам на его истерзанное самолюбие.

- Дали предварительное добро на оба проекта - "Воскрешение Лазаря"

пойдет на Латинскую Америку, а твой пир в Кане Галилейской - на Россию.

- Логики им не занимать - латиносов нужно воскрешать, а русских -

спаивать. Как насчет бюджета?

- Сказали, что можно не слишком стесняться в расходах. Думаю,

можно будет пригласить в проект Джека Николсона.

- У него стойкий имидж ласкового подлеца, все будут думать, что он

вместо вина приготовил всем яд. И, потом, староват он для Иисуса.

- Ну, тогда Элайджи Вуда.

- Это же вечный хоббит - простодушный недоносок. Иисус, может, и

был не от мира сего, но дурачком его никто не считал. Впрочем, для

Латинской Америки сойдет и Бандерас, а нам нужен свой доморощенный

мессия.

- Безруков, Миронов, Куценко, - Пол высыпал на Будылина все свои

знания в области современного российского кино, почерпнутые им из

глянцевых журналов.

- Мой дорогой американский друг, - рассмеялся Будылин, - кто ж им

поверит? Эти парни лишились невинности давно и навсегда, и никакое

хирургическое вмешательство ее не восстановит. Нам требуется свежее лицо,

лучше всего, если это будет сам Иисус.

- У вас уже есть кто-то на примете? Он играет в театре?

- Можно сказать и так.

- O'кей, тогда я поехал в отель, отсыпаться.

- У меня более заманчивое предложение: сейчас мы заезжаем за

фотографом, и едем ко мне на дачу.

- Не рано ли нам расслабляться. Есть, кажется, такая русская

пословица: "Гуляй смело, когда сделал дело".

- А мы попробуем совместить полезное с приятным - наш герой,

возможно, живет в Кирсановке.

- В Кирсановке? - задумался американец, и неожиданно легко

согласился на поездку.

Ездить ранним утром по пустынным улицам Москвы одно

удовольствие, через пятнадцать минут Будылин уже мчался по шоссе в

сторону дачи со скоростью 130 километров в час. Пол, развалившись на

заднем сиденье, наслаждался пассажами Оскара Питерсона.

Когда музыка закончилась, он протянул Будылину диск:

- Поставь это.

- Мормонские песнопения?

- Нет, это твой диск, он у тебя тут на полу валялся.

- Не в службу, а в дружбу, открой ноутбук, и посмотри, что там

записано. Это, наверно, одна пассажирка потеряла.

Биленко извлек из сумки компьютер с которым никогда не расставался.

- Тут какие-то документы. Похоже на уголовное досье, какого-то

Солдатова обвиняют в отмывании денег. Это нужно сдать в полицию.

- Вы американцы все-таки немного инопланетяне - выкинь эту гадость

в окно, и забудь фамилию, которую ты только что произнес. Да здравствует

свежий воздух, чай с вареньем из самовара на веранде, и купание в тихих

заводях, - сказал Будылин и запел фальшивым басом: "Когда иду я

Подмосковьем, где пахнет мятою трава, природа шепчет мне с любовью свои

заветные слова..."

Если Советский Союз, как утверждали его отцы-основатели, был

государством рабочих и крестьян, то нынешняя Россия вполне может

считаться государством охранников. Нигде в мире нет столько охранников.

Целые грозди охранников висят на входе в офисы, одиночки торчат в

магазинах, школах, детских садах и больницах. В общем, куда ни плюнь,

всюду увидишь пустые глаза "стояльцев" и "сидельцев".

Вот такой экземпляр встретил не выспавшуюся, но веселую

будылинскую компанию у супермаркета возле станции "Кирсановка".

- "Смирновской" нет, - сказал пустоглазый Будылину, хотя тот и рта

раскрыть еще не успел, - вчера последний ящик цыгане увезли.

- А что есть? - поинтересовался Будылин.

- "Русский стандарт", "Гжелка" и паленая из-под Рязани.

- Ну, это же вредно для здоровья.

- А я о чем.

Будылин протянул словоохотливому секъюрити красную бумажку.

- Купи себе "Гжелку", и никому ни слова о том, что нас видел.

- Усек, не дурак, - сказал охранник, озираясь по сторонам.

- А теперь скажи, где нам искать такого длинного лохматого с

рюкзачком?

- Не знаю, я не местный.

- А такого в круглых очках похожего на профессора?

- Общественность? Так он возле пруда обитает в зеленом доме.

Дом Общественности находился в самом центре поселка. Именно здесь

сто лет назад по распоряжению прекрасной банщицы мадам Кирсановой был

основан парадиз для богемы - выкопан водоем, высажены липы и построены

симпатичные дачки. Сейчас водоем представлял собой, заросшую ряской

лужу, из которой тут и там торчали ржавые остовы неведомых конструкций.

Липы разрослись и веселили душу, а из старых дачек осталась только одна -

это и был зеленый дом, в котором жил Общественность.

Нежданных гостей он встретил с энтузиазмом, поставил чайник,

выставил на стол блюдо с клубникой из собственного сада.

- Я почему-то был уверен, что вы рано или поздно придете ко мне, -

сказал он Будылину. - Они совсем обнаглели - Шевелевский овраг засыпали

и огородили забором...

- Вот товарищ из Америки как раз интересуется этим вопросом, он

готовит материал для доклада "Гринпис", - подставил друга Будылин,

заметив, как тот налегает на клубнику. - А нас с товарищем фотографом

интересует одна персона, которая может сыграть в нашем деле не последнюю

роль. Это довольно оригинальный молодой человек, похожий на молодого Че

Гевару, по профессии он плотник, так что, возможно, пристроился в какую-

нибудь строительную артель.

- Знаю о ком речь, - сказал Общественность, и, слегка поколебавшись,

достал из шкафа "амбарную книгу". - Государство нас выкинуло на

помойку, но и на помойке ведь тоже нужен какой-то порядок, вот я и веду,

так сказать, статистику, по силе возможностей. Может когда пригодится...

Ага, вот кто вам нужен - имя и фамилия неизвестны, прозвища - Чудик,

Артист, работает в бригаде Петра Сдобникова. В данное время они строят

баню Ладошкиным.

- Прекрасное досье, - не мог сдержать удивления Будылин. - При

желании за него можно было бы получить кучу денег. А что, дядя, я там тоже

запечатлен?

- Вы у нас не прописаны, - отрезал Общественность, но та поспешность

с какой он убрал книгу в шкаф, не оставляла никакого сомнения в том, что

будылинское досье там было.

- Кстати, фамилия Солдатов вам ничего не говорит? - спросил

Будылин как бы вдогонку кондуиту.

И тут Общественность ожег его таким взглядом, что Будылин понял -

говорит и даже очень, но не стал больше распространяться на эту тему.

Оставив Пола, выслушивать теорию революции в отдельно взятом

населенном пункте, Будылин и фотограф направились во владение

Ладошкиных. Странное дело, но Пол не высказал никакого желания к ним

присоединяться, то ли его так заинтересовали планы ветерана борьбы за

справедливость, то ли клубника оказывала на него такое магическое

действие, то ли еще что, но он записал адрес будылинской дачи и остался

перемывать кости местной буржуазии.

Дом Ладошкиных находился в десяти минутах ходьбы от старого

пруда. В саду под яблоней за большим столом, сколоченным из свежих

досок, сидели люди, и пили молоко из разномастных кружек.

Будылин сразу узнал своего ночного спутника. Турист, по своему

обыкновению, что-то рассказывал, а остальные слушали, и вид у них был

такой беспечный, как будто они собрались на пикник, хотя скорей всего они

просто решили перекусить во время короткого перерыва.

Рядом с Туристом сидела девушка, красивее которой Будылин никогда

не видел, а уж он-то повидал красавиц на своем веку. Она держала кружку в

цветочек двумя руками и думала о чем-то своем. Напротив нее сидела ее

мать, которая ни чуточки не была похожа на дочку, но ни у кого не могло

возникнуть никаких сомнений относительно их родства. Рядом с мамашей

пил молоко большой ребенок, с глазами, в которых никогда не

задерживались тучи. Был там и еще один персонаж вроде бы совсем чужой

на этой ангельской трапезе. Он был здесь словно осот на клумбе -

непомерный и колючий. Но странное дело, даже он как-то вписывался в эту

идиллическую картинку.

"Начни свой день, как птица в саду", - тут же прилепил к ней слоган

король пиара, а рука фотографа автоматически потянулась к камере, хотя

никто ему никакого сигнала не подавал.

Туриста не удивило появление Будылина, его не удивило даже

предложение сниматься в клипе. Кажется, этот парень воспринимал все, что

с ним происходило, как само собой разумеющееся. Он даже не

поинтересовался, что это будет за клип, и сколько ему заплатят за съемку.

Его беспокоило только одно - не помешают ли съемки работе на стройке.

Будылин знал об этом человеке и много и мало. Иногда ему казалось,

что они знакомы с детства и даже воспитывались в одном детском доме, а

иногда Турист казался ему совершенно незнакомым человеком, и даже той

ночи в машине не было вовсе, а все, что тот тогда рассказывал, это из какого-

то романа или авангардного кино.

И как с Туристом разговаривать Будылин не знал, тогда ночью было

все просто - он сделал доброе дело, пригрел, можно сказать бездомного, и

говорил с ним как продавец мороженого с мальчишкой. Теперь ситуация

была иная. Если бы это был обыкновенный парень, для которого сняться в

клипе все равно, что выиграть сто тысяч по лотерейному билету, можно было

оставаться добрым продавцом мороженого, но парень-то вовсе не горел

желанием прославиться, ему было хорошо и здесь: пить молоко под яблоней,

строгать, пилить, забивать гвозди. А он, Будылин, тянул его в совершенно

чужой мир как теленка на веревке.

Нет, нужно, чтобы Турист проникся сверхзадачей, иначе ничего не

получится. А какова, собственно говоря, сверхзадача? Заработать кучу денег,

снять классный ролик, раскрутить заморскую газировку? Да ради этого не

стоило и браться за дело, а он, Будылин, взялся, значит, сверхзадача все-таки

есть, только он ее не может сформулировать или не хочет.

- Что ты знаешь об Иисусе, - спросил он Туриста неожиданно даже для

самого себя.

- У нас в детдомовской библиотеке было мало книг, в основном

учебники, и еще кое-что из того, что мы проходили по литературе, но я где-

то прочитал, что это был Бог, которого на самом деле не было. А один

батюшка, которому мы строили церковь под Псковом, говорил, что никакой

он не Бог, а просто человек, незаслуженно пострадавший за веру, а Богом он

стал уже после смерти, то есть когда он уже перестал быть Иисусом. Этот

батюшка вообще много говорил про веру и про грехи, и особенно про ад. Вот

про рай у него почему-то не получалось, а про ад он рассказывал страшные

вещи, и что там людей поджаривают на сковородках, и что жгут каленым

железом, и что варят в котлах. Мне кажется, он, прежде чем пойти в

священники, работал на кухне. Он хотел окрестить меня, как только храм

будет построен, но когда узнал, что я обрезанный, засомневался.

- Обрезанный? - переспросил Будылин. - Интересно. А как, по-твоему,

Иисус все-таки лицо реальное или вымышленное?

- Не мне судить о таких вещах, я почти не читал книжек и мало знаю.

Вот у нас в детдоме был один мальчик, который все время убегал, потому что

хотел жить не так как надо, а так как хотелось. Нам тоже хотелось повидать

белый свет, поесть чего-нибудь вкусного, посмотреть кино, но мы понимали,

что нам некуда деться, и куда бы мы ни удрали, все равно рано или поздно

вернемся в свой детдом, а он этого не понимал. Первый раз его поймали в

Туле, второй уже в Москве, а после третьего раза его передали в колонию, а

там его, говорят, избили до смерти.

Будылин задумался - в самом деле, может, Иисус пострадал за то, что

хотел жить не как все. Какую такую истину он открыл, что такого

проповедовал, чего не знали тогдашние мудрецы? Если верить евангелистам,

то он учил лишь тому, что записано в Ветхом Завете, за что же его обрекли

на мученическую смерть?

- От таких умных разговоров у меня начинает болеть голова, - нарушил

воцарившееся молчание Турист. - Может, лучше я вам расскажу, как я

впервые увидел верблюда.

- Ты все время хочешь казаться валенком, хотя мне сдается, что ты

вовсе не такой, каким представляешься. Нет, ты не окно, сквозь которое все

видно, а скорее зеркало. Может ты шпион? Говорят, где-то неподалеку

отсюда есть ракетный полигон, я иногда даже думаю, что тогда на дороге ты

не случайно мне попался.

- Но ведь вас никто не заставлял останавливаться, вы даже не видели,

кого сбили, думали - собаку.

- И в этом я тоже не уверен.

- Тогда зачем вы меня разыскали?

- Мне и самому это пока неясно, впрочем, наверно потому, что мне, как

профессионалу, интересно делать какие-то необычные вещи. И потом, я

собираю людей похожих на кого-то из знаменитостей.

- Ну, тогда давайте фотографироваться. У меня за всю жизнь было

только три фотокарточки. На одной я с нашей поварихой - это, когда она

сыну подарила аппарат, он всех на кухне щелкал, на другой - мы c Витькой

за шахматами. У него были настоящие шахматы, ему их вручили за победу

на каком-то турнире. Он очень хотел стать настоящим гроссмейстером, как

Карпов, но ему не с кем было играть. Он ко всем приставал, чтобы с ним

сыграли, но кому охота проигрывать. Более или менее прилично играл

только учитель истории, но он, пару раз проиграв Витьке, не захотел больше

с ним играть, потому что какой он выходит педагог, если какой-то

мальчишка может обставить его в шахматы. Вот Витьке и приходилось

играть с Карповым, то есть не с самим, конечно, а с портретом, причем

Витька всегда проигрывал, что и понятно, потому что Карпов все-таки

гроссмейстер.

Однажды старшие ребята украли у него шахматы, чтобы купить себе

вина. Витька нарисовал клетки на картонке и вылепил фигурки из хлеба, но

крысы съели фигурки. Тогда я вырезал ему фигуры из дерева, и он из

благодарности, заставлял меня играть с ним в шахматы каждый день. Вот

тогда нас кто-то и сфотографировал для стенгазеты. А еще у меня была

большая фотокарточка всего нашего выпуска.

Только все они сгорели, когда Коля поджег бытовку. Это было в

позапрошлом году в Краснодарском крае, где мы строили свиноферму. Это

очень смешная история, только карточек жалко. Коля был из местных, а

другой - Аркадий из Самары, он любил хвалиться - и дом-то у него с

колоннами, и обстановка вся из красного дерева, и машина с кондиционером,

и кот какой-то голубой, а у Коли была только собака. Зато, если ему верить,

это была необыкновенная собака, она не только газеты с почты приносила,

но и водку из магазина. Аркадий обижался и говорил, что его кот ходит в

унитаз и спускает за собой воду. И так они спорили, чье животное умнее, и

доходило до того, что они хватали друг друга за грудки. Однажды Коля

доврался до того, что его пес сам поднимает телефонную трубку, и лает в нее

три раза, когда хозяев нет дома. Все понимали, что это он нарочно говорит,

чтобы позлить Аркадия, ведь у него и телефона-то не было, и Аркадий знал,

что это пустая болтовня, но он так рассердился, что бросился на Колю, и

задушил бы его, если бы бригадир не вступился. Аркадий вроде бы остыл, а

на утро поджег бытовку и ушел. Мне, кажется, не было у него никакого дома,

и кота тоже не было.

Фотограф как будто решил воздать Туристу сторицей за утраченные

реликвии. Одних крупных планов было нащелкано наверно на целый альбом,

а еще кадры с рубанком у верстака, с молотком на стропилах, за столом с

кружкой в цветочек... Турист не зажимался и не позировал - на всех кадрах

он оставался самим собой.

Все восприняли съемку, как забавный аттракцион, и фотографу

пришлось наделать кучу лишних снимков, на которых запечатлелись и

красавица Анюта с веточкой сирени в волосах, и братья Сдобниковы, и все

вместе, включая Будылина с высунутым языком.

А, между тем, на другом конце поселка империалист и сектант Биленко

улаживал свои сердечные дела.

Никто Свету Караваеву в церковь за руку не тянул - сама пришла. Отец

у нее был убежденный атеист и коммунист до мозга костей. До того, как

рухнула советская власть, он работал инструктором в райкоме партии. После

катастрофы, так он называл перестройку, он, в отличие от своих коллег, не

стал приспосабливаться к новым обстоятельствам, не пошел работать в

коммерческие структуры, куда его звали товарищи, а ушел на пенсию.

Целыми днями он сидел у телевизора, смотрел новости по всем каналам, и на

чем свет стоит костерил американцев, которые были виноваты во всех

несчастьях его бедного и доверчивого народа.

Мать, может, и догадывалась, что кто-то кроме американцев, всем, что

происходит, управляет, но никогда бы не осмелилась высказывать свои

взгляды. А Света была как мать, ну может быть немного как отец, когда дело

касалось происков империалистов.

Больше всего, однако, она боялась экзамена по математике. Не то,

чтобы она была дура набитая, просто она цепенела при виде математических

знаков, они были для нее как китайская грамота - сколько ни зубри значения

иероглифа, у него всегда найдется еще одно толкование. Вот уже много

ночей ей снился один и тот же сон: вот она достает билет, а там все написано

китайскими иероглифами, как в инструкции соковыжималки. Она пытается

что-то объяснить учительнице, но та ставит двойку и говорит: "Ты,

Караваева, в своем репертуаре".

Подруга посоветовала ей сходить в церковь - хуже не будет, а на

всякий случай заручиться поддержкой высших сил не мешает. Вот она и

решилась, повязала платочек, как ее научила подруга, и вошла под своды

храма.

Церковь была новая, деревянная, типовая, каких в 90-е годы, власть

построила тысячи по всей стране в знак примирения с религией. Раньше

верующие из поселка ходили молиться за пять километров в Ельцово, а

теперь обрели свой храм и своего священника, и не какого-нибудь замшелого

начетчика, а молодого и прогрессивного.

Батюшка стеснялся своего возраста, прыщей и жирных волос, и изо

всех сил старался казаться строже.

Он, как увидел Свету, сразу понял, что девушка впервые в церкви,

осадил, зашикавших было старух, и спросил ее:

- Крещеная?

- Бабушка крестила.

- Вы, я вижу, в первый раз в храме?

- Ага.

- Вам бы надо записаться в воскресную школу.

Батюшка имел квартиру в Москве, где жил с матушкой и тремя

дочерьми - Аграфеной, Евросиньей и Прасковьей, но на краю поселка у него

была дачка, где он проводил большую часть времени за изготовлением

миниатюрных рождественских вертепов. Фигурки Богородицы, Иосифа

Обручника и животных были из хлеба, а младенец в яслях - из чистого

сахара. Композиция помещалась в сосуде и, чтобы ее там соорудить

требовалось много терпения и сноровки. Эту технику он освоил еще в

детстве, когда занимался в модельном кружке Дворца пионеров.

В этом уединенном домике он наставлял на путь истинный и свою

новую прихожанку Светлану, которая постеснялась ходить в воскресную

школу вместе с первоклашками.

К катехизису она оказалась куда способнее, нежели к математике.

Через неделю она уже вполне профессионально могла перекреститься,

прочитать наизусть "Отце наш", и знала, что такое семь смертных грехов.

Когда батюшка впервые завалил ее на кушетку, она пыталась одернуть

задранную юбку и все повторяла:

- Не надо, грех ведь это, грех номер три...

На, что батюшка отвечал:

- Что ни делается, на все воля Господня.

Когда Светлана объявила ему, что беременна, он плакал, рвал на себе

волосы и говорил, что это бес попутал, но аборт делать запретил. К Успению

на свет появился ребенок - румяная полная девочка, которую назвали

Феклой.

Деда чуть кондрашка не хватила, когда Света принесла ему внучку. Он

давно уже был как не живой, не знал ничего кроме политической ситуации в

стране и в мире, и знать не хотел, только сидел у телевизора и переключал

каналы, все искал подтверждения своей теории всемирного заговора против

России под руководством американцев, и радовался только тогда, когда

находил. Рождение внучки, да еще от неведомого отца, на некоторое время

выбило его из привычной колеи, но он быстро успокоился, подыскав этому

явлению идеологическое обоснование - проклятые американцы и тут успели

напакостить - подорвали устои нравственности своими фильмами,

развратили молодежь. После чего он вернулся к своему телевизору и забыл

обо всем на свете кроме политики.

Рождение второй внучки - Малании, прошло для него почти незаметно.

Зато отец девочки рвал на себе волосы пуще прежнего, и клял на чем свет

стоит беса, который все время норовит его попутать. А Света его

успокаивала, по-матерински поглаживая по костлявой спине: "Не

расстраивайся, милый, ты здесь не при чем - это все гады американцы. Их

идеология через фильмы, через музыку отравила наш разум, и мы сами не

знаем, что делаем". Батюшка в принципе согласился.

Третьего ребенка батюшка признавать не хотел. Он обвинил Свету в

распутстве, и прекратил с ней всякие отношения. Она не возмутилась и даже

не удивилась - что взять с бедного священника, когда вокруг происходит

такое безобразие. Девочку, по своему выбору, Света назвала Кларой. Когда

младшая дочь начала ходить и проситься на горшок, Светлана написала

гуашью транспарант "Янки, убирайтесь вон со святой русской земли!" и

присоединилась к инициативной группе, которая пикетировала кафе в саду

"Эрмитаж", где по слухам американцы травили русский народ гамбургерами

и фантой.

Здесь она впервые в жизни увидела американца, не киношного, а

живого, по фамилии Биленко, и он ей понравился.

Про таких в поселке говорили "мужчина", выделяя из толпы прочих

особей мужского пола. Он был чисто выбрит и благоухал хорошим

одеколоном, а еще у него были брюки со стрелкой и туфли из мягкой замши.

Среди посетителей кафе он смотрелся аристократом, может, поэтому Света и

обрушила на него древко транспаранта.

Ущерб был невелик - ссадина на лбу, но милиция сочла это

достаточным для того, чтобы посадить Светлану в "обезьянник" и посулить

ей год тюрьмы за хулиганство. До этого, может быть, и не дошло бы, но все

равно ситуация оказалась не из приятных.

Но тут вмешался пострадавший, он написал заявление, что не имеет

претензий к задержанной, и Светлану отпустили. Она часто вспоминала

этого человека, и всякий раз испытывала чувство стыда за свой дурацкий

поступок, а один раз она даже упомянула его в своей молитве. Она не знала

его имени, поэтому называла его "тот мужчина", но надеялась, что Бог ее

поймет.

Он понял, и вот Павел, как он потом представился, постучал в ее дверь.

Она стояла на пороге и не могла сообразить, что ей делать: удивляться,

радоваться, или изображать равнодушие. Здравый смысл, казалось, покинул

эту здоровую и цветущую женщину, впрочем, это случалось с ней не редко,

взять хоть тот случай в саду "Эрмитаж", который их свел.

Так они и стояли, он и она, не произнося ни слова, она, потому что не

знала что сказать, а он, потому что не знал, как сказать, вместо приличных

"добрый день" или "здравствуйте" у него на языке почему-то вертелось

небрежное "hello", которое он с трудом сдерживал.

Так они и молчали, может быть минуту, а может и две, пока из дома не

высыпались дети, все трое - Фекла, Малания и Клара, причем в том самом

порядке, в каком они покидали материнское лоно. Они взяли его за руки и

ввели в дом. Потом была игра в прятки, и Пол доставал вывалянных в пыли

девчонок из-под кроватей. А еще они играли в "Здравствуйте, я ваша тетя!",

это, когда девочки по очереди напяливали на себя материны тряпки, залезали

на стул, и с уморительными ужимками говорили: "Здравствуйте, я ваша

тетя!". Маленькая Клара еще плохо говорила, и у нее получилось просто

"тяп-тяп", зато она была самая смелая, и то и дело хватала Пола за руку,

чтобы показать сестрам, что не боится его. Старшая оказалась на редкость

любопытной, она все время осыпала гостя вопросами "А у тебя есть кошка?",

"А что хищнее волк или лиса?", "Каким шампунем нужно мыть руки, чтобы

пальчики быстрей росли?". Она хотела быть пианисткой "как тетя по

телевизору", но Пол подумал, что из нее наверно выйдет неплохой

маркетолог. Средняя - была немного занудой, она сразу же достала с полки

книги, и заставила Пола читать вслух душераздирающее стихотворение про

щенка, которого хозяева забыли на даче. Она напомнила Полу его

учительницу литературы, заставлявшую его читать вслух самые плаксивые

отрывки из Диккенса.

Но, в общем, все три девочки были по-своему замечательными, и по

всему видно было, что Светлана гордится своими красивыми и здоровыми

детьми, которые обещали стать со временем личностями. Это было как-то

по-американски. Обычно русские люди, с которыми он разговаривал,

гордились ценностями, созданными без их участия - победой на Куликовом

поле, романом "Война и мир", балетом "Лебединое озеро", яйцами

швейцарца Фаберже и даже нефтяными месторождениями, а домашний очаг

был для них жертвенником, на который они клали молодость и талант.

Пол искал на родине матери чистый исток, а нашел мутный поток, ради

которого не стоило забираться так далеко, достаточно было сесть в

автомобиль и поехать в Чикаго или в Нью-Йорк. Теперь вдруг он начал

понимать, что чистый исток понятие не географическое, он есть в каждом

человеке с рождения, только с возрастом он мутнеет и забивается всяким

хламом, и вернуть ему чистоту можно только, обращаясь мыслями в детство.

Его детство прошло в доме, где каждый был продолжением каждого.

Это был бесконечный хоровод вокруг старинных английских часов фирмы

"Пальмер", которые достались Алистеру от деда. Семья оставалась

хороводом даже после того, как дети обзаводились собственным домом. В

России было все иначе, здесь каждый член семьи был сам по себе, хотя дети

иногда заживались в доме родителей чуть ли не до старости. Они мечтали

уйти, но у них не было средств даже на то, чтобы снять комнату, не говоря

уже о том, чтобы купить квартиру.

Все это относилось, конечно, к обычным людям, богатые и

знаменитые быстро усвоили американский образ жизни, точнее, тот образ,

который тиражировал Голливуд через русское телевидение. У Будылина вот

от семейного очага остался один Кирпич, и тот любил больше тусоваться на

помойке, чем нежиться дома на подушке.

Детский утренник закончился всеобщим поеданием пшенной каши с

курагой, такой вкусной, что Пол чуть не попросил добавки. После обеда

Светлана уложила детей спать и собрала на стол чай. Никогда еще со

времени своего приезда в эту страну Пол не чувствовал себя так удобно. В

океане абсурда, который окружал его в России, это был островок здравого

смысла. Но тут явился отец Светланы, и все сразу опять встало с ног на

голову.

У отца был вид человека, разбуженного стихийным бедствием, нет, он

сам был как стихийное бедствие - в рваных тапочках, в одном носке, в

тренировочных штанах с вытолканными коленками, в застиранной футболке,

с редкими волосами, торчащими в разные стороны и с газетой в руках.

Даже не поздоровавшись с гостем, он плюхнулся в засаленное кресло у

телевизора, и врубил новости.

Он довольно спокойно перенес сообщения о засухе к югу от Сахары и

землетрясении на Новой Гвинее, но когда диктор сообщил о том, что в

нигерийских водах задержано испанское судно под либерийским флагом с

российским экипажем на борту, которое незаконно вывозило из страны

нефть, старик дал волю гневу.

- Вот скоты, науськали черножопых, чтобы они арестовали наших

моряков. Ты только послушай, доча, что творят эти американские ублюдки.

Нет, им мало того, что они развалили нашу страну, они хотят извести

русский народ, унижают нас на каждом шагу.

- Послушайте, - вмешался Пол, - причем здесь американцы, это же

нигерийские власти задержали судно.

- А этим обезьянам все равно кому жопу лизать, лишь бы деньги

давали. Когда мы им давали оружие, бесплатно учили их в институтах, они

нам клялись в дружбе, а теперь служат другому хозяину.

- Но ведь ни слова не было сказано об американцах, - не унимался Пол.

- Любая страна может задержать судно по подозрению к контрабанде в своих

территориальных водах, это в ее юрисдикции.

- Да ты что дурак? Не понимаешь, откуда ноги растут? Это ж

провокация в чистом виде. И вообще, откуда ты взялся такой знаток

международного права?

- Из Америки.

- Ну, спасибо тебе, доча, утешила отца на старости лет, мало того, что

поповских выблядков полный дом натаскала, так еще и эту гниду заморскую

привела. Нет, ну как все рассчитали - заслать агента прямо в сердце

сопротивления. Вон, отсюда, сволочь американская! И чтоб ноги твоей здесь

больше не было.

Пол собрался было уходить, но Светлана решительно положила ему

руку на плечо, давая понять таким образом, чтобы он остался.

- Знаете, что, папа, - сказала она, - а пошли бы вы в жопу со своим

патриотизмом.

Коляна разбудил звонок в дверь. Звонили настойчиво, "по хозяйски",

так что проигнорировать это неприятное явление не представлялось

возможным. Превозмогая остатки сна, которые хватали за руки и за ноги,

Колян встал с постели и поплелся в прихожую открывать дверь.

"Кого это несет в такую рань", - думал он, распихивая ногами

вылезшую на середину прихожей обувь.

Перед ним стояла женщина неопределенного возраста в сером пуховом

платке, телогрейке цвета хаки и валенках с галошами. Так сейчас одеваются

только кладовщицы и то на работе. Лицо у нее было строгое, черты

правильные. Правильнее не бывает. Коляну показалось, что он где-то видел

эту женщину, но сразу припомнить где он не смог.

- Ну, здравствуй, Николай, как живешь-можешь, не надоело тебе еще

прожигать жизнь?

- Вы кто? - опешил Колян от такого начала.

- Я Родина-Мать, ты разве не узнал меня? Конечно, вам сейчас не до

меня, вам бы половчее устроиться, чтоб, значит, и квартира, и машина, и

тряпки - и все сразу.

Теперь Колян узнал ее: в школьном учебнике истории, в разделе,

посвященном войне, он видел плакат "Родина-Мать зовет!", и еще, кажется,

"Что ты сделал для фронта?"

- Проходите в комнату, - засуетился Колян, - садитесь за стол, я

поставлю чайник...

- Некогда мне тут чаи гонять, Николай, я пришла призвать тебя

выполнить свой сыновний долг.

- Я, конечно... А что делать надо?

- Как что делать? - удивилась женщина. - Идти на войну.

- Да сейчас вроде и войны-то нет, - робко возразил Колян.

- Нет, так будет, где-то надо выполнять сыновний долг.

- Ладно, - вздохнул Колян, - я готов, но почему именно я? Вот,

например, Димон с третьего этажа...

- Да у него отец миллионер, как же он может нормально выполнять

долг. Батяня отстегнет пять кусков зеленых и отмажет сынка, купит ему

диплом и теплое место в министерстве, и будет он кутить с девками по

ресторанам. Нешто это боец...

- А Лева из двенадцатой квартиры?

- Да он же еврей. Это не сын, а пасынок. Как он будет долг выполнять,

если он одной ногой здесь, а другой в Израиле. У него все мысли о том, как

сделать карьеру. На завод-то, небось, не пошел, а поступил в финансовую

академию. Получит высшее образование, станет бизнесменом, а чуть

прижмут - смоется за границу. Нет, какой он боец...

- Ну, а Валерка из соседнего подъезда?

- Несчастный парень, жалко мне его, совсем спился. Как увижу его, так

плакать хочется. Не работает, не учится. Все, что было в доме, спустил,

теперь вот хочет продать квартиру. А все водка проклятая. Ох, скольких

моих сынов она сгубила... Не место ему в армии, Николай. Что с него,

болезного, взять...

- Ладно, а Генка из дома напротив?

- Знаешь, как говориться, в семье не без урода. Он ведь вор, только и

думает о том, как что-нибудь прибрать к рукам. Раз сойдет, второй, а там

попадется, и пойдет по тюрьмам. Отрезанный он ломоть, - сказала Родина-

Мать и смахнула рукой слезу. - Так что, сам понимаешь, некому кроме тебя

выполнить сыновний долг. Ты парень скромный, честный, русский насквозь,

родители у тебя бедные, имеешь первый разряд по стрельбе из винтовки по

движущимся мишеням. Так что кому как не тебе...

- Ну, что ж, - вздохнул Колян, достал рюкзак, и стал укладывать в него

вещи, - видно моя судьба такая.

Пошел он в армию, а тут вскоре и война подвернулась, чукотский

десант высадился в Якутии. Ну, как можно равнодушно на это взирать?..

В первом же бою Коляна ранило в ногу. В госпиталь попал только на

третий день, потому что не было вертолета, всю технику перебросили на

перевозку депутатской комиссии из Москвы.

Выжить Колян выжил, но охромел. Вернулся домой, лежит на койке, и

думает горькую думу - как жить теперь ему, инвалиду. Никому он не нужен,

всеми покинут и ни одна живая душа к нему не наведается, чтобы спросить:

"Ну, как ты тут?"

Но вот однажды в его дверь кто-то позвонил. Звонок был знакомый

такой, хозяйский. Колян поковылял в прихожую, открыл, а там Родина-Мать

все в том же платке и с тем же суровым лицом. В руке у нее авоська, а там

буханка черного хлеба, бутылка водки и большой конверт.

- Спасибо, - говорит с порога. - Ты, Николай, выполнил свой сыновний

долг.

- Да вы проходите, мама, в комнату, - отвечает Колян, а сам на

бутылку поглядывает.

- Некогда мне рассиживаться, сынок. Надо еще к Валерию зайти. Вот

несу ему опохмелиться. Как подумаю о нем, так сердце и захолонет, уже до

чертиков допился, ума не приложу, что с ним делать? А потом в тюрьму к

Геннадию, вот пайку черного надо передать. Правду люди говорят, сколько

веревочке ни виться, а конец все равно придет: ограбил сберкассу - дали пять

лет. Теперь вся надежда на амнистию. Так я пошла. Да, совсем забыла, это

тебе, - она протянула Коляну конверт и ушла.

Конверт был пухлый, и Колян подумал, что можно будет справить

теплую куртку и еще на сапоги останется. Он сел за стол, и не спеша, вскрыл

конверт. В нем была одна, сложенная вдвое официальная бумага и еще

короткая записка. Бумага оказалась почетной грамотой за заслуги перед

Родиной-Матерью. А в записке говорилось, чтобы Колян не спешил вешать

грамоту на стену, пока политики не выяснят окончательно справедливой или

несправедливой была война.

Родина-Мать к нему больше не являлась, зато как-то зашел товарищ по

стрелковой секции Талалай, покрутил носом, поморщился.

- Гниешь?

- А тебе-то что?

- Хочу предложить работу.

- Я инвалид, практически без ног.

- В курьерах у нас надобности нет, а вот хорошие стрелки нам нужны.

Весь облик Талалая не оставлял сомнений в том, что он служил в

охране какого-нибудь босса, возможно даже криминального авторитета:

короткая стрижка, черное кашемировое пальто до пят, белая рубашка с

галстуком...

- Киллеров вербуешь?

- Ой, не люблю я этих иностранных слов, скажи лучше "санитаров

общества". Разве тебе никогда не хотелось отомстить за себя. Разве тебе не

приходило в голову, что тот, кто засунул тебя в мясорубку нажил на этом

хорошие бабки, и бросил тебя гнить в этой сраной норе.

- Нет, тут скорее замешана женщина.

- Ну, как знаешь, а то звони, работа не пыльная, а деньги можно

заработать хорошие, сразу тачку себе купишь. Я тебе тут на всякий случай

оставлю свою визитку.

Талалай больше не приходил, и вообще никто не приходил. Целыми

днями Колян лежал на кушетке, слушал радио "Шансон", и смолил одну

папиросу за другой. Из дома он выходил только затем, чтобы купить хлеба,

колбасы и бутылку паленой водки.

И вот тогда-то к нему опять пришла Родина-Мать. Вид у нее был,

прямо скажем, не ахти. Несмотря на жаркую погоду, она была все в той же

телогрейке, но платок болтался у нее на шее. От ее волос, собранных сзади в

старомодный пучок, исходил запах горя, в глазах застыла растерянность,

тонкие губы совсем выцвели, зато щеки пылали болезненным румянцем.

- Что с вами, мама? - опешил Колян.

- Враги одолевают, сынок. Все продают, негодяи - недра, леса, воды,

честь и совесть, святыни и те пустили в оборот. Скажи, пожалуйста, можно у

тебя пожить, пока верные сыны не придут нам на помощь.

- Конечно, мама, только будет ли вам у меня удобно, ведь тут так тесно

и убого, что мне самому противно. Почему бы вам ни пожить пока у Димона

или у Левы? Живут они богато, квартиры у них, говорят, шикарные с

каминами и фонтанами, с прислугой, там вам ни в чем отказа не будет, ведь

принимать у себя Родину-Мать большая честь.

- Ничего-то ты не понимаешь, сынок, видно жизнь тебя ничему не

научила. Да из-за таких, как они, я и вынуждена скитаться по углам. Они

забрали у меня все, и детей моих возлюбленных обрекли на нищету и позор.

Кто-то скитается по помойкам, кто-то совсем спился от обиды и бессилия,

кто-то сидит в тюрьме, а кто-то пошел в холуи, и лижет им задницу за

подачки с барского стола, и некому заступиться за меня и за них. Валерий

допился до чертиков, Геннадий тянет второй срок, а ты, бедолага, какой из

тебя теперь защитник.

Мать-Родина села на колянову койку, и, обхватив голову руками,

запричитала как простая баба: "Ой, да что же это делается-то, да за что ж мне

такие муки...".

Постойте, мама, не убивайтесь так, может, и я еще кое на что сгожусь,

- сказал Колян, поковылял в прихожую и достал из куртки визитку

Талалая.

Вот уже две недели Будылин не был на даче, работа над американским

проектом затянула его. Центральный офис компании "Энджи-кола"

неожиданно легко утвердил его вариант рекламной кампании и сценарий

ролика, и даже к кандидату на роль Иисуса претензий не было. Спросили

только, что он за человек и откуда, а когда узнали, что это не актер, а просто

бывший детдомовец, сразу одобрили. Мало того, они согласились увеличить

бюджет кампании до 300 тысяч долларов.

Теперь с утра до вечера Будылин и Пол ездили по рекламным

компаниям, дизайнерским конторам, типографиям и киностудиям, искали,

где лучше разместить заказы. У Будылина были, конечно, свои партнеры в

профессиональных качествах которых он был уверен, но Пол хотел

разобраться во всем сам, и имел на это право.

Жена звонила Будылину каждый день, жаловалась то на спазмы, то на

колики, то на странное поведение дочери, которая перестала с ней

разговаривать. Все это было так некстати. В конце концов, он пообещал ей

выбраться на дачу на неделе, как только раскидает завалы.

Был душный вечер, почти ночь, Будылин сидел в своем кабинете с

открытым настежь окном, и разбирал бумаги, которых порядочно накопилось

за то время, пока он мотался по городу с Полом.

Первым на очереди был квартальный отчет, в котором Доктор Чехов,

доставшийся Будылину в наследство от отца, на ста пятидесяти пяти

страницах со скрупулезностью вахтенного на корабле описал все меандры,

рифы и шхеры, которые миновало утлое суденышко будылинского бизнеса,

прежде чем достигло заветной цели - прибыли - цифры с четырьмя нулями.

Поневоле возникал вопрос, стоило ли вообще затевать самостоятельное

плавание, не лучше было бы сразу сдать судно пиратам в открытом море в

надежде, что они поделятся добычей.

Затем следовали два заявления о приеме на работу на должность

секретаря. Прошло уже полгода после того, как Будылин расстался с Кирой,

а взять новую помощницу он так и не собрался. Секретарские обязанности

временно исполняла копи-райтер Куренная. Втайне Будылин надеялся на

статус-кво, потому что после фиаско с Кирой у него не было никакого

желания видеть в своем офисе чужое женское лицо, но Доктор Чехов с

занудством финансиста и старого еврея в одном лице, каждый день

втолковывал ему, что всякая уважающая себя контора должна иметь

секретаря. А, если речь идет о рекламном агентстве, то и лицо фирмы по

совместительству.

В конце концов, он притащил в офис свою родственницу - блондинку с

ляжками штангистки. Эта часть тела у нее была столь выразительной, что все

остальные как бы терялись.

Будылин попытался представить себе ее лицо и не смог, зато ляжки

прочно засели у него в памяти. Про себя он уже называл ее Мисс-Ляжка. А

что, получалось даже как-то в духе его парадоксального бизнеса - лицо

фирмы - Ляжка.

Из заявления следовало, что претендентка в совершенстве владеет

машинописью, знает несколько языков и компьютерных программ,

коммуникабельна и исполнительна. В личной беседе она намекнула и на

другие свои качества, которые при желании хозяина могли бы стать и его

достоянием.

Будылин хотел, было, написать "зачислить в штат, но тут взгляд его

остановился на заявлении другой претендентки: "Прошу пренять меня...".

Вот чучело, ухитряется делать грамматические ошибки даже в заявлении о

приеме на работу, а туда же. И ни слова о владении языками и

компьютерными программами. И фамилия дурацкая - Шурупова.

В памяти с трудом всплыла пигалица в нелепой кофте с рынка и

обтрепанных джинсах. От кого? Да кажется по объявлению в газете.

Интересно на что она надеется?

На мониторе компьютера замигал значок с изображением конверта.

Сообщение пришло от жены. Ирина писала: "Все традиционные способы

астральной проекции сопряжены с упорной и продолжительной тренировкой,

это мне при моем физическом состоянии совершенно не подходит. Я решила

окончательно остановится на медитации, так как этот метод не требует

дополнительных усилий.

Я удобно расположилась кресле, закрыла глаза, расслабилась и уже

начала ощущать вибрации, за которыми должны были последовать видения

форм и очертаний, которые предшествуют выходу в астрал, но тут твой

гадкий Кирпич прыгнул мне на колени и все испортил. Если так пойдет и

дальше, то тебе придется выбирать, либо я либо он".

Это могло показаться бредом сумасшедшей, но Будылина письмо

развеселило. В отсутствии мужа болеть было бессмысленно и скучно, и

Ирина увлеклась эзотерикой. Она выписала газету "Оракул", обзавелась

соответствующей литературой и стала готовиться к выходу в астрал.

Будылин считал ее увлечение невинной дурью, и делал вид, что

воспринимает его всерьез. В конце концов, чем бы дитя ни тешилась...

Оставив послание на мониторе, Будылин вернулся к бумагам.

Следующим на очереди было творение Куренной - сценарный план

корпоративного праздника железнодорожников "Колеса счастья". В основу

сценария она положила поэму Данте. В качестве чистилища предлагалось

использовать зал ожидания Казанского вокзала, а под раем подразумевалась

станция Кратово в окрестностях которой, у живописного озера, предлагалось

повести костюмированную корпоративную пьянку. В этом случае обратная

дорога вполне могла стать адом.

"О, нет, с меня довольно", - решил Будылин, и брезгливо отодвинув от

себя стопку бумаг, достал из бара початую бутылку виски, плеснул в стакан

золотистую влагу. Часы на стене показывали четверть одиннадцатого, но

город за окном шумел по дневному бодро. К привычному гулу автомобилей

прибавились громкие голоса подгулявших граждан, раскаты смеха, обрывки

музыкальных фраз.

Умом Будылин понимал, что ему сейчас надо быть на даче с семьей -

жена больна, дочь дурит, кто знает, что у нее на уме. Уверенности в том, что

он сможет все уладить, конечно, не было, скорей всего даже, что ничего ему

уладить не удастся, потому что муж и отец из него никакой. Но само его

присутствие там могло что-то прояснить.

И в то же время какая-то сила удерживала его в городе, в этом

кабинете, в поздний час. Бизнес? Да когда он его принимал всерьез... Работа

в рекламном бизнесе была для него всего лишь профессиональной игрой:

иногда увлекательной, иногда скучной, но всегда игрой. Будылин, считал,

что, если относиться к рекламе как к ремеслу, то ничего хорошего не

получится, ведь креативщик должен выдавать не продукт, а флюиды или

миазмы, в зависимости от, того, что нужно заказчику. Это забава больших

детей, к каковым он себя не без гордости причислял, полет свободных людей

в свободном пространстве, приносящий помимо удовольствия еще и

неплохие деньги. Взять хотя бы этот американский проект...

Глоток спиртного царапнул горло и растаял, оставив после себя

приятное тепло. Мысль об американском проекте заставила его взять со

стола конверт с фотопробами Туриста. И вовсе он не похож на обрез,

запечатленный на картинах и иконах - просто парень, каких вокруг тысячи,

лохматый, плохо выбритый, может быть даже неряшливый. Кстати, нужно

будет сохранить это в гриме. В общем, ничего особенного, и все-таки что-то

в нем есть такое, отчего хочется, чтобы он был, не рядом, нет, а просто,

чтобы был. А, кто собственно, видел того с полотен Тициана и досок Андрея

Рублева?

Будылин кинул фотографии на стопку бумаг, сделал еще глоток и

подошел к окну. Город тонул в сиропе из запахов бензина и липового цвета,

из проезжающей поливальной машины неслось на всю улицу "черный бумер,

черный бумер, стопсигнальные огни...", где-то за рекой, может в парке

Горького, пускали фейерверки.

Будылин вернулся к столу, нужно было все-таки подписать отчет.

Отчета нигде не было, зато под фотографиями нашлась записка, написанная

рукой Доктора Чехова.

"Товарищ Будылин! Я конченый человек, лишенный стыда и совести.

Во имя прежней дружбы с вашим отцом, святым человеком, и всего того, что

вы сделали для меня в трудную минуту моей жизни, хочу признаться в

грязном поступке, который не поддается никакому прощению. Путем

изощренных махинаций, я украл у вас за отчетный период двадцать тысяч

долларов в рублях. Я знаю вашу доброту, но не спешите меня прощать, ведь

я потратил их не на сына-инвалида, и даже на улучшение жилищных условий

своей семьи, хотя мы впятером ютимся в двухкомнатной квартире, а продул

их в игровых автоматах у Савеловского вокзала. Вернуть деньги я не могу в

силу того, что окончательно потерял всякий стыд и совесть, и не имею

возможности честно заработать такую сумму. Искренне ваш Доктор Чехов".

О том, что Доктор Чехов крысятничает, Будылин догадывался,

слишком часто финансовый директор жаловался на поборы чиновников из

пожарной охраны и санэпидстанции. Будылин никак не мог взять в толк,

какое отношение имеют эти службы к рекламному агентству, ни один из его

сотрудников вроде не горел на работе, и все вроде мыли руки после туалета,

но он так и не удосужился проверить информацию своего главного

финансиста, который тратил на взятки кругленькие суммы. Но то, что

бухгалтер ворует в таких масштабах, удивило его даже больше, чем сам факт

признания, неведомо как оказавшегося среди деловых бумаг.

Следующим сюрпризом для него было заявление Мисс-Ляжки в новой

редакции. Оно оказалось не заявлением, письмом к подруге. "Катишок! Ты

не поверишь, но мне, кажется, наконец, удалось устроиться на работу, и не в

какой-нибудь вонючий ларек, а в офигенно крутую контору. И это после

того, как Руслан уволил меня по статье за прогулы в знак благодарности, за

то, что имел меня каждый день во все дырки за каких-то десять вонючих

кусков в месяц.

Старый козел, который приклеился ко мне на Савеловском рынке,

расплатился со мной за минет рекомендацией. Он сказал шефу, что я его

племянница, что я знаю комп и три языка, в общем, навешал ему лапши на

уши. А тот клюнул, не на характеристику, конечно, а на мои ноги. Никогда

не считала, что у меня красивые ноги, помнишь, я все время тебе завидовала,

но шеф с них глаз не сводил, пока мы разговаривали.

Старый козел сказал, что он величина в мире рекламы, а это все равно,

что шоу-бизнес. Так что меня теперь будут показывать по телевизору. Ха-ха!

Шеф похож на Ричарда Гира, носит свитер от Стефани и курит сигары. Эти

пидоры из шоу-бизнеса умеют выглядеть. Впрочем, я девушка не гордая -

готова лечь даже под бульдозер, лишь бы бабки платили".

Если первое послание расстроило Будылина, то второе развеселило.

Он, хотел, порвать бумажку, но тут на столе нашлось еще одно настоящее

заявление, уже от серой мышки Шуруповой.

"Прошу пренять меня на должность секретаря, потому что я потеряла

всякую надежду найти работу. Руки у меня дрожат, и я боюсь наделать

ошибок, хотя в школе всегда писала сочинения на пятерки. Куда ни приду -

везде только и слышу "вы нам не подходите". Можно, конечно устроиться в

универсам или в издательство - курьером, но ведь обидно - пять лет учиться

в университете, чтобы стоять у кассы.

На прошлой неделе в одном риэлторском агентстве со мной беседовала

очень симпатичная тетечка, называла меня "деточкой", спросила про

дипломную работу и про маму. У меня даже мелькнула надежда, но тут

пришел начальник, оглядел меня с ног до головы, и мне сразу стало ясно - не

возьмут.

Господи, разве я виновата, что уродилась такой страшной и

необаятельной. Когда я в детстве рассматривала себя в зеркало, мама всегда

гладила меня по голове и говорила: "Ничего, подрастешь - выправишься.

Твой отец был видным мужчиной, а гены никуда не деваются, они свое

возьмут". Ну, и где эти гены? Заблудились в пути?

Ненавижу себя, ненавижу эти глаза цвета плесени, вечно красный как у

пьяницы нос, тусклые волосы, фигуру, похожую на самодельную

табуретку... Надоело унижаться, пойду завтра устраиваться в супермаркет

или лучше курьером, там по крайней мере весь день напролет можно

путешествовать, считать в метро военных или женщин в красном и

загадывать желания, а, когда устанешь, никого не надо спрашивать

разрешения на обед, можно просто купить бутерброд с сыром и съесть его

где-нибудь на скамейке на бульваре, а воробьи прилетят и подберут крошки.

Им не много надо".

Больше откровений на столе не нашлось. Будылин плеснул в стакан

новую порцию виски, вернул на монитор письмо жены, и хотел его

распечатать на принтере, но передумал, сложил все бумаги в стопку и

положил в сейф. Все что с ним теперь происходило, его совершенно не

удивляло. Для этого у всякого здравомыслящего человека под рукой всегда

были готовые аргументы - переутомление, бессонница, духота, алкоголь,

подозрительный табак... Удивительно было, что все эти аргументы он не

воспринимал всерьез.

Тасуя фотографии Туриста, как колоду карт, он пытался увидеть

Джокера, а видел только себя. Наконец, он убрал пробы в ящик и выключил

компьютер. Ночь за окном медленно разлагалась, появились новые запахи и

звуки - откуда-то тянуло хлоркой, и слышались бодрые голоса рабочих,

опорожняющих мусорные баки.

"Лето - это маленькая жизнь, и прожить его надо так, чтобы не было

мучительно больно, - повторял про себя Будылин, садясь за руль своей

потасканной "реношки".

В центре машин почти не было, измученный жарой город наконец-то

забылся во сне. Через какие-то двадцать минут Будылин выехал на

кольцевую дорогу, и взял направление на север, а через час он уже открывал

калитку своей дачи. В доме все спали, даже кот Кирпич проигнорировал

появление хозяина. В холодильнике нашлись котлеты и остатки горохового

супа.

И опять он поймал себя на мысли, что поступает вопреки своей воле,

но котлеты оказались такими вкусными, что на сей раз он не пожалел об

этом.

Впервые Кира стала догадываться, что Стас не тот человек, который ей

нужен после того, как какой-то мужик из Кирсановки отмутузил его за

милую душу у нее на глазах. Они ехали к себе из магазина, где Кира

накупила очередную кучу дорогих шмоток, и уже почти миновали Старую

Кирсановку, как вдруг на дорогу выскочил какой-то придурок. Стас

затормозил, так резко, что Кира чуть не пробила головой лобовое стекло.

Не среагируй он вовремя, от придурка осталось бы мокрое место, а так

он отделался только ушибом, отлетел на несколько метров, но почти сразу же

поднялся и стал отряхивать брюки, что привело Стаса в бешенство. Он

вышел из машины схватил пострадавшего за волосы и потащил на обочину,

чтобы проучить, как следует, но тут невесть откуда у придурка взялся

заступник. Он выпрыгнул на дорогу, как пружина из разбитых часов, и попер

на Стаса с таким остервенением, что тот вынужден, был отступить.

- Сука, козел... - повторял Стас всю дорогу до дома, - ты мне за все

ответишь, всю оставшуюся жизнь будешь ссать кровью... Сука, козел...

От злости и обиды его просто заклинило, он повторял и повторял свои

жалкие заклинания и по дороге и дома, пока Кира не прервала этот поток

бессильной злобы:

- Заткнись, и сходи в душ - от тебя воняет.

- Как это, - опешил Стас от такой наглости.

- Ты обосрался, и теперь тебе лучше помолчать.

- Это ты мне? Да я его...

- Убьешь? Слабо тебе, так что лучше напейся и забудь, а я никому об

этом не скажу.

Стас замолчал, и это было лучшее, что он мог сделать в этой ситуации.

Говорят на Востоке, потерять лицо, значит - потерять уважение. Кире,

по ее мнению, оставался один шаг, чтобы стать БЕЛОЙ ЖЕНЩИНОЙ. Из

смуглой брюнетки она, благодаря самой дорогой косметике, превратилась в

бледную блондинку, с помощью линз сменила цвет глаз, поменяла одежду,

образ жизни, но в глубине души, или, если по научному, то в подсознании,

она оставалась все той же джаляб - шлюхой, которая мечтает о настоящем

хозяине. А настоящим мог быть только тот, кто никогда не теряет своего

лица. Она могла простить мужчине глупость, жадность, подлость, трусость -

в конце концов, это может быть просто хитрость, но только не слабость.

Случай на дороге был для Киры первым тревожным сигналом. Вторым

- стал визит дамы - одуревшей от горя шантажистки Евгении Завьяловой.

Она заявилась в одиннадцатом часу, когда Кира уже приняла душ и

собиралась перед сном посмотреть какую-нибудь старую комедию.

Сначала залаяли собаки на улице, потом охранник доложил, что там

какая-то гражданка спрашивает хозяина. Он так и сказал "гражданка",

обычно он называл женщин "госпожа", а мужчин - "господин".

Это было необычно - женщины редко бывали у них в Кирсановке, в

основном это были бабистые жены прорабов, которые иногда приезжали с

мужьями по приглашению шефа на шашлыки.

Стас редко приезжал раньше полуночи, можно было отправить гостью

восвояси, но Киру одолело любопытство: что это еще за женщина

спрашивает его на ночь глядя, и она пошла в комнату охранника, чтобы

рассмотреть гостью через видеокамеру.

У калитки стояла женщина, подстриженная "под мальчика", с глубоко

посаженными глазами и тонкими губами, явно не начальница и не партнер

Стаса по бизнесу. Может бывшая одноклассница, которой срочно

понадобились деньги на образование ребенка, или бедная родственница.

Конечно, нужно было сказать ей, что хозяина нет и не будет, но

любопытство уже крепко взяло Киру за горло, к тому же ей не терпелось

показать кому-нибудь ту роскошь, которая ее окружает. У нее не было ни

подруг, ни знакомых, помимо прорабов к Стасу иногда заезжали какие-то

люди, явно бандитского вида, которых он называл "партнерами по бизнесу",

но с Кирой они не общались, раздавят "пузырь", пошепчутся о чем-то с

хозяином, и уедут. У Стаса не было друзей, к которым можно было поехать в

гости, театр он не любил, а банкеты, куда Кире можно было бы надеть платье

за тысячу долларов, внезапно кончились. Пару раз Стас возил ее в кино на

премьеры, но там было темно, и никто никого толком разглядеть не мог.

Завьялова как будто даже обрадовалась, что Стаса нет дома, она хоть и

решилась на шантаж, но боялась, что Солдатов не захочет с ней

разговаривать, а то еще и выгонит взашей или того хуже, убьет и закопает

где-нибудь на свалке, а жена, по крайней мере, выслушает до конца. В

данном случае расфуфыренная дамочка была гораздо лучше мрачного

бандюгана, каким Евгения представляла Солдатова.

Она тщательно обдумывала, что и как будет говорить. Репетировала

каждую фразу, каждую паузу, чтобы быть убедительной и жесткой - сначала

выводы комиссии, потом обвинительное заключение и, наконец, приговор,

естественно, по максимуму - десять лет строгого режима. И все, и никаких

возражений, самое главное, не дать сбить себя с толку вопросами,

посторонними разговорчиками. Сказала, как отрезала, а там пусть выбирает -

либо десять тысяч долларов, либо десять вонючих лет на зоне.

Слабой стороной плана была, конечно, ее возможность повлиять на

исход дела. Чем она, канцелярская крыса, даже мышка, могла помочь

Солдатову избежать заслуженной кары - дать на лапу следователю - это

Солдатов и сам мог сделать, изъять дело, устроить пожар в канцелярии...

Может быть, но сейчас не это главное, главное - вытянуть из Солдатова эти

треклятые десять тысяч и спасти жизнь Жеки.

Но плану ее не суждено было сбыться даже на четверть, даже на одну

десятую. С самого начала все пошло не так как задумывалось. Начнем с того,

что она позволила Кире усадить себя за стол, напоить чаем с конфетами в

золотых обертках и выслушать комплимент по поводу своей прически. После

этого Евгения долго собиралась с духом, чтобы броситься в бой, а когда ей,

наконец, удалось прочитать заключение комиссии, Кира вырвала у нее из рук

распечатку, порвала ее в мелкие клочья и выставила горе-шантажистку на

улицу со словами: "Подотрись своей бумажкой, сука прокурорская!".

Стас приехал далеко за полночь трезвый и спокойный, что в последнее

время бывало с ним редко, но когда Кира рассказала ему о том, как она

выставила шантажистку, он изменился в лице, впал сначала в ярость, потом в

отчаяние. Он хотел бежать разыскивать Завьялову, но, поняв, что это

безнадежно, вдруг сник и заскулил.

-Ты дура, дура набитая, сама не знаешь, что наделала, надо было ее

задержать, она наверняка не от себя приходила. С ней можно было

договориться, в конце концов, десять тысяч - это не такие деньги, чтобы из-

за них идти в тюрьму, ты на тряпки больше тратишь...

Кира пыталась его вразумить, объяснить, что с шантажистами только

так и поступают - им нельзя показывать слабость, иначе высосут все соки и

все равно сдадут, но Стас ничего не хотел понимать, он совсем пал духом и

даже пару раз по-детски всхлипнул. Как ему хотелось, чтобы его кто-то

пожалел, погладил по голове, сказал, что все обойдется - он бы и поверил.

Но ждать от Киры сочувствия было бессмысленно, потому что в ее душе уже

было столько презрения к нему, что для жалости просто не осталось места.

Она оттолкнула Стаса и заперлась в спальне, а ему ничего не

оставалось делать, как только напиться, и уснуть, свернувшись калачиком на

диване в гостиной.

Что у Стаса дела совсем плохи, Кира поняла, когда он перестал ездить

на работу. Целые дни напролет он смотрел старые советские комедии по

видео, много курил и время от времени прикладывался к бутылке. Иногда,

когда Кира входила в комнату, он брал в руки мобильник и делал вид, что

набирает номер, но на самом деле он никому не звонил, и ему никто не

звонил. На вопрос Киры, почему он не ездит на работу, Стас отвечал, что

решил взять короткий отпуск, там и без него справятся - прорабы знают свое

дело, а текущие вопросы можно решить по телефону.

Кира ему не верила, она знала, что его бизнесу пришел конец, а еще

она знала, что из такого бизнеса так просто не уходят, и все худшее впереди.

И это худшее не замедлило явиться однажды днем в облике четырех

бандитов. Они были одинаковые, как колеса джипа на котором приехали,

джипа, похожего на катафалк. И все же нетрудно было понять, кто из них

туз, а кто шестерки. Туз был вежлив, как официант, который обсчитал

клиента на сумму, вдвое превышающую заказ, а холуи помалкивали и

улыбались, а точнее показывали зубы, когда Туз говорил комплименты

хозяйке или дружески похлопывал по плечу хозяина.

Они отказались от выпивки, предложенной Стасом, и прошли с ним в

кабинет. Разговор длился минут двадцать, после чего визитеры все с теми же

ужимками попрощались с хозяйкой и покинули дом. Стас их не провожал.

Когда Кира зашла к нему, он сидел в кресле, обхватив голову руками, и

раскачивался из стороны в сторону, как китайский болванчик.

- Что случилось? - спросила Кира. - Они требовали денег?

- Нет, они забрали учредительные документы.

- Вот и хорошо, деньги есть - организуешь другую фирму, не хватит -

можно продать машину, дом...

- Идиотка, если они не требуют с меня денег, значит, считают, что они

у них и так в кармане.

- И что ты думаешь делать?

Стас перестал раскачиваться, вскочил и забегал по комнате, как

заведенный.

- Смываться надо, завтра же, нет, лучше сегодня, залечь в какой-нибудь

дыре и ждать год, два, три, пока они обо мне не забудут.

- И куда мы поедем?

- В Среднюю Азию, у тебя же там, наверно, есть родственники. Бросим

все и уедем отсюда, там нас никто не достанет - это же теперь заграница,

никому в голову не придет искать нас там, а будем живы - опять встанем на

ноги. Я умею делать деньги, ты же знаешь. Верь мне, верь - другого выхода

нет.

Кира и сама понимала, что другого выхода у Стаса нет, но ее интересы

совершенно не совпадали с его намерениями. Потратить столько сил, с

трудом выбраться из азиатского дерьма, чтобы вновь в нем оказаться, да еще

и без гроша в кармане, да с трусливым неудачником под мышкой - ничего

себе перспектива...

Она еще не знала, что надо предпринять, как выйти из этой неприятной

ситуации, но ее инстинкт загнанного звереныша подсказывал ей, что для

начала нужно успокоить Стаса.

- Послушай, - сказала она как можно спокойнее, - мне, кажется, ты

слишком всерьез их воспринимаешь, они ни какие не чудовища, а люди, как

мы с тобой, и у них есть свои слабости.

- Дура, это только в кино есть благородные гангстеры, которые щадят

женщин и детей. Иди, собирай чемоданы, а я вызову такси.

- Ладно, а с запиской как быть? - это пришло так неожиданно, что она

и сама удивилась, скорей всего всплыло из памяти при упоминании

благородных гангстеров. - Мне ее порвать?

- С какой еще запиской?

- С той, которую мне сунул твой партнер, или как его там?

- Покажи?

Кира пошла в прихожую, взяла из сумочки бумажку с номером

телефоном своей парикмахерши и протянула ее Стасу.

- Вот.

- Тут номер телефона? Что это значит?

- Вероятно, он хочет, чтобы я позвонила ему по этому номеру.

- Ты будешь звонить?

- И не подумаю, я и так знаю, что он мне скажет - пригласит

поужинать, а потом предложит переспать? Пойдем лучше укладывать

чемоданы.

Но Стасу было уже не до чемоданов, судьба давала ему шанс, может

быть последний шанс, и глупо было бы от него отказаться. Нельзя сказать,

что его совершенно не смущало, то обстоятельство, какой ценой он мог

спасти себе жизнь, но тут уж было не до уязвленного самолюбия.

- А ты все-таки позвони, может быть, он через тебя хочет передать мне

что-то такое, о чем не хотел говорить при посторонних. Пожалуйста,

позвони, очень тебя прошу.

- Хорошо, завтра позвоню, - Кире было даже интересно поиграть со

Стасом в кошки-мышки, сейчас она уже не держала на него зла, но и

сочувствия к нему не испытывала.

- Нет, лучше сегодня, завтра будет поздно.

- Так и быть.

Стас засуетился, достал свой телефон, но Кира сказала, что глупо

звонить с его телефона, потому что он может прослушиваться, и вообще,

теперь уж не его дело, о чем она будут говорить с Тузом. Она пошла в

спальню, и, убедившись, что муж не подслушивает, набрала номер

парикмахерши.

На следующий день Кира поехала в город на электричке. Два часа она

провела в парикмахерской, сделала прическу и маникюр, потом пообедала в

ирландском баре, и посмотрела в кино фильм с Бандерасом. В Кирсановку

она вернулась вечером.

Стас, который промучился весь день в неизвестности, то, впадая в

отчаяние, то в ступор, бросился снимать с нее туфли, чуть ли не ноги

целовать, но она сделала вид, что не замечает его, и прямиком проследовала

в ванную.

Это была жестокая игра, но разве он не заслужил такое отношение к

себе, обманув ее надежды. Он умолял ее у дверей ванной, он умолял ее

сказать пусть жестокую правду, пусть успокоительную ложь, но только не

молчать, а она не произнесла ни слова, пока не сняла платье, не смыла

макияж и не нанесла на лицо слой питательного крема, и только тогда

бросила ему, как подачку: "Будешь жить".

Он бормотал какие-то слова благодарности, пытался поцеловать ее, но

она брезгливо отстранилась от него, и он покорно поплелся в кабинет.

На следующий день Кира опять ездила в город - ходила по магазинам,

покупала дорогие украшения, тряпки, обедала в ресторанах, сидела в кино -

и так продолжалось три дня. Это были лучшие дни в ее жизни, оказывается,

для того чтобы почувствовать себя БЕЛОЙ, вовсе не обязательно держаться

за чьи-то штаны.

Все это время Стас вел себя тихо, как мышь, старался не попадаться

Кире на глаза, пил, курил, смотрел телевизор, никуда не выходил. Но на

четвертый день, когда Кира опять собралась в город, он неожиданно

потребовал, чтобы она отдала ему кредитную карточку.

- Зачем тебе, - сказала она, - ты все равно никуда не выходишь.

- Не хочу оплачивать расходы чужой бляди.

- Ах, вот ты как заговорил, откуда такая храбрость? Жить надоело?

- А мне все равно, лучше сдохнуть, чем жить с бандитской подстилкой.

- Вот ты как осмелел, а не боишься, что я отыграю назад. Уже забыл,

как ползал на коленях, чтобы я тебя спасла. Ты же мразь, трус паршивый.

Помнишь того мужика, который набил тебе рожу в поселке. У тебя даже на

него духу не хватило, а тут люди посерьезнее. Так что облизнись и

помалкивай.

Стас ударил Киру наотмашь, так что она не удержалась и свалилась на

пол, потом он долго бил ее ногами, пока она не перестала ругаться. Потом

умылся, почистил зубы, вывел из гаража машину, и приказал охраннику

открыть ворота.

"Интересно, - подумал Колян, делавший вид, что копается в моторе

"шестерки", запаркованной напротив особняка, - куда это он собрался?"

Место своего унижения Стас запомнил хорошо, напрасно Кира думала,

что он стерпел обиду, она жгла его все время, только все не подворачивалось

случая вернуться туда. Но вот пришло время платить по счетам, и уже ничто

не могло отвратить его встречу с обидчиком. У одного из домов какие-то

люди просеивали песок. Он описал им Петра и спросил, где его найти?

"Они баню ставят на Черешневой, это второй поворот налево", -

объяснили ему работяги.

Петра он увидел еще с улицы, тот стоял возле новехонького сруба и

что-то кричал парню, который, оседлав, конек крыши, стучал молотком по

железу. Тут же был еще один, он орудовал рубанком, это был тот самый

Придурок, который оказался под колесами. Стас достал из-под сидения ТТ,

подаренный ему когда-то партнерами, и вышел из машины с мыслью: "Какой

сегодня день? Вторник, среда, четверг?.." Утро было тихое, ласковое, все

пропитанное запахом свежескошенной травы.

Стас, толкнул ногой калитку сада, и пошел по тропинке, в сторону

бани. Первым его заметил тот, который сидел на коньке.

- Эй, гамарджоба, - крикнул он.

Петр узнал нежданного гостя и пошел ему навстречу, его не смутила

даже рука, которую тот держал за пазухой.

И тут раздался выстрел, даже не выстрел, а так - щелчок, которого

никто бы и не услышал, если бы не пронзительная тишина, которая

наступила после последнего удара молотка.

Следователь районной прокуратуры Халабудов открыл ежедневник и

поморщился. На сегодня у него запланировано десять звонков, четыре

допроса, следственный эксперимент в Горетовке и визит к

гастроэнтерологу. Первый свидетель по делу о разбойном нападении на

обменный пункт должен был явиться через час. До этого можно сделать,

по крайней мере, пять звонков. Но сначала лекарство, потом чай.

Непременно зеленый и без сахара, так полезнее для желудка. В жаркую

погоду у него всегда случалось обострение язвенной болезни. Неужели и на

сей раз не удастся этого избежать? Врач сказал, что избежать обострения

можно, только требуется очень строго следовать диете: ничего острого,

ничего жареного, кисломолочные продукты тоже не рекомендуются.

Болезнь превратила некогда веселого и общительного человека в

зануду и лентяя. Один вид ежедневника приводил его в ужас, но он придумал

для себя отмазку - если с утра день не заладился, то потом бесполезно и

стараться, можно захлопнуть ежедневник и заняться чем-нибудь более

приятным, например, чтением газет или разгадыванием кроссвордов.

Проверять день на удачу следовало с телефонных звонков. Как раз

этим следователь и намеревался сейчас заняться. Выпив чай, он ополоснул

чашку водой из графина и выплеснул ее в фикус. Цветок он завел по

рекомендации врача. Доктор сказал, что общение с природой снимает

стрессы, а фикус какая никакая, а природа.

На первый звонок никто не ответил. Халабудов подождал, пока

прозвучит пять длинных гудков, и повесил трубку. Потом для очистки

совести повторно набрал номер - никто не подходил. Халабудов вычеркнул

пункт из списка предстоящих дел и набрал следующий номер. Опять гудки,

но уже частые. Пять минут он мысленно разговаривал с цветком, как

советовал врач, а затем опять набрал номер. И снова частые гудки. Он

вычеркнул из списка второй пункт и набрал третий номер. "Алло!" -

заговорила трубка голосом молодой кокетливой женщины. "Здравствуйте, -

сказал следователь. - Могу я поговорить с Пал Палычем?" Трубка вздохнула

и произнесла: "Пал Палыч в Петербурге, возвращается только

двенадцатого". Третья попытка - и все мимо. Этого было вполне

достаточно, чтобы удостовериться в том, что ничего сегодня делать не

следует, потому что проку от этого все равно никакого не будет, а лучше

заняться почитать газету или развлечься тетрисом. Такие дни Халабудов

называл "тугими", их нужно уметь переживать.

Нет, можно, конечно, биться головой об стену, без конца звонить, пока

номер не освободится, но толку то что, наверняка окажется, что абонент

отсутствует или присутствует, но не может ответить на нужный вопрос,

или...

В общем, в таких случаях самое благоразумное - остановиться и

взглянуть на ситуацию с философской точки зрения - оно тебе нужно

сегодня или вообще? По опыту Халабудов знал, что если рыпаться в "тугие"

дни, то можно наломать дров. Через силу можно добиться каких-то

результатов, но они будут неправильными.

В общем, по всему следовало, что дела сегодня никуда не уйдут, завтра

или послезавтра выпадет удачный день, и все можно будет наверстать. Пару

раз в месяц выпадали особенно удачные дни, и тогда Сергей Сергеевич

творил чудеса - закрывал по три-четыре дела. В такие дни, говорят, хорошо

покупать лотерейные билеты или квасить капусту на зиму.

Но сегодня был явно не такой день, и потому Халабудов приготовился

его "пересиживать", но не тут-то было. Немой разговор с фикусом был

прерван начальственным звонком: "Сергей Сергеевич, вы ведете дело об

убийстве предпринимателя Солдатова? Тут к вам люди по этому делу, люди

известные, с ними надо деликатнее".

"Ну, вот, - печально подумал Халабудов, - весь распорядок дня коту

под хвост. Нет, надо менять работу. Такие звонки могут довести до

прободения. Попадешь в больницу, и ни одна сволочь не вспомнит, что

человек сгорел на работе".

Известными людьми оказались: местная знаменитость - девушка,

которая по телевизору пела про солдат, не вернувшихся с войны и столичный

хлыщ - то ли режиссер, то ли продюсер, в общем, тоже "лицо из телевизора".

Их интересовала судьба троих задержанных на месте преступления. Певичка

была очень красивая, Халабудов мог поклясться, что такой красивой

девушки он никогда не видел. Эх, если бы не годы, не семья, не язвенная

болезнь...

- Ну, что можно сказать, - следователь говорил мягко, так, как будто

продолжал свой диалог с фикусом. - Пока в деле одни вопросы, не известно

ни кто убил, ни за что убили, но задержанные были на месте преступления, и

один из них имел основания для убийства. Есть свидетели того, что

несколько недель назад между предпринимателем Солдатовым и местным

жителем Петром Сдобниковым произошла стычка. Стало быть, не

исключено, что Сдобников мог свести счеты с предпринимателем.

Двое других вообще странные личности, от таких можно ждать чего

угодно. Брат Петра - Алексей, характеризуется как умственно отсталый, а

другой - из головы вылетело, как его зовут - гражданин без определенного

места жительства и без документов. Надо выяснить, откуда он взялся в

поселке, зачем сюда приехал и почему оказался в такой компании. Может в

нем-то и вся собака зарыта. А, чем, собственно говоря, объясняется ваш

интерес к этим гражданам?

- Они работали у меня - строили баню, и я могу поручиться, что они

хорошие люди и никому не могут причинить зла, - начала свою

оправдательную речь Анюта. - Нельзя ли их до конца следствия выпустить на

свободу под подписку о невыезде, на поруки или как там у вас заведено.

Она хотела еще сказать, что они просто большие дети, а дети часто

попадают в неприятные истории, потому что им трудно приспособиться к

взрослой жизни, но за это их нельзя сажать за решетку, но, наткнувшись на

бесстрастный взгляд следователя, изучающий растение на подоконнике,

замолчала.

- Хорошие люди - это не юридическая категория, - продолжал

Халабудов свой монолог, обращенный к своему зеленому приятелю. - А

узнать человека за какую-то неделю невозможно. Вот вчера по телевизору

показывали сюжет про одного маньяка. Не пил, не курил, в церковь ходил, на

работе был на хорошем счету, а после работы надевал маску и душил

девушек в парке. Отпустить ваших работников не представляется

возможным, ведь мы имеем дело с убийством, а не с кражей банки варенья из

бабушкиного погреба.

- Я не юрист, - вступил в разговор Будылин, - но существуют и другие

формы пресечения, кроме заключения под стражу. Нельзя ли, скажем,

освободить их под залог или посадить под домашний арест.

- Сразу видно деятеля искусства, - кисло улыбнулся следователь, - Для

вас кино и жизнь одно и то же, а мы - чиновники, для нас статья в Уголовном

кодексе и сценарий и партитура.

Говорят легче прострелить железную дверь, чем подушку. Этот мягкий

зануда казался совершенно непробиваемым, никакие уговоры, никакие

резоны на него не действовали. И тут Будылин увидел на его столе

лекарство, которое следователь не успел убрать.

- Омезом балуетесь? - спросил Будылин участливо. - При обострении

лучше де-нол.

- Да, мне советовали, но где его достать?

- Попробую спросить у отца - он у меня медик.

- Гастроэнтеролог?

- Нет, стоматолог.

- Да я знаю, что ребята ни в чем не виноваты, - следователь перешел на

задушевный тон. Петр Сдобников, конечно, еще тот корявчик, может под

горячую руку кому-нибудь морду набить, и то и дело попадает в нехорошие

истории, но так, чтобы взять и убить человека... Это на него абсолютно не

похоже. А двое других просто юродивые. Этот Алеша Рублик мухи не

обидит, он весь как на ладони, его в поселке каждая собака знает. А тот

третий, хоть и бродяга, но совершенно безобидный, всякие истории

рассказывать мастак, не поймешь, где правду говорит, а где сочиняет, мы его

тут Фонтаном прозвали. Сирота, скитается по свету, ремеслом кормится, вот

у нас тут дверь починил.

При убитом был пистолет, но из него не стреляли, а застрелили его из

винтовки. Видимо, сработал. Но отпустить их мы сейчас никак не можем, для

их же пользы, а вдруг заказчики захотят избавиться от свидетелей. Не

торопитесь, достроят они вашу баню, но сначала нужно выяснить мотив

преступления. Мы ведь про этого Солдатова пока ничего толком не знаем.

Ну, бизнесмен, директор крупной строительной компании, большими

деньгами ворчал, построил коттедж в Новой Кирсановке и все.

Его сожительница утверждает, что врагов у него не было, и никто ему

не угрожал. Хотя, как можно вести успешный бизнес у нас в России и не

иметь врагов. В общем, мы сделали запросы и ждем ответов, и раньше, чем

мы их получим, мы никого не можем выпустить.

Следователь закончил свою речь и почувствовал, как желудок сжался и

расправился. "Вот черт, - подумал он, - навязались на мою голову борцы за

права человеков, работать мешают. А насчет де-нола надо будет полумать".

- А могу я повидать этого бродягу? - спросил Будылин. - Он у меня в

фильме должен сниматься.

- Это не положено, но для кино сделаем исключение, - вымученно

улыбнулся Халабудов. - Подождите здесь.

Он вышел, и, через несколько минут вернулся с Туристом. Тот весь

сиял, как куст после дождя.

- А я знал, что вы придете, я видел во сне, как мы все вместе купаемся,

но не в пруду, а в море, хотя я никогда его наяву не видел. У нас в детском

доме один парнишка был из Одессы, так он рассказывал, что там вода как

жидкое бутылочное стекло. Он говорил, что хочет стать моряком, чтобы все

время смотреть на воду, потому что это полезно для глаз, но вроде бы стал

продавцом и торговал морем в бутылках. Это наверно тоже полезно для глаз,

но не так интересно...

- Послушай, - перебил его Будылин, - тебе и твоим друзьям придется

еще некоторое время побыть здесь, но мы сделаем все, чтобы вас отпустили

как можно скорее.

- Ага, мы же не виноваты, зачем нас держать в камере. Но вы не

беспокойтесь, здесь к нам относятся по человечески, дают суп и гречневую

кашу, но очень хочется рыбы. Когда нас отпустят я съем целую рыбину. Она

наверно тоже полезна для глаз, раз всю жизнь плавает в воде.

Он хотел еще что-то сказать, но Халабудов легонько подтолкнул его к

двери, давая понять, что свидание окончено.

- Берегите себя, - сказала Анна, - не делайте глупостей - работа еще не

закончена, я на вас рассчитываю.

- Почти закончена, - как-то горько улыбнулся Турист. - Осталась

только каменка, а ее вам любой печник сложит.

На улице Анну и Будылина ждал Пол со своей новой подругой и

выводком белобрысых девчонок. В последнее время американец почти не

выезжал из Кирсановки и все свое время проводил в доме Светланы,

несмотря на постоянные уколы со стороны ее отца. За какую-то неделю он

узнал о России больше, чем из университетского курса, научился печь

картошку в мундире, играть в салочки, в штандар и в лото.

Здесь же была и дочь Будылина. После бессонной ночи в Москве,

закончившейся его внезапным бегством на дачу, между ними как будто

рухнула стена, которая казалась непреодолимой. И произошло это как-то

само собой без видимых усилий с обеих сторон. Просто тогда ранним утром,

Будылин, заглянул в спальню к дочери, и тихо спросил: "Хочешь котлету?".

На ответ он даже не рассчитывал, раньше десяти Кристина не имела

обыкновения просыпаться, а здесь на даче, утренний сон юной девы

затягивался до полудня. И любое вмешательство в ее сон могло привести к

нежелательным последствиям для окружающих: она могла нахамить, впасть

в истерику, запереться в комнате и отказаться от еды.

Будылин спросил, вовсе не рассчитывая на ответ, как будто

перекрестил, так родители раньше осеняли спящих детей крестным

знамением, когда куда-то уезжали, но Кристина вдруг открыла один глаз и

сказала: "Холодную и с горчицей". Они ели, что-то болтали, и эта болтовня

впервые за много лет не напоминала перестрелку. Они все говорили и

говорили, даже, когда уже устали от болтовни, но остановиться они не могли,

потому что боялись, что если они остановятся, то снова станут чужими друг

другу.

С тех пор они были вместе, даже когда, Будылин уезжал в город,

ниточка, которая их соединила в то ранее утро, не только не рвалась, но

становилась даже крепче. Кристина с любопытством слушала суждения

матери о тонких материях, и даже высказывала кое-что на этот счет из

Кастанеды. Но с отцом ей было куда интереснее, она охотно делилась с ним

впечатлениями о новых альбомах Бритни Спирс, книгах Мураками и

фильмах с Ди Каприо. Это были наивные суждения о наивных кумирах, но

разве дети должны быть взрослыми, чтобы их любили.

А Будылин рассказывал дочери о своих странных друзьях, и ее это

заинтересовало, да настолько, что вскоре заочное знакомство с Анютой,

Полом, Светой, Рубликом, Петром и Туристом переросло в очное. Когда трое

из них попали в беду, она восприняла это как собственную трагедию, и

первой спросила Будылина, когда он и Анюта вышли из здания районной

прокуратуры: "Их отпустят?"

- Отпустят, - сказал Будылин, - но придется немного подождать.

Затем он спросил Пола:

- Помнишь, мы нашли диск в машине, как фамилия того человека, на

которого было досье?

- Ты же мне велел забыть ее.

- Но ты ведь помнишь?

- Конечно, его фамилия была Солдатов.

Будылин проснулся оттого, что его кто-то позвал. Кто-то кричал,

далеко, но в этом крике Будылин явственно слышал свое имя, и у него не

возникло никаких сомнений, что звали именно его. Хотя, если рассуждать

здраво, то кому в поселке могло прийти в голову звать его, именно его, на

помощь среди ночи. А в том, что звали на помощь, он тоже не сомневался -

иначе, зачем было кричать.

Он встал, надел тапочки, и вышел на крыльцо. В лунном свете яблони

казались выкованными из железа, и все вокруг было торжественным и

многозначительным не то, что днем. Огромная луна заглядывала в сад с

вершины старого вяза, и под этим холодным и любопытным взглядом

Будылину стало неловко в одних трусах и в тапочках на босу ногу. Он

вернулся в дом, надел рубашку, брюки, но носков почему-то не нашел и

остался в тапочках.

Спроси его кто-нибудь сейчас, куда и зачем он собрался идти, он,

пожалуй, и не смог бы ответить внятно. Он знал только то, что кто-то

нуждается в его помощи и нельзя медлить. Хорошо бы иметь при себе какое-

нибудь оружие, хотя бы кухонный нож, но греметь на кухне посудой не

хотелось, еще проснется жена, станет спрашивать, куда и зачем, а он и сам не

знает. Прихватив в прихожей железный совок для мусора, Будылин

решительно выскочил в сад, и остановился в растерянности. Ему показалось,

что Луна смотрит на него зло и насмешливо, и от этого от его решительности

не осталось и следа.

"Что делаю я здесь в саду, среди ночи, в тапочках и с дурацким совком

в руках, жалкий и смешной, как козявка, которая пытается выбраться из

стакана по отвесной стеклянной стене?" - вдруг пришло ему в голову, и вся

охота спешить кому-то на помощь мигом прошла.

"А никакого крика и не было, послышалось во сне, а, может -

электричка или какая-нибудь ночная птица... - успокаивал он себя,

укладываясь спать. - Это все погода, то жара, то ливни, кого хочешь выведет

из себя, а тут еще эти мормоны тянут кота за хвост, не подписывают

договор..."

Он уже улегся и накрылся простыней, когда услышал второй крик, и

снова это было вроде бы его имя. Кричали где-то за речкой, там, где в пору

продуктового дефицита жители поселка самовольно заняли земли под

огороды и понастроили хижин из фанеры, картона и всякого хлама. Летом,

особенно в жару, местные мужики сбегали туда от семей, чтобы выпить на

воле. Не обходилось, конечно, без пьяных разборок, но все это были

невинные шалости, по сравнению с тем, что там происходило поздней

осенью, когда урожай был собран и местные жители заколачивали свои

хижины на зиму. В эту пору на огороды часто забредали бомжи и

уголовники, и после их посиделок "дачники" находили весной, обглоданные

лисами или одичавшими собаками трупы.

Вот в это гиблое место и несли Будылина ноги, обутые в домашние

тапочки, среди ночи или лучше сказать ранним утром, и огромная луна со

старого вяза смеялась ему в спину.

Он шел быстро, насколько позволяли ему его шлепанцы, по знакомым

улицам Пришвина, Васнецова и, невесть как, затесавшейся в эту богемную

компанию террористки Веры Засулич.

По мере приближения к огородам, в воздухе все сильнее чувствовался

запах горелой резины, и все явственней слышался зловещий рокот какого-то

мотора. И вот, наконец, перед Будылиным предстала фантастическая

картина: на той стороне речки бульдозер брил землю, сковыривая жалкие

ограды, парники и халупы "дачников". Тут же, среди горящих покрышек,

суетились какие-то люди, они размахивали руками и что-то выкрикивали, и

все это напоминало танец дикарей.

Предводителем племени оказался Общественность. Он чуть не

прослезился, когда увидел Будылина. С неожиданной для своих лет

резвостью он подбежал к нему, пожал руку, и закричал визгливым

старческим голосом.

- Товарищи, не бздим, отстоим нашу землю-кормилицу! Передовая

интеллигенция с нами! - он явно хотел вдохновить свое племя на

решительные действия, но никто из аборигенов и не думал бросаться грудью

на бульдозер.

Пятеро помятых, явно с бодуна, мужиков, готовых отступиться от

земли-кормилицы за стакан водки, недружно крикнули "Ура!", как будто

отмахнулись от назойливой мухи, и продолжили с интересом наблюдать, как

безжалостная машина уничтожает их убогую собственность.

- Забитый народ, - вздохнул Общественность, - о них ноги вытирают, а

им хоть бы что. А вы, извиняюсь, как тут оказались, листовку прочли или

как?

- Кто-то кричал.

- Надо кричать во весь голос, бить в колокола, иначе нас сотрут в

порошок и развеют по ветру. Только вот кричать некому. Вы, то есть,

творческая интеллигенция привыкли кормиться объедками с барского стола.

Вам, извиняюсь ссы в глаза - вы скажете - божья роса.

Общественность был по-стариковски неделикатен и бесстыден в

выражениях. Но Будылина это совершенно не задевало, поскольку он не

относил себя к творческой интеллигенции.

Его разбирал смех - выползти ночью из теплой постели, мчаться по

поселку в шлепанцах на босу ногу два километра, и все только для того,

чтобы участвовать в акции протеста, организованной сумасшедшим

стариком - более нелепую ситуацию трудно себе представить. Нет, тут еще

надо подумать, кто более сумасшедший, он или Общественность. Он уж

собрался домой, и тут услышал, нет, даже не услышал, а почувствовал, что

кто-то позвал его о стороны поселка.

- Вы знаете предпринимателя Солдатова? - спросил Будылин у

Общественности, чтобы стряхнуть с себя наваждение. - Вы должны его

знать, вы же всех тут знаете.

- Это, которого убили у Ладошкиных, как не знать, эта сволочь

построила хоромы на месте захоронения племени меря шестого века. Я и в

Общество охраны памятников писал и в исполком, и пикет устраивал -

ничего не помогло - он подлюга всех купил.

- Так вы знаете, где он живет?

- А как же, и вот что я вам скажу, после смерти хозяина, там

происходят странные вещи: охрана снята, проходная закрыта снаружи на

висячий звонок, а в доме кто-то есть.

- Вы видели свет, слышали голоса?

- Ничего я не видел и не слышал, а только знаю, что там кто-то есть,

интуиция мне подсказывает, можно сказать, классовое чутье.

- А ваше чутье не подсказывает, что нужно бы еще туда сходить?

- Что прямо сейчас?

- Почему бы и нет, давайте сходим по холодку, пока нас там никто не

ждет, и посмотрим, какое такое привидение там поселилось.

- Да вам бы обувь сменить не мешало, - Общественность то ли с

иронией, то ли с недоверием покосился на шлепанцы Будылина.

- Думаю, хозяева нас простят, что мы так запросто, по-домашнему, мы

ведь не на светский прием собрались, а по-соседски навестить знакомых,

спросить, не нужно ли чем помочь.

Видно было, что Общественности не очень хочется тащиться через

весь поселок на вражескую территорию, но природное любопытство и

неожиданный энтузиазм Будылина сделали свое дело - засунув свой

неизменный портфель под мышку, он не по летам бодро засеменил за своим

спутником.

Светало, и вдруг как по команде в садах загомонили птицы, и крики

петухов пронзали утро тут и там, и Будылин подумал, что хорошо бы вот

сейчас искупаться в старом пруду, сбросить с себя груз, который он сам за

каким-то чертом взвалил себе на плечи, и идти домой досыпать.

Но у Общественности были другие планы, ему непременно захотелось

позавтракать, и не где-нибудь, а в пристанционной забегаловке, с

претенциозным названием "Парадиз", которая открылась всего неделю

назад. Желание это оказалось непреодолимым, просто-таки маниакальным, и

Будылину ничего другого не оставалось, как пойти на уступку своему

сообщнику.

Ресторан "Парадиз", как написано было на вывеске, работал

круглосуточно, но гостей здесь явно не ждали. Общественность долго

колотил ногой в дверь, прежде чем она открылась и явила заспанное лицо

кавказской национальности. Лицо таращило на посетителей маслянистые

глаза, и не могло взять в толк, кто к нему пожаловал в такую рань. Наконец

оно сосредоточилось на Общественности и расцвело в улыбке.

- Сальям, командир! Что не так или просто покушать пришел? Заходи,

сейчас что-нибудь обезобразим.

- Ты, Самед, путаешь слова, - поправил хозяина Общественность, - в

данном случае нужно говорить изобразим.

Столы в комнате, куда хозяин пригласил посетителей, были сдвинуты в

угол, а посредине стояли две раскладушки. На одной спала женщина с

ребенком, на другой парнишка.

Хозяин что-то крикнул им на своем языке, и они быстро убрались

вместе с раскладушками. Через несколько минут парнишка, уже умытый и

причесанный накрывал стол белоснежной скатертью.

- Что кушать будете? - грустно спросил хозяин. - Яичницу можно

обезобразить, сосиски... Знаете один наш человек поехал за границу, и там в

ресторане ему подали очень вкусное блюдо. Он спрашивает: "Как

называется, слушай? Я поеду к себе в Баку, такое же закажу, чтобы друзей

угостить". Официант говорит - миноги называется, дорогой - ми-ноги. Если

забудешь, вспоминай так: первая часть слова - это нота, а вторая - самое

прекрасное, что есть у женщины. Человек вернулся в Баку, пригласил друзей

в ресторан, хотел заказать блюдо и, конечно, забыл как оно называется.

Знаешь, говорит официанту, принеси мне то, что состоит из ноты и самого

прекрасного, что есть у женщины. Тот сказал - хорошо, и принес ему

сисиськи.

Хозяину хотелось казаться веселым и гостеприимным, но весь его вид

говорил о том, что ему осточертели халявщики, особенно старые

бесстыдники и люди в шлепанцах.

Человек в домашних тапочках, однако, есть не стал, за кофе заплатил, а

старик ограничился бесплатной яичницей и чаем.

- Ты, Самед, запомни, если какой произвол со стороны властей, я тебя

всегда выслушаю, - официальным тоном заявил Общественность. - Пусть не

думают кровососы, что на них нет управы в этом антинародном государстве.

Мы им жопу-то надерем за милую душу.

- Что же вы, такой бескомпромиссный борец за справедливость, а

пользуетесь, можно сказать, своим служебным положением в личных целях, -

попытался усовестить старика Будылин.

Но тот был непробиваем:

- Во-первых, я лицо не официальное, а, стало быть, не могу

злоупотреблять служебным положением. Во-вторых, не гуманно отказывать

человеку в выражении добрых чувств. В-третьих, не грех попользоваться за

счет мелкого хищника капитализма. А в-четвертых, знаем мы этих

черножопых, небось, не обеднеют, если покормят представителя

общественности.

Спорить с ним было бесполезно, Будылин до самого дома Солдатова не

проронил ни слова. Дом и вправду производил впечатление необитаемого, на

воротах висел замок, калитка была опечатана. На звонок никто не

откликался.

- Со стороны леса, в заборе есть лаз, там доски плохо прибиты, - сказал

Общественность.

Такая осведомленность показалась Будылину странной - уж не сам ли

борец за справедливость сковырнул доску для каких-то своих целей, но

сейчас это оказалось кстати.

Не нужно было быть следопытом, чтоб определить, что лазом часто

пользовались, крапива у забора была вытоптана. Едва заметная тропинка,

петляющая между сосен, вела к дому, но не к парадному входу, а к

стеклянному павильону, примыкающему к даче. Там вероятно был устроен

зимний сад, как это сейчас принято у богатых. Общественность уверенно

направился туда.

"Партизан хренов, - усмехнулся про себя Будылин, - уже все облазил".

И, как будто в подтверждение его мысли, Общественность подошел к

стеклянной двери оранжереи, достал из портфеля пилку для ногтей, и

принялся ковырять ею в замке.

- Может лучше динамитом, у вас с собой нет? - попытался шутить

Будылин.

- Заткнись, - огрызнулся старик, не отрываясь от своего занятия.

Но медвежатник из него оказался никакой, замок открываться не хотел,

и тогда Общественность, что есть силы, саданул портфелем по стеклу.

И тут за дверью появилась Кира и сказала:

- Будылин, ты почему в тапочках?

- Кто-то кричал.

- Я тоже слышала, но думала, что мне показалось. Да вы входите, раз

уж пришли, - Кира открыла дверь и впустила ночных гостей.

Они прошли через зимний сад в гостиную, где на полу валялись

обрывки журналов, осколки посуды, окурки, бутылки из-под пива.

Впечатление было такое, что тут чудила компания подростков.

На самом деле, это были следы пребывания милиции, которая только

на второй день после убийства Солдатова пожаловала в его загородный дом.

К тому времени Кира уже знала, что случилось нечто непоправимое. Нет, в

поселке она не бывала и не интересовалась тем, что там происходит. Просто

ее животное чутье подсказывало, что нужно как можно быстрее исчезнуть из

этого дома, затеряться в городе, уехать к черту на кулички, чтоб никто не

достал. Но в городе у нее никого не было, с Будылиным она рассталась

плохо, прилюдно назвала его пидором, пыталась шантажировать и

прихватила с собой из офиса дорогой ноутбук. При таких обстоятельствах,

конечно, ни о каком возвращении и речи быть не могло. И не потому, что

Будылин был злопамятен или принципиален, а просто он ею уже наигрался.

Он был не из, тех, кто испытывает сентиментальные чувства к старым

игрушкам, и потому, наверно, так легко ее отпустил, когда она заявила, что

намерена оставить работу и вообще уйти к другому. Он просто сказал: "Сдай

дела Куренной", как будто между ними ничего не было, как будто год,

который она провела с ним, разыгрывая роль Тюбетейки, ничего для него не

значил. Вот тут уж она дала волю бабству: и как только она его не обзывала,

и жене обещала "открыть глаза", и совершенно не нужный ей ноутбук "из

вредности" унесла из офиса. Нет, поле всего этого идти к Будылину было

бесполезно.

Файзулла, конечно бы принял, хотя, может быть, избил бы до

полусмерти. Старому бабаю она была нужна, он любил дорогие вещи и знал

в них толк.

Но возвращение к нему означало для Киры отказ от того, что делало ее

жизнь настоящей жизнью, а не жалким существованием, от мечты стать

БЕЛОЙ ЖЕНЩИНОЙ, и это было для нее страшнее смерти.

К тому же она надеялась получить что-то после Солдатова, ведь они

хоть и не были официально зарегистрированы как муж и жена, но жили

совместно у всех на виду.

Надо было бежать, куда глаза глядят, когда сразу же после отъезда

Стаса исчез охранник, прихватив с собой из дома весь запас спиртного. Этот

охранник был исполнительным и трезвым молодым человеком, и раз уж он

сбежал, значит ситуация была безнадежной.

Вслед за охранником из дома исчез повар, сказал, что идет закупать

продукты на неделю, взял деньги, и как в воду канул. Он был не местный -

наверно уехал к себе на Украину. Кто его знает, что он еще прихватил с

собой кроме денег. Кире было не до того, чтобы считать убытки, но

спиртного ей явно не доставало.

Вслед за поваром пропала прислуга. Она была приходящая, и просто не

пришла в положенное время. Видимо, дела были совсем уж плохи, раз она не

решилась заглянуть напоследок в дом, чтобы разжиться каким-нибудь

добром.

В отчаянии Кира ходила по комнатам, курила и смотрела сразу три

телевизора. По всем трем программам показывали прекрасную жизнь:

БЕЛЫЕ ЖЕНЩИНЫ в купальниках от Версаче или Гуччи, загорали на яхтах

пили шампанское, мартини, шабли, флиртовали с мужчинами в черных

кадиллаках, ламборгини, роллс-ройсах. Вообще-то Кира обожала такие

фильмы, но сейчас ей невыносимо было на все это смотреть.

На следующий день появилась милиция и понятые. Кире сообщили,

что Стас убит в поселке. Потом ее возили в морг на опознание. Она не

кричала, не рвала на себе волосы, даже слезинки не проронила при виде

мертвого тела Стаса, только сказала: "это он" и сразу отвернулась, как будто

перевернула страницу книжки.

В доме был обыск, искали наверно причину покушения, но никто не

знал, как она выглядит. Кира знала, но не сказала об этом ни слова. Эти ей

были бесполезны, а с теми еще можно было договориться. Она почему-то

была уверена, что рано или поздно они должны были появиться в этом доме,

и тогда у нее, возможно, будет шанс. Главное быть здесь, когда они придут.

Но как раз этого милиция решила не допускать. Они, видимо, сочли ее

слишком незначительной свидетельницей, шлюшкой, которую богатый

бизнесмен приютил на некоторое время у себя для того, чтобы развлекаться,

ведь у нее не было ни прописки, ни даже российского гражданства. В доме

оставалось много дорогих вещей, которые она могла украсть и исчезнуть.

Задерживать ее не было никаких оснований, но и оставлять здесь не

представляюсь возможным. И они выставили ее на улицу, записав на всякий

случай номер ее мобильника, а дом опечатали.

Целый день она болталась в городе, рассматривала витрины дорогих

магазинов, пила кофе в кофейнях, смотрела кино, а ночью она вернулась в

дом через дырку в заборе со стороны леса, которую очевидно проделали

любопытные мальчишки, которые подсматривали, как она голышом купается

в бассейне.

Дверь павильона милиционеры почему-то не опечатали, и она

спокойно вошла в дом через зимний сад, чтобы ждать здесь тех, кто ей был

нужен. Но пришли совсем другие, и это ее поначалу озадачило: уж не затем

ли они пришли, чтобы потребовать у нее ноутбук. Как это некстати. Она и

сама не помнила, где его оставила, может на одной из квартир, где жила,

перед тем как поселиться в Кирсановке, а может в такси... Она успокоилась

только тогда, когда Будылин завел речь о даме со стрижкой под мальчика -

этот ненормальный опять влюбился, и было бы в кого, а то в серую

конторскую мышь. Впрочем, его всегда отличали извращенные вкусы.

Да, такая приходила, ее фамилия, кажется, Завьялова. Она работает в

областной прокуратуре секретарем или курьером, в общем, на побегушках, а

приходила для того, чтобы шантажировать Солдатова, сначала угрожала, а

потом, когда ей дали понять, что у нее ничего не выгорит, плакала, просила

денег, якобы на лечение сына. Хитрая стерва, пришлось ее турнуть, и с тех

пор она не появлялась.

- Не забудь переобуться, когда поедешь в прокуратуру, а то тебя

примут за бомжа и посадят в обезьянник, - сказала Кира на прощание

Будылину, но тот пропустил мимо ушей ее укол.

Был полдень. Солнце шпарило как ненормальное. Даже сквозь

зашторенные наглухо окна жара проникала в квартиру, располагалась по ней

слоями, и каждый слой имел свой запах. На кухне пахло одновременно

жареной рыбой, щами, клубничным вареньем. Евгения в одном нижнем

белье чистила картошку. Ни один из запахов ей не принадлежал, она только

пришла из больницы и еще ничего не успела приготовить на обед.

Теперь ее день состоял из утренней больницы, обеда и вечерней

больницы. После той злополучной поездки в Кирсановку, когда она,

униженная и запуганная, проревела весь день от стыда и бессилия и заснула в

изнеможении, Жека вдруг вышел из комы, и стал мало-помалу поправляться.

Теперь, по словам врачей, важно было уберечь его от вирусных заболеваний,

к которым такие больные особенно восприимчивы.

С деньгами ситуация тоже чудесным образом разрешилась, суд

неожиданно счел владелицу автомобиля виновной в ДТП и заставил ее

оплачивать лечение пострадавшего. Нашлись сердобольные свидетели,

которые якобы видели, что женщина поехала на зеленый свет.

На работе Евгении дали оплачиваемый отпуск, чтобы она могла

опекать сына в больнице, и она теперь практически весь день проводила у

его койки. Он еще не мог говорить, но все понимал и даже пытался

улыбаться.

У Евгении оставался ровно час, чтобы пообедать, принять душ и ехать

в больницу, и тут в дверь позвонили. Один короткий звонок и два длинных.

Так никто никогда не звонил в ее дверь. В пору их игры с Жекой в

конспирацию, они иногда придумывали коды звонков, но чтобы один

короткий и два длинных - никогда. Заинтригованная Евгения накинула

халатик и приложилась к глазку. Ее взору предстала странная пара - один

длинный в рубашке с галстуком и в черных очках, другой - в кашемировом

пиджаке то ли малинового, то ли розового цвета, в общем - "фруктового" и

тоже в черных очках. Именно так в ее представлении должны были

выглядеть братки. Это могли быть только люди Солдатова. Значит, он все-

таки испугался и решил выкупить у нее документы или... убрать ее как

шантажистку.

- Кто? - спросила она, заранее решив не впускать их в квартиру.

- Лига защиты прав жертв ДТП, - с легким иностранным акцентом

отрапортовал тот, что был при галстуке.

- It is the international organization, - уточнил тот, что был во

"фруктовом" пиджаке, и голос его показался Евгении знакомым.

- А документы у вас есть?

- А як же ж, - ответил по-украински длинный, как бы в подтверждение

того, что он действительно представляет международную организацию, и

помахал перед глазком американским паспортом.

Евгения, конечно, не должна была им верить, но что-то подсказало ей,

что это не бандиты, а природное любопытство и склонность к авантюрам

заставили ее все-таки открыть им дверь.

Не спрашивая ее разрешения, они сразу же прошли в комнату.

Галстучный занял место у окна, предварительно заглянув за портьеру, а

"фруктовый" развалился на диване. Они вели себя как братки, но не

настоящие, как показалось Евгении, хотя с этой публикой ей общаться не и

приходилось, а киношные.

Впрочем, кто теперь разберет, где кончается кино и начинается жизнь.

- Мы пришли по поручению нашего товарища... - начал длинный.

Но "фруктовый" перебил его:

- Короче, отдаешь нам диск, который хотела продать Солдатову, и

свободна на все четыре, а, если не отдашь - у тебя будут большие

неприятности, - он старался придать голосу хрипотцы, но Евгения все равно

его узнала. Это определенно был человек из машины, который в ту ночь,

когда она возвращалась от Солдатова, подбросил ее до станции. Лица его она

тогда не разглядела, но на голоса у нее была отменная память.

- Зачем вам копия, когда оригинал уже пошел по инстанциям и дело

возбуждено? - парировала Евгения.

То, что они не от Солдатова теперь было абсолютно ясно, тот и без

того прекрасно знал, что там написано. Вот, если бы они потребовали папку,

тогда другое дело, но им достаточно было диска. Криминальные хозяева

бизнесмена тоже не удовлетворились бы копией документов. Здесь была

зарыта какая-то другая собака.

Женя была почти уверена, что папка с документами по-прежнему

лежит в сейфе и ход им не дан, по крайней мере, так было еще два дня назад,

когда она заезжала на работу за пособием, но они не должны были знать об

этом.

- Делай, что говорят, - сказал "фруктовый", достал из кармана

накрахмаленный платок, благоухающий благородным лавром, и вытер пот со

лба, - и без базара, а то мы шутить не любим.

Ему явно было не по себе в такую жару в своем дурацком камуфляже,

но он ограничился только тем, что снял очки.

- У меня нет никакого диска, я его выбросила, - это была почти правда

- она его потеряла.

- Допустим, - подозрительно легко согласился "фруктовый", - но

файлы должны были сохраниться в компьютере.

"Ого, удивительная осведомленность для братка с двумя извилинами,

которым он хочет казаться", - подумала Евгения. Теперь у нее не оставалось

никаких сомнений в том, что это не настоящие бандиты, а ряженые. Тот в

галстуке вообще был похож на менеджера с университетским дипломом,

возможно даже стэнфордским или йельским, а этот в пиджаке из машины

был страшно похож на кого-то из телевизора. На актера из сериала? Нет,

скорее на депутата. Интересно, какое отношение они имеют к делу

Солдатова? Может, тоже хотят его шантажировать или кого-то другого, кто

за ним стоит?

- И в компьютере ничего не сохранилось, - сказала она тоном

учительницы, недовольной знаниями ученика, - я все стерла, перед тем как

продать системный блок. Мне нужны были деньги на лечение сына. Если вы

действительно крутые, то, конечно, знаете, что он месяц был в коме после

того, как его сбила машина.

- А как он себя сейчас чувствует? - окончательно разоблачил себя

длинный.

- Спасибо, лучше, но его все еще держат в реанимации.

- Мы могли бы вам помочь, у нас есть связи в мире медицины, -

раскололся "фруктовый".

- Какое-нибудь тюремное светило из Бутырки?

- Ну не надо так, - окончательно сдался "фруктовый". - Вы наверно

уже догадались, что мы не бандиты. Мы журналисты, ведем независимое

расследование злоупотреблений на строительстве дорог, и нам очень нужно

знать, в чем обвиняется Солдатов. Кстати, его уже нет в живых, но те, кто

стоит за ним, гуляют на свободе. Они все купили, им не нужно продавать

вещи, чтобы лечить своих детей. Вы же лучше нас знаете российское

правосудие - никто пальцем не пошевелит, чтобы в чем-то разобраться, пока

пресса не взбудоражит общественность.

- Правосудие очень продажное, - Евгении понравилась игра в ряженых,

и она решила принять ее правила. - Больше всех, конечно, стоят прокуроры,

судьи берут меньше, но чаще, следователи тоже своего не упустят, а мелким

судейским и прокурорским работникам приходится довольствоваться

крохами. Курочка, как говориться, по зернышку клюет.

- Ну, хорошо, мы готовы выплатить вам гонорар, - сразу же согласился

галстучный.

- Но в разумных пределах, - уточнил "фруктовый", - бумага, знаете ли,

дорожает, а тиражи падают, к тому же телевидение всю рекламу на себя

перетянуло.

Телевидение, реклама... Где-то она это уже слышала от него. Да,

конечно, по телевизору, в передаче "Секрет успеха"... лучший рекламный

проект года... У него еще такая простецкая фамилия... Бутылкин, нет -

Будылин. Ироничный интеллектуал с налетом эксцентричности (была

трубка, или нет - сигара и галстук-бабочка), что тебе понадобилось в доме

несчастной женщины, прихлопнутой горем?

- Нам нужно знать, кому понадобилось заказать Солдатова? - как будто

прочитал ее мысли Будылин.

- В заключение комиссии никаких фамилий нет, есть только названия

организаций-заказчиков и фирм-поставщиков. Возможно, с кем-то из них он

не захотел делиться, а может, они посчитали, что он сдаст их. Вам лучше

побеседовать об этом с тем, кто подписал заключение. Я с ним не знакома, но

судя по всему, он дядька принципиальный. Его фамилия Черняк, он из

Облтехнадзора.

- Ваша информация больше чем на сто долларов не тянет.

- А если я вам дам диск?

- Можно накинуть еще сотни четыре.

Женя зашла в комнату сына. Там на письменном столе стояла

фотография - Ж2Ж во всей красе с букетами сирени, которую они наломали

в Измайловском парке во время одной из своих "конспиративных" встреч.

После несчастья, которое ее постигло, эта фотография стала для нее чем-то

вроде иконы. С ней она разговаривала долгими ночами, когда жизнь сына

держалась на волоске, просила его не уходить.

- Давай, поиграем, - сказала Женя, подмигнув сыну.

Она вырвала листок из блокнота, в котором отмечала квадратиками

дни болезни Жеки, написала несколько слов, достала с полки диск, и вместе с

запиской вложила его в конверт.

Будылин сунул диск в карман своего нелепого пиджака, Паша отсчитал

пять зеленых сотен, и они вполне довольные покинули квартиру Завьяловых.

Будылин не скрывал, что доволен исходом операции, Пол, в общем, не

слишком жалел о непредвиденных затратах. Они уже мчались по

направлению к Кирсановке, когда Будылину вдруг пришло в голову

заглянуть в конверт. Там он обнаружил диск группы "Пинк Флойд" и

записку, в которой говорилось: "Господин, Будылин, надеюсь, покупка вас

не разочарует -это лучшее из того, что было в моей коллекции".

Жил был где-то на Урале мальчик Сеня, не отличавшийся ни умом, ни

прилежностью - что ни ляпнет - все невпопад. Дети его поднимали на смех,

взрослые поставили на нем крест, а ему хоть бы хны: ел с аппетитом, гонял

мяч во дворе, щелкал орешки, пока не почувствовал, что у него обломался

зуб. И это новое, острое в прямом смысле слова ощущение, ему понравилось.

Чтобы испытать его еще и еще, Сеня потихоньку стал трогать обломок зуба

кончиком языка, и это занимало его настолько, что все прочее отошло на

второй план.

Бывало, его одноклассники на переменах травят анекдоты, говорят о

футболе или носятся как угорелые, а он стоит в сторонке и трогает языком

свой зуб. На уроках он перестал вертеться, плеваться жеваной промокашкой

и тянуть руку, чтобы отпроситься в уборную.

Первыми почувствовали в нем перемену девочки - они стали

воспринимать его всерьез: все мальчишки такие идиоты, а этот задумчивый,

почти загадочный, стоит в стороне, и сморит на все, как какой-нибудь

Печорин. Потом учителя - он так многозначительно молчит, что его даже

спрашивать как-то неловко, такой серьезный юноша не может не знать урока,

просто по какой-то причине не считает нужным раскрываться до конца, и у

них рука не поднималась ставить ему двойки.

И вот этот малый с печатью великой думы на челе мало помалу стал

делать карьеру. Сначала его выдвинули в комсомольское бюро, и он вполне

оправдал доверие - старшие товарищи не услышали от него ни одного

ошибочного суждения, и, когда потребовалось выбрать секретаря

комсомольской организации, то оказалось, что он единственный, кто

устраивает всех.

После школы Семена пригласили на работу в райком партии, на

должность инструктора. Он и там "борозды не испортил", и за какой-нибудь

год вырос до заведующего отделом.

К тому времени страна стронулась с насиженного десятилетиями места

и понеслась в неведомую даль по пути ускорения и перестройки. На самый

крупный в городе завод из центра прислали нового директора - прораба

перестройки. Тот первым делом разогнал кадры, которые достались ему от

старого руководителя, и назначил "своих". Вот только секретаря партийной

организации среди "своих" не оказалось. Пришлось ему выбирать из

местных деятелей, и, конечно же, выбор пал на Семена - подтянутый,

опрятный, а самое главное не страдает словесным поносом - надоели эти

трещотки, которые мешаются под ногами.

Поднять завод с колен новый директор не успел, зато удачно

приватизировал предприятие. Семен ему палки в колеса не ставил и уж этим

был хорош. Когда директор стал депутатом, и уехал в Москву на повышение,

то прихватил с собой и "комиссара" - парень, конечно, не семи пядей во лбу,

зато умеет держать язык за зубами, что в наше время качество редкое.

Столичная политическая тусовка тогда удивительно напоминала

собрание самых невероятных насекомых, нечто подобное инсектариуму в

зоопарке, где прыгающие, ползающие и порхающие, скользкие, лохматые и

чешуйчатые твари на виду у публики жрали, испражнялись, спаривались,

окукливались и откладывали яйца.

На этом фоне застегнутый на все пуговицы молодой человек из

Мухосранска с портфелем, в котором среди бумаг шефа лежали два

бутерброда с сыром в полиэтиленовом пакете, казался воплощением

чистоплотности и порядочности.

По крайней мере, таким его увидел Большой Босс. Он был тогда в

опале, отсиживался в подмосковном доме отдыха и пил по черному. Это был

огромный грузный человек с глазами ребенка и жутким запахом изо рта. И

что только не делали кремлевские врачи, чтобы устранить этот запах, но все

их старания оставались тщетными. Большой Босс вонял, как помойное ведро,

которое неделю не выносили. Впрочем, эта особенность не смущала его

ближайших соратников, к коим относился и шеф Семена. Каждый день они,

прихватив бутылки водки, являлись к нему в пансионат, и здесь, в тиши

векового соснового бора, решали вопросы будущего государственного

устройства.

На одно из таких совещаний шеф привез Сеню с портфелем. Большой

Босс уже принял с утра стакан водки и был в добром расположении духа.

- А это что за хрен? - ткнул он Семена пальцем в живот. - Что он

умеет?

- Он умеет держать язык за зубами, - ответил шеф за своего протеже.

- Ну, вот, а ты говорил, что у нас нет людей, которые могут работать в

силовых структурах.

Большой Босс любил дать понять соратникам, что без него они пустое

место, что каждый встречный поперечный может выполнять их функции за

его широкой спиной. Это была всего лишь одна из тех ядовитых шуток, на

которые так горазд был помазанник, но она, как ни странно, определила

дальнейшую судьбу молодого человека.

Всего через месяц Большой Босс пришел к власти, шеф занял кабинет с

видом на Железного Феликса, а Семена направили представлять

безопасность в Думе.

Это была замечательная должность, не предполагающая никакой

деятельности, потому что почти весь депутатский корпус и так состоял из

штатных, нештатных или отставных сотрудников компетентных органов.

Нужно было только иногда присутствовать на заседаниях и

многозначительно молчать, а этим искусством Семен владел в совершенстве.

И все было бы хорошо, когда бы не зуб. Сначала Сеня заметил, что он

слегка шатается. Это новое ощущение, захватило его всего без остатка. Он с

остервенением принялся раскачивать обломок зуба кончиком языка, и оттого

его многозначительное молчание приобрело оттенок некоей внутренней

борьбы, и это дало основание журналистам говорить о том, что силовые

структуры, возможно, ожидают реформы.

Но вскоре Сеня с ужасом понял, что осколок вот-вот выпадет. Это

было чревато серьезными неприятностями. Дело в том, что от природы он

был чрезвычайно словоохотлив, его так и тянуло выболтать какую-нибудь

государственную тайну журналистам, и только титаническая работа над

зубом удерживала его от этой слабости. И вот его карьера, да что там карьера

- вся жизнь повисла на жилке, которая в любой момент могла порваться.

Стоматологи, к которым он обращался, никак не хотели войти в его

положение, они предлагали ему немедленно удалить разрушившийся зуб и

поставить замечательный протез из металлокерамики или фарфора, который

ничем бы не отличался от прочих здоровых зубов. На его просьбы укрепить

как-нибудь то, что есть, они только пожимали плечами. Он совсем было,

впал в отчаяние, но тут один дантист посоветовал ему обратиться к

профессору Будылину. Старик вышел на пенсию, но в свое время, говорят

творил чудеса.

Профессор долго беседовал с высокопоставленным пациентом, с

трудом выжимая из него слово за словом, и даже не заглянув ему в рот,

предложил компромиссный вариант - поставить протез, который будет

точной копией удаленного зуба. За эту услугу Будылин-старший запросил

сумасшедшую сумму, на что Сеня тут же согласился.

В придачу к гонорару профессор получил шахматы из палисандрового

дерева, отделанные перламутром и "если что, всегда можете рассчитывать".

Вот к этому-то деятелю и посоветовал сыну обратиться Будылин-

старший, когда тот поведал ему о своих заботах - "Дундук, конечно, но чем

черт не шутит..."

Резиденция Дундука помещалась на третьем этаже гостиницы

"Москва", там, в номере с вазами, на которых было запечатлено майское

ликование трудящихся, помещались его кабинет и спальня. Как все

иногородние избранники он имел квартиру в Митино, но предпочитал жить в

гостинице, в гуще событий, так сказать.

- Чем могу? - его монументальная фигура в добротном костюме с

галстуком источала дружелюбие. Цинику Будылину стало стыдно за

навернувшееся было чувство симпатии к этому человеку. И он тут же

смахнул его шутливым слоганом: "Большой человек должен занимать много

места".

- Вот как, - выдавил из себя большой человек, когда Будылин изложил

ему свою просьбу, пустяковую по большому счету - всего-то снять трубку и

позвонить в какое-то занюханное районное отделение милиции, чтобы

освободили из-под стражи ни в чем не повинных людей.

Но в мозгу у депутата видимо что-то не проворачивалось, и он

попросил Будылина рассказать всю историю с задержанием сначала.

- Убийство, - многозначительно вздохнул он в конце рассказа и

покачал тяжелой, как у китайского болванчика головой.

- Да, но они не имеют никакого отношения к убийству. Это простые

люди, честные труженики, как раньше в газетах писали. Я же не прошу,

чтобы закрыли дело. Пусть разберутся как следует и найдут настоящих

преступников. В прокуратуре уже есть сведения, которые проливают свет на

то, кто на самом деле заказал жертву.

- Простые люди, говорите, - повторил, нет, простонал депутат, и взгляд

его застрял на полпути между настольным барометром и телефоном.

Эта равновесие все тянулось и тянулось, и чтобы нарушить его в свою

пользу Будылин решился выложить главный козырь.

- Не совсем простые, - выдохнул он. - Дело в том, что один из них

обладает удивительными способностями, которые могут представлять

интерес для компетентных органов.

- Видит сквозь стену, передает мысли на расстоянии?

- Нет, как бы это объяснить понятнее... Вполне вероятно, что он

способен вызывать некие аномалии в области информации. Если быть

конкретнее, то трансформировать реальный текст в поток мыслей автора

имевший место во время его написания.

- Это как? - не понял депутат, и при этом взгляд его качнулся в сторону

барометра.

- Ну, вот представьте себе: человек пишет приятелю: "Приезжай в

гости, рад буду видеть тебя", а на самом деле думает: "Если тебя черт

принесет, нужно будет изображать гостеприимство, а у меня ремонт на

кухне. Так что лучше сиди дома и не рыпайся". Так вот присутствие этого

человека или даже его изображения способствует тому, что эта тайная мысль

становится явной.

- Это что ли как детектор лжи... - догадался избранник, и взгляд его

твердо обосновался на барометре.

- Не совсем, - встревожился Будылин. - С помощью детектора лжи

можно узнать только говорит человек правду или нет, а здесь еще - что он

думает на самом деле, когда пишет неправду.

- Вот как, - вроде бы дошло до депутата.

Похоже, он был напуган, заходил по кабинету, включил настольную

лампу, выключил настольную лампу, включил настольную лампу. Он и так

изнемогал под грузом всяких тайн и секретов, которые падали на его

несчастную голову почти ежедневно, а тут еще и это...

И вдруг Будылин поймал взгляд Дундука, тот самый, который только

что покоился на барометре, и понял, что с этим человеком происходит что-то

неладное. Не было в этом взгляде ни вопросов, ни ответов, ни назойливого

просителя - вообще ничего человеческого там не было, а была только некая

внутренняя работа сродни физиологической деятельности. Так смотрят

собаки, когда поднимают ногу у забора или коты, когда разделывают

пойманную мышку.

- То, что вы сообщили - чрезвычайно важно, - отозвался, наконец,

Дундук всласть почесав язык об искусственный осколок зуба. - Но только я

вас прошу до поры до времени никому и никогда впредь не говорить об этом.

Все вышесказанное вами представляет государственный интерес. И не нам с

вами решать, что со всем этим делать, так что лучше помалкивать, а еще

лучше забыть.

Дундук цедил что-то еще, расхаживая по кабинету, но Будылин понял,

что тот уже благоразумно забыл все, о чем тут только что шла речь, и снова

погрузился в свою бесконечную внутреннюю работу.

"Живой Будда на государственной службе, - дивился Будылин, покидая

депутатский номер. - А еще говорят, что у нашего народа плохие слуги. Они

не плохие, а просто просветленные, и не оскверняют себя деянием, чтобы не

навредить - "ом ма ни пад ме хум".

Рублика отпустили. Его привел домой участковый, и уселся за стол

пить чай. На все вопросы матери о судьбе ее старшего сына, участковый

закатывал глаза к потолку и многозначительно оттопыривал губу, дескать,

наверху разбираются.

Алеша ничуть не изменился, все так же улыбался неведомо чему, и ел

сухарики с изюмом, окуная их в чай.

Будылин еще раз ходил к следователю Халабудову, рассказал ему про

заключение комиссии, которое застряло в областной прокуратуре, высказал

свою версию убийства предпринимателя.

Халабудов все аккуратно занес в протокол, но отпускать Петра и

Туриста наотрез отказался. Никакие доводы относительно того, что

срываются важные съемки, и что иностранный заказчик страшно недоволен,

и грозиться обратиться в международный арбитраж, на него не

подействовали.

Будылин и сам уже не был уверен, что съемки состоятся. Прошло уже

три недели с тех пор, как план рекламной кампании и сценарий клипа были

вроде бы одобрены американской стороной, но никаких конкретных шагов за

этим не последовало. Пол нервничал, несколько раз звонил в Солт-Лейк-

Сити, но ему отвечали, что его предложения рассматриваются, опасения у

руководства компании вызвала негативная реакция православной церкви по

поводу активности мормонов на ее канонической территории. Вот, если бы

кто-нибудь из православных иерархов высказался в пользу кампании, или

хотя бы проявил терпимость, тогда другое дело.

Фактически это означало отказ от проекта, потому что любая церковь,

по сути ОАО, и как всякая коммерческая структура не терпит конкурентов у

себя под носом. Но ведь проект можно было использовать как предлог для

совсем другого разговора.

Иерарх нашелся опять же среди бывших пациентов Будылина-

старшего. Владыка занимал сразу три квартиры на одной лестничной клетке

кооператива работников искусств, причем у каждой из них была своя дверь,

и, стоя перед ними Будылину-младшему, подобно былинному богатырю,

пришлось поломать голову, куда же все-таки звонить. Позвонил наугад.

Дверь ему открыла тетка в темном платке с постной физиономией,

напоминавшая не то мышку, не то галку.

Будылин представился, и тетка растворилась в полумраке обширного

холла. Пока Будылин думал, кем эта галко-мышка приходится иерарху, еще

несколько подобных существ прошмыгнуло туда сюда. Наконец, вспыхнул

свет, и перед Будылиным, как на театральной сцене, предстал большой

румяный человек в синем бархатном халате, похожий, видимо, из-за бороды,

на многих русских классиков одновременно, но больше всего на Льва

Толстого.

Первая мысль, которая пришла в голову Будылину при виде владыки

была: "А что делать, если тот подаст руку - пожать или поцеловать, как

принято у верующих? У Будылина не было опыта целования рук мужчинам,

и это его озадачило не на шутку. "Наверно, все зависит от того, как он подаст

руку, ладонью вверх или ладонью вниз". Но владыка сам разрешил его

сомнения, не подав ему руки вовсе, он поздоровался сначала глазами, а затем

и устами.

-Очень рад видеть сына профессора Будылина. В свое время ваш отец

помог мне избавиться от недуга. Буду рад по силе своих скромных

возможностей и вам оказать услугу, - иерарх говорил по интеллигентски

вычурно, но без всяких церковнославянских "яко", "понеже" и тому

подобное. Это придало уверенности Будылину, которому еще ни разу в

жизни не приходилось общаться с высшим духовенством.

Владыка пригласил гостя в зал, где из мебели был только журнальный

столик и два кресла, а большую часть пространства занимали различные

тренажеры.

- Наша работа требует хорошей физической подготовки, - поймал

взгляд Будылина иерарх, - каждое богослужение можно приравнять к

футбольному матчу, а поездки... Четыре месяца в году я провожу в

командировках, а возраст все более дает о себе знать, так что приходится

поддерживать форму.

На стенах были развешаны картины старых мастеров на религиозные

темы, но ни одна из них не могла считаться иконой, и это решало еще одну

проблему Будылина, креститься или не крестится перед образом. Он бывал в

церквях и знал, как это делается, но в присутствии иерарха боялся допустить

какую-нибудь ошибку, и показать себя лицемером.

Владыку, вроде бы, мало волновало отношение гостя к религии, зато он

был явно неравнодушен к телевизору с огромным экраном, который занимал

центральное место в комнате. Телевизор был выключен, но владыка,

разговаривая с гостем, все время как-то тяготел к этому предмету, то

ненароком положит на него руку, то вдруг заглянет в пустой экран.

Перехватив взгляд Будылина, иерарх смущенно заулыбался:

- Вот, жду футбола, сегодня ЦСКА играет с динамовцами, можно

сказать дерби. Я, знаете ли, заядлый болельщик, но на стадионе духовному

чину появляться не пристало, вот и приходится все смотреть по телевизору.

А у вас ведь футбольная фамилия, есть такой полузащитник, кстати, не ваш

родственник? Нет, а жаль, хороший игрок, хоть и не армеец. Вы-то сами, за

какую команду болеете? Не болеете... Вот так номер, а я-то думал обсудить с

вами результаты первого круга, предвкушал, можно сказать. Ну, тогда

выкладывайте, какое у вас ко мне дело.

Будылин посмотрел на часы, субботние матчи начинались, кажется, в

половине четвертого, значит в его распоряжение двадцать минут. Он

скоренько, сыграл первый тайм - изложил владыке формальную причину

своего прихода. Тот выслушал его, стараясь не смотреть ни на часы, ни на

телевизор, и дал свое заключение:

- Печально, молодой человек, что вы ввязались в столь некрасивую

историю. Что взять с этих мормонов, у них в головах горох с капустой. Но

вам-то, русскому интеллигенту, просто генетически не пристало марать себя

сотрудничеством с сектантами. Не все в этом мире измеряется деньгами, есть

и еще кое-какие ценности. Вот "Спартак" купил Кавенаги за десять

миллионов, а он так и не заиграл. Я понимаю, у вас бизнес, но что у нас в

России мало святых источников? И при всем при том нельзя не отдать

должное вашей изобретательности, хотя использовать в рекламе образ

Спасителя все-таки кощунство.

- У меня тоже возникло такое ощущение, вот я и пришел с вами

посоветоваться, - слукавил Будылин.

- И правильно сделали. Вот тут наши православные предприниматели

открывают линию по розливу воды из святого источника в Подмосковье, им

понадобиться промоушен, так не подключится ли вам к этому проекту? Могу

посодействовать.

-Спасибо, но сейчас меня больше всего волнует не бизнес, а судьба

человека, который должен был играть роль Иисуса в моем ролике. Это не

профессиональный актер, и даже не актер вовсе, а простой плотник, но что-

то в нем есть такое, что заставило меня остановить свой выбор именно на

нем.

- Похож что ли?

- Внешнее сходство, конечно, есть, но дело даже не в этом, а в какой-то

ауре, которая от него исходит.

- Святой что ли, светится?

- Нет, хотя иногда кажется что да, просто рядом с ним хочется быть

лучше, чище что ли. Говорит он простые вещи, а кажется, что в них есть что-

то еще.

- Проповедует?

- Нет, рассказывает всякие истории, которые с ним случались в детском

доме, на стройках, в больнице, где он лечился.

- Уж не в психиатрической ли больнице?

- Да, в психиатрической, - признался Будылин как-то печально,

но владыка ободрил его:

- Это ничего, многие святые угодники через это проходили. Блаженны

нищие духом, ибо их есть Царство Божие. В чем же состоит ваша просьба,

молодой человек?

- Он арестован по подозрению в сообщничестве убийце, хотя не имеет

к этому делу ни малейшего отношения. Его надо спасать, иначе может

случиться большая несправедливость.

- Вы уверены, что блаженных нужно спасать? Представьте себе, что

пришли бы люди и сняли Симеона Столпника с его столпа, накормили,

вымыли и поселили в царском дворце, или же нашлись бы доброхоты,

которые определили бы Ксению Петербургскую во фрейлины двора...

Впрочем, пути Господни воистину неисповедимы, и если у вас есть такое

желание, то Бог вам в помощь.

- Я пытаюсь что-то сделать, но меня никто не хочет понять.

- До боли знакомая ситуация, что имеем - не храним, потерявши -

плачем. Как фамилия вашего узника, он крещен, в Бога верит, церковь

посещает?

- Он не знает своих родителей, воспитывался в детском доме, а там,

знаете, проповедовали атеизм. Уже потом один священник готов был его

крестить, но оказалось, что он обрезанный.

- Так он еще и еврей. Ну, это ничего, и среди иноверцев немало

праведников, но мы в их дела вмешиваться не можем. Они сами должны

разобраться, и может быть, исправить ошибку, которую когда-то допустили.

- Значит дело безнадежное?

- Ну не отчаивайтесь, на все воля Господня. Обратитесь в синагогу,

евреи умеют постоять за своих, подключить средства массовой информации,

обратиться к мировой общественности. Вроде все их обижают, а наших из

кубка УЕФА вышибли за милую душу.

- Я хочу вам сказать, - решил использовать последний свой козырь

Будылин, что рядом с этим человеком происходят удивительные вещи.

- Двигаются предметы, самовозгораются обои? - владыка быстрее

заходил вокруг телевизора, видно было, что ему уже хочется его включить,

чтобы посмотреть предматчевые интервью, но Будылин решил доиграть

свою партию до конца.

- Нет, такого я не замечал, но вот, если какое-нибудь письмо прикрыть

на минуту его фотографией, то вместо прежнего текста появится то, что

автор хотел сказать на самом деле.

- Это уже серьезно, это вам нужно в Союзгосцирк идти или в

Мосэстраду, помните, был такой иллюзионист Вольф Мессинг? Он мысли

читал на расстоянии, и предсказывал будущее. Мог провозгласить себя

мессией, тем более, что и фамилия соответствовала, но захотел жить и пошел

в эстраду. Меня в детстве родители как-то повели на его представление, и я

до сих пор диву даюсь, как это у него все ловко получалось. И вот вам мой

совет, если будете разговаривать с раввином, не говорите ему про тексты, это

его может расстроить, - владыка давал понять, что разговор окончен.

Все та же бессловесная постная тетка проводила Будылина до дверей, и

тут он услышал, как взорвались трибуны стадиона, началось московское

дерби в котором решалась судьба лидерства первого круга чемпионата

России по футболу.

Петр вернулся домой мрачный и злой, злее обычного, ни с кем не хотел

разговаривать, даже с родителями, даже с Анютой, которая пришла его

навестить. Чувствовалось, что любое общение вызывает у него почти

физическую боль. Этот гордец, который никому не спускал оскорблений и

обид, этот неистовый борец с несправедливостью, почувствовал себя

ребенком в руках "больших ребят в погонах", и это уязвило его до глубины

души.

Он пробыл дома только один день и сразу же уехал куда-то с бригадой

украинцев, которые давно уговаривали его работать с ними. Он думал, что с

чужими людьми ему легче будет забыть все, что с ним произошло.

Будылин и Биленко считали его освобождение своей заслугой, они

думали, что следствие, наконец, добралось до папки, о которой они узнали от

Завьяловой, но на самом деле это было не так. Папка по-прежнему пылилась

в сейфе областной прокуратуры, а Петра отпустили только потому, что

нашелся свидетель, который показал, что никто из рабочих, которые строили

баню на участке, принадлежавшем Ладошкиным, не стрелял в Солдатова.

Этим свидетелем оказался шофер, чья "Газель" стояла у дома напротив. В

день убийства он заехал к сестре, чтобы забрать у нее детскую кроватку для

новорожденного сына. У нее дети выросли, а ему она нужна была позарез -

новая-то больших денег стоит, о тут добро пропадает.

Он уже отобедал у сестры, выслушал лекцию по уходу за

новорожденным, погрузил, наконец, кроватку, и собирался уезжать, как

вдруг увидел "Мазду", которая остановилась у дома Ладошкиных, увидел

как из нее вышел человек, и ногой открыл калитку, как один из рабочих

бросил инструмент и пошел ему навстречу, как откуда ни возьмись появился

синий "жигуленок", и тут же скрылся за поворотом, а человек из "Мазды"

свалился как подкошенный. Все это он видел, но решил, что это его не

должно касаться, мало ли разборок сейчас происходит, язык протянешь - рад

не будешь, у братков длинные руки, а у него жена и вот сын родился. И

только, когда через две недели он снова заехал к сестре за детской коляской,

и она рассказала ему, что у Ладошкиных убили какого-то бизнесмена, а

подозревается в убийстве его бывший одноклассник Петька Сдобников, он

пошел в милицию, и выложил все что видел.

Петра отпустили, даже не объяснив ему, в чем дело. На прощание

пригрозили, что если хоть раз еще он будет замечен в нарушении

общественного порядка, то так легко ему уже не отделаться.

Будылину следователь тоже ничего не стал объяснять.

- Я же вам говорил, что разберемся, и разобрались. Вы вот поливаете

нас грязью в газетах и по телевизору, сделали из нас оборотней в погонах, а

мы работаем и кое-чего добиваемся, - на сей раз Халабудов был в хорошем

расположении духа, потому что приступ болезни прошел, квартальная

премия оказалась больше, чем он ожидал, несколько дел закрылись сами

собой, в общем, у него выдался один из удачных дней, когда все катилось как

под горку.

- Спасибо, никто и не сомневался, что вы разберетесь, - слукавил

Будылин, но меня волнует судьба третьего задержанного, ведь ясно, что он

никакого отношения к убийству не имеет.

- Вы про Фонтана что ли, так тут особый случай. К убийству Солдатова

он отношения не имеет, но вскрылись некоторые факты из его биографии,

которые требуют дополнительного выяснения.

- Может быть, поделитесь своей информацией, а я смогу вам чем-

нибудь помочь. Войдите в мое положение, у меня контракт срывается,

американцы уже ногами топают, того гляди, потребуют неустойку.

У Халадудова было на сегодня запланировано еще пять дел: три

допроса и два звонка, ему очень не хотелось спугнуть удачу из-за

препирательств с настырным продюссером. Он взглянул на фикус, как будто

спросил у него разрешения, и выложил все, что знал о деле Туриста.

После детдома парень получил комнату в райцентре и направление на

работу в местную стройконтору, но комната оказалась занятой соседями, а в

стройконторе плотники не требовались. Но Турист не стал сутяжничать с

соседями из-за жилплощади и вернулся в детдом. К тому времени

учреждение закрыли на капитальный ремонт и всех воспитанников расселили

по другим учреждениям. В бригаде ремонтников был полный комплект, но

парень попросился работать как бы на общественных началах, то есть за

кормежку, а спал он в садовой будке, где хранились лопаты и грабли. Тогда-

то к нему и прилипла кличка Турист. Вы об этом знали?

Однажды рабочие справляли чей-то день рождения, да так весело, что

сожгли дом дотла. При пожаре никто из них не пострадал, но Турист пропал

бесследно. Рабочие, конечно, свалили всю вину на него, дескать, Турист,

часто рассказывал, что в детдоме к нему относились плохо, и он его охотно

спалил бы. Говорили, что он любил разжигать костры, и мог смотреть на

огонь часами.

Дело закрыли, а Туриста объявили в розыск, хотя, сами понимаете,

никто специально его не искал. Он сам нашелся, через два года в Псковской

губернии. Там он работал на строительстве церкви. Чтобы закончить стройку

не хватило денег, не было денег даже на то, чтобы расплатится с рабочими.

Они подождали месяц, а потом ушли, а на следующий день после их ухода

церковь сгорела.

Далее его след обнаружился во Владимирской области. Там обвалилось

строящееся здание склада, трое рабочих погибли, а Туриста нашли на третий

день под обломками. Он почти не пострадал физически, но как говориться

"сдвинулся по фазе", потерял дар речи и не реагировал на происходящее. Его

подлечили, он пришел в себя, но на допросах говорил, что ничего не знает о

пожарах. Тем не менее, врачи сочли его социально опасным, и решили

оставить в больнице на неопределенное время до полного выздоровления, а

через месяц он оттуда сбежал в больничной одежде и без документов. Где он

скитался два года, прежде чем оказаться в Кирсановке, неизвестно. Он

говорит, что промышлял плотницким ремеслом где-то на юге, в стихийных

бригадах и в одиночку, но это еще надо проверять, хотя кто сейчас будет

заниматься такими пустяками. В общем, решено направить его в Белые

Столбы - пусть врачи думают, что с ним делать.

Будылин слышал о психбольнице в Белых Столбах страшные вещи, это

была тюрьма особого рода, где в советское время залечивали до смерти или

до животного состояния инакомыслящих. Но теперь-то вроде карательная

психиатрия не практикуется, и все равно ему стало как-то не по себе от такой

перспективы.

- А я могу его повидать?

- Там и повидаете, если разрешат.

Будылин был озадачен, с одной стороны, против Туриста не было

ничего такого, за что его можно было бы посадить, недоказанные поджоги

десятилетней давности, бродяжничество, за которое давно никого не судят. С

другой - его почему-то упорно хотят упрятать в дурдом, хотя тысячи, какое

там - миллионы психов живут припеваючи на свободе, работают в

госучреждениях, преподают в вузах, занимаются бизнесом и даже заседают в

парламенте. Пожалуй, без раввина тут действительно не разобраться.

Раввинов в колоде Будылина-старшего было сразу три, и все из

конкурирующих организаций. Будылин-младший выбрал Фиму Блюма.

До того, как стать раввином Фима успел окончить стоматологический

техникум, поработать под началом Будылина-старшего, пережить смерть

родителей, побыть совладельцем рекламно-издательского дома "Юнион",

заработать кучу денег на брошюрах по половому воспитанию школьников и

в одночасье оказаться банкротом без гроша на пропитание. В общем, бросало

его по жизни, как лодку в бурном море, и все из-за того, что он не мог просто

сказать людям "нет".

Взять хотя бы стоматологический техникум... Туда он поступил,

потому что так хотела мама, которая считала, что времена меняются, а зубы

болят всегда.

От армии Фима, конечно, мог откосить по причине близорукости,

косолапости и мало ли чего еще, но не откосил, потому что без армии

поступить на юрфак было практически невозможно. А этого так хотел папа,

который спал и видел своего сына преуспевающим адвокатом.

Залезть в бизнес его уговорил институтский товарищ. Он же настоял на

том, чтобы все заработанные деньги под сумасшедшие проценты

помещались в банк "Универсал". Банк лопнул, и Фиме пришлось расстаться

с трехкомнатной квартирой на Солянке и переехать в медведковскую

хрущевку. Он уж было, собрался опять податься в стоматологию, но тут к

нему из Харькова приехала тетя Роза Марковна, приехала, чтобы

выхлопотать себе российскую пенсию, потому что украинской ей не хватало

на жизнь, да так и застряла у Фимы в Медведково.

- Вы знаете, - сказала она как-то племяннику, - ваш дед всегда мечтал,

чтобы кто-то в его семье стал раввином. Мы решили, что им будете вы.

- Ну почему именно я, меня никогда не интересовала религия.

- Зато Борю интересовала, знаете Борю, сына Фиры Блюм? Он окончил

хедер, и собирался поступать в иешиву, но тут у него вдруг проявился талант

гитариста, и теперь он выступает в рок-группе "Выше крыши". Ленчик, ваш

двоюродный племянник увлекся химией, и уже защитил кандидатскую

диссертацию. У Ильи, вы его не знаете, но поверьте мне, способности

бизнесмена - это будет второй Абрамович, вы бы видели, как он считает

деньги... Так что мы решили, что в Америку поедете вы.

- Кто решил? Почему я? Почему в Америку?

- Все родственники так решили, потому что кроме вас некому, раз Боря

стал музыкантом, и ему теперь не нужна стипендия, которую выделила

община в Чикаго, чтобы он выучился на раввина.

- Но ведь стипендию дают ему, а не мне.

- Какая разница, у вас одна фамилия. Не упирайтесь, не выучитесь на

ребе, так посмотрите мир. А я тут постерегу вашу квартиру, кто его знает,

сколько времени понадобиться этим бюрократам, чтобы оформить мне

российскую пенсию.

Уж чего чего, а посмотреть мир Фиме всегда хотелось, и потом он же

был свободен, как лист, сорванный ветром. Находится в свободном полете,

было приятно, но, в конце концов, листу приходится приземляться, и

хорошо, если не в грязь.

В Америке Фиме пришлось не больно сладко, стипендии едва хватало

на питание. Чтобы сходить в кино или съесть пирожное в кафе, ему

приходилось по вечерам подрабатывать в пиццерии у итальянца Джакомо.

Но Фима не жаловался, да и жаловаться было некому. Учеба давалась ему

легко, видимо, сказывалось родство с неведомым Борей из Харькова, и он

быстро освоил все, что на первых прах должен знать раввин.

В Москве его ждала приятная неожиданность, интерес к еврейской

жизни расцвел пышным цветом, даже те, кто когда-то скрывал свою

принадлежность к избранному народу, теперь стремились узнать как можно

больше о своей истории и религии, воспитывать детей в еврейском духе. На

окраине города построили новую синагогу, и вскоре Фиму выбрали ее

раввином. Прихожанам льстило иметь молодого ребе из самой Америки.

Фима оказался хорошим пастырем, он умел утешить людей, вселить в

них надежду и никому не отказывал в помощи, за что прихожане за глаза

называли его "Шоколадное сердце".

Вот к этому Фиме и явился Будылин, предварительно договорившись о

встрече по телефону.

Кто-то сказал ему, что в доме ребе надо быть в головном уборе и

Будылин захватил с собой бейсболку. Квартирка у ребе Фимы была тесная,

окна выходили, на юг, и от них исходил жар как от плиты, в бейсболке

Будылину было лихо, глаза щипало от пота.

- Можно снять головной убор? - Спросил он хозяина. - Я же все-таки не

иудей.

- Конечно можно, - почти радостным тоном ответил ребе, - но лучше

оставить.

Будылин оставил. Чувствовалось какое-то напряжение, ребе изо всех

сил показывал свое расположение к гостю, гость демонстрировал симпатию к

хозяину. Получалось ненатурально, как на дипломатическом приеме, и от

этого каждый чувствовал неловкость.

Разговор вертелся вокруг здоровья Будылина-отца, погоды и рекламы

на телевидении. Фиме все очень нравилось, Будылину - не очень, и еще эта

дурацкая бейсболка...

Но тут пришла Роза Марковна и позвала всех пить чай. Ах, что за

штрудель, она испекла к чаю, а хворост, а вишневое варенье... Будылин

уплетал еврейские цимесы, рассыпался в комплиментах кулинарному

искусству хозяйки, и даже забыл о том, зачем сюда пожаловал.

Но Роза Марковна прервала эту эйфорию:

- Вы, конечно, пришли побеседовать с ребом с глазу на глаз, а тут

старая женщина пристает со своими глупыми пирогами. Не стесняйтесь,

говорите о чем хотели, пока я убираю со стола и мою посуду, и снимите вашу

шапку пока вас не хватил удар.

- Я, собственно, хотел поговорить о своем друге, - воспользовался

моментом Будылин.

- О своем еврейском друге, вы хотите сказать, - уточнила Роза

Марковна, это я к тому, что иначе, зачем вам было приходить сюда.

- Вот этого мы не знаем, ни я, ни он.

- Скажите хотя бы как его фамилия, - спросил Фима.

- Его фамилия не имеет никакого отношения к его происхождению,

фамилию ему дали в детском доме, а своих родителей он не знает, возможно,

его потеряли.

- Всякое в этой жизни бывает, - развел руками Фима, как будто хотел

показать, насколько широко наш мир открыт для всякого рода

непредсказуемостей, - но на каком основании вы все-таки полагаете, что ваш

друг иудей?

- Во-первых, он обрезан... - начал Будылин.

- Во вторых обрезать уже нельзя, - рассмеялся ребе. - Расскажите мне о

нем.

Будылин начал со случая на дороге и закончил последним разговором

со следователем. Фима слушал очень внимательно, Роза Марковна даже

перестала греметь посудой. Время от времени она вздыхала и говорила "вэй

из мире", а когда Будылин умолк, она сказала:

- А что, если это тот, кого все ждут?

- Тот, кого ждут, не может зависеть ни от милиционеров, ни от

психиатров. Он находит себе дорогу, как вода среди камней. Роза Марковна,

там, в комнате, где-то мои очки.

Роза Марковна поняла, что мужчинам надо остаться наедине, и ушла.

- Знаете, были на свете евреи и вавилоняне, ну, и где теперь

вавилоняне? Были евреи и римляне, ну, где теперь римляне? Были евреи и

гитлеровцы, ну и где теперь гитлеровцы? Были евреи и большевики, и куда

делись большевики? Это я к тому, что наш народ пережил всех благодаря

надежде, мы живы, пока верим в исполнение желания, а исполнится оно и

еще не известно, что с нами будет.

- Я вас понял, спасибо, - сказал Будылин, и уже собрался уходить, но ту

на кухню вошла Роза Марковна.

- Он поговорит с врачами, если нужно, - сказала она. - Возьмите с

собой кусок штруделя, вашей жене понравится, если она сладкоежка.

Пол и Светлана расписались в загсе и легализировали свой брак в

американском посольстве, но Светлане этого было мало, она непременно

хотела обвенчаться с Полом и непременно в Кирсановской церкви. Когда

свадебная процессия, состоящая из жениха и невесты, а также Феклы,

Малании и Клары, Будылина с дочерью Кристиной, Анюты,

Общественности, прибившегося к ним по пути пьяненького гармониста и

двух худосочных школьниц, падких на зрелища, ввалились в церковь,

молодой священник, только что отслуживший обедню, остолбенел.

- Мы пришли, чтобы обвенчаться, как положено, - сказала Светлана.

- Как положено нельзя, - залепетал батюшка, - то есть можно, конечно,

но не сейчас, у меня ничего не готово.

- Войдите в положение, - вмешался Общественность, - Жених

иностранец, к тому же мормон, что подумает о нас мировая общественность?

- Не могу, честное слово не имею права, это противоречит уставу

православной церкви, - оправдывался батюшка, кидая умоляющие взгляды то

на Светлану, то на Будылина, то на гармониста. - Хоть бы католик, а то

мормон...Он же язычник.

- Лучше уж язычник, чем засранец, - бросила ему в лицо Светлана, и,

обняв дочерей, вышла вон из церкви, увлекая за собой всю свою свиту.

Никто из ее спутников так ничего и не понял, но гармонист и девицы

были очень разочарованы тем, что венчание не состоялось. Пришлось дать

гармонисту на бутылку, а девицам - свадебный букет.

На следующий день Пол улетел в Америку. Было решено, что он для

начала снимет дом для своей новой семьи где-нибудь на берегу озера, но

чтобы не далеко было добираться до места службы, и будет ждать Светлану с

девочками.

На прощание Пол подарил Будылину свой цитатник в кожаном

переплете и бутылку виски, а тот вручил ему на память конверт с

фотопробами претендента на главную роль в их несостоявшемся клипе.

Ночью Алеша Рублик проснулся оттого, что кто-то позвал его, позвал

издалека, но родители спали крепко и не проснулись. Он надел свой

потрепанный комбинезон, кеды и вышел на улицу. На улице никого не было,

но он знал, куда надо идти. Накануне наконец-то пролился дождь, и в лужах

плавали звезды. Стараясь не наступать на них, он пошел в сторону станции.

Рублик никогда не гулял ночью по поселку, и эта прогулка доставляла ему

радость, как тогда, когда он увидел, что земля может расти не только вширь,

но и верх.

Возле станции ему стало совсем весело - на одном из домиков, тесно

обступивших пятачок, который после дождя превратился в огромную лужу,

танцевали забавный танец разноцветные лампочки. Это была реклама

ресторана "Парадиз", но Алеша не умел читать, и подумал, что это кусочек

елки, которую он когда-то видел на площади в Москве.

Он перешел железнодорожные пути по мосту, и полюбовался синими и

красными огоньками на рельсах. Дальше шла узкая полоса картофельных

делянок, за которой даже в глухую ночную пору сверкала и гудела

автотрасса.

Алеша вышел на обочину трассы и поднял обе руки. Машины мчались

мимо, злобно огрызаясь. Никто и не думал останавливался, но Алеша и не

хотел никого останавливать - просто так он здоровался с машинами. Это

были легковушки, но вот впереди показалось нечто большое с широко

расставленными глазами-фарами. Автобус? Нет, трейлер? Радость, которая

собиралась в груди у Алеши по капле, больше не могла удерживаться в

тесноте и стремилась вырваться наружу. Он подождал пока трейлер подойдет

поближе, и сделал шаг ему навстречу. Все огни, которые он видел в своей

жизни, на миг слились в одну неимоверную вспышку, и наступила темнота.

Водитель резко затормозил, вышел из кабины, взял на руки парнишку,

распластанного на асфальте, усадил рядом с собой и тронулся с места.

- Гамарджоба, - поздоровался Рублик с водителем, когда открыл глаза.

- Гамарджоба, дорогой, - ответил водитель, не отрывая взгляда от

дороги.

-А вы разве грузин?

-Конечно грузин, а как же иначе.

-А куда вы едете?

-Конечно в Зугдиди.

-А как там Нодар Константинович?

- Что ему сделается старому лису - пьет вино, кушает сациви и

управляет автобазой. Тебя ждет, машины, говорит, лечить некому.

-Ага, - сказал Рублик и снова закрыл глаза. За эту ночь он так устал, как

не уставал никогда в жизни. Завтра, а может послезавтра, на горизонте

покажутся горы, вот тогда будет на что глядеть.

Ульяна неслышными шагами подошла к дочери и положила перед ней

измятую газетную страницу, с обведенным красным фломастером

некрологом. В некрологе говорилось, что во время гастролей в городе

Серове, в возрасте 70 лет, скоропостижно скончался известный композитор,

заслуженный деятель искусств Исаак Борисович Смелянский, создатель

оратории "Дорогами войны", балета "Сын полка" а также более ста песен.

Всенародную ставу композитору принесла "Баллада о павших солдатах" в

исполнении Анны Ладошкиной. Министерство культуры России и Союз

композиторов приносит соболезнования родным и близким покойного.

- Его больше нет, - сказала Ульяна, - теперь ты свободна. Уже звонили

из Москвы, предлагали турне по городам Китая.

- Разве тебе плохо со мной, что я должна куда-то ехать?

- Ты меня не так поняла, доченька, он умер и развязал тебе руки, теперь

ты можешь петь все что пожелаешь.

- Неужели ты думаешь мама, что можно запретить петь... Это все

равно, что запретить дышать. Никакая клятва не заставила бы меня

замолчать, если бы я могла петь как раньше. Он вложил в меня свою душу, а

потом вынул ее и унес с собой, и теперь уже навсегда. Я буду петь, мама,

когда-нибудь я спою лучшую песню для своего ребенка, а зарабатывать на

жизнь можно и в районном Доме культуры, и еще частными уроками, если

нам не будет хватать денег.

Общественность очень устал, пока тащил канистры с бензином, две

канистры по десять литров каждая - возраст сказывался. Последний участок

пути - от железной дороги до коттеджа Солдатова, он часто останавливался,

чтобы отдышаться и унять головокружение. Можно было, конечно, обойтись

и одной канистрой, но хотелось, чтобы уж наверняка.

Новые хозяева пока не вселились в коттедж, но выгнали оттуда Киру, и

посадили охрану в будке у ворот, но лаз в заборе не заделали.

Протискиваясь через него с канистрами в руках, Общественность на

минуту потерял сознание, но все же нашел в себе силы, дотащить горючее до

павильона.

Он долго сидел у стеклянной двери - отдыхал, потом достал ключ,

который ему оставила Кира. В последнее время она не выходила из дома,

боялась, что те, кто должен был появиться со дня на день, придут без нее, и

просила Общественность покупать для нее продукты.

Они пришли, но не стали с ней разговаривать, а затолкали в машину,

вывезли на какую-то пустую дорогу, и уехали. Она сидела по-азиатски на

корточках, обхватив голову двумя руками, когда возле нее остановился

задрипанный пикап.

- Эй, тетка, тебе куда? - спросил ее молодой улыбчивый шофер.

- Мне бы как-нибудь добраться до города

- Город Лыткарино подойдет?

Она села в машину и укатила, а ключ остался у Общественности, и

сейчас оказался весьма кстати.

Общественность давно задумал спалить этот проклятый дом, который

стал для него символом вопиющей несправедливости. Он никогда ничем не

владел, но думал, что владеет всем, пока к власти не пришли эти ублюдки с

бумажниками туго набитыми зелеными деньгами, с роскошными

автомобилями и пистолетами. Он пытался спасти свою собственность по

частям: сосновый бор, плаун булавовидный, стоянку древнего человека, но

всякий раз терпел фиаско. Все его доносы, петиции, жалобы, акции протеста

вызывали у людей только смех. Его владения катастрофически

скукоживались до ветхого домика со шкафами набитыми пыльными

собраниями сочинений классиков марксизма-ленинизма и трудами

академиков по сельскому хозяйству. Бороться с этим не было сил, и терпеть

это тоже не было сил, и тогда он решил нанести врагу последний удар.

Он открыл дверь и с трудом втащил канистры через зимний сад в дом.

Содержимым одной из них он облил стены и мебель в гостиной, другую он

попытался втащить наверх по винтовой лестнице, но голова у него

закружилась, и он вместе с ней скатился вниз.

Когда Общественность очнулся, солнечный свет уже пробивался сквозь

жалюзи, во дворе слышались мужские голоса. Он лежал под лестницей в

луже бензина, руки, ноги вроде были целы, но давящая боль в пояснице не

предвещала ничего хорошего. Он попытался подняться, но туловище

отказывалось ему подчиняться. Сил у него оставалось только на то, чтобы

достать из кармана коробок и чиркнуть спичкой.

Бригада Сдобникова строила макаронный цех в чистом поле, жили тут

же в вагончиках, вкалывали без выходных, но раз в две недели подавали

автобус, чтобы рабочие могли поехать в город купить себе кое-что из еды,

отправить деньги на родину, присмотреть в магазинах подарки.

Вот и теперь все уехали в город по своим делам, и Петр остался один в

вагончике. Он заварил себе чай прямо в кружке, и уже собирался хлебнуть

горяченького, как дверь открылась и в вагончик вошла пожилая женщина.

Впрочем, назвать ее пожилой язык не поворачивался, лицо у нее было

гладкое, без единой морщинки, только строгий взгляд голубых глаз и седая

прядь, выбившаяся из-под платка, говорили о том, что она уже не молода.

Петру показалось, будто он знал ее всю жизнь, но где они встречались,

и при каких обстоятельствах, он припомнить не мог.

- Ну, здравствуй, Петро, - как бы в подтверждение их старого

знакомства сказала женщина. - Как живешь, как трудишься на благо

капитализма?

- Не жалуюсь, - ответил Петр.

- Знаю, ты парень стойкий, привык честно зарабатывать своим трудом.

Надеюсь, и долг свой исполнишь честно.

- Какой еще долг, тетя, я никому не должен.

- Сыновний долг, ты разве меня не узнал, я же Родина-Мать.

- Так вот почему я вас помню, я видел вас на плакатах в музее. И чего

от меня требуется, война ведь кончилась?

- Война, сынок, никогда не кончается, есть война священная, есть -

холодная, а есть невидимый фронт, где сражения идут денно и нощно.

- Но, причем здесь я, на то есть чекисты, милиция.

- Тебе не хуже меня известно, что все они куплены и перекуплены. Они

давно уже служат не мне, а тому, кто больше дал, а народ задыхается в

объятьях кровососов.

- А вам не, кажется, мамаша, что народу это нравиться.

- Да ты, я смотрю, умник, вот из-за таких умников меня скоро

перестанут узнавать.

- Не сердитесь мамаша, просто я не хочу никого убивать, не

плотницкое это дело. Хотите чаю?

- Сам пей свой чай, - сорвалась на крик Родина-Мать. - Может хозяин

еще и сахарку подбросит, если хорошо будешь себя вести.

Она вышла вон, и в сердцах выстрелила дверью. Но выстрел ее

пришелся мимо цели, сахар у Петра имелся свой.

Жара, наконец, отступила. Скандинавский циклон принес в

Подмосковье затяжные дожди. За городом сразу стало скучно и неуютно, и

Будылин перевез семью в московскую квартиру.

Владыка оказался человеком дела - Будылин получил заказ на

рекламную кампанию воды из святого источника. Учитывая рекомендации

иерарха, он решил остановиться на "былинном" варианте сценария.

Болезному Илье Муромцу "калики перехожие" приносят живую воду из

целебного источника, он обретает чудную силу, становится на ноги и

разбивает в пух и прах вражью силу. Сюжет подсказала ему Кристина,

которая всерьез заинтересовалась работой отца. Про себя она решила, что не

будет учиться на юриста, а посвятит себя пиару или журналистике или

литературе. Она все спрашивала отца, какими качествами должен обладать

рекламист, но ответы отца казались ей чересчур туманными и как-то не

убеждали.

- Ну, у него должен быть широкий кругозор, он должен знать

понемногу обо всем, но не зацикливаться на чем-то одном.

- Но ведь реклама же продукт, как хлеб или автомобиль и производить

его должен специалист.

- На месте пекаря или механика я бы обиделся. Реклама это не продукт,

а флюид или миазм мозга в зависимости от обстоятельств. А их автор должен

оставаться немного ребенком, чтобы получать удовольствие от игры, иначе

ему просто нечего делать в рекламном бизнесе, пусть идет в пекари или

механики и гордится своей работой.

- Выходит, ты еще не повзрослел?

- Увы, большинство людей рано или поздно взрослеет, и только очень

немногие остаются детьми на всю жизнь. Я наверно не из тех счастливцев.

- А Турист?

- Вот он, как раз из тех, но его, к счастью, не интересует рекламный

бизнес.

- А почему ты не хочешь его навестить?

- Хочу но, видишь, теперь дел невпроворот: вчера были съемки, на

завтра назначен мозговой штурм по поводу слоганов для паевого фонда.

- Тогда поедем сейчас.

- Мы даже не знаем, где его искать.

- В Белых Столбах.

- Хорошо поедем.

Белые Столбы оказались обычным дачным поселком, вроде

Кирсановки, а до психбольницы нужно было ехать еще километров десять.

Она помещалась в сером каменном здании старинной усадьбы. Попасть на

территорию дома скорби можно было только с разрешения администрации.

Будылин долго объяснял, кто он такой и зачем приехал, прежде чем ему

отказали в посещении больного. Пришлось связываться с отцом по

мобильнику, отец в свою очередь связался с каким-то известным психиатром,

и только тогда Будылину-младшему разрешили свидание с Туристом, но не

сразу, а после тихого часа. Дочь на территорию больницы не пустили, она

осталась в машине, а Будылину предложили подождать больного на скамейке

в парке.

На больного Турист совершенно не походил, он был аккуратно

подстрижен, гладко выбрит, свеж и бодр как никогда. Он очень обрадовался

приходу Будылина.

- Ну, вот и вы, - сказал он весело, - я знал, что вы ко мне придете. Но

только я у вас уже сниматься не могу, нам запрещено покидать территорию

больницы, для нашей же пользы, чтобы никто не обидел. Тут есть врач

Гольдман - очень строгий. Однажды во время прогулки я собрал грибы,

хорошие грибы - мы такие часто ели, когда работали на стройке возле

Торжка. Я хотел отнести их на кухню, но доктор отобрал у меня грибы и

выбросил. Он сказал, что они только с виду хорошие, а на самом деле

ядовитые, как люди, с которыми нам вредно общаться.

- Может быть он и прав, но ты расскажи, как тебе здесь.

- Совсем неплохо, кормят четыре раза в день, хлеба всегда достаточно,

и рыбу иногда дают. А мне больше и не надо, я к разносолам не привык.

- Не обижают тебя?

- Тут следят, чтобы никто никого не обижал. Здесь есть хорошие

мастерские и можно работать хоть каждый день, и деньги за работу

перечисляют на сберкнижку.

- Мы можем попробовать вызволить тебя отсюда, один человек обещал

помочь.

- Не стоит, я могу опять попасть в какую-нибудь неприятную историю,

и мне будет стыдно перед вами и перед этим человеком.

- Но ты же не поджигал детский дом и церковь?

- Нет, конечно, но может все-таки это случилось из-за меня. Однажды,

дело было еще в той лечебнице, несколько больных решили бежать на волю.

Сделать это было нетрудно, потому что весь забор был в дырах. Эта

лечебница находилась в довольно глухом месте, с одной стороны деревня и

поле, а с другой лес. Если бы мы пошли через деревню, нас бы тут же

задержали, а дорога через лес была известна только мне, потому что я там

недалеко строил мост через реку. Мы взяли на кухне хлеба и картошки и

ушли в лес. Мы зашли далеко и потеряли дорогу и решили переночевать, а

утром идти опять. Все наелись и уснули, а мне не спалось, и я бродил по

лесу, пока не заблудился. Их нашли на следующее утро, и вернули в

больницу, а меня нет. Выходит, что я их бросил, и теперь мне видно суждено

было вернуться к ним. А вы там и без меня обойдетесь. Так что, как

говорится, не поминайте лихом.

- Ладно, - сказал Будылин, и, сунув в руки Туристу пакет с пряниками,

единственным гостинцем, которым Кристине удалось разжиться в местной

лавчонке, пошел к машине.

- Как он? - спросила Кристина? Ему плохо?

- Ему хорошо, - сказал Будылин. - Здесь кормят четыре раза в день.

- Пап, а для того, чтобы сочинять романы, тоже нужно уметь играть?

- А как же! Достоевский играл в рулетку, Некрасов в карты, а Толстой в

землепашца. И все они коллекционировали чужие истории - это ведь тоже

игра. Но самые интересные романы это те, которые пишутся в жизни, а не на

бумаге.

Сначала был извилистый сводчатый коридор, было темно, но Ирина

знала, что он непременно должен быть извилистым и сводчатым. По пути ей

встречались ярко светящиеся хвостатые существа, но она избегала

столкновений с ними. Впереди появилось сияние, пройдя сквозь круг света,

она оказалась над кромкой морского прибоя. Потом возник какой-то порт с

кораблями на рейде, далее тянулись контуры гор. Ирина никогда не видела

Акапулько ни по телевизору, ни в журналах, но почему-то была уверена, что

это именно Акапулько. Все было черно-белое, как в старом фильме.

Внезапно она почувствовала неясную опасность и стала набирать скорость.

Перед ее взором проносились воды, острова, города. Сияющие треугольники,

трапеции и круги водили вокруг нее хороводы. Тут и там вспыхивали

фейерверки из сверкающих точек. Она забиралась все выше и выше, пока не

почувствовала, что притяжение земли уже не властно над ней. "Это астрал",

- пронеслось в голове у Ирины и тут что-то теплое, и мохнатое плюхнулось

ей на колени.

31 марта 2012 г.

133

Оставить комментарий © Copyright Евпланов Андрей Яковлевич (evplanov@narod.ru) Обновлено: 20/04/2012. 356k. Статистика. Роман: Детектив Связаться с программистом сайта.