Коллекционеры

— Но дело вот в чем, — сказал Хорли, — они совсем друг друга не знали. Ничего друг о друге не слышали. Речь не о создателях. Речь исключительно о самой работе.

— А вы откуда знаете? — спросил Гринстед.

— От торговца, продавшего мне картину. Фолкондейл. Макс Фолкондейл.

— Надежный?

— Ну, в пределах допустимого, конечно, но он в любом случае ее продал. Он просто хотел рассказать эту историю.

Это было в декабре 1970 года, после ужина они разместились в Старшей комнате отдыха колледжа Хорли. Было холодно, а обед получился скудным и неважным, с каким-то ореховым пудингом на десерт, очень напоминающим мокрый цемент. Маленького огонька в камине хватало на то, чтобы согреть лежащий под ними ковер, а углы комнаты оставить в холоде. Больше тепла исходило от двух стандартных ламп по обе стороны очага. Компания была небольшая: библиотекарь, капеллан, двое молодых людей, имен которых, казалось, никто не знал, приглашенный профессор филологии и Гринстед, которого Хорли позвал на этот вечер. Пока остальные обсуждали европейскую политику, Хорли и Гринстед, пристроившись в темном конце дивана и соответственно в самом дальнем кресле, тихо говорили о попавшей к Хорли картине.

Гринстед отхлебнул бренди и заговорил:

— Ну, расскажите мне, что сказал Фолкондейл.

— Он рассказал мне историю, которую слышал от дочери художника. Леоноры Скиптон. Ее отец обычно писал пейзажи в своеобразной импрессионистской манере, ничего особо выдающегося, но весьма мило. Он очень редко писал портреты. Это совершенно не входило в его привычные обязанности. Фолкондейл понятия не имел, что эта за светловолосая молодая женщина, с необычайно двусмысленным выражением лица, позировала ему — в одно мгновение она выглядела холодной, презрительной, даже высокомерной, а в следующее вспыхивала каким-то потерянным, безнадёжным и все же до боли сексуальным томлением. Очень мощная картина.

— А что она делает?

— Стоит перед какими-то пыльными розовыми шторами, сложив руки перед собой, на ней темно-синяя блузка и бежевая юбка. Весьма простенько, очень скромно. Всё кроется в лице.

— Это не была его дочь — Леонора, я правильно понимаю? — спросил Гринстед.

— Нет. Дочь терпеть не могла эту картину — ненавидела ее. Она пришла в галерею Фолкондейла, чтобы установить подлинность, и сказала, что лучше бы ее сожгли сразу же, как написали. Больше она ничего не сказала. Возраст у нее просто невероятный — должно быть, лет сто. О, и он показал мне удивительное письмо…

— А что насчет остального?

— Ах. Маленькая бронзовая фигурка, около фута высотой. Своего рода французский символист, полагаю, так бы вы это назвали. Обезьяна или примат, я вечно забываю, в чем разница, сидит и протягивает лапу в мою сторону или, знаете, к фрукту какому-то или ещё чему. И с таким же выражением. Абсолютная дикая алчность и жестокость. Смотреть жутко на эту штуку — уверен, от такой любому станет не по себе. Но вылеплено отлично, знаете, каждый волосок, каждый маленький ноготок на месте, безупречно. А в теле такое напряжение и энергия — того и гляди набросится и выцарапает тебе глаза… Жуткая штуковина, честно. Но блестяще сделанная.

— И кто же ее сделал?

— Марк-Антуан Дюпар. Когда-нибудь слышали о нем?

— Вообще-то да. Второсортный символист, как вы выражаетесь. Крупный был тираж, этой бронзовой фигурки? Много их было?

— Я бы удивился, окажись там и другие. Экземпляр был один единственный.

— А хвост есть?

— Да, кажется, хвост был. Обернутый вокруг ног.

— Тогда это обезьяна.

— А, так вот в чем разница? Ну, значит, обезьяна.

Приглашенный профессор филологии с трудом поднялся на ноги, слегка покачиваясь.

— Доброй ночи, господа, — сказал он. — Очень приятный вечер. Большое спасибо. Не будет ли кто-то из вас так любезен… я забыл, где моя комната… я был бы очень благодарен проводнику или, по крайней мере, укажите мне направление…

На мгновение он чуть не лишился равновесия, схватившись рукой за каминную полку, чтобы не упасть. Один из молодых людей вскочил и предложил свою помощь. Капеллан встал, чтобы пожать профессору руку, библиотекарь последовал его примеру, и потребовалось не меньше двух минут, чтобы надеть на старика его пальто и увести из Старшей Комнаты Отдыха. Библиотекарь снова посмотрел на огонь.

— Может подбросить еще дровишко, как считаете? — спросил он, хотя явно думал, что это будет несусветной тратой.

— Похоже, эти бревна из можжевельника? — сказал Гринстед.

— Это, сэр, последняя крупная партия товара из лесного фонда колледжа в Уэльсе. Земля теперь продана, мне очень жаль это говорить.

Никто не произнес ни слова. Библиотекарь почти беззвучно вздохнул, вынул из корзины самое маленькое полено и подтолкнул к краю костра.

— Ну, мне нужно убедиться, что профессор нашел свою комнату, — сказал он. — Спокойной ночи, джентльмены.

Он вышел, и в комнате воцарилось молчание.

— Я тоже пойду, — помолчав, сказал старый капеллан. — Думаю, мне пора ехать. Спокойной ночи, Хорли. Спокойной ночи, сэр, — сказал он Гринстеду.

— Спокойной ночи, э-э… хм, — добавил он, обращаясь к оставшемуся парню, который встал, чтобы пожать ему руку, затем кивнул Хорли и Гринстеду и вышел вслед за стариком.

Хорли подошел поближе, чтобы бросить полено библиотекаря в огонь, и добавил еще одно из корзины, прежде чем занять кресло под стандартной лампой рядом с очагом.

— Присаживайтесь, — сказал он. — Чертовски холодно вдали от огня. Не удивительно, что Болтон не спешил сжигать еще одно полено. Этот колледж пронизан скупостью. Вы знаете, что телефонная система настолько стара, что, если портье физически не присутствует на самом коммутаторе, никто из нас не сможет позвонить?

— Удивительно, — сказал Гринстед.

Он сел на диван напротив и обвел взглядом стены, обшитые темными панелями, на которых висели пять или шесть портретов прежних руководителей или благотворителей.

— Не густо, правда? — сказал Хорли. — Миллеровский чертеж главной бухгалтерской книги не так уж плох, но все остальное… — он пренебрежительно махнул рукой.

— Вы рассказывали мне о бронзовой обезьяне, — сказал Гринстед.

— Обезьяна. Да. Ну, сама по себе она не стоила — да и не стоит — больших денег. Действительно, интересно. Нужно обладать специфическим вкусом, чтобы захотеть такую тварь, которая будет сидеть и с отвращением на морде смотреть на тебя. У Фолкондейла была копия оригинального экземпляра — год или два назад она была у него на руках и определенно выглядела безупречной. Модель Дюпарка, отлитую Барбидьеном, купил герцог Севрский, затем довольно быстро она прошла через множество рук, побывала на выставке парижской бронзы в Лондоне, была приобретена галереей Метерлинка и так далее. Всегда где-нибудь стояла и всегда в прекрасном состоянии. Странно было то, как часто и быстро ее продавали. Как будто людям не терпелось от нее избавиться. Впрочем, покупателей хватало.

— Зачем же они покупали такую жуткую вещь?

— Не могу вам сказать.

— А вы зачем купили?

— Ах, видите ли, я не покупал, и тут-то мы подошли к разгадке тайны. Похоже, что случайно, чисто случайно бронзовая фигурка и картина часто оказывались в одной коллекции. Кто-нибудь обязательно купит картину, а через несколько месяцев и бронзу, выставленную на аукцион. Или наоборот. Или купят одно, а потом получат другое в подарок, или выиграют в пари, или еще что-нибудь в этом роде. Без всякого на то намерения картина и бронза снова и снова оказывались в одной комнате. Первым это заметил Фолкондейл. Когда он рассказал мне об этом, я, разумеется, отнёсся скептически, но он вёл учетные записи. Постоянно следил. Я должен был признать, что тут что-то странное.

— Так кто же последним купил обезьяну?

— Человек, который задолжал мне немного. Шарпантье купил меццо-тинто, так и не заплатив. Адвокат догнал его, и взамен тот предложил обезьяну. По оценке Боннье, она стоила намного больше, чем он был должен, поэтому я взял ее. Тогда я даже не подозревал о существовании этой связи. Только на прошлой неделе, когда я купил картину, Фолкондейл мне рассказал.

— Вы уверены, что он ничего не выдумал?

— Абсолютно уверен. Этот бизнес продолжался еще до его рождения. Еще до того, как кто-то из нас родился.

— Вы что-то упоминули о письме.

— О да. У Фолкондейла было письмо — он дал мне его копию — от одной женщины из Москвы к дальнему родственнику в Лондоне. Какому-то мелкому аристократу. Написано по-французски, лет семьдесят назад, во всяком случае, до революции, о скандале в ее кругу общения. Муж ее друга был дипломатом, и он представлял Россию на каких-то переговорах высокого уровня в Париже, кто-то показал ему эту обезьяну, и она ему очень понравилась. Поэтому он сделал им предложение, и они его приняли, а бронза отправилась домой в Москву в его багаже. Его жена возненавидела ее, едва увидев, и сказала, чтобы он немедленно выкинул ее из дома. Она считала, что это воплощение чистого зла. Но муж твёрдо стоял на своем и отказывался от нее избавляться, поэтому жена посоветовалась со священником, чтобы он попытался изгнать зло. Он провел всю ночь в гостиной, где муж держал эту вещь, и молился и, знаете, что бы там ни происходило, когда жена спустилась утром, священник лежал на полу мертвый, с разбитой головой, а обезьяна стояла на буфете, вся в крови.

— Боже милостивый, — сказал Гринстед. — Кто же это сделал?

— Никто не знает. Муж, конечно, был очень потрясен, и когда полиция забрала фигурку в качестве вещественного доказательства, он не просил ее вернуть. Не нашлось никого, кто согласился бы взять за нее плату, поэтому через год или около того они выставили ее на аукцион, где ее купил коллекционер, который довольно быстро отдал ее в московскую галерею, где она оказалась в том же помещении, что и картина. Снова.

Гринстед допил остатки бренди.

— И теперь она у вас, — сказал он. — Они обе.

— Да, обе у меня.

— Вы собираетесь оставить их себе?

— Думаю, сделаю вот что, — сказал Хорли, — просто ради забавы перепишу свое завещание и оставлю картину этому колледжу, а обезьяну — Мертону.

Между Мертоном и колледжем Хорли существовало давнее соперничество.

Гринстед кивнул.

— Разумный план, — сказал он. — Могу я взглянуть на них?

— О, вы хотите посмотреть? — сказал Хорли с притворным удивлением. — Я даже обезьяну еще не распаковал. Она пришла сегодня утром.

— Ну что ж, пойдем и распакуем, — сказал Гринстед. — В этой комнате становится все холоднее и холоднее.

Когда они направлялись в комнату Хорли, во дворе уже накрапывал мелкий ледяной дождь. В старых зданиях горели только два окна, и когда Гринстед оглянулся, одно из них погасло.

— А кто этот парень, который задолжал вам деньги за меццо-тинто? — спросил Гринстед.

— Рейнсфорд. Я всегда сомневался, можно ли ему верить. Вы его знаете?

— Однажды я купил у него рисунок. Вернэ. Это оказалось подделка.

Они поднялись по лестнице в комнату Хорли. Лампа стояла на таймере, и за то время, когда Хорли возился с ключами, уже погасла.

— Ну и скряги, — сказал он. — Что им стоит дать нам лишние тридцать секунд света? В любом случае, — он открыл дверь и отступил назад, — добро пожаловать в самую теплую комнату в здании.

— Боже мой, даже слишком, — сказал Гринстед.

Было очень жарко. Настоящая духота. Газовый камин горел яростно, тяжелые шторы плотно задернуты, не пропуская сквозняка, а от электрического камина со всеми тремя решетками, горящими красным, исходил запах жареной пыли. Гринстед тут же снял пальто.

Хорли суетился вокруг, вешая халат, бросая ключи на стол, доставая бокалы с вином, убирая книги со стола рядом с диваном, включая лампу.

— Возможно, мы могли бы немного сэкономить, — сказал он и выключил одну из электрических решеток камина.

— Мне определенно хватит, чтобы согреться. Так вот как вы живете, Хорли, — при температуре турецкой бани?

— Просто чтобы позлить их. Мне нравится представлять себе выражение лица казначея, когда он видит счета за коммунальные услуги. Красное?

— Тогда дерзайте. Мне стакан поменьше. А где же сама картина?

— Всему свое время, — немного игриво сказал Хорли. Гринстед сел подальше от газового камина и взял протянутый Хорли стакан. Вино было кислым и неприятным, но то вино, которое они пили за обедом, было не лучше.

— А помните ли первую картину, которую купили? — спросил Гринстед.

Хорли наклонил абажур так, чтобы он четко освещал стоящий напротив стол.

— Да, конечно, — сказал он. — Это была грязная открытка. Я купил ее в Египте во время национальной службы. Я хранил ее целую неделю, а потом мне стало немного стыдно, и я ее выбросил. Я о том, что композиция была жалкой. По правде, я никогда о ней не жалел.

— Начало большой карьеры.

— Ну, вот и она, как бы ее ни звали, невероятная женщина…

На столе, на небольшом мольберте стояла картина, маленькая, не больше пятнадцати дюймов в высоту и двенадцати в ширину. Хорли снял черную бархатную ткань с глупым узором, на который Гринстед не обратил никакого внимания. Картина, написанная маслом на холсте, в красивой позолоченной раме, светилась в свете лампы так, словно на ней был распустившийся цветок. Молодая женщина скромно стояла, сложив руки, слегка наклонив голову, ее светлые вьющиеся волосы были свободно стянуты красной лентой на затылке. Гринстеда устремил взгляд к изображенному на картине лицу, и Хорли с удивлением почувствовал напряжение, пока не вспомнил, что этот человек, в конце концов, коллекционер. Но тут было что-то большее, чем любопытство знатока: оно было диким. Гринстед выдвинул подбородок — Хорли увидел, как он напрягся, — а губы растянулись, обнажив сжатые зубы.

— Вы… э-э… видели ее раньше? — спросил Хорли.

— Да. Я знаю, кто она.

— Господи. Откуда вы ее знаете?

— Мы были любовниками.

— Да ладно вам, — сказал Хорли. — И как же ее зовут?

— Мариса Ван Зи.

Гринстед не сводил глаз с лица молодой женщины. Когда Хорли проследил за взглядом мужчины, на нарисованном лице, казалось, появился проблеск еще одного скрытого выражения: где-то в уголках глаз и рта модели промелькнула незаметная триумфальная улыбка, хотя он не мог уловить, когда именно.

— Но, Гринстед, этой картине семьдесят лет — вероятно, около восьмидесяти! Вы верно шутите… Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать, что знал ее и что какое-то время мы были любовниками. Она была самой прекрасной женщиной, которую я когда-либо знал.

— Что, после того, как она уже постарела? Вы это имели ввиду? Да будет вам, старик! Ради Бога, я знаю, что мы уже порядочно выпили…

— Это было совсем нечестно. Это было отвратительно, Хорли. Не понимаю, почему бы не вылить всё в этом погребе в канаву и не обновить его. А кто ваш винодел?

— Лепсон… но…

Хорли опустил подбородок и проморгался, словно пытаясь продрать глаза. Он сунул руку под куртку и хорошенько почесался.

— Что с вами? — спросил Гринстед.

— Зуд. Сводит меня с ума.

Хорли уже несколько минут терпел, но больше не мог сдерживаться. Он опять моргнул. Он сознавал, что не настолько трезв, как хотелось бы.

— Извините, Гринстед, — сказал он. — Я… я не знаю, что сказать.

— Ничего. Ничего не говорите. Я знаю эту картину уже полжизни и очень благодарен вам, Хорли, честное слово.

— Значит, вы знали о ней?

— Я видел, как Скиптон ее рисовал.

— А про обезьяну и прочее?

— Да, я знаю эту историю. Я слышал ее уже дюжину раз, и все они враки. Я познакомился с Марисой Ван Зи в студии Скиптона, когда ей было восемнадцать, а я был лет на пять старше. Я увидел в ней что-то такое, чего вы и представить себе не можете.

— И что же это?

— Она пришла из другого мира.

Электрический камин щелкнул, когда выключенный бар неохотно приспособился к новой температуре. Мягкий рев и потрескивание газового камина были единственным посторонним звуком, хотя Хорли показалось, что он слышит биение собственного сердца. Зуд становился невыносимым.

— Вы, конечно же, выражаетесь фигурально, — сказал он. — Говоря, что знаете ее, и все такое. Я имею в виду, понимаете, восемьдесят лет — вы, должно быть, примерно моего возраста, а я не… я боюсь, я совсем не понимаю вас. И о чем вы говорите? Другой мир?

— Есть множество миров, Хорли, множество вселенных, их бесконечное множество, и ни один из них не знает о существовании другого. За исключением того, что в крайне редких случаях между одним миром и другим возникает разрыв. Небольшая трещина. Через них проскальзывают вещи. Как только вы это осознаете, сможете найти вещи, которые родом не отсюда. Они как будто пестрят другим цветом. Тот маленький стеклянный слоненок на полке — я полагаю, из Ассирии, как вам сказали, я прав?

— Да, так и есть.

— Ну, это не так. Его сделали в другом мире. Я не могу сказать вам, в каком из них, я просто вижу, что в другом.

— Понятно… — сказал Хорли. — Это Скриптон познакомил вас с молодой женщиной? — спросил он с тревогой. У него перехватило дыхание, как после пробежки.

— Из-за того, что я работал на старого Гарнье. Бертрана — торговца, а не его брата Франсуа. Мне пришлось позвонить Скиптону по небольшому вопросу, и там была она. Одно мгновение. Я понял, что она из другого мира, и она поняла, что я это знаю.

— Другой мир… Да, конечно. Как она попала сюда, в этот мир? На летающей тарелке?

Гринстед посмотрел на него, и Хорли вздрогнул.

— Я серьезно, — сказал Гринстед. — Не издевайтесь.

— Нет, нет… нет, правда нет. Я, я, я, я, просто, все это чуждо мне. Вам, должно быть, виднее?

— Да, я действительно это вижу. Совершенно разумная точка зрения. Ну, теоретически, все эти миры недостижимы. Против физики не пойти. На практике вся структура…текучая. Например, вещи собирают и кладут на подоконник, который лишь один раз, ненадолго, открывается в другой мир; кто-то, проходя мимо, заинтересуется и снова уйдет, а потом никогда больше не обнаружит его. Ваш маленький стеклянный слоненок, Мариса Ван Зи, здесь черный дрозд, там расписание автобусов… Воображаемая подруга у маленького мальчика — они играют вместе часами: шепчут секреты, клянутся в вечной любви, играют в короля и королеву… Но она не воображаемая, она проходит сквозь щель в стене за оранжереей, и однажды он обнаружит, что кто-то починил стену и она пропала навсегда. Или тот дом, который вы видели из окна вагона, тот маленький проблеск идеального дома, вы снова и снова совершаете одно и то же путешествие, но никогда больше не увидите его. Ну, вот что происходит: бесконечное число миров и тысяча и одна маленькая прореха в ткани.

— А эти другие миры — они все такие же, как этот?

— Нет. Некоторые из них совсем, как наш, за исключением одной детали. Представьте себе, например, мир, подобный нашему, но где каждого человека сопровождает дух в облике животного. Своего рода визуальный духовный проводник, животный тотем и тому подобное. Часть их самих, но отдельно. К примеру.

Хорли посмотрел на картину и вытер пот со лба.

— Я не уверен, что смогу это сделать. Представить это. Сколько вы…?

— Сколько мы были вместе? Меньше месяца. Были вещи, о которых она не хотела мне рассказывать. У меня сложилось впечатление о высокой политике, о важных переговорах, о дипломатических секретах, но я уважал ее благоразумие. А в это время Скиптон рисовал эту картину.

Хорли снова почесался и тяжело вздохнул.

— Но, Гринстед, — сказал он, — это было восемьдесят лет назад, а вам и пятидесяти нет. Я все еще не могу понять, как вы с этим связаны. Вы говорите о себе или о ком-то другом? Это что, выдумка?

— Это правда. Это случилось со мной. В разных мирах время течет по-разному. Может быть, с одной стороны, это и было восемьдесят лет назад, но не всегда все складывается так гладко.

— Так… — Хорли небрежно помахал рукой в воздухе, словно пытаясь поймать летящую пылинку. — Значит, вы с Марисой пришли из одного мира?

— Я этого не говорил.

— Нет, конечно же, нет. Гринстед, как…

Хорли попытался вспомнить, как Гринстед оказался на этом вечере. Должно быть, он пригласил его, так как тот был одним из посетителей колледжа; но откуда он вообще знал этого человека? Это полностью ускользнуло от него.

— Должно быть, я пьян, — заявил он с предельной ясностью.

— Вы будете распаковывать обезьяну?

— О, Боже, да, обезьяна… Лучше достать это маленькое животное из коробки. Не вставайте.

Хорли встал, слегка пошатываясь и вытащил из-под стола деревянный ящик. Он был надежно закреплён гвоздями и тяжелой металлической лентой.

— Эти гвозди совсем заржавели, — сказал Гринстед. — Надо осторожно вынуть их.

Хорли рылся в ящике письменного стола.

— Вот и мы, — сказал он, поднимая плоскогубцы.

— Вам нужно что-то получше. Подходящий гвоздодёр.

— Нет, все в порядке. Уже десятки коробок ими открывал.

Он просунул нос плоскогубцев под металлическую ленту, несколько раз прокрутил и попытался оттянуть ее, но безуспешно. Затем он атаковал головку гвоздя, не сумев даже ухватиться за нее.

— Отвертка, — сказал он. — В ящике, Гринстед, будьте так добры.

Гринстед поставил стакан на пол и подошел к комоду, чтобы посмотреть содержимое. В нем лежала одна отвертка, головка которой была потертой и закругленной. Хорли взял ее и с силой просунул под ленту, задрав так сильно, что лезвие отвертки погнулось. Гринстед снова сел и стал наблюдать. Затем Хорли попытался воткнуть лезвие отвертки под крышку и несколько раз промахнулся, но в конце концов сумел приподнять ее. Дерево треснуло, но только в одном месте. Хорли встал, чтобы снять куртку. Он весь вспотел, а на лице у него, казалось, проступила сыпь.

— Молоток, — сказал он, — вот что нам нужно.

— Вы решили разломать его полностью?

— Нет, нет, подцепить, ну вы знаете, головку гвоздя зубцем. Приподнять их. Не знаю, почему я не подумал об этом раньше.

В ящике стола лежал молоток. Хорли надул щеки, ухватился зубцем и после больших усилий сумел наполовину вытащить один из гвоздей. Гринстед внимательно наблюдал за ним.

— Вот видите! Простая настойчивость. Только и всего, — сказал Хорли.

— Конечно.

— Сейчас все будет готово.

— Вы уже почти закончили.

— Безусловно.

Он продолжал колотить, дергать на принципе рычага и наконец сумел открутить металлические ленты по верхнему краю… Он остановился, тяжело дыша. Его дыхание с хрипом вырывалось из горла.

— Гринстед, не могли бы вы закончить с этим? — сказал он. — Я не уверен, что…

Гринстед взял молоток и вытащил оставшиеся гвозди. Это заняло всего минуту. Он снял крышку с коробки и отложил ее в сторону, а затем опустил руку в кучу мятой бумаги и опилок, под которыми была бронза.

— Вот она, — сказал он.

Он достал ее и развернул последний слой папиросной бумаги, затем поставил обезьяну на стол рядом с картиной. Она была такой же отвратительной, какой он её помнил. Он повернулся к Хорли, лицо которого выразило ужас.

— Хорли? Уверен, вы не впервые ее видите…

— Нет, не в том дело… — Хорли пошатнулся, ухватившись за стол. Картина покачивалась на мольберте. — Гринстед, я не очень хорошо себя чувствую… О Боже…

Спотыкаясь, он направился в спальню и распахнул дверь как раз вовремя, чтобы его вырвало прямо в раковину. Он стал дышать громче, пронзительнее и с большим усилием. Было похоже на очень сильный приступ астмы.

Гринстед встал и посмотрел на часы. Было уже около часа ночи.

— Хорли? С вами все в порядке?

У Хорли перехватило дыхание.

— Не могу дышать, — выдавил он наконец.

— Давайте я вызову скорую. Вам, кажется, совсем нехорошо.

— Нет… после полуночи отсюда не позвонить — портье не работает… Боже…

Его опять тошнило.

— Идите в сторожку, — пробормотал он. — Позвоните кому-нибудь… Гринстед, мне страшно…

— Я постараюсь как можно скорее.

Гринстед нажал выключатель на лестничной площадке. Свет погас прежде, чем он спустился к подножию лестницы. Он встал в дверях и закурил. Дождь прекратился, но влага в воздухе собиралась в густой туман, в котором, казалось, растворялись здания; за темной крышей часовни воздух был насыщен мягким оранжевым свечением с улицы снаружи. Где-то вдалеке тихо затрещал механизм, и колокол часовни ударил один раз.

Гринстед докурил оставшуюся сигарету и вернулся наверх. Он задержал дыхание и заглянул в спальню. Хорли был мертв. Он захлопнул дверь и повернулся обратно.

Оглядевшись в поисках чего-нибудь, куда можно уместить картину, он заметил портфель Хорли, набитый книгами и бумагами, который лежал на боку под столом. Гринстед вытряхнул его содержимое на пол и обнаружил, что при небольшом усилии картина как раз войдёт туда; было бы жаль вырезать ее из рамы, которая очень хорошо подходила к ней.

Потом он взял карандаш со стола и начал перебирать связку ключей, пока не нашел тот самый, которым Хорли открывал садовую дверь, когда впускал их в колледж. Используя носовой платок, чтобы не оставлять отпечатков пальцев на остальной связке, он снял садовый ключ и положил в карман.

Он огляделся. Здесь не было никаких следов преступления, ведь, в конце концов, это никакое не преступление. Двое мужчин пришли выпить и посмотреть на бронзовую фигурку, которая, очевидно, лежала в коробке (Гринстед поднял опилки и бросил их на колени обезьяны), гость ушел, другой, сраженный неким пищевым отравлением, не имея возможности позвонить, умер в своей спальне.

Он вышел очень тихо, неся портфель. Не было никакой необходимости брать с собой обезьяну: в свое время она сама придет к нему. Миновав двор, он вошёл в сад и вышел. Снова запер за собой дверь и сквозь ледяной туман направился к своему отелю.

Когда он свернул на Хай-стрит, мимо него на большой скорости пронеслось такси и сбило его. В своем темном пальто он был практически неразличим, и ему следовало бы остановиться, убедившись, что дорога свободна, но таксист должен был ехать медленнее, так как видимость была очень ограниченной. Позже суд пришел к выводу, что они оба были виноваты. Портфель вылетел из рук Гринстеда и упал на тротуар спустя мгновение после того, как его голова коснулась дороги. Он умер на месте.

— Анафилактический шок, — сказал казначей капеллану, когда несколько дней спустя они стояли в комнате Хорли.

— А что это такое?

— Когда съел что-то, на что у тебя аллергия. Довольно часто — орехи. Видимо, именно это его и погубило.

— Может, это вкусный ореховый пудинг от шеф-повара, который мы ели в тот вечер?

— Даже не знаю. В тот вечер я не ужинал. Возможно ли, что… Ну, теперь уже слишком поздно что-то менять.

— Но разве можно не знать об аллергии на орехи?

— Так иногда бывает. Вы узнаете, только когда эта штука начинает проявляться, это может произойти сразу или занять пару часов, тогда у вас есть только несколько минут.

— Бедняга, — сказал капеллан. — Полагаю, к тому времени его гость уже ушел.

Казначей искоса взглянул на своего коллегу, который печально смотрел на бронзовую обезьяну.

— Мы можем только предполагать, — сказал он.

— А что насчет его имущества? У него ужасно много картин и всяких других вещей.

— Нам придется провести инвентаризацию. Похоже, у него не было семьи, кроме незамужней сестры, и я понятия не имею, оставил ли он завещание. Работы предстоит много.

— А что вы несете, Чарльз? Что в этой посылке? Какие-то его вещи?

— Ну что ж, — сказал казначей. — Это очень странно. Кажется, в ту же ночь на Хай-стрит сбили парня — вы помните, какой был туман?

— Да, верно. Страшный.

— Этот парень был гостем Хорли. Я не сомневаюсь, что это был он. И убит сразу же.

— Нет! Оба умерли в одну и ту же ночь?

— И он, кажется, нес портфель Хорли с этой картиной. — Он вынул картину из коричневого бумажного пакета и поставил ее на маленький мольберт рядом с обезьяной. — Ну и что вы об этом думаете, Эрик?

Капеллан широко распахнул старые бледно-голубые глаза.

— Невероятно! Вы считаете, Хорли только что отдал ему картину? Или, может быть, продал ее ему? Какая трагичная история!

— Если бы он ее продал, то остался бы чек или что-то такое, но мы его не нашли. Поскольку нет никаких доказательств, что она принадлежала другому человеку, мы должны предположить, что владельцем был Хорли. Все это мы включим в инвентарь.

— Какая прелестная девушка! Вы знаете, кто она?

— Понятия не имею, — ответил казначей, — но она выглядит чрезвычайно довольной собой.