Колодец старого волхва

Глава 5

Старый волхв Обережа жил в детинце, поблизости от деревянной церкви, как ни досадно было епископу Никите такое соседство. Когда шесть лет назад князь созывал и собирал людей для заселения вновь основанного города, Обережа пришел сам, незваный. Люди вырыли старику землянку, и он стал тихо жить в ней, помогая людям целебными травами, заговорами, советами. Он указал место, пригодное для рытья колодца, и сам поселился возле него. Источники издавна почитались славянами, и в Белгороде, где не было святилища, все пестрое население дружно признало колодец главным священным местом. Обережа сам возвел над драгоценным источником высокий дубовый сруб под двускатной крышей, прикрывавшей ворот, вырезал на них волшебные знаки воды и небесного огня. Вскоре детинец оброс посадом, в Окольном городе были свои источники воды, но колодец Обережи почитали и приходили к нему в особо важных случаях – за водой для умывания невесты или обмывания покойника, для приготовления настоя или отвара целебных трав. Приходя к волхву за советом, белогородцы бросали в колодец мелкие монетки, бусины. Девушки весной кидали в него украшения, прося у богов хорошего жениха

– А отчего у тебя, волхве, такой глубокий колодец? – бывало, спрашивали у Обережи. – Разве ближе нет воды?

– Оттого глубок мой колодец, что глубока земля наша матушка, – отвечал Обережа. – Велика ее сила, богатства ее немеряны – сколько ни черпать их, вовек не вычерпаешь.

Когда несколько лет спустя в Белгороде появился епископ Никита, он сперва потребовал изгнания волхва. Но белгородцы дружно вступились за Обережу. Они помнили, что первым открыл воду в детинце именно он, и от хранителя священного колодца зависело в их глазах благополучие всего города. Тысяцкий Вышеня и сам так думал, а князь Владимир, к которому епископ воззвал о помощи, велел оставить волхва в покое: тот хорошо лечил белгородскую дружину и воодушевлял жителей города-щита на упорную борьбу со степняками. Тех служителей древних богов, кто не противился его делам, Владимир-Солнышко не считал своими врагами. И Обережа остался жить в детинце возле колодца, в нескольких десятках шагов от нового двора епископа Никиты. Епископ быстро выстроил деревянную церковь в честь святых апостолов, и Белгород процветал, охраняемый крестом и священным колодцем

На третий день после того, как в овраге открыли печенегову могилу, с десяток жителей Окольного города пришли рано поутру на двор к Обереже. Привел их Шумила – кузнец меньше всех прочих был склонен признавать нового Бога. Тысяцкий терпел его только за то, что в вечно беспокойной степи умелый оружейник был важнее, чем иной усердный христианин, каких, по правде сказать, водилось немного, и то больше среди купцов и бояр.

– Помоги, старче! – кланяясь низко, как не кланялся и тысяцкому, принялся от всех просить Шумила. – Детей наших мучат всяку ночь Намной и Полуночница, бабы не спят от страху, от печенежского упыря! Помоги беду прогнать!

– Слышал я про беду вашу, – Обережа кивнул. – Печенега, говорите, в овраге нашли схороненного?

– Нашли, нашли печенега! – на разные голоса подтвердили белгородцы. – С конем, и с оружием!

– С конем, говорите? Стало быть, погребен со всей честью?

– Погребен-то погребен, а мы его потревожили! Болгарин-то свое над ним помолил, да вишь – бродит по ночам нечистый дух, нет покою! Как бы он теперь не наделал бед!

– Не наделает, – успокаивающе сказал Обережа и поднялся, взял свой высокий посох с медвежьей головой, прислоненный к стене дома. – Подите скажите по улицам, чтоб собрали какого ни есть угощенья и несли к яругу. Я и сам сей же час иду.

Скоро встревоженные женщины потянулись с улиц детинца и Окольного города за ворота к оврагу. Каждая несла с собой лепешку, или каши в плошке, или молока в горшочке, или репу. Не жаль было отдать даже весь свой небогатый обед, лишь бы откупиться от грозящего зла.

Приметив эти приготовления, сам епископ Никита явился в гридницу к тысяцкому.

– Погляди, воеводо, на город твой! – воззвал он к Вышене. – Старый обояльник, что твоим попущением в детинце живет, бесовское волхованье затеял! Отвращает он народ от правой веры! А ты глядишь только, как он весь город за собою в бездну влечет!

– Не страшай меня, отче! – с неудовольствием отозвался тысяцкий. Ему было неприятно ссориться с епископом.

– Ведун-то вас не обидел – дорогу дал, вперед пустил! – смело вступила в беседу боярыня Зорислава. Она не одобряла привода на Русь чужого бога и не скрывала этого. – Вы над костями теми свою службу отслужили, а мертвеца не уняли – весь посад теперь дрожмя дрожит!

– Тьма бесовская в их душах дрожит! – одарив боярыню злобным взглядом, епископ снова обратился к тысяцкому. – А крест Господен тому злому духу путь затворил!

– Бабам посадским поди расскажи! – снова ответила ему боярыня Зорислава. Тысяцкий молчал, предоставив жене спорить с епископом. – Мы уж им говорили, да они не поверили! А люди работать не могут со страху. Что же, анделы твои придут на вал землю возить!

– Вот воротится князь… – начал епископ, но не кончил, гневно стукнул посохом и вышел вон из гридницы. Ему самому было досадно, что во всех спорах приходится ссылаться на князя, а старого бесомольца люди слушаются, как родного отца.

Дослушав спор матери с епископом, Сияна тихонько кликнула сенную девушку и велела ей взять чего получше со стола – мяса или пирога – и тоже отнести к оврагу.

– Только чтобы Иоанн не видал, – шепотом добавила она.

Девушка знала, что за помощь Обереже Иоанн стал бы укорять ее, но и она сама, вместе с младшими сестрами и сенными девушками, вздрагивала с приходом темноты от каждого шороха – так и казалось, что страшный печенежский мертвец крадется из мрака.

Со всех улиц народ сбегался посмотреть, как Обережа будет прогонять враждебный дух; всем было и страшно, и любопытно. Работники на валу перестали копать и таскать и тоже смотрели, опираясь на лопаты или держась за веревки волокуш.

Могилу печенега снова открыли. Обережа с тихим приговором уложил кости в могиле так, как им и положено лежать, оружие вынул из ямы, а вместо него положил принесенные женщинами угощенья. Сверху он накрыл могилу широкой доской, а на доске начертил угольком охранительные знаки, замыкающие мертвецу путь в белый свет. После он велел белогородцам засыпать могилу землей и развести сверху большой костер.

В толпе со всеми стояла и Живуля. Ей было страшно оказаться так близко от печенеговой могилы, но хотелось своими глазами увидеть, как Обережа загородит ему путь. Кто-то бережно обнял ее сзади за плечи; Живуля тихо вздрогнула от неожиданности, обернулась и увидела Галченю.

– Смотри, что я тебе принес, – тихо, стараясь не привлекать ничьего внимания, прошептал он и показал девушке кремневую «громовую стрелку», Перунов оберег от нечисти. – Возьми, и никакой тебя мертвец не тронет.

Галченя видел, как Живуля напугана, и хотел ее ободрить, но в глубине души побаивался: не оттолкнет ли она его, все-таки он ей неровня. Но Живуля благодарно улыбнулась в ответ.

– Спасибо, – прошептала она и взяла из его ладони кремневую стрелку. Камешек был теплым от его рук, и Живуле показалось, что в этом осколке кремня живет и дышит часть благодетельной силы самого Перуна-Громовика. Невелика драгоценность – кусок кремня, но Живуле так дорога была забота Галчени, так порадовал ее этот скромный подарок, что весь ее страх перед мертвецом прошел.

– Поди от нас, черен чуж человек, в степи широкие, в степи далекие, в края печенежские, откуда родом ты, там тебе и место! – говорил тем временем Обережа, обходя костер кругом и поводя перед огнем своим можжевеловым посохом. Чернава тихо повторяла речи волхва по-печенежски, чтобы дух мертвеца лучше понял. – Назад не оглядывайся, в стороны не поворачивайся, своего коня седлай, в свою сторону поезжай, где деды твои теперь живут, там тебе и житье!

Оружие из могилы Обережа унес к себе, успокоенные белогородцы снова принялись за работу. Только Чернава до самого вечера сидела над кострищем, грустно покачивая головой и тихо бормоча что-то по-печенежски.

На другой день работа на валу продолжалась. Людское движение переместилось в сторону, белогородцы брали землю из других оврагов, обходя подальше черное кострище над могилой печенега. И все же, несмотря на старания волхва, они не избавились от опасений полностью. То, что печенежского мертвеца нашли так близко от города, да еще и в тревожный месяц травень, всем представлялось дурным, угрожающим предзнаменованием.

Поодаль от стен, на месте маленького белгородского жальника, тоже копошился народ – по большей части женщины, старики и старухи, дети и подростки. В эти дни, когда на полях появились первые ростки ячменя и пшеницы, нивам была особенно важна благосклонность небес. Кого еще просить о помощи, как не предков, живущих ныне в Верхнем Небе, где Сварог хранит запасы небесной влаги? Поэтому на дни появления ростков приходился второй после Радуницы срок весеннего поминания умерших. Те, кто за недолгие годы существования Белгорода успел похоронить здесь кого-то из родичей, теперь пришли на могилы с угощениями-жертвами и плакали, причитали, бились о землю, словно хотели достучаться в эту дверь, навсегда закрывшуюся за их близкими.

Женщина во вдовьем темном повое припадала к земле, как березка под жестокими порывами бури, ударялась лбом о траву, заходилась отчаянным криком, словно муж ее ушел в Сварожьи луга только вчера, а не пять лет назад. Но пусть же он видит, слышит, как убиваются по нем жена и сын, пусть знает, как им без него тяжело, и не оставит их без помощи. Мальчик лет восьми хмурился, слушая материнские причитания. Его тоже тянуло заплакать, но он крепился – ведь теперь он единственный в семье мужчина, одна опора матери.

Крики и слезные вопли причитальниц долетали до работавших возле валов. Мужики оглядывались, недовольно крутили головами. После недавних страхов из-за печенежского мертвеца слушать оклич покойных было неприятно – смерть снова напоминала о себе.

Старший городник Надежа с утра по обыкновению был на крепостной стене, наблюдая за работами. Медвянка увязалась за отцом и прогуливалась от одной скважни к другой, оглядывая окрестности. Вид, открывавшийся с огромной высоты белгородских стен, никогда не мог прискучить. Должно быть, сами боги из своих небесных палат вот так же видят землю, неоглядно-широко раскинувщуюся внизу. Яркая зелень луговины с черными, белыми, бурыми пятнами пасущихся белгородских коров, блестящая под солнцем вода Рупины, чистое голубое небо – это было всегда, но человеческий взор не устает любоваться красой Матери-Земли. В ясный день с заборола было видно далеко-далеко, на востоке можно было разглядеть блеск широко разлившегося Днепра. Медвянка уверяла, что видит и саму киевскую Гору, но Надежа ей не верил – ведь до Киева отсюда целых восемнадцать верст.

Но сегодня Медвянке было невесело – она не любила погребальных причитаний, ее жизнерадостному нраву были противны упоминания о смерти и горести, так не вязавшиеся со светом и свежестью весны. Слушая рыдания, долетавшие до заборола с жальника, она пожалела, что не осталась дома.

У надворотной башни мелькнуло что-то красное. – Ой, горюшко мое! – в притворной досаде воскликнула Медвянка, разглядев издалека знакомо развевающийся плащ. – Опять Явор идет! Идет, страхолюдина! Куда ни пойду – он тут как тут, за мною следом! Хоть в погреб прячься и со двора вовсе не ходи!

– А что ты на него так ополчилась? – спросил Надежа. – Чем он тебе не хорош? Тысяцкий его жалует, глядишь, и сотником будет.

Но Медвянка была непреклонна и со смехом мотала головой. – Да куда ему в сотники – с таким-то носом!

Надежа неодобрительно покачал головой. Выдавать силой было противно воле богов, да и не смог бы такой любящий отец, как Надежа, в чем-то принуждать свою дочку. Не теряя надежды убедить не в меру разборчивую девицу, что лучше Явора ей жениха не найти, городник раз за разом заводил с ней разговор об этом.

Повернувшись, чтобы поздороваться с Явором, Надежа вдруг увидел, что к нему приближается еще один знакомец – Добыча. Нетрудно было догадаться, чего он хочет, и эта встреча вовсе не обрадовала старшего городника.

– Уж прости, друже, что от работы тебя отрываю, – с непривычным подобострастием заговорил Добыча, поздоровавшись и даже поклонясь. – Сам знаю, как досадно, когда дело стоит – мне ли не знать! О том и хочу тебе челом бить – отпустил бы ты с вала моих людей! А я тебе тоже удружу по-соседски – свинью утром забили…

– Слышал я, слышал, как свинья твоя визжала! – Надежа усмехнулся, понимая, куда клонит старший замочник. – А печенегов не хочешь ли свининкой угостить? Да они, говорят, до нее не охочи.

Медвянка тем временем отбежала по стене подальше и притворилась, будто наблюдает за женщинами на жальнике и знать не знает никаких десятников со сломанными носами. В последние дни она сомневалась, не слишком ли сильно одолжила Явора подаренным платочком, и решила держаться с ним построже и попрохладней.

Поклонясь Надеже, Явор подошел к ней.

– А ты что же, душа-девица, родичам пирогов не печешь? – спросил он, поздоровавшись.

– А моих тут нет никого, – беспечно ответила Медвянка. – У меня деды-бабки под Вышгородом схоронены. А пока в Белгороде живем, у нас никто не помер, только дядька, материн брат, да и он не здесь… А ты-то чего по стене гуляешь? Или тебе службы мало? Так пошел бы людям помог, – Медвянка насмешливо кивнула вниз, где Громча и Сполох вдвоем тащили волокушу с землей. – Что же твоей силе зазря пропадать?

– Моя-то сила не пропадет, у меня дело иное, – сдержанно ответил Явор и замолчал.

Этими словами Медвянка напомнила ему самые горькие обиды, самый тяжкий день, когда он готов был бежать от нее хоть в чудской поход. Но она была слишком хороша, красота ее слишком влекла, делала незначительной и боязнь отказа, и опасность новых насмешек. Явор помнил, как она смехом отвечала на его слова о любви, но теперь у него был ее платок – знак приязни, повод к надежде. И в прошлые годы – на весенних игрищах в роще, на зимних посиделках у боярыни Зориславы – Медвянка играла с ним, что-то недосказанно обещала лукаво-ласковыми взорами, но потом ускользала, как белка, ничего не позволяя и оставляя в той же растерянности. Явора измучило это метанье, и история с чудским походом истощила его терпенье. Подаренный платочек сильнее, чем все прежнее, повеял на него теплым ветром надежды, и Явор устремился вперед, не в силах больше ждать и мучаться сомнениями. Так он кабану на загривок прыгал: удержусь – моя взяла, не удержусь – затопчет, знать, судьба!

– Ладно, не смейся! – примирительно сказал Явор, и голос его внезапно стал глуховатым и прерывистым. – Ты меня давеча выручила, платок дала – хочу теперь тебе в ответ подарок подарить. Посмотри-ка.

Чуткий слух Медвянки уловил перемену в его голосе, и она догадалась – для нее приготовлено что-то необычное. Глаза ее заблестели любопытством, она оторвалась от проема заборола и повернулась к Явору.

Он показал ей что-то маленькое в полураскрытой ладони, но не протянул руку, а держал ее перед собой, заставляя Медвянку подойти ближе. Она пренебрежительно повела бровями – дескать, не очень-то мне и занятно, что ты там принес. Но любопытство было тем врагом Медвянки, перед которым она всегда оказывалась бессильна. Словно бы нехотя, из одной вежливости, Медвянка подвинулась ближе к Явору и заглянула в его ладонь.

– Ну, что у тебя там? – небрежно спросила она. – Головастика поймал?

На ладони Явора лежал серебряный перстенек с черненым узором – солнечным крестиком в круге. На миг Медвянка застыла – такого подарка она не ожидала. Для нее все предыдущее было только игрой, и она не задумывалась, что это значит для Явора. Даже подарив платок, она не придала этому настоящего значения. Но Явор не смеялся и не смеха теперь ждал в ответ. Если бы она теперь приняла перстенек, то этим позволила бы Явору за себя свататься. Сейчас ей предстояло решить свою судьбу – или принять перстень и завтра ждать сватов, или отказаться и продолжать беспечальное девичье житье. На миг пестрое и шумное виденье свадьбы соблазнительно мелькнуло перед взором Медвянки, но она была достаточно умна, чтобы помнить – за свадьбой придет новая жизнь. Хлопоты о муже, скотина, печка и погреб, люльки плачущих детей… Прощайте, заботы отца и матери, песни и пляски в весенних хороводах, венки и ленты, любовные взгляды парней. И все ради десятника со сломанным носом! Нет, этого она не хотела.

– Вот уж невидаль! – Быстро справившись с растерянностью, Медвянка небрежно-равнодушно повела плечом и отвернулась. – Мне батюшка и не такие дарит.

– Так то батюшка! – ответил Явор. Она опять хотела ускользнуть, но он твердо был настроен добиться ответа. Прямой и открытый нрав его не позволял темнить и умалчивать в таком важном деле.

– Пойди за меня! – воскликнул он, стараясь наконец убедить ее. – Я тебя не обижу, ни в чем ты отказа знать не будешь, ни в платье, ни в уборах, только полюби меня, как я тебя люблю!

Медвянка отвела глаза, не зная, что сказать. Она не хотела соглашаться, но язык не поворачивался прямо отказать, ей был неприятен такой открытый разговор – гораздо веселее было играть и увиливать, оставив решение на «когда-нибудь потом». Но Явор больше не мог терпеть недомолвок.

– Хватит тебе тянуть! – Схватив Медвянку за плечи, он с силой повернул к себе и горячо заговорил, уже не выбирая слов, сердясь на нее и желая ее добиться. – Третий год веретеном вертишься, да я тебе не пряслень! Знаешь ведь, чего я хочу, так говори прямо – или сватать буду, или морочь кого другого!

Такой напор рассердил Медвянку – она вырвалась и вскинула к его лицу заблестевшие глаза, нахмурила тонкие брови. На себя бы посмотрел сперва – а она еще в чем-то виновата! Очень ей надо!

– Пусти! – гневно воскликнула она. – Я-то тебя на веревке не держу – сам ходишь, а не по нраву – шелкова тебе дорога! Когда заря утренняя с зарей вечерней сойдутся, тогда я за тебя пойду! И перстня твоего мне не надо!

Явор не старался ее удержать, он задохнулся от обиды и возмущения, сам себя зажал в кулак, чтобы не сорваться, не наговорить такого, о чем потом пожалеет; но взгляд его стал так гневен и страшен, что Медвянка испугалась и подалась назад. Явор перевел дыхание и сжал перстенек в ладони.

– Ну, как знаешь, – отрывисто, глухо выговорил он.

Могильный холм быстро вырастал над его надеждами на счастье. Но Явор умел владеть собой – по лицу его Медвянка не узнала, как сильно его ранил ее отказ. Явор не был самонадеян, но он знал себе цену. Он был оскорблен ее пренебрежением, и обида в первые мгновенья заглушила даже боль разочарования. Боги даруют и сердцу спасительный щит – когда удар очень силен, боль чувствуешь не сразу.

– Не хочешь – твоя воля, с земным поклоном просить не буду. Поищи себе других, у кого носы покрасивее! – окрепшим голосом резко бросил Явор, повернулся и пошел прочь.

Медвянка смотрела ему в спину, и теперь ей не хотелось смеяться. Пренебрежение на ее лице сменилось растерянностью, она стала даже непохожа на себя. Ее неприятно задел вдруг посуровевший голос Явора и его погасшее лицо. Она стояла у скважни, глядя, как Явор широкими, злыми шагами удаляется от нее по заборолу к воротной башне, и ощутила вдруг непривычную, неприятную пустоту в сердце. Вьющийся на ветру красный плащ Явора убегал все дальше, словно погасал, уменьшаясь, язычок пламени. Ей показалось, что он уходит совсем, и она испугалась вдруг возникшей пустоты – не рядом с собой, а везде.

– долетал до нее пронзительный голос с жальника, словно причитала сама тоска-сирота.

«Вот, развопились! – с досадой на женщин подумала Медвянка. – Словно весь белый свет схоронили!» И сходство погребальных причитаний со свадебными больно укололо ее сердце, Медвянка чуть не заплакала от тоски. Она сердилась на Явора, на женщин у жальника, сама не знала на кого. Хотелось скорее все исправить, как снимают перекипевший горшок с печи – раз, живее хватай через тряпку, и беды как не бывало. Но что исправишь в неразрывном круге жизни и смерти? Сами боги порою смертны и бессильны изменить мировой закон.

Желая скорее прогнать неприятный осадок из сердца, Медвянка подошла к отцу и Добыче послушать, о чем они говорят. А городник и замочник были так заняты своей беседой, что не заметили ни внезапного ухода Явора, ни непривычного темного облачка на лице Медвянки.