Колосок с Куликова поля

Бывает так: выдумает что-то человек, а потом сам же и поверит в свою выдумку. Вот так и моя Маша. Видно, заговорила в ней кровь предков — неутомимых на выдумки ключевцев!

Как-то шли мы с ней из детского сада, и Маша таинственным полушепотом сообщила мне:

— Пап, я теперь не просто Маша, а Маша Справедливая.

— Ну-ка, расскажи, расскажи, — попросил я ее. — Это что, новая игра?

— Нет, просто я сама так решила. Вот скажи: были на свете Василиса Премудрая, Елена Прекрасная?

— Были, только давным-давно.

— Ну вот. А я буду — Маша Справедливая. Только ты никому не говори, а то неинтересно будет. Хорошо?

— Хорошо. А маме можно?

— Маме можно, — разрешила Маша.

После ужина она сделала мне замечание — не вымыл свою тарелку. Пришлось подчиниться. А когда по телевизору закончилась передача «Спокойной ночи, малыши», Маша сама, без уговоров, отправилась спать. Просто удивительно!

А на другой день она пришла с улицы в слезах. Говорит, хотела разнять двух драчунов. Они никак не могли решить, кому первому ехать со снежной горки. А когда мальчишки увидели, что в их дела ввязывается девчонка, они тут же перестали драться и сообща надавали тумаков ей самой.

Да, оказывается, быть справедливой не так-то просто.

Что-то ждет мою Машу впереди?

КАМЕНЬ ЗА ПАЗУХОЙ

Маша пришла с улицы. Рассеянно перебирает игрушки в своем ящике и о чем-то думает. Я за столом решаю задачи: у меня скоро выпускные экзамены в вечерней школе.

— Папа, а почему бабушка Роза такая злая?

— Просто она старенькая. А все старые люди раздражительные, им покой нужен.

Откровенно говоря, я и сам недолюбливаю эту усатую старуху Розу. Целыми днями сидит она на скамейке под окнами своей квартиры, зорко наблюдает за соседями или ходит по двору и придирается к ребятишкам. То ей не нравится, что они слишком громко шумят, то начнет выгонять их из-за изгороди, где растут бузина, сирень и несколько яблонь-дичков.

Но детворы у нас во дворе с каждым годом становится все меньше. Молодые семьи все чаще получают отдельные квартиры в новых микрорайонах и покидают этот старый квартал. Уезжают и дети.

— Папа, а зачем она камень за пазухой носит?

Это опять Маша. Никак не дает мне решать задачи. Я объясняю ей, что никакого камня нет, просто так говорят о людях, которые на кого-нибудь затаили зло. Но Маша мне не верит. Говорит, что сама видела у Розы камень за пазухой — большой такой, серый, с острыми краями. Маша делает страшное лицо, а сама чуть заметно, одними глазами, улыбается. Это она приглашает меня поиграть, и мы начинаем с ней сочинять сказку.

Иначе Маша не успокоится.

…Жила-была злая старуха Роза. Сначала она не злая была, а обыкновенная, как все бабушки. Под окнами ее квартиры рос развесистый клен. Она каждое утро поливала его и слушала веселую песню маленькой птички зорянки, которая жила в ветвях.

Однажды, когда все легли спать, люди в одной из квартир забыли выключить свет. Он яркой полосой падал прямо на клен и разбудил зорянку.

— Чилинь-чилинь! — защебетала она и села на подоконник бабушки Розы — Начинается новый день, из-за леса на золотой колесницей нам едет солнышко! Чилинь-чилинь!

— Кши, полуночница! — замахнулась на нее Роза со своей жаркой пуховой постели. — Спать мешаешь!

Но птичка никак не могла остановиться. Она пела свою обыкновенную песенку о наступающем дне, о белых туманах над загородной речкой и о розовощеких малышах, которым пора вставать. Она знала только одну эту песенку и поэтому так самозабвенно распевала ее, что ничего не замечала вокруг.

— Ну, погоди, — сказала старуха, — я с тобой разделаюсь.

Она оделась, вышла на улицу и нашла на дороге большой серый камень с острыми краями. Роза хотела убить зорянку. Но люди в соседней квартире в это время погасили свет, зорянка поняла, что ошиблась, приняв его за рассвет, и юркнула в густую листву клена. А старуха спрятала камень за пазуху.

— Как только эта орушка сядет на подоконник, я ее убью, — решила она.

Проходил день за днем, а зорянка все не садилась на подоконник. Пришла осень, и птичка улетела на юг. А потом наступила зима. Всю зиму старуха не вынимала из-за пазухи камень. Наконец, пришла весна, и на ее подоконнике снова запела зорянка. Хотела Роза подняться и убить ее камнем, но он так крепко прижал ее к постели, что она даже не смогла пошевелиться. Так злая старуха и умерла.

— Она убила себя сама, потому что носила камень за пазухой, — сказали люди.

— Так ей и надо! — обрадовалась Маша. Потом она притихла, долго смотрела в окно и, наконец, добавила:

— Но это была не наша бабушка Роза, а так, сказочная…

— Конечно, — поддержал я ее.

— А наша бабушка Роза просто старенькая. А старые все ворчат, ведь они очень устали за свою жизнь, и им нужен покой.

НОВОСЕЛЬЕ НА НОВОЙ УЛИЦЕ

Я в лес товарища зову,

Вторую неделю живем мы в новом микрорайоне на краю города. Все у нас новое — и крупнопанельный дом, и чистый, промытый недавним дождем асфальт, и молодые липки с влажными ветками, и клумбы с цветами. Да и улица наша так и называется — Новая.

И только воробьи, кажется, все те же, старые — серенькие и веселые. Какой гам и трезвон они поднимают по утрам! Не меньше воробьев шумят ребятишки. Детей во дворе так много, что можно подумать, будто в нашем доме находится детский сад.

У моей Маши уже появились новые друзья и новые хлопоты. Ребята подобрали выброшенный кем-то картонный ящик — упаковку от телевизора — прорезали в нем окошки и дверь.

— Хороший дом получился! — похвалил я. — А кто же в нем будет жить — куклы?

— Нет, не куклы. Черноушка в нем будет жить, вот он, — и мальчуган в берете показал мне на серого взъерошенного котенка с черными ушками, который сидел в уголке и старательно обгладывал рыбий хвост.

— И Мурка из нашего подъезда.

— И Барсик… — затараторили девочки.

— Кормить мы их кормим, — доверительно поделилась со мной Маша, — а вот спать им негде, ночью ведь холодно на улице, правда, папа?

«Чепуха какая-то… — сердито думал я, поднимаясь к себе на четвертый этаж. — Дом только что заселили, а уж в подъездах полно бездомных кошек. Тощие, голодные, с горящими настороженными глазами… Еще детей оцарапают или заразу какую разнесут. И откуда они берутся?»

Загадку эту мне помогла разгадать соседка, словоохотливая старушка. Оказывается, с давних времен существует такой обычай. Когда жильцы въезжают в новый дом, они сначала пускают кошку, а потом уже сами переступают порог. Иначе, как гласит поверье, не будет им счастья в новом доме. Обычай этот сохранился до наших дней, но в каком уродливом виде! С кошками в новые квартиры въезжают многие. А через день-другой выбрасывают их за дверь: они дело свое сделали, теперь пусть катятся на все четыре стороны. Вот и бродят бездомные кошки по подъездам.

И зверье, как братьев наших меньших,

Никогда не бил по голове… —

вспомнились мне слова поэта. И стало грустно. Признаться, кошки меня никогда не интересовали. Вот, скажем, лошадь — другое дело. Но я все-таки выбежал в подъезд и крикнул Маше:

— Знаешь что? Давай возьмем Черноушку к себе, пусть у нас дома живет!

— А мама не будет ругаться? — радостно и настороженно спросила Маша.

— Пусть ругается, — легкомысленно ответил я. — Нас все-таки двое, выстоим как-нибудь.

— Не двое, а трое, — поправила меня Маша и погладила Черноушку, который уже сидел у нее на руках и тихо, благодарно мурлыкал.

На следующее утро, собираясь в детский сад, Маша наказывала котенку:

— Не шали здесь без меня, будь умником. И никого не бойся — ни Бабы-Яги, ни фашистов.

И уже на улице спросила меня:

— Папа, скажи, а Баба-Яга — фашистка?

— Самая настоящая, — серьезно ответил я.

Вот и мальчишки наши говорят, что фашистка. Ты знаешь, как от нее спасаться надо?

— Как?

— Нарисуешь на двери красную звездочку, и она близко к дому не подойдет. А если незаметно подкрадешься и нарисуешь звездочку на ее доме, тогда сразу сквозь землю провалится. Вот только надо сначала узнать, где она живет.

— Где-нибудь за морями, за долами…

«Странный растет ребенок, — думал я, — Никогда не знаешь, что она думает, о чем спросит тебя в следующую минуту. А может быть, не странный, а — обыкновенный?»

Как-то покупали мы с ней в новом киоске газеты, и снова Маша вспомнила про Бабу-Ягу. А сама за стеклом разные значки рассматривает. Пригляделся я — а там, среди значков, продаются маленькие красные звездочки, какие носят октябрята. Ну, конечно, купил одну звездочку Маше. Как она обрадовалась! Целыми днями не расставалась с этой звездочкой. Даже когда ложилась спать, прятала ее под подушку. А вчера вернулась с улицы — звездочки нет.

— Потеряла? — спросил я.

— Нет, подарила Аленке, своей новой подружке. Они вдвоем с мамой живут, папа уехал от них, совсем. Аленка боится Бабы-Яги, а со звездочкой не страшно. Пусть носит, правда?

— Конечно, пусть носит, — согласился я.

И Маша, чмокнув меня в щеку, снова убежала во двор, к своим друзьям. Любимое их занятие, как я заметил — рисовать па асфальте мелом. Кто ракету рисует, кто всадника на коне, а кто разных зверей или кукол. И только самый маленький мальчик, по прозвищу Карапуз, всякий раз рисует колесо. Ему очень хочется, чтобы оно у него получилось совсем-совсем круглое, как настоящее.

— Подвинься, Карапуз, — обычно говорят мальчишки, — опять ты со своим колесом. Кому оно нужно? Только место занимаешь…

И прогнав Карапуза, они стирают его колесо, а на его месте рисуют завод с трубой или машину.

Сегодня Карапуз снова рисовал колесо, но у него кончился мел. И Маша подарила ему свой. Мальчишка старался изо всех сил, весь перемазался, но был доволен: колесо получилось очень хорошее, совсем-совсем круглое. Но как следует полюбоваться на него он не успел: мама позвала обедать. А на улице в это время начались очень странные события.

Во двор откуда-то влетел сильный ветер, подхватил с асфальтовой дорожки нарисованное колесо и покатил. Через минуту колесо уже было на другом краю города, а еще через минуту — далеко в чистом поле. Там на рельсах стоял поезд. Изо всех вагонов выглядывали пассажиры: молодые и старые, усатые и лысые, в шляпах и без шляп. Все они размахивали руками и кричали на машиниста.

А машинист ходил возле паровоза и молчал. У паровоза сломалось одно колесо, и он не мог дальше ехать.

— Мы не можем опаздывать из-за вашего колеса! — кричали пассажиры.

— Где я возьму здесь, в чистом поле, новое колесо? — сказал машинист. — Нарисую, что ли?

— Это нас не касается, у нас билеты есть! — кричали ему молодые и старые, усатые и лысые, в шляпах и без шляп.

В это время машинист увидел, как ветер катил по полю нарисованное колесо. Машинист тут же поймал его. Колесо было очень хорошее, совсем круглое.

— Вот здорово! — обрадовался машинист. — Теперь мы на станцию приедем вовремя, и пассажиры не будут кричать и размахивать руками.

Он быстро приладил нарисованное колесо на место сломанного, и поезд снова весело побежал по рельсам.

Карапуз ничего не знал об этих удивительных событиях. Когда он после обеда вышел на улицу и не увидел на асфальтовой дорожке своего колеса, то чуть не разревелся. Ведь у него впервые получилось такое отличное колесо, а он даже не успел на него полюбоваться! Но Маша рассказала ему все, что произошло, и Карапуз улыбнулся.

— А я думал, его опять стерли мальчишки.

— Ну, что ты, — не моргнув глазом, ответила Маша. — Я сама видела, как его ветер укатил.

Всего вторую неделю живем мы в новом микрорайоне, но, глядя на ребятишек, можно подумать, что давным-давно…

ЖУК И ПОДСОЛНУХ

Как и все дети, Маша любит, когда ей перед сном рассказывают сказки. Но у нас, у взрослых, всегда много важных дел, и на сказки времени не остается.

— Пойми, Машенька, ведь мы с папой и работаем, и еще учимся в вечерней школе, — говорит мама. — У нас каждая минута на счету.

— Я понимаю… — задумчиво отвечает Маша. — Но что же делать, если я очень люблю сказки?

И вдруг радостно, звонко захлопала в ладоши:

— Придумала, придумала! Я теперь сама себе перед сном буду сказки рассказывать! Какую захочу, такую и расскажу.

На том мы и порешили. Когда запас сказок у Маши кончился, она стала их выдумывать. Узнал я об этом совершенно случайно, когда однажды прислушался, о чем она шепчется сама с собой. Вот одна из ее сказок, которую я записал своими словами.

…Шел но дороге старый жук. Птица-синица разбила ему клювом крыло, и теперь он ходил пешком, а летать не мог. Шел он вечером. Было сыро, темно, и жук наткнулся на что-то твердое.

«Не враг ли?» — подумал жук и моментально выставил вперед рога. Но это было большое зерно. Стояла весна, все вокруг прорастало, шевелилось, и зерно тоже чуть заметно вздыхало.

— Бедняжка, ты болеешь, наверное, — сказал жук.

И он отнес зерно к себе в норку. Там он засыпал его рыхлой землей, сверху лег сам, чтобы было теплее, и задремал. Проснулся он оттого, что кто-то толкнул его в бок.

— Это ты толкаешься? — сказал жук своему гостю. — Спи себе, здесь тебя никто не обидит.

Но его снова несколько раз толкнули в бок. Это был маленький, упругий росточек, который тянулся вверх. Росток с каждой минутой становился все сильнее и, наконец, поднатужившись, поднял на своих плечах жука.

— Ах, — воскликнул жук, — он меня выгоняет из моего собственного дома!

Но в это время взошло солнце, на сухих былинках ослепительно заблестела роса, а лужица во вмятине от лошадиного копыта стала голубой и нарядной, как небо.

Пришло лето. Из маленького росточка у самой дороги вырос большой красивый подсолнух. Он приветливо кивал своей золотистой головой и одинокому прохожему, и лошади, и пыльному грузовику — всем, кто проходил или проезжал мимо. А среди его лепестков, как в солнечном дворце, прогуливался черный жук. Крыло его зажило, и теперь, когда он хотел взлететь, подсолнух служил ему хорошей стартовой площадкой.

…Незатейливые Машины сказки так понравились мне, что я всегда старался оказаться поблизости, когда она укладывалась спать. Маша это заметила.

— Ага, слушаешь! — как-то сказала она. — Нечего заниматься пустяками, иди, решай свои задачи.

Но потом она сжалилась надо мной и разрешила слушать. А недавно Маша очень серьезно объясняла своей подружке:

— Взрослые тоже любят сказки, я знаю. Только непонятно, почему они не признаются в этом, зачем притворяются?

ТРИДЦАТЬ ТРАВ

Разнотравье… Выйдешь утром на луг, куда-нибудь на берег Дона, и вдруг увидишь прямо под ногами такие замысловатые узоры из цветов и трав, такой разноцветный, мягкий, расшитый бисером-росой ковер, перед которым даже знаменитые персидские ковры покажутся безделушками.

А Маше слово «разнотравье» не нравится. И не потому, что она всегда в нем допускает ошибку, вместо «о» пишет «а». Не нравится оно ей, как я понял, своей неконкретностью. Маша хочет узнать по имени каждый цветок, каждую травинку. Они для нее, как отдельные люди, с которыми можно разговаривать, играть, дружить. А разнотравье — это словно бы целый народ.

Когда мы гостили у бабушки в деревне, Маша принесла мне однажды тонкий корявый прутик, унизанный синими цветами с множеством узких лепестков. Росли цветы прямо на стебле, без черенка, и потому казались словно бы привязанными к прутику.

— Папа, как его зовут? — спросила Маша.

— Василек какой-нибудь… — неуверенно отвечал я.

— Нет, васильки я знаю. Они во ржи растут.

— Тогда, наверное, осот, — предположил я, взглянув на узкий и острый лист, похожий на сточенный кухонный нож.

Машу ответ мой, конечно, не удовлетворил, и она пошла спрашивать бабушку, соседей… Но никто в деревне не знал, как называется цветок.

— Сорняк это, — объяснил ей колхозный пастух. — Растет по канавам, вдоль дорог, на пустырях. Скотина его не ест, былки слишком твердые, как деревянные. Так, пустая трава.

— Но ведь он красивый, — тихо возражала Маша.

— Да, цветет он все лето, с июня до глубокой осени, — соглашался пастух, видимо, считая красивыми только цветущие травы.

И тогда Маша сама придумала имя этому растению — синеглазик. Да причем как точно! Вечером реснички-лепестки у его синих цветков закрывались, а утром, когда всходило солнце, они снова весело и любопытно посматривали на окружающий мир.

Когда в конце августа мы возвращались на пригородном поезде домой, Маша всю дорогу не отходила от окна.

— Посмотри, сколько синеглазиков! — показывала она мне.

Действительно, разлапистые кусты этого растения, сплошь унизанные синими цветами величиной с пуговицу от пальто, тянулись яркой полосой вдоль всего железнодорожного полотна. Осень на носу, а Машин синеглазик цветет себе, радует людей… Потом мы его часто встречали и на опушке городского парка, и на старых, заброшенных клумбах. Но и в городе нам так никто и не смог сказать, как называется это растение.

А недавно зашли мы с Машей в аптеку купить витаминов. И там на большом красивом плакате, который рассказывал о разных лекарственных травах, увидели наш синеглазик. Настоящее его название — цикорий обыкновенный. Стоял он, как равный среди равных, рядом с подорожником, пустырником, ромашкой, алоэ, пижмой, тысячелетником, и другими целебными растениями. В корнях цикория обыкновенного, как сообщал плакат, содержатся белки, сахар, смола, горечи и другие полезные вещества с очень мудреными названиями.

Вот он какой, мой синеглазик! — радовалась Маша. — А говорили, что сорняк, пустая трава…

Есть у Маши двоюродный брат, Сережа. Они ровесники. Он каждое лето тоже проводит в Больших Ключах, у бабушки Фроси. Меня всегда удивляет, как быстро Сережа находит общий язык с природой. Он, выражаясь высоким слогом, не созерцает окружающее, а живет среди всех этих ветел, ромашек и стрекочущих кузнечиков, как равный среди равных. Сережа охотно делится со мной и Машей своими знаниями: учит ловить на удочку юрких верхоплавок, отыскивать на лугу и вдоль канав шампиньоны.

Как-то мы поймали с ним черного, словно отполированного до блеска, скарабея.

— Подарим его Маше, — сказал он.

— Зачем? Ведь она боится жуков.

— Пусть привыкает. Жук этот совсем не кусачий, добрый, хоть и большой. Вот комары, — продолжал он, — маленькие, а злые… Интересно, а слон добрый? Ведь он во-он какой большой, я видел по телевизору.

В другой раз мы с ним решили подсчитать, сколько возле бабушкиного дома растет разных трав. Причем — не сходя с места. Насчитали что-то более тридцати. Крапива, полынь, череда, пустырник, чернобыл, луговая герань, подорожник, мелкая зеленая травка, которую в деревне зовут гусиной, и много других больших и малых трав, названий которых ни он, ни я не знали.

Чаще других на глаза нам попадались одуванчики. Они цветут прямо во дворе, возле изгороди палисадника, золотым кольцом окружают сарай, а самые отчаянные из них ухитрились даже расцвести на старой соломенной крыше. Кстати, в городе я не раз видел, как одуванчики, пробиваясь к солнцу, вспучивали на дорогах асфальт.

Удивительная жизнестойкость у этого немудреного цветка! Не у людей ли учился он? А может быть, люди у него… В природе ведь все взаимосвязано.

ДОМ С РАЗНОЦВЕТНЫМИ ОКНАМИ

Построил Сережа дом. Все пошло в дело — кусок бересты, обрывок газеты, стекляшки от разбитых бутылок. А вместо трубы поставил яичную скорлупу. Маша, конечно, ему помогала. Дом стоял у самой дороги и ярко сиял разноцветными окнами. А ребята прыгали вокруг и хлопали в ладоши:

Бим-бом, тили-бом,

Ах, какой красивый дом!

Весь день они не расставались со своим домом. Ушли только к вечеру, когда стемнело. Нужно было ужинать и спать.

— Как-то там наш дом, — уже засыпая, пробормотал Сережка. — Жалко, если раздавят, ведь он такой маленький…

— Не раздавят, — успокаивала его Маша. — К утру он подрастет, совсем большой станет.

И Сережке сквозь сон показалось, что Маша соскользнула с постели, сунула ноги в бабушкины сапоги и тихо исчезла за дверью.

А дом в это время встречал первую в своей жизни ночь. Маленький, не больше рукавицы, он прижался к земле и смотрел в темноту. Мимо пробежала собака. Ворочался, вылезая из крапивы, ветер. Где-то сердито фыркал грузовик. Дом поежился и еще плотнее прижался к земле.

— Как плохо быть маленьким! — сказал он сам себе.

Впереди зашуршало. Прямо на него шли два больших сапога.

«Неужели они не свернут в сторону?» — подумал дом и хотел зажмуриться. Но сапоги остановились возле него, и над домом склонилось Машино лицо.

— Страшно тебе одному? — шепотом спросила она. — Не бойся, я подарю тебе песенку. Волшебную, не простую.

И Маша, прижавшись губами к его слуховому окошку, стала тихонько напевать. Через минуту она убежала. А дом приободрился, крепче уперся в землю, сдвинул набекрень берестяную крышу и тоненько запел Машину волшебную песенку.

Все растет на свете,

И трава, и дети,

И лозинка у ручья,

И со всеми вместе — я!

Дом пел и ему казалось, что с каждой новой строчкой он подрастает на целый этаж.

Утром Сережка побежал к своему дому: как он там? Но у дороги стоял совсем большой дом. Настоящий, не игрушечный. Мальчик заглянул в окно и увидел в стекле себя. Но тоже совсем взрослого. Короткие штанишки превратились в рабочие брюки, а смешная челка — в кудрявый чуб.

— Ну, что задумался, бригадир? — кричала ему девушка-крановщица, очень похожая на Машу. — Красивый дом построили, правда? Пора начинать новый.

Впрочем, может все это Сережке приснилось. Людям часто снятся их собственные мечты.

ДВА ОРЕХОВЫХ ПОСОХА

Сколько было радости у Маши, когда мы всей семьей поехали на турбазу! Расположена она в лесу, неподалеку от старинного городка Венева. Поселили нас в небольшом деревянном домике на берегу речки Осетр. Прямо под нашим окном росла береза.

— Папа, белка! — радостно кричала Маша.

— Где?

— Вон, на березе!

Мы подбежали к окну, распахнули его, и белка, цокнув на нас, скрылась в соседнем орешнике. А береза подарила нам еще одну радость: возле ее корня рос молодой гриб с круглой светло-коричневой шляпкой — подберезовик. Мы его тут же, конечно, срезали.

С этого подберезовика, наверное, все и началось. А может быть, с рассвета? Через день после нашего приезда проснулся я на рассвете. Быстро оделся и вышел на улицу. Хотел закурить, но воздух был так свеж, так свободно и глубоко дышалось, что руки сами машинально спрятали сигареты.

Тихо скрипнуло окно, и из пего осторожно вылезла Маша.

— Ты что не спишь? — удивился я.

Она заговорщицки прижала палец к губам:

— Тише… А то маму разбудишь. Я хочу посмотреть, как солнышко будет вставать.

Часто ли мы видим в городе восход солнца? Не знаю, как другим, а мне это удается нечасто. Обычно будильники начинают подавать голоса в наших квартирах, когда времени остается в обрез: едва успеешь умыться, наскоро выпить стакан чаю — и уже пора спешить на работу. «В выходной обязательно встану пораньше», — решаешь ты. Но приходит конец недели и, чертовски устав от грохота машин, от городской сутолоки, ты несказанно рад домашней тишине, и руки сами тянутся за недочитанной книгой. И будильник на следующее утро вообще не звонит — его просто позабыли завести.

Наверное, поэтому восход солнца здесь, в лесу, показался мне зрелищем необыкновенным. Солнышко было похоже на шляпку большого красноголового гриба, который прямо на наших глазах медленно вырастал из земли.

Конечно, нам захотелось найти такой же взаправдашний гриб. А может быть, и не один… Я вырезал Маше из орешника палку, или, как говорили в старину, посох. Потом вырезал себе, побольше, и мы отправились в путь. Шли-шли, а грибов все нет и нет. И вдруг выбежали нам навстречу… лисички. Конечно, не настоящие лисички, а грибы с таким названием. Собирать их — одно удовольствие. Вот показались из прелой прошлогодней листвы рыженькие ушки. Один грибок, второй, третий… Неужели так мало? А ну-ка, посох, принимайся за работу! Опытные грибники говорили мне, что лисички растут целыми выводками, по 15–20 штук в ряд. И действительно, раздвинули мы палками траву, всякий лесной сор — и вот они, голубчики! Полезайте в корзину, вернее, в целлофановый мешок.

Потом в нашем мешке оказались и молочно-розовые грузди, и крепкие, упругие свинушки, и сыроежки, и даже шампиньоны. Эти обычные жители деревенских задворок росли на лесной опушке. Попался и гриб-боровик, «всем грибам полковик», как о нем говорится в народной сказке. Правда, всего один. Видимо, в здешних местах он довольно редкий гость.

Мы так увлеклись, что даже опоздали на завтрак, за что получили выговор от матери. Но она еще не знала, что мы уже заразились «грибной лихорадкой».

Как и все начинающие грибники, я мечтал о своей заветной поляне, где грибы, как говорится, хоть косой коси, и все свежие, отборные, прямо-таки невиданные. Поляна эта виделась мне в неясных и туманных снах, сердце трепетало от восторга, и я просыпался еще до восхода солнца. Удивительнее всего, что Маша тоже просыпалась сама, хотя дома она обычно любит понежиться в постели.

Наскоро сполоснув холодной водой лицо и прихватив посохи, мы отправлялись в лес. И где-нибудь в березнячке, услышав хрипловатый бас репродуктора, который приглашал отдыхающих на утреннюю зарядку, мы переглядывались и снисходительно улыбались. Нет лучше зарядки, чем собирать грибы! Тут тебе и бесконечные наклоны вперед, и приседания, и крутые повороты туловища, и взмах руками, и даже бег трусцой. А когда приустанешь, сядешь на пенек или копешку сена, которые в изобилии расставлены по лесным полянам. От сена, немного влажного от утренней росы, идет густой аромат разнотравья. В народе говорят, что таким сеном «хоть чай заваривай».

Но что там виднеется впереди? Кажется, молодой ельник? Заглянем и туда, подышим хвойным духом. Разлапистые елочки и молодые лиственницы растут здесь вперемежку, ровными рядами. Я заглянул под одну из них, привычно раздвинул посохом траву: оттуда на меня, словно золотые фонарики, весело поглядывали четыре или пять незнакомых, но симпатичных грибов. «Золотые фонарики» светились и под соседней елочкой, и еще дальше. Один оказался прямо у носка моего ботинка — удивительно, как я его не раздавил. Целлофановый мешок, вместительностью с хорошее ведро, становился все тяжелее. Вот она, заветная поляна!

— А вдруг это какие-нибудь поганки? — предположила Маша.

Нет, не может быть, чтобы в таком количестве, — раздумывая, отвечал я. — Среди людей тоже встречаются поганки, но изредка. Так и у грибов, наверное…

— Маслята это, сынок. Самые обыкновенные маслята.

Я оглянулся. Рядом стоял неизвестно когда подошедший старичок. В плоской корзине из ивовых прутьев, которая висела у него на широком ремне через плечо, тоже были маслята.

— Спасибо, дедушка!

Утро было серенькое, с неба время от времени сеялся мелкий дождик, мы вымокли, лазая по кустам, но настроение было отличное. Навстречу нам, с турбазы, грибники шли уже целыми партиями. И все удивлялись:

— Смотрите, где-то уже маслят набрали… Молодцы, видать, настоящие грибники!

Я в ответ только улыбался. И не хотел, но улыбался. Ощущение было, как в детстве, когда тебя за что-нибудь погладят по голове. Покосился на Машу — она тоже улыбалась.

Лес еще не раз радовал нас своими неожиданными подарками.

Перед отъездом домой мы постояли немного возле березки, под которой нашли свой первый гриб, помолчали и прислонили к ней своих неизменных спутников в дальних и ближних походах по лесным дорогам — два ореховых посоха. Может, они еще кому-нибудь послужат.

СНЕГОВИЧОК

Странная выдалась в этом году зима! То мороз такой, что перехватывает дыхание, то дождь по стеклам барабанит. А первый снег? Повалил прямо с утра на мерзлую землю: густой-густой, в двух шагах ничего не видно. А к обеду растаял. Но все-таки часа три он лежал, радовал людей. Земля была нарядная, светлая.

Ребятишки у нас во дворе взялись лепить снеговика. Пыхтят, возятся, где помогают друг другу, где мешают. Кто лопатками носит снег, кто прямо горстями. Когда во дворе ни одной снежинки не осталось, они к соседнему дому отправились. Но все-таки слепили. Хоть и небольшой вышел снеговичок, но все у него было честь по чести: и нос из морковки, и черные глаза-угольки, и лохматые волосы из веток. А самый маленький мальчик, Карапуз, (снеговик был как раз с него ростом) прикрепил ему на грудь желтый березовый лист.

— Это что, медаль? — спросила Маша.

— Нет, сердечко… — тихо отвечал Карапуз.

Ребята засмеялись.

— Разве сердце бывает сверху?

— Оно внутри!

— Неграмотный ты, Карапуз! Это потому, что еще в школу не ходишь, — наставительно сказал Санька, который сам уже ходил в первый класс.

Карапуз, казалось, был озабочен. А потом тоже засмеялся.

— Но зато оно бьется, смотрите! Как у живого!

Желтый березовый лист действительно чуть шевелился на ветру, но ребят он уже не интересовал. Они взялись придумывать снеговику имя. Одни предлагали одно, другие — другое, но такое, чтобы понравилось всем, никак не придумывалось. Поднялся шум, галдеж, возня, как среди воробьев во время оттепели. А солнце меж тем пригревало все сильней, с юга потянуло влажным ветром, снег быстро таял.

— Ну и уродца вы слепили, — сказал проходивший мимо пятиклассник Воронов. — Настоящий Квазимодо!

Оглянулись ребятишки на своего снеговика — действительно, уродец. Кособокий, весь какой-то серый, на морковке-носу повисла большая грязная капля. А ведь лепили его из чистого, ослепительно белого снега! И стало ребятам стыдно за самих себя, за то, что они такими неумехами оказались. Притихли все, не знают, что делать. Выручил рассудительный Санька.

— Сами сделали, сами и сломаем! — запустил он в снеговика пустой консервной банкой.

— Сами и сломаем, сами и сломаем! — нараспев подхватили остальные, и в снеговика полетели камни, щепки, кто-то дал ему пинка, кто-то выдернул нос-морковку. Через минуту от него остались только грязные ошметки снега. Но и они скоро растаяли. Лишь желтый березовый лист, прилипший к мокрому асфальту, долго вздрагивал на ветру.

Тихо стало у нас во дворе, как на похоронах. Играть ребятишкам почему-то уже не хотелось, и все разошлись по домам. Но дома тоже не сиделось, и вскоре они снова собрались во дворе.

— А ведь зря мы снеговика сломали, — сказал Санька.

— Да… Лохматенький был такой, симпатичный, — добавила Маша.

— Совсем как живой, — вздохнул Карапуз, шмыгнул носом и разревелся.

— Это Воронов виноват! — негодовал Санька. — Он его уродцем назвал и квазимодой каким-то.

— Не плачь, Карапуз, — успокаивала Маша товарища, — завтра снег снова выпадет, и мы слепим другого снеговика, еще лучше.

На другой день снег действительно выпал и уже не растаял: началась настоящая зима. Ребята часто стали лепить снеговиков — больших, крутобоких. Но нет-нет, да и вспомнят того, первого. Они и мне про него как-то рассказывали:

— Вот это был снеговик!

— Белый-белый, как из сахара.

— А высокий какой — рукой не достанешь!

Вздохнули ребятишки и о чем-то задумались. О чем? Я не стал их расспрашивать…

ЧЕРНЫЙ ДЫМ И БЕЛАЯ БЕРЕЗА

Недавно наша районная газета напечатала стихотворение «Сказки вокруг нас». Его один местный краевед написал. Маша вместе с подружками, конечно, прочитала это стихотворение. То, что касается сказок, она никогда не пропустит. Ни в газете, ни в журнале.

Девочки долго шушукались, куда-то уходили, затем всей гурьбой вошли ко мне в комнату и сказали:

— Все это неправда!

— Что неправда? — удивился я.

— То, что в газете написано. Никаких сказок вокруг нас кету. Мы весь наш микрорайон обошли, в овраге были, на плотину бегали — нигде сказок не обнаружили. Значит, они только в стихах да в книжках бывают, а в жизни их нет.

— Позвольте, дорогие товарищи, — загорячился я. — А вы в березовой роще были?

— Нет, не были…

— Тогда одевайтесь и пойдемте искать. Там они наверняка есть.

И мы отправились в соседнюю березовую рощу. Откровенно говоря, шел я с некоторым сомнением в душе: смогу ли доказать девчонкам, что сказок вокруг нас великое множество? Просто их надо увидеть. Но отступать было некуда. «Ничего, — успокоил я себя, — (прогулка по зимнему лесу уже сама по себе не хуже любой сказки…»

День был ясный, морозный. В нескольких избах, которые доживают свой век рядом с нашим микрорайоном, топились печи. Дымы из труб, похожие на причудливые деревья, вырастали прямо на глазах и своими вершинами упирались в него. «Вот и начало сказки», — приободрился я.

— Девочки, на что похож дым вон из той трубы?

— На мальчишку в лохматой шапке!

— Конечно, он нам рожицы строит!

— И язык показывает!

Мальчишка так мальчишка. А мне этот дым показался похожим на дерево. Впрочем, каждый из нас видит мир по-своему.

Родился этот мальчик-Дымок в деревенской печке, — стал я на ходу сочинять сказку. — Был он, как и все дети в мире, веселым и непоседливым. И когда люди, подходя к дому, видели вьющийся из трубы Дымок, они улыбались и радостно говорили:

— Как вкусно пахнет!

Это был запах жилья, запах детства, который люди проносят в своей памяти через всю жизнь. А потом…

— А потом Дымок пошел в школу! — стали наперебой подсказывать мне девочки.

— Он курил на перемене!

— И дрался с девчонками.

— И вообще стал очень противный мальчишка.

Сказка получалась не совсем такой, как мне хотелось бы. Но я не мог не считаться с мнением своих соавторов, практичных первоклассниц, и потому продолжал:

Учиться Дымок не хотел, учителей не слушался, и ему однажды сказали: «Иди-ка, брат, работать. Может, из тебя в рабочем коллективе сделают человека». Так Дымок очутился на…

…на химкомбинате, — услышал я подсказку.

Конечно, на химкомбинате. Ведь это самое крупное предприятие в нашем городе. И рабочие там славятся своими делами на всю страну. Но Дымок не хотел работать. Он спрятался в большую высокую трубу и стал жить в одиночестве. Но шло время, Дымок рос и постепенно превратился в большой Черный Дым. От скуки он загрязнял атмосферу, губил молодые посевы и вообще всячески вредил людям.

— Ну, подожди, хулиган, — грозили ему рабочие, — мы все-таки поймаем тебя и заставим трудиться!

Однажды они придумали хитроумную ловушку и установили ее на большую высокую трубу, где жил Черный Дым. Но он выскользнул и спрятался в другую высокую трубу.

— И его до сих пор не поймали? — громким шепотом спросила одна из девочек.

— Пока еще нет… Ведь труб на химкомбинате много, ему есть где прятаться.

Мы так увлеклись разговором, что не заметили, как очутились на опушке березовой рощи. Одна из березок, убежав от подруг, остановилась на пригорке и о чем-то задумалась. Ее тонкие ветви, словно распущенные по плечам волосы, были покрыты густым пушистым инеем. И вся она, такая тихая, светлая, казалась мне пришедшей из другого мира.

— Наверное, это лесная царевна, — подумал я вслух.

Но спутницы мои видели мир более конкретно.

— Не царевна, а невеста, — поправили они меня. — Видите, на ней белая фата из инея? Она замуж выходит.

В таком случае, кто же ее жених? — спросил я. — почему она такая грустная? Ведь невесты бывают веселые!

Девочки притихли. Они старательно оглядывали окрестность, подыскивали для невесты-березки «добра молодца». Но ничего подходящего в округе не было. Сказка наша зашла в тупик. И ясный солнечный день мне показался тусклым и сереньким, словно солнце закрыли тучи. Я взглянул на небо. Со стороны химкомбината к березовой роще полз на черных лапах густой и причудливый, похожий на дракона, дым.

— Смотрите, смотрите, — закричал я, — вот кто ее жених — Черный Дым! Он уже идет за ней.

Девочки моментально включились в игру.

— Бедная березонька, — говорили они, обходя вокруг нее, — вот почему ты такая грустная. Ведь он погубит тебя, этот Черный Дымище. Как же тебе помочь?

— Может, нам его разгонять? — предложила одна.

— Сказала тоже! — отозвалась другая. — Его всем классом не разгонишь, даже всей школой.

Да, Черный Дым так не отгонишь, — подтвердил я. — Но есть все-таки богатырь, который может с ним справиться.

— Какой богатырь, кто?

— Свежий Ветер. Давайте позовем его на помощь.

И мы, сложив рупором ладони, стали кричать:

— Свежий Ве-те-ер! Прогони Черный Ды-ым!

…ы-ым, ы-ым, — откликнулось эхо за рощей.

— Услышал, услышал! — радовались девочки.

Не знаю, как уж там получилось, но когда мы снова взглянули на небо, то увидели, что дым круто повернул в сторону от берёзовой рощи и рассеялся над городом.

Спутницы мои были в восторге. Мы долго гуляли с ними по зимней березовой роще, которая подарила нам немало различных чудес: и старый пень в снежной, сдвинутой набекрень шляпе, и стайку красногрудых снегирей на рябине, и совершенно зеленые листики земляники, которые мы выкопали из-под снега.

На детской площадке возле летних построек пионерского лагеря мы увидели серьезного розовощекого мальчугана лет пяти. Он старательно рисовал прутиком на снегу ка кие-то замысловатые фигурки, кружочки и палочки. Рядом по тропинке прогуливалась молодая женщина, видимо, его мать.

— Костик, ты чем так увлекся? — спросила она.

— Я Главный Конструктор, мама, — ответил он. — Не мешай мне работать.

— Ой, какой серьезный… — переглянулись между собой девочки и рассмеялись.

— А что вы смеетесь? — сказал я. — Не забывайте, что Черный Дым еще на свободе. Вот Костик вырастет и придумает такую ловушку, из которой тому уже никогда не вырваться. И даже заставит его делать добрые дела.

И девочки, оглянувшись, посмотрели на розовощекого Главного Конструктора с заметным уважением.

У СТАРОЙ МЕЛЬНИЦЫ

Стояла весна. Было солнечно, просторно, от земли поднимались теплые испарения и дрожали в воздухе. Бугры и лужайки покрылись мелкой зеленой травкой. На ней уже паслись коровы и овцы, а между ними весело прыгали ягнята, впервые выпущенные из тесных хлевов на волю.

В низинах и канавах еще стояла вода. Оттуда, уже с самого утра далеко по всей округе слышались лягушачьи концерты.

В это время и приехала Маша на выходной день в Большие Ключи проведать бабушку Фросю. Приехала она еще вчера, с вечерним автобусом, а сейчас нежилась под одеялом на печке или, как она сама говорила, на «втором этаже». Рано утром к ним забежала соседка тетя Валя.

— Прямо не знаю, что делать, — сокрушалась она. — На сеялке нынче работаю, у дальнего леса. А с кем Алешку дома оставить — ума не приложу…

— Я тоже на работу иду, горох сортировать, — ответила бабушка.

Четырехлетний Алешка с плутоватыми глазами стоял тут же, время от времени выглядывая из-за материной юбки.

— Ладно уж… — сказала из-под одеяла Маша, — Я побуду с вашим Алешкой. Только пусть он меня слушается.

Тетя Валя очень обрадовалась, назвала Машу умницей, строго наказала сынишке слушаться ее и ушла. Вскоре дети остались одни. Маша накормила Алешку простоквашей с булкой, поела сама и повела его на улицу. Там она села на бревна и стала смотреть на Алешку. А он, заложив руки за спину, смотрел на нее. Прошла минута, пять, десять…

— Алексей, займись чем-нибудь, — строго сказала Маша. — Поиграй. Что у нас бездельничать некому?

И она выразительно посмотрела на рыжего кота, который грелся на солнышке под окном. Алешка, словно очнувшись, неторопливо пошел по двору. На загородке палисадника он заметил воробья.

— Гам, — сказал он. — Гам-гам!

Но воробей не испугался. Он вертел головой и бусинкой-глазом презрительно смотрел на мальчика. Тогда Алешка замахнулся на него, и воробей неохотно улетел. Мальчику эта игра, видимо, понравилась. Он нашел на молодой изумрудной крапиве жука в черных крапинках и на него сказал «гам-гам». Но жук тоже не испугался.

— Алеша, — позвала Маша, — отойди от крапивы, она жжется. И вообще, что у нас гавкать, что ли, некому?

И она серьезно посмотрела на старого и ленивого пса Узная, дремавшего возле конуры.

Алешка вздохнул и стал играть в работу. Поле пахал, горох сеял, надувал щеки и трещал, как трактор. Маша смотрела, смотрела и пошла ему помогать.

За палисадником мелькнула белая, похожая на созревший одуванчик, голова и пропищала:

— Маша-простокваша!

В тот же миг, словно в мультфильме, этот одуванчик выглянул уже из-за погреба и тоже пропищал:

— Маша-простокваша!

И так повторялось несколько раз.

— Санька и Ванька! — крикнула Маша. — Чего вы прячетесь? Хватит дразниться, идите к нам.

Близнецы мгновенно вылезли из своих укрытий. Сначала в деревне их никто не мог отличить друг от друга. Даже отец с матерью и то с трудом разбирались. Но однажды Санька рассек себе затылок о старое колесо от трактора, медичка выстригла ему волосы и наложила шов. А когда ранка зажила, на ее месте стала расти черная прядка. По ней-то и отличали теперь их в деревне.

— Вас одних дома оставили? — спросила Маша.

— А чего ж, мы большие, — солидно сказал Ванька.

— Нам на тот год в школу уже, — подтвердил Санька.

«Большие-то большие… — думала Маша. — А присмотреть и за вами не мешает, раз уж я тут за няньку у вас».

— Поиграйте с нами, а то нам с Алешкой скучно, — схитрила Маша.

И близнецы тоже стали играть в работу.

А в это время шел по деревне третьеклассник Васька. Обыкновенный мальчишка, как и все. Только очень любил проказничать. Посадил однажды к бабушке Фросе в трубу грача. Открыла она вьюшку, чтобы сажу вычистить, а грач обрадовался свету да как гаркнет:

— Ка-аарр!

Бабушка Фрося так и присела от испуга. Потом три дня печку не топила — подойти боялась.

А то как-то накрыл маленького Алешку кормовой корзиной. Насыпал ему туда бобов, чтобы не скучал, а сам убежал. Алешка играл, играл и уснул. А мама его ищет везде — и в огороде, и на речке — с ног совсем сбилась. Насилу отыскала под корзиной.

Так вот и проказничал Васька. И вдруг не стало ему в деревне житья: люди узнали, кто им делает разные неприятности, и стали стыдить его на каждом шагу. Упадет со сруба ведро в колодец, прибежит в избу кошка с привязанной к хвосту погремушкой — всем сразу ясно: это дело Васькиных рук.

«Откуда они знают? — удивлялся Васька. — Ведь я все украдкой делаю, рядом никого не бывает».

Надоели Ваське укоры да попреки и захотелось ему сделать что-нибудь особенное, чтобы люди восхищались и хвалили его. Но кто будет им восхищаться, когда вся деревня в поле, на посевной? И когда Васька увидел Машу и мальчишек, то очень обрадовался: вот они, зрители!

Теперь оставалось придумать, чем бы их удивить. Но это для Васьки было раз плюнуть.

— Эй, пацаны! — крикнул он, подходя. — Айда со мной на старую мельницу.

— Зачем? — спросила Маша.

Она знала, что от Васьки хорошего не жди, и держалась настороже.

— Купаться, зачем же еще, — беспечно ответил Васька.

У Саньки и Ваньки одновременно заблестели от восторга глаза, а через миг близнецы так же одновременно поёжились.

— Не… Вода ледяная.

— Так ведь купаться я буду, чудаки, — снисходительно объяснил Васька. — А вы на берегу посидите, посмотрите.

— А не забоишься?

— Я забоюсь? — обиделся Васька. — Да я, может, скоро «моржом» стану. Видели по телевизору таких людей, которые зимой в проруби купаются?

— Видели, видели, — сказала Маша. — Только «моржи» постепенно закаливаются, а не сразу в прорубь прыгают.

— И я постепенно. Я, может, уже всю зиму закаливался, снегом по пояс обтирался. Так что для меня вода теперь в речке, как парное молоко.

— А рыбку мне поймаешь? — спросил Алешка.

— Рыбку? Само собой. Да я вам даже раков под берегом наловлю, там много в норьях живет. Зажарим их в костре… Айда, пацаны!

И ребята сдались. Маша схватила было за руку Алешку, чтобы остановить, но потом поняла, что ребят ей все равно не удержать, и пошла вместе со всеми. К тому же ей самой хотелось посмотреть, как Васька будет ловить раков. Если он, конечно, не врет.

Старая мельница находилась от деревни километрах в двух. Самой мельницы уже давным-давно не было — от нее осталось только название, глубокий омут да несколько корявых ветел на берегу. Речка после полой воды уже успокоилась и вошла в свое русло. Вода в ней была тихая и чистая. В тех местах, где берега были поцарапаны льдинами, успели распуститься желтые цветы мать-и-мачехи. Сильно пахло нагретой землей, высохшими водорослями, валявшимися там и сям.

На взгорке, под ветлой, они увидели забытую копну осоки.

— На избушку похожа, — сказал Алешка.

— Только без окон, без дверей, — подхватили мальчишки.

— И без трубы.

— Давайте сверху дыру прокопаем!

И ребята дружно, с разных сторон, полезли на копну. Осока за зиму слежалась, и на ней хорошо было валяться. Как на соломенной крыше. Малыши подняли возню, пытаясь побороть Ваську, но он их все-таки всех уложил крест-накрест. А потом чтобы не огорчались, решил их порадовать и хотел поджечь копну.

— Костер будет — сила!

Но тут неожиданно запротестовала Маша:

— Сено ведь, зачем поджигать?

— Какое сено? Осока! — презрительно сплюнул сквозь зубы Васька. — Да и прошлогодняя она.

Но Маша уперлась — и ни в какую.

— Если спалишь — бригадиру расскажу, — твердила она. — Сено колхозное, его осенью здесь забыли.

— Ну и ябедничай, — обиделся Васька. — Подумаешь, расскажет она… Да кому нужна эта дурацкая копна? Уж ее мыши всю изгрызли.

Мальчишки, конечно, были на стороне Васьки.

— Ябеда, ябеда! — вразнобой закричали они. — Пятница-ребятница! Чего за нами ходишь, иди отсюда.

Но Маша не уходила. Ей вдруг стало обидно за бабушкину корову. Она недавно даже березовый веник съела, а тут хотят поджечь сено. И Маша, сжав кулаки, стояла на своем.

Ваське не очень-то хотелось связываться с девчонкой. «Еще взаправду бригадиру пожалуется, — думал он. — А эту осоку я ей припомню».

— Айда, ребята! — махнул он рукой. — Смотрите, как печет, душно даже.

— Купаться будешь, да? — юлил возле него Алешка. — Не забудь рыбку поймать.

— Поймаю, чего пристал, — буркнул Васька.

Лезть в холодную воду ему уже не хотелось, и он сейчас жалел, что, не подумавши, брякнул об этом мальчишкам. А тут еще лягушки брекекекали так надоедливо, словно дразнились. Некоторые из них грелись на берегу, и когда ребята подходили близко, словно подкинутые пружиной, прыгали в воду. Васька набрал белых голышей и со злости стал кидаться в лягушек. Одну он так ловко прихлопнул, что та свалилась в воду и некоторое время плавала кверху брюхом. Живот ее красиво был разрисован красными узорами. Но вскоре лягушка очнулась и нырнула в воду. Малыши тоже старались не отставать от Васьки, но никто из них ни в одну не попал.

— Не бейте лягушек — дождь будет, — предупредила Маша.

— Это почему же? — усмехнулся Васька.

— Я от бабушки слышала…

— Темнота! — засмеялся Васька. — Бабкиным сказкам веришь. Человек — царь природы, поняла? А царь все может: и казнить, и полцарства насовсем отдать.

— А ты тоже царь? — спросил Алешка.

— А как же.

— Значит, и я — царь? — удивился мальчишка.

— Ты еще царенок! — засмеялся Санька.

— Царенок-цыпленок! — подхватилВаська и тоже засмеялся.

Васькин авторитет, несколько поколебленный Машей, был восстановлен.

И вдруг Санька и Ванька увидели на берегу такую здоровую лягушку, что со страху попятились назад. Она сидела у самой воды, устремив на ребят круглые осуждающие глаза и, казалось, хотела что-то сказать. Беловатый подбородок ее часто-часто ходил вверх и вниз.

— Где она? — кричал Васька. — Только не пугайте, сейчас я ее ухлопаю!

А большая лягушка совсем не боялась ребят. Она спокойно смотрела на них выпученными стеклянными глазами и вдруг гортанно, словно человеческим голосом, квакнула и нырнула в воду. Всем стало жутко. Маша посмотрела на омут — вода в нем была черная-черная. Да и солнышка уже не было видно, а от речки веяло холодом. Над головами ребят резко и неожиданно ударил гром. Все испуганно посмотрели на небо. Прямо на них плыла огромная лохматая туча, похожая на черного медведя. Солнечный день превратился в густые сумерки. Рванул такой ветер, что чуть не сшиб с ног Алешку. И тут же хлынул ливень.

Все кинулись к двум старым ветлам. Они росли рядышком, и ветки их в пушистых сережках трепались на ветру, как волосы. Загородив спиной узкий прогалок между ветлами, Маша прижала к себе Алешку, Саньку и Ваньку. Сейчас она была похожа на наседку с растопыренными крыльями. Девочка дышала в остриженные макушки своим царятам-цыплятам и нашептывала какие-то бессвязные, успокаивающие слова.

И вдруг ей стало страшно: с ними не было Васьки! Куда он делся? Маша совершенно отчетливо представила себе, как его сшибло ветром с ног, он цепляется пальцами за мокрую скользкую землю, кричит, а его все тащит и тащит прямо в черный омут.

А вокруг творилось что-то невообразимое: плескалось, шипело, ухало и грохотало.

Вась-ка! — закричала Маша. — Ты где-е? Васень-ка-а!

Слова ее заталкивало ветром обратно в рот, Маша захлебывалась ими, но все звала и звала. Побежать бы поискать его, по с кем оставить малышей? Не одних же!

А Васька в это время сидел под копкой осоки. Правда, копны уже не было, ее всю разметало ветром, осталась одна охапка, которой Васька прикрывал голову от ливня. Ему казалось, что кто-то большой и беспощадный хлещет его длинными гибкими хворостинами, хлещет и что-то приговаривает. На миг перед ним мелькнули осуждающие глаза большой зеленой лягушки и тут раздался такой оглушительный грохот, что Васька ткнулся лицом в мокрую землю и мертвой хваткой вцепился в осоку.

«А как же там Маша с ребятами?» — слабо подумал он, хотел приподняться, бежать к ним — и не мог. Все тело его так прилипло к земле, будто по нему проехал трактор. И все-таки Васька поднялся: сквозь шум ливня ему послышался далекий захлебывающийся голос, который звал его по имени, звал на помощь. Скользя по размокшей земле, то и дело падая, он побежал на этот голос. Охапку осоки, оставшуюся от копны, он так и держал в руках.

Увидев Машу и мальчишек живыми и невредимыми, Васька так обрадовался, будто не видел их сто лет. И неожиданно разревелся — откровенно, не стесняясь малышей.

— Я к ва… к ва… к вам пришел, — еле выговорил он.

— Ты где был, дура-ак? — набросилась на него Маша. — Мы думали, тебя в ом… в омут утащило…

Девочка тоже не могла уже сдерживать слезы.

Ваське вдруг захотелось сделать для товарищей что-нибудь хорошее-хорошее, и он принялся укрывать их остатками осоки. И длинные гибкие хворостины, как показалось ему, стали хлестать его все реже и реже.

Вместе пережидать дождь было веселее. А он становился все тише. Похожая на черного медведя туча уплывала дальше по небу, и у старой мельницы постепенно посветлело. Только речка сделалась совсем мутной и глухо плескалась в берега.

Когда гроза утихла, мокрые и взъерошенные дети, не сговариваясь, заспешили домой. Впереди шел Васька, за ним Санька и Ванька, а сзади Маша за руку вела Алешку.

— Эх, раков я вам не наловил, — обернувшись, виновато сказал Васька.

— Господи, хоть сам живой остался! — жалостливо улыбнулась Маша. — Горе ты луковое…

Солнце снова уже припекало макушки, от одежды валил пар, и к Большим Ключам ребята подошли умытыми и почти сухими.

ОВСЯНЫЕ ДЕТИ

Гусей в Больших Ключах держат почти в каждом доме. Весной, когда появляются гусята, старые гуси далеко от домов не уходят, пасутся возле сараев, на зеленых лужайках, или плавают с малышами в неглубоком деревенском пруду. Ближе к сентябрю, когда убирают хлеб, им тоже простор — иди на все четыре стороны и везде найдешь и оброненные колоски, и зерна. Целыми днями бродят гуси по окрестным полям и проселочным дорогам, а в деревню возвращаются только к вечеру, с туго набитыми зобами, и белыми ручейками стекаются в пруд. И потом до самой ночи не смолкает там гогот и хлопанье крыльев.

Летом же, когда гусята начинают подрастать и желтый пушок на них постепенно превращается в белые жестковатые перья, хлопот с ними хоть отбавляй. Гуси так и норовят ворваться в огород, или на овсяное поле, или в начинающую наливаться рожь. В это время их приходится пасти в овраге за деревней. Трава там густая, сочная, по дну оврага бежит, прячась в осоке, ручей.

Пасут гусей по очереди. У бабушки Фроси в этом году гусят вывелось много, и пасти ей приходится два дня подряд.

— Тебе что, — говорили ей соседки, — у тебя двое внучат живут, легко отпасете.

— И еще Узнай будет пасти, — сказала Маша, почесывая за ухом добродушного лохматого пса.

— Ну вот, значит, всего вас — четверо, — улыбнулись соседки.

— Ничего, отпасем, — соглашалась бабушка. — Лишь бы мои помощники не заленились. А то вот Сережа залился с самого утра с удочками и до сих пор его нет.

— Не заленимся, бабушка, — успокоила ее Маша. — Что нам, не все равно, где играть?

— То-то и оно-то… — сказала бабушка. — Заиграетесь и про гусей забудете.

«Встану завтра раньше Сережки и даже раньше бабушки», — решила Маша, укладываясь вечером спать. Но она долго не могла заснуть, в темноте ей все мерещились гуси и огненно-рыжая кочка на берегу ручья — это притаилась, спрятав мордочку под пушистый хвост, хитрая злодейка-лиса… Маша открывала глаза, и гуси с лисой пропадали — лишь мерцали в синем окне далекие звездочки. Потом Маша долго не открывала глаза, а когда снова чуть разлепила их, то увидела огненно-рыжую пушистую кочку прямо в избе на подоконнике. Она становилась все больше и больше, тонкие ворсинки ее стали похожими на солнечные лучи, и в избе заметно посветлело. «Да ведь это солнышко всходит, — догадалась Маша. — Утро уже!» Она покосилась на диван — бабушка спала, укрывшись одеялом с головой.

Маша быстро оделась и на цыпочках пробралась к двери: решила сначала разбудить Сережку, который спал в сене на чердаке. Выглянула в сенцы, а там… бабушка стоит, молоко процеживает — только что корову подоила. Маша даже рот раскрыла от неожиданности. Кто же тогда спит на диване? А бабушка смеется:

— Да никого там нет… Сережка старую фуфайку под одеяло сунул, чтоб над тобой подшутить.

— А он встал?

— Встал уже, за водой на колодец пошел. Сейчас умоетесь, молочка парного попьете, и гусей погоним. Обувай резиновые сапоги, а то роса нынче сильная, ноги остудишь.

Пока Маша обувалась, вернулся Сережка, и вскоре они, напившись молока и вооружившись хворостинами, пошли выпускать гусей, которые уже требовательно гоготали в хлеву:

— Го-га-га! Го-га-га!

А Маше чудилось, что они крмчат: «Когда-когда? Когда- когда?»

— Сейчас выпущу, сейчас, — приговаривала она, открывая хлев. — И чего раскричались в такую рань? Спали бы себе…

Она посмотрела на солнышко, которое поднялось лишь до нижней ветки старой ветлы и словно бы повисло на ней, потом повернулась назад, оглядела деревню, водонапорную башню возле коровника, где солнце обычно садилось, подумала, какой долгий предстоит день и невольно вздохнула.

«Поспать бы еще…» — послышалось над ее ухом.

Маша оглянулась — рядом никого не было. Только пес Узнай помахивал закорючкой-хвостом, облепленным еще прошлогодними репьями. Кто же тогда сказал? Не Узнай же! А может, она сама сказала? Странно начинался для Маши сегодняшний день…

Но раздумывать было некогда: из сеней вышла бабушка, и они погнали гусей. По пути к ним присоединялись одна гусиная важа за другой, некоторые уже норовили нырнуть в огороды, и Маше с Сережкой пришлось порядком набегаться, пока собрали их всех вместе и выгнали за деревню. В овраге гуси рассыпались вдоль ручья, пили воду, плескались, хлопали крыльями. Потом некоторые из них стали бродить по лужине, пощипывая травку, другие продолжали в ручье искать рачков-червячков и разные съедобные корешки.

Маша и Сережка перешли на другую сторону оврага и сели на краю овсяного поля. Собственно, охранять нужно было вот это овсяное поле, да еще деревенские огороды на той стороне оврага, где осталась бабушка с Узнаем. Ну и еще смотреть, чтобы какая-либо пронырливая важа не ушла вниз по ручью, в Ольховку. А вверх по оврагу гуси могли пастись до самой плотины. Там, возле большого пруда, всегда были люди: кто карасей ловил, кто купался или просто загорал. Туда же, на берег пруда, колхозные пастухи пригоняли стадо на дойку, так что в такое людное место гуси и сами не шли.

Солнце уже поднялось порядочно, роса сошла, и Маша с Сережкой растянулись на теплом пригорке, уткнувшись лицом в пахучую траву. А пригорок оказался не простым. Прямо перед глазами ребят в траве висели на стебельках сочные ягоды луговой клубники. Некоторые были совсем белые, другие покраснели лишь с одного бока, но все равно до чего ароматные! Сверху их и не видать, а когда ляжешь на землю — вот они, только руку протяни, а иную можно сорвать прямо губами. Ребята, конечно, так и делали. Отправляя ягоду за ягодой в рот, Маша рассказала Сережке, как кто-то утром сказал за ее плечом: «Поспать бы еще…», а когда она оглянулась, там стоял один Узнай.

— Сочиняешь…

— Честное пионерское, правда! — обиженно сказала Маша.

— А тебе спать хотелось? — примирительно спросил Сережка.

— Хотелось немножко… — призналась она.

— Ну, тогда это твоя лень сказала.

— Сам ты лень! Во, слышь — опять?

— Ничего не слышу.

— Кто-то сказал: «Гуси в овсе».

Ребята вскочили, огляделись. Никого вокруг не было. Только вдалеке что-то кричала бабушка и показывала хворостиной на овсяное поле. Через минуту оттуда выбежала старая крикливая гусыня, а за ней и весь ее выводок. Бежали они быстро, но тихо, без гогота, словно чувствовали свою вину. Следом за гусятами так же молча выскочил из овса Узнай.

Оказывается, ребята так увлеклись луговой клубникой, что не заметили, как гуси пробрались мимо них в овес. Бабушка кричала, кричала им — не слышат, вот и послала на выручку Узная. Теперь надо было смотреть в оба, и Сережка с Машей разошлись в разные стороны.

Пока они прохаживались по краю овсяного поля, помахивая хворостинками, гуси делали вид, что им, кроме травы, ничего и не надо, и торопливо, старательно общипывали какую-нибудь кочку. Но стоило Маше и Сережке присесть на землю, как гуси бегом, по какой-нибудь канавке, промытой весенними потоками, устремлялись в овес. Если бы не Узнай, трудновато было бы ребятишкам.

Тогда гуси решили прорваться на огороды и стали атаковать склон оврага, где «вахту» несла бабушка. Пришлось Узная отправить к ней. Видя, что заслоны прочные везде, гуси утихомирились: и в овраге находилось немало еды, стоило только чуть-чуть поискать.

Когда бабушка ушла готовить завтрак, Сережка перешел на ее место. Маша осталась одна. Теперь она все время ходила вдоль овсяного поля, изредка нагибаясь, чтобы сорвать спелую клубничку. Солнышко припекало все сильней, хотелось лечь в пахучую траву, раскинуть руки и лежать без движения долго-долго, а потом закрыть глаза и уснуть. Но ведь гуси только этого и ждут!

Маша окинула взглядом овраг: гуси вели себя спокойно. Многие, набив зобы травой, мирно дремали на берегу ручья, спрятав красные носы в перья. Издалека они были похожи на разбросанные там и сям белые камни. «Отдохну и я, — решила Маша, сладко потягиваясь. — Немножко только посижу на траве…» Маша закрыла глаза, прислушалась. О чем это гуси говорят между собой? Вот бы научиться понимать их! Девочка стала слушать еще внимательнее.

— Го-го-горькая трава, очень го-рькая! Го-роху зеленого хотим! — тараторили гусята.

— Ишь, какие га-гары-бары, — ответила гусыня. — Овес го-раздо питательнее, го-раздо!

— Тиш-ш-ше! — прошипел гусак. — А то Маша услыш-ш- шит…

И гуси стали негромко разговаривать про Машу. Старая гусыня утверждала, что если бы не Маша и не этот Гам-Гам (так она называла Узная), то они давно наелись бы вкусного питательного овса и стали еще жирнее.

— Ниче-го! — успокоил ее гусак. — Гам-Гам на той стороне, а Машу, может быть, скоро лень одолеет.

— Неужели лень такая с-с-си-ильная, что и Машу одолеет? — пропищал самый маленький гусенок.

— Будем надеяться, будем надеяться… — вздохнула старая гусыня.

«Не надейтесь, — улыбнулась Маша, не открывая глаз. — Лень меня не одолеет, как-нибудь уж справлюсь с ней…»

Ее совсем не удивляло, что она так быстро научилась понимать гусиный язык. И когда к ней подошла маленькая сухонькая старушка, Маша тоже не удивилась.

— Устала, дитятко? — ласково сказала ей старушка. — Отдохни немного, отдохни…

И она протянула девочке подушку, расшитую синими цветочками. Только Маша дотронулась до подушки рукой, как цветы тотчас ожили, запахли, закачались на ветру, и два или три лепестка, оторвавшись, прилипли к Машиной щеке.

— Какие цветы красивые… Как они называются, бабушка? — спросила Маша, поудобнее укладываясь на подушке.

— Сон-трава, дитятко, сон-трава. Спи, спи… За гусей не волнуйся, они тоже спят. А если и уйдут в овес — не беда. Во-он его сколько, целое поле! Весь не поедят. Лиса тоже не придет, это тебе про нее Сережка наврал. Лисы у нас давно-о-о перевелись, днем с огнем не сыщешь. Охотников стало больше, чем лис.

— А ты кто, бабушка? — тихо спросила Маша, сладко посапывая носом.

— А я твоя лень, дитятко, — усмехнулась старушка и загоготала по-гусиному:

— Га-га-га! Го-го-го!

Маша тут же открыла глаза и, ничего не понимая, огляделась. Прямо под рукой лежала смятая подушка, которая, впрочем, оказалась синим островком настоящей сон-травы. И за спиной ее гоготала не зловредная старуха, а гуси. Бабушка Фрося и Узнай торопливо выгоняли их из овса. Маша кинулась помогать им. Весь край овсяного поля был истоптан узкими гусиными стежками.

— Что же ты, внучка? — упрекнула Машу бабушка Фрося. — Уснула, что ли?

— Маша виновато молчала. Не рассказывать же бабушке про подушку из сон-травы и старуху-Лень, которая так хитро обвела ее вокруг пальца!

Видя, что Маша насупилась и глаза уже на мокром месте, бабушка сказала ей:

— Не переживай, всякое бывает… Их, прохвостов, хоть на веревку привяжи — все равно в овес убегут. Ступай к Сережке, я вам завтрак принесла.

— Не хочу я есть…

— Иди, иди, там гречневые блины со сметаной. Твои любимые.

Против гречневых блинов Маша устоять, конечно, не могла и побежала завтракать, а после вкусной еды ей снова захотелось поваляться на травке, позагорать. Но Маша вспомнила коварную старуху-Лень и, пересилив себя, отправилась к овсяному полю. «И чего их так тянет в овес? — думала она про гусей. — Неужели он такой вкусный? Надо попробовать…» Она сорвала овсяную метелку, пропустила сквозь пальцы, и на ладони остались пухлые, в зеленых коконах, овсяные зерна. Сверху коконы были открыты и напоминали спальные мешки. Присмотрелась Маша получше, а это вовсе не зерна у нее на ладони, а маленькие зеленые человечки. Овсяные дети! Вот за кем охотились жадные гуси!

Долго Маша думала-гадала, за что же гуси так ненавидят этих симпатичных овсяных человечков в спальных мешках и, наконец, догадалась.

Когда-то давным-давно домашние гуси были вольными птицами и даже умели петь песни. Хоть и не ахти какие певцы были, но из общего птичьего хора их не прогоняли. Но однажды, увидев в луже свое отражение, гуси заважничали:

Вон мы какие большие! Не чета всем этим жаворонкам, скворцам и овсянкам!

И стали они всех осмеивать.

— Го-го-го! — гоготал гусак, когда какая-нибудь птичка-невеличка начинала распевать свою песенку.

— Га-га га! — вторила ему гусыня.

Увидел это усатый овес «и говорит:

— Ой, смотрите, как бы не охрипли!

Набросились гуси на овес и стали щипать его.

Наелись они овса, разжирели и еще больше заважничали.

— Что нам птичий хор, — говорили они, — мы и без хора ого-го как споем!

Разинули гусак с гусыней клювы, а из горла у них вместо песни вырвалось только шипение. Вот с тех пор гуси лишь гогочут да шипят. А если где увидят овес, тут же набрасываются на него и сердито щиплют.

— Ну нет, я вам овсяных человечков в обиду не дам! — погрозила Маша гусям хворостиной.

Весь день она глаз с гусей не спускала. Хоть и устала бегать взад-вперед, но не сдавалась. Даже бабушка Фрося подивилась на нее. Откуда ей было знать, что Маша теперь не просто пасла гусей, а охраняла от них маленьких овсяных человечков!

Вечером, когда ребята после ужина укладывались спать, Сережка спросил Машу:

— Ты чего за гусями, как заводная, носилась? А утром спала на ходу…

И Маша рассказала ему про подушку из сон-травы, про старуху-Лень, про овсяных человечков и злых гусей, которые решили не оставить на земле ни одного овсяного зернышка…

— Вот чудачка! — удивился он. — Ведь ты же все это выдумала.

— Ну и что? — уже засыпая, улыбнулась Маша. — Зато я лень свою обхитрила…

ПЕСНИ ВЕРНУЛИСЬ В АЛЕШКИН ДОМ

Рядом с домом бабушки Фроси стоит маленькая избушка-развалюшка. Крыша ее съехала на одну сторону, окна заколочены досками, и Маше всегда кажется, что избушке завязали глаза, и она собирается с кем-то играть в жмурки. Когда-то в этой избушке жили дядя Ваня и тетя Валя — Алешкины родители. Правда, Алешка уже родился в новом кирпичном доме, который стоит напротив, на другой стороне улицы. Построил этот лом дядя Ваня сам, своими руками. И стены сложил, и окна-двери вставил, и печку выдумал какой-то новой конструкции, с паровым котлом, который обогревает все три комнаты.

Строил дом дядя Ваня долго, года три. Зато теперь живут они уютно и просторно. Алешка, когда матери нет дома, даже в футбол в горнице играет. При ней — нельзя. От матери им достается обоим — и Алешке, и дяде Ване. Маша часто слышит, как тетя Валя по утрам ругается на них:

— Ироды, вы что же это со мной делаете, а? Кто горшок со сметаной повалил? И фартук нигде не найду…

— Да он у тебя в руке, мам, — говорит Алешка.

— А ведь и правда, — спохватывается тетя Валя. — С вами тут закружишься совсем.

И она, поворчав еще для порядка, спешит на ферму, где работает дояркой. А дядя Ваня — рядовой колхозник, но он умеет делать все: и автопоилки на ферме отремонтирует, и стог сметает, и воды привезет на колхозный огород, и починит телефонную линию, если оборвет ветром провода. А еще он подстригает ребятишек. Своей парикмахерской в Больших Ключах нет, в шахтерский поселок идти далеко — целых семь километров. Вот и приходит ребятня к дяде Ване. Стрижку он делает всем одинаковую — оставляет небольшой чубчик.

— Как огурчик стал! — говорит он какому-нибудь карапузу, с удовольствием оглядывая его круглую стриженую голову.

Дядя Ваня все делает с удовольствием — Маша это давно заметила. Но она заметила так же и то, что он некогда не поет песен. Даже когда выпьет с мужиками.

От кого-то из ключевцев она услышала такие слова: если из дома уходят песни — там поселяются ссоры. И потом она не раз вспоминала их, глядя на большой кирпичный дом дяди Вани, где песни звучали только по телевизору.

— А что, если песни снова вернутся в дом? — размышляла Маша. — Тогда ссоры, может, уйдут… Наверняка, уйдут!

Она вспомнила, что осенью пустые скворечники занимают воробьи и живут там всю зиму. А весной, когда возвращаются скворцы, воробьи покидают чужие дома. Правда, не всегда добровольно. Скворцам нередко приходится выгонять нахальных воробьев, и возле скворечников возникают шумные драки. Но зато до чего же голосисто и звонко распевают потом скворцы!

И Маша зачастила к дяде Ване — вроде бы поиграть с маленьким Алешкой. А сама все что-нибудь напевает или возьмется Алешку учить новым песням. Тетя Валя всегда рада ей и спокойно уходит на работу, оставляя сынишку с Машей. А дядя Ваня прозвал ее за песни Колокольчиком.

— Вот и Колокольчик идет, — улыбается он, встречая ее на крыльце. — А я только что малину смотрел. Вовсю цветет! Как поспеет, будете с Алешкой урожай собирать.

Малину, вишню, несколько яблонь и даже очень редкую в наших краях голубую ель дядя Ваня посадил возле дома тоже сам. Сад не сад, а все дом не голый…

Целую неделю Маша не слышала ссор в доме дяди Вани и втихомолку радовалась: значит, помогли ее песни! И вот наступил праздник русской березки, который в деревне называют по-старинному — троица. Маша встала рано, погладила себе новое платье, волосы на затылке завязала голубой лентой и пошла помогать бабушке печь пироги. Но бабушка до завтрака отправила ее гулять.

На улице было тихо, солнечно, из открытых окон вкусно пахло сдобным тестом и березовыми ветками, которыми к празднику ключевцы украшают сваи избы: развешивают на стенах, устилают вымытый и выскобленный до желтизны пол. И только в кирпичном доме дяди Вани окна были закрыты. Но и сквозь закрытые окна Маша услышала сердитый голос тети Вали:

— Алешка, паршивец, ты зачем котенка за хвост Дергаешь?

— А он первый начал! Оцарапал вот…

— Да тебя так разве надо оцарапать? В кровь надо изодрать за твои проделки. Куда отец ушел?

— Не знаю, он не сказал.

— Унесло его куда-то ради праздника… Господи, у всех мужья как мужья, а у меня тюха-матюха, слова ласкового годами не дождешься… Иди ищи отца!

— Сама ищи! — огрызнулся Алешка.

— Ты у кого это научился так с матерью разговаривать, сорванец! Ремня захотел? Сейчас заработаешь! — бушевала тетя Валя, мелькая то в одном, то в другом окне: видимо, прибиралась в доме.

«Ох, опять они ссорятся!» — вздохнула Маша и решительно поднялась к соседям на крыльцо.

— Это ты, Машенька? Заходи, заходи, — сказала тетя Валя. — А я вот со своим балбесом ругаюсь: все у него озорушки на уме. И большой балбес ушел куда-то с утра пораньше. Нет что-нибудь по дому сделать, жене помочь, а его и след простыл. Простофиля какой-то… Позовут его — он и рад стараться. У одних печку перекладывает, у других крышу кроет… Да что ж ты у порога стоишь? — спохватилась тетя Валя. — Иди в горницу, поиграй с Алешкой. А я вас сейчас блинами накормлю.

Тетя Валя хоть и ворчала на своих «балбесов», но дело не забывала: прибралась в доме, перемыла посуду, заболтала тесто и уже пекла на плите блины, густо смазывая их сливочным маслом. Маша и Алешка играли в горнице.

— А мне папка нынче тросточку подарит, — похвалился Алешка, — ореховую, с разными узорами, вот!

— А где он возьмет?

— Сам сделает, где же еще. Он у нас знаешь какой? Все умеет!

— Так уж и все-все? — прищурилась Маша.

— Все-все на свете! — заверил Алешка.

— А может он сделать… — Маша обвела взглядом горницу, — ну, вот такой стол?

— А кто ж его делал? Папка! — засмеялся Алешка.

— Ну, а может он сделать… вертолет?

— Сделает!

— А мост от земли до луны?

— И мост сделает.

— Ври больше. Такой мост никто на свете не сделает. Он сразу рухнет — ведь земля наша вертится.

— Мам! — крикнул Алешка. — Может наш папка мост от земли до луны сделать?

— Он черта с рогами сделает, если захочет, — отозвалась тетя Валя. — Только не для себя, а для людей. А для себя его все из-под палки приходится заставлять. И где он, окаянный, шлендает?

— А вот песни петь дядя Ваня ваш не умеет.

— Все он умеет… — вздохнула тетя Валя и замолчала, словно вспомнила что-то очень важное. Она сняла готовый блин, постояла в задумчивости над сковородой, затем помазала ее кусочком скворчавшего сала, но печь новый блин почему-то не стала.

— А когда песни-то петь, Машенька? — сказала она с какой- то виновато-грустной улыбкой. — То дом вот этот строили, три года роздыху не видели, то сад сажали, потом Алешка народился, опять заботы да хлопоты. Вот так и проходит жизнь…

Вдруг, словно на что-то решившись, она подошла к посудному шкафу, что-то поискала там, затем вытащила фарфоровый кофейник, которым, видимо, никогда не пользовались, и вытряхнула из него завернутый в бумажку ключик. Подошла к большому, окованному железными полосками, старинному сундуку, открыла замок и подняла крышку. Ребята молча наблюдали за ней. Разворошив белье, куски материи, какие-то узлы и тряпки, тетя Валя все с той же виновато-грустной улыбкой вынула со дна сундука… гармонь. Сдунув невидимые пылинки, она бережно поставила ее на стол перед ошеломленными ребятами. У Алешки от восторга заблестели глазенки.

— М-а-амка! — протянул он. — Это чья?

— Отцова… Он ведь у нас гармонист, — ответила она уже совсем другим, мягким и задушевным голосом. — Бывало, идешь с покоса, думаешь: только бы до постели добраться — сутки просплю! А Иван заиграет на лугу за деревней — и про усталость забудешь, бежишь на вечерку. Гармонь голосистая, звонкая, и по заре далеко-о-о разносится. Со всех Больших Ключей ребят и девок соберет вокруг себя. Даже из Ольховки часто на вечерку к нам приходили, вот как играл! Из себя он не видный, а гармошкой так душу разбередит, что и петь, и плакать хочется… Я, наверно, и замуж за него из-за гармошки пошла, — засмеялась тетя Валя, — как приворожил!

Она разрумянилась, как-то сразу помолодела и все говорила, говорила. Ребята слушали внимательно (ведь взрослые так редко рассказывают им о своей жизни!), и никто даже не заметил, как открылась дверь и в избу просунулась большая охапка березовых веток, из-за которой выглядывала голова дяди Вани. Он, оказывается, уже сходил в лес и, кроме веток, принес Алешке обещанную ореховую тросточку, а тете Вале подал целую кепку молодых упругих подберезовиков.

— Поджарь-ка их нам, мать… Рано нынче грибки пошли: дожди свое дело сделали.

— И Колокольчик здесь? — улыбнулся он Маше. — Вот и тебе подарок, держи.

И дядя Ваня вынул из кармана несколько ландышей, чуть помявшихся, но все равно ослепительно белых и прекрасных, тонкий аромат которых тут же распространился по всему дому.

— Кто же цветы в кармане носит, чудило? — добродушно, скорее всего, по привычке, проворчала тетя Валя и принялась чистить грибы.

А дядя Ваня, увидев на столе свою гармонь, растерянно остановился среди комнаты.

— Поиграйте нам, пожалуйста! — попросила его Маша.

Он вопросительно посмотрел на жену, и та кивнула головой:

— Играй, чего там… Сколько же ей в сундуке пылиться?

— Ну, тогда я сейчас… я мигом.

Дядя Ваня тщательно умылся под рукомойником, надел чистую белую рубаху и уж после всего этого, старательно причесанный, улыбающийся, осторожно взял в руки гармонь.

— Эх, пальцы совсем задубели, отвыкли…

Но пальцы не отвыкли, они словно только и ждали этого момента и заплясали, задвигались по перламутровым пуговицам. Гармонь вздохнула, как вздыхает человек, выйдя из душного помещения на свежий воздух, и тихо, раздумчиво попробовала голос. Потом, словно поборов смущение, запела громче, призывнее и вдруг зачастила, затараторила, будто приглашала окружающих порадоваться вместе с ней и пуститься по избе вприсядку. Дядя Ваня играл, наклонив голову и чуть зажмурившись, как от солнышка. Зато Маша с Алешкой смотрели на него во все глаза, с нескрываемым восхищением, а тетя Валя улыбалась светло и счастливо, как после крепкого сна. Она накрыла чистой скатертью стол и все суетилась, устанавливая его тарелками, чашками и блюдцами с разными вкусными вещами, в центре которых поместились прямо на сковородке ароматно пахнущие жареные грибы с зеленым луком и яйцами.

— Кажется, все… — говорит она, оглядывая тарелки. — Ну, ребятки, давайте-ка за стол.

— Колокольчик у нас самый главный гость! — обнял дядя Вайя Машу за плечи. — Поэтому садись вот сюда, в передний угол. А Алешка рядом.

Тетя Валя тоже переоделась в нарядное платье и все рассказывала за столом, как ей в детстве хотелось узнать, почему поет патефон, который был в избе-читальне, и как она подговорила Ивана залезть с ней в окно и посмотреть.

— А потом мы разбили нечаянно пластинку и целый день в овраге прятались, помнишь? — смеялась она, глядя на дядю Ваню.

— Было дело… — усмехнулся он и снова взял в руки гармонь.

Некоторое время он смотрел в открытое окно, словно собирался с мыслями, затем тряхнул разлохматившимся чубом и осторожно, тихо заиграл протяжную старинную песню, которую Маша раза два или три слышала по радио. И вдруг дядя Ваня запел — мягко, вполголоса:

Что стоишь, качаясь,

Тонкая рябина?

Тетя Валя глубоко вздохнула, наклонилась к нему, опершись рукой о спинку стула, и так же негромко, но уверенно подхватила песню:

Головой склоняясь

До самого тына-а-а.

Пели они слаженно, чуть печально, а гармонь вторила им, плела замысловатые узоры, и Маше хотелось слушать песню долго-долго, весь день. Ей вдруг почему-то показалось, что поют тетя Валя и дядя Ваня про самих себя, только не про теперешних, а про давно прошедших. Это они сами были когда-то деревьями, тонкой рябиной и кудрявым дубом и никак не могли перебраться друг к другу. А теперь, когда стали людьми, они сидя рядышком и поют о своей прошлой жизни песню. Маша так живо представила их себе зелеными деревьями, что невольно засмеялась.

— Что, Машенька? — спросила тетя Валя, у которой ярко блестели и глаза, и розовые, рябиновые губы.

— Хорошо у вас! — сказала Маша. — И песня такая хорошая…

— И правда хорошо… — отозвалась тети Валя. — Давно у нас такого праздника не было, а, отец?

И она взъерошила дяде Ване волосы.

Праздник прошел, но гармонь тетя Валя больше прятать в сундук не стала. На ней теперь каждый день упражняется Алешка. Он уже разучил одну песенку — «Чижик-пыжик, где ты был?» — и играет ее для всех, кто ни попросит. Алешка и Маше дает поиграть на гармони, но у нее ничего не выходит. Впрочем, она не расстраивается. Маша радуется, что в доме у дяди Вани снова поселились песни. Как скворцы в скворечнике ранней весной.

ФАНТАЗЕРЫ

Как-то Маша, Васька и маленький Алешка собирали щавель на лесной опушке, неподалеку от дороги. Они давно уже наелись сочных кочетков, набрали с собой по большому пучку, но домой им идти все не хотелось. Ребята уселись в густую траву на краю канавы, заросшей терновником, и болтали о всякой всячине.

— Маш, а этот лес — дремучий? — спрашивал Алешка.

— Сказал тоже! — засмеялся Васька. — Это не лес, а лесок.

— Тогда почему же он дремлет? — не унимался мальчишка. — Смотрите, тихо как.

Но в это время над головой у ребят что-то зашуршало и все подняли головы. В ветвях прошмыгнула большая сорока, словно хотела узнать: что за люди расселись тут, с добром ли пришли? Сорока опустилась на верхушку небольшой осинки и посматривала на детей.

— Чего вылупилась! — замахнулся на нее Васька. — Вот нахалка, и не боится.

— А чего ей бояться, она у себя дома, — сказала Маша. — Это мы к ней в гости пришли. И к ней, и к деревьям, и к муравьям…

— Вот кого терпеть не могу — муравьев! — отвечал Васька. — Скажешь, они полезные? Они глупые: вечно к человеку за шиворот лезут…

И он, хлопнув себя по шее, действительно вытащил из-за ворота рубахи муравья, который, оглушенный шлепком, уже почти не шевелился.

— Ах ты, мелюзга… Кусаться вздумал. Да я тебя сейчас…

Но он ничего не успел сделать муравью: Маша сдунула его с Васькиной ладони в траву.

— Это мой знакомый муравей, — сказала она. — И лез он к тебе, дураку, не кусаться, а на ухо кое-что пошептать.

— О чем пошептать?

— Да мало ли о чем… Может, про свою жизнь хотел рассказать. Знаешь, сколько с ним приключений было?

— Расскажи, Маша, расскажи! — обрадовался Алешка.

И Маша стала рассказывать.

.. Родился Муравьишка в большом красивом тереме-муравейнике, который стоял на краю леса, недалеко от дороги. Когда он вместе со своими братьями в первый раз отправился в лес, то старый Седой Муравей напутствовал их:

— Бойтесь одиночества! Если какой муравей останется один, то он сразу же оцепенеет.

Но Муравьишка был озорник и не послушался дедушку. Он отстал от братьев, залез на высокую липу и сидел там, загорал на солнышке. Когда он захотел пить, то побегал по коре и нашел зарубку, из которой тек липовый сок. Сок был вкуснее, чем газировка с двойным сиропом, и Муравьишка пил его, сколько хотел. Отсюда, с высокой липы, он видел родной муравейник. Южная сторона его была покатая, а северная шла к земле чуть ли не крутым обрывом. Сделано так было для того, чтобы в муравейнике всегда было тепло.

— Вот какие мы, муравьи, умные! — радовался Муравьишка. — Дедушка говорил, что только люди умнее нас.

Неожиданно он увидел на дороге человека, но какого-то странного. Он все время подпрыгивал на ходу и старался попасть пальцем в небо. Муравьишка не знал, что это был Большой Олух, и сначала удивился, а потом стал хохотать. Он так расхохотался, что даже не смог усидеть на липе и свалился прямо в густую траву.

А Большой Олух в это время подошел к муравейнику. Посмотрев на муравьев, которые дружно работали у себя в тереме, он решил, что они играют в чехарду.

— Бездельники! — сказал Большой Олух. — Вы чего это мне дорогу загородили? Вот я вас!

И он пнул муравейник ногой, а затем поджег его…

— Он что — озверел? — воскликнул Васька.

— Наверное… — задумчиво ответила она. — Нам учительница говорила, что из больших олухов иногда получаются настоящие звери. А еще она нам говорила про атомную бомбу. Если такая бомба упадет на большой город, то он сразу же сгорит, как муравейник от спички — и люди, и дома…

— Войны не будет! — уверенно заявил Васька. — Ты телевизор почаще смотри, тогда все будешь знать.

— Я смотрю, — согласно кивнула Маша. — Да и Валентина Ефимовна на классном часе нам объясняла, что только большие олухи могут на нас войной пойти. Но их, она говорила, на белом свете все меньше становится.

— Маш, ты дальше рассказывай про Муравьишку, — попросил Алешка, видимо, недовольный тем, что рассказ прервался на самом интересном месте.

…Почти все муравьиное население погибло. В живых остались только те, что ушли в лес за провиантом и строительным материалом. Прибежав, они. сбрасывали свои непомерные ноши и кидались в огонь, чтобы спасти белые куколки — муравьиных младенцев. Но из огня живым никто не возвращался.

А Муравьишка, свалившись с липы, продолжал хохотать и на земле. Но когда он учуял запах дыма, то забеспокоился. Ему вдруг захотелось домой, к своим многочисленным братьям и сестрам. По знакомой тропинке Муравьишка добрался до дома. Но вместо прекрасного терема увидел лишь пепелище. Ни одной живой души не было с ним рядом — ни братьев, ни товарищей. И он стал медленно цепенеть, как и предсказывал его дедушка, Седой Муравей.

Весь день и всю ночь пролежал Муравьишка без движения. Тут бы и закончилась его короткая жизнь. Но случилось иначе. В поисках строительного материала на пепелище зашли несколько муравьев из соседнего муравейника. Они всегда ходили целой бригадой — так было удобнее работать. Если один не мог справиться с какой-нибудь слишком тяжелой ношей, на помощь приходили другие. От их дружной работы и очнулся наш Муравьишка. Вместе со всеми он стал собирать хвоинки, кусочки коры, мертвых жуков. И чужие муравьи приняли его в свою семью, как брата.

— Вот и вся история про моего знакомого муравья, — улыбнулась Маша. А Васька еще убить его хотел.

— Да я так, пошутил… чуть смущенно отвечал Васька.

«Сама она сфантазировала или прочитала где?» — думал он. И тоже решил рассказать что-нибудь необыкновенное. Пока он раздумывал, Алешка допытывался у Маши про Большого Олуха.

— А он в кого обратился, когда муравейник поджег, — в волка?

— Волк, волк! — нарочно крикнул Васька, показывая рукой в кусты.

— Мама-а! — испугался Алешка и колобком подкатился к Маше. — Боюсь…

— Да врет он! — сказала она, прижимая к себе мальчика. — Врет…т…

Голос ее неожиданно осекся. Из зарослей терновника в канаве, где было сыро и сумрачно, прямо на Машу смотрели два зеленых светящихся глаза. И девочка стала медленно, увлекая за собой Алешку, подниматься на ноги. А Васька еще не видел то, что видела Маша, и продолжал забавляться:

— Там не волк, там Большой Олух! Иди к нам, Большой Олух! Иди, иди…

Но в следующую секунду пятки всех троих уже мелькали далеко от канавы. А за ребятами, почти настигая их, катился лохматый клубок шерсти с торчащими кверху ушами. И только когда выбежали на полевую дорогу и оглянулись, дети увидели, что за ними трусцой бежал бездомный деревенский кот по прозвищу Драный.

— Да это же Драный! — первым обрадовался Васька. — А мы его… а вы его испугались!

Прозвище свое кот получил не зря. Серая свалявшаяся шерсть его на спине и особенно на левом боку была выдрана большими клоками. Это были следы драк с деревенскими собаками. Драный никогда не убегал от собак, как другие кошки, а первым нападал на них и многих обращал в бегство. Такая храбрость особенно восхищала ключевских мальчишек, и они нередко натравливали Драного на какую-нибудь собачонку. Когда та с визгом убегала, кот победно задирал кверху хвост и возвращался к мальчишкам. Если они шли на рыбалку или в поле за горохом, он часто отправлялся вместе с ними. Но в руки кот не давался и даже погладить себя не позволял.

Откуда Драный взялся в деревне, никто не знал. Ночевал он на колхозной ферме, где сердобольные доярки иногда давали ему молока. А днем уходил в поле или в лес, охотился на мышей и мелких пгиц. Вот и сейчас ребята заметили прилипшие к его усам перышки.

— Кого-то уже слопал, — спокойно сказал Васька. — Ишь, рыльце в пушку.

Маша с неприязнью посмотрела на кота, который на некотором расстоянии шел за ними по обочине дороги. Она на миг представила себе голосистого дрозда, самозабвенно распевающего на ветке рябины свою утреннюю песенку. Дрозд так увлекся, что даже не заметил, как сзади к нему подкрадывался, щуря узкие зеленые глаза, этот жадный хищник — Драный…

— Маша, — потянул ее за рукав Алешка, — а может, Драный тоже раньше человеком был, а потом озверел?

После обеда Маша пошла с бабушкой на огород полоть морковку. Рядом была тропинка, по которой доярки ходили на ферму. А сейчас по ней, прижимаясь к земле, бежал Драный: его выгоняли из деревни ласточки. Маша впервые видела такое. Со свистом рассекая воздух, ласточки бесстрашно налетали на Драного, долбили в затылок и молниеносно увертывались, когда кот пытался отбиться лапой. На их сердитый и тревожный щебет прилетели два черных скворца, потом несколько воробьев, и птицы сообща гнали кота до самой фермы, где он юркнул под пол.

Маша даже в ладоши захлопала от восторга.

— Ай да ласточки, вот молодцы! Бабушка, а за что они его так?

— Гнездо, небось, разорил, звереныш… — отвечала бабушка, которая тоже с любопытством наблюдала за схваткой на тропинке.

— А как же они, такие маленькие, не боятся его? — удивлялась Маша. — Ведь от Драного даже собаки бегают.

— Так ведь они дом свой защищают, птенцов своих, — сказала бабушка. — А в таком деле и смерть не страшна.

— Как в войну было, да?

— И в воину, и всегда так было, пока люди на свете живут…

ЗЕЛЕНЫЙ ЛУЖОК

Раньше всех в Больших Ключах начинает зеленеть лужок за домом бабки Луши. Отшумит половодье, пронесется по канаве мутный, бурлящий, с водоворотами поток — и лужок тотчас же покроется мелкой, словно подстриженной травкой. А там и раскидистые ветлы, которыми он обсажен со всех сторон, обвешаются желтоватыми сережками, молодыми лаковыми листочками, и загудят над ними неугомонные пчелы.

Соседние огороды и поля еще черным-черны, а здесь уже светятся па коротких стебельках желтые цветы мать-и-мачехи, лопушатся первые листья конского щавеля, а на месте двух сломанных изб, когда-то отделявших лужок от деревенской улицы, неудержимо прет к солнцу молодая крапива. Сам лужок удивительно ровный, чистый, ни кочки на нем, ни камня, даже ни одна тропинка не пересекает его. Лишь на самом краю, в неглубокой залужевшей канаве, долго стоит весенняя вода, отражая и синее небо, и облака, и влажные ветки одичавшей смородины с красноватыми почками.

Зеленый лужок (так его все у нас и зовут) редко бывает пуст. То забредет сюда колхозная лошадь с жеребенком, то хлопотливая и озабоченная утка приведет в канаву выводок пушистых утят, то прибегут поиграть в лапту деревенские ребятишки. И места здесь хватает всем.

Маша тоже часто приходит на Зеленый лужок — и с подругами, и одна. И всякий раз открывает для себя что-нибудь новое: услышит в зарослях смородины невидимого соловья, отыщет незнакомый цветок или набредет на куртинку с диким анисом, сочные стебли которого так здорово похрупывают на зубах…

Но особенно Зеленый лужок близок стал для Маши после одного июньского дня. Вроде бы и ничего не произошло в тот день особенного, а вот поди ж ты… Живет он в Машиной душе — свежий, яркий, радостный, живет, и никак не забывается.

Накануне дня два лил дождь, правда, тихий и теплый, но все равно по дождю много не нагуляешься. А тут вдруг с утра небо сразу очистилось, потоками хлынуло солнце и запахло просыхающей землей, цветами. За Машей забежала ее подружка Татьянка.

— Пойдем на Зеленый лужок сбегаем! — позвала она.

— Мячик брать?

— Не надо, венки будем плести. Там одуванчиков — море!

— Сейчас завтрак будет готов, подождали бы… — сказала бабушка Фрося.

— Мы быстро! — пообещали девочки и убежали. Они еще не знали, что домой сегодня вернутся только к вечеру.

На Зеленом лужке по траве ползали Сережка, близнецы Санька и Ванька и что-то собирали в кепку.

— Может, щавель нашли… — сказала Татьянка.

— А тут растет?

— А как же.

Но ребята собирали не щавель, а грибы — луговые опенки. Росли они полукружиями, словно шел по лужку неведомый сеятель с большим лукошком и горстями рассевал их впереди себя. Махнет рукой — один полукруг, махнет еще — другой появляется. Девочки тоже стали помогать ребятам собирать опенки. Там, где они росли, трава была густая и темно-зеленая, так что отыскивать их было совсем просто.

Из дома бабки Луши вышел Костюха, ее внук. В этом году он закончил училище механизаторов и теперь работал трактористом в колхозе. Костюха помахал руками, как мельница, потом присел на цыпочки и пошел вперевалку, словно гусь, — делал зарядку. Затем принес из колодца ведро воды и долго плескался под ветлой. Был он загорелый, светловолосый, а в голубых глазах его всегда прятались смешинки.

— Вы что там потеряли? — весело крикнул Костюха ребятам, растираясь белым вафельным полотенцем.

— Не потеряли, а нашли. Опенки!

— И много?

— Во, уже целую кепку набрали.

— На поджарку маловато… — определил Костюха, когда подошел к ним. — Ну ладно, я вам покажу одно местечко, где землянушки растут.

— Какие землянушки? — удивилась Маша.

— Это я так шампиньоны зову.

Костюха привел ребят на соседний пустырь, где лишь квадраты чуть торчавших из земли каменных фундаментов напоминали, что когда-то здесь стояли две избы. Раздвигая руками мокрые заросли чернобыла, цветущего купыря и лопухов, распугивая удиравших во все стороны зеленых кузнечиков, он внимательно приглядывался к земле.

— Смотрите лучше, я тут, бывало, по целому ведру землянушек набирал.

Но Татьянка с Машей, как ни старались, ничего, кроме небольших вздутий на земле, не видали. И только когда Костюха начал осторожно разгребать эти земляные бугорки и на свет стали выглядывать твердые белые шляпки шампиньонов величиной с куриное яйцо и больше, девочки восхищенно заахали.

— Ой, Костя, ты колдун, что ли?

— Сквозь землю видишь!

А Костюха, хоть и был старше своих спутниц лет на пять-шесть, но относился к ним как равный, без взрослой снисходительности, и сейчас даже порозовел от удовольствия, слушая их. Ловко орудуя перочинным ножичком, он извлекал из земли один шампиньон за другим, оставляя лишь корешки и самые маленькие грибки.

— Пусть растут. Завтра опять урожай соберем.

Когда выбрались из зарослей на лужок, грибов вместе с опенками оказалось с добрых полведра. Стали думать, куда их деть. Если разделить на всех — что там достанется… Лучше отдать кому-нибудь одному.

— Давайте-ка мы их зажарим, — предложил Костюха. — Вместе собирали, вместе и съедим.

— А где?

— Да здесь, на лужке. Я сейчас сковородку принесу.

Мальчишки тут же кинулись собирать возле ветел сухие ветки и гнилушки для костра, а девочки пошли к колодцу мыть и перебирать грибы. Через полчаса в самом конце Зеленого лужка весело горел костерок и на широкой сковородке жарились в сметане шампиньоны и опенки. Костюха (он был выходной в этот день) принес гитару, и Маша с Татьянкой, обнявшись, как это делают взрослые девушки, пели песни — про глобус, который крутится-вертится, про тропку тайную во ржи, про девчонку Наташку и ее ждущие чуда глаза…

А вокруг в траве несмолкаемо звенели кузнечики, вкусно пахло дымком и медовой сурепкой, и мелькали, мелькали перед глазами Костюхины пальцы, заставляя гитару и петь, и плакать…

Целый день пробыли ребята на Зеленом лужке. Когда поели грибов, стали играть в волейбол, потом в салочки. Затем девочки плели венки, а мальчишек Костюха учил ходить на руках и делать «мостик», даже разрешил побренчать на гитаре. А проголодавшись, снова развели костер и пекли на палочках, как шашлык, молодую картошку — Костюха принес со своего огорода. Ушел он от них только к вечеру.

— Сейчас, небось, в Ольховку пойдет, — сказал Сережка.

— Зачем? — спросила Маша.

— К ухажерке своей, зачем же еще.

— А ты откуда знаешь?

— Все знают… Он ее на велосипеде недавно катал, она теперь у нас завклубом работает. Артииистка! — насмешливо протянул Сережка.

Когда ребята возвращались домой, то действительно увидели Костюху. В белой нейлоновой рубахе с закатанными по локоть рукавами, с гитарой в руках, он размашисто шагал в сторону соседней деревни — Ольховки.

— Сереж, а она… красивая? — спросила дорогой Маша.

— Кто?

— Ну, эта… артистка.

— А… Ничего, в брючках ходит, с челочкой. А тебе зачем?

— Да просто так… — вздохнула Маша. — Ох, и попадет нам сейчас с тобой от бабушки: целый день дома не были!

— Это уж точно, — согласился Сережка.

И больше до самого дома они не проронили ни слова.

Вскоре Маша уехала в пионерский лагерь и в Большие Ключи вернулась только через месяц. Конечно, соскучилась по деревне, по своим друзьям-товарищам, и решила сбегать на Зеленый лужок: наверняка там кто-нибудь играет.

— Никого там нет, — охладил ее пыл Сережка. — Был лужок, да сплыл.

— Так-таки и сплыл? — лукаво улыбнулась она, понимая, что Сережка ее разыгрывает. — Вместе с опенками, с ромашками, с бабы-Лушиным теленком, с ветлами?

— Нет, ветлы остались. Да сходи, посмотри, если не веришь… Хочешь, пойдем вместе?

— Пойдем.

По дороге они зашли, за Татьянкой и та тоже сказала, что Зеленого лужка больше нету.

— Украли его у нас…

— Кто же это такой ловкий выискался? — усмехнулась Маша.

— Кто? Трактористы. А самый первый зачинщик — Костюха. Оставит трактор возле дома, гитару в руки — и мчится к своей артистке, — негодовала Татьянка. — А потом и другие стали там трактора ставить.

— И машины, — добавил Сережка.

— Да, и машины тоже. Всю землю вокруг так искорежили — ужас просто!

Вскоре и Маша убедилась, что ребята говорили правду. На месте стоянки тракторов трава была вытоптана, выжжена мазутом и соляркой. Через весь Зеленый лужок, словно шрам по лицу, тянулся наискось глубокий след от трактора. А в одном месте чернел большой круг: здесь, видимо, трактор крутился на одной гусенице. В канаве, где еще недавно стояла прозрачная весенняя вода, в которой плавали пушистые утята и отражалось небо с облаками, теперь были свалены какие-то железки. В них ковырялись Санька и Ванька.

— А мы водолазами работаем! — весело закричали они. — Смотрите, сколько всякой всячины со дна «моря» вытащили!

Но увидев озабоченные лица ребят, близнецы тоже притихли.

— Вот написать в газету, будут знать! — опять завелась Татьянка.

— В «Пионерскую правду», что ль? — усмехнулся Сережка. — А трактористы ее не читают…

— Ну, тогда в район пожаловаться!

— Пожалуешься на свою шею… Я один раз отцу пожаловался, когда еще в первый класс ходил. Живо заработал.

— Что заработал? — спросил Санька.

— Подзатыльник, что же еще.

С объездной дороги прямо на ребят по косому тракторному следу мчалась грузовая машина. У стоянки она круто развернулась, фыркнула отработанным бензином и затихла. Из кабины вылез шофер дядя Коля, живший по соседству. Человек он был добродушный и частенько катал в кабине ребятишек. Маша тоже не раз каталась с ним и сейчас, как старого знакомого, спросила его:

— Дядя Коля, а зачем вы машину здесь ставите?

— Что? — не понял шофер. — А, машину… Да вы чего собрались целой толпой? Ведь все в кабину не поместитесь…

— Да мы не кататься, — объяснила Маша. — Раньше играли на Зеленом лужке, а теперь видите он какой…

— Тут не заправочная станция, вас штрафовать будут! выпалила Татьянка.

— Та-а-к… — заинтересованно протянул дядя Коля, оглядев ребят. — Это за какие же грехи нас штрафовать? Здесь земля колхозная? Колхозная. А машина и трактора чьи? Тоже колхозные. Вам все, надеюсь, понятно? А теперь — марш отсюда, не вертитесь возле техники.

Сегодня дядя Коля был не в духе. И ребята медленно пошли краем Зеленого лужка, словно совершали круг прощания. По пути им попадались то ворох битого кирпича и сажи (видимо, в каком-то доме перекладывали печку, а мусор выбросили сюда), то пустые бочки из-под горючего, то разорванный бумажный мешок с удобрениями, который, наверное, свалился из кузова и его не стали поднимать… Там, где удобрения рассыпались по траве, она завяла и пожухла. Саньке и Ваньке это показалось удивительным: ведь она должна быть еще гуще и выше!

— Если вас одними таблетками кормить, что от вас будет? — спросил Сережка.

— Умрем! — уверенно заявил Санька.

— Если много съедим — умрем, — подтвердил Ванька.

— Вот так же и трава.

— А удобрения все равно как таблетки, да?

— Конечно.

— А мы думали все равно как витамины, — признались близнецы.

— Витамины и есть, — поддержала близнецов Татьянка. — Я сама в газете читала: «витамины полей» их называют.

— Иди ты со своими газетами! — разозлился Сережка, — Что же тогда трава от этих витаминов посохла вся?

И наверняка разгорелась бы ссора, да Маша вовремя вспомнила, что привезла две коробки акварельных красок.

— Пойдемте к нам рисовать! — пригласила она.

И ребята всей гурьбой зашагали к дому бабушки Фроси.

Прошло несколько дней. Вряд ли ребята думали что рисование так увлечет их: игры, шалости, рыбалка, даже походы за горохом на колхозное поле — все было забыто.

— Бабушка, Маша встала? — прибегал кто-нибудь из них с утра пораньше.

— Встала, встала, греховодники… Проходи-ка в горницу, она там.

А через час-другой горница уже гудела от ребячьих голосов. Девчонки и мальчишки превратили ее в мастерскую и картинную галерею одновременно.

Когда Маша показала товарищам акварельные краски и кисточки, всем захотелось что-нибудь нарисовать. У кого дом получился, у кого самолет… А Маша нарисовала Костюху — идет он по Зеленому лужку с гитарой, спешит к своей артистке, а сзади него остаются огромные черные следы.

— Здорово! Очень похоже! — загалдели мальчишки, хотя вряд ли кто из них (да и Маша тоже) могли объяснить, зачем здесь огромные черные следы. Хорошо — и все тут! И все тоже принялись рисовать Зеленый лужок. Кто на столе расположился, кто на сундуке, кто на подоконнике. Готовые картинки развешивали по стенам. Чего только тут не было! И взявшиеся за руки луговые опенки, преградившие дорогу трактору, и храбрый зеленый кузнечик, который дрался двумя шпагами с шофером дядей Колей, и грустный соловей на смородиновом кусте, зажимающий уши крылышками, и посиневшая от удобрений-таблеток трава…

Слух о том, что школьники «протаскивают» трактористов, рисуют на них карикатуры и собираются послать их в газету, быстро облетел всю деревню. Дошел этот слух и до Костюхи. И однажды он заявился к бабушке Фросе. Да не один, а со своей артисткой! Ребята не ждали таких гостей и настороженно притихли: что-то будет?

— Да у вас тут целая Третьяковка! — улыбнулась Светлана (так звали новую заведующую клубом), окинув взглядом горницу. — Можно посмотреть?

— Только руками не трогать, — на всякий случай предупредил Сережка.

— Значит, как в настоящем музее? Молодцы! Костя, смотри, это не ты ли с гитарой шагаешь?

— Он, он, — солидно объяснил вынырнувший из-под Машиной руки пятилетний Алешка. — В Ольховку спешит, к своей артистке.

Мальчишки заулыбались, Маша и Татьянка, ахнув, схватили Алешку за руки, а Светлана так отчаянно и с удовольствием хохотала, что даже повалилась грудью на стол.

— Ой, ребята, с вами не соскучишься!

Рисунки Светлане очень понравились, и она предложила развесить их в клубе — сделать выставку детского рисунка.

— А кто же все это затеял? Говорят, ты, Машенька?

— Почему я? — удивилась Маша. — Мы все вместе.

— Ну ладно, все так все, — серьезно продолжала Светлана. — Главное, хорошее дело вы начали, ребята. Как ты считаешь, Костя?

— Это трактористов-то критиковать — хорошее дело, — усмехнулся Костюха, оторвавшись взглядом от рисунков. — Не знаю, не знаю…

Светлана слово свое сдержала — помогла ребятам оформить в клубе выставку их рисунков. Вместе со всеми она придумывала хлесткие подписи, клеила картонные рамки, писала тушью фамилии авторов. Когда все было закончено, стали думать, как назвать выставку. Предложения сыпались одно за другим:

— Берегите природу!

— Кузнечики и трактористы.

— Битва на Зеленом лужке!

Остановились на названии, которое предложила Маша «Был у нас Зеленый лужок…» Тут же на оборотной стороне какого-то плаката написали его огромными буквами и укрепили на стене, рядом с рисунками.

— Ну, что ж, будем ждать вечера, — сказала Светлана. — Приходите пораньше, не опаздывайте.

Ребята уже знали, что вечером в клубе состоится общее собрание колхозников. Поэтому они и спешили побыстрее оформить выставку, чтобы ее смогли посмотреть как можно больше людей. А главное — пусть трактористы и шоферы на себя полюбуются. Может, все-таки проймет их ребячья критика? Воевать так воевать!

Стоит ли говорить, что наши художники лишь ка минутку разбежались по домам, чтобы наскоро перекусить, и снова — в клуб! Всем не терпелось лишний раз полюбоваться на свою выставку.

— Ой, я даже боюсь чего-то… — шепнула Маше Татьянка. — Как мужики нас погонят отсюда!

— За что?

— А за рисунки.

Маша успокоила подружку, сказав, что за них и Светлана, и бабушка Фрося, но на душе у нее тоже было отчего-то тревожно. Кто их поймет, этих взрослых… Еще на смех поднимут. Сказал же дядя Коля-шофер, что Зеленый лужок — колхозный, и трактора с машинами — тоже колхозные, так что весь сыр-бор вроде бы и ни к чему.

Но выставка всем понравилась. Особенно радовались матери тех ребят, фамилии которых стояли под рисунками. А дядя Коля-шофер, увидев себя сражающимся с зеленым кузнечиком, усмехнулся и негромко сказал:

— Вот никогда не думал, что я такой злодей…

Поздно вечером, когда бабушка Фрося вернулась с собрания, Маша и Сережка еще не спали.

— Ну, кузнечики, вы знаете, что натворили? — сказала она. — Сам председатель о вас вспомнил.

— Ругался? — вырвалось у Маши.

— Наоборот, похвалил, — улыбнулась бабушка. — Всю деревню решили в порядок привести: насажать деревьев побольше, дороги разровнять. Да и давно пора, а то в дождик к колодцу без резиновых сапог не пройдешь. Раньше у нас улица зеленая была, чистая. А потом, как начали тракторы эти вдоль деревни шастать, и ни травинки у домов не осталось. Приструнили трактористов, хорошо приструнили. Теперь будут только по объездной дороге ездить, а в деревню — ни ногой!

— Ни колесом, бабушка! — засмеялась Маша.

— Ни гусеницей! — поправил Сережка. — Ведь у нас все трактора гусеничные.

— Все бы вы дурачились, — добродушно проворчала бабушка. — Ладно, ложитесь спать. Да, чуть не забыла: на Зеленом лужке для вас детскую площадку решили сделать.

Тут уж ребята не удержались и от восторга запустили друг в друга подушками. Бабушка еле угомонила их.

Детскую площадку сделали быстро — дня за три. Сначала очистили Зеленый лужок от мусора, затем установили турник, бум, песочницу для малышей, разместили футбольное поле. Вместе с ребятами и двумя плотниками добровольно трудился и Костюха. Он все время старался выбрать работу потяжелее. Маша видела, как он часто останавливался возле широких проплешин, выжженных в траве соляркой, и о чем-то думал. Один раз она даже услышала, как он произнес, словно бы про себя, два слова — «черные следы». И невесело усмехнулся. А потом Костюха засыпал все проплешины желтым песком.

В тот же день Татьянка рассказала Светлане, что Маша нарочно испортила свой рисунок, какой висел в клубе.

— Разорвала?

— Нет, черные следы, какие за Костюхой тянулись, белой краской замазала. И зачем? — удивлялась Татьянка. — Ведь такой хороший рисунок был!

— Спроси у нее самой, — отвечала Светлана, улыбнувшись: она, кажется, догадалась, в чем дело.

Но Маша ничего объяснять не стала.

— Пойдем скорей на Зеленый лужок, — звала она Татьянку. — Там ребята уже в футбол играют.

И девчонки, взявшись за руки, побежали на свой Зеленый лужок.

ШЛИ БОЛЬШАКОМ БОГАТЫРИ

Бабушка привезла Маше учебник истории для четвертого класса — ведь скоро первое сентября. Все другие учебники у Маши давно куплены, а этого не было. Вот бабушка и купила его. Правда, подержанный, прошлогоднего выпуска.

— Ничего, и по этому поучишься, — сказала она, — авось, история за год другой не стала.

— Поучусь! — согласилась Маша.

И она тут же перелистала учебник от корки до корки, просмотрела все картинки. А когда стала читать, очень удивилась: в учебнике рассказывалось про родные места! Мелькали давно привычные для нее названия — река Дон, Епифань, Куликово поле… Читает Маша про нашествие татар на русскую землю, про великое Мамаево побоище — и все больше удивляется: ведь то же самое и бабушка не раз рассказывала, только другими словами. И всегда Маша слушала ее, затаив дыхание.

…Давным-давно, много веков назад, на русскую землю часто нападали басурмане. Когда они стреляли из луков, тучи стрел загораживали солнце и среди дня наступали сумерки. Там, где они проходили, все живое гибло, вода в прудах и колодцах высыхала до дна, а земля становилась черной и годами на ней ничего не росло.

Долго терпели русские люди позор и разорение, а однажды объединились и вышли басурманам навстречу. Встали за Доном, на Куликовом поле. Была темная ночь. Прилегли воины на родную землю, ждут утра. А когда забрезжил рассвет, то увидели они чудо: за ночь в чистом поле выросла зеленая дубрава и укрыла собой половину русского войска. Поняли тогда воины, что это мать-земля им знак дает: всем сразу в бой не вступать, а беречь силы.

Хитрые басурмане выслали вперед страшного колдуна Чародея. Конь у Чародея под стать всаднику — черный, лохматый. Никто еще не побеждал басурманского колдуна, потому что был он заговоренным от макушки до пяток.

Навстречу Чародею выехал русский воин Ясный Свет. Был он у матери единственным сыном, как свет в окошке, и она долго не отпускала его от себя, из лесной избушки, где они жили. А когда весь народ поднялся на великую битву, мать сама отковала за ночь острый меч и вручила его сыну.

Вихрем налетели Чародей и Ясный Свет друг на друга. И грохнулся Чародей на землю. Не помогли ему колдовские чары, пронзил его Ясный Свет материнским мечом. Но и сам не уберегся от басурманского копья, верный конь примчал его к своим уже бездыханного.

И началась великая битва. Много народу полегло и с той, и с другой стороны. Осталось русских воинов совсем мало, уже начали побеждать их басурмане. И тогда расступилась зеленая дубрава, что выросла в ночь перед битвой, и кинулись из засады русские полки на помощь братьям. Со стороны казалось, будто выезжают они из чрева самой земли. Увидел это басурманский Мамай, ужаснулся и бросился бежать. А за ним повернуло и все его оставшееся войско. Далеко в степь прогнали их наши воины. Снова русская земля стала свободной…

Идет Маша по селу, задумалась. Не заметила, как до школы дошла. Глядит — на школьном крылечке, до желтизны выскобленном и вымытом уборщицей тетей Дусей, мальчишки сидят: Алешка, Санька и Ванька. А Васька их свистеть учит.

— А я что знаю… — заговорщицки сказала им Маша.

— Что знаешь? Что? — закидали вопросами близнецы Санька и Ванька.

— Чепуху какую-нибудь, — усмехнулся Васька.

В другой раз Маша ответила бы ему: «Сам ты чепуха» или что-нибудь в этом роде, но сейчас ей не терпелось рассказать и про поединок Пересвета с Челубеем (бабушка называла их Ясный Свет и Чародей), и про Куликовскую битву. Ведь не где-нибудь в дальних краях это было, а здесь, на их земле, неподалеку от Больших Ключей! А мальчишки, бедняги, ничего-то не знают, не ведают. И Маша, втиснувшись между ними на желтую ступеньку, стала торопливо выкладывать все, что прочитала в учебнике и что услышала от бабушки.

Слушали ее, не перебивая. Никто даже не заметил, как сзади остановилась в дверях уборщица тетя Дуся (школьники ее прозвали за разговорчивость Сорочиха) и тоже слушала Машин рассказ.

— Да я про это уж сто раз слыхал! — похвалился Васька, когда Маша умолкла.

— Слыхал звон, да не знаешь, где он, — сказала ему тетя Дуся, и ребята, как по команде, повернулись на ее голос. — А вот что дальше было, после битвы, кто знает?

Никто ничего не знал, а тете Дусе, видимо, хотелось поговорить, и она тоже присела на ступеньку.

Победили русские люди Мамая и стали расходиться с Куликова поля по домам. Кто побогаче был — на коне возвращался. А простой неимущий люд пешком шел. Двенадцать израненных богатырей остановились отдохнуть во-он в том овраге (тетя Дуся показала рукой за кусты сирени), рядом с Куликовским большаком. Хочется им попить, омыть свои запекшиеся раны. Разбрелись они по оврагу, ищут воду, а вокруг — ни капли. И стали богатыри от жажды и слабости падать на землю. Все полегли… Тут, может, и нашли бы они смерть свою, да вот что вышло. Там, где капала на землю их горячая кровь, вдруг пробились двенадцать ключей с чистой прозрачной водой. Напились богатыри той воды — и снова силу в себе почувствовали. Омыли раны из светлых ключей — и раны их быстро зажили. Помогла им земля-матушка в живых остаться.

И поселились они здесь навсегда. Избы построили, землю пахали, в дозор ходили, чтоб незваных гостей басурманских встретить вовремя. А двенадцать ключей в овраге обнесли дубовыми срубами. Потому и село наше так называется — Большие Ключи.

— Значит, мы с теми богатырями — односельчане? — спросила Маша.

— Самые настоящие! — подтвердила тетя Дуся. — Ох, заговорилась я с вами, пойду.

Когда уборщица ушла, ребята заспорили: правду ли она им рассказала или все выдумала? Ведь недаром же она как-то очень уж хитро улыбнулась, эта Сорочиха! Решили проверить и побежали в овраг. Ключей там было множество. Но самых больших, обнесенных замшелыми срубами да каменными плитами, они действительно насчитали двенадцать.

«Эх, Сережки с нами нет! — вспомнила Маша про двоюродного брата. — Он все возле больших крутится, ему даже наряд на работу дают. А мы тут такое узнали! Надо найти его и обо всем рассказать».

Только подумала так, а Сережка — вот он, катит по лугу на велосипеде. Лицо чумазое все, в мазуте — видно, трактористам помогал. Окружили его ребята и давай рассказывать все, что узнали: и про Пересвета с Челубеем, и про Мамая, и про двенадцать русских богатырей, которые основали их село — Большие Ключи. Сережка только успевал поворачивать голову, слушая то одного, то другого. А когда все выговорились, загадочно улыбнулся и снова повел их к школе, самому высокому зданию в Больших Ключах. Убедившись, что Сорочихи поблизости нет, ребята по пожарной лестнице забрались на школьный чердак.

— Смотрите вон туда, вдоль большака, — указал Сережка, когда товарищи сгрудились вокруг него. — Что видите?

— Галка пролетела… — прошептал Алешка.

— Да вы не на галок, вдаль смотрите.

— Там лес стоит, — отвечала Маша.

— А за лесом что?

— Поля…

— А среди полей ничего не видите?

Присмотрелись ребята повнимательнее и увидели, что на самом горизонте, на холме, сверкает что-то на солнышке, будто кто оттуда зайчиков зеркалом пускает.

— Это и есть Куликово поле, — объяснил Сережка. — Там стоит большой чугунный столб. А верхушка у него, говорят, отлита из чистого золота, вот он и светится.

— А кто его там поставил?

— Народ, кто же еще… После битвы с татарами.

— Побывать бы там! — вырвалось у Маши. — А, Сереж? Ведь недалеко совсем, можно сходить.

— Это так кажется, что недалеко. А на самом деле — двадцать километров по спидометру. Мне дядя Коля говорил.

Вспомнив про дядю Колю, колхозного шофера, который не раз катал их на своем газике, ребята тут же отправились к нему может, отвезет их на Куликово поле, когда будет свободен. Но найти его оказалось не так-то просто. Пришли они на ток, а им говорят: «Дядя Коля на заправочную уехал». Оли на заправочную, а его и там уже нет — в поле укатил, зерно от комбайна отвозить. У комбайна дяди Коли тоже не было увез зерно на ток.

Так бы и ходили они за ним по кругу, да женщины на току остановили их:

— Берите-ка веники да помогите нам ток подметать. А дядя Коля никуда от вас не денется, сам сюда приедет.

Так и получилось. Правда, поговорить с ним ребятам долго не удавалось. Привезет дядя Коля зерно, быстро сгрузит, и снова в поле. Узнав, зачем он ребятам понадобился, дядя Коля задумался, закурил и неожиданно для ребят (да и для самого себя тоже) вспомнил и рассказал одну историю.

— Воевал я там, на Куликовом поле… — начал он, глядя куда-то вдаль, мимо мальчишек. — Было это в сорок первом, осенью.

— С басурманами воевал? — деловито поинтересовался маленький Алешка.

— Да, мальчик, с басурманами. Только назывались они по-иному — фашисты.

У машины, где примостились на подножке дядя Коля и облепившие его ребятишки, стали останавливаться женщины, облокотился на деревянную лопату сторож дед Семен, сверкнула загорелыми коленками девушка-учетчица. Как и ребята, все они тоже внимательно слушали колхозного шофера.

— На фронт я в восемнадцать лет ушел, но был таким тщедушным да низкорослым, что мне больше четырнадцати никто не давал. Товарищи жалели меня. Но война есть война, и раз ты солдат — делай свое дело.

Однажды группа наша ушла в разведку, а меня оставили в засаде — следить за дорогой. Устроился я под старой ветлой, в глубокой промоине. Часть корней у ветлы вымыло дождями, и они торчали из земли, словно длинные жилистые руки.

Сижу, жду… Луна взошла — огромная, красная. «Эх, — думаю, — не ко времени ты вылезла, голубушка. Плохо разведчикам в такую ночь работать». Оглянулся назад — Куликов столб сверкает своей главой-шлемом, горит весь. Дня три по нему фашисты дальнобойными лупили от Епифани. Всю землю вокруг изрыли, а столб вот он, стоит! Один наш старый разведчик, Парамонов, уверял меня, будто видел, как чугунный столб во время обстрела передвигался по Куликову полю. Прицелятся в него фашисты, жахнут, а столб в сторону отодвинется. Так ничего с ним и не смогли поделать, хотя снарядов уйму истратили.

Сижу я так, размышляю над словами Парамонова, и вдруг — шмяк! — сверху на меня будто мешок с песком бросили. Я даже язык до крови прикусил: горячо стало так во рту, солоно. А мешок этот фашистом оказался. Здоровый, как боров. И откуда его принесло на мою голову, заблудился, что ли? Хвать он меня за горло и давай душить. Притиснул к земле так, что в ушах зазвенело. Я, понятное дело, вырваться норовлю да рукой до винтовки дотянуться, но где там! Силенок не хватает. «Вот и смерть твоя пришла, Колька, — мелькнула последняя мысль. — И не где-нибудь, а на родной земле…»

И вдруг, поверите ли, зашевелились корни у старой ветлы, сцапали сзади фашиста, оторвали от меня и бросили в дальний угол промоины. Да так шмякнули, что он дух испустил.

На рассвете вернулись наши разведчики. «Как же, — говорят, — Колька, ты с таким боровом справился? Вон у него ряжка какая…» Я им рассказываю, как было дело — не верят. И только Парамонов оказал: «А чего вы удивляетесь? Разве может русская земля не помочь своему сыну-солдату? Да еще такому шкету, как наш Колька!»

Вот на какой земле живем мы, ребятки, — заключил свой рассказ дядя Коля. — А на Куликово поле я вас обязательно отвезу, дайте с уборкой только управиться.

Колхозный ток расположен в полукилометре от села, и домой ребята шли большаком. Тем самым, по которому возвращались с Куликовской битвы израненные русские богатыри.

И ребята, так ясно видевшие их перед собою, как бы пристроились к их небольшому, но такому грозному отряду.

По долинам и по взгорьям

Шла дивизия впе-е-ред!

Нет, не мальчишки шли сейчас Куликовским большаком. Шли богатыри…