Колыбельная Аушвица. Мы перестаем существовать, когда не остается никого, кто нас любит

Глава 3

По мере того как наша колонна двигалась вдоль бесконечного забора из колючей проволоки, моя тревога росла и приобретала фантасмагорические очертания. Прерываясь лишь короткими, поросшими травой участками, перед нами тянулась бесконечная череда деревянных бараков, похожих на остовы выброшенных на берег кораблей. Вокруг них стояли «жертвы кораблекрушения» – худые, больше напоминающие тени, люди с потухшими взглядами. Они напоминали пациентов какой-то психиатрической больницы. Бритые головы, полосатая форма, отсутствующее выражение на лицах. Кто все эти люди? И почему нас привели сюда?

В воздухе витал жуткий сладковатый запах, робкие лучи утреннего солнца затуманивал серый дым. Тем временем женщины-охранники гнали нас, словно солдат на марше, не переставая отдавать приказы. Дети были измучены и голодны и уже еле держались на ногах, но нам не дали возможности хоть немного передохнуть и не покормили. Потом прежде, чем войти, мы почти два часа простояли перед небольшим зданием с надписью на немецком «Регистрация».

Внутри четыре женщины в арестантской одежде, выглядевшие немного лучше тех, которых мы видели за колючей проволокой, вручили нам по зеленому листу бумаги, на котором нужно было написать свои имена и личные данные, а также по белому листу с предписанием из центрального аппарата Рейха немедленно поместить нас в лагерь. Заполнение документов заняло у меня некоторое время, потому что Адалия не давала себя посадить, а остальные дети цеплялись за мое пальто.

– Быстрее, женщина. Мы не собираемся возиться тут целый день, – нетерпеливо сказала работница из числа заключенных.

У следующего стола несколько мужчин-заключенных наносили на тела вновь прибывших татуировки с номерами, указанными на зеленом листе. Уколы были довольно болезненными, но мужчина быстро закончил. Сразу понятно, что эта работа для него привычна. Без всякого выражения в голосе он сказал:

– А теперь дети.

– Дети? – переспросила я в ужасе.

– Да, таков приказ.

За круглыми очками виднелись пустые глаза. Он напоминал робота, полностью лишенного всех чувств.

Блаз как самый старший без колебаний протянул руку, и снова мое материнское сердце сжалось от гордости за него. Его примеру последовал Отис, а затем близнецы. Они немного покривились от боли, но никто из них не дергался и не мешал делать татуировку.

– У младшей такая тонкая рука, – показала я на Адалию.

– Мы нанесем ей номер на бедро, – сказал заключенный.

Мне пришлось спустить белые колготки Адалии и обнажить молочно-белую ногу, на которую мужчина нанес номер с предшествующей ему буквой Z – Zigeuner, «цыган».

На улице нас снова построили в длинную колонну, чтобы отправить в цыганский лагерь.

Симпатичная охранница – позже я узнала, что ее звали Ирма Грезе, – отдала приказ двигаться. Мы двигались длинной вереницей по опушке небольшого леса, начинавшего зеленеть после суровой польской зимы. Контраст между полными жизни деревьями и грязными дорогами лагеря заставил меня задуматься о жалких способностях человека: только мы, люди, можем уничтожить природную красоту и превратить мир в негостеприимное место.

В цыганском лагере, который немцы называли «Zigeunerlager Auschwitz», сначала нас встретили длинные бараки, служившие кухнями и складами. За ними стояло около тридцати бараков для проживания заключенных, лазарет и уборные.

На выданной нам бумаге был указан номер барака, в котором мы должны были жить, но все были настолько ошеломлены, измучены и голодны, что передвигались как зомби, не понимая, куда идем и что делаем.

Наконец я собралась с силами и прежде, чем одна из уже терявших терпение охранниц ударила меня дубинкой, поняла, что нас определили в барак номер четыре.

Главная дорога представляла собой сплошное грязное месиво, но, добравшись до нашего барака, мы с изумлением увидели огромные грязные лужи и внутри. Это был даже не барак, а какой-то поганый хлев, в котором даже жестокий хозяин не рискнул бы держать коров, овец или свиней. Вот кем мы были для нацистов – дикими, бесправными животными, и именно так они с нами обращались.

От нашего нового жилья несло потом, мочой и грязью. Большая кирпичная печь делила помещение на две части. С каждой стороны стояли три ряда нар. В каждой секции этих деревянных клеток помещалось до двадцати человек. Кто-то спал на голых досках, а единственной защитой было истрепанное одеяло, кишмя кишевшие блохами. Кому повезло чуть больше, имели мешки, набитые опилками, которые можно было использовать как матрас. Но таких «коек» на всех не хватало, и большинству приходилось спать на грязной земле или на каменной скамье, тянувшейся вдоль всего барака.

– Тут где-нибудь есть свободное место? – спросила я у нескольких женщин, сидящих на скамейке.

Они посмотрели на меня и загоготали. Никто из них не говорил по-немецки. Наверное, они были цыганками из России.

С чемоданами в руках я искала, куда бы приткнуться, но безрезультатно. Дети начали хныкать. Они провели почти целый день на ногах и проголодались.

Одна из женщин сказала, что есть полка в последнем ряду нар, но все мы там точно не поместимся и кому-то придется спать на полу. Во всяком случае, пока где-то не освободится место.

Я не поняла. Как это – «пока не освободится место»? Значит, кого-то могут отправить домой? При этой мысли во мне затеплилась надежда – надежда на то, что мы с Иоганном воссоединимся и вернемся к нормальной жизни. А там и война закончится и все, все разъедутся по своим домам. Лишь позже я узнала, что это значит, когда в бараке освобождается какая-то полка. Либо какая-то пленница умерла от болезни или невыносимых условий жизни, либо погибла от рук охранников.

Дети попытались забраться на нары, но начальница блока сказала, что для отдыха есть строго установленные часы и ложиться на койки можно только с наступлением ночи.

Блаз попросился выйти на улицу, и, хотя шел дождь, я решила, что для детей будет лучше не находится в удушливой атмосфере барака.

– А где уборные и душевые? – спросила я надзирательницу.

– В тридцать пятом и тридцать шестом бараках в конце лагеря, но их можно посещать утром или в установленные часы днем. Душевые только утром, – нахмурилась она, очевидно, недовольная тем, что я задаю так много вопросов.

Она говорила с сильным русским акцентом, и я с трудом ее понимала.

– А как же дети? Маленькие вряд ли смогут терпеть, – спросила я.

– Они могут ходить в угол барака. Ночью там стоит ведро, и новенькие, как ты, должны выносить его, когда оно наполнится.

От одной мысли об этом у меня внутри все затрепетало. Я с трудом могла представить себе, как через несколько часов моча достигнет краев ведра, и мне придется выходить с ним на улицу и опорожнять его в ледяной темноте.

– Через полчаса все должны быть в бараке. Потом принесут ужин, и после этого мы не сможем выходить на улицу до завтрашнего утра. Если вас поймают снаружи, наказание будет суровым, – сказала женщина тоном, не терпящим возражений.

Я ничего не понимала. Правила казались абсурдными и бессмысленными. Я много лет проработала в больницах медсестрой и знала, что порядок необходим, но в услышанном не было никакой логики.

Я повела младших в барак, где были уборные, и увидела, что Блаз разговаривает с мальчиками примерно его возраста. Он присоединился к нам.

– Что это за место, мама? – спросил он.

Я понимала, что не смогу его обмануть. Пока его младших братьев и сестер не было рядом, я попыталась объяснить ему ситуацию.

– Нас привезли сюда, потому что мы цыгане, – сказала я. – Не знаю, как долго нас тут продержат, но мы должны вести себя как можно тише и не привлекать к себе лишнего внимания.

– Хорошо, я понял тебя, мама. Я позабочусь о малышах и постараюсь найти нам какую-нибудь еду.

– Пойдем, немного приведем себя в порядок, – ответила я, взъерошив его темные волосы.

Когда мы вошли в барак, где я предполагала увидеть душевые, сердце мое упало. Здесь воняло еще хуже, чем в спальном бараке. Внутри находилось нечто вроде длинного желоба или кормушки для животных. Внутри него была вода, но она отвратительно воняла серой и была темно-коричневого цвета. Я не верила своим глазам. Как мыть в ней детей?

– Не трогай воду! – крикнула я, когда Отис шагнул вперед, чтобы попить.

– Но мы хотим пить, – заныл он.

– Эта вода заразная, – сказала я, отводя их от длинного желоба.

Их глаза расширились в недоверии. Их перепачканные после поездки в вагоне для скота лица, сухая от обезвоживания кожа, мешки под глазами, ослабшие от голода тельца – все это лишало меня дара речи. Мне хотелось проснуться от этого кошмара, но я не должна была сдаваться. Именно это я повторяла себе, сдерживая свой гнев. Впервые в жизни я совсем не знала, что делать или говорить.

В конце так называемого «свободного часа» мы вернулись в барак и стали пробираться к отведенному нам месту. Наклонившись, чтобы достать из наших чемоданов пижамы, и с удивлением обнаружила, что они открыты и в них почти не осталось одежды. Исчезли и остатки еды, которую мы взяли с собой, мое пальто и почти все детские вещи. От отчаяния, усталости, чувства безысходности я разрыдалась. И в этот момент услышала позади себя смех, который меня разозлил. Одна из женщин прятала под своим одеялом ночную рубашку Адалии. Я подбежала к ее койке и рывком откинула одеяло.

– Что вы делаете, немецкая фрау? – закричала она с сильным акцентом.

– Это наше, – схватила я рубашку и потянула на себя.

Другая женщина схватила меня за волосы и собралась прижать меня к нарам. Но я не хотела так просто сдаваться и попыталась оттолкнуть ее, когда воровка ударила меня по лицу. И хотя ощущение несправедливости придавало мне сил, они были сильнее меня и вдвоем легко бы со мной справились, если бы не надзирательница, такая же, как и мы, заключенная. Кстати говоря, эти женщины должны были поддерживать порядок в бараках, а капо[4], тоже из числа заключенных – снаружи.

– А ну тихо! – крикнула она, оттаскивая меня в сторону.

– Они украли мои вещи!

– Неправда! – выпалила одна из женщин. – Эта проклятая нацистка просто хочет неприятностей.

– Это правда? – спросила надзирательница.

– Нет! Они забрали все, что у нас было, – ответила я с яростью.

– Все так говорят. Возвращайся к своему месту и не создавай проблем. Иначе мы сообщим блокфюреру[5], и тебя накажут. Ты мать. Тебе лучше держаться подальше от проблем с другими интернированными, – сказала надзирательница, подталкивая меня к нашим нарам.

Я вернулась на свое место с разбитым лицом и ощущением полного бессилия, но я понимала, что охранница права. Через десять минут вошли две заключенные с большим ящиком, в котором находилось непропорционально мало черствого черного хлеба – основными ингредиентами его были опилки, – чуть-чуть маргарина и немного свекольного компота. На всем этом мы должны были продержаться до следующего дня. Заключенные и дети быстро выстроились в очередь с маленькими мисками в руках. Одна женщина передала мне миску с пайком для меня и детей. Если бы не этот жест доброй воли, мы наверняка остались бы голодными. Я была почти последней в очереди.

Когда дети увидели, что я принесла им поесть, они на мгновение замешкались, но голод взял верх, и они проглотили все за несколько секунд. Я разделила между ними и свою порцию, но понимала, что надолго этого не хватит.

Электричества в бараке не было, и с наступлением темноты нам всем пришлось лечь и попытаться уснуть. Дождь снаружи прекратился, но вода продолжала просачиваться внутрь отовсюду: через крышу, стены и пол. Я сняла с Адалии ботинки, попросила Блаза следить за ними и уложила младшую дочь на нарах. Затем помогла лечь рядом с ней близнецам. Рядом с нами лежали еще четыре женщины, толкавшие детей, так что тем пришлось прижаться спинами к мокрым доскам барака. Отис протиснулся между своими братьями и сестрами и нашими соседками по нарам и, несмотря на протесты женщин, сумел освободить чуть больше места для нас. Прежде чем уснуть, я посмотрела на лица своих детей. Они казались такими спокойными, несмотря на весь окружавший нас ужас.

Мы находились в грязном хлеву в окружении незнакомых людей, среди которых было немало озлобленных и настроенных против нас. Мой муж, Иоганн, исчез, а будущее было настолько неопределенным, что единственное, на что у меня хватило сил – произнести слабую молитву о сохранении моей семьи. Я не посещала церковь почти семь лет, но в тот момент обращенная в ночь мольба казалась мне единственным способом ухватиться за тонкую ниточку надежды. Голод, страх и боль топили разум, и казалось, что выживать в этом лагере – это все равно что пытаться дышать под водой.

Я снова представила прекрасное лицо мужа. Его глаза сказали все. Я увижу его снова. Он не оставит меня одну, даже в аду. Подобно Орфею, спустившемуся в подземный мир, чтобы спасти свою жену Эвридику, Иоганн придет, чтобы выхватить меня из лап самой смерти.

Ночь, казалось, длилась вечно. Я почти не спала, объятая страхом и неуверенностью, но твердо решила не сдаваться. Пока Иоганн не вернется за нами, силы мне будут придавать наши дети.