Глава 1

После сна остается память о сновидении. После потери сознание – ощущение, пережитой дурноты. Даже после глубокого наркоза остаются какие-то воспоминания. В любом случае сохраняется протяженность времени, непрерывность бытия.

Сейчас не было ничего. Пунктиром: реальность – разрыв – реальность. Мысль начала работать с многоточия, поставленного в смертельном коридоре:

«Все? Все! Все…»

Оказывается, не все!

Лежать было неудобно. Рука подвернулась и онемела. Одеревенели мышцы. Когда Илья попытался шевельнуться, забегали мурашки.

Хорошо в народе говорится: "мурашки". Когда вывалился из полной неподвижности, из смерти, /смерти?/ или полусмерти и только-только начал оживать, очувствоваться… а тут – мурашки. И ты уже не один. А лежит он, сообразил Илья, не на постели, не в родной, например, реанимации БСМП, да и ни в какой другой, похоже. Под щекой – холодная каменная поверхность, припорошенная мусором, да гладкие сучки-палочки. Они такими становятся, когда долго пребывают на воздухе. Кора сходит, остается почти лаковая серая без пор древесина.

Категорически не хотелось открывать глаза. Илья вытянул полу-онемевшей рукой сучек из-под щеки, смахнув заодно пыль-мусор, погладил камень. Мрамор? Что за место?

Он начал мучительно соображать, где мог очутиться. Не на могильной же плите прикорнул ненароком. Вспомнил, что похожими плитами выложена площадка перед памятником Павшим Борцам Революции на центральной площади. Вспомнил, и плотнее прижмуривщись, начал выстраивать логическую цепочку.

Предположим, что столкновение машин возле бедолаги прохожего, прошло для оного более чем счастливо – остался жив. Ну, стресс конечно, транс. Как дошел до площади – идти то всего ничего – не помнит. Дошел. Даже до памятника дотянул. Но сказалось, полученное во время аварии сотрясение мозга – вырубился. И лежит он теперь сам как павший боец под бетонным революционером с бетонным же стягом в руках.

Однако место вы себе, Илья Николаевич, выбрали не самое спокойное.

Не так давно радетели за веру, царя и отечество, пользуясь многолетней контрреволюцией, отспорили себе пятачок на этой площади. Там раньше стоял монумент Железному Феликсу. Несгибаемого бойца снесли волной народного гнева, а на его постаменте, плечом к плечу встали последние защитники монархии. Красивые, волевые, печальные. Только погоны на взгляд Ильи – великоваты

На том краю площади собирались красно-коричневые, на этом – бело-коричневые. Задача мэрии сводилась к разруливанию, дабы две эти массы никогда не соприкасались, как между собой, так и с многоцветными, которые тоже норовили оттягать себе уголок для гей-тусовок.

Пока Илья размышлял весь организм успел очнуться. Даже мурашки ушли. Однако человек не торопился вставать. Хуже того – глаз не хотел открывать. Внутри, под слоем случайных, лихорадочно мыслей уже зрело. Почти созрело. Ерничая, он только пытался отодвинуть момент истины.

Никакого памятника над ним, скорее всего и нет. Не похоже место нынешнего пребывания Ильи Николаевича Донковича на центральную площадь, либо вымер миллионный город. Не слышно шума машин, человеческих голосов тоже не слышно. Уже ночь? Ни черта! Сквозь плотно зажмуренные веки пробивался свет. И тепло. Очень тепло. В конце октября так не бывает. Рубашка и даже кожаная куртка прилипли к телу. Вегетативная реакция – попытался спастись Илья. И сам себе жестоко отказал: как же! Жарко только сверху, снизу – мерзнет. Оно все же мрамор.

Сверху зашелестело. Высоко над головой в кроне дерева запутался ветерок. Но над мраморными плитами, у памятника Борцам – ни одного листочка, только официозные голубые ели далеко по периметру.

И сопит кто-то живой рядом. Сопит и кожей поскрипывает.

Илье вдруг стало нестерпимо страшно. Сознание одномоментно и неудержимо ухнуло в ужас, в тошнотворную жуть на грани умопомрачения. А набатный глас внутри повторял и повторял:

«Все! Значит – все! Свершилось… На ТОЙ СТОРОНЕ, значит, тоже – есть»!

Что есть? Мрамор? Солнечный свет? Мусор под пальцами?

Интеллект сугубого материалиста засбоил. Оно и понятно, Илья в жизни не встречал никаких мистических, либо трансцендентальных заморочек; не верил ни гадалкам, ни колдунам-экстрасенсам, ни чокнутым уфологам. Однако, руки-то щупали, ухо-то слышало. А в голове оно не укладывалось.

Пора было открывать глаза.

Еще чуть-чуть. Еще капельку. Как в детстве, когда не дали доспать, когда подняли, а ты еще ловишь ускользающий, такой хороший сон.

Еще капельку…


Над ним вяло шевелились узкие, заостренные, зубчатые по краям листья. Южного вида дерево широко раскинуло густую темную крону. Выше – белесое небо. Плотные, без прорех, слоистые облака застили солнце. Густой влажный воздух с привкусом большой воды давил жарой.

Лучше бы так и пялился в небо. Одного взгляда хватило, чтобы в панике бумкнуть лбом о мрамор. За бортиком обширной каменной лохани, в которой лежал Илья, бугрилась гладкими горбушками старая брусчатка. Круглую площадь замыкал ряд неровных в три, четыре этажа строений, торчавших как гнилые зубы в ощеренном рту. Никаких архитектурных изысков, просто коробки с черными окнами без переплетов и стекол. И с первого взгляда понятно: не родные. В том смысле, что вообще чужие.

Он – по ТУ сторону?

Не может быть! Там кущи и херувимы, либо сковорода, огонь и рогатый истопник.

Ага! Это кто сказал? Кто вернулся? Выдумали, попугать себя и других, либо обнадежить, а оно – вот оно: небо, воздух, дерево, дома. И все чужое. Чуждое. Воздух, небо, дома и херувим в широких кожаных штанах и такой же безрукавке на голое тело. Байкер? Бородища веником. На голове – плоская железная кастрюлька. В руках палка… Господи помоги! Это копье.

За спиной вертикально стояла гладкая, вся в коричневых прожилках плита, посередине которой, торчал зеленый от древности, медный рожок водослива. Венгрия, Будапешт, Пост Аквинкум, старый римский колодец? Рука сама потянулась. Под пальцами оказался все тот же прохладный мрамор, припорошенный серой пылью.

Так бы и лежать, а еще лучше опять прижмурится и не глядеть, не ощущать, не осознавать, отгородится. Но над головой прогудело:

– Да че же вы все каменюку щупаете? Нет, чтобы сразу спросить: где мол, что мол? Нет, каменюку лапают, будто она ответит. Однако вставай, добрый человек, на спрос пойдем. Тока ты не беги. А то бывает, подхватится проявленец и бежать. А че у нас бегать? Некуда тута. Попадешь в Игнатовку, или хуже того, в Крюковку. А там – ой-ей! У нас поспрашивают, да отпустят. А там…

Байкер-металлист гудел спокойно, даже участливо: мы, мол, тут живем, добрый человек, и ты жить будешь.

Раздвоившись сознанием на созерцание древнеримского артефакта и вербальный контакт, Илья чуть успокоился и решил обернуться.

Хрена вам – байкер! Колъчужник. На куртке кованые бляхи, в руках копье. Бородища до глаз. Глазки маленькие, хитроватые, но сочувственные

– Где я? – язык заплетался, руки, на которые попытался опереться, дрожали.

Илья на всякий случай привалился к плите, после чего, повторил более внятно:

– Где я?

– Город Дит.

– Тот самый?

– Тот не тот, не ведаю. Называется так. А что, почему – неизвестно. Назвали и ладно. Ты идти-то можешь? А то некоторые с увечьями пребывают. Рука, там, нога, голова…

Илья ощупал себя. Вроде ничего не болит. А как же борт грузовика? Всмятку должен был растереть, в кровавый мазок по штукатурке. Однако, голова, руки, ноги на месте. Он пополз вверх, опираясь спиной о камень. Ноги тряслись позорно-крупной дрожью. Прошло некоторое время, пока он на них утвердился. Но при попытке шагнуть, носок ботинка зацепился за поребрик. Илья кувырком пришел на грудь широкому как плетень «байкеру». В нос шибануло запахом кожи, мочи, пота, земли и тины.

Вместе с запахом опять накатила дурнота. До мельтешения в глазах, попросту от невозможности всего происходящего. Только минуту, мгновение назад была слегка опостылевшая, но такая привычная нормальная жизнь. Грузовик-убийца сейчас показался Илье роднее человека, пахнущего землей и тиной.

Рывок оказался настолько неожиданным и сильным, что страж сплоховал: споткнулся, разжал руки и упустил.

Илья побежал. Замелькали дома. Стена сменилась тусклым просветом. Он юркнул в переулок, наддал. И опять стены, темные провалы, окна, двери… поворот, еще поворот. Бешено колотящееся сердце, отбивало ритм ногам. Легкие хрипели на пределе. Вдох, вдох, еще вдох…

Тупик! Илью окружали стены из грубого камня. Слева чернел старыми досками притвор. Последним усилием задыхающийся человек, кинул себя на дверь и распластался бабочкой.

А за спиной уже одышливо сипел страж. Не сразу нагнал. Трудно гоняться плотному коротышке за длинноногим жердястым Ильей.

Когда гипоксическая чернота рассеялась, взгляд наткнулся на шляпку гвоздя – широкую, без обязательного рифленого следа промышленного штампа. Рядом еще один. Ковали вручную. Илья потрогал. Железо, оно и есть железо. И не оборачиваясь, задал свой самый главный вопрос:

– Я в Аду?

– Эк, куда хватил! – Преследователь повеселел, заперхал. – Итъ почти все про Ад-то спрашивают. Да ты не стой, садись вон на приступочку. Бежать-то больше не будешь?

Илья мотнул головой.

– А и не надо. Возьмем заречную Игнатовку или остров Крюковку. Говорил я уже про них. Только там много хуже, чем у нас.

– Ты погоди, – перебил Илья стражника, который устроился рядышком на каменной колоде. – Город ваш где? Где находится?

– На земле. А как звать не знаю.

– Кто-нибудь знает?

– Неа.

– Сам ты как сюда попал?

Стражник крякнул, помолчал. Илья сгорбился, в ожидании ответа.

– Мы с отцом в Полоцк шли. Две подводы, людишек человек десять, может больше, не помню уже. Замешкались на болоте. Гать там. Я в сторону от торной дороги отошел. Оборачиваюсь и будто издали вижу, люди мелкие как мураши копошатся. На меня никто не смотрит. Потом пропали. А я тут оказался. Ровно помер и воскрес. Сначала тоже помстилось: в подземном царстве, у Трехглавого. Ан, нет! Солнце светит. У Трехглавого какое солнце? Деревья хоть и не наши, а головами вверх растут. Люди как люди, только разные.

– У вас одинаковые были? – машинально спросил Илья.

– Не так. И у нас конечно: поляне, древляне, полочане, печера, весь, чухна белоглазая. Здесь по-другому. Друг друга не понимают. И у нас полянин с хазарином не сговорятся. Так толмача найдут. А здесь речь вроде понятна… а не понятна.

Господи! Что за морок навел, Ты, на несчастного раба своего? Понимают, не понимают… а ведь и я не понимаю! То есть каждое слово по отдельности – да. А смысл ускользает.

Следующий вопрос вылетел по инерции:

– Правил у вас кто? Царь, князь, исправник? Армия? Законы?

– Не ведаю что такое армия. А правили: в Киеве Асколъд, в веси у нас отец мой, в Новгороде – не помню. Там только-только нового посадника крикнули.

Перед Ильей разворачивалась четкая и занимательная как рисунок душевнобольного картина – масса продуманных деталей и полный смысловой абсурд. Дохристианская Русь! Аскольд и Дир, Рюрик где-то на подходе. Вещий Олег отмстил неразумным хазарам… а тут я к ним. И что с этим со всем теперь прикажете, делать?!

Жить, робко трепыхнулось тело. Нет! завопил, плавящийся от напряжения мозг. Только вот час назад фантики от презервативов в глаза лезли, тинэйджеры на мосту целовались.

Бежать! Бежать…

В неведомую Игнатовку? В Крюковку?

К старому римскому колодцу! Разлететься о камень, долбануть головой холодную твердь: пусти обратно, под удар бампера.

– Вернуться, как? – едва выговорил Илья онемевшими губами.

– На площадь?

– Нет. Туда, откуда пришел.

– Не получится. Камень-то, на котором человек проявляется, даже своротить пытались. Ничего за ним нет. Раньше водяная жила была, да высохла. Не раз его ворочали. Городской совет так приговорил: к камню стражу приставить, чтобы, значит, не допускать разора. То есть, не городской совет, конечно, а нашей слободы.

– Игнатовка, Крюковка. А ваша, как называется?

– Название, эва, много раз менялось. Борисовкой, Пучиной, помню звали, Скуратовкой, потом Томазовкой, Симоновкой, потом много еще как. Однова Ленскими горами нарекли.

– Может Ленинскими?

– Ага, ага. Дитлаг был. Еще Эль… не выговорю.

– Сейчас-то как зовется?

– Решили по имени слободского головы название давать. Стало быт сейчас – Алмазовка.

За разговором жуть и темная душная пелена немного отпустили. Слегка понужаемый стражем, Илья поднялся. Они двинулись в сторону площади, с которой началась жизнь Донковича /если оно – жизнь/ в городе Дите.

Площадь, по трезвом рассмотрении, оказалась совсем маленькой. Посередине пыльным монументом торчал колодец, в плиты которого стучи, не стучи – бес толку.

Они свернули в широкий пролом между домами, за которым начинались щели и повороты. Улочки петляли и загибались до ощущения, будто топчешься на одном месте. Илья уже решил, что его специально морочат, когда очередной переулок вывел к перекрестку. Та же брусчатка, тот же скудный городской ландшафт. Но здесь наличествовали люди. Илья остановился. За ним встал страж:

– Осмотрись маленько, только близко не подходи.

– Нельзя?

– В карантине, – слово «байкер» выговорил тщательно как иностранное, непонятное и важное, – отсидишь, тогда – да. Тогда – пожалуйста, путешествуй, где тебе вздумается. Можешь даже к суседям податься. Тока плохо у них.

Что там за соседи и плохо ли, хорошо ли живут, Илью пока не очень занимало. Он устал, будто в горку, отдышался маленько и спросил:

– Карантин для чего?

– Однова чуть город не вымер. Проявился, стало быть, человек с купырьями. Я как раз его принимал. Пока он от меня бегал – а и все бегают – пока ловили, да не враз поймали, он через мост в Игнатовку сиганул и в развалины ушел. А когда нагнали, он возьми и помри у нас на руках. Дохтур прежний сказывал, что он и бегал-то в беспамятстве. И пошло. Больше полгорода вымерло. С того и повелось, проявленца в карантин сажать.

– Сам-то ты не заболел?

– Заболел. Отлежался. Нас таких по-пальцам перечесть можно. Теперь только мы у колодцев дежурим.

– Жалование получаешь? – Донкович слушал, с более чем оправданным, интересом.

– Ага. И жена отдельная. Оружие, опять же.

Замечание про жену несколько обескуражило, но расспрашивать Илья не стал. Факт лег отдельным камешком в не складывающуюся пока мозаику местных нравов.

Держась ближе к домам, они обогнули невеликое пространство площади. По середине раскорячилось толстостенное каменное сооружение – нечто среднее между запущенным городским фонтаном и поилкой для скота. Неопределенного возраста и социального положения женщина, перевесившись через бортик, стирала белье. Рядом сидел мужчина в невероятных обносках, по виду – типичный бомж. Он опустил до невозможности грязные ноги в воду и прижмурился, подставив морщинистое лицо, невидимому солнцу. На женщину бич не обращал никакого внимания, впрочем, как и она на него. Напротив, молчаливой парочки, с уханьем и приговорками плескался восточного вида мужчина весь курчавый как женский лобок. К пробиравшимся под стеной Илье и стражнику группа не проявила никакого интереса.

– А почему у сухого колодца, ну там где я… проявился, людей не видно?

– Не селются. Не хочут. Зараза там сильно погуляла. Дома выжигать пришлось. Да и Сытый Туман рядом. Ушли оттуда люди.

За разговором они миновали открытое пространство и опять углубились в лабиринт переулков, где уже явно и по нарастающей присутствовали следы человеческой жизнедеятельности. Через улочку от дома к дому тянулись веревки, а то и перильца, с висевшими на них, неопрятного вида тряпками, циновками, похожими на водоросли лентами. На одной из веревок болталась целая рубаха. Илья присмотрелся. Материал незнакомый, на вид рогожа, но белая как снег. Нечто похожее он видел в Каирском институте папируса. Но там лист, изготовленный по всем правилам древнего папирусоделия, звенел от сухой жесткости и по цвету напоминал свежую солому. Балахон же тряпично шевелился под ветерком. Илья хотел потрогать. Стражник придержал:

– Нельзя.

– Прости, забыл. Не пойму, что это такое.

– Осока местная. В верховьях речки растет. Вернулся оттуда кто-то. Только там такую одежу выделывают. – И себе под нос, в задумчивости, – Надо же, вернулся. Или посылку передали?

Дальше некоторое время пробирались молчком, пока Илью не начали распирать новые вопросы:

– Сколько ты тут живешь?

– Кто ж знает? В возраст здесь уже вошел.

– А какой год у вас на дворе?

– Не считают тута годов.

Примолкни. Помолчи. Не распускай язык. Дай равнодушию, пропитавшему все вокруг, захватить и тебя. Успокойся. Так как, по большому счету, находишься ты, Илюша, на ТОМ СВЕТЕ. И переваривай себе, пожалуйста, полученную информацию особо не вдаваясь. Желательно, конечно, не рехнуться в самом начале, ум сохранить и душевные силы. И то, и другое ой как еще пригодится. Взять, хотя бы, состояние некоторой отрешенности в окружающих. Сколько Илья ни крутил головой по сторонам, ответного интереса не заметил.

А дома сейчас скучный вечер… телевизор поганые новости гонит…По виду местных палестин до техники тут еще не додумались. И страж косноязыкий попался, ничего от него толком не добьешься. Но вопрос Илья таки задал:

– У вас все по-русски говорят? Или есть другие языки? Лингва, мова, лэнгвидж…

– Да понял я. На каком кому нравится, на том и разговаривает. Есть, которые так и не научатся по-людски. Тараторят по-своему.

– А основной язык, государственный?

– У нас в слободе – как мы с тобой говорят. В Игнатовке шпанцев много. Там: донде, сьемпре, амиго, трабахо. В Крюковке же, тьфу – по фене.

– Как? – опешил Илья.

– Язык у них так называется. И понятно вроде, да уж больно срамно.

За разговором, как оказалось – пришли.

– Видишь притвор, где доски черные с клепками? – ткнул стражник в сторону боковой двери. – Не перепутай, в белый не сунься.

Илья взялся за тяжелое медное кольцо. Оно мягко провернулось, и дверь, не скрипнув, подалась. Из темного мрака пахнуло холодком, застоявшейся подвальной сыростью и водорослями.

Проводник слегка подтолкнул в спину. Илья шагнул. Страж протиснулся следом, потянул притвор на себя; тот мягко чмокнув, встал на место.

– Стой тут. Я доложу. Не ходи никуда. Придут за тобой. Только… – стражник замялся. – Не ерепенься, если что. Тута всяко бывает. Стерпи.

И канул в темноту.

Со света помещение показалось черной ямой. Только чуть погодя проступили углы, потолок, основание лестницы. Откуда-то сверху проникал серый свет. Илья потрогал дверь. Ручки или кольца с этой стороны не нашлось. Только короткая скоба. Подергал – не поддается. Так и остался стоять, переминаясь с ноги на ногу, в темноте и в сутолоке мыслей.

Оно потом конечно накроет. Железный Илья потом еще согнется, скрутится в спазме отчаяния. Или здешняя жизнь, /если оно жизнь/ покажется нормальной, приемлемой, милой? Ни хрена! Это все равно, что оторвать кусок плоти, положить его в лоток и смотреть: оживет, не оживет, зашевелится, не зашевелится.

Чтобы переключиться Илья зажмурил глаза. Перед внутренним взором поплыли лица коллег. Завтра на работе хватятся… Поганкин, по паспорту Головин, – зло съехидничает по случаю. Не любит Ильи. И не надо. Но отсюда даже его противная во всех отношения физиономия показалась родной. Проплыла и канула. Так вот будешь потом собирать по крупицам разные мелочи. И то, что вызывало раздражение и неприятие, из твоего далека станет роднее родного.

За что? Прорвался пустой вопрос. У кого спрашивать? У ТОГО? – невидящий взгляд к темному потолку. А Он, скорее всего, непричем. Происшедшее не похоже на мистический акт, скорее на неведомый физический эффект.

Так и положим. На том и успокоимся. Смерть, в конце концов, тоже просто физиологический акт. А за ним, как оказалось, Алмазовка. До нее были Ленинские Горы – это же с ума сойти можно! Дитлаг – понятно каждому. Алмазовка, однако! Это кого же так обозвали? Или, фамилия?

Илья почувствовал, что темное ожидание задавило до истерики. Еще чуть и начнет на стены кидаться, рванет вверх по лестнице. Кто там его дожидается? Дракон-людоед? Пес о семи головах? Да хоть черт с вилами!!!

Спасение процокало подкованными каблуками по лестнице и явилось с факелом в руках в момент крайнего отчаяния. Перед, готовым уже заметаться Ильей, встал молодец, удивив, настроившегося на дохристианскую эстетику человека, галифе и гимнастерочкой. Скрипели ремни портупеи. Одежка, разве, чуть отдавала киношным реквизитом. Будто в подвале собрались снимать фильм из довоенной поры.

Темно и нервно, но легкую истеринку в парне Илья таки углядел и тут же насторожился.

Тот сунул факел к самому его лицу и прокомандовал высоким резким голосом:

– Проявленец! Двигаться за мной на расстоянии пяти ступеней. Ближе – наказание от общественных до очистных. Попытаешься напасть, получишь пулю.

Вестник вытащил из кобуры антикварный парабеллум. Илья отшатнулся. Довольный произведенным эффектом парень развернулся на каблуках и побежал вверх. Не торопясь, главным образом, чтобы не оступиться, Илья пошел следом. Что не спешил – правильно, шагай он быстрее, обязательно налетел бы на вестника. Тот притаился за поворотом лестничного марша. Илья встал, не доходя положенных пят ступеней. Вестник, сильно прищурившись, протянул:

– Умный, да? Давай шевелись. Отстаешь!

Совсем дико. И странно. Один – добрый, другой – злой. Зачем? Илья внутренне подобрался, мало ли какие изыски местного правосудия ожидают впереди.

Шесть пролетов – третий этаж. Провожатый пропустил Илью в просторный, сводчатый зал без окон, углы которого тонули в густой тени. Толстая решетка делила помещение надвое. Илье предстояло пройти в узкую низенькую дверцу. Пролез, сложившись почти пополам. Интересно, такая дверь – разумная предосторожность или издевательство? Пока размышлял, за спиной лязгнуло – заперли проявленца. Провожатый ушел куда-то и факел унес. Ни черта не разглядеть. Ясно только что за решеткой он не один. Лихорадочно блеснули из угла чьи-то глаза. Человек /если то человек/полулежал, привалившись к стене. Илья отвернулся и замер, напрягая слух. В углу затаились. Стрессовый мысленный сумбур начал отпускать. Сознание переключилось на текущие проблемы. За спиной незнамо кто, а значит, вам, Илья Николаевич, не о чудовищных физических аберрациях надобно думать, не о провалах пространственно-временного континуума – хрен с ним с мирозданием, вывернувшимся наизнанку – а надобно вам быти начеку, чтобы никто сзади не подкрался и не саданул по затылку. Город Дит все-таки.

Решетка, как в американских фильмах. По сю сторону – стражи порядка и прочие положительные герои, по ту – людоед. Можно сказать, провидческая сцена вспомнилась. В том смысле, что у нас по эту сторону – я – нормальный, законопослушный гражданин, по ту – от доброго волшебника, до того же людоеда. Руки сами потянулись к прутьям. Герой вестерна, блин!

– Отойди от решетки на три шага, – велел невидимый баритон из темноты с той стороны. Не зло прозвучало, но с некоторым хамским напором. Илья не шевельнулся.

– Счет знаешь? – тот же голос.

Привыкшие к темноте глаза рассмотрели длинный стол у противоположной стены. Сидели за ним трое. Трибунал? Тройка, особое совещание? Не иначе генетическая память подтолкнула к совсем ненужному сейчас, иррациональному упрямству. Просто, от нежелания уступать чужому давлению.

– Молчание карается наказанием от общественных до очистных, – солидно пробасил другой голос. Его обладатель сидел справа от председателя Трибунала.

– Ты счет знаешь? – повторил свой вопрос председатель.

– Знаю.

Нечего ерепениться, – одернул себя Илья. В чужом монастыре…

Голоса забубнили, до Ильи доносились только обрывки слов, но через некоторое время о нем вспомнили.

– Отвечай: не разговаривал ли ты, не лобызался ли…и другие контакты… – читал по бумажке председатель, – …по дороге от места проявления; не заходил ли в жилища?

– Говорил со стражником, – покладисто ответил Илья.

– С ним – можно, – объявил бас.

– Имеешь ли болезни, увечья, недостачу руки или ноги? Имеешь ли при себе оружие?

– Нет.

– Отвечай по пунктам!

– Нет. Нет. Нет.

– Непочтение к трибуналу карается наказанием от общественных до очистных, – на всякий случай предупредил председатель.

– Позволю напомнить, коллега, – влез из темноты слева визгливый голос, – Я неоднократно вносил предложение, заменить очистные работы отправкой в отряды.

– Тебе дай волю, всю слободу за Кукуй загонишь, – отозвался председатель.

– Избавьте меня от вашей архаики! Кукуй!

Перебранка, на некоторое время отвлекла от допроса, но, в конце концов, выдохлась. Из темноты прохрипел бас:

– Уразумел, проявленец?

– Нет, – честно признался Илья.

– Ладно, потом растолкуем. Обзовись.

– Вам как, с должностью, титулами, званиями или имени достаточно?

– Ишь ты, с титулом! – несколько оживился и даже чуть помягчал голос председателя,– Титулы у нас не обязательны. Но упомянуть, стоит.

– Протестую! – влез левый заседатель. – Титулы были отменены к употреблению декретом народных комиссаров в одна тысяча девятьсот…

– Да уймись, ты! Комиссар недорезанный. Не знаю я никакого совета, и года такого не было! – председателев баритон звенел раздражением.

– Было! Было!

– НЕ БЫ ЛО !!!

Об Илье опять забыли. Но свару перекрыл бас:

– Прозвание пусть сообщит. ТАМ, – многозначительная пауза, – разберутся.

Спорщики враз притихли

– Зовут как? – председатель придвинул к себе лист, умакнул перо в чернильницу. Все честь по чести.

– Донкович Илья Николаевич.

– Годов сколько?

– Сорок четыре

– Что можешь?

– В каком смысле?

– Какой работой владеешь?

– Врач.

– Лекарь, что ли?

– Можно и так.

– Имеешь ли при себе разные инструменты: ножи, пилы, щипцы, корпию? Имеешь ли травы, коренья, и иные лекарские ингредиенты?

На Илью уже некоторое время, против воли и всякого здравого смысла, накатывала истерическая веселость. Кое-как сдерживаясь, он выдавил:

– Имею авторучку, чтобы записать диагноз и назначения.

– Пиши, – прогудел бас, – лекарь из поздних. Ничего не умеет кроме как, слова писать.

Эпохальный, можно сказать, приговор. Или приговор эпохе? Как посмотреть.

– По истечении карантинного срока, предлагаю, направить проявленца санитаром в больничный барак, – визгнуло слева.

– Сколь раз повторять: не барак, а лекарня.

– У нас демократия! Каждый имеет право голоса и право, называть вещи своими именами.

– Своими, а не твоими. Уймись, не то…

– Не имеешь права! Я – должность выборная!

–До-олжность! Вы-ыборная! – передразнил председатель.

– Гражданин Алмазов… – заикнулся было левый заседатель.

– Вот ему и пожалуюсь. Один ты, что ли, доносы строчить умеешь!

– Недонесение с моей стороны, должно караться по статье.

– Ну – все! Допек! Я те щас и язык твой поганый, и рученьки шаловливые повыдергаю!

– Предлагаю закончить совещанию. – Бас из всех оказался самой цельной натурой. – Вечерять пора.

– Ужинать, – поправил Визгливый.

– Чего? – взревел Бас. В полумраке обозначилось могучее движение. Обладатель внушительного голоса, мало, стол не своротил. И быть бы расправе, но поняв, что таки зарвался, левый заседатель метнулся к выходу. Тьма на миг озарилась дверным проемом. Остальная комиссия покинула зал заседаний чинно и неспешно. В помещении остались только узники-карантинники, да урковатый страж по ту сторону решетки.

Сон навалился сразу и беспросветно. Замотанное, изумленное до помешательства, сознание просто выключилось, милостиво отсекая Илью, от случившейся с ним действительности. Только сполз по стене на корточки и – мрак.

Но и пробуждение наступило мгновенно. Недалеко у стены, в самом углу взахлеб кашляли. В сторону Ильи пополз характерный запашок. И тут же сработал, въевшийся в подкорку, врачебный инстинкт. Еще толком не проснувшись, Донкович разобрался с диагнозом, да что там, и с прогнозом – тоже. Человек в углу умирал.

Кое-как разгибая конечности и нещадно царапая куртку о шершавую стену, Илья встал, прошел три шага, навис у решетки черным, коленчатым богомолом и позвал:

– Эй, кто тут есть!?

– Чего? – бакланишь отозвался гнусаво-заспанный молодой голос.

– Здесь больной. Ему необходима помощь.

– Вот и помоги, – нагло отшили с той стороны.

Вертухаю, разумеется, было начхать на болящего, но уже проснулся и вник – развлечение случилось. Сам врачишка напросился, сам пускай и выпутывается.

Илья бессильно выругался. Достать бы тебя паскуду…

– Оскорбление комиссии влечет за собой наказание: от очистных, до отправки в отряды, – издевательски пропели с той стороны.

– Ты не комиссия. Ты шестерка.

Теперь заматерился стражник – зло, длинно, оскорбительно адресно.

В углу опять закашляли. Приступ перешел в рвотные спазмы. Илья представил, как больной давится кровью, плюхнувшей, из проеденных чахоткой легких.

– Факел хоть зажги, – прошипел, едва сдерживая ярость.

– Не положено. Спать мешает.

Бессилие! Ни помочь больному, ни докричаться до караульщика. И впервые с проявления царапнула мысль, что ЗДЕСЬ ему может не хватить сил. Ни душевных, ни физических, ни интеллектуальных. Никаких!

Стало страшно.

Темно. Волгло. Ночь.

Карантин, интересно, распространяется только на смертельные, скоротечные инфекции или на все остальные тоже? Надо было о чем-то думать. Не перебирать собственные обстоятельства, не поворачивать проблему так или иначе: хватит – не хватит, выдюжу – не выдюжу, рехнусъ – не рехнусъ? Лучше забить себе голову простыми, насущными проблемами. Например, скоро ли выпустят, и куда дальше деваться? Впрочем, есть люди, значит, есть у них болезни. Доктор он и в пещере доктором останется.

И так, сколько мне тут сидеть? Судя по репликам из зала, публика в трибунале подобралась весьма неоднородная. Разброс в плане историко-социально-культурной принадлежности: от средневекового посадника до следователя НКВД. А председатель? Илья попытался соотнести означенного члена с известными типажами. Похож на купчину из позапрошлого века. Дворянскими манерами и излишней интеллигентностью никто не обременен. Таким запросто можно впарить, про безопасность болячки, от которой преставился сосед по камере. Но, во-первых…

Неожиданно зашуршало и забормотало в другом углу. Сначала невнятно, потом частой шепотной скороговоркой:

– Ой товарищи же, товарищи! За ще пытаете?

Угол до сих пор сохранял полную неподвижность и молчание. И вот те, нате! Явление третье: те же и пастень. Масса в углу зашевелилась. Илья начал различать контуры. Под самым потолком в помещении таки имелось щелеобразное окошко. Когда его привели, была уже ночь. Сейчас окошко проступило густо серым сумраком. Только что объявившийся сосед, опять забормотал.

– Ты кто? – без обиняков перебил Илья. – Эй! Ты откуда проявился?

– 3 Харьковчины.

– Давно здесь?

– Тры ж дни. Сегодня выпускать збиралыся. Теперь еще тры сидэть.

– Из-за чего?

– Из-за тебя! – внезапно озлился собеседник. – Свет ему подавай. Ой панове, ой не губите, Ой, герр офицер, отпустите меня. Ой, Божечки, Божечки, за что караешь? Не виновен. Только приказы исполнял.

– Из какого ты года проявился?

– Отстань. 3 сорок четвертого. Отвяжись. Ничего тебе не скажу. Донесешь!

– Придурок! – озлился наконец и сам Илья.

– А я вот удавочку совью и на шею тебе накину, как уснешь, – прошипел сосед.

Общаться расхотелось. Лучше бы вообще не начинал.

Предрассветный сумрак окончательно вогнал в тоску. Расползлась сырость. На коже куртки осела холодная испарина. В дальнем углу давно перестали кашлять, дышать, впрочем, тоже.

Розоватую, протянувшую в окошко один единственный хилый пальчик, зорю встречали трое живых и один труп. Первый в этой жизни, /если она – жизнь/.

Простота и быстрота, с какой труп образовался, Илью доконали. Или началась, давно ожидаемая, реакция на стресс? Он сидел на корточках, привалившись спиной к стенке, и трясся в крупном ознобе. Зубы клацали. Свалиться бы на пол, закрыть голову руками и взвыть. Но глаз сам, уголком, краешком наблюдал за живым соседом. Удавочка, которую тот посулил, крепко запала в душу.

Три дня вялый тусклый свет из щели под потолком отмечал смену времени. Менялся караул. Приносили еду. Шевелился, заставляя сторожиться, сосед. Душно, волгло, муторно, пусто. Чтоб тебе пусто было! И стало по слову его. Или Его? Илья сваливался в воронку депрессии и выныривал обратно. Существование плелось на грани вялого безумия. Или нирваны? Но грязненькой и скучной: не холодно, не голодно, не больно. Нирвана, блин, при одном трупе, одном сумасшедшем, одном вертухае. Не возникало даже легких позывов к действию. Куды бечь? Некуды! Отбегалси, соколик. Нет, сокола летают. Бегают страусы. Вот и ты, милай, сунь головушку в песок и жди, пока по заднице не наладят. Дома бы метался, решетки взглядом плавил, а сердца – глаголом. То – дома. А ты где? Во-во.

Из кисельной меланхолии вывел сосед. Когда принесли кашу, он попытался завладеть посудиной Ильи. И не то что бы есть так уж хотелось, но – гадют – пришлось реагировать. Отреагировал адекватно: отобрал у харьковчанина сваю миску, да еще погрозил тому, до смешного маленьким аккуратным сувенирным ножом.

Бывший врач И.Н.Донкович был готов пустить сейчас свое оружие в ход. Затмение, да и только. Соседушка убрался в свой угол и больше на добавку не претендовал. А Илью накрыло сознание собственной гнусности. Каша показалась сухой как песок. Илья глотал ее под ехидное верещание внутреннего голоса: давай-давай, адаптируйся. Потерять человеческий облик очень даже просто и быстро. А ТУТ и стараться не надо. Само пройдет.

Кашу Илья доел и устроился на полу у стенки. Брезгливость, заставившая почти сутки, сидеть на корточках, не касаясь ничего руками, давно прошла. Вставал он теперь, опираясь о никогда не мытый, пол. Насчет нужды справить, в полу имелась дырка. Тоже по началу испытывал определенные неудобства. Привык. И даже подумал как-то: помести тонкого, умного, нервного интеллигента рафинэ в иное время-пространство, да окружи его там теплом и заботой, обеспечь тепличные условия – съедет с катушек, зазвенит крышей от раздирающих противоречий, и пойдет ловить чертей простынкой.

Чертей, однако, с перепою ловят. А может, Илья, сломавшись под грузом, навалившихся в последнее время проблем, банально запил – просто, как нормальный русский мужик – и теперь пребывает в городской психушке? Вот было бы здорово, вынырнуть из сумрачного бреда в отделении дорогого Пал Иваныча. Ребята вокруг все знакомые. Строгие анестезистки в глаза заглядывают. Илья зажмурился, напрягся даже, ожидая исполнения такой простой, такой реальной в сущности мечты.

И лязгнуло, и загрохотало, и стал свет.

В зал заседаний входила комиссия-трибунал. Да еще охраны на каждого по одному. Еще – людишки, – темно, лиц не разобрать, – одетые в пестрые маргинальные обноски. Свидетели? Присяжные? Во, прогресс в Аду! Илья мигом оторвался от видения реанимационной койки. Реально, просто и понятно даже трупешнику в углу – суд идет.

Трибунал расселся за столом. Далеко друг от друга, однако, устроились господа заседатели. Илья, наконец, рассмотрел их в подробностях, благо натащили факелов. Бас – он и есть бас – саженный мужик в годах. Из-под чего-то такого, – пиджак-полупальто-зипун-армяк? – свешивалась до колен серая рубаха. Непролазная светлая борода напополам закурчавила лицо. Поблескивали, занавешенные бровями, глаза. Что в них, не разглядеть, а и рассмотришь, на фига тебе это, Илья Николаевич? Потому как ни местных нравов, ни обычаев ты не знаешь. А с другой стороны: человек – везде человек, со всеми своими радостями и горестями, с дерьмом и соплями.

В середке вольготно расположился невысокий плотный мужчинка, – рубаха с запояской, картуз не снял даже когда сел за стол, лысина у него, что ли? – макнул в чернильницу ручку и навис над белым плотным листом. Как есть – купчина собрался сальдо с бульдой скрестить.

Слева пристроился тощий человечишка в куцем пиджачке и круглых проволочных очках. Колхозный счетовод с маузером на боку и мандатом за пазухой? Следователь НКВД районного масштаба?

– Вста-а-ть! – тут как тут выскочил урковатый парень, который третьего дни вел Илью по лестнице. Донкович, привычно, прошкрябал курткой о стену. В левом углу суетливо вскочил харьковчанин. В правом молчали.

– Помогите встать своему товарищу! – уставил на Илью кривоватый палец чекист.

– Его теперь только трубы Страшного Суда поднимут, – хрипло, как со сна отозвался Донкович.

– Помре сам или помогли? – пророкотал буслаевидный детина.

– Сам.

– Это – он! Он! – тыча в Илью, кинулся к решетке сосед. – Я видел. Я сообщил!

– Ваш сигнал принят, – заверил его чекист.

О как быстро договорились!

– Требую внести в протокол, – зашелся тем временем чекист. – Совершено убийство заключенным своего товарища.

– Карается отправкой в отряды, – меланхолично заметил бас. – Но сначала тело осмотрим.

– Мне и так все ясно, – уперся очкастый. – Убил из корыстных побуждений, дабы завладеть имуществом. Записали?

– Ниче я не писал, – отозвался картуз. – Папир кончился. Надо к господину Алмазову за чистым листом посылать. А пока Ивашка бегает, тело осмотрим.

– Нет, это возмутительно…

– Ну-ка, ну-ка? – ехидно переспросил «картуз». – Чем ты недоволен?! Тем, что чистый государственный папир господин Алмазов по счету выдает?

– Не это. . .

– Это, это! Так и запишем. У меня для твоих возмущений отдельный листок припасен. При свидетелях сказано.

– Не было этого!

– Было. Было!

– Кончай базар, – конструктивно грянул бас. – Пока Ивашка за гумагой бегает, дело надо править. Вы, двое, покойного разденьте и положите у решетки, сначала кверху пузом, потом кверху гузном.

Стараясь не испачкаться, Илья начал раздевать, закоченевшее тело. Всей одежды, оказалось, квадратная тряпка с дырой для головы и поясок. На веревочке болтался тощий кошель.

– Из каких такой будет? – задумчиво прогудел «Буслай», разглядывая, не до конца разогнутый, труп. – Слышь, лекарь, говоришь, сам преставился? От заразы, или как?

– От болезни, – осторожно пояснил Илья.

– Зараза у него переходчивая?

Отвечай тут! Совратъ? А вдруг придет штатный судмедэксперт и примитивно объяснит трибуналу, что за болезнь у почившего. Тут ведь и так и эдак можно повернуть. Тогда – сидеть не пересидеть. Да еще лжецом ославят. В компании чокнутого хохла оставаться не хотелось. А следователь-то как обрадуется. Не иначе, Илье государственную измену припаяет: от усекновения головы, до отправки в горячий цех – уголь под котлы таскать.

– Если долго рядом с ним жить, есть из одной посуды, спать в одной постели, – начал изворачиваться Донкович, – можно заболеть. Но это совсем не значит, что сразу наступит смерть. Сия хворь излечима.

– Не запутывайте следствие, проявленец, отвечайте на поставленный вопрос! – влез трибуналыцик в куцем пиджачке. – Назовите болезнь.

– Казеозная пневмония, – осторожно выговорил Илья и весь подобрался. Сейчас его могли приговорить к пожизненному заключению в карантине.

Но, обдуманное и взвешенное признание, повлекло за собой совершенно парадоксальные выводы судей:

– Болезнь пневмония общеизвестна, – категорично заявил «пенсне». – Для окружающих она не опасна. – А далее шёл головоломный выверт. – Проявленец объявивший себя врачем, считаю, нарочно запутывает следствие, то бы и далее жить в условиях изолятора на полном государственном обеспечении.

– Ну, что пишем? Не переходчивая? – потребовал купчик.

– Нет! – категорично рубанул ладонью воздух левый заседатель. – Мы тут столкнулись с актом прямого саботажа…

– Пошел чесать, – прогудел «Буслай». И – Илье: – Ты вижу, человек неглупый, понимающий, может, даже. Скажи, если мы вас отпустим, заразу по слободе не понесете?

– Нет, – с облегчением заверил его Илья.

– На лицо также, – не унимался «чекист», – имеет место сговор одного из членов трибунала с подследственным.

– Этого писать не буду.

– Тогда считаю своим долгом донести о коллективном заговоре, имеющем своей целью…

Событие, оборвавшее речь чекиста не столько позабавило, сколько озадачило. Хотя, что такое скандал во властных структурах? Мог бы уже и притерпеться. В родном парламенте, да и в неродных тоже случались выяснения при помощи мордобоя. Что уж про Ад толковать!

Буслаевидный мужик с неожиданным проворством перепрыгнул низкий стол, крутнулся на каблуках и на краткое как дуновение смерти мгновение навис над чекистом, а далее, не размениваясь на политесы, со всей силушки влепил, означенному члену трибунала, солидного леща. Не рассчитанная на такие нагрузки комплекция легко порхнула над дальним концом стола и приземлилась у стены

– Требую, записать…

– Щас я те пропишу. Только подойди поближе, – плотоядно улыбнулся купчик.

Ко всеобщему разочарованию продолжения полемики не последовало. Чекист нарочито долго со стонами поднимался, отряхивал одежду, охал и наконец с видом оскорбленного достоинства занял свое место.

– Записал, – между тем, констатировал председатель. – «Проявленца неизвестной нации, незнамо как зовут, проявившегося девять дней назад, считать умершим своей смертью от непереходчивой болезни. Проявленцев: Илюшку Донкова и Харитошку Онипченка, явившихся в городе Дите, Алмазной слободе три и шесть дней назад, из карантину выпустить. Ренкамандация… тьфу! Штафирка, как написать-то?

Но «чекист», состроив брезгливую мину, отвернулся.

– Запишем: один идет младшим помощником в лекарню. Другой… куда другого? Эй, Харитошка, какое дело дома справлял?

– Надзор за общественным порядком. Старостой был, – елейно пропел харьковчанин.

– Эк куда хватил! До такой должности у нас трубить и трубить, – прогудел бас. – На общественные работы пойдешь.

– Протестую, – нарушил собственный бойкот чекист. – В лице товарища Онипченка мы имеем готового спеца по надзору за контингентом.

– Записал: направлен на общие работы. Будешь свою закорючку ставить? – обернулся председательствующий к вредному заседателю.

– Нет!

– И не надо. Пойдет при одном воздержавшемся – большинством голосов.

– Вы не имеете права!

– Имеем.

Были сборы недолги… тряпочный кошелек, что совсем недавно болтался на запояске покойника, мелькнул в руках харьковчанина. Илья машинально охлопал свои карманы. Нож, зажигалка "Зиппо", – чем он интересно будет ее заправлять? – документы были на месте.

Процедура выпущения прошла в торжественном молчании. Каждому сунули квадратный талон /квиток, паспорт, папир/ с именем и печатью. В центре круга шла кривоватая надпись: «Слобода Алмазная». Удостоверение, значит, местной личности. Просто, как мычание.

На законный вопрос Ильи, где находится больница, ответствовал бас:

– Дойдешь до реки. Там – рядом.

Харьковчанин спрашивать не стал, как только приоткрылась дверь, юркнул и был таков. Понятно – девять суток в каменном мешке, да еще в компании с сомнительными личностями. После демарша с ножом Илья и себя к таковым причислил.


Свобода встретила тусклым светом, пылью, лохмато припорошившей стены домов, да серой вереницей прохожих. Голодом, между прочим – тоже. С утра карантинников не кормили и, как найти пропитание, не сказали. Вообще никто ничего не разъяснил. Возмутительно! Бардак в Аду! Однако для вас, г-н Донкович, проявление – факт из ряда вон, а для них – банальнейший. Каждому объяснять, что тут и как, язык сотрешь. Сами разбирайтесь в здешней жизни \ если оно – жизнь \. Желательно, правда, в самом начале процесса не сдохнуть от недостатка информации.

Потоптавшись на месте и немного обыкнув, Илья двинулся по мягко сбегавшей вниз брусчатке. Река протекала где-то там. Не вверху же, откуда он третьего дни был приведен стражником байкерского вида. Кстати, возвращаться к месту проявления категорически не хотелось. Хотелось: есть, выпить, отмыться, почистить изгвазданную одежду; поспать, наконец, по-человечески. К общему физическому дискомфорту прибавилась тревога: в карантине, как ни крути, присутствовала некая определенность, типа – прописки. Есть в паспорте штампик – иди мимо стражей порядка, помахивая кейсом. Даже плюнуть можешь в их сторону, вроде случайно. Нет – изображай паиньку, иначе получишь по башке: «бомж, черномазый, морда жидовская, глиста интеллигентская…» – в зависимости от того, какой именно тип не нравится блюстителю. Хотя, вот же в кармане – аусвайс с печатью. Прорвемся!

Мысль о работе согрела. Невостребованность грозила натуральным абстинентным синдромом. «Мы отравлены нашей работой и нашей востребованностью» – говаривал Азарий, светлая ему память. Надо бы ухнуть с головой в новые, неизведанные ощущения, – приключение ведь случилось, мать его ети, – нет, так и будешь бродить по пыльному Аду в поисках страждущих.

Ей Богу, щас рехнусь – успел помыслить Илья и вмиг потерял нить. Он и сам не заметил, как оказался в центре небольшой компании. Его окружили четверо мужчин /мужиков, пацанов, братвы/ местного разлива. Трое начали теснить в простенок. Четвертый остался на углу.

– Проявленец? – спросил центральный нападающий.

У него одного поверх грязного рубища была накинута легкая анахроническая курточка. Зубы во рту с короткой верхней губой торчали через один, а рыжеватая шевелюра по густоте напоминала собачью шерсть.

– Ну.

– Че нукаешь? Закона не знаешь? 3а непочтение к старожилам – штраф. Скидавай кожух. Дрянь, конечно, но и такой сойдет.

Расставаться с курткой Илье, мягко говоря, не хотелось. В ход пошел, уже оправдавший себя в деле защиты, нож. Запоздало пожалев, что не захватил из дому охотничий тесак, Илья выкинул лезвие.

– О, и ножичек отдай. Сам не схочешь, отберем, – осклабился собакоголовый. Отчаянная смелость Ильи не произвела на него никакого впечатления.

Подручные вожака разом ухватили проявленца за руки. Клещи получились не очень – хлипковат оказался народец. Самый из них высокий едва доставал Донковичу до плеча. В лицо задышали кислой вонью. Осталось, отбиваться ногами. Без замаха и без предупреждения Илья резко согнул и выбросил вперед колено. Чашечка пришлась аккурат в пах рыжему. Тот никак не ожидал от бледного долговязого проявленца такой подлости. Ведь они кто? Они ж как привидения по началу бродят, от прохожих шарахаются. Цыкни, все добро отдадут, да еще спасибо скажут за науку. Рыжий хрюкнул, хлюпнул от обиды носом и начал складываться пополам. Голова уткнулась Илье в грудь.

Правую руку больно рванули, левую, наоборот, выкрутили, до скрипа курточной кожи. Пинаться одновременно в разные стороны, оказалось несподручно. Илья прикинул, что будет дальше. Ни чего хорошего: его подержат, пока обиженный не придет в себя. А тот очухавшись начнет попросту месить человека. Ладно, если жизнь оставят несговорчивому дураку.

– Атас! – внезапно донеслось из-за угла. – Стража!

Разбойники как придвинулись, так разом и откачнулись, чем жертва тут же и воспользовалась. Обтянутый черной кожей, локоть полетел правому в лицо; левому попало кулаком. Нож к тому времени уже валялся под ногами. Илья его сам выбросил на всякий случай.

Стоявший на стреме бандит, рванул с места преступления первым. За ним подались левый и правый. Только собакоголовый стоял на месте, укрыв – руки ковшиком – зашибленное место. Вошедший в азарт, Илья собрался ему манехо добавить, но, проснувшийся рудимент дворового кодекса, по которому жили и дрались все нормальные мальчишки его поколения, не велел бить поверженного.

Из-за угла сначала показалось копье наперевес, потом сам стражник. В нем Илья с невероятным облегчением узнал своего первого от проявления знакомца. Блюститель порядка был в тех же штанах и кожаной жилетке «байкера» девятого века.

– Разбой? – деловито осведомился стражник.

Илью потряхивало, потому ответ несколько запоздал. Зато рыжий вдруг выставил в его сторону палец и плаксивым голосом затянул:

– Напал. Жизни меня лишить хотел. Убил он меня. Ой, убил! Мужчинское место мне откромсал.

– Яйца, говоришь, отрезал? А почему крови нет? – скептически заметил копейщик.

– Внутрь ушла, – выкрутился собакоголовый.

– Она че, змея? Врешь ты все. Опять за старое взялся? Сколько их было? – спросил стражник у Ильи.

– Вместе с этим – четверо.

– Ушли?

– Туда, – махнул вверх по улице Донкович.

– А тебя, значит, из карантину выпустили уже?

– Только что. Больницу ищу.

– Хворый оказался?

– Я врач. Велено, на работу определяться.

Разбойник между тем бочком, бочком, по-крабьи, начал отодвигаться. Но «байкер» хватился только, когда собакоголовый рванул вверх по улице, хоть и раскорякой, но быстро.

– Упустил – спокойно посетовал копейщик.

– Можно еще догнать, – возразил Илья, подбирая нож. Левый рукав куртки сзади-таки надорвался. Обхватив себя, он исследовал прореху. Результат настроения не прибавил. Сильно отрицательных эмоций тоже не случилось. Неприятно, конечно, являться к новому месту службы не комильфо. Но трехдневная, непролазная щетина, – борода у него росла как у всех основоположников вместе взятых, – и некоторый беспорядок в одежде не должны стать решающими поводом для отказа. Посмотреть на местных – таких нельзя на люди пускать. Однако – бродят.

– Охо-хо, глупые вы, проявленцы, – не проницая во внутренние противоречия Ильи, посетовал знакомец. – Пока тут обыкнетесь, много воды утечет. Это, опять же, если живой останешься. Гляди: догнали мы татя, скрутили, на суд отволокли. Он тебя же оболжет. А друзья подтвердят: шли, мол, тихо мирно, никого не трогали, а проявленец ножом напугал. Они де со страху побежали, а Прошка не смог. Ты его, стало быть, искалечил. Прошка порты скинет и предъявит синюю мотню. И что? А – то! От штрафа до очистных. Суд здесь короткий.

– Заметил уже.

– Видал, да? Горимысл с Иосафат Петровичем еще ничего. А Лаврюшка Хвостов совсем дурак. Хотя, тот же Иосафат дальше реестра шага не сделает. Хоть потоп, хоть пожар, хоть камни с неба посыпятся – в реестр глянет и проречет: «От штрафа до забора».

– При нас еще охранник отирался мелкий такой, белесый.

– Ивашка. Мне сдается, он нарочно к нам с острова убег. Крюковский подсыл. Зато, как быстро тут кое с кем спелся!

«Байкер» умолк. Илье, наконец, представилась возможность расспросить старожила о насущном:

– Какие тут деньги ходят?

– Медные. Серебра две рубленые гривны по слободе гуляют. Может и золото есть. Тока, не видал. Ты за деньги-то не переживай. Тута с голоду не помирают. Два раза в день выдача каши. Ежели прижмет нужда, ступай к управе. Утром и вечером – дармовая кормежка. Некоторые так и живут. Кто работает, те, конечно, дома питаются. В Игнатовке, например, совсем наоборот. Если не работать, враз ноги протянешь. А и работая, тоже не заживешься. Крюковка, та рекой живет.

За разговором они спустились до поворота. За ним улочка вливалась в широкую набережную. Русло замыкал высоченный, куда там привычным мостовым ограждениям, гранитный парапет. Каждые пятьдесят метров каменная стенка прерывалась. Просветы загораживали тяжелые деревянные щиты. Илья глянул по течению. Отсюда хорошо просматривалась монументальная стена, перегородившая и город, и реку. Высота – метров пятьдесят. Громадина. Река текла сквозь. Страж пояснил:

– Стена от моря защищает. Что за море никто не видел. Говорят, в ем воды много. Видал речные берега?

– Высокие.

– Они со сторон воды еще и с уклоном. Чтобы твари, которые с присосками, забраться не смогли.

– И такие есть? – Илья оторвался от созерцания стены. Интерес к архитектуре уступил место оторопи. В мутных глубинах здесь, оказывается, затаились монстры. Привычное понимание речки, – много ила, чуть меньше мазута и чахлые мутанты-пескари, – сразу уступило место стойкому чувству опасности. К тому же на набережную не выходило ни одного окна. Дома как один стояли к воде облезлыми задницами.

– Больница в какой стороне?

– Вон там, под самой стеной. Иди прямо. У последнего дома – дверь. Не стучи, так заходи. Они по дневному времени не запирают.

– Странное место для лечебницы.

– Это ты с нашими делами пока не знаком, – сказал стражник и развернулся, уходить.

Спасибо, вообще отвечал на вопросы, до места почти довел – хороший человек.

– Мне домой надо. Дальше сам не заблудишься. Если по дорогое опять кто пристанет, ты главное окружить себя не давай. Шумнешь, они и разбегутся. Они тут пуганые, не то что в Крюковке.

– Спасибо, что проводил. Может, представишься?

– Как это? – насторожился мужичок.

– Зовут тебя как?

– Мурашом батька нарек

– А меня – Ильей.

– Познакомились, значит. Просьба у меня к тебе будет. Не сочти за обиду, нет ли у тебя бумаги вашей, тамошней? Папир к торговле запрещен. Если и продает кто втихаря – дорого, не укупишь. А у меня жена рисовать любит. Ни говорить, ни слышать она не может, да и хроменька. Стены все дома размалевала, так ладно. Принесу ей иногда листочек, чтобы не скучала.

Илья полез во внутренний карман. Как раз накануне он купил широкоформатную записную книжку. Переплет – дрянь, зато места много. Благодарные пациенты нет-нет, да презентовали блокноты. Но в тех присутствовало много кожи, много металлической отделки, разноязыкие памятки и очень мало свободной бумаги. Вот и позарился. Три, занесенные в блокнот строчки, на сегодняшний день годились только для ностальгических штудий. Не задумываясь над ценностью данной вещи в местных условиях, Илья протянул книжку Мурашу:

– Возьми. Пусть, рисует.

– Нет, господин проявленец, такого принять не могу. Листочка три, может, четыре…а всю ты себе оставь.

– Бери. Ты мне сегодня жизнь спас.

– Эка, хватил! Жизнь. Не посмели бы они. У нас не Крюковка. За лишение жизни – отряды. А оттуда возврата нет.

– Меня ими уже пугали. Тощий такой судья – Лаврюшка.

– Он всех пугает. Но туда редко отправляют. Собирают народ по одному, а как соберут не меньше пяти, так и налаживают в дорогу. За городом идет полоса песка, потом рисовая гора, за ней лес начинается. Чаща. По-местному – сельва. Откуда, думаешь, папир, плоды, дерево, чай, травы целебные? Только взявши все это, жизнью платят. Сильно плохо в лесу. И деревья грызуны, и деревья с присосками, и лягушки ядовитые, змей видимо невидимо; другая всякая гадость; пиявки– кровососки, черви с локоть длинной, щука летучая. Но их последнее время не видать. Раньше-то в город залетали. Давненько их не было. Если увидишь, прячься под козырек – кидаются

Мураш держал книжку наотлете, стесняясь принимать дорогой подарок от глупого проявленца, но и не имея сил расстаться с вожделенной бумагой. Не мудрено, отдельная жена в городе Дите, как понял Илья, факт редчайший. Такую и побаловать не грех. У Донковича не возникло ни тени сожаления. Коренастый «байкер», хрен знает какого века, ему нравился отсутствием нахрапистости и хитрого расчета. Для такого не жалко.

– Забирай подарок своей жене. Обратно не возьму.

Мураш еще чуть помедлил, но потом-таки сунул книжку за пазуху:

– Благодарствуй. Не пожалеешь?

– Нет. И тебе спасибо.

– Ты, это, если спросишь мой дом, тебе любой покажет. Тока спрашивай у нормальных, снулых не тревожь.

С тем и отбыл по своим делам.

Широкая тяжелая дверь нашлась легко, по той причине, что была на всю округу единственной. Илья толкнул створку. За порогом оказалось темно как у негра в желудке. По шире распахнув притвор, он рывком преодолел расстояние в шесть шагов до другой двери, приналег, на тяжело поддающуюся створку и, наконец, оказался внутри. Тут же и споткнулся. Вверх поднимались три крутые ступеньки. Поминая Цезаря – образование, мать его! – в помещение Илья не вошел, а влетел. Чадили факела. Не все. Через один были загашены. Тускло мерцали два щелевидных оконца под самым потолком. Илья остановился и начал осматриваться. В центре обширного зала рядами выстроились кушетки /или лежаки, или столы/. По углам и у стен навалено не то тряпье, не то мусор, в темноте не разобрать. Больные тоже присутствовали. Отдельно трое. Подойдя, но, не дай Бог, не дотрагиваясь, вдруг сочтут за непочтение к местной медицине, Илья присмотрелся. Двое – терминальные. Третий – ни то ни се. Дальше – ряд пустых топчанов. А у самой стены, перед рогожной занавеской, еще человек пятнадцать. Все с глубокими кислыми язвами. У кого рука изгрызена до кости. У кого на животе страшный, с черным дном провал, у кого половина лица напрочь отсутствует. Только один чистенький. Нога в лубке. Гипса здесь не придумали или не нашли. Что за болезнь у тех пятнадцати, пойди догадайся. Не исключено – местная «переходчивая». Илья на всякий случай отошел подальше от топчанов.

Рогожа зашевелилась, из-за нее выплыл аморфного вида мужчина в серой хламиде и с серым же лицом. Пухлые щеки, отечные веки. Если лекарь – сам в первую очередь нуждается в помощи.

– Болящий? – спросил без всякого интереса.

– Нет.

– Очистные работы назначили? Так эти, – кивок в сторону топчанов, – еще не поднялись. Завалите мне тут все. Которые с последних очистных не скоро встанут.

– Мне кажется, некоторые не встанут вообще, – осторожно заметил Илья.

– Ништо. Поднимутся. Ниче им не придет. Стой! – скомандовал лекарь и без того неподвижному визитеру. – Проявленец?

– Рекомендован, в помощники местному доктору.

Сонное безразличие сползло с одутловатого лица как змеиная шкура. Взгляд стал цепким и неприязненным.

– Лекарем назвался?

– Да.

– В самом деле лекарь, или решил к доходному делу примазаться?

– Врач, хирург.

– Не завирай! Много вас тут ходит, и все врачи. Огневицы травяной от кудрявой чернухи отличить не можете.

Как то ни прискорбно, но медикус был прав. Пойди, отдифференцируй болячки, которых ты в глаза никогда не видел. Земной опыт тут не поможет.

Разберусь, решил Илья, голова, слава Богу, на месте. Другое дело, что медикус не настроен, брать нового ученика. Вон рожа налилась темной кровью. Набычился.

– Давайте, сначала познакомимся, – примирительно начал Донкович.

– А нужен ты мне? Знакомцев мне тут не хватает! Сам председатель трибунала ко мне ходит. Сам Господин Алмазов интересуется. Иосафат вот Петрович намедни пиявок принимать изволили. И зеленый декох у меня самый лучший.

Труба! Не в смысле водопроводная или иерихонская. В зеленых декоктах Илья разбирался примерно так же как в сложносочиненных предложениях на китайском. А местные пиявки могли оказаться чем угодно: от безобидной озерной тварюшки, до годовалой мурены. Но пока все способы внедрения не испробованы, уходить он не собирался. Некуда было идти.

– Вон тот, – Илья кивнул в сторону умирающих, – похожий на мешок с водой… далее он вкратце обрисовал перед коллегой свое видение проблемы, добавив в конце: – Оба экзитируют в самое ближайшее время.

– Чего сделают? – переспросил лекарь.

– Умрут, – тихо чтобы, не услышали больные, подтвердил Илья. Выражение открытой неприязни на лице собеседника сменилось настороженностью. Однако своих позиций медикус сдавать не собирался:

– Вылечить их можешь?

– Нет.

– Вот тебе и весь сказ. Не можешь – не суйся, и про цианозы да экзионы мне тут не толкуй.

У Ильи осталось последнее средство:

– Меня сюда, между прочим, трибунал направил. И я здесь останусь. Если Вы, коллега, – последнее слово процедил чуть не по слогам, – отказываетесь принять меня на работу, извольте обосновать Ваше решение. Имея на руках письменный отказ, я потребую другого назначения.

Острый нос медикуса заблестел, глаза набрякли.

– А папир ты мне принес?

Илья выхватил из кармана квадратик белого материала, врученный в карантине:

– Пиши.

– За оскорбление документа – наказание: от штрафа до очистных. Я обязательно доложу кому надо, как ты тут документом размахивал. Тебя самого в трибунал потянут.

Впору было пожалеть, о подаренной книжке. Но…

Лишенный женской опеки, Илья в последнее время пользовался услугами всяческих бытоорганизующих контор. Во внутреннем кармане у него давно обреталась квитанция из прачечной. Недолго думая, Донкович выхватил листок и разложил перед медиккусом.

– Такой документ Вас устроит?

Тот, подслеповато щурясь, склонился над внушительным, светлым квадратом. Но впотьмах Илья и сам недосмотрел, развернув бумагу записанной через копирку стороной. Ниже строчек на белом поле красовалась огромная вся в завитушках печать комбината бытового обслуживания.

Наклонившись еще ниже, лекарь по буквам прочитал: «Алмаз». Все правильно. Илья и сам не раз морщился, созерцая, кичовую вывеску. Однако впечатление на представителя местной медицины, бумага произвела глубочайшее. Он бедный даже в лице сменился:

– Проверка, – пробормотал одними губами. – Ревизия! Что же Вы господин, – простите, не представлен, – не обсказали все сразу? А мы, видите, – лекарь взашей толкнул под ноги Илье, неизвестно откуда взявшегося, серенького мужичка, – с Егорушкой, помощником моим, бдим на страже. Проявленец ныне пошел хитрющий, так и норовит на теплое место дуриком скакнуть.

Илья был несколько обескуражен. И что теперь прикажете делать? Про комбинат бытового обслуживания лепетать, а потом ретироваться под улюлюканье доктора и Егорушки? Не поймут-с! Вон личики у обоих от страха вытянулись. Штаны бы не намочили, коллеги. Велика, все же, сила слова… и дела.

Осталось, по капле выдавливая из себя интеллигента, гнуть обоих в дугу. Дальше видно будет.

– Вы меня сейчас введете в курс дела, – жестко постановил Илья. – Работать будем вместе.

За сим со стороны медикуса последовал словесный понос: оговорки и приговорки, причитания и сетования, симптомы и синдромы – все отдавало таким примитивом, что Илья до предела напряг внимание, дабы вычленить из мутного потока словес хоть какую-то мысль.

Про первых двух болящих, кого Илья зачислил в терминальные, лекарь, представившийся Гаврилой Петровичем Ломахиным, пояснил коротко: болезнь у них не здешняя, с проявления осталась. С собой, значит-ца, принесли. Излечению сие не подлежит. Про остальных несколько даже пространно объявил:

– Последствие очистных работ. Следы присосок монстрицы, которая стережет решетку в стене. Заживают сами, но медленно.

– Чем пользуете? – спросил Илья, сообразуясь с местной лексикой.

– Так ведь, ничем. Из лесу давно посылок не приходило. Страдаем.

Рожа у страдальца при этом случилась такая, что сразу стало понятно: все кроме воздуха у больных украли.

– А что вообще при этих язвах применяете? – не унимался Илья.

– Так, изволите видеть, они и сами прекрасно заживают. Мелкие – день, два. Крупные и глубокие – до седьмицы. У свеженьких, гляньте, по краям еще огневица осталась.

В голове гудело. Вот тебе огневица, вот кудрявая зеленуха, вот присоска, а вот декох, который самому ни в жистъ не составить. Пора было останавливать мутный словесный поток. Но Гаврила Петрович и сам иссяк, передохнул и вкрадчиво спросил:

– Не изволите ли откушать?

– Изволю.

Старший лекарь впрогибочку указал на рогожную занавеску. Егорушка ее тут же упредительно отдернул. За рогожей покоем стояли три лежака. Между ними посередине – небольшой, грубо сколоченный столик, заставленный мисками с кашей. Среди крупных разваренных рисовых зерен темнели аморфные вкрапления. Плов, скорее всего, решил Донкович. Отказаться? Как бы не так! Голодный спазм крутил внутренности с утра.

К трапезе приступили без церемоний. Слава Богу, нашлась лишняя ложка, иначе пришлось бы есть руками. Пользоваться одной ложкой на всех Илья бы не смог.

После трапезы осталось еще много каши. Гаврила Петрович махнул Егорке:

– Отнеси страждущим.

Чумазый Егорушка сначала разжимал болящему зубы, потом совал в кататонически отверстый рот ложку каши, напоследок прихлопывая челюсть. Жевали болящие пищу или нет, его не занимало. Процедура впечатляла. Терминальным ничего не дали. В принципе, при полном отсутствии лекарств – тоже метода. Но медикус пояснил по-своему:

– Давать казенную пищу отходящим не велено.

Безапелляционный рационализм примитивного общества? Возможно.

Несмотря на обилие и разнообразие новых впечатлений, после еды потянуло в сон, – три дня спал в полглаза. Илья уже приготовился стоически бороться с дремой, когда выяснилось, оба медработника и сами не прочь вздремнуть. Ночевали и вообще жили они тут же, за занавеской. Третий топчан, таким образом, достался Илье. Он с невероятным облегчением завалился на жесткое ложе и мгновенно уснул.

Загрузка...