Глава 3

Пробуждение оказалось мучительным. Только-только очнулся и сразу понял, делать этого не стоило. Вспышкой заболела голова. Тело растеклось ноющей аморфной массой. В животе ухало. Собрав в кучку все проявления собственной жизни, Илья наконец ощутил себя как единое целое. Полежать бы еще, очухаться. Но в сознание буравчиком ввинтился голос Иосафата:

– Придется за Гаврюшкой в лекарню посылать. А и ни к чему бы. Чего ты, дурень, ему вчера намешал?

– Что дали, то и насыпал, – ответил истеричный голос Ивашки.

– А скока?

– Скока, скока? Все!

– Очумел, лишенец?!

– Я нечаянно.

– Если он помрет, ты на спрос пойдешь.

– Я ж, Иосафат Петрович, как лучше хотел.

– Я гляжу, ты все время как лучше хочешь, а получается, как всегда. Ой, плачут по тебе отряды, не к ночи будь помянуты. Ой, плачут!

– Мне в лекарню бежать?

– Погодим пока. Вроде зашевелился.

Илья будто смотрел в залитый глицерином объектив. Изображение смазывалось по краям, выпячиваясь в середине. Белым непропеченным блином вплыло лицо Иосафата, за ним – блинчиком поменьше – Ивашки.

– Очухался, слава …

– Кому?! – перебил вертухай, но уловить на крамоле хитрого трибунальщика не получилось.

– Слава господину Алмазову, говорю. А ты чего подумал?

– Помстилось, – хмыкнул Ивашка.

– А ведь ты точно на спрос пойдешь. Я тебе то твердо обещаю. Думай теперича, че врать будешь.

– Мне врать нечего. Я приказы исполнял. Как велели, так и делал.

– Ага. Побрыкайся, побрыкайся, крюковское отродье!

– Мне Лаврентий Палыч сказал, чем больше порошка насыплю, тем быстрее дело пойдет.

– Вдвоем, значит-ца, ладили дохтура извести? А знаешь ли, что господин Алмазов в нем большой интерес имеет?

– Для чего?

– Поспрашай мне еще, сволочь бандитская!

– А вы не попрекайте!

– Выкатывайся, давай отседова! – последовал категоричный приказ.

А, поскольку оппонент не проявил должной прыти, председатель трибунала наддал:

– Катись, говорю. Дверь закрой! И, чтобы не подслушивал. Вали, кому сказано!

– Я приказ имею, ни с кем наедине болящего не оставлять, – нагло заявил Ивашка.

Илья скосил глаз. Рука мятежного вертухая лежала на кобуре. Но Иосафат не забоялся.

– Ты за пистоль-то не хватайся, а то я те им же всю рожу раскровяню. А Лаврюшке можешь передать, что я его приказ своей волей отменил.

– Не понял?! – Ивашка бесстрашно выставил вперед ногу.

Но пойдя на бунт – просчитался. Из рукава Иосафата Петровича вылетела круглая гирька на резинке, коротко ткнула охранца в грудь и юркнула обратно. Ивашка склонился, хватаясь руками за ушибленное место. Иосафат же, пользуясь временной беспомощностью супротивника, взял его за шиворот и выкинул за порог. Дверь уверенно чмокнула. Кованый крючок запал на петлю.

– Чего уставился? – недовольно рявкнул Иосафат, но заглянув в безразличные глаза Ильи, добавил уже спокойнее, – Ивашка-то на меня доносить побег. Если ты покажешь про кистень, меня на спрос потянут, если не покажешь – его. Хотя, ты щас ни имени своего, ни прозвания не вспомнишь, пожалуй. На-ка хлебни,.. да че ты упираешься-то? Не отрава, чай – снадобье местное от любой хвори помогает. От твоей – тоже сгодится.

Остро пахнущий, теплый настой потек в рот.

– Во-во попей. Двое суток вокруг тебя маемся. Занадобился ты, виш, зачем-то кормильцу нашему. Слышишь меня, аль нет?

Ситуация, наконец, окрасилась некоторым смыслом. Или антидот начал действовать? Мысль пошла свободнее. И тут же возник занудный вопрос: для чего сам местный владыка пожаловать собирается? Зачем ему безвестный недавний проявленец?

Г-н Алмазов представлялся Илье в виде восточного сатрапа из пионерской сказки: толстый, обтянутый парчовым халатом живот, черная курчавая борода… сим-сим-селябим… или сим-сим-откройся?

Снадобье оказалось настолько эффективным, что даже Иосафат повеселел. Разглядел благодетель, что проявленец уже и помаргивает, а не таращится в одну точку. Озирается, значит, пришел в себя. Хитрый купчина поспрашал немного болящего: чего тот во сне видел, да не слыхал ли голосов. Илья отозвался в смысле: не знам, не ведам, спамши; а для большего напущения тумана спросил, что с ним случилось. Иосафат, как никогда кратко, пояснил: солнечный удар пополам с поносом. Тут де такое бывает.

Когда требовательно заколотили в дверь, сознание бывшего доктора, бывшего проявленца, бывшего эксперта, а теперь незнамо кого, окончательно просветлело. Он отчетливо воспринимал окружающее, слышал, видел, осязал, мог составить логическую цепочку, и уже робко начинал анализировать.

Явление г-на Алмазова опровергло скоропалительные предположения Ильи. Слегка полноватый, но подтянутый, подвижный субъект быстрой четкой походкой двинулся от двери к топчану.

Никаких местных ремков. Никакой ностальгической одежки. Белая мягкая ткань из необработанного папира, оказывается, прекрасно годилась на рубашки. Брюки из нее же. Все сшито совсем недавно. Свеженькое, чистое. Очки – скорее встретишь рогатую кошку, нежели такие очки в мире теней – дорогущие полихромы в еще более дорогой оправе. Впрочем, они, скорее всего, остались от проявления. Кожа век темнее, чем на щеках. От придуманного «сатрапа» – вообще ничего.

Г-н Алмазов некоторое время рассматривал распростертого на топчане человека, но заговорил, только поймав осмысленный взгляд:

– Здравствуйте, Илья Николаевич.

Никаких сомнений – современник или около того. Сохранный. Снулости в помине нет. И тут же вихрем, обвалом – надежда – за стеной настоящий мир. А каменно-пыльное средневековье – все-таки эксперимент, похищение, киднэпинг, просто розыгрыш, в конце концов. А цена? – пискнул ехидный скептик, вечно живущий внутри. Заплачу, – твердо решил Илья. Сделаю все, что потребуют.

Подумал и тут же осекся. Не все, ох не все! Во-первых, для Ильи существовали некие глубины зла, на которые он никогда не опустится. Во-вторых, ему могут вообще ничего не предложить. Щас г-н Алмазов спрос изладит и отвалит к себе, оставив Илью догнивать тут.

– Вы меня слышите? – чуть повысил голос визитер.

– Да.

– Очень хорошо. Жаль, что наша встреча не состоялась раньше. Избежали бы массы неприятностей. В определенной степени конечно. Вы в состоянии связно говорить?

– Да, – Илья сделал попытку приподняться. К нему по мановению г-на Алмазова тут же подскочил красный и потный от верноподданнических чувств Иосафат, ухватил за плечи, уложил бессильное тело на топчан. Г-н Алмазов без улыбки, но, впрочем, поощрительно покивал Иосафатову рвению. Тот, слегка припоклонившись, отступил. Еще бы беленькое полотенчико через руку перекинуть – чистый халдей.

Визитер тем временем переводил взгляд с болящего на остальных участников сцены. Иосафат пыхтел в непосредственной близости, чуть поодаль топтался Ивашка. Уловив заплечный взгляд начальства, вертухай вытянулся в струнку. Однако приговор был краток:

– Все вон!

– Но как же…он же… – проблеял Иосафат, и получил в ответ холодный взгляд сквозь полихромы. Ивашка, перестукивавший копытами в углу, и того не удостоился.

– Ну! – слегка наддал Алмазов.

Не зло, разве с легким холодком: мол, не видите разве? Мол, прошу оставить. А они ему тоже молча, но в крик: да как же мы вас, дорогой и горячо любимый, одного… да неизвестно на кого оставим-то, хоть и знаем его как облупленного. А вдруг злоумышляет?

Илье неожиданно вспомнилось из ранней молодости – визит Леонида Ильича в Баку. Для старого больного человека, уже разучившегося самостоятельно ходить, говорить и понимать, такая поездка была героическим поступком. Его и приветствовали как героя: демонстрациями, флагами, ораториями в исполнении детского хора. Преданность и любовь всенародную демонстрировали не просто словом – всем видом, поскольку вербально, так сказать, уже не доходило. Для того застойно-маразматического времени – вполне понятно. Хоть, все равно, непристойно.

Ни фига ты, Илья Николаевич, в жизни не смыслишь. Не в данной конкретной жизни города Дита, а вообще, то есть – масс человеков. Чего это тебя вдруг с души поворотило? И лицо попроще сделай. Держись с достоинством и с почтением. Вон Иосафат пятится за порог, сейчас запнется, а Ивашка уже за бортом. Вынесло вертухая. Дверь аппетитно как давеча чавкнула. Закрылась.

– Примитив, – коротко отрекомендовал ушедших г-н Алмазов. – Теперь, когда они исчезли, можно и поговорить.

Илья еще раз попытался приподняться, но оставил – ни к чему, в сущности. Г-н Алмазов, не обращая внимания на его возню, начал прохаживаться из угла в угол, обдумывая с чего начать, а ничего не придумав, предложил инициативу собеседнику:

– Ни о чем не хотите меня спросить?

– Это похищение? – выпалил Илья.

Собеседник озадаченно глянул на беспомощного человека:

– Поясните.

– Город Дит, стена, чудовища… проявление – инсценировка? – Илья говорил все менее уверенно. – Перфоманс? Эксперимент?

– Какой экс… ах, вот вы, о чем! Сразу вас разочарую: никаких экспериментов и тем более перфомансов. Все так и есть – город Дит, со всеми вытекающими из него последствиями.

– Но это чудовищно, – Илья чуть не застонал. До сих пор в его душе теплился крохотный огонек надежды. – Если бы… если…

Под взглядом г-на Алмазова словесный поток иссяк.

– Если, уважаемый Илья Николаевич, отпадают. Мы оказались в иной реальности. Как, никто не знает – физика-мистика. Ха-ха. Но причина в данном случае значения не имеет. Мы уже здесь, и каждый по мере сил и возможностей должен вживаться. От самого человека зависит, как он устроится.

– Я вот устроился, – пробормотал Илья. – Лучше не придумаешь.

– Для начала очень даже неплохо. Новички часто по незнанию нарушают какие-то местные уложения, и как следствие – наказание: от порицания до высшей меры.

– Я, представьте, считал, что тут у вас мораторий на смертную казнь.

– У нас, дорогой. У НАС. В нашей части города она, действительно, редкость, зато у соседей вполне обыденна.

– Как же они не вымерли до сих пор?

– Вымирают, поверьте на слово. В районе, именуемом Игнатовкой, численность населения в три раза меньше чем у нас, на острове – в пять. Но я пришел поговорить не об этом. Поверьте, у нас еще будет время, чтобы обсудить демографическую ситуацию в городе. Меня другое интересует, – г-н Алмазов уже не расхаживал; встал против Ильи и ласково, но в тоже время по-отечески требовательно посмотрел ему в глаза:

– Скажите, какой вы врач?

– Хороший – машинально откликнулся Донкович.

Его смутил тон, которым был задан вопрос. Собеседник иронию уловил и не одобрил:

– Я не о том вас спрашивал, – тон к концу фразы повысился, как индикатор надвигающегося начальственного гнева. – Врач по глазам, по ушам?

По ушам лупят, – хотел сказать Илья, но вовремя спохватился и тут же про себя охнул: а современник-то вульгарно темен. А еще очки надел.

– Хирург, – ответил, чтобы не усугублять.

– Хорошо! – г-н Алмазов заметно оживился, опять протопал туда-сюда, потер ладони. – Хирург, да? Людей режете? Ха-ха.

– Режут в подворотнях. Я оперирую.

– Шутка, шутка. Не обижайтесь. Но слышал я раньше, конечно, не здесь, что и среди хирургов есть разные. Ну… по ногам, по животу. Вы понимаете?

Черте что, – пронеслось в голове у Ильи. Говорит чисто, фразы интонирует прекрасно. Прям – дипломат, мать его. Но как только уходит от общих слов, несет полную околесицу.

– От подмышки до лодыжки, – без всякого почтения отозвался Донкович.

– А? Да. Мне докладывали.

– Я писал в отчете по больнице.

– Когда?

– Давно, месяц назад.

– Да? Ах, да! – поспешно согласился г-н Алмазов.

Впрочем, было видно, согласился, лишь бы поддержать реноме местной власти. Не пошел отчет по инстанции.

Лицо г-на Алмазова, между тем, несколько посуровело. Он уже не улыбался. Твердо легли глубокие носогубные складки. Побежит распекать нерадивых подчиненных? Но г-н Алмазов вдруг выкрикнул:

– Инструменты?!

– Не понял.

– В инструментах разбираетесь?

– Конечно.

– Можете нарисовать и подробно описать, чтобы местные умельцы смогли изготовить?

– Думаю, да.

И тут же, от резкого тона почти без перехода – в улыбочку:

– Ну а что вы думаете о городе как таковом? Как вам нравится здешняя атмосфера, политика, культура?

Мультура! Чем дальше, тем меньше Донковичу нравился собеседник, кстати, так и не представившийся полным именем. И скачки от мягкой задушевности до коротких рубленных фраз не нравились. Игры мы тут кабинетные играем! Мелкополитические умения демонстрируем! Илья начал закипать. И опять же – для чего?! Напугать, прижать, прощупать? Не проще ли спросить в лоб? Но так, видимо, привычнее.

А г-н Алмазов в очередной раз без предупреждения сменил тему, будто и не ждал ответа на свой вопрос. Да и с какой бы стати его интересовало мнение недавнего проявленца?

– Клятву советского врача давали?

– Гиппократа, – поправил Илья.

– Пришлось мне однажды присутствовать у себя в республике… – начал было собеседник, но осекся, «внутренне» задумался, даже снял для усиления эффекта очки. Кожа вокруг глаз действительно темнее, что при вполне европеоидных чертах придает лицу недовосточный вид. Опять очки водрузил. Илье стало тошно. Бред! На кой хрен затевать интриги в городе Дите? Данте отдыхает. Спросить, что ли засланца хозпартактива об авторе Божественной комедии? Вдруг не поймет и обидится?

– А не случалось ли вам, Илья Николаевич, нарушать клятву? Не случалось? А? Ну-ка, как на духу!

– Нет, – спокойно отозвался Илья.

– Что, ни разу? Неужели так и не поддались соблазну?

– Какой соблазн, в чем? В преступлении? В безразличии? В подлости?

– Ну, зачем так категорично. Клятва не уголовный кодекс, хотя кое в чем соприкасается. Так все же – не приходилось?

– Нет.

– И денег никогда у больных не брали?

– Брал, когда давали.

– Вот!

– Ничего это не значит. Лечил то я их честно. За лечение брал, а не за липовые больничные.

– В законе, насколько я помню, такое именуется поборами. Даже цветы одно время было запрещено брать у пациента благодарного.

– Вы из какого года прибыли? – тоном Остапа Бендера спросил Илья.

Г-н Алмазов замер, быстро что-то просчитал в уме и только потом ответил:

– Из восемьдесят седьмого. Какое это имеет значение?

– Не успели, значит, пожить при стихийном капитализме. Меня, например, перед самым проявлением главный врач распекал за то, что в отделении держу неплатежеспособных пациентов. Юноша позднего институтского разлива не мог понять, как это я за даром кого попало оперирую.

Г-н Алмазов переваривал информацию несколько дольше, чем она того заслуживала. Илья не торопил. В сущности, ответ уважаемого местного администратора его не интересовал вовсе. Отдумавшись, г-н Алмазов подошел к Илье и чуть склонился:

– Что ж, так даже проще. Упертый совок меня меньше устраивает, нежели образованный, талантливый, умный, знакомый с нормальными житейскими законами собеседник. Я вам предлагаю работу, а взамен… как бы сказать…

– Вернете меня домой? – в голосе Ильи против воли проскользнули просительные нотки.

Собеседник уловил, весь как-то смягчился и даже потеплел:

– Перенести домой вас может только волшебная сила. Хотя давайте сделаем такое допущение.

От его слов закружилась голова, и ухнуло сердце. Вернуться к нормальной жизни: машины, водопровод, обертки от жевательной резинки, поцелуи на мосту. А за это…что? Убить кого-нибудь? Украсть? Нет. Речь ведь шла о работе.

Илья всмотрелся в лицо своего визави и постепенно нащупал в нем то, что пропустил, не увидел за собственными переживаниями. Бессознательно, но отчетливо как в первый день проявления: его никто не вернет домой. Отсюда возврата нет.

Но могут посулить. Обязательно посулят. Уже посулили

Собеседник врать не стал; просто и по-деловому пояснил:

– То, что я вам предложу, не очень будет походить на вашу жизнь дома. Хотите, расскажу, как вы там обретались? Трехкомнатная хрущевка. Учитывая смену времен, возможно чуть лучше, но не на много. Квартира улучшенной планировки?

– Сталинская застройка в центре, – вяло откликнулся Илья.

– Если с хорошим ремонтом, то – вполне, – в голосе г-на Алмазова появилась толика уважения. – Дети: один – в институте. Возможно, и сам поступил. У таких, как вы дети, как правило, учатся неплохо. Но не исключено, что пришлось маленько помочь отпрыску. Ладно, не имеет значения. Второй – в школе. Жена работает вместе с вами. Хотя всегда были врачи способные содержать неработающую жену. И не одну. Вы не из них.

С этим осталось только согласится.

– Значит, оба день и ночь на работе. Редкие минуты отдыха. Редкие поездки всей семьей на море, – так, кажется, говорят: на море? – когда обломится бесплатная путевка в пансионат. Или дикарями. Хорошее слово. И каждая радужная бумажка на счету. Яхта, что дразнится на горизонте, недоступна. Приличное место в приличном санатории – тем более. Даже на скутер для младшего денег нет. Еще забыл: машина. Копейка или шестерка?

– Тойота.

– Наверное, роскошь, – прозвучало со смаком . – Если я не во всем прав, то уж во многом – точно. Так вот, перенести тебя, – г-н Алмазов вмиг погрубел. Тыканье неприятно покоробило Илью. Когда Горимысл говорил «Ты», было понятно, нормально и даже приятно. Когда тыкнул господин Алмазов – захотелось напомнить, что вместе они отнюдь никого не пасли, и вряд ли придется.

– Перенести тебя в твой мир я не могу. Но сделать твою жизнь здесь вполне сносной и даже приятной – в моей власти. От тебя взамен потребуются определенные услуги.

– Какие?

– О них разговор впереди. Если ты согласишься.

– Не велено сообщать? – Илья не скрывал издевки.

Г-н Алмазов отмахнулся от неуместной иронии как от мухи:

– От тебя потребуются профессиональные навыки, для выполнения кое-каких специфических операций.

Никак, г-н Алмазов задумал кастрировать вверенную ему слободу? Вполне в духе примитивного рационализма – усекновение яиц, в качестве альтернативы отрядам. Хотя для такого и Гаврюшка сгодился бы. Работа как раз по нему. Но, глянув на собеседника, Илья осекся. Нечто иное туманило взор местного головы. Более грандиозное. Они что тут экспериментировать на людях собираются? В памяти некстати всплыл старый английский фильм: голова человека пришита к телу кабана. Жутко было в детстве до истерического хохота.

– Эксперимент? – осторожно поинтересовался Илья.

– Можно и так сказать. Только хочу сразу предупредить: согласишься, обратного пути не будет.

– Нет, – коротко-обреченно перебил его Донкович.

– Хорошо подумал?

– И думать нечего.

– Будешь гнить здесь?

– Догнию как-нибудь.

– Ты еще даже на очистных не бывал. Я не говорю про отряды. Вот где страх.

– Перебедуем.

От мирной беседы ничего не осталось. Короткие резкие фразы встречались в воздухе как клинки. Того и гляди, искры посыплются. Консенсус не случился. И никогда не случится. Илья это понял. Понял и г-н Алмазов, но молча удалиться не смог. Напоследок оставил, как шлейф вонючего дыма:

– Побарахтайтесь, Илья Николаевич. Думаю, сами придете и сами попроситесь. Не обессудьте, в другой раз условия будут предложены более скромные, – и уже выходя – тем, кто стоял за дверью:

– Гоните в три шеи!

А г-н Донкович лежал и, как всегда в таких случаях, искренне сожалел, что в очередной раз не смог прогнуться, лизнуть, подладиться, да просто схитрить. И никогда, наверное, не сможет. На том свете так жил и на этом придется.

Ивашка не вошел – ворвался:

– Вставай, тля позорная! Че разлегся?! – незаряженная чушка нервно плясала в руке.

Донкович, превозмогая слабость, пополз с топчана. Тут-то ему и помогли: пинком, тычком; и за руку, чтобы куртка по швам. И вдогон… нет сначала – в торец. У, паскуда! Встать он не может. И все же – вдогон, пинком в задницу, чтобы летел через порог башкой об стену. Ивашка весь кипел и булькал. Иосафат, правда, малость осадил:

– Полегче, полегче. Неровен час, покалечишь.

Ивашка развернулся к трибунальщику. Во разошелся: рожа красная, рот раззявлен, глаза навыкат. Не появись вовремя Горимысл, глядишь, и Иосафату прилетело бы. Жалеть потом Ивашке – не пережалеть. Однако вслед и заступник обрисовался – Лаврентий Палыч собственной персоной. Сия персона притиснулась в коридоре к стеночке, поскольку вчетвером им на узком пространстве было не развернуться, да еще Илья лежал наискосок.

Ивашка напоследок, выбрасывая остатьние вихри ярости, скакнул без разбега, намереваясь прийти, на распростертое по полу тело. В порыве боевого безумия вретухай, однако, не заметил, выставленный Горимыслом кулак. Грохоту было!

Илья поднимался медленно. Сначала на четвереньки, потом на колени, потом, опираясь рукой о стену, на трясущиеся ноги. Встал. Шатало и гнуло, но держался. Шаг, еще шаг… не дождетесь, гады. Шаг… так и побрел в сторону выхода под скороговорку Иосафата, повизгивания Лаврюшки и молчание Горимысла, открыл дверь и вывалился в знобкий полдень.


Оказывается – осень. Едва ощутимый ветерок с привкусом гниющих водорослей прошелся по разбитому лицу. Илья посмотрел на свои руки. Пальцы двоились. Стараясь не промахнуться, вытер кровь с подбородка. Разъярившийся вертухай все же основательно зацепил. Два зуба шатались. Из разбитой десны бежала кровь. Губы как оладьи. В голове шумело и бухало. Илья посмотрел по сторонам: может, во вне? Ничего подобного – сотрясение, мать его! Надо бы отлежаться. Только, где? Разве, дотянуть до старого римского колодца и прилечь на теплые плиты, якобы только проявился. Набегут, поднимут, поведут; карантин, спрос… от штрафа до развоплощения.

Его окружали те же, что и в день проявления дома, под ноги стелилась та же мостовая. Теперь он знал, все это сложили ДРУГИЕ. Так тут выражались. Другие – те, кто жил на берегу моря до новопоселенцев. Они воздвигли стену. Они, наверное, приручали гигантских черепах. А как же сигнальные ракеты? Не было их! Так проще. Вполне, кстати, возможно, свечение над краем стены было галлюцинацией, следствием многодневной интоксикации.

Надо бы встать, но сил не доставало. Так и сидел на ступеньках. Мимо скользили редкие прохожие. На избитого человека внимания никто не обращал. За дверью, которую Илья подпирал спиной, пробухали шаги, но не дошли, потоптались, отдалились. Если его обнаружат на ступеньках – погонят, а еще вернее, спустят на него своего пса Ивашку. Тот довершит. Тому только дорваться.

Илью обуял страх. От самого проявлени и до сих пор он держался относительно спокойно, философски рассматривая ситуацию: ну, занесла судьба черте куда, ну, поставила в невозможные условия. Главное, не терять надежды и чувства собственного достоинства. Сейчас забоялось битое тело. В глубине предательски дергало: вернуться, доползти до господина, упросить, уваляться в ногах. Пусть даже условия окажутся не так хороши. Это будут хоть какие-то условия, а не пустота чуждого, не пустая, насквозь враждебная улица, равнодушно пропустившая массы. Пропустит и его. Пропустит, перемелет, а остатки выплюнет в грязный канал, кишащий монстрами, чтобы доели то, что не доела цивилизация.

Собственно, за тем и вышибали на улицу полуживого и напуганного. Тут как раз и дойдет. На то господин Алмазов и рассчитывал. Расчеты оправдались. Раскисли вы, Илья Николаевич. И если прикажет г-н Алмазов пришить голову Мураша к телу каракатицы – пойдете и сделаете. Как, оказывается, все просто!

Рядом остановился человек. К ногам Ильи упала тень.

– Во, как оно повернулось, – задумчиво проговорил Мураш.

– Ага, – подтвердил Илья.

– Теперь куда?

– Не знаю.

– Пошли ко мне. До вечера пересидишь, а там видно будет.

– Не пойду.

– Почему?

– Узнают, по тебе отлетит.

– За меня не бойся. Ничего мне не сделают. Где они другого стража возьмут, за проявленцами бегать? Постращают маленько и опять к камню пошлют.

Что значит – прочная позиция. Примерно также рассуждал сам Илья в той, другой жизни. Где они возьмут другого такого хирурга, чтобы на все руки за ту же зарплату? И резал правду-матку, не опасаясь последствий. Сходило, под зубовный скрежет обличенных.

Он уже начал подниматься, когда за спиной отворилась дверь, и на порог вальяжной походочкой вывалил Иван.

– О, Мурашка прибежал. Здорово, братан.

– Гад ползучий тебе братан, а и он погнушается.

– Не гони волну! Слышь, тебе велено передать, если вот этого, – Ивашка замахнулся на Илью, тот вскочил. – О, какой прыткий стал. Так вот, если ты его пригреешь, жену твою отдельную у тебя заберут. Господин Алмазов так и сказал: если Илюшка у тебя хоть ночь переночует, хромоножка твоя обратно в бордель пойдет. Отвыкла уже, поди? Ниче. Ха-ха. Обратно привыкнет.

Илья не уловил движения. Кто бы мог предположить, что квадратный Мураш способен на такой стремительный бросок. Не успев договорить и досмеяться, вертухай скорчился на брусчатке. Железные пальцы «байкера» со сноровкой, приобретенной, должно быть, еще в девятом веке, выламывали ему руку. Боль была такая, что Ивашка даже не орал. Это когда вся жизнь, все силы уходят в одну точку, где вот-вот лопнет, разорвется, рассядется прореха – жизнь-не-жизнь.

Уломал-таки его Мураш. И до смерти бы выкрутил, но Илья кулем повис на карающей деснице. Мураш не сразу отпустил, помотал кудлатой головой, бешено глянул на помеху, потом под ноги; не удержался, и с размаху добавил Ивану под ребра, так что хрустнуло.

– Пошли!

Илья стоял столбом.

– Пошли, кому велю! – в глазах стражника метались красные сполохи. Илья счел за лучшее, подчиниться. По дороге Мураш остынет и услышит-таки, обращенное слово.

Но до самого дома, который стоял на границе обитаемых кварталов, тот глухо молчал. У двери он достал из кармана огромный кованый ключ, повернул несколько раз в замке, потом подсунул палец под край двери и что-то потянул. Только после этого створка отошла.

– Заходи, – коротко бросил хозяин. Илья не стал заставлять себя ждать, прошел в коридор и тут же окунулся в домашние, такие странные в этом выморочном городе запахи – хлеб, сухое дерево, густой травяной дух, вода и еще нечто тонкое, неуловимое, сообщающее о присутствии в доме женщины.

Она стояла на порожке комнаты. Свет из узкого, забранного частой решеткой оконца обрисовал кособокую фигурку. Лицо тонкое, очень белое, легкое, легкое. Она напоминала сломанную китайскую статуэтку, которая останется драгоценностью, несмотря на повреждение.

– Жена моя, Ивка, – толкнул в спину голос Мураша.

Женщина посторонилась, пропуская Илью, а он так засмотрелся, что споткнулся о порожек. Во всю ширину, беленой стены, развернулась фантасмагория. Из немыслимых цветов высовывались звериные морды. Нежное очертание бутона при смене ракурса оборачивалось оскаленной пастью. Изломанные руки росли как трава. А в самом низу, изощренным орнаментом – вереница женщин. В середине шеренги трепетал клубок щупальцев. С одной стороны женщины втягивались в сплетение, с другой выходили. На лицах – смертная мука.

Ивка подошла, осторожно тронула за рукав. Потрясенный Илья оглянулся на маленькую немую женщину. Она протянула тонкую, почти прозрачную руку и указала на жуткий орнамент из тел, повела в воздухе руками, сделала несколько неровных шагов. Илья не сразу понял, что перед ним твориться пантомима: проявление, первый страх, паника, робость, возмущение, даже ярость и, наконец, надежда. Потом происходит нечто. Лицо Ивки исказила гримаса боли. Дальше она пошла, подняв пустые, обреченные глаза и хватаясь руками за живот в едином для женщин всех миров жесте.

За спиной Ильи раздался шорох. Ивка глянула в ту сторону и мгновенно прекратила свой рассказ, вновь превратившись в надломленную статуэтку. Больше она ничего не показала, виновато улыбнулась и ушла на кухню.

В дверях стоял Мураш. Лицо такое – у гостя ком стал в горле. Мураш, однако, сморгнул и быстро нагнал на себя привычное, туповатое выражение.

– Сколько раз забелить эту стенку собирался. Не дает. А сама засмотрится и – в слезы. Я и в комнату-то эту не хожу. Гляну, самого корежить начинает.

– Где все это происходит?

– В голове у нее, – отмахнулся Мураш. – Где еще. И не спросишь, ведь.

Ивка вышла из кухни, махнула им рукой.

– Есть пошли, – уже совсем спокойно пробасил хозяин.

Вместо привычной каши со щупальцами, их ждала миска зеленого студенистого варева. Одуряюще пахло грибами. Была и каша, но не надоевший до тошноты рис, а некий аналог проса. По поверхности дымящейся горки расплывался желтый масляный кусочек.

– Ешь, давай. Чего набычился? – подбодрил Мураш. – У нас без отравы.

Ивка сидела напротив, с улыбкой наблюдая, как едят мужчины. Трапеза несколько затянулась. Илья уже третий раз доскребал свою миску. Будто сто лет не ел.

– Три ж дни пролежал, – пояснил Мураш.

После еды слегка поплыла голова. Но Донкович решительно поднялся из-за стола. Поклонился Ивке. Та хихикнула, прикрыв лицо ладонью, потом, стремительно обернувшись, достала с грубого комодика его блокнот. Чистых листочков там оставалось еще достаточно. Она прижала его к себе как ребенка, даже побаюкала. По лицу Мураша, как давеча промелькнуло затравленное выражение.

Илья все понимал, а по тому не хотел задерживаться в этом, таком надежном и одновременно ненадежном доме дольше необходимого. Уже в коридоре, в потемках, ожидая пока хозяин отопрет тяжелый притвор, он тихо, будто Ивка могла услышать, проговорил:

– Красивая у тебя жена.

Мураш бросил свое занятие, обернулся к Илье и прохрипел:

– В самое больное место они меня бьют. Не могу я ее отдать. От нее ж в три дни ничего не останется. По кускам разнесут. Трехглавый…

– И не надо отдавать. Мне все равно не отсидеться. Захотят, со дна реки достанут. А ее жаль. Кто такой трехглавый?

– Алмазов.

О трех головах в славянской мифологии, помнится, гулял владыка подземного царства. На него г-н Алмазов, хоть убей, не тянул. Мелковат был для темного символа. Скорее – пристебай у трона.

Последний праздный в общем-то вопрос сам вылез на язык:

– Мураш, что за стеной?

– Известно, что – море.

– Люди там.

– Знаю.

– Сам не бывал?

– Оттуда не возвращаются. У моря, говорят, весь берег гадами кишит. Если кто и проявился по ту сторону, уже съели, должно.

Вполне, кстати, приемлемое объяснение. Если человек проявился, имея в руках ракетницу, что он станет делать в незнакомом, опасном месте, да еще под стеной, за которой вполне возможно, живут люди? Естественно, попытается привлечь к себе внимание. И все! Остальное – фантазии, дело наркотика, которым Илью травили. Глюки. Сомнения, конечно остались. Только сейчас он мог засунуть их себе в неудобь сказуемое место и там забыть. Живым бы остаться.

Напоследок Мураш протянул ему маленький, старомодный кошель, затянутый веревочкой.

– Возьми. У тебя ж ничего нет. Так хоть несколько дней продержишься. А там и работа какая-никакая приспеет. Схоронись пока, хоть, вон в тех домах, – он махнул в сторону черных, нежилых кварталов. – Никто за тобой туда не потащится.

Надежда, что его оставят в покое, оказалась тщетной. За поворотом улицы, на углу, топтался, поигрывая кистенем, Ивашка. Похожая на детскую игрушку гирька, вылетала из рукава и пряталась обратно. На вид – легкий безобидный шарик. Однако эта милая игрушка легко могла вынести мозги. Встал тоже грамотно, в тени. Мураш опасности не заметил, простился с гостем и запер дверь, оставив Илью один на один с ледащим психопатом.

Ладно, хоть не шатало, но усталость, утомительное желание лечь и не двигаться, еще сохранялись. Одно он знал твердо – назад не повернет, не поставит под удар хрупкую женщину. Да и что толку возвращаться? Его рано или поздно вышелушат из Мурашова дома, как рака из панциря, а надломленную фарфоровую статуэтку тогда уже доломают в пыль.

Пошел. Колени предательски подрагивали. В мышцах угнездилась ватная мягкость. Случись, убегать – не сможет. На подгибающихся ногах далеко не ускачешь. Ивашка приближался. Гирька в очередной раз ускочила в рукав. Какой все же добрый человек Иосафат Петрович! Свое тайное оружие для дела не пожалел. Или Ивашка сам сообразил? Уже не важно. Вертухай раскорякой двинулся на Илью.

– Свиделись. От, радость-то. Ну, иди сюда, тля. Ща я с тобой без посторонних поговорю.

Илья остановился. От позорного страха самому стало так противно, что накатила злость. Не она, так и не заметил бы круглого камня, как раз по руке, что вывалился из кладки и мирно лежал у стены. Не размышляя, Илья подхватил его и без замаха пустил в лоб Ивашу. Парень начал заваливаться в бок. Он мягко и, почему-то очень долго падал, пока голова не бумкнула о брусчатку, чтобы уже не подняться.

Мгновенно вернулся страх. Убил? Илья подошел, наклонился, пощупал пульс. Ни черта ему не сделалось. Тут, как в старом анекдоте: были бы мозги – вылетели бы на хрен. Отлежится, еще злобы нагуляет и опять пойдет ловить незадачливого дохтура.

Мешкать возле поверженного противника Донкович не стал, развернулся и побежал в сторону темных каменных коробок. Как ни противилось все внутри при мысли, что в одном из этих домов-гробов придется провести ночь, решил перетерпеть.

Дальше, дальше. Пока что ни один из домов Илью не устраивал. Там еще было слишком близко от людей, здесь – стены зияли отвратительными провалами, похожими на глазницы черепа. У следующего – завален вход, а подтянувшись на руках, лезть через окно Илья не мог. Мелькнула горбатенькая площадь со старым римским колодцем. Стражник мирно дремал, прикорнув у плиты. Илья на цыпочках проскочил переулок и перешел на шаг. Бегать, не осталось сил.

Пыльная коленчатая, заваленная камням улица-коридор вывела его к перекрестку на невысоком холме. Сбегая с него, переулки уходили в песчаные заносы. Город кончался. Потоптавшись на открытом пятачке, Илья двинулся вниз. Он начал понимать, почему жители не любят эти кварталы. Здесь было ПЛОХО. Проходя очередной дом, Донкович не мог себя заставить, свернуть в, зияющий тьмой, провал двери. Казалось, там притаилась прожорливая утроба, которая проглотит и переварит неосторожного путника без остатка.

Тишина кончилась. Из-за домов сначала прилетел свист, потом покрики, гвалт, команды, мат. Слух даже вычленил визгливый голос Лаврюшки.

Охота?

Охота!

Думать, взвешивать и бояться стало некогда. Чтобы не оставлять следов, Илья перепрыгнул с брусчатки на порожек предпоследнего дома. Оттуда – на ступеньку, ведущую в пыльную темноту. Пока глаза видели, шел осторожно, стараясь не наследить. Когда мрак стал непроглядным, ступал уже как придется. Если они с факелами – все бесполезно.

Лестница вывела на второй этаж в гулкое помещение. Илья пробирался, каждую минуту рискуя споткнуться либо вовсе улететь сквозь пролом вниз.

Шелестел мусор. Ветром нанесло листвы, она высохла и трещала под подошвами. По углам трещало эхо. Превозмогая острое желание выбежать вон, Илья на ощупь двинулся к ближайшей переборке, нашел шероховатую, щелястую поверхность и по ней сполз на пол. Теперь – сидеть и не шевелиться, замереть, чтобы ни птаха, ни муха…

На какое-то время действительно наступила тишина, но потом, затерявшиеся в ночи, голоса придвинулись. Скользили отблески факелов. По нервам прошлись растяжной тенорок Ивашки – быстро оклемался вертухай – и подвизги Хвостова.

Вначале Илья не разобрался в несоответствии, но потом сообразил: свет метался на площади, а голоса рядом, будто за переборкой. Выглянуть? Ну, уж нет! Будет сидеть тут как мышь под метлой.

Темнота за стенкой провещала голосом Лаврентия Павловича:

– По домам пройтись надо.

– Точно, в доме где-то затаился, – подтвердил Иван.

– Неа, – одышливо, заспорил кто-то из своры. – Не полезет туда никто. И я не полезу.

– Я приказываю! – крикнул Лаврюшка.

– Сам туда иди, – ответили ему без всякого почтения.

– За неподчинение приказам…

– А ты пример покажи, сударь мой.

– Иван!

– Чего, Лаврентий Палыч?

– Пойдешь первым. Приказываю, начать прочесывание квартала.

На некоторое время повисла тишина, потом забубнили голоса, потом – возня. И уже после – короткий вой и, быстро удаляющиеся шаги.

– Нет!!! Не могу-у-у!

Илья его понимал. От ознобного азарта погони, от обрывков разговоров, от собственного запаленного дыхания, от страха его корежило и гнуло. Сейчас все кончится! Он выскочит из проклятого дома и кинется к людям. Они, разумеется, только того и ждут, но ведь люди же.

Гладкое, симпатичное, слегка восточное лицо улыбнулось полными губами. Участливый голос с легкой официозной ноткой спросил:

– Вы нарушали? А? Нет, ну хоть раз нарушали?

– Я – крыса, – прошептал Илья. – Загнанная в угол, избитая, затравленная крыса.

Проговорил и испугался еще больше, вдруг на крохотной площади, где сгрудились преследователи, его слова отдадутся громовым раскатом? Так и застыл, уткнув голову в колени. Чтобы больше ни-ни. И выдержать. Выдержать! Все силы собрать и усидеть на месте. Пусть там внизу ищут и прочесывают, он будет неподвижен как камень, срастется с камнем.

Сколько просидел в такой позе, Илья потом не помнил. Он оцепенел, впал в состояние близкое к коме. Видимо, это и спасло от буйного всплеска эмоций, или вообще от помешательства.

Когда его вывело из сомнамбулического состояния шевеление в углу, на улице стояла мертвая тишина. И темнота такая, сколько ни таращи глаза, кроме радужных кругов ничего не увидишь.

Страхи нахлынули с такой силой, что на месте не удержал бы даже полк вооруженных загонщиков. Завывая тоненько, как подбитый заяц, Илья бросился к выходу, кубарем скатился с лестницы, и, не обращая внимания на боль в разбитых коленях, вылетел на улицу, на перекресток и дальше, дальше к населенным местам.

Что за ним гонятся, он понял только, когда проскочил старый римский колодец. Стражник спросонок сам больше напугался и, не помышляя о преследовании, схоронился за край мраморной плиты. Легкий топот за спиной настиг позже. И хотя сил совсем не оставалось, Илья наддал еще. Так бы, наверное, и выскочил на центральную площадь, помешало каменное корыто, раскорячившееся посреди перекрестка. По ночной поре лохань не эксплуатировалось, стояла себе, мирно поблескивая водой.

Илья налетел на бортик всей грудью, охнул и зашелся в спазмах. Так скрутило, что упал на брусчатку и покатился извиваясь. Даже сознание на миг заволокло. Очнулся он в некотором отдалении от скотопоилки. Рядом кто-то хрипел, тоже загнанный сумасшедшим бегом.

Того страха, что погнал из нехорошего дома, уже не осталось. Илья прислушался. Рядом сидела, вывалив язык и часто, часто дыша, небольшая собачонка. Она не пыталась укусить, не изображала волкодава на задержании. Она, как и он, только что спаслась!

От протянутой руки зверушка шарахнулась, но не убежала. Сил нет, проникся пониманием Илья. У него тоже не было, при чем на столько, что он за благо почел, растянуться на обкатанных камнях брусчатки и замереть. Собачка тоже прилегла, начала успокаиваться. Илья осторожно провел пальцами по клочковатой шерсти. Под ней была тонкая кожа, обтянувшая ребра. На ощупь – лохматый скелет. Не повезло бедолаге, попасть в проявление. Животинки вроде нее чувствительнее людей. Им понимания не достает, зато хватает интуиции и инстинктов. Если здравомыслящий человек, попав в незнакомый мир, себя в конце концов как-то уговорит. Ей такого не дано – только привыкнуть, и научиться жить заново. Зверушка совсем успокоилась. На перекрестке воцарилась полная тишина.

Ладони лежали на камнях, но не только ими, всем телом Илья ощутил далекий гул. Что значит, глубокая ночь. Днем нипочем бы не уловить едва ощутимые, ритмичные колебания. Короче, где-то работал механизм.

Там, все же, цивилизация, а здесь, все же, инсценировка?

Так бы и маялся до утра, но к далекому эфемерному гулу прибавились натуральные, реальнее некуда, шаги. К перекрестку шли люди.

Собачка вскочила первой, но не кинулась наутек, наоборот – прижалась к ногам и затряслась. Илью тоже колотило. Погоня, мать ее… только-только начал приходить в себя – валят!

Не дожидаясь загонщиков, он встал сначала на четвереньки, потом на трясущиеся ноги. Осмотреться – зряшная затея. Ночь-с. Темень-с. Кое-как сориентировавшись, Илья на цыпочках двинулся в непроглядный мрак узких переулков. Голоса и топот свернули в другую сторону.

Держась одной рукой за стену, и стараясь поменьше спотыкаться, он шел по лабиринту улочек и тупиков. На некоторых перекрестках стояли корыта с водой. И ни одной живой души. Что оказалось не так уж хорошо. Расспросить бы дорогу до гостиницы. Хотя, кто знает, есть ли таковая в городе Дите? Исходя из простой человеческой логики – должна быть. Жаль, с логикой в здешних краях напряженка. Ну, допустим, есть постоялый двор. Его там, как пить дать, ждут. Ребята закусывают, г-н Хвостов ручонки потирает, кривыми пальцами щелкает.

Илья кое-как брел, спотыкаясь на каждом шагу. Он забрался на один из приречных холмов. Недалеко шумела вода. Оттуда тянуло сыростью.

Окончательно выбившись из сил, он присел на порог ближайшего дома. Собака свернулась рядом, прижалась к ноге. Ишь, нашла родственную душу. Илья откинулся спиной на дверь и замер. Но стоило чуть расслабиться, вновь напомнил о себе гул. Только теперь источник находился совсем рядом, и гудение ни коим образом не походило на размеренную работу механизма. Нечто хаотично ухало и сотрясалось в непосредственной близости под ногами.

Удрать? Он не шелохнулся. Набегались уже, Илья Николаевич. Пошевелиться, и то сил нет. Сиди и слушай.

Ночь пробирала сыростью, под ногами тряслась лохматая проявленка, а г-н Донкович, вдруг сообразил, что рядом – руку протянуть – гуляли, то есть орали, пели и плясали.

И пошел он на шум как по пеленгу. Спустился с возвышенности, – Рим, мать его! – поплутал переулками, запнувшись растянулся пару раз, чтобы в конце концов оказаться у, глубоко утопленной в тротуар, ниши. Тонкие полоски света обрамляли дверь и слегка подсвечивали три, ведущие вниз, ступеньки. Илья топтался на месте, не решаясь вломиться в чужое гульбище. Ну, вошел он, поклонился: пустите, люди добрые. А ему навстречу Лавр Палычь суставами пощелкивает: иди сюда, голубь, мы только тебя и дожидались. Нет, нельзя туда соваться. Илья заметался взглядом по черным каменным коробкам: где бы затаиться. Облом. Эта дверь оказалась единственной. Окна по второму этажу прикрывали частые решетки.

Так бы и стоял до утра, да распахнулась дверь. На порожек пролился тусклый дымный свет. В проеме кривилась, заваливаясь набок, коренастая фигура. Голоса стали громче. Там пели.

Собака метнулась в темноту. Илья едва различил ее силуэт у основания стены. Сам он не успел и теперь стоял, как мышь на блюде. Прятаться было поздно. Однако кривой человек не кинулся его ловить. Па, выделываемые в неудобном для маневра дверном проеме, говорили скорее о пьяном недоумении. Наконец немая сцена разрешилась краткой, хриплой тирадой:

Загрузка...