Кольцо великого магистра

Глава тридцатая. ОБОРОТНАЯ СТОРОНА ОРДЕНСКОЙ МЕДАЛИ

В большом подвале было темно. Немного света пробивалось сквозь узкие щели в каменной кладке, сделанные для доступа воздуха. По стенам, покрытым липкой плесенью, ползали мокрицы. Стоял тяжелый запах сырого кирпича. Холодно, несмотря на теплую солнечную погоду. Стиснутые со всех сторон камнем, на соломенной подстилке лежали и сидели люди. Много женщин с детьми, больные и раненые. Но это не тюрьма, здесь пленники, и орден надеется получить за них хороший выкуп.

Несколько жемайтских бояр держались обособленно. Они вели себя так, будто сидели на совете, а не в подвале у немцев. Бояре спорили, чью сторону надо держать — Ягайлову или Витовта.

— Я слышал, князь Витовт нынче в почете у рыцарей. Великий магистр обещал нам лошадей, оружие и одежду… — говорил кунигас в разорванной меховой куртке, со свежим рубцом на лбу.

— Не проси помощи у немцев — так учили наши отцы и деды, — прервал желтый, как воск, старик.

— Лучше держаться за Ягайлу — за ним Литва и много русских.

— Жрецы говорят: кто обманет врага, тот не предатель.

— Князь Ягайла предатель! — сжимая кулаки, крикнул боярин с рассеченным лбом. — Наши земли между Пруссами, Лифляндией и рекой Дубиссой Ягайла навечно отдал немцам. Он отнял у нас море!

— Князь отдал то, что ему не принадлежало! С таким же правом он мог отдать рыцарям Мазовию или Краков! — кипятился высокий, широкоплечий боярин. У него в ночной схватке выбили передние зубы, и сейчас он смешно шепелявил.

Рядом с боярами сидели на соломе, поджав ноги, литовцы пониже родом и победнее. Разговоры у них тоже вертелись вокруг рыцарей.

— Я спал, когда рыцари ворвались в наше селение. Они убили моих сыновей и жену. Угнали наших коров и лошадей. Горе мне, кто выкупит меня из плена! — говорил мужчина с начавшей седеть бородой. — Лучше погибнуть от меча, чем гнить здесь, на соломе!

— Не отчаивайся, Риндвог, — утешал его сосед, — тебя может купить хороший человек. Ты найдешь себе жену и народишь новых сыновей.

— Нет, нет, я любил свою жену! — раскачиваясь из стороны в сторону, горестно отвечал Риндвог. — Сыновья были взрослые и охотились вместе со мной… Сейчас я старик, кто успокоит мою старость?!

— Если купит хороший человек, тебе не будет у него худо, — настаивал сосед.

Обхватив колени руками, в углу сидела молодая женщина. К ней прижались два мальчугана. Вытаращив заплаканные глаза, они слушали огромного литовского поселянина.

— …А я прихватил цепь, да и пошел молотить по головам. Сначала солдаты убить меня хотели, а потом, видно, корысти ради, оставили живым. Бока намяли, два дня очухаться не мог.

— Страшно! — сказал младший мальчуган.

Рыжий мужик с густыми, как овчина, усами и бородой, сидевший с другой стороны, улыбнулся и приласкал шершавой рукой обоих мальчиков.

— Рыцарей бояться нечего, их надо убивать, — сказал он басом. Голос у него был густой; казалось, что он выходит из-под каменных плит.

— Вот я вырасту большим, — сверкнув глазками, сказал мальчуган постарше, — откопаю большой меч, его отец в огороде зарыл, и зарублю ихнего самого главного рыцаря!

— А ты что сделаешь, когда вырастешь? — спросил рыжебородый у младшего брата.

— Я боюсь, — сказал мальчик, утирая слезы и крепче прижимаясь к матери.

— Родные вы мои, — прошептала женщина, — что будет с нами?

Ближе к дверям расположились литовские купцы. Командир орденского отряда, захватив на Немане барку купца Нестимора с грузом воска, взял их заложниками.

Купцы загадывали который уже раз, когда можно ждать освобождения. Выходило, что если не сегодня, так завтра.

Судьба польских купцов, сидевших рядом, была сложнее. Они разъезжали по Мазовии с мелким товаром и радовались удачной торговле. В одном городке, пограничном с Литвой, купцы заночевали в корчме. Ночью напал литовский князь Ягайла, разорил и сжег городок, а жителей угнал. Попали в плен и польские купцы. Судьба забросила их в предместье Трокского замка. Им удалось связаться с монахом-францисканцем, навещавшим пленных католиков, и купцы стали надеяться, что князь Мазовецкий скоро их обменяет на пленных литовцев или заплатит выкуп. Неожиданно на трокское предместье напали крестоносцы. Они все сожгли и разграбили, а жителей, попавших в руки, угнали в плен. В числе пленных опять оказались польские купцы. Теперь они не надеялись, что их обменяют. Литовцы будут выручать только своих, язычников. Поляки подумывали наняться к богатому немцу-ремесленнику и отработать выкуп, продавая его товары.

— Дьяблы, дьяблы! — говорил высокий, худой купец из Гнезна, расчесывая узкую провалившуюся грудь. — Пойди разберись, кто за что воюет! Вчера литовцы сражались с мазовшанами и дружили с орденом, а сегодня немцы жгут литовцев.

— Есть многое на небе и на земле, — задумчиво сказал его товарищ. — Может быть, пресвятая дева выручит нас!

В уголке, уронив голову на руки, сидела Людмила, босая, с растрепанными волосами. Она и в лохмотьях была красива. Лицо девушка вымазала грязью, чтобы не приглянуться какому-нибудь рыцарю. Не очень-то они церемонились с женщинами.

Рядом с Людмилой сидел на соломе Ромонс, крещеный прусс, второй подмастерье ее отца. После бегства Бутрима из города его кинули сюда орденские стражники.

Две недели томится Людмила в подвале Кенигсбергского замка, не зная, что с ней будет. Вместе с ней пригнали сто двадцать семь пленников, а только пятерых выкупили родственники.

Кормили монахи отвратительно: хлеб и вода. Один раз в день горячее хлебово. Раненые мешали спать, они стонали и просили воды.

Людмила часто вспоминала последнюю встречу с Андрейшей. Ярким солнечным утром они стояли на крыльце поповского дома. Глаза у Андрейши были печальные… Когда они увидятся и увидятся ли?! Как она могла ослушаться любимого! Это великий жрец напустил свои чары, и она потеряла разум.

Вместе с Людмилой в подвале сидели литовцы из лесного поселка старейшины Лаво. Девушка расспрашивала их про отца и про мать. Бутрима видели с мечом в руках, рубившего рыцарей. Что было с ним потом, никто не знал.

— Ромонс, — каждый день спрашивала Людмила, — где мой отец?

— Он жив, боги не могут быть жестоки к тем, кто их почитает, — неизменно отвечал юноша.

В подвале Ромонс снял с шеи крест и объявил себя язычником. Это был протест против жестокости и несправедливости.

В полдень раздался скрип ржавых петель железной двери, люди зашевелились, подняли головы. Обычно в это время приносили обед: горячую похлебку с куском черствого хлеба. Но на этот раз было иначе. Отворив двери, стражники бросили в подвал человека. Безжизненное тело глухо бухнулось на солому.

Пленники отпрянули в сторону, послышался ропот.

— Так будет со всеми вероотступниками! — крикнул стражник и захлопнул железную дверь.

— Помилуйте нас, боги, это Бутрим, мастер из Альтштадта! — раздался чей-то испуганный голос.

Людмила не сразу поняла, что говорят о ее отце. И когда у дверей громко зарыдала женщина, она сказала Ромонсу:

— Мастер из Альтштадта. Может быть, мы знаем его?

— Я посмотрю, — ответил Ромонс и стал протискиваться к двери.

Когда он вернулся, лицо его было неузнаваемо от бессильной ярости. Говорят, что человек страдает больше всего, если не может обрушить гнев на виновника своего несчастья.

— Там твой отец, — безжалостно сказал прусс. — Посмотри на него, и ты будешь думать только о мести.

На соломе лицом кверху лежал ее отец. Взглянув на окровавленное, разорванное тело, Людмила отчаянно вскрикнула, но тут же смолкла, закусив губу.

— Отец, батюшка, это я, Людмила, твоя дочь, — нежно проведя ладонью по изуродованному лицу, произнесла девушка, — твоя дочь… Ты слышишь?

Казалось, что Бутрим мертв. Но вот веки его дрогнули, приоткрылся единственный глаз.

— Спасибо вам, боги, вижу дочь свою! — прошептал он едва слышно. — Я умираю, легко моему телу.

— Нет, отец мой, не уходи, не оставляй меня! — с отчаянием повторила Людмила.

Бутрим хотел поднять руку. Но рука не слушалась. Еще раз слабо шевельнулись губы.

— Будь счастлива, дочка, — были его последние слова.

— Отец умер! — сказала девушка, выпрямившись. — Его убили!

В подвале раздался глухой ропот и проклятья.

Узники перенесли тело умершего к солнечному свету, проникавшему сквозь узкую щель в стене.

— Отца убили! — твердила девушка, трясясь, словно в ознобе. — Отца убили!

Она сидела, ничего не видя и не слыша, и не притронулась к похлебке, которую принес и заботливо поставил перед ней Ромонс.

Колокол в замке отбил четыре часа. У двери снова звякнули засовы и заскрипел ключ в замке.

— Людмила, крещеная девка из Альтштадта! — крикнул стражник. — Отзовись, Людмила! — подождав, крикнул он еще раз.

— Тебя зовут, — тронул девушку за плечо Ромонс.

— Девка Людмила! — снова выкрикнул стражник. — Ты что, оглохла, проклятая? Тебя выкупили, ты свободна.

— Я Людмила, — слабо отозвалась девушка. — А как отец? Я не могу его бросить.

— Молчи! — сжал ее руку Ромонс. — Я сделаю все, что нужно. Он умер, а ты живешь… И увидишь своего Андрейшу, — печально добавил он.

Одного упоминания имени Андрейши оказалось достаточно, чтобы вернуть к жизни Людмилу. Она на мгновение припала к изуродованному телу отца, поднялась и медленно пошла к выходу.

— Счастливого пути, девушка!

— Дай бог тебе здоровья!

— Не забывай нас! — раздавались голоса со всех сторон.

— До свидания, люди добрые! — кланяясь, говорила Людмила.

Стражник держал дверь приоткрытой.

— Выходи, выходи, — сказал он ворчливо. — Долго собиралась, красавица, — добавил стражник, оглядывая девушку.

Людмила переступила порог и, вскрикнув, упала в объятия Андрейши.

Рядом стоял, утирая слезы, Мествин, главный повар Кенигсбергского замка.