Командарм Лукин

Накануне

Петя Смурыгин едва успевал притормаживать эмку на крутых поворотах и снова гнал машину по шоссе. Но резвости хватало ненадолго — то и дело приходилось сбавлять скорость перед воронками и выбоинами. Машину трясло. Сидящий рядом с шофером лейтенант Прозоровский недовольно поглядывал на Петра, косил глазами на заднее сиденье, где, прислонившись к спинке, дремал Лукин. Машину снова тряхнуло.

— Да что же ты делаешь, Петро! — вполголоса возмутился Прозоровский. — Дай командарму вздремнуть. Нельзя потише?

— Не могу, Серега, — улыбался Смурыгин. — Не видишь, машина сама рвется. Железная, а понимает, что домой едем.

— Скажешь тоже — домой, — усмехнулся Прозоровский. — Мой дом во Владивостоке, за тысячи верст… А ты говоришь — домой.

— Правильно говоришь, Петр, домой едем, — послышался спокойный голос Лукина.

— Вы не спите, товарищ командующий?

— С вами, чертями, уснешь.

— А что, ведь заждались нас в нашей армии, — уже во весь голос заговорил Смурыгин, воодушевленный поддержкой генерала. — Все давно в Смоленске, а мы вроде как из командировки возвращаемся.

— Да, из командировки… Из огня да в полымя, — тихо проговорил Лукин и снова закрыл глаза.

Увидев это, адъютант приложил палец к губам. Смурыгин понимающе кивнул и замолчал.

От Шепетовки до Смоленска путь далекий — больше пятисот километров. Есть время у командарма подумать, спокойно проанализировать события первых дней войны, оценить свое место в этих событиях.

Нет, не так представлял генерал Лукин свою первую встречу с врагом. Среди забайкальских сопок он готовил свою армию к войне по всем правилам военного искусства. И 16-я армия — от рядового бойца до командарма — была готова к серьезным боям.

Но сложилось все для командарма далеко не по науке, совсем не так, как предполагал он еще месяц тому назад.

Сейчас, сидя в машине, Лукин пытался как бы со стороны проанализировать свои действия, дать им оценку. Все ли он сделал, что смог? Не мог ли сделать лучше то, что сделал? Это было свойством его натуры — подвергать тщательному анализу правомерность своих действий.

Мучило Михаила Федоровича и другое: как там дела, под Шепетовкой? Удалось ли генералу Добросердову сдержать натиск врага?

Спустя тридцать лет после шепетовских боев маршал Баграмян напишет: «Сражавшаяся на стыке этих (5-й и 6-й. — Авт.) армий группа генерала Лукина держалась из последних сил. Вражеские войска обтекали ее с обоих флангов. Назревало полное окружение. Именно в это самое трудное для группы время она осталась без своего замечательного командующего. Генерала Лукина Москва отозвала на Западный фронт, куда была переброшена его армия. И тут выяснилось, что все держалось на воле и энергии этого человека. Не стало его, и поредевшая героическая группа, целую неделю сковывавшая огромные силы противника, фактически перестала существовать как войсковой организм» [3].

…Эмка медленно, осторожно въехала в затемненный Смоленск и, словно на ощупь, запетляла по темным улицам. На фоне едва различимых облаков громоздились коробки сожженных домов, остатки рухнувших стен. Город казался мертвым. Куда же ехать? Как в этом лабиринте отыскать штаб армии? Да что штаб, найти бы комендатуру. Нигде ни одного прохожего. Но должны же быть хотя бы патрули.

— Стой, Петя, — приказал Лукин. — Ну-ка, включи фары и посигналь.

И тотчас же, не разобрать откуда, раздались повелительные окрики:

— Туши фары! Перестань гудеть!

Лукин вышел из машины и громко крикнул в темноту:

— Кто там есть, подойдите ко мне!

Молчание. Потом послышался приглушенный говор и осторожные шаги. Прозоровский щелкнул предохранителем пистолета.

В тусклом свете затемненных фар перед генералом выросли три фигуры в штатском. Это были два парня и девушка. На поясных ремнях у ребят патронные сумки, в руках винтовки-трехлинейки. У девушки винтовки не было, лишь сумка с противогазом через плечо.

— Кто такие? — спросил Лукин.

Увидя перед собой генерала, ребята приняли стойку «смирно», винтовки приставили к ноге. Один парнишка оказался вровень со штыком, другой, худощавый, — чуть выше.

— Бойцы комсомольского отряда ополчения, — бодро начал тот, что повыше.

— Ишь, бойцы. Зовут-то как?

— Жора, то есть член комсомольского бюро железнодорожной школы номер двадцать девять Георгий Городецкий.

— Микешанов Виктор, — выпятив грудь под вельветовой курткой, представился напарник. — А это — Настя, — кивнул он в сторону стройной миловидной девушки.

— А почему же Настя без оружия? — спросил Лукин.

— Сказали, что не положено.

— Как, ребята, обстановка в городе?

— Сегодня пока тихо, — ответил Городецкий.

— Смотрю, много разрушенных домов. Сильно бомбили?

— Сильно. Особенно двадцать девятого июня, — ответил Жора.

— А первый раз фашисты бомбили наш город двадцать четвертого июня, — сообщила Настя. — С тех пор каждый день бомбят.

— Но двадцать девятого самый сильный налет был, — продолжал Жора. — Весь центр фугасками разрушили.

— А зажигалок сбросили тысячи, — добавил Виктор. — Мы тоже тушили. Настя больше всех потушила. А вот оружие ей не дают. Разве она не может быть бойцом истребительного отряда?

— В городе уже прошла мобилизация, — сообщил Жора. — Многие, кто не призван, кого это не касалось, записываются добровольцами. Но берут не всех.

— Вот и меня не взяли, — вставила Настя.

— Эх, ребятки, — проговорил генерал, — рано вам воевать.

— Вот все так говорят, — уже с вызовом проговорила Настя. — А мы девятый класс закончили.

— Мы в аэроклубе вместе учились и патрулируем на улице Советской вместе, — продолжал Микешанов. — А Настя по-немецки говорит, как по-русски. И стреляет отлично.

Настя небрежно откинула косу, и на клетчатой кофточке блеснул значок «Ворошиловский стрелок».

— Потерпите, ребята, потерпите. Подскажите, как в комендатуру проехать?

— Здесь недалеко, через два квартала направо.

Лукин пожал ребятам руки, поблагодарил и, уже садясь в машину, сказал:

— А Настю отправить домой. Всякое может быть, а у нее и винтовки нет.

Петя Смурыгин, всматриваясь в полутьму, осторожно вел машину и качал головой:

— Ну вояки, ну пацаны.

— Нет, Петя, эти ребята смотрели уже смерти в глаза.

…В комендатуре генерала встретил капитан с красными от бессонницы глазами. Он долго, придирчиво разглядывал документы. Лукин понимал состояние коменданта и как можно мягче спросил:

— Скажите, где находится штаб армии?

Капитан поднял на Лукина испуганные глаза и ничего не ответил. Генерал решил, что тот не знает, а если и знает, все равно не скажет. Но тем не менее Лукин ждал ответа.

— В городе есть начальник гарнизона полковник Малышев, — осторожно начал капитан.

— Где его можно найти?

— Найти трудно. Он формирует истребительные батальоны из добровольцев, в основном из коммунистов и комсомольцев. А вы, товарищ генерал, небось устали с дороги. Отдохните. Утро вечера мудренее, — посоветовал он. — К сожалению, отдельной комнаты нет, можете воспользоваться вот лавками.

— Спасибо, мы отдохнем в машине.

После долгой и тряской дороги действительно следовало поспать.

Адъютант и водитель уснули мгновенно. Лукину не спалось. Опустив стекло, он смотрел на затемненную улицу города и думал о превратностях своей судьбы. Куда только она не заносила его за годы службы! А вот в Смоленске бывать не приходилось.

Древний русский город Смоленск всегда стоял на пути вражеских полчищ к сердцу нашей Родины — Москве. Одиннадцать веков, словно бессменные часовые, стоят на приднепровских кручах зубчатые сторожевые башни мощной крепости.

В сентябре 1609 года город был осажден войсками польского короля Сигизмунда III. Почти два года длилась осада. Оставшиеся в живых защитники заперлись в главном храме, зажгли порох и взорвали себя, но не сдались неприятелю.

Отечественная война 1812 года обессмертила имя города. Две русские армии под командованием Барклая-де-Толли и Багратиона соединились здесь и дали первый бой наполеоновским войскам. Сражение продолжалось двое суток. Более 20 тысяч солдат потерял Наполеон под стенами Смоленска.

И вот теперь Красной Армии придется сражаться за Смоленск и Смоленщину, а это значит и за Москву.

Ветерок донес вместе с прохладой удушливый запах гари. Короткая июльская ночь начинала таять. В небе бледнели звезды, резче обозначались исковерканные дома.

К комендатуре подъехала эмка, и из нее вышли командиры. Уже немолодой человек, до крайности усталый, подошел к генералу.

— Начальник Смоленского гарнизона полковник Малышев, — представился он хриповатым голосом и, прокашлявшись, добавил. — Петр Федорович.

Лукин протянул руку и ощутил сухое крепкое рукопожатие. Он предъявил свое удостоверение.

— Очень кстати, товарищ генерал, — просветлел лицом Малышев. — Ждем вас. Штаб вашей армии в десяти километрах северо-восточнее города, в лесу у совхоза «Жуково».

— Хорошо. Прошу вас, Петр Федорович, доложить хотя бы коротко, чем располагает гарнизон. Вы сами-то давно в городе?

— Давно, — ответил Малышев, — но с коротким перерывом. Я заместитель командира шестьдесят четвертой стрелковой дивизии. В первые дни войны наши части бросили под Минск, а меня назначили начальником Смоленского гарнизона. А гарнизон без войска. Вот уже неделю пытаюсь сколотить что-то. — И, улыбнувшись, полковник добавил: — Чтобы было кем командовать.

— И что же удалось?

— Из местных бойцов и командиров запаса сформировали два батальона — около двух тысяч человек. Формируем сводный батальон курсантов межобластной школы милиции, батальоны ополченцев из местных жителей, отряд сотрудников управления НКВД и работников милиции.

— Что ж, это не так уж мало.

— Кроме того, — продолжал Малышев, — на территории города, а стало быть в моем подчинении, оказались маршевый батальон тридцать девятого запасного стрелкового полка, восьмой отдельный батальон обслуживания станций снабжения, сводный отряд из сто пятьдесят девятого стрелкового полка, понтонно-мостовой батальон.

— Да это же сила! — воскликнул Лукин. — У вас целая бригада!

— Какая там бригада, подразделения разбросаны. Но главная беда — мало оружия, особенно у ополченцев и отрядов милиции. Люди вооружены трехлинейками, бутылками с горючей смесью. На всю бригаду, как вы говорите, всего несколько пулеметов. Кроме того, люди слабо обучены.

— Людей надо готовить, Петр Федорович, надо использовать каждую минуту времени. Пока оно у нас есть.

— Людей готовим, товарищ генерал. А вот что делать без оружия? — вздохнул Малышев. — Дмитрий Михайлович из сил выбивается, чтобы раздобыть оружие, но пока…

— Кто это — Дмитрий Михайлович?

— Первый секретарь обкома партии Попов. Замечательный человек. Надо вам с ним познакомиться.

— Познакомимся, — задумчиво проговорил Лукин и, достав часы, щелкнул крышкой. — Значит, так. Людей собирайте, готовьте. С оружием?.. Приеду в штаб — разберусь, постараемся помочь. Держите со мной постоянную связь. — Лукин протянул Малышеву руку и, не отпуская, мягко сказал: — Рад был познакомиться, Петр Федорович. Вместе воевать будем.

Начальник штаба армии полковник Шалин знал, где расположить штаб. Конечно, можно было разместиться поуютнее, в домах совхоза, но вражеские самолеты-разведчики непрерывно висели в воздухе и легко могли определить штаб крупного объединения. Поэтому место выбрали в лесу севернее поселка. Густой сосновый бор прекрасно маскировал землянки и штабные автобусы.

Машину командарма то и дело останавливали часовые. «Молодец, Шалин, — с теплотой подумал Лукин о своем начальнике штаба. — Позаботился об охране, к штабу и мышь не проскочит». Однако Лукин замечал, что дежурившие на контрольных постах бойцы лишь для порядка проверяли документы и, не скрывая радостных улыбок, пропускали машину. Забайкальцы узнавали своего командарма.

Наконец Петя Смурыгин вывел эмку на нужную поляну.

— Ну вот мы и дома, — выйдя из машины, облегченно вздохнул Лукин.

— Отдохнете с дороги, товарищ командарм? — спросил адъютант.

— Какой там отдых, Сережа, видишь — уже ждут меня.

Завидя эмку, из штабного автобуса вышли член военного совета Лобачев, начальник штаба армии Шалин, начальник политотдела бригадный комиссар Сорокин.

— Наконец-то командование шестнадцатой в полном составе, — улыбался Лобачев.

— Ну, друзья, замаскировались так, что мы еле разыскали, — говорил Лукин, стараясь сдержать волнение.

Лобачев обнял командарма и поцеловал его в гладко выбритую щеку. Шалин поздоровался сдержанно, не проявляя эмоций, хотя голубые глаза его не могли скрыть искреннюю радость встречи.

— Ваша работа, Михаил Алексеевич, так замаскировать штаб?

Шалин, улыбаясь, пожал плечами.

— Его, его, Михаил Федорович, — шумел Лобачев. — Самолеты противника каждый день летают над лесом, но до сих пор бог милует.

— Узнаю Михаила Алексеевича по почерку, — улыбался Лукин. — И подъезды к штабу на жестком контроле. Рассказывайте теперь, где плутали-путешествовали. А потом я расскажу про свою шепетовскую эпопею.

— Да уж поплутал я со штабом, — вздохнул Шалин. — Из Читы на Новосибирск, оттуда штабной эшелон повернули на Семипалатинск, потом Алма-Ата, Джамбул… Очередную станцию назначения узнавали у военного коменданта. Думали, что едем на юг, но в Арыси повернули на север, к Актюбинску. О начале войны узнали на маленькой станции, уж и названия не припомню. — Шалин передохнул, вытер платком высокий лоб, провел ладонью по глубоким залысинам.

— Новохоперск, — подсказал Сорокин. — Там эшелон долго стоял рядом с вокзалом, и мы по радио слушали все выступление Молотова.

— Можете представить, Михаил Федорович, что творилось среди бойцов, — продолжал Шалин. — Ну, Константин Леонтьевич сразу митинг организовал.

— Вроде и знали, что война неизбежна, — продолжал Сорокин, — а все же… Словом, все в один голос: «Скорее на фронт!»

— Добрались до Запорожья, потом — Винница, Жмеринка. Только оттуда отправили на Западный фронт, — снова заговорил Шалин. — Двадцать шестого июня разгрузились под Оршей. Попытались наладить управление, да где там! Войска разбросаны, не поймешь, кто где. Урывками узнаем — там на эшелон самолеты налетели, там колонну бомбили.

— Хлебнули, словом, горюшка, Михаил Алексеевич, — посуровел Лукин. — Нам под Шепетовкой тоже не сладко пришлось. Будем считать, что все мытарства позади. Мы вместе, и это главное. Теперь наконец-то шестнадцатая по-настоящему покажет себя.

— Нет шестнадцатой, — ошарашил Лукина Лобачев. Он опустил голову. Потом резко встал, развел руки в стороны. — Нет, нет шестнадцатой, Михаил Федорович!

— То есть как — нет? Ты о чем, Алексей Андреевич?

— Все о том, — хмурился Лобачев. — Сто девятая дивизия и сто четырнадцатый танковый полк остались на Юго-Западном фронте. Так? Пятый корпус передан в двадцатую армию генералу Курочкину. А на днях Курочкин все танки Мишулина умыкнул. В его пятьдесят седьмой танковой дивизии остался лишь батальон мотопехоты.

— Как это «умыкнул»? — не понял Лукин.

— Я был в Гусино в штабе Мишулина. Он мне рассказал, как дело было. Мишулин направлялся к нам. Мы ждали его. Кстати, к тому времени его дивизия пополнилась батальоном тридцатьчетверок. Представляешь, батальон из Орловского танкового училища! Нам бы эти тридцатьчетверки…

— Дальше, дальше, Алексей Андреевич, — торопил Лукин.

— А дальше Мишулин мне рассказал, что недалеко от его штаба остановились легковые машины. Ну, Мишулин туда. Видит, из машины выходит маршал Тимошенко. И из других машин генералы вышли. Направились к опушке леса. «Значит, не ко мне», — думает Мишулин. Но тут от группы отделился генерал и направился к Мишулину. Это был Курочкин. Поздоровались. Курочкин спросил, кому Мишулин подчинен, какую имеет задачу. «Подожди меня здесь минут десять», — сказал и сам направился к командующему фронтом. О чем они там говорили, Мишулин не знает, но Курочкин вернулся радостный. «Танки пятьдесят седьмой переданы мне». Вот так и умыкнул. Сейчас его главная ударная сила — сто пятнадцатый полк — воюет в районе Борисова, взаимодействует с первой механизированной дивизией Крейзера. Мишулин с батальоном мотострелков вчера сосредоточился в районе железнодорожной станции Гусино.

— Что же осталось в армии? — растерянно спросил Лукин, повернувшись к Шалину.

— Фактически осталась одна дивизия — сто пятьдесят вторая Чернышева.

Командарму показалось, что ослышался. Долгим хмурым взглядом он посмотрел на Лобачева, Сорокина. Те стояли понурив головы. Молчал и Лукин.

— Правда, — негромко заговорил Шалин, — в состав нашей армии включена сорок шестая стрелковая дивизия.

— Где она? — оживился Лукин.

— Часть еще на колесах, едут из Иркутска. Но командир дивизии генерал-майор Филатов уже здесь, занимает оборону, — Полковник Шалин подошел к карте, приглашая жестом Лукина. — Вот здесь, севернее Смоленска, на рубеже Колотвино, Вейно, станция Корявино.

Резкие складки на лице командарма разгладились.

— Так, а где Чернышев?

— Сто пятьдесят вторая заняла рубеж Каспля, Возмище, Буда, станция Катынь.

— Какие силы у немцев против нашего фронта? — спросил командарм.

— Достаточных данных, как я понимаю, Михаил Федорович, у штаба фронта нет, — ответил Шалин.

— Да и в самом штабе сейчас, сам понимаешь, Тимошенко недавно принял фронт, Климовских сдает штаб Маландину, — заметил Лобачев.

— Погоди, погоди, Алексей Андреевич, — остановил Лобачева командарм. — Ничего не понимаю.

— Ба! — воскликнул Лобачев. — Да ты же не в курсе дела!

— Откуда мне быть в курсе? В Шепетовке без связи сидел, потом сюда добирался. Что произошло?

— Штаб фронта почти полностью обновился. Генерал Павлов отстранен от командования. Со второго июля Западным фронтом командует Нарком обороны маршал Тимошенко. Отстранены начальник штаба Климовских и член военного совета Фоминых.

— Отстранен генерал Павлов? — все еще не верил Лукин. — За что?

— Подробности не знаем, но можем догадываться.

— В районе Минска трагедия, — пояснил Шалин. — Несколько наших дивизий попали в окружение. Лишь небольшому количеству людей удалось вырваться. Но деталей не знаем, Михаил Федорович. Штаб нас пока не информирует. Вас наверняка вызовет командующий, возможно, удастся узнать подробности. Пока известно, что против фронта действует танковая группа Гудериана. Наши части отходят, ведут кровопролитные бои. Сейчас оборону держим по линии Лепель, Борисов, Березино, но сплошного фронта нет. Впереди нас дерется двадцатая армия. Она, едва успев сосредоточиться, вступила в бой. Потому-то и передали Курочкину наши танки.

— Сказали, что временно, — вставил Лобачев. — Обещали вернуть.

— А-а, — безнадежно махнул рукой Лукин. — А кто рядом? Кто соседи?

— Девятнадцатая армия дерется под Витебском. Там дело сложное. Конев вынужден бить противника не кулаком, а пятерней, вводить войска в бой прямо с эшелонов. У него нет ни одного полнокровного соединения. Но это все ориентировочные данные, — добавил Шалин. — Точных данных, повторяю, даже в штабе фронта, наверное, нет.

— Да, Ивану Степановичу не позавидуешь, — вздохнул Лукин. — Мы, пожалуй, окажемся в таком же положении… Вряд ли в лучшем. — Лукин, подавляя досаду, неотрывно смотрел на карту. — Две дивизии! А я-то надеялся… Выходит, опять командующий армией без армии. — Он посмотрел на Шалина, перевел взгляд на Лобачева, Сорокина. — Не густо, конечно. Но сибиряки — это сибиряки!

— Товарищ генерал, вас, — перебил телефонист.

Лукин подошел к аппарату.

— Слушаюсь, слушаюсь. Выезжаем. — Лукин положил трубку и повернулся к Лобачеву: — Нас с тобой в штаб фронта.

— На ловца, как говорят, и зверь бежит, — улыбнулся Лобачев. — Поехали, я знаю дорогу.

Штаб Западного фронта находился западнее Смоленска, в селе Гнездово. Лукин с Лобачевым решили ехать в одной машине. Хотелось использовать и эти полчаса пути, чтобы поговорить о наболевшем.

— Что же происходит, Михаил Федорович, полмесяца воюем, а врага не только не бьем на его территории, но оставляем свою. В чем причина? Фактор внезапности или вина командующих фронтами? Не зря, очевидно, Павлова сместили.

— Трудно ответить, Алексей Андреевич. В просчетах будем разбираться потом. Сейчас некогда, воевать надо. Не знаю, что там у Павлова произошло. Могу лишь судить по тому, что произошло на Украине. На себе испытал. Вот ты говоришь фактор внезапности. Конечно, немаловажный фактор. Допустим, там, — Лукин поднял вверх палец, — просчитались в конкретных сроках начала войны. Но на местах-то, я имею в виду западные приграничные округа, знали, что гитлеровцы нападут со дня на день.

— О чем ты говоришь? Ты вспомни ситуацию. Что могли поделать командующие, когда сверху указания — войска к границе не выводить? Что мог поделать Кирпонос?

— Конечно, все мы умные задним числом. Но думаю, что и Кирпонос мог бы кое-что предпринять без особого риска для своей головы. Неужели военный совет округа не мог предпринять то, что было в его компетенции? Очевидно, мог вернуть с полигона свои части: артиллерию, связистов, саперов, организовать учебные марши в направлении оперативного сосредоточения войск, провести штабные учения. Авиацию можно было с учебной целью рассредоточить на полевых аэродромах, тщательно замаскировать самолеты. Да что теперь говорить об этом.

…Попетляв по лесным дорогам, машина въехала на территорию гнездовского санатория, в зданиях которого размещался штаб фронта. Прежде чем представиться новому командованию, Лукин решил выяснить обстановку у нового начальника штаба генерал-лейтенанта Маландина. Лобачев отправился к члену военного совета фронта дивизионному комиссару Лестеву.

Во дворе штаба Лукин неожиданно встретил генерал-майора Климовских. Они были знакомы еще с 1929 года, когда Лукин был начальником отдела в Управлении кадров РККА. Встреча оказалась нерадостной. Климовских сухо поздоровался. Они вошли в беседку, увитую густым плющом.

Лукин раскрыл портсигар.

— Угощайся, Владимир Ефимович.

— Спасибо, накурился, — Климовских сидел, опустив голову, и Лукин не хотел нарушать молчание.

— Вот так, дорогой Михаил Федорович, — наконец заговорил Климовских, не поднимая головы. — Проиграли мы первое сражение с фашистами. Одиннадцать дивизий остались в Налибокской пуще. Вырваться удалось немногим. Остальные или погибли, или взяты в плен — так надо понимать.

Лукин молчал. Он уже знал об окружении наших войск западнее Минска. И теперь думал о тех, кто остался там, за Минском, в белорусских лесах. Тяжело было слышать о гибели многих генералов, командиров и политработников, которые Лукину были хорошо знакомы.

— У Борисова на Березине были первая мотострелковая дивизия полковника Крейзера и Борисовское военное училище, — рассказывал Климовских. — Им было придано несколько тридцатьчетверок седьмого механизированного корпуса. Они на двое суток задержали фашистские танки.

— Якова Григорьевича я хорошо знал еще по Москве, когда был комендантом города. Крейзер командовал полком в Московской, Пролетарской стрелковой дивизии.

Но Климовских будто не слышал Лукина, он продолжал свой печальный рассказ:

— На левом крыле фронта против четырех дивизий четвертой армии генерала Коробкова враг бросил десять дивизий и расчленил армию…

Лукин хорошо знал и Андрея Андреевича Коробкова. Знал еще с тех пор, когда тот работал в Инспекции пехоты РККА и три года подряд инспектировал двадцать третью отдельную Харьковскую дивизию. Это был командир, как говорят, подкованный на обе ноги, грамотный, требовательный и справедливый.

— Угости-ка, Михаил Федорович, папиросой, — неожиданно прервал свой рассказ Климовских. Он прикурил, глубоко затянулся дымом и, глядя в пространство, отрешенно произнес: — Все кончено.

— Что значит — кончено? Нельзя же так, Владимир Ефимович, — пытался утешить Лукин. — Спросят, конечно, строго. Что ж, такая наша доля. Но война только началась, представится возможность искупить вину.

— Твоими бы устами да мед пить, — горестно усмехнулся Климовских. — Мне бы сейчас дали хоть полк! Только вряд ли дадут. Четвертого июля арестовали Павлова, так что… — Климовских резко поднялся, одернул китель, поправил портупею. — Прощай, Михаил Федорович.

— До свидания, Владимир Ефимович.

Климовских горько усмехнулся, покачал головой и ничего не ответил…

Генерал Маландин рассказал Лукину, что из Уральского военного округа прибыла и уже воюет в Полоцком укрепленном районе двадцать вторая армия генерала Ершакова, А левее двадцатой на рубеже Копысь, Новый Быхов сдерживает врага тринадцатая армия генерала Ремезова. Двадцать первая армия генерала Кузнецова ведет упорные бои у Бобруйска и Кричева.

— Жаль, Григорий Кириллович, что шестнадцатую растаскивают по частям, — высказал свое мнение Лукин. — Не лучше бы всеми силами шестнадцатой попробовать ликвидировать прорыв врага из Витебска на Демидов, а девятнадцатую оставить во втором эшелоне. А можно бы шестнадцатую поставить между двадцатой и тринадцатой. Вот здесь, смотрите, как растянулся фронт двадцатой.

— Можно бы, — согласился Маландин, глядя на карту, — да поздно, дорогой Михаил Федорович. Твой мехкорпус и танкисты пятьдесят седьмой дивизии уже вступили в бой. Да и девятнадцатая уже втянута в сражение за Витебск. Не знаю, что получится, но Конев пытается вернуть город.

Командующий фронтом маршал Тимошенко обрадовался Лукину. Он вышел из-за стола и шагнул навстречу:

— Ну, здравствуй, пропащая душа! — Уж на что у Лукина была крупная рука, и та утонула в громадной ладони Семена Константиновича. — Знаем, что крепко дрался за Шепетовку, за Острог. Знаем.

— Можно бы и крепче.

— Вот как? Ну, ну…

— Если бы Ставка не отменила первую директиву Генштаба. Если бы не забрали у меня механизированный корпус Алексеенко.

— Если бы, если бы… — качал крупной бритой головой Тимошенко.

— Да, товарищ маршал, — взволнованно продолжал Лукин. — Если бы моя шестнадцатая, имея тысячу шестьсот боевых машин, да девятый механизированный корпус Рокоссовского ударили, согласно директиве Жукова, на Дубно… — Лукин осекся. Он заметил, что с каждым его словом Тимошенко все больше хмурится и слушает рассеянно. Лукин умолк на полуфразе.

— Так вы, Михаил Федорович, считаете, что Ставка допустила ошибку, повернув пятый механизированный корпус на Западный фронт?

— Нет, я так не считаю. Я говорю, что мне нужен был механизированный корпус под Шепетовкой. Я опасался, что меня взгреют за самовольное решение остаться в Шепетовке и за то, что забрал из корпуса дивизию.

— Победителей не судят, — полушутя проговорил Тимошенко. — К тому же пятый корпус прибыл и уже дерется. Хорошо дерется. Нам бы таких корпусов, как ваш… — Раздался телефонный звонок. Командующий выслушал, обронил короткое «хорошо» и положил трубку.

Лукин молчал. Маршал грузно ходил по кабинету, чуть наклонившись вперед, и словно вдавливал каблуки в ковровую дорожку.

— Не от хорошей жизни забрали с Украины ваш корпус. Главный удар гитлеровское командование наносит в центре, на смоленско-московском направлении. Конечно, огромная опасность и на юге, и там нужны механизированные корпуса. У немцев они есть в большом количестве, и в этом их преимущество. Мы, к сожалению, не успели… — Тимошенко подошел к окну и умолк.

В кабинете повисла долгая и тягостная тишина. О чем задумался маршал? Наверное, о том же, о чем и Лукин.

Лукину было хорошо понятно значение слова «к сожалению», произнесенного маршалом. Тимошенко задолго до войны хорошо понимал, что для ведения будущей войны нужны новые виды вооружения и рода войск. Он разделял взгляды Тухачевского о создании крупных формирований танковых войск. И в 1932 году в Красной Армии, значительно раньше, чем в вермахте, были сформированы два механизированных корпуса. Через два года их было уже четыре. Однако вскоре Нарком обороны Ворошилов выступил против создания крупных подвижных соединений. Лукин помнит выступление Ворошилова на XVII съезде партии. Тогда, в 1934 году, Нарком обороны заявил: «Необходимо прежде всего раз и навсегда покончить с вредительскими „теориями“ о замене лошади машиной, об „отмирании лошади“». А чуть позже он высказал мысль, что такое крупное соединение, как танковый корпус, — дело надуманное и придется, видимо, от него отказаться.

И отказались. Новые механизированные соединения прекратили создавать, а в ноябре 1939 года они были расформированы. Лишь с приходом Тимошенко в мае 1940 года на пост Наркома обороны военное руководство изменило свое отношение к танковым соединениям. Во второй половине того же года приступили к формированию девяти механизированных корпусов, а в феврале и марте 1941 года было решено создать еще двадцать корпусов. Но наверстать упущенное уже не хватило времени: до начала войны оставалось около трех месяцев…

Сейчас в комнате бывшего Гнездовского санатория два военачальника глубоко сожалели об упущенных возможностях, хотя в том и не было их вины. Они прекрасно понимали друг друга. И прекрасно понимали, что с врагом надо сегодня драться и бить врага тем оружием, какое есть сегодня.

— Речь товарища Сталина третьего июля вы слышали? — прервал наконец молчание Тимошенко.

— Нет, — ответил Лукин. — Я был в дороге.

— Обязательно ознакомьтесь. В ней изложены директивы Совнаркома и ЦК ВКП(б). — Тимошенко еще помолчал, потом прошелся по комнате и заговорил, будто сам с собой, не глядя на Лукина: — Слов нет, урон нашему Союзу большой. Нужна выдержка, надо подготовиться так, чтобы последовал ответный удар, в несколько раз больший. Этого можно достичь только организованностью, дисциплинированностью и выдержкой. Пример должны показать коммунисты. Многие сейчас видят только наше отступление. Помогите людям увидеть в перспективе мощь страны. Вы теперь в резерве. Но это такой резерв, который в самые ближайшие дни может войти в соприкосновение с противником. Мы решаем задачу создания сплошного фронта обороны. Сегодня я еще не могу сказать, на каких рубежах сможем его создать, но эта задача должна быть решена. И шестнадцатой армии предстоит тут сыграть немаловажную роль. Так что, Михаил Федорович, не теряйте времени, готовьтесь оборонять Смоленск. По всем данным именно здесь произойдут важнейшие события.

Беспокойство маршала Тимошенко было понятно. В крайне невыгодных условиях пришлось ему начинать командовать Западным фронтом. Отошедшие из приграничных районов ослабленные и разрозненные дивизии отводились в тыл на формирование. Соединения и части 22, 19, 20, 21 и 16-й армий, прибывшие из глубины страны, еще не были полностью сосредоточены и развернуты на рубеже среднего течения рек Западная Двина и Днепр, хотя многие из них уже вели бои.

По плану блицкрига гитлеровское командование рассчитывало прорваться к Москве через Смоленск. Западнее Смоленска должны были быть окружены и уничтожены соединения 20, 19 и 16-й армий. И тогда перед группой армий «Центр» не оставалось бы реальной силы, способной сдержать бросок врага на Москву по самому короткому пути. Начальник генерального штаба сухопутных сил фашистской Германии Гальдер записал в своем дневнике 3 июля: «…не будет преувеличением сказать, что кампания против России выиграна…»[4] Он отмечал, что Западный фронт, в тылу которого уже нет никаких резервов, не может больше держаться и что попытки оказать сопротивление приведут только к гибели его еще боеспособных соединений. Не менее самодовольно высказался на следующий день и сам Гитлер: «Я все время пытаюсь поставить себя на место противника. Практически он уже проиграл эту войну»[5].

Так, предрекая заранее поражение Красной Армии, гитлеровское командование приступало к наступлению на Смоленск. Удары должны были наноситься с севера из района Витебска и с юга из района Орши.

Почему же немцы не решились наступать на Смоленск по центру — с запада? Да потому, что там проходили автомобильная и железная дороги Москва — Минск. Враг понимал, что советское командование уделит особое внимание обороне важнейших коммуникаций. Значит, надо обойти эти дороги с севера и с юга. Благо стояла июльская жара, которая высушила даже некоторые болота. Так что опасаться бездорожья гитлеровцам не приходилось.

Выйдя в первых числах июля к Западной Двине на полоцком направлении у Витебска и к Днепру, враг изготовился к новому удару. Против Западного фронта он сосредоточил двадцать девять дивизий, создав здесь двойное превосходство в людях, артиллерии и самолетах и почти четырехкратное в танках. На направлениях главных ударов преимущество немцев в живой силе и технике было еще большим.

И грянул бой…

10 июля группа армий «Центр» перешла в наступление. Ее ударные силы прорвали оборону Западного фронта под Витебском и в районе Шклова. Танковые клинья противника устремились к Смоленску.

Так началось Смоленское сражение.

В тот же день маршал Тимошенко вызвал генерал-лейтенанта Лукина, дивизионного комиссара Лобачева и полковника Шалина.

Тимошенко стоял у карты. Поздоровавшись, он сразу поставил задачу:

— Ваша армия должна перекрыть все дороги в Смоленск с севера и юго-запада. Ни в коем случае нельзя пропустить врага севернее Смоленска на Ярцево и южнее — через Красный.

Лукин слушал маршала, смотрел на карту и думал, как же выполнять такую задачу? Чем перекрывать эти направления?

— При всем желании, товарищ маршал, — заговорил Лукин, — сплошного фронта обороны создать невозможно, в армии очень мало войск.

Наступила пауза. Все понимали, какая катастрофа может постигнуть защитников Смоленска, если враг обойдет фланги и замкнет кольцо где-нибудь у Вязьмы или между Смоленском и Вязьмой. В этом кольце окажутся три армии.

— На подкрепление рассчитывать не будем. Попробуйте обойтись своими силами. Думайте.

— Думаю, товарищ маршал, — спокойно произнес Лукин. — Я думаю о Шепетовке.

— Шепетовка. Мы в Ставке знали, как вы крепко держали этот город. А ведь у вас там тоже было очень мало войск.

— В Шепетовке противник также все время обтекал фланги. Выручали подвижные отряды.

— Так, так, — заинтересовался Тимошенко. — Что же это за подвижные отряды?

— В состав отряда я включал батальон пехоты, один-два дивизиона артиллерии, пятнадцать-двадцать танков.

— Но ведь отряды подвижные. На чем они двигались, если у вас не было транспорта?

— Машинами помог военкомат. Мобилизованные из народного хозяйства автомобили он отдал мне. Каждый отряд как сжатый кулак. Я их бросал на самые опасные участки. И дрались они здорово.

— Это, Михаил Федорович, то, что нам сейчас надо… — Тимошенко помолчал, обвел всех взглядом: — Вот видите, товарищи, уже первые дни боев дают нам уроки, которые никакими академическими курсами не были предусмотрены. Ежедневно, да что там ежедневно — ежечасно меняется обстановка. Разве там, в Ставке, могут предвидеть, что и когда произойдет на том или другом участке, чтобы дать рекомендацию, приказать командующему армией действовать так или иначе. Кто из нас мог предположить, с чем столкнется Лукин в Шепетовке? Оглядываться ему было не на кого и помощи ждать было не от кого. Он самостоятельно принял решение, самое верное решение, создав подвижные отряды. Это уже опыт. Пусть малый, но опыт. Создавайте, Михаил Федорович, подвижные отряды, прикройте ими фланги Смоленска. Понимаю, что сил у вас мало. Чем я могу помочь? Помогу с транспортом. Выделю, сколько смогу, танков. Отдам приказ: все части Смоленского гарнизона подчинить вам. Кроме того, все, что будет прибывать по железной дороге, подчиняйте себе. Берите оборону Смоленска в свои руки, письменный приказ не задержится.

Уже прощаясь, Тимошенко каким-то мягким, спокойным голосом обратился ко всем, но глядя при этом на Лoбачева:

— Надо внушить командирам и красноармейцам, что успех противника временный. Наступит срок, и враг покатится назад. И еще. Поступают сведения, что многие бойцы, особенно вновь прибывшие, боятся танков. Надо бороться с танкобоязнью, внушать бойцам, что вражеские танки не так страшны. Они горят. Конечно, у нас еще мало противотанковой артиллерии, но даже бутылки с зажигательной смесью — грозное оружие в руках смельчаков.

Выйдя из штаба, Лукин, Лобачев и Шалин некоторое время стояли молча, ожидая машины. Лукин обратил внимание на человека, сидящего на краю канавы. Тот повернул голову. Лицо показалось очень знакомым. Лукин подошел ближе.

— Иван! — воскликнул он. С земли поднялся широкоплечий человек невысокого роста, в командирской форме с четырьмя шпалами в петлицах.

— Миша!

Они обнялись. Лобачев с Шалиным с любопытством наблюдали в сторонке.

— Брат! Это мой брат Иван! — радостно объяснил Лукин. — Вы езжайте в штаб. Я задержусь. Такая встреча!

— Да-а, — протянул Лобачев, усаживаясь в машину, — пути войны неисповедимы.

Братья Лукины присели на ствол поваленной сухой сосны.

— Ну, рассказывай… Какими судьбами оказался под Смоленском? Боже, сколько мы с тобой не виделись!

— Как дома? От мамы писем не получал? — в свою очередь спрашивал Иван.

— Перед самой войной получил. В Полухтино все были живы-здоровы.

— Твои в Москве?

— В Москве.

— А я о своих ничего не знаю, — вздохнул Иван. — Как ушел в первый день по тревоге… Таня с детьми в Вильнюсе оставались. А город уже двадцать четвертого июня захватили немцы. Если не успели эвакуироваться…

Михаил Федорович положил руку на плечо Ивану, чуть встряхнул:

— Успели, брат, не беспокойся, успели.

— О чем ты говоришь? Откуда ты знаешь?

— В Москве они, у моих.

— Михаил!

— Успокойся, Надежда письмо прислала. Могу доложить подробнее. Твоя Татьяна в первый же день войны с дочерью и сыном вырвались из Вильнюса. Правда, никаких вещей захватить не успели. До Москвы добирались десять суток. Эшелон несколько раз бомбили фашисты. Но добрались живыми, здоровыми. Надежда приняла их, так что успокой свою душу.

— Спасибо, брат. И Надежде напиши… Я очень ей благодарен.

— Перестань, как же могло быть иначе. Ты скажи, что тебя в штаб фронта привело? Какой-то ты пасмурный.

Иван опустил голову, поднял с земли сухую былинку, повертел в пальцах и резко отбросил.

— Горе привело. Вот жду своей участи.

— Да что случилось? Ты же командовал училищем.

— Было училище…

Горестным оказался рассказ брата. Вильнюсское военное училище, начальником которого был полковник Иван Федорович Лукин, поднялось по тревоге и на второй день войны уже вступило в бой. В училище было три батальона курсантов: два из числа русских, украинцев, белорусов и один батальон литовский. Два смешанных батальона сражались в первом эшелоне, литовцы были оставлены во втором. Когда завязался бой, часть литовцев открыла огонь по курсантам из двух других батальонов.

Было ясно, что среди литовцев оказалось немало националистов, ярых врагов Советской власти.

Смешанные батальоны понесли большие потери. С горсткой курсантов и командиров Иван Лукин вырвался из окружения и прибыл в расположение штаба Западного фронта.

— Как видишь, брат, тут не до радости. Могут и под трибунал подвести, — угрюмо заключил Иван. — Конечно, и моя вина есть — не успел разглядеть подлецов. Да и когда успеть было — всего за месяц до войны училище принял.

Обо всем этом генерал Лукин и рассказал маршалу Тимошенко. Тот принял решение: полковника Лукина суду не предавать, а направить для получения нового назначения.

Вернувшись в Жуково, командарм Лукин приказал собрать командиров и политработников штаба. Он коротко обрисовал положение на Западном фронте и задачи, которые были поставлены маршалом Тимошенко перед 16-й армией.

Особенно беспокоился командарм за правый фланг, где севернее Смоленска занимали оборону части сибирской 46-й стрелковой дивизии. Некоторые из них уже вступили в бой западнее Демидова. Остальные эшелоны еще прибывали.

— Я только что вернулся из сорок шестой, — доложил бригадный комиссар Сорокин. — Был в местах разгрузки. На станцию Смоленск-два налетели вражеские самолеты. Бомбили безнаказанно. Меня, Михаил Федорович, поразил такой факт. Когда самолеты стали снижаться, чтобы точнее сбросить бомбы, я ждал, что сейчас бойцы ударят залпом по стервятникам. Ничего подобного! Ни одиночного, ни группового огня никто не вел, никто из командиров не организовал отпора хотя бы из винтовок.

— Это понятно, — выслушав начальника политотдела, заговорил Лукин. — Бойцы еще не обстреляны. Но сигнал очень тревожный. Конечно же, пассивность при бомбежке недопустима, она порождает трусость и паникерство. Раз ты не дерешься против самолета, то остается только одно: бежать. Вот я и говорю, тревожный сигнал, тем более что он не первый. И мы, — Лукин показал головой на Лобачева, — разработали и отдали уже соответствующий приказ, но, понятно, этого мало. Нужно подумать, а не построить ли нам на тыловом рубеже для начала хотя бы примитивный учебный городок, где обучать бойцов ведению группового огня по стервятникам… и по борьбе с танками. Надо вытравлять у бойцов страх перед фашистскими танками.

— Учебный городок создадим немедленно, — проговорил полковник Шалин.

— Если не возражаете, я займусь этим, — предложил Сорокин и, получив разрешение командарма, направился к выходу.

— Как дела у Чернышева, Михаил Алексеевич?

— Сто пятьдесят вторая дерется на рубеже Каспля, Буда, у станции Катынь. Фронт дивизии сильно растянут.

Через несколько дней Михаил Федорович приехал в учебный городок. Его встретил бригадный комиссар Сорокин. Осмотрев полигон, Лукин поинтересовался:

— Уже были занятия по обкатке танками?

— Пока нет. Но бойцы условия выполнения упражнения знают.

— Что ж, пусть построят людей.

Бойцы построились вблизи окопов.

— Кто смелый? — обратился к ним Лукин.

Молчание. Наконец раздался нерешительный голос:

— Приказывайте, товарищ командующий, кому первому…

— Нет, — возразил Лукин, — приказывать сейчас я не намерен. Наблюдайте за мной!

Командарм спрыгнул в окоп. Руководитель занятия подал сигнал командиру танка, стоявшего метрах в пятидесяти от окопа.

Танк устремился вперед. Лукин лег на дно окопа. И едва машина перемахнула его, генерал тут же поднялся и швырнул в корму танка бутылку. Ударившись о броню, она разлетелась вдребезги.

Отъехав от окопа, танк остановился, из башенного люка высунулся танкист.

Лукин вылез из окопа, отряхнулся и подошел к строю красноармейцев:

— Видали, куда попала бутылка? В моторную часть. Туда и надо бить. И нечего бояться фашистских танков. Ведь фашист когда силен? Когда в танке сидит. А ты выкури его оттуда и бей! Но, конечно, окоп должен быть надежным. Ну, орлы, кто следующий?

— Разрешите мне? — выступил вперед политрук Машункин из 13-го отдельного противотанкового дивизиона.

— Правильно, комиссар, вперед!

Раздались громкие команды. Занятие началось.

Командарм с Сорокиным отошли в сторону. Прозоровский расстелил на траве плащ-палатку, достал из машины термос с горячим чаем, бутерброды.

Солнце поднялось еще не очень высоко над горизонтом. Но лучи его уже начинали припекать, обещая жаркий день. В небе медленно водили хоровод редкие облака, осторожно обходя солнце, словно боясь опалить свои нежные бока. Природа вопреки всем законам сурового лихолетья войны награждала людей теплом, светом. В близкой кленовой роще неумолчно пели птицы. От луга веяло ароматом скошенного сена. Рожь, что по обе стороны дороги разлилась широким морем, уже наливала колос и начинала покрываться позолотой.

— Скоро надо жать хлеб, — проговорил Сорокин.

— Да, скоро… — задумчиво ответил Лукин и сам с горечью подумал: «Придется ли жать этот хлеб? Не спалит ли огонь эту рожь на корню, не истопчут ли ее кованые каблуки фашистских сапог, не искромсают ли гусеницы танков?.. Надо написать домой, рассказать о встрече с Иваном. Пусть порадуются его близкие».

Лукин достал из планшета блокнот. Он понимал, что, вернувшись в штаб армии, уже не найдет свободной минуты.

Багровая полоса на западе становилась все уже. Густая синь охватывала небосвод, все глубже загоняя ее за лес, словно выталкивала за горизонт вслед за солнцем. Сумерки сгущались и размывали зубчатые очертания перелесков. Темнеющее небо то и дело освещалось отблесками далеких разрывов снарядов и бомб. Западнее и севернее Смоленска шли бои. Но звуки боя до командного пункта шестнадцатой армии еще не доходили.

Над картой склонился командарм, рядом — начальник штаба. Тусклый свет лампочки падал на извилистые лепты дорог и рек, на синие стрелы, красные зубчатые линии нашей обороны. На карте — синие стрелы, на земле — немецкие танки; на карте — красные зубчатые линии, на земле — наши окопы и в них люди.

Такая же карта, но большего масштаба, была в штабе Западного фронта. На ней такие же синие стрелы и такие же красные зубчатые линии. Но и стрел было больше, и красная зубчатая линия протянулась почти на 600 километров — от Идрицы на севере до Речицы на юге.

Подобная карта была и в Генеральном штабе. На ней линия обороны проходила от Баренцева до Черного моря. Враг был в 120 километрах от Ленинграда, в районе Смоленска и на подступах к Киеву. Из этих трех стратегических направлений Ставка своевременно определила, что решающим направлением является Западное, где враг рвется через Смоленск на Москву.

Ставка приказала главнокомандующему Западным направлением маршалу Тимошенко отбросить врага от Витебска и восстановить положение. Главком сгруппировал в ударный кулак часть сил 19-й армии генерала Конева, силы правого крыла 20-й армии генерала Курочкина, 22-ю армию генерала Ершакова и нанес удар.

Но, несмотря на неимоверные усилия наших войск, восстановить положение не удалось. Под ударами танков и авиации противника войска 19-й армии вынуждены были отойти на северо-восток, к Демидову, где оборонялись части 46-й стрелковой дивизии из армии Лукина. 13 июля противник ворвался в Демидов. Западнее Смоленска частями 20-й армии в ночь на 13 июля удалось разрушить переправы на Днепре у Копыси.

Сведения о положении советских войск на подступах к Смоленску поступали в штаб 16-й армии. Полковник Шалин едва успевал наносить на карту быстро меняющуюся обстановку.

— Нет сплошной линии обороны, — докладывал он Лукину.

— Будем закрывать оголенные участки подвижными отрядами. Сколько их у нас, Михаил Алексеевич?

— Пока два отряда. Готовим еще четыре. Сильный отряд создал полковник Чернышев. В его состав выделил батальон шестьсот сорок шестого стрелкового полка, батарею полковых пушек, тринадцатый отдельный противотанковый дивизион капитана Мельникова и десять танков.

— Кто возглавил отряд?

— Командир первого стрелкового батальона капитан Мосин.

— Автомобилей хватает?

— Автотранспорт собрали со всей армии, помог и Смоленский обком партии.

В комнату вошел начальник оперативного отдела штаба армии майор Рощин.

— От генерала Филатова получено донесение. Он докладывает, что из Демидова на Духовщину в направлении Ярцево движутся машины с пехотой и артиллерия противника.

— Так, — Лукин посмотрел на карту. — Ясно, что гитлеровцы торопятся обойти Смоленск с севера… Опасность велика. Надо во что бы то ни стало вернуть Демидов и перерезать дороги, ведущие на Духовщину и Ярцево.

Лукин связался по телефону со штабом фронта и доложил свое решение выдвинуть подвижный отряд к Демидову.

— Главком дает добро, — кладя трубку, проговорил он. — Я еду к Чернышеву. Предупредите его, Михаил Алексеевич.

…В ночь на 13 июля подвижной отряд Мосина к рассвету достиг опушки леса в километре юго-восточнее деревни Слобода. Капитан решил провести разведку боем.

Группа разведчиков под командованием капитана Горохова подошла к восточной окраине Демидова, но огнем артиллерии и минометов была остановлена и в город проникнуть не смогла. Генерал Лукин выдвинул под Демидов 314-й стрелковый полк из 46-й дивизии. Но и этими силами ворваться в Демидов не удалось. Тогда к Демидову на машинах были посланы основные силы отряда.

Разведчики выяснили, что с западной стороны Слобода не так сильно защищена. И капитан Мосин решил атаковать противника с запада ночью без выстрелов. Об этом он предупредил командира 314-го полка. По сигналу красной ракеты полк должен был открыть огонь и перейти в наступление с востока, отвлекая противника на себя. Чтобы в темноте отличить своих, всем бойцам и командирам отряда было приказано на левый рукав повязать белую повязку. Идти следовало бесшумно, команд не подавать и не курить. В скоротечном ночном бою было уничтожено семьдесят гитлеровцев, тридцать взято в плен, захвачено три пулемета, много автоматов и, что важно, — штабной автомобиль. В нем оказался портфель с картами, на которых были нанесены задачи частям, а также приказ Гитлера, в котором фюрер требовал взять Москву к 15 августа.

Чтобы не дать фашистам опомниться, капитан Мосин вместе с 314-м полком повел наступление на Демидов. На танки была посажена пехота под командованием политрука Машункина. Противотанковому дивизиону и полковой артиллерии было приказано прикрывать танковый десант огнем.

Противник открыл сильный артиллерийский огонь по танковому десанту. Как и предполагал капитан Мосин, из Демидова показались вражеские танки. В дело вступили орудия нашего противотанкового дивизиона. Под их огнем танки врага остановились и, отступая, стали отстреливаться. Политрук был ранен в руку, затем осколок ударил в каску, и Машункин на короткий миг потерял сознание. Придя в себя, он продолжал руководить боем, воодушевляя бойцов. Наши танки ворвались на юго-западную окраину Демидова.

Капитан Мосин был тяжело ранен и отправлен в госпиталь. Отряд, возглавляемый Машункиным, еще несколько дней вел бой за Демидов и не давал врагу возможности использовать дорогу на Духовщину и Ярцево.

Чем ближе враг подходил к Смоленску, тем ожесточеннее разгорались бои. Командиры, красноармейцы понимали, как глубоко зашел на нашу землю враг, какая ответственность ложится на них.

На левом фланге 16-й армии противник форсировал Днепр южнее Орши и повел наступление с юго-запада на Смоленск. К 13 июля враг подошел к населенному пункту Красный. До города оставалось около тридцати километров. Здесь мужественно сражались бойцы 15-го мотострелкового полка из 57-й танковой дивизии полковника Мишулина.

На командный пункт Лукина поступали донесения одно тревожнее другого.

— Как жаль, Михаил Алексеевич, что все танковые соединения у нас отобрали, — сокрушался Лукин.

Полковник Шалин уже не в первый раз слышал эти слова от командарма. Да он и сам понимал, как пригодились бы танки 5-го механизированного корпуса сейчас, под Красным.

— Просто удивляюсь, — продолжал Лукин, — на чем только держится Мишулин под Красным? И как держится!

— Держится геройски, — согласился Шалин. — Но противник может обойти Красный и ударить по Смоленску.

И словно в подтверждение опасений Шалина пришло новое донесение: 47-й моторизованный корпус отбросил наши подразделения к северу от Красного, захватил деревню Хохлово и оказался в пятнадцати километрах от города.

Командарм отчетливо представлял, какая опасность грозит Смоленску с юго-запада. В район Хохлово он направил подвижной отряд из 46-й дивизии. Командиром отряда был назначен подполковник Буняшин, а замполитом — батальонный комиссар Панченко.

В Смоленск командарм послал начальника политотдела Сорокина и заместителя начальника оперативного отдела подполковника Нестерова. Лукин поставил им задачу: держать связь с начальником Смоленского гарнизона полковником Малышевым и организовать оборону города, поднять население на устройство заграждений.

Кроме того, командарм приказал выделить в распоряжение Нестерова подвижной отряд на тот случай, если потребуется прикрыть город при прорыве противника с юга.

Рано утром 14 июля маршал Тимошенко вызвал Лукина и Лобачева к себе на командный пункт в Гнездово. Вместе с ними поехал начальник артиллерии армии генерал-майор Власов.

Тимошенко был возбужден. Едва поздоровавшись, он заговорил:

— Только что получено из Москвы постановление Государственного Комитета Обороны. В нем выдвинуто категорическое требование к войскам Западного фронта — удержать Смоленск. Я подготовил приказ, читайте, — и, взяв со стола листок, протянул Лукину.

В приказе говорилось:

Ознакомившись с приказом, Лукин некоторое время молчал. Молчал и Главком.

— Я понимаю, Михаил Федорович, — наконец заговорил маршал, — с какими трудностями, если хотите — непосильными трудностями, вы встретитесь. Но верю в ваши способности. Вы же не хуже меня представляете обстановку. Противник забил танковые клинья с обеих сторон. Фактически шестнадцатая армия и отходящая к Смоленску двадцатая в клещах. Клещи будут сжиматься. Не теряйте самообладания. Держите Смоленск! Примем все меры для организации помощи.

Тимошенко торопился. Штаб фронта перебазировался из Гнездово в район Вязьмы.

Возвратившись в штаб армии, Лукин приказал собрать его работников. Он рассказал им о положении на Западном фронте. А оно с каждым часом становилось тревожней. Противник, воспользовавшись прорывом в районе Витебска и Шклова, энергично вводил в прорыв механизированные соединения. С утра 14 июля передовые части севернее Смоленска проникли в район Велижа. Юго-западнее города враг захватил Красный. Авиация противника беспрерывно бомбит Смоленск и прилегающие к нему районы железных, шоссейных и грунтовых дорог.

16-й армии поставлена задача не допускать выхода велижской группировки противника на дорогу Смоленск — Ярцево. Одновременно армия должна наступать юго-западнее Смоленска в направлении Горки и во взаимодействии с другими частями фронта уничтожить основные подвижные группировки противника.

Но какими же войсками оборонять Смоленск? По приказу Главкома Лукин мог подчинить себе прибывающие части 127, 129 и 158-й дивизий 19-й армии. Но как Лукину их подчинить, если Тимошенко уже передал их своему заместителю генералу Еременко? Эти соединения генерал Еременко намеревался использовать для ликвидации велижской группировки противника.

Представители штаба армии, посланные Лукиным на восток и на юг от Смоленска, где должны были разгружаться прибывающие на фронт войска, вернулись ни с чем. Они доложили, что прибывающих уже встречают представители 13-й и 21-й армий и уводят войска в свои соединения, которые сражаются на других участках фронта гораздо южнее Смоленска. Таким образом, никаких «прибывающих» частей, как было сказано в приказе Главкома, Лукин не получил. Тем же приказом в распоряжение Лукина передавался 17-й механизированный корпус генерал-майора Петрова. Но Лукин так и не увидел этот корпус в районе Смоленска.

Итак, 16-я армия по-прежнему состояла из двух дивизий. В распоряжении командарма не было даже батальона охраны штаба армии.

Правда, к вечеру 14 июля на станцию Смоленск прибыли три эшелона зенитного дивизиона и несколько батарей 193-го гаубичного артполка. Несмотря на серьезную угрозу прорыва гитлеровцев с юго-запада, генерал Лукин вынужден был направить артиллеристов в район действия 46-й дивизии, прикрывающей Смоленск с севера, со стороны Демидова. На северо-восточные высоты направил командарм и разгрузившиеся в Колодне батареи 250-го гаубичного артполка и батальон 343-го стрелкового полка из 38-й дивизии 19-й армии. Больше того, по приказу командарма был сформирован отряд в 300 человек из работников штаба и тыловых служб. Этот отряд был брошен в район Ярцево. Там враг пытался прорваться и перерезать единственную дорогу, по которой шло снабжение армий, оборонявших Смоленск.

…Между тем отряд подполковника Буняшина уже в сумерках подошел в район Хохлово, что в пятнадцати километрах юго-западнее Смоленска. Высланные к селу разведчики доложили, что гитлеровцы, упоенные успехом, празднуют. Буняшин решил атаковать Хохлово ночью. О своем решении командир отряда доложил командарму и попросил разрешение использовать дивизион тяжелых орудий, который но сигналу, в случае срыва атаки, должен обстрелять Хохлово.

В ночь на 15 июля отряд внезапно атаковал врага. Но бесшумной атаки не получилось. Гитлеровцы всполошились и оказали упорное сопротивление. Тогда Буняшин дал сигнал, и тяжелые орудия открыли огонь по селу.

В семь часов утра генерал Лукин получил сообщение от подполковника Буняшина: «Ночной атакой овладел Хохлово, уничтожил до роты противника. Остальные три-четыре его роты отошли. С 6.00 противник ввел новые силы до батальона против левого фланга отряда и обтекает его. Наступление противника поддерживается штурмовыми действиями авиации и до дивизиона артиллерии. Боеприпасы на исходе. Для парирования удара слева использовал свой резервный взвод. Нужны боеприпасы и свежие части для удара по флангам. Хохлово удерживаю»[7].

А через несколько минут в штаб армии поступило новое сообщение: «Авиаразведка 7.05 м 15.7. Колонна танков и бронемашин до 200–300 движется по дороге Красный — Смоленск, голова колонны — Ливны, хвост — Красный. Охраняется мотоциклистами. 6.57 замечена группа танков но дороге Валевичи — Красный»[8].

Все указанные в донесениях пункты расположены на близких подступах к Смоленску. Для командарма обстановка стала совершенно ясной. Надеяться, что высланный отряд подполковника Буняшина сможет задержать такое количество вражеской силы и не допустить проникновения противника в Смоленск, нельзя.

— Чем помочь Буняшину, Михаил Алексеевич? — сокрушенно проговорил Лукин, обращаясь к начальнику штаба.

— А чем оборонять Смоленск? — задал в свою очередь вопрос Шалин. — В городе нет регулярных частей.

— Но есть истребительные батальоны. В бригаде Малышева больше шести тысяч штыков. Он мне об этом докладывал.

— Но, по всей вероятности, им предстоят уличные бои.

Лукин молча смотрел на Шалина, слегка покачивая головой, как бы соглашаясь с ним. Потом резким движением надел фуражку и крикнул адъютанту:

— Сережа, едем в Смоленск! — Лукин повернулся к Шалину: — А вас, Михаил Алексеевич, попрошу оставить при штабе и политотделе самое необходимое количество работников. Всех остальных отправьте в войска, особенно в подвижные отряды. Я буду у Малышева. К тому же хочу увидеться с секретарем обкома партии Поповым.

После первой встречи у смоленской комендатуры Лукин не виделся с Малышевым, держал с ним связь по телефону или с нарочными. За эти дни Малышев еще больше осунулся, похудел.

— Даже странно, как вы меня застали, — устало улыбаясь, проговорил он. — В штабе почти не бываю. Вот только что вернулся из Колодни. Удалось сформировать еще один истребительный отряд из железнодорожников и комсомольцев. Это пока все, что может дать город.

— Надо серьезно продумать, как строить оборону города. Всякое передвижение войск, эвакуация населения будут хорошо просматриваться в дневное время со стороны противника. Поэтому все перемещения, — говорил Лукин, — делать только ночью.

— В Смоленске, в районе Заднепровья, не более сотни каменных зданий. Это — льнокомбинат, швейная фабрика, электростанция, областная больница, три школы, триста пятнадцатый завод.

— Вот, вот, Петр Федорович, их надо использовать. Большие каменные дома должны стать узлами сопротивления, там надо оборудовать огневые точки.

— Мы так и делаем, — проговорил Малышев. — Город готовится к обороне. Уже и обком партии перебрался в землянки.

— В землянки? — удивился Лукин.

— Да, в Лопатинском саду специально отрыли землянки.

— Я хотел бы встретиться с товарищем Поповым.

— Поехали. Дмитрий Михайлович должен быть там.

— Прошу в мою машину, — предложил Лукин.

Когда эмка отъехала от комендатуры, Лукин повернулся к сидевшему на заднем сиденье Малышеву и проговорил:

— И вот что я хочу еще сказать вам, Петр Федорович. Надо быть готовыми ко всему… Даже самому худшему. Поэтому мосты через Днепр должны быть заминированы.

Малышев промолчал, вопросительно посмотрел на генерала.

— Да, да, Петр Федорович. И сделать это надо немедленно. Враг у стен города. Не исключено, что вот-вот начнутся уличные бои. Привлеките минеров сто шестого саперного батальона.

Молчание Малышева затягивалось.

— А-а, я вас понимаю, ждете письменного распоряжения? Резонно, Петя, притормози, — обратился Лукин к водителю.

Машина остановилась. Достав из планшета небольшой блокнот, командарм синим карандашом набросал несколько слов, вырвал листок из блокнота и передал Maлышеву.

— Это приказ о взрыве мостов, — пояснил он и добавил: — Но он не имеет силы, пока вы не получите моего устного подтверждения.

— Ясно, товарищ генерал.

По дороге Малышев рассказал Лукину о первом секретаре обкома ВКП(б). Лукин всегда тесно сотрудничал с местными партийными руководителями. С теплотой вспоминал он П. П. Постышева, С. В. Косиора, первого секретаря Харьковского обкома партии Федяева, с которыми он часто встречался в Харькове. У них он набирался опыта, учился большевистской принципиальности.

Лукин внимательно слушал Малышева и старался представить себе человека, с которым ему предстояло сейчас встретиться.

Дмитрий Михайлович Попов — участник гражданской войны. В Смоленске сравнительно недавно, только с августа сорокового года возглавляет областную партийную организацию.

С первого дня войны обком партии мобилизовал жителей города и области на помощь фронту. В городе почти все промышленные предприятия перешли на производство военной продукции. Когда гитлеровцы прорвались на дальние подступы к Смоленску, началась эвакуация промышленного оборудования и людей. В тыл было отправлено оборудование авиазавода, завода имени Калинина, льнокомбината. Жители города рыли окопы и противотанковые рвы, устраивали заграждения на дорогах и баррикады на улицах, ухаживали за ранеными.

Попов встретил командарма приветливо Он рассказал Лукину, что в городе сформировано три истребительных батальона — по одному от каждого района.

Батальоном Красноармейского района командовал старший лейтенант милиции Суслов, комиссаром батальона был капитан запаса, участник Октябрьских событий семнадцатого года в Смоленске Хомич. Батальон из трудящихся Сталинского района возглавил Сидоренко. Батальон Заднепровского района был сформирован из коммунистов и комсомольцев предприятий завода имени М. И. Калинина, мясокомбината, банно-прачечного комбината, завода № 315, льнокомбината и швейной фабрики. Командиром батальона был назначен секретарь комсомольской организации завода имени Калинина Евгений Сапожков, комиссаром — секретарь Заднепровского райкома комсомола Абрам Винокуров.

Всеми истребительными батальонами командовал секретарь парткома областного управления НКВД майор милиции Фадеев.

Три батальона! Кажется, немалая сила в городе. Но по численному составу они соответствовали одному штатному стрелковому батальону. О вооружении и говорить не приходилось. Лишь в истребительном батальоне Суслова кроме винтовок, пистолетов и бутылок с бензином было несколько ручных и станковых пулеметов. В двух других на вооружении были старые отечественные и невесть откуда взявшиеся английские винтовки, всего по десять винтовок нового образца. Очень мало было гранат.

В Красноармейском районе были созданы также два боевых оперативных отряда: из работников областного управления милиции и курсантов школы милиции. Командирами стали капитан милиции Овцинов и начальник этой школы майор милиции Михайлов.

Лукин рассказал Попову о тяжелом положении отряда Буняшина.

— Это очень опасно, — проговорил Попов. — Фашисты могут прорваться к городу по Краснинскому большаку. Усилим, Михаил Федорович, отряд Буняшина ополченцами и закроем дорогу. Я сейчас же еду в батальон Суслова. Надо поговорить с людьми. Не желаете со мной?

— Рад бы, Дмитрий Михайлович, но… — Лукин развел руками.

— Понимаю, для вас сейчас каждая минута дорога.

— Дмитрий Михайлович, а почему бы вам не перебраться в лес, в расположение моего штаба? Там надежнее. Ведь со дня на день в городе начнутся бои. Да и совместные действия согласовывать сподручнее.

— Предложение хорошее. И все же, Михаил Федорович, я не могу покинуть город. Смоленск для меня что окоп для бойца. Здесь моя высота, мой командный пункт, мой рубеж обороны. Тут моя жизнь, и, если другого выхода не будет, тут моя смерть, — Попов задумался на минуту, потом тряхнул головой, как бы отгоняя тяжелые мысли. — А вас, Михаил Федорович, я вот о чем попрошу. Помогите вооружить созданные обкомом партизанские отряды. Сейчас готовим партийных активистов к подпольной работе. Построили в лесах базы для продовольствия и оружия. А оружия почти нет.

— У нас самих, Дмитрий Михайлович, маловато его. Но постараемся помочь.

— Вот и спасибо. А подполковнику Буняшину передайте, чтобы ждал подкрепление.

Командир отряда Красноармейского района старший лейтенант милиции Суслов построил ополченцев. Все они хорошо знали Попова.

— Наступил момент, когда нам предстоит защищать свой город. — Дмитрий Михайлович говорил спокойно, прохаживаясь перед строем. — Обком партии надеется, что вы не опорочите добрую славу смолян, не уроните воинскую честь.

И батальон отправился по Краснинскому большаку на помощь отряду Буняшина.

Едва Петя Смурыгин вывел машину на шоссе Москва — Минск, как в небе со стороны Демидова появились немецкие самолеты. Не дожидаясь команды Лукина, Смурыгин свернул в лес. Укрыли под деревьями машины и ехавшие следом Лобачев, Власов и начальник разведотдела армии капитан Ряхин. Они выскочили из машин и залегли в густом сосновом подлеске.

Самолеты пронеслись низко над дорогой, сотрясая воздух гулом моторов.

— Полетели искать добычу, — вставая и отряхиваясь, проговорил Лукин.

Поднялись и остальные. Лукин вышел на дорогу, осмотрелся. С возвышенности открывалась широкая панорама Заднепровья. Пригородное село Печорск обозначилось аккуратной церковью, построенной еще в семнадцатом веке. Дальше сквозь редкие перелески хорошо просматривались северные подступы к Смоленску.

— А что, товарищи, — проговорил Лукин. — Неплохое место для наблюдательного пункта, а?

— Картина как на ладони, — согласился Лобачев.

— А вы что скажете, Иван Иванович?

Ряхин, сняв пенсне, щурил на солнце близорукие глаза.

— Подходяще, товарищ командующий.

Ценил и любил Лукин этого человека, по внешности напоминавшего скорее чеховского интеллигента, чем военного. В армии Ряхин сравнительно недавно, но быстро наладил работу войсковой разведки. Он отлично владел несколькими языками и обычно сам допрашивал пленных. Вот и сегодня утром он этим занимался: несколько немцев были взяты ночью отрядом Буняшина под Хохловом.

— Какое настроение у пленных? — спросил его Лукин.

— Самое наглое, товарищ командующий. Задаешь им вопросы, а они поют «Дойчланд, дойчланд юбер аллес».

— Старая песенка — «Германия превыше всего», — усмехнулся Лукин.

— Удивительно, как быстро удалось Гитлеру направить патриотические чувства немцев в русло оголтелого шовинизма, — вступил в разговор Лобачев.

— Да, всего через шесть лет после прихода к власти начал он новую мировую войну. Немцы обижены Версалем, начисто забыв, что к Версалю привел их же правитель, Вильгельм Второй.

— Да, — согласился Лобачев. — Богатый морально-политический урожай собрали фашисты на почве этой обиды, вот и теперь орут: «Дойчланд юбер аллес…»

На дороге показался велосипедист. Приблизившись, он сбавил скорость, стараясь объехать командиров. Это был юноша в гражданской одежде, с винтовкой через плечо. Он сошел с велосипеда, и, приложив руку к кепке, по-военному представился:

— Боец Заднепровского комсомольского отряда Георгий Городецкий!

— Снова встретились, — улыбнулся Лукин. — А почему ты тут раскатываешь, боец Городецкий?

— Отвозил мать в Мощинки, тут недалеко, — ответил юноша и торопливо добавил: — Я отпросился у командира. Немцы в Смоленске наш дом разбомбили, вот я и отвез ее к знакомым на попутной телеге, а сам опять в отряд.

— А где же твои друзья?

— Витя Микешанов со мной в отряде.

— А та бойкая девушка, что с вами была?

— Настя? Она своего добилась, в разведку взяли.

— Вот как? — удивился генерал и покосился на капитана Ряхина.

— А почему же ты мать в далекий тыл не отправил? Ведь здесь бои, и в Мощинках небезопасно.

— Зачем же, товарищ генерал? Вот скоро фрицев погоним от Смоленска, обратно привезу. А из далекого тыла возвращаться хлопот много.

Лукин долго смотрел вслед уехавшему парню.

— Этот юноша верит, что скоро погоним немцев от Смоленска, — проговорил он. — И сам спешит в бой. Хороших ребят мы вырастили. Почти дети, а как повзрослели. Кстати, — повернулся он к Ряхину, — не встречал ты у своих разведчиков девушку Настю, о которой мы только что с парнем говорили?

— Есть, товарищ генерал, в разведроте у Иванова девушка-смолянка. Смелая и очень толковая разведчица. Уже несколько раз в тыл к немцам ходила. Смелая разведчица, — повторил он. — Кажется, Настей зовут.

— Ты уж, Иван Иванович, поинтересуйся девушкой. Скажи, чтоб поберегли, ведь девчушка совсем.

Лукин задумался, его взгляд был устремлен на дорогу, откуда появился велосипедист.

— Любопытно получается: сто двадцать девять лет тому назад здесь сражались войска Барклая-де-Толли, — заговорил Михаил Федорович. — А его штаб стоял в этой самой деревне Мощинки. А еще любопытнее то, что я свою офицерскую службу начинал в полку имени Барклая-де-Толли.

— Неужели? — удивился Лобачев.

— Представьте себе, — улыбнулся командарм. — Перед вами бывший прапорщик четвертого гренадерского Несвижского имени Барклая-де-Толли полка. И первый орден там получил — Станислава третьей степени, потом Владимира, Анны… Правда, это было давно, четверть века назад, в шестнадцатом году, на Западном фронте… Однако не время сейчас в экскурсы вдаваться. Поехали, товарищи.

— И все же экскурсы, товарищ генерал, иногда полезны, — уже садясь в машину, заговорил капитан Ряхин. — Любопытная аналогия получается. Наполеон шел в Москву тоже через Смоленск. И так же удар наносил от Витебска с севера и от Могилева с юга по сходящимся направлениям. И Барклай безуспешно контратаковал на Витебск и Рудню. Французы пытались фланговым ударом вдоль левого берега Днепра выйти к Смоленску и, оказавшись в тылу русской армии, навязать ей генеральное сражение.

— Действительно, редкая аналогия, — согласился Лукин. — Тогда генерал Неверовский в районе Красного сдерживал конницу Мюрата, а сейчас полковник Мишулин и подполковник Буняшин сдерживают в том же районе танки Гудериана.

— Долго Буняшину не удержаться севернее Красного, — проговорил Лобачев. — К Хохлово рвутся фашистские танки, их все больше. Краснинский большак остается неприкрытым. — И обратился к генералу Власову: — Какими силами артиллерии мы можем помочь Буняшину?

— Двадцать шесть орудий — это все, чем мы располагаем, — ответил Власов.

— Немедленно всю артиллерию направьте на Краснинский большак, — приказал Лукин.

— Разрешите, Михаил Федорович, мне выехать к Буняшину. — Видя, что командарм колеблется, Власов продолжил: — Все-таки последний резерв артиллерии. Надо использовать его с наибольшим эффектом.

— Ну что ж, Тимофей Лукич, действуйте. Я еду в Жуково.

Генерал Власов уехал. Направились к машинам и остальные. И в этот момент Лукин услышал предостерегающий возглас адъютанта Прозоровского. Полуобернувшись, командарм успел заметить в гуще деревьев сверкнувшее на солнце стекло оптического прицела. В следующее мгновение Прозоровский метнулся вперед, закрыв собой командарма. Лукин едва успел подхватить внезапно обмякшее тело своего адъютанта. Затрещали автоматные выстрелы, и фашистский снайпер рухнул на землю.

— Скорее в машину! Врача! Скорее врача!

Бойцы из охраны командарма осторожно перенесли Прозоровского в машину. Лукин сел рядом, положив голову адъютанта себе на колени.

— Сережа, дорогой! Куда тебя ранило? — спрашивал командарм, вглядываясь в побледневшее лицо Прозоровского. Но он и сам видел, как кровавое пятно расползалось по животу.

— Михаил Федорович, ведь говорил я вам, что здесь опасно, нельзя вам здесь быть, — еле слышно говорил Прозоровский.

— Не обо мне сейчас речь. Как ты, Сережа?

Смурыгин быстро отыскал медицинский пункт.

Прозоровского осторожно перевязали. На вопрошающий взгляд командарма врач, осмотрев адъютанта, покачал головой.

Лукин страдал от бессилия хоть чем-то помочь Прозоровскому. Он любил Сергея, как сына. Они вместе служили в Забайкалье, вместе делили нелегкий фронтовой быт, заботясь друг о друге, и теперь вот умирал молодой человек, спасший ему жизнь.

Подполковник Буняшин понимал, что противник отошел от Хохлово временно, что он будет снова атаковать.

Так и произошло. Мотоциклетный батальон гитлеровцев на больших скоростях устремился в Хохлово. Но к этому времени у северо-восточной окраины деревни были вырыты глубокие рвы. А прибывший с орудиями генерал Власов лично определил огневые позиции каждой батареи. Мотоциклисты остановились и стали искать проходы через рвы. Артиллерия открыла огонь: двадцать шесть орудий обрушили снаряды на головы врагов. Фашисты заметались.

Перешедшие в контратаку бойцы отряда Буняшина и ополченцы старшего лейтенанта Суслова окружили врага и уничтожили почти весь мотоциклетный батальон. На поле боя осталось около пятисот трупов гитлеровских вояк, около двухсот было взято в плен, захвачено больше ста мотоциклов.

Пленные принадлежали к 29-й мотодивизии 47-го армейского корпуса. Немцы были обескуражены. Оказывается, им внушили, что перед ними до самого Смоленска нет никаких советских войск.

Так считало гитлеровское командование. Потому, очевидно, основные силы 29-й мотодивизии оно направило южнее Смоленска, в обход города, а по Краснинскому большаку пустило лишь передовой отряд на мотоциклах. Но успешные действия отряда Буняшина и ополченцев создали у противника впечатление, что на этом направлении действуют крупные силы советских войск. Поэтому вскоре он бросил сюда всю дивизию. Кроме того, на помощь ей подошла мотодивизия СС «Райх». Фашисты вызвали авиацию, подтянули артиллерию, минометы и перешли в наступление.

Снова на Краснинском большаке разгорелись бои. Силы были явно неравные. Под нажимом танков, под огнем артиллерии и авиации отряды Буняшина и ополченцев стали отходить, понеся большие потери. Командарм ужо ничем не мог помочь им, так как все, чем располагала армия в это время, было задействовано в боях.

Получив донесение от генерала Власова, Лукин решил вернуть его в штаб армии. Но связь с ним внезапно прервалась. Командарм послал к Власову на машине работника штаба капитана Петрушина. Тот вскоре вернулся. По его лицу Лукин понял, что случилось что-то непоправимое. Капитан доложил, что генерал Власов был тяжело ранен осколком снаряда. Петрушин повез его в госпиталь в Смоленск. Но по дороге командующий артиллерией, не приходя в сознание, скончался.

К исходу дня отряд Буняшина и ополченцы Суслова вынуждены были отойти на правый берег небольшой речки Донец в районе Лубни, то есть к смоленским окраинам.

День 15 июля в самом Смоленске прошел относительно спокойно. В городе ходил трамвай, работали электростанция, радиоузел и телефонная станция. У репродукторов собирались люди, слушали последние сводки с фронта. Улицы были запружены машинами с ранеными — эвакуировали госпиталь. Последний железнодорожный эшелон ушел со станции Смоленск в 8 часов вечера.

На станции полным ходом шла погрузка эвакуируемого имущества и населения.

В это время появились гитлеровцы. Они двигались одновременно со стороны Киевского и Краснинского шоссе. Это были авангардные отряды на мотоциклах.

Ополченцы и бойцы отрядов Буняшина и Нестерова встретили врага ружейным и пулеметным огнем. Завязалась перестрелка. Движение гитлеровцев затормозилось. Но вскоре появились их танки. У наших артиллеристов оставались считанные снаряды. В ход пошли гранаты и бутылки с горючей смесью.

На Киевском шоссе стойко сражались курсанты отрядов милиции, засевшие в школе милиции и в Доме специалистов. Гитлеровцев встретили дружными залпами, гранатами. В этих боях пали смертью храбрых командир отряда Овцинов, начальник школы милиции Михайлов и многие другие.

В 21 час немцы появились со стороны Рославльского шоссе. Поддержанные танками и минометным огнем, они постепенно захватывали дом за домом. Защитники города с боем отступали к площади Смирнова.

В то время когда в Смоленске шли ожесточенные уличные бои, западнее города сражались остатки 57-й дивизии полковника Мишулина. Гитлеровцы пытались прорваться к Смоленску восточнее Гусино. Они открыли сильный минометный и артиллерийский огонь по тылам и штабу дивизии. Едва прекратилась артподготовка, как появились самолеты. Бомбы посыпались на линию окопов и тылы дивизии. Полковник Мишулин не успел прыгнуть в щель. Осколком мины он был ранен в голову и потерял сознание. Придя в себя, он увидел склонившегося над ним военврача 3 ранга Картуника.

— Я доложил в штаб армии о вашем ранении, — сказал тот. — Полковник Шалин передал приказание генерала Лукина отправить вас в госпиталь.

— Не слышу.

— Приказано в госпиталь! — прокричал доктор. Но Мишулин отрицательно покачал головой.

— Доложи обстановку, — потребовал он.

— Наступление противника остановлено! — И опять повторил: — Командарм приказал вас в госпиталь.

Мишулин держался за голову, у него началась рвота. Подошли начальник политотдела дивизии полковой комиссар Вольховченко и начальник штаба майор Рудой. Недолго посовещавшись, они все же усадили комдива в броневик и отправили в Смоленск.

Мишулин обратил внимание на поспешно идущие навстречу машине отдельные группы бойцов. Остановив броневик, он приказал своему адъютанту лейтенанту Титенко выяснить, куда идут эти люди. Через несколько минут лейтенант доложил:

— Солдаты говорят, что Смоленск занят немцами.

В это время на большой скорости в сторону Жуково промчалась легковая машина. Мишулин все же успел разглядеть в ней сидящего рядом с шофером заместителя командующего фронтом генерала Еременко.

— Титенко! — крикнул Мишулин. — Быстро в машину!

Подбежав к полковнику, адъютант взволнованно заговорил:

— В том лесу, — указал он на сосновый бор в полутора километрах вдоль дороги, — бойцы заметили десант немцев, человек двадцать.

— Десант! — вспылил Мишулин. — Им уже и во сне мерещатся немецкие десанты! Только что мимо того леса проезжала машина с генералом Еременко, и стрельбы мы не слышали. Едем в штаб армии!

— А госпиталь? — начал было Титенко, но, увидев глаза комдива, умолк.

Броневик развернулся и помчался в сторону Жуково. Когда проезжали мимо злополучного леска, машину тряхнуло. Мишулину показалось, что нарвались на мину. По башне зацокали пули.

Проехав метров восемьсот, Мишулин приказал остановить машину и осмотреть ее. Оказалось, что пробиты лонжероны. Обстреляли броневик Мишулина южнее совхоза «Жуково», недалеко от командного пункта 16-й армии.

Когда Мишулин вошел в блиндаж командарма, то слегка растерялся. У карты стояли генералы Еременко и Лукин. Тут же находились начальник штаба полковник Шалин и начальник оперативного отдела полковник Рощин, которых Мишулин хорошо знал: вместе учились в Военной академии им. Фрунзе.

— Василий Александрович? — удивился командарм. — Почему не в госпитале?

Мишулин жестом показал на уши, дескать, плохо слышу. Лукин крикнул громче:

— Почему не выполняете приказ? Почему не в Смоленске?

— Я пытался выполнить приказ, — ответил Мишулин. — Но по дороге встретил бойцов, которые сказали, что в Смоленске немцы. А недалеко отсюда, в лесу возле дороги, гитлеровцы высадили десант.

— Какой десант? О чем вы говорите? — вспыльчиво вмешался в разговор Еременко. — Я только что проехал этой дорогой и никакого десанта не заметил, меня никто не обстрелял.

— А меня обстреляли, — ответил Мишулин и продолжил: — Вначале я тоже не поверил бойцам. Действительно, вы, товарищ генерал, проехали, я видел вашу машину. Но когда проезжал я, немцы, очевидно, уже вышли к дороге.

— Не может быть!

— Прошу вас осмотреть мою машину.

Еременко вышел из блиндажа и принялся осматривать пробоины в лонжеронах, вмятины от пуль. Угрюмый вернулся в блиндаж.

— Что же с тобой делать, Василий Александрович? — спросил Лукин, глядя на Мишулина. — Командовать можешь?

Не успел комдив ответить, как в блиндаж не вошел, а ворвался бригадный комиссар Сорокин. Лицо его было взволнованно.

— Смоленск взят! — переводя дух, сообщил он. — Вернее, его южная часть…

— Без паники, — проговорил Лукин и повернулся к Лобачеву: — Едем в город к Малышеву.

За каждую улицу, за каждый дом

В северной части города, в Заднепровье, стояла зловещая тишина. На улицах ни души. На Покровской горе Лукин попросил Смурыгина остановиться и вышел из машины. В предрассветной синеве открывалась панорама южной части Смоленска. На той стороне Днепра не то в тумане, не то в дыму тускло светились золоченые главы Успенского собора. Притихшее небо изредка освещалось бледным светом ракет. То тут, то там оранжевыми искрами взлетали трассирующие нули. Так на залитом дождем пожарище ветер вдруг вырвет пламя из груды обугленных головней, швырнет в ночь искры. Пламя спадет и снова вырвется в другом месте.

Как-то не верилось, что за Днепром, в южной части Смоленска немцы. Но стоило машинам командарма и Лобачева приблизиться к реке, как сразу же несколько пулеметов ударили длинными очередями. Грохнуло орудие, и у самой кромки берега взметнулся черный фонтан.

— В наш адрес метят, — проговорил сидевший рядом с водителем старший лейтенант Клыков, новый адъютант командарма, и еле заметно покосился на заднее сиденье.

Лукин промолчал. Ударило снова. На этот раз снаряд угодил в основание небольшого дома, мимо которого только что проехали эмки. Смурыгин обернулся. В глазах немой вопрос.

— Сворачивай, Петя, за дома, — сказал Лукин.

Укрыв машины под аркой старинного кирпичного дома, Лукин с Лобачевым дворами стали пробираться ближе к реке, отыскивая командно-наблюдательный пункт полковника Малышева. Он располагался поблизости от старого днепровского моста в землянках, среди деревьев небольшого парка.

Полковника Малышева на месте не было. Приехавших встретил подполковник Нестеров.

— Рассказывайте, Александр Петрович, что у вас.

Нестеров едва держался на ногах. Глаза его были воспалены.

— Северная часть Смоленска и железнодорожный узел в наших руках, — осипшим голосом докладывал Нестеров. — Мосты взорваны.

— Кто подорвал мосты? — спросил Лобачев.

— Малышев, — ответил Нестеров.

Лобачев посмотрел на Лукина, покачал головой:

— Не поздоровится Петру Федоровичу. — Он все смотрел на командарма. — Да и нас, думаю, по головке не погладят.

— Я дал письменное указание Малышеву подготовить мосты к взрыву, — угрюмо проговорил Лукин. — Но без моего устного распоряжения он не должен был их взрывать.

— Не было другого выхода, товарищ командующий.

— Вы, Александр Петрович, были при этом?

— Нет. Мы с Буняшиным отходили через старый мост около полуночи. Немецкие танки нас преследовали, но у самого моста остановились. Наверное, ждали подкрепления. Они открыли огонь из пушек. Потом мне комендант города рассказал, что на КП кроме полковника Малышева находился первый секретарь обкома Попов. Со штабом армии связи не было. Когда немецкие танки начали выдвигаться на мост, Малышев доложил Попову о своем решении взорвать мост. И в полночь саперы его взорвали.

— А новый, железобетонный мост цел?

— Нет. Бойцы и ополченцы всю ночь обороняли его, держались на той стороне. Сил не хватило. В четвертом часу утра отошли на правый берег и взорвали мост — Нестеров замолчал. Молчал и Лукин. Нестеров тяжело вздохнул и снова повторил: — Не было другого выхода. Немцы могли на наших плечах ворваться в Заднепровье. А защищать мосты нечем. Людей мало, и те обессилены до предела. Не сдержали бы…

— Нам то понятно, что нельзя было фашистам оставлять мосты, — перебил Нестерова Лукин. Он вздохнул, достал из портсигара папиросу, долго мял пальцами, снова вздохнул: — Но поймут ли там?..

— Не поймут, — убежденно проговорил Лобачев. — Как пить дать, поступит приказ отбить южную часть города. А мостов нет…

Командарм понимал, что короткое ночное затишье оборвется с первыми лучами солнца. Гитлеровцы наведут переправы через не такой уж широкий в этом месте Днепр. Значит, всеми оставшимися силами надо укрепить правый берег.

Лукин отдал приказ срочно занять дома и постройки, которые были ближе к реке. Организовав, хоть и очень жиденькую, оборону, поехал в штаб армии.

Выехав на магистраль Минск — Москва, машины устремились к Жуково. Неожиданно на перекрестке, где шоссе пересекала дорога на Демидов, показался легковой автомобиль. Приблизившись, машина остановилась, и из нее вышел бригадный комиссар Сорокин. Следом за ним — не знакомый Лукину генерал-майор.

— Хорошо, что не разминулись, — проговорил Сорокин. — Вот, — кивнул он в сторону генерала.

Тот шагнул к Лукину и представился:

— Генерал-майор Прохоров. Назначен начальником артиллерии шестнадцатой армии.

— Понятно, — Лукин протянул руку и ощутил крепкое пожатие. — Как вас, простите?..

— Иван Павлович.

— Оперативно, Иван Павлович, оперативно. Рад.

К генералам подошел Смурыгин. И, выждав удобный момент, обратился к Лукину:

— Клыков предлагает позавтракать.

— А сам он язык проглотил?

— Новенький, — улыбнулся Смурыгин.

— Нашел время, — нахмурился Лукин.

— Другого не будет, товарищ командующий. Без заправки и машина с места не сдвинется, а у вас такая работа, что…

— Сговорились, — беззлобно проговорил Лукин.

Машины рассредоточили, укрыли под деревьями в придорожной лесопосадке. Пока адъютанты готовили немудреный завтрак, присели на траву под кроны могучего дуба, стоявшего одиноко на небольшом пригорке. Солнце уже давно оторвалось от горизонта, и его лучи, не встречая на своем пути облаков, беспрепятственно раскаляли воздух и землю. А под зеленым шатром еще сохранилась утренняя прохлада.

— Ну, что нового в штабе фронта, Иван Павлович? — поинтересовался Лукин, доставая портсигар.

— Новости не из приятных, — ответил Прохоров.

Лукин прикурил и настороженно посмотрел на генерала. Прохоров не торопился. Он жадно затянулся дымом, отчего его щеки ввалились.

— В штабе получено сообщение о том, что за растерянность и непринятие мер по отражению противника бывший командующий Западным фронтом генерал армии Павлов, начальник штаба генерал-майор Климовских, генералы Григорьев, Клыч, Коробков по приговору военного трибунала расстреляны.

Сказав это, Прохоров обвел взглядом присутствующих. В первую минуту никто не проронил ни слова. Даже старший лейтенант Клыков, разливавший в этот момент чай, замер с чайником в руках. Беспощадный приговор известным генералам оглушил, словно гром. Лукин вспомнил последнюю встречу с Климовских. Тогда, сидя в беседке, они оба понимали, что командование Западного фронта ждет наказание. И Климовских чувствовал за собой какую-то вину. И готов был искупить ее в боях.

Расстрелян Герой Советского Союза генерал армии Павлов. Все это не укладывалось в голове. В Красную Армию Павлов вступил в 1919 году и в том же году стал коммунистом. В гражданскую воевал на Южном, Юго-Западном, Туркестанском фронтах. Участвовал в боях на КВЖД, сражался с фашистами в Испании, командуя танковой бригадой, участвовал в советско-финской войне, был начальником Автобронетанкового управления РККА…

А генералы Григорьев, Клыч, Коробков?..

«Нет, не могли такие люди стать предателями. Другое дело, что в сложных условиях войны, не имея регулярных и точных сведений о ходе боев, состоянии своих войск, эти генералы не сумели проявить должной твердости и инициативы в управлении войсками фронта и армий», — так думал Лукин, Возможно, так думали и другие. Но никто не решался комментировать это трагическое известие, понимая, что каждому из них еще предстоит осмыслить происшедшее.

Каждый думал о своем. Но это «свое» было общее. Что же делать дальше? Они все отвечали за обстановку, создавшуюся в Смоленске сейчас, и за ту, которая создастся через час, через день. Но прежде всего в ответе командарм.

А мысли Лукина были тяжелые: «Где найти хотя бы один стрелковый полк для усиления обороны города? Сорок шестая стрелковая дивизия ведет тяжелые бои у Демидова, у нее взять нельзя — она прикрывает важное направление. Сто пятьдесят вторая также ведет кровопролитные бои. Полковник Чернышев доносит, что противник на Днепре в районе Красного Бора готовит переправу. В резерве нет ничего, кроме штаба армии и подразделений тыла. Но из работников штаба и бойцов тыловых подразделений уже сформирован отряд в триста человек и отправлен восточнее Смоленска под Ярцево, где противник стремится перерезать коммуникации. Батальон охраны штаба армии еще не прибыл по мобилизации».

И случилось, как бывает в сказке, — в нужное время вдруг появилось спасение. Лукин поднял опущенную голову и увидел перед собой стройного, выше среднего роста генерала. От неожиданности он растерялся.

— Кто вы?

— Командир сто двадцать девятой стрелковой дивизии девятнадцатой армии генерал-майор Городнянский, — четко доложил высокий красавец и, переступив с ноги на ногу, добавил: — Авксентий Михайлович.

— Где же ваша дивизия?

— Вон в том лесу, в километре отсюда. — Генерал указал рукой в сторону от дороги. Лукин невольно повернул голову, еще не веря в услышанное. А Городнянский тем же спокойным тоном продолжал: — К великому сожалению, в полках наберется не больше трех батальонов и двух артиллерийских дивизионов. Да и те сильно измотаны. С двадцать восьмого июня не выходим из боев. Не бог весть какая, но все же сила.

— Конечно, сила, Авксентий Михайлович! — обрадовался Лукин.

— На подходе еще артиллерийский полк, — продолжал Городнянский. — Я вышел его встречать и вот увидел вас.

— Откуда вы взялись и какая задача дивизии?

— После тяжелых боев под Лиозно по распоряжению командующего девятнадцатой армией генерала Конева должен занять оборону в районе Демидова.

— Согласно приказу военного совета фронта все части в полосе шестнадцатой армии подчинены мне, — проговорил Лукин.

— Ясно, товарищ генерал-лейтенант, приказывайте! — Достав из планшета карту, Городнянский приготовился слушать.

Генералы склонились над картами.

— Немцы начали просачиваться в северную часть Смоленска. Надо выбить их за реку и оборонять правый берег Днепра, — ставил задачу командарм. — Особое внимание уделите подходам к взорванным мостам. Не дать немцам восстановить их и организовать переправу. Подчините себе все отдельные группы, обороняющие северную часть города.

Дав распоряжение генералу Городнянскому, командарм со своими помощниками поспешил на командный пункт армии. Предстоял нелегкий разговор со штабом фронта. Надо было докладывать о захвате немцами южной части Смоленска, о взорванных мостах. По дороге то и дело встречались разрозненные подразделения артиллерии, группы бойцов. Приходилось останавливаться, вызывать командиров и всех направлять в распоряжение комдива Городнянского.

Возле небольшого полуразрушенного барака в тени уцелевшей стены отдыхали бойцы. Увидев приближающиеся машины, никто даже не поднялся. Это удивило Лукина. Выйдя из машины, он приказал разыскать старшего. Вскоре Клыков привел к генералу угрюмого, заросшего черной щетиной сержанта. Небрежно отдав честь, сержант молча из-под лохматых бровей смотрел на генерала.

— Откуда бойцы? — строго спросил Лукин.

— Из сто двадцать девятой стрелковой дивизии, — вяло ответил сержант.

— Почему отстали?

— Догоняем.

— Постройте подразделение и немедленно отправляйтесь в свою часть.

Бойцы нехотя поднимались, искоса поглядывая на большое начальство, и, поправляя обмундирование, строились.

Лукин повернулся спиной, чтоб не видеть эту картину.

— Вот. Алексей Андреевич, — обратился он к Лобачеву, — любуйся бравым войском…

Не успел Лукин договорить, как раздались выстрелы и из строя выбежал боец.

— А-а, генералы, мать вашу… предали нас! — дико закричал он и, выставив вперед винтовку, устремился на командарма.

Стоящий рядом адъютант бросился наперерез. Штык впился ему в руку.

Боец, выронив винтовку, испуганно озирался по сторонам. На мгновение все замерли, опешили. А красноармеец стоял, широко расставив ноги в стоптанных ботинках. Обмотка на левой ноге размоталась. Крупные голубые глаза бойца были широко открыты от страха. Он нерешительно попятился, словно раздумывая: то ли бежать, то ли оставаться на месте и ждать своей участи. Потом наклонился к винтовке, но тут же выпрямился и, глядя на командарма немигающими глазами, попятился назад. Но Петя Смурыгин вихрем метнулся к нему и заломил руки за спину. Боец не сопротивлялся.

— Санитара! — шагнув к адъютанту, крикнул Лукин.

Санитара поблизости не оказалось. Бригадный комиссар Сорокин бросился к машине за индивидуальным пакетом.

— Сильно болит, Михаил? — спросил Лукин.

— Ерунда, заживет, — отвечал Клыков.

— Что же ты наделал, прохвост! — повернулся к бойцу командарм. Тот отчужденно смотрел в землю.

— Разрешите, Михаил Федорович, сопровождать бойцов к Городнянскому. Мне все равно надо побывать в дивизии, — обратился к Лукину Сорокин. — А этого… передам, куда следует.

— Хорошо, Константин Леонтьевич.

— Сержант! — крикнул Сорокин. — Командуйте.

— Слушаюсь, товарищ бригадный комиссар, — громко отчеканил сержант. Он как-то сразу преобразился, поднял с земли винтовку, схватил бойца за ворот гимнастерки и повел в голову колонны.

Преобразились и бойцы, куда девалось сонное безразличие. Они почувствовали собственную вину и с поспешной готовностью зашагали в сторону Смоленска.

Руку Клыкову перевязали. Но рану надо было промыть и обработать, и Лукин приказал Смурыгину отвезти адъютанта в медсанбат, а сам сел в машину Лобачева.

— Да, Михаил Федорович, — усаживаясь рядом с командармом, говорил Лобачев. — Если бы не Миша Клыков, могло произойти непоправимое.

Лукин молчал, медленно приходя в себя от нервного напряжения. Если бы не Миша Клыков… Если бы не Сережа Прозоровский…

Когда утвердилось в армии мнение, будто должность адъютанта делает из офицера прислугу и угодника, мальчика на побегушках? Чего греха таить, многие считают, что в адъютанты метят те, кто ищет в армии местечко потеплее, побезопаснее за спиной большого начальника. Не было у Лукина таких адъютантов.

…Полковник Шалин передавал в штаб фронта донесение открытым текстом:

— Южная часть Смоленска ночью занята противником. Мосты взорваны. С утра идет бой по берегам реки… Автострада западнее пятнадцать километров Ярцево перехвачена. Проверяем. — Увидев вошедших командарма и члена военного совета, он на миг оторвался от телефона, кивком поздоровался и продолжал передавать текст: — Направление Демидов спокойно. Курочкину послан делегат. Конев все знает. Действия увязываем. Перед сто пятьдесят второй — пока спокойно[9].

Слушая начальника штаба, командарм с горечью думал о том, что скрывается за скупыми рублеными фразами донесения. Перехвачена автострада у Ярцево. Это значит, что враг уже восточнее города и перерезал главную дорогу, связывающую защитников Смоленска с Западным фронтом. Это значит, что погиб в бою с прорвавшимся сюда противником отряд, посланный Лукиным держать магистраль.

Так расшифровывается лишь одна строчка донесения. «Курочкииу послан делегат. Конев все знает». Конев знает, а Курочкин скоро узнает, что после выхода немцев на магистраль у Ярцево три армии — 19, 20 и 16-я оказались в окружении, что подвоз боеприпасов, горючего и продовольствия прекратился. Теперь восточнее Смоленска не оказалось частей, которые могли бы помешать гитлеровцам наступать на Ярцево, переправиться через Днепр и двигаться в любом направлении, создавая угрозу любой из окруженных армий.

Лукин отчетливо представлял, какая опасность нависла над Смоленском. И с севера, где в районе Демидова все еще дерутся части дивизии Филатова. И с запада, где части Чернышева сражаются у Красного Бора. И с юго-запада, где танковая (без танков) дивизия полковника Мишулина продолжает не только обороняться, но и находит в себе силы теснить врага в сторону Красного. А в самом Смоленске? Что происходит на берегу Днепра в черте города? Что удалось сделать Городнянскому? Это пока не известно. День уже клонился к вечеру, а связи со 129-й дивизией пока нет, видимо, еще не прибыл в Смоленск ее штаб. И Лукин решил направить в помощь Городнянскому группу командиров из штаба армии.

— Думаю, к Городнянскому следует послать и инструкторов политотдела, — предложил Лобачев.

— Обязательно, — согласился командарм. — Отберите надежных людей.

Лукин направился в штабной автобус к Шалину. К этому времени сюда через посыльных уже стали поступать первые донесения из 129-й дивизии, и начальник штаба наносил на карту обстановку.

— Трудно Городнянскому? — глядя в карту, спросил командарм.

— Крайне трудно, Михаил Федорович. Весь день гитлеровцы пытаются переправиться через Днепр и захватить северную часть Смоленска.

— Не могу понять, почему до сих пор немцы не форсировали Днепр вот здесь, в районе Шейновки? Ведь мост тут не взорван.

Действительно, Шейновский железнодорожный мост взорвать не успели, и гитлеровцы устремились к нему уже в первой половине дня. Фашистские танки подошли к мосту. Гаубичная батарея лейтенанта Кохадзе с северо-восточных высот накрыла противника своим огнем и уничтожила пять танков. Но враг продолжал рваться через Днепр. Тогда на этот участок был переброшен 3-й истребительный батальон ополченцев под командованием секретаря комитета комсомола завода им. Калинина Евгения Сапожкова. До 16 июля этот батальон оборонял Витебское шоссе. Когда туда подошли подразделения из дивизии Городнянского, Сапожкову было приказано оборонять Шейновский железнодорожный мост напротив сортировочной станции. В батальоне было 170 бойцов, в основном рабочая молодежь Заднепровья.

Бойцы оборудовали огневые точки за штабелями шпал, на заброшенном старом паровозе, стоявшем вблизи Шейновского моста, за насыпью.

Фашистская мотопехота намеревалась с ходу форсировать Днепр через этот мост, но огонь наших бойцов остановил пехоту и на мосту, и на противоположной стороне. Трижды фашисты пытались прорваться через мост, но были отбиты. Около пяти часов батальон Сапожкова мужественно держал оборону моста, пока ополченцев не сменили подразделения регулярной армии. В этом бою особенно отличилась 1-я рота ополченцев Ефима Козлова.

И все же фашистам удалось на этом участке прорваться на правый берег Днепра. Возникла опасность захвата противником нефтебазы. Но наши саперы взорвали ее.

А тем временем не утихали бои в черте города.

Когда подразделения 129-й дивизии стали выдвигаться к Днепру, противник открыл по ним огонь из всех видов оружия. Затем налетела авиация. Десятки пикирующих самолетов волна за волной обрушивали бомбы на не успевших еще зарыться в землю бойцов. Под этим прикрытием гитлеровцам удалось в нескольких местах переправиться через Днепр. Защитники города были оттеснены к Серебрянке, Ситникам и Гедеоновке. Так ожесточенные бои переместились в Заднепровье.

Враг упорно рвался к магистрали Минск — Москва. Сил у Городнянского становилось все меньше.

Командарм ходил вокруг карты в крохотном штабном автобусе. Он напряженно думал, как найти возможность помочь генералу Городнянскому.

— Вы, Михаил Алексеевич, докладывали в штаб фронта, что в направлении Демидова спокойно?

Шалин оторвался от карты, пожал плечами:

— Относительно…

— А у Городнянского дела крайне неважные. На участки обороны сорок шестой дивизии отошли части девятнадцатой армии. Поэтому дивизию Филатова надо срочно перебросить левее Городнянского и оседлать железную дорогу Смоленск — Москва. Таким образом Филатов прикроет Городнянского с северо-востока.

— Согласен, Михаил Федорович. Думаю, частью войск сорок шестой дивизии занять оборону вот здесь, — Шалин обвел карандашом район Гедеоновки и станцию Колодня.

Дверь отворилась, и в автобус вошел Клыков.

— Простите, товарищ командующий. Из девятнадцатой армии прибыл генерал Хмельницкий, потребовал срочно вам доложить.

— Хмельницкий? — переспросил Лукин. — Хорошо, пусть зайдет…

После ожесточенных и безуспешных боев за Витебск 19-я армия генерала Конева отошла севернее Смоленска. Ее 34-й стрелковый корпус генерала Хмельницкого в составе 127-й и 158-й стрелковых дивизий прибыл во временное подчинение Лукину. С генералом Хмельницким прежде Лукин не был лично знаком, но слышал о нем немало. Участник гражданской войны, подавления кронштадтского мятежа, Хмельницкий несколько лет был адъютантом Ворошилова. В Музее В. И. Ленина есть фотография: Ильич среди участников подавления кронштадтского мятежа. Рядом с Лениным — паренек в буденовке, раненая рука на перевязи, на шинели два ордена Красного Знамени. Это Рафаил Хмельницкий. Корпус под его командованием отчаянно сражался на витебском направлении. Лукин об этом знал, но не знал он, что под Лиозно Хмельницкий был ранен. Не знал об этом и командующий 19-й армией Конев, иначе отправил бы его в госпиталь, а не бросил в самое пекло Смоленского сражения. Лукин приказал Хмельницкому занять оборону восточнее Смоленска, от Колодни через Соколью гору до Рябцево.

Да, теперь приходилось прикрывать город и с востока. С северо-запада Смоленск обороняла 152-я дивизия Чернышева. Ее части держались на рубеже Серебрянка, Красный Бор, Гнездово и дальше на север до Демидова. А в самом городе дивизия Городнянского дралась за каждую улицу, за каждый дом, пытаясь очистить от фашистов захваченные участки Заднепровья.

Немецкое командование, рассчитывавшее с захватом Смоленска открыть себе путь на Москву, было обескуражено стойкостью защитников города. В район Смоленска срочно перебросили новые соединения.

Горечь утраты южной части Смоленска тяжелым камнем лежала на сердце Лукина. Да и все командиры штаба, политработники тяжело переживали события последних дней, все понимали, какое значение имел Смоленск на подступах к Москве.

Отдав распоряжения генералу Хмельницкому, командарм отправился на самый опасный участок — в дивизию Городнянского.

А из штаба фронта поступил запрос: «По чьему указанию взорваны мосты через Днепр?» На ответ полковника Шалина пришла радиограмма. На этот раз от прокурора фронта: «Малышева, взорвавшего мосты в Смоленске, арестовать и доставить в штаб фронта».

— Что делать, Алексей Андреевич? — передавая текст телеграммы Лобачеву, спросил Шалин.

— «Арестовать и доставить…» — Лобачев вертел в руке пахнущий клеем бланк телеграммы. — Что бы делал этот прокурор на месте Малышева, а?

Шалин понимающе усмехнулся.

Малышев появился в штабе армии только к вечеру 17 июля. Не застав командарма, он доложил о своем прибытии члену военного совета Лобачеву.

— Есть указание, — хмуро проговорил Лобачев, — арестовать вас и отправить в штаб фронта.

Малышев слегка побледнел, перевел вопросительный взгляд на Шалина, как бы ища у него объяснения, и, не найдя, тихо проговорил:

— Что ж, воля ваша.

— Да не наша, не наша это воля! — в сердцах воскликнул Лобачев. Немного помолчав, он порывисто встал, большим пальцем поправил портупею. — Семь бед — один ответ. Арестовать всегда успеем. А сейчас едем на берег Днепра.

…За аэродромом от Смоленска отходили отдельные группы бойцов. Лобачев приказал остановить машину. Вместе с Малышевым они собрали отступающих, построили в колонну и повели к Днепру. Всего оказалось человек триста. Бойцы залегли почти у берега реки.

Гитлеровцы открыли огонь из пулеметов, потом ударили их минометы. Но ни один боец не дрогнул, не отошел назад. Недалеко от Малышева разорвалась мина. Осколком полковник был ранен в голову. Лобачев предложил ему отправиться в медсанбат.

— Я никуда не уйду, — ответил Малышев. — Буду держать оборону.

Прошло всего несколько часов, как полки и батальоны 129-й стрелковой дивизии вступили в бой за городские кварталы в северной части Смоленска, а генерал Городнянский сменил уже три командных пункта. Конечно, он мог выбрать сразу один КП где-нибудь на Шкляной горе или в районе Печерска, но тогда почти невозможно было бы управлять полками. Связь с ними была только через посыльных. Но посыльные часто не возвращались, потому что в грохочущем лабиринте улиц и переулков было почти невозможно разыскать командные пункты полков и батальонов.

Обстановка менялась с каждой минутой. Доходившие до комдива сведения о положении частей и подразделений были, как правило, уже запоздалыми.

Командный пункт Городнянского Лукину с трудом удалось разыскать на Покровской горе, в полуподвале кирпичного дома, крыша которого была снесена прямым попаданием снаряда. Но самого комдива Лукин там не застал.

Начальник штаба дивизии полковник Сурченко пожаловался командарму:

— Хоть вы, товарищ командующий, повлияйте на Авксентия Михайловича. Он ведь не только ходит на наблюдательные пункты командиров батальонов, но и в роты, взводы.

— Да что там ходит, — вмешался в разговор начальник политотдела полковой комиссар Щербаков. — Командующий должен правду знать. Генерал Городнянский не бережет себя. В бою за Шкляную гору он заменил убитого пулеметчика, а потом, отбив фашистскую атаку, поднял красноармейцев в штыки. В этой атаке комдив был ранен, но скрыл это даже от нас.

— Как же вы узнали?

— Случайно, — ответил Щербаков. — Когда санитары хотели отправить раненого красноармейца в медсанбат, он заявил: «Комдива тоже ранило, а он командует. Стыдно мне оружие бросать…»

— Ну я ему покажу — в штыки, — хмуро проговорил Лукин.

В эту минуту в комнату шумно вошел генерал Городнянский. Разгоряченный боем, попав со света в полутемную комнату, он не сразу заметил командарма и шагнул к столу, где была разостлана карта города.

— Ну, друзья, что мы имеем на данный час? Есть идея…

— На данный час мы имеем раненого комдива, — проговорил Лукин.

Городнянский опешил. Но прежде чем доложить командарму, он сурово посмотрел на своих помощников:

— Наябедничали?

— Они не школьники, Авксентий Михайлович, — одернул Городнянского Лукин. — И не в «казаки-разбойники» играем. Ты хочешь в разгар боев оставить дивизию без командира?

Городнянский молча слушал упреки. Он снял фуражку, тыльной стороной ладони смахнул пот с высокого лба, пригладил начинающие седеть волосы и, стараясь смягчить гнев командарма, улыбнулся:

— Я, Михаил Федорович, заговорен бабушкой, и смерть меня не возьмет. Вы сами-то не сидите в штабе…

— Ладно, ладно, — беззлобно перебил Лукин. — Давай выкладывай свою идею.

Городнянский порывисто шагнул к карте, приглашая жестом остальных. Но тут раздался телефонный звонок. Городнянский передал трубку Лукину:

— Вас член военного совета просит.

Лобачев рассказал командарму о требовании прокурора фронта арестовать Малышева.

— Не терпится расправиться с полковником? — нахмурился Лукин. — Надо дать разъяснение прокурору, почему Малышев взорвал мосты. Где сейчас полковник?

— Малышев командует подразделением на берегу Днепра. Ранен, но остался в боевых порядках.

— Так и надо ответить прокурору.

— Я так и ответил.

— Правильно сделал. Не время разбирательством заниматься, воевать надо. — Лукин положил трубку, посмотрел на Городнянского: — Докладывайте свою идею.

— Немцы, как известно, не любят воевать ночью. Так вот я предлагаю до вечера привести подразделения в порядок, а с наступлением темноты атаковать фрицев и выбить их за Днепр.

— А конкретнее? — попросил Лукин.

— Ударить одновременно с трех сторон, чтобы заставить фашистов распылить силы. Главный удар нанести но железнодорожному вокзалу.

— Лихо, — выслушав комдива, проговорил Лукин.

— Считаете план нереальным? — насторожился комдив.

— Почему же, одобряю. Но справитесь ли своими силами? Если не возражаете, Авксентий Михайлович, я побуду у вас.

— Премного польщены, — улыбнулся Городнянский.

И это старомодное выражение заставило улыбнуться и командарма.

…Наконец-то погас невероятно долгий, раскаленный солнцем и огнем июльский день. А когда темнота окутала израненный город, батальоны Городнянского без выстрелов, без криков «ура!» начали атаку. Гитлеровцы всполошились. В небо взвились ракеты. Боевое охранение врага было уже смято. Застигнутые врасплох фашисты открыли беспорядочную стрельбу. А порыв наших бойцов нарастал. То тут, то там вспыхивали отчаянные рукопашные схватки. Гитлеровцы не выдерживали штыковых атак и отступали к Днепру.

Сидя на командном пункте комдива, Лукин радовался сообщениям: немцев выбили из района автозавода, занят гарнизонный госпиталь…

Но чем ближе теснили врага к Днепру, тем ожесточеннее он сопротивлялся. И все же к рассвету подразделения Городнянского пробились к реке. На берегу Днепра все смешалось, и гитлеровцы не решались применить артиллерию и авиацию, опасаясь накрыть своих. Но стоило им чуть оторваться, как с противоположного берега ударили орудия и минометы. В рассветном небе появились самолеты, и на головы наших бойцов полетели бомбы. Берег Днепра кипел. В то же время гитлеровцы навели несколько переправ и устремились на фланги, пытаясь окружить подразделения, прорвавшиеся к Днепру. Городнянский вынужден был отвести войска на исходные позиции.

В Жуково Лукин возвращался с двояким чувством. С одной стороны, его радовал боевой настрой командиров и бойцов, их отвага и решимость разбить врага, изгнать его из Смоленска. Но командарм понимал, что для победы этого мало. Если бы в этом ночном бою поддержать Городнянского артиллерией, не говоря уже об авиации (наших самолетов Лукин над Смоленском почти не видел), подавить огневые средства врага на левом берегу Днепра, то фашистам бы несдобровать.

Лукин приказал найти и пригласить на командный пункт генерала Прохорова. Тот прибыл быстро.

— Надо, Иван Павлович, выручать Городнянского. Сможем выделить ему хотя бы пару батареи?

Прохоров не успел ответить. Раздался телефонный звонок. Начальник связи армии полковник Максименко просил командарма срочно зайти в аппаратную узла связи. Штаб Западного направления передавал приказ Главкома, в котором, по существу, излагалось постановление Государственного Комитета Обороны.

Лукин читал на телеграфной ленте неровные строчки и все больше хмурился. В приказе говорилось о том, что командный состав частей Западного фронта проникнут эвакуационными настроениями и легко относится к вопросу об отходе войск и сдаче Смоленска врагу. Если эти настроения существуют в действительности, то подобные настроения среди командного состава Государственный Комитет Обороны считает преступлением, граничащим с прямой изменой Родине. ГКО требует пресечь железной рукой подобные настроения, порочащие Красную Армию. Город Смоленск ни в коем случае не сдавать врагу, требовал этот суровый приказ.

Город Смоленск не сдавать врагу… А большая часть города уже у него. И оставили эту часть соединения 16-й армии. Выходит, что Лукин, Лобачев, Шалин тоже совершают преступление, граничащее с изменой Родине? Кто еще? Городнянский, который не выходит из боя ни днем ни ночью? Чернышев, стоящий насмерть под Демидовом? Или Мишулин, который не только держится, но и бьет врага под Красным и сам, хотя и тяжело раненный, продолжает командовать остатками дивизии?

Лукин не заметил, когда в аппаратную вошел Лобачев. Змейка телеграфной ленты переходила из рук в руки. Маршал Тимошенко приказывал Лукину, используя все силы и средства, упорной круговой обороной не допустить захвата Смоленска противником, вернуть южную часть города. В приказе мелькали наименования частей и соединений — цифры, цифры… Их много — наименований. Лукин следил за перечислением тех сил, которые командарм-16 должен использовать для обороны Смоленска, и у него слегка закружилась голова. На бумаге вырисовывались довольно внушительные силы.

Очевидно, кое-кого из членов Государственного Комитета Обороны удивляло, как это генерал Лукин, имея в распоряжении почти две армии, не может разбить врага под Смоленском? Иначе откуда категорические требования взять южную часть Смоленска? И прямые угрозы: в противном случае — предать суду военного трибунала?

Лукин и Лобачев вышли из аппаратной, спустились по узкой тропке в лощину, заросшую мелким ивняком. Там, на дне ее, выбивался родник. Кто-то давным-давно поставил из березовых бревен лавку, соорудил навес. В редкую свободную минуту Лукин приходил сюда испить прозрачной, ломящей зубы воды, посидеть в прохладе.

— Что будем делать, комиссар?

— Сушить сухари. Хотя после такого приказа могут шлепнуть и сухари не понадобятся, — с горькой иронией говорил Лобачев. — Могу еще «порадовать». Пока вы были у Городнянского, из штаба фронта прибыл самолет за Малышевым.

— Увезли?

Лобачев молча кивнул головой.

— Арестовать человека нашли самолет. Лучше бы загрузили боеприпасами, а из Смоленска раненых взяли.

— У него твой приказ на руках. Возможно, эта бумага оправдает.

— Но он не получил моего устного подтверждения.

— Но рядом с ним был Попов, секретарь обкома. С ним советовался Малышев. А Попов все же член военного совета фронта.

— Думаю, Дмитрий Михайлович заступится. Сейчас же свяжусь с Главкомом. Надо спасать человека. — Лукин встал, зачерпнул жестяной банкой родниковой воды, отхлебнул. — Я вот вспоминаю, что в Полевом уставе РККА двадцать девятого года был такой пункт. Наизусть помню: «Начальник, потерпевший поражение в бою с противником, но принявший все меры, заслуживает не только наказания, но старший начальник обязан сделать все от него зависящее, чтобы восстановить нарушенное у подчиненного душевное состояние». Очень правильное, справедливое требование. А тут…

— Думаю, что Тимошенко и Булганин понимают, какими в действительности силами располагает шестнадцатая и то, что мы делаем все возможное и невозможное, чтоб остановить врага. Думаю, и в Москву об этом докладывают. Иначе не избежать бы нам участи Павлова.

— Да вовсе не угрозы меня страшат! — в сердцах воскликнул Лукин. — Чем держать Смоленск? Нас упрекают в панических настроениях, вот что обидно!

На что же рассчитывает маршал Тимошенко, требуя вернуть южную часть Смоленска? На части, переданные Лукину из 19-й армии? Но что представляет собой 34-й корпус Хмельницкого? В 158-й дивизии всего пять далеко не полных батальонов без артиллерии. В 127-й — один полк также неполного состава. Эти две дивизии в боях за Витебск понесли большие потери. Указанную в приказе 38-ю стрелковую дивизию Лукин и в глаза не видел. Прибыл лишь 29-й стрелковый полк, вошедший в состав дивизии Городнянского, а остальные полки сражались в районе Ярцево в группе генерала Рокоссовского. Артиллерии в Смоленске почти нет. И вот этими силами Главком приказывал вернуть южную часть Смоленска.

Но обиды обидами, да и анализировать распоряжения высоких органов военного руководства предстояло Лукину потом. А тогда надо было выполнять приказ.

В тот день в газетах был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР от 16 июля о введении в Красной Армии института военных комиссаров. Война круто изменила обстановку, расширила объем политической работы в войсках. Новые обстоятельства требовали того, чтобы была повышена роль и ответственность политработников, подобно тому как это было в период гражданской войны. И работники политотдела армии — все, кто мог, — отправились на передний край, на самые опасные участки.

А где были эти самые опасные участки? Всюду и днем, и ночью кипели кровопролитные бои. От артиллерийской канонады, взрывов бомб кругом гудела земля. Над Смоленском стояло зарево пожарищ. Городские кварталы неоднократно переходили из рук в руки.

Для ведения уличных боев по приказу Лукина в дивизиях были созданы истребительные группы, оснащенные гранатами и бутылками с горючей смесью. Эти группы не давали покоя фашистам, навязывали им ночные схватки.

А из штаба фронта шли телеграммы одна строже другой. Но, видя, что угрозы не помогают, а войска армии не только самоотверженно обороняются, но и сами непрерывно контратакуют, военный совет Западного направления сменил гнев на милость.

Едва Михаил Федорович вернулся с передовой и вошел в штаб, как полковник Шалин вручил ему телеграмму за подписью Тимошенко и Булганина: «Военный совет Западного направления представляет вас к высоким правительственным наградам в надежде, что это поможет вам взять Смоленск».

— Лобачев знает о телеграмме? — хмуро спросил Лукин.

— Знает, но не может понять, к чему бы это.

— А что вы думаете?

— Не могу взять в голову, зачем эти обещания наград? Разве дело сейчас в наградах?

— Вот именно. Орденами пушку не зарядишь — металла маловато.

Шалин удивленно взглянул на Лукина. Его поразила не горькая шутка, а тон командарма. Шалин видел, что он готов сорваться на крик. Лицо Лукина побледнело, на сухих скулах взбугрились желваки. Он долго возился с портсигаром, пытаясь достать папиросу, а достав, тут же неловким движением сломал и, не заметив этого, сунул в рот пустой мундштук. Чертыхнулся, швырнул папиросу и резко повернулся к Шалину.

— Давайте ответ. Давайте! — повысил он голос. — Ни угрозы предания суду, ни представление к награде не помогут нам так, как помогли бы снаряды, живая сила и техника. Передайте им… — Лукин не договорил. Шалин ждал, что командарм закончит мысль, но тот махнул рукой, бросил коротко — Все! — и вышел из комнаты.

Лукин понимал, что тон его ответной телеграммы не понравится Тимошенко. Он пытался успокоиться. Что, в сущности, вывело его из равновесия? Оскорбила позиция «кнута и пряника»? Пожалуй. Но Лукин почувствовал что-то большее в своем поступке. И он вдруг подумал: а смог бы в таком тоне разговаривать с большим начальником в мирное время, перед войной? Даже самому себе было трудно сразу ответить на этот вопрос. И все же признался — вряд ли. А признавшись себе в этом, заспешил найти ответ, скорее, даже оправдание: почему? Неужели вопреки своей твердой убежденности, вере в неизбежную справедливость все же подспудно действовал проклятый страх, рожденный тридцать седьмым годом? И всплыли воспоминания — сумбурно, отрывисто, словно освещенные мгновенной вспышкой. Разве верил тогда он в предательство Якира, в «заговор» Тухачевского? Не верил, а что мог поделать?

Почему же сейчас Лукин решился на такую дерзость? Именно сейчас, когда армия живет под впечатлением суровой расправы над Павловым, Климовских… Не вызовет ли его дерзость подобную реакцию? Оснований хватит. Ставка, фронт требуют ни в коем случае не оставлять Смоленск, а почти весь город у немцев.

Телеграфист отстучал телеграмму, и, возможно, она легла уже на стол Тимошенко. Сказанного не вернешь…

И не надо возвращать. Хватит страхов! В конце концов его собственная судьба может решиться независимо от тона ответной телеграммы. Можно погибнуть и здесь, в Смоленске, раздавленном танковыми клещами…

Конечно, первый же звонок Главкома вызвал у Лукина некоторую тревогу. Но волнение оказалось напрасным. В тоне маршала вовсе не чувствовалось недовольства, а тем более угроз. Очевидно, Тимошенко понимал, что дело не в Лукине, Лобачеве или Шалине. Он даже намеком не напомнил о недавних своих грозных требованиях. Маршал внимательно выслушал Лукина, вникал в обстановку, подбадривал, давал советы, обещал помочь танками и авиацией.

Лукин успел мельком подумать, что взаимопонимание — великое дело. Обида, тяжелым комом лежавшая на сердце, постепенно улетучивалась, уступая место деловому настрою. Угроз он никогда не боялся, а на доброту был особенно чуток и отзывчив.

Он вспомнил, что надо сказать Главкому о Малышеве, о несправедливом обвинении, предъявленном ему, в самовольном взрыве мостов, и настоятельно просил Тимошенко разобраться. Тот обещал…

Уже в который раз командарм слышал обещания маршала помочь! Но ни людей, ни боеприпасов, ни тем более танков и авиации войска в Смоленске не получали. Единственное, чем помог Главком, — приказал снабжать их по воздуху. Самолеты сбрасывали боеприпасы и продовольствие на позиции наших войск. Но для армии, ведущей непрерывные бои, это была капля в море.

К концу дня 18 июля накал уличных боев в Смоленске немного спал. Нет, бои не прекращались, но, возможно, чуть поутихла ярость. Противоборствующие стороны, как два боксера на ринге, после ближнего боя отступили на шаг, чтобы перевести дыхание и сосредоточиться перед новой схваткой.

И природа словно почувствовала эту передышку. Изнуряющий зной ослабел. Солнце, устав глядеть на огненный ад, опустилось за далекий горизонт. А с востока в ширину всего горизонта на городские холмы быстро надвигались тучи, словно чья-то торопливая рука задергивала полог на густеющем небе, пряча едва мерцающие первые звезды. Сверху облака еще освещались далеким солнцем и были похожи на чистейший снег, но нижний их слой постепенно темнел, превращаясь из бурого в темно-фиолетовый. Эти фиолетовые тучи грозили вот-вот разразиться дождем. А пока тугой ветер, как разведчик, расчищал путь приближающейся грозовой лавине. Он сначала робко, порывами, хлестал по верхушкам сосен, а потом всей силой обрушился на встревоженные деревья. Издалека уже доносились звуки грома. По приглушенным долгим раскатам их можно было отличить от орудийной канонады.

— Сейчас гроза начнется, — проговорил Лукин. Они сидели с Лобачевым на березовой скамье у родника. — Посидим еще. Думаю, под навесом не промокнем.

— Интересно, нам или немцам спешит на помощь на своей колеснице Илья пророк?

— Уж кому-кому, а нам от этой грозы пользы мало, и так самолеты с трудом к нам пробиваются, а в такую погодку помощи и вовсе не жди. Боеприпасов, горючего почти нет, с продовольствием и того хуже.

— Кстати, о горючем и боеприпасах, — оживился Лобачев. — Мне докладывали, что сто пятьдесят третья авиадивизия перебазировалась на восток. На аэродроме осталось кое-что.

— Надо обязательно проверить и все забрать.

Дождь обрушился сразу. Но не ливневый. Гроза с молниями и громом шла стороной, севернее Смоленска. Дождь словно спешил смыть пороховую копоть и кровь, охладить раскаленные стены домов и мостовые.

— Думаю, что до утра можем отдохнуть и мы, — проговорил Лобачев. — Немцы и в хорошую погоду ночью не воюют, а сейчас их из укрытий и пушками не выгонишь.

— Да, можно позавидовать немецкой пунктуальности. Даже на войне не изменяют своим привычкам. Разведчики Ряхина установили, что у немцев все по часам расписано: в восемь утра — завтрак, в двенадцать — обед, в семь — ужин. Перед обедом — артналет по нашим позициям, сразу после ужина — минометный обстрел. Все точно, хоть часы сверяй. А ночью выставляют дозоры и отдыхают. Так что ты прав, можем поспать.

Послышался шорох раздвигаемых кустов, и в проеме навеса выросла фигура старшего лейтенанта Клыкова. С его плащ-палатки стекала вода.

— Товарищ командующий, полковник Шалин просит вас в штаб. Прибыл посыльный от генерала Городнянского.

Прочитав донесение, Лукин посмотрел на Лобачева:

— Вот тебе и немецкая пунктуальность. Отказались от своего расписания. На участке сто двадцать девятой дивизии в районе Тихвинского кладбища немцы переправились через Днепр и пытаются обойти дивизию с левого фланга. По-видимому, Гитлер подгоняет войска. — Лукин повернулся к генералу Прохорову: — Городнянский просит помочь артиллерией. Готовьтесь перебросить в район кладбища батареи.

— Вся артиллерия в боевых порядках, резервов почти нет, товарищ командующий.

— Поскребите по сусекам, Иван Павлович, снимите батарею охраны штаба армии. Думаю, к Жуково они пока не прорвутся. Михаил, — обратился Лукин к адъютанту, — буди Смурыгина, едем к Городнянскому.

— Он готов, но… — Клыков замялся. — На эмке ехать сейчас опасно, — и посмотрел на члена военного совета, ища поддержки, — в танке надежнее.

— Михаил прав, — поддержал адъютанта Лобачев. — Это точно. Дороги раскисли, да и на немцев можно нарваться.

— Хорошо, — согласился Лукин.

Короткая июльская ночь уже была на исходе. За ночь тучи высыпали на землю всю воду и растаяли. Рассвет подбирался медленно. Безоблачное небо наливалось густой синевой. Среди зеленых сосен розовели верхушки берез и кленов. Лес притих. Все ожидало солнца. Оно наконец медленно поднялось, высветив лес и поляны, усыпанные серебристой росой. Лукину было странно ощущать эту безмятежную тишину возле совхоза «Жуково», зная, что в каких-нибудь десяти километрах отсюда гремел бой.

Направляясь в танке на командный пункт к генералу Городнянскому, командарм решил заехать на аэродром, где, по словам Лобачева, осталось много горючего, боеприпасов и другого имущества.

Подъезжая к аэродрому, Лукин увидел пожар. Горели склады с имуществом. В тени ангара сидели бойцы. Увидев приближающийся танк, они рассыпались в цепь и залегли. Лукин приказал механику-водителю остановить машину и вылез из танка. К нему подбежал воентехник первого ранга.

— Отчего пожар на аэродроме? — спросил Лукин. — Неужели немцы бомбили ночью?

— Я вас не знаю, товарищ генерал, — не смутившись при виде генеральской формы, ответил воентехник. — Прошу предъявить документы.

Лукин заметил: из ячеек выглядывают настороженные бойцы. Оружие наготове. Командарму понравились бдительность аэродромной команды и ответ воентехника. «Не из робкого десятка», — подумал он и предъявил удостоверение личности.

— Воентехник первого ранга Белов, — представился тот, проверив документ, и в свою очередь предъявил свое удостоверение.

— Что тут происходит, товарищ Белов? — спросил командарм.

— Немцы аэродром не бомбят, — ответил Белов, — хотя «рама» то и дело висит над летным полем. Видимо, берегут его для себя. Вчера прилетали три «юнкерса», сделали три круга над аэродромом, мы их обстреляли из зенитных пулеметов и отогнали. Фашисты, очевидно, намерены захватить аэродром. Часть имущества мы эвакуировали, а неисправные самолеты и другое имущество подожгли, чтоб не досталось врагу. Но на складах еще осталось горючее и боеприпасы. Мы не знаем, что с ними делать, вторые сутки ждем машины.

— Пока вы действовали правильно. Неисправные самолеты следовало уничтожить. Но боеприпасы и горючее необходимо передать армии. Мы лишены подвоза. У нас очень мало боеприпасов и почти нет горючего. Свяжитесь с нашим штабом. У вас все заберут. Аэродром пока надо охранять. Какие у вас силы?

— Четыре зенитные пулеметные установки и взвод охраны.

Отдав распоряжение, Лукин уехал в дивизию Городнянского, малочисленные подразделения которой уже не в силах были сдерживать наступление превосходящих сил врага, применявшего танки, огнеметы и минометы. Дивизия отошла в северо-западное предместье города, но не пропустила противника к магистрали Москва — Минск.

К тому времени территория Тихвинского кладбища уже трижды переходила из рук в руки. Каменные склепы, мраморные памятники и плиты, развороченные старые могилы давали укрыться и нашим бойцам и врагу. Сейчас тут были немцы.

В это время на КП дивизии и приехал командарм. Обычно бодрый и неунывающий, сейчас Городнянский был угрюм и озабочен.

— Артиллерии бы мне, — доложив обстановку, попросил он. — Хотя бы несколько орудий, и мы вышибем фашистов с кладбища.

— Генерал Прохоров обещал подбросить батарею. Я дал команду выслать со стороны Красного Бора свой резерв — пулеметную роту.

— Но когда она подойдет? Бойцы рвутся в бой. Злость у них невероятная, особенно среди смолян, ведь на этом кладбище захоронены их предки.

— Немало там и могил русских воинов восемьсот двенадцатого года, — вставил начальник политотдела Щербаков. — А командир первого батальона капитан Козлов видел могилу Калашникова Василия Андреевича.

— Кто это?

— Первый учитель Владимира Ильича Ленина. В тридцать пятом году здесь похоронен.

— Разрешите Козлову ударить по кладбищу, не дожидаясь артиллерии? — обратился Городнянский к Лукину. — А слева, на железнодорожный вокзал, будет наступать второй батальон старшего лейтенанта Бахтиарова.

— Действуйте, — согласился командарм. — Да возьмите танк, на котором я к вам приехал. Меня в Жуково отправите на чем-нибудь.

Порыв бойцов был неукротим. Первый батальон 457-го стрелкового полка под командованием капитана Козлова выбил фашистов с территории кладбища и закрепился почти у самого берега Днепра. Но вскоре гитлеровцы перешли в контратаку. Больше батальона фашистов под прикрытием восьми танков двигались на батальон Козлова. Бойцы встретили их огнем. Из противотанкового орудия был подбит один танк. Остальные, маскируясь за постройками, продолжали медленно продвигаться вперед. Прячась за танками, короткими перебежками приближались автоматчики. Расстояние менаду нашими бойцами и гитлеровцами сокращалось. Напряжение нарастало.

Капитан Козлов не стал ждать, когда противник бросится в атаку, а сам решил опередить его. Он оставил на занимаемом рубеже противотанковое орудие, одну роту со станковыми пулеметами, а сам с двумя ротами вышел противнику во фланг и стремительно атаковал. Гитлеровцы не успели развернуться и вынуждены были принять рукопашный бой. Немцы всегда боялись русского штыка. Не выдержали и на этот раз. Бросая убитых и раненых, они отступали.

Тем временем 2-й батальон этого же полка под командованием старшего лейтенанта Бахтиарова овладел вокзалом и прилегающими к нему кварталами.

В течение всего 19 июля противник несколько раз переходил в контратаки, чтобы вернуть потерянное. Но все его попытки отражались нашим огнем. В батальоне Бахтиарова было подбито два орудия. Но вскоре подошла батарея, посланная генералом Прохоровым.

…Возвращаясь в штаб армии, командарм увидел в стороне от аэродрома отступающих бойцов. Среди них с пистолетом в руке бегал какой-то командир. Присмотревшись, узнал в нем воентехника первого ранга Белова. Тот заметил генерала и подбежал к нему.

— Там… там прорвались немцы, десант выбросили, — еле переводя дыхание, докладывал он. — Среди бойцов паника. Пытаюсь навести порядок.

Командарм выхватил пистолет и с криком «Вперед!» побежал в сторону наступающих немцев. Бойцы, услышав голос генерала, остановились и устремились за ним. Вместе с командармом бежал адъютант Клыков, все время безуспешно пытавшийся опередить Лукина. Контратака была настолько стремительной, что гитлеровцы не выдержали и отступили.

Однако они не успокоились, стремясь во что бы то ни стало захватить аэродром. Разведчики доложили, что немцы сосредоточиваются в небольшой роще.

Командарм приказал Белову возглавить пулеметную роту охраны, выдвинуться южнее и не дать врагу прорваться к аэродрому. В тот день фашисты еще дважды пытались атаковать. Белов был дважды ранен, но продолжал руководить подразделением и не пропустил гитлеровцев.

Когда закончился бой, Белов доложил в штаб армии, что с аэродрома уже вывезено все горючее и ценное имущество.

Совместный удар

Штаб фронта продолжал настойчиво требовать от Лукина наступать на южную часть Смоленска. Но какими силами? В обескровленных боями полках осталось по триста-четыреста человек. Командарм было обрадовался, когда узнал, что под Смоленск прибывает 109-я мотострелковая дивизия, которую Лукин оставил в Шепетовке. Но радость была преждевременной. Заместитель Главкома генерал Еременко задержал ее у Ярцево. Так она в 16-ю армию и не вернулась.

Знал, конечно, об этом маршал Тимошенко. Требуя от Лукина немедленного наступления, он передал в его подчинение мотострелковый полк из оперативной группы Рокоссовского. Но этот полк так и не пришел в армию. Видимо, Рокоссовскому он был тоже очень нужен. Правда, приданные армии три дивизиона «катюш» отлично зарекомендовали себя на открытой местности. Но использовать их в боях за город Лукин не мог. Для уличных боев очень бы пригодились легкие орудия, автоматы и ручные гранаты. Но где их взять?

20 июля полковник Шалин передал Лукину телеграмму из штаба фронта.

— Опять требуют наступления? — устало спросил Лукин.

— Тут другое, читайте.

Телеграмма гласила: «Передать немедленно. Командарму-16 Лукину. Жуков приказал немедленно выяснить и донести в штаб фронта, нет ли в вашем районе и где точно находится командир батареи 14-го гаубичного полка 14-й танковой дивизии старший лейтенант Джугашвили Яков Иосифович. Маландин. 20.7.41»[10].

— Вот так запрос! — удивился Лукин. — Ведь в нашей армии такой дивизии нет.

— И еще новость, — продолжил Шалин, — звонили из девятнадцатой. К нам выехал Конев.

Через некоторое время послышался шум автомобиля, В землянку вошел генерал-лейтенант Конев. Следом — командир 34-го стрелкового корпуса генерал Хмельницкий.

— Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе, — от самого порога шумно заговорил Конев.

— Рад соседу, — шагнул навстречу Лукин. — С чем пожаловал, Иван Степанович?

Конев снял фуражку, вытер платком бритую голову.

— Ну и пекло. Молодец твой адъютант — ядреным кваском угостил… Ну, а что нового слышно из штаба фронта? Требуют взять Смоленск? И мне о том телеграмма за телеграммой.

— Тут вот еще последняя телеграмма. От Маландина. — Лукин протянул Коневу бланк. — Может быть, ты в курсе, Иван Степанович?

Конев быстро пробежал текст.

— Опоздал Маландин. Я уже доложил Жукову. Яков был у меня в армии.

— Был?

— Да, командовал батареей. И я с ним встречался под Витебском. Там шли очень тяжелые бои. Потери большие. А тут, сам понимаешь, сын Сталина… Вызвал его, предложил вместе с батареей отойти в тыл. Куда там. «Зачем обижаете, товарищ генерал?» У самого глаза блестят, кавказский темперамент. «Вы, — говорит, — командующий армией, идете в бой, а меня отправляете в тыл, как последнего труса». Что ты скажешь, логика неопровержимая. Отказался я от своей затеи. Ушел он в батарею, а у меня на душе кошки скребут. Случись что с ним… — Конев помолчал, сглотнул слюну. — Прикажите, Михаил Федорович, еще кваску.

Клыков принес запотевший графин. Конев отхлебнул из кружки, смакуя, потом выпил до дна.

— И где же Джугашвили? — поторопил стоящий рядом Лобачев.

— Предчувствие, к несчастью, меня не обмануло. Наши войска начали отход. Некоторые подразделения попали в окружение, в том числе и батарея старшего лейтенанта Джугашвили. Потом разведчики узнали, что он сумел отбиться от немцев и с двумя бойцами ушел в лес. Я дал задание разыскать их. Искали до тех пор, пока не поступило проверенное донесение, что Яков Джугашвили схвачен гитлеровцами. Вот такие дела… Доложат Сталину. Не знаю, как мне аукнется. Не уберег…

— Как тут убережешь, — проговорил Лукин, — когда немцы со всех сторон. Десанты то в одном, то в другом месте. Приходится…

— Приходится лично в атаку бойцов водить, — проговорил Конев.

— Откуда известно? — насторожился Лукин.

— Земля слухом полнится. Да и что тут удивительного? Мне под Витебском тоже пришлось… так сказать, личным примером. И ничего, закалка у нас еще с гражданской войны. Вспомни…

Лукин вздохнул и молча кивнул головой в знак согласия. И все замолчали. Наверное, в эту минуту Конев, Лобачев, Хмельницкий и Лукин вспомнили свою боевую молодость. Возможно, перед мысленным взором Конева всплыл восемнадцатый год, когда он, двадцатилетний комиссар бронепоезда номер 102, сражался с белыми под Бугульмой, Челябинском… Или когда он, делегат X съезда РКП (б), в марте двадцать первого года во главе штурмового отряда одним из первых ворвался в мятежный Кронштадт… Где-то рядом с Коневым штурмовал крепость и Хмельницкий. А Лобачев, очевидно, вспомнил осень двадцатого, бои под Синельниковом с бандами Махно и Чалого. Тогда кремлевский курсант Лобачев повел в атаку бойцов пулеметной роты, был ранен в ногу, но не вышел из боя…

Лукину в этот момент отчетливо представились два августовских дня двадцатого года. Особенно запомнился ему этот бой, очевидно потому, что именно за этот подвиг он был награжден вторым орденом Красного Знамени и серебряным портсигаром с надписью: «Честному воину Рабоче-Крестьянской Красной Армии от ВУЦИК». Позже, работая в Управлении кадров РККА, он познакомился с таким документом из своего личного дела:

Да, было что вспомнить закаленным бойцам, теперь уже седеющим военачальникам. Но сейчас, в июле сорок первого, под Смоленском, уже пройдя первые испытания в боях с фашистами, они понимали, что эту войну не выиграть прежними методами, что и в боевой подготовке войск в предвоенные годы были допущены просчеты.

— Да, Михаил Федорович, — устало говорил Конев, — война показала, что не все учитывали мы, готовя войска в мирных условиях.

— Действительно. Я вот вспоминаю и большие маневры, и малые учения. Обычно готовились к ним тщательно. Заранее расписывали задачи «красным» и «синим». Все получалось по плану. По плану сосредоточивались войска, командиры своевременно получали приказ, своевременно проводили рекогносцировку…

— Нередко и планы «синих» были известны. Пусть относительно, однако знали, как будет действовать «противник». А вот теперь, когда перед нами реальный враг, когда действия его непредсказуемы, приходится многое менять из того, чему учили войска, чему сами учились. Что ж, будем переучиваться. Я ведь к тебе с предложением приехал.

Лукин вопросительно посмотрел на Конева.

— Что, если объединим две твои дивизии и две мои и ударим сообща? — Он подошел к карге. — Смотри, положение наших войск не совсем плохое. Надо объединить усилия и воспользоваться моментом.

— Объединять нечего, Иван Степанович. Из шестнадцатой войска растащили по другим армиям. А те, что остались, завязли в боях, из последних сил держатся. Вот взгляни на карту. Да и твоя армия не в лучшем положении. Ведь так?

— Да уж… — вздохнул Конев. — Сегодня утром немцы атаковали сто двадцать седьмую вдоль Рославльского шоссе. Первую атаку наши отбили, потом и вторую, и третью. Немцы потеряли пятнадцать танков.

— А дивизия?

— Потери большие, — вздохнул Конев. — Чего скрывать, и людей, и оружия, конечно, мало. Такая же картина в сто пятьдесят восьмой. Скажу больше, в этой дивизии совсем нет артиллерии. А наступать надо.

— Это понятно. Ну что ж, давайте согласовывать действия.

Генералы договорились, что корпус Хмельницкого будет наступать на Смоленск с юго-востока, 152-я дивизия Чернышева — с запада, из района Гнездово через Днепр, где у нее уже подготовлены переправочные средства. 129-я дивизия Городнянского одним батальоном на своем левом фланге организует демонстративную переправу через Днепр, чтобы отвлечь внимание противника от основного десанта полковника Чернышева. Когда 127-я и 152-я дивизии ворвутся на южную окраину Смоленска, дивизия Городнянского форсирует Днепр и ударит на юг им навстречу.

Планом наступления остались все довольны, хотя каждый понимал, что выполнить его будет ох как трудно.

— Будем надеяться на твоих забайкальцев. Не забыли меня забайкальцы?

— Помнят, Иван Степанович.

Конев и Хмельницкий уехали готовить наступление. Лукин дал указание полковнику Шалину готовить приказ командирам дивизий Чернышеву и Городнянскому. Потом он вызвал капитана Ряхина:

— Надо разведать места форсирования Днепра, подробно узнать, что у немцев на том берегу…

Ранним утром 20 июля корпус генерала Хмельницкого перешел в наступление. 29-й стрелковый полк выбил гитлеровцев со станции Сортировочная и захватил железнодорожный мост через Днепр в районе деревни Шейновка.

Вскоре на КП Лукина приехал Конев. Радостно-возбужденный, он вошел в землянку:

— Ну, дорогой Михаил Федорович, лед тронулся! Части корпуса подходят к южной окраине города. Пора начинать твоим забайкальцам.

— Я уже отдал приказ Чернышеву форсировать Днепр.

— Отлично! Если так пойдет дело, то непременно вышибем немцев из южной части города… — Не успел Конев закончить свою мысль, как в землянку быстро вошел полковник Шалин. По его взволнованному лицу генералы поняли: произошло что-то непредвиденное.

— Радиограмма от подполковника Данильченко. Корпус Хмельницкого отброшен…

— Не может быть! — воскликнул Конев. — Данильченко что-то путает. Что же произошло?

А произошло следующее. Вначале все шло так, как рассказывал генерал Конев. Но потом противник бросил против наступающих около ста танков, налетели самолеты. При такой мощной поддержке гитлеровцы перешли в контратаку и в ходе ожесточенного боя смяли части корпуса и отбросили их на исходные позиции. После этого неудачного боя в дивизиях осталось по пятьсот-шестьсот человек.

Между тем части 152-й дивизии Чернышева прорвались к Днепру. Вскоре подразделения 480-го полка заняли железнодорожный вокзал. 544-й полк этой дивизии уже подходил к Нарвским казармам. Но при сильной поддержке артиллерии и минометов гитлеровцам удалось отбросить наши подразделения[11].

И все же 22 июля полки 152-й дивизии полностью очистили от фашистов северо-западную часть Смоленска. К этому времени в район Пересуды отошли части 20-й армии, и генерал Лукин получил возможность перебросить 46-ю дивизию Филатова к Смоленску на помощь крайне обескровленным частям Городнянского.

В тот день генерал Лукин доносил маршалу Тимошенко: «Несмотря на то что у противника имеется много минометов, артиллерии и танков, а его авиация безнаказанно бомбит наши позиции, войска армии смело и решительно атакуют противника. Но крайне мало боеприпасов. Того, что удается самолетам сбросить ночью, слишком мало. Пополнения не приходят, а войска несут большие потери»[12]. Лукин просил ускорить прибытие мотополка от Рокоссовского, возвратить в 152-ю стрелковую дивизию из 20-й армии два стрелковых батальона, пополнить двадцать рот командирами и политработниками. Все это было крайне необходимо.

22 июля 34-й корпус перешел в подчинение генерала Лукина.

Днем командарму сообщили, что в штаб Западного фронта прибыла группа писателей, корреспондентов центральных газет. Политуправление направило в штаб 16-й армии Михаила Шолохова, Александра Фадеева и Евгения Петрова.

— Ну, Алексей Андреевич, будем принимать дорогих гостей, — обратился Лукин к Лобачеву. — Событие для нас, прямо скажем, большого масштаба.

— Событие, конечно, неординарное, — согласился Лобачев. — Да обстановка не очень-то располагает к такой встрече. На счету каждый час, да что там час — минута!

— Я очень люблю Шолохова, — проговорил Лукин, и глаза его потеплели. — Особенно «Тихий Дои». Между прочим, Алексей Андреевич, Шолохов в этом романе про мою дивизию пишет.

— Как это?

— А ты вспомни, там речь идет о двадцать третьей Усть-Медведицкой дивизии. Так вот, этой дивизией я в Харькове и командовал.

— Едут! — прервал их разговор адъютант.

Лукин и Лобачев вышли встречать писателей. Стоял полдень. Жаркие лучи июльского солнца нещадно жгли землю. Еще издали увидел Лукин клубы ныли и с тревогой посмотрел на небо: неровен час, налетят стервятники.

Подъехала машина. Из нее вышли Шолохов, Фадеев, Петров и сопровождающие их работники политуправления фронта.

Лукин впервые вот так лицом к лицу увидел Шолохова. Небольшого роста, в гимнастерке, туго перетянутой ремнем, с четырьмя шпалами в петлицах. На голове — сдвинутая на затылок пилотка.

Командарм пригласил гостей в землянку. Они немного помедлили, прежде чем начать беседу.

— Почему отступаем, генерал? — наконец угрюмо заговорил Шолохов. — До войны много шумели о том, что будем бить врага на его же территории малой кровью.

— Серьезных причин много, Михаил Александрович. Дело историков после войны разобраться и подвергнуть анализу то, что происходит сегодня. А сегодня нам не хватает танков, авиации, вооружения, хорошо обученного пополнения. Бойцы и командиры сражаются не щадя жизни. Нет числа геройским подвигам. Мы делаем все, что в наших силах и сверх всяких сил.

— Возможно, вы и правы, Михаил Федорович, — проговорил Шолохов. — Даже наверняка правы. Все мы в чем-то промашку дали. Да не время сейчас искать виноватого. Вы верно сказали, историки после войны разберутся, а сейчас воевать надо, фашистов бить.

— Несмотря ни на что, у меня лично, Михаил Александрович, да и у моих боевых товарищей, — повернулся Лукин к Лобачеву, — нет никакого сомнения в нашей окончательной победе.

— А вот это главное. И радостно слышать такие слова из уст командующего армией.

— А что, товарищ командарм, — вступил в разговор Евгений Петров, — нельзя ли нам побывать на переднем крае? Хотелось бы поговорить с бойцами в окопах.

— Тут всюду передний край, — ответил Лукин. — А в самом Смоленске окопов нет. Там бойцы укрываются за стенами разрушенных домов, в подвалах и на чердаках. В это пекло я вас пустить не могу. Не имею права рисковать вашими жизнями. Я вообще удивляюсь, как вам удалось пробраться к нам. Шоссе Москва — Минск перехвачено фашистами, армия воюет почти в полном окружении.

— Вот это «почти» наши сопровождающие и использовали, — улыбнулся Шолохов. — Проехали через Ратчино, там переправа действует.

— Так как же попасть на передовую? — стоял на своем Евгений Петров.

— Не могу, дорогие товарищи писатели, — приложил руки к груди Лукин. — За каждую вашу персону я отвечаю своей головой. Не могу рисковать.

Расставаясь, Лукин и Шолохов договорились встретиться после победы.

— А что, Михаил Федорович, приедете после войны в Вешенскую? Места у нас на Дону отменные. А охота, рыбалка!..

— Не терзайте душу, Михаил Александрович.

— Наловим чебаков, костерок соорудим на берегу, ушицу по-казацки, — продолжал Шолохов, озорно глядя на Лукина. — Вспомним этот жаркий день под Смоленском, и горечь отступления, и слова ваши о грядущей нашей победе. Приедете?

— Даю слово, — пожимая руку Шолохову, пообещал Лукин.

Думал ли командарм, что когда-то сбудутся их мечты? Как далека была от пылающего Смоленска нарисованная писателем картина их будущей встречи на берегу Дона!

Писатели уехали, а Лукин и Лобачев долго еще смотрели на дорогу, пока не рассеялась пыль, поднятая колесами машины.

— Вот ведь совсем короткая встреча, а разве забудется? — проговорил Лукин. — Разбередил Шолохов душу, словно свежего воздуха вдохнул. Охота, рыбалка, костерок… — Но постепенно лицо Лукина становилось строже. Мысли командарма возвращались к суровой действительности. — Что ж, Алексей Андреевич, пора опускаться на грешную землю, — проговорил он и направился к землянке.

А обстановка на «грешной земле» в начале третьей декады июля сложилась весьма сложной. Врагу удалось сломить сопротивление войск Западного фронта на правом его крыле и в центре, продвинуться почти на двести километров и захватить Великие Луки, Ярцево, Ельню, Кричев. Правда, соединениям 21-й армии генерала Кузнецова удалось нанести мощный удар на левом крыле фронта и добиться значительных успехов на бобруйском направлении, но в целом обстановка в полосе Западного фронта оставалась исключительно тяжелой.

Обеспокоенная глубоким вклинением танковых и моторизованных дивизий врага на смоленско-московском направлении, Ставка Верховного Главнокомандования продолжала принимать срочные меры по укреплению обороны в полосе Западного фронта и созданию необходимой ее глубины на дальних подступах к Москве. С этой целью Ставка усилила Западный фронт своими резервами и одновременно в его тылу развертывала Фронт резервных армий, который был создан еще 14 июля. Для организации обороны на рубеже западнее Волоколамска, Можайска, Калуги создавалась Можайская линия обороны под командованием генерала Артемьева.

Но Ставка не ограничилась лишь усилением обороны. Для того чтобы предотвратить дальнейшее продвижение врага, окружить и разгромить его смоленскую группировку, Ставка 19 июля приняла решение провести контрнаступление в полосе Западного фронта. К наступлению привлекались войска Фронта резервных армий: часть сил 29, 30, 24 и 28-й армий. Из них было создано пять армейских оперативных групп, по три-четыре дивизии в каждой. Согласно замыслу контрнаступления предусматривалось нанести одновременные удары из районов Белого, Ярцево и Рославля по сходящимся направлениям на Смоленск и во взаимодействии с 16-й и 20-й армиями разгромить смоленскую группировку противника и отбросить ее за Оршу.

Армейские оперативные группы возглавляли генералы Хоменко, Калинин, Рокоссовский, Качалов и Масленников. Почти всех их Лукин хорошо знал.

Итак, оперативные группы были готовы к наступлению. 20 июля Сталин в ходе переговоров по прямому проводу с маршалом Тимошенко рекомендовал ему начать наступление в ближайшие дни и не допускать распыления сил, на избранных направлениях «создавать кулаки в семь-восемь дивизий с кавалерией на флангах».

Вечером 22 июля генерал Лукин получил телеграмму от начальника штаба Западного направления генерал-лейтенанта Соколовского, в которой говорилось о предстоящем наступлении войск Западного фронта.

Сообщение Соколовского обрадовало Лукина. Да и не только его. Разосланное в штабы армий и дивизий, оно подняло боевой дух защитников Смоленска. Все надеялись, что оперативные группы не только разобьют противника севернее и южнее Смоленска, но и помогут армиям, сражавшимся в городе и вокруг него.

Но, к сожалению, обстановка сложилась не совсем благоприятная для наступающих групп. Из-за несвоевременного сосредоточения на исходных рубежах они начали наступление не одновременно. Кроме того, противник разгадал направление этих ударов и бросил свежие силы в направлении Белый, Ярцево, Ельня. Враг ввел на всем фронте до четырех свежих дивизий и, произведя перегруппировку на центральном направлении, повел наступление на Смоленск с запада и одновременно пытался завершить окружение наших войск в районе Ярцево.

А что же происходило в самом Смоленске?

В северной его части бои не прекращались ни днем, ни ночью. Отчаянно сражались наши бойцы на улицах города, за корпуса завода имени Калинина, ликеро-водочный завод, за военный госпиталь, городскую больницу. Обе стороны несли большие потери.

Нашим войскам днем очень досаждала вражеская авиация. Много вреда причиняли огнеметные танки. До поры они маскировались за домами, а когда наши бойцы переходили в атаку, быстро выходили из укрытия и поливали огнеметной струей наступающих.

…В огне Смоленского сражения для командарма смешались дни и ночи. В редкие минуты короткого отдыха он думал о жене, о дочке. Знали бы они, в какой мясорубке Лукин находится! Он писал из осажденного Смоленска:

Враг стремился любой ценой полностью захватить Смоленск, высвободить силы и двинуть их на Москву, Ему казалось, что цель уже близка. Еще 12 июля начальник штаба группы армий «Центр» фон Грейфенберг докладывал Гальдеру, что, по мнению Бока, «создаются исключительно благоприятные условия для прорыва танковых групп на Москву»[13]. Но в ходе боев за Смоленск тон гитлеровских генералов стал меняться. Уже 22 июля Гальдер доложил Гитлеру, что проблему Москвы можно будет решать лишь после того, как завершится битва за Смоленск.

Спустя годы другой гитлеровский генерал — Гот, анализируя бои за Смоленск, в своей книге «Танковые операции» упрекал Гудериана в том, что он после форсирования Днепра у Копыси, вместо того чтобы идти прямо на восток к Ельне, Дорогобужу, ввязался в бессмысленные кровопролитные бои на Днепре за Смоленск.

Гот утверждал, что бои у Красное и станции Гусино на Днепре, и даже захват Смоленска, с оперативной точки зрения особых преимуществ немцам не давали. Возможно, с точки зрения Гота, Гудериану выгоднее было идти прямо на восток к Ельне, где он мог соединиться с танковой группой генерала Гота. Но разве там Гудериан не встретил бы сопротивления? И неужели войска 16-й и 20-й армий сидели бы сложа руки в районе Смоленска и дали бы возможность беспрепятственно двигаться танкам врага на Ельню? Конечно, нет!

Но оставим гитлеровских генералов и вернемся к реальным событиям тех дней.

Бои в Смоленске не затихали. 24 июля Военный совет Западного направления доносил в Ставку Верховного Главнокомандования: «В результате упорной борьбы в Смоленске части 16-й армии продолжают удерживать северную, северо-западную и восточную части города, все время атаковывают противника, занимающего южную и юго-западную части города»[14].

^{M. Ф. Лукин — командир 329-го полка. Южный фронт. 1919 г.}

^{М. Ф. Лукин — командир 23-й стрелковой дивизии. 1929 г.}

^{На похоронах погибших при катастрофе самолета «Максим Горький». Слева направо: военный комендант Москвы комдив М. Ф. Лукин, командующий войсками Московского военного округа командарм I ранга И. П. Белов, председатель Моссовета Н. А. Булганин, первый секретарь МК и МГК ВКП(б) Н. С. Хрущев. 1935 г.}

^{Советские минометчики ведут огонь по врагу. 1941 г.}

^{Колонна фашистских солдат и офицеров, взятых в плен под Смоленском. 1941 г.}

^{Член Военного совета 16-й армии А. А. Лобачев.}

^{Начальник штаба 16-й армии М. А. Шалин.}

^{Начальник политотдела 16-й армии К. Л. Сорокин.}

^{Начальник артиллерии 16-й армии И. П. Прохоров.}

^{Начальник политуправления Западного фронта Д. А. Лестев.}

^{Секретарь Смоленского обкома ВКП(б) Д. М. Попов.}

^{Командир 129-й стрелковой дивизии А. М. Городнянский.}

^{Командир 152-й стрелковой дивизии П. Н. Чернышев.}

^{Член Военного совета 19-й армии И. П. Шекланов.}

^{Секретарь ЦК КП Белоруссии, член Военного совета 19-й армии В. Г. Ванеев.}

^{Член Военного совета 20-й армии Ф. А. Семеновский.}

^{Водитель командующего 16-й армией П. И. Смурыгин.}

^{M. Ф. Лукин в кругу семьи. 1951 г.}

^{Открытие обелиска Герою Советского Союза генералу Д. М. Карбышеву в Маутхаузене. В центре дочь Карбышева — Елена и М. Ф. Лукин. 1952 г.}

^{Встреча с американскими ветеранами второй мировой войны в Советском комитете ветеранов войны. В центре (слева направо) Главный маршал артиллерии H. Н. Воронов, генералы армии И. В. Тюленев, A. B. Хрулев, генерал-лейтенант в отставке М. Ф. Лукин. 1958 г.}

^{М. А. Шолохов и М. Ф. Лукин на перроне Ростовского вокзала. 1964 г.}

^{На съемках фильма «Если дорог тебе твой дом» (слева направо) Г. К. Жуков, М. Ф. Лукин, К. К. Рокоссовский, И. С. Конев. 1966 г.}

^{Могила М. Ф. Лукина на Новодевичьем кладбище в Москве.}

А геббельсовская пропаганда поспешила оповестить мир о падении Смоленска и разгроме защитников города, в том числе и 16~й армии. Премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль, выступая в палате общин, опроверг это хвастливое заявление и привел сообщение советского командования о том, что северная часть Смоленска находится в руках советских войск. Гитлер вступил с премьером Великобритании в полемику.

Член военного совета армии Лобачев показал командарму Лукину полученную из политуправления фронта радиограмму.

— Читай, Михаил Федорович, что о тебе говорит бесноватый фюрер.

— Обо мне? — удивился Лукин.

— Любопытно, — усмехнулся стоящий рядом Сорокин.

Генерал Лукин читал вслух: «Я, Адольф Гитлер, оспариваю утверждение сэра Уннстона Черчилля и рекомендовал бы английскому премьеру запросить командующего 16-й армией русского генерала Лукина, в чьих руках находится Смоленск…»

— Нашел, черт, кого выставлять в свидетели, — проговорил Сорокин.

— Соедините меня с Городнянским, — попросил Лукин. — Авксентий Михайлович, — обратился он к командиру 129-й дивизии, — где находится ваша дивизия?

— Правофланговый полк ведет бой за областную больницу.

— А где ваш командно-наблюдательный пункт?

— В том же кирпичном доме, где вы были у нас.

— Ну вот, все в порядке. Спасибо вам, желаю успеха!

— Разрешите узнать, товарищ командующий, что случилось?

— Да вот Гитлер по радио доказывает всему миру, что в Смоленске не осталось ни одного русского солдата.

— А кто же держит фашистов в Смоленске? — послышался возмущенный голос Городнянского. — Вот сейчас я огоньком напомню Гитлеру о себе.

— Давай, Авксентий Михайлович, да покрепче!

О факте гитлеровского бахвальства стало известно в подразделениях, на огневых позициях. Даже в той адски напряженной обстановке бойцов позабавила самоуверенность фюрера. Они не верили фашистской пропаганде, которая из кожи лезла, чтобы посеять в наших рядах настроение обреченности. На обратной стороне вражеских листовок и «пропусков для сдачи в плен» бойцы рисовали карикатуры, сочиняли частушки, высмеивающие Гитлера.

В Заднепровье борьба велась за каждый дом. Отдельные узлы обороны по нескольку раз переходили из рук в руки. Гитлеровцы потеснили наши подразделения и захватили часть железнодорожной линии. Генерал Городнянский приказал на рассвете выбить врага с этого участка. Атака удалась, фашисты отошли к берегу. Но, получив подкрепление, снова начали теснить наших бойцов. Отступая, кто-то оставил станковый пулемет, и он оказался на нейтральной полосе. Каждая винтовка для защитников Смоленска была бесценна, а тут — брошен станковый пулемет! Вернуть оружие вызвался красноармеец Козлов. Он выскочил из окопа, поднял руки вверх и на глазах у всех пошел навстречу вражеским автоматчикам. Все затаили дыхание: что будет? С немецкой стороны послышались крики:

— Рус, плен! Гут, рус!

Когда до пулемета оставалось несколько метров, Козлов прыжком бросился к нему и с близкой дистанции открыл по фашистам огонь.

— Я вам покажу «рус, плен»! — приговаривал он. — Получайте, гады!

Отважного пулеметчика поддержали другие бойцы. Они поднялись в атаку и вышибли гитлеровцев на левый берег реки.

Когда об этом эпизоде Городнянский доложил генералу Лукину, командарм распорядился представить смельчака к ордену.

В штаб армии шли донесения о героических подвигах бойцов, командиров и политработников. Да и без донесений командарм видел, как сражаются его люди. Но силы таяли. Полки нуждались в подкреплении. И оно наконец-то пришло.

Утром 25 июля в штаб шумно вошли Лобачев и Сорокин. Оба были возбуждены.

— Могу порадовать вас, Михаил Федорович! — воскликнул Лобачев.

Лукин насторожился. Чем может порадовать комиссар в такой обстановке? А Лобачев, переглянувшись с Сорокиным, продолжал:

— Ожидаемое нами пополнение коммунистов-добровольцев наконец-то прибыло.

— Около двух тысяч человек, — вставил Сорокин. — Из Горького, Владимира, Иваново-Вознесенска, Воронежа. Больше половины из Москвы.

— Вот за такую весть спасибо. Где же они?

— Сейчас отдыхают в лесу. Люди прошли около ста километров пешком, их нигде даже не накормили горячей пищей, во время перехода фашистские самолеты то и дело обстреливали и бомбили колонну. Мы вот с Константином Леонтьевичем уже беседовали с ними, даже митинг провели. Рассказали им, что происходит в Смоленске. Настроение у людей бодрое. Обещали не подвести.

— Какой возраст у добровольцев? — поинтересовался Лукин.

— Самый разный, — ответил Лобачев.

— Но стариков нет, — поспешил заверить Сорокин.

— Многие до войны служили в армии, есть участники гражданской войны, — продолжал Лобачев. — Рвутся в бой. Мы тут посоветовались и решили семьсот пятьдесят человек направить в сто двадцать девятую. Вы не против?

— Правильно решили, дорогие товарищи, — поддержал командарм. — Городнянскому совсем туго. Я сейчас же позвоню ему, вот обрадуется!

Генерал Городнянский разделил добровольцев на группы и включил в обескровленные полки.

Первый бой для необстрелянных добровольцев начался внезапно. На участке 438-го полка фашисты перешли в атаку, смяли небольшие остатки одного из батальонов, овладели заводом, примыкавшим к аэродрому, и уже выходили к ангарам.

Генерал Городнянский приказал контратаковать противника, опрокинуть его, восстановить положение и продолжать дальнейшее наступление в сторону Днепра.

Первая рота горьковских добровольцев в количестве двухсот пятидесяти человек под командованием старшего политрука Василия Агафоновича Селезнева и инструктора Горьковского обкома партии старшего политрука Василия Николаевича Смирнова развернулась в боевой порядок и пошла в первую контратаку. Немцы открыли минометный огонь. Но добровольцы стремительно шли вперед. То в одном, то в другом месте вспыхивали рукопашные схватки. Контратака была настолько мощной, что немцы растерялись, были опрокинуты и смяты.

Ночью у добровольцев побывал командарм. Он поздравил их с первым успешным боем. У всех настроение было бодрое. Осмотрев боевые порядки роты, Лукин приказал усилить противотанковую оборону.

Когда на помощь войскам, оборонявшим северную часть города, подошли полки дивизии Чернышева, бои в Заднепровье разгорелись с еще большим ожесточением. Враг отступал к Днепру, оставляя квартал за кварталом.

В уличном бою возле рынка группа наших бойцов оказалась отрезанной. Секретарь партбюро 480-го полка старший политрук Ткаченко отобрал добровольцев и повел их на выручку товарищей. В ходе боя несколько раненых бойцов и парторг были схвачены фашистами. Пленных увели в маленький домик за железнодорожной линией. Комиссарская звездочка на гимнастерке привлекла к Ткаченко особое внимание фашистов. Начался допрос. Ткаченко молчал.

— Коммунист? Комиссар? — ухмылялся гитлеровский офицер, тыча пальцем в звездочку.

— Коммунист. Комиссар, — ответил Ткаченко и, отдергивая руку, добавил: — Больше от меня ничего не добьетесь.

Его страшно избили, бритвой отрезали губы. Он молчал. Когда гитлеровцев отбросили на южный берег и освободили пленных, бойцы подобрали еле живого Ткаченко.

Перед отправкой в госпиталь командарм пришел навестить его. Старший политрук лежал на носилках. Лицо его было перевязано бинтами, глаза лихорадочно блестели.

— Крепись, брат, еще повоюешь, — тихо говорил Лукин. Ткаченко утвердительно моргнул ресницами.

Командарм долго не мог успокоиться. Вернувшись в штаб, он молчал, рассеянно отвечал на вопросы Лобачева.

— Звери! Изверги! — повторял он. — О каких законах ведения войны можно говорить!

Лобачев и Сорокин уже знали о Ткаченко и молча слушали командарма, давая ему возможность успокоиться.

— Каких замечательных людей теряем! Вы уж поговорите со своими политработниками, ведь в самое пекло лезут.

— Вы правы, Михаил Федорович, — вздохнул Сорокин. — Только за последние дни мы потеряли сто восемь политработников. Вы знаете, что погибли батальонный комиссар Поскребышев, старший политрук Батманов… Но как уберечь их, Михаил Федорович? Обстоятельства, сами знаете…

— Все понимаю, Константин Леонтьевич. Я не о тех обстоятельствах, когда люди обязаны проявлять стойкость, бесстрашие, презрение к смерти. Такие подвиги надо поднимать на щит, учить на таких примерах людей, что вы, впрочем, успешно делаете, — чуть успокоившись, сказал командарм. — Я против неоправданного риска, показной храбрости… Ведь есть же в армии случаи, когда такие храбрецы и сами погибали бесславно, и людям никакой пользы не принесли. Вот против этого надо бороться.

— Стараемся, Михаил Федорович, — словно оправдываясь, говорил Сорокин. — Вот сегодня одернул такого храбреца, а он в ответ: «Простите, товарищ бригадный комиссар, вы что же, требуете, чтобы я отсиживался в укромном местечке, уклонялся от боя? Могу же я распоряжаться своей жизнью?» Можете, говорю, но при этом знайте, что ваша жизнь принадлежит прежде всего партии, народу, нашей армии и вы не имеете права погибать безрассудно. Умирать надо тоже с пользой для общего дела.

— Надо бы собрать политсостав частей армии, — предложил Лобачев, но тут же оговорился: — О чем я толкую? Какое совещание, когда все до одного политработника не выходят из боя? Но Михаил Федорович абсолютно прав, нам с тобой, Константин Леонтьевич, надо обязательно найти возможность поговорить с политработниками о героизме и безрассудстве, трусости и настоящем мужестве.

— Сто восемь политработников! Это же огромные потери, — снова заговорил командарм. — А кем думаете их заменить, коммунистами-добровольцами?

— Больше некем, — ответил Лобачев. — Многие из них с большим партийным стажем.

— Так выдвигайте!

— А мы так и делаем, уже выдвинули восемьдесят девять человек политруками рот, многие стали секретарями партийных и комсомольских бюро, инструкторами политотделов…

— А как дела с приемом в партию?

— Правила мирного времени неприемлемы для фронтовой обстановки, — вступил в разговор Сорокин. — Ведь что получается: каждый желающий стать коммунистом должен представить три рекомендации товарищей, имеющих не менее трех лет партийного стажа и знающих рекомендуемого не менее года по совместной работе или армейской службе. А война есть война. Люди выходят из строя, постоянно обновляется личный состав. Где же тут искать рекомендателей, знающих бойцов и командиров больше года? Поэтому они подают заявления сами: «Иду в бой. Если погибну, то считайте меня коммунистом». Как быть в таких случаях? Придерживаться инструкций, принятых правил?[15]

— Да, война ломает инструкции, диктует свои правила, — проговорил Лукин. — Ну а если формально, то как?

— И формально, Михаил Федорович, мы считаем этих людей бойцами нашей ленинской партии, — сказал Лобачев и, достав из кармана гимнастерки сложенный треугольником листок, протянул Лукину. — Вот передали мне письмо молодого бойца комсомольца Николая Виртуозова к матери. Погиб парень, не успев письмо отправить. Оно касается нашего разговора, прочтите, Михаил Федорович.

Лукин развернул солдатский треугольник.

«Дорогая мама! — читал командарм неровные буквы, написанные химическим карандашом. — Родина переживает дни грозных испытаний. Людоед Гитлер посадил свою банду на танки и самолеты. Он хочет огнем и мечом стереть с лица земли наш великий народ, покорить и обесчестить нашу землю. Не бывать этому! Нас не согнешь, не испугаешь танками и самолетами.

Мама! Я горжусь тем, что попал на Западный фронт. Мне выпала честь вместе со всеми воинами грудью прикрыть дорогу на Москву. И я уверен, что дикие орды Гитлера здесь будут разбиты и так же похоронены, как полчища Наполеона в 1812 году. Мама! Пять дней тому назад я связкой гранат подорвал немецкий танк. Это только начало моего боевого счета. Сегодня я подал заявление с просьбой принять меня в ряды ВКП(б). За партию, за Родину мы идем в бой и обязательно победим! С врагом я буду драться так храбро и отважно, как это делают мои товарищи по оружию — коммунисты. Если же мне придется умереть, то не страшно, мама. Родина выше всего!»

Лукин долго молчал, слишком медленно складывал треугольник и, возвращая Лобачеву письмо, спросил:

— Сколько же лет было бойцу?

— Шел девятнадцатый год.

Трудное решение

Части 16-й армии произвели перегруппировку и снова начали наступление, стремясь к исходу 26 июля овладеть южной частью Смоленска.

Гитлеровское командование в ночь на 26 июля бросило к городу из района Красное 137-ю пехотную дивизию. Она прорвалась по северному берегу Днепра и готовилась нанести удар в тыл нашей 152-й дивизии.

Утром в штаб армии авиаразведка донесла, что по старой дороге из Орши на Смоленск движется большая колонна мотопехоты противника. Командарм приказал полковнику Чернышеву ударить по колонне во фланг.

Вскоре войсковые разведчики доложили, что большие колонны пехоты, орудий и машин противника сосредоточиваются невдалеке от переднего края 646-го стрелкового полка в редком лесу, что западнее Смоленска. Командиру дивизии с его командного пункта все это отчетливо было видно. Горячие головы советовали немедленно нанести удар. Но Чернышев был командиром осмотрительным и осторожным. Он запретил без команды открывать даже ружейный огонь. Артиллеристы запрашивали разрешения, нервничали стоящие рядом командиры. А Чернышев ждал, спокойный, хладнокровный. Он дал возможность скопиться большому числу машин и только тогда дал сигнал.

Артиллеристы открыли огонь по скоплениям врага. Гитлеровцы были ошеломлены внезапным ударом и заметались в поисках укрытий, но тщетно. Находившийся на КП рядом с Чернышевым начальник артиллерии дивизии полковник Пылин мастерски руководил огнем.

Стрелковые полки майора Алахвердяна и полковника Александрова успели раньше врага развернуть подразделения и перешли в наступление. Бой был коротким и жестоким.

Командарм сам решил посмотреть место недавнего боя и отправился на командный пункт полковника Чернышева. Смурыгин вел эмку по изрытой снарядами пыльной дороге. Лес вдоль дороги был обезображен. Сраженные снарядами, рухнули могучие сосны. Они прикрыли своими кронами землю, будто пытались защитить ее от огня и металла. Лишь кое-где чудом сохранились нетронутые деревья. Они одиноко возвышались над этим лесным кладбищем.

Из-за поворота показалась большая группа пленных.

— Сдай, Петя, в сторону, — сказал Лукин, — пропусти завоевателей.

Смурыгин отвел эмку на обочину. Пленные шагали бодро. Многие были без пилоток, мышиного цвета френчи расстегнуты до пояса, рукава закатаны. На лицах лет уныния. Некоторые, глядя на генерала, заискивающе улыбались, как бы извиняясь за вынужденную задержку штабной машины.

— Первый раз так близко вижу фашистов, — признался Клыков.

— А мы их видали уже под Шепетовкой, — распрямил плечи Смурыгин. — А теперь вот парад принимаем.

— Даже как-то странно, — продолжал Клыков. — Немцы вроде и довольны, что в плен попали.

— А чего им унывать, для них война закончена, — со знанием дела пояснил Смурыгин и, обернувшись на заднее сиденье, продолжал: — Никак не пойму, товарищ командующий. Вот идут люди. Ну прямо обыкновенные люди. А каждый — зверь, дай волю, вцепится зубами в глотку и загрызет. Откуда у человека зверство такое появляется?

Лукин и сам только что подумал об этом, но найти простой ответ на этот вопрос было трудно. Тут не обойтись без размышлений о том, как умело фашистская пропаганда растлевала души немецких обывателей, как за короткий срок сумела внушить им мысль о превосходстве арийской расы, единственной, с ее точки зрения, имеющей право на жизнь и господство над другими.

Лукин вспомнил изуродованного гитлеровцами старшего политрука Ткаченко и, глядя на колонну, так и не смог ответить ни Смурыгину, ни самому себе, как, в какой момент человек теряет все, что есть в нем человеческого.

Когда Лукин появился на командном пункте дивизии, бригадный комиссар Рязанов допрашивал там пленных. Завидя командарма, он приказал было увести их, но Лукин возразил:

— Оставь немцев, хочу поговорить.

— Это австрийцы, — сказал Рязанов. — Из сто тридцать седьмой пехотной дивизии генерал-лейтенанта Бергмана. Прибыли пешим порядком от самого Буга. Говорят, никак не ожидали, что их побьют. Офицеры их заверили, что в Смоленске русских нет.

— Спросите, не боятся они, что попали в плен к коммунистам?

Рязанов задал вопрос и перевел:

— Отвечают, бояться им нечего. Говорят, что у некоторых отцы и деды в первую мировую войну были в русском плену. Им жилось неплохо. Они работали у помещиков, были сыты, обращались с ними хорошо. Многие женились на русских девушках и потом увезли их в Австрию, а многие сами остались в России. Эти тоже надеются, что их отправят на сельскохозяйственные работы.

В землянку спустился полковник Чернышев. Разгоряченный недавним боем, он был возбужден. Доложив о прибытии, он тронул кончиками пальцев «папанинские» усики и сообщил о результатах боя. Почти полностью были разгромлены два полка, немцы потеряли до пятисот человек убитыми, около трехсот человек взято в плен.

— Что особенно важно, — говорил Чернышев. — Нам достались автоматы, очень много патронов. Теперь есть чем вооружить бойцов. К нашим винтовкам патронов почти нет, а помощь, как я понимаю, пока не предвидится.

— К сожалению, это так. Но и в таких условиях можно бить врага. А, Петр Николаевич, ведь можно?

— Потихоньку учимся… Но дорого нам обходится эта учеба. В полках большие потери.

— Да, несем потери… В других дивизиях положение еще тяжелее. Знаешь, Петр Николаевич, у нас на академических курсах был преподаватель Анищенко. Так он любил приговаривать: «Дэ ты бачив, шоб наука лизла в голову без дрюка?»

— Оно так, товарищ командующий, да дрюк-то больно тяжелый.

— Твои герои сегодня показали, как надо бить врага. Я встретил колонну пленных. Куда их повели?

— В тыл.

— А где тыл? Дорога-то у Ярцево перехвачена.

— Пока ближе к штабу армии, там все же охрана. Не оставлять же их на передовой. А вообще, с этими пленными в такой обстановке одна морока.

— Что поделаешь, Петр Николаевич, пленные есть пленные. С директивой военного совета фронта знаком?

— Знаком-то знаком… Требуют гуманного отношения к военнопленным, а знают ли там, что творят фашисты? Это они в плену овечки…

— Иначе нельзя, мы не фашисты. Надо уметь бить врага в открытом бою. Что ты и доказал.

26 июля части 20-й армии генерала Курочкина отошли на линию обороны 152-й дивизии и соединились с частями 16-й армии в Смоленске. Теперь 20-я армия прикрывала армию Лукина с севера, северо-востока и с северо-запада. На стыке армий стояли 152-я и 73-я дивизии.

Из совхоза «Жуково» командный пункт 16-й армии был перенесен в лес южнее Мордвиново. В этой деревне оказался и штаб генерала Курочкина.

— Съездим-ка к Павлу Алексеевичу, — предложил Лукин Лобачеву. — Теперь вместе воевать будем.

В штабной землянке вместо с Курочкиным находился член Военного совета 20-й армии дивизионный комиссар Семеновский.

Командармы и члены военных советов встретились, чтобы решить, что же делать дальше. Они уже знали, что против их армий действуют свежие силы — пехотные дивизии 5-го и 8-го армейских корпусов.

Все понимали, что противник может нанести новый удар, чтобы разъединить армии и таким образом взломать оборону города. Каждый сознавал и то, что противник вот-вот сомкнет кольцо окружения. Враг занял станцию Кардымово, где расположились армейские госпитали, и раненых стало некуда отправлять.

Но даже в такой крайне тяжелой обстановке никто из присутствующих не произнес: «Надо отступать и прорываться на восток». У всех было единое и твердое решение: «Будем драться за Смоленск». К тому же в этот день Лукин получил радиограмму военного совета Западного фронта: «Лукину. Лобачеву. Объявить личному составу войск: вам на выручку идут группы войск генералов Рокоссовского, Хоменко, Калинина, Качалова. Будьте стойки, держитесь. Боевая задача — сохранить людей и боевую технику. Тимошенко. Лестев».

В свой штаб Лукин и Лобачев возвратились поздно вечером. В это время вражеские танки из района Духовщины прорвались на стыке 152-й и 73-й дивизий и подошли к командному пункту армии. Отбивать их было нечем. Батальон охраны штаба так и не прибыл к Лукину. Положение на командном пункте осложнялось тем, что недалеко от штаба были пленные австрийцы, которых пока так и не отправили в тыл. Услышав близкий бой, они могли всполошиться, разоружить небольшую охрану.

Выручил предусмотрительный начальник артиллерии генерал-майор Прохоров. Он поставил на прямую наводку два дивизиона артиллерии и отбил атаку танков.

У Соловьево Рокоссовскому удалось на небольшой срок отогнать противника от переправы через Днепр, Войска смогли получить немного боеприпасов, медикаментов и продовольствия. Успели отправить в тыл пленных.

Вечером 27 июля Лукин послал маршалу Тимошенко боевое донесение. Сообщив о разгроме пехотной дивизии генерала Бергмана и о том, что к утру 27 июля армия заняла всю северную часть Смоленска, он заверил Главкома, что в ближайшие дни приступит к форсированию реки и захвату южной части города.

Но замыслу командарма не суждено было сбыться. Работник штаба армии подполковник Данильченко, вернувшись из-под Соловьево, доложил, что гитлеровцы захватили там переправу через Днепр и замкнули кольцо окружения.

С утра 28 июля противник по всему фронту перешел в наступление. Во второй половине дня мощными ударами танков и авиации прорвал фронт 69-го стрелкового корпуса генерала Могилевчика в районе озера Пениснар. 73-я дивизия отошла и открыла правый фланг 152-й дивизии. Полковник Чернышев вынужден был отойти, после чего северо-восточную часть Смоленска оставила дивизия Городнянского.

Вскоре на командный пункт генерала Лукина прибыл генерал-майор Могилевчик и доложил, что он не нашел командного пункта своей 20-й армии. Оказалось, что штаб 20-й армии так быстро снялся и переехал на новый командный пункт, что даже не успел предупредить об этом не только своего соседа Лукина, но даже своих командиров.

Положение складывалось угрожающее. Противник вышел на северные окраины Смоленска. Дивизия Чернышева дерется на северо-западной окраине. Сам Чернышев уже дважды ранен, но не покидает поля боя.

Лукин приказал Городнянскому немедленно выставить заслон на магистрали Минск — Москва. Но ему было ясно, что эти меры уже не помогут. Если он промедлит хотя бы ночь, то две его дивизии останутся в городе, стиснутые со всех сторон противником.

Командарм ходил около своей землянки и мучительно думал о создавшемся положении. К нему подошли Лобачев, Шалин, Прохоров, Сорокин. Лукин вопросительно посмотрел на них. Лобачев сказал:

— Михаил Федорович, надо принимать решение на отход, иначе трудно будет вывести войска из города.

— Вы же, товарищи, знаете, что никто не имеет права оставлять позиции без приказа.

— Знаем, потому и пришли к вам сказать, что будем вместе с вами нести ответственность, — проговорил Сорокин.

— Спасибо вам, товарищи, за доверие и помощь. Решение я уже принял. А отвечать, если понадобится, буду один. Мне партия и правительство доверили командование армией, поэтому и должен нести ответственность я, и только я!

На путях отхода

В войсках армии, конечно, понимали всю тяжесть положения. И все же приказ на отход бойцы и командиры восприняли с тяжелым сердцем. Оставлять город, за который пролито столько крови, на улицах которого погибло столько боевых друзей, было горько.

Под непрерывным огнем врага, оставляя улицу за улицей, дом за домом, бойцы отходили к северным окраинам Смолепска, к кирпичному заводу и дальше — к автостраде Москва — Минск.

Отход в городе был особенно труден. Гитлеровцы просачивались через переулки, проходные дворы, неожиданно заходили нашим небольшим группам в тыл, обстреливали с крыш и чердаков. В такой обстановке крайне важна была взаимовыручка, готовность в любую минуту прийти на помощь товарищам, прикрыть огнем.

В одном из полуподвалов засели старший сержант Шлеев и пулеметчик ефрейтор Тузбеков. Они отстреливались от наседавших фашистов, когда Шлеев вдруг увидел, как на противоположной стороне улицы, стреляя на ходу, продвигается к большому каменному дому группа наших воинов. Гитлеровцы ожесточенно обстреливали их из пулеметов и автоматов, кругом рвались мины. В группе Шлеев узнал бойцов третьего батальона своего 480-го полка и среди них инструктора политотдела старшего политрука Александра Туровского. В это время показались гитлеровцы. Они вышли из соседней улицы и попытались преградить путь нашему подразделению. Шлеев из автомата, а Тузбеков из пулемета открыли по фашистам огонь и помогли нашим воинам оторваться от противника.

Этим двум бойцам удалось выбраться из Смоленска уже ночью 30 июля. А старший политрук Туровский вывел группу из города, но линию фронта ей перейти не удалось. Тогда Туровский собрал еще несколько разрозненных групп и увел их в лес. Вскоре в штабе армии стало известно, что в лесах севернее Смоленска действует партизанский отряд под командованием Александра Туровского.

О своем решении на отход генерал Лукин доложил в штаб Западного фронта. То же сделал и генерал Курочкин. Оба они предвидели возможную реакцию Главкома на самостоятельное решение и были готовы ко всему. Утром 29 июля Тимошенко направил им копию боевого донесения начальнику Генерального штаба Жукову, в котором говорилось, что из утренней оперативной сводки 29 июля он впервые установил, что 16-я и 20-я армии начали рискованный отход. Тимошенко считал это недопустимым в условиях операции, проводимой группами Хоменко, Калинина, Качалова и Рокоссовского, о чем Лукину и Курочкину было известно. По мнению Главкома, отход армий из Смоленска облегчал противнику создание крупной группировки для срыва этой операции. Тимошенко приказывал немедленно остановить отход армий на рубеже западнее Смоленска, очистить город от противника и удерживать его в своих руках. Рубеж ни в коем случае не оставлять без его приказа. Отвечать за это будут Курочкин и Лукин.

Следующим распоряжением генералу Курочкину приказывалось объединить руководство 20-й и 16-й армиями. Теперь 16-я армия в оперативном отношении подчинялась Курочкину. Это решение больно задело не только самолюбие Лукина, но и всего руководящего состава 16-й армии. Лукин понимал, конечно, что иногда возникает необходимость подчинить равных по должности командиров одного другому, чтобы лучше было организовано взаимодействие. В данном же случае такой необходимости не было, и в дальнейшем никакого взаимодействия также организовано не было.

Выполняя указание маршала Тимошенко, генерал Курочкин приказал 16-й и 13-й стрелковым дивизиям своей армии 29 июля перейти в контрнаступление и вернуть Смоленск. Однако предпринятое наступление успеха не имело, и части с большими потерями отошли к востоку от Смоленска на рубеж Суходол, Токари.

На другой день командарм-20 отдал приказ генералу Лукину: частями 16-й армии с рубежа Суходол, Токари в 3.00 31 июля перейти в наступление на Смоленск. Лукин пытался убедить Курочкина по телефону, что оно ничего не даст и только приведет к ухудшению положения армии, но Курочкин стоял на своем. Тогда член военного совета Лобачев выехал в штаб 20-й армии. Он проинформировал Курочкина и члена военного совета Семеновского, что снаряды в частях 16-й армии на исходе, а у некоторых орудий их вовсе нет, поэтому они выведены в тыл, а в 46-й стрелковой дивизии Филатова нет ни одного станкового пулемета. Ответ был краток: «Приказ надо выполнять».

Маршал Еременко в своей книге «В начале войны» пишет: «Главком Западного направления С. К. Тимошенко отдал приказ войскам 16-й и 20-й армий Западного фронта перейти в наступление с задачей в течение 30–31 июля овладеть Смоленском. Армии, измотанные и обессиленные непрерывными напряженными боями в течение месяца, конечно, не могли выполнить этой задачи. Это было далеко не лучшее решение в сложившейся обстановке, оно было принято под нажимом Ставки. Получив этот приказ, я доложил Семену Константиновичу свои соображения о нереальности поставленной задачи. Он согласился с моими доводами и предоставил мне право самому решать этот вопрос. Принимая на себя тяжелую ответственность, я отказался от попыток организовать это наступление.

К этому времени Смоленская битва сыграла свою роль: противник остановлен, понес большие потери, мы выиграли месяц ценного для страны времени, и теперь, когда армии находились в мешке, ввязываться в затяжные бои за Смоленск не имело смысла, ибо мы ослабили бы свои силы на внешнем кольце окружения, где противник все время усиливал свои войска. Это могло привести к сжиманию кольца окружения и в конечном счете к гибели двух армий»[16].

Ни Лукин, ни Курочкин, конечно, не знали, какой разговор был у генерала Еременко с Тимошенко и был ли он вообще, но приказа о наступлении на Смоленск 29–31 июля никто не отменил, и оно состоялось. Результаты оказались плачевными. И без того обескровленные войска понесли большие потери. В дивизиях 20-й армии осталось по тысяче-полторы бойцов, в армии Лукина и того меньше.

Генерал Лукин понимал, что противник стремится прорваться в стыки между дивизиями, расчленить армию и уничтожить ее по частям. Но мог ли командарм противопоставить что-либо этой фашистской лавине? Помощи от соседей нет и быть не может. Курочкину было не легче.

Враг, зная, что наши войска стремятся уйти за Днепр, все время нажимает, пытается не допустить отхода. Можно было бы оторваться от противника, но западный и восточный берег Днепра от Соловьево и южнее заняты противником. Пока авангарды не проложат дорогу, главным силам отходить некуда.

Армейский и войсковой транспорты загружены ранеными. Очень мало медикаментов, почти нет продовольствия. Днем стоит сильная жара. Да и ночь не приносит прохлады. Люди не успевают за короткую ночь отдохнуть. Да и какой отдых! Едва заняв новый рубеж, надо окапываться, укреплять оборону. Ведь утром противник снова пойдет в наступление.

Военный совет принял решение: всем работникам управления армии ночью находиться в боевых порядках. В обычных условиях такой шаг был бы нецелесообразен, но в окружении — необходим. И сам командарм большую часть времени проводил с людьми. Он выезжал в подразделения прикрытия, в отряды, оставляемые в засадах, не раз останавливал дрогнувших бойцов и сам вел их в атаку.

Из штабных работников только полковника Шалина командарм никуда не отпускал. Лукин не хотел рисковать своим начальником штаба. Михаил Алексеевич Шалин, удивительно спокойный, трезво оценивающий обстановку, педантично налаживал управление войсками. Еще до отступления из Смоленска он тщательно продумал план на случай отхода, предусмотрел возможные варианты и теперь старался придерживаться этого плана.

Любил Лукин этого человека и дорожил им. Внешне фигура Шалина не была броской. Невысокого роста, с большими залысинами на высоком лбу, молчаливый, с редко появляющейся улыбкой на лице, он был постоянно чем-то озабочен. Кое-кто по первому впечатлению делал ошибочный вывод — обыкновенный штабист, бумажная душа. Потому-то у некоторых и вызывал удивление сверкавший на гимнастерке Шалина орден Красного Знамени.

Но у Михаила Алексеевича Шалина было славное боевое прошлое. Об этом мало кто знал. Разве что кадровики, знакомясь с его личным делом, могли восхищенно покачивать головами.

Сын крестьянина-батрака, он с детства мечтал стать учителем и в 1916 году окончил Оренбургскую учительскую семинарию. Но первая мировая война загнала Михаила Шалина в окопы. В 1917 году он заканчивает ускоренные курсы Виленского училища. Революция застала его в Новониколаевске в чине прапорщика. Вскоре, демобилизовавшись, он возвращается в родной Орск с надеждой продолжить любимое дело — учительствовать в школе. Но вспыхнула гражданская война, и Шалин снова в строю в рядах Красной Армии. В 1918 году он стал коммунистом.

Бои под Актюбинском против войск Зиновьева, под Оренбургом против Колчака и Дутова. Орский полк под командованием Шалина 5 сентября 1919 года вынудил сдаться в плен и сложить оружие 3-й пластунский полк, Акшадарский и Белозерский полки белых. Через два дня Шалину сдался любимец Дутова полковник Богданов вместе со своей бригадой. Сдача в плен бригады Богданова ошеломила и подорвала моральное состояние белогвардейских казачьих частей. В войсках Колчака и Дутова началось полное разложение. На следующий день в штаб Шалина прибыла делегация офицеров. «Оставшиеся части Колчака и Дутова, — заявили они, — решили сдаться в плен. Готовы передать Красной Армии все оружие, боевую технику и боеприпасы».

Всего за время наступления Орского полка под командованием Шалина ему сдались в плен до тридцати тысяч белогвардейских солдат и офицеров!

Шалину шел двадцать первый год, когда его назначают командиром 1-й бригады 49-й дивизии. Но тут его свалил тиф. После долгой болезни Михаил Алексеевич надеялся демобилизоваться и вернуться-таки к учительству. Но до мирных дней было еще далеко. В двадцатом Шалин отправляется на Польский фронт. Затем на подавление кронштадтского мятежа. Ударный отряд под командованием Шалина одним из первых ворвался в крепость Кронштадт. Шалин был трижды ранен, но продолжал командовать отрядом. Вот за эти-то бои он и был награжден орденом Красного Знамени.

Зная безудержную храбрость своего начальника штаба, командарм Лукин и не отпускал его в войска. Окажись Шалин на передовой, он может тут же забыть об осторожности.

Но однажды Шалин все же добился от Лукина разрешения побывать в боевых порядках. Он выехал в 46-ю дивизию и вместе с ее командиром генералом Филатовым проверил фактическое положение дел в полках и батальонах. От Филатова начальник штаба поехал по Старой Смоленской дороге в соседнее соединение. Его предупредили, что на пути участок в три километра находится под прицельным артиллерийским и минометным огнем противника. Шалин решил проскочить опасный участок. Шофер дал третью скорость, и машина помчалась. Метрах в семидесяти от леса мина угодила в мотор. Шофер был убит. Адъютант старший лейтенант Чумак сидел на заднем сиденье эмки весь в крови.

Шалин перевязал Чумака, нагрузился тремя автоматами и двинулся к лесу, где стояла наша часть. Там он взял санитаров, вынес адъютанта и отправил в медсанбат.

Видя беспримерную храбрость, мужество, преданность своих подчиненных, Лукин радовался, что довелось ему командовать такими людьми. В то же время становилось горько и обидно, что им выпала такая тяжелая доля. Пройдут годы, десятилетия, а перед его взором все будут стоять небритые, осунувшиеся от усталости, недоедания лица с воспаленными красными глазами и их улыбки, несмотря на тяжелейшее положение; вспомнится их горячая вера в победу.

В те последние дни июля и начала августа восточнее Смоленска сложилась своеобразная обстановка, напоминающая «слоеный пирог». Слева и справа от магистрали Минск — Москва армии Лукина и Курочкина сдерживали значительные силы противника, а в сорока-пятидесяти километрах восточнее, вдоль Днепра, фашистской группировке противостояли войска оперативных групп.

Двигаясь на выручку окруженным армиям, они вбили клин в линию обороны противника. Образовался коридор шириной до десяти километров, выходящий к Днепру, где саперы построили пять переправ. Гитлеровцы понимали, что именно здесь намерены выйти из окружения армии Лукина и Курочкина. За переправы разгорелись ожесточенные бои.

Здесь большую роль сыграла группа Рокоссовского. Она решала две задачи: наносила удар по ярцевской группировке противника и пробивала путь для частей, отходящих от Смоленска.

Особенно яростные бои разгорелись у села Соловьево. Это село, расположенное в двух десятках километров южнее Ярцево при впадении реки Вопь в Днепр, играло большую роль. Здесь проходила Старая Смоленская дорога с переправой через Днепр. Чтобы не дать врагу захватить переправу, генерал Рокоссовский создал подвижной отряд, придав ему пятнадцать танков. Командиром его назначили полковника Лизюкова.

Немцы пытались прорваться к Соловьево то с севера, то с юга, но подвижной отряд делал, казалось, невозможное: встречал их на всех направлениях. Правда, 27 июля танковые и моторизованные части противника все же прорвались к Соловьево. Тогда генерал Рокоссовский усилил отряд Лизюкова дивизионом противотанковых пушек, пулеметной ротой, прислал пехотное пополнение. В район была подтянута артиллерия.

После мощной артподготовки отряд Лизюкова перешел в атаку. Когда бойцы были метрах в ста от берега, враг открыл шквальный огонь. Среди цепей взметнулась фонтанами земля, вспыхнули разрывы мин и снарядов. Падали убитые и раненые. Наступавшие залегли. Атака захлебывалась.

В эту критическую минуту к залегшим цепям красноармейцев устремился легкий командирский танк. На броне машины стоял полковник Лизюков.

— Коммунисты, вперед! — бросил он клич и, соскочив с машины, не оглядываясь побежал к реке.

За спиной полковника сначала раздалось неуверенное, разрозненное «ура!». Но постепенно оно росло, крепло. Сотни бойцов, обгоняя друг друга, бежали к Днепру. А по лугу уже мчались машины с переправочными средствами. И хотя вражеский огонь усиливался, бойцы в едином порыве достигли реки и переправились, под шквалом пуль выбрались на правый берег и бросились к немецким окопам. Гитлеровцы не выдержали натиска лизюковцев. Кольцо, замкнутое фашистами у Соловьево, было разорвано. За этот подвиг 5 августа 1941 года А. И. Лизюкову было присвоено звание Героя Советского Союза.

А тем временем от Смоленска к Днепру отходили соединения 16-й и 20-й армий. И не просто отходили. Прикрываясь сильными арьергардами, они стремились задержать продвижение врага, сами переходили в контратаки.

При всех трудностях отхода командарм Лукин не слышал ропота, жалоб, не видел страха на лицах бойцов. От командарма до рядового все были убеждены в том, что вернутся назад.

2 августа был получен приказ командующего фронтом отвести войска на восточный берег Днепра. Но это был только приказ, к выполнению которого армии не могли немедленно приступить. В тылу, спереди и с флангов у них был сильный враг, все время пытавшийся отрезать войска от переправ и уничтожить.

Переправа

В десяти километрах от Днепра на высоком холме, откуда были видны горящие села Смоленщины, расположился штаб Лукина. Перед тем как начать переправу, командарм созвал совещание. Он познакомил командиров и комиссаров дивизий с порядком переправы и организацией обороны.

В ночь на 4 августа, оставив арьергарды, части стали выдвигаться к Соловьево. Но переправа возле этой деревни оказалась разбитой немцами. Тогда Курочкин предоставил Лукину свою переправу южнее Соловьево, у деревни Ратчино. Но и там переправа оказалась разрушенной.

Вся западная пойма Днепра шириной от одного до двух километров была забита обозами и машинами с ранеными. Невероятно трудную задачу по восстановлению переправы предстояло решить начальнику инженерной службы армии полковнику Ясинскому. Для оказания помощи к нему была направлена группа штабных командиров во главе с начальником оперативного отдела полковником Рощиным. Однако эта группа попала в засаду. В коротком бою многие погибли, оставшиеся в живых попали в плен.

Когда об этом стало известно Лукину, он направил на переправу бригадного комиссара Сорокина и с ним шесть работников штаба и политотдела. Группа двигалась ночью. В одном месте ее обстреляли немецкие автоматчики, но Сорокин решил не ввязываться в бой и берегом Днепра вывел группу к броду, где была намечена переправа. Однако там никого из саперов не оказалось.

«Неужели фашисты побывали здесь?» — с тревогой подумал Сорокин. Но вскоре тревога рассеялась. Просто саперы оборудовали переправу метрах в ста пятидесяти от брода.

— В чем дело? — спросил Сорокин Ясинского. — Почему переправу делаете не в указанном месте? Взгляните на карту — выход к ней перекрыт болотом.

— Жара высушила болото, так что оно проходимо и для пехоты, и для обоза, и для пушек. А там, где брод, немец не дает наводить переправу. Вот мы и схитрили.

Действительно, враг обстреливал брод минометным огнем, бил из орудий, взрывы поднимали столбы воды и ила. Сорокин одобрил инициативу начальника инженерной службы. Тем более что болото, как и доложил Ясинский, высохло и продвижению войск препятствовать не могло.

Самоотверженно трудились саперы. От усталости валились с ног, но работу не прерывали ни на минуту. Мост наводили на поплавках. К утру 3 августа он был готов.

Когда Сорокин прибыл в район переправы, он увидел, что на подступах к ней длинным клипом выстроились машины, тягачи, повозки, а слева и справа от них — толпа неорганизованных, большей частью безоружных бойцов, готовых сломя голову ринуться на мост сразу же, едва он будет готов. Чем это грозило, представить было нетрудно. Непременно началась бы давка. Чтобы такого не случилось, Сорокин принял немедленные меры к охране моста — подступы к нему оцепили три отряда один за другим. Такая тройная охрана была вынужденной: ведь речь шла о переправе десятков тысяч людей.

Когда порядок был восстановлен, Сорокин распорядился:

— На восточный берег ни одного человека без оружия не пропускать!

Напиравшая на переправу толпа дрогнула, начала быстро рассасываться. И вот уже один красноармеец вытащил закопанный под кустом ручной пулемет, другой подобрал кинутую на прибрежный песок винтовку…

Было около четырех часов утра. Над рекой висел плотный туман. Люди, автомашины, пушки виделись расплывчатыми тенями. Первыми на мост пропустили машины и повозки с ранеными. За ними двинулись артиллерийские подразделения, которые, переправившись на противоположный берег, сразу же заняли огневые позиции и открыли огонь по наседающему противнику. Руководил стрельбой лично начальник артиллерии армии генерал Прохоров.

А подразделения шли и шли, и переправа действовала безотказно. Одних лишь раненых успели переправить около тринадцати тысяч. Но когда поднялось солнце и рассеялся туман, появились вражеские самолеты. Первые их налеты отразили. Однако ближе к вечеру фашистам удалось все же разрушить переправу.

Опять за дело взялись саперы. То были воистину неустрашимые люди, работавшие под огнем врага. Над рекой вздымались тяжелые столбы воды, воздух гудел от осколков мин, снарядов, бомб. Падал один боец, его место занимал другой, падал этот — за дело брался следующий. Дважды разбивали фашисты мост, и оба раза саперы в считанные часы восстанавливали его.

Когда командарм Лукин со штабом приехал на берег, через переправу непрерывным потоком двигались войска.

Генерал Лукин стиснул Сорокину руку, негромко сказал:

— Спасибо, Константин Леонтьевич. Заслуживаете самой высокой награды.

— Сочтемся славою, ведь мы свои же люди. Пускай нам общим памятником будет построенный в боях социализм, — отшутился словами Маяковского Сорокин.

Их короткую беседу прервали внезапный треск автоматов и пулеметов, глухие разрывы гранат. Оказалось, что в лесок, что тянулся справа от моста, просочились гитлеровцы. Движение по нему застопорилось. Раздумывать не приходилось. Сорокин возглавил стрелковую роту, зашел противнику в тыл и неожиданно атаковал. Вражеские автоматчики были полностью уничтожены.

…Машины подходят к берегу. По шаткому настилу осторожно, не торопя друг друга, идут пехотные подразделения.

— Откуда? — спрашивает Лукин.

— Из Кардымово, — отвечает военный фельдшер. — Шестьдесят тяжелораненых.

— А где медсанбат?

— Медсанбата нет. Разбит.

Неожиданно начинается огневой налет. Мины и снаряды рвутся у самого берега. На мосту лежит подполковник Лебедев из оперативного отдела штаба армии. Ему оторвало обе ноги.

— Товарищ генерал, пристрелите, — умоляет он.

Лукин приказывает старшине перенести раненого на восточный берег и срочно разыскать врача. Но уже поздно…

Переправа исковеркана. Саперы делают все, что в их силах и выше сил. Им помогают пехотинцы, жители деревни. Они вместе с бойцами разбирают свои дома и таскают бревна к реке.

В это время к берегу подошла колонна 5-го механизированного корпуса. Войск скапливалось все больше. Командарм не стал ждать, пока восстановят переправу, и приказал повернуть колонну чуть южнее Ратчино, где также переправлялись войска. Туда же поехал и сам.

Вслед за штабными машинами помчались обозы и артиллерия. Все спешили переправиться как можно быстрее, сока не рассеялся туман и не налетели фашистские самолеты, На подходе к переправе сгрудились машины, конские упряжки, артиллерия. Творилось что-то невообразимое. Одни мешали другим, слышались крики, ругань. Люди бросались вплавь. Обозники пытались переправить телеги вброд. Лошади, проваливаясь в ямы, захлебывались и скрывались под водой вместе с телегами.

Появление командарма, его четкие, отрывистые команды привели в чувство людей.

— В первую очередь переправлять раненых, затем идут артиллерия, минометы и другая техника, — давал распоряжения Лукин.

Еще на пригорке он приметил полуторку, которая, лавируя между машинами и повозками, мчалась к переправе. Машину легко подбрасывало на ухабах — кузов ее был пуст. Подняв руку, командарм остановил машину, приказал шоферу загрузить ее и стать в очередь. Шофер отъехал немного в сторону. В это время начался налет вражеской авиации и одновременно ударила артиллерия, Разрывы авиабомб смешались с грохотом и воем артиллерийских снарядов. Сильный толчок опрокинул командарма на землю.

Обезумевший от страха шофер полуторки рванул к переправе, и командарм оказался под машиной.

— Убью негодяя! — Адъютант Клыков уже расстегивал кобуру.

— Не сметь! — крикнул генерал.

Командарма подняли, но встать на ногу он не смог. Глядя на побелевшее лицо шофера, сказал:

— Загрузите машину ранеными и на тот берег.

Лукину наложили на ногу повязку и лубок. Левая ступня оказалась сломанной. На переправу приехал Лобачев. Узнав, что произошло, он стал уговаривать командарма немедленно переправиться в госпиталь, но тот и слышать не хотел.

Полдня провозился старший лейтенант Клыков, сооружая из носилок подобие переносного кресла для Лукина. Кресло-носилки получилось удобным.

Переправа войск продолжалась. Многие уже были за Днепром, приводили себя в порядок. А западнее Днепра, в десятках километрах от переправы, еще вели тяжелые бои арьергарды. Им нельзя было спешить на спасительный восточный берег, прежде чем переправятся основные силы армии.

Замыкала горловину, по которой отходили войска армии, 152-я дивизия полковника Чернышева. Ей то и дело приходилось вести бои с наседавшим противником, надо было во что бы то ни стало удержать натиск гитлеровцев.

Ночью наконец-то полки дивизии вышли к Соловьевой переправе. Но после недавнего налета немецких бомбардировщиков она была еще не восстановлена. На берегу скопилось множество машин, повозок.

Летние ночи коротки. Чуть забрезжил рассвет, как вдалеке послышался нарастающий гул. Загромыхали тяжелые взрывы. Один за другим шли в пике самолеты. Колесом завертелась земля. Днепр вздыбился брызгами. Клубами черного, едкого дыма окуталась переправа. Всходило багрово-красное солнце, будто окрашенное кровью.

Чернышев в это время с радистом Коноваленко подходил к реке. Раздался взрыв. Горячая волна прижала комдива к земле. Радиста подняло и с силой ударило о борт машины. Его рука со скрюченными, посиневшими пальцами повисла над кабиной. У Чернышева изо рта струйкой потекла кровь. Он видел мчавшиеся во все стороны машины, фонтаны взрывов, вставших на дыбы с оскаленными мордами лошадей, а никакого звука не слышал — все, как в немом фильме. Контужен. Но сила воли заставляла его действовать, Комдив подполз к радисту, взвалил его на плечи и, не обращая внимания на взрывы, тяжелой шаткой походкой пошел к переправе…

Приказом маршала Тимошенко армия Лукина по выходе на восточный берег Днепра должна была выводиться в резерв фронта. Части и соединения понесли огромные потери в людях и материальной части.

«Тихий» август

Штаб армии разместился в небольшой деревне Красный Холм, в низком и длинном, как барак, помещении колхозного клуба. Для командарма Клыков облюбовал неподалеку небольшую избу, стоявшую на краю леса.

Клыков и Смурыгин помогли Лукину выбраться из машины. На шум мотора из конуры выскочил крепкий взъерошенный пес и поднял заливистый лай. Он агрессивно метался вдоль жердевого забора.

— Даша! Дашенька! — закричал Клыков. — Где ты там? Уйми свою дворнягу!

Лукин удивленно покосился на адъютанта: «Успел познакомиться. Казак!»

Из-за кустов смородины вышла девочка в голубом платьице и звонко крикнула:

— Лорд, на место!

Пес мгновенно умолк и, подчиняясь своей повелительнице, опустив морду, побрел в конуру. Даша погрозила ему кулачком и уставилась на пришельцев огромными голубыми глазами. Губы и пухлые щечки девочки были измазаны черными ягодами, и даже на вздернутом облупившемся носике были фиолетовые следы смородины. Волосы, выгоревшие на солнце, были заплетены в две тоненькие косички и торчали над ушами вопросительными знаками.

— И вовсе Лорд не дворняга, — возразила Даша, — а, когда вырастет, будет овчаркой: у него уши уже начинают выпрямляться.

— Хорошо, подождем, когда совсем выпрямятся, — улыбался Клыков. — Мама не вернулась?

— Как можно так рано вернуться, солнце еще, гляди! А в поле хлеб осыпается, — пояснила Даша.

— Что ж, веди гостей в хату.

— В какую «хату»?

— Ну в избу, в избу. Вот дядя генерал поживет у вас.

Снаружи изба под камышовой крышей выглядела ветхой и неказистой. Но стоило Лукину оказаться внутри, как на миг ему почудилось, будто во сне попал он в родное Полухтино. Почти точно такое же, как в родительском доме, немудреное убранство. Большой стол с выскобленной столешницей, лавки вдоль стен, полати, свежевыбеленная русская печь. Высокий комод, покрытый накидкой, вышитой мережкой. На окнах такие же мережковые занавески. На светлых бревенчатых стенах множество семейных фотографий под стеклом, черный бумажный репродуктор — «тарелка». В углу, на самодельной этажерке, тесно уставленной книгами, возвышался школьный глобус. Это удивило Лукина. Дашеньке вроде еще рано изучать географию. И он спросил ее об этом.

— А глобус Андрейкин, — пояснила девочка. — Только Андрейка вместе с папой ушел на войну. А мама мне не разрешает пока трогать глобус. А портфель Андрейкин теперь мой, потому что я скоро в первый класс пойду. Через немножко-немножко дней пойду в школу.

От этой детской уверенности у Лукина защемило сердце. Он понимал, что через «немножко дней» в Красном Холме могут быть фашисты. Тут он обратил внимание на Похвальную грамоту под стеклом в деревянной рамке. Грамота была выдана ученику десятого класса Пегасову Андрею за отличную учебу и примерное поведение.

— А букварь теперь тоже мой! — щебетала Даша, радуясь, что нашла такого большого и, наверное, доброго собеседника. Она извлекла из портфеля букварь и вручила Лукину. — Вот, какую хотите букву спрашивайте. Меня Андрейка научил. Я даже целые слова знаю. Вот! — Даша открыла букварь и, тыча измазанным в смородине пальчиком, принялась звонко читать по слогам: — «Мы не ра-бы. Ра-бы не мы».

Во дворе Лорд снова разразился свирепым лаем.

— Еще кто-то пожаловал, — взрослым тоном проговорила Даша и выскочила из комнаты. Через минуту она ввела Лобачева и Прохорова.

— Надежная у вас охрана, — усаживаясь на лавке, проговорил Лобачев и достал коробку «Казбека», но, оглянувшись, хмыкнул и спрятал в карман.

— Уютно, — проговорил Прохоров. — Так и хочется снять сапоги, жаль полы замарать.

В комнату вошла женщина, невысокая, сухощавая. Голова ее была туго перетянута светлой цветастой косынкой. Она сбросила ее, мельком взглянула в зеркало, стоящее на комоде, вспушила русые волосы:

— Ну что, товарищи командиры, небось проголодались? Сейчас что-нибудь приготовлю. Только уж не взыщите… Я на скорую руку. В поле бежать надо. Хлеба осыпаются. — Она хлопотала у печки и все говорила, говорила. Увидев в руках Лукина букварь, чуть просветлела лицом. — Дашенька уже похвасталась? Букварь старый, Андрейка еще с ним в первый класс ходил. — Женщина глубоко вздохнула, и в глазах, таких же голубых и огромных, как у Дашеньки, прибавилось горечи. — Где-то он сейчас, мой сыночек? И муж тоже… Оба ушли, в один день. Андрейка уже и фотокарточку прислал. Да не мне, шельмец, а зазнобе своей. На воротнике у него такие же пушечки, — кивнула она в сторону Прохорова. — И по два треугольничка. Выходит, артиллерист.

— Артиллерист, — подтвердил Прохоров, — а треугольнички означают, что ваш Андрейка — отделенный командир.

— Да, уж командир. В институт в этом году собирался. В Смоленск… — Женщина достала ухватом из печи чугунок. Прислонила к печи ухват, поправила волосы: — А Смоленск небось порушили.

В комнате наступило тягостное молчание. Не дождавшись ответа, женщина окликнула дочь:

— Давай-ка быстро к столу. Некогда мне с тобой тут… И вы, товарищи командиры, отведайте картошки.

Из чугунка валил пар. Клыков уже выставлял на стол банки с консервами, колбасу, сахар. Но только Дашенька завороженно смотрела на эти лакомства. Генералы, обжигаясь, выбирали из чугунка крупные, рассыпчатые картофелины.

Женщина глянула на ходики и спохватилась.

— Батюшки! В поле пора. Ты, дочка, все тут прибери потом, — наказывала она, уже повязывая голову платком. — Побегу.

— Как же вы не боитесь в поле? — проговорил Лобачев. — Немцы не так уж далеко и самолеты…

— Рожь, она не ждет, убирать надо. Хотя, что вы понимаете, военные люди, — махнула она рукой.

— Почему же не понимаем? — возразил Прохоров. — Лично я из Тульской губернии, в семье крестьянина родился.

— И я не в Москве родился, в деревне Зонино, Медынского уезда, Калужской губернии, — чинно пояснил Лобачев. — И тоже толк в хлебе знаю.

— А знаете, так понять должны, что на душе у людей. Посей, выходи хлебушек, а потом… Потом фашистам оставить? Нет уж, сколько успеем, соберем.

В комнате осталась тишина. Только ходики монотонно отстукивали время. Лукин полез за портсигаром. Достал, повертел в руках.

— Клыков! — крикнул он. — Где там Смурыгин? Тащите меня на воздух.

Лорд вылез из конуры, взъерошился, но лая не поднимал. Он лишь скалился.

— Ну, Лорд, Лорд, хороший песик, — приговаривал Лукин. — Иди ко мне, хороший, хороший.

И к всеобщему удивлению, Лорд осторожно, шажком-шажком стал приближаться. Лукин смело протянул руку, погладил собачью морду, почесал за ушами. Лорд покорно улегся у его ног и блаженно прикрыл глаза.

В калитку вошел полковник Шалин. Лорд приподнял морду, зарычал.

— Свои, свои, Лорд, — успокоил его Лукин.

Шалин, косясь на собаку, присел на завалинку.

— Чем порадуешь, Михаил Алексеевич?

— Немцы, судя по всему, взяли передышку. По данным разведки, гитлеровское командование еще тридцатого июля отдало директиву, в которой группе армий «Центр» приказывалось прекратить наступление на Москву и перейти к обороне.

— На себе мы что-то не почувствовали, что немцы перешли к обороне, — проговорил Лобачев.

— Это понятно. Нас немцы хотели не выпустить из кольца и раздавить. Думаю, друзья, — обратился ко всем Лукин, — и наши армии заставили Гитлера издать такую директиву. Что еще нового?

— Нам приказано завтра к вечеру сменить сто седьмую дивизию в районах Дорогобужа, Усвятья и Калиты.

— Прежде надо собрать армию. Переправлялись-то в разных местах. Разбрелись, — заметил Лукин.

— Остатки дивизий сосредоточиваются в районах Колодези, Сельцо, Спизово, Милеево, — доложил Шалин.

— Будем просить фронт дать нам хоть пару дней отдыха.

Солнце, склоняясь к горизонту, поубавило жар. Небо было чистым. Лишь одно перышко-облачко светлело и было недвижимым. Казалось, оно заблудилось или, оторвавшись, отстало от недавних туч и теперь не знает, что делать: или еще погреться на солнышке, или догонять свою стаю. Но, видимо, решило все-таки погреться, потому что висело неподвижно и насквозь просвечивалось солнцем.

От огорода тянуло угарным запахом цветущей полыни и зреющей конопли. Возле забора краснели кисти рябины и боярышника. Огород спускался от дома по косогору. Внизу его обрезала речка Устром, заросшая густым камышом. За ней, до дальнего леса, темнеющего на горизонте, золотилось ржаное поле. На краю его рассыпались люди.

Утром 6 августа в дивизиях и полках шестнадцатой армии был зачитан приказ Лукина, который удивил всех — от бойцов до командиров. Приказ требовал собрать в окрестных деревнях всю оставшуюся в колхозах технику, создать команды, в основном из числа бывших колхозников, и, насколько позволит обстановка, убрать хлеб, свеклу, картофель, а то, что останется, сжечь и уничтожить.

Лукин сидел на завалинке возле избы, когда подъехала эмка Лобачева. Не вылезая из машины, тот сообщил:

— Звонил Курочкин, приглашает на свой КП.

— Почему мы к нему, а не он к нам?

— И я задал этот вопрос. Говорит, что таково распоряжение фронта.

— Что бы это значило? Не чаи же распивать нас приглашают?

— Может, за твой «сельскохозяйственный» приказ спросят?

— Кто знает. Скорее, за Смоленск спросят. Ладно, поехали!

Машины покатили к деревне Васильки, в районе которой находился командный пункт генерала Курочкина. Там Лукин и Лобачев увидели маршала Тимошенко, членов военного совета фронта Булганина и Лестева, генералов Рокоссовского, Курочкина и члена военного совета 20-й армии корпусного комиссара Семеновского.

К Лукину подошел Рокоссовский, высокий голубоглазый красавец, стройный, подтянутый, лицо открыто, приветливо и улыбчиво. На груди — орден Ленина, три ордена Красного Знамени, медаль «XX лет РККА».

— Здравствуйте, Михаил Федорович. Рад вас видеть живым и… — он покосился на ногу Лукина, — почти здоровым. А мне недавно маршал Тимошенко говорит: «Лукин сидит в мешке и уходить не собирается».

— Пришлось, Константин Константинович. И спасибо вам — выручили. А я еще под Шепетовкой, когда услыхал вашу фамилию, подумал: не тот ли бравый начдив, с которым в двадцать шестом в Москве встречались? А могли бы мы крепко немцу всыпать, если бы с вашим корпусом объединились. Не скрою, обрадовался, когда узнал, что вы на помощь к нам под Ярцево и Соловьево пришли. Выходит, теперь вместе.

— Выходит, — улыбался Рокоссовский.

— Ну, где там герой Смоленска? — послышался голос Тимошенко.

Курочкин пригласил всех в палатку.

— Останемся здесь, — возразил маршал и обратился ко всем: — Хочу поздравить Лукина, Курочкина, Лобачева, Семеновского с награждением орденом Красного Знамени. Первые награды в этой войне. От души поздравляю. Ну а теперь о главном — об изменениях в руководстве. Понимаю, что все вы привыкли к своим войскам. И подчиненные сработались с вами. Все понимаю, но обстановка требует. Так вот, Курочкина Павла Алексеевича отзывает Ставка Верховного Главнокомандования. На двадцатую назначается Михаил Федорович Лукин, а командармом шестнадцатой — Константин Константинович Рокоссовский. Вопросы есть?

Сообщение было настолько неожиданным для Лукина, что он в первые минуты никак не мог собраться с мыслями. Его растерянность заметил Тимошенко.

— Вижу, Михаил Федорович, это решение обескуражило вас. Жаль расставаться с забайкальцами? Могу успокоить, почти все войска шестнадцатой вместе с вами переходят в двадцатую. Меняем только управление. И тут уж я, Михаил Федорович, помочь вам не в силах.

Кость на ступне срасталась медленно. Боль в ноге не проходила. Лукин укладывал ногу и так и этак, пытаясь выбрать удобную позу, чтобы уснуть. Но сон не приходил. Лукин понимал, что не спится ему не от боли в ноге, а от душевной боли. Наступил момент, когда приходится расставаться с боевыми товарищами…

Лукин приподнялся на локте. В окно заглядывала луна. В небе мерцали крупные августовские звезды. Казалось, это ракеты, пущенные вверх, так и остались в темном небе, застыв и не погаснув. Наверное, такие же звезды и над Москвой. Возможно, эта луна светит сейчас жене и дочке. Лукин достал из планшетки блокнот. На бумагу ложились торопливые строки.

Утром командарм прощался со штабом. Он шутил, посмеивался, но Лобачеву, Сорокину, Шалину было видно, как нелегко командарму расставаться с ними.

Особенно тяжело было прощаться с полковником Шалиным. Они были друзьями искренними и верными.

Судьба свела их в трудное для Лукина время. Когда Шалин в июле 1939 года стал начальником одного из управлений штаба Сибирского военного округа, над Лукиным еще не рассеялись тучи тридцать седьмого года. С неснятым строгим выговором по партийной линии Михаил Федорович числился в списке «неблагонадежных». Лишь благодаря вмешательству командующего войсками округа командарма 2 ранга Калинина, а затем Ворошилова и Ярославского Лукин не был уволен из армии и не был репрессирован. Но были и в округе «жаждущие крови». Особенно горячие споры разгорелись на партийном собрании штаба, где обсуждали характеристику Лукина для партийной комиссии Главного политического управления РККА. От этой характеристики во многом зависела его судьба. И здесь Шалин проявил принципиальность. На собрании он выступил в защиту Лукина. А вскоре с него было снято партийное взыскание. Когда Лукина назначили командующим 16-й армией, он предложил Шалину должность начальника штаба. С тех пор они работали рука об руку.

И вот сейчас надо расставаться. И встретятся ли они когда-нибудь еще?

— Мы-то, Михаил Алексеевич, все-таки живы-здоровы, назначения новые получили. А ведь не все сегодня с нами. Мишулин со своими танкистами и мотострелками все еще дерется. Хотя он временно и в двадцатой армии, но наш.

— Да, пятьдесят седьмая еще пробивается из окружения, — ответил Шалин и добавил — Трудно Мишулину.

В то время когда главные силы 16-й и 20-й армий вышли к Днепру и переправились на восточный берег, дивизия полковника Мишулина все еще продолжала драться с врагом далеко от днепровских переправ.

Полковнику Мишулину было приказано занять оборону в районе совхоза «Шокино», подчинить себе части 1-й Московской, Пролетарской мотострелковой дивизии подполковника Майского и 153-й стрелковой дивизии, которые занимали оборону в этом районе.

Из всех распоряжений следовал один вывод: район удерживать до последнего бойца и без приказа ни шагу назад. Требовалось сковать действия врага и этим помочь войскам переправиться в районе Соловьево и Ратчино.

С каждым днем нажим противника усиливался. В изнурительных боях гибли люди. Посланный за боеприпасами, горючим и продовольствием автотранспорт не возвратился. На доклады телеграфом о сложившейся обстановке Мишулин получил указание: «Держать оборону». И мишулинцы держали оборону.

Утром на командный пункт Мишулина прибежал старшина, радист. Он был сильно возбужден. Широкоплечий детина стоял перед полковником, держал в руке листок и молчал.

— Что стряслось? — недовольно спросил Мишулин. Ничего хорошего из штаба армии он уже не ждал.

— Разрешите обратиться, товарищ генерал-лейтенант? — наконец выдавил из себя старшина.

Мишулин удивленно посмотрел по сторонам: к какому такому генералу обращается старшина.

— Вы что, выпили? — пристально всматриваясь в лицо старшины, строго спросил полковник. — Здесь нет никакого генерал-лейтенанта.

— Никак нет… есть, — запинался старшина. — Только что передавало радио Москвы, что вам присвоено звание Героя Советского Союза и генерал-лейтенанта.

— А ты ничего не напутал, старшина?

— Никак нет, товарищ генерал-лейтенант! — обрел наконец голос старшина и, уже не скрывая счастливой улыбки, совсем не по уставу добавил: — Слово в слово! Головой ручаюсь!

— Голову береги, у нас каждый человек на счету. За новость благодарю.

Старшина, четко повернувшись, убежал. А Мишулин все держал в руке листок и вопросительно поглядывал на стоящего рядом начальника штаба майора Рудого.

— Ты что-нибудь понимаешь в этом?

Рудой пожал плечами.

— А вообще-то, — заговорил он, — за бои под Красным, помнится, генерал Курочкин обещал представить вас к Герою. Видно, сдержал слово.

— Допустим, Герой. Но при чем тут генеральское звание, да еще через ступень? А-а ладно, разберемся. Не до наград и званий сейчас.

6 августа Мишулин получил радиограмму, в которой было сказано: «Выходить из окружения самостоятельно».

Части оставили обороняемые позиции и форсированным маршем устремились на восток. Однако оторваться от врага им не удалось. На плечах отступающих фашисты ворвались в лесной массив, в котором те хотели укрыться. В лесу разгорелся бой, то и дело вспыхивали рукопашные схватки.

Воспользовавшись короткой передышкой, командиры успели собрать людей. Медицинские сестры перевязали раненых. И снова двинулись в путь. Надо было пробиваться к своим. Днем двигаться было безрассудно, шли только по ночам. Но и ночью то и дело нарывались на засады. Приходилось менять направление.

Наконец разведка доложила: впереди река Вопь. Немцев нет. Переправлялись вброд на участке одного из полков 108-й стрелковой дивизии. Уставшие, голодные Мишулин с комиссаром и начальником штаба дивизии прибыли на командный пункт 20-й армии.

К удивлению Мишулина, его встретил генерал Лукин, С трудом приподнялся.

— Михаил Федорович, как вы здесь оказались?

— Командую двадцатой.

— Что с ногой?

— А-а, на переправе… Уже срастается. Да что ты, Василий Александрович, все обо мне расспрашиваешь. Как сам-то выбрался? Рассказывай.

Мишулин успел лишь сказать, что личный состав дивизии, вышедший из окружения, и остатки техника находятся в расположении 108-й дивизии. Послышался шум мотора, и в палатку вошел генерал-лейтенант Еременко. Раскинув руки, он шагнул к Мишулину.

— Ну, здравствуй, Герой, здравствуй, генерал! Рад видеть живым и от души поздравляю.

— Спасибо, — ответил Мишулин и смущенно продолжал: — Неясность какая-то…

— На войне, дорогой Василий Александрович, много неясностей. Главное — вот мы три генерал-лейтенанта и все живы.

— Это так, но как же через ступень? — не унимался Мишулин.

— А ты читал такой рассказ «Поручик Киже»? Так вот, что-то вроде этого и у нас получилось. За бои под Красным Курочкин представил тебя к званию Героя Советского Союза. Я в то время был в штабе двадцатой и решил представить тебя к званию генерала. В реляции написал, что представляю полковника Мишулина к воинскому званию генерала. И подпись поставил: «Генерал-лейтенант Еременко». Не знаю, как получилось, видимо, радист точку поставил не после слова «генерал», а после «генерал-лейтенант». Так в верхах и прочли: «Заслуживает звания Героя Советского Союза и генерал-лейтенанта». Вот так, дорогой Мишулин, обмишулился я с тобой. Но в твою пользу.

— Так, может, еще исправить ошибку? — заикнулся было Мишулин.

— Исправить? Что же, прикажешь мне доложить Верховному: извините, товарищ Сталин, ошибка вышла? Нет уж, товарищ генерал-лейтенант танковых войск, служите и оправдывайте воинское звание.

Лукин слушал Еременко и тихо смеялся, разгоняя рукой дым папиросы.

Сражение продолжается

Почти месяц части 16-й армии сражались за Смоленск с превосходящими силами противника.

Существует мнение: если поле боя отдано врагу, значит, сражение считается проигранным, каким бы долгим и упорным оно ни было.

Но, анализируя июльские бои своей армии, Лукин не мог с этим согласиться. Еще Клаузевиц утверждал, что победа заключается не просто в захвате поля сражения, а в физическом разгроме и моральном поражении вооруженных сил противника.

Этого гитлеровцам достичь не удалось. Войска армий, оборонивших Смоленск, хотя и понесли большие потери, но вышли из окружения и сохранили боеспособность. Гитлеровские же армии группы «Центр» завязли в районе Смоленска, сильно истощили свою мощь и уже не могли прямым ходом наступать на Москву, а вынуждены были перейти к обороне — впервые во второй мировой койне. По данным германского генштаба, общие потери в боях под Смоленском достигли четверти миллиона солдат и офицеров. Для того чтобы вести дальнейшее наступление на Москву, фон Боку пришлось вновь подтягивать резервы, а на это надо было время.

В итоге замысел противника использовать танковые войска для помощи группам армий «Юг» и «Север», а наступление на Москву провести одними пехотными дивизиями оказался сорванным. Уже 28 июля главное командование сухопутными войсками Германии вынуждено было отметить в своей директиве: «Наличие крупных людских резервов… дает возможность противнику оказывать упорное сопротивление дальнейшему продвижению немецких войск… Следует рассчитывать на все новые попытки русских атаковать наши открытые фланги»[17]. Гитлеровское командование признало, что применение подвижных соединений на советско-германском фронте подчиняется другим законам, чем в походах немецких войск на Западе.

4 августа Гитлер, выслушав доклад в штабе группы армий «Центр» о больших потерях, особенно в войсках 2-й и 3-й танковых групп, заявил, что если бы он перед войной был в достаточной степени информирован о силе Красной Армии, то «принять решение о необходимости нападения» на СССР было бы ему значительно труднее[18].

Это вынужденное откровение фюрера еще раз доказывает, что Красная Армия, и в частности Западный фронт, на главном — смоленском направлении, несмотря на большие потери, все-таки вынудила гитлеровские войска перейти к обороне.

К первым числам августа противник остановился на рубеже Ярцево, Соловьево, Ельня. Боевые действия продолжались лишь в районе Ельни, где войска 24-й армии по-прежнему контратаковали 10-ю танковую дивизию противника, закрепившуюся на ельнинском плацдарме. Этот плацдарм рассматривался гитлеровцами как удобный исходный район для наступления на Москву.

Поэтому Ставка Верховного Командования развернула на дальних подступах к столице новые резервные формирования. 30 июля войска Фронта резервных армий и Можайской линии обороны были объединены в один Резервный фронт. Командующим войсками этого фронта был назначен генерал Жуков.

Использовали временную передышку и войска, вышедшие с тяжелыми боями из окружения под Смоленском. 20-я армия Лукина занимала оборону на реке Днепр, севернее 16-й армии Рокоссовского. Войска этих армий вели бои разведывательного характера, в первой половине августа даже пытались ликвидировать духовщинскую группировку врага и во взаимодействии с 19-й армией наступать на Смоленск, но существенных результатов не добились.

Немалые трудности испытывал генерал Лукин. Приняв новую армию, он совсем не знал командиров дивизий, полков. С их боевыми и моральными качествами командарм знакомился уже в ходе боев.

Большую помощь оказывали член военного совета армии корпусной комиссар Семеновский, второй член военного совета армии бригадный комиссар Власов, начальник штаба генерал-майор Корнеев.

Однажды после очередного налета фашистской авиации Семеновский показал Лукину листовку:

— Вот, полюбуйтесь, Михаил Федорович, не только бомбы сбрасывают фашистские летчики.

На листовке было напечатано воззвание к бойцам и командирам Красной Армии прекратить сопротивление и сдаваться в плен. Но не это поразило командарма. Таких листовок он повидал и под Шепетовкой, и под Смоленском. На листовке был помещен портрет командующего 28-й армией генерала Качалова в полной генеральской форме и при орденах. Под гнусным текстом воззвания стояла его подпись.

— Не может быть, — проговорил Лукин. — Тут что-то не так.

— Но портрет…

— Портрет действительно Качалова. Но ведь это фашисты, им опыта фальсификаций не занимать.

— Командиры и политработники разъясняют бойцам, что это фальшивка. Однако вспомните приказ о Павлове…

А вскоре в войсках был зачитан приказ Ставки Верховного Главнокомандования № 270 от 16 августа[19]. Нет нужды комментировать весь этот суровый приказ, но вот лишь один абзац: «Отдельные генералы подали плохой пример нашим войскам. Командующий 28-й армией генерал-лейтенант Качалов, находясь вместе со штабом группы войск в окружении, проявил трусость и сдался в плен немецким фашистам. Штаб группы Качалова из окружения вышел, пробились из окружения части группы Качалова, а генерал-лейтенант Качалов предпочел сдаться в плен, предпочел дезертировать к врагу».

Этим приказом объявлялись также дезертирами и трусами командующий 12-й армией генерал-лейтенант Понеделин и командир 13-го стрелкового корпуса генерал-майор Кириллов. Семьи этих генералов «подлежали аресту, как семьи нарушивших присягу и предавших свою Родину».

Больно было слышать Лукину о трусости этих генералов, не мог он этому поверить. Ведь все они были активными участниками гражданской войны, награждены боевыми орденами. Но откуда он мог знать в те дни, при каких обстоятельствах попали эти генералы в плен? Ставка Верховного Главнокомандования, очевидно, располагала фактами, о которых не было известно в войсках. Пройдет немало времени, прежде чем откроется правда о трагической судьбе генералов Качалова, Понеделина, Кириллова и с них будет снято обвинение в предательстве. А в те августовские дни сорок первого требовалось принять этот приказ к сведению.

К этому времени войска Резервного фронта освободили Ельню и ликвидировали опасный ельнинский выступ. Используя этот успех, Ставка решила вырвать из рук противника инициативу. 16 августа армии Западного фронта и часть сил Резервного фронта вновь перешли в наступление.

Командованию группы армий «Центр» пришлось отвести из-под Ельни сильно потрепанные две танковые, моторизованную дивизии и моторизованную бригаду и заменить их пятью пехотными дивизиями. Тем не менее Гитлер приказал 2-й танковой группе и 2-й армии продолжать наступление на юг, чтобы выйти в тыл киевской группировке советских войск.

Поворот части сил группы армий «Центр» в южном направлении не остался не замеченным советским командованием. Еще 19 августа командующий войсками Резервного фронта Г. К. Жуков доносил в Ставку: «Противник, убедившись в сосредоточении крупных сил наших войск на путях к Москве, имея на своих флангах Центральный фронт и великолукскую группировку наших войск, временно отказался от удара на Москву и, перейдя к активной обороне против Западного и Резервного фронтов, все свои ударные подвижные и танковые части бросил против Центрального, Юго-Западного и Южного фронтов. Возможный замысел противника: разгромить Центральный фронт и, выйдя в район Чернигов, Конотоп, Прилуки, ударом с тыла разгромить армии Юго-Западного фронта»[20].

Сталин согласился с такой оценкой намерений противника и ответил, что «в предвидении такого нежелательного казуса и для его предупреждения создан Брянский фронт»[21].

Чтобы сорвать намерения гитлеровцев, Ставка приказала отвести войска левого крыла Центрального и правого крыла Юго-Западного фронтов за Днепр, а войскам Западного и Резервного фронтов продолжать наступление, начатое 16 августа. Это была очередная попытка советского командования провести большое наступление. Но, как показали события, условий для перехвата стратегической инициативы тогда еще не было.

Все армии Западного фронта несли большие потери. Как в армиях, так и у командующего фронтом не было таких резервов, которые могли бы развивать достигнутый на том или ином участке фронта успех. Поэтому наше наступление застопоривалось, а на некоторых направлениях совсем не было продвижения.

Видя не только бесполезность, но и вредность дальнейшего нашего наступления, маршал Шапошников 10 сентября передал командованию Западного фронта указание Ставки прекратить атаки и перейти к обороне на занимаемых рубежах. Так завершилось Смоленское сражение, огромное по размаху и продолжительности.

Получив приказ на оборону, Лукин облегченно вздохнул. Он и прежде был убежден, что это надо было сделать на всем Западном фронте давно, как только войска отошли за Днепр. За полтора месяца, пока противник не наступал, можно и нужно было укрепить оборону, пополнить армии людьми, оружием и техникой.

В первой половине сентября маршал Тимошенко был назначен главнокомандующим Юго-Западным направлением. Западным фронтом стал командовать генерал Конев. Его 19-ю армию принял Лукин, 20-ю — генерал-лейтенант Ершаков, 22-ю — генерал-майор Юшкевич.

Таким образом, за три месяца войны Лукину пришлось командовать оперативной группой под Шепетовкой, 16-й, 20-й, а теперь и 19-й армиями. Частая перемена должностей была для него, конечно, нежелательна. Михаила Федоровича не покидало чувство неудовлетворенности. Он еще недавно надеялся, что 20-я армия, вобравшая в себя и дивизии его бывшей армии, наконец-то станет полнокровным боевым объединением, с которым ему можно будет решать задачи большого масштаба. Ведь он с самого начала войны так еще и не командовал полнокровной армией. Такая возможность на короткое время появилась, и вот опять перемещение. Известная поговорка «коней на переправе не меняют» входила в противоречие с жизнью. «Коней» меняли с необъяснимой поспешностью, и вряд ли это шло на пользу делу.

Лукин жалел, что приходилось расставаться с маршалом Тимошенко, с которым у него сложились отношения доверия и взаимопонимания. В период Смоленских боев генерал Лукин неоднократно получал от Тимошенко приказы довольно сурового содержания. Он понимал всю правомерность этих решительных приказов и ультимативных требований — обстановка была крайне сложной. Но при личных встречах Тимошенко старался по-человечески понять и поддержать генерала Лукина. Да и не только его. Сколько раз Лукин был свидетелем, как Тимошенко помогал командиру, потрясенному неудачей боя, старался воодушевить его, не унижая его достоинства и самолюбия. И теперь, перед уходом на должность главнокомандующего Юго-Западным направлением, маршал доносил в Ставку Верховного Главнокомандования: