Командир подлодки. Стальные волки вермахта

Глава 1 НАЧАЛО

Это происходило в Лейпциге недобрым летом 1923 года. Инфляция всех разорила. Наши родители обеднели. Улицы города были серыми и грязными. Шел дождь.

– Сегодня скажем? – спросил Гейнц.

Я подумал о маме.

– Думаю, мой старик всыплет мне, – беззаботно сказал Гейнц, многозначительно пошлепывая себя в грудь. Перспектива родительского наказания оставила его равнодушным.

Мы расстались перед моей дверью. Отойдя на несколько шагов, Гейнц обернулся и крикнул:

– Я обязательно скажу старику сегодня! – Помахав, он скрылся за углом.

Я поднялся по узкой деревянной лестнице. Ее стертые ступени скудно освещались маленькими окошками, выходящими во двор. Мы жили на втором этаже.

Дверь открыла мама. Она была в блузе, заляпанной краской.

– Ш-ш, тише, Гюнтер, – прошептала она. – Мистер Бузелиус еще спит.

Бузелиус – толстый студент, занимавший комнату у входной двери. Он учился уже семь лет. Обычно он оставался в постели до полудня, утверждая, что лежа ему лучше работается. Дверь тряслась от его храпа.

Я прошел в дальнюю комнату. Стол был уже накрыт. Лиззи Лотта и Ганс Иоахим сидели на высоких стульчиках бледные и робкие. На камине лежали три письма в голубых конвертах – счета!

Мама вошла в комнату с едой. Ячменный суп. Ели молча.

– Там много? – спросил я, кивая на голубые конверты.

– Самое плохое – счет дантиста, – вздохнула мама и добавила: – Тем, кому нечего кусать, не нужны зубы.

Я посмотрел на нее. Лицо было добродушным, круглым, а взгляд горьким. Нет, я не мог сказать ей. По крайней мере, сейчас.

Убирая со стола, мама сказала:

– Когда закончишь домашнюю работу, отнеси кружева Кливиц. Принесли еще коробку.

Я кивнул. Это не было настоящей работой, но мы на нее жили. Моя тетка покупала кружева в Эрцгебирге, а мама продавала их в маленькие магазинчики Лейпцига. Доход был скудным, а иногда его и совсем не получалось.

Я дождался вечера, так как коробка была большой и мне не хотелось, чтобы школьные друзья меня с ней увидели. Магазин помещался на Нью-Маркет. В крошечном окошечке выставлялись старомодное нижнее белье, ночные рубашки с вышивкой, маленькие петельки и кружева для наволочек – наши кружева. Выглядело это так, будто кто-то вытряс в окно бельевую корзину 1880-х годов. Старшая из сестер Кливиц, маленькая, как бы усохшая женщина с острым носом и черными глазами, была в магазине.

– Добрый вечер, – сказал я, ставя коробку на прилавок. – Я принес кружева от мамы.

– Не мог прийти пораньше? – спросила она ворчливо. – Уже темно. – Она сняла крышку с коробки и принялась копаться в кружевах, бормоча: – Конечно, опять неотбеленные… и всегда тот же рисунок. «Глаза Бога», снова «глаза Бога». Никто не хочет сегодня этих «глаз Бога». Предупреждаю в последний раз.

Я ничего не ответил.

Звякнул дверной колокольчик. Вошла покупательница.

Мисс Кливиц оставила меня стоять и пошла обслужить ее. Видеть, каким приятным стало ее лицо, как мягко звучал голос, когда она разговаривала с покупательницей, было просто удивительно.

Я стоял и наблюдал. Да, вот так они жили, эти несчастные продавцы: раболепие перед вышестоящими и пинки для нижестоящих.

Покупательница ушла с пакетиком булавок. Мисс Кливиц вернулась к моей коробке и стала ковыряться в ней, как курица, выкапывающая червей, продолжая ворчать:

– Образцы были совсем другие, гораздо лучше… И аккуратнее сделаны… Вряд ли я захочу брать этот хлам.

– Ну… – начал я.

Она подняла голову и посмотрела на меня. Глаза ее стали как щелочки, рот приоткрылся. Еще слово, и она вышвырнет меня вместе с кружевами. Я знал это так точно, как если бы она сказала вслух. Я подумал о маме, о младших дома и промолчал.

– Ты что-то сказал? – спросила она.

– Нет.

– Ну а мне и не хочется ничего слушать, – сказала мисс Кливиц с триумфом.

Она пошла к кассе и отсчитала деньги. Я поблагодарил и ушел.

На улице я осторожно закурил сигарету, опасаясь, как бы школьный учитель не поймал меня. Нет, так продолжаться не может. Я должен уехать, иначе задохнусь. Гейнц собирался сказать своему отцу, что мы оба хотим уйти в море, а я должен сказать маме. Возможно, лучше сделать это не откладывая.

Дома я проглотил ужин и отправился в свою маленькую узкую комнату с окном во двор. Там стояли раскладушка, стол, стул, умывальник и маленький книжный шкаф. Если встать поближе к окну, виден кусочек неба. Над кроватью висел портрет Васко да Гама, моего самого любимого из всех великих мореходов прошлого. Я читал и перечитывал книгу о его жизни. Как в двадцать семь лет он начинал, имея всего три суденышка, каждое не больше рыбацкой лодки. Как он плыл под парусами вокруг Африки, страдая от невероятных лишений. Как завоевал Индию и вернулся, приветствуемый королем и народом.

Если бы я мог уйти в такую жизнь, полную приключений! Но у мамы не было денег, это было главным препятствием. Правда, у меня была девяносто одна шведская крона, заработанная на международной ярмарке в Лейпциге. Но хватит ли девяносто одной кроны для поступления в морское училище? Возможно. А если нет, я могу уйти в море и без учебы. Это была моя последняя мысль перед тем, как заснуть.

На следующее утро Гейнц Френкель зашел за мной по дороге в школу.

– Я поговорил со стариком, – сказал он. – Отец был удивительно благоразумен для своего возраста. Предложил сначала получить аттестат об образовании, и тогда, если я не передумаю идти в море, он не будет препятствовать.

– Здорово! – сказал я.

– А ты? – спросил Гейнц. – Что сказала твоя мать?

– Ничего, потому что я ничего ей не говорил.

Смеясь, он похлопал меня по плечу:

– Ну, старина, значит, мы должны продолжать грызть науки.

Но мне было не до смеха. Днем я поехал в профессиональный совет при бирже труда, чтобы узнать об условиях обучения на юнгу.

Принимал меня точно не португальский король. Бледный желтолицый человек неодобрительно уставился на меня сквозь толстые стекла очков и спросил:

– Ты хочешь поступить в торговый флот, ты, малявка? А что скажут твои родители?

– Мама согласна, – соврал я.

– Тогда приходи с ней, – недоверчиво сказал он и снова стал листать бумаги, как будто меня тут и не было.

Скрепя сердце я объяснил ему, что хочу узнать, что я должен делать, чтобы поступить, и сколько это будет стоить. Он раздраженно поднял на меня глаза, выхватил какую-то бумагу и бросил ее передо мной, не тратя слов. Это был проспект Немецкого морского училища в Финкенвардере. Я поблагодарил и ушел.

Выйдя, я изучил брошюру. Я не смотрел на картинки, едва глянул в текст и просто искал, сколько времени займет обучение и сколько оно стоит. Там значилось: три месяца учебы и сумма в бумажных марках, немалая сумма. Больше того, взносы могли увеличить без предупреждения.

Я пошел по улице. В офисе газеты «Лейпцигские новости» я изучил страницу финансов и стал подсчитывать. Какое счастье! Моей девяносто одной шведской кроны вполне хватало.

Дома мама сидела перед мольбертом. Картина изображала оленей в лесу. Эту картину она рисовала уже много раз.

– Только представь, дорогой, дантист берет картину в оплату. Ему нравятся мои картины, и он уже нашел мне еще двух покупателей. – Ее щеки зарумянились. – Я могу просить по крайней мере тридцать золотых марок за каждую, сказал он. Если дела пойдут хорошо, я смогу рисовать две или три в неделю. Это двести сорок или триста марок в месяц, мой мальчик. Знаешь? Тогда мы сможем перестать торговать этими кружевами.

Я посмотрел на нее. Она опять была в своей стране несбыточных мечтаний. Я глубоко вздохнул:

– Хорошо, мама, но не лучше ли будет, если тебе придется кормить одним голодным меньше?

Она опустила кисть:

– Что ты имеешь в виду, Гюнтер?

– Думаю, мне пора подумать, как зарабатывать деньги.

– И что ты предполагаешь делать?

– Я хочу уйти в море.

Она встала. Мы смотрели друг на друга.

Я быстро сказал:

– Посмотри, я получил программу морского училища в Финкенвардере. Плата не такая уж большая, можно заплатить моими шведскими деньгами. А потом…

Она прервала меня:

– Ты правда хочешь уйти в море?

– Да, – сказал я. – Правда. Ты ведь знаешь сама.

Она ничего не сказала, только наклонила голову. Потом тихо и неуверенно произнесла:

– Если так, я не буду стоять на твоем пути.