Комиссар Адамберг, Три евангелиста + отдельный детектив

I

Лусио отдернул занавеску и закрепил ее бельевой прищепкой, чтобы удобнее было наблюдать за новым соседом. Невысокий темноволосый мужик, подставив обнаженный торс холодному мартовскому ветру, строил стену из бетонных блоков, даже не пользуясь отвесом. Проведя час в засаде, Лусио встрепенулся, словно ящерица, выходящая из послеполуденной спячки, отлепил от губ потухшую сигарету и поставил диагноз:

— Строит на глазок, в голове туман. Упрям как осел, плывет по воле волн.

— Сдался он тебе, — сказала ему дочь без особой уверенности.

— Я знаю, что делаю, Мария.

— Тебя хлебом не корми, только дай потрепаться.

Лусио прищелкнул языком:

— Ты бы еще не так заговорила, будь у тебя бессонница. Той ночью я видел ее, как сейчас тебя.

— Да, ты уже рассказывал.

— Она проплыла за окнами второго этажа медленно, как привидение.

— Да-да, — равнодушно повторила Мария.

Старик распрямился, опершись на трость.

— Такое впечатление, что она готовилась к встрече с очередной жертвой. С ним, то есть, — добавил он и повел подбородком в сторону сада.

— Он пропустит твои россказни мимо ушей.

— Это его дело. Дай мне сигарету, я пошел.

Мария сунула сигарету прямо ему в рот и зажгла ее.

— Мария, черт возьми, отломи фильтр.

Она послушалась и помогла отцу надеть пальто. Потом запихнула ему в карман крохотный радиоприемник, откуда сквозь помехи с трудом пробивались еле слышные слова. Старик никогда с ним не расставался.

— Ты уж на него особо не наезжай, — попросила Мария, поправляя отцу шарф.

— Ему не впервой, уверяю тебя.

Адамберг преспокойно работал под неусыпным наблюдением старика из дома напротив в ожидании, когда тот наконец явится собственной персоной проверить его на вшивость. Он смотрел, как уверенно и с чувством собственного достоинства вышагивает по палисаднику высокий человек с белоснежными волосами и красивым, изрытым морщинами лицом. Адамберг собрался было пожать ему руку, но заметил, что у того ампутировано правое предплечье. Он поднял мастерок в знак приветствия и безучастно посмотрел на него.

— Я мог бы одолжить вам отвес, — учтиво предложил старик.

— Обхожусь пока, — ответил Адамберг, укрепив очередной блок. — У нас всегда строили стены на глазок, и они все еще стоят. Скособочились, но стоят.

— Вы каменщик?

— Нет, полицейский. Комиссар полиции.

Старик уперся тростью в свежевозведенную стену и, переваривая полученную информацию, застегнул на все пуговицы кофту.

— Наркотики ищете? Что-то в этом роде?

— Трупы. Я из уголовного розыска.

— Ясно, — отозвался старик, когда прошла первая оторопь. — А я вот столярного клея в свое время нанюхался.

Он подмигнул Адамбергу:

— Но не в том смысле. Паркет продавал.

Остряк со стажем, подумал Адамберг, понимающе улыбнувшись новому соседу, который, судя по всему, был способен развлечь себя сам, без посторонней помощи. Явно игрок и весельчак, но темные глаза видят собеседника насквозь.

— Дуб, бук, ель. Если что, обращайтесь. У вас-то одна только плитка.

— Да.

— Паркет теплее. Меня зовут Веласко, Лусио Веласко Пас. Фирма «Веласко и дочь».

Лусио Веласко широко улыбнулся. Не спуская взгляда с лица Адамберга, он изучал его сантиметр за сантиметром. Тянул кота за хвост.

— Мария взяла дело в свои руки. У нее есть голова на плечах, так что не стоит ей всякие небылицы рассказывать, она этого не любит.

— Какие такие небылицы?

— О призраках, например, — сказал старик, прищурившись.

— Ну, это вряд ли, я не знаю никаких небылиц о призраках.

— Все так говорят, а потом в один прекрасный день узнают.

— Может быть. У вас приемник барахлит. Хотите, настрою?

— Зачем это?

— Чтобы слушать передачи.

— Нет уж, hombre. Их вздор я слушать не нанимался. В моем возрасте можно позволить себе роскошь не попадаться им на крючок.

— Разумеется, — кивнул Адамберг.

Если соседу приспичило таскать в кармане приемник с испорченным звуком и обращаться к нему hombre, его воля.

Старик выдержал паузу, внимательно наблюдая за тем, как Адамберг укладывает бетонные блоки.

— Вы довольны своим домом?

— Очень доволен.

Лусио что-то съязвил себе под нос и сам же рассмеялся. Адамберг вежливо улыбнулся. В смехе Лусио было что-то юношеское, но его манера держаться говорила о том, что, в общем-то, именно он несет ответственность за судьбу людей на этой планете.

— Сто пятьдесят квадратных метров, — вновь заговорил он. — С садом, камином, погребом и сараем. Большая редкость для Парижа. Как вы думаете, почему этот дом достался вам за гроши?

— Наверное, потому, что он в плачевном состоянии.

— А как вы думаете, почему его не снесли?

— Дом стоит в конце переулка и никому не мешает.

— И все-таки, hombre. За шесть лет ни единого покупателя. Вас это не встревожило?

— Дело в том, господин Веласко, что меня крайне трудно встревожить.

Адамберг одним взмахом мастерка соскреб остатки цемента.

— Предположим, это вас встревожило, — не отступал старик. — Предположим, вы удивились, что этот дом никому не приглянулся.

— Тут уборная во дворе. Кому это надо в наше время.

— Можно построить стену и соединить ее с домом, как это делаете вы.

— Я не для себя стараюсь. У меня жена и сын.

— Боже праведный, вы же не собираетесь поселить тут женщину?

— Пожалуй, нет, но они будут приезжать иногда.

— А она? Она-то не будет тут спать?

Адамберг нахмурился. Старик положил ему руку на плечо, стараясь привлечь его внимание.

— Не надейтесь, что вы сильнее всех, — сказал он, понизив голос. — Продайте дом. Это выше нашего разумения. Есть вещи, нам недоступные.

— Какие именно?

Лусио пожевал потухшую сигарету.

— Видите? — спросил он, подняв обрубок правой руки.

— Вижу, — уважительно ответил Адамберг.

— Я лишился руки в девять лет, во время гражданской войны.

— Понимаю.

— А она все равно чешется. Чешется отсутствующая рука, шестьдесят девять лет спустя. В одном и том же месте, — объяснил старик, указывая на точку в пустоте. — Мама знала почему — меня туда укусил паук. Я потерял руку, не дочесав укус. Он и сейчас зудит.

— Да, конечно, — сказал Адамберг, беззвучно помешивая раствор.

— Потому что он не закончил своего существования. Понимаете? Укус требует своего и мстит. Вам это ничего не напоминает?

— Звезды? — предположил Адамберг. — Они продолжают светить несмотря на то, что давно погасли.

— Ну, допустим, — удивленно согласился Лусио. — Или чувство — например, парень все еще любит девушку, или наоборот, хотя между ними все кончено. Улавливаете ситуацию?

— Да.

— А почему парень по-прежнему любит девушку, или наоборот? Как это объяснить?

— Не знаю, — терпеливо признал комиссар.

Улучив момент между порывами ветра, мартовское солнце ласково согревало спину — Адамбергу очень нравилось строить стену в этом заброшенном саду. Лусио Веласко Пас может болтать сколько угодно, его это не смущает.

— Просто чувство не закончило своего бытия. Эти вещи существуют вне нас. Надо подождать, пока что-то завершится, то есть дочесать до конца. Если умрешь, не поставив в жизни точку, произойдет то же самое. Убиенные шатаются в пустоте, и мы чешемся из-за всяких выродков.

— Укусы паука, — сказал Адамберг, возвращаясь на круги своя.

— Привидения, — серьезно поправил его старик. — Догадываетесь теперь, почему никто не захотел покупать ваш дом? Потому что он с привидениями, hombre.

Адамберг доскреб цемент из лотка и потер руки.

— А что такого? — сказал он. — Я не против. Я привык к вещам, которые от меня ускользают.

Лусио вздернул подбородок и грустно взглянул на Адамберга:

— Ты сам, hombre, не ускользнешь, если будешь умничать. Что ты себе воображаешь? Что ты сильнее ее?

— Ее? Это женщина?

— Это призрак из стародавнего века, с дореволюционных времен. Зловредная старуха, тень.

Комиссар медленно провел рукой по шершавой поверхности камня.

— Да ну? — вдруг задумался он. — Тень?

II

Адамберг варил кофе в новой необъятной кухне, где все еще чувствовал себя не в своей тарелке. Солнечный свет, проникая сквозь окна в мелком переплете, падал на старинные матовые красные плиты — из стародавнего века. Запах влажности, горелого дерева, новой клеенки, что-то, если вдуматься, схожее с ароматом его домика в горах. Он поставил на стол две разномастные чашки, прямо на высвеченный солнцем прямоугольник. Его сосед сидел прямо, единственной рукой сжимая колено. Широченная лапа, способная удушить быка, казалось, удвоилась в объеме, чтобы возместить отсутствие второй руки.

— Не найдется ли у вас чего-нибудь выпить, извините за беспокойство?

Пока Адамберг рылся в поисках спиртного в еще не разобранных после переезда коробках, Лусио окинул сад подозрительным взглядом.

— Дочка не разрешает?

— Не поощряет.

— Вот, например. Что это у нас такое? — спросил Адамберг, вытаскивая из ящика бутылку.

— Сотерн, — прищурившись, постановил старик, словно орнитолог, издалека определяющий породу птицы. — Рановато будет для сотерна.

— У меня больше ничего нет.

— Тогда ладно, — согласился сосед.

Адамберг наполнил его бокал и устроился рядом, подставив спину солнечному прямоугольнику.

— Что, собственно, вам известно? — спросил Лусио.

— Что предыдущая владелица повесилась в верхней комнате, — Адамберг ткнул пальцем в потолок. — Вот почему никто не хотел покупать этот дом. Мне лично все равно.

— Потому что вы навидались висельников на своем веку?

— Навидался. Правда, с мертвыми у меня проблем никогда не возникало. Чего нельзя сказать об их убийцах.

— Мы же не о настоящих мертвецах говорим, hombre, а о тех, что не хотят уходить. Она так и не ушла.

— Та, что повесилась?

— Нет, та, что повесилась, как раз ушла, — объяснил Лусио, сделав глоток словно для того, чтобы отметить это событие. — Знаете, почему она покончила с собой?

— Нет.

— Ее свел с ума этот дом. Всех женщин, которые поселяются здесь, губит тень. Они умирают из-за нее.

— Из-за тени?

— Это привидение из монастыря. Не зря же наш тупик назвали Молом чаек.

— Не понял, — сказал Адамберг, разливая кофе.

— Тут был когда-то женский монастырь. В стародавнем веке. Монашкам запрещалось говорить.

— Обет молчания.

— Вот-вот. Тогда говорили «улица молчания». Потом она превратилась в Мол чаек.

— Это никак не связано с птицами? — разочарованно спросил Адамберг.

— Не, это про монашек. «Молчания» труднее произнести. Молчания, — усердно проговорил Лусио.

— Молчания, — медленно повторил Адамберг.

— Вот видите. Когда-то давно одна молчальница осквернила этот дом. Говорят, без дьявола тут не обошлось. Но доказательств нет.

— Где ж они есть, господин Веласко? — улыбнулся Адамберг.

— Можете звать меня по имени. Доказательства есть. Тогда, в 1771-м, состоялся процесс, монастырь опустел, а дом был очищен от скверны. Молчальница называла себя святой Клариссой. Она обещала женщинам за определенное вознаграждение отправить их в рай. Старухи, правда, не предполагали, что отъезд будет незамедлительным. Они являлись с туго набитыми кошельками, и сестра Кларисса, совершив никому не ведомый обряд, перерезала им горло. На ее счету семь трупов. Семь, hombre. На восьмом она прокололась.

Лусио по-мальчишески захохотал, но тут же спохватился:

— С такими чертовками шутки плохи, — сказал он. — Вот, мой укус опять чешется, что за наказание.

Адамберг, спокойно ожидая продолжения, смотрел, как он шевелит пальцами в пустоте.

— Если почесать, становится легче?

— На какое-то время да, потом опять зудит. Вечером 3 января 1771 года одна старушка пришла к Клариссе за билетом в рай. Но ее сын-дубильщик что-то заподозрил и, будучи страшным скупердяем, потащился за ней. Он-то и прикончил святую. Вот так вот, — Лусио изо всех сил трахнул кулаком по столу. — Буквально расплющил ее своими лапищами. Вы внимательно слушали?

— Да.

— А то я могу начать сначала.

— Нет, Лусио, давайте дальше.

— Только эта сука Кларисса так и не ушла отсюда насовсем. Потому что ей, видите ли, было всего двадцать шесть лет. Зато всех женщин, которые жили тут после нее, выносили вперед ногами. Они умирали страшной смертью. В шестидесятые годы, до повесившейся Мадлен, здесь жила мадам Жене. Она ни с того ни с сего выкинулась из окна второго этажа. А до мадам Жене, во время войны, некая Мари-Луиза сунула голову в печку — так ее и нашли. Мой отец знал их обеих. Хорошего мало.

Мужчины разом покачали головой, Лусио Веласкес — с серьезным видом, Адамберг — не без известного удовольствия. Комиссару не хотелось огорчать старика. И в сущности, его история с призраками им обоим была весьма кстати — они посмаковали ее с видом знатоков, пока она не растаяла как сахар на дне кофейной чашки. Ужастик со святой Клариссой в главной роли взбодрил Лусио и на мгновение отвлек Адамберга от банальных убийств, которыми он занимался. Призрак этой дамочки показался ему куда более поэтичным, нежели два вполне реальных парня, зарезанных на прошлой неделе возле Порт-де-ла-Шапель. Еще немного, и он бы рассказал Лусио об этом деле, потому что у старого испанца, похоже, на все был ответ. Ему нравился этот серьезный однорукий остряк, вот только радио безостановочно бубнило у него в кармане. По знаку Лусио он снова наполнил его бокал.

— Если все убиенные слоняются в пространстве, — заговорил Адамберг, — сколько же тут у меня привидений? Святая Кларисса плюс семь ее жертв? Плюс две женщины, которых знал ваш отец, плюс Мадлен? Одиннадцать? Или больше?

— Только Кларисса, — успокоил его Лусио. — Ее жертвы были слишком уж старенькие, такие не возвращаются. Разве что к себе домой, это не исключено.

— Конечно.

— Что касается трех последних женщин, то тут другая история. Они же не были убиты, в них просто вселился дьявол. А вот сестра Кларисса еще не завершила свой жизненный путь к тому моменту, когда дубильщик расплющил ее кулаком. Теперь вы поняли, почему этот дом не снесли? Потому что тогда бы Кларисса перебралась куда-нибудь по соседству. Ко мне, например. А мы тут все в округе предпочитаем точно знать, где она окопалась.

— У меня.

Лусио только подмигнул ему в ответ:

— И пока сюда никто не суется, все спокойно.

— Она домоседка в известном смысле.

— Даже в сад не выходит. Подстерегает свои жертвы наверху, у вас на чердаке. А теперь у нее снова есть компания.

— Я.

— Вы, — подтвердил Лусио. — Но вы мужчина, она к вам особо приставать не будет. Она женщин с ума сводит. Главное, не перевозите сюда жену, послушайтесь моего совета. Либо продайте дом.

— Нет, Лусио. Мне он нравится.

— Упрям как осел, да? Откуда вы такой?

— Из Пиренеев.

— Высокие горы, — сказал Лусио почтительно. — Пытаться вас уговорить — пустая трата времени.

— Вы там бывали?

— Я родился по другую сторону, hombre. В Хаке.

— А что стало с телами семи старушек? Их хотя бы искали, когда начался процесс?

— Нет. В то время, в стародавнем веке, искали не так, как сейчас. Может, они все еще там лежат, — сказал Лусио, ткнув в сторону сада палкой. — Поэтому там лучше не копать. От греха подальше.

— И то верно.

— Вы как Мария, — улыбнулся старик, — вам все хихоньки. Но я часто ее вижу, hombre. Появляется какая-то дымка, морось, и вдруг я ощущаю ее ледяное дыхание, как зимой на горных пиках. А на той неделе я увидел ее по правде, когда писал ночью под орешником.

Лусио осушил свой бокал и почесал укус.

— Она так постарела, — заметил он почти с отвращением.

— Лет-то сколько прошло, — сказал Адамберг.

— Ну да. У нее лицо сморщилось, стало как грецкий орех.

— Где она стояла?

— На втором этаже. Ходила туда-сюда по комнате.

— Там будет мой кабинет.

— А спальня где?

— Рядом.

— А вы не робкого десятка, — сказал Лусио, поднимаясь. — Я вам хотя бы не нахамил? А то Мария будет недовольна.

— Ну что вы, — сказал Адамберг, ставший в одночасье счастливым обладателем семи зарытых трупов и одного призрака с грецким орехом вместо головы.

— Тем лучше. Может, вам удастся ее улестить. Хотя говорят, что с ней сможет покончить только дряхлый старик. Но это все легенды и мифы. Не верьте всяким россказням.

Оставшись один, Адамберг допил остатки остывшего кофе. Потом взглянул на потолок и прислушался.

III

Спокойно проспав всю ночь в ненавязчивом обществе святой Клариссы, комиссар отправился в Институт судебной медицины. Девять дней назад двум парням перерезали горло возле Порт-де-ла-Шапель — их трупы лежали в сотне метров друг от друга. «Да шпана это, мелкие жулики с блошиного рынка» — такова была краткая эпитафия полицейского из местного комиссариата. Адамберг твердо решил снова на них взглянуть, после того как комиссар Мортье из Отдела по борьбе с наркотиками пожелал забрать у него дело.

— Два подонка с Порт-де-ла-Шапель — мои, Адамберг, — заявил ему Мортье. — Тем более один из них черный. Чего ты ждешь, чтобы мне их передать? Первого снега?

— Жду, пока выяснят, почему у них земля под ногтями.

— Потому что они все грязные, как поросята.

— Потому что они рыли землю. А земля — это епархия уголовного розыска. То есть моя.

— Ты что, никогда не видел идиотов, которые прячут наркоту в цветочных горшках? Теряешь время, Адамберг.

— Ну и пусть. Я не против.

Два обнаженных тела покоились рядом в неоновом свете морга — белый и чернокожий, оба здоровенные, но один волосатый, а другой нет. Ноги вместе, руки вдоль туловища — казалось, после смерти им далось наконец недоступное ранее школьное послушание. «Вообще-то, — подумал Адамберг, созерцая покорные тела, — их жизнь несла на себе отпечаток классицизма наизнанку. Дни расписаны по часам: утром — сон, после обеда — торговля наркотиками, вечерами — девочки, по воскресеньям — матери. На задворках общества, как и везде, рутина берет свое. А это зверское убийство неожиданно положило конец мерному течению их унылой жизни».

Доктор Лагард смотрела, как Адамберг кружит вокруг тел.

— Что вы от меня хотите? — спросила она, беспечно барабаня пальцами по бедру огромного негра, словно успокаивая его напоследок. — Мелкие наркодилеры из подворотни, зарезанные бритвой, — клиенты Наркотдела.

— Вот именно. Они буквально рвут у меня дело из рук.

— Ну и что? В чем проблема?

— Во мне. Я им не хочу его отдавать. И вы должны мне в этом помочь. Раскопайте что-нибудь.

— Зачем? — спросила она, не снимая руки с бедра покойника, видимо, в знак того, что, пока он находится в ее ведении, ей одной пристало решать его судьбу и по своему усмотрению отдавать тело на милость уголовного розыска или Отдела по борьбе с наркотиками.

— У них свежая земля под ногтями.

— Наркотдел знает, что делает. Они стояли у них на учете?

— Вот именно, что нет. Они мои, и все тут.

— Меня предупреждали на ваш счет, — спокойно сказала она.

— В каком смысле?

— В том смысле, что у вас проблемы со смыслом. Отсюда и конфликты.

— Ариана, нам с вами не впервой.

Носком она притянула к себе табурет на колесиках и устроилась на нем, скрестив ноги. Двадцать три года назад Ариана казалась Адамбергу красавицей, да и сейчас, в свои шестьдесят, элегантно восседая на морговской табуретке, она была совсем недурна.

— Вот оно что. Вы меня знаете.

— Да.

— А я вас нет.

Она зажгла сигарету и задумалась на несколько секунд.

— Нет, — заключила она, — ничего в голову не приходит. Извините.

— Мы общались несколько месяцев, двадцать три года назад. Я помню вас, ваше имя, фамилию и что мы были на «ты».

— До такой степени? — спросила она холодно. — И чем же мы таким занимались?

— Мы страшно разругались.

— Любовная сцена? Жалко, что я забыла.

— Профессиональная разборка.

— Вот оно что, — повторила она, нахмурившись.

Адамберг опустил голову, отдавшись воспоминаниям, внезапно пробужденным ее громким голосом и повелительным тоном. Его, молодого тогда человека, привлекла и сбила с толку ее двойственность — строгий костюм и растрепанные волосы, высокомерный тон и непринужденность, тщательно отрепетированные позы и естественные жесты. Впору было задаться вопросом: что она такое — блестящий ум или просто трудоголичка, которой плевать, как она выглядит? Уже не говоря о бесконечных «вот оно что», которыми она часто начинала фразу, — непонятно было, чего в этих словах больше — снобизма или провинциальности. Не один Адамберг побаивался ее. Доктор Ариана Лагард была самым известным судебным медиком страны, вне конкуренции.

— Мы были на «ты»? — переспросила она, стряхнув пепел на пол. — Двадцать три года назад я уже была состоявшимся медиком, а вы, верно, простым лейтенантом.

— Меня как раз назначили бригадиром.

— А вообще вряд ли. Я с трудом перехожу с коллегами на «ты».

— Мы неплохо ладили. Но все закончилось диким скандалом в Гавре — стены бара ходили ходуном. Я даже пиво не допил. Хлопнул дверью, и мы расстались навсегда.

Ариана раздавила ногой окурок и устроилась поудобнее.

— Я случайно не сбросила на пол вашу кружку с пивом? — спросила она с неуверенной улыбкой.

— Так точно.

— Жан-Батист, — сказала она по слогам. — Юный кретин Жан-Батист Адамберг, истина в последней инстанции.

— Что ты мне и заявила, прежде чем кокнуть кружку.

— Жан-Батист, — повторила Ариана еще медленнее, потом встала и положила руку ему на плечо. Она, казалось, готова была его поцеловать, но тут же снова засунула руку в карман халата.

— Ты был мне симпатичен. Ты, сам того не сознавая, разбирал мир на составные части. И судя по тому, что мне рассказывали о комиссаре Адамберге, у тебя это не прошло. Теперь я понимаю: он — это ты, а ты — это он.

— Можно и так.

Ариана облокотилась о прозекторский стол, отпихнув для удобства тело белого парня. Как и все патологоанатомы, она не выказывала покойникам ни малейшего уважения. Зато, воздавая должное, на свой лад, бесконечной и непостижимой сложности каждого человека, она неутомимо копалась в тайнах их тел, и равных ее таланту не было. Трупы простых смертных прославились благодаря трудам доктора Лагард. Пройдя через ее руки, они прямиком попадали в Историю. Увы, посмертно.

— Потрясающий был труп, — вспомнила она. — Самоубийца оказался муниципальным советником — его скомпрометировали, разорили, и он вспорол себе живот на японский манер, оставив утонченное прощальное письмо. Тело обнаружили в спальне.

— Надрался джину для храбрости.

— Как сейчас его вижу, — мечтательно продолжала Ариана. С такой интонацией обычно припоминают забавный случай из жизни. — Самоубийство по учебнику, отягченное застарелой компульсивной депрессией. Муниципальный совет с облегчением узнал, что дело никуда передано не будет, помнишь? Я сдала отчет, не придерешься. Ты снимал ксерокопии, подшивал дела, выполнял поручения, но не больно-то меня слушался. По вечерам мы выпивали на набережной. Я шла на повышение, ты увяз в мечтах. В то время я в пиво добавляла гренадин, пены было…

— Ты и потом изобретала всякие смеси?

— Еще как, — сказала Ариана с ноткой сожаления в голосе, — но на этом поприще я успеха пока не добилась. Помнишь «Фиалку»? Взбитое яйцо, мята и малага.

— Меня никогда не тянуло это попробовать.

— С «Фиалкой» я завязала. Больно энергетический напиток получался. Но для нервов — самое оно. Чего мы только не смешивали в Гавре!

— Кое на что мы так и не решились.

— Вот оно что.

— На смешение тел.

— Я была еще замужем и, как больная собака, хранила верность. Зато для составления полицейских отчетов мы были парочка что надо.

— До тех пор, пока…

— Пока один кретин, мелкая сошка по имени Жан-Батист Адамберг, не вбил себе в голову, что гаврский муниципальный советник был убит. А почему? Потому что ты подобрал на портовом складе десяток дохлых крыс.

— Дюжину, Ариана. Дюжину крыс, заколотых ударом клинка в живот.

— Ну, дюжину, ради бога. Из чего ты заключил, что убийца тренировался на крысах, прежде чем пойти на дело. И еще. Рана показалась тебе слишком горизонтальной. Ты говорил, что советник должен был бы держать клинок наклонно и бить снизу вверх, а он был пьян в стельку.

— И тогда ты бросила мою кружку на пол.

— Черт, как я называла свой коктейль из пива с гренадином…

— «Гренадер». Ты сделала все, чтобы меня выперли из Гавра, и сдала отчет без меня, подтвердив версию самоубийства.

— Да что ты соображал тогда? Ничего, ровным счетом.

— Ничего, — согласился Адамберг.

— Пошли, выпьем кофе. Расскажешь, чем тебе так приглянулись эти трупы.

IV

Лейтенанту Вейренку поручили охранять молодую женщину, и вот уже три недели он торчал в чулане метр на метр на ее лестничной площадке. Вейренк видел ее раз десять на дню. Она смущала его покой, и он сам на себя злился за излишнюю впечатлительность. Лейтенант поерзал на стуле, пытаясь усесться поудобнее.

Собственно, беспокоиться было не о чем, подумаешь, мелкие помехи — заноза в ступне, соринка в глазу, птица, попавшая в мотор. А расхожее утверждение, что самая маленькая птичка, несмотря на все свое очарование, может взорвать турбину самолета, — миф, чепуха, чего только люди ни выдумают, чтобы самих себя напугать. Делать им нечего. Вейренк мысленно отмахнулся от назойливой пташки, открутил колпачок ручки и принялся усердно чистить перо. Вот ему точно больше нечем было заняться. В доме царила тишина.

Он закрутил колпачок, сунул ручку во внутренний карман пиджака и закрыл глаза. Ровно пятнадцать лет прошло с того дня, как он забылся в коварной тени орехового дерева. Пятнадцать лет упорного труда, этого у него не отнять. Придя в себя, он излечился от аллергии на древесный сок, со временем научился справляться со страхами и скрутил себя в бараний рог, чтобы перестать дергаться. За эти пятнадцать лет паренек с впалой грудью, стыдящийся своей шевелюры, превратился в здорового телом и духом мужика. Он уже не тот закомплексованный идиот, которого носило по миру баб, лишившему его в итоге всяких эмоций и измотавшему своей сложностью. Очнувшись в тот день под ореховым деревом, он объявил забастовку, словно выбившийся из сил работяга, который до срока выходит на пенсию. Избегать опасных вершин, разбавлять водой вино чувств, растворять, дозировать, сводить на нет навязчивые желания. Он считал, что преуспел в этом, вдали от неприятностей и хаоса, добившись почти идеальной безмятежности. Безобидные, мимолетные связи, уверенный заплыв к цели, труд, чтение, стихотворчество, ну не прелесть ли?

Цели он достиг, его перевели в парижский уголовный розыск под начало комиссара Адамберга. Ему там нравилось, но он не переставал удивляться. Тут царил совершенно особый микроклимат. Под ненавязчивым руководством шефа полицейские занимались чем бог на душу положит, позволяли себе капризничать и дуться. При этом они добивались неплохих результатов, но скепсиса у Вейренка не убавлялось. Еще неизвестно, были ли эти успехи следствием особой стратегии или даром провидения. Последнее явно закрывало глаза на тот факт, например, что Меркаде, разложив на втором этаже подушки, спит там по несколько часов в день, ненормальный кот гадит на стопки чистой бумаги, а майор Данглар прячет заначку в подвальном шкафу. На столах валялись документы, не имеющие никакого отношения к текущему расследованию, вроде объявлений о недвижимости, списков покупок, статей по ихтиологии, личных упреков, геополитических обзоров, спектра радуги — чего только ему не попалось за первый месяц работы. И такое положение вещей, судя по всему, никого не волновало, разве что лейтенанта Ноэля, известного грубияна, который всех встречал в штыки. Уже на второй день Ноэль бросил Вейренку что-то оскорбительное по поводу его волос. Лет двадцать назад он бы заплакал, а сейчас ему было плевать с высокой колокольни или почти плевать. Лейтенант Вейренк сложил руки и уперся головой в стену. Неуязвимая сила свернулась в уютный клубок.

Что касается комиссара, то он с трудом вычислил его. На первый взгляд Адамберг не представлял собой ничего особенного. Он уже несколько раз сталкивался с невысоким типом со сложносочиненным рельефом лица, нервным телом и замедленными движениями, но ему даже в голову не приходило, что стоящий перед ним человек с затуманенным взглядом и в мятой одежде и есть тот самый — знаменитый или пресловутый — комиссар уголовного розыска. Острота зрения, судя по всему, не была сильной его стороной. С первого дня Вейренк ждал официальной встречи с ним. Но Адамберг, казалось, не замечал его, поглощенный бульканьем каких-то своих мыслей, никчемных или глубоких. Кто знает, может, год пройдет, пока комиссар обнаружит, что его полку прибыло.

Все остальные, правда, мигом сообразили, что появление новичка — редкая удача, и не преминули этим воспользоваться. Вот почему он нес вахту в чулане на лестничной площадке восьмого этажа — с тоски сдохнуть можно. По уставу его полагалось периодически сменять, и поначалу так оно и происходило. Но счастье было недолгим — один сменщик впал в депрессию, другой то и дело засыпал, остальные страдали клаустрофобией, нервными тиками и радикулитом. Так что лейтенант дежурил тут в гордом одиночестве, буквально приклеившись к деревянному стулу.

Вейренк вытянул ноги, насколько мог. Такова уж участь новичков, ничего не поделаешь. Благодаря стопке книг, карманной пепельнице, куску неба в форточке и ручке, которая наконец начала писать, он чувствовал себя почти счастливым. Разум в покое, одиночество под контролем, цель достигнута.

V

Ариана Лагард все усложнила, потребовав добавить капельку миндального сиропа в чашку двойного кофе с молоком. Но в итоге их все-таки обслужили.

— Как доктор Ромен? — спросила она, размешивая густую жидкость.

Адамберг развел руками:

— Он в прострации, в истоме. Как барышни в прошлом веке.

— Вот оно что. Ты сам диагноз поставил?

— Нет, он. Ни депрессии, ни патологии. Но он только и делает, что перемещается с одного дивана на другой, — то спит, то кроссворды решает.

— Вот оно что, — повторила Ариана и насупилась. — Ромен ведь энергичный человек и одаренный судебный медик. Любит свою работу.

— Да, но он в прострации. Мы долго ждали, прежде чем заменить его.

— А меня ты зачем позвал?

— Я тебя не звал.

— Мне сказали, что меня затребовал парижский уголовный розыск.

— Я тут ни при чем, но ты действительно появилась очень кстати.

— Чтобы выдрать этих парней из лап Наркотдела.

— Мортье считает, что это никакие не парни, а просто подонки, один из которых к тому же черный. Мортье — начальник Отдела по борьбе с наркотиками, и у меня с ним не сложились отношения.

— Поэтому ты не хочешь отдавать ему трупы?

— У меня трупов и так выше крыши. Просто эти — мои.

— Ты уже сказал. Давай подробности.

— Нам ничего не известно. Их убили в ночь с пятницы на субботу, у Порт-де-ла-Шапель. Следовательно, считает Мортье, это разборки наркодилеров. Мортье просто убежден, что чернокожие ничем, кроме наркоты, не занимаются и вообще непонятно, что умеют делать в этой жизни. К тому же у них след от укола на локтевом сгибе.

— Видела. Обычные анализы ничего не дали. Чего ты от меня ждешь?

— Покопайся и скажи мне, что было в шприце.

— Чем тебя не устраивает гипотеза о наркотиках? Порт-де-ла-Шапель — самое место.

— Мать черного верзилы уверяет, что ее сын к наркотикам не прикасался. Не употреблял, не торговал. Мать белого верзилы не в курсе.

— Ты еще веришь престарелым мамашам?

— Моя всегда говорила, что у меня голова как сито и слышно, как в ней со свистом гуляет ветер. И она была права. Я же тебе сказал — у них обоих грязь под ногтями.

— Как у всех горемык на блошином рынке.

Слово «горемык» Ариана произнесла безучастным тоном человека, для которого бедность — факт, а не проблема.

— Это не просто грязь, Ариана, это земля. А наши ребята вовсе не садовники. Они живут в полуразрушенных домах без света и отопления — город предоставляет их в таком виде разного рода горемыкам. Равно как и престарелым мамашам.

Взгляд Арианы уперся в стену. Когда она осматривала труп, ее глаза сужались и застывали, превращаясь, казалось, в окуляр точнейшего микроскопа. Адамберг не сомневался, что, исследуй он ее зрачки в эту минуту, он бы рассмотрел в них два четко прорисованных тела, белое в левом глазу, черное — в правом.

— Одно могу тебе сказать, Жан-Батист, — их убила женщина.

Адамберг отставил чашку, ему не хотелось перечить ей и на этот раз.

— Ты видела, какого они габарита?

— А что, ты думаешь, я делаю в морге? Предаюсь воспоминаниям? Видела я твоих парней. Обычные качки, косая сажень. И тем не менее их убила женщина.

— Вот тут поподробнее.

— Приходи вечером. Мне надо еще кое-что проверить.

Ариана встала, сняла с вешалки белый халат и надела его прямо на костюм. В кафе возле морга не любили судмедэкспертов. Клиентам было неприятно.

— Не могу. Иду на концерт.

— Ладно, приходи после. Я работаю допоздна, как ты помнишь.

— Не могу, концерт в Нормандии.

— Вот оно что, — сказала Ариана, застыв. — А какая программа?

— Понятия не имею.

— Едешь в Нормандию на концерт и не знаешь, что играют? Или ты слепо следуешь за дамой?

— Не следую, а любезно сопровождаю.

— Вот оно что. Ну что ж, заходи в морг завтра. Только не утром. Утром я сплю.

— Я помню. До одиннадцати.

— До двенадцати. Старость не радость.

Ариана присела на краешек стула, явно не собираясь тут задерживаться.

— Я еще кое-что должна тебе сказать. Но не знаю, надо ли.

Паузы, даже очень длинные, никогда не смущали Адамберга. Он ждал, размышляя о вечернем концерте. Прошло минут пять или десять, он не заметил.

— Семь месяцев спустя, — внезапно решилась Ариана, — убийца явился с повинной.

— А, ты об убийце из Гавра, — Адамберг поднял на нее глаза.

— Он повесился в камере через десять дней после своей исповеди. Ты оказался прав.

— И ты расстроилась.

— Да. Я уж не говорю о своих шефах. Я прождала повышения еще пять лет. Типа ты мне принес разгадку на блюдечке, а я типа и слушать тебя не желала.

— И ты мне ничего не сказала.

— Я забыла твое имя, стерла его из памяти, выкинула куда подальше. Как кружку с пивом.

— И до сих пор на меня злишься.

— Нет. Благодаря нашему крысолову я занялась расщеплением личности. Ты не читал мою книгу?

— Просмотрел, — увильнул от ответа Адамберг.

— Я изобрела термин — убийцы-двойняшки.

— Да, — нашелся комиссар, — мне рассказывали. Они словно разрезаны пополам.

Ариана поморщилась:

— Скорее они состоят из двух несоприкасающихся частей — одна убивает, другая живет обычной жизнью, и они даже не подозревают о существовании друг друга. Это большая редкость. Например, та медсестра, которую арестовали в Аньере два года назад. Таких убийц-рецидивистов очень трудно разоблачить. Потому что их никто не может заподозрить, даже они сами. Кроме того, они соблюдают крайнюю осторожность, опасаясь, как бы их не застукала вторая половина.

— Помню я эту медсестру. У нее, по-твоему, раздвоение личности?

— Редкий экземпляр. Не попадись на ее пути гениальный сыщик, она бы так и косила направо и налево до самой смерти, даже не подозревая об этом. Тридцать два убийства за сорок лет, и хоть бы что.

— Тридцать три, — поправил Адамберг.

— Тридцать два. Мне лучше знать, я с ней часами разговаривала.

— Тридцать три, Ариана. Я же ее арестовал.

Она замешкалась, потом улыбнулась.

— И то правда, — сказала она.

— Значит, когда гаврский убийца потрошил крыс, он был не в себе? То есть действовала его вторая, преступная часть?

— Тебя интересует раздвоение личности?

— Меня беспокоит медсестра, да и гаврский убийца — мой, в каком-то смысле. Как его звали?

— Юбер Сандрен.

— А признаваясь, он тоже был своей второй половиной?

— Это невозможно, Жан-Батист. Вторая половина никогда себя не выдаст.

— Но его половина номер один ведь вообще ничего не могла сказать, поскольку ничего не знала.

— В этом-то и была загвоздка. На несколько мгновений раздвоение застопорилось, перегородка дала трещину, и водонепроницаемость между двумя личностями была нарушена. В эту щелку Юбер номер один увидел Юбера номер два и ужаснулся.

— Такое бывает?

— Крайне редко. Но расщепление, как правило, несовершенно. То тут протечет, то там. Какие-то неуместные слова перескакивают через барьер. Убийца этого не замечает, но психоаналитик может их распознать. Если перескок слишком силен, система дает сбой, происходит крушение личности. Что и произошло с Юбером Сандреном.

— А медсестра?

— Ее перегородка пока не поддается. Она не подозревает, что натворила.

Казалось, Адамберг задумался, проведя пальцем по щеке.

— Странно, — тихо сказал он. — А мне показалось, она знала, за что я ее арестовал. И не сопротивлялась.

— Не она, а лишь ее часть, это и объясняет такую покладистость. Медсестра не помнит о своих преступлениях.

— Тебе удалось выяснить, каким образом гаврский убийца обнаружил Юбера номер два?

Ариана усмехнулась и стряхнула пепел на пол:

— Благодаря тебе и твоим крысам. Тогда местные газеты написали о твоих бреднях.

— Я помню.

— Юбер номер два, убийца, назовем его Омегой, сохранил вырезки, спрятав их подальше от ничем не примечательного Юбера номер один — назовем его Альфой.

— И в один прекрасный день Альфа обнаружил вырезки, спрятанные Омегой.

— Именно.

— Ты не думаешь, что Омега специально все подстроил?

— Нет, просто Альфа переезжал. Вырезки выпали из шкафа. И все пошло прахом.

— Не будь моих крыс, — любезно подвел итог Адамберг, — Сандрен бы на себя не донес. Не будь его, ты бы не занялась раздвоением личности. Все психиатры и полицейские Франции слышали о твоих работах.

— Да, — согласилась Ариана.

— С тебя пиво.

— Согласна.

— На набережной Сены.

— Как тебе будет угодно.

— И ты, само собой, не отдашь моих парней Наркотделу.

— Решать трупам, а не нам с тобой, Жан-Батист.

— Не забудь про шприц. И про землю. Займись-ка ею. И расскажи мне, в чем там дело.

Они встали одновременно, как будто фраза Адамберга дала сигнал к отправлению. Комиссар шел неторопливо, словно на прогулке, без какой-либо явной цели. Ариана попыталась было вписаться в его неспешный ритм, но мысли ее обратились уже к предстоящему вскрытию. Она не понимала, что так встревожило Адамберга:

— Тебе эти трупы покоя не дают.

— Да.

— И не только из-за Наркотдела.

— Нет. Просто…

Адамберг запнулся.

— Мне сюда, Ариана, до завтра.

— Я права? — не отставала она.

— Это не имеет значения для экспертизы.

— И все же?

— Да это просто тень, Ариана, тень, склонившаяся над ними или надо мной.

Ариана смотрела вслед Адамбергу. Прохожих для него не существовало. Она узнавала его покачивающийся силуэт и походку, двадцать три года спустя. Тихий голос, медленные жесты. Когда он был молод, она не обратила на него внимания, ни о чем не догадалась, ничего не почувствовала. Если бы можно было повернуть время вспять, она бы по-другому выслушала его историю про крыс. Ариана сунула руки в карманы халата и повернула к двум трупам, которые дождались ее, чтобы войти в Историю. Просто тень, склонившаяся над ними. Сегодня она понимала эти нелепые слова.

VI

Нескончаемые часы сидения в чулане лейтенант Вейренк использовал для переписывания крупными буквами пьесы Расина — для бабушки, которая уже мало что видела.

Никто не понимал, почему вдруг бабушка, оставшись сиротой после войны, воспылала такой исключительной страстью именно к этому автору. Все знали только, что когда загорелся монастырь, куда ее отдали на воспитание, бабушка вынесла из огня полное собрание сочинений Расина, погиб только том с «Федрой», «Эстер» и «Аталией». Пьесы Расина явно были заповеданы ей Всевышним, потому что деревенская девчонка читала их запоем одиннадцать лет подряд. Выйдя из монастыря, она получила собрание сочинений в подарок от настоятельницы в качестве духовного напутствия и честно продолжила чтение по кругу, ничем больше не интересуясь. Ни разу ей не пришло в голову заглянуть в «Федру», «Эстер» и «Аталию». Бабушка постоянно бормотала себе под нос тирады из своего верного спутника, и маленький Вейренк рос под звуки ее речитатива, столь же привычного для его младенческих ушей, как детская песенка.

Но на свою беду, он заразился бабушкиной манией, инстинктивно отвечая ей в той же манере, то есть шестистопными стихами. Правда, в отличие от бабушки он не сидел ночами, пропуская через себя тысячи поэтических строф, и теперь вынужден был сочинять их самостоятельно. Пока он жил дома, все как-то обходилось. Но лишь только его выкинули во внешний мир, расиновский тик сослужил ему дурную службу. Безуспешно пытался он его подавить, чего только не испробовал, но, отчаявшись, пустил дело на самотек. Вейренк беспрерывно что-то сочинял, бормотал, совсем как бабушка, и начальники с трудом выносили его причуды. Впрочем, стихотворчество неожиданно пригодилось ему — изложение жизни шестистопным способом создавало непреодолимую — и ни с чем не сравнимую — дистанцию между ним и мирской суетой. Этот эффект удаленности всегда приносил успокоение и склонял к раздумьям, а главное, уберегал от непоправимых ошибок в пылу сражения. Расин, несмотря на свои напряженные драмы и огненный слог, оказался лучшим противоядием от вспыльчивости, мгновенно охлаждая все чрезмерные порывы. Вейренк на нем не экономил, поняв наконец, что бабушка именно таким образом упорядочивала и оздоровляла свою жизнь. Собственное снадобье — никому не ведомое.

В настоящий момент у бабушки закончился эликсир, и Вейренк крупными буквами переписывал ей «Британника». «Был прерван сон ее в глухой полночный час, / И как она была красива без прикрас!»[1] Вейренк поднял ручку. Он слышал, как поднимается по лестнице его соринка в глазу, он узнавал ее шаги, быстрое постукивание каблуков — она всегда носила кожаные сапоги с ремешками. Сначала она остановится на шестом этаже и позвонит в дверь пожилой немощной дамы, чтобы отдать ей почту и обед и минут через пятнадцать появится здесь. Соринка в глазу, она же обитательница восьмого этажа, она же Камилла Форестье, которую он охранял вот уже девятнадцать дней. Из скупых объяснений начальства он понял только, что к ней приставили охрану на полгода, опасаясь мести старика убийцы.[2] Кроме ее имени, он не знал о ней ничего. Ну еще, пожалуй, что она одна воспитывала ребенка, — ни один мужик пока что не появлялся на горизонте. Ему никак не удавалось угадать ее профессию, он колебался между водопроводчицей и музыкантшей. Недели две назад она любезно попросила его выйти из чулана, чтобы сварить трубу на потолке. Он поставил стул на лестничную площадку и смотрел, как сосредоточенно и осторожно она работает. Позвякивали инструменты, горело пламя паяльника… И тут он почувствовал, как его неумолимо сносит в сторону так страшившего его запретного хаоса. С тех пор дважды в день, в одиннадцать и в четыре, она выносила ему горячий кофе.

Вейренк услышал, как она ставит сумку на шестом этаже. Внезапное желание выйти уже наконец из чулана и никогда больше не сталкиваться с этой девицей словно подкинуло его на стуле. Он сжал кулаки и поднял голову к форточке, вглядываясь в свое отражение в пыльном стекле. Дурацкие волосы, стертые черты лица — просто урод, невидимка. Ощутив прилив вдохновения, Вейренк закрыл глаза, забормотал:

— Ты нерешителен, душа твоя томится.

Ты Трою покорил, ты за день превратил

В пыль — стены, а в любовь — сопротивленья пыл.

И что же, ты готов склониться пред девицей?[3]

Нет, ни за что. Успокоившись, Вейренк сел на место — эти четыре строчки разом остудили его. Иногда ему требовалось шесть или даже восемь строк, случалось, хватало и двух. Довольный собой, он снова взялся за переписывание. Соринки выпадают из глаз, птицы улетают, мастерство остается. Не больно-то и хотелось.

Переложив ребенка на другую руку, Камилла остановилась передохнуть на шестом этаже. Проще всего было бы сейчас уйти и вернуться только в восемь, когда ее охранника сменят. Девять заповедей героя — это спасение бегством, уверяла ее подруга-турчанка, виолончелистка, игравшая в церкви Сент-Юсташ. У нее были поговорки на все случаи жизни, нелепые, туманные и благотворные. Судя по всему, существовала и десятая заповедь, но Камилла ничего о ней не знала и предпочла придумать ее на свой лад. Она вынула из сумки почту и продукты и позвонила в левую дверь. Эта лестница стала слишком крутой для Йоланды — ноги ее не слушались, да и вес стал избыточным.

— Ну куда это годится, — сказала Йоланда, отпирая дверь. — Мать-одиночка.

Каждый день старая Йоланда испускала один и тот же стон. Камилла входила, клала почту и продукты на стол. Потом пожилая дама, непонятно почему, согревала ей молоко, словно грудному младенцу.

— Меньше народу — больше кислороду, — заученно отвечала Камилла, усаживаясь.

— Ерунда. Женщина не должна жить одна. Даже если от мужиков одни неприятности.

— Проблема в том, Йоланда, что от баб тоже одни неприятности.

Эти фразы, слово в слово, они уже произнесли раз по сто, но Йоланда явно об этом не помнила. Последнее замечание повергло толстуху в задумчивое молчание.

— Получается, — сказала Йоланда, — что лучше жить порознь, раз от любви одни неприятности и у тех, и у других.

— Возможно.

— Но ты, детка, тоже не ерепенься. Потому что в любви нельзя делать что хочется.

— Йоланда, кто ж тогда делает за нас то, что нам не хочется?

Камилла улыбнулась, но Йоланда только посопела в ответ, водя тяжелой ладонью туда-сюда по скатерти в поисках несуществующих крошек. Кто? Могучие, молча договорила за нее Камилла, зная, что Йоланде повсюду чудится рука могучих-повелителей-наших — она культивировала свою личную языческую мини-религию, но не распространялась о ней, боясь, как бы ее у нее не отобрали.

Камилла замедлила шаг за восемь ступенек до квартиры. «Могучие», — подумала она. К ней приставили парня с кривой улыбкой, который торчит в чулане на ее лестничной площадке. Не такой уж и красивый, если не зацикливаться на этом. Красив как черт — если сдуру позволишь себе задуматься. Камилла всегда попадалась на затуманенные взгляды и вкрадчивые голоса — именно так она задержалась на пятнадцать лет в объятиях Адамберга и поклялась себе туда не возвращаться. Ни к нему, ни к кому другому — надо держаться подальше от чуткой мягкости и опасной нежности. Земля носит достаточно среднестатистических мужиков, чтобы можно было, если уж приспичит, развеяться, не вдаваясь в тонкости, и усталой, но довольной вернуться домой. И забыть навсегда. Камилле компания была не нужна. Какого рожна этот парень — явно не без потворства Могучих — смутил ее чувства бархатным тембром и отвислой губой? Она положила руку на головку Тома, который сладко спал, слюнявя ей плечо. Вейренк. Рыжий брюнет. Соринка в глазу и неуместное волнение. Осторожность, бдительность, спасайся кто может.

VII

Стоило ему расстаться с Арианой, как на бульвар Сен-Марсель обрушился ливень с градом, кроша контуры парижской улицы и превращая ее в заурядную деревенскую дорогу, размытую потопом. Адамберг шел и радовался жизни — он вообще любил ходить под грохот воды, а в частности торжествовал, что закрыл дело гаврского убийцы, хоть и двадцать три года спустя. Он взглянул на статую Жанны д'Арк, стоически встречающую град побоев. Адамбергу было очень ее жалко — вот если бы ему слышались всякие голоса и приказывали, что сделать и куда пойти, — не приведи господь. Ему и собственные-то инструкции было трудно исполнить, да что там — даже разобраться в них, а уж от небесных указаний он бы точно отлынивал. После краткой героической эпопеи голоса завели бы его в ров со львами — такие истории добром не кончаются. С другой стороны, Адамберг готов был добросовестно собирать камни, которые небо щедро разбрасывало у него на пути. Ему не хватало одного камешка для Конторы, вот он его и искал.

По прошествии пяти недель вынужденного отпуска, навязанного окружным комиссаром, Адамберг спустился с пиренейских высот в свою парижскую Контору. Он привез с собой три десятка отполированных рекой серых камешков и разложил их по столам своих сотрудников. Камни можно было использовать в качестве пресс-папье или в иных целях, коли таковые найдутся. От столь неожиданного дара природы никто не посмел отказаться — даже те, у кого не возникало ни малейшего желания иметь его на своем рабочем столе. К тому же оный дар никак не объяснял тот факт, что в придачу к гальке комиссар привез с гор еще и обручальное кольцо — оно сверкало у него на пальце, высекая то тут, то там искорки любопытства. Если Адамберг женился, почему он не предупредил коллег? А главное, на ком женился и когда? На матери своего сына, что было бы логично? На своем брате, что было бы странно? На лебедушке, что было бы сказочно? Учитывая, что речь шла об Адамберге, все гипотезы принимались как возможные и любопытный шепоток порхал от кабинета к кабинету, от камешка к пресс-папье.

Надежды возлагались на майора Данглара — считалось, что он-то уж сможет пролить свет на это событие: во-первых, потому что, будучи самым давним напарником Адамберга, он мог не смущаться и не ходить вокруг да около, а во-вторых, все знали, что Данглар терпеть не мог Вопросы, остающиеся без ответа. Вопросы без ответа, словно наглые одуванчики, росли на грядках его бытия. Одуванчики превращались в мириады сомнений, мириады питали его смятение, смятение отравляло ему жизнь. Данглар трудился не покладая рук над искоренением Вопросов без ответа — так маньяк упорно выискивает и стряхивает пылинки, осевшие ему на пиджак. Этот титанический труд заводил его, как правило, в тупик, а тупик вел к безысходности. Последняя гнала Данглара в погреб уголовного розыска, где бережно хранилась бутылка белого вина, а уж бутылка умела растворить в себе слишком заковыристый Вопрос. Данглар так тщательно прятал свою заначку вовсе не потому, что боялся Адамберга — комиссар был в курсе его страшной тайны — не иначе как голоса ему нашептали. Просто ему было так тяжело спускаться и подниматься по винтовой лестнице, что он тянул время, прежде чем припасть к растворителю. Данглар усердно грыз гранит своих сомнений и параллельно с этим — кончики карандашей, а в этом деле ни один грызун ему в подметки не годился.

Теория Адамберга отвергала подобную грызню в принципе и постулировала, что совокупность сомнений, которые может вынести человек в один присест, не будет расти бесконечно, а достигнет порога, равного трем-четырем вопросам в единицу времени. Это вовсе не означало, что других сомнений не существует, просто в человеческом мозгу могли полноценно сожительствовать только три-четыре. Отсюда следовало, что маниакальное упорство, с каким Данглар пытался их искоренить, было лишено всякого смысла, поскольку, уничтожая два безответных вопроса из четырех, он просто высвобождал место для двух других, которые вообще бы не возникли, достань ему терпения вынести предыдущие.

Данглар эту гипотезу бойкотировал. Он подозревал, что Адамберг до одури любит неопределенность. Настолько, что порождает ее сам, затуманивая ясные перспективы ради одного только удовольствия безответственно шляться в них, словно под дождем. Если мы не знаем, ничего не знаем, так чего дергаться?

Беспощадные схватки между меткими «почему?» Данглара и беспечными «не знаю» комиссара накладывали отпечаток на все их расследования. Никто даже не пытался вникнуть в суть ожесточенной битвы между четкостью и неточностью, но внутренне каждый принимал чью-то сторону. Одни, будучи позитивистами, считали, что Адамберг нарочно затягивает следствие, с наслаждением мутит воду, не преминув при этом посеять по дороге своих помощников без путевого листа и руководства к действию. Другие, витатели в облаках, названные так в память, не к ночи будь помянут, десанта бригады в Квебек,[4] полагали, что результаты, которых добивается комиссар, с лихвой оправдывают разброд и шатание следствия, хотя суть этого метода и ускользала от них. В зависимости от настроения и непредвиденных случайностей, чреватых излишней нервозностью или, напротив, попустительством, один и тот же человек мог проснуться позитивистом, а назавтра стать витателем в облаках, или наоборот. Только Данглар и Адамберг гордо хранили верность своему лагерю и не меняли убеждений.

В числе безответных Вопросов, не представлявших опасности, сверкало обручальное кольцо на пальце комиссара. Данглар выбрал этот дождливый день, чтобы, бегло взглянув на него, молча выразить Адамбергу свое недоумение. Комиссар снял промокший пиджак, сел на краешек стула и вытянул руку. Эта непропорционально большая рука, утяжеленная двумя постоянно бившимися друг о друга часами на запястье, а теперь еще и украшенная обручальным кольцом, никак не вязалась с его безнадежно небрежным облачением. Рука дворянина, пришитая крестьянину, неуместная элегантность обветренного горца.

— Я похоронил отца, Данглар, — спокойно объяснил Адамберг. — Мы сидели с ним под голубятней, смотрели на сарыча, который кружил над нами. Светило солнце, он упал.

— Почему вы ничего не сказали? — проворчал Данглар, которого почему-то обижала скрытность комиссара.

— Я лежал рядом с ним, пока не стемнело, придерживая его голову на своем плече. Я бы и сейчас там лежал, но к ночи нас нашла группа охотников. Когда закрывали гроб, я снял с его руки это кольцо. А вы думали, я женился? На Камилле?

— Такая мысль пришла мне в голову.

Адамберг улыбнулся:

— Ну вот и ответ на ваш вопрос. Вы знаете лучше меня, что я раз десять отпускал от себя Камиллу, не сомневаясь, что поезд пройдет и в одиннадцатый раз, в тот день, когда меня это устроит. А он ушел.

— Ну, как знать, может, стрелочники виноваты.

— Поезда, как и люди, не любят ходить по замкнутому кругу. В какой-то момент это начинает их раздражать. Похоронив отца, я начал собирать гальку в реке. Вот это у меня получается. Вообразите себе долготерпение воды, текущей по камешкам. Да и они ничего, не протестуют, хотя река между делом смывает с них все шероховатости. В итоге побеждает вода.

— Если уж на то пошло, я на стороне камней, а не воды.

— С вас станется, — лениво проговорил Адамберг. — Кстати о камнях и воде, Данглар. Во-первых, в моем новом доме живет призрак. Кровожадная и алчная монахиня, павшая от кулака одного дубильщика в 1771 году. Он ее просто расплющил. Вот так. Она проживает в текучем состоянии у меня на чердаке. Это в том, что касается воды.

— Понятно, — осторожно сказал Данглар. — А камней?

— Я встречался с новым судебным медиком.

— Говорят, она элегантна, холодна и непреклонна.

— И жутко талантлива, Данглар. Вы знакомы с ее диссертацией об убийцах, расщепленных пополам?

Вопрос с оплаченным ответом — Данглар читал все, вплоть до противопожарной инструкции, пришпиленной к двери гостиничного номера.

— Раздвоенных, — поправил его Данглар. — «Две стороны одного преступления». Эта книжонка наделала много шума.

— Дело в том, что чуть больше двадцати лет назад мы разругались в пух и прах в забегаловке в Гавре.

— И остались врагами?

— Отнюдь. Милые бранятся — только тешатся. Правда, я не советую вам идти с ней в кафе, она такие смеси изобретает, что английский моряк на ногах не устоит. Ариана занимается трупами с Порт-де-ла-Шапель. Она считает, что парней убила женщина. Сегодня вечером она представит свои первые заключения.

— Женщина?

Данглар возмущенно распрямил свое поникшее тело. Мысль о том, что женщина может убить, выводила его из себя.

— Твоя Ариана видела их габариты? Что она заливает?

— Осторожнее на поворотах. Доктор Лагард никогда не ошибается или почти никогда. Передадим ее заключение Наркотделу, чтобы они отстали.

— Мортье не остановишь. Он уже несколько месяцев бьется с дилерами между Порт-де-Клиньянкур и Порт-де-ла-Шапель. У него сейчас плохая ситуация, ему подавай результаты. Он два раза утром звонил, как с цепи сорвался.

— Ну и пусть. Вода свое возьмет.

— Что вы собираетесь делать?

— С монахиней?

— С Диалой и Пайкой.

Адамберг бросил на Данглара затуманенный взгляд.

— Так зовут ваших покойников, — объяснил Данглар. — Диала Тунде и Дидье Пайо по прозвищу Пайка. Зайдем вечером в морг?

— Вечером я в Нормандии. На концерте.

— А, — сказал Данглар, тяжело поднимаясь. — Ищете стрелочника?

— Куда мне, капитан. Я довольствуюсь тем, что сижу с ребенком, пока она играет.

— Майор. Я уже майор. Помните, вы присутствовали на торжественной церемонии. Что за концерт? — спросил Данглар, принимавший близко к сердцу все, что касалось Камиллы.

— Что-то важное, наверняка. Британский оркестр древних инструментов.

— «Leeds Baroque Ensemble»?

— Что-то в этом роде, — подтвердил Адамберг, который не мог запомнить ни одного английского слова. — Только не спрашивайте, что она исполняет, я понятия не имею.

Адамберг встал, накинул промокший пиджак на плечо.

— В мое отсутствие смотрите за котом, за Мортье, за покойниками и за настроением лейтенанта Ноэля, оно у него все хуже и хуже. Я не могу разорваться.

— О чем разговор, ведь вы заделались любящим отцом, — проворчал Данглар.

— Я вас за язык не тянул, капитан.

Адамберг всегда с удовольствием выслушивал брюзгливые упреки Данглара, признавая, как правило, их обоснованность. Майор, как хорошая наседка, уже столько лет воспитывал один пятерых детей, а до Адамберга только сейчас дошло, что новорожденный имеет к нему какое-то отношение. Спасибо еще, имя его запомнил. Тома Адамберг, или Том. Данглар засчитал очко в его пользу, он всегда был уверен, что комиссар небезнадежен.

VIII

За сто тридцать шесть километров, которые отделяли Адамберга от деревни Аронкур в департаменте Эр, его одежда успела высохнуть в машине. Ему оставалось только разгладить ее ладонью, принять пристойный облик и найти бар, где он мог бы в тепле дожидаться назначенного часа. Примостившись на видавшей виды банкетке перед кружкой пива, комиссар изучал группу мужчин, которые с шумом заполнили весь зал, прервав его сладкую дремоту.

— От такого, хочешь, скажу? — спросил высокий блондин, приподняв кепку одним движением большого пальца.

«Хочешь не хочешь, — подумал Адамберг, — этот все равно скажет».

— От такого, я тебе скажу… Во рту пересыхает.

— Во-во, Робер, — одобрил его сосед, наполняя щедрым жестом шесть бокалов.

Значит, высокий, словно топором деланный блондин, звался Робером. И у него пересохло во рту. Настало время аперитива, мужики втянули голову в плечи, сомкнули пальцы на бокалах, угрожающе выставили подбородок. Деревенский колокол пробил час торжественного собрания мужей, час сентенций и многозначительных кивков, возвышенной и потешной сельской риторики. Адамберг знал ее наизусть. Он родился в ее музыке, вырос под ее патетические звуки, помнил ее ритмы и темы, вариации и контрапункты, узнавал главных исполнителей. Робер взмахнул смычком, и оркестранты тут же расположились согласно принятому и неколебимому порядку.

— Я больше тебе скажу, — заявил мужчина слева. — От этого не просто во рту пересыхает, но и голова кругом идет.

— Во-во.

Адамберг повернулся, чтобы рассмотреть человека, на которого была возложена нелегкая, но столь необходимая обязанность размечать, словно щипком контрабаса, все повороты в беседе. Худой коротышка, мальчик для битья. Само собой, здесь как и везде.

— Тот, кто это сделал, — сообщил сутулый верзила в дальнем конце стола, — просто нелюдь какая-то.

— Животное.

— Хуже.

— Во-во.

Вступление и тема. Адамберг вынул вздувшийся от сырости блокнот и принялся зарисовывать лица музыкантов. Вылитые нормандцы, чего уж тут. Он узнавал в них черты своего друга Бертена, потомка Тора-громовержца и по совместительству хозяина кафе на парижской площади. Квадратная челюсть, высокие скулы, светлые волосы и ускользающий взгляд бледно-голубых глаз. Адамберг впервые ступил на землю промозглых лугов Нормандии.

— Я считаю, — снова подал голос Робер, — это дело рук какого-нибудь юнца. Маньяка.

— Маньяк не обязательно юнец.

Контрапунктом выступал самый пожилой из собравшихся, он сидел во главе стола. Все лица с выражением крайней заинтересованности обернулись к нему.

— Потому что молодой маньяк стареет, и из него получается пожилой маньяк.

— Как посмотреть, — пробурчал Робер.

Роберу выпала сложная, но столь же нужная роль — оппонировать старику.

— Так и посмотреть. Тот, кто это сделал, — маньяк, и точка.

— Дикарь.

— Во-во.

Повторение темы и ее развитие.

— Потому что убийство убийству рознь, — вмешался сосед Робера, не такой блондин, как все остальные.

— Как посмотреть.

— Так и посмотреть, — отрезал старик. — Парень, который это сделал, хотел убить, ясно? Два выстрела в бок, и готово. Он даже тело не тронул. Знаешь, кто он после этого?

— Убийца.

— Во-во.

Адамберг прекратил рисовать и прислушался. Старик повернулся и скользнул по нему взглядом.

— Вообще-то, — сказал Робер, — Бретийи — не совсем наш район, до него километров тридцать, как ни крути. Что нам с того?

— Мы опозорены, Робер, вот что.

— Я думаю, убийца не из Бретийи. Тут поработал парижанин. А ты как думаешь, Анжельбер?

Старика во главе стола звали, следовательно, Анжельбер.

— Ну, парижане еще большие маньяки, чем все остальные.

— При такой-то жизни.

За столом воцарилось молчание, и несколько лиц украдкой обернулись на Адамберга. В час собрания мужей чужака неминуемо заметят, изучат, потом примут или отвергнут. В Нормандии, как и везде, только в Нормандии, наверно, в большей степени, чем где бы то ни было.

— С чего вы взяли, что я парижанин? — спокойно спросил Адамберг.

Старик показал подбородком на книгу, лежавшую на столике комиссара рядом с кружкой пива.

— Билетик, — пояснил он. — Который у вас вместо закладки. Билетик парижского метро. Что мы, слепые?

— Я не парижанин.

— Но и не здешний.

— Я из Пиренеев.

Робер поднял руку, потом тяжело опустил ее на стол.

— Гасконец, — заключил он, как припечатал.

— Беарнец, — поправил Адамберг.

Предварительные слушания и прения сторон.

— Не его вина, что горцы сильно напортачили, — отозвался с противоположного конца стола Илер, старик не очень старый, но совершенно лысый.

— Когда это? — спросил самый темноволосый.

— Неважно, Освальд, давным-давно.

— Бретонцы тоже, еще неизвестно, кто больше. Беарнцы хотя бы не пытаются отобрать у нас Мон-Сен-Мишель.

— Нет, — признал Анжельбер.

— В любом случае, — решился Робер, изучая Адамберга, — вы не похожи на парня, приплывшего на драккаре. Откуда вообще взялись беарнцы?

— С гор, — ответил Адамберг. — Гора выплюнула их вместе с потоком лавы, потом они стекли по склонам и застыли — так получились беарнцы.

— Ну конечно, — подтвердил тот, кто размечал паузы.

Мужи молча ждали, и было очевидно, что их интересуют причины присутствия чужака в Аронкуре.

— Я ищу замок.

— Это просто. Там сегодня концерт.

— Я сопровождаю одного из музыкантов.

Освальд достал из внутреннего кармана местную газету и аккуратно развернул ее.

— Тут фотография оркестра, — сказал он.

Его, таким образом, приглашали подойти к столу. Адамберг преодолел несколько метров с кружкой пива в руке и посмотрел на страницу, которую протягивал ему Освальд.

— Вот, — сказал он, ткнув пальцем в снимок, — альтистка.

— Эта красотка?

— Ну.

Робер снова наполнил бокалы, и этот жест продиктован был желанием не просто выпить еще по стаканчику, но и отметить важность новой паузы. В настоящий момент мужское собрание мучилось вечным вопросом: кем эта женщина приходилась чужаку? Любовницей? Женой? Сестрой? Подругой? Кузиной?

— И вы ее сопровождаете, — уточнил Илер.

Адамберг кивнул. Хоть ему и говорили, что нормандцы никогда не задают прямых вопросов, он всегда считал это легендой и теперь купался в их гордом безмолвии. Кто задает слишком много вопросов, выдает сам себя, а это недостойно настоящего мужчины. Растерявшись, мужи обратили взоры на старейшину. Анжельбер с хрустом почесал ногтями небритый подбородок.

— Это ваша жена, — постановил он.

— Бывшая, — сказал Адамберг.

— И вы все-таки ее сопровождаете.

— Из вежливости.

— Ну конечно, — подтвердил разметчик.

— Женщины… — тихо сказал Анжельбер, — сегодня они есть, завтра их нет.

— Они нам не нужны, когда они есть, и нужны, когда их уже нет, — заметил Робер.

— Они нас бросают, — согласился Адамберг.

— И с чего бы это, — осмелился Освальд.

— Потому что мы ведем себя недостаточно вежливо, — пояснил Адамберг. — Я, по крайней мере.

Этот парень не увиливал от вопросов, и у него были неприятности с женщинами — собрание мужей присудило два очка в пользу Адамберга. Анжельбер указал ему на стул.

— Сядь сюда, за те же деньги, — предложил он.

Он перешел на «ты» в знак временного допуска горца на ассамблею равнинных нормандцев. Адамбергу придвинули бокал белого вина. Их полку на сегодня прибыло, завтра будет о чем поговорить.

— А кого убили-то? В Бретийи? — спросил Адамберг, сделав достаточное количество глотков.

— Убили? Забили, ты хочешь сказать? Зарезали, как паршивого пса?

Освальд вытащил из кармана еще одну газету и протянул ее Адамбергу, тыча пальцем в снимок.

— Вообще-то, — Робер гнул свое, — лучше быть невежливым до и вежливым после. С женщинами. Меньше было бы неприятностей.

— Кто знает, — сказал старик.

— Пойди пойми, — добавил разметчик.

Адамберг, нахмурившись, пытался вникнуть в текст статьи. В луже крови плавал красный зверь. Подпись под снимком гласила: «Чудовищное варварство в Бретийи». Он сложил газету, чтобы прочесть название: «Егерь Запада».

— Ты охотник? — спросил Освальд.

— Нет.

— Тогда тебе не понять. Такого оленя, к тому же с восемью отростками на рогах, подобным образом не убивают. Это варварство.

— С семью, — поправил Илер.

— Извини, — сказал Освальд, посуровев, — у этого оленя было восемь отростков.

— Семь.

Стычка, опасность взрыва. Адамберг поспешил вмешаться:

— На фотографии не видно, семь или восемь.

Все с облегчением глотнули вина. Само собой, добрая ссора занимала определенное место в партитуре мужской ассамблеи, но сегодня, в присутствии чужака, у них были другие приоритеты.

— Такое, — сказал Робер, ткнув толстым пальцем в снимок, — не мог совершить охотник. Этот тип и не дотронулся до зверя, ничего не взял, даже трофеи.

— Трофеи?

— Рога и нижнюю часть правой передней ноги. Он распотрошил зверя просто ради удовольствия. Маньяк. И что, спрашивается, себе думают полицейские из Эвре? А ничего. Им плевать.

— Потому что это не убийство, — отозвался второй оппонент.

— Сказать тебе? Будь то человек или зверь, когда он устраивает такую мясорубку, это значит — у него не все дома. Кто тебе поручится, что он потом женщину не зарежет? Убийцам тоже надо на ком-то тренироваться, между прочим.

— Это верно, — сказал Адамберг, вспомнив о дюжине крыс в порту Гавра.

— В полиции одни козлы, им это даже в голову не приходит. Болваны.

— Подумаешь, олень, — возразил возражатель.

— Ты тоже болван, Альфонс. На месте полицейских я начал бы искать этого типа, и чем быстрее, тем лучше.

— Я бы тоже, — прошептал Адамберг.

— Вот видишь, даже Беарнец со мной согласен. Потому что такое зверство, слышишь меня, Альфонс, означает, что где-то здесь бродит сумасшедший. И поверь мне, ты еще о нем услышишь, потому что я никогда не ошибаюсь.

— Беарнец согласен, — добавил Адамберг, пока старик снова наполнял его бокал.

— Вот видишь. И это при том, что он не охотник.

— Нет, — сказал Адамберг, — он полицейский.

Рука Анжельбера замерла в воздухе, бутылка остановилась на полпути к бокалу. Адамберг встретился с ним взглядом. Вызов был брошен. Легким движением руки комиссар дал понять, что он тем не менее не прочь выпить. Анжельбер не шелохнулся.

— Мы тут полицейских не особенно любим, — произнес он, даже не пошевелив рукой.

— Их нигде не любят, — уточнил Адамберг.

— Здесь еще меньше, чем везде.

— Я же не говорил, что люблю их, я сказал, что я — полицейский.

— Ты их не любишь?

— А зачем?

Старик зажмурился, собираясь с силами для неожиданной дуэли:

— А зачем ты им стал?

— От невежливости.

Этот быстрый ответ стрелой пролетел над головами собравшихся, Адамберга в том числе, который сам не смог бы объяснить, что он имел в виду. Но никто не осмелился выдать свое недоумение.

— Во-во, — подвел итог разметчик.

И рука Анжельбера, замершая, словно в стоп-кадре, продолжила свое движение, бутылка наклонилась, и бокал Адамберга наконец наполнился.

— Или вот из-за такого, — продолжил Адамберг, показывая на растерзанного оленя. — Когда это произошло?

— Месяц назад. Оставь газету себе, если хочешь. Полицейским из Эвре плевать.

— Козлы, — сказал Робер.

— Что это? — спросил Адамберг, указывая на пятно рядом с телом.

— Сердце, — с отвращением сказал Илер. — Он влепил ему две пули в бок, потом вырезал сердце и расквасил его.

— А что, есть такая традиция? У оленя вырезают сердце?

Все снова помолчали в нерешительности.

— Объясни ему, Робер, — приказал Анжельбер.

— Обалдеть можно, ты горец и ничего не смыслишь в охоте.

— Ну, я взрослых сопровождал, — признался Адамберг. — Диких голубей таскал, как все мальчишки.

— И на том спасибо.

— Но на этом остановился.

— Убив оленя, — начал Робер, — ты снимаешь с него шкуру, стелешь ее ковром. На нее — трофеи и задний окорок. Внутренности не трогаешь. Переворачиваешь тушу, вырезаешь филейные части. Потом отрубаешь голову, чтобы забрать рога. Закончив, оборачиваешь зверя в его же шкуру.

— Во-во.

— Но к сердцу даже не притрагиваешься, черт побери! Раньше, бывало, его тоже вырезали. Но мир не стоит на месте. Сегодня сердце оставляют зверю.

— А кто его вырезал раньше?

— Неважно, Освальд, это было давным-давно.

— Наш-то хотел только убивать и уродовать, — сказал Альфонс. — Даже рога не забрал. Хотя те, кто ничего в этом не смыслит, охотятся именно за рогами.

Адамберг поднял глаза на развесистые рога, висящие над входной дверью.

— Нет, — сказал Робер, — это дермо.

«Дерьмо», — перевел Адамберг.

— Тише ты, — Анжельбер кивнул на барную стойку, где хозяин сражался в домино с двумя юнцами, слишком еще зелеными, чтобы присоединиться к мужам.

Робер бросил взгляд на хозяина, потом снова посмотрел на комиссара.

— Он чужак, — объяснил он шепотом.

— То есть?

— Не местный. Из Кана.

— А Кан, что ли, не в Нормандии?

Взгляды, гримасы. Надо ли посвящать горца в столь интимные и болезненные подробности?

— Кан — это Нижняя Нормандия, — объяснил Анжельбер. — А тут — Верхняя.

— Какая разница?

— Большая. Настоящая Нормандия — Верхняя, то есть наша.

Его скрюченный палец указывал на столешницу, как будто Верхняя Нормандия скукожилась до размеров аронкурского кафе.

— Смотри, — добавил Робер, — там, в Кальвадосе, тебе скажут все наоборот. Но ты им не верь.

— Не буду, — обещал Адамберг.

— Бедняги, у них все время льет дождь.

Адамберг взглянул на окна, по которым непрерывно барабанили капли.

— Дождь дождю рознь, — объяснил Освальд. — Здесь не льет, а мочит. А в твоих краях они бывают? Чужаки?

— Бывают, — признал Адамберг. — У нас имеет место некоторая напряженность между долинами Гав-де-По и Оссо.

— Ну да, — подтвердил Анжельбер, словно не узнал ничего нового.

Адамберг, хоть и привык с детства к тяжелому музыкальному ритуалу мужских собраний, почувствовал на своей шкуре, что в беседу нормандцев сложнее вникнуть, чем в чью-либо другую. Они хранили верность своей репутации молчунов. Подозрительные, осторожные фразы с трудом прокладывали себе дорогу, словно испытывая каждым словом твердость почвы. Говорили они тихо, стараясь не высказываться напрямую. Ходили вокруг да около, будто желание выложить карты на стол было столь же неуместно, как и бросить на него кусок сырого мяса.

— Почему дерьмо? — спросил Адамберг, кивая на рога над входом.

— Потому что это сброс. Чтобы повоображать, и такие сойдут. Сам посмотри, если не веришь. Там у основания кости заметны розетки.

— А это кость?

— Ты и правда профан, — грустно заметил Альфонс, словно недоумевая, с какой стати Анжельбер допустил этого невежду в их компанию.

— Это кость, — подтвердил старик. — Череп зверя прорастает наружу. Такое только у плотнорогих бывает.

— Представь, если бы наши черепа прорастали наружу, — сказал Робер мечтательно.

— Вместе с мыслями? — спросил Освальд, чуть улыбнувшись.

— Тебе это не грозит.

— Полицейским было бы кстати, — вставил Адамберг. — Хоть и небезопасно — все бы видели, что у тебя на уме.

— Во-во.

Анжельбер воспользовался задумчивой паузой, чтобы вновь наполнить бокалы.

— А в чем ты, собственно, разбираешься? Не считая полицейских? — спросил Освальд.

— Отстань от него, — приказал Робер. — В чем хочет, в том и разбирается. Он же у тебя не спрашивает, в чем ты разбираешься.

— В женщинах, — сказал Освальд.

— Он тоже, представь себе. Иначе бы от него не ушла жена.

— Во-во.

— Разбираться в женщинах — это не то же самое, что разбираться в любви. Особенно когда это касается женщин.

Анжельбер встрепенулся, словно отгоняя ненужные воспоминания.

— Объясни ему, — кивнув Илеру, он постучал пальцем по снимку растерзанного оленя.

— Самец скидывает рога каждый год.

— Зачем?

— Они ему мешают. Он носит рога, чтобы сражаться за самок. Когда драчка окончена, рога падают.

— Жаль, — сказал Адамберг. — Они красивые.

— Красота усложняет жизнь, — сказал Анжельбер. — Пойми, рога тяжелые и путаются в ветвях. После боя они сами сваливаются.

— Так люди складывают оружие. Если тебе на примере понятнее. Бабу получил, можно заключать перемирие.

— Женщины — сложная штука, — сказал Робер, в своем репертуаре.

— Но красивая.

— Вот и я про то, — вздохнул старик. — Чем они красивее, тем с ними сложнее. Их не поймешь.

— Нет, — сказал Адамберг.

— Поди знай.

Четверо мужчин разом, не сговариваясь, глотнули вина.

— Рога отпадают, это называется сброс, — продолжал Илер. — Их собирают в лесу, как грибы. А рога убитого оленя срезают. Они живые. Дошло?

— А убийце плевать на живые рога, — сказал Адамберг, возвращаясь к снимку распоротого оленя. — Его интересует только смерть. Или сердце.

— Во-во.

IX

Адамберг попытался прогнать оленя, занимавшего все его мысли. Ему не хотелось заходить в гостиничный номер с полной крови головой. Он постоял за дверью, чтобы прочистить себе мозги и прояснить мысли, насильно вогнав в них облака, шарики и голубые небеса. Потому что в комнате спал девятимесячный ребенок. А кто их знает, этих детей. Может, они способны проникнуть внутрь головы, услышать ворчливые мысли, уловить запах тревожного пота и, не дай бог, увидеть растерзанного оленя в раздумьях отца.

Адамберг бесшумно толкнул дверь. Он солгал почтенным нормандцам. Сопровождал — да, из вежливости — да, но лишь для того, чтобы посидеть с ребенком, пока Камилла будет играть на альте. Их последний разрыв — пятый или седьмой, он уже им счет потерял, привел к неожиданной катастрофе: Камилла безнадежно превратилась в его подругу. Рассеянная, улыбчивая, сердечная, родная — но подруга, во всем отчаянно трагическом смысле этого слова. Это ее новое качество сбивало с толку Адамберга, он пытался обнаружить трещину и вытащить наружу чувство, бьющееся под маской непринужденности, как краб под камнем. Но Камилла, судя по всему, и впрямь ушла на дно, забыв былые ссоры. «А, — сказал он себе, поприветствовав ее вежливым поцелуем, — пытаться вовлечь усталую подругу в новое любовное приключение — задача, увы, непосильная». Поэтому, недоумевая, но покорившись судьбе, он сосредоточился на своей новой роли отца. Будучи новичком в этой области, Адамберг честно пытался втолковать себе, что данный младенец приходится ему сыном. Ему казалось, что это стоило бы ему таких же усилий, найди он мальчика под забором.

— Он не спит, — сказала Камилла, надевая черный концертный пиджак.

— Мы почитаем сказку. Книжку я принес.

Адамберг вытащил из сумки здоровенный том. Его четвертая сестра явно считала своим долгом повышать культурный уровень брата и усложнять ему жизнь. Она подсунула ему четырехсотстраничный труд о пиренейской архитектуре, которая была ему до лампочки, велев изучить его и высказать свое мнение. А если уж кого Адамберг и слушался, так это своих сестер.

— «Строительство в Беарне, — прочел он. — Традиционные строительные технологии XII–XIX вв.».

Камилла улыбнулась, пожав плечами с легкостью верного друга. Главное, чтобы ребенок заснул, — в этом она полностью полагалась на Адамберга, а до его странностей ей не было дела. Ее мысли сосредоточены были на вечернем концерте — этим чудом она наверняка обязана Йоланде, выпросившей его у Могучих.

— Ему понравится, — сказал Адамберг.

— Да ради бога.

Ни упрека, ни насмешки. Белоснежное небытие настоящего товарищества.

Оставшись в одиночестве, Адамберг принялся изучать своего сына, который смотрел на него с важным видом, если вообще можно было употреблять это слово применительно к девятимесячному младенцу. Сосредоточенность ребенка на неизвестно каком, ином пространстве, его безразличие к мелким неприятностям, более того, невозмутимость и отсутствие всяких желаний тревожили Адамберга — слишком уж он узнавал в нем себя. Уже не говоря о густых бровях, носе, который явно собирался стать крупным, и лице, таком, мягко говоря, незаурядном, что ему запросто можно было дать на два года больше. Тома Адамберг пошел в отца, чего комиссар вовсе ему не желал. Правда, благодаря этому сходству до комиссара начало доходить — по капельке, по крохам, — что этот ребенок — плоть от плоти его.

Адамберг открыл книгу на заложенной билетиком странице. Обычно он их просто загибал, но это произведение сестра велела пощадить.

— Том, слушай внимательно, мы сейчас вместе будем повышать свой культурный уровень, и деться нам некуда. Помнишь, что я тебе читал про фасады, обращенные на север? Ты все усвоил? Слушай дальше.

Невозмутимый Тома смотрел на отца внимательно и безучастно.

— «Широкое использование речной гальки при сооружении низких стен в сочетании с конструктивным подходом применительно к наличию местных ресурсов представляет собой систематическое, хотя и не повсеместное явление». — Нравится, Том? — «Привнесение в подавляющее число этих стенок кладки в стиле opus piscatum, имитирующем узор листа папоротника или рыбьего хребта, отвечает потребности компенсировать, с одной стороны, незначительные размеры элементов строительного материала, с другой — низкую связующую способность порошкообразного строительного раствора».

Адамберг отложил книгу, встретившись глазами с сыном.

— Понятия не имею, что такое opus spicatum, и мне плевать, сын мой. Тебе тоже. Так что по этому вопросу у нас разногласий нет. Но я тебе объясню, как решать такого рода проблемы, поскольку ты наверняка еще с ними столкнешься. Что делать, когда ничего не понимаешь. Учись, пока я жив.

Адамберг достал мобильный телефон и набрал номер под рассеянным взглядом сына.

— Ты звонишь Данглару, — пояснил он. — Вот и все. Запомни это и имей всегда при себе его телефон. Все проблемы такого рода он решит тебе в одну секунду. Сейчас увидишь, следи внимательно.

— Данглар? Адамберг. Извините, что побеспокоил, но малыш тут запнулся на одном слове, и ему нужны разъяснения.

— Давайте, — сказал Данглар устало. Он привык соответствовать неожиданным закидонам комиссара и смирился со своей негласной ролью.

— Opus spicatum. Он интересуется, что бы это могло значить.

— Как же. Ему девять месяцев, черт возьми.

— Я не шучу, капитан. Он правда интересуется.

— Майор, — возразил Данглар.

— Скажите, Данглар, вы долго меня будет доставать своим званием? Майор, капитан, нам-то что? И вопрос не в этом. А в opus spicatum.

— Piscatum, — поправил Данглар.

— Вот именно. Привнесение этого opus в деревенские стенки отвечает потребности компенсировать. Мы с Томом зациклились на этой штуке и ни о чем другом не можем думать. Хотя месяц назад в Бретийи какой-то вандал растерзал оленя и даже рога его не взял, зато вырвал сердце. Что скажете?

— Маньяк, сумасшедший, — угрюмо сказал Данглар.

— Во-во. Робер тоже так считает.

— Какой еще Робер?

Данглар мог брюзжать сколько душе угодно, когда Адамберг дергал его по всяким пустякам, но ему никогда не удавалось прекратить эти дурацкие разговоры, заявить о своих правах или, дав волю гневу, бросить трубку. Голос комиссара действовал на майора как теплый зыбкий ветер, который легко подхватывал его и, не встречая отпора, уносил куда хотел, словно опавший листик или одну из этих проклятых галек из проклятой пиренейской речки. Данглар очень на себя злился, но уступал. В итоге побеждает вода.

— Робер — мой новый друг из Аронкура.

Майору Данглару можно было не объяснять, где находится поселок Аронкур. Обладая мощной и идеально организованной памятью, майор знал назубок все округа и коммуны страны и мог, хоть ночью его разбуди, мгновенно выдать фамилию полицейского, ответственного за данный участок.

— Хорошо время провели?

— Очень хорошо.

— Вы по-прежнему товарищи? — отважился Данглар.

— Законченные, беспросветно. Мы остановились на opus spicatum, Данглар.

— Piscatum. Если вы собрались чему-то учить ребенка, делайте это, по крайней мере, добросовестно.

— Потому я вам и позвонил. Робер считает, что убил молодой человек, юный маньяк. Но старейшина, Анжельбер, уверяет, что это как посмотреть и что с возрастом юный маньяк становится старым маньяком.

— И где вы это обсуждали?

— В кафе, за аперитивом.

— Сколько бокалов беленького?

— Три. А у вас как на этом фронте?

Данглар напрягся. Комиссар контролировал его запои, и ему это было неприятно.

— Я вам вопросов не задавал, комиссар.

— Задавали. Вы спросили, по-прежнему ли у нас с Камиллой товарищеские отношения.

— Ладно, — сказал Данглар, сдавшись. — Opus piscatum — это способ кладки елочкой плоских камней, черепиц и продолговатой гальки, получается что-то вроде рыбьего хребта, откуда и название. Его еще римляне придумали.

— Понятно. А дальше что?

— Дальше ничего. Вы спросили, я ответил.

— А зачем это нужно, Данглар?

— А мы зачем нужны, комиссар? Мы, люди, — здесь, на земле?

Когда Данглару было плохо, его снова и снова терзал вопрос о бескрайнем космосе, на который не существовало ответа, а вместе с ним — вопросы о взрыве солнца через четыре миллиарда лет и о злосчастном и тревожном недоразумении по имени Человечество, посаженном на комок земли, заблудившийся во Вселенной.

— У вас неприятности? — встревожился Адамберг.

— Приятного мало.

— Дети спят?

— Спят.

— Выйдите куда-нибудь, Данглар, послушайте Освальда или Анжельбера. В Париже их тоже хоть отбавляй.

— С такими именами вряд ли. И что они мне скажут?

— Что сброшенные рога не идут ни в какое сравнение с рогами убитого оленя.

— Я знаю.

— Что у плотнорогих лоб растет наружу.

— Я знаю.

— Что лейтенант Ретанкур тоже наверняка не спит и можно пойти поболтать с ней часок.

— Да, возможно, — сказал Данглар, помолчав.

Адамберг почувствовал нотки облегчения в голосе своего помощника и повесил трубку.

— Понимаешь, Том? — он положил руку на головку сына. — Они добавляют в стенку рыбий хребет, только не спрашивай зачем. Раз Данглар в курсе, мы можем про это забыть. А книгу мы выкинем, нас от нее мутит.

Стоило Адамбергу положить руку на головку малыша, как тот засыпал, как, впрочем, и любой другой младенец. И взрослый. Через несколько секунд, когда Тома закрыл глаза, Адамберг убрал руку и внимательно посмотрел на свою ладонь, не очень, впрочем, удивившись. В один прекрасный день он, может быть, поймет, сквозь какие поры его пальцев выходит сон. А нет — и не надо.

Заверещал его мобильный. Ариана Лагард звонила из морга, и бодрости ее голоса можно было позавидовать.

— Минутку, я только малыша положу.

Что бы ни послужило поводом для ее звонка — а звонила она явно не просто так, — на создавшемся безрыбье сам факт, что Ариана о нем вспомнила, взбудоражил его.

— Разрез на горле — я говорю о Диале — представляет собой горизонтальную линию. То есть рука, державшая лезвие, находилась не ниже и не выше точки удара, что было бы в случае ранения, нанесенного по касательной. Как в Гавре. Улавливаешь мысль?

— Конечно, — сказал Адамберг, перебирая пальчики на ножке младенца, круглые, как горошины, выложенные рядком в стручке. Он растянулся на кровати, чтобы вникнуть в модуляции ее голоса. По правде говоря, на технические подробности ему было решительно наплевать — просто хотелось понять, почему Ариана считает, что убила женщина.

— Рост Диалы — 1,86. Основание сонной артерии находится на высоте 1,54 метра.

— Допустим.

— Удар будет нанесен горизонтально, если кулак нападающего находится ниже уровня его глаз. Что нам дает убийцу ростом 1,66. Произведя такие же расчеты с Пайкой — а ему нанесли удар под легким уклоном, ангуляция налицо, — получаем убийцу ростом от 1,64 до 1,67 — в среднем 1,655 метра. Скорее всего — 1,62, если вычесть высоту каблука.

— 162 сантиметра, — зачем-то уточнил Адамберг.

— Что гораздо ниже среднего роста мужчины. Это женщина, Жан-Батист. Что касается уколов на сгибе локтя, то в обоих случаях она попала прямо в вену.

— Профессионалка?

— Да, вооруженная шприцем. Учитывая размер отверстия и то, как был сделан укол, это не просто иголка или булавка.

— Им что-то ввели до того, как убить?

— Ничего им не вводили. То есть им ввели именно ничто.

— Ничто? Ты хочешь сказать — воздух?

— Воздух — это все, что угодно, только не ничто. Она ничего им не ввела, она просто сделала укол.

— Торопилась?

— Или не хотела. Она уколола их уже после смерти.

Адамберг нажал на отбой и задумался. О старом Лусио и о том, не чешется ли у Диалы и Пайки незаконченный укол на мертвой руке.

X

Утром 21 марта комиссар, не спеша, поприветствовал все без исключения деревья и веточки по дороге от дома на работу. Даже в дождь, который лил не переставая с того дня, как град обрушился на Жанну д'Арк, дата заслуживала почета и уважения. Даже если в этом году Природа явно запаздывала, отвлекшись на какие-то свои неведомые свидания, или просто валялась в постели, как Данглар, раз в три дня позволявший себе такую роскошь. Природа — дама капризная, думал Адамберг. Нельзя от нее требовать, чтобы все было готово к утру 21-го, учитывая астрономическое число почек и невидимых глазу личинок, корней и ростков, на которые тоже требуется бешеная энергия. По сравнению с ее подвигом нескончаемые будни уголовного розыска казались маковой росинкой, детской забавой, и поэтому Адамберг со спокойной совестью то и дело застывал на краю тротуара.

Данглар бросился навстречу комиссару, не дожидаясь, пока тот неторопливо пересечет так называемый Зал соборов, где проходили общие совещания, чтобы разложить по цветку форситии на столы шести представительниц прекрасного пола в уголовном розыске. Долговязое тело майора, которое, казалось, оплыло когда-то, как свеча, лишив своего обладателя плеч, размягчив ему торс и искривив ноги, не было приспособлено к быстрой ходьбе. Адамберг всегда с интересом наблюдал за своим замом в забеге на длинные дистанции, опасаясь, что рано или поздно тот просто потеряет руку или ногу.

— Мы вас искали, — задыхаясь, выговорил Данглар.

— Я отдавал дань, капитан, а теперь чествую.

— Уже начало двенадцатого, черт побери.

— Мертвые часов не наблюдают. С Арианой я встречаюсь только в четыре. Утром она спит. Никогда не забывайте об этом.

— Я не о мертвых, а о Новичке. Он вас прождал два часа. Он уже трижды записывался к вам на прием. Приходит и сидит тут, как бедный родственник.

— Извините, Данглар. У меня было свидание поважнее, назначенное год назад.

— С кем?

— С весной, а она такая обидчивая. Если вы не окажете ей должного уважения, она уйдет и будет дуться. Пойди ее поймай потом. А Новичок сам вернется. Какой такой Новичок, кстати?

— Черт возьми, новый лейтенант, который замещает Фавра. Два часа прождал.

— Какой он из себя?

— Рыжий.

— Отлично. Хоть какое-то разнообразие.

— Вообще-то он брюнет, но с рыжими прядями внутри. Полосатый, как зебра. Я впервые такое вижу.

— Тем лучше, — сказал Адамберг, положив последний цветок на стол лейтенанта Виолетты Ретанкур. — Если уж на то пошло, в новичках должно быть хоть что-то новое.

Данглар, сунув вялые руки в карманы весьма элегантного пиджака, наблюдал, как огромная Виолетта Ретанкур вставляет желтый цветочек в бутоньерку.

— Наш-то совсем новый, даже чересчур, на мой вкус. Вы читали его дело?

— Урывками. В любом случае испытательный срок — полгода.

Адамберг собирался уже распахнуть дверь в свой кабинет, но Данглар остановил его:

— Он ушел. Заступил на пост в чулан.

— Почему Камиллу охраняет именно он? Я просил опытных полицейских.

— Потому что никто, кроме него, не согласился на эту чертову каморку. Все остальные сломались.

— А новичок — козел отпущения.

— Конечно.

— И давно ли?

— Да уж три недели как.

— Пошлите ему на смену Ретанкур. Она-то уж точно высидит.

— Да она сама вызвалась. Но тут есть одна неувязочка.

— Какая может быть неувязочка с Ретанкур?

— Одна-единственная. Она в этом чулане пошевелиться не может.

— Слишком толстая, — задумчиво сказал Адамберг.

— Слишком толстая, — подтвердил Данглар.

— Ее волшебные формы спасли мне жизнь.

— Я понимаю, но она все равно не в состоянии двинуться в чулане. А это значит, что она не может сменить Новичка.

— Хорошо. Сколько ему лет?

— Сорок три.

— И на что он похож?

— В каком смысле?

— В смысле эстетики и соблазнибельности.

— Нет такого слова — соблазнибельность.

Комиссар почесал в затылке, что свидетельствовало о крайней степени растерянности. Каким бы изощренным ни был ум Данглара, он терпеть не мог, как и все мужчины, комментировать внешний вид собратьев по полу и прикидывался, что ничего не слышал, ничего не знает. А Адамбергу позарез надо было выяснить, что собой представляет мужик, который вот уже три недели несет вахту у дверей Камиллы.

— Как он выглядит? — не отступал Адамберг.

— Очень ничего себе, — с сожалением признал Данглар.

— Ему не обломится.

— Нет. Но меня не Камилла беспокоит, а Ретанкур.

— А ей не все равно?

— Говорят, нет.

— Очень ничего себе до какой степени?

— Строен как тополь, кривая улыбка, печальный взгляд.

— Ему не обломится, — повторил Адамберг.

— Всех мужиков на земле не перебьешь.

— Всех — нет, а мужиков с печальным взглядом — да.

— У нас совещание, — внезапно сказал Данглар, взглянув на часы.

Название «Зал соборов» придумал, конечно, Данглар. Сейчас на общий сбор явились все двадцать семь служащих уголовного розыска. Майор на этом не остановился. Он пытался, например, вбить в голову полицейских термин «коллоквиум», призванный сменить удручавшее его «совещание». Интеллектуальный авторитет Адриена Данглара был столь велик, что все подчинялись его выбору, даже не задаваясь вопросом о его уместности. Новые слова, предложенные майором, словно лекарство, в благотворном действии которого никто не сомневается, усваивались так быстро, что дать задний ход уже было невозможно.

Данглар делал вид, что мелкие лингвистические неурядицы не имеют к нему никакого отношения. Его послушать, получалось, что эти устаревшие термины сами вынырнули из глубины веков, чтобы пропитать собою стены зданий, словно древняя вода, сочившаяся по подвалам. «Приемлемое объяснение», — признал Адамберг. «А что такого?» — отозвался Данглар.

Коллоквиум начался с обсуждения убийств на Порт-де-ла-Шапель и смерти шестидесятилетней женщины в лифте от сердечного приступа. Адамберг быстро пересчитал своих подчиненных — троих не хватало.

— Где Керноркян, Меркаде и Жюстен?

— У «Философов», — сказал Эсталер. — Они уже почти закончили.

Даже множество убийств, свалившихся за эти два года на Контору, не смогли погасить изумленную радость, сиявшую в зеленых глазах бригадира Эсталера, самого юного в их компании. Длинный, тощий Эсталер вечно жался к массивной и несокрушимой Виолетте Ретанкур, к которой он относился почти с религиозным благоговением и ни на шаг от нее не отходил.

— Поторопите их, — приказал Данглар. — Не думаю, что они уже «почти закончили» обсуждать философскую концепцию.

— Нет, майор, всего лишь пить кофе.

Адамбергу было решительно все равно, как именовать рабочие совещания — собраниями или коллоквиумами. Он никогда не испытывал особой страсти к коллективным обсуждениям, увиливал как мог от раздачи поручений, и эти массовые пятиминутки доставали его до такой степени, что он даже не помнил, удалось ли ему хоть раз дослушать все до конца. Рано или поздно мысли уносили его прочь от этого зала, и издалека — откуда, интересно? — до него доносились только обрывки фраз, лишенные смысла, что-то на тему местожительства, допросов и слежек. Данглар внимательно следил за уровнем тумана в карих глазах комиссара и дергал его за руку, когда мутная дымка достигала опасной отметки. Что он и сделал в данный момент. Адамберг реагировал на сигнал и спускался на землю, выйдя из ступора — так многие определяли его состояние, — который был для него жизненно необходимой лазейкой в иные пространства, где он в одиночку нащупывал ходы и двигался в непредсказуемом направлении. Весьма туманном, по мнению Данглара. Весьма, соглашался Адамберг. Сейчас речь шла о смерти в лифте. Героями дня стали лейтенанты Вуазне и Морель, которые догадались, что тут не все чисто, и доказали, что лифт был поврежден специально. Готовился арест супруга покойной, развязка драмы была близка. Эта история оставила в душе Адамберга лишь легкий печальный след, как бывало всегда, когда он неожиданно сталкивался с грубой реальностью.

Следствие по делу об убийстве на Порт-де-ла-Шапель вполне вписывалось в обычный набор преступлений с целью ограбления. Одиннадцать дней назад чернокожий громила и белый толстяк были найдены мертвыми, один в тупике Ге, другой в тупике Кюре. Удалось выяснить, что Диала Тунде, чернокожий верзила двадцати четырех лет, продавал шмотки и пояса под мостом возле Порт-де-Клиньянкур, а белый толстяк Дидье Пайо по прозвищу Пайка, двадцати двух лет, облапошивал народ в бонто[5] в центральном ряду блошиного рынка. Они не были знакомы, и их единственным общим знаменателем оказались невероятные размеры и грязь под ногтями. И вот тут Адамберг уперся и, непонятно почему, ни за что не хотел передавать дело в Наркотдел.

Допрос соседей в безнадежных лабиринтах промозглых комнатушек и навечно запертых туалетов ничего не дал, равно как и посещение всех забегаловок означенного сектора. Матери умерших, вне себя от горя, заверили, что их сыночки были чудными мальчиками, одна продемонстрировала маникюрные щипчики, другая — шаль, подаренные месяц назад. Бригадир Ламар, съежившись от смущения, вышел оттуда сам не свой.

— Старушки мамы… — сказал Адамберг. — Если бы только мир мог соответствовать мечтам старушек мам.

Внезапно воцарилось ностальгическое молчание, словно каждый из присутствующих, вспомнив о розовых мечтах собственной старушки мамы, задумался, удалось ли ему или ей хоть как-то этой мечте соответствовать и сильно ли они отклонились от курса.

Ретанкур исполнила мамину мечту не в большей степени, чем все остальные. Мама воображала ее обворожительной блондинкой-стюардессой, успокаивающей пассажиров в салоне самолета. Но едва Виолетта достигла половой зрелости, как этот светлый образ сошел на нет под давлением 110-килограммового веса при росте 1,80. Остались от него лишь цвет волос и выдающиеся способности к утешению. Позавчера, например, ей удалось пробить брешь в глухой стене, выросшей на пути следствия.

Протоптавшись неделю на одном месте, Адамберг отчаялся и решил забрать у Ретанкур убийство на семейной почве в элегантном особняке в Реймсе, следствие по которому она уже заканчивала, и перебросил ее на Клиньянкур — словно волшебной палочкой взмахнул, сам не зная зачем. Он пристегнул к ней лейтенанта Ноэля — амбала с оттопыренными ушами, вечно закованного в кожаную куртку. У Адамберга не сложились с ним отношения, но Ноэль был способен защитить Ретанкур, если что. В итоге она встала на его защиту, чего и следовало ожидать. Допрос в кафе закончился потасовкой, которая выплеснулась потом на улицу. Массивное наступление Ретанкур утихомирило распалившихся драчунов, и ей удалось вырвать Ноэля из лап трех отморозков, которые явно собирались его замочить. Этот эпилог весьма впечатлил хозяина бистро, уставшего от вечных разборок. Забыв на время о законе молчания, царившем на блошином рынке, и впав, вероятно, в тот же экстаз, что и Эсталер, он догнал Ретанкур и переложил свое тяжкое бремя на ее плечи.

Прежде чем доложить, Ретанкур быстро развязала и снова завязала короткий хвостик — жалкие остатки детской робости, подумал Адамберг.

— Эмилио, хозяин кафе, говорит, что Диала и Пайка действительно не были раньше знакомы. Они промышляли в разных секторах огромного рынка и никогда не пересекались, хотя их и разделяли каких-нибудь пятьсот метров. Такое густое зонирование привело к возникновению целых племен, представители которых никогда не смешиваются между собой во избежание стычек и проблем. Эмилио уверяет, что Диала и Пайка просто вместе попали в одно дерьмо, и не по своей воле, а по вине чужака, незнакомого с законами рынка.

— Чужак, — сказал Ламар, выйдя из спячки.

Адамберг вспомнил, что застенчивый Ламар был родом из Гранвиля, то есть из Нижней Нормандии.

— Эмилио считает, что их выбрали за мускулатуру: для насильственных действий, запугивания или драки. В любом случае дело было сделано, потому что за два дня до убийства они зашли к нему выпить. Он впервые видел их вместе. Было около двух часов ночи, Эмилио собрался закрывать кафе, но побоялся их трогать, потому что оба парня были на взводе, выпивши и с полными карманами бабок.

— Денег не нашли — ни при них, ни дома.

— Убийца мог все забрать.

— Эмилио удалось что-то услышать?

— Да ему плевать было, он просто сновал туда-сюда, пока убирал. Но поскольку парни остались одни, они трепались без всяких предосторожностей. Трещали, как поддатые сороки. Эмилио понял, что им классно заплатили за работу, которая заняла всего один вечер. Никаких намеков на разборки, ничего такого. Дело было в Монруже, и заказчик бросил их там, как только они все закончили. В Монруже — в этом Эмилио уверен. Больше ничего особенного они не сказали. Эмилио сделал им сандвичи. Они все повторяли, что и тут плита сломалась. Почему-то их это очень веселило. Часов около трех они убрались восвояси.

— Наркотой тут и не пахнет, — упорствовал Адамберг.

Накануне вечером в Нормандии он получил кучу сообщений от Мортье, но так и не ответил ему. Конечно, он мог бы в качестве аргумента привести ему неколебимую уверенность матери, клявшейся, что Диала не притрагивался к наркотикам. Но для начальника Наркотдела уже сам факт, что у подозреваемого имеется чернокожая старушка мама, указывал на его вину. Адамберг добился от окружного комиссара отсрочки, которая истекала через два дня.

— Ретанкур, — продолжил комиссар, — Эмилио ничего не заметил у них на руках, на одежде? Грязь, землю?

— Понятия не имею.

— Позвоните ему.

Данглар объявил перерыв, Эсталер вскочил. Бригадир питал страсть к вещам, которые решительно никого не интересовали, — он запоминал, например, мелкие детали, касающиеся каждого из присутствующих. Сейчас он поспешил принести двадцать восемь пластиковых стаканчиков на трех подносах, поставив перед каждым его любимый напиток — кофе, какао, чай — слабый, крепкий, с молоком и черный, с сахаром и без, один, два кусочка, ни разу при этом не сбившись. Он знал, например, что Ретанкур пьет крепкий кофе без сахара, но тем не менее ей нужна ложечка, чтобы помешивать просто так. Он бы не забыл это ни за что на свете. Неизвестно, какое такое особое удовольствие доставляло бригадиру это упражнение, превращавшее его в юного услужливого пажа.

Ретанкур вернулась с телефоном, и Эсталер подвинул ей кофе без сахара с ложечкой. Она поблагодарила его улыбкой, и счастливый молодой человек сел рядом с ней. Судя по всему, Эсталер так и не осознал, что работает в уголовном розыске, и существовал тут с беззаботностью подростка, попавшего в компанию своих ребят. Еще немного, и он ночевал бы тут.

— У них были грязные руки, все в земле, — сказала Ретанкур. — И ботинки тоже. Когда они ушли, Эмилио вымел из-под их столика засохшую грязь и гравий.

— И что нам это дает? — спросил Мордан, вытянув голову прямо из сгорбленного туловища, — он напоминал большого пузатого аиста, опустившегося на край стола. — Они, что ли, в саду работали?

— В земле копались, в любом случае.

— Проверим скверы и пустыри Монружа?

— Что они забыли в сквере? И при чем тут тяжелый груз?

— Подумайте, — сказал Адамберг, внезапно ослабив хватку и потеряв всякий интерес к коллоквиуму.

— Сейф перевозили? — предположил Меркаде.

— Что ты будешь делать с сейфом в саду?

— Ну придумай что-нибудь такое же тяжелое, — ответил Жюстен. — Настолько тяжелое, что понадобились два амбала, не чурающиеся никакой работы.

— Щекотливая, должно быть, работенка, если им пришлось потом пасть заткнуть, — сказал Ноэль.

— Они рыли яму, чтобы закопать тело, — предположил Керноркян.

— Подумаешь, — отмахнулся Мордан, — тут можно и самому справиться.

— Тяжелое тело, — уточнил Ламар. — Из бронзы или камня — типа статуи.

— Зачем тебе хоронить статую?

— Я не сказал, что мне надо похоронить статую.

— А что ты будешь с ней делать?

— Я ее своровал из общественного места, — заявил, подумав, Ламар, — и собираюсь увезти и продать. Спекуляция произведениями искусства. Знаешь, сколько стоит статуя с фасада Нотр-Дам?

— Там сплошь подделки, — вмешался Данглар. — Давай лучше из Шартра.

— Знаешь, сколько стоит статуя с фасада Шартрского собора?

— Откуда я знаю? Немереные бабки.

До Адамберга доносились уже только бессвязные обрывки фраз — сад, статуя, бабки. Данглар тронул его за руку.

— Зайдем с другого бока, — сказал он, глотнув кофе. — Ретанкур вернется к Эмилио. Взяв с собой Эсталера, у него глаз — алмаз, и Новичка — пусть учится.

— Новичок сидит в чулане.

— Мы его оттуда вынем.

— Он уже одиннадцать лет в полиции, разве нет? — сказал Ноэль. — Чего его учить, тоже мне мальчика нашли.

— Если вы все вместе возьметесь за его обучение, это ему пойдет на пользу.

— Чего нам надо от Эмилио? — спросила Ретанкур.

— Остатки гравия.

— Парни заходили к нему две недели назад, комиссар.

— Там на полу плитка?

— Да, черно-белая.

— А то, — усмехнулся Ноэль.

— Вы когда-нибудь гравий выметали? Так, чтобы ни одно зернышко никуда не закатилось? У Эмилио бистро, а не хоромы. Если нам повезет, какой-нибудь камешек лежит себе в углу и только нас и ждет.

— Если я правильно поняла, — уточнила Ретанкур, — мы идем туда искать камешек?

Порой былая неприязнь Ретанкур к Адамбергу давала о себе знать, хотя они раз и навсегда выяснили отношения в Квебеке, выиграв сражение, сплотившее их на всю жизнь.[6] Ретанкур, приверженка позитивистов, полагала, что расплывчатые указания Адамберга вынуждали членов его команды действовать вслепую. Она упрекала комиссара в наплевательском отношении к умственным способностям коллег и в нежелании сделать усилие, чтобы хоть что-то прояснить и перекинуть им мостик через болото. Ретанкур прекрасно все понимала. Это было выше его сил. Комиссар улыбнулся ей:

— Именно, лейтенант. Терпеливый беленький камешек в густом лесу. Он приведет нас прямиком на поле брани, как камешки, которые бросал Мальчик-с-пальчик, привели его к дому людоеда.

— Там было не совсем так, — поправил Мордан, специалист по сказкам, легендам и прочим страшилкам. — Камешки привели его к дому родителей, а не людоеда.

— Разумеется, Мордан. Но мы-то ищем людоеда. Поэтому и действовать будем иначе. В любом случае шестеро мальчиков попали к людоеду, не так ли?

— Семеро, — сказал Мордан и показал на пальцах, — но к людоеду они попали только потому, что у них не было камешков.

— А мы их ищем.

— Если они там есть, — не сдавалась Ретанкур.

— Конечно, есть.

— А если нет?

— Есть, Ретанкур.

Это утверждение Адамберга, взятое с потолка, а вернее, с его личного небосвода, куда никому другому не было доступа, положило конец коллоквиуму. Все встали, сложили стулья, выбросили стаканчики, и Адамберг знаком подозвал к себе Ноэля.

— Кончайте базар, Ноэль, — сказал он мирно.

— Зачем она полезла, я бы и без нее справился.

— Один против трех отморозков с железными прутьями? Нет, Ноэль.

— Я бы от них отделался, но Ретанкур решила поиграть в ковбоев.

— Как же. И если женщина помогла вам, это еще не значит, что вы опозорены на всю оставшуюся жизнь.

— Это не женщина, а трактор, тягловый скот, ошибка природы. И я ей ничем не обязан.

Адамберг провел по щеке тыльной стороной ладони, словно проверяя степень небритости, — верный признак того, что его флегма дала трещину.

— Вспомните, лейтенант, почему ушел Фавр вместе со своей бесконечной зловредностью. Свято место пусто не бывает, но в данном случае его совершенно необязательно занимать.

— Место Фавра я не занимаю, я на своем месте и ни под чью дудку плясать не собираюсь.

— Придется. В противном случае отправитесь решать свои хореографические проблемы куда-нибудь еще. Нашли дураков.

— Именно что нашел. Вы Эсталера слышали? А Ламара с его статуей? А Мордана с людоедом?

Адамберг посмотрел сначала на одни часы, потом на другие:

— Даю вам два с половиной часа, чтобы проветриться и прочистить мозги. Спуститесь к Сене, полюбуйтесь пейзажем и возвращайтесь.

— Мне надо дописать рапорты. — Ноэль пожал плечами.

— Вы меня не поняли, лейтенант. Это приказ, боевое задание. Идите и возвращайтесь в здравом уме. И если понадобится, вы будете этим заниматься каждый день, в течение года, до тех пор, пока не поймете, о чем кричат чайки. Катитесь, Ноэль, и подальше.

XI

Прежде чем войти в дом Камиллы и выгнать оттуда Новичка, Адамберг изучил собственные глаза в зеркальце заднего вида первого попавшегося автомобиля. «Ну и ладно, — заключил он, распрямляясь. — От меланхолика слышу».

Он поднялся на восьмой этаж и подошел к ее двери. Знакомые тихие звуки — Камилла пыталась усыпить младенца. Адамберг объяснял ей, как класть руку ему на головку, но у нее все равно ничего не получалось. На этом участке он шел с опережением, отставая на всех остальных.

А вот из чулана, служившего убежищем полицейскому, не доносилось ни звука. Новичок-меланхолик с печальными глазами и очень ничего себе заснул. Вместо того чтобы охранять Камиллу, как ему было приказано. Адамберг постучал, испытывая неудержимое желание устроить ему головомойку — явно незаслуженную, учитывая, что многочасовое сидение взаперти в этой каморке усыпило бы кого угодно, тем более меланхолика.

Не тут-то было. Новичок тут же открыл дверь, зажав сигарету между пальцев, и слегка поклонился, показывая, что узнал. Не проявляя ни особой тревоги, ни излишнего почтения, он просто пытался поскорее отмотать свои мысли обратно, словно скот загонял в стойло. Адамберг пожал ему руку, беззастенчиво разглядывая его. Мягок, но не слишком. Просто темперамент и вспыльчивость спрятаны глубоко на дне его и впрямь печальных глаз. Что касается внешности, то Данглар, будучи профессиональным пессимистом, побежденным еще до начала битвы, слишком мрачно смотрел на вещи. Да, очень ничего себе, но скорее ничего, чем очень, если уж на то пошло. К тому же он был лишь чуть-чуть выше Адамберга. Правда, шире в плечах, а тело и лицо — словно в нежной оболочке.

— Извините, — сказал Адамберг. — Я пропустил нашу встречу.

— Ничего страшного. Мне сказали, у вас срочные дела.

Хорошо поставленный голос, легкий, без помех. Ничего себе, приятный. Новичок затушил сигарету в карманной пепельнице.

— Очень срочные дела, это правда.

— Очередное убийство?

— Нет, наступление весны.

— Понятно, — ответил Новичок, помолчав немного.

— Как проходит наблюдение?

— Бесконечно и бессмысленно.

— И неинтересно.

— Нет, ничуть.

Превосходно, заключил Адамберг. Ему повезло — у Новичка проблемы со зрением, он не в состоянии вычленить Камиллу из тысячи ей подобных.

— Вы свободны. Полицейские из тринадцатого округа придут вам на смену.

— Когда?

— Прямо сейчас.

Новичок бросил взгляд на чулан. Что он там забыл? Нет, ничего, просто печаль в его глазах создавала впечатление, что он дольше, чем все остальные, сосредотачивается на окружающих предметах. Он собрал книги и вышел не оборачиваясь, даже не взглянув на дверь Камиллы. Слепец и олух, право слово.

Адамберг заблокировал автоматический переключатель света и присел на верхнюю ступеньку, показав коллеге место рядом. За долгие годы бурной жизни с Камиллой он привык к этой лестничной площадке, равно как и к самой лестнице, у каждой из ступенек которой было свое имя — нетерпение, равнодушие, измена, горечь, сожаление, измена, возврат, угрызения совести и так далее, по спирали.

— Как вы думаете, сколько тут ступенек? — спросил Адамберг. — Девяносто?

— Сто восемь.

— Не может быть. Вы считаете ступеньки?

— Я человек организованный, это отмечено в моем личном деле.

— Сядьте, ваше дело я просто пролистал. Вы знаете, что вас перевели к нам на испытательный срок и что наш разговор ничего не изменит.

Новичок покачал головой и сел на деревянную ступеньку. В нем не было наглой самоуверенности, но не чувствовалось и трепета. Адамберг заметил наконец рыжие пряди, беспорядочно мелькавшие в его темных волосах. Они вспыхивали странным блеском в электрическом свете, и казалось, что эту волнистую и густую шевелюру не возьмет ни одна расческа.

— На этот пост было много кандидатов, — сказал Адамберг. — За какие такие достоинства вас допустили до финала?

— По блату. Я близко знаком с окружным комиссаром Брезийоном. Выручил когда-то его младшего сына.

— Им интересовалась уголовная полиция?

— Полиция нравов. В интернате, где я преподавал.

— То есть вы полицейский не по рождению?

— Я собирался стать учителем.

— Как же вас к нам занесло?

Новичок закурил. Мощные квадратные руки. Очень ничего себе, привлекательные.

— Любовная история, — предположил Адамберг.

— Она служила в полиции, и я решил, что разумнее будет последовать за ней. Но она ушла от преследования, а я остался с полицией на руках.

— Досадно.

— Очень.

— Зачем вам этот пост? Хотите остаться в Париже?

— Нет.

— В уголовном розыске?

— Да. Я навел справки, меня это устраивает.

— Что же вы узнали?

— Много чего, самого разного.

— А вот я ничего не знаю. Даже вашего имени. Вас все еще зовут Новичком.

— Вейренк. Луи Вейренк.

— Вейренк, — сосредоточенно повторил Адамберг. — Откуда у вас такие рыжие волосы, Вейренк? Я страшно заинтригован.

— Я тоже, комиссар.

Новичок отвернулся, на мгновение прикрыв глаза. Досталось ему, догадался Адамберг. Вейренк выдохнул дым к потолку, пытаясь дать более распространенный ответ, но не решился. Когда он сидел так, замерев, его верхняя губа чуть приподнималась справа, словно ее тянули за ниточку, и этот изгиб придавал его лицу особую прелесть. И еще опущенные треугольником глаза с вздернутой запятой ресниц. Опасный дар комиссара Брезийона.

— Я не обязан вам отвечать, — сказал наконец Вейренк.

— Не обязаны.

Адамберг, явившись к своему новому сотруднику с одной лишь целью удалить его от Камиллы, почувствовал, что их беседа скрипит, как несмазанная телега, но объяснения этому не находил. Хотя оно, думал он, где-то неподалеку и вполне постижимо. Адамберг спустился взглядом по перилам, по стене, потом пересчитал ступеньки, одну за другой, вниз, вверх.

Ему было знакомо это лицо.

— Как ваша фамилия, вы сказали?

— Вейренк.

— Вейренк де Бильк, — поправил Адамберг. — Луи Вейренк де Бильк, вот как звучит ваше имя полностью.

— Да, это записано в деле.

— Где вы родились?

— В Аррасе.

— В дороге, я полагаю. Вы не похожи на уроженца Севера.

— Все может быть.

— Не может быть. Вы гасконец, беарнец.

— Правильно.

— Конечно, правильно. Беарнец родом из долины Оссо.

Новичок снова моргнул, словно внезапно сдался.

— Откуда вы знаете?

— Когда фамилия совпадает с названием вина, легко попасться. Сорт винограда Вейренк де Бильк растет на склонах долины Оссо.

— Вас это смущает?

— Может быть. Гасконцы — ребята непростые. Печальные нелюдимы с нежной душой, но ироничные и упрямые. Неутомимые трудяги. Характер интересный, если только удается его вынести. Некоторые не выносят.

— Вы, например? У вас проблемы с беарнцами?

— Само собой. Подумайте сами, лейтенант.

Новичок чуть отступил, как зверь, пытающийся изучить противника.

— Вейренк де Бильк — малоизвестный сорт вина, — заметил он.

— Никому не известный.

— Разве что нескольким виноделам и жителям долины Оссо.

— И?

— И жителям соседней долины.

— А именно?

— Долины Гава.

— Видите, как все просто. Вы что, разучились узнавать пиренейца, столкнувшись с ним лицом к лицу?

— Тут темновато.

— Не переживайте.

— Не больно-то и хотелось.

— Как вы думаете, что случится, если уроженец долины Оссо будет работать под одной крышей с уроженцем долины Гава?

Они задумались, разом уставившись в стену напротив.

— Иногда, — сказал Адамберг, — найти общий язык со своим соседом труднее, чем со своим чужаком.

— В свое время между долинами было не все гладко, — подтвердил Новичок, не сводя взгляда со стены.

— Да. За клочок земли готовы были глотку порвать.

— За травинку.

— Да.

Новичок встал и сделал круг по лестничной площадке, засунув руки в карманы. Тема закрыта, заключил про себя Адамберг. Вернемся к ней позже и по возможности иначе. Он тоже поднялся.

— Заприте чулан и отправляйтесь в Контору. Лейтенант Ретанкур ждет вас, чтобы ехать на Порт-де-Клиньянкур.

Адамберг махнул ему рукой на прощанье и спустился на пролет ниже в дурном расположении духа. Настолько дурном, что забыл блокнот с рисунками на верхней ступеньке, придется подниматься обратно. На площадке седьмого этажа он услышал прорывающийся сквозь сумерки изысканный голос Вейренка:

— Вернитесь, господин! Едва я сделал шаг.

Как тут же проклят был, и не могу понять я:

Мне ваша доброта сулила столько благ —

Чем вызвал мой приход подобные проклятья?

Пораженный Адамберг бесшумно преодолел последние ступеньки.

— В чем злодеяние? В том, чтобы встретить день.

В долине, подле вас? Неужто вам обидно,

Что нам на небесах одно и то же видно?

Вейренк стоял, прислонившись к косяку чулана, опустив голову, и рыжие слезы блестели у него в волосах.

— …Что дали боги мне, точь-в-точь как дали вам,

По тем же тропам пробираться и холмам?

Его новый помощник скрестил на груди руки и сам себе улыбнулся.

— Ясненько, — протянул комиссар.

Лейтенант удивленно поднял голову.

— Об этом тоже сказано в моем деле, — словно извиняясь, проговорил он.

— С чего это вдруг?

Вейренк, смутившись, запустил пальцы в свою шевелюру:

— В Бордо комиссар от этого на стенку лез. В Тарбе тоже. И в Невере.

— Вы что, не можете сдержаться?

— Увы, я не могу, и это — безусловно.

Кровь прародителя взывает: се — греховно.

— Как вам это удается? Наяву? Во сне? Под гипнозом?

— Это у нас семейное, — сказал Вейренк сухо. — Ничего не поделаешь.

— Ну, если семейное, тогда ладно.

Вейренк вздернул губу и беспомощно развел руками.

— Предлагаю вместе со мной поехать в Контору. Чулан вам не идет на пользу.

— И то правда, — согласился Вейренк, и в животе у него что-то сжалось при мысли о Камилле.

— Вы знакомы с Ретанкур? Она отвечает за ваше обучение.

— Какие новости на Клиньянкуре?

— Новости будут, если мы найдем камешек, закатившийся под стол. Ретанкур вам наверняка все расскажет, она не в восторге от этого задания.

— Почему вы не хотите передать дело в Наркотдел? — зажав книжки под мышкой, спросил Вейренк, когда они спускались.

Адамберг опустил голову, не отвечая.

— Не хотите говорить? — настаивал лейтенант.

— Почему же. Просто не знаю, как.

Вейренк подождал, держась за перила. Он слишком много слышал об Адамберге, чтобы не считаться с его причудами.

— Это наши покойники, — произнес наконец комиссар. — Они попались в силки, в паутину, в ловушку. В тень, если хотите, и запутались в ее складках.

Беспокойный взгляд Адамберга уперся в какую-то точку на стене, словно там он мог отыскать недостающие слова и облечь в них мысли. Потом он бросил эту затею, и они спустились. В подъезде Адамберг снова остановился.

— Прежде чем мы выйдем на улицу и станем коллегами, — сказал он, — скажите мне, откуда у вас такие волосы.

— Я не уверен, что моя история вас устроит.

— Меня мало что может не устроить, лейтенант. Или задеть. Но я могу возмутиться.

— Мне говорили.

— Это правда.

— В детстве на меня напали мальчишки. В винограднике. Мне было восемь лет, им — по тринадцать-пятнадцать. Банда из пяти гадов. Они не могли нас простить.

— Нас?

— Виноградник принадлежал отцу, его вино пользовалось успехом, возникла конкуренция. Они придавили меня к земле и раскромсали голову железяками. Потом прокололи желудок осколком стекла.

Адамберг застыл, вцепившись пальцами в круглую ручку двери.

— Продолжать? — спросил Вейренк.

Комиссар кивнул.

— Они ушли, а я валялся на земле с распоротым животом и четырнадцатью ранами на голове. На шрамах потом отросли волосы, только рыжие. Неизвестно почему. На долгую память.

Адамберг постоял немного, уставившись в пол, потом поднял глаза на лейтенанта:

— Что меня должно было не устроить в вашей истории?

Новичок поджал губы, и Адамберг посмотрел ему прямо в темные зрачки, и ничто не могло заставить его отвести взгляд. Да, глаза у него печальные, но не всегда и не со всеми. Оба горца уставились друг на друга, словно бараны перед схваткой. Лейтенант, скупо махнув рукой в знак поражения, отвернулся первым.

— Заканчивайте свою историю, Вейренк.

— Это так необходимо?

— Думаю, да.

— Зачем?

— Затем, что заканчивать истории — это наша работа. Если вы их только начинаете, возвращайтесь в школу. Если собираетесь дойти до конца, оставайтесь полицейским.

— Я понимаю.

— Естественно. Поэтому вы тут.

Вейренк колебался, задрав губу в деланной улыбке:

— Те парни были родом из долины Гава.

— Из моей долины.

— Вот именно.

— Хорошо, Вейренк. Продолжайте.

— Это все.

— Нет. Пятеро парней пришли из долины Гава. Из деревни Кальдез.

Адамберг повернул ручку двери.

— Пошли, Вейренк, — сказал он тихо. — Поищем камешек.

XII

Ретанкур всей своей массой рухнула на видавший виды пластиковый стул в кафе Эмилио.

— Я дико извиняюсь, — сказал он, подойдя, — но если тут все время будут торчать полицейские, я вынужден буду закрыться.

— Найди мне камешек, Эмилио, и я оставлю тебя в покое. И еще три кружки пива.

— Две, — поправил ее Эсталер. — Не выношу пиво, — извинился он, по очереди посмотрев на Новичка и Ретанкур. — Не знаю почему, но у меня от него голова кружится.

— У всех кружится, — возразила Ретанкур, не переставая изумляться неизлечимому простодушию этого двадцатисемилетнего мальчика.

— Вот оно что, — сказал Эсталер. — И это в порядке вещей?

— Не просто в порядке вещей, это и есть наша цель.

Эсталер нахмурился. Меньше всего ему хотелось, чтобы Ретанкур почудился упрек в его словах. Если она в рабочие часы заказывает пиво, значит, это не только разрешено, но даже поощряется.

— Мы не при исполнении, — сказала Ретанкур, улыбнувшись. — Мы ищем камешек. А это разные вещи.

— Ты сердишься на него, — догадался молодой человек.

Ретанкур подождала, пока Эмилио принесет пиво. И выпила за здоровье Новичка.

— Добро пожаловать. Не могу запомнить твою фамилию.

— Вейренк де Бильк, — сказал Эсталер, радуясь, что запомнил все полностью.

— Хватит и Вейренка, — предложила Ретанкур.

— Де Билька, — уточнил Новичок.

— Без частицы не обойдешься?

— Без вина. Это название вина.

Вейренк придвинул свою кружку, но не чокнулся. Он уже наслышан был о сверхъестественных талантах лейтенанта Виолетты Ретанкур, но не понимал пока, почему все сотрудники уголовного розыска относились к этой крупной толстой блондинке, в меру грубоватой и веселой, с такой опаской, уважением и были настолько ей преданы.

— Ты на него сердишься, — глухо повторил Эсталер.

Ретанкур пожала плечами:

— Ничего не имею против кружки пива на Порт-де-Клиньянкур. Если уж ему приспичило.

— Ты на него сердишься.

— Да ну?

Эсталер мрачно потупился. Противостояние, а то и просто поведенческая несовместимость Адамберга и его помощницы не давали ему покоя. Служение кумирам не терпело компромиссов. Он бы ни за что не бросил одного ради другого. Организм молодого человека заряжался только от душевной энергии, все остальные флюиды отметались — будь то здравый смысл, расчет или интеллект. Будучи совершенно особым механизмом, работающим только на топливе без примесей, Эсталер представлял собой редкую и хрупкую систему. Ретанкур знала это, но ей недоставало деликатности, чтобы подстроиться под него, да и желания особого не было.

— Он считает, что это необходимо, — не отставал Эсталер.

— Это дело надо передать в Наркотдел, — сказала Ретанкур и сложила руки.

— Он говорит — не надо.

— Мы камешка не найдем.

— Он говорит — найдем.

Эсталер, говоря о комиссаре, ограничивался, как правило, местоимением «он». Он, Жан-Батист Адамберг, Бог во плоти, спустившийся с небес в уголовный розыск.

— Делай как знаешь. Ищи камешек, рой землю носом. Только не требуй, чтобы мы ползали с тобой под столами.

Ретанкур с удивлением отметила бунтарский всплеск во взгляде бригадира.

— И поищу, — заявил молодой человек, неловко поднимаясь. — И вовсе не потому, что в Конторе все принимают меня за дуралея, ты в том числе. А он — нет. Он смотрит, он знает. Он ищет.

Эсталер перевел дыхание.

— Он ищет камешек, — сказала Ретанкур.

— Потому что в камешках кроются всякие штуки. У них есть цвет, рисунок и история. А ты этого не видишь, Ретанкур, ты ничего не видишь.

— Чего, например? — спросила Ретанкур, сжимая кружку пива.

— Подумай, лейтенант.

Эсталер вскочил порывисто, как подросток, и отправился к Эмилио, скрывшемуся на кухне.

Ретанкур покрутила кружку и посмотрела на Новичка.

— Тонкая натура, — сказала она. — Иногда взбрыкивает. Он, видишь ли, боготворит Адамберга. Как ты, кстати, с ним пообщался? Нормально?

— Я бы не сказал.

— Заморочил тебя?

— В каком-то смысле — да.

— Он не нарочно. Ему тут сильно досталось в Квебеке. Как он тебе?

Вейренк криво усмехнулся, и Ретанкур оценила это по достоинству. Новичок казался ей очень обаятельным, и она часто смотрела на него, мысленно разбирая по косточкам его лицо и тело, проникая взглядом сквозь одежду, словно мужик, который раздевает взглядом проходящую красотку. Тридцатипятилетняя Ретанкур вела себя как старый холостяк на премьере. Ничем особенно не рискуя. Мир ее чувств был заперт на замок во избежание разочарований. Еще в юности Ретанкур славилась внушительностью храмовой колонны, и девиз ее был соответствующим: пораженчество — лучшая защита от надежды. В отличие от нее лейтенант Фруасси верила во взаимную любовь, упорно поджидала ее за каждым поворотом и уже успела накопить целый ворох сердечных печалей.

— Адамберг — особый случай, — сказал Вейренк. — Он вырос в долине По.

— Когда ты так говоришь, я словно вижу его перед собой.

— Само собой. Я вырос в соседней долине.

— А, — сказала Ретанкур. — Говорят, два гасконца в одной клетке не уживутся.

Эсталер продефилировал мимо, даже не взглянув на них, и вышел из кафе, хлопнув дверью.

— Ушел, — прокомментировала Ретанкур.

— Он вернется без нас?

— Судя по всему.

— Он в тебя влюблен?

— Он влюблен в меня, как мог бы влюбиться в мужчину, в недостижимый образец для подражания. Типа танка, пулемета, самолета. Наше кредо — береги себя и держись подальше. Ты видел их, то есть нас. Адамберг вечно блуждает неизвестно где. Данглар, известный эрудит, носится за комиссаром, чтобы корабль не ушел в открытое море. Узколобость сироты Ноэля граничит с хамством. Ламар настолько зажат, что ему трудно посмотреть на собеседника. Керноркян боится темноты и микробов. Тяжеловоз Вуазне, стоит отвернуться, погружается в свою любимую зоологию. Скрупулезный Жюстен совестлив до ужаса. Адамберг никак не может усвоить, кто из них Вуазне, а кто — Жюстен, и без конца их путает, но они и не думают обижаться. Фруасси помешана на жратве и любовных переживаниях. С почтительным юношей Эсталером ты уже познакомился. У Меркаде, математического гения, все силы уходят на борьбу со сном. Мордан, приверженец трагического, собрал четыреста томов сказок и легенд. Ну и я, жирная корова-многостаночница, по мнению Ноэля. Тебя-то как сюда занесло, боже мой?

— Есть у меня один план, — туманно ответил Вейренк. — Ты, судя по всему, своих коллег не жалуешь?

— Почему же.

— И все же, госпожа,

Сталь ваших острых слов плоть превращает в крошки.

Вы впрямь их точите иль это по оплошке?

Ретанкур улыбнулась и посмотрела на Вейренка:

— Что ты сказал?

— Что я их слышу — все. Все козни их и казни,

И вот ищу мотив подобной неприязни.

— Ты всегда так выражаешься?

— Привычка, — объяснил Вейренк и улыбнулся ей в ответ.

— Что с тобой произошло? Я волосы имею в виду.

— Дорожная авария, головой ударился о ветровое стекло.

— А, — произнесла Ретанкур. — Ты, значит, тоже врешь.

Эсталер, вытянувшись в струнку на тонких ногах, показался в дверях кафе и в два шага оказался у их столика. Он отодвинул пустые кружки, порылся в кармане и выложил на центр стола три серых камешка. Ретанкур, не шелохнувшись, изучила их.

— Он сказал — белый, и он сказал — один, — напомнила она.

— Их три, и они серые.

Схватив камешки, она начала перекатывать их по ладони.

— Отдай. А то не ровен час — ты их от него утаишь.

Ретанкур вскинула голову, быстро зажав камешки в кулаке.

— Не зарывайся, Эсталер.

— А что?

— Без меня Адамберг бы пропал. Я его вырвала из лап канадских копов. И ты не знаешь и никогда не узнаешь, что я для этого сделала. Поэтому, бригадир, только совершив такой же подвиг во имя Его, ты получишь право на меня кричать. Не раньше.

Ретанкур резким движением положила камешки на протянутую ладонь Эсталера. Вейренк заметил, как у молодого человека задрожали губы, и успокаивающе кивнул ей.

— Все, проехали, — сказала она, коснувшись плеча бригадира.

— Извини, — прошептал Эсталер. — Мне очень нужны эти камешки.

— Ты уверен, что это те самые?

— Да.

— Прошло две недели, Эмилио подметает тут каждый вечер, а по утрам мусор вывозят.

— В тот вечер они пришли очень поздно. Эмилио наскоро вымел гравий за дверь. Я поискал там, куда камешки могли попасть, то есть возле стены, у ступеньки, где никто никогда не ходит.

— Поехали, — решила Ретанкур, натягивая куртку. — У нас осталось всего полтора дня, потом Наркотдел заберет парней себе.

XIII

В маленьком зальчике, где стоял аппарат с напитками, Адамберг обнаружил самодельный диван, собранный прямо на полу из двух больших квадратных кусков пенопласта, покрытых стареньким одеялом. Диван придавал комнате вид дешевой ночлежки. Наверняка задумка Меркаде, известного сони, чей перманентный недосып не давал покоя его же профессиональной совести.

Адамберг вытащил из спасительного агрегата стаканчик кофе и решил испробовать диван на себе. Он сел, поправил спинку и вытянул ноги.

Тут вполне можно было спать. Теплый пенопласт коварно обволакивал тело, создавая иллюзию человеческого присутствия. Почему бы и нет, стоит подумать, но думать Адамберг умел только на ходу. Если вообще это называлось словом «думать». Он уже давно пришел к выводу, что в его случае этот процесс не имел ничего общего с принятым определением. «Мыслить, раз(по)мышлять, доходить своим умом, судить, заключать про себя». И не то чтобы он не пытался размышлять как люди — он честно садился на чистый стул и ставил локти на аккуратно прибранный стол, сжав пальцами лоб и вооружившись ручкой и листом бумаги. Правда, все эти телодвижения только мешали ему выстроить логическую цепочку. Развинченный ум комиссара являл его мысленному взору лишь немую карту, некую магму, которая совершенно не собиралась исторгать из себя хоть что-то, напоминавшее Идею. Зато все состыковывалось, когда он следовал по узким извилистым тропинкам сквозь шумы, слова, запахи, вспышки, воспоминания, образы, пылинки и отголоски. Вот и весь его арсенал, а он при этом руководит двадцатью семью полицейскими уголовного розыска с целью, любил повторять окружной комиссар, достижения Результатов. Ему бы не грех забеспокоиться. Но сегодня Адамберга мучили совершенно иные мушки в глазу.

Он вытянул руки, потом скрестил их на затылке, оценив по достоинству почин несчастного сони. За окном — дождь и тень, между которыми не было ну решительно ничего общего.

Заметив спящего комиссара, Данглар решил не бросать монетку в аппарат. Он попятился и на цыпочках вышел из комнаты.

— Я не сплю, Данглар, — сказал Адамберг, не открывая глаз. — Возьмите себе кофе.

— Этим ложем мы обязаны Меркаде?

— Думаю, да, капитан. Я произвожу испытания.

— У вас найдутся конкуренты.

— Или последователи. Еще немного — и диванов станет шесть, по одному в каждом углу.

— Тут всего четыре угла, — уточнил Данглар, взгромоздившись на высокий табурет и свесив ноги.

— В любом случае это удобнее ваших треклятых табуретов. Не знаю, кто их изобрел, но они слишком высокие. Даже до приступки не дотянуться. Сидишь, словно аист на колокольне.

— Они шведские.

— Значит, шведы слишком высоки для нас. Вы думаете, это имеет значение?

— Что именно?

— Рост. Вам не кажется, что рост влияет на сообразительность, если, например, голова находится на расстоянии 1,9 метра от ступней и кровь тратит столько времени на движение туда-сюда? Может быть, мысли вдали от ног становятся чище? Или наоборот — какой-нибудь Мальчик-с-пальчик соображает лучше остальных, быстрее, точнее?

— Эммануил Кант, — сказал Данглар без особого энтузиазма, — был ростом всего полтора метра. А Кант — это воплощенная мысль, строго и безупречно выстроенная.

— А как там обстояло с телом?

— Он им так и не воспользовался.

— Тоже плохо, — пробормотал Адамберг, закрывая глаза.

Данглар счел, что разумнее будет ретироваться к себе в кабинет, от греха подальше.

— Данглар, вы ее видите? — спросил Адамберг ровным голосом. — Тень?

Майор вернулся и посмотрел в окно, на дождь, от которого в комнате стало совсем темно. Он слишком хорошо знал Адамберга, чтобы подумать, что комиссар спрашивал его о погоде.

— Она тут, Данглар. Она заслоняет свет. Вы не чувствуете? Она окутывает нас, разглядывает.

— Черная меланхолия? — предположил майор.

— Наверно. Вокруг нас.

Данглар провел рукой по затылку, дав себе время подумать. Какая тень? Где, что, когда? После потрясения, пережитого в Квебеке, Адамберг вынужден был на месяц отойти от дел, и Данглар пристально наблюдал за ним. Он видел, как быстро тот восставал из руин, которые почти похоронили под собой ясность его ума. Казалось, все довольно быстро вошло в норму — в норму Адамберга, само собой. Данглар чувствовал, что страх вновь возвращается к нему. Может быть, Адамберг недостаточно далеко отошел от пропасти, в которую чуть было не свалился?

— И давно это с вами? — спросил он.

— Началось почти сразу после моего возвращения, — сказал Адамберг, внезапно открыв глаза и выпрямившись на пенопластовой лежанке. — Она, может, и раньше меня подкарауливала, бродила тут у нас.

— Тут у нас?

— В Конторе. Это зона ее обитания. Когда я уезжаю в Нормандию, например, я перестаю ее ощущать. Когда возвращаюсь, она тут как тут, серенькая, скромненькая. Может быть, Молчальница.

— Это еще кто?

— Кларисса — монахиня, которую прикончил дубильщик.

— И вы в это верите?

Адамберг улыбнулся.

— Я слышал ее прошлой ночью, — сказал он с каким-то даже удовольствием. — Она гуляла по чердаку, и ее платье шуршало по полу. Я встал, пошел посмотреть.

— И там никого не было.

— Во-во, — ответил Адамберг, мысленно послав привет разметчику из Аронкура.

Комиссар обвел взглядом комнату.

— Она мешает вам жить? — деликатно спросил Данглар, чувствуя, что вступает на минное поле.

— Нет. Но эта тень нам счастья не принесет, поверьте мне, Данглар. Она не за тем сюда явилась.

— После вашего возвращения не произошло ничего особенного, разве что Новичок появился.

— Вейренк де Бильк.

— Он вас и беспокоит? Тень пришла вместе с ним?

Адамберг обдумал предположение Данглара.

— Ну, какие-то неприятности он с собой принес, это очевидно. Вейренк родом из соседней долины. Он вам рассказал? О долине Оссо? О волосах?

— Нет. А зачем?

— В детстве на него напали пятеро парней. Они распороли ему живот и изрезали голову.

— И что?

— А то, что эти парни пришли из моей деревни. И Вейренк в курсе. Он сделал вид, что удивился, но на самом деле он все прекрасно знал еще до того, как попал в Контору. И лично я считаю, что именно за этим он к нам и пожаловал.

— За чем «за этим»?

— За воспоминаниями, Данглар.

Адамберг снова вытянулся на пенопласте.

— Помните медсестру, которую мы взяли два года назад? До нее я никогда старух не арестовывал. Мерзкая история.

— Она была чудовищем, — сказал Данглар дрогнувшим голосом.

— Ариана считает, что она — двойняшка. С одной стороны — Альфа, человек как человек, с другой — Омега, ангел смерти. Кстати, что такое альфа и омега?

— Греческие буквы.

— Допустим. Ей было 73 года. Помните, как она на нас посмотрела в момент ареста?

— Помню.

— Не очень бодрящее воспоминание, а, капитан? Может, она по-прежнему на нас смотрит? Вдруг она и есть Тень? Вспомните.

Данглар помнил. Все началось дома у пожилой дамы, умершей естественной смертью. Они приступили к рутинной проверке. Лечащий врач и Ромен, судебный медик, который тогда еще не впал в прострацию, управились минут за пятнадцать. Внезапная остановка сердца, телевизор еще работал. Два месяца спустя Данглар и Ламар произвели ту же дежурную операцию дома у мужчины девяносто одного года, умершего в своем кресле с открытой книгой в руках. Книга, как ни странно, называлась «Искусство быть бабушкой». Адамберг появился, когда его коллеги заканчивали отчет.

— Разрыв аневризмы, — объявил врач. — Это всегда как гром с ясного неба. Но если уж грянет, так грянет. Возражений нет, коллега?

— Никаких, — ответил Ромен.

— Тогда поехали.

Врач достал ручку и бланк медицинского заключения.

— Нет, — сказал Адамберг.

Все взгляды обратились на комиссара, который, прислонившись к стене и скрестив руки, смотрел на них.

— Что такое? — спросил Ромен.

— Вы ничего не чувствуете?

Адамберг отлепился от стены и подошел к телу. Он обнюхал лицо, коснулся ласковым движением редких волос старика. Потом, задрав голову, обошел квартиру.

— Разгадка носится в воздухе, Ромен, — отвлекись от тела, поищи в другом месте.

— В каком — другом? — спросил Ромен, подняв очки к потолку.

— Этого старика убили.

Лечащий врач раздраженно убрал в карман толстую черную ручку. Этот коротышка с туманным взглядом, такой загорелый, будто все время торчал на солнце, валандался тут, не вынимая рук из карманов потрепанных штанов. Он не внушал Адамбергу ни малейшего доверия.

— Мой пациент уже дышал на ладан, в нем жизни было не больше, чем в дряхлой кляче. Если уж грянет, так грянет.

— Бывает, что грянет, но не с неба. Вы чувствуете запах, доктор? Это не духи, не лекарства. Ромашка, перец, камфара, флердоранж.

— Диагноз уже поставлен, а вы, насколько мне известно, не медик.

— Нет, я полицейский.

— Оно и видно. Если вам что-то не нравится, позвоните комиссару.

— Я комиссар.

— Он комиссар, — подтвердил Ромен.

— Черт, — сказал врач.

Человек опытный, Данглар смотрел, как доктор постепенно начинает реагировать на голос и манеры Адамберга, поддаваться исходившей от него силе убеждения, какой бы подспудной она ни была. Он наблюдал, как медик сдается, гнется, словно дерево под порывом ветра, как гнулись до него многие другие, стальные мужчины и железные женщины, не устояв перед обаянием комиссара, начисто лишенным показухи и блеска, которое нельзя было ни понять, ни объяснить. Уникальное явление, вызывавшее в Дангларе удовлетворение и досаду одновременно, — он разрывался между привязанностью к Адамбергу и состраданием к самому себе.

— И правда, — сказал Данглар, принюхавшись. — Это дорогущее масло, оно продается в крошечных ампулах как успокоительное. Надо выдавить по капельке на виски и на затылок, вот вам и панацея. У нашего Керноркяна оно есть.

— Вы правы, Данглар, вот почему мне знаком этот запах. Не думаю, доктор, что ваш пациент пользовался дорогущим маслом.

Врач обвел взглядом две жалкие комнатушки, с которыми крайняя бедность вязалась гораздо больше, чем ароматы роскошных притирок.

— Это еще ни о чем не говорит, — бросил он пробный камень.

— Потому что вы не были дома у женщины, умершей два месяца назад. Там пахло точно так же. Вспомните, Данглар, вы же там были.

— Я ничего такого не заметил.

— А вы, Ромен?

— Ничего, извините.

— Это тот же запах. То есть и тут и там побывал один и тот же человек, незадолго до смерти стариков. Кто его медсестра, доктор?

— Очень компетентная женщина, я сам ее рекомендовал.

Врач в растерянности почесал плечо:

— Она уже на пенсии, поэтому ей платят вчерную. Благодаря чему многие пациенты могут вызывать ее ежедневно, не разоряясь. Когда кончаются деньги, приходится обходить закон.

— Как ее зовут?

— Клер Ланжевен. У нее за плечами сорок лет работы в больницах, она специалист по гериатрии.

— Данглар, свяжитесь с Конторой. Пусть они разыщут лечащего врача той старушки, позвонят ему и спросят, как звали ее медсестру.

Пока Данглар спускался к служебной машине, они болтали о работе. Врач вытащил из-под кровати своего пациента бутылку дешевого вина.

— Он всегда наливал мне стаканчик, жуткое пойло.

Он расстроенно засунул бутылку обратно. Тут вернулся Данглар.

— Клер Ланжевен, — объявил он.

В наступившем молчании все взгляды обратились к комиссару.

— Медсестры-убийцы, — сказал Адамберг. — Так называемые ангелы смерти. Они спускаются на землю и косят направо и налево. Если уж грянет, то грянет.

— Черт побери, — выдохнул врач.

— К кому еще она ходит? Кому вы ее рекомендовали?

— Черт побери.

Менее чем за месяц, переходя от больниц к клиникам, от квартир к диспансерам, они составили скорбный список из тридцати трех имен. Более полувека, скитаясь между Францией, Германией и Польшей, медсестра сеяла смерть, впрыскивая в вены пузырьки воздуха.

Как-то февральским утром Адамберг и четыре его помощника окружили ее домик в пригороде, с аллеей, посыпанной гравием, и безукоризненными грядками. Четверо видавших виды мужчин, бывалые полицейские, привыкшие иметь дело с убийцами крупного калибра, потели от неловкости и являли собой весьма жалкую картину. Если женщины выйдут из колеи, мир рухнет, подумал Адамберг. «В сущности, — доверительно сказал он Данглару, когда они шли по узкой аллее, — мужчины позволяют себе убивать друг друга только потому, что женщины этим не занимаются. Но если дамы перейдут черту, мир не устоит». — «Может быть», — ответил тогда Данглар, которому было так же не по себе, как и всем остальным.

Дверь им открыла опрятная женщина с прямой спиной и морщинистым лицом и попросила их быть поосторожнее с цветами и грядками. Адамберг посмотрел на нее, но ничего не увидел, ни блеска ненависти в глазах, ни ярости смерти, которую ему приходилось замечать у других. Перед ним стояла тощая невыразительная особа. Полицейские надели на нее наручники в гробовом молчании, нарушив его только для того, чтобы бесцветными голосами пробормотать ей ее права, а Данглар добавил тихо: «Не стоит за грехи дочь Евы поносить, / Ей ношу тяжкую приходится носить».[7] Адамберг кивнул, так и не уяснив, к чьей помощи взывал майор, пропев песню сумерек при свете дня.

— Конечно, помню, — сказал Данглар, и его аж передернуло. — Но она далеко, в тюрьме Фрейбурга. Оттуда она на вас свою тень точно не отбросит.

Адамберг встал. Опершись обеими руками о стену, он смотрел на дождь.

— Дело в том, что десять месяцев и пять дней тому назад она убила охранника и сбежала из тюрьмы.

— Черт возьми, — сказал Данглар, хрустнув стаканчиком. — Почему мы об этом ничего не знали?

— Немецкие коллеги забыли нас предупредить. Административные заморочки. Я узнал об этом, вернувшись с гор.

— Ее нашли?

Адамберг смутным жестом указал на улицу:

— Нет, капитан. Она бродит где-то там.

XIV

Эсталер протянул руку с таким видом, будто на его ладони лежали бриллианты, а не три серых камешка из кафе Эмилио.

— Что это, бригадир? — спросил Данглар, с трудом оторвавшись от монитора.

— Это ему, майор. То, что он просил меня найти.

Ему. Он. Адамберг.

Данглар взглянул на Эсталера, даже не пытаясь вникнуть в его слова, и быстро нажал на кнопку громкой связи. Уже стемнело, и дети ждали его к ужину.

— Комиссар? Эсталер тут что-то вам принес. Сейчас придет, — сказал он, обращаясь к молодому человеку.

Эсталер стоял не шелохнувшись, с протянутой рукой.

— Расслабься, Эсталер. Пока его нет. Он медленно передвигается.

Когда минут через пять Адамберг вошел в комнату, Эсталер практически не изменил позу. Он ждал, и надежда превратила его в соляной столб. Он повторял про себя фразу комиссара, произнесенную на коллоквиуме: «Возьмите с собой Эсталера, у него глаз — алмаз».

Адамберг изучил трофеи на ладони молодого человека.

— Лежали и только нас и ждали, да? — улыбнулся он.

— Снаружи, у самой двери, слева от ступеньки.

— Я знал, что ты мне их принесешь.

Эсталер выпрямился со счастливым видом птенца, вернувшегося из первого полета с дождевым червяком в клюве.

— Езжайте в Монруж, — решил Адамберг. — У нас остался всего один день, придется работать ночью. Отправляйтесь туда вчетвером, а лучше вшестером. Жюстен, Меркаде и Гардон поедут с тобой. Они сегодня дежурят.

— Меркаде дежурит, но в данный момент спит, — напомнил Данглар.

— Тогда возьми Вуазне. И Ретанкур, если она снизойдет до второго путешествия. Она, если захочет, может прожить без сна, сидеть за рулем десять ночей подряд, пересечь Африку пешком и догнать самолет в Ванкувере. Преобразование энергии — великая вещь.

— Я знаю, комиссар.

— Обшарьте все парки, скверы, аллеи и пустыри. Не забудьте про стройки. Отовсюду привезите образцы.

Эсталер бросился вон, сжимая в кулаке свое сокровище.

— Хотите, я тоже поеду? — спросил Данглар, выключая компьютер.

— Нет, идите кормить ужином детей, и я займусь тем же. Камилла играет в Сент-Юсташ.

— Я могу попросить соседку покормить их. У нас остались всего сутки.

— Глаз-алмаз справится, и ему помогут.

— Почему, как вам кажется, Эсталер так пучит глаза?

— Наверное, в детстве что-то такое увидел. Мы все в детстве что-то такое видели. Некоторые после этого слишком широко открывают глаза, другие толстеют, у третьих туман в голове или…

Адамберг запнулся и мысленно послал подальше рыжие пряди Новичка.

— Думаю, Эсталер сам нашел эти камешки. Думаю, Ретанкур было наплевать, и она выпивала с Новичком. Пиво, скорее всего.

— Скорее всего.

— Я все еще ее раздражаю порой…

— Вы всех раздражаете, комиссар. Что, она исключение?

— Всех, кроме нее, — вот такой расклад меня бы устроил. До завтра, Данглар.

Адамберг вытянулся на своей новой кровати, положив себе на живот младенца, который вцепился в него, как обезьяний детеныш в отцовскую шерсть. Оба были сыты, умиротворены и молчаливы. И оба утопали в необъятном красном пуховом одеяле, подаренном второй сестрой Адамберга. Монахиня на чердаке не подавала признаков жизни. Лусио Веласко не преминул исподволь расспросить его о присутствии Клариссы, и Адамберг успокоил его.

— Я расскажу тебе одну историю, сын мой, — сказал Адамберг в темноту. — Тоже про горы, но без opus spicatum. Надоели нам эти стенки хуже горькой редьки. Я расскажу тебе сказку про горного козла, который познакомился с другим козлом. Имей в виду, что козлы не любят, когда к ним приходят их братья по крови. Они любят других зверей — зайцев, птиц, медведей, сусликов, кабанов — кого угодно, только не себе подобных. Потому что пришлые козлики хотят отнять у них землю и жену. И бодаются огромными рогами.

Тома пошевелился, как будто вник во всю сложность ситуации, и Адамберг сжал в руке его кулачки.

— Не беспокойся, все кончится миром. Но сегодня меня чуть было не забодали. Тогда я боднул в ответ, и рыжий козлик убежал. Ты тоже научишься бодаться, когда вырастешь. Горы тебе помогут. Не знаю, хорошо это или плохо. Но это твои горы, что ж теперь делать. В один прекрасный день рыжий вернется и снова нападет на меня. Мне кажется, он в ярости.

Сказка усыпила Адамберга раньше, чем ребенка. Прошло полночи, а они так и лежали, не шелохнувшись. Внезапно Адамберг открыл глаза и протянул руку к телефону. Ее номер он знал наизусть.

— Ретанкур? Вы в постели или в Монруже?

— А вы как думаете?

— В Монруже, месите грязь на стройке.

— На пустыре.

— А остальные?

— Кто где. Ищем, подбираем.

— Общий сбор, лейтенант. Вы где?

— У дома 123 по проспекту Жан-Жорес.

— Никуда не уходите. Я еду.

Адамберг потихоньку встал, надел брюки, пиджак, повесил ребенка на живот. Пока он будет держать одну руку на его голове, а другую — на попке, Тома не проснется, можно даже не волноваться. И пока Камилла не узнает, что промозглой ночью он повез сына в Монруж погулять в дурной компании легавых, все будет замечательно.

— Ты-то уж меня не продашь, а, Том? — прошептал он, укутывая его в одеяло. — Не говори ей, что мы отправились в ночной поход. У меня нет выбора, у нас остался всего один день. Пошли, зайка, спи спокойно.

Через двадцать пять минут Адамберг вышел из такси на проспекте Жан-Жорес. Подчиненные уже ждали его, сбившись в тесную кучку на тротуаре.

— Ты с ума сошел — ребенка притащил, — сказала Ретанкур, подойдя к машине.

Иногда, и во многом благодаря слиянию тел, которому они были обязаны жизнью, комиссар и лейтенант резко переключали тональность своих отношений, словно поезда, меняющие пути, и переходили на «ты», ощущая почти интимную близость до гроба. Они знали, что склеены намертво. Нерушимая любовь — из тех, что остается навеки платонической.

— Не беспокойся, Виолетта, он спит сном праведника. Если ты не выдашь меня Данглару, который выдаст меня Камилле, все будет отлично. Что тут делает Новичок?

— Он вместо Жюстена.

— Сколько у вас машин?

— Две.

— Бери одну, я поведу вторую. Встретимся перед главным входом на кладбище.

— Зачем? — спросил Эсталер.

Адамберг легко потрепал его по щеке:

— Ваши камешки оттуда, бригадир. Помните, что так развеселило Диалу и Пайку?

— А их что-то развеселило?

— Да.

— Они все шутили про сломанную плиту, — вспомнил Вуазне.

— Да, и очень смеялись. Только горячий ужин был явно ни при чем.

— Надгробная плита, — внезапно сообразил Гардон. — На кладбище в Монруже.

— Они ее разбили. Пойдем. Не забудьте фонарики.

Кладбищенского сторожа было нелегко добудиться, но просто расспрашивать. В эти нескончаемые ночи любое разнообразие, будь то даже полиция, принималось им с радостью. Да, там сдвинули плиту. Сломали и вытащили. Она валялась рядом с могилой, расколотая пополам. Семья заказала новую.

— А могила? — спросил Адамберг.

— Что — могила?

— Что с ней сделали после того, как сняли плиту? Раскопали?

— Да нет. Просто наговнять захотелось.

— Когда это произошло?

— Недели две тому назад. В ночь со среды на четверг. Сейчас я вам точно скажу.

Сторож снял с полки толстый гроссбух с засаленными страницами.

— В ночь с шестого на седьмое, — сказал он. — Я все записываю. Хотите номер могилы?

— Потом. Пока что проводите нас туда.

— Нет уж, — сторож отступил в глубь своей каморки.

— Проводите нас, черт побери. Как мы, по-вашему, ее найдем? Это кладбище размером с хорошее озеро.

— Нет, — повторил он. — Даже не просите.

— Вы сторож или что?

— Нас тут двое. И лично я туда ни ногой.

— Что значит — двое? У вас есть сменщик?

— Нет, сюда кто-то приходит. Ночью.

— Кто?

— Не знаю и знать не хочу. Призрак. Поэтому я туда больше ни ногой.

— Вы его видели?

— Как вас сейчас. Но это не мужчина и не женщина, просто серая тень, и двигалась она очень медленно. Она не шла, а скользила, казалось, вот-вот упадет. Но не упала.

— Когда это было?

— За два-три дня до того, как сдвинули плиту. Так что я туда ни ногой.

— Чего о нас не скажешь, и вам придется нас туда отвести. Мы вас одного не оставим, лейтенант будет вас охранять.

— У меня нет выбора, да? С полицией шутки плохи. И вы с собой еще ребенка тащите? Вам-то, поди, совсем не страшно.

— Ребенок спит. Ребенок ничего не боится. Если уж он решился на это предприятие, то вы и подавно не струсите, не так ли?

Зажатый между Ретанкур и Вуазне, сторож быстрым шагом проводил их к могиле — ему не терпелось вернуться в надежное укрытие.

— Вот, — сказал он. — Мы пришли.

Адамберг направил луч фонарика на надгробный камень.

— Молодая женщина, — сказал он. — Умерла в 36 лет, чуть больше трех месяцев назад. Вы не знаете, от чего?

— Попала в аварию — вот все, что мне удалось узнать. Грустная история.

— Да.

Эсталер, согнувшись в три погибели в проходе между могилами, рылся в земле.

— Гравий, комиссар. Наши камешки отсюда.

— Конечно, бригадир. Но все-таки возьмите образцы.

Адамберг направил фонарик на свои часы:

— Скоро полшестого. Через полчаса разбудим родственников. Нам необходимо получить разрешение.

— На что? — спросил сторож, почувствовав себя увереннее в обществе полицейских.

— На то, чтобы снять плиту.

— Черт, вы сколько раз собираетесь ее двигать?

— Если мы не сдвинем плиту, как мы узнаем, почему они это сделали?

— Логично, — пробормотал Вуазне.

— Так они ж не рыли, — возразил сторож. — Я ж вам сказал, черт побери. Там ничего нет, даже самой крохотной ямки. Мало того, сверху остались засохшие стебли роз, как лежали, так и лежат. Это ведь доказывает, что они ничего не тронули, разве нет?

— Может, и так, но надо проверить.

— Не верите мне?

— Из-за этого через два дня погибли два парня. Их зарезали. Слишком дорого они расплатились за то, чтобы всего-навсего сдвинуть могильную плиту. Просто чтоб наговнять.

Сторож в задумчивости почесал живот.

— Следовательно, они сделали что-то еще, — продолжил Адамберг.

— А что еще, не понимаю.

— Вот мы и посмотрим.

— Ну-ну.

— И для этого надо снять плиту.

— Ну-ну.

Вейренк вытянул Ретанкур из плотной группки.

— Почему комиссар носит две пары часов? — спросил он. — Он, что ли, на Америку настроен?

— Он скорее расстроен. По-моему, у него уже были свои часы, а подруга подарила ему еще одни. Он и их надел. И теперь ничего не поделаешь, приходится носить и те и другие.

— Ему трудно выбрать?

— Нет, думаю, все гораздо проще. Что есть, то и носит.

— Понятно.

— Ты скоро сам во всем разберешься.

— И еще я не понял, как он догадался про кладбище. Он же спал.

— Ретанкур, — позвал Адамберг. — Мужчины пойдут передохнуть. Я вернусь с подкреплением, как только сдам Тома матери. Вы можете тут пока побыть? Займетесь разрешением?

— Я останусь с ней, — предложил Новичок.

— Правда, Вейренк? — спросил он, напрягшись. — Вы еще держитесь на ногах?

— А вы нет?

Лейтенант быстро опустил веки, и Адамберг почувствовал угрызения совести. Горные козлики ударили друг друга рогами, и Вейренк запустил пальцы в свою странную шевелюру. Рыжие прожилки отчетливо виднелись даже в темноте.

— У нас много работы, Вейренк, грязной работы, — продолжил Адамберг, смягчаясь. — Мы ждали тридцать четыре года, подождем еще несколько дней. Предлагаю перемирие.

Вейренк, казалось, засомневался, потом молча кивнул.

— Вот и отлично, — сказал Адамберг, удаляясь. — Я вернусь через час.

— О чем это вы? — спросила Ретанкур, следуя за комиссаром.

— О войне, — сухо ответил Адамберг. — О войне двух долин. Ты лучше не вмешивайся.

Ретанкур обиженно остановилась, подбросив ногой несколько камешков.

— И серьезная война? — спросила она.

— Скорее да, чем нет.

— Что он сделал?

— Главное — что он сделает? Он ведь тебе нравится, да, Виолетта? Не суйся меж двух огней. Потому что рано или поздно придется выбрать. Между ним и мной.

XV

В десять утра плиту наконец сняли, обнаружив под ней ровную утрамбованную землю. Сторож не соврал: почва казалась нетронутой, тут и там валялись ошметки почерневших роз. Полицейские, усталые и расстроенные, крутились вокруг, не зная толком, что предпринять. «Какое решение принял бы старик Анжельбер, увидев кучку сбитых с толку мужчин?» — спросил себя Адамберг.

— Сделайте все-таки снимки, — сказал он веснушчатому фотографу, милому способному парню, чье имя он, как всегда, запамятовал.

— Бартено, — шепнул ему Данглар, считавший, что исправление светских просчетов комиссара тоже входит в его обязанности.

— Бартено, сделайте несколько снимков. Детали крупным планом.

— Я вас предупреждал, — проворчал сторож, насупившись. — Они тут ничего не делали. Даже крохотной ямки нет.

— Что-то тут есть все равно, — не сдавался Адамберг.

Комиссар сел по-турецки на сдвинутую плиту и подпер руками подбородок. Ретанкур отошла в сторону и, прислонившись к соседнему надгробному памятнику, закрыла глаза.

— Она сейчас вздремнет, — объяснил Новичку Адамберг. — Она одна у нас умеет спать стоя. Как-то раз она объяснила, как это делается, и мы попробовали. У Меркаде почти получилось. Правда, заснув, он упал.

— Еще бы, — сказал Вейренк. — А она что, не падает?

— В том-то и дело, что нет. Пойдите посмотрите, она правда спит. Можете говорить в полный голос. Ее ничто не разбудит, ибо она так решила.

— Все дело в преобразовании энергии, — разъяснил Данглар. — Она ею вертит как хочет.

— Нам от этого не легче, — заметил Адамберг.

— Может быть, они просто на нее пописали, — предположил Жюстен, севший рядом с комиссаром.

— На Ретанкур?

— На могилу, черт побери.

— Слишком муторно и дорого, чтобы просто пописать.

— Да, прошу прощенья. Я так просто сказал, чтобы развеяться.

— Я вас ни в чем не упрекаю, Вуазне.

— Жюстен, — поправил Жюстен.

— Я вас ни в чем не упрекаю, Жюстен.

— Впрочем, развеяться мне все равно не удалось.

— Развеяться можно только двумя способами. Поржать или заняться любовью. А мы сейчас не делаем ни того, ни другого.

— Я заметил.

— А если поспать? — спросил Вейренк. — Не развеешься?

— Нет, лейтенант, просто отдохнешь. Это разные вещи.

В наступившем молчании сторож спросил, может ли он уже идти. Да, может.

— Пока подъемное устройство здесь, надо положить плиту на место, — предложил Данглар.

— Не сейчас, — сказал Адамберг, все так же подпирая руками подбородок. — Посмотрим еще. Если ничего не найдем, вечером Наркотдел заберет у нас дело.

— Не будем же мы тут сидеть день и ночь только лишь в пику Наркотделу.

— Его мама сказала, что он не притрагивался к наркотикам.

— Ну, мама… — Жюстен пожал плечами.

— Вы что-то слишком развеялись, лейтенант. Мамам следует доверять.

Вейренк слонялся чуть поодаль, бросая время от времени заинтригованные взгляды на Ретанкур, которая и впрямь крепко спала. Иногда он что-то бормотал себе под нос.

— Данглар, попытайтесь разобрать, что там лопочет Новичок.

Майор с отсутствующим видом прошелся по дорожкам и, вернувшись, сел рядом с комиссаром.

— Вы уверены, что вам это интересно?

— Я уверен, что это поможет нам развеяться.

— Он бормочет приличествующие случаю стихи. Что-то о земле.

— Что именно? — обескураженно спросил Адамберг.

— «Напрасно жду ответ, к тебе, земля, взывая:

Невыносима ночь — конца ей нет и края.

Не знаю, это ты таишься или это

Я сам не слышу стон печального ответа?»

И так далее, я всего не запомнил. Автор мне неизвестен.

— Еще бы. Это его собственное. Он стихи печет как нечего делать.

— Любопытно, — сказал Данглар, наморщив высокий лоб.

— И как все любопытное — это у них семейное. Ну-ка, повторите мне стихи, капитан.

— Это не бог весть что.

— Зато в рифму. Что-то в этом есть… Прочтите еще раз.

Адамберг очень внимательно выслушал его и встал.

— Он прав. Земля все знает, а мы нет. Мы не способны ее услышать, в этом-то вся загвоздка.

Комиссар в сопровождении Данглара и Жюстена вернулся к могиле.

— Если звук есть, а мы его не слышим, это значит, что мы оглохли. Не земля нема, а мы никуда не годимся. Поэтому нам нужен специалист, переводчик, парень, который сумеет услышать пение земли.

— И как это называется? — обеспокоенно спросил Жюстен.

— Это называется археолог, — сказал Адамберг, вынимая телефон. — Или говнокопатель, если вам так больше нравится.

— И у вас такой есть в запасе?

— Есть. — Адамберг набрал номер. — Классный специалист по…

Комиссар запнулся, подыскивая слово.

— Ископаемым остаткам, — подсказал Данглар.

— Вот-вот. Именно он нам и нужен.

К телефону подошел старый циник Вандузлер,[8] полицейский в отставке. Адамберг объяснил ему в двух словах, в чем дело.

— Завал, тупик, аврал — правильно я понимаю? — усмехнулся Вандузлер. — Но герой победил дракона?

— Да нет, раз я позвонил. Не дразнитесь, у меня очень мало времени.

— Ладно. Кто из них вам нужен? Марк?

— Нет, первобытник.

— Он в погребе. По уши в каменном веке.

— Скажите ему: руки в ноги — и ко мне, на кладбище Монружа. Это срочно.

— Он бы вам ответил, что на глубине 12 000 лет до нашей эры ничего срочного быть не может. Матиаса ничто на свете не оторвет от кремневых орудий.

— Я оторву, черт побери! Если вы мне не поможете, Наркотдел получит от вас роскошный подарок.

— А, тогда другое дело. Я вам его пришлю.

XVI

— И что он сможет сделать? — спросил Жюстен, грея руки на чашке с кофе в каморке сторожа.

— То, о чем говорил Новичок. Заставит землю расколоться и выдать нам свой секрет. В ваших шестистопных завихрениях что-то есть, Вейренк.

Сторож с любопытством взглянул на лейтенанта.

— Он стихи сочиняет, — объяснил Адамберг.

— Когда такое вокруг творится?

— Именно когда такое вокруг творится.

— Бывает, — уступил сторож. — Но поэзия все только усложняет, ведь так? С другой стороны, если усложнить, может быть, станет яснее. А прояснив, мы все упростим. В итоге.

— Правильно, — удивился Вейренк.

Ретанкур уже присоединилась к ним, и вид у нее был отдохнувший. Комиссар разбудил ее, дотронувшись пальцем до плеча, только и всего — словно кнопку нажал. В окно ей виден был светловолосый великан, переходящий улицу, — одет весьма приблизительно, волосы до плеч, штаны подвязаны веревочкой.

— Вот и наш переводчик, — сказал Адамберг. — Он часто улыбается, но не всегда понятно чему.

Через пять минут Матиас уже стоял на коленях возле могилы и изучал почву. Адамберг знаком приказал своей команде молчать. Земля говорит тихо, надо быть начеку.

— Вы тут ничего не трогали? — спросил Матиас. — Никто не перекладывал стебли роз?

— Нет, — сказал Данглар, — в том-то и дело. Родственники покойной рассыпали розы по всей могиле, сверху положили плиту. То есть земли никто не касался.

— Стебель стеблю рознь, — сказал Матиас.

Ползая на коленях вокруг могилы, он быстрым движением коснулся по очереди всех роз и пощупал грунт в разных местах, словно ткач, проверяющий качество шелка. Потом, улыбнувшись, он поднял глаза на Адамберга.

— Видел? — спросил он.

Адамберг помотал головой.

— Некоторые стебли, стоит их задеть, отделяются от земли, а остальные в ней утоплены. Вот эти лежат на своем месте, — указал он на розы в нижней части могилы. — А верхние были сдвинуты. Видишь?

— Слушаю, — нахмурился Адамберг.

— Это значит, что тут копали, — продолжал Матиас, осторожно снимая стебли в изголовье могилы, — но только в одном месте. Потом увядшие цветы положили на холмик, чтобы замести следы. Но это все равно заметно. Ты вот сдвинешь стебель розы, а тысячу лет спустя об этом все равно узнают, понял?

Адамберг ошарашенно кивнул. Получается, тронь он сегодня тайком и под покровом темноты лепесток какого-нибудь цветка, через тысячу лет такой вот Матиас вычислит его. Мысль о том, что все его жесты оставляют несмываемый отпечаток в Истории, встревожила комиссара. Но он быстро успокоился, взглянув на Матиаса, который, вынув из заднего кармана мастерок, ласково протирал его пальцами. Такие парни на дороге не валяются.

— Трудно придется. — Матиас скривился. — Яму сразу засыпали той же землей, и границы не видно. Рыть-то они рыли, только где?

— Ты не сможешь ее найти? — вдруг забеспокоился Адамберг.

— Глазами — нет.

— А как?

— Пальцами. Когда нельзя увидеть, можно почувствовать. Просто времени уйдет больше.

— Что почувствовать? — спросил Жюстен.

— Границы ямы, стык между краем и насыпью. Земляной шов на месте склейки. Он есть, просто надо его обнаружить.

Матиас провел рукой по гладкой поверхности земли. Потом словно зацепил ногтями невидимую трещинку и медленно стал продвигаться по ней. Сосредоточив все чувства в кончиках пальцев, он почти не смотрел вниз, словно слепец, опасающийся, что несовершенство зрения может помешать его поискам. Так, постепенно, он нарисовал неровную окружность в полтора метра диаметром и обвел ее мастерком.

— Вот оно, Адамберг. Я сам возьму лопату, чтобы пройти точно по стенкам раскопа, а твои ребята будут выносить землю, так мы быстрее управимся.

На глубине восьмидесяти сантиметров Матиас распрямился, снял рубашку и провел рукой по стенкам ямы.

— Не думаю, что твой землекоп тут что-то спрятал. Мы и так уже слишком глубоко зашли. Он рыл до гроба. Их было двое.

— Точно.

— Один копал, второй опоражнивал ведра. На этой глубине они поменялись ролями. Все копают по-разному.

Матиас снова взялся за мастерок и нырнул в яму. Ведра и лопаты они одолжили у сторожа. Вейренк и Жюстен выносили грунт.

Матиас протянул Адамбергу серые камешки.

— Закапывая яму, они занесли сюда камешки с аллеи. Они устали и лопату стали вонзать по наклонной. Ничего не спрятали. Тут все чисто.

Молодой человек продолжал рыть еще в течение часа, прервав молчание только два раза, чтобы объявить: «Они снова поменялись ролями» и «Они перешли с заступа на кирку». Наконец Матиас поднялся, облокотившись о край ямы, которая была ему уже почти по грудь.

— Учитывая состояние роз, покойник попал сюда недавно.

— Три с половиной месяца назад. Это женщина.

— Вот тут наши дороги расходятся, Адамберг. Теперь твоя очередь.

Матиас оперся о края ямы и выпрыгнул наружу. Адамберг взглянул на дно раскопа.

— Ты не докопал до гроба. Они остановились раньше?

— Я докопал. Но гроб открыт.

Полицейские обменялись взглядом, Ретанкур сделала шаг вперед, Данглар и Жюстен — назад.

— Деревянная крышка взломана ударами кирки и сорвана. Внутри полно земли. Ты же про землю у меня узнать хотел, а не про тело. Я предпочитаю не смотреть на это.

Матиас засунул мастерок в карман и вытер огромные ладони о штаны.

— Дядя все ждет тебя на ужин, — сказал он Адамбергу, — ты в курсе?

— Да.

— У нас кончились деньги. Скажи, когда придешь, и Марк сворует бутылку и что-нибудь вкусненькое. Ты кролика любишь? Или лучше лангустинов? Пойдет?

— Просто отлично.

Матиас пожал комиссару руку, коротко улыбнулся всем остальным и ушел, перебросив рубашку через руку.

XVII

Побледневший Данглар с постным видом изучал свой десерт. Он терпеть не мог эксгумацию и прочие издержки своей профессии. Мысль о том, что по милости какого-то психа-гробокопателя он обязан заглядывать в открытый гроб, доводила его до умоисступления.

— Съешьте уже свое пирожное, Данглар, — настаивал Адамберг. — Сладкое вам сейчас не помешает. И допейте вино.

— Надо совсем сбрендить, чтобы засунуть что-нибудь в гроб, черт возьми, — проворчал Данглар.

— Засунуть или вынуть оттуда.

— Какая разница. В этом мире и так достаточно тайников, нет?

— А если его застали врасплох? А если ему пришлось спрятать свой клад в гробу до того, как завинтили крышку?

— Ценный, должно быть, клад, если они рискнули вернуться за ним через три месяца, — сказала Ретанкур. — Бабки или дурь, третьего не дано.

— Дело не в том, что этот тип сбрендил. Непонятно, почему он копал в изголовье, а не в ногах. Хотя в изголовье меньше места и добраться туда труднее.

Данглар молча кивнул в знак согласия, продолжая поедать взглядом свой десерт.

— А может, эта штука уже лежала в гробу, — сказал Вейренк. — Может, он не сам это туда положил и не сам место выбирал.

— Что, например?

— Ну, ожерелье, сережки на покойнице.

— Кражи драгоценностей меня в тоску вгоняют, — пробормотал Данглар.

— Испокон века могилы грабят именно с этой целью, капитан. Нам надо справиться о благосостоянии покойной. Что вы там вычитали в книге записей?

— Элизабет Шатель, незамужняя, бездетная, родилась в Вильбоск-сюр-Риль, возле Руана, — отрапортовал Данглар.

— Что за напасть, никуда мне от нормандцев не деться последнее время. Во сколько приедет Ариана?

— Какая еще Ариана?

— Судебный медик.

— В шесть часов.

Адамберг провел пальцем по краю бокала, и тот издал жалобный стон.

— Съешьте же это чертово пирожное, майор! Вы не обязаны нас сопровождать.

— Если вы останетесь, я тоже останусь.

— У вас иногда какой-то средневековый образ мыслей. Слышали, Ретанкур? Я останусь — и он останется.

Ретанкур пожала плечами, и Адамберг вымучил из бокала очередной протяжный стон. На экране телевизора мелькали кадры шумного футбольного матча. Комиссар задержал взгляд на футболистах, бегающих туда-сюда по полю. Посетители кафе, задрав голову, но не переставая жевать, с упоением следили за каждым их движением. Адамберг никогда ничего не смыслил в футболе. Если мужикам так нравится загонять мячик в ворота — что ему как раз было понятно, — зачем нужна еще одна такая же команда, единственная цель которой — помешать им это сделать? Ведь в мире и без того хватает парней, которые только и делают, что мешают вам забросить мячик туда, куда хочется.

— А вы, Ретанкур? — спросил Адамберг. — Вы останетесь? Вейренк пойдет домой. Он на ногах не стоит.

— Я останусь, — пробурчала Ретанкур.

— Надолго?

Адамберг улыбнулся. Ретанкур развязала, потом снова завязала хвост и отправилась в туалет.

— Чего вы к ней пристали? — спросил Данглар.

— Потому что она от меня ускользает.

— Куда?

— К Новичку. Он достаточно силен, чтобы увлечь ее в свой водоворот.

— Если ему захочется.

— Знать бы, чего ему хочется. Это тоже у нас на повестке дня. Вейренк пытается забросить куда-то свой мячик, но что это за мячик и куда он его бросает? В такого рода матчах главное — не позволить застать себя врасплох.

Адамберг достал блокнот со склеившимися страницами, записал четыре фамилии и вырвал листок.

— Если у вас будет минутка, Данглар, наведите справки об этих ребятах.

— Кто это?

— Парни, которые в детстве исполосовали ему башку. От этого остались не только наружные шрамы, но и внутренние, куда более страшные.

— Что я должен выяснить?

— Я просто хочу убедиться, что они живы-здоровы.

— До такой степени?

— Скорее всего, нет. Надеюсь, что нет.

— Вы сказали, их было пятеро.

— Да, пятеро.

— А как же пятый?

— Что — пятый?

— Что мы с ним будем делать?

— Пятым, Данглар, я займусь сам.

XVIII

Нацепив респираторы, Мордан и Ламар, сменившие ночную команду, вытаскивали из открытого гроба остатки земли. Адамберг, стоя на коленях у ямы, передавал ведра Жюстену. Данглар сидел на могильном камне в пятидесяти метрах от места действия, закинув ногу на ногу, словно английский лорд, упражняющийся в отрешенности. Он остался, как и обещал, но держался на расстоянии. Чем мрачнее становился окружающий мир, тем усерднее Данглар работал над собственной элегантностью и самообладанием, сдобренным своеобразным культом непринужденности. Майор всегда отдавал предпочтение одежде британского покроя, призванной компенсировать недостатки его внешности. Его отец, не говоря уже о деде, шахтере из Крезо, пришел бы в ужас от подобных экзерсисов. Но отец мог бы постараться, чтобы сын вышел не таким уродом, а теперь он пожинал только то, что посеял, в буквальном смысле этого слова. Данглар почистил лацканы пиджака. Будь он способен изобразить, как Новичок, кривую улыбку на нежном лице, он сам бы вырвал Ретанкур из поля притяжения Адамберга. «Больно уж жирная», — говорили парни в Конторе. «Овчинка не стоит выделки», — жестоко добавляли они, сидя в «Философском кафе». Данглар же считал, что она — само совершенство.

Со своего наблюдательного поста он увидел, как Ариана спустилась по лесенке в яму. Она надела защитный комбинезон прямо поверх одежды, но, как и Ромен в свое время, проигнорировала маску. Данглар всегда поражался судебным медикам, они редко теряли самообладание, непринужденно похлопывали покойников по плечу и вели себя по-детски жизнерадостно, несмотря на то что жизнь их была наполнена всякого рода ужасами. Но на самом-то деле, рассуждал Данглар, они просто испытывают облегчение, имея возможность не сталкиваться с тревогами живых людей. В этой области мертвой медицины можно было обрести долгожданный покой.

Уже стемнело, и доктор Лагард заканчивала работу при свете прожекторов. Данглар видел, как легко она поднялась по лесенке, сняла перчатки, небрежно бросила их на кучу грунта и подошла к Адамбергу. Издалека ему казалось, что Ретанкур дуется. Ее явно раздражала некоторая интимность, связывавшая комиссара с патологиней. Тем более что авторитету Арианы Лагард можно было позавидовать. И что даже в запачканном землей комбинезоне она была неотразима. Адамберг снял респиратор и увел Ариану на противоположный край ямы.

— Жан-Батист, тут ничего нет, кроме головы мертвой женщины трех-четырехмесячной давности. Не было никакого посмертного надругательства, ее не изуродовали. Все на месте, в целости и сохранности. Ничего не взяли, ничего не подложили. Я даже не предлагаю тебе перевезти ее в морг, труп как труп — ничего интересного.

— Я должен понять, Ариана. Осквернители могилы слишком дорого заплатили за содеянное. Их убили, чтобы заткнуть им рот. Почему?

— Не гоняйся за призраками. Мотивы психов для нас не очевидны. Я сравню с этой землей грязь, найденную под ногтями Диалы и Пайки. Ты взял образцы?

— С каждых тридцати сантиметров.

— Прекрасно. Пойди поешь и поспи, пожалуйста. Я тебя подвезу.

— Что-то ведь преступнику понадобилось от этого тела.

— Преступнице. Это женщина, черт побери.

— Допустим.

— Я в этом уверена.

— Рост еще не доказательство.

— У меня есть и другие улики.

— Ладно. Преступнице понадобилось что-то взять на этом теле.

— И она взяла. На этом след обрывается.

— Если покойница носила серьги, ты бы это поняла? По проколотым мочкам?

— Там уже нет никаких мочек, Жан-Батист.

Внезапно в ночном мраке, выплюнув струйку дыма, лопнул один из прожекторов, словно сообщая почтенной публике, что погребальный спектакль окончен.

— Ну что, поехали? — спросил Вуазне.

XIX

Ариана вела слишком резко, на вкус Адамберга, он любил сидеть в машине, привалившись головой к стеклу, и чувствовать, как его качает, словно в колыбели. Проезжая по темным улицам, Ариана смотрела по сторонам в поисках ресторана.

— У тебя хорошие отношения с этой толстухой в погонах?

— Это не толстуха в погонах, а божество о шестнадцати руках и двенадцати головах.

— Вот оно что. А я и не заметила.

— И тем не менее. Она ими пользуется, когда ей вздумается. Скорость, масса тела, неприметность, сериальный анализ, переноска тяжестей, физическая мутация — в зависимости от обстоятельств.

— И еще дурное настроение.

— Если ее это устраивает в данный момент. Я часто ее раздражаю.

— Она в связке с пестроволосым парнем?

— Это Новичок. Она занимается его обучением.

— Не только. Он ей очень нравится. Он хорош собой.

— Очень ничего себе.

Ариана резко затормозила на светофоре.

— Но поскольку жизнь устроена неправильно, — продолжила она, — твоей лейтенантшей интересуется тот развинченный франт.

— Данглар? Интересуется Ретанкур?

— Если Данглар — это долговязый элегантный мужик, державшийся подальше от нас, то да. С манерами брезгливого академика, который явно не прочь пропустить стаканчик, чтобы взбодриться.

— Он самый, — подтвердил Адамберг.

— Так вот, он влюблен в толстую блондинку. Но бегая от нее, он не станет ей ближе.

— Любовь, Ариана, — единственное сражение, которое можно выиграть, отступая.

— Что за идиот это сказал? Ты?

— Бонапарт, а у него со стратегией было все в порядке.

— А ты что делаешь?

— Отступаю. У меня нет выбора.

— У тебя неприятности?

— Да.

— Тем лучше. Обожаю чужие истории, а главное, чужие неприятности.

— Давай паркуйся, — сказал Адамберг, указывая на свободное место. — Поужинаем здесь. Какого рода неприятности?

— Когда-то муж ушел от меня к мускулистой санитарке на тридцать лет моложе его, — продолжала Ариана, паркуясь. — Вечно они поперек дороги становятся. Санитарки.

Она уверенно потянула на себя ручной тормоз, издавший сухой скрежет, и этот звук послужил единственным заключением ее истории.

Ариана была не из тех врачей, что терпеливо дожидаются конца ужина, чтобы перейти к делу, стремясь из вежливости отделить мерзости морга от радостей застолья. Не переставая жевать, она нарисовала на бумажной скатерти раны Диалы и Пайки в увеличенном размере, чтобы комиссар вник в проблему. Уголки и стрелки отмечали характер нанесенных ударов.

— Помнишь, какого она роста?

— Метр шестьдесят два.

— То есть это женщина, на 90 процентов. Есть и еще два довода: первый — психологического порядка, второй — ментального. Ты меня слушаешь? — неуверенно спросила она.

Адамберг несколько раз кивнул, не прекращая раздирать кусочки мяса, нанизанные на шпажку, и размышляя, пытаться ли ему переспать сегодня с Арианой или ну его. Ее тело чудесным образом — возможно, благодаря ее любви к необычным смесям из разных напитков — забыло, что ему шестьдесят лет. Эти мысли отбрасывали его на двадцать три года назад, когда он, так же сидя напротив нее в кафе, пожирал глазами ее плечи и грудь. Но Ариану занимали только покойники. По крайней мере внешне, потому что женщины, тщательно следящие за собой, так умело скрывают свои желания, что часто забывают о существовании оных и изумляются, внезапно обнаружив их. Камилла же, напротив, будучи неудержимо естественной, на такое притворство неспособна, и ее просто заставить задрожать и вспыхнуть. Ариана такого прокола себе не позволит, Адамберг даже не надеялся.

— Психологическое и ментальное — это не одно и то же?

— Под «ментальным» я понимаю компрессию «психологического», накопившегося в течение длительного времени, последствия чего столь подспудны, что их иногда по ошибке принимают за врожденные черты личности.

— Понял, — сказал Адамберг, отодвигая тарелку.

— Ты меня слушаешь?

— Конечно.

— Очевидно, что мужчина ростом 1,62 метра, а таких немного, никогда бы не решился напасть на громил вроде Диалы и Пайки. Тогда как женщины им бояться нет резона. Уверяю тебя, когда их убивали, они стояли себе и в ус не дули. Второй аргумент, ментального характера, даже интереснее: в обоих случаях первой раны с лихвой хватило бы, чтобы свалить жертву на землю и прикончить. Такую рану я называю первичным надрезом. Вот тут, — Ариана поставила точку на скатерти. — Оружие — острый скальпель, рана была смертельной.

— Скальпель? Ты уверена?

Адамберг, нахмурившись, наполнил бокалы, пытаясь отделаться от неуместных эротических грез.

— Уверена. А когда убийца вместо ножа или бритвы выбирает скальпель, это значит, что он умеет им пользоваться и ему известен результат. И тем не менее она нанесла еще два удара Диале и три — Пайке. Эти надрезы — я назову их вторичными — были нанесены, когда жертва уже лежала на земле, поэтому они не горизонтальны.

— Я внимательно тебя слушаю, — сказал Адамберг, не дожидаясь, пока Ариана его об этом спросит.

Она подняла руку, прося передышки, глотнула воды, потом вина, потом опять воды и снова взялась за ручку.

— Вторичные надрезы свидетельствуют о том, что убийца позволил себе роскошь перестраховки, то есть налицо стремление к образцово-показательному результату и по возможности безупречному исполнению. А избыточный контроль, проверка для очистки совести — безусловные пережитки школьной дисциплины, ведущие к неврозу перфекционизма.

— Да, — сказал Адамберг, подумав, что Ариана вполне бы могла написать книгу о компенсаторной кладке в пиренейской архитектуре.

— Эта жажда совершенства — всего лишь защита от угрозы окружающего мира. И она, как правило, — привилегия женщин.

— Угроза?

— Жажда совершенства, проверка мира. Такие симптомы наблюдаются лишь у незначительного числа мужчин. Вот я, например, проверила сейчас, хорошо ли закрыта машина. А ты — нет. А также, что ключи в сумке. А твои где, ты в курсе?

— Полагаю, что на месте, висят на гвоздике в кухне.

— Ты полагаешь?

— Да.

— Но не уверен.

— Иди ты, Ариана, поклясться я не могу.

— По одному этому, даже не видя тебя, я могу заключить, с погрешностью 12 процентов, что мы европейцы, ты мужчина, а я женщина.

— Проще все-таки посмотреть.

— Не забывай, что убийцы Диалы и Пайки я не видела. Но это женщина, ростом 1,62 с вероятностью 96 процентов, исходя из результатов сопоставления наших трех параметров. Вывод сделан при допущении, что средняя высота каблуков — 3 сантиметра.

Ариана отложила ручку и выпила вина, глотнув воды до и после.

— Остаются следы от уколов на руке. — Адамберг взял ее роскошную ручку, но ограничился отвинчиванием и завинчиванием колпачка.

— Уколы сделаны для отвода глаз. Преступница, возможно, пыталась представить их наркоманами и направить следствие по ложному пути.

— Шито белыми нитками, тем более что укол всего один.

— Ну, Мортье-то поверил.

— Если уж на то пошло, она могла всадить им героин.

— А может, у нее его не было? Отдай мне ручку, ты ее сломаешь, а она мне дорога.

— Как память о бывшем муже?

— Именно.

Адамберг перекатил ручку по столу, и она застыла в трех сантиметрах от края. Ариана убрала ее в сумку, к ключам.

— Кофе будешь?

— Да. Попроси еще мятной настойки и молока.

— Ну разумеется. — Адамберг поднял руку, подзывая официанта.

— Все остальное — мелочи, — продолжала Ариана. — Думаю, убийца — дама в возрасте. Молодая женщина не рискнула бы остаться ночью наедине с такими парнями, как Диала и Пайка, и к тому же на пустынном кладбище.

— Действительно. — Адамберг тут же вспомнил о своем намерении переспать с Арианой, не отходя от кассы.

— И наконец, я считаю, как и ты, что, скорее всего, она не чужда медицине. На это указывают не только выбор скальпеля в качестве орудия убийства и умение вонзить его прямо в сонную артерию, но и использование шприца, твердой рукой вколотого в вену. Она расписалась трижды.

Официант принес кофе, и Ариана занялась приготовлением смеси.

— Ты не закончила.

— Нет. Я припасла тебе небольшую загадку.

Ариана задумалась, барабаня пальцами по скатерти.

— Не люблю говорить, когда я не уверена.

— А я как раз это предпочитаю.

— Возможно, у меня есть доказательство ее безумия и, более того, — объяснение природы этого психоза. Во всяком случае, она достаточно безумна, чтобы разделять миры.

— От этого остаются следы?

— Убийца поставила ногу на грудь Пайки, чтобы нанести последние надрезы. Она натирает подошвы воском.

Адамберг посмотрел на Ариану бессмысленным взглядом.

— Она натирает подошвы воском, — повысила голос его собеседница, как будто надеялась вывести комиссара из спячки. — На футболке Пайки остались следы воска.

— Я слышал. Я пытаюсь понять, при чем тут ее миры.

— Я дважды с таким сталкивалась — в Бристоле и Берне: мужчины натирали подошвы своих ботинок несколько раз в день, чтобы прервать контакт между собой и грязью земли и мира, пытаясь на свой лад обособиться, защититься.

— Расщепиться?

— Я не зацикливаюсь на раздвоении личности. Но ты прав, мой клиент из Бристоля недалеко ушел от «двойняшек». Самоизоляция, создание непроницаемой прослойки между телом и землей, напоминает их внутренние перегородки, особенно если речь идет о земле, на которой совершено преступление, или о земле мертвецов, то есть о кладбище. Но это еще не доказывает, что наша убийца каждый день натирает себе подошвы воском.

— Только ее Омега, если она двойняшка.

— Ошибаешься. Альфа стремится отгородиться от почвы своих преступлений, тогда как Омега совершает их.

— Отгораживается воском. — Адамберг скорчил недоверчивую гримасу.

— Воск воспринимается как непроницаемый материал, защитная пленка.

— Какого он цвета?

— Синего. Лишнее доказательство того, что преступница — женщина. Туфли из синей кожи обычно выбираются к деловому, строгому костюму того же оттенка, который носят представительницы целого ряда профессий вроде секретарш и чиновниц. Авиация, преподавательский состав религиозных школ, больницы… далее по списку.

Адамберг мрачнел на глазах, не выдержав груза информации, свалившегося на его плечи. Ариане казалось, что его лицо меняется: растет горбинка на носу, впадают щеки, заостряются черты. Ничего она не увидела и не поняла двадцать три года назад. Не разглядела этого человека, не поняла, как он красив, не догадалась задержать его в своих объятиях тогда, в гаврском порту. Но Гавр остался далеко позади, да и вообще поезд ушел.

— Чем ты недоволен? — спросила она, сменив профессиональный тон на обычный. — Как насчет десерта?

— Почему бы и нет, — ответил он. — Выбери за меня.

Адамберг съел кусок пирога, так и не разобравшись, с яблоками он или со сливами, и не выяснив, переспит ли он сегодня с Арианой и куда он мог деть ключи от машины, вернувшись из Нормандии.

— Не думаю, что они висят на кухне, — выдал он, выплевывая косточку.

Значит, со сливами.

— Это ключи на тебя так подействовали?

— Нет, Ариана. Тень. Помнишь старую медсестру и ее тридцать три жертвы?

— Нашу двойняшку?

— Да. Знаешь, где она?

— Естественно, я несколько раз к ней ездила. Она отбывает наказание в тюрьме Фрейбурга. Ведет себя тише воды ниже травы и существует в режиме Альфы.

— Нет, Омеги. Она прикончила охранника.

— Черт. Когда?

— Десять месяцев назад. Свихнулась и сбежала.

Ариана наполнила до половины свой бокал и выпила вино, на сей раз не перемежая водой.

— Ну-ка скажи мне. Ты сам ее разоблачил? Ты один?

— Да.

— Если бы не ты, она бы по-прежнему была на свободе?

— Да.

— Она в курсе? Она это поняла?

— Думаю, да.

— Как ты ее засек?

— По запаху. Она мазала себе виски и затылок релаксолом, это бальзам из камфары и апельсинового экстракта.

— Тогда берегись, Жан-Батист. Потому что ты для нее — человек, пробивший брешь в стене, о которой Альфа ни за что на свете не должна была узнать. Ты — тот, кто знает и поэтому должен исчезнуть.

— Почему? — спросил Адамберг, отпив глоток вина из бокала Арианы.

— Чтобы она где-нибудь в другом месте и в другой жизни снова стала безмятежной Альфой. Ты угрожаешь устойчивости ее конструкции. Она, наверно, тебя ищет.

— Тень.

— Думаю, тень отбрасываешь ты сам, пока испаряется то, что засело в тебе.

Адамберг встретился глазами с умным взглядом Арианы, и в памяти его всплыла ночная тропинка в Квебеке. Он намочил палец и обвел им край бокала.

— Кладбищенский сторож в Монруже тоже ее видел. Тень прошла по кладбищу за несколько дней до того, как сдвинули плиту. И передвигалась она как-то странно.

— Зачем ты скрипишь бокалом?

— Чтобы самому не заорать.

— Лучше уж заори. Ты считаешь, это медсестра? Я имею в виду Диалу и Пайку.

— Ты описываешь мне убийцу в возрасте, вооруженную шприцем и медицинскими знаниями, которая, возможно, страдает раздвоением личности. Слишком много совпадений.

— Или слишком мало. Помнишь, какого роста была медсестра?

— Не очень.

— Какую обувь она носила?

— Не помню.

— Так проверь, а потом скрипи бокалами. То, что она на свободе, еще не значит, что она везде. Не забывай, ее конек — убивать лежачих больных стариков. Она не раскапывает могил и не режет глотки отморозкам с Порт-де-ла-Шапель. Это ну совсем на нее не похоже.

Адамберг кивнул — устойчивая рациональность коллеги вернула его из туманных далей. Тень не могла быть повсюду — во Фрейбурге, на Порт-де-ла-Шапель, в Монруже и у него дома. В основном она сидела у него в голове.

— Ты права, — сказал он.

— Лучше продвигайся шаг за шагом, с упорством идиота. Воск, туфли, составленное мной приблизительное описание, свидетели, возможно, видевшие ее с Пайкой и Диалой…

— В сущности, ты советуешь мне работать, сообразуясь с логикой.

— Да. А у тебя есть другие предложения?

— У меня только другие предложения и есть.

Ариана вызвалась подвезти его, и комиссар не отказался. Поездка на машине позволит ему наконец разрешить повисший в воздухе эротический вопрос. Но когда они подъехали к его дому, он уже спал, начисто забыв про Тень, доктора Лагард и могилу Элизабет. Ариана, стоя на тротуаре, открыла дверцу и мягко потрясла его за плечо. Она не выключила мотор, из чего следовало, что вопрос разрешился сам собой. Войдя в дом, он прошел через кухню, чтобы проверить, висят ли ключи на стене. Их там не было.

Мужчина, заключил он. С погрешностью 12 процентов, уточнила бы Ариана.

XX

Вейренк уехал из Монружа в три часа дня и, добравшись до дома, тут же заснул, едва дойдя до кровати. Таким образом, в девять часов вечера он был свеж и бодр, но скверные ночные мысли, от которых бы он с удовольствием сбежал, не отпускали его. Только куда бежать и как? Вейренк понимал, что не найдет лазейки, пока не наступит финал трагедии двух долин. Только в этом случае откроется проход.

«Теперь не торопясь приближу цель свою:

Скоропалительность вредит в любом бою».

Лучше не скажешь, заверил себя Вейренк, расслабившись. Он снял меблированную квартирку на полгода, и торопиться было некуда. Он включил маленький телевизор и мирно устроился перед ним. Документальный фильм из жизни животных. Отлично, то, что надо. Вейренк вспомнил пальцы Адамберга, сжавшие ручку двери. Парни пришли из долины Гава. Вейренк улыбнулся.

«И вдруг от этих слов — я вижу, господин, —

Вы стали так бледны! Вы, гордый властелин

Своей империи, вы, прежде даже взглядом

Не удостаивавший шедших с вами рядом!»

Он зажег сигарету, поставил пепельницу на подлокотник кресла. По экрану протопало стадо носорогов.

«Не поздно ли, когда трещат основы власти,

В ребенке прежних дней сочувствие искать?

Ребенок вырос, и мужчина — вам под стать».

Вейренк раздраженно поднялся. Какие еще основы власти? Что за гордый властелин, при чем тут шедшие рядом? Почему сочувствие? И к кому? И кто там побледнел?

Целый час он ходил взад-вперед по комнате и наконец решился.

Без подготовки, объяснений и предлога. Поэтому, когда Камилла открыла дверь, ему не пришлось ничего говорить. Как он с трудом вспоминал потом, она, хоть и знала, что он больше не охраняет ее, не удивилась его приходу, а наоборот, словно испытала облегчение, сознавая, что чему быть, того не миновать. Она встретила его с некоторым смущением, но очень естественно. То, что последовало далее, он помнил лучше. Он вошел и встал перед ней. Обхватил руками ее лицо и сказал — это наверняка были его первые слова, — что он может немедленно уйти. Но оба чувствовали, что назад пути нет и они непременно должны преодолеть этот перевал. Что они все решили и обо всем условились в самый первый день, на лестничной площадке. И что избежать этого не было никакой возможности. Кто кого первый поцеловал? Конечно, он, потому что Камилла, может, и готова была пуститься в авантюру, но все-таки волновалась. Ему не удалось в точности восстановить первые минуты их свидания, он мог только вновь ощутить простое и ясное понимание того, что он у цели. И опять же он сделал десять шагов, отделявшие их от кровати, увлекая ее за собой. Он ушел в четыре утра, обняв ее более сдержанно. Ни ему, ни ей не хотелось комментировать поутру это воссоединение — преднамеренное, желанное, но почти безмолвное.

Когда он вернулся домой, телевизор по-прежнему что-то бурчал. Он выключил его, и серость экрана разом поглотила его стон и горечь.

«Достаточно ль, солдат,

Всего лишь пленницы страстей твоих и пыла,

Чтобы твоя душа о горестях забыла?»

На этом Вейренк уснул.

Камилла же, не гася свет, размышляла, было ли свершение неизбежного ошибкой или правильным решением. В любви лучше жалеть о том, что было, чем о том, чего не было. Только византийцы и их пословицы способны порой чудно уладить все проблемы.

XXI

Наркотделу пришлось разжать мертвую хватку, но Адамберг и сам был готов уже все послать подальше. Дело стопорилось, двери захлопывались перед его носом — куда ни кинь, всё клин.

И чем ему не угодили шведские табуреты — сидишь верхом, как на лошади, свесив ноги. Вполне сносно устроившись, Адамберг смотрел в окно на печальную весну, увязшую в беспросветном небе, совсем как он в своем расследовании. Не любил комиссар сидеть. Проведя час в неподвижности, он испытывал непреодолимую потребность избавиться от мурашек, встать и пойти, хоть по кругу, если идти больше некуда. Высокий табурет и полустоячее состояние открывали перед ним новые горизонты. Болтая ногами, он словно бежал по воздуху, укачивая себя в пустоте, — для витателя в облаках самое то. За его спиной на пенопластовой лежанке дремал Меркаде.

Перегной, скопившийся под ногтями убитых, попал туда, конечно, из могилы. И что с того? Они по-прежнему не знали, кто послал парней в Монруж, что они там выкапывали, на свою беду, за что поплатились жизнью два дня спустя. Адамберг начал день с того, что навел справки о росте медсестры — 1,65. Ни слишком маленькая, ни чересчур высокая, чтобы ее можно было вынести за скобки.

Сведения о покойнице только спутали ему карты. Элизабет Шатель, родом из деревни Вильбоск-сюр-Риль, что в Верхней Нормандии, служила в турагентстве Эвре. И не было там никакого дурно пахнущего туризма, ни экстремальных экспедиций, она торговала безобидными автобусными турами для пенсионеров. С собой в могилу она не унесла никаких погребальных украшений. Обыск дома у Элизабет не выявил ни спрятанных сокровищ, ни особого пристрастия к дорогим побрякушкам. Она жила скромно, не красилась и не наряжалась. Родители подчеркивали ее набожность, намекая, что мужчин она к себе близко не подпускала. О своем автомобиле Элизабет заботилась не больше, чем о себе, за что и поплатилась, разбившись на трехполосном шоссе между Эвре и Вильбоском. Отказали тормоза, и машину подмял под себя грузовик. Что касается последнего знаменательного события в жизни семейства Шатель, то оно восходило к эпохе Революции, когда в семье произошел раскол: одни были на стороне конституционалистов, другие — на стороне неприсягнувших, и кто-то даже поплатился за это жизнью. С тех пор представители двух вражеских течений не общались между собой, даже отдав богу душу, — первых хоронили на кладбище Вильбоск-сюр-Риль, вторых — на купленном участке в Монруже.

Этот мрачный конспект, казалось, исчерпывал всю жизнь Элизабет. У нее не было друзей, да она их и не искала, и секретами похвастаться не могла, поскольку скрывать ей было решительно нечего. Единственное происшествие, нарушившее монотонность ее существования, настигло ее уже в могиле. А в этом, признался себе Адамберг, шевеля ногами между небом и землей, не было никакого смысла. Из-за женщины, на которую никто не взглянул при жизни, погибли два человека, приложившие столько усилий, чтобы добраться до ее головы. Элизабет положили в гроб в больнице Эвре, но никто туда не проникал и ничего ей не подкладывал.

Летучка у «Философов» состоялась в два часа дня, многие еще даже не успели пообедать. Адамбергу на эти пятиминутки было плевать, тем более на то, где они проходили и сколько длились на самом деле. Он преодолел сто метров, отделявшие его от кафе, пытаясь отыскать Вильбоск-сюр-Риль на карте, то и дело складывавшейся на ветру. Данглар ткнул в крохотную точку.

— Вильбоск относится к жандармерии Эвре, — уточнил майор. — Край соломенных крыш и фахверковых стен, да вы там были по соседству, это всего в 15 километрах от вашего Аронкура.

— Какого еще Аронкура? — спросил Адамберг, силясь сложить карту, которая билась в его руках, как парус.

— Там состоялся концерт, на который вы так любезно поехали.

— А, я забыл название деревни. Вы заметили, что дорожные карты, газеты, рубашки и безумные идеи ведут себя одинаково? Стоит их развернуть, уже никогда не сложишь.

— Где вы взяли эту карту?

— В вашем кабинете.

— Дайте я ее уберу. — Данглар обеспокоенно протянул руку.

Он-то как раз любил предметы и идеи, требующие дисциплины. Чуть ли не каждое утро Адамберг успевал просмотреть газету Данглара до его прихода, и тот обнаруживал на своем столе только наспех слепленный ком. За неимением более значительных событий это портило ему настроение. Но против такого беспредела он взбунтоваться не мог, поскольку комиссар приходил в Контору на рассвете, ни разу не упрекнув Данглара в весьма приблизительном соблюдении рабочего расписания.

Полицейские, как обычно, собрались в тесном длинном алькове с двумя большими витражами. Проникавший сквозь них свет окрашивал лица присутствующих в синие, зеленые и красные тона, в зависимости от того, кто где сидел. Данглар, который считал эти витражи страшным уродством и не желал сидеть с синим лицом, всегда устраивался спиной к окнам.

— Где Ноэль? — спросил Мордан.

— У него стажировка на берегах Сены, — объяснил комиссар, усаживаясь.

— Чем он занят?

— Изучает чаек.

— Жизнь богаче схем, — мягко заметил Вуазне, снисходительный позитивист и зоолог.

— Богаче, — согласился Адамберг, выложив на стол пачку ксерокопий. — На этой неделе будем действовать логично. Я подготовил вам путевой лист с новым описанием убийцы. Будем исходить из того, что это женщина в возрасте, ростом около 1,62, без особых примет, носит, возможно, синие кожаные туфли и имеет некоторые познания в медицине. Начинаем все сначала, на блошином рынке, основываясь на этих данных. Разделитесь на четыре группы, у каждого должны быть при себе снимки медсестры Клер Ланжевен, на счету которой тридцать три убийства.

— Ангел смерти? — спросил Меркаде, допивая третью чашку кофе, чтобы продержаться. — Она разве не в тюрьме?

— Уже нет. Переступила через труп охранника десять месяцев назад и улетучилась. Возможно, она высадилась по ту сторону Ла-Манша или вернулась во Францию. Фотографии показывайте, только когда все выспросите, не давите на свидетелей. Это просто гипотеза, тень, не более того.

Тут в кафе вошел Ноэль и втиснулся за стол между двумя коллегами, позеленев в свете витражей. Адамберг взглянул на часы. В эту минуту Ноэль должен был, по идее, спускаться к чайкам где-нибудь в районе бульвара Сен-Мишель. Комиссар замешкался, но промолчал. Судя по его насупленному виду и покрасневшим от бессонницы глазам, Ноэль что-то задумал — запустить пробный шар, бросить пресловутый мячик, например, а уж с какой целью, наехать или помириться, как знать, так что лучше было повременить с расспросами.

— Что касается нашей тени, то к ней надо приближаться на цыпочках, как по минному полю. Нам надо выяснить, носила ли Клер Ланжевен синие кожаные туфли, хорошо бы с натертой воском подошвой.

— Подошвой?

— Именно, Ламар. Ведь натирают же лыжи свечным воском.

— А зачем?

— Чтобы отделиться от земли, скользить поверху, не касаясь ее.

— Да что вы, — сказал Эсталер.

— Вы, Ретанкур, отправитесь по старому адресу медсестры. Попробуйте узнать в агентстве по недвижимости, куда были отправлены ее вещи. Выбросили их или, может быть, раздали. Расспросите ее последних пациентов.

— Которых она не успела прикончить, — уточнил Эсталер.

Как обычно после простодушных реплик молодого человека, воцарилось молчание. Адамберг уже всем объяснил, что проблемы Эсталера наверняка устранятся со временем, надо просто набраться терпения. Поэтому теперь все щадили юного бригадира, даже Ноэль. Ведь Эсталер не мог с ним тягаться, нос не дорос.

— Ретанкур, зайдите в лабораторию и захватите с собой экспертов. Нам нужен тщательный анализ пола в ее доме. Если она действительно натирала подошвы, там, возможно, остались следы на паркете или плитках.

— Если только агентство не организовало там уборку.

— Разумеется. Но мы же сказали, что будем следовать логике.

— То есть надо найти следы.

— А главное, Ретанкур, прикройте меня. В этом и состоит ваша миссия.

— От чего?

— От нее. Возможно, она за мной охотится. Ей придется, поверьте специалисту, уничтожить меня, чтобы начать новую жизнь и восстановить стенку, которую я разбил, обнаружив ее.

— Какую еще стенку? — спросил Эсталер.

— Внутреннюю, — объяснил Адамберг и, ткнув себя пальцем в лоб, провел линию к пупку.

Эсталер сосредоточенно кивнул.

— Двойняшка? — уточнил он.

— А вы откуда знаете? — спросил Адамберг, как всегда изумляясь неожиданным догадкам бригадира.

— Я читал книгу Лагард, она там пишет о «внутренней стене». Я отлично это запомнил. Я все запоминаю.

— Ну так о том и речь. У нее раздвоение личности. Можете перечитать книгу, — добавил Адамберг, у которого так и не дошли до нее руки. — Я только забыл название.

— «Две стороны одного преступления», — сказал Данглар.

Адамберг взглянул на Ретанкур — она в который раз просматривала снимки медсестры, изучая мельчайшие детали.

— Мне некогда от нее защищаться, — сказал он ей, — да и неохота. Я не знаю, откуда ждать опасности, как она будет выглядеть и где соломки подстелить.

— Как она убила охранника?

— Воткнула ему вилку в глаз. Да она и голыми руками убить может. Лагард, а она неплохо ее знает, полагает, что эта дама особо опасна.

— Возьмите себе телохранителей, комиссар. Оно разумнее будет.

— Ваш щит надежнее.

Ретанкур помотала головой, словно взвешивая степень важности задания и безответственности комиссара.

— Ночью я бессильна, — сказала она. — Не буду же я спать, стоя у вашей двери.

— Ну, — сказал Адамберг, беспечно махнув рукой, — за ночь я не беспокоюсь. У меня одно кровожадное привидение и так уже бродит по дому.

— Да что вы? — поразился Эсталер.

— Святая Кларисса, павшая под ударами дубильщика в 1771 году, — доложил Адамберг не без гордости. — По прозвищу Молчальница. Она обирала стариков и резала им глотки. В каком-то смысле она конкурентка нашей санитарки. Так что если Клер Ланжевен ко мне и сунется, то ей сначала придется иметь дело с Клариссой. Тем более что она отдавала особое предпочтение женщинам, точнее старухам. Как видите, я ничем не рискую.

— Кто вам все это наплел?

— Мой новый сосед, коллекционный однорукий испанец. Он потерял правую руку в гражданскую войну. Говорит, лицо у монашки сморщенное, как грецкий орех.

— И скольких человек она зарезала? — спросил Мордан, которого очень развеселила эта история. — Семерых, как в сказках?

— Именно.

— А вы-то сами ее видели? — спросил Эсталер, сбитый с толку усмешками коллег.

— Это легенда, — объяснил ему Мордан, по привычке чеканя слоги. — Никакой Клариссы на самом деле нет.

— Так-то оно лучше, — успокоился бригадир. — У испанца, что ли, не все дома?

— Ну почему. Его просто укусил паук в отсутствующую руку. И она зудит вот уже шестьдесят девять лет. Он чешет пустое место, но в определенной точке.

Появление официанта привело в чувство разволновавшегося было Эсталера — он вскочил с места, чтобы заказать на всех кофе. Ретанкур, не обращая внимания на грохот посуды, продолжала рассматривать фотографии, а Вейренк что-то говорил ей. Он забыл побриться и сидел со снисходительным и расслабленным видом мужика, который занимался до утра любовью. Глядя на него, Адамберг вспомнил, что упустил Ариану, уснув на полуслове. Свет, сочившийся сквозь витражи, зажигал несуразные цветные огоньки в пестрой шевелюре лейтенанта.

— Почему ты должна прикрывать Адамберга? — спросил Вейренк у Ретанкур. — К тому же в одиночку?

— Так уж повелось.

— Понятно.

— Ну что же, госпожа, вам суждено добиться,

Чтобы себя раскрыл невидимый убийца.

Я буду вам служить, пока не вышел срок:

И с вами победить — и пасть у ваших ног.

Ретанкур улыбнулась ему, оторвавшись на мгновение от снимков.

— Вы всерьез? — прервал его Адамберг, пытаясь скрыть свою холодность. — Или это просто поэтический порыв? Не хотите ли помочь Ретанкур в ее благородной миссии? Подумайте, прежде чем ответить, взвесьте все за и против. Это вам не стишки сочинять.

— Ретанкур сама чемпион в своем весе, — вмешался Ноэль.

— Заткнись, — сказал Вуазне.

— Вот именно, — сказал Жюстен.

Адамберг вдруг подумал, что в их компании Жюстен играл роль аронкурского разметчика, а Ноэль — агрессивного оппонента.

Официант принес кофе, и наступила передышка. Эсталер серьезно и аккуратно раздал чашки, сообразуясь с личными вкусами каждого. Все привыкли к этому и не мешали ему.

— Я согласен, — сказал Вейренк, слегка поджав губы.

— А вы, Ретанкур? — спросил Адамберг. — Вы согласны?

Ретанкур посмотрела на Вейренка ясным и безразличным взглядом, словно проверяла — пользуясь, судя по всему, совершенно определенной меркой, — насколько он способен ей помочь. Она напоминала сейчас торговца, оценивающего скотину, и осмотр этот был столь откровенным, что за столом воцарилось неловкое молчание. Но Вейренка эта процедура не смутила. Работа есть работа, к тому же он тут новенький. По иронии судьбы, он сам напросился защищать Адамберга.

— Я согласна, — заключила Ретанкур.

— Пусть будет так, — одобрил Адамберг.

— Он? — процедил Ноэль. — Он же Новичок, черт побери.

— У него за плечами одиннадцать лет службы, — возразила Ретанкур.

— Я против, — Ноэль повысил голос. — Этот парень вас не прикроет, комиссар, — и не больно-то ему и хотелось.

Верно подмечено, подумал Адамберг.

— Все, хватит, что решили, то решили, — отрезал он.

Данглар озабоченно наблюдал за этой сценой, не прекращая шлифовать пилочкой ногти и отмечая исподволь градус ярости Ноэля. Лейтенант резким движением застегнул молнию на кожаной куртке — верный признак того, что он готовится перейти в наступление.

— Ваше дело, комиссар, — усмехнулся он в лучах зеленого света. — Но для схватки с этим зверем вам понадобится тигр. И насколько мне известно, — добавил он, указав подбородком на разноцветную шевелюру Новичка, — не все то тигр, что пестрит.

«Удар под дых», — успел подумать Данглар, прежде чем Вейренк вскочил и, побледнев, развернулся к Ноэлю. Но тут же снова рухнул на стул, словно обессилев. Адамберг прочел на лице Новичка такую муку, что комок чистой ярости скрутился у него в желудке, отбросив далеко в сторону войну двух долин. Адамберг редко выходил из себя, но если это случалось, он был по-настоящему опасен, о чем прекрасно знал Данглар, поэтому он тоже встал и, соблюдая все меры предосторожности, быстро обошел стол. Адамберг сдернул Ноэля со стула и, упершись кулаком ему в грудь, начал медленно выпихивать его наружу. Вейренк, машинально положив руку на свои проклятые волосы, не шелохнулся и даже не удостоил их взглядом. Он ощущал только молчаливую поддержку Ретанкур и Элен Фруасси, сидевших по бокам от него. С тех пор как он себя помнил — не считая хаотических влюбленностей, — женщины никогда ничего плохого ему не делали. Не было ни оскорблений, ни даже невинных усмешек. С восьми лет он держался женщин, у него никогда не водилось друзей мужского пола. Вейренк не умел и не любил общаться с мужчинами.

Адамберг вернулся в кафе один минут шесть спустя. Он был по-прежнему напряжен, и лицо его излучало странный приглушенный свет, чем-то напоминавший причудливые отблески витражей.

— Где он? — осторожно спросил Мордан.

— Далеко, с чайками. Надеюсь, он не скоро вернется из полета.

— Он ведь уже был в отпуске, — возразил Эсталер.

Это серьезное замечание произвело на всех умиротворяющее действие — словно в накуренной комнате открыли форточку, выкрашенную желтой краской.

— Ну отдохнет еще немного, — смягчился Адамберг. — Ладно, разбиваемся на группы, — сказал он, взглянув на часы. — Зайдите в контору за фотографиями медсестры. Командует парадом Данглар.

— А вы? — спросил Ламар.

— Я возглавлю войско. Вместе с Вейренком.

Адамберг не мог до конца разобраться в создавшейся парадоксальной ситуации, равно как и Вейренк, который был даже не в состоянии продекламировать пару строк, чтобы прийти в себя. Вейренк прикрывал комиссара, а комиссар защищал Вейренка, хотя ни тот, ни другой вовсе не стремились к подобным расшаркиваниям. Провокации чреваты нежелательными последствиями, подумал Адамберг.

Комиссар и лейтенант два часа бродили по рынку, умудрившись не обменяться ни единым словом. Расспросами в основном занимался Вейренк, пока Адамберг вяло высматривал то — не знаю что. Уже смеркалось, когда он предложил сделать привал, молча указав на брошенный кем-то деревянный ящик. Они сели на противоположные края ящика, как можно дальше друг от друга. Вейренк закурил, и облачко дыма заполнило собой паузу.

— Нелегкое сотрудничество, — заметил Адамберг, положив подбородок на сжатый кулак.

— Нелегкое, — подтвердил Вейренк.

Играть со смертными легко богам всесильным

И рушить замыслы, в глаза пуская пыль нам.

— Вы правы, лейтенант, виноваты именно боги. Они киряют и забавляются от нечего делать, а мы как дураки мешаемся у них под ногами. Мы с вами. А они и рады спутать нам все карты.

— Вы не обязаны заниматься оперативной работой. Почему вы не вернулись в Контору?

— Потому что мне нужен экран для камина.

— А. У вас есть камин?

— Есть. Том скоро пойдет. Экран мне просто необходим.

— Один какой-то я заметил в Колесном ряду. Если повезет, мы успеем до закрытия.

— Что ж вы раньше молчали?

Через полчаса Адамберг и Вейренк шли назад в темноте, еле удерживая вдвоем тяжеленный старинный экран для камина. Пока Вейренк торговался, Адамберг проверял устойчивость экрана.

— Хорошая вещь, — сказал Вейренк, ставя его возле машины. — Красиво, прочно, недорого.

— Хорошая, — согласился Адамберг. — Поднимите эту вещь на заднее сиденье, а я втащу ее с другой стороны.

Адамберг сел за руль, Вейренк — рядом, пристегнув ремень безопасности.

— Курить можно?

— Курите, — разрешил Адамберг, трогаясь с места. — Я сам долго курил. В Кальдезе все ребята тайком покуривали. Полагаю, что у вас в Лобазаке тоже.

Вейренк открыл окно.

— Почему вы говорите — в Лобазаке?

— Ну вы же там жили, в двух километрах от виноградника Вейренк де Бильк.

Адамберг вел машину спокойно, аккуратно вписываясь в повороты.

— Ну и что?

— А то, что напали на вас именно в Лобазаке. А не на винограднике. Зачем вы врете, Вейренк?

— Я не вру, комиссар. Это случилось на винограднике.

— Это случилось в Лобазаке. На Верхнем лугу, за часовней.

— На кого напали — на вас или все-таки на меня?

— На вас.

— Тогда мне лучше знать. Если я говорю, что дело было на винограднике, значит — на винограднике.

Адамберг остановился на красный свет и взглянул на коллегу. Вейренк говорил искренно, без всякого сомнения.

— Нет, Вейренк, — сказал он, трогаясь, — дело было в Лобазаке, на Верхнем лугу. Туда пришли пятеро парней из долины Гава.

— Пятеро подонков из Кальдеза.

— Разумеется. Но ноги их не было на винограднике. Они пришли на Верхний луг.

— Нет.

— Да. Стрелку назначили в часовне Камалеса. Там они на вас и набросились.

— Не понимаю, чего вы добиваетесь, — проворчал Вейренк. — Дело было на винограднике, я потерял сознание, отец забрал меня оттуда и отвез в больницу в По.

— Это было за три месяца до того. В тот день, когда вы не удержали кобылу и угодили ей под копыта. У вас была сломана голень, отец подобрал вас на винограднике и отвез в По. Кобылу продали.

— Не может быть, — прошептал Вейренк. — Откуда вы знаете?

— Разве вы не были в курсе всего, что происходит в Кальдезе? Вы в Лобазаке не слышали о том, как Рене упал с крыши и чудом выжил? Как сгорела бакалейная лавка, не слышали?

— Слышал, конечно.

— Ну вот видите.

— Это было на винограднике, черт побери.

— Нет, Вейренк. Сначала ускакала кобыла, а потом уже на вас напала шпана из Кальдеза. Вы падали в обморок два раза с интервалом в три месяца. Вас дважды отвозили в больницу По. У вас один кадр наехал на другой. Посттравматическое расстройство, как сказала бы наша Ариана.

Вейренк отстегнул ремень и наклонился вперед, упершись локтями в колени. Машина медленно въезжала в пробку.

— Нет, я все-таки не понимаю, к чему вы клоните.

— Что вы делали на винограднике, когда появились те парни?

— Я должен был посмотреть, в каком состоянии гроздья, ночью была сильная гроза.

— Это просто невозможно. Потому что дело было в феврале, и виноград уже собрали. История с кобылой произошла в ноябре, и вы должны были проверить гроздья для позднего сбора.

— Нет, — упорствовал Вейренк. — Да и зачем все это? Какая разница, где что произошло — на виноградниках или на Верхнем лугу в Лобазаке? Они же напали на меня, не так ли?

— Так.

— Раскроили голову железкой и вспороли осколком живот?

— Да.

— Так что?

— А то, что вы многого не помните.

— Рожи их я помню прекрасно, тут уж вы меня не собьете.

— А я вас и не сбиваю, Вейренк. Рожи помните, а все остальное не очень. Подумайте, мы как-нибудь к этому вернемся.

— Высадите меня, — сказал Вейренк бесцветным голосом. — Я дойду пешком.

— Это ни к чему. Нам придется полгода работать вместе, вы сами напросились. Мы можем не опасаться друг друга, между нами каминный экран. Это надежная защита.

Адамберг усмехнулся. Зазвонил его мобильник, прервав войну двух долин, и он протянул его Вейренку.

— Это Данглар. Ответьте и приложите трубку мне к уху.

Данглар кратко сообщил Адамбергу, что расспросы трех групп ничего не дали. Диалу и Пайку не видели в обществе женщины — ни старой, ни молодой.

— А что у Ретанкур?

— Тоже не очень. Дом заброшен, в прошлом месяце там лопнула канализационная труба, и на полу стоял десятисантиметровый слой воды.

— Никакой одежды она не обнаружила?

— Пока ничего.

— Ну, это вы могли мне и завтра сообщить, капитан.

— Я по поводу Бине звоню. Вы ему срочно нужны, он уже три раза звонил в Контору.

— Кто такой Бине?

— Вы его не знаете?

— Понятия не имею.

— А он вас знает, и даже очень близко. Он должен поговорить с вами лично и как можно скорее. Он говорит, что должен сообщить что-то страшно важное. Судя по его настойчивости, это в самом деле серьезно.

Адамберг недоуменно взглянул на Вейренка и знаком попросил его записать телефон.

— Наберите мне этого Бине.

Вейренк набрал номер и приложил трубку к уху комиссара. Они как раз выезжали из пробки.

— Бине?

— Тебя днем с огнем не найдешь, Беарнец.

Звучный голос заполнил салон машины, и Вейренк удивленно вскинул брови.

— Это вас, Вейренк? — тихо спросил Адамберг.

— Понятия не имею, кто это, — прошептал тот, помотав головой.

Комиссар нахмурился:

— Вы кто такой, Бине?

— Бине, Робер Бине. Ты что, не помнишь, черт возьми?

— Нет, прошу прощения.

— Черт. Кафе в Аронкуре.

— Все, Робер, дошло. Как ты нашел мою фамилию?

— В гостинице «Петух», это Анжельбер сообразил. Он решил, что надо побыстрее все тебе рассказать. И мы тоже так решили. Разве что тебе это неинтересно, — внезапно напрягся он.

Отход на заранее подготовленные позиции — нормандец мгновенно свернулся, как улитка, которую тронули за рожки.

— Напротив, Робер. Что случилось?

— Тут еще один обнаружился. И раз ты допер, что дело пахнет керосином, мы решили, что ты должен знать.

— Еще один кто?

— Его убили тем же способом в лесу Шан-де-Вигорнь, рядом со старыми железнодорожными путями.

Олень, черт побери. Робер в срочном порядке разыскивал его в Париже из-за оленя. Адамберг устало вздохнул, не упуская из виду плотное движение на дороге и свет фар, размытый дождем. Ему не хотелось огорчать ни Робера, ни собрание мужей, которые так радушно приняли его в тот вечер, когда он сопровождал Камиллу и чувствовал себя не в своей тарелке. Но ночи его были коротки. Ему хотелось есть и спать, и все. Он въехал в арку уголовного розыска и молча кивнул Вейренку, показывая, что ничего важного нет и он может идти домой. Но Вейренк, слишком глубоко увязнув в своих тревожных мыслях, даже не двинулся с места.

— Давай подробности, Робер, — машинально сказал Адамберг, паркуясь во дворе. — Я записываю, — добавил он, даже не собираясь доставать ручку.

— Ну я ж сказал. Его распотрошили, настоящая мясорубка.

— Анжельбер что говорит?

— Ты же знаешь, у Анжельбера свое мнение по этому поводу. Он считает, что это молодой человек, который с возрастом испортился. Плохо то, что этот парень дошел до нас из Бретийи. Анжельбер уже не уверен, что это псих из Парижа. Он говорит, что, может, это псих из Нормандии.

— А сердце? — спросил Адамберг, и Вейренк нахмурился.

— Вынуто, отброшено в сторону, искромсано. Все то же самое, говорю тебе. Только этот был с десятью отростками. Освальд не согласен. Он говорит, что девять. Не то чтобы он считать не умел, Освальд наш, но его хлебом не корми, дай поспорить. Ты этим займешься?

— Обещаю, Робер, — соврал Адамберг.

— Приедешь? Ждем тебя на ужин. Ты на чем? За полтора часа доберешься.

— Сейчас не могу, у меня тут двойное убийство.

— У нас тоже, Беарнец. Если уж это не двойное убийство, то не знаю, чего тебе еще нужно.

— Ты предупредил жандармерию?

— Жандармам начхать на это. Тупые индюки. Им жопу лень поднять.

— А ты там был?

— На этот раз да. Шан-де-Вигорнь — это наши края, понимаешь.

— Так девять или десять?

— Десять, конечно. Освальд чушь порет, делает вид, что умнее всех. Его мать родом из Оппортюн, это в двух шагах от того места, где оленя нашли. Вот он нос и задирает. Короче, ты едешь с нами выпить или не едешь с нами выпить? Хватит трепаться.

Адамберг судорожно соображал, как выпутаться из создавшейся ситуации, что было неочевидно, поскольку Робер приравнивал двух зарезанных оленей к двум убитым парням. Что касается упрямства, то тут нормандцы — эти, во всяком случае, — ничем не уступали беарнцам, по крайней мере некоторым, родом из долин Гава и Оссо.

— Не могу, Робер, у меня тут тень.

— У Освальда тоже тень. Что не мешает ему выпивать.

— Что у него? У Освальда?

— Тень, говорю тебе. На кладбище Оппортюн-ла-От. Вообще-то ее видел его племянник, больше месяца тому назад. Он нам все уши прожужжал со своей тенью.

— Дай мне Освальда.

— Не могу, он ушел. Но если ты приедешь, он вернется. Он тоже хочет тебя видеть.

— Зачем?

— Затем, что его сестра просила с тобой поговорить из-за этого привидения на кладбище. Вообще-то она права, потому что жандармы из Эвре — тупые индюки.

— Какого такого привидения, Робер?

— Ты многого от меня хочешь, Беарнец.

Адамберг взглянул на часы. Не было еще и семи.

— Посмотрю, что я смогу сделать, Робер.

Комиссар задумчиво сунул телефон в карман. Вейренк сидел и ждал.

— Что-то срочное?

Адамберг прижался головой к стеклу.

— Ничего срочного.

— Он сказал, что кого-то разрезали и искромсали сердце.

— Оленя, лейтенант. У них там кто-то так развлекается — оленей кромсает, и они себе места не находят.

— Браконьер?

— Да нет, убийца оленей. У них там в Нормандии тоже есть тень.

— Нас это касается?

— Совсем не касается.

— Так зачем вы туда едете?

— Никуда я не еду, Вейренк. Мне до этого дела нет.

— Я так понял, что вы собираетесь поехать.

— Я слишком устал, и мне это неинтересно, — сказал Адамберг, открывая дверцу. — Того и гляди разобью машину и сам разобьюсь заодно. Перезвоню Роберу позже.

Они хлопнули дверцами, Адамберг повернул ключ. Пройдя сто метров, они расстались перед «Философским кафе».

— Если хотите, — сказал Вейренк, — я сяду за руль, а вы поспите. Мы обернемся за несколько часов.

Адамберг тупо посмотрел на ключи от машины, которые все еще держал в руке.

XXII

Укрываясь от дождя, Адамберг толкнул дверь кафе в Аронкуре. Анжельбер чопорно поднялся ему навстречу, и все собравшиеся тут же последовали его примеру.

— Садись, Беарнец, — старик пожал ему руку. — Ешь, пока горячее.

— Ты вдвоем? — спросил Робер.

Адамберг представил им своего помощника, и за этим событием последовали новые, более сдержанные рукопожатия по кругу, а также вынос дополнительного стула. Каждый взглянул украдкой на волосы новоприбывшего. Но здесь можно было не опасаться, что ему зададут вопрос на эту тему, каким бы незаурядным ни было подобное явление. Что, впрочем, не помешало собравшимся мужам задуматься о его странности и возможности побольше разузнать о напарнике комиссара. Анжельбер отмечал про себя сходство двух полицейских и делал свои выводы.

— Брат-сродник, — сказал он, наполняя бокалы.

Адамберг начинал понимать механизм действия нормандцев, этих ловких притворщиков, — они задавали вопрос, умудряясь при этом делать вид, что к собеседнику не обращаются. В конце фразы голос понижался, словно утверждение было ложным.

— Сродник? — Адамберг, будучи беарнцем, имел право задавать вопросы в лоб.

— Это чуть дальше, чем двоюродный, — объяснил Илер. — Мы с Анжельбером — четвероюродные. А он, — показал он на Вейренка, — твой шестиюродный или семиюродный сродник.

— Возможно, — признал Адамберг.

— В любом случае он из твоих краев.

— Он недалеко ушел, это верно.

— В полиции теперь одни беарнцы, — спросил Альфонс, не задавая вопроса.

— Раньше я был один.

— Вейренк де Бильк, — представился Новичок.

— Вейренк, — упростил Робер.

Вокруг закивали в знак того, что предложение Робера принято. Но проблему с волосами это не решало. Разгадку придется искать годами, ну так что ж, терпения нам не занимать. Новичку принесли тарелку, Анжельбер дождался, пока полицейские поели, и только тогда сделал знак Роберу, что пора переходить к делу. Робер торжественно разложил на столе снимки оленя.

— Он лежит в другом положении, — заметил Адамберг, стараясь изо всех сил вызвать в себе интерес.

Он не смог бы объяснить ни как его сюда занесло, ни каким образом Вейренк догадался, что он хотел приехать.

— Две пули попали ему прямо в грудь. Он лежит на боку, сердце вот тут, справа.

— У убийцы нет своего почерка.

— Ему просто надо уничтожить зверя, и все.

— Или вынуть сердце, — сказал Освальд.

— Что ты собираешься предпринять, Беарнец?

— Поехать посмотреть.

— Сейчас?

— Если кто-нибудь из вас поедет со мной. У меня есть фонари.

Предложение было внезапным и требовало размышления.

— Почему бы и нет, — сказал старейшина.

— Поедет Освальд. Заодно сестру навестит.

— Посели их у себя. Или привези обратно. В Оппортюн нет гостиницы.

— Мы должны сегодня вернуться в Париж, — сказал Вейренк.

— Если только не решим остаться, — сказал Адамберг.

Через час они уже изучали место преступления. Разглядывая зверя, лежащего на тропинке, Адамберг наконец прочувствовал всю меру отчаяния нормандцев. Убитые горем Освальд и Робер стояли опустив голову. Да, это был олень, а не человек, но от этого совершенное зверство и растерзанная красота потрясали не меньше.

— Роскошный самец, — сказал Робер, сделав над собой усилие. — Ему было еще что дать миру.

— Он завел собственный гарем, — объяснил Освальд. — Пять самок. Шесть драк в прошлом году. Уверяю тебя, Беарнец, такой олень дрался как бог, и он продержал бы подле себя своих жен еще четыре-пять лет, пока бы его не свергли. Никто из местных никогда бы не выстрелил в Большого Рыжака. У него и потомство классное было, это сразу видно.

— У него три рыжие проплешины на правом боку и две на левом. Поэтому его и прозвали Рыжаком.

«Брат или, по крайней мере, сродник», — подумал Вейренк, скрестив руки. Робер опустился на колени возле огромного тела и погладил оленя. В этом лесу, под непрекращающимся дождем, в окружении небритых мужиков, Адамбергу трудно было представить, что где-то на большой земле в эту минуту едут машины и работают телевизоры. Доисторический мир Матиаса явился ему во всей своей красе. Был ли Большой Рыжак обычным оленем, человеком или божеством — поверженным, обобранным, ограбленным? Такого оленя наверняка нарисовали бы на стене пещеры, чтобы помнить его и почитать.

— Завтра похороним, — сказал Робер, тяжело поднимаясь с колен. — Тебя ждали, понимаешь. Хотели, чтобы ты своими глазами это увидел. Освальд, передай топор.

Освальд порылся в большом кожаном мешке и молча вынул оттуда топор. Робер потрогал пальцами лезвие, снова встал на колени около головы зверя, но замешкался и повернулся к Адамбергу.

— Трофеи твои, Беарнец, — сказал он, протягивая Адамбергу топор топорищем вперед. — Возьми себе его рога.

— Робер, — неуверенно перебил его Освальд.

— Я все обдумал, Освальд, он их заслужил. Он устал. Но все-таки приехал сюда из Парижа ради Большого Рыжака. Трофеи — его.

— Робер, — не уступал Освальд, — он не местный.

— Теперь он местный, — сказал Робер, вложив топор в руку Адамберга.

Комиссара с топором в руке подвели к голове оленя.

— Отруби их сам, — попросил он Робера, — я боюсь их повредить.

— Не могу. Кто их отрубит, тот и возьмет. Давай ты.

Под руководством Робера, прижимавшего голову зверя к земле, Адамберг нанес шесть ударов по краю черепа. Робер забрал у него топор, поднял рога и вручил их комиссару. Четыре килограмма каждый, прикинул Адамберг, взвесив их в руке.

— Не потеряй, — сказал Робер, — они жизнетворны.

— Короче, — уточнил Освальд, — не факт, что они помогут, но уж не навредят наверняка.

— И никогда их не разлучай, — закончил Робер. — Понял? Они друг без друга не могут.

Адамберг кивнул в темноте, сжав в руках чешуйчатые рога Большого Рыжака. Только бы не уронить. Вейренк бросил на него иронический взгляд.

— Не гнитесь, Господин, под тяжестью трофеев… — прошептал он.

— Я у вас разве что-то спросил, Вейренк?

— Вы получили их, немногое содеяв.

Но этим вечером вас ждет особый знак

Надежд, что высветить готовы каждый шаг.

— Хватит, Вейренк. Либо сами их тащите, либо заткнитесь.

— О нет, господин. Ни то, ни это.

XXIII

Эрманс, сестра Освальда, соблюдала две заповеди, которые призваны были оградить ее от опасностей окружающего мира, а именно: не бодрствовать после десяти часов вечера и не впускать в дом посетителей в обуви. Освальд и оба полицейских беззвучно поднялись по лестнице, держа в руках испачканные в земле ботинки.

— Тут всего одна спальня, — прошептал Освальд, — но зато большая. Ничего?

Адамберг кивнул, хотя перспектива провести ночь бок о бок с лейтенантом не вызвала у него восторга. Вейренк в свою очередь с облегчением констатировал, что в комнате стояли две высокие деревянные кровати на расстоянии двух метров друг от друга.

— Два ложа разделять должны такие дали,

Чтобы душа и плоть вдвоем не ночевали.

— Ванная комната рядом, — добавил Освальд. — Не забудьте, что ходить можно только босиком. Если не снимете обувь, она чего доброго этого не переживет.

— Даже если ничего об этом не узнает?

— Все становится явным, особенно тайное. Беарнец, я жду тебя внизу. Нам надо перетереть.

Адамберг бросил промокший пиджак на спинку левой кровати и бесшумно положил на пол огромные оленьи рога. Вейренк, не раздеваясь, лег лицом к стене, а комиссар спустился в маленькую кухоньку, где его ждал Освальд.

— Твой брат спит?

— Он мне не брат, Освальд.

— Его волосы — наверняка что-то очень личное, — спросил Нормандец.

— Очень личное, — подтвердил Адамберг. — А теперь рассказывай.

— Да я, собственно, и не собирался, это Эрманс хочет, чтобы я тебе рассказал.

— Она же меня не знает.

— Значит, ей посоветовали.

— Кто?

— Кюре, может быть. Не вдавайся, Беарнец. Эрманс и здравый смысл — две большие разницы. У нее свои тараканы в голове, а откуда уж они берутся, кто их знает.

Освальд явно сник, и Адамберг решил не настаивать.

— Неважно, Освальд. Расскажи мне про тень.

— Ее видел только Грасьен, мой племянник.

— Давно?

— Месяца полтора назад, во вторник вечером.

— А где?

— На кладбище, где же еще.

— А что твой племянник там делал?

— Ничего, он просто шел по тропинке, которая круто поднимается над кладбищем. То есть поднимается и спускается, смотря куда идешь. По вторникам и пятницам он встречает там в полночь свою подружку, которая возвращается с работы. Вся деревня в курсе, кроме его матери.

— Ему сколько лет?

— Семнадцать. Поскольку Эрманс засыпает, как только пробьет десять, ему ничего не стоит сбежать из дому. Смотри не продай его.

— Давай дальше, Освальд.

Освальд разлил кальвадос и, вздохнув, сел на место. Поднял на Адамберга прозрачные глаза и одним махом осушил рюмку:

— Твое здоровье.

— Спасибо.

— Знаешь что?

Сейчас узнаю, подумал Адамберг.

— Впервые в жизни чужак увезет трофеи из наших краев. Всякое я повидал за свою жизнь, но такое…

«Всякое — это перебор», — подумал Адамберг. С другой стороны, история с рогами — серьезное событие. «Вы получили их, немногое содеяв». Комиссар с удивлением и досадой понял, что запомнил стихи Вейренка.

— Тебе не хочется, чтобы я их увозил? — спросил он.

Столкнувшись со столь интимным и к тому же заданным в лоб вопросом, Освальд ушел от прямого ответа.

— Робер, наверно, здорово тебя ценит, раз решил тебе их подарить. Будем надеяться, он знает, что делает. Робер, как правило, не ошибается.

— Тогда все не так страшно, — улыбнулся Адамберг.

— В общем-то нет.

— И что дальше, Освальд?

— Я же сказал. Дальше он увидел Тень.

— Расскажи.

— Такая длинная тетка, если вообще можно назвать теткой что-то серое, укутанное, без лица. Короче, смерть, Беарнец. При сестре я бы так не говорил, но как мужчина мужчине могу сказать тебе прямо. Нет?

— Можешь.

— Так вот. Это была смерть. Она шла как-то не по-людски. Словно плыла по кладбищу, неторопливо, прямая как жердь. Никуда не спешила.

— Твой племянник выпивает?

— Нет пока. Он, может, и спит со своей девицей, но это еще не значит, что он мужик. Что там делала эта Тень, я не могу тебе сказать. За кем она приходила. Мы потом ждали, вдруг кто помрет в деревне. Но нет, обошлось.

— Он больше ничего не заметил?

— Он, сам понимаешь, дунул домой, только его и видели. Поставь себя на его место. Зачем она явилась, Беарнец? Почему именно к нам?

— Понятия не имею, Освальд.

— Кюре говорит, такое уже было в 1809-м, и в тот год не уродились яблоки. Ветки были голые, как моя рука.

— Никаких других последствий не было отмечено? Кроме яблок?

Освальд снова взглянул на Адамберга:

— Робер сказал, ты тоже видел Тень.

— Я ее не видел, я только думал о ней. Мне чудится какая-то дымка, темная взвесь, особенно когда я в Конторе. Врачи сказали бы, что у меня навязчивая идея. Или что я погружаюсь в дурные воспоминания.

— Доктора не нанимались в этом разбираться.

— Может, они и правы. Может, это просто черные мысли. Которые засели в голове и никак не выйдут.

— Как рога оленя, пока они не выросли.

— Точно, — вдруг улыбнулся Адамберг.

Это сравнение очень ему понравилось, оно практически разрешало загадку его Тени. Груз тягостных раздумий уже сформировался у него в голове, но пока не вылупился наружу. Родовые схватки в каком-то смысле.

— И эта идея возникает у тебя только на работе, — задумчиво произнес Освальд. — Тут, например, ее у тебя нет.

— Нет.

— Нечто, наверное, вошло к тебе в Контору, — предположил Освальд, сопровождая свой рассказ жестами. — А потом оно влезло тебе в башку, потому что ты у них начальник. В общем, все логично.

Освальд допил остатки кальвадоса.

— Или потому, что ты — это ты, — добавил он. — Я привел тебе мальчишку. Он ждет снаружи.

Выхода не было. Адамберг последовал за Освальдом в ночь.

— Ты не обулся, — заметил Освальд.

— Ничего, обойдусь. Идеи могут пройти и через ступни.

— Будь это так, — усмехнулся Освальд, — у моей сестры от идей бы отбоя не было.

— А разве это не так?

— Знаешь ли, она страшно душевная — быка растрогает, но тут у нее пусто. Хоть она и моя сестра.

— А Грасьен?

— Он — другое дело, в отца пошел, тот-то был хитрая бестия.

— А где он?

Освальд замкнулся, втянул усики в раковину.

— Амедей бросил твою сестру? — не отставал Адамберг.

— Откуда ты знаешь, как его зовут?

— На фотографии в кухне написано.

— Амедей умер. Давно уже. Тут о нем не говорят.

— Почему? — спросил Адамберг, проигнорировав предупреждение.

— Зачем тебе?

— Мало ли что. Из-за Тени, понимаешь? Надо быть начеку.

— Ну ладно, — уступил Освальд.

— Мой сосед говорит, что покойники не уйдут, пока не закончат свою жизнь. Они вызывают у живых зуд, который не проходит веками.

— Ты хочешь сказать, что Амедей еще не закончил свою жизнь?

— Тебе виднее.

— Как-то ночью он возвращался от женщины, — сдержанно начал Освальд. — Принял ванну, чтобы сестра ничего не учуяла. И утонул.

— В ванне?

— Я ж говорю. Ему стало плохо. А в ванне-то вода, правда же? И когда у тебя башка под водой, ты тонешь в ванне так же хорошо, как в пруду. Ну вот, это и свело на нет остатки мыслей у Эрманс.

— Следствие было?

— Разумеется. Они тут как навозные мухи гудели три недели. Легавые, сам знаешь.

— Они подозревали твою сестру?

— Да они чуть с ума ее не свели. Бедняжка. Она даже корзину с яблоками не в силах поднять. А уж утопить в ванне такого битюга, как Амедей, и подавно. Но главное, она влюблена была по уши в этого придурка.

— Ты ж говорил, он был хитрая бестия.

— А тебе, Беарнец, палец в рот не клади.

— Объясни.

— Амедей не был отцом мальчишки. Грасьен родился раньше, он от первого мужа. Который тоже умер, к твоему сведению. Через два года после свадьбы.

— Как его звали?

— Лотарингец. Он был не местный. Он себе косой по ногам заехал.

— Не везет твоей сестре.

— Да уж. Поэтому тут над ее закидонами не издеваются. Если ей так легче, то пусть.

— Конечно, Освальд.

Нормандец кивнул, испытывая явное облегчение оттого, что они закрыли тему.

— Ты не обязан трубить об этом на весь мир со своей горы. Ее история не должна выходить за пределы деревни. Наплевать и забыть.

— Я никогда ничего не рассказываю.

— А у тебя нет историй, которые не должны выходить за пределы твоей горы?

— Одна есть. Но сейчас она как раз выходит.

— Плохо, — сказал Освальд, покачав головой. — Начинается с малого, а потом дракон вылетает из пещеры.

Племянник Освальда, у которого, как и у дяди, щек было не видно под веснушками, сгорбившись стоял перед Адамбергом. Он побоялся отказаться от встречи с комиссаром из Парижа, но это было для него настоящим испытанием. Потупившись, он рассказал о той ночи, когда увидел Тень, и его описание совпадало с тем, что говорил Освальд.

— Ты матери сказал?

— Конечно.

— И она захотела, чтобы ты рассказал все мне?

— Да. После того как вы приехали на концерт.

— А почему, не знаешь?

Парень вдруг замкнулся.

— Тут люди невесть что болтают. Мать тоже всякое выдумывает, но ее просто надо научиться понимать, вот и все. И ваш интерес — лишнее тому доказательство.

— Твоя мать права, — сказал Адамберг, чтобы успокоить молодого человека.

— Каждый самовыражается по-своему, — упорствовал Грасьен. — И это еще не значит, что один способ лучше другого.

— Нет, не значит, — согласился Адамберг. — Еще один вопрос, и я тебя отпущу. Закрой глаза и скажи мне, как я выгляжу и во что одет.

— Правда, что ль?

— Ну комиссар же просит, — вмешался Освальд.

— Вы не очень высокого роста, — робко начал Грасьен, — не выше дяди. Волосы темные… все говорить?

— Все, что можешь.

— Причесаны кое-как, часть волос лезет в глаза, остальные зачесаны назад. Большой нос, карие глаза, черный пиджак с кучей карманов, рукава засучены. Брюки… тоже черные, потрепанные, и вы босиком.

— Рубашка? Свитер? Галстук? Сосредоточься.

Грасьен помотал головой и зажмурился.

— Нет, — твердо сказал он.

— А что же тогда?

— Серая футболка.

— Открывай глаза. Ты отличный свидетель, а это большая редкость.

Юноша улыбнулся и расслабился, радуясь, что сдал экзамен.

— А тут темно, — добавил он гордо.

— Вот именно.

— Вы мне не верите? Про тень?

— Смутные воспоминания легко исказить по прошествии времени. Что, по-твоему, делала тень? Гуляла? Плыла куда глаза глядят?

— Нет.

— Что-то высматривала? Шаталась, выжидала? У нее было назначено свидание?

— Нет. Мне кажется, она что-то искала, могилу, может быть, но особо не торопилась. Она медленно шла.

— Что тебя так напугало?

— То, как она шла, и еще ее рост. И потом эта серая ткань. Меня до сих пор трясет.

— Постарайся ее забыть, я ею займусь.

— А что можно сделать, если это смерть?

— Посмотрим, — сказал Адамберг. — Что-нибудь придумаем.

XXIV

Проснувшись, Вейренк увидел, что комиссар уже собрался. Он спал плохо, не раздеваясь, ему чудился то виноградник, то Верхний луг. Либо то, либо другое. Отец поднял его с земли, ему было больно. В ноябре или в феврале? После позднего сбора винограда или до? Он уже весьма туманно представлял себе эту сцену, и в висках начинала пульсировать боль. Виной тому было либо терпкое вино в аронкурском кафе, либо неприятная путаница в воспоминаниях.

— Поехали, Вейренк. Не забудьте — в ванную комнату в обуви нельзя. Она и так настрадалась.

Сестра Освальда накормила их до отвала — после такого завтрака даже пахари могут запросто продержаться до обеда. Адамберг напрасно готовился увидеть трагическую картину — Эрманс оказалась весела, словоохотлива и мила до такой степени, что и вправду способна была бы растрогать целое стадо. Высокая и тощая, она передвигалась так осторожно, будто беспрестанно удивлялась самому факту своего существования. Болтовня ее касалась по большей части разных разностей, изобиловала всякими бессмыслицами и нелепицами и явно могла длиться часами. Сплести такое тонкое словесное кружево, состоящее сплошь из ажура, под силу только настоящему художнику.

— …поесть, прежде чем идти на работу, каждый день повторяю, — доносилось до Адамберга. — Работа утомительная, ну да, как подумаешь, сколько работы… Такие дела. Вам тоже надо работать, никуда не денешься, я видела, вы приехали на машине, у Освальда две машины, одна для работы, грузовичок-то ему не грех вымыть. А то от него сплошная грязь, а это тоже работа, ну и вот. Я вам яйца сварила, не вкрутую. Грасьен яйца не будет, такие дела. Он как всегда, и все как всегда, то они есть, то их нет, как тут управишься.

— Эрманс, кто просил вас со мной поговорить? — осторожно спросил Адамберг. — Про привидение на кладбище?

— Ведь правда же? Я вот и Освальду сказала. Ну и вот, так-то оно лучше, пусть уж пользы не будет, только б не было беды, такие дела.

— Да, такие дела, — влез Адамберг, пытаясь нырнуть в этот словесный водоворот. — Кто-то посоветовал вам обратиться ко мне? Илер? Анжельбер? Ахилл? Кюре?

— Правда же? Нечего на кладбище грязь разводить, а потом еще удивляются, а я Освальду говорю — чего тут такого. Ну и вот.

— Мы оставим вас, Эрманс, — сказал Адамберг, переглянувшись с Вейренком, который знаком показал ему, что с этим пора завязывать.

Они обулись снаружи, позаботившись о том, чтобы оставить спальню в первозданном виде, словно это была декорация. Из-за двери до них доносился голос Эрманс — она продолжала говорить сама с собой:

— Ну да, работа, такие дела. Чего захотели.

— У нее не все дома, — грустно сказал Вейренк, зашнуровывая ботинки. — Либо там с рожденья никого не было, либо она всех по дороге растеряла.

— Думаю, по дороге. Двух молодых мужей, во всяком случае. Они умерли один за другим. Об этом можно говорить только здесь, выносить эту историю за пределы Оппортюн строго воспрещается.

— Вот почему Илер намекает, что Эрманс приносит несчастье. Мужчины боятся, что умрут, если на ней женятся.

— Если на тебя падает подозрение, то от него уже не отделаться. Оно впивается в кожу как клещ. Клеща можно вытащить, но лапки остаются внутри и продолжают дергаться.

«Что-то вроде паука у Лусио», — добавил про себя Адамберг.

— Вы тут уже завели себе приятелей, так кто же, по-вашему, направил ее к вам?

— Не знаю, Вейренк. Может, и никто. Она наверняка беспокоилась за сына. Полагаю, она до смерти боится жандармов, с тех пор как они расследовали смерть Амедея. А Освальд рассказал ей обо мне.

— Местные жители думают, что она умертвила своих мужей?

— Не то чтобы они так думали, но вопросы себе задают по этому поводу. Убить можно действием или помыслом. По дороге заедем на кладбище.

— И что мы там будем искать?

— Попробуем понять, что там делала освальдовская тень. Я обещал парню, что займусь ею. Но Робер назвал ее привидением, а Эрманс уверяет, что она на кладбище грязь разводит. Можно еще кое-что попробовать.

— Что?

— Понять, зачем меня сюда вытащили.

— Если бы я не сел за руль, вас бы тут не было, — возразил Вейренк.

— Я знаю, лейтенант. Просто у меня такое ощущение.

Тень, подумал Вейренк.

— Говорят, Освальд подарил сестре щенка, — сказал он. — А щенок возьми да помри.

Адамберг, держа в каждой руке по рогу оленя, ходил взад-вперед по заросшим травой дорожкам маленького кладбища. Вейренк предложил ему понести хотя бы один рог, но ведь Робер велел их не разлучать. Стараясь не задевать ими могильные плиты, Адамберг обошел кладбище. Оно было бедным, насилу ухоженным, на дорожках сквозь гравий пробивалась трава. У обитателей Оппортюн не всегда хватало денег на могильный камень, и деревянные кресты с написанным белой краской именем покойного были воткнуты порой прямо в земляную насыпь. Могилы мужей Эрманс удостоились захудалых плит из известняка, посеревшего от времени, но цветов на них не было. Адамберг хотел было уйти, но не мог себя заставить расстаться со своевольным лучиком солнца, скользившим по затылку.

— Где юный Грасьен увидел тень? — спросил Вейренк.

— Там, — показал Адамберг.

— А что мы должны искать?

— Не знаю.

Вейренк кивнул, ничуть не раздосадованный. Лейтенант не раздражался и не проявлял признаков нетерпения, пока речь не заходила о долине Гава. Этот пестрый сродник чем-то был на него похож, с легкостью принимая все сложное и маловероятное. Он тоже подставил затылок под скупую струйку тепла, ему тоже хотелось подольше побродить по мокрой траве. Адамберг обогнул маленькую церквушку, любуясь ясными весенними бликами, задорно плясавшими на черепичной крыше и влажном мраморе.

— Комиссар, — позвал Вейренк.

Адамберг не спеша вернулся к нему. Теперь солнечные лучики забавлялись с рыжими вспышками в шевелюре лейтенанта. Если бы эта пестрота не была следствием истязаний, Адамберг счел бы ее весьма удачной. Не было бы счастья, да несчастье помогло.

— Мы не знаем, что искать, — сказал Вейренк, указывая ему на какую-то могилу, — но вот этой даме тоже не повезло. Она умерла в тридцать восемь лет, почти как Элизабет Шатель.

Адамберг уставился на могилу — свежий прямоугольник земли, ожидавший еще своей плиты. Он начинал понемногу понимать лейтенанта — тот зря бы его не позвал.

— Слышите ль вы пение земли? — спросил Вейренк. — Читаете ее слова?

— Если вы имеете в виду траву на могиле, то я ее вижу. Короткие травинки и длинные травинки.

— Мы могли бы предположить — если вообще захотим что-либо предполагать, — что короткие травинки выросли позже.

Они разом замолчали, размышляя, хотят ли они что-либо предполагать.

— Нас ждут в Париже, — сам себе возразил Вейренк.

— Мы могли бы предположить, — сказал Адамберг, — что трава в изголовье могилы выросла позже и поэтому там травинки короче. Они описывают своеобразный круг, а покойница, как и Элизабет, уроженка Нормандии.

— Если мы целый день будем мотаться по кладбищам, то наверняка отыщем миллиарды травинок разной величины.

— Разумеется. Но ведь ничто не мешает нам проверить, нет ли под короткими травинками ямы. Как вы считаете?

— Вам, господин, судить, случайны ль эти знаки

Иль чей-то умысел расставил их впотьмах;

Вам знать, куда теперь уходит путь во мраке —

Успех ли он сулит иль предвещает крах.

— Лучше сразу во всем разобраться, — решил Адамберг, положив рога на землю. — Я предупрежу Данглара, что мы задерживаемся на здешних просторах.

XXV

Кот перемещался от одного безопасного места к другому — с колен на колени, из кабинета бригадира на стул лейтенанта, словно речку переходил, осторожно ступая по камням, чтобы не замочить лапы. Когда-то, на заре туманной юности, он увязался на улице за Камиллой[9] и продолжил свой жизненный путь уже в Конторе, где вынужден был поселить его взявший над ним шефство Данглар. Дело в том, что кот оказался существом крайне несамостоятельным и был начисто лишен надменной независимости и величия, присущих кошачьему племени. Этот полноценный самец являл собой образец бесхарактерности и был страшным соней. Данглар, приняв его под свое крыло, окрестил его Пушком. Менее подходящий талисман для уголовного розыска найти было трудно. Полицейские, сменяя друг друга, холили и лелеяли этот вялый и боязливый комок шерсти, который требовал к тому же, чтобы его провожали есть, пить и писать. И он еще смел выбирать — Ретанкур явно ходила у него в любимицах. Большую часть суток кот проводил возле ее кабинета, вытянувшись на нагретой крышке ксерокса, которым никто не решался пользоваться — слишком велик был риск, что Пушок не переживет такого потрясения. В отсутствие любимой женщины кот перебирался к Данглару, за неимением последнего — к Жюстену, и далее по списку — к Фруасси и, как ни странно, к Ноэлю.

Если кот снисходил до того, чтобы преодолеть пешком двадцать метров, отделявшие его от миски, Данглар считал, что день удался. Но частенько зверь бастовал, падая на спину, и тогда приходилось относить его на руках к месту приема пищи и отправления естественных надобностей, а именно в комнату, где стоял автомат с напитками. В этот четверг, когда Данглар сидел в Конторе с Пушком под мышкой, откуда тот свисал покорной половой тряпкой, в поисках Адамберга позвонил Брезийон:

— Где он? Его мобильный не отвечает. Либо он не подходит.

— Понятия не имею, господин окружной комиссар. Наверняка у него срочный вызов.

— Наверняка, — усмехнулся Брезийон.

Данглар спустил кота на пол, чтобы его чего доброго не напугал гневный голос начальника. Неспешные действия комиссара, последовавшие за операцией в Монруже, выводили Брезийона из себя. Он уже замучил Адамберга, уверяя его, что это ложный след и что по статистике психиатров осквернители могил не бывают убийцами.

— Вы не умеете врать, майор Данглар. Скажите ему, чтобы в пять часов он был на рабочем месте. А что убийство в Реймсе? Отложили до лучших времен?

— Дело закрыто, комиссар.

— А сбежавшая медсестра? Что вы себе позволяете?

— Мы объявили ее в розыск. Ее видели в двадцати разных местах в течение одной недели. Мы анализируем, проверяем.

— Адамберг тоже анализирует?

— Разумеется.

— Да что вы говорите. На кладбище в Оппортюн-ла-От?

Данглар сделал два глотка белого вина и погрозил Пушку. У кота наблюдалась явная склонность к алкоголизму, за ним глаз да глаз нужен. Самостоятельно передвигаться он готов был только в поисках заначек Данглара. Недавно кот нашел бутылку, спрятанную в подвале за отопительным котлом. Лишнее доказательство того, что Пушок совсем не дурак, как принято было думать, и что чутью его можно позавидовать. По понятным причинам Данглар не мог ни с кем поделиться подобными достижениями своего подопечного.

— Смотрите, со мной шутки плохи, — продолжал тем временем Брезийон.

— Да мы с вами и не шутим, — искренне ответил Данглар.

— Уголовный розыск катится по наклонной плоскости. Адамберг правит бал и всех вас тянет за собой. Если вы вдруг не в курсе, что, конечно, трудно предположить, то могу сообщить вам, чем занят сейчас ваш шеф: он слоняется вокруг ничем не примечательной могилы в какой-то богом забытой дыре.

«И что такого?» — спросил про себя Данглар. Майор первый готов был критиковать причудливые странствия Адамберга, но перед лицом внешнего врага он обращался в непробиваемый щит для обороны комиссара.

— И все почему? — вопрошал Брезийон. — Потому что какой-то псих в этой дыре встретил на поляне тень.

«И что такого?» — повторил про себя Данглар и отпил вина.

— Вот чем занят Адамберг и вот что он анализирует.

— Вас предупредил уголовный розыск Эвре?

— Они обязаны это сделать, раз комиссар свихнулся. Они быстро и четко выполняют свою работу. Жду его у себя в пять часов с докладом о медсестре.

— Не думаю, что он умрет от счастья, — прошептал Данглар.

— Что касается двух трупов с Порт-де-ла-Шапель, то через час будьте добры передать дело в Наркотдел. Предупредите его, майор. Полагаю, что если позвоните вы, он ответит.

Данглар осушил пластмассовый стаканчик, подобрал Пушка и набрал для начала номер полиции Эвре.

— Позовите мне майора, скажите, срочный звонок из Парижа. — Утопив пальцы в бездонной шерсти кота, Данглар нетерпеливо ждал ответа.

— Майор Девалон? Это вы сообщили Брезийону, что Адамберг находится в вашем секторе?

— Проще предупредить, чем лечить, особенно когда Адамберг бродит на воле без присмотра.

— Это майор Данглар. Катитесь к черту, майор Девалон.

— Вы бы лучше шефа своего отсюда забрали.

Данглар бросил трубку, и кот в ужасе вытянул лапы.

XXVI

— В пять часов? А не пошел бы он…

— Он уже пошел. Возвращайтесь, комиссар, а то мало не покажется. На каком вы этапе?

— Мы ищем яму под травинками.

— Кто «мы»?

— Мы с Вейренком.

— Возвращайтесь. Эвре в курсе, что вы роетесь на их кладбище.

— Трупы с Порт-де-ла-Шапель мы не отдадим.

— У нас забрали дело, комиссар.

— Отлично, Данглар, — помолчав, сказал Адамберг. — Я понял.

Адамберг убрал телефон.

— Меняем тактику, Вейренк. У нас мало времени.

— Посылаем все к черту?

— Нет, зовем переводчика.

Проведя добрых полчаса за ощупыванием земляного прямоугольника, Адамберг и Вейренк не обнаружили ни малейшей трещинки, свидетельствовавшей о наличии ямы. Трубку снова поднял Вандузлер, словно секретарь, фильтрующий звонки.

— Побит, побежден, прижат к стенке? — спросил он.

— Нет, раз я звоню.

— Кто из них тебе нужен на этот раз?

— Тот же.

— Мимо, он на раскопках в Эссоне.

— Так дай мне его номер.

— Когда Матиас на раскопках, его калачом не заманишь.

— Пошел ты!

Старик был прав, и Адамберг понял, что позвонил не вовремя. Матиас не мог двинуться с места, он выкапывал на свет божий очаг мадленского периода вместе с обгоревшими камнями, разного рода черепками, рогами северного оленя и прочими сокровищами, которые он перечислил, чтобы Адамберг прочувствовал всю серьезность ситуации.

— Круг очага не тронут, сохранился как новенький, 12 000 лет до нашей эры. Что ты мне можешь предложить взамен?

— Круг на круг. Короткие травинки образуют большое кольцо внутри длинных травинок, и все это на могильном холмике. Если мы ничего не найдем, наши покойники перейдут к Наркотделу. Тут что-то кроется, Матиас. Твой круг уже раскопан, он может подождать. А мой — нет.

Матиасу дела не было до расследований Адамберга, равно как и комиссар не мог проникнуться палеолитическими заботами Матиаса. Но оба они сходились на мысли, что земля ждать не любит.

— Что тебя привело на эту могилу?

— Тут похоронена молодая женщина, нормандка, как и та, в Монруже, а еще по кладбищу недавно проходила Тень.

— Ты в Нормандии?

— В Оппортюн-ла-От, в Эр.

— Глина и кремень, — заключил Матиас. — Если в подстилающем слое присутствует кремний, трава будет короче и реже. У тебя там камень есть? Стена какая-нибудь с фундаментом?

— Да, — сказал Адамберг, возвращаясь к церквушке.

— Посмотри, что растет у ее основания, и опиши мне.

— Тут трава гуще, чем на могиле, — сказал Адамберг.

— Еще что?

— Чертополох, крапива, подорожник и всякие неведомые мне штучки.

— Хорошо. Иди обратно к могиле. Что растет в короткой траве?

— Маргаритки.

— И все?

— Немножко клевера и два одуванчика.

— Ладно, — помолчав, сказал Матиас. — Ты искал край ямы?

— Да.

— И что?

— А что я тебе звоню, по-твоему?

Матиас взглянул на мадленский очаг.

— Сейчас приеду, — сказал он.

В деревенском кафе, которое одновременно играло роль бакалеи и склада сидра, Адамбергу позволили положить оленьи рога у входа. Все уже знали, что он беарнский легавый из Парижа, возведенный на трон Анжельбером в Аронкуре, но заслуженные им трофеи открывали ему двери шире, чем любая рекомендация. Хозяин кафе, сродник Освальда, обслужил полицейских в мгновение ока — по месту и почет.

— Матиас через три часа сядет в поезд на вокзале Сен-Лазар, — сказал Адамберг. — В 14.34 будет в Эвре.

— Нам до его приезда надо получить разрешение на эксгумацию, — сказал Вейренк. — Но мы не можем его просить без санкции окружного комиссара. А Брезийон забирает у вас дело. Не любит он вас, да?

— Брезийон никого не любит, он любит орать. Вот с типами вроде Мортье у него чудесные отношения.

— Без его согласия разрешения нам не дадут. Так что Матиасу незачем приезжать.

— Мы хотя бы узнаем, открывали ли могилу.

— Но через несколько часов мы уже ничего не сможем сделать, разве что тайком. А тайком мы не можем, потому что за нами следит уголовный розыск Эвре. Стоит нам копнуть, они будут тут как тут.

— Верное замечание, Вейренк.

Лейтенант уронил в кофе кусочек сахара и широко улыбнулся, вздернув губу к правой щеке.

— Можно кое-что попробовать. Гадость одну сделать.

— А именно?

— Пригрозить Брезийону, что если он не снимет осаду, я расскажу о подвигах его сынка четырнадцатилетней давности. Я один знаю правду.

— Гадость какая.

— Да.

— И как вы себе это представляете?

— Мы же не будем приводить угрозу в исполнение. Я сохранил замечательные отношения с Ги, это его сын, и я совершенно не собираюсь вредить ему, вытащив один раз из дерьма. Он тогда еще был совсем мальчишкой.

— Можно попытаться, — сказал Адамберг, подперев щеку рукой. — Брезийон сломается сразу. Как у большинства крутых парней, у него весь пар уходит только в свист. Принцип грецкого ореха. Надави — и он треснет. Попробуй вот мед сломай.

— А что, интересная мысль, — вдруг сказал Вейренк.

Лейтенант заказал у стойки хлеб с медом и вернулся к столу.

— Есть еще один способ, — сказал он. — Я позвоню прямо Ги. Опишу ситуацию и попрошу его умолить отца не ставить нам палки в колеса.

— Надеешься, сработает?

— Думаю, да.

Уверен, что тогда отцу сынок внушит

Простую мысль, чтоб тот умерил аппетит.

— А сын — ваш должник, если я правильно понимаю.

— Если бы не я, он бы не закончил Высшую школу администрации.

— Но услугу-то он окажет мне, а не вам.

— Я скажу, что следствие веду я. Что мне предоставляется случай показать, на что я способен, и получить повышение. Ги мне поможет.

Как счастлив человек, когда он так толков,

Что может сбросить с плеч изрядный груз долгов.

— Я не то имел в виду. Вы оказываете услугу мне, а не себе.

Вейренк макнул намазанный медом хлеб в кофе, на удивление удачно с этим справившись. У лейтенанта были безупречной формы руки, как на картинах старых мастеров, и это придавало им легкий оттенок анахроничности.

— Мы с Ретанкур должны вас охранять, разве не так?

— Одно к другому не имеет отношения.

— В чем-то имеет. Если в этом деле замешан ангел смерти, мы не можем отдать его Мортье.

— Кроме следа от укола, у нас пока нет ни одного убедительного доказательства.

— Вы меня вчера выручили. С Верхним лугом.

— Память к вам вернулась?

— Нет, наоборот, туман сгустился. Но в любом случае, если декорации и поменяются, пятеро парней никуда из них не денутся. Не так ли?

— Да, парни те же.

Вейренк кивнул и доел хлеб с медом.

— Ну что, я звоню Ги? — спросил он.

— Звоните.

Через пять часов в центре участка, который Адамберг временно отметил колышками, натянув между ними веревку, одолженную хозяином бара, царил Матиас. Голый по пояс, он кружил вокруг могилы, словно медведь, вытащенный из спячки, чтобы помочь двум мальцам загнать жертву. С той только разницей, что белокурый гигант был на двадцать лет моложе обоих полицейских. Последние послушно ждали приговора специалиста по песням земли. Брезийон, не пикнув, снял осаду. Кладбище в Оппортюн, а также Диала, Пайка и Монруж, были отданы им в безраздельное владение. Одним звонком Вейренк молниеносно освободил от врага огромные территории. Адамберг тут же попросил Данглара послать им подкрепление, инструменты для рытья и сбора образцов, а также чистую одежду и туалетные принадлежности. В Конторе всегда стояли наготове сумки с неприкосновенным аварийным запасом на случай внезапного отъезда. Практичное начинание, не предполагавшее, правда, свободы выбора.

Данглар должен был бы радоваться поражению Брезийона, но не радовался. Рост авторитета Вейренка в глазах комиссара вызывал у майора вспышки яростной ревности. Он сам считал это непростительным вкусовым просчетом, самоуверенно полагая, что ум возвышает его над первобытными рефлексами. Но в данный момент счет оказался не в его пользу, и он был зол и раздражен. Привыкнув к положению приближенного, Данглар и мысли не допускал, что его роль и место могут измениться, ведь упорные арки в соборах возводятся на веки вечные. Появление Новичка сотрясало устои его мира. На взбаламученной траектории жизни Данглара было два неколебимых ориентира, два водопоя, две палочки-выручалочки: пятеро его детей и уважение Адамберга. Уже не говоря о том, что спокойствие комиссара, передаваясь ему капиллярным путем, влияло и на его собственное существование. Данглар не собирался терять свои привилегии и встревожился, углядев козыри в колоде Новичка. Своим мелодичным голосом и проницательным, тонким умом, которым светились его гармоничная рожа и кривая улыбка, он вполне мог завлечь Адамберга в свои сети. Кроме всего прочего, этот тип только что обезвредил Брезийона. Накануне умудренный опытом Данглар решил хранить в секрете новость, полученную двумя днями раньше. Сегодня же, едва оправившись от нанесенного ему удара, он извлек ее, словно стрелу из колчана.

— Данглар, — попросил Адамберг, — отправьте поскорее нам людей, мне не хотелось бы задерживать нашего первобытника. У него очаг горит.

— Историка первобытного общества, — поправил Данглар.

— Позвоните Ариане, но не раньше двенадцати. Она нужна будет тут, как только мы дойдем до гроба, часа через два с половиной.

— Я возьму Ламара и Эсталера. Через час сорок мы будем в Оппортюн.

— Оставайтесь в Конторе, капитан. Мы будем открывать очередную могилу, и в пятидесяти метрах от места действия вы вряд ли нам пригодитесь. Мне нужны только землекопы и переносчики ведер.

— Я поеду с ними, — сказал Данглар, не вдаваясь в подробности. — Вы просили меня навести справки о тех четырех парнях.

— Это не срочно, капитан.

— Майор.

Адамберг вздохнул. Данглар всегда любил тянуть кота за хвост, но иногда, во власти душевных мук, перебарщивал, и Адамберга это утомляло.

— Мне надо подготовить участок, — быстро проговорил он, — поставить колышки и протянуть веревки. Отложим парней на потом.

Адамберг отключился и крутанул телефон на столике.

— Зачем, спрашивается, — проговорил он, обращаясь больше к себе, чем к Вейренку, — я взвалил на себя двадцать семь человек, хотя мне было бы ничуть не хуже и даже в тысячу раз лучше, если бы я сидел в горах, один, верхом на валуне, и болтал ногами в воде.

— И копошение существ, и душ изгибы —

Всё в бесконечности сливается, дрожа,

Но может их судить лишь Вседержитель, ибо

Жизнь глубже плоти и просторней, чем душа.

— Знаю, Вейренк. Мне просто не хочется постоянно задыхаться от этой суеты. Двадцать семь душевных мук сталкиваются и сигналят друг другу, как корабли в перегруженном порту. Надо найти способ проскользнуть над пеной.

— Увы, мой господин,

Живущий в стороне смириться должен с тем,

Что обернется жизнь его небытием.

— Посмотрим, куда укажет антенна мобильника. — Адамберг снова крутанул его. — На людей или в пустоту, — сказал он, кивнув сначала на дверь, ведущую на улицу, потом на окно, за которым виднелся деревенский пейзаж.

— На людей, — сказал Вейренк, хотя телефон еще крутился.

— На людей, — подтвердил Адамберг, посмотрев на аппарат, замерший антенной к двери.

— В любом случае деревенский пейзаж пустым не назовешь — на лугу пасутся шесть коров, а рядом в поле — бык. Вот и путаница начинается, да?

Как и в Монруже, Матиас встал рядом с могилой, водя крупными ладонями по земле. Его пальцы то замирали, то снова следовали по шрамам, отпечатавшимся в почве. Через двадцать минут он обвел мастерком контуры ямы диаметром 1,6 метра в изголовье могилы. Став в круг, Адамберг, Вейренк и Данглар следили за его действиями, а Ламар и Эсталер тем временем укрепляли желтую пластиковую растяжку, ограничивая доступ к могиле.

— Все то же самое, — сказал Матиас Адамбергу, вставая. — Я пошел. Что делать дальше, ты знаешь.

— Только ты сможешь сказать, рыли ли здесь те же ребята. Мы рискуем повредить края ямы, вынимая землю.

— Не исключено, — признал Матиас, — особенно там, где глинистая почва. Земля прилипнет к бортикам.

К половине шестого, когда начало уже смеркаться, Матиас закончил вынимать землю. Он считал, что, судя по отпечаткам лопат, тут сменяли друг друга два человека, наверняка те же, что и в Монруже.

— Первый высоко заносит лопату и вонзает ее практически прямо, у второго замах слабее и надрез мельче.

— Был мельче, — сказала Ариана, двадцать минут назад присоединившаяся к полицейским.

— Судя по уплотненности насыпи и высоте травы, раскопки имели место приблизительно месяц назад, — продолжал Матиас.

— Незадолго до Монружа, скорее всего.

— Когда похоронили эту женщину?

— Четыре месяца прошло, — сказал Адамберг.

— Ну все, с меня хватит, — поморщился Матиас.

— А гроб как? — спросил Жюстен.

— Крышка разбита. Дальше я не заглядывал.

Любопытный контраст, подумал Адамберг, смотря, как высокий блондин возвращается к машине, чтобы ехать в Эвре, а Ариана, натягивая комбинезон, заступает на вахту, не выказывая ни малейших признаков страха. Лестницу забыли, и Ламар с Эсталером спустили патологиню на руках. Деревянная обшивка гроба треснула в нескольких местах, и полицейские отступили под накатившей на них волной зловония.

— Я же велел вам надеть респираторы, — сказал Адамберг.

— Зажги прожектора, Жан-Батист, — распорядилась Ариана, — и спусти мне сюда фонарь. На первый взгляд тут все на месте, как и в случае с Элизабет Шатель. Такое впечатление, что гробы открывали из простого любопытства.

— Может быть, это поклонник Мопассана, — прошептал Данглар: прижав к лицу респиратор, он изо всех сил старался не отходить слишком далеко.

— То есть, капитан? — спросил Адамберг.

— Мопассан описал человека, который неотвязно думает об умершей возлюбленной и сходит с ума оттого, что никогда уже не увидит милые сердцу черты. Решив посмотреть на них в последний раз, он, разрыв ее могилу, добирается до любимого лица. Но она уже не похожа на ту, что так восхищала его. И все же он сжимает в объятиях гниющий труп, и с тех пор его преследует не аромат воспоминаний, а запах ее смерти.

— Здорово, — сказал Адамберг. — Чудная история.

— Это Мопассан.

— И тем не менее. А выдуманные истории пишутся для того, чтобы помешать им произойти наяву.

— Как знать.

— Жан-Батист, — позвала его Ариана, — ты не знаешь, отчего она умерла?

— Пока нет.

— А я знаю: ей размозжили основание черепа. То ли ее зверски ударили, то ли на нее упало что-то тяжелое.

Адамберг, задумавшись, отошел в сторону. Элизабет, потом эта девушка — несчастный случай или убийство? У комиссара путались мысли. Убивать женщин, чтобы спустя три месяца залезть к ним в гроб, — все это не лезло ни в какие ворота. Сидя в мокрой траве, он ждал, когда Ариана закончит осмотр.

— Ничего больше нет, — сказала она, высунувшись из ямы. — Ее не тронули. Мне кажется, их интересовала верхняя часть головы. Возможно, гробокопатели хотели забрать прядь волос. Или глаз, — добавила она спокойно. — Но сейчас у нее уже…

— Понятно, — прервал ее Адамберг. — У нее уже нет глаз.

Данглар, еле сдерживая рвоту, бросился в сторону церкви. Укрывшись между двумя контрфорсами, он заставил себя углубиться в изучение характерной кладки черно-рыжими шашечками. Но приглушенные голоса коллег доносились и сюда.

— Если все дело в пряди волос, почему не срезать ее до похорон?

— Может, до тела было трудно добраться.

— Я мог бы еще представить посмертный любовный пыл в духе Мопассана, если бы это касалось только одной покойницы, не двух же сразу. Можешь посмотреть, что там с волосами?

— Нет, — сказала она, снимая перчатки. — У нее были короткие волосы, и отрезали там что-то или нет, все равно не понять. Может, мы имеем дело с фетишисткой, чье безумие зашло столь далеко, что она способна нанять двух гробокопателей, чтобы удовлетворить свою страсть. Можешь закапывать, Жан-Батист, больше там не на что смотреть.

Адамберг подошел к могиле и снова прочел имя усопшей. Паскалина Виймо. Они уже послали запрос и теперь ждали сведений о причинах ее смерти. Наверняка от деревенских болтунов он узнает что-то раньше, чем придут официальные данные. Он поднял оленьи рога, так и лежавшие в траве, и показал знаком, что можно закапывать.

— Что ты с этим будешь делать? — удивилась Ариана, вылезая из комбинезона.

— Это рога оленя.

— Я вижу. А зачем ты их за собой таскаешь?

— Потому что я не могу нигде оставить их. Ни тут, ни в кафе.

— Ну, как знаешь, — легко сдалась Ариана. По глазам Адамберга она поняла, что он уже ушел на дно и расспрашивать его бессмысленно.

XXVII

Перескакивая с дерева на куст, молва преодолела расстояние, разделяющее Оппортюн-ла-От и Аронкур, и в кафе, где ужинали полицейские, вошли Робер, Освальд и разметчик. Адамберг, собственно, этого и ждал.

— Черт, покойники от нас не отстают.

— Скорее опережают, — сказал Адамберг. — Садитесь, — он подвинулся, освобождая им место.

Они незаметно поменялись ролями, и на сей раз собрание мужей возглавил Адамберг. Нормандцы исподволь взглянули на красавицу, которая как ни в чем не бывало сидела в конце стола, запивая еду то вином, то водой.

— Это наш судебный медик, — объяснил Адамберг, чтобы они не теряли времени на хождение вокруг да около.

— Она работает с тобой, — сказал Робер.

— Она только что обследовала труп Паскалины Виймо.

Движением подбородка Робер показал, что понял, о чем речь, и не одобряет подобных занятий.

— Ты знал, что эту могилу открывали? — спросил Адамберг.

— Я знал, что Грасьен видел тень. Ты говоришь, что нас опередили.

— Мы отстали на несколько месяцев и по-прежнему плетемся далеко в хвосте.

— Что-то ты, по-моему, не особо спешишь, — заметил Освальд.

На другом конце стола Вейренк, сосредоточенный на своей тарелке, слегка кивнул в знак согласия:

— Не будь настороже, спускаясь по теченью:

Неспешная река не придает значенья

Видениям войны, уверенная в том,

Что справится вода с любым ее врагом.

— Что там бормочет твой полурыжик? — спросил Робер шепотом.

— Осторожно, Робер, никогда его так не называй. Это сокровенное.

— Ладно, — сказал Робер. — Но я не понимаю, что он говорит.

— Что спешить некуда.

— Твой брат говорит не так, как все.

— Это семейное.

— Ну, если семейное, тогда ничего, — уважительно промолвил Робер.

— А то, — прошептал разметчик.

— И он мне не брат, — добавил Адамберг.

Робер явно себя накручивал. Адамберг понял это по тому, как тот стискивал в кулаке бокал с белым вином и двигал челюстью слева направо, словно сено жевал.

— Что такое, Робер?

— Ты приехал из-за освальдовской тени, а не из-за оленя.

— Откуда ты знаешь? И то и другое произошло одновременно.

— Не ври, Беарнец.

— Хочешь забрать рога?

Робер колебался:

— Пусть остаются у тебя, они твои. Но не разлучай их. И не забывай нигде.

— Я весь день с ними не расстаюсь.

— Хорошо, — решил Робер, успокоившись. — Ну и что ты скажешь про Тень? Освальд говорит, это смерть.

— В каком-то смысле он прав.

— А в другом?

— Это кто-то или что-то, от чего я не жду ничего хорошего.

— А ты, — прошипел Робер, — ты тут как тут, стоит какому-нибудь кретину вроде Освальда сказать, что здесь видели тень, или психопатке вроде Эрманс попросить встречи с тобой.

— Дело в том, что еще один кретин, сторож кладбища в Монруже, тоже видел тень. Там тоже какой-то псих заставил разрыть могилу, чтобы добраться до гроба.

— Почему «заставил разрыть»?

— Потому что двум парням заплатили за то, чтобы это сделать, и они погибли.

— А что, этот тип сам не мог справиться?

— Это женщина, Робер.

Робер разинул рот, потом глотнул вина.

— Нелюдь какая-то, — вступил Освальд. — Я не верю.

— И тем не менее, Освальд.

— А тот тип, что мочит оленей, — тоже баба?

— Не вижу связи, — сказал Адамберг.

Освальд задумался, уткнувшись в бокал.

— Что-то у нас тут слишком много всего происходит одновременно, — сказал он наконец. — Может, это одно и то же отродье.

— У преступников свои приоритеты, Освальд. Между убийством оленя и осквернением могил лежит пропасть.

— Как знать, — сказал разметчик.

— А Тень, — Освальд решился наконец задать прямой вопрос, — одна и та же? Она и скользит, и копает?

— Думаю, да.

— И ты собираешься что-то предпринять? — спросил он.

— Послушать твой рассказ о Паскалине Виймо.

— Мы с ней виделись только в базарные дни, но могу тебя заверить, что она была непорочнее Пресвятой Девы и прожила жизнь, так ею и не воспользовавшись.

— Умереть — одно дело, — сказал Робер. — Но не жить — это еще хуже.

«И чешется потом все шестьдесят девять лет», — добавил про себя Адамберг.

— Как она умерла?

— Когда она полола траву у нефа, на нее свалился камень из стены, господи прости, и раскроил ей череп. Ее нашли лежащей на животе, прямо на земле, и камень был еще на ней.

— Было следствие?

— Приехали жандармы из Эвре и сказали, что это несчастный случай.

— Как знать, — сказал разметчик.

— Как знать что?

— Может, это божественная кара.

— Не болтай глупости, Ахилл. Учитывая, куда катится мир, Богу, наверно, заняться нечем, кроме как камни кидать на голову Паскалине.

— Она работала? — спросил Адамберг.

— Помогала сапожнику в Кодебеке. Вообще-то тебе лучше кюре спросить. Она не вылезала из исповедальни. Кюре у нас один на четырнадцать приходов и здесь бывает каждую вторую пятницу. В эти дни Паскалина являлась в церковь ровно в семь. Хотя, наверное, в Оппортюн она единственная никогда не дотронулась до мужика. Что она, интересно, могла ему рассказать?

— Где он служит завтра?

— Он больше не служит. Все кончено.

— Он умер?

— Тебя послушать, так все умерли, — заметил Робер.

— Он жив, но как будто умер. У него депрессия. У мясника из Арьека тоже такое было, так он два года мучился. Ты вроде не болен, а лежишь и вставать не хочется. А что случилось — не говоришь.

— Грустно, — отметил Ахилл.

— Бабушка называла это меланхолией, — сказал Робер. — Иногда все заканчивалось в деревенском пруду.

— И что, священник не хочет вставать?

— Он, говорят, встал, но очень изменился. Ну с ним-то все понятно. У него же мощи стащили. Это его и подкосило.

— Он их хранил как зеницу ока, — подтвердил разметчик.

— Мощи святого Иеронима в церкви Мениля были его гордостью. Тоже мне сокровище — три куриные косточки бились, словно на дуэли, под стеклянным колпаком.

— Освальд, не богохульствуй за обедом.

— Я не богохульствую, Робер. Я просто говорю, что святой Иероним — это три огрызка для приманки козлов. Ну а для кюре это было хуже, чем если бы ему кишки повырывали.

— Туда все-таки можно зайти?

— Говорю тебе, мощей там больше нет.

— Мне нужен кюре.

— А, не знаю. Мы туда с Робером не особенно ходим. Кюре — это все равно что легавые. Этого нельзя, того нельзя, вечно им все не так.

Освальд щедрым жестом наполнил бокалы, словно хотел подчеркнуть, что от нравоучений священника ему ни горячо, ни холодно.

— Говорят, кюре спал с женщинами. Говорят, он нормальный мужик.

— Говорят, — глухо подтвердил разметчик.

— Слухи? Или доказательства есть?

— Что он мужик?

— Что он спал с женщинами, — терпеливо поправил Адамберг.

— Это все из-за его депрессии. Если вдруг ни с того ни с сего тебя словно срубает под корень, а ты не объясняешь почему, все думают, что из-за бабы.

— Верно, — сказал Ахилл.

— А имя женщины случайно не называют?

— Как знать, — сказал Робер, уйдя в себя.

Он искоса взглянул на него, потом на Освальда, — возможно, намекает на Эрманс, подумал Адамберг. Пока они переглядывались, Вейренк шептал стихи, уплетая яблочный пирог:

— Пусть боги подтвердят: я бился, я старался,

Я с госпожой моей соблазнами сквитался.

Но прелести ее затмили разум мой —

Я ими побежден в бою, а не стрелой.

Полицейские встали — пора было возвращаться в Париж. Адамберг, Вейренк и Данглар отправились в гостиницу Аронкура. В холле Данглар потянул Адамберга за рукав:

— С Вейренком все устаканилось?

— У нас перемирие. Работать надо.

— Вы по-прежнему не хотите послушать про четырех парней?

— Завтра, Данглар, — сказал Адамберг, снимая с гвоздика ключ от своего номера. — Я на ногах не держусь.

— Давайте завтра, — сказал майор, направляясь к деревянной лестнице. — Если вам вдруг это еще интересно, знайте, что двух из них уже нет в живых. Осталось трое.

Рука Адамберга замерла в воздухе, и он повесил ключ обратно на щит.

— Капитан, — позвал он.

— Я возьму бутылку и два бокала, — сказал, разворачиваясь, Данглар.

XXVIII

Нехитрая обстановка гостиничного холла сводилась к трем соломенным креслам и деревянному столику в углу. Данглар поставил бокалы, зажег обе свечи в медном подсвечнике и откупорил бутылку.

— Мне чисто символически, — предупредил Адамберг, отодвигая бокал.

— Это всего-навсего сидр.

Данглар налил себе от души и устроился напротив комиссара.

— Сядьте с этой стороны, — сказал Адамберг, указывая на кресло слева от себя. — И говорите потише. Незачем, чтобы Вейренк слышал — его комната прямо над нами. Кто из них умер?

— Фернан Гаско и Жорж Трессен.

— Шелудивец и Толстый Жорж, — уточнил Адамберг и потянул себя за щеку. — Когда?

— Семь лет и три года назад. Гаско утонул в бассейне шикарного отеля возле Антиба. Трессену вообще не повезло в жизни. Он влачил жалкое существование в какой-то хибарке, где и взорвался газовый баллон. Все сгорело.

Адамберг поднял ноги, уперся ими в край кресла и обхватил руками колени.

— Почему вы сказали «осталось трое»?

— Просто посчитал.

— Данглар, вы что, всерьез считаете, что Вейренк замочил Шелудивца Фернана и Толстого Жоржа?

— Я говорю, что еще три несчастных случая — и банда из Кальдеза прекратит свое существование.

— Два несчастных случая могли произойти.

— Вы сомневаетесь в них в случае Элизабет и Паскалины. Почему же в эти поверили?

— Что касается женщин, то тут в меню заявлена тень, к тому же есть и другие точки пересечения. Они обе из одного места, обе святоши и девственницы, могилы обеих были осквернены.

— А Фернан и Жорж — из одной деревни, из одной банды, и оба замешаны в одном преступлении.

— А что стало с двумя другими? С Роланом и Пьеро?

— Ролан Сейр открыл скобяную лавку в По, Пьер Ансено — сторож охотничьих угодий. Все четверо продолжали часто видеться.

— Банда была очень сплоченной.

— Из чего следует, что Ролан и Пьер в курсе трагической гибели Фернана и Жоржа. Особого ума не надо, чтобы сообразить, что тут что-то не то.

— Особый ум — это не про них.

— Тогда надо их предупредить. Чтобы были начеку.

— То есть ничего толком не узнав, мы очерняем Вейренка.

— Либо подвергаем опасности жизнь двух человек и пальцем не пошевелив, чтобы им помочь. Когда убьют следующего — шальной пулей на охоте или глыбой по голове, — вы, может быть, пожалеете, что не очернили его заранее.

— Откуда у вас такая уверенность, капитан?

— Новичок пришел к нам не просто так.

— Само собой.

— Он пришел из-за вас.

— Ну.

— Тут у нас нет расхождений. Вы сами попросили меня навести справки об этих ребятах, вы первый заподозрили Вейренка.

— В чем, Данглар?

— Что он пришел по вашу душу.

— В том, что он пришел узнать кое о ком.

— О ком?

— О пятом парне.

— Которым вы займетесь лично.

— Вот именно.

Адамберг замолчал и протянул бокал к бутылке:

— Чисто символически.

— О чем речь, — сказал Данглар, наполняя его бокал на три сантиметра.

— Пятый парень, самый старший, не участвовал в нападении. Во время драки он стоял в стороне, в пяти метрах, в тени ореха, словно он был главарем и отдавал команды. Из тех, что приказывают знаком, не пачкая руки, понимаете?

— Понимаю.

— Со своего места малыш Вейренк не мог отчетливо разглядеть его лицо.

— А вы откуда знаете?

— Потому что Вейренк смог назвать четверых нападавших, а в пятом был не уверен. У него были какие-то подозрения, не более того. Те четверо протрубили четыре года в исправительном интернате, а пятый вышел сухим из воды.

— И вы считаете, что Вейренк здесь только для того, чтобы покончить с этим? Чтобы понять, не знаете ли вы его?

— Думаю, да.

— Нет. Когда вы попросили меня проверить тех четверых, вы подозревали что-то другое. Что заставило вас изменить точку зрения?

Адамберг молча макал кусочек сахара в остатки сидра.

— Выражение милого лица? — сухо спросил Данглар. — Поэзия? Стишки сочинять — не велика наука.

— Ну уж. Мне вот нравится.

— А мне нет.

— Я про сидр. Вы раздражены, капитан. Раздражены и ревнуете, — флегматично добавил Адамберг, раздавив пальцем сахар на донышке бокала.

— Что заставило вас изменить точку зрения, черт побери? — Данглар повысил голос.

— Тише, капитан. Когда Ноэль оскорбил Вейренка, тот хотел наброситься на него, но не смог. Даже в морду ему не дал, а следовало бы.

— И что из того? Он был в шоке. Вы лицо его видели? Он побледнел от муки.

— Да, он вспомнил о множестве оскорблений, которые ему пришлось перенести еще ребенком и позже, в юности. Мало того, что у Вейренка тигриная шевелюра, он еще и хромал, к вашему сведению, после того как по нему проскакала кобыла. А из-за того избиения на лугу он начал шарахаться от собственной тени.

— Мне казалось, это произошло на винограднике.

— Нет, он спутал два места, потому что оба раза терял сознание.

— Лишнее доказательство, что у него проблемы с головой, — сказал Данглар. — Парень, изъясняющийся александрийским стихом, явно не в себе.

— Капитан, вообще-то вам не свойственна нетерпимость.

— Вы считаете, что говорить стихами — это нормально?

— Он не виноват, у него это семейное.

Адамберг подбирал указательным пальцем растаявший в сидре сахар.

— Ну подумайте, Данглар. Почему Вейренк не дал в морду Ноэлю? Он достаточно силен, чтобы уложить лейтенанта на обе лопатки.

— Потому что он новенький, потому что он замешкался, потому что их разделял стол.

— Потому что он кроткий как ягненок. Этот парень никогда не пускал в дело кулаки. Ему неинтересно. Он предпочитает, чтобы психи делали такую работу за него. Он лично никого не убивал.

— То есть Вейренк здесь только для того, чтобы узнать имя пятого нападавшего?

— Думаю, да. И чтобы дать понять пятому парню, что он его знает.

— Не уверен, что вы правы.

— Я тоже. Но надеюсь, что прав, скажем так.

— Что будем делать с двумя живыми? Предупредим?

— Пока нет.

— А пятого?

— Пятый, я полагаю, уже большой мальчик и сможет постоять за себя.

Данглар неохотно встал. Его ярость против Брезийона, потом Девалона и, наконец, Вейренка, а также ужас, испытанный при виде открытой могилы, и излишек выпитого давали о себе знать.

— А пятого, — сказал он, — вы знаете, да?

— Знаю, — ответил Адамберг, снова макая палец в пустой бокал.

— Это были вы.

— Да, капитан.

Данглар покачал головой и распрощался. Сколько угодно можно думать, что ты прав, но как же больно бывает, когда твоя правота подтверждается. Адамберг выждал пять минут после ухода Данглара, потом поставил бокал на стойку и поднялся по лестнице. Остановился перед дверью Вейренка и постучал. Лейтенант читал, лежа на кровати.

— У меня есть для вас печальная новость, лейтенант.

Вейренк поднял глаза, весь внимание:

— Слушаю.

— Вы помните Шелудивца Фернана и Толстого Жоржа?

Вейренк быстро прикрыл глаза.

— Так вот, они погибли. Оба.

Лейтенант дернул головой, без комментариев.

— Вы могли бы спросить, как это произошло.

— Как это произошло?

— Фернан утонул в бассейне, Толстый Жорж заживо сгорел в своей халупе.

— Значит, несчастный случай.

— Судьба им отомстила в каком-то смысле. Совсем как у Расина, да?

— Возможно.

— Спокойной ночи, лейтенант.

Адамберг закрыл дверь и замер в коридоре. Ему пришлось прождать почти десять минут, прежде чем он услышал мелодичный голос лейтенанта:

— Жестокость требует переступить черту.

Что превращает жизнь в надгробную плиту —

Грех преступления, а может, знак небесный?

Адамберг сжал кулаки в карманах и беззвучно отошел. Он, конечно, слегка перегнул палку, чтобы утихомирить Данглара. В стихах Вейренка ничего кроткого не было. Мстительная ненависть, война, предательство и кончина — обычный расиновский набор.

XXIX

— Действуем тактично, — предупредил Адамберг, паркуясь у дома священника в Мениле. — Не будем понапрасну волновать человека, скорбящего по мощам святого Иеронима.

— Интересно, а камень, свалившийся с церкви на голову его прихожанки, не очень его взволновал?

Викарий, враждебно отнесшийся к их посещению, провел их в полутемную натопленную комнатку с низким потолком и поперечными балками. Кюре четырнадцати приходов и в самом деле ничто мужское было не чуждо. В светском платье он сидел сгорбившись перед монитором. Он встал им навстречу — в меру некрасивый, энергичный и загорелый, и вид у него был скорее отдохнувший, чем депрессивный. Правда, у него почему-то дергалось одно веко, как щека у лягушки, явно тревога в душе его трепетала — сказал бы Вейренк. Адамберг настоял на встрече под предлогом кражи мощей.

— Ни за что не поверю, что парижская полиция доехала аж до Мениль-Бошана из-за кражи каких-то мощей, — сказал кюре, пожимая комиссару руку.

— Я тоже, — признался Адамберг.

— Тем более что вы начальник уголовного розыска, я навел справки. В чем я провинился?

Адамберг с облегчением отметил, что кюре говорил нормально, а не на туманном, печально-певучем языке священнослужителей. Это монотонное завывание всегда вызывало у него необоримую тоску, уходившую корнями в нескончаемые обедни его детства в промозглом нефе. Это были те редкие минуты, когда его несгибаемая, бессмертная мать позволяла себе вздохнуть и промокнуть платочком глаза, и он неожиданно открывал для себя, во внезапном стыдливом спазме, некую болезненную сокровенность, о которой предпочел бы не знать. Справедливости ради стоит сказать, что именно на этих мессах он грезил особенно страстно. Кюре указал им на длинную деревянную скамейку напротив себя, и трое полицейских устроились на ней рядком, словно прилежные ученики на уроке. Адамберг и Вейренк надели белые рубашки, уготованные им неприкосновенным запасом в полицейских сумках. Адамбергу рубашка была велика, и рукава спускались до пальцев.

— Ваш викарий не хотел нас пускать, — сказал Адамберг, закатывая рукава. — Я подумал, что святой Иероним распахнет передо мной двери.

— Викарий оберегает меня от посторонних взглядов, — сказал кюре, не спуская глаз с летающей по комнате ранней мухи. — Не хочет, чтобы меня видели в таком состоянии. Ему стыдно, он меня прячет. Если хотите выпить — возьмите в буфете. Я больше не пью. Меня это почему-то больше не увлекает.

Адамберг удержал Данглара протестующим взглядом — в девять-то утра, рановато. Кюре посмотрел на них, удивившись, что не последовало встречных вопросов. Не будучи нормандцем, он, судя по всему, способен был говорить без обиняков, что в данном случае даже смущало полицейских. Обсуждать со священником тайны весьма деликатного свойства было гораздо труднее, чем беседовать с преступником, развалясь в служебном кресле. Адамбергу казалось, что он ступает бутсами по нежному газону.

— Викарий вас прячет, — повторил он, невольно перенимая нормандскую привычку к утверждению-содержащему-вопрос.

Кюре раскурил трубку, не спуская глаз с юной мухи, пролетавшей теперь на бреющем полете над клавиатурой его компьютера. Он хлопнул ладонью по столу, но промахнулся.

— Я не собираюсь ее убивать, — объяснил он, — просто ловлю. Мне любопытно, с какой частотой вибрируют мушиные крылья. В неволе они бьются гораздо быстрее, и звук пронзительнее. Сейчас увидите.

Он выпустил толстое кольцо дыма и взглянул на них, не раскрывая ладони.

— Это моему викарию пришла в голову мысль отправить меня в депрессию, — снова заговорил он, — пока все не успокоится. Он посадил меня фактически под домашний арест по просьбе епархиального начальства. Я уже несколько недель никого не видел, так что рад поболтать, пусть даже с полицейскими.

Адамберг колебался, не понимая, как поступать с загадкой, впрямую заданной кюре. Человек хочет, чтобы его выслушали и поняли, почему бы и нет. Кюре всю жизнь занят тревогами своей паствы, сам не имея ни малейшей возможности пожаловаться даже шепотом. Комиссар рассматривал несколько гипотез — любовное разочарование, плотские угрызения, утрата мощей, церковь-убийца в Оппортюн.

— Об утрате божественного призвания, — предложил Данглар.

— Вот, — кюре кивнул в сторону майора. Словно хорошую отметку поставил.

— Внезапной или постепенной?

— Какая разница? Внезапность ощущения — всего лишь завершение постепенного подспудного процесса, который вы, может, и сами не замечаете.

Рука кюре обрушилась на муху, но она тут же вырвалась в просвет между большим и указательным пальцем.

— Что-то вроде оленьих рогов, когда они из кожи вон лезут.

— Если угодно. Личинка идеи зреет себе в укромном уголке, внезапно обретает крылья и взлетает. Призвание нельзя потерять ни с того ни с сего, как книгу. Впрочем, книга рано или поздно найдется, а вот призвание — вряд ли. И это лишнее доказательство того, что оно уже давно бесшумно катилось под откос, не ставя меня в известность. Потом в одно прекрасное утро вдруг прозреваешь, потому что ночью, ничего не почувствовав, прошел точку невозврата. Глянул в окно — вот женщина на велосипеде проехала, снег на яблони лег… и становится тошно, и век манит за собой.

— Еще вчера ценил я долг миссионерства

И кафедру предать считал за изуверство.

Все превратилось в прах, исчезло без следа,

И я с самим собой простился навсегда.

— Да, что-то в этом роде.

— То есть вы не особенно переживаете из-за кражи мощей? — спросил Адамберг.

— Вы хотите, чтобы я переживал?

— Я собирался вам предложить натуральный обмен: я бы обещал найти святого Иеронима, а вы бы мне рассказали что-нибудь о Паскалине Виймо. Но полагаю, такая сделка вас уже не заинтересует.

— Как знать? Мой предшественник, отец Реймон, с ума сходил по менильским мощам и прочим святым реликвиям. Я не оправдал его надежд, но все-таки что-то во мне еще теплится. Так что хотя бы ради него я готов поискать святого Иеронима.

Обернувшись, кюре обвел жестом книжные полки за своей спиной и указал на толстый фолиант под колпаком из оргстекла, царивший на пюпитре. Древняя книга буквально притягивала к себе Данглара.

— Все это мне досталось от него. И книга, разумеется, — он почтительно кивнул в сторону пюпитра. — Подарена отцу Реймону отцом Отто, умиравшим в Берлине под бомбами. Хотите посмотреть? — добавил он, взглянув на Данглара, не спускавшего глаз с сокровища.

— Да, признаюсь. Если это действительно то, что я думаю.

Кюре улыбнулся, почуяв знатока. Он несколько раз затянулся, нарочито затягивая паузу, словно подготавливал эффектный выход звезды.

— Это «De Sanctis reliquis», — сказал он, смакуя каждое слово, — в полном издании 1663 года. Можете посмотреть, только страницы переворачивайте пинцетом. Книга открыта на самом знаменитом месте.

Кюре как-то чудно прыснул, а Данглар тут же направился к пюпитру. Наблюдая, как тот снимает стекло и склоняется над книгой, Адамберг понял, что капитан не услышит больше ни единого слова из их разговора.

— Одна из самых известных работ про мощи, — с некоторой развязностью сообщил кюре. — Стоит дороже, чем самая ценная кость святого Иеронима. Но продам я ее только в случае крайней необходимости.

— Значит, вы все-таки интересуетесь мощами.

— Я к ним отношусь с пониманием. Кальвин называл торговцев мощами «разносчиками дряни», и я готов с ним согласиться. Но благодаря этой дряни в святых местах появляется своя изюминка, помогающая прихожанам сосредоточиться. В пустоте сосредоточиться трудно. Поэтому мне, по большому счету, безразлично, что в раке святого Иеронима лежали в основном овечьи останки и даже кость из свиного пятачка. Отца Реймона это очень веселило, но он доверял свой секрет — подмигнув, как умел он один, — лишь вольнодумцам, способным вынести это прозаическое разоблачение.

— То есть как? — удивился Адамберг. — У свиньи в пятачке есть кость?

— Есть, — все так же улыбаясь, сказал кюре. — Такая маленькая элегантная косточка, правильной формы, вроде сердечка. Мало кто знает о ее существовании, что и объясняет сам факт ее нахождения в раке Мениля. Считалось, что это какая-то загадочная и потому страшно ценная косточка. Благодаря клыку нарвала у нас появился единорог. Волшебный мир служит складом для непонятных вещей.

— Так вы сознательно оставили в раке кости животных? — спросил Вейренк.

Снова пролетела муха, и кюре занес руку.

— А что такого? — ответил он. — Человеческие кости там тоже не имеют отношения к Иерониму. В то время мощи шли нарасхват, как горячие пирожки, все заказы молниеносно выполнялись — таким образом у святого Себастьяна оказалось четыре руки, у святой Анны — три головы, у святого Иоанна — шесть указательных пальцев и так далее. У нас, в Мениле, запросы поскромнее. Зато наши овечьи кости датируются концом XV века, а это весьма почтенный возраст. Дрянь животного или человеческого происхождения, не все ли равно?

— Получается, грабитель наворовал себе объедки жаркого? — сказал Вейренк.

— Нет, представьте себе, он их рассортировал. И унес только человечину — нижнюю часть большой берцовой кости, второй позвонок и три ребра. Тонкий знаток предмета либо кто-то из местных, прознавший про постыдный секрет раки. Поэтому, собственно, я его и ищу, — он показал на экран компьютера. — Пытаюсь понять, что у него на уме.

— Он собирается их продать?

Кюре покачал головой.

— Я обшарил весь Интернет, изучая объявления о продаже, но ни слова о берцовой кости святого Иеронима не нашел. Это неходовой товар. А вы что ищете? Говорят, вы вырыли тело Паскалины. Жандармы уже проводили следствие по поводу упавшего камня. Несчастный случай, короче говоря. Паскалина никогда и мухи не обидела, и за душой у нее не было ни гроша.

Кюре резко опустил руку — на этот раз муха попалась в ловушку и тут же требовательно зажужжала.

— Слышите? — спросил он. — Как она реагирует на стресс?

— И правда, — вежливо согласился Вейренк.

— Может, она посылает сигналы бедствия своим собратьям? Или вырабатывает энергию, необходимую для побега? А насекомые умеют волноваться? Вот в чем вопрос. Вам приходилось слушать звуки, издаваемые агонизирующей мухой?

Кюре приблизил ухо к зажатому кулаку, словно подсчитывая, сколько тысяч ударов в минуту производят крылья юного существа.

— Мы ее не выкапывали, — сказал Адамберг, пытаясь вернуться к Паскалине. — Мы пытаемся понять, почему кто-то потрудился вскрыть гроб через три месяца после ее смерти, чтобы добраться до головы.

— Господи Боже, — выдохнул кюре, отпуская муху, которая взмыла вертикально вверх. — Какая мерзость.

— Другую местную жительницу постигла та же судьба. Элизабет Шатель из Вильбоск-сюр-Риль.

— Ее я тоже хорошо знал, Вильбоск входит в число моих приходов. Но Элизабет похоронена в Монруже — из-за раскола в семье.

— Именно там ее могилу и осквернили.

Кюре внезапно отодвинул от себя компьютер, потер левый глаз, чтобы прекратить дрожание века. Адамберг подумал, что утрата призвания утратой призвания, но этот человек, судя по его причудливому поведению, вероятно, все-таки страдал депрессией. Данглар переворачивал страницы пинцетом, поглощенный изучением сокровища, и не мог помочь ему сфокусировать внимание хозяина.

— Насколько мне известно, — начал кюре, вытянув большой и указательный пальцы, — существуют две причины осквернения могил, одна другой ужаснее. Это либо животная ненависть — и тогда тела раздирают в клочки…

— Нет, — сказал Адамберг, — до тела не дотрагивались.

Кюре загнул большой палец, отказавшись от первой гипотезы.

— Либо животная любовь, и от первой до второй, увы, один шаг. Любовь, отягченная патологической фиксацией сексуального характера.

— Паскалина и Элизабет являлись объектом чьей-то любовной страсти?

Кюре загнул указательный палец, отказавшись и от этой гипотезы.

— Они обе были убежденными девственницами, поверьте мне. Воистину неприступная добродетель, сто раз подумаешь, прежде чем ее проповедовать.

Данглар навострил уши, спрашивая себя, как следует толковать это «поверьте мне». Он переглянулся с Адамбергом, который знаком приказал ему помалкивать. Кюре снова придавил пальцем веко.

— Некоторые мужчины особенно падки на неприступных девственниц, — заметил Адамберг.

— Ну, тут несомненно есть свой азарт, — подтвердил кюре, — в надежде на добычу, которая кажется более ценной, чем прочие. Но ни Элизабет, ни Паскалина не жаловались на чьи-либо домогательства.

— О чем же они так часто с вами разговаривали? — спросил комиссар.

— Тайна исповеди, — кюре поднял руку. — Уж извините.

— То есть им было что сказать, — вмешался Вейренк.

— Всем есть что сказать. Из чего вовсе не следует, что об этом все должны знать и тем более осквернять могилу. Вы ночевали у Эрманс? Послушали ее? Ее жизнь пуста, на наш взгляд, но она может об этом рассказывать целые дни напролет.

— Мы с вами знаем, святой отец, — мягко сказал Адамберг, — что тайна исповеди в некоторых ситуациях неприемлема и противозаконна.

— Только в случае убийства, — возразил кюре.

— Это наш случай, судя по всему.

Кюре снова задымил трубкой. Слышно было, как Данглар переворачивает плотную страницу и бьется о стекло муха. Едва придя в себя, она снова пустилась в зудящий полет. Данглар понимал, что комиссар утрирует, чтобы сломить сопротивление священника. Адамберг, как никто другой, умел проникать в самое сердце оборонительных укреплений собеседника и разрушать их со всей коварной мощью ручейка. Из него бы вышел отличный кюре, акушер или чистильщик душ. Вейренк поднялся и обошел стол, чтобы взглянуть на книгу, завладевшую вниманием Данглара. Майор сделал над собой усилие, словно собака, вынужденная поделиться костью, но все-таки пустил его посмотреть.

«О святых мощах и всевозможных способах, коими они могут быть употребляемы как для здоровья телесного, так и для чистоты духа своего, а также о полезных снадобьях, из них получаемых для продления жизни, издание исправленное, без прежних ошибок».

— Что тут такого особенного? — спросил тихо Вейренк.

— «De reliquis» — знаменитый текст, — прошептал Данглар, — он датируется серединой XIV века. Проклятие Церкви только прославило его. Многих женщин сожгли на костре всего лишь за то, что они заглянули в книгу. А это к тому же издание 1663 года, очень ценное.

— Почему?

— Потому что в нем восстановлен оригинальный текст, где приводится рецепт дьявольского зелья, запрещенного Церковью. Почитайте-ка лучше.

Данглар наблюдал, как Вейренк буксует на открытой странице. Текст, хоть и был написан по-французски, яснее от этого не становился.

— Это сложно, — довольно заметил Данглар, чуть улыбнувшись.

— То есть сам я не пойму, а вы мне ничего не объясните.

Данглар пожал плечами:

— Вам придется многое объяснить до того.

— Я весь внимание.

— Лучше бы вам уехать, Вейренк, — прошептал Данглар. — Адамберга ловить — все равно что искать ветра в поле. Если вы хотите ему насолить, то будете иметь дело со мной.

— Не сомневаюсь, майор. Но я ничего такого не хочу.

— Дети есть дети. А вы уже выросли и не должны заниматься старыми разборками, равно как и он. Оставайтесь и работайте либо уезжайте.

Вейренк на мгновение прикрыл глаза и сел на свое место на скамейке. Разговор с кюре продолжался, но Адамберг явно был разочарован.

— И больше ничего? — настаивал комиссар.

— Нет, за исключением навязчивого страха гомосексуальности у Паскалины.

— Они случайно не спали друг с дружкой?

— Они ни с кем не спали, ни с мужчинами, ни с женщинами.

— Они вам об оленях никогда не говорили?

— Нет, никогда. С чего вдруг?

— Просто Освальд любит все в одну кучу свалить.

— Освальд — и это вовсе не тайна исповеди — еще тот тип. Он не такой псих, как сестра, но тоже звезд с неба не хватает, если вы понимаете, что я хочу сказать.

— А Эрманс к вам ходила?

Муха то ли по глупости, то ли из желания подразнить снова подлетала к теплому корпусу компьютера, отвлекая на себя внимание кюре.

— Она приходила давно, когда в деревне болтали, что она приносит несчастье. А потом потеряла рассудок и так и не нашла его.

Как и он — призвание, подумал Адамберг, спрашивая себя, смог бы он в одно прекрасное утро, увидев ветки, укутанные снегом, и женщину на велосипеде, раз и навсегда уйти из Конторы.

— Она больше к вам не приходит?

— Ну почему же, приходит, — проговорил священник, снова подстерегая муху, которая перебиралась с буквы на букву на клавиатуре. — Кстати, я кое-что вспомнил. Это произошло месяцев шесть-семь назад. Паскалина была известная кошатница. Одного из ее любимцев зарезали и бросили в луже крови у нее под дверью.

— Кто это сделал?

— Так и не выяснили. Мальчишки какие-нибудь наверняка, такое во всех деревнях случается. Я совсем забыл об этом происшествии, но Паскалина очень переживала. Она не только расстроилась, но и испугалась.

— Чего?

— Что ее заподозрят в гомосексуализме. Я ж вам говорил, она на этом помешалась.

— Не вижу связи, — вступил Вейренк.

— Ну как же, — с легким раздражением сказал кюре. — У кота ведь отрезали гениталии.

— Больно жестоко для детских забав. — Данглар поморщился.

— У Элизабет тоже были кошки?

— Один кот. Но с ним все в порядке, ничего такого не было.

Трое мужчин в гробовом молчании ехали по направлению к Аронкуру. Адамберг тащился как черепаха, словно хотел, чтобы машина следовала неторопливому течению его мыслей.

— Ну и что вы о нем скажете, капитан? — спросил он.

— Немного нервный, в меру чудной, но это объяснимо, раз он собирается сделать решительный скачок в сторону. Мы не зря к нему съездили.

— Вы, конечно, имеете в виду книгу. Это что, перечень мощей?

— Нет, это самый значительный трактат «О святых мощах и их применении». Экземпляр священника отлично сохранился. Я бы себе такой не купил даже на четырехгодичную зарплату.

— А что, мощи как-то применяли?

— В хвост и в гриву. От слабости кишечника, болей в ухе, лихорадки, геморроя, вялости и прострации.

— Надо бы подарить их доктору Ромену, — улыбнулся Адамберг. — А почему это издание такое ценное?

— Я уже объяснил Вейренку. Потому что в нем содержится один из самых известных рецептов, который в течение многих веков запрещался Церковью. В доме священника, кстати, этот труд выглядит довольно неуместно. И как ни странно, он его открыл именно на этой странице. Своего рода вызов.

— Вообще-то ему проще всего было стащить кости святого Иеронима. А что это за рецепт, Данглар? В чем его смысл — вернуть призвание? Побороть дьявольские искушения?

— Обрести вечную жизнь.

— На земле или на небесах?

— На земле, но на веки вечные.

— Давайте, капитан, рассказывайте.

— Как по-вашему, я мог его запомнить? — проворчал Данглар.

— Я запомнил, — скромно сказал Вейренк.

— Слушаю вас, лейтенант, — продолжал Адамберг, все так же улыбаясь. — Мы, может быть, поймем наконец, что на самом деле задумал кюре.

— Ну хорошо, — неохотно проговорил Вейренк, не умевший еще отличать, когда Адамберг действительно чем-то интересовался, а когда просто придуривался. — «Величайшее снадобье для продления жизни благодаря способности мощей притуплять миазмы смерти, на основе самых верных предписаний и исправленное от прежних ошибок».

— И все?

— Нет, это только название.

— Дальше — больше, — изумленно и обиженно сказал Данглар.

— «Пять раз настанет время юности, и ты обратишь его вспять, будучи неуязвим для его потока, и так снова и снова. Святые мощи ты истолчешь в порошок, три щепотки оного смешаешь с мужским началом, коему не пристало сгибаться, с живой силой дев, одесную извлеченной, трижды приготовленных в равном количестве, и растолчешь с крестом, в вечном древе живущим, прилегающим в том же количестве, а удерживаются они на одном месте, нимбом святого окруженном, в вине этого года выдержав, и главу ее ниц простри».

— Вы это знали, Вейренк?

— Да нет, только прочел.

— И понимаете, о чем речь?

— Нет.

— И я нет.

— Речь идет об изготовлении эликсира вечной жизни, — сказал Данглар, по-прежнему дуясь. — А это не фунт изюму.

Через полчаса Адамберг и его помощники загружали в багажник сумки, собираясь возвращаться в Париж. Данглар ругался, потому что сзади царил экран для камина, не говоря уже об оленьих рогах, занимавших все сиденье.

— Выход один, — предложил Адамберг. — Рога положим вперед, а вы оба сядете сзади.

— Рога вообще лучше оставить тут.

— Вы шутите, капитан. Давайте за руль, вы самый длинный. Мы с Вейренком втиснемся вместе с экраном. Мы совсем не против.

Данглар подождал, когда Вейренк сядет в машину, и отвел Адамберга в сторону.

— Он лжет, комиссар. Никто не может выучить с ходу подобный текст. Никто.

— У него исключительные способности, я же говорил вам. Никто не может сочинять стихи так, как он.

— Одно дело — сочинять, другое — запоминать. Он прочел этот проклятый текст с точностью до запятой. Он лжет. Он это снадобье знал наизусть.

— Зачем оно ему?

— Понятия не имею, но этот рецепт был проклят — на веки вечные.

XXX

— Она носила синие туфли, — объявила Ретанкур, выкладывая целлофановый пакетик на стол Адамберга.

Адамберг посмотрел на пакет, потом на лейтенанта. Ретанкур держала кота под мышкой, и Пушок с наслаждением позволял таскать себя как тряпку, безучастно свесив лапы и голову. Адамберг даже не надеялся на такой скорый результат, честно говоря, он вообще не ждал результата. Но туфли ангела смерти — поношенные, заскорузлые, синие — лежали на его рабочем столе.

— На подошвах нет и следа воска, — добавила Ретанкур. — Но это понятно — последние два года их носили не снимая.

— Расскажите, — попросил Адамберг, забравшись на шведский табурет, который он перетащил к себе в кабинет.

— Агентство недвижимости домом не занимается, решив, что продать его все равно не удастся. После ареста никому даже не пришло в голову там убрать. И тем не менее в доме пусто. Ни мебели, ни посуды, ни одежды.

— То есть? Все разворовали?

— Да. Местные жители знали, что у медсестры не было родственников и что ее вещи остались в приличном состоянии. Потихоньку начали все растаскивать. Я обследовала несколько пустующих домов, захваченных бомжами, и цыганский табор. Кроме туфель я нашла ее кофточку и одеяло.

— А где?

— В вагончике.

— В нем живут?

— Да, но мы ведь не обязаны знать кто?

— Не обязаны.

— Я обещала давшей мне их даме принести ей взамен другие туфли. У нее есть только тапочки. А ей нужно.

Адамберг поболтал ногами.

— Медсестра, — прошептал он, — почти полвека делала смертельные уколы старикам, можно сказать, руку набила. У нее это уже вошло в привычку — с чего вдруг она впала в мистику и наняла гробокопателей, чтобы вырыть пару девственниц? Не понимаю, в этом перевертыше нет никакой логики.

— В действиях медсестры тоже.

— Почему же. Всякое безумие структурно и следует определенной траектории.

— Пребывание в тюрьме могло выбить ее из колеи.

— И Ариана так считает.

— Почему вы говорите «пару девственниц»?

— Потому что Паскалина была девственницей, как и Элизабет. И мне кажется, что нашей землеройке это небезразлично. У медсестры, кстати, тоже никогда не было любовника.

— Ей надо было еще узнать про Паскалину и Элизабет.

— Да, следовательно, она побывала в Верхней Нормандии. Медсестрам рассказывают даже больше, чем им хотелось бы.

— Она и там наследила?

— Нет, на Западе, за исключением Ренна, ни одной жертвы. Но это ничего не значит. Она всегда моталась по городам и весям, несколько месяцев поживет — и поминай как звали.

— А это что такое? — Ретанкур показала на оленьи рога, загромождавшие кабинет Адамберга.

— Это трофей. В один прекрасный вечер я их удостоился и отрубил.

— С десятью отростками, — уважительно сказала Ретанкур. — За какие такие заслуги?

— Меня позвали на него взглянуть, и я поехал. Но я не уверен, что меня туда затащили только ради этого. Его звали Большой Рыжак.

— Кого?

— Его.

— Это что, приманка? Чтобы завлечь вас на кладбище в Оппортюн?

— Может быть.

Ретанкур подняла один рог, взвесила его в руке и аккуратно положила на место.

— Их нельзя разлучать, — сказала она. — Чем вы там еще обогатились?

— Узнал, что в свином пятачке есть кость.

Ретанкур никак не отреагировала на это сообщение, только кота переложила на плечо.

— Она имеет форму сердечка, — продолжал Адамберг. — Я также выяснил, что при помощи святых мощей можно вылечить прострацию и достичь бессмертия, а также что среди останков святого Иеронима была баранина.

— Что еще? — спросила Ретанкур, терпеливо ожидая, пока он дойдет до интересующих ее сведений.

— Что два парня, разрывшие могилу Паскалины Виймо, вероятно, Диала и Пайка. Что Паскалина умерла, потому что камень из церковной стены раскроил ей череп, и что один из ее котов был умерщвлен, оскоплен и подброшен ей под дверь за три месяца до вышеуказанного события.

Адамберг внезапно поднял руку, обвил ноги вокруг ножки табурета и набрал номер.

— Освальд? Ты знал, что Паскалине подбросили убитого кота?

— Нарцисса-то? Об этом знала вся деревня. Он был чемпионом в своей категории. Больше одиннадцати килограммов живого веса! Он чуть не победил на районном конкурсе. Но это же было в прошлом году. Эрманс подарила ей нового кота. Эрманс любит кошек, потому что они чистюли.

— Не знаешь, остальные коты Паскалины — тоже самцы?

— Самки, все до одной, Беарнец, — дочки Нарцисса. А что, это имеет значение?

Еще один нормандский прикол, заметил Адамберг, — задавать вопрос, делая вид, что ответ нимало не волнует. Освальд блестяще это продемонстрировал.

— Я вот думаю, почему убийца оскопил Нарцисса?

— Это все чушь собачья. Нарцисса уже сто лет как кастрировали, и он дрых весь день напролет. Одиннадцать кило, сам понимаешь.

— Ты уверен?

— Конечно, ведь Эрманс брала нормального кота, чтобы у самок были котята.

Нахмурившись, Адамберг набрал другой номер, в то время как Ретанкур раздраженно забрала с его стола мешок с туфлями. В результате двенадцати часов тяжелейшей охоты она отрыла неоспоримое доказательство связи медсестры с покойниками с Порт-де-ла-Шапель, а комиссара вдруг понесло совсем в другую сторону.

— Ничего срочнее кошачьих яиц у вас сейчас нет? — сухо осведомилась она.

Адамберг знаком попросил ее сесть — он говорил с кюре из Мениля.

— Освальд утверждает, что Нарцисс был уже давно кастрирован. То есть ему нельзя было отрезать гениталии.

— Да я сам своими глазами видел. Паскалина принесла мне в корзинке труп кота, чтобы я помолился за усопшего. Я долго с ней препирался, и мне удалось отвертеться. Кота зарезали, а вместо гениталий у него было кровавое месиво. Что я вам еще могу сказать?

Адамберг услышал глухой хлопок и подумал, что кюре в очередной раз припечатал муху.

— Что за чушь, — сказал он. — Ведь вся деревня знала, что Нарцисс кастрирован.

— Значит, тот, кто его изуродовал, был не в курсе, то есть это не местный. И если мне будет позволено внести свой вклад в ваше расследование — он не любил самцов.

Адамберг убрал телефон и снова принялся в задумчивости болтать ногами.

— «Не любил самцов», — повторил он про себя. — Горе в том, Ретанкур, что даже тот, кто совсем не сведущ в этом вопросе, знает, что если одиннадцатикилограммовый кот все время спит, это значит, что его кастрировали.

— За исключением Пушка.

— Пушок — особый случай, его в расчет не берем. Зачем убийца Нарцисса кастрировал кастрированного кота — вот в чем вопрос.

— Не заняться ли нам убийцей Диалы?

— А мы им и занимаемся. Между пристрастием к девственницам и кастрацией кота есть какая-то связь. Кот принадлежал Паскалине, и зарезали единственного самца. Как будто хотели уничтожить вокруг нее всякое мужское присутствие. Или очистить пространство. Очистить, раскопав могилу и подложив туда какой-то невидимый фильтр.

— Пока мы не докажем, что обеих женщин убили, мы будем продвигаться на ощупь. Несчастный случай или преступление, убийца или осквернитель могил — в этом все и дело. А как это узнать, неизвестно.

Адамберг соскользнул с табурета и закружил по комнате.

— Известно как, если только вы на это решитесь.

— Ну-ка.

— Надо найти камень, который раздробил череп Паскалине. Если это был несчастный случай, камень упал с церковной стены. Если убийство — он лежал на земле и послужил орудием оного. Сам упал или послужил орудием. Во втором случае наверняка остались следы пребывания камня на открытом воздухе. Это произошло у южного фасада церкви. То есть если камень выпал из стены, на нем, по идее, не должно быть мха. Если же он уже лежал в траве, то оброс бы мхом с северной стороны. В этом климате это неизбежно и происходит довольно быстро. Зная Девалона, я сомневаюсь, что он искал следы лишайника на камне.

— А где этот камень? — опустив кота на пол, спросила Ретанкур в полной боевой готовности.

— В жандармерии Эвре либо на свалке. Девалон — агрессивный тип, Ретанкур, и не слишком компетентный. Вам придется силой прокладывать себе дорогу. Лучше не предупреждать его заранее о вашем приезде, он способен все испортить, лишь бы нам насолить. Особенно если он напортачил во время следствия.

Потревоженный Пушок мяукнул. Он отлично чувствовал, когда его любимое пристанище собиралось уйти. Три часа спустя, когда лейтенант Ретанкур уже производила дознание в Эвре, кот все еще рыдал, уткнувшись носом во входную дверь — непреодолимое препятствие между его тельцем и женщиной, занимавшей все его мысли. Адамберг силой утащил зверя к Данглару.

— Капитан, раз уж вы имеете влияние на это существо, объясните ему, что Ретанкур скоро вернется, налейте ему вина или не знаю чего еще, но сделайте так, чтобы оно перестало голосить.

Адамберг запнулся.

— Черт, — выдохнул он, выпуская Пушка, который со стоном упал на пол.

— Что? — спросил Данглар, поглощенный несчастным котом, сразу вспрыгнувшим ему на колени.

— Я только что понял, что случилось с Нарциссом.

— Лучше поздно, чем никогда, — пробурчал майор.

В эту минуту позвонила Ретанкур. Ее голос в мобильном телефоне был слышен очень отчетливо, и Адамберг не смог бы сказать, кто прислушивался внимательнее — Данглар или кот.

— Девалон не подпустил меня к камню. Он полный придурок. Еще немного — и он полез бы в драку.

— Надо что-то придумать, лейтенант.

— Не беспокойтесь, камень у меня в багажнике. И с одной стороны он порос лишайником.

Данглар счел, что придумка Ретанкур была, возможно, почище кулаков Девалона.

— И вот еще что. Я понял, что случилось с Нарциссом.

Да, грустно подумал Данглар, все это знают уже две тысячи лет. Нарцисс влюбился в свое отражение в реке, наклонился, чтобы поймать его, и утонул.

— Ему не яйца отрезали, а член, — объяснил Адамберг.

— Так, — произнесла Ретанкур. — Во что мы вляпались?

— В чудовищную мерзость. Возвращайтесь скорее, кот уже сам не свой.

— Потому что я уехала без предупреждения. Дайте мне его.

Адамберг встал на колени и сунул мобильник в ухо коту. Он знал пастуха, который звонил главной овце в стаде для поддержки ее душевного равновесия, так что его уже ничто не удивляло. Он даже помнил, как звали овцу, — Жорж Санд.[10] Возможно, в один прекрасный день кости Жорж попадут в раку со святыми мощами. Развалившись на спине, кот слушал, как лейтенант объясняла ему, что скоро вернется.

— Может, и мне расскажете? — спросил Данглар.

— Обе женщины были убиты, — вставая, сказал Адамберг. — Соберите всех — через два часа коллоквиум.

— Убили? Ради одного только удовольствия вскрыть их могилы три месяца спустя?

— Знаю, Данглар, все это не лезет ни в какие ворота. Равно как и оскопление кота.

— В этом как раз больше смысла, — возразил Данглар, который замыкался в храме знаний, словно в монастыре, как только терял почву под ногами. — Мои знакомые зоологи придавали этому большое значение.

— И зачем это нужно?

— Чтобы вынуть кость. В кошачьем пенисе есть кость.

— Не издевайтесь, Данглар.

— Ну в свином же пятачке она есть.

XXXI

Адамберг медленно спустился к Сене, наблюдая за чайками, кружившими вдалеке. Парижская река, какой бы вонючей она ни бывала в иные дни, служила ему плавучим убежищем, где он мог спокойно отдаться течению своих неразумных и безмозглых мыслей. Он выпускал их на волю, словно стаю птиц, и они разлетались по небу, забавляясь и кувыркаясь на ветру. Как ни странно, генерировать безмозглые мысли было любимым занятием Адамберга. Оно становилось жизненно важным, когда в его голове скапливалось слишком много элементов, утрамбованных в компактные пачки, из-за которых окончательно стопорилась его способность к действию. И ему ничего не оставалось, как разъять голову на две половинки и выпустить все содержимое наружу, без разбору. Что и происходило в настоящий момент с завидной легкостью, пока он спускался по ступенькам на берег.

В этой стае мыслей всегда попадалась одна особенно упрямая, словно чайка, которой поручено было следить за поведением всей группы. Что-то вроде мысли-босса, мысли-полицейского — она из кожи вон лезла, чтобы уследить за товарками и не дать им перейти границы реальности. Комиссар поискал в небе чайку, исполнявшую сегодня роль жандарма-мономана. И тут же нашел ее — она как раз устраивала разнос какой-то девчонке, которая, забыв о своих прямых обязанностях, боролась с встречным ветром. Потом она рванула к другой остолопке, пролетавшей на бреющем полете над грязной водой. Чайка-легавый орала не переставая, и его мысль-легавый, такая же мономанка, металась у него в голове туда-сюда и визжала: «Ведь есть же кость в свином пятачке, ведь есть же кость в кошачьем пенисе».

Эти свежие знания очень занимали Адамберга, пока он брел вдоль темно-зеленой беспокойной реки. Мало кто, наверное, знает, что в кошачьем пенисе есть кость. А как она называется? Поди знай. Какой она формы? Поди знай. Наверное, что-то необычное, вроде пятачковой кости. Должно быть, ее первооткрыватели гадали, как вклинить свою находку в гигантский пазл природы. Пристроить к голове какого-нибудь зверя? Может, ее делали предметом культа, как клык нарвала, водруженный на лоб единорога? Человек, вынувший кость из Нарцисса, был мастером своего дела. А вдруг он хотел просто пополнить свою коллекцию? Собирают же ракушки? Ради их красоты? Редкости? В качестве талисмана? Вспомнив урок, преподанный им сыну, Адамберг вынул мобильник и набрал Данглара.

— Капитан, на что похожа кость из кошачьего пениса? Она красивая? Гармоничная?

— Не особенно. Немножко странная, как все половые косточки.

«Все половые косточки?» — повторил про себя Адамберг, растерявшись при мысли, что некоторые детали человеческой анатомии тоже могли ускользнуть от его внимания. Он слышал, как Данглар печатал что-то на компьютере, возможно, протокол их экспедиции в Оппортюн, — он явно позвонил не вовремя.

— Боже мой, — сказал Данглар, — не можем же мы всю жизнь провести за разговорами об этом треклятом коте? Даже если его звали Нарцисс.

— Еще минутку. Меня это нервирует.

— А котов — нет. Им, напротив, это облегчает жизнь.

— Я не про то. Почему вы говорите — все половые косточки?

Сдавшись, Данглар оторвался от компьютера. По крику чаек в телефоне он тут же догадался, где именно шляется комиссар и в каком состоянии он пребывает — речной ветер по сравнению с ним был сама невозмутимость.

— Как все половые косточки плотоядных, — уточнил он, чеканя слова, словно втолковывая урок двоечнику. — У всех плотоядных есть такая косточка, — добавил он, чтобы урок усвоился лучше. — У ластоногих, кошачьих, виверровых, хорьковых и так далее.

— Данглар, я теряюсь.

— У всех плотоядных. У моржей, генет, барсуков, куниц, медведей, львов и т. д.

— А почему мы этого не знаем? — спросил Адамберг, шокированный собственным невежеством. — И почему вдруг у плотоядных?

— Так природа захотела. А она, дама справедливая, слегка подсобила хищникам. Их немного, и им приходится прикладывать много усилий, чтобы размножиться и выжить.

— И что же в ней такого странного?

— Она уникальна тем, что не подчиняется никаким законам симметрии, ни билатеральной, ни осевой. Она кривая, слегка закрученная, сустава нет ни снизу, ни сверху, зато на дистальной оконечности имеется небольшая выемка.

— Где-где?

— На кончике.

— По-вашему, она такая же странная, как пятачковая?

— Если угодно. Поскольку в человеческом теле ей нет аналога, обнаружение половой косточки медведя или моржа повергало средневекового человека в недоумение. Как и вас.

— Почему моржа или медведя?

— Потому что она у них большая и ее, следовательно, легче найти. В лесу, на берегу. Но про кошачью половую косточку знали еще меньше. Это же несъедобное животное, и его скелет плохо изучен.

— Но свинину-то едят. А про пятачковую кость никто не знает.

— Потому что она утоплена в хрящах.

— Не думаете ли вы, капитан, что тип, укравший половую косточку Нарцисса, собирает коллекцию?

— Понятия не имею.

— Сформулирую иначе: не считаете ли вы, что эта кость для кого-то может представлять ценность?

Данглар что-то буркнул в ответ — свидетельство того, что он либо в этом сомневался, либо просто устал.

— Все загадочное и редкое может иметь какую-то ценность. Собирают же некоторые гальку в реках. Или отрубают рога у оленя. Мы недалеко ушли от мракобесия. В этом наше величие и беда.

— Моя галька вам не по душе?

— Меня беспокоит, что вы выбрали камешек с черной полосой посередине.

— Потому что у вас лоб пересекает морщина стресса.

— Вы к коллоквиуму вернетесь?

— Видите, как вы переживаете. Конечно, вернусь.

Адамберг поднялся по каменным ступенькам, засунув руки в карманы. Данглар был недалек от истины. Чего, собственно, он добивался, собирая камешки? Какую ценность они представляли для него, вольнодумца, чуждого всякого суеверия? О боге он думал только в те мгновения, когда сам чувствовал себя богом. Это с ним редко случалось, разве что в сильную грозу, по возможности ночью. Тогда он начинал повелевать небом, направлял молнии, руководил бурными потоками и настраивал музыку потопа. Мимолетные волнующие выплески будили в нем мужскую мощь, иногда очень кстати. Адамберг внезапно замер посреди дороги. Мужская мощь. Кот. Кость в пятачке. Рака с мощами. Стая мыслей послушно влетела в вольер.

XXXII

Адамберг молча пересек Зал соборов, когда там уже расставляли стулья для шестичасового коллоквиума. Данглар мельком взглянул на комиссара и по блеску, который, подобно расплавленной материи, перекатывался у него под кожей, понял, что случилось что-то из ряда вон выходящее.

— Что происходит? — спросил Вейренк.

— Он поймал идею из воздуха, в стае чаек. Птичья какашка, упавшая сверху, взмах крыла между небом и землей.

Вейренк, посмотрев на Адамберга, восхищенно покачал головой, и на секунду подозрения Данглара рассеялись. Но майор тут же призвал их к порядку. Восхищение врагом не лишает его статуса врага, напротив. Майор был уверен, что Вейренк видел в комиссаре идеальную добычу, равного противника — юный главарь, стоявший когда-то в тени орехового дерева, превратился в начальника уголовного розыска.

Адамберг открыл собрание, раздав каждому снимки эксгумации в Оппортюн, смотреть на которые было невозможно. Жесты его были скупы и сосредоточенны, и все поняли, что в расследовании произошел поворот. Комиссар редко устраивал коллоквиумы в конце дня.

— Нам не хватало убийцы, жертв и мотива. Теперь у нас есть и то, и другое, и третье.

Адамберг подпер ладонями щеки, раздумывая, с чего начать. Он не любил и не умел подводить итоги. В этом деле ему всегда приходил на выручку Данглар, словно деревенский разметчик, помогая устанавливать связи, выруливать из виражей и возвращаться к пройденному.

— Жертвы, — предложил Данглар.

— Элизабет Шатель и Паскалина Виймо умерли не случайно. Их убили. Сегодня после обеда Ретанкур привезла доказательство из жандармерии Эвре. Камень, который якобы свалился с южной стены церкви прямо на голову Паскалине, к этому моменту лежал на земле по меньшей мере два месяца. Пока он валялся в траве, на одной из его сторон вырос черноватый лишайник.

— А камень не мог самостоятельно вспрыгнуть на голову Паскалины, — сказал внимательно слушавший Эсталер.

— Правильно, бригадир. Этим камнем ей размозжили голову. Из чего следует, что в машине Элизабет повредили тормоз, спровоцировав смертельную аварию на автостраде.

— Девалон не обрадуется, — заметил Меркаде. — Это называется запороть дело.

Данглар улыбнулся, грызя карандаш, — ему было приятно, что воинственная нерадивость Девалона его же и подставила.

— Почему Девалону не пришло в голову осмотреть камень? — спросил Вуазне.

— Потому что он туп как баран, судя по тому, что говорят о нем местные, — объяснил Адамберг. — И еще потому, что у Паскалины Виймо не было никаких причин быть убитой.

— Каким образом вы вышли на ее могилу? — спросил Морель.

— Случайно, судя по всему.

— Этого не может быть.

— Вот именно. Я полагаю, что меня сознательно направили на кладбище Оппортюн. Убийца наводит нас на след, зная, что намного опережает нас.

— Зачем?

— Не знаю.

— Жертвы, — напомнил Данглар. — Паскалина и Элизабет.

— Они были приблизительно одного возраста. Жизнь их протекала без эксцессов и без мужчин, обе были девственницами. Могилу Паскалины постигла та же судьба, что и могилу в Монруже. Гроб открыли, но труп не трогали.

— Девственность — мотив преступлений? — спросил Ламар.

— Нет, это критерий выбора, но не мотив.

— Не понимаю, — сказал, нахмурившись, Ламар. — Она убивает девственниц, но это не является ее целью?

Отвлекаясь на эти вопросы, Адамберг потерял нить и кивком передал эстафету Данглару.

— Вы помните заключения судебного медика, — начал майор. — Диала и Пайка были убиты женщиной ростом около 1,62, без особых примет — она педантична, стремится к совершенству, умеет обращаться со шприцем, умело орудует скальпелем и носит синие кожаные туфли. Подошвы туфель были натерты воском — возможно, это свидетельство патологической диссоциации, во всяком случае, налицо желание отделить себя от почвы своих преступлений. Клер Ланжевен, медсестра и ангел смерти, отвечает всем этим характеристикам.

Адамберг открыл блокнот, но ничего не записывал. Он что-то корябал, слушая сжатый рассказ Данглара, который, по его мнению, был бы лучшим начальником уголовного розыска, чем он.

— Ретанкур привезла туфли, принадлежавшие медсестре, — продолжал Данглар. — Синие кожаные туфли. Этого еще недостаточно, чтобы подтвердить наши подозрения, но мы неуклонно приближаемся к цели.

— Все привезла Ретанкур, — тихо заметил Вейренк.

— Она конвертирует энергию, — ощерился Эсталер.

— Ангел смерти — это химера, — мрачно сказал Мордан. — Никто ее не видел с Диалой и Пайкой на блошином рынке. Она невидима и неуловима.

— Так она и действовала всю свою жизнь, — сказал Адамберг. — Как тень.

— Не получается, — продолжал Мордан, вытягивая длинную журавлиную шею из ворота серого свитера. — Эта женщина умертвила тридцать три человека, всегда одним и тем же способом, ни разу не изменив себе. И вдруг ни с того ни с сего она начинает рыскать в поисках девственниц, вскрывать могилы и мочить амбалов. Неувязочка. Одно дело — убийца стариков, другое — бешеная некрофилка. В каких бы туфлях она ни ходила.

— Неувязочка, — согласился Адамберг. — Разве что сильнейший подземный толчок открыл второй кратер в вулкане. Лава безумия вытекала бы тогда по другому склону и иным образом. Возможно, на нее повлияло пребывание в тюрьме или то, что Альфа узнала о существовании Омеги.

— Я знаю, кто такие Альфа и Омега, — живо вмешался Эсталер. — Это две половинки убийцы, по разные стороны стены.

— Ангел смерти страдает раздвоением личности. Арест мог разбить внутреннюю стену. После такой катастрофы изменение в поведении вполне оправданно.

— И все-таки, — сказал Мордан. — Вопрос, зачем ей нужны девственницы и что она творит с их могилами, остается открытым.

— Вот в этом и загвоздка, — сказал Адамберг. — Мы можем только тащиться у нее в хвосте и довольствоваться объедками. У Паскалины были три кошки и кот. За три месяца до ее гибели единственного самца убили.

— Первое предупреждение? — спросил Жюстен.

— Не думаю. Его убили, чтобы срезать гениталии. Поскольку кот уже был кастрирован, у него изъяли пенис. Данглар, объясните историю с косточками.

Майор повторил свой урок о половых косточках плотоядных, виверровых и хорьковых.

— Кто-нибудь из вас об этом знал? — спросил Адамберг.

Руки подняли только Вуазне и Вейренк.

— Вуазне, с вами все ясно, вы зоолог. А вы, Вейренк, откуда это взяли?

— От деда. Когда он был молодым, в долине завалили медведя. Его останки таскали по деревням. Деду досталась половая косточка. Он говорил, что ее ни в коем случае нельзя ни терять, ни продавать — ни за какие деньги.

— Она у вас сохранилась?

— Да. Лежит дома.

— Вы не знаете, почему дед так ею дорожил?

— Он уверял, что на этой косточке весь дом держится.

— Какого размера половая косточка кота? — спросил Мордан.

— Вот такая, — показал Данглар, расставив пальцы на два-три сантиметра.

— На такой дом не удержится, — сказал Жюстен.

— Чисто символически, — сказал Мордан.

— А то, — сказал Жюстен.

Адамберг покачал головой, не откидывая волосы, упавшие ему прямо на глаза.

— Полагаю, что женщина, вырезавшая у кота половую косточку, придает ей иное значение. Полагаю, речь идет о мужском начале.

— Это начало как-то не клеится с девственницами, — возразил Мордан.

— Смотря чего она добивается, — заметил Вуазне.

— Бессмертия, — сказал Адамберг. — Вот вам и мотив преступления.

— Не понимаю, — помолчав, признался Эсталер.

В кои-то веки то, чего не понимал Эсталер, не понял и никто из присутствующих.

— Почти одновременно с надругательством над котом ограбили раку со святыми мощами в церкви Мениля, в нескольких километрах от Оппортюн и Вильнева. Освальд прав, для одного района это многовато. Преступник вынул из раки только четыре кости святого Иеронима, не тронув пятачковую кость и несколько овечьих.

— Знаток своего дела, — заметил Данглар. — Поди определи, что это пятачковая кость.

— А что, в пятачке есть кость?

— Вроде есть, Эсталер.

— Про косточку в кошачьем пенисе тоже мало кому известно. Так что она и впрямь свое дело знает.

— Не вижу связи, — сказала Фруасси, — между мощами, котом и могилами. За исключением костей, которые присутствуют во всех трех позициях.

— Спасибо и на этом, — сказал Адамберг. — Мощи святого, мощи самца, мощи девственниц. В доме священника в Мениле, в двух шагах от святого Иеронима, находится старинная книга, выставленная на всеобщее обозрение, и там все эти три элемента сливаются воедино в своего рода кулинарном рецепте.

— Это скорее рецепт снадобья, — поправил Данглар.

— Для чего? — спросил Мордан.

— Чтобы изготовить вечную жизнь из массы всяких ингредиентов. Книга открыта именно на этой странице. Кюре очень ею гордится и, полагаю, показывает всем посетителям. Как и его предшественник, отец Реймон. Этот рецепт наверняка известен трем десяткам приходов в округе и к тому же в нескольких поколениях.

— А в других местах?

— Тоже, — сказал Данглар. — Это знаменитая книга, особенно сам рецепт. «De Sanctis reliquis», в издании 1663 года.

— Не знаю, — сказал Эсталер.

А то, чего не знал Эсталер, не знал никто.

— Не хотела бы я вечной жизни, — сказала Ретанкур тихо.

— Почему? — спросил Вейренк.

— Представь себе, что мы живем вечно. Нам останется только лечь на землю и подохнуть от скуки.

— Да, исчезает жизнь, едва приходит срок:

На фоне вечности наш век не столь жесток.

— Можно и так, — согласилась Ретанкур.

— Нам, что ли, надо эту книжку изучить, да? — спросил Мордан.

— Думаю, да, — ответил Адамберг. — Вейренк помнит наизусть рецепт этого блюда.

— Снадобья, — снова поправил Данглар.

— Давайте, Вейренк, только не спеша.

— «Величайшее снадобье для продления жизни благодаря способности мощей притуплять миазмы смерти, на основе самых верных предписаний и исправленное от прежних ошибок».

— Это только название, — перевел Адамберг. — Продолжайте, лейтенант.

— «Пять раз настанет время юности, и ты обратишь его вспять, будучи неуязвим для его потока, и так снова и снова».

— Не понимаю, — сказал Эсталер, и на сей раз в его голосе прозвучала неподдельная тревога.

— Да никто толком не понимает, — успокоил его Адамберг. — Полагаю, речь идет о возрасте, достигнув которого надо принять это зелье. Но не в юности, это точно.

— Очень возможно, — подтвердил Данглар. — Когда пять раз настанет время юности. То есть пять раз по пятнадцать лет, если исходить из среднего возраста вступления в брак на Западе в эпоху позднего Средневековья. Получаем семьдесят пять лет.

— То есть точный возраст ангела смерти на сегодняшний день, — проговорил Адамберг.

Воцарилось молчание, и Фруасси грациозно подняла руку, прося слова.

— Невозможно продолжать в таких условиях. Я предлагаю перебраться к «Философам».

Прежде чем Адамберг успел произнести хоть слово, его сотрудники дружно двинулись к кафе. Продолжить им удалось только после того, как все уселись вокруг стола в алькове с витражами перед полными тарелками и бокалами вина.

— Достижение рокового возраста могло открыть в ней второй кратер, — предположил Мордан.

— Медсестра, — сказал Данглар, — не позволит себе войти в одну реку со стариками, которых она убивала. Она не простая смертная. Возможно, ей захотелось обрести вечную жизнь и сохранить свое всемогущество.

— И начать загодя, — сказал Мордан. — То есть выбраться любым способом из тюрьмы до того, как ей исполнится семьдесят пять, чтобы успеть изготовить лекарство.

— Снадобье.

— Похоже на то, — сказала Ретанкур.

— Давайте дальше, Вейренк, — попросил Адамберг.

— «Святые мощи ты истолчешь в порошок, три щепотки оного смешаешь с мужским началом, коему не пристало сгибаться, с живой силой дев, одесную извлеченной, трижды приготовленных в равном количестве, и растолчешь с крестом, в вечном древе живущим, прилегающим в том же количестве, а удерживаются они на одном месте, нимбом святого окруженном, в вине этого года выдержав, и главу ее ниц простри».

— Не понял. — Ламар опередил Эсталера.

— Начнем сначала, не спеша, — сказал Адамберг. — Давайте заново, Вейренк, по пунктам.

— «Святые мощи ты истолчешь в порошок, три щепотки оного смешаешь…»

— Ну, это несложно, — сказал Данглар. — Три щепотки обращенных в прах костей святого. Иеронима, например.

— «…смешаешь с мужским началом, коему не пристало сгибаться…»

— Фаллос, — предложил Гардон.

— Несгибаемый, — продолжил Жюстен.

— Костяной член, например, — подтвердил Адамберг. — То есть кошачья половая косточка. Кроме того, как известно, у кошек девять жизней, то есть такая мини-вечность местного масштаба.

— Да, — отозвался Данглар, что-то быстро записывая.

— «…с живой силой дев, одесную извлеченной, трижды приготовленных в равном количестве…»

— Внимание, — сказал Адамберг, — вот и наши девственницы.

— Приготовленных? — спросил Эсталер. — Убийца их к чему-то готовит?

— Нет. Это в кулинарном смысле — как приготовить блюдо, — объяснил Данглар. — То есть потребуется то же количество, что и измельченных святых мощей.

— То же количество чего, черт возьми?

— В этом-то и проблема, — сказал Адамберг. — Что такое «живая сила дев»?

— Кровь?

— Половые органы?

— Сердце?

— Я за кровь, — сказал Мордан. — В перспективе бессмертия звучит логично. Кровь девственницы, смешанная с мужским началом, которое оплодотворит ее во имя вечности.

— Кровь одесную?

— Справа, — не уточняя, сказал Данглар.

— С каких это пор есть кровь справа и кровь слева?

— Не знаю, — ответил Данглар, разливая всем вино.

Адамберг уперся подбородком в сложенные руки.

— Все это никак не вяжется с разрытыми могилами, — сказал он. — Кровь, половые органы и сердце можно взять и у свежепочившей девственницы. А три месяца спустя это, само собой, невозможно.

Данглар сморщился. Ему нравился интеллектуальный оборот, который принимала их беседа, но от ее содержания его мутило. Замогильное препарирование рецепта поселило в нем отвращение к великой и столь почитаемой им «De Sanctis reliquis».

— Что еще в могиле могло бы заинтересовать нашего ангела?

— Ногти, волосы, — предложил Жюстен.

— Для этого не обязательно убивать. Ногти и волосы можно отрезать у живых.

— В могиле еще есть кости, — попытал счастья Ламар.

— Например, тазовая кость? — сказал Жюстен. — Чаша плодородия? Дополняющая мужское начало?

— Было бы неплохо, Жюстен, но осквернители открыли только изголовье гроба, не забрав ни единой косточки.

— Мы в тупике, — заявил Данглар. — Пойдем дальше по тексту.

Вейренк послушно запустил механизм:

— «Растолчешь с крестом, в вечном древе живущим, прилегающим в том же количестве…»

— Ну, тут хотя бы понятно, — сказал Мордан. — Крест, в вечном древе живущий, — это распятие.

— Да, — сказал Данглар. — Фрагменты дерева якобы от настоящего креста продавались тысячами в качестве святых реликвий. Кальвин насчитал их столько, что, составь из них крест, его бы и триста человек не подняли.

— Что открывает нам простор для деятельности. Пусть кто-нибудь из вас узнает, не была ли недавно, после того как медсестра сбежала из тюрьмы, ограблена рака, содержавшая фрагменты креста.

— Хорошо, — вызвался Меркаде.

По причине повышенной сонливости Меркаде часто поручали кропотливые поиски в базе данных, так как оперативная деятельность была для него почти немыслима.

— Надо также выяснить, не засветилась ли Кларисса Ланжевен между Менилем и Бошаном, возможно, под другим именем и давно. Возьмите фотографию и показывайте ее.

— Хорошо, — повторил Меркаде с той же эфемерной энергией.

— «Кларисса», — подсказал майор комиссару, — это ваша кровавая монахиня. Медсестру зовут Клер.

Адамберг бросил на Данглара удивленный, затуманенный взгляд.

— Ну да, — сказал он. — Странно, что я их спутал. Они как две половинки ореха в одной старой скорлупке.

Адамберг знаком попросил Вейренка продолжать.

— «…на одном месте, нимбом святого окруженном…»

— Это тоже просто, — уверенно произнес Данглар. — Речь идет о географическом секторе, ограниченном зоной влияния мощей святого. Это единство места, которое сопрягает разнообразные компоненты снадобья.

— То есть предполагается, что у святого есть радиус действия? — спросила Фруасси. — Как у передатчика?

— Это нигде не написано, но так принято думать. Паломники не ленятся преодолевать огромные расстояния, полагая, что чем ближе подойдешь к святому, тем сильнее будет его воздействие.

— Тогда ей надо собрать все компоненты неподалеку от Мениля, — сказал Вуазне.

— Логично, — одобрил Данглар. — В Средние века для приготовления эликсира решающую роль играла совместимость компонентов. Для сбалансированности смесей учитывался и климат. Поэтому можно с уверенностью сказать, что кость нормандского святого лучше сочетается с костью нормандской девственницы и котом из тех же краев.

— Допустим, — сказал Мордан. — Что там дальше?

— «…в вине этого года выдержав, и главу ее ниц простри».

— Вино, — сказал Ламар, — это чтобы все проглотить.

— Это и кровь одновременно.

— Кровь Христова. Круг замкнулся.

— Почему «этого года»?

— Потому что в давние времена вино не выдерживали. Оно всегда было этого года. Аналог нашего молодого вина.

— Что осталось?

— «…и главу ее ниц простри».

— В смысле голову, — сказал Данглар. — Положишь ее голову наземь либо пусть голова ее падет наземь.

— То есть победишь ее, — подвел итог Мордан. — Победишь смерть, полагаю. Череп и кости.

— Убийца, в принципе, собрала все компоненты, — вступил Меркаде, проглядывая свои записи. — Живую силу девственницы, что бы это ни было, мощи святого, кошачью кость. Ей не хватает разве что кусочка креста. Вот дождется молодого вина и проглотит все за милую душу.

На этой оптимистической ноте было опустошено несколько бокалов, и коллоквиум, судя по всему, подошел к концу. Но Адамберг сидел на месте, и никто не осмелился пошевелиться. Неизвестно было, отходит ли комиссар ко сну, подперев щеку рукой, или собирается закрыть собрание. Данглар уже собрался пихнуть его, как вдруг тот всплыл на поверхность, словно губка.

— Полагаю, будет убита третья женщина, — сказал он, не поднимая головы. — Полагаю, нам надо заказать кофе.

XXXIII

— «…С живой силой дев, одесную извлеченной, трижды приготовленных в равном количестве», — сказал Адамберг. — Трижды. Надо обратить на это внимание.

— Это дозировка, — сказал Мордан. — Три щепотки измельченных костей святого, соответственно три щепотки половой косточки, три щепотки древесины креста и три — девственного начала.

— Не думаю, майор. Двух девственниц уже вырыли. Что бы там ни хотели взять, одной бы за глаза хватило на три щепотки чего угодно. И достаточно было бы написать просто в «равном количестве». А в рецепте указано «трижды».

— Да, три щепотки.

— Нет, три девы. Три щепотки трех дев.

— Такую логику тут искать не следует. Это и рецепт, и поэма в одном флаконе.

— Нет, — сказал Адамберг. — Язык нам кажется сложным, но это еще не свидетельствует о его поэтичности. Мы просто читаем древнюю поваренную книгу, не более того.

— Точно, — сказал Данглар, хоть и был слегка шокирован развязностью, с которой Адамберг отзывался о «De reliquis». — Это всего лишь трактат о снадобьях. Он был написан, чтобы его понимали, а не расшифровывали.

— Не вышло, — сказал Жюстен.

— Ну не совсем, — возразил Адамберг. — Просто надо не пропустить ни слова. В этой загробной микстуре, как и в любом кулинарном рецепте, важна каждая запятая. «Трижды приготовленных». В этом опасность. Тут нам придется поработать.

— Где — тут? — спросил Эсталер.

— С третьей девственницей.

— Не исключено, — признал Данглар.

— Надо ее найти, — сказал Адамберг.

— Где? — спросил Меркаде, поднимая голову.

Лейтенант Меркаде не переставая что-то писал, как, впрочем, всегда, когда, хорошо выспавшись, он пытался наверстать упущенное преувеличенным рвением.

— Сначала надо выяснить, не погибала ли недавно в Верхней Нормандии какая-нибудь девственница, на первый взгляд от несчастного случая.

— Где заканчивается нимб действия святого? — спросила Ретанкур.

— Ограничимся окружностью с центром в Мениль-Бошане и радиусом пять-десять километров.

— Семь тысяч восемьсот пятьдесят квадратных километров, — быстро подсчитал Меркаде. — Какого возраста должна быть жертва?

— Чисто символически будем исходить из минимального возраста двадцать пять лет, — ответил Данглар. — Это возраст святой Екатерины — начало взрослой девственности. Верхняя планка — сорок лет. Потом и женщины, и мужчины считались уже стариками.

— Слишком большой разброс, — возразил Адамберг, — нам надо побыстрее. Для начала сосредоточимся на возрасте двух жертв — между тридцатью и сорока годами. Сколько у нас получится кандидаток, Меркаде?

Лейтенанту дали время произвести расчеты, чем он и занялся в полной тишине, окруженный «трижды приготовленными» кофейными чашками. «Жаль, — подумал Адамберг, — что Меркаде все время спит. Такие мозги пропадают, по цифрам и спискам ему равных нет».

— Очень приблизительно получается от ста двадцати до двухсот пятидесяти потенциальных девственниц.

— Опять много, — закусив губу, сказал Адамберг. — Надо ограничить территорию. В радиусе двадцати километров от Мениля. Что имеем?

— От сорока до восьмидесяти, — поспешно ответил Меркаде.

— И как мы их вычислим? — сухо спросила Ретанкур. — Девственниц не заносят в полицейскую картотеку.

«Девственница», — мельком подумал комиссар, взглянув на толстую красавицу Ретанкур. Она держала свою жизнь в секрете, герметически закрывшись от какого бы то ни было дознания. Возможно, этот коллоквиум, посвященный пристальному изучению недотрог, стал для нее тяжким испытанием.

— Поговорим со священниками, — сказал Адамберг. — Начните с нашего знакомца. И побыстрее. Сверхурочно, если понадобится.

— Комиссар, — сказал Гардон, — по-моему, никакой срочности нет. Паскалину убили три с половиной месяца назад, Элизабет — четыре. Третья девственница тоже наверняка уже мертва.

— Не думаю, — сказал Адамберг, подняв глаза к потолку. — Не забывайте про молодое вино, в котором надо смешать компоненты. Оно появится только в ноябре.

— Или в октябре, — уточнил Данглар. — Сезон тогда начинался раньше, чем теперь.

— Согласен, — сказал Мордан. — И что дальше?

— Если верить Данглару, — продолжал Адамберг, — для того чтобы эликсир удался, необходимо соблюдать гармонию. Если бы я готовил эту микстуру, то равномерно распределил бы ее ингредиенты во времени — чтобы между ними не было слишком большого разрыва. Что-то вроде эстафеты, если угодно.

— Это необходимое условие, — подтвердил Данглар, вгрызаясь в карандаш. — Неоднородность, разъединение — типичные средневековые страхи. Это приносит несчастье. Всякая линия, будь она реальной или абстрактной, ни в коем случае не должна прерываться или ломаться. Во всем надо придерживаться постепенной и упорядоченной эволюции, следуя по прямой, без перебоев.

— А убийство кота и кража мощей, — подхватил Адамберг, — произошли за три месяца до смерти Паскалины. Живую силу девственниц похитили через три месяца после их гибели. Три — число щепоток, девственниц и месяцев. То есть последнюю живую силу возьмут за три месяца до молодого вина либо чуть раньше. А девственницу убьют за три месяца до того.

Адамберг замолчал и несколько раз что-то посчитал на пальцах.

— Вполне вероятно, что эта женщина еще жива и что ее смерть запланирована на неизвестное число между апрелем и июнем. А сегодня у нас 25 марта.

Через три месяца, две недели, неделю… Каждый про себя оценивал степень срочности и невыполнимости миссии. Даже допустив, что им удастся составить список девственниц в нимбе, очерченном вокруг Мениля, как узнать, какую из них выбрал ангел смерти? И как ее защитить?

— Все равно это наши фантазии, — сказал Вуазне, вздрогнув всем телом, словно очнулся в финале фильма, перестав верить в вымысел, унесший было его в светлые дали. — От начала до конца.

— Не более того, — согласился Адамберг.

«Взмах крыла между небом и землей», — тревожно подумал Данглар.

XXXIV

Задержавшись на совещании, Адамберг был вынужден ехать на машине, чтобы не опоздать к Камилле. Он не будет рассказывать Тому сказку о медсестре и жутком зелье. «Бессмертие, — думал он, паркуясь под проливным дождем. — Всемогущество». Рецепт из «De reliquis» казался ему фарсом, шуткой, не более того. Но от этой шутки лихорадило все человечество с первых его шагов в космическом небытии, которое так ужасало Данглара. Убийственная шутка, во имя которой люди воздвигали целые религии и уничтожали друг друга почем зря. В сущности, только этого медсестра и добивалась всю свою жизнь. Иметь право казнить и миловать, распоряжаться жизнью людей по своему усмотрению — чем не удел богини, ткущей нити судьбы? Теперь она занялась своей. Распоряжаясь жизнью других, она не могла позволить смерти поймать ее в свои силки, как обычную старушку. Ее грандиозная власть над жизнью и смертью должна теперь послужить ей самой, наделить ее могуществом Бессмертных и возвести на настоящий трон, с высоты которого она сможет вершить судьбами. Она достигла семидесяти пяти лет, час пробил, пятый цикл юности завершился. Час пробил, она давно его ждала. Она наметила свои жертвы очень давно, рассчитав сроки и способы их уничтожения в мельчайших деталях. Она обогнала полицию не на несколько месяцев, а по меньшей мере на десять-пятнадцать лет. Третья девственница была обречена. И Адамберг совершенно не понимал, каким образом он со своими двадцатью семью полицейскими — да хоть бы и с сотней — сможет сдержать уверенное наступление Тени.

Нет, он расскажет Тому продолжение сказки про козлика.

Адамберг взобрался на восьмой этаж и позвонил в дверь с десятиминутным опозданием.

— Если не забудешь, закапай ему в нос, — сказала Камилла, протягивая комиссару капли.

— Ни за что не забуду, — обещал Адамберг, засовывая пузырек в карман. — Иди. Играй хорошо.

— Слушаюсь.

Милый дружеский разговор. Адамберг устроил Тома у себя на животе и растянулся на кровати.

— Ну, на чем мы остановились? Помнишь доброго козлика, который очень любил птиц и не хотел, чтобы рыжий козлик приходил к нему на горку и дразнил его? Так вот, тот все-таки явился. Подошел, рассекая воздух большими рогами, и сказал: «Ты мне жить не давал, когда я был маленьким, теперь пробил твой час, старичок». — «Так это ж было понарошку, — сказал черный козлик, — детский сад. Ступай себе с миром». Но рыжий козлик ничего не хотел слушать. Ведь он пришел издалека, чтобы отомстить черному козлику.

Адамберг замолчал, но ребенок двинул ножкой в знак того, что не спит.

— Тогда козлик, проделавший долгий путь, сказал: «Дурачина ты, простофиля, я отниму у тебя твою землю и работу». И проходившая мимо мудрая серна, которая прочла все книжки на свете, сказала черному козлику: «Остерегайся рыжего, он уже двоих козликов убил и тебя убьет». — «И слышать ничего не желаю, — сказал черный козлик мудрой серне, — ты просто с ума сошла, ревнуешь, и все тут». Но все-таки наш черный козлик забеспокоился. Потому что уж больно хитер был рыжий и весь из себя. Тогда черный решил засунуть Новичка за каминный экран и хорошенько подумать. Сказано — сделано. С экраном все обошлось. Но у черного козлика был один недостаток — не умел он хорошенько думать.

По тому, как потяжелел Том, Адамберг понял, что он уснул. Положив руку ему на головку, комиссар закрыл глаза, вдыхая ароматы мыла, молока и пота.

— Тебя что, мама надушила? — прошептал Адамберг. — Дурочка, кто же так поступает с младенцами.

Нет, тонкий запах исходил не от Тома. А от кровати. Адамберг раздул в темноте ноздри, насторожившись не хуже черного козлика. Он знал эти духи. Но к Камилле они не имели отношения.

Он осторожно встал и уложил Тома в кроватку. Обошел комнату, держа нос по ветру. Запах был локализован — он гнездился в простынях. Черт возьми, тут спал какой-то тип, и им пропахла вся кровать.

«И что теперь? — подумал он, зажигая свет. — Во сколько постелей скольких женщин забирался ты до того, как у вас с Камиллой установились товарищеские отношения?» Он разом сдернул простыни и осмотрел их, будто, опознав чужака, смог бы совладать со своим гневом. Потом сел на разобранную постель и сделал глубокий вдох. Все это неважно. Одним типом больше, одним меньше, подумаешь, дело. Не страшно. И нечего злиться. Душевные терзания в стиле Вейренка — не его конек. Адамберг знал, что они мимолетны и скоро пройдут, а он уплывет под сень своих личных берегов, где никто его не достанет.

Он смиренно постелил простыни, аккуратно натянув их с обеих сторон, пригладил подушки ладонью, не очень понимая, стирал ли он этим жестом с лица земли незнакомца или собственную, прошедшую уже ярость. Затем подобрал с подушки несколько волосков и внимательно изучил их под лампой. Короткие мужские волоски. Два черных, один рыжий. Адамберг нервно стиснул пальцы.

Задыхаясь, он принялся мерить шагами комнату от стены к стене, и волна кадров с Вейренком в главной роли захлестнула его. В этом грязевом потоке вихрем проносились рожи притаившегося в чулане лейтенанта, на любой вкус: вызывающая, молчаливая, стихоплетская, упрямая беарнская рожа, сукин сын. Данглар был прав: горец опасен, он затащил Камиллу в свои сети. Он пришел, чтобы отомстить, и начал здесь, в этой постели.

Тома вскрикнул во сне, и Адамберг положил руку ему на голову.

— Это все рыжий, малыш, — прошептал он. — Он напал первым и увел жену у черного козлика. Война объявлена, Том.

Два часа Адамберг просидел неподвижно возле кроватки сына, дожидаясь Камиллу. Стоило ей появиться, он тут же распрощался, не очень по-товарищески, чуть ли не грубо, и вышел под дождь. Сев за руль, он мысленно прокрутил свой план. Молча, тихо, эффективно. Еще посмотрим, кто кого. В полутьме Адамберг взглянул на часы и покачал головой. Завтра к пяти часам ловушка будет расставлена.

XXXV

Лейтенант Элен Фруасси, с банальным лицом и восхитительным телом, неприметная, молчаливая и кроткая до полного обезличивания, славилась тремя свойствами. Во-первых, она жрала с утра до вечера и не толстела, во-вторых, рисовала акварелью, что было единственной известной ее причудой. Адамберг, заполнявший рисунками целые блокноты во время коллоквиумов, только через год соизволил поинтересоваться картинками Фруасси. Как-то вечером, прошлой весной, он рылся в ее шкафу в поисках пищи. Кабинет Фруасси принимался всеми за своего рода продовольственный склад, где чего только не было — фрукты и сухофрукты, печенье, йогурты, молоко, хлопья, деревенский паштет, лукум — и все это в открытом доступе на случай внезапного голода. Фруасси была в курсе этих налетов и тщательно к ним готовилась. Адамберг прервал на мгновение раскопки, чтобы пролистать стопку акварелей, и, обнаружив печальные силуэты и тоскливые пейзажи под безысходным небом, поразился мрачности сюжетов и красок. С тех пор время от времени они, не произнося ни слова, обменивались рисунками, подкладывая их друг другу между страницами очередного отчета. И наконец, третьей ее особенностью было то, что, получив диплом специалиста по электронике, она проработала восемь лет в службе спецсвязи, проще говоря — на прослушке, где явила чудеса скорости и результативности.

Она присоединилась к Адамбергу в семь утра, как только открыл свои двери замызганный барчик напротив «Кафе философов». Пышное буржуазное заведение продирало глаза только к девяти утра, тогда как пролетарская забегаловка поднимала жалюзи на рассвете. Круассаны в коробке из металлических прутьев только что выложили на стойку, и Фруасси поспешила заказать второй завтрак.

— Все это, конечно, незаконно, — сказала она.

— Само собой.

Фруасси скорчила гримасу, размачивая круассан в чашке чая.

— Я должна знать об этом больше.

— Я не могу допустить, чтобы в Контору проникла паршивая овца.

— Что ей там делать?

— Вот этого как раз я не могу вам сказать. Если я ошибаюсь, мы все забудем и вы ничего не будете знать.

— Конечно, я всего-навсего установлю микрофоны, непонятно зачем. Вейренк живет один. Что вы надеетесь услышать?

— Его телефонные разговоры.

— И что тогда? Если он что-то и задумал, не будет же об этом болтать по телефону.

— Если задумал, то что-то очень плохое.

— Тем более он будет молчать.

— И все-таки. Вы забываете о золотом правиле всякого секрета.

— О каком? — спросила Элен, собирая крошки в ладонь — она любила чистоту.

— Любой человек, у которого есть секрет, и такой важный, что он поклялся всеми святыми и головой своей матери хранить его до гроба, кому-нибудь одному обязательно все расскажет.

— Кто вывел такое правило? — спросила Фруасси, отряхивая руки.

— Человечество. Никто, за крайне редким исключением, не в состоянии свято хранить тайну. Чем она обременительнее, тем вернее работает правило. Именно так секреты вылезают на свет божий, переходя от одного клятвопреступника к другому, и так до бесконечности. Кто-то наверняка знает секрет Вейренка, если таковой на самом деле существует. С этим человеком он будет разговаривать, что я и собираюсь услышать.

«Это и кое-что еще», — добавил про себя Адамберг, смущаясь, что дурачит кристально честную Фруасси. Его вчерашняя решимость ничуть не ослабела. Стоило ему представить руки Вейренка на теле Камиллы и, что еще хлеще, неминуемое совокупление, как он чувствовал всем своим существом, что превращается в боевой заряд. Просто ему было очень неудобно перед Фруасси, но это он как-нибудь переживет.

— Секрет Вейренка, — повторила Фруасси, аккуратно ссыпая крошки в пустую чашку, — связан с его стихами?

— Нисколько.

— С тигриной шевелюрой?

— Да, — сказал Адамберг, понимая, что Фруасси не переступит черты законности, если ее немного не подтолкнуть.

— Его оскорбили?

— Возможно.

— Он мстит?

— Возможно.

— До смерти?

— Понятия не имею.

— Ясно, — сказала лейтенант. Она методично водила ладонью по столу в поисках несуществующих крошек, не желая смириться с мыслью, что улова уже не будет.

— То есть мы как бы защищаем его самого?

— Конечно, — сказал Адамберг, радуясь, что Фруасси сама нашла удачный довод в пользу дурного поступка. — Мы обезвредим бомбу, так будет лучше для всех.

— Поехали, — сказала Фруасси, вынув ручку и блокнот. — Цели? Задачи?

В одно мгновение неприметная правильная женщина исчезла, уступив место грозному специалисту, которым она, собственно, и являлась.

— На первое время будет достаточно его мобильника. Вот номер.

Роясь в карманах в поисках телефонного номера Вейренка, он наткнулся на пузырек с каплями, переданный ему Камиллой. Он не сдержал обещания и забыл закапать Тому в нос.

— Поставьте его на прослушку и переведите прием ко мне.

— Я обязана пройти через передатчик в Конторе и оттуда уже перевести к вам.

— Где будет стоять передатчик?

— В моем шкафу.

— В вашей кладовке роются все кому не лень.

— Я имею в виду другой шкаф, слева от окна. Он заперт на ключ.

— То есть первый — просто для отвода глаз? А что же вы храните во втором?

— Лукум, который мне присылают прямо из Ливана. Я вам дам второй ключ.

— Идет. Вот ключи от моего дома. Поставьте передатчик в спальне, на втором этаже, подальше от окна.

— Разумеется.

— Мне нужен не только звук. Мне нужен еще экран, чтобы следить за его передвижениями.

— Дальними?

— Возможно.

Чтобы узнать, не повезет ли он куда-нибудь Камиллу. Съедут на пару дней в уединенный лесной отельчик, и ребенок будет играть в траве у их ног. Вот это — никогда. Тома он ему не отдаст.

— Вам так важно следить за его передвижениями?

— Крайне важно.

— Тогда мобильника будет недостаточно. Присобачим GPS ему под машину. Жучок тоже? В салон?

— Давайте уж, до кучи. Сколько вам понадобится времени?

— К пяти все будет готово.

XXXVI

В шестнадцать сорок Элен настраивала передатчик в спальне Адамберга. Она отчетливо слышала голос Вейренка, мешали только накладывавшиеся на него голоса его коллег, звук передвигаемых стульев, шум шагов, шуршание бумаги. Мощность передатчика слишком велика, мобильник не должен улавливать звуки на расстоянии более пяти метров. Этого вполне достаточно, чтобы обеспечить прослушивание однокомнатной квартиры Вейренка, да и проще будет избавиться от помех.

Теперь слова Вейренка звучали ясно и отчетливо. Он разговаривал с Ретанкур и Жюстеном. Пока Фруасси убирала посторонние звуки, до нее доносился приглушенный мелодичный голос лейтенанта. Вейренк сел за стол. Она слышала, как его пальцы касаются клавиатуры компьютера, потом он сказал себе под нос: «Нет больше у меня убежища для боли». Фруасси мрачно посмотрела на дьявольские аппараты, без зазрения совести транслировавшие печали Вейренка в спальню Адамберга. Что-то было воинственное в этих механизмах, пущенных по следу лейтенанта. Она не сразу решилась запустить устройство, потом включила один за другим все реле. «Разборка крутых парней, — подумала она, закрывая за собой дверь, — и мое в ней участие целиком на моей совести».

XXXVII

В понедельник, 4 апреля, Данглар пришпилил к стене в Зале соборов карту департамента Эр. В руке он держал список адресов двадцати девяти предполагаемых девственниц, от тридцати до сорока лет, живущих в радиусе двадцати километров от Мениль-Бошана. Жюстен отмечал булавками с красной шляпкой их местонахождение на карте.

— Тебе бы белые взять, — сказал Вуазне.

— Тебя не спросил, — огрызнулся Жюстен. — Белых у меня нет.

Все устали. Целую неделю они рылись в базе данных и прочесывали участок за участком, переходя от одного кюре к другому. Теперь, по крайней мере, они убедились, что больше ни одна женщина, отвечавшая выбранным критериям, не погибала от несчастного случая за последние месяцы. Следовательно, третья девственница была пока жива. Эта уверенность легла на сознание полицейских таким же тяжким грузом, как и сомнение в правильности пути, выбранного комиссаром. Спорной казалась даже его исходная точка, то есть предполагаемая связь между осквернением могил и рецептом из «De reliquis». Противостояние было неоднозначным. Самые отчаянные, экстремисты, считали, что следы лишайника на камне не являются еще доказательством убийства. И что, если присмотреться, конструкция, возведенная Адамбергом, иллюзорна, как сновидение или мираж, одурманивший их на время этого странного коллоквиума. Другие, уклонисты, допускали, что Паскалина и Элизабет были убиты и что кража мощей и надругательство над котом как-то связаны между собой, но отказывались играть с комиссаром в средневековые рецепты. Даже верные адепты теории «De reliquis» полагали, что толкование текста сомнительно и нуждается в уточнении. Там ничего не говорится о котах, и мужское начало вполне могло бы быть, если уж на то пошло, бычьим семенем. Опять же, нигде не было прямо указано, что для изготовления смеси понадобятся три девственницы. Может, хватило бы и двух, и тогда все их труды — коту под хвост. И почему, собственно, третья девственница должна быть убита за три-шесть месяцев до появления молодого вина? Все эти домыслы и неубедительные гипотезы складывались в нелепый сказочный домик без окон, без дверей, не имевший отношения к реальности.

С каждым днем в Конторе все больше ощущался назревавший бунт, неожиданный и беспощадный, и численность мятежников возрастала пропорционально их усталости. Адамбергу припомнили грубое выдворение Ноэля, от которого до сих пор не было никаких вестей. Поступок комиссара был тем более необъясним, что он с явной неприязнью относился к Новичку и, как мог, избегал его. В Конторе поговаривали шепотом, что комиссар еще, верно, не оправился от квебекской драмы, разрыва с Камиллой и смерти отца, не считая рождения сына, которое внезапно низвело его в ранг стариков. Вспомнили камешки, разложенные по столам, и кто-то высказал предположение, что Адамберг становится мистиком. И что его заносит на поворотах, а вместе с ним — всю его команду и само следствие.

Это недовольство не вышло бы за рамки обычного ворчания, если бы Адамберг вел себя по-человечески. Но уже назавтра после знаменитого совещания Трех Дев комиссар лег на дно, сухо и скучно отдавал приказы и носу не казал в Зал соборов, как будто поток его идей внезапно сковало толстым слоем льда. Мятеж вернул на повестку дня спор между позитивистами и витателями в облаках, причем число последних неуклонно сокращалось по мере возрастания ледяной отрешенности Адамберга.

За два дня до этого яростный спор разбросал противников еще дальше друг от друга — вопрос был в том, надо ли уже наконец послать к черту все эти проклятые мощи и прочую дрянь. Меркаде, Керноркян, Морель, Ламар, Гардон и, само собой, Эсталер стояли плотными рядами за комиссара, которого, похоже, совсем не занимал неминуемый мятеж подчиненных. Властолюбивый Данглар делал хорошую мину при плохой игре, хотя он первым усомнился в теории Адамберга. Но столкнувшись с фрондой, он бы лучше дал разрубить себя на куски, чем признался в своих сомнениях. Он пылко защищал толкование «De reliquis», ни на йоту в него не веря. Вейренк никакой позиции не занимал, довольствуясь исполнением возложенных на него задач, и старался не привлекать к себе внимания. На следующий же день после совещания Трех Дев комиссар внезапно объявил ему войну, и Вейренк понятия не имел почему.

Как ни странно, Ретанкур, одна из самых убежденных позитивисток Конторы, оставалась в стороне от баталий и напоминала умудренного опытом воспитателя, который продолжает работать в суматошном школьном дворе. Задумчивая, молчаливее обычного, она, казалось, погрузилась в одной ей ведомые проблемы. Сегодня она вообще не появилась на службе. Обеспокоенный этим загадочным поведением, Данглар допросил Эсталера, слывшего лучшим специалистом по богине-многостаночнице.

— Она перерабатывает всю свою энергию целиком, — поставил диагноз Эсталер. — И нам даже крох не достается, разве что коту перепадает.

— И во что она ее преобразует, по-вашему?

— Это не касается ни семьи, ни бумаг, ни физического состояния. Ни техники, — перебирал Эсталер, пытаясь действовать методом исключения. — Думаю, это, как сказать…

Эсталер ткнул себя в лоб.

— Интеллектуального плана, — предположил Данглар.

— Да, — подтвердил Эсталер. — Она размышляет. Что-то ее заинтриговало.

На самом деле Адамберг прекрасно чувствовал, какая обстановка создалась в Конторе, и пытался ее контролировать. Но его так потрясла прослушка Вейренка, что ему никак не удавалось восстановить душевное равновесие. Тем более что он все равно не узнал ничего нового ни о войне двух долин, ни о смерти Фернана и Толстого Жоржа. Вейренк звонил исключительно родственникам и подружкам и никак не комментировал свою жизнь в Конторе. Зато пару раз Адамберг имел счастье слышать в прямом эфире совокупление Вейренк-Камилла. Он вышел из этого испытания раздавленный грузом их тел, раненный бесстыдством происходящего только потому, что он тут был ни при чем. Любовь Вейренка и Камиллы и невозможность управлять ситуацией бесили его. Его не было в той комнате, их пространство не принадлежало ему. Он проник туда как взломщик и должен был уйти. Но ярость постепенно начала уступать место горечи оттого, что тот недоступный мир принадлежал только Камилле и никакого отношения к нему не имел. Ему оставалось лишь покорно и позорно уйти восвояси, постепенно избавляясь от бремени воспоминаний. Долго шел он мимо кричащих чаек, пытаясь убедить себя, что пора уже снять осаду и не добиваться надуманной цели.

Взбодрившись, словно лихорадка наконец отпустила его, Адамберг вошел в Зал соборов и посмотрел на карту, над которой трудился Жюстен. Стоило ему появиться, как Вейренк встал в оборонительную стойку.

— Двадцать девять, — Адамберг подсчитал красные булавки.

— Мы не справимся, — сказал Данглар. — Надо ввести еще один параметр, чтобы ограничить круг поисков.

— Образ жизни, — предложил Морель. — Живущие с родственниками, братьями или тетками менее доступны для убийцы.

— Нет, — сказал Данглар. — Элизабет убили по дороге на работу.

— Что у нас с деревом креста? — спросил Адамберг слабым голосом, словно его неделю мучил кашель.

— В Верхней Нормандии ничего не нашли. Краж за интересующий нас период не отмечено. Последний раз перепродавали мощи святого Деметрия Фессалоникийского, пятьдесят четыре года назад.

— А ангел смерти? Она там не появлялась?

— Возможно, — сказал Гардон. — Но у нас всего три свидетельства. Шесть лет назад в Векиньи поселилась медсестра, посещавшая больных на дому. Это в тринадцати километрах к северо-востоку от Мениля. Описание весьма смутное. Женщина лет шестидесяти-семидесяти, невысокая, спокойная, но довольно болтливая. Это может быть кто угодно. О ней вспомнили в Мениле, Векиньи и Мейере. Она проработала там около года.

— Достаточно долго, чтобы навести справки. Вы узнали, почему она уехала?

— Нет.

— Чушь это все, — сказал Жюстен, присоединившийся во время восстания к клану позитивистов.

— Что — все, лейтенант? — спросил Адамберг отстраненно.

— Все. Книжка, кот, третья девственница, останки и прочая фигня. Это хрен знает что.

— Мне больше не нужны люди для этого дела, — сказал Адамберг, усаживаясь посередине зала, так, чтобы на нем скрестились все взгляды. — Информация собрана, больше нам искать нечего, ни в базе данных, ни на месте.

— И как же тогда? — спросил Гардон, не теряя надежды.

— В уме. — Эсталер смело кинулся в драку.

— Уж не ты ли собираешься все это распутать в уме? — спросил Мордан.

— Кто не хочет, может не участвовать в следствии, — бросил Адамберг тем же безучастным тоном. — Нам есть чем заняться. Например, трупом на улице Миромениль и поножовщиной на Алезиа. Еще есть массовое отравление в доме престарелых в Отее. По всем этим делам мы сильно опаздываем.

— Мне кажется, Жюстен прав, — сказал Мордан осторожно. — Мне кажется, комиссар, мы идем по ложному следу. В сущности, мы изначально отталкивались от кота, замученного мальчишками.

— От вырезанной у кота половой косточки, — возразил Керноркян.

— В третью девственницу я не верю, — сказал Мордан.

— Я и в первую не верю, — мрачно отозвался Жюстен.

— Ну ты даешь, — сказал Ламар. — Элизабет же умерла.

— Я имею в виду Деву Марию.

— Я пошел, — сказал Адамберг, натягивая пиджак. — Но ведь где-то эта третья дева существует, пьет себе кофе, и я не дам ей умереть.

— Какой еще кофе? — спросил Эсталер, но Адамберг уже вышел из зала.

— Никакой, — сказал Мордан. — Это значит просто, что она живет себе и горя не знает.

XXXVIII

Франсина терпеть не могла всякое старье, с ним одна грязь и все не слава богу. Она хорошо себя чувствовала только в стерильном пространстве аптеки, где можно было бесконечно убирать, мыть и наводить порядок. А вот в старый отцовский дом она возвращаться не любила, там было грязно и все не слава богу. При жизни Оноре Бидо ни за что не позволил бы ей что-либо менять, но теперь-то ему все равно. Вот уже два года Франсина обдумывала возможность переезда на новую, городскую квартиру, подальше от старой фермы. Она все оставит тут — кувшины, покорежившиеся кастрюли, высокие шкафы, — решительно все.

В двадцать тридцать час пробил. Она помыла посуду, завязала двойным узлом мешок с мусором и вынесла его за порог. Мусор привлекает разных мерзких тварей, лучше не оставлять его дома на ночь. Она проверила кухню, по привычке опасаясь, что заметит там мышь или насекомое, что-нибудь ползающее или летающее, паука, личинку, соню… дом буквально кишел этими существами, они внезапно появлялись и так же внезапно исчезали, и Франсина даже не надеялась от них избавиться, учитывая, что вокруг простирались поля, вверху находился чердак, а внизу — погреб. Ее спальня была единственным бункером, где она могла передохнуть от вторжения всякой дряни. Долгие месяцы она потратила на то, чтобы заложить камин, замазать цементом все трещины на стенах и щели под окнами и дверями. Кровать она поставила на кирпичи, чтобы оторвать ее от пола. Лучше было не проветривать, чем дать возможность невесть кому проникнуть в комнату, пока она спит. Но вот с жучками-точильщиками она справиться не смогла, и они вгрызались всю ночь в старые деревянные балки. По вечерам Франсина брезгливо рассматривала крохотные дырочки над кроватью, опасаясь, что оттуда высунется гадкая головка. Она понятия не имела, на что похожи эти пакостные точильщики — на червяка, сороконожку, уховертку? По утрам она с отвращением смахивала с одеяла древесную пыль.

Франсина налила горячего кофе в большую кружку, бросила кусочек сахара и добавила две крышечки рома. Чистая радость. Сейчас, захватив бутылочку рома, она унесет кружку к себе в спальню и посмотрит два фильма подряд. Коллекция из восьмисот двенадцати рассортированных по жанрам видеокассет с наклеенными этикетками хранилась в комнате отца — рано или поздно сырость покончит и с ними. Она решилась переехать в тот день, когда, через пять месяцев после его смерти, к ней зашел специалист по деревянным конструкциям. В стропилах он нашел семь отверстий, проделанных жуком-дровосеком. Семь. Огромные, нереальные дыры, размером с мизинец. «Если прислушаться, услышишь, как жуки вгрызаются в древесину», — усмехнувшись, сказал специалист.

«Надо бы обработать», — заключил он. Но увидев брешь, проделанную дровосеком, Франсина приняла окончательное решение. Пора отсюда уезжать. Иногда она с содроганием пыталась представить, на что похож жук-дровосек. На большого червяка? На навозника с жалящим хоботком?

В час ночи Франсина проверила дырочки точильщиков, убедившись благодаря своим зарубкам, что они не слишком распространились по балке, и погасила свет в надежде, что не услышит пыхтения ежа за окном. Не любила она подобные звуки, ей казалось, что это человек сопит в ночи. Она легла на живот и забралась с головой под одеяло, оставив лишь маленькую щелочку для носа. «Тебе уже тридцать пять, Франсина, а ведешь ты себя как сущий ребенок», — сказал ей кюре. Ну и что? Через два месяца она распростится и с домом, и с кюре. На лето она тут не останется. Летом было еще хуже: жирные ночные бабочки — и как, черт возьми, они сюда проникают? — бились своими мерзкими тельцами об абажур. А еще шершни, мухи, слепни, детеныши грызунов и личинки клещей. Говорят, личинки просверливают в коже дырочки и откладывают там яйца.

Чтобы заснуть, Франсина принялась считать дни, оставшиеся до 1 июня — на этот день был назначен переезд. Сколько раз ей говорили, что она зря променяла огромную ферму XVIII века на квартирку из двух комнат с балконом в Эвре. Но Франсина считала, что это самая удачная сделка в ее жизни. Через два месяца она будет в полной безопасности, расставит восемьсот двенадцать кассет в чистенькой беленькой квартирке, в шестидесяти метрах от аптеки. Сядет перед телевизором на новый синий пуф, положенный на новый, с иголочки, линолеум, нальет себе кофе с ромом, и ни один точильщик не нарушит ее покой. Всего-то пару месяцев потерпеть. Кровать она отодвинет от стены, поставит на возвышение и приобретет лакированную лесенку, чтобы на нее взбираться. У нее будут чистейшие простыни пастельных тонов, и ни одна муха не посмеет на них гадить. Пусть она ребенок, но в кои-то веки ей будет хорошо. Франсина свернулась клубочком под жарким слоем одеял и заткнула ухо указательным пальцем. Чтобы ежа не слышать.

XXXIX

Закрыв за собой дверь, Адамберг ринулся в душ. Он с остервенением тер голову, потом прислонился к кафельной стене и так и остался стоять под теплой водой, закрыв глаза и опустив руки. «Ты так долго сидишь в речке, — говорила ему мама, — что с тебя все цвета смоет, станешь альбиносом».

В мыслях возник образ Арианы, и Адамберг оживился — было бы неплохо, подумал он и закрыл краны. Надо пригласить ее поужинать, а там будет видно. Наспех вытершись, он натянул одежду на еще влажное тело, прошел мимо подслушивающего устройства, установленного у кровати. Завтра он попросит Фруасси отключить эту адскую машину и вместе с проводами убрать куда подальше сволочного беарнца с кривой улыбкой. Он схватил стопку дисков с записью его разговоров и методично сломал их, один за другим, пустив по комнате фонтан из блестящих осколков. Собрал их в мешок и крепко завязал. После чего проглотил несколько сардин с помидорами и сыром и, сытый и чистый, решил позвонить Камилле в знак доброй воли и спросить, как там поживает ребенкин насморк.

У Камиллы было занято. Он сел на край кровати, дожевывая кусок хлеба, и через две минуты набрал ее еще раз. Занято. Болтает с Вейренком, должно быть. Прослушка, мерно помигивая красным огоньком, вводила его в искушение. Резким движением он нажал на кнопку.

Ничего, только звук включенного телевизора. Адамберг увеличил громкость. По иронии судьбы, Вейренк пылесосил квартиру под дискуссию о ревности. Слушать эту передачу у себя дома, но в каком-то смысле в обществе Вейренка показалось ему вредным занятием. Психиатр в чужом телевизоре излагал причины и следствия обсессивно-компульсивных расстройств, и Адамберг растянулся на кровати, с облегчением констатировав, что, несмотря на недавний заскок, он не мог похвастаться ни одним из перечисленных симптомов.

Внезапно проснувшись от громкого голоса, он вскочил, чтобы выключить оравший у него в комнате телевизор.

— Стоять, мудила!

Адамберг метнулся в противоположный конец спальни, уже сообразив, что ошибся. Это орал не телевизор, а прослушка, передававшая фильм из квартиры Вейренка. Нетвердой рукой он нащупал кнопку, но вдруг замер, услышав, что лейтенант отвечает главному герою. Звучал Вейренк слишком странно для телефильма. Адамберг посмотрел на часы — скоро два. У Вейренка ночные гости.

— Пушка есть?

— Табельное оружие.

— Где?

— На стуле.

— Мы его заберем, не против?

— Чего вы хотите? Оружие?

— А ты как думаешь?

— Я никак не думаю.

Адамберг поспешно набрал номер Конторы.

— Морель, кто там с вами есть?

— Мордан.

— Мчитесь на квартиру Вейренка! Вооруженное нападение. Их двое. Живее, Морель, он под прицелом.

Адамберг отключился и тут же позвонил Данглару, зашнуровывая свободной рукой ботинки.

— Соображай, парень.

— Не припоминаешь?

— Извините, я вас не знаю.

— Да ладно, щас мы тебе мозги прочистим. Одень штаны, все красивше будешь.

— Куда мы идем?

— Погулять. За руль сам сядешь, понял?

— Данглар? Двое типов держат Вейренка под прицелом у него дома. Поезжайте в Контору и займите там пост у прослушки. Главное, не упустите его. Я сейчас буду.

— У какой еще прослушки?

— Вейренка, черт побери!

— У меня нет номера его мобильника. Каким образом я могу установить прослушивание?

— Я ничего не прошу вас устанавливать, вы должны занять пост у прослушки. Эта штуковина стоит у Фруасси, в левом шкафу. Поторапливайтесь, боже мой, и предупредите Ретанкур.

— Фруасси запирает шкаф на ключ, комиссар.

— Так возьмите дубликат у меня в ящике, боже мой! — прокричал Адамберг, перепрыгивая через ступеньки.

— О'кей, — сказал Данглар.

Итак, имеем прослушку и нападение, — натягивая рубашку, Данглар с ужасом осознавал, что послужило тому причиной. Через двадцать минут он уже включал приемник, стоя на коленях перед шкафом Фруасси. За спиной он услышал поспешные шаги Адамберга.

— Что происходит? — спросил комиссар. — Они вышли?

— Еще нет. Вейренк их маринует — одевается еле-еле и ищет ключи от машины.

— Они собираются взять его машину?

— Да. Вот, он нашел ключи. Парни уж совсем…

— Заткнитесь, Данглар.

Мужчины склонились к передатчику.

— Не, парень, телефон оставишь тут. Ты нас что, совсем за мудаков держишь?

— Они выбрасывают его телефон, — сказал Данглар. — Мы его потеряем.

— Быстрее, включите жучок.

— Какой жучок?

— У него в машине, черт побери! Врубайте экран, маячок покажет нам их передвижения.

— Все тихо. Наверно, они между квартирой и машиной.

— Мордан, — позвал Адамберг, — они на улице, перед его домом.

— Мы только что подъехали к перекрестку, комиссар.

— Черт.

— На Бастилии были пробки. Мы включили мигалку, но там полный бардак.

— Мордан, они сейчас сядут в его машину. Следите за ними по маячку.

— Я не смогу настроиться на его волну.

— Я смогу. Я вас поведу. Не выключайтесь. Вы на какой машине?

— На BEN 99.

— Я переключу звук вам на рацию.

— Какой звук?

— Их разговор в машине.

— Понял.

— Они сели, — прошептал Данглар, — трогаются, едут на восток, в сторону улицы Бельвиль.

— Я слышу их, — сказал Мордан.

— Только не ори, мудила. Пристегнись, руки на руль. Жми к кольцевой. Мы за город едем. Ты не против?

Главное, не ори, мудила. Адамбергу была знакома эта фраза. Он услышал ее очень давно, там, на Верхнем лугу. Он стиснул зубы и положил руку на плечо Данглара.

— Черт побери, капитан. Они его прикончат.

— Кто — они?

— Они. Ребята из Кальдеза.

— Быстрее, Вейренк, жми на газ. В полицейской машине ведь все можно? Врубай мигалку, чтоб к нам не приставали.

— Вы знаете меня?

— Не придуривайся, мы не собираемся всю ночь с тобой, мудаком, возиться.

— Мудак да мудак — они других слов не знают, — проворчал вспотевший Данглар.

— Заткнитесь, Данглар. Мордан, они в южном секторе кольцевой. Вам будет нетрудно их заметить по мигалке.

— Понял. О'кей.

— …рнан и Толстый Жорж. Припоминаешь? Или ты забыл, как замочил их?

— Припоминаю.

— Долго запрягаешь, парень. А нам что, тоже надо представляться?

— Нет. Вы подонки из Кальдеза. Ролан и Пьеро. Но тех сволочей, Фернана и Толстого Жоржа, я не убивал.

— Не надейся, что выпутаешься так просто. И не придуривайся, я сказал. Съезжай с кольцевой, нам в Сен-Дени. Ты их убил, а мы с Роланом не собираемся сидеть и ждать, пока ты кончишь нас.

— Я их не убивал.

— Кончай базар. У нас верные источники. Поверни вон там и заткни пасть.

— Мордан, они проезжают мимо северного фасада собора.

— Мы едем прямо на собор.

— На север, Мордан, на север.

Адамберг, все так же стоя на коленях у передатчика, прижал кулак к губам и стиснул зубы.

— Мы их накроем, — автоматически сказал Данглар.

— Они быстрые ребята, капитан. Сначала убивают, потом думают. Черт, на запад, Мордан! Они едут к стройке.

— Все нормально, я вижу их мигалку. Осталось двести пятьдесят метров.

— Приготовьтесь, его наверняка потащат туда. Как только они выйдут из машины, я их потеряю.

Адамберг снова прижал кулак ко рту.

— Данглар, где Ретанкур?

— Ее нет ни дома, ни здесь.

— Я еду в Сен-Дени. Следите за ними по маячку, а прослушку переведите ко мне в машину.

Адамберг выбежал из Конторы, пока Данглар пытался разогнуть затекшие колени. Не спуская глаз с экрана, он, хромая, подтянул к шкафчику стул. В висках стучала кровь, он чувствовал, как нарастает мигрень. Сейчас Вейренк погибнет — практически от его руки. Он решил сам сообщить Ролану и Пьеро об убийстве их приятелей, велев им держаться начеку. Имени Вейренка он не назвал, но даже таким тупицам, как Ролан и Пьеро, не понадобилось много времени, чтобы сообразить что к чему. Ему и в страшном сне не могло присниться, что они решат избавиться от Вейренка. Настоящим мудаком в этом деле оказался он, Данглар. И сволочью тоже. Идиотская ревность и жажда первенства подсказали ему убийственное решение, и о чем он только думал. Данглар подскочил, увидев, что огонек на экране замер.

— Мордан, они остановились на улице Экруэль, сидят в машине. Не показывайтесь им на глаза.

— Мы встанем в сорока метрах от них. Дальше пойдем пешком.

— На сей раз мы тебе больно не сделаем. Пьеро, вытри с тачки отпечатки пальцев. Никто не узнает, какого черта тебя занесло в Сен-Дени и почему вдруг ты откинул копыта на стройке. И больше никто никогда не услышит ни о тебе, Вейренк, ни о твоей проклятой гриве. А если заорешь, то умрешь раньше, вот и все.

Врубив сирену на полную мощь, Адамберг мчался по пустой автостраде. Господи, сделай так, чтобы. Сжалься. В Бога он не верил. Ну тогда Дева, третья дева. Его дева. Сделай так, чтобы Вейренк спасся. Сделай так. Это все Данглар, чтоб ему пусто было, другого объяснения он не видел. Решил предупредить двоих оставшихся в живых бандитов из Кальдеза. А ему ни слова. Он же их не знает. Ролан и Пьеро не из тех, кто ждет сложа руки, пока угрозу приведут в исполнение. Понятно было, что они решат действовать сами, быстро и вслепую.

— Мордан?

— Они на стройке. Мы уже там. Они дерутся, комиссар. Вейренк дал одному из парней локтем в живот. Тот упал на колени. Встает, пушка по-прежнему у него в руке. Второй схватил Вейренка.

— Стреляйте, Мордан.

— Слишком далеко, слишком темно. Может, в воздух?

— Нет, майор. Тогда они тут же выстрелят. Подойдите ближе. Ролан любит потрепаться. У нас еще есть время. На расстоянии двенадцати метров зажгите фонарь и стреляйте.

Адамберг съехал с шоссе. Если бы только он не рассказал эту мерзкую историю Данглару. Но он поступил как все — рассказал свой секрет одному человеку. И один оказался лишним.

— Тебя, конечно, надо было бы замочить на Верхнем лугу. Но я ж не идиот, Вейренк, такого удовольствия я легавым не доставлю. А что твой начальник? Ты его не спросил, что он там делал? Тебе интересно, да? Ой, с тобой обхохочешься, Вейренк, как всегда.

— Тринадцать метров, — сказал Мордан.

— Давайте, майор. По ногам.

По радио Адамберг услышал три выстрела. На скорости сто тридцать в час он въезжал в Сен-Дени.

Ролан упал на землю, получив пулю под колено, а Пьеро резко обернулся. Он стоял прямо перед ними с пистолетом в руке. Ролан неуклюже выстрелил, пуля пробила Вейренку бедро. Морель прицелился и попал Пьеро в плечо.

— Парни обезврежены, комиссар. Одному попал в колено, другому — в плечо. Вейренк лежит, у него пробито бедро. Все под контролем.

— Данглар, вызовите две машины «скорой помощи».

— Они уже едут, — ответил Данглар мертвым голосом. — Из больницы Биша.

Через пять минут Адамберг, разбрызгивая грязь, въезжал на территорию стройки. Мордан и Морель перенесли раненых на стопку сухого листового железа.

— Нехорошая рана, — сказал Адамберг, склонившись над Вейренком. — Он истекает кровью. Давайте мне свою рубашку, Мордан, попробуем перевязать. Морель, займитесь Роланом, это тот, что повыше, он ранен в колено.

Адамберг разорвал на Вейренке брюки и, перевязав рубашкой рану, затянул ее на бедре.

— Он хотя бы очнется, — сказал Морель.

— Да он только и делал всю жизнь, что падал в обморок, но всегда приходил в себя. Так уж он устроен. Вы меня слышите, Вейренк? Пожмите мне руку, если да.

Адамберг трижды повторил эту фразу, прежде чем почувствовал, как сжались пальцы лейтенанта.

— Молодцом, Вейренк. Теперь откройте глаза, — сказал Адамберг, похлопывая его по щекам. — Возвращайтесь к нам. Откройте глаза. Скажите «да», если вы меня слышите.

— Да.

— Скажите еще что-нибудь.

Вейренк широко открыл глаза. Он недоуменно взглянул на Мореля, потом на Адамберга, словно вместо них ожидал увидеть отца, везущего его в больницу По.

— Они пришли за мной, — сказал он. — Парни из Кальдеза.

— Да. Ролан и Пьеро.

— В часовню Камалеса, к Верхнему лугу поднялись они по тропинке, что вилась между скал.

— Мы в Сен-Дени, — вмешался обеспокоенный Морель, — на улице Экруэль.

— Не волнуйтесь, — сказал Адамберг, — это сугубо личное. А что дальше, Вейренк? — он потряс его за плечо. — Представляете себе Верхний луг? Все произошло там? Вы вспомнили?

— Да.

— Там было четверо парней. А пятый? Где он?

— Стоит под деревом. Это их главарь.

— Ага, — усмехнулся Пьеро. — Главарь.

Адамберг подошел к парням, лежавшим в наручниках в двух метрах от лейтенанта.

— Вот и встретились, — сказал Ролан.

— Какая неожиданность.

— А то. Вечно ты у нас под ногами путался.

— Скажи ему правду о том, что произошло на Верхнем лугу. Вейренку. Скажи ему, что я делал под деревом.

— А то он не знает.

— Ты всегда был мелкой сволочью, Ролан, видит бог.

Адамберг заметил на ограде синие отблески мигалок на машинах «скорой помощи». Санитары уложили раненых на носилки.

— Мордан, я поеду с Вейренком. Вы езжайте с теми двумя и не спускайте с них глаз.

— Комиссар, я без рубашки.

— Возьмите у Мореля. Морель, отгоните машину к Конторе.

Не дожидаясь отъезда «скорой помощи» Адамберг позвонил Фруасси:

— Извините, что вытащил вас из постели. Поезжайте разберите прослушку, сначала в Конторе, потом у меня. Затем отправляйтесь прямо в Сен-Дени, на улицу Экруэль. Там стоит машина Вейренка. Снимите с нее все.

— Это несколько часов подождать не может?

— Я бы не стал вам звонить в три двадцать утра, если бы это могло подождать хоть минуту. Уничтожьте все следы.

XL

Выйдя в приемную, хирург поискал глазами кого-нибудь похожего на комиссара, ожидающего новостей о раненых.

— Где он?

— Вот, — сказал анестезиолог, показывая на невысокого брюнета, который крепко спал, вытянувшись на двух составленных стульях и подложив под голову пиджак вместо подушки.

— Ну, допустим, — хирург потряс Адамберга за плечо.

Комиссар сел сгорбившись, потер лицо, запустил руки в волосы.

Вот и умылся, подумал хирург. Но он и сам не успел побриться.

— Все трое в порядке. Ранение в колено потребует реабилитации, но коленная чашечка не задета. Рука — это вообще пустяк, он выйдет через пару дней. Что касается бедра, то ему повезло, еще немного — и зацепило бы артерию. У него температура, и он говорит стихами.

— А пули? — спросил Адамберг, отряхивая пиджак. — Вы их не смешали?

— Каждая в отдельной коробочке с номером койки. Что произошло?

— Нападение на банкомат.

— А, — разочарованно протянул хирург. — Деньги правят миром.

— Где лежит колено?

— В палате 435, вместе с рукой.

— А бедро?

— В 441-й. Что с ним такое?

— В него выстрелил колено.

— Нет, я о волосах.

— Это у него от природы. Ну, в смысле, ошибка природы.

— Я полагаю, это интрадермическая пертурбация кератина. Редкое явление, я бы даже сказал, исключительное. Хотите кофе? Завтрак? Что-то мы побледнели.

— Пойду поищу автомат, — сказал Адамберг, вставая.

— Кофе из автомата — та еще бурда. Пошли. Сейчас мы все уладим.

За врачами всегда остается последнее слово, и Адамберг послушно побрел за человеком в белом халате. Сейчас мы поедим. Сейчас мы попьем. Сейчас нам станет лучше. Пошатываясь, Адамберг мельком подумал о третьей девственнице. Полдень, сейчас мы будем кушать. Мы не боимся, у нас все будет в порядке.

Комиссар вошел в палату Вейренка во время обеда. Лейтенант с тоской взирал на стоявший у него на коленях поднос с чашкой бульона и йогуртом.

— Мы должны все доесть, — сказал Адамберг, садясь возле кровати. — У нас нет выбора.

Вейренк кивнул и взял ложку.

— Копаться в старых воспоминаниях — рискованное занятие. Для всех нас. Вас чудом пронесло.

Вейренк поднял ложку, потом снова отложил ее, не отрывая взгляда от чашки с бульоном.

— Томит меня судьба, душа моя в тумане,

Долг чести требует устроить торжество

Тому, кто спас меня на поле подлой брани,

А сердце не дает приветствовать того,

Кто мне принес беду, но жаждет ликований.

— В этом-то и проблема. Но я ничего от вас не требую. Мое положение не многим проще вашего. Я спасаю жизнь человеку, который может погубить мою.

— Как это?

— Вы забрали у меня самое ценное.

Вейренк с гримасой боли приподнялся на локте, губа его дернулась вверх.

— Вашу репутацию? Я на нее пока не посягал.

— Зато ты посягнул на мою жену. Лестничная площадка на восьмом этаже, дверь напротив лестницы.

Вейренк рухнул на подушки, разинув рот.

— Откуда же я знал, — тихо сказал он.

— Конечно. Всего знать невозможно — запомните это на будущее.

— Совсем как в той сказке, — сказал Вейренк, помолчав.

— В какой?

— Про короля, который послал на верную смерть одного из своих генералов, в чью жену он был влюблен.

— Не очень вас понимаю, — искренне сказал Адамберг. — Я устал. Кто кого любит?

— Жил-был король, — начал Вейренк.

— Так.

— Он влюбился в жену одного парня.

— Допустим.

— Король послал парня на войну.

— Допустим.

— Парень погиб.

— Ну.

— Король взял себе его жену.

— Так это не про меня.

Лейтенант отсутствующим взглядом смотрел на свои руки:

— Час пробил, господин, — судьба распорядилась

Так, чтобы ваша жизнь от пут освободилась.

Свершился приговор, и смерть подстерегла

Врага, который вам принес так много зла.

— Ну, — повторил Адамберг.

— Так что ж на вас нашло, что за слепая жалость —

И ваша длань убить убийцу удержалась?

Адамберг пожал плечами, нывшими от усталости.

— Вы за мной следили? — спросил Вейренк. — Из-за нее?

— Да.

— Вы узнали тех парней на улице?

— Когда они засунули вас в машину, — солгал Адамберг, обходя молчанием историю с микрофонами.

— Вот как.

— Нам придется поладить друг с другом.

Адамберг поднялся и закрыл дверь.

— Мы дадим Ролану и Пьеро сбежать, от греха подальше. Если охранника не будет на месте, они такую возможность не упустят и слиняют отсюда.

— Подарок? — спросил Вейренк с застывшей улыбкой.

— Не им, а нам, лейтенант. Если мы начнем следствие, за ним последует обвинение и суд, вы согласны со мной?

— Очень надеюсь, что будет суд. И приговор.

— Они станут защищаться, Вейренк. Их адвокат будет настаивать на законной самообороне.

— Каким образом? Они ворвались ко мне домой.

— Сошлется на то, что, убив Шелудивца Фернана и Толстого Жоржа, вы собирались прикончить их.

— Я никого не убивал, — сухо сказал Вейренк.

— А я на вас не нападал на Верхнем лугу, — так же холодно ответил Адамберг.

— Я вам не верю.

— Никто никому не хочет верить. И ни у вас, ни у меня нет доказательств того, о чем мы говорим, за исключением честного слова собеседника. У присяжных тоже не будет никаких причин вам поверить. Ролан и Пьеро выпутаются, поверьте мне, а у вас начнутся неприятности.

— Нет, — оборвал его Вейренк. — Без доказательств нет и приговора.

— Зато испорченная репутация и сплетни вам гарантированы. Убил он их или не убил? Подозрение вопьется в вас как клещ и не отпустит никогда. И вы будете чесаться шестьдесят девять лет спустя, даже если приговора не последует.

— Понимаю, — сказал Вейренк, подумав. — Но не верю. Вам-то что с того? Вы способны устроить им побег, чтобы они меня достали чуть позже.

— Как все запущено, Вейренк. По-вашему, это я подослал Ролана и Пьеро? И поэтому торчал у вас под окном?

— Я не могу отбросить эту гипотезу.

— А зачем я вас тогда спасал?

— Чтобы снять с себя подозрение после второго нападения, которое наверняка увенчается успехом.

В палату заглянула медсестра и положила на тумбочку две таблетки.

— Обезболивающее, — сказала она. — Принимаем во время еды, ведем себя хорошо.

— Мы должны это принять, — сказал Адамберг, протягивая таблетки лейтенанту. — Запив бульоном.

Вейренк послушался, и Адамберг поставил чашку на поднос.

— Придумано неплохо. — Комиссар снова сел, вытянув ноги. — Но это неправда. Часто ложь выглядит достоверно, а правда — нет.

— Ну так скажите мне правду.

— У меня личные причины желать их побега. Я не следил за вами, лейтенант, я вас подслушивал. Поставил на прослушку ваш мобильник, а в машину вмонтировал жучок и маячок.

— Как все запущено.

— Да. И я бы не хотел, чтобы это стало известно. Если начнется следствие, все вылезет наружу — в том числе прослушка.

— Кто об этом расскажет?

— Элен Фруасси, которая установила ее по моему приказу. Она мне доверилась, считая, что действует в ваших интересах. Элен — честная женщина, она все доложит следователю.

— Понятно, — сказал Вейренк. — То есть мы оба от этого выиграем.

— Именно.

— Но сбежать не так-то просто. Они не смогут выйти из больницы, не уложив пару полицейских. Все поймут, что тут что-то нечисто. Вас станут подозревать или, в лучшем случае, накажут за профессиональную ошибку.

— Ну, положат несколько полицейских. У меня есть два верных человека, которые засвидетельствуют, что не справились с преступниками.

— Эсталер?

— Да. И Ламар.

— Надо еще, чтобы Ролан и Пьеро решили попытать счастья. У них и в мыслях нет, что можно сбежать из клиники. Полицейские посты могли поставить у всех выходов.

— Они сбегут, потому что я их об этом попрошу.

— И они вас послушают?

— Разумеется.

— А кто сказал, что они не нападут на меня снова?

— Я.

— Вы по-прежнему ими командуете, комиссар?

Адамберг встал и обошел кровать. Бросил взгляд на температурный листок — 38,8°.

— Мы к этому вернемся позже, Вейренк, когда будем в состоянии выслушать друг друга и у вас спадет температура.

XLI

Через три палаты от Вейренка, в номере 435, Ролан и Пьеро ожесточенно спорили с комиссаром. Вейренк, еле дотащившись до их двери, прислонился к стене и прислушался, весь в поту от мучительной боли.

— Блефуешь, — сказал Ролан.

— Лучше скажи спасибо, что я тебе даю возможность отсюда сбежать. А то тебе влепят по меньшей мере десять лет и три — Пьеро. Стрелять в полицейского — себе дороже, этого уж точно не простят.

— Рыжий хотел нас пристрелить, — сказал Пьеро. — Это была самооборона.

— С опережением графика. Кроме того, у тебя нет доказательств.

— Не слушай его, Пьеро, — сказал Ролан. — Рыжий сядет за двойное убийство и преступные намерения, а мы выйдем руки в брюки, с кучей бабок в качестве компенсации.

— Вот уж нет, — сказал Адамберг. — Вы свалите отсюда и будете молчать в тряпочку.

— С чего это? — недоверчиво спросил Пьеро. — В честь чего ты нас выпускаешь? Херня какая-то.

— Конечно. Но эта херня касается только меня. Вы дадите деру, и дело с концом. Больше мне от вас ничего не надо.

— С чего это? — повторил Пьеро.

— С того, что если вы не свалите, я выдам вашего заказчика. Не думаю, что он будет в восторге, если вы ему устроите такую рекламу тридцать четыре года спустя.

— Какого еще заказчика? — искренне удивился Пьеро.

— Спроси у Ролана, — сказал Адамберг.

— Не обращай на него внимания, — сказал Ролан, — несет хрен знает что.

— Заместитель мэра, ответственный за общественные работы и винодел по совместительству. Ты его знаешь, Пьеро. Сегодня он руководит одной из самых крупных строительных фирм. Он дал хороший задаток, чтобы вы отлупили маленького Вейренка. Остальное выплатил после вашего выхода из исправительной колонии. На эти деньги Ролан создал сеть скобяных лавок, а Фернан разъезжал по шикарным отелям.

— Да я этих бабок в глаза не видел! — заорал Пьеро.

— Ни ты, ни Толстый Жорж. Фернан и Ролан взяли все себе.

— Сволочь, — прошипел Пьеро.

— Заткнись, мудак, — отозвался Ролан.

— Скажи, что это неправда, — потребовал Пьеро.

— Не скажет, — сказал Адамберг. — Это правда. Заместитель мэра положил глаз на виноградник Вейренка де Билька. Он решил купить его силой и угрожал отцу Вейренка, что ему не поздоровится, если он будет упираться. Но Вейренк со своим вином расставаться не хотел. Тогда заместитель мэра организовал нападение на мальчишку, верно рассчитав, что перепуганный отец пойдет на попятный.

— Ты все врешь, — Ролан не сдавался. — Ты не мог этого знать.

— Не должен был. Потому что ты поклялся этой суке, что будешь хранить секрет. Но одному человеку, Ролан, всегда доверяешь секрет, и ты все разболтал брату. А тот — своей невесте. А невеста — двоюродной сестре. Которая доверила тайну своей лучшей подруге. А она — своему дружку. Который оказался моим братом.

— Ты просто сволочь, Ролан, — сказал Пьеро.

— Правильно, Пьеро, — согласился Адамберг. — Так что если вы меня не послушаетесь и хоть один волос упадет с головы Вейренка, будь то черный или рыжий, я назову имя помощника мэра. А уж он от вас мокрого места не оставит. Выбирайте.

— Мы уходим, — проворчал Ролан.

— Отлично. Вы не обязаны сильно избивать полицейских на выходе. Они в курсе. Убедительно сыграйте свою роль, не более того.

Вейренк успел вовремя доплестись до своей палаты — Адамберг как раз выходил из 435-й — и без сил упал на кровать. Он ведь так и не узнал тогда, почему отец согласился продать виноградник.

XLII

— И тогда мудрая серна совершила жуткую глупость, просто из ревности, несмотря на то что прочла все книжки. Она пошла к двум страшным волкам, которые, на беду, оказались к тому же ужасно тупыми и злобными. «Остерегайтесь рыжего козлика, — сказала серна, — он вас проткнет рогами». Долго ли, коротко ли, волки подстерегли рыжего козлика. Они были ужасно голодные и проглотили его целиком, и больше про него никто никогда не слышал. А черный козлик на радостях стал жить-поживать и добра наживать с белками и сурками. И своей козлицей. Да нет, Том, все было не так, потому что жизнь богаче схем, равно как и мысли козликов. Черный козлик набросился на волков, и, хоть он и опоздал, ему удалось обломать им клыки. Оба зверя убежали, только их и видели. Но рыжего все-таки укусили в бедро, и черный вынужден был его лечить. Не мог же он оставить его умирать, как ты считаешь? А в это время козлица пряталась. Не хотела она выбирать между рыжим и черным и очень сердилась. Тогда оба козлика сели в кресла, раскурили трубку и стали разговаривать. Но по любому пустяку они начинали бодаться, потому что первый считал, что он прав, а тот ошибается, а второй думал, что говорит правду он, а второй лжет.

Ребенок положил пальчик на глаз отца.

— Да, Том, все непросто. Это совсем как opus spicatum, с рыбьими костями в разные стороны. Тем временем появилась Третья девственница, которая жила — не тужила в норе вместе с песчанками. Она питалась одуванчиками и подорожником и не переставая дрожала — с тех пор как дерево чуть было не раздавило ее. Третья дева была совсем крошечная, она пила много кофе и не умела защищаться от злых лесных духов. Однажды она позвала на помощь. Но некоторые козлики разозлились, они уверяли, что никакой Третьей девы не существует и что нечего терять время попусту. И черный козлик сказал: «Ладно, закрыли тему». Смотри, Том. Я поставлю еще один опыт.

Адамберг набрал номер Данглара:

— Капитан, это опять же для ребенка. Жил-был король.

— Так.

— Он влюбился в жену одного из своих генералов.

— Понятно.

— И отправил соперника на войну, зная, что посылает его на верную смерть.

— Так.

— Данглар, как звали этого короля?

— Давид, — ответил Данглар бесцветным голосом, — а генерала, которым он пожертвовал, — Урия. Давид женился на его вдове, и она стала царицей Вирсавией, будущей матерью царя Соломона.

— Видишь, Том, как все просто, — сказал Адамберг сыну, приникшему к его животу.

— Вы это мне, комиссар? — спросил Данглар.

Адамберг вдруг осознал, что голос его помощника по-прежнему лишен всякой жизни.

— Если вы считаете, что я послал Вейренка на смерть, то вы правы, — продолжал Данглар. — Я мог бы заверить вас, что я этого не хотел, поклясться, что у меня и в мыслях этого не было. И что из того? Что дальше? Кто поручится, что я не хотел этого подсознательно, сам о том не догадываясь?

— Капитан, вам не кажется, что мы и так достаточно дергаемся из-за того, что думаем на самом деле, чтобы еще заниматься тем, что могли бы подумать, если бы подумали?

— И все-таки, — еле слышно ответил майор.

— Данглар. Он не умер. Никто не умер. Кроме вас, возможно, раз вы собираетесь агонизировать у себя в гостиной.

— Я в кухне.

— Данглар.

Ответа не было.

— Данглар, возьмите бутылку и приезжайте ко мне. Мы тут вдвоем с Томом. Святая Кларисса пошла пройтись. С дубильщиком, я полагаю.

Комиссар быстро повесил трубку, чтобы Данглар не смог отказаться.

— Том, помнишь мудрую серну, которая очень много читала, но сделала ужасную глупость? Так вот, у нее в мозгах царила такая путаница, что по ночам она сама не могла в себе разобраться. Иногда даже днем. И ни ее мудрость, ни знания не пригодились ей в поисках выхода. Пришлось козликам бросить ей веревку и тянуть изо всех сил, чтобы вытащить ее из болота.

Внезапно Адамберг поднял глаза к потолку. На чердаке что-то приглушенно скреблось. Значит, святая Кларисса продинамила дубильщика.

— Ничего страшного, Том. Это птичка или ветер, если только не шуршание платья, волочащегося по земле.

В целях прочистки мозгов Данглару Адамберг разжег огонь в камине. Он впервые им пользовался, тяга была хорошая, пламя горело чисто, не задымляя комнату. Вот бы ему спалить тут Вопрос без ответа про царя Давида, засоривший мысли его зама, вместе с червем сомнения, проникшим во все зазоры. Войдя, Данглар тут же устроился поближе к огню, рядом с Адамбергом, который вместе с поленьями превращал в пепел его тревогу. Но Адамберг, не признаваясь в том Данглару, сжигал заодно и последние ошметки своей ярости против Вейренка. Увидев двух бандитов из Кальдеза в действии, услышав бешеный голос Ролана, он словно окунулся в прошлое, и картина изуверского избиения на Верхнем лугу неожиданно ярко вспыхнула в его сознании. Ему казалось, что, вынырнув из небытия, эта сцена прокручивается заново у него на глазах. Мальчишка валяется на земле, Фернан давит ему на плечи, Ролан приближается с осколком стекла в руке. Лежать, мудила. Ужас маленького Вейренка, волосы в крови, удар в живот, невыносимая боль. И он, юный Адамберг, неподвижно стоящий под деревом. Многое бы он отдал, чтобы никогда не переживать этого, чтобы незавершенное воспоминание перестало чесаться тридцать четыре года спустя, в одной определенной точке. И чтобы сгорела в этом пламени неотступная мука Вейренка. И если Камилла, подумал он неожиданно для самого себя, может отчасти рассеять ее в своих объятиях, да будет так. При условии, что этот сволочной беарнец не займет его землю. Адамберг бросил новое поленце в огонь и усмехнулся. Их общая с Камиллой земля лежит вне его досягаемости, можно не волноваться.

Ближе к полуночи Данглар, забыв царя Давида и поддавшись умиротворению, исходившему от Адамберга, приканчивал принесенную им бутылку.

— Здорово горит, — сказал он.

— Да. Это одна из причин, почему мне захотелось купить этот дом. Помните камин старой Клементины?[11] Я около него всю ночь тогда провел. Зажигал кончик прутика и рисовал им горящие круги в темноте. Вот так.

Адамберг погасил лампу под потолком, сунул прутик в огонь и принялся чертить им восьмерки и круги в полумраке.

— Красиво, — сказал Данглар.

— Да. Красиво и завораживает.

Адамберг протянул веточку своему заму и, упершись ногами в кирпичный пол камина, стал раскачиваться на стуле.

— Пошлю-ка я к черту третью девственницу, Данглар. Никто в нее не верит, никому она не нужна. И я понятия не имею, как ее найти. Брошу ее на произвол судьбы и кофе.

— Не думаю, — сказал Данглар, неспешно раздувая пламя на кончике прутика.

— Не верите?

— Нет. Вы не пошлете ее к черту. И я не пошлю. Думаю, вы продолжите поиски. Невзирая на мнение окружающих.

— Вы полагаете, третья дева существует? Она в опасности?

Данглар нарисовал в воздухе несколько восьмерок.

— Наше толкование «De reliquis» расплывчато, как мираж, — сказал он. — Оно держится на тоненькой ниточке, но эта ниточка существует. И связывает все разрозненные элементы этой истории, включая натертые подошвы и раздвоение личности.

— Как это? — спросил Адамберг, вновь берясь за прутик.

— Во всех колдовских ритуалах средневековья на земле чертили круг. В его центре танцевала женщина, вызывавшая дьявола. Круг служил для того, чтобы изолировать этот участок. Наша убийца действует на таком же обособленном клочке земли, который принадлежит ей одной, и следует по своей ниточке, внутри круга.

— Ретанкур не потянула вместе со мной за эту ниточку, — мрачно сказал Адамберг.

— Не знаю, куда она делась, — скривился Данглар. — Ее сегодня не было в Конторе. И к телефону она не подходит.

— Вы братьям ее звонили? — нахмурившись, спросил Адамберг.

— Братьям, родителям, двум подругам, с которыми я знаком. Никто ее не видел. Она не предупредила о своем отсутствии. В Конторе никто ничего не знает.

— Чем она занималась?

— Убийством на улице Миромениль, вместе с Морданом и Гардоном.

— Вы прослушали ее ответчик?

— Да, ни о каких встречах там речи нет.

— Все машины на месте?

— Да.

Адамберг бросил щепку в огонь и встал. Скрестив руки на груди, сделал несколько шагов по комнате.

— Поднимайте тревогу, капитан.

XLIII

Известие об исчезновении Ретанкур обрушилось на уголовный розыск, как потерпевший крушение самолет, сведя на нет любые фрондерские поползновения. В нарастающей глухой панике все ощущали, что отсутствие толстой блондинки в погонах лейтенанта лишало здание одной из центральных опор. Отчаяние кота, сжавшегося в комок между стеной и ксероксом, было наглядным свидетельством общего состояния духа, с той только разницей, что люди не прекращали поисков, обзванивая больницы и комиссариаты всей страны.

Майор Данглар, еле оправившись от так называемого кризиса царя Давида, попал в тиски очередного приступа пессимизма и, бесстыдно усевшись на пластмассовый стул в подвале лицом к высокому отопительному котлу, потягивал белое вино на глазах у изумленной публики. На противоположном конце здания Эсталер поднялся в зал с кофейным автоматом и, словно Пушок, свернулся калачиком на пенопластовой лежанке лейтенанта Меркаде.

Сидевшая на телефоне юная и робкая Беттина — недавнее приобретение Конторы — пересекла погруженный в траур Зал соборов, где слышно было только пощелкивание телефонов и редкие слова — да, нет, спасибо, что позвонили. В углу Мордан что-то шепотом втолковывал Жюстену. Беттина тихо постучалась к Адамбергу. Комиссар сидел сгорбившись на высоком табурете и не двигаясь смотрел в пол. Девушка вздохнула. Адамбергу срочно надо было поспать, хотя бы несколько часов.

— Господин комиссар, — сказала она, скромно присаживаясь рядом, — когда, по-вашему, исчезла лейтенант Ретанкур?

— Она не вышла на работу в понедельник, это все, что нам известно. Но с тем же успехом она могла пропасть в субботу, в воскресенье и даже в пятницу вечером. Три дня или пять дней назад.

— В пятницу после обеда она курила у выхода с новым лейтенантом, у которого такие красивые двухцветные волосы. Она сказала, что рано уйдет с работы, так как ей надо к кому-то зайти.

— Зайти или встретиться?

— А есть разница?

— Есть. Подумайте, Беттина.

— Мне кажется, зайти.

— Это все, что вы узнали?

— Да. Они отошли к большому залу, и я больше ничего не слышала.

— Спасибо. — Адамберг поблагодарил ее легким движением век.

— Вам бы поспать, комиссар. Мама говорит, что если не спать, мельница сама себя мелет.

— Ретанкур бы не спала. Она бы искала меня день и ночь, целый год, если надо, не евши, не пивши. И нашла бы.

Адамберг медленно натянул пиджак.

— Если меня будут спрашивать, я в больнице Биша.

— Попросите, чтобы вас кто-нибудь подвез. Хоть двадцать минут поспите в машине. Мама говорит: тут вздремнул, там прикорнул — глядишь, и полегчало.

— Все ищут Ретанкур. Им есть чем заняться.

— А мне нет. Я вас подвезу.

Вейренк под руку с медсестрой делал первые осторожные шаги по коридору.

— Нам уже лучше, — сообщила медсестра. — У нас упала температура.

— Отведем его в палату, — сказал Адамберг, подхватив лейтенанта под другую руку. — Как поживает ваше бедро? — спросил он, когда Вейренк лег.

— Хорошо. Лучше, чем вы, во всяком случае, — добавил Вейренк, потрясенный измученным видом комиссара. — Что случилось?

— Она пропала. Виолетта. Три дня назад или пять. Ее нигде нет, она не подавала признаков жизни. Это не добровольный отъезд, все ее вещи на месте. Она ушла в одном пиджаке и с рюкзачком.

— Темно-синим.

— Да. Беттина сказала, что вы курили с ней в пятницу после обеда. Виолетта говорила, что должна к кому-то зайти и поэтому уйдет с работы пораньше.

Вейренк нахмурился:

— Она сказала, что должна к кому-то зайти? Сказала мне? Я ее друзей не знаю.

— Она вам это сказала, а потом вы пошли в Зал соборов. Вспоминайте, лейтенант, возможно, вы последним видели ее. Вы курили.

— Да, — сказал Вейренк, подняв руку. — Она обещала доктору Ромену, что зайдет к нему. Она сказала, что навещает его почти каждую неделю. Пытается его развлечь. Держит в курсе всех расследований и приносит ему снимки, чтобы он чувствовал себя хоть немного при деле.

— Какие снимки?

— Трупов, комиссар. Вот что она ему приносила.

— Ладно, Вейренк, я понял.

— Вы разочарованы.

— Я все-таки заеду к Ромену. Хотя он в полной отключке. Если там и было что увидеть и услышать, он бы отреагировал последним.

Адамберг посидел еще немного, без движения, утопая в мягком больничном кресле. Когда вошла медсестра, неся на подносе ужин, Вейренк прижал палец к губам. Комиссар спал вот уже час.

— Мы его не будим? — прошептала медсестра.

— Он бы и пяти минут на ногах не продержался, дадим ему еще часика два.

Вейренк позвонил в Контору, изучая содержимое подноса.

— Кто говорит? — спросил он.

— Гардон, — отозвался бригадир. — Это вы, Вейренк?

— Данглара там нет?

— Есть, но не годен к употреблению. У нас Ретанкур исчезла.

— Я в курсе. Мне нужен номер доктора Ромена.

— Сейчас дам. Мы хотим вас завтра навестить. Вам что-нибудь нужно?

— Пожрать, бригадир.

— Отлично, как раз Фруасси к вам и собирается.

Хоть одна приятная новость, подумал Вейренк, набирая доктора. Тот ответил ему безразличным голосом. Вейренк его не знал, но отключка была налицо.

— Комиссар Адамберг зайдет к вам в девять часов, доктор. Он попросил меня вас предупредить.

— Понятно, — сказал Ромен, которому, судя по всему, было решительно наплевать.

Адамберг открыл глаза в начале девятого.

— Черт, — сказал он, — почему вы меня не разбудили?

— Даже Ретанкур не стала бы вас будить. Известно каждому: кто спит — тот победитель.

XLIV

Доктор Ромен дотащился до двери, открыл ее и так же, еле передвигая ноги, словно на лыжах ступал по ровному месту, поплелся обратно к креслу.

— Только не спрашивай, как у меня дела, я от этого зверею. Выпить хочешь?

— Кофе.

— Свари его себе сам, у меня сил нет.

— Ты посидишь со мной на кухне?

Ромен вздохнул и поскользил к кухонному стулу.

— Будешь кофе? — спросил Адамберг.

— Сколько угодно, спать двадцать часов в сутки мне это все равно не помешает. Не слабо, да? Даже соскучиться не успеваю, старик.

— Ты как лев. Знаешь, что львы спят по двадцать часов в сутки?

— У них тоже прострация?

— Нет, это от природы. Что не мешает им быть царями зверей.

— Я — свергнутый царь, Адамберг. Мой трон заняли.

— У меня не было выбора.

— Не было. — Ромен закрыл глаза.

— Лекарства не помогают? — спросил Адамберг, взглянув на кучу упаковок на стуле.

— Это все стимулирующие препараты. Они меня приводят в чувство минут на пятнадцать, я еле успеваю сообразить, какой сегодня день. Какой сегодня день?

Врач еле ворочал языком, растягивал гласные, словно палка, засунутая в колесо, тормозила его речь.

— Сегодня четверг. А в пятницу вечером, шесть дней назад, к тебе заходила Виолетта Ретанкур. Помнишь?

— Я еще разума не лишился, только энергии. И вкуса к жизни.

— Но ведь то, что приносит Ретанкур, доставляет тебе удовольствие. Снимки трупов.

— Ты прав, — улыбнулся Ромен. — Она очень ко мне внимательна.

— Она знает, чем тебя порадовать, — сказал Адамберг, пододвигая ему плошку с кофе.

— У тебя измученный вид, старик, — поставил диагноз Ромен. — Физическое и психическое истощение.

— У тебя по-прежнему глаз — алмаз. Я тут увяз с одним жутким делом — за мной по пятам следует тень, в моем доме живет монахиня, а новый лейтенант спит и видит, как бы со мной покончить. Я всю ночь спасал его от разборки, еле спас. На следующий день оказалось, что пропала Ретанкур.

— Может, проспала, как и я?

— Она исчезла.

— Я понял, старик.

— Что-нибудь она тебе говорила в ту пятницу? Что-нибудь, что могло бы нам помочь? Она поделилась с тобой какой-то проблемой?

— Никакой. Не знаю, существует ли проблема, которая могла бы встревожить Ретанкур, и чем больше я об этом думаю, тем больше мне кажется, что ей надо было заняться моей прострацией и истомой, вместе взятыми. Нет, старик, мы говорили о работе. Ну, делали вид, что… В любом случае минут через сорок пять максимум я начинаю клевать носом.

— Она медсестру не упоминала? Ангела смерти?

— Да, она мне все рассказала, в том числе об осквернении могил. Она же часто приходит, знаешь. Золото, а не девочка. Она мне даже оставила фотографии, чтобы было чем заняться при случае.

Ромен вяло потянулся к груде барахла, загромождавшего кухонный стол, вытащил из нее пачку цветных снимков большого формата и подтолкнул ее к Адамбергу. Лица Пайки и Диалы, раны на горле, следы от укола на руках… Взглянув на фотографии трупов из Монружа и Оппортюн, Адамберг скривился и положил их в низ стопки.

— Качественная работа, как видишь. Ретанкур меня балует. Ну ты и вляпался, — добавил врач, похлопав по пачке фотографий.

— Догадываюсь, Ромен.

— Нет ничего сложнее, чем поймать методичных психопатов, пока ты не уловишь, что у них на уме. А поскольку у них ум психопатов, тебе мало не покажется.

— Ты так и сказал Ретанкур? Ты ее отговаривал?

— Я бы не рискнул ее отговаривать.

Комиссар заметил, как запорхали веки доктора, и тут же подлил ему кофе.

— Достань мне парочку капсул из желто-красной коробки.

Адамберг выдавил две капсулы ему на ладонь, и Ромен проглотил обе разом.

— Так, — сказал Ромен. — На чем мы остановились?

— На том, что ты сказал Ретанкур, когда видел ее в последний раз.

— То же, что и тебе. Убийца, которую ты ищешь, — настоящая психопатка, крайне опасная.

— Ты согласен с тем, что это женщина?

— Разумеется. Ариана — чемпионка в своем деле. Можешь ей верить с закрытыми глазами.

— Я знаю, что на уме у этой психопатки, Ромен. Она стремится к абсолютной власти, божественному могуществу и вечной жизни. Ретанкур тебе не говорила?

— Да, она мне прочла старинный рецепт. Это оно и есть, — Ромен снова похлопал по стопке снимков. — Живая сила дев, ты попал в точку.

— «Живая сила дев», — прошептал Адамберг. — Она не могла тебе об этом сказать, это единственное, чего мы не поняли.

— Ты не понял? — спросил Ромен, ошеломленно глядя на него, — казалось, он понемногу приходит в себя, по мере того как работа вновь захватывала его. — Так это ж ясно, как день в твоих горах.

— Оставь мои горы в покое, умоляю тебя. И расскажи мне о живой силе.

— Да что же это может быть, дурья башка? Живая сила — это то, что остается живым после смерти, то, что бросает вызов смерти и даже старости. Волосы, черт побери. Когда мы взрослеем и все процессы постепенно замирают, единственное, что продолжает расти, новенькое, как с иголочки, — это волосы.

— Если только они не выпадают.

— У женщин не выпадают, приди в себя. Волосы или ногти. В любом случае это одно и то же — кератин. Твоя «живая сила дев», или девственниц, — это их волосы. Потому что в могиле только они сопротивляются смерти. Это антисмерть, противосмерть, противоядие. Подумаешь, сложности. Ты меня слушаешь, Адамберг, или ты впал в прострацию?

— Я тебя слушаю, — сказал пораженный Адамберг. — Здорово, Ромен, а главное, очень похоже на правду.

— Похоже? Ты что, издеваешься? Так оно и есть. Посмотри снимки, черт возьми.

Ромен схватил стопку фотографий, но вдруг широко зевнул и потер глаза.

— Намочи полотенце под холодной водой и разотри мне голову.

— Твое полотенце страшно взять в руки.

— Плевать. Давай пошевеливайся.

Адамберг повиновался и изо всех сил, словно лошадь драил, растер ему голову мокрым полотенцем. У Ромена даже лицо побагровело.

— Ну что, лучше?

— Сойдет. Налей мне остатки кофе. И передай тот снимок.

— Какой?

— Первой женщины, Элизабет Шатель. Возьми у меня на столе лупу.

Адамберг положил перед Роменом лупу и жуткий снимок.

— Вот, — сказал тот, указывая на правый висок Элизабет. — Ей отрезали несколько прядей.

— Ты уверен?

— На все сто.

— «Живая сила дев», — повторил Адамберг, вглядываясь в фотографию. — Эта психопатка убила их, чтобы отрезать прядь волос.

— Которым удалось устоять перед лицом смерти. С правого виска, посмотри. Ты текст помнишь?

— «…с живой силой дев, одесную извлеченной, трижды приготовленных в равном количестве».

— Одесную — справа. Потому что слева, ошую, — мрак, тьма. А справа — свет. Правая рука правит жизнью. Догоняешь, старик?

Адамберг молча кивнул.

— Ариана упоминала о волосах, — сказал он.

— Говорят, она тебе нравится.

— Кто тебе сказал?

— Твоя лейтенантша.

— Почему Ариана не заметила отрезанных волос?

Ромен довольно усмехнулся:

— Потому что заметить это мог только я. Ариана — чемпионка, но ее отец не был парикмахером. А мой был. Я умею отличать свежесрезанные пряди. Кончики выглядят по-другому, они четкие, прямые и не секутся. Не видишь? Вот тут.

— Нет.

— Потому что твой отец не был парикмахером.

— Нет.

— У Арианы есть еще одно извинение. Насколько я понимаю, Элизабет Шатель не особенно следила за своей внешностью. Я не ошибаюсь?

— Нет, она не красилась и не носила украшений.

— И у нее не было парикмахера. Она сама себя стригла как бог на душу положит. Когда волосы падали ей на глаза, она брала ножницы, раз — и готово. Получается нечто весьма сумбурное, видишь? Длинные, короткие и средние пряди вперемешку. Ариана просто не могла вычленить в этом творческом беспорядке волосы, срезанные недавно.

— Мы работали в свете прожекторов.

— Тем более. А на Паскалине вообще ничего не видно.

— Ты все это рассказал Ретанкур в пятницу?

— Конечно.

— И что она ответила?

— Ничего. Задумалась, совсем как ты. Вряд ли это что-то изменит.

— Зато теперь мы знаем, почему она раскапывает могилы. И почему ей надо убить третью девственницу.

— И ты в это веришь?

— Да. «Трижды». Это число женщин.

— Возможно. А ты нашел третью?

— Нет.

— Тогда ищи женщину с красивыми волосами. У Элизабет и Паскалины волосы были отменного качества. Проводи меня до постели, старик. Я больше не могу.

— Извини, — сказал Адамберг, быстро вставая.

— Ничего страшного. Но раз уж ты копаешься в старинных снадобьях, поищи мне что-нибудь от прострации.

— Обещаю, — сказал Адамберг, провожая Ромена в спальню.

Ромен обернулся, заинтригованный тоном Адамберга:

— Ты серьезно?

— Да, можешь на меня положиться.

XLV

Исчезновение Ретанкур, ночной кофе у Ромена, нежное слияние Камиллы и Вейренка, живая сила дев и свирепая морда Ролана не давали Адамбергу спать. Он то вздрагивал, то забывался, и тогда ему снилось, что козлик — только какой, рыжий или черный? — упал с горы и разбился. Когда комиссар проснулся, его ломило и мутило. Неформальный коллоквиум или, скорее, что-то вроде похоронной церемонии началось в Конторе спонтанно, с самого утра. Полицейские понуро сидели на стульях, погрузившись в общую для всех тревогу.

— Никто из нас этого прямо не сказал, — начал Адамберг, — но мы все поняли. Ретанкур не заблудилась, не потеряла память, не попала в больницу. Она в руках психопатки. Она вышла от Ромена, узнав то, чего мы не знали, а именно, что «живая сила дев» — это волосы девственниц и что убийца раскапывала могилы, чтобы отрезать у покойниц кусочек материи, не подверженной тлению. «Одесную», с правой стороны, более положительной, чем левая. После этого Ретанкур никто не видел. Можно предположить, что, выйдя от Ромена, она о чем-то догадалась, и это что-то привело ее прямиком к убийце. Либо настолько встревожило ангела смерти, что она решила ее уничтожить.

Адамберг предпочел слово «уничтожить», более уклончивое и оптимистичное, чем глагол «убить». Но сам он не питал никаких иллюзий относительно намерений медсестры.

— Благодаря этой «живой силе», и только ей, Ретанкур поняла что-то, чего мы так и не поняли, — сказал Мордан.

— Боюсь, что да. Куда она пошла и чем она нарушила покой преступницы?

— Единственный выход — сообразить, о чем она догадалась, — сказал Меркаде, потирая лоб.

Воцарилось беспомощное молчание, некоторые с надеждой посмотрели на Адамберга.

— Я не Ретанкур, — сказал он, покачав головой. — Ни я, ни вы не можем мыслить, как она. Ни под гипнозом, ни в каталепсии, ни в коме мы с ней не сольемся.

При мысли о «слиянии» Адамберг вспомнил Квебек, где произошло его спасительное воссоединение с внушительным телом Ретанкур. И он вздрогнул от горя. Ретанкур, его дерево, надежда и опора. Он потерял свою опору. Адамберг вдруг поднял голову и посмотрел на неподвижно сидевших сотрудников.

— Я не прав, — сказал он. — Кое-кто из нас может с ней слиться. И даже узнать, где она.

Он встал, еще не до конца в себе уверенный, но лицо его уже озарилось далеким светом.

— Кот, — сказал он. — Где кот?

— За ксероксом, — сказал Жюстен.

— Пошевеливайтесь, — сказал Адамберг взволнованно, переходя от стула к стулу и встряхивая каждого, словно будил солдат изможденной армии. — Мы идиоты, и я идиот. Пушок приведет нас к Ретанкур.

— Пушок? — удивился Керноркян. — Это просто апатичная тряпка.

— Пушок, — встал на защиту кота Адамберг, — апатичная тряпка, влюбленная в Ретанкур. Он спит и видит, как ее найти. Пушок — животное. С ноздрями, усами, мозгами размером с абрикос и ста тысячами запахов в памяти.

— Сто тысяч? — скептически прошептал Ламар. — В башке Пушка записано сто тысяч запахов?

— Именно. И если из них останется всего один, то это будет запах Ретанкур.

— Вот кот, — сказал Жюстен, и все сникли при виде зверя, висевшего бессмысленным куском шерсти на руке лейтенанта.

Но Адамберг, на дикой скорости ходивший туда-сюда по Залу соборов, не отказался от своей идеи и ринулся в бой.

— Фруасси, прикрепите передатчик коту на шею. Вы еще не сдали оборудование?

— Нет, комиссар.

— Тогда быстрее. Одна нога здесь, другая там. Жюстен, настройте на его частоту две машины и два мотоцикла. Мордан, предупредите префектуру, пусть пришлют в наш двор вертолет со всей необходимой начинкой. Вуазне и Морель, уберите машины, чтобы он мог приземлиться. С нами поедет врач и «скорая помощь».

Адамберг взглянул на часы.

— Мы должны выехать через час. Я, Данглар и Фруасси — на вертолете. Две бригады на машинах — Керноркян с Морданом, Жюстен с Вуазне. Возьмите с собой поесть, мы не будем останавливаться по дороге. Ламар и Эсталер поедут на мотоциклах. Где Эсталер?

— Наверху, — Ламар показал на потолок.

— Спустите его, — сказал Адамберг, как будто речь шла о чемодане.

Инстинктивное возбуждение, сотканное из бесконечных всплесков тревоги, кратких приказов и нервных окриков, сливалось с топотом множества ног по лестнице, превращая Контору в поле битвы накануне решающего приступа. Дыхание, сопение и шумные перебежки с места на место заглушались звуком моторов — из просторного двора понемногу выводили четырнадцать машин, чтобы расчистить площадку для вертолета. Одна из ступенек на повороте старой деревянной лестницы, ведущей на второй этаж, была на два сантиметра короче остальных. Эта аномалия повлекла за собой бессчетное число падений на начальном этапе жизни Конторы, но все мало-помалу к ней приспособились. Но в это утро Морель и Керноркян, захваченные водоворотом всеобщей суеты, умудрились все-таки споткнуться.

— Что они там творят? — спросил Адамберг, заслышав грохот наверху.

— Разбиваются на лестнице, — сказал Мордан. — Вертолет сядет через сорок пять минут. Эсталер спускается.

— Он поел?

— У него со вчерашнего дня крошки во рту не было. Он ночевал здесь.

— Покормите его. Возьмите что-нибудь в шкафу Фруасси.

— Зачем вам Эсталер?

— Потому что он эксперт по Ретанкур, почти как кот.

— Эсталер сам сказал, — подтвердил Данглар. — Что она что-то искала. Что-то интеллектуальное.

Молодой бригадир нетвердым шагом приближался к ним. Адамберг положил ему руку на плечо.

— Она мертва, — сказал Эсталер безжизненным голосом. — По идее она уже мертва.

— По идее — да. Но Виолетта следует только своим собственным идеям.

— Но она же смертна.

Адамберг закусил губу.

— Зачем нам вертолет? — спросил Эсталер.

— Потому что Пушок пойдет не по автострадам, а по домам и дворам, дорогам, полям и лесам. На машинах мы за ним не угонимся.

— Она далеко, — сказал Эсталер. — Я ее больше не чувствую. Пушок не сможет преодолеть такое расстояние. У него нет мускулов, он сдохнет по дороге.

— Пойдите съешьте что-нибудь, бригадир. Вы в силах сесть на мотоцикл?

— Да.

— Хорошо. Накормите заодно кота. До отвала.

— Есть еще одна возможность, — продолжал Эсталер таким же бесцветным голосом. — Возможно, Виолетта ничего не поняла. Возможно, психопатка похитила ее не для того, чтобы заткнуть ей рот.

— А зачем тогда?

— Я думаю, она девственница, — пробормотал бригадир.

— Я тоже так думаю, Эсталер.

— Ей тридцать пять лет, и она родилась в Нормандии. И у нее красивые волосы. Я думаю, она может быть третьей девой.

— Почему именно она? — спросил Адамберг, понимая, каким будет ответ.

— Чтобы нас наказать. Захватив Виолетту, убийца получает…

Эсталер запнулся и опустил голову.

— …необходимый ей материал, — закончил за него Адамберг. — И одновременно наносит нам удар в самое сердце.

Морель, растирая ушибленное при падении колено, первым заткнул уши при появлении вертолета над крышей уголовного розыска. Полицейские прилипли к окнам, прижав пальцы к вискам и не спуская глаз с огромного сизого агрегата, который медленно приземлялся во дворе. Данглар подошел к комиссару.

— Я предпочитаю ехать на машине, — сказал он смущенно. — В вертолете я вам вряд ли пригожусь, меня будет мутить. Я и лифты-то с трудом переношу.

— Поменяйтесь с Морданом. Все готовы?

— Да. Морель ждет, когда вы прикажете выпустить кота.

— А если он выйдет просто пописать на угол? — предположил Жюстен. — Это вполне в его духе.

— Ретанкур тоже в его духе, — убежденно сказал Адамберг.

— Очень извиняюсь, — поколебавшись, вступил Вуазне, — но если Ретанкур умерла, кот все равно найдет ее по запаху?

Адамберг сжал кулаки.

— Очень извиняюсь, — повторил Вуазне. — Но это важно.

— Одежда же останется, Жюстен.

— Вуазне, — машинально поправил его Вуазне.

— Одежда еще долго будет хранить ее запах.

— Да, правда.

— Может, она и есть третья девственница. Может, ее за этим у нас и забрали.

— Я думал об этом. В таком случае, — помолчав, добавил Вуазне, — вы можете прекратить поиски в Верхней Нормандии.

— Я уже прекратил.

К Адамбергу присоединились Мордан и Фруасси в полной боевой готовности. У Мореля на руке висел Пушок.

— Фруасси, а он не попортит передатчик своими когтями?

— Нет, я это предусмотрела.

— Морель, будьте готовы. Как только вертолет поднимется в воздух, выпускайте кота. Как только кот пустится в путь, дайте отмашку машинам.

Морель посмотрел вслед коллегам, пригнувшимся под лопастями винтов. Вертолет, покачиваясь, оторвался от земли. Морель опустил Пушка, чтобы заткнуть уши, и зверь тут же шерстяной лужей растекся возле его ног. «Выпускайте кота», — скомандовал Адамберг, и это прозвучало как «бросайте бомбу». Скептически настроенный лейтенант поднял Пушка и отнес к выходу. То, что он нес под мышкой, мало напоминало боевой снаряд.

XLVI

Франсина никогда не вставала раньше одиннадцати утра. Она любила, проснувшись, валяться под теплым одеялом и думать, что поутру все ночные твари прячутся в норы.

Но этой ночью ее разбудил какой-то шорох, она это отчетливо помнила. Франсина откинула видавшую виды перину — ее она тоже выкинет вместе с клещами, которые наверняка завелись под желтым шелком, — и осмотрела комнату. Она тут же поняла, что случилось. Под окном валялась, рассыпавшись на мелкие кусочки, полоска цемента, которым она замазала щели. Дневной свет проникал между стеной и деревянной рамой.

Франсина подошла поближе, чтобы оценить размер катастрофы. Ей не только придется снова замазывать эту проклятую трещину, но и обдумать ситуацию. Может быть, неведомый зверь тыкался мордой в стену, пытаясь разрушить ее линию обороны и силой проникнуть в дом. Если да, то кто? Кабан?

Со слезами на глазах Франсина снова села на кровать, задрав ноги подальше от пола. Лучше всего переехать в гостиницу, пока квартира не готова. Но она прикинула и поняла, что ей это не по карману.

Франсина протерла глаза и натянула тапочки. Тридцать пять лет продержалась она на этой проклятой ферме, так что еще два месяца можно потерпеть. У нее нет выбора. Будет ждать и считать дни. «Скоро, — сказала она себе, чтобы взбодриться, — я буду уже в аптеке. А вечером, замазав щель на окне, заберусь под одеяло, выпью кофе с ромом и посмотрю фильм».

XLVII

Затаив дыхание, Адамберг сидел в вертолете, зависшем над крышей уголовного розыска. На экране четко высвечивалась красная точка — сигнал с передатчика на шее у Пушка. Только она и не думала двигаться с места.

— Черт, — сказала Фруасси сквозь зубы.

Адамберг взялся за рацию.

— Морель, вы его выпустили?

— Да. Он сидит на тротуаре. Прошел четыре метра вправо от двери и сел. Смотрит на проезжающие машины.

Адамберг уронил микрофон на колени и закусил губу.

— Он тронулся с места, — вдруг сказал пилот по имени Бастьен, толстяк, который обращался с вертолетом с легкостью пианиста-виртуоза.

Комиссар уставился на красную точку, которая действительно начала медленно двигаться.

— Он направляется в сторону проспекта Италии. Следуйте за ним, Бастьен. Морель, отправляйте машины.

В два десять вертолет поднялся над крышами Парижа, взяв направление на юг. Огромный зверь во всем повторял путь следования вялого пушистого комка, не приспособленного к жизни за пределами Конторы.

— Он забирает на юго-запад, скоро перейдет кольцевую, — сказал Бастьен. — А там страшные пробки.

«Сделай так, чтобы Пушка не раздавили, — на скорую руку и неизвестно кому помолился Адамберг, что у него уже вошло в привычку с той минуты, когда пропала его третья дева. — Чтобы он оказался настоящим зверем».

— Он пробрался, — сообщил Бастьен. — Похоже, вышел на финишную прямую. Разогнался, почти бежит.

Адамберг чуть ли не с восторгом взглянул на Мордана и Фруасси, склонившихся над ним, чтобы лучше видеть продвижение красной точки.

— Почти бежит, — повторил он, словно пытаясь убедить себя, что невероятное свершилось.

— Нет, остановился, — сказал Бастьен.

— Коты долго бежать не могут, — сообщила Фруасси. — Он иногда будет переводить дух, не более того.

— Он снова чешет на умеренной крейсерской скорости.

— На какой?

— Приблизительно два-три километра в час. Движется к Фонтене-о-Роз, особо не парится.

— Всем машинам — выезжайте на Д-77, Фонтене-о-Роз, направление на юго-запад.

— Который час? — спросил Данглар, выезжая на 77-ю автостраду.

— Четверть двенадцатого, — сказал Керноркян. — Может, он просто маму ищет.

— Кто?

— Пушок.

— Взрослые кошки не узнают матерей, им плевать.

— Я хочу сказать, что Пушок идет куда глаза глядят. Может, он нас в Лапландию приведет.

— Он бежит не в ту сторону.

— Да нет, — сказал Керноркян, — я просто хотел сказать…

— Я понял, — оборвал его Данглар. — Ты просто хотел сказать, что мы не знаем, куда направляется этот проклятый кот, не знаем, ищет ли он Ретанкур, и не знаем, жива ли она. Но у нас, черт побери, нет выхода.

— Направление Со, — раздался голос Адамберга по рации. — Выезжайте на Д-67 по Д-75.

— Он замедляет ход, — сказал Бастьен, — останавливается. Отдыхает.

— Если Ретанкур в Нарбонне, — проворчал Мордан, — то еще не вечер.

— Умолкните, Мордан, — сказал Адамберг. — Мы не знаем, в Нарбонне ли она.

— Извините, — сказал Мордан. — Нервы не выдерживают.

— Я знаю, майор. Фруасси, у вас есть что-нибудь пожевать?

Она порылась в черном рюкзаке.

— Что вы предпочтете — сладкое или соленое?

— А что есть соленого?

— Паштет, — догадался Мордан.

— Я — за.

— Он все еще спит, — сказал Бастьен.

В салоне вертолета, описывавшего круги над заснувшим котом, Фруасси приготовила бутерброды с паштетом из утиной печени с зеленым перцем. Все молча принялись жевать, как можно медленнее, чтобы протянуть время. Пока есть чем заняться, надежда не умирает.

— Побежал, — сказал Бастьен.

Эсталер бездействовал, положив сжатые кулаки на руль своего мотоцикла. Он слушал указания Адамберга с ощущением, что стал участником какого-то омерзительного триллера. Только неуклонное, упорное продвижение вялого зверька помогало ему держаться. Пушок мчался к неизвестной цели, не задавая себе вопросов и не теряя присутствия духа, он продирался через бурьян, пробегал по промзонам, выгонам и железнодорожным путям. Кот приводил его в восхищение. Вот уже шесть часов они следовали за ним по пятам, продвинувшись всего на восемнадцать километров. Машины ползли еле-еле, подолгу останавливаясь на обочине, и снова ехали по направлению к точкам, указанным с вертолета, пытаясь по мере возможности не отставать от Пушка.

— Трогаемся, — сказал Адамберг. — Палезо, Д-988. Он направляется к южному фасаду Политехнического института.

— Знаний решил набраться, — сказал Данглар, поворачивая ключ в зажигании.

— У Пушка в башке шаром покати.

— Поживем — увидим, — сказал Керноркян.

— При такой скорости мы вполне можем задержаться в ближайшем бистро.

— Нет, — сказал Данглар, у которого еще гудела голова от белого вина, выпитого вчера в подвале. — Либо я ухожу в запой, либо не употребляю вообще. Я не люблю себя ограничивать. Сегодня я не пью.

— Мне кажется, Пушок тоже выпивает, — сказал Керноркян.

— Есть у него такие наклонности, — согласился Данглар. — Надо будет за ним проследить.

— Если он не сдохнет по дороге.

Данглар взглянул на щиток. Без двадцати пять. Время ползло невыносимо медленно, доводя всех до нервного срыва.

— Мы заправимся в Орсе и вернемся, — раздался голос Бастьена в переговорном устройстве.

Вертолет набрал скорость, оставив красную точку далеко позади. Адамбергу на секунду показалось, что он бросает Пушка на произвол судьбы.

В полшестого кот все еще держался на ногах, несмотря на семичасовой путь. Он неуклонно следовал на юго-запад, останавливаясь передохнуть каждые двадцать минут. Вереница машин скачкообразно следовала за ним. В четверть девятого они проехали Форж-ле-Бен по Д-97.

— Он сдохнет, — сказал Керноркян, без устали питавший дангларовский пессимизм. — У него на счетчике 35 километров.

— Заткнись. Пока что он идет вперед.

В двадцать тридцать пять, когда уже стемнело, Адамберг взялся за микрофон:

— Он остановился. Кантональная дорога К-12, между Шардоньер и Базош, в двух с половиной километрах от Форж. В чистом поле, к северу от шоссе. Вот снова двинулся. Бегает кругами.

— Сдохнет, — напомнил Керноркян.

— Черт тебя побери! — заорал Данглар.

— Колеблется, — сказал Бастьен.

— Может, он остановится на ночлег, — предположил Мордан.

— Нет, — возразил Бастьен, — он ищет. Я подлечу поближе.

Вертолет спустился на сотню метров, описывая круги вокруг замершего кота.

— Там складские помещения, — сказал Адамберг, указывая на длинные крыши из гофрированного железа.

— Автомобильная свалка, — сказала Фруасси. — Заброшенная.

Адамберг сжал пальцами колено. Фруасси молча дала ему мятную пастилку, которую комиссар взял, тоже не задавая вопросов.

— Ну, — сказал Бастьен. — Там, наверное, стаи собак бегают, вот кот и струхнул. Но мне кажется, он именно туда и собирался пойти. У меня было восемь кошек.

— Автомобильная свалка, — сообщил Адамберг машинам, — подъезжайте по К-8 к пересечению с К-6. Мы садимся.

— Поехали, — сказал Жюстен, трогаясь с места. — Общий сбор.

Не отходя от вертолета, севшего на оставленное под паром поле, Бастьен, девять полицейских и врач изучали во тьме площадку перед старым ангаром, загроможденную остовами машин, между которыми росла густая трава. Собаки заприметили чужаков и с яростным лаем приближались к ним.

— Их три или четыре, — подсчитал Вуазне. — Большие.

— Может, Пушок из-за них остановился. Не знает, как преодолеть препятствие.

— Нейтрализуем псов и посмотрим, как он себя поведет, — решил Адамберг. — Не приближайтесь к нему слишком близко, не отвлекайте его.

— С ним творится что-то странное, — сказала Фруасси. Осматривая поле в бинокль ночного видения, она обнаружила Пушка всего в сорока метрах от них.

— Я боюсь собак, — сказал Керноркян.

— Держитесь сзади, лейтенант, и не стреляйте. Удар рукояткой по голове, и все.

Три полудиких пса внушительных размеров, нашедшие приют в этом огромном здании, с воем накинулись на полицейских задолго до того, как те добрались до дверей ангара. Керноркян отступил поближе к теплому брюху вертолета и излучающему спокойствие массивному телу Бастьена, который курил, прислонившись к своей машине, пока полицейские разбирались с собаками. Адамберг взглянул на ангар с мутными потрескавшимися окнами. Ржавые ворота были приоткрыты. Фруасси сделала шаг вперед.

— Не подходите ближе чем на десять метров, — сказал Адамберг. — Подождите, пока кот двинется.

Пушок, в грязи по самую манишку, со слипшейся шерстью, казался совсем тощим. Обнюхав лежавшего пса, он облизал себе лапу, приступая к вечернему туалету, как будто ему больше заняться было нечем.

— Он что, спятил? — спросил Вуазне, освещая его издалека фонарем.

— Может, лапу занозил, — сказал врач. Он был совершенно лыс и невозмутим.

— Я тоже, — вступил Жюстен, показывая следы собачьих клыков на руке. — Но это не значит, что я могу бросить работу.

— Это же животное, Жюстен, — сказал Адамберг.

Покончив с одной лапой, Пушок перешел к следующей и только потом направился к ангару, внезапно переходя на бег, второй раз за день. Адамберг сжал кулаки.

— Она здесь, — сказал он. — Четверо сзади, остальные со мной. Доктор, пойдемте.

— Доктор Лавуазье, — уточнил врач. — Лавуазье, как тот Лавуазье, очень просто.

Адамберг бросил на него бессмысленный взгляд. Не знал он, кто такой был тот Лавуазье, и ему было плевать на него с высокой колокольни.

XLVIII

Обе группы бесшумно продвигались под защитой огромного здания, лучами фонарей выхватывая из темноты развороченные щитки, горы шин и груды ветоши. Ангар, заброшенный, возможно, уже с десяток лет, все еще вонял жженой резиной и соляркой.

— Он знает, куда идет, — сказал Адамберг, освещая круглые следы Пушка в густой пыли.

Опустив голову, задыхаясь, он невыносимо медленно шел по кошачьим следам, и никто из полицейских даже не попытался опередить его. После одиннадцатичасовой гонки они уже не стремились к цели. Комиссар шел осторожно, словно утопал в грязи, с трудом отдирая задеревеневшие ноги. Группы воссоединились у входа в длинный темный коридор, освещенный только лунным светом, проникавшим сквозь высокую стеклянную крышу. Кот стоял как вкопанный перед какой-то дверью метрах в двенадцати от них. Его глаза сверкнули в луче фонаря. Семь дней и семь ночей прошло с тех пор, как Ретанкур бросили в этом каменном мешке на растерзание трем псам.

Адамберг прошел по коридору несколько метров и обернулся. Никто из полицейских не последовал за ним — сгрудившись у входа в галерею, они стояли не шелохнувшись, не находя в себе сил преодолеть последний рубеж.

«И я не могу», — подумал Адамберг. Но нельзя же было так стоять, приклеившись к стене, нельзя было бросить Ретанкур из страха увидеть ее труп. Комиссар остановился перед железной дверью, у которой нес вахту кот — уткнувшись носом в щель под дверью, он словно не замечал доносившийся оттуда тошнотворный запах. Адамберг сделал глубокий вдох, взялся за дверной крючок и откинул его. Потом, через силу наклонившись, он заставил себя взглянуть на то, что ожидал увидеть, — на тело Ретанкур, брошенное на пол в темном чулане, между старыми инструментами и металлическими бидонами. Он стоял не двигаясь, дав волю слезам. «Впервые, — думал он, — я плачу не из-за брата Рафаэля или Камиллы». Ретанкур, его опора, была повержена на землю, пав словно могучее дерево от удара молнии. Быстро направив на нее фонарь, комиссар осветил ее лицо, покрытое слоем пыли, посиневшие ногти на руках, приоткрытый рот и светлые волосы, по которым бежал паук.

Он отпрянул к грязной кирпичной стене, в то время как кот нагло вошел в каморку и, вспрыгнув на тело Ретанкур, преспокойно улегся на ее испачканную одежду. «Запах», — понял Адамберг. Он чует только вонь солярки, машинного масла, мочи и испражнений. Только запахи технического и животного происхождения, но не тлетворный дух разложения. Комиссар вновь приблизился к телу на два шага и опустился на склизкий цемент. Направив фонарь прямо в грязное, словно вылепленное скульптором лицо Ретанкур, он увидел лишь неподвижность смерти и приоткрытые замершие губы, не ощущавшие быстрых лапок паука. Он медленно положил ей руку на лоб.

— Доктор, — позвал он, сделав приглашающий жест.

— Доктор, он вас зовет, — сказал Мордан, не двинувшись с места.

— Лавуазье, как тот Лавуазье, очень просто.

— Он зовет вас, — повторил Жюстен.

Не вставая с колен, Адамберг подвинулся, пропуская доктора.

— Она мертва, — сказал он. — И при этом жива.

— Одно из двух, комиссар, — сказал Лавуазье, открывая свой чемоданчик. — Я ничего не вижу.

— Фонари, — скомандовал Адамберг.

Группа полицейских начала медленно приближаться под предводительством Мордана и Данглара с фонарями в руках.

— Еще теплая, — сказал врач, быстро ощупав тело. — Умерла меньше часа назад. Пульс не нахожу.

— Она жива, — настаивал Адамберг.

— Минутку, дружище, не надо нервничать, — сказал Лавуазье, вынимая зеркальце и приставляя его ко рту Ретанкур.

— Так и есть, — добавил он через несколько секунд, тянувшихся целую вечность. — Принесите носилки. Она жива. Не знаю, как это у нее получается. Субтемперированное паралетальное состояние. В жизни такого не видел.

— Что «так и есть»? — спросил Адамберг. — Что с ней?

— Скорость метаболических процессов минимальна, — сказал врач, продолжая осмотр. — Руки и ноги ледяные, кровообращение замедленно, кишечник опорожнен, глаза закатились.

Он засучил рукав свитера Ретанкур, изучая ее руки.

— Даже предплечья уже похолодели.

— Она в коме?

— Нет. Это летаргия, несовместимая с жизненным порогом. Она может умереть в любую минуту, учитывая все то, что ей впрыснули.

— Что? — спросил Адамберг, держась обеими руками за толстую руку Ретанкур.

— Насколько я могу судить, немалую дозу транквилизаторов, которой хватило бы, чтобы умертвить десяток лошадей. Вводили внутривенно.

— Шприц, — прошипел Вуазне сквозь зубы.

— Для начала ее оглушили, — сказал врач, ощупав ее голову. — Возможна черепная травма. Ей туго связали запястья и щиколотки, веревка впилась в тело. Я думаю, яд ей ввели уже здесь. Она должна была бы умереть немедленно. Но судя по степени обезвоживания организма и испражнениям, она борется за жизнь уже шесть-семь дней. Исключительный случай, такого просто не может быть.

— А она вообще исключительная, доктор.

— Лавуазье, как тот Лавуазье, — машинально поправил его врач. — Это я заметил, но ее вес и рост тут ни при чем. Не понимаю, как ее организм справился с ядом, голодом и холодом.

Санитары поставили носилки на пол, пытаясь перекатить на них Ретанкур.

— Осторожнее, — сказал Лавуазье. — Нельзя, чтобы она глубоко дышала, это может ее убить. Наденьте ремни и тяните по сантиметру. Отпустите ее, дружище, — сказал он, взглянув на Адамберга.

Комиссар отдернул руки от Ретанкур и знаком попросил своих коллег выйти в коридор.

— Это преобразование энергии, — проговорил Эсталер, внимательно следя за медленным перемещением грузного тела. — Она направила энергию на борьбу с вторжением нейролептиков.

— Допустим, — сказал Мордан. — Но мы этого никогда не узнаем.

— Погрузите носилки в вертолет, — распорядился Лавуазье. — Нам надо выиграть время.

— Куда мы ее повезем? — спросил Жюстен.

— В Дурдан.

— Керноркян и Вуазне, найдите для всех гостиницу, — сказал Адамберг. — Завтра мы прочешем этот ангар. Они не могли не оставить следов в этой клейкой пыли.

— В коридоре следов не было, — сказал Керноркян. — Только кошачьи.

— Значит, они пришли с другой стороны. Ламар и Жюстен останутся здесь охранять вход, пока им на смену не приедут полицейские из Дурдана.

— Где кот? — спросил Эсталер.

— На носилках. Заберите его, бригадир, и приведите в чувство.

— В Дурдане есть замечательный ресторан, — сказала Фруасси. — «Роза ветров». Славится своими морепродуктами. Старинные балки, свечи, первоклассные вина и сибас, запеченный в морской соли, в зависимости от сезона. Но не дешево, само собой.

Мужчины повернулись к своей скромной напарнице, изумившись, что она думает о еде, даже когда их коллега на грани смерти. Снаружи грохот вертолета возвещал об отбытии Ретанкур. Врач не верил, что она вернется с того света, — Адамберг прочел это в его взгляде.

Комиссар посмотрел на измученные лица своих подчиненных в белом свете фонарей. Нелепая перспектива изысканного ужина в дорогом ресторане представлялась им столь же невозможной, сколь и желанной, — это была другая жизнь, мимолетное видение, где блеск роскоши мог на время возобладать над ужасом.

— Хорошо, Фруасси, — решил Адамберг. — Встречаемся в «Розе ветров». Пойдемте, доктор, мы едем с Ретанкур.

— Лавуазье, как тот Лавуазье, очень просто.

XLIX

Вейренк приехал в Париж не для того, чтобы совать свой нос в проблемы уголовного розыска. Но в полдесятого вечера, давно уже покончив с больничным ужином, он никак не мог сосредоточиться на фильме. В сердцах он схватил пульт и выключил телевизор. Приподняв ногу, он сел на край кровати, схватил костыль и, осторожно ступая, двинулся к телефонному аппарату, висевшему на стене в коридоре.

— Майор Данглар? Вейренк де Бильк. Какие новости?

— Мы нашли ее в 38 километрах от Парижа, следуя за котом.

— Не понимаю.

— Боже мой, коту не терпелось найти Ретанкур.

— Ясно, — сказал Вейренк, чувствуя, что майор сейчас взорвется.

— Она находится между жизнью и смертью, мы едем в Дурдан. У нее паралетальная летаргия.

— Вы не могли бы мне хоть что-то объяснить, майор? Я должен знать.

«Зачем, интересно?» — подумал Данглар.

Вейренк выслушал рассказ майора, гораздо менее упорядоченный, чем обычно, и повесил трубку. Он положил руку на раненое бедро и, проверяя кончиками пальцев остроту боли, вообразил себе Адамберга, склонившегося над Ретанкур в отчаянной попытке вдохнуть в нее жизнь.

«С той, что недавно вас избавила от муки,

На веки вечные вы будете в разлуке.

Но не вверяйтесь ни печали, ни докуке,

Вас боги милуют — они опустят луки,

Забудут мстительность и к вам протянут руки,

Чтить избавителя — вот благость их науки».

— Мы еще не спим? Какие мы непослушные, — сказала медсестра, беря его под руку.

L

Вцепившись руками в простыни, Адамберг стоял над постелью Ретанкур, а она все никак не хотела дышать. Врачи кололи, чистили, откачивали, но никаких изменений в состоянии лейтенанта не наблюдалось. Правда, сестры помыли ее с ног до головы, подстригли и обработали волосы, зараженные вшами. Собаки, само собой. Монитор над кроватью подавал слабые сигналы жизни, но Адамберг предпочитал на него не смотреть, вдруг зеленая линия станет совсем ровной.

Врач потянул Адамберга за рукав и отвел его в сторону:

— Идите к ним, поешьте, подумайте о чем-нибудь другом. Здесь вам нечего делать, комиссар. Ей нужен отдых.

— Она не отдыхает, доктор. Она умирает.

Врач отвел глаза.

— Да, похвастаться нечем, — согласился он. — Новаксон, транквилизатор, впрыснутый в больших дозах, полностью парализовал организм. Нервная система на пределе, сердце пока держится — неизвестно как. Странно, что она еще жива. Но если даже мы ее спасем, я не уверен, что она сохранит свои умственные способности. Кровь, скажем так, снабжает мозг по минимуму. От судьбы не уйдешь, смиритесь.

— Неделю назад, — сказал Адамберг, с трудом разжимая челюсти, — я спас парня, которому судьбой было назначено погибнуть. Судьбы нет. Она до сих пор продержалась, не сдастся и сейчас. Вот увидите, этот случай войдет в анналы медицины.

— Идите к своим. Она может пролежать в таком состоянии не один день. Я позову вас, если что.

— А нельзя все вынуть, почистить и вставить обратно?

— Нет, нельзя.

— Извините, доктор, — сказал Адамберг, отпуская его руку.

Он вернулся к кровати, запустил пальцы в подстриженные волосы Ретанкур.

— Я скоро вернусь, Виолетта, — сказал он.

Так Ретанкур всегда говорила коту перед уходом, чтобы он не волновался.

Безудержное и дурашливое веселье, царившее в ресторане, приличествовало бы скорее празднованию дня рождения, чем ужину полицейских, умиравших от беспокойства. Адамберг постоял в дверях, глядя на них сквозь отблески свечей. В этом освещении его подчиненные казались обманчиво красивыми, они сидели, положив локти на белую скатерть, передавали друг другу бокалы, обмениваясь идиотскими шутками… Ну и ладно, тем лучше, он, собственно, и рассчитывал, что они используют на всю катушку эту паузу вне времени и пространства, прекрасно сознавая, что долго она не продлится. Адамберг опасался, что своим появлением он разрушит их хрупкую радость, за которой так явно просвечивала общая тревога. Он подошел к ним, выдавив из себя улыбку.

— Ей лучше, — сказал он, садясь. — Передайте мне тарелку.

Даже ему, хотя душой он был с неподвижной Ретанкур, ужин, вино и смех вокруг принесли некоторое облегчение. Адамберг никогда не умел участвовать в коллективных и уж подавно — в праздничных трапезах, не будучи способным на остроумные реплики и мимолетные шутки. Снисходительно взирая на непоседливых коллег, он чувствовал себя посторонним зрителем, козликом, глазеющим на поезд, проносящийся по долине. Как ни странно, в такие моменты Фруасси была на высоте — ей на помощь приходили жратва и отчаянный юмор, наличие которого в рабочее время нельзя было даже заподозрить. Адамберг плыл по воле волн, не спуская глаз с экрана своего мобильника. Который зазвонил без двадцати двенадцать.

— Она угасает, — заявил доктор Лавуазье. — Мы очень рассчитываем на полное переливание крови, это наша последняя надежда. Но у нее вторая группа, резус отрицательный, а наши запасы, как назло, были израсходованы вчера на пострадавшего в дорожной аварии.

— А доноры, доктор?

— Донор у нас всего один, а нужны минимум трое. Два других в отъезде. Пасхальные каникулы, комиссар, весь город выехал на природу. К сожалению, пока мы найдем доноров в других центрах, будет поздно.

За столом все разом смолкли, заметив, как побледнел Адамберг. Комиссар выбежал из зала, Эсталер — за ним. Через несколько мгновений молодой человек вернулся и рухнул на стул.

— Срочное переливание крови, — сказал он. — Вторая группа, резус отрицательный, но у них нет доноров.

Адамберг, с которого градом лил пот, вошел в белоснежную палату, где единственный в Дурдане донор со второй группой и отрицательным резусом заканчивал переливание. Ему показалось, что щеки Ретанкур посинели еще больше.

— Первая группа, универсальный донор, — сказал он врачу, снимая пиджак.

— Очень кстати, занимайте его место.

— Я выпил два бокала вина.

— Плевать, тут не до жиру.

Через четверть часа Адамберг ощутил, как его кровь из отяжелевшей от жгута руки перетекает в тело Ретанкур. Лежа на спине рядом с ней, он всматривался в ее лицо, надеясь уловить признаки возвращения к жизни. Сделай так, чтобы. Но напрасно он изо всех сил молился третьей деве, крови у него было не больше, чем у любого другого. А врач сказал — нужны три. Три донора. Как три девы. Три. Три.

У него начала кружиться голова — он так толком и не поел. Он не без удовольствия отдался головокружению, чувствуя, как нить его мыслей начинает ускользать от него. Он заставлял себя всматриваться в лицо Ретанкур, отметив про себя, что корни ее волос были светлее прядей, спадавших на затылок. Адамберг никогда раньше не замечал, что Ретанкур красила волосы. Вот уж от кого он не ожидал подобных эстетических изысков. Он плохо ее знал.

— Вы как, ничего? — спросил врач. — Голова не кружится?

Адамберг показал знаком, что нет, и вернулся в мир затуманенных мыслей. Белокурые и золотистые пряди в волосах Ретанкур, в живой силе девственниц. То есть его коллега — не без усилия подсчитал он — покрасилась в декабре или январе, поскольку светлые волосы уже успели отрасти на два-три сантиметра, что за блажь, право слово, посреди зимы, а он ничего и не заметил. Он вот потерял отца, при чем тут это. Ему показалось, что губы Ретанкур дрогнули, но ему плохо было видно — может, она хотела что-то ему сказать, поговорить о живой силе, выросшей у нее на голове, как рожки у козликов. Господи, живая сила. Издалека до него донесся голос врача.

— Стоп, — произнес голос доктора Ларибуазье или как его там. — Нам не нужны два мертвеца вместо одного. Больше мы из него выкачать не можем.

В холле клиники какой-то мужчина настойчиво расспрашивал дежурную администраторшу:

— Где Виолетта Ретанкур?

— К ней нельзя.

— У меня первая группа крови, я универсальный донор.

— Она в реанимации, — сказала женщина, немедленно вставая. — Я вас провожу.

Адамберг говорил сам с собой, пока ему снимали жгут. Чьи-то руки подняли его, поднесли стакан со сладкой водой и сделали укол в другую руку. Дверь распахнулась, и в палату вбежал одетый в кожу верзила.

— Лейтенант Ноэль, — сказал верзила. — Первая группа.

LI

Перед входом в клинику, словно бросая вызов унылому бетонному пейзажу, разбили небольшой скверик, который всем своим видом говорил, что цветочки и листочки еще никогда никому не помешали. В своих бесконечных хождениях туда-сюда Адамберг заприметил этот оазис доброй воли размером в пятнадцать квадратных метров, с двумя скамейками и пятью кадками вокруг фонтана. Было два часа ночи, и Адамберг, которого вернули к жизни, накормив и накачав сахаром, отдыхал под журчание струй. Он знал, что средневековые монахи еще раньше него догадались использовать этот благотворный звук в успокоительных целях. После того как Ноэль завершил переливание, они встали по обе стороны кровати Ретанкур, уставившись на ее массивное тело, словно наблюдали за опасным химическим опытом.

— Пошло, — говорил Ноэль.

— Еще нет, — отвечал врач.

Время от времени нетерпеливый Ноэль зачем-то дергал Ретанкур за руку, надеясь, видимо, ускорить процесс, взболтать кровь, запустить систему, завести мотор.

— Ну, блин, давай, толстуха, — бормотал он, — пошевеливайся, черт побери.

Ноэля буквально трясло, он сновал вокруг кровати, ни на секунду не прекращая говорить и жестикулировать, растирал ступни Ретанкур, чтобы согреть их, потом руки, проверял капельницу, теребил ей волосы.

— Это ничего не даст, — не выдержал наконец Лавуазье.

Монитор показал ускорение сердечного ритма.

— Наконец-то, — сказал врач, словно объявляя о прибытии поезда.

— Ну, толстуха, жми, — повторил Ноэль, наверное, в десятый раз.

— Будем надеяться, — сказал Лавуазье с невольной грубостью медика, — что она не проснется идиоткой.

Ретанкур с усилием открыла глаза, обратив пустой голубой взгляд к потолку.

— Как ее зовут? Имя? — спросил Лавуазье.

— Виолетта, — сказал Адамберг.

— Как цветок,[12] — подтвердил Ноэль.

Лавуазье присел на кровать, повернул к себе лицо Ретанкур и схватил ее за руку.

— Вас зовут Виолетта? — спросил он. — Если да, то моргните.

— Ну, толстуха, — сказал Ноэль.

— Не подсказывайте, Ноэль, — сказал комиссар.

— При чем тут это, подсказывайте — не подсказывайте, — измученно сказал врач. — Она должна понять вопрос. Замолчите вы, черт побери, дайте ей сосредоточиться. Вас зовут Виолетта?

Прошло секунд десять, пока Ретанкур совершенно очевидно моргнула в ответ.

— Она понимает, — сказал Лавуазье.

— Конечно, понимает, — отозвался Ноэль. — Вы потруднее ничего спросить не можете?

— Это и так достаточно трудный вопрос для тех, кто возвращается с того света.

— Мне кажется, мы тут лишние, — сказал Адамберг.

В отличие от комиссара Ноэль не способен был вслушиваться в журчание фонтана. Он ходил взад-вперед, словно зверь в клетке, и Адамберг, глядя на него, подумал, что скверик напоминает арену цирка, подсвеченную снизу синими лучами прожекторов.

— Кто вас предупредил, лейтенант?

— Эсталер позвонил из ресторана. Он знал, что я универсальный донор. Этот парень все про всех помнит. Кто кладет сахар в кофе, какая у кого группа крови. Расскажите, как все было, а то у меня концы с концами не сходятся.

Перескакивая с одного на другое, Адамберг обрисовал недостающие Ноэлю элементы общей картины, начиная с того момента, как тот ушел полетать с чайками. Как ни странно, будучи примитивным позитивистом, лейтенант дважды заставил его повторить рецепт из «De Sanctis reliquis», резко воспротивился идее Адамберга отказаться от поисков третьей девственницы и ни разу не прошелся на тему кошачьей косточки и живой силы.

— Не можем же мы сидеть сложа руки и ждать, пока этой девице что-нибудь впрыснут.

— Я наверняка ошибся, сочтя, что третья девушка уже выбрана.

— Почему?

— Я думаю, убийца остановила свой выбор на Ретанкур.

— Это абсурд, — Ноэль прервал на секунду свое круговое движение.

— Почему? Она отвечает требованиям рецепта.

В темноте Ноэль посмотрел на Адамберга:

— В том случае, если Ретанкур девственница.

— Думаю, так оно и есть.

— А я не думаю.

— Вы единственный так считаете.

— Я не считаю. Я знаю. Она не девственница. Отнюдь.

Ноэль сел на скамейку, довольный собой. Теперь пришла очередь Адамберга наматывать круги вокруг фонтана.

— Ретанкур не любит откровенничать, — сказал он.

— Пока собачишься, многое узнаешь друг о друге. Она не девственница, и все тут.

— Следовательно, третья дева существует. Где-то. А Ретанкур поняла что-то, чего мы не поняли.

— А пока мы поймем, что она поняла, много воды утечет.

— Ларибуазье считает, что все функции восстановятся у нее не раньше чем через месяц.

— Лавуазье, — поправил Ноэль. — Для человека нормального телосложения нужен месяц, а Ретанкур и недели хватит. А прикольно, что наша с вами кровь циркулирует в одном теле.

— Плюс кровь третьего донора.

— А чем занимается третий донор?

— У него стада быков, насколько я понял.

— Гремучая смесь получится, — задумчиво проговорил Ноэль.

Сколько раз ни закрывал Адамберг глаза, лежа в холодной гостиничной кровати, он неизменно видел себя с перевязанной жгутом рукой рядом с Ретанкур и пытался вновь уловить головокружительный ход своих мыслей в затуманенной после переливания голове. Крашеные волосы, живая сила девы, рога козлика. В самой сердцевине этого клубка надрывался сигнал тревоги и никак не желал замолкать. Тревога была как-то связана с кровью, которая перетекала из него в Ретанкур, чтобы вновь запустить сердце и вырвать ее из объятий смерти. И само собой, с волосами девственниц. Но что там делал козлик? Тут комиссар вспомнил, что рога козлика — не что иное, как спрессованные волосы, или, с точностью до наоборот, волосы — всего лишь расслоившиеся рога. Что в лоб, что по лбу. И дальше что? Об этом он подумает завтра.

LII

Перезвон церковных колоколов разбудил Адамберга в полдень. «Кто поздно встает, тому Бог не подает», — говорила мама. Он тут же позвонил в клинику и выслушал обнадеживающий доклад Лавуазье.

— Она разговаривает?

— Она наконец заснула и проспит еще долго, — ответил врач. — Напоминаю вам, что у нее еще и черепно-мозговая травма.

— Ретанкур говорит во сне.

— Да, время от времени она что-то бормочет. Ничего интересного. Не заводитесь.

— Я совершенно спокоен, доктор. Мне просто надо знать, что именно она бормочет.

— Да все одно и то же. Известные стихи, вы их знаете.

Стихи?

Может, Ретанкур снится Вейренк? Или он и ее заразил своим стихоплетством? Он что, собрался всех женщин у него увести?

— Какие стихи? — недовольно спросил Адамберг.

— Корнеля, ну эти, которые все знают: «Ведь всех ее надежд свершеньем стать бы мог /Лишь горький ваш конец, истомы тяжкий вздох!»[13]

Единственные два стиха, которые Адамберг тоже помнил наизусть.

— Это совершенно не в ее стиле, — заметил он. — Она правда это шепчет?

— Если б вы только знали, что несут люди под действием нейролептиков или под наркозом. У меня сущие розанчики так матерились, что уши вянут.

— Она матерится?

— Я вам сказал, что она читает Корнеля. Ничего удивительного. Как правило, в этом состоянии на поверхность выплывают воспоминания детства, в основном школьные. Она просто повторяет заученные когда-то строки, вот и все. Один министр за три месяца, что у меня тут в коме пролежал, продекламировал наизусть все учебники первого класса и таблицы вычитания, от корки до корки. Ни разу не сбился.

Слушая врача, Адамберг не сводил взгляда с весьма уродливой картины над кроватью, изображающей лесной пейзаж с косулей и ее детенышем под сенью густой листвы. «Самка с приплодом», — сказал бы Робер.

— Я сегодня вернусь в Париж, — сказал врач. — Она вполне может выдержать переезд, я возьму ее с собой в машину «скорой помощи». Если что, вечером мы будем в больнице Сен-Венсан-де-Поль.

— Зачем вы ее увозите?

— Я ее больше от себя не отпущу, комиссар. Этот случай войдет в анналы.

Адамберг повесил трубку, по-прежнему не спуская глаз с картины. Вот он, спутанный клубок из живой силы дев и креста в вечном древе. Словно во власти гипноза, он долго еще смотрел на косулю с потомством, уловив наконец ускользавший от него до сих пор элемент головоломки. В свином пятачке есть кость. В кошачьем пенисе есть кость. Если он не ошибается, как ни парадоксально это звучит, в сердце оленя тоже есть кость. Кость в форме креста, которая приведет его прямиком к третьей девственнице.

LIII

Полицейские работали в ангаре с десяти часов утра вместе с двумя техниками и фотографом из уголовного розыска Дурдана. Ламар и Вуазне занялись подходами к свалке в поисках следов шин. Мордан и Данглар разделили ангар пополам. Жюстен занялся чуланом, в котором заперли Ретанкур. Адамберг присоединился к ним в тот момент, когда они приступили к обеду под приблизительным апрельским солнцем, вынув загодя приготовленные Фруасси сандвичи, фрукты, банки с пивом и термосы. В ангаре стульев не нашлось, и вся команда расселась на шинах, образовав в чистом поле нечто вроде импровизированного светского салона круглой формы. Что касается кота, то поняв, что ему не светит поехать на неотложке вместе с Ретанкур, он свернулся калачиком у ног Данглара.

— Машина въехала на поле с этой стороны, — объяснял Вуазне с полным ртом, водя пальцем по карте. — Припарковалась у боковых ворот, в конце ангара, сдав назад, чтобы багажник открывался в нужную сторону. Тут везде все заросло, ни клочка голой земли, так что следов нет. Но судя по тому, как примята трава, это был пикап объемом, скорее всего, девять кубометров. Не думаю, что у нашей старухи есть такой автомобиль. Она наверняка взяла его напрокат. Возможно, нам удастся выйти на нее через соответствующие агентства. Пожилая дама, берущая напрокат пикап, — не частое явление.

Адамберг сел, скрестив ноги, прямо в теплую траву, и Фруасси поставила рядом с ним тарелку с обильным угощением.

— Весьма организованная перевозка тела, — продолжал Мордан. Сидя на шине, он очень напоминал аиста на гнезде. — Медсестра захватила с собой тачку либо тоже взяла ее напрокат. Судя по следам, из пикапа спускались наклонные мостки. Так что ей оставалось только скатить тело прямо в тачку. Потом она отвезла его в чулан.

— Вы обнаружили следы колес?

— Да, они идут по всему холлу. Там она обезвредила собак, кинув им мяса, начиненного новаксоном. Потом следы заворачивают и тянутся вдоль коридора. Они частично закрыты обратными следами.

— А следы обуви?

— Вот это вам должно понравиться, — сказал Ламар с улыбкой ребенка, который спрятал подарок, чтобы продлить удовольствие. — Завернуть за угол коридора было непросто, и ей пришлось надавить на тачку, чтобы вписаться, — тут ее следы более заметны. Понимаете, как она шла?

— Да.

— А пол шершавый.

— Да.

— И тут остались следы.

— Синего воска, — сказал Адамберг.

— Его самого.

— Она отрывается от почвы своих злодеяний, — медленно проговорил комиссар, — но оставляет за собой шлейф. Нельзя быть тенью на все сто. Мы ее поймаем по синему следу.

— Четких отпечатков нет нигде, так что в размере обуви мы не можем быть уверены. Но скорее всего, следы оставлены грубыми женскими туфлями на плоском каблуке.

— Остается чулан, — сказал Жюстен. — Там она ввела Ретанкур новаксон и закрыла за собой дверь на крючок.

— В чулане ничего не нашли?

Жюстен внезапно замолчал.

— Нашли, — ответил он наконец. — Шприц.

— Что за шутки, лейтенант. Не бросила же она свой шприц?

— Бросила, представьте себе. На полу. Но отпечатки стерты, само собой.

— Теперь она оставляет свою подпись? — спросил Адамберг, вставая с ощущением, что медсестра впрямую бросает ему вызов.

— У нас тоже возникла такая мысль.

Комиссар сделал несколько шагов по полю, скрестив руки за спиной.

— Ну и хорошо, — сказал он. — Она перешла черту. Она считает себя непобедимой и открыто заявляет об этом.

— Это логично, — сказал Керноркян, — учитывая, что она собирается глотнуть бессмертия.

— Ей еще надо добраться до третьей девственницы, — сказал Адамберг.

Эсталер обошел полицейских, разливая кофе в протянутые ему пластиковые стаканчики. Непритязательность их бивуака и отсутствие молока не позволили ему провести кофейную церемонию по всем правилам.

— Она найдет ее раньше нас, — сказал Мордан.

— Не факт, — отозвался Адамберг.

Он вернулся и сел по-турецки в центре круга.

— «Живая сила дев» — это не просто волосы покойниц.

— Ну, Ромен же разгадал загадку, — сказал Мордан. — Эта психопатка на самом деле срезала прядки волос.

— Чтобы расчистить себе дорогу.

— К чему?

— К настоящим волосам смерти. К волосам, которые выросли после смерти.

— Ну конечно, — с досадой воскликнул Данглар. — «Живая сила». То, что продолжает расти и приумножаться даже после смерти.

— Поэтому, — продолжал Адамберг, — медсестре было необходимо раскапывать свои жертвы несколько месяцев спустя. Живая сила должна была успеть вырасти в могиле. Она срезает по два-три сантиметра волос у корня. «Живая сила» — не просто символ вечной жизни. Это средоточие жизненной стойкости, то, что не поддается даже смерти.

— Меня тошнит, — заявил Ноэль, выразив таким образом общее состояние.

Фруасси убрала еду — аппетит разом пропал у всех.

— Как это может нам помочь в поисках третьей девственницы? — спросила она.

— Теперь нам надо выстроить логическую цепочку: «растолчешь с крестом, в вечном древе живущим, прилегающим в том же количестве».

— Ну, с этим мы тоже разобрались, — вступил Мордан. — Речь идет о дереве Святого Креста.

— А вот и нет, — возразил Адамберг. — Как и все остальное, эти строки должны толковаться буквально. Крест Христа не живет в кресте Христа, это абсурд.

Данглар, сидя поперек своей шины, прикрыл глаза, весь внимание.

— В рецепте говорится, — продолжал Адамберг, — о «живущем кресте».

— Тогда в этом нет никакого смысла, — сказал Мордан.

— Крест, живущий в теле, являющем собой вечность, — проговорил Адамберг, выделяя каждое слово. — Тело с древом.

— В средние века, — прошептал Данглар, — символом вечности считался олень.

Адамберг, который до этой минуты не был слишком уверен в себе, улыбнулся ему:

— А почему, капитан?

— Потому что ветвистое древо рогов благородного оленя возносится к небу. Потому что эти рога отмирают и падают, но на следующий год появляются снова, словно листья на деревьях, год от года становясь мощнее. Потрясающее явление, связанное с жизненным импульсом оленя. Его потому и считали символом вечной жизни, неизменно воскресающей по образу и подобию его рогов. Иногда его изображали с распятием на лбу, получался крестоносный олень.

— Чьи рога растут из черепа, — добавил Адамберг. — Как волосы.

Комиссар провел рукой по молодой травке.

— Вот вам и «вечное древо» — рога оленя.

— И их надо добавить в смесь?

— Если это так, нам недостает креста. А каждое слово в рецепте, как мы уже убедились, несет смысловую нагрузку. «Крест, в вечном древе живущий». Следовательно, это крест оленя. И он из костяного вещества, как и рога, то есть нетленная материя.

— Может, вилка, или «волчий» отросток, образующий угол с основным стволом? — предположил Вуазне.

— Мне не кажется, что рога оленя хоть чем-то напоминают крест, — сказала Фруасси.

— Нет, — сказал Адамберг. — Я думаю, что крест скрыт в другом месте. Надо искать потайную кость, вроде кошачьей. Половая косточка несет в себе «мужское начало». Нам надо найти то же самое у оленя. Крестовидную кость, которая воплощала бы собой вечное начало оленя, скрытое в его теле. Кость, которая «живет».

Адамберг обвел взглядом своих сотрудников в ожидании ответа.

— Не знаю, — признался Вуазне.

— Мне кажется, — продолжал Адамберг, — эту кость мы обнаружим в сердце оленя. Сердце — символ жизни, оно бьется. Это крест «живущий», крест в виде кости в сердце оленя с вечным древом на голове.

Вуазне обернулся к Адамбергу:

— Разумеется, комиссар. Загвоздка в том, что у оленя нет кости в сердце. Ни у оленя, ни у кого другого. Ни крестовидной, ни продольной, ни поперечной.

— Что-то там должно быть, Вуазне.

— Почему?

— Потому что в прошлом месяце в лесу Бретийи, а потом в лесу Оппортюн кто-то зарезал двух оленей и, не тронув, оставил их лежать на земле. Правда, у них вырезали сердце и искромсали его. Это дело одних и тех же рук. Зверства были совершены практически на одном месте, окруженном «нимбом святого», вблизи от двух принесенных в жертву женщин. Оленей умертвил наш ангел смерти.

— Похоже на правду, — сказал Ламар.

— Тела убитых животных были разрезаны в определенном месте. То же самое произошло и с Нарциссом. Их прооперировали в каком-то смысле с целью изъять что-то конкретное. Что именно? «Крест, в вечном древе живущий». То есть, как ни крути, крест находится в сердце оленя.

— Такого быть не может, — сказал Данглар, покачав головой. — Это было бы известно.

— Ну, о кошачьей косточке нам ничего не было известно, — заметил Керноркян. — Как и о свином пятачке.

— Об этом я знал, — заявил Вуазне. — Но я знаю и то, что в сердце оленя кости нет.

— Что же делать, лейтенант, придется там ее обнаружить.

Ответом ему был недовольный ропот и гримасы сомнения. Адамберг же встал, чтобы размяться. Позитивисты вовсе не были убеждены, что реальность должна подчиняться бредовым идеям комиссара и засовывать ему в угоду кость в оленье сердце.

— Все наоборот, комиссар, — не сдавался Вуазне. — В сердце кости нет. И нам следует пересмотреть свои выводы.

— Вуазне, там будет кость, либо все вообще не имеет никакого смысла. И если она там есть, нам останется только дожидаться нового убийства оленя. Третья девственница, выбранная медсестрой, должна находиться неподалеку от оленя. Крест из сердца должен оказаться как можно ближе к «живой силе» девы. «Прилегающий в том же количестве». Не в смысле «добавленный» в том же количестве, а близкий географически.

— «Прилегать», — сказал Данглар, — означает «находиться рядом, примыкать» или «плотно обхватывать, облегать».

— Спасибо, Данглар. Чего проще — дева должна плотно обхватывать оленя. Женская и мужская сущность, слившись воедино, порождают жизнь, в данном случае — вечную. Получив сердце следующего оленя, мы выберем имя девы из составленного вами списка.

— Хорошо, — согласился Жюстен. — Как мы за это возьмемся? Займемся охраной лесных угодий?

— Кое-кто этим уже занимается.

LIV

Несмотря на проливной дождь, Адамберг подождал, когда прозвонит колокол аронкурской церкви, и только тогда толкнул дверь в кафе. В воскресный вечер мужи были в полном сборе и как раз приступали к первому бокалу.

— Беарнец, — сказал Робер, не выказывая удивления, — выпьешь с нами?

Быстрый взгляд, брошенный им на Адамберга, доказывал, что ему все еще тут рады, хотя он и разворошил могилу в Оппортюн-ла-От восемнадцать дней назад. Как и в прошлый раз, комиссару освободили место слева от старейшины и подвинули бокал.

— Ты что-то не в себе, — утвердительно сказал Анжельбер, наливая ему белого вина.

— Да, у меня были неприятности чисто полицейского свойства.

— Такова жизнь, — сказал Анжельбер. — Вот Робер — кровельщик, у него неприятности кровельщика. У Илера неприятности колбасника, у Освальда — фермера, а у меня старческие неприятности, что ничем не лучше, уверяю тебя. Выпей-ка.

— Я знаю, почему убили двух женщин, — послушно выпив, сказал Адамберг, — и я знаю, зачем были раскопаны могилы.

— Значит, ты доволен.

— Не вполне, — сморщился Адамберг. — Убийца — исчадие ада, и она еще не закончила свою работу.

— Так она закончит, — сказал Освальд.

— А то, — отметил Ахилл.

— Да, она ее закончит, — согласился Адамберг. — Она закончит свою работу, умертвив третью девственницу. Я ее ищу. И я бы не отказался от помощи.

Все лица повернулись к Адамбергу — на них явно читалось изумление, вызванное столь неосмотрительной просьбой.

— Не обижайся, Беарнец, — сказал Анжельбер, — но это вообще-то твои дела.

— Уж никак не наши, — вступил Ахилл.

— Ваши тоже. Потому что ваших оленей распотрошила та же женщина.

— Я говорил, — выдохнул Освальд.

— Откуда ты знаешь? — спросил Илер.

— Это его дело, — оборвал его Анжельбер. — Раз говорит, что знает, значит, знает, и все тут.

— Вот именно, — сказал Ахилл.

— Смерть девственниц связана со смертью оленя, — продолжал Адамберг. — С изъятием его сердца, если быть точным.

— Знать бы зачем, — спросил Робер.

— Чтобы вынуть из него крестовидную кость. — Адамберг пошел ва-банк.

— Очень возможно, — сказал Освальд. — Эрманс тоже так думала. У нее есть такая кость.

— В сердце? — слегка удивился Ахилл.

— В ящике буфета. Кость из оленьего сердца.

— Надо вконец свихнуться, чтобы охотиться за оленьим крестом, — сказал Анжельбер. — Это все древние штучки.

— Некоторые французские короли их даже собирали, — сказал Робер. — В лечебных целях.

— Вот я и говорю — древние штучки. Теперь эта кость никому не нужна.

Адамберг, в лечебных целях, осушил бокал, отпраздновав таким образом существование крестовидной кости в сердце оленя.

— Ты знаешь, почему твой убийца вырезает у оленя сердце? — спросил Робер.

— Я же сказал, это женщина.

— Понятно. — Робер скорчил недовольную гримасу. — Но ты знаешь, почему?

— Чтобы соединить этот крест с волосами девственниц.

— Предположим, — сказал Освальд. — Она психопатка. Как знать, зачем ей это.

— Чтобы приготовить снадобье, дающее бессмертие.

— Ни хрена себе, — присвистнул Илер.

— С одной стороны, это неплохо, — заметил Анжельбер, — с другой стороны, спорно.

— Что — спорно?

— Ты только представь себе, бедный мой Илер, что ты вынужден жить вечно. Что ты собираешься делать весь день напролет? Не будем же мы тут выпивать сто тысяч лет подряд, а?

— Да, это перебор, — согласился Ахилл.

— Она убьет еще одну женщину, — вернулся к делу Адамберг, — после того как покончит со следующим оленем. Или наоборот, не знаю. Но у меня нет выхода, я вынужден следовать за сердечным крестом. Я прошу вас вызвать меня, как только зарежут очередного оленя.

За столом воцарилась плотная тишина — только нормандцы способны создать и вынести ее. Анжельбер разлил вино по второму кругу, позвенев горлышком о краешек каждого бокала.

— Его уже зарезали, — сказал Робер.

И снова они замолчали, и снова глотнули вина — все, кроме Адамберга, который в ужасе смотрел на Робера.

— Когда? — спросил он.

— И недели не прошло.

— Почему ты мне не позвонил?

— Да тебя это вроде не так уж и волновало, — насупившись, сказал Робер. — Ты только и думал, что об освальдовской тени.

— Где это произошло?

— В Боск-де-Турель.

— Распотрошили, как тех двух?

— Все то же самое, сердце лежало рядом.

— Назови мне ближайшие к лесу деревни.

— Кампениль, Труамар и Лувло. Чуть дальше — Лонжене с одной стороны и Куси с другой. Выбирай.

— С тех пор там не отмечалось несчастных случаев с женщинами?

— Нет.

Адамберг с облегчением вздохнул и отпил вина.

— Не считая старухи Ивонны, которая упала со старого моста, — сказал Илер.

— Умерла?

— Тебя послушать, так все умерли, — сказал Робер. — Она сломала себе шейку бедра.

— Ты можешь меня завтра туда отвезти?

— К Ивонне?

— К оленю.

— Его похоронили.

— Кому достались рога?

— Никому. Он их уже сбросил.

— Мне надо осмотреть место.

— Это можно, — сказал Робер, протягивая бокал в третий, и последний, раз. — Где ты ночуешь? В гостинице или у Эрманс?

— Лучше в гостинице, — сказал тихо Освальд.

— Лучше так, — отметил отметчик.

И никто не объяснил, почему он не может переночевать у сестры Освальда.

LV

Пока его подчиненные прочесывали район Боск-де-Турель, Адамберг обошел дозором больницы. Для начала навестил хромающего Вейренка в клинике Биша, потом спящую в Сен-Венсан-де-Поль Ретанкур. Вейренка собирались завтра выписать, а сон Ретанкур начинал понемногу приходить в более естественное состояние. «Она возвращается к нам на всех парах», — сказал Лавуазье, который не переставая записывал свои наблюдения за богиней-многостаночницей. Вейренк, когда ему сообщили о всплытии Ретанкур и об оленьем кресте, высказал мысль, которую Адамберг, возвращаясь пешком в Контору, обсасывал со всех сторон.

«Одной хватило сил спастись и быть живой,

Но к смерти приведет бессилие другой.

Олень подбит стрелой — и деве вслед за ним

Не поздоровится, коль мы не поспешим».

— Франсина Бидо, тридцать пять лет, — сказал Меркаде, протягивая карточку Адамбергу. — Живет в Кланси, это деревенька на двести душ в семи километрах от опушки Боск-де-Турель. Две другие ближайшие девственницы живут на расстоянии соответственно четырнадцати и девятнадцати километров. Неподалеку от них обеих находится большая каштановая роща, где тоже могут водиться олени. Франсина живет одна, ферма ее стоит на отшибе, в более чем восьмистах метрах от ближайших соседей. Через ограду можно перепрыгнуть одним махом. Дом у нее старый, с хилыми деревянными дверями, замки поддаются удару локтем.

— Ясно, — сказал Адамберг. — Она работает? У нее есть машина?

— Она работает на полставки уборщицей в аптеке Эвре. Ездит туда на автобусе каждый день, кроме воскресенья. Вероятно, на нее нападут дома, между семью часами вечера и часом следующего дня, когда она выходит из дому.

— Она девственница? Это точно?

— Кюре из Оттона говорит, что да. По его словам, она миловидная и инфантильная, «чистый ангелочек». Злые языки уверяют, что придурковатая. Но священник считает, что с головой у нее все в порядке. Разве что она всего пугается, особенно животных. Ее воспитывал вдовый отец, страшный тиран. Он умер два года назад.

— Тут есть одна проблема, — сказал Вуазне, чьи позитивистские убеждения испарились после того, как Адамберг, просто витая в облаках, догадался о существовании кости в сердце оленя. — Девалон знает, что мы в Кланси и в связи с чем. У него неприятности из-за того, что он прошляпил убийства Элизабет и Паскалины. Он требует, чтобы Франсину Бидо охраняла его команда.

— Да ради бога, — сказал Адамберг. — Только бы ее охраняли, а уж кто — это второй вопрос. Позвоните ему, Данглар. Пусть Девалон немедленно приставит к ней трех вооруженных полицейских, которые будут сменять друг друга. Охранник должен сидеть в доме, с семи вечера до часа дня, если возможно — в ее спальне. Пошлите в Эвре фотографию медсестры. Кто должен был обойти агентства по найму автомобилей?

— Я, — сказал Жюстен, — вместе с Ламаром и Фруасси. В центральном регионе ничего. Никто из служащих не вспомнил женщину лет семидесяти пяти, взявшую в аренду 9-метровый пикап. Они в этом уверены.

— А синие следы в ангаре?

— Это действительно воск.

— Ретанкур заговорила сегодня во второй половине дня, — сказал Эсталер. — Но ее ненадолго хватило.

На него обратились заинтригованные взгляды.

— Опять Корнель?

— Нет, туфли. Она сказала, что «надо отослать туфли в вагончик».

Мужчины обменялись недоумевающими взглядами.

— Толстуха не в себе, — сказал Ноэль.

— Нет, Ноэль. Она обещала женщине из вагончика прислать другие туфли взамен синих, которые она у нее забрала. Ламар, займитесь этим, адрес найдете в папках Ретанкур.

— После всего того, что случилось, ей больше нечего нам сказать? — спросил Керноркян.

— Это на нее похоже, — обреченно сказал Жюстен. — Она ничего не добавила?

— Добавила. «Нам плевать. Скажи ему, что нам плевать».

— На ту женщину?

— Нет, — сказал Адамберг. — На ту женщину ей было совсем не наплевать.

— А кому «ему»?

Эсталер подбородком указал на Адамберга.

— Само собой, — сказал Вуазне.

— На что? — пробормотал Адамберг. — На что я должен наплевать?

— Она не в себе, — взволнованно повторил Ноэль.

LVI

Вот уже двадцать второй день подряд Франсина не накрывалась одеялом с головой. Раньше с ней такого не случалось. Она спокойно засыпала, уткнувшись лицом в подушку, что было гораздо приятнее, чем задыхаться под простынями, приникая носом к щелочке, пропускавшей воздух. Кроме того, она теперь только мельком проверяла дырочки точильщиков, даже не пересчитывая количество новых отверстий, идущих к южной оконечности балки, и не раздумывая, на что может быть похожа эта мерзость.

Полицейская охрана явилась для нее истинным даром божьим. Трое мужчин, сменяя друг друга, дежурили у нее каждую ночь и по утрам, пока она не уходила на работу, — ну не мечта ли? Она не стала спрашивать, почему именно ее вдруг решили охранять, опасаясь, что излишнее любопытство только отпугнет жандармов и они откажутся от столь счастливой идеи. Насколько она поняла, в последнее время в окрестностях участились грабежи, и ничего удивительного, что жандармы взяли под свое крыло одиноких женщин. Кто другой, может, и отказался бы, но только не Франсина — каждый вечер, преисполненная благодарности, она подавала дежурному жандарму ужин гораздо более изысканный, чем тот, что в свое время готовила отцу.

Слух о кулинарных экзерсисах и прелестях Франсины быстро разошелся по уголовному розыску Эвре, и к немалому изумлению Девалона, ему не стоило никакого труда найти добровольца для дежурства у нее дома. Девалону начхать было на сумбурное следствие Адамберга, которое в его глазах было не более чем нагромождением нелепостей. Но не мог же он допустить, чтобы этот тип, и без того уже разваливший его заключение по делу Элизабет Шатель и Паскалины Виймо из-за трех пятен лишайника на камне, завладел теперь его территорией. Охранять ферму будут его люди, и никто из помощников Адамберга и носа туда не сунет. Адамберг имел наглость потребовать, чтобы полицейские сменяли друг друга и бодрствовали на посту. Еще не хватало. Не будет он тратить личный состав на такую ерунду. Девалон посылал своих бригадиров к Франсине после обычного рабочего дня, наказывая им плотно поесть и выспаться со спокойной совестью.

Ночью 3 мая, в три часа тридцать пять минут, в комнатах Франсины и бригадира Грималя несли вахту только жуки-точильщики — не обращая ни малейшего внимания на вооруженного полицейского, они знай себе пожирали причитающуюся каждому тысячную долю миллиметра древесины. Точильщики никак не отреагировали, когда скрипнула дверь подсобки, — просто потому, что они глухи от рождения. Грималь, ночевавший в комнате покойного отца Франсины, привстал в темноте, закутавшись в пурпурного цвета перину, но был не в состоянии ни определить разбудивший его звук, ни вспомнить, куда он положил оружие — слева или справа от кровати, на пол или на комод. Он наугад пошарил по тумбочке в изголовье и, пройдясь по комнате в трусах и майке, распахнул дверь, ведущую в спальню Франсины. И стоя так, с пустыми руками, он увидел, как на него очень тихо и медленно наступает долговязая серая тень, не прервавшая своего движения, даже когда он открыл дверь. В походке тени было что-то необычное, она скользила и спотыкалась, и хотя в ее повадках ощущалась явная нерешительность, она неумолимо плыла вперед. Грималь успел только потрясти Франсину, сам толком не зная зачем — чтобы спасти ее или позвать на помощь.

— Тень, Франсина! Вставай! Беги!

Франсина завизжала, и объятый ужасом Грималь подошел к серой фигуре, чтобы прикрыть бегство молодой женщины. Девалон не предупредил его о возможном нападении, и последним усилием воли он послал ему проклятие. Провались он ко всем чертям вместе с этим призраком.

LVII

Адамбергу позвонили из уголовного розыска Эвре в восемь двадцать утра, застав его в грязной забегаловке, гордо бросавшей вызов спавшим еще «Философам». Он пил кофе в компании Фруасси, поглощавшей второй завтрак. Бригадир Морен, приехавший в Кланси сменить Грималя, нашел его тело, прошитое двумя пулями, одна из которых задела сердце. Адамберг замер с чашкой в руке и шваркнул ее на блюдце.

— А девственница? — спросил он.

— Исчезла. Судя по всему, она успела выскочить в окно дальней комнаты. Ее ищут.

Голос полицейского дрожал от слез. Грималю было сорок два года, и он всегда предпочитал подстригать изгородь, а не портить жизнь окружающим.

— А оружие? — спросил Адамберг. — Он стрелял?

— Он был в постели, комиссар, он спал. Пистолет лежал на комоде, ему даже не удалось дотянуться до него.

— Не может быть, — прошептал Адамберг. — Я же просил, чтобы охранник бодрствовал, одетый, с оружием наготове.

— Девалон на ваши просьбы положил. Он посылал нас туда после рабочего дня — не могли же мы бодрствовать всю ночь.

— Скажите своему шефу, чтобы он проваливал ко всем чертям.

— Обязательно, комиссар.

Через два часа, стиснув зубы, Адамберг в сопровождении своих помощников вошел в дом Франсины. Молодую женщину нашли — зареванная, с ободранными ногами, она пряталась на сеновале у соседей, забившись между двумя вязанками соломы. Она помнила только серый силуэт, колеблющийся, словно свечное пламя, и руку жандарма, которая вытянула ее из постели и подтолкнула в сторону дальней комнаты. Франсина уже бежала к дороге, когда раздались выстрелы.

Опустившись на колени возле головы Грималя, чтобы не наступить в лужу крови, комиссар положил руку на его холодный лоб. Потом набрал номер и сказал, услышав заспанный голос в трубке:

— Ариана, я знаю, что еще нет одиннадцати, но ты мне очень нужна.

— Где ты?

— В Кланси, это в Нормандии. Шмен-де-Биж, дом 4. Поторапливайся. Мы до твоего приезда ничего не будем трогать.

— Что это еще за команда? — спросил Девалон, показав на группу людей, окружившую Адамберга. — И кого вы вызвали? — добавил он, кивнув на телефон.

— Я вызвал своего судмедэксперта, майор. И я вам не советую выступать.

— Пошли вы, Адамберг. Погиб мой человек.

— Ваш человек, посланный вами же на смерть.

Адамберг взглянул на двух жандармов, сопровождавших Девалона. Всем своим видом они выражали ему одобрение.

— Охраняйте тело вашего товарища, — сказал он. — И чтобы никто до него не дотрагивался до приезда судмедэксперта.

— Не вздумайте приказывать моим бригадирам. Парижские легавые нам не указ.

— Я не из Парижа, и у вас больше нет бригадиров.

Адамберг вышел, тут же забыв о Девалоне.

— Ну, что у вас?

— Кое-что вырисовывается, — ответил Данглар. — Убийца перелезла через северную стену, прошла пятьдесят метров по траве до обветшалой кухонной подсобки.

— Трава невысокая, следов там нет.

— Следы есть на ограде — с нее упал кусок глины.

— Что еще? — Адамберг сел, облокотившись на стол.

— Она сломала замок, прошла через подсобку, потом через кухню и вошла в спальню. Тут тоже нет следов, на плитках — ни единой пылинки. Грималь вышел из задней комнаты, нападение произошло возле кровати Франсины. Судя по всему, в него выстрелили в упор.

Девалон вынужден был покинуть ферму, но он не собирался отдавать подвластную ему территорию в руки Адамберга. Меча громы и молнии, он ждал на дороге приезда судебного медика из Парижа, приняв твердое решение поручить вскрытие своему специалисту. Он видел, как резко затормозила машина перед старыми деревянными воротами. Из машины вышла женщина и повернулась к нему. Это было последнее его потрясение за день — он узнал в ней Ариану Лагард. Девалон отступил, не сказав ни слова, только молча поприветствовал ее.

— В упор, — подтвердила Ариана, — на первый взгляд между полчетвертого и полпятого утра. Выстрелы были произведены во время рукопашной схватки. Грималь даже не успел оказать сопротивление. Судя по выражению лица, он очень испугался. Зато убийца, — сказала она, присев рядом с Адамбергом, — сохраняла полное хладнокровие и не торопясь оставила свою подпись.

— Сделала укол?

— Да. На сгибе левой руки, его трудно заметить. Анализы покажут, но скорее всего, это была пустышка, она ничего ему не ввела, как и в случае Диалы и Пайки.

— Фирменный знак, — сказал Данглар.

— У тебя есть предположения относительно ее роста?

— Мне надо проверить траекторию пуль. На первый взгляд она не слишком высокая. И оружие мелкокалиберное. Скромненько, но смертельно.

Из спальни вышли Ламар и Мордан.

— Все правильно, комиссар, — сказал Мордан. — Они топтались на месте, сгорбившись, почти обхватив друг друга. Грималь был босиком, он никаких следов не оставил. А она — да. Самую малость — тоненький синий мазок.

— Вы уверены, Мордан?

— Если бы мы не искали специально, то не заметили бы его, но вообще сомнений быть не может. Посмотрите сами, только лупу возьмите. На старых плитках фиг что увидишь.

Прильнув к лупе, Адамберг изучил в свете лампы синюю полоску длиной пять-шесть сантиметров на плитке из обожженной глины. Более яркий кусочек воска был лучше виден на стыке двух плиток. Еще один штришок, меньше предыдущего, обнаружился на соседнем квадрате. Адамберг молча вернулся в столовую, на лице его читалась досада. Он открыл все шкафы и буфеты, вышел на кухню и там, на полке, обнаружил баночку с обувным воском и старую тряпку.

— Эсталер, возьмите воск и идите к северной стене. В том месте, где она ее перелезла, тщательно натрите подошвы своих ботинок. Потом возвращайтесь сюда.

— Это коричневый воск.

— Плевать, Эсталер. Давайте.

Через пять минут Эсталер вернулся, войдя через кухонную дверь.

— Стоп. Снимите башмаки и дайте мне.

Адамберг изучил подошвы в свете, проникавшем через форточку, потом просунул руку в ботинок, нажал им на пол и крутанул. Рассмотрел след в лупу, проделал то же со вторым башмаком и выпрямился.

— Следов нет, влажная трава все смыла. На подошве уцелело несколько пятнышек воска, но не так много, чтобы оставить след на плитках. Можете обуваться, Эсталер.

Адамберг вернулся в столовую и сел. Вокруг него стояли три его помощника и Ариана. Он машинально поводил пальцами по клеенке, словно пытался собрать воедино невидимое.

— Нет, ерунда получается. Это уж чересчур.

— Чересчур много воска? — спросила Ариана. — Ты это имеешь в виду?

— Да. Слишком много, чтобы быть правдой. И тем не менее это тот самый воск. Но он попал сюда не с ее подошв.

— Вы считаете, это тоже ее подпись? — спросил Мордан, насупившись. — Как со шприцем? Она нарочно мажет пол воском? Чтобы оставить след?

— Чтобы пустить нас по ложному следу. Указать дорогу.

— Которая заведет нас в тупик, — сказала Ариана, прикрыв глаза.

— Ты права. Так разбойники подавали на берегу ложные сигналы, чтобы корабли сбились с пути и напоролись на скалы. Этот мнимый маяк заманит нас очень далеко.

— Он каждый раз приводит нас к старухе медсестре, — сказала Ариана.

— Да. Это и имела в виду Ретанкур, говоря, что «нам плевать». На синие туфли. Нам плевать.

— Как она? — спросила Ариана.

— Мчится к нам на всех парах. Достаточно быстро, чтобы сказать, что «нам плевать».

— На туфли и все остальное.

— Да. На поддельные уколы, скальпель и следы воска. Великолепное удостоверение личности, только поддельное. Просто наколка. Убийца уже несколько недель водит нас за нос, а мы, я прежде всего, как последние дураки, бежим сломя голову за светом, который нам услужливо зажгли в конце туннеля.

Ариана скрестила руки и опустила голову. Она едва успела накраситься, но так она казалась Адамбергу еще прекраснее.

— Я виновата, — сказала она. — Я сказала тебе, что мы, возможно, имеем дело с двойняшкой.

— А я решил, что это медсестра.

— И я пошла у тебя на поводу. Добавила второстепенные показатели, психологические и ментальные.

— Убийца превосходно знает психологические и ментальные показатели женщин. Он все предусмотрел, чтобы сбить нас со следа. И если убийца сделал все, чтобы мы заподозрили женщину, значит, это мужчина. Мужчина, который воспользовался бегством Клер Ланжевен, чтобы бросить нам ее на растерзание. Мужчина, знавший, как я отреагирую на гипотезу о старой медсестре. Но это не она. И именно поэтому убийства никак не вяжутся с методами ангела смерти. Ты это сама сказала тогда вечером, после Монружа. На склоне вулкана не было второго кратера. Это просто другой вулкан.

— Тогда это очень здорово сделано, — сказала, вздохнув, Ариана. — Раны Диалы и Пайки указывают на человека невысокого роста. Но тут, конечно, всегда можно схитрить и подстроиться. Мужчина среднего роста вполне мог специально опустить руку, нанеся удар таким образом, чтобы надрезы вышли горизонтальными. Но при условии, что он хорошо в этом разбирается.

— Шприц в чулане — это перебор, — сказал Адамберг. — Мне следовало бы раньше догадаться.

— Мужчина, — обескураженно проговорил Данглар. — Надо все начинать сначала. Все.

— Ну зачем же.

Адамберг видел, как во взгляде его зама быстро промелькнула какая-то очень четкая мысль, но он с легким сожалением отказался от нее. Адамберг одобрительно кивнул ему. Данглар тоже все понял.

LVIII

Припарковавшись, Адамберг и Данглар сидели в машине, наблюдая, как дворники рассекают проливной дождь, обрушившийся на ветровое стекло. Адамбергу нравился ровный шорох и стон щеточек, вступивших в схватку с потопом.

— Мне кажется, мы с вами пришли к одному выводу, капитан.

— Майор, — поправил Данглар мрачно.

— Чтобы направить нас по следу медсестры, убийца неминуемо должен был многое обо мне знать. Что я арестовал старуху и что ее побег не оставит меня равнодушным. Ему надо было следить за тем, как продвигалось следствие. Быть в курсе, что мы ищем синие туфли и следы натертых подошв. Знать о намерениях Ретанкур. И жаждать моей гибели. Он все нам подложил — и шприц, и скальпель, и воск для обуви. Классная махинация, Данглар, и осуществить ее мог только человек тонкий и ловкий.

— Кто-то из Конторы.

— Да, — с грустью подтвердил Адамберг, откидываясь на сиденье. — Кто-то из наших, черный горный козлик.

— При чем тут козлик?

— Так, пустяки.

— Не могу в это поверить.

— В то, что в пятачке есть кость, нам тоже не хотелось верить. А она там есть. Придется смириться с тем, что она есть и у нас в горле. Или, скорее, в сердце.

Дождь постепенно стихал, и Адамберг замедлил ритм дворников.

— Я же говорил вам, что он врет, — сказал Данглар. — Никто не смог бы запомнить с первого раза текст из «De reliquis». Он знал рецепт наизусть.

— Зачем он нам тогда его рассказал?

— Брал на пушку. Он считает себя неуязвимым.

— Мальчишка, брошенный на землю, — прошептал Адамберг. — Проданный виноградник, нищета, долгие годы унижений. Я знал его, Данглар. Берет, надвинутый до носа, чтоб волос не было видно, хромота, весь красный от смущения — его вечно сопровождал град насмешек.

— Он все еще вызывает у вас жалость.

— Да.

— Но вы жалеете ребенка. А он вырос и сбрендил. Против давних лет врага судьбу он обратит, — как сказал бы он сам стихами. Отныне он поворачивает колесо истории. Теперь вам очередь падать, а ему — подниматься и царить. Он стал тем, кому сам поет гимны все дни напролет, — расиновским героем, который в вихре ненависти и амбиций дирижирует смертью ближних и собственной коронацией. Вы с самого начала знали, зачем он тут — чтобы отомстить за битву между двумя долинами.

— Да.

— Он приводил свой план в действие акт за актом, направляя вас по ложному пути, сбивая с толку следствие. Он совершил уже семь убийств — Фернан, Толстый Жорж, Элизабет, Паскалина, Диала, Пайка и Грималь. Он чуть не убил Ретанкур. И он убьет третью девственницу.

— Нет. Франсина под надежной охраной.

— Это нам так кажется. Он силен как бык. Он убьет Франсину, а потом прикончит вас, предварительно опозорив. Он вас ненавидит.

Адамберг опустил стекло и вытянул руку наружу, ловя в ладонь капли дождя.

— И вас это огорчает, — сказал Данглар.

— Есть немного.

— Но вы знаете, что мы правы.

— Когда Робер позвонил мне по поводу второго оленя, я устал и мне было все равно. Вейренк предложил меня туда отвезти. На кладбище в Оппортюн он указал мне на могилу Паскалины с короткими травинками. Он подбивал меня вскрыть ее, как и раньше, в Монруже. Он обезвредил Брезийона, тем самым дав мне возможность не отдавать дело. И продолжал следить за развитием событий, по мере того как я увязал в болоте.

— Он забрал у вас Камиллу, — тихо сказал Данглар. — Высшая месть, достойная Расина.

— Откуда вы знаете? — спросил Адамберг, сжимая под дождем кулак.

— Когда я возился с прослушкой в шкафу Фруасси, мне пришлось прокрутить запись назад, чтобы отрегулировать звук. Я вам сказал, что он собой представляет. Умен, силен, опасен.

— А мне он нравился.

— Именно поэтому мы торчим в Кланси, остановив машину под дождем? Вместо того чтобы мчаться в Париж?

— Нет, капитан. Во-первых, у нас нет вещественных доказательств. Любой судья отпустит его через сутки. Он им наплетет про войну двух долин, уверяя, что я ополчился на него по личным мотивам. Чтобы никто никогда не узнал, кто был пятый парень, стоявший под деревом.

— Разумеется, — признал Данглар. — Он вас этим и держит.

— И еще потому, что я не до конца понял слова Ретанкур.

— Я вот не могу объяснить, как Пушок преодолел тридцать восемь километров, — сказал Данглар, задумавшись над новым Вопросом без ответа.

— Любовь творит чудеса. Возможно, кот многому научился у Виолетты. Копить энергию по капельке, чтобы потом использовать ее целиком во имя одного дела, сметая все препятствия на своем пути.

— Она работала в связке с Вейренком. Поэтому до нее дошло раньше, чем до нас. Он знал, что Ретанкур собралась к Ромену, и поджидал ее у выхода. Она считала его красавчиком и пошла за ним. Впервые в жизни ей изменила интуиция.

— Любовь зла, Данглар.

— Даже Виолетта угодила в ловушку. Запала на его голос, на улыбку.

— Я хочу понять, что она хотела мне сообщить, — сказал Адамберг, убирая вымокшую руку. — Как по-вашему, капитан, что она должна была сделать, как только смогла связать два слова?

— Поговорить с вами.

— И что мне сказать?

— Правду. Она это и сделала, сообщив, что на туфли надо наплевать. То есть дала понять, что медсестра тут ни при чем.

— Это не первое, что она сказала. А второе.

— До этого она не произнесла ничего вразумительного. Только Корнеля процитировала, и все.

— А кто именно произносит эти слова?

— Куриаций, жених Камиллы из «Горация».

— Видите, вот вам и доказательство. Ретанкур не повторяла школьные уроки, она на самом деле пыталась послать мне сообщение при посредничестве жениха некой Камиллы. Но я его не понимаю.

— Потому что оно непонятно. Ретанкур бредила. Ее фразу можно объяснить только при помощи толкователя снов.

Данглар задумался на несколько мгновений.

— Камиллу окружают враждующие братья — Горации с одной стороны, Куриации с другой. Она любит того, кто хочет убить другого. То же самое и с нашей Камиллой. Враждующие земляки — вы и Вейренк. Но Вейренк представляет Расина. Кто был самым ярым соперником и врагом Расина? Корнель.

— Правда? — спросил Адамберг.

— Правда. Добившись успеха, Расин сбросил с трона старого драматурга. Они ненавидели друг друга. Ретанкур выбирает Корнеля и указывает на его врага — Расина. То есть Вейренка. Поэтому она и заговорила стихами, чтобы навести вас на мысль о Вейренке.

— Действительно, я сразу о нем подумал. Я только не понял, снился он ей или просто она от него заразилась.

Адамберг поднял стекло и пристегнул ремень безопасности.

— Давайте я сам сначала с ним поговорю, — сказал он, заводя мотор.

LIX

Вейренк быстро шел на поправку. Откинувшись на подушки, он сидел на кровати в одних шортах, подогнув одну ногу под себя и вытянув другую. Он смотрел, как Адамберг, скрестив руки, ходит взад-вперед по палате.

— Вам что, трудно вставать? — спросил Адамберг.

— Тут потянет, там пожжет, не более того.

— Вы можете ходить, водить машину?

— Думаю, да.

— Хорошо.

— Ну что же, господин, я вижу — пробил час

И отблеск тайны лег издалека на вас.

— Вы правы, Вейренк. Убийца Элизабет, Паскалины, Диалы, Пайки и бригадира Грималя, преступник, который осквернил могилы, чуть было не отправил на тот свет Ретанкур, искромсал трех оленей и кота и опустошил раку с мощами — не женщина. А мужчина.

— Это что, просто интуиция? Или в деле появились новые элементы?

— Что вы понимаете под «элементами»?

— Улики.

— Пока нет. Но я знаю, что этот человек знал достаточно про ангела смерти, чтобы пустить нас по ее следу, направить следствие в нужную ему сторону и привести его прямиком к пропасти, в то время как он преспокойно делал свое дело на стороне.

Вейренк прищурился, потянулся за сигаретами.

— Расследование шло ко дну, — продолжал Адамберг, — женщины гибли, и я тонул вместе с ними. Блестящая месть. Можно? — кивнул он на сигареты.

Вейренк протянул ему пачку и зажег две сигареты. Адамберг проследил за движением его руки. Ни дрожи, ни тревоги.

— И этот человек работает у нас, в уголовном розыске.

Вейренк запустил руку в свою тигриную шевелюру, выдохнул дым и поднял на Адамберга изумленный взгляд.

— Но у нас нет против него ни единого более или менее осязаемого элемента. У меня связаны руки. Что скажете, Вейренк?

Лейтенант стряхнул пепел в ладонь, и Адамберг пододвинул ему пепельницу.

— Пока ему вослед бросали мы суда,

Решив, что за морем он канул без следа,

Он рядом с нами был, и в этом — вся беда.

— Именно. Какой триумф, не правда ли? Умница, заморочивший голову двадцати семи дуракам.

— Вы, надеюсь, не имеете в виду Ноэля? Я плохо его знаю, но я не согласен. Ноэль агрессивен, но он не агрессор.

Адамберг покачал головой.

— Про кого же вы думаете?

— Я думаю про то, что сказала Ретанкур, выйдя из тумана.

— Ну наконец-то, — улыбнулся Вейренк. — Вы имеете в виду два стиха из «Горация»?

— Откуда вы знаете, что она процитировала?

— Я часто справляюсь о ней. Мне Лавуазье сказал.

— Для новичка вы необыкновенно предупредительны.

— Ретанкур — моя напарница.

— Мне кажется, Ретанкур из последних сил пыталась указать мне на убийцу.

— Мой господин, к чему вся эта речь?

Чтоб с запозданьем смысл из этих слов извлечь?

Их сутью пренебречь и тем беду предречь?

— Ну а вы, Вейренк, поняли, в чем смысл?

— Нет, — сказал Вейренк, отводя глаза, чтобы стряхнуть пепел. — Что вы собираетесь делать?

— Ничего особенного. Я собираюсь подождать преступника там, куда он придет. Время не терпит, он знает, что Ретанкур скоро заговорит. У него мало времени — не больше недели, учитывая, что Виолетта поправляется со страшной скоростью. Убийце надо во что бы то ни стало приготовить свою смесь до того, как ему отрежут все пути к вечной жизни. Мы отдадим ему на заклание Франсину, сделав вид, что сняли охрану.

— Классический ход, — прокомментировал Вейренк.

— В забеге на короткие дистанции нет ничего необыкновенного. Два парня несутся бок о бок по беговой дорожке, и побеждает самый быстрый. Вот и все. И тем не менее уже несколько тысячелетий миллионы парней все бегут и бегут. Тут то же самое. Он бежит, и я бегу. Я ничего нового не собираюсь придумывать, просто убийце надо помешать прийти к финишу раньше нас.

— Но он наверняка подозревает, какую ловушку мы ему расставим.

— Конечно. Но он все равно побежит, у него, как и у меня, нет выбора. Он тоже не собирается оригинальничать, ему надо добиться успеха, и чем примитивнее наша ловушка, тем меньше убийца будет ее опасаться.

— Почему?

— Он, как и вы, считает, что я придумаю нечто позаковыристей.

— Понимаю, — согласился Вейренк. — Если вы идете примитивным путем, то, значит, вернете Франсину домой? Под незаметным эскортом?

— Нет. Никому не придет в голову, что Франсина вернется на ферму по собственной воле.

— Куда же вы ее денете? В гостиницу в Эвре? Спровоцируете утечку информации?

— Не совсем так. Я выберу надежное место, которое преступник сможет легко вычислить сам, если у него есть хоть одна извилина. А у него она есть, и не одна.

Вейренк задумался.

— Место, известное вам, — начал он рассуждать вслух, — место, которое не напугает Франсину и где вы сможете организовать охрану, не прибегая к помощи полицейских.

— Например?

— Гостиница в Аронкуре.

— Видите, как все просто. В Аронкуре, где все началось, под защитой Робера и Освальда. Они гораздо незаметнее полицейских. Легавых все равно узнают.

Вейренк с сомнением посмотрел на Адамберга.

— Даже легавого, который спустился с гор, не потрудившись застегнуть рубашку и убрать туман из глаз?

— Даже меня, Вейренк. И знаете почему? Знаете ли вы, почему парень, сидящий за столиком в кафе перед кружкой пива, не похож на легавого, сидящего за столиком в кафе перед кружкой пива? Потому что легавый работает, а парень — нет. Потому что парень думает, мечтает, воображает. А полицейский наблюдает. Глаза парня обращены внутрь себя, а глаза легавого шарят вокруг. И направление взгляда бросается в глаза больше, чем знаки отличия. Так что легавым не место в аронкурском кафе.

— Неплохо, — признал Вейренк, потушив сигарету.

— Надеюсь. — Адамберг встал.

— Зачем вы пришли, комиссар?

— Спросить вас, не вспомнили ли вы чего-нибудь нового, с тех пор как перенесли сцену в реальные декорации, на Верхний луг.

— Только одно.

— Слушаю вас.

— Пятый парень стоял в тени орехового дерева и смотрел на остальных.

— Так.

— Он держал руки за спиной.

— И?

— И я подумал, что у него могло быть в руках, что он прятал. Оружие, может быть.

— Горячо. Продолжайте думать, лейтенант.

Вейренк смотрел вслед комиссару. Взяв пиджак, у которого, как ни странно промок только один рукав, Адамберг вышел, хлопнув дверью. Вейренк закрыл глаза и улыбнулся.

«Вы лжете, господин, но каждый ваш обман

Показывает мне, где ждет меня капкан».

LX

Втиснувшись в дальний угол бельевого склада, Тень ждала, когда стихнут вечерние шумы. Скоро появится ночная смена, медсестры пойдут с обходом по палатам, начнут выливать судна, гасить свет и понемногу рассредоточатся по своим постам. Войти в больницу Сен-Венсан-де-Поль оказалось легче легкого, как она и предполагала. Ни подозрительных взглядов, ни вопросов, даже со стороны дежурного лейтенанта на этаже, который засыпал каждые полчаса. Он приветливо с ней поздоровался, знаком показав, что все под контролем. Соня и тупица в одном флаконе, о такой удаче Тень и не мечтала. Лейтенант с благодарностью принял чашку кофе, в котором она растворила две таблетки снотворного, так что до утра о нем можно забыть. Когда люди не ждут от тебя подвоха, все сразу упрощается. Скоро толстуха не сможет произнести ни единого слова, пора уже ей заткнуться раз и навсегда. Неожиданная стойкость Ретанкур оказалась ударом ниже пояса. И еще эти проклятые строфы из Корнеля, в которых, по счастью, полицейские ничего не поняли, даже этот знайка Данглар, не говоря уж о пустоголовом Адамберге. А вот хитрая и мощная Ретанкур представляла реальную опасность. Но сегодня доза новаксона была удвоена, в нынешнем ее состоянии она и охнуть не успеет.

Тень усмехнулась, подумав об Адамберге, который в эту минуту расставлял дурацкую ловушку в гостинице Аронкура. Он сам попадется в свой капкан, выставив себя на посмешище. А пока все будут убиваться по почившей толстухе, она наконец доберется до этой проклятой девы, которая ускользнула-таки от нее в последний момент. Надо же, они берегут эту дебилку как сокровище какое. Вот ее единственная ошибка. Ну можно ли было вообразить, что кто-то догадается о кресте в сердце оленя? И как этот психованный невежда Адамберг сумел установить связь между оленями и девственницами, между котом Паскалины и «De reliquis»? Но как назло, ему это удалось, и он нашел третью деву быстрее, чем предполагалось. Не повезло и с эрудитом Дангларом — и что его дернуло посмотреть книгу в доме священника, узнав драгоценное издание 1663 года? Зачем, спрашивается, судьбе было угодно натравить на нее этих легавых?

Но в общем-то все это мелочи, смерть Франсины — дело нескольких недель, спешить некуда. К осени смесь будет готова, и ни время, ни враги ничего не смогут поделать.

Дежурные нянечки запирали кухню, медсестры обходили палаты с пожеланиями доброй ночи — будем паинькой, сейчас поспим. В коридоре зажглось ночное освещение. Надо подождать еще часок, пока успокоятся самые нервные пациенты, страдающие бессонницей. В одиннадцать толстуха отойдет в мир иной.

LXI

Адамберг расставил ловушку, как ему казалось, с детской непосредственностью и был очень собой доволен. Классическая мышеловка, спору нет, зато надежно. И еще была там одна задумка, на которую он очень рассчитывал. Сидя за дверью палаты, он ждал — вот уже вторую ночь. Слева, в трех метрах от него, затаился Адриен Данглар, лучший нападающий в Конторе, как ни парадоксально это звучит. Его вялое тело распрямлялось в действии подобно пружине. Сегодня вечером Данглар оделся с особой элегантностью. Слегка мешал бронежилет, но снимать его Адамберг запретил. Справа от комиссара стоял Эсталер, который видел в темноте ничуть не хуже Пушка.

— Ничего не выйдет, — сказал Данглар, чей пессимизм всегда возрастал во мраке.

— Выйдет, — в четвертый раз возразил Адамберг.

— Смешно. Аронкур, гостиница. Слишком грубо, он не попадется.

— Почему же. Теперь молчите, Данглар. Эсталер, осторожнее, вы слишком шумно дышите.

— Извините, — сказал Эсталер. — У меня аллергия на весеннее цветение.

— Тогда высморкайтесь сейчас как следует и сидите смирно.

Адамберг встал в последний раз, чтобы задернуть занавеску еще на десять сантиметров — темнота должна быть безупречно отлажена. Убийца двигается бесшумно, это подтвердили и сторож в Монруже, и Грасьен, и Франсина, так что они не успеют приготовиться к его появлению, заслышав шаги. Надо увидеть его до того, как он увидит их. В углах, где они прятались, должно быть темнее, чем возле двери, под которую просачивался свет из коридора. Адамберг снова сел, сжимая в руке выключатель. Он нажмет его, как только убийца отойдет на два метра от двери. Потом Эсталер прикроет выход, а Данглар возьмет преступника на мушку. Отлично. Его взгляд задержался на кровати, где спала, полностью успокоившись, та, которую он пришел защитить.

Пока Франсина отдыхала под надежной охраной в гостинице Аронкура, в ста тридцати шести километрах от нее, в больнице Сен-Венсан-де-Поль, Тень посмотрела на часы. В двадцать два пятьдесят пять она без малейшего скрипа открыла дверь бельевой и медленно двинулась вперед со шприцем в правой руке, всматриваясь по пути в номера палат. Вот 227-я, дверь оставили открытой на ночь. Тут лежит Ретанкур под надежной охраной сони Меркаде. Тень обошла рьяного служаку, но он даже не шелохнулся. Посреди палаты, под простынями, отчетливо виднелась здоровая туша лейтенантши. Она спала, свесив руку, вот спасибо.

LXII

Сначала она возникла в поле зрения Адамберга, но у него даже не екнуло сердце. Он нажал большим пальцем на выключатель, Эсталер преградил доступ к двери, Данглар ткнулся пистолетом ей в спину. Тень не вскрикнула и не произнесла ни слова, пока Эсталер надевал ей наручники. Адамберг подошел к кровати и запустил пальцы в волосы Ретанкур.

— Поехали, — сказал он.

Данглар и Эсталер вытащили свою добычу из палаты, а Адамберг, выходя, не забыл погасить свет. Перед больницей стояли две машины уголовного розыска.

— Ждите меня в офисе, — сказал Адамберг. — Я быстро.

В полночь Адамберг постучал к доктору Ромену. В пять минут первого тот наконец открыл ему, всклокоченный и бледный.

— Ты охренел, — сказал Ромен. — Чего тебе от меня надо?

Доктор с трудом держался на ногах, и Адамберг дотащил его на тапочках-лыжах до кухни, усадив на тот же стул, что и в тот вечер, когда они обсуждали «живую силу дев».

— Помнишь, о чем ты меня просил?

— Ничего я у тебя не просил, — тупо сказал Ромен.

— Ты просил меня найти старинное средство против истомы. И я тебе обещал, что найду.

Ромен поморгал и положил отяжелевшую голову на руки:

— И что ты мне нашел? Журавлиный помет? Свиную желчь? Или мне надо выпотрошить курицу и вывалить на голову теплые кишки? Знаю я твои старинные рецепты.

— И что ты о них думаешь?

— Ты из-за этой хрени меня разбудил? — Ромен протянул затекшую руку к коробочке с лекарствами.

— Послушай, — сказал Адамберг, удерживая его.

— Тогда вылей мне воды на голову.

Адамберг повторил операцию, растерев ему голову грязной тряпкой. Потом порылся в поисках мусорного мешка, раскрыл его и положил между собой и Роменом.

— Вот она, твоя прострация вместе с истомой, — сказал он, кладя руку на стол.

— В мусорном мешке?

— Ты совсем никуда не годишься.

— Ну.

— Тут она, — сказал Адамберг, показывая на желто-красную коробочку со стимуляторами, и выбросил ее в мешок.

— Оставь мне таблетки.

— Нет.

Адамберг встал и открыл все валявшиеся на столе упаковки в поисках капсул.

— А это что? — спросил он.

— Гавлон.

— Я вижу. От чего он?

— Желудочный гель, я всегда его принимал.

Адамберг собрал в одну кучку коробки с гавлоном, в другую — с энергилем и в три приема смахнул их в мусорный мешок.

— И много ты их сожрал?

— Сколько мог. Отдай назад мои штучки.

— Твоя прострация в твоих штучках. Внутри капсул.

— Что, я не знаю, что такое гавлон?

— Ты не знаешь, что внутри.

— Гавлон, старик.

— Нет, это адская смесь из журавлиного помета, свиной желчи и теплых куриных кишок. Я отдам их на анализ.

— Ты сам никуда не годишься, Адамберг.

— Послушай меня, сосредоточься насколько можешь, — Адамберг взял его за руку: — У тебя есть замечательные друзья, Ромен. И подруги — Ретанкур, например. Они за тобой ухаживают и избавляют тебя от многих хлопот, не так ли? Ты же сам в аптеку не ходишь, а?

— Нет.

— Тебя навещают каждую неделю и приносят лекарства?

— Да.

Адамберг завязал мусорный мешок и положил рядом с собой.

— Ты все это заберешь? — спросил Ромен.

— Да, а ты будешь пить и писать, сколько сможешь. Через неделю встанешь на ноги. За гавлон и энергиль не беспокойся, я сам тебе их принесу. Настоящие. Потому что в твоих капсулах — треклятый журавлиный помет. Или прострация с истомой, как тебе больше нравится.

— Что ты несешь, Адамберг? Ты даже не знаешь, кто мне их приносит.

— Знаю. Одна твоя добрая знакомая, которую ты высоко ценишь и уважаешь.

— Откуда ты знаешь?

— Оттуда, что в эту минуту она сидит в моем кабинете в наручниках. Потому что она убила восемь человек.

— Ты шутишь, старик? — помолчав, сказал Ромен. — Мы говорим про одного и того же человека?

— Редкая умница. Одна из самых опасных убийц. Ариана Лагард, лучший судебный медик Франции.

— Ты сам понимаешь, что спятил?

— Она двойняшка, Ромен.

Адамберг помог врачу подняться и проводил его до кровати.

— Возьми тряпку, — сказал Ромен. — Кто знает…

— Сейчас.

Ромен, заспанный и перепуганный, сел поверх одеяла, понемногу припоминая все посещения Арианы.

— Мы знакомы сто лет, — сказал он. — Я тебе не верю, старик, она не хотела меня убивать.

— Не хотела. Ей просто надо было вывести тебя из строя, чтобы на некоторое время занять твое место.

— Зачем?

— Чтобы самой заниматься своими же жертвами и сообщать нам только то, что ее устраивает. Она пустила меня по следу медсестры, определив, что убийца — женщина ростом 1,62 метра. Она не упомянула, что у Паскалины и Элизабет волосы были срезаны у самых корней. Ты солгал мне, Ромен.

— Да, старик.

— Ты понял, что Ариана совершила грубую профессиональную ошибку, не заметив срезанные пряди. Доложив об этом, ты бы поставил свою приятельницу в очень неприятное положение. Умолчав, ты бы затормозил следствие. Прежде чем принять решение, тебе необходимо было удостовериться в своей правоте, и ты попросил Ретанкур увеличить тебе снимки Элизабет.

— Да.

— Ретанкур задумалась, зачем тебе они, и сама заново стала рассматривать фотографии. Она увидела какой-то след на правой стороне черепа, но не сумела правильно истолковать его. Это не давало ей покоя, и она пришла, чтобы расспросить тебя. Что ты искал, что ты там высмотрел? Ты увидел, что волосы были срезаны у корня, но ничего не сказал. Ты решил помочь нам, не повредив при этом Ариане. И передал нам информацию, слегка исказив ее. Ты говорил, что волосы были отрезаны, а не сняты у самого корня. В конце концов, что это меняло? Волосы — они и есть волосы. Зато ты прикрыл Ариану, заверив меня, что ты один способен заметить такие вещи. Твоя история про свежесрезанные волосы с четкими и прямыми кончиками — полная чушь.

— Абсолютная.

— Ты не смог бы рассмотреть на обычном снимке края срезанных прядей. Твой отец правда был парикмахером?

— Врачом. Какая тебе разница — срезанные или снятые скальпелем под корень, для следствия это не имеет значения. И я не хотел портить жизнь Ариане за пять лет до пенсии. Я решил, что она просто ошиблась.

— А Ретанкур удивилась, что Ариана Лагард, самый крутой судебный медик страны, пропустила такую деталь. Не могла же она не увидеть на трупе то, что ты заметил на обычном снимке. Ретанкур заключила, что Ариана не сочла нужным поставить нас в известность. А почему? Выйдя от тебя, она пошла к ней в морг. Начала расспрашивать ее, и Ариана почуяла опасность. Она перевезла ее в ангар на труповозке.

— Давай еще воды.

Адамберг намочил тряпку под холодной струей, выжал и принялся яростно растирать голову Ромена.

— Что-то тут не сходится, — сказал Ромен из-под тряпки.

— Что? — спросил Адамберг, перестав тереть.

— Прострация у меня началась задолго до того, как Ариана перешла на работу в Париж. Она тогда была еще в Лилле. Что ты на это скажешь?

— Что она приехала в Париж, проникла к тебе и заменила весь запас твоих штучек.

— Гавлона.

— Да. Она впрыснула в капсулы смесь собственного приготовления. Ариана всегда обожала всякие микстуры и прочую мешанину, ты не знал? А потом ждала себе преспокойно в Лилле, когда ты окажешься вне игры.

— Она тебе что, сама сказала? Что она меня травила?

— Она пока не произнесла ни одного слова.

— Почему же ты так в этом уверен?

— Потому что первое, что попыталась сказать мне Ретанкур, было: «Ведь всех ее надежд свершеньем стать бы мог / Лишь горький ваш конец, истомы тяжкий вздох!» Эти стихи она выбрала не из-за жениха Камиллы и не из-за Корнеля, а из-за тебя. Она имела в виду твою истому, охи и вздохи. И подсказала, что виною тому женщина.

— Почему Ретанкур заговорила стихами?

— Из-за Новичка — своего напарника Вейренка. Он оставляет следы, особенно на ней. И еще потому, что она витала в облаках транквилизаторов и на время вернулась в детство. Лавуазье уверяет, что один из его пациентов в течение трех месяцев шпарил наизусть таблицы вычитания.

— Не вижу связи. Лавуазье был химиком, его гильотинировали в 1793 году. Потри еще.

— Я говорю о враче, который сопровождал нас в Дурдан, — сказал Адамберг, растирая ему голову.

— Его фамилия Лавуазье? Как тот Лавуазье? — спросил Ромен глухим голосом из-под тряпки.

— Да. Ретанкур пыталась сообщить нам, что причиной твоей истомы была «она», женщина. Как только мы догадались об этом, все пошло как по маслу. Ариана превратила тебя в инвалида, чтобы занять твое место. Ни я, ни Брезийон не просили ее тебя заменить. Она сама представила свою кандидатуру. Зачем? Ради славы? Куда уж больше.

— Чтобы самой вести следствие, — сказал Ромен, вылезая из-под тряпки — волосы у него стояли дыбом.

— И тем самым покончить со мной. Я ведь унизил ее когда-то. Она ничего не забывает и не прощает.

— Допрашивать ее будешь ты?

— Да.

— Возьми меня с собой.

Вот уже долгие месяцы Ромен не в силах был выйти из дома. Адамберг боялся, что он не сможет спуститься с третьего этажа и дойти до машины.

— Возьми меня, — настаивал Ромен. — Она была моей подругой. Пока не увижу, не поверю.

— Ладно, — сказал Адамберг, помогая ему подняться. — Держись за меня. Если начнешь засыпать, в Конторе есть пенопластовая лежанка. Меркаде принес.

— Он тоже жрет капсулы с журавлиным пометом?

LXIII

Никогда еще Адамберг не видел, чтобы подследственные вели себя так странно. Ариана сидела напротив, по другую сторону его рабочего стола, но при этом, ничуть не смущаясь, она развернула стул на девяносто градусов, словно собиралась говорить со стеной. Адамбергу пришлось зайти с другой стороны, чтобы видеть ее лицо, но Ариана снова переставила стул под прямым углом и уперлась взглядом в дверь. В этом не было ни страха, ни злого умысла, ни вызова. Словно под действием магнита, отталкивающего себе подобных, она тут же раскручивалась в другую сторону, стоило комиссару подойти ближе. Так вела себя в детстве игрушечная танцовщица его сестры, которая начинала кружиться, если к ней подносили зеркало. Много позже он понял, что в розовых колготках балерины и на обратной стороне зеркала были спрятаны магниты. Соответственно Ариана была танцовщицей, а он — зеркалом. Она инстинктивно избегала отражающей поверхности, опасаясь увидеть Омегу в глазах Адамберга. И он вынужден был в свою очередь описывать круги по кабинету, пока Ариана, словно не замечая его движения, говорила в пустоту.

Ей было совершенно невдомек, в чем ее, собственно, обвиняют. Но не задавая вопросов и не возмущаясь, она вела себя послушно, почти кротко, словно другая ее часть прекрасно сознавала, что она тут делает, и временно смирялась с этим, как с нелепой случайностью в управляемой ею судьбе. Адамберг успел пробежать несколько глав злополучной книги и угадывал теперь в ее пассивном, но конфликтном поведении диковинные симптомы расщепления личности. Этот феномен был известен Ариане слишком хорошо, она положила на его изучение несколько лет, не ощутив при этом, что сама была центром собственного исследования. На допросе в полиции Альфа ничего не понимала, а Омега, затаившись, осторожно молчала в поисках выхода или компромисса.

Адамберг предполагал, что Ариана, заложница своего необычайного высокомерия, так и не простила ему истории с крысами, не стерпела и оскорбления, нанесенного санитаркой, которая увела у нее мужа у всех на виду. Как бы то ни было, вулкан взорвался, выплюнув наружу ярость и жажду возмездия. Правда, судебный медик Ариана Лагард даже не подозревала об этом потоке безудержных и смертоносных извержений. Год спустя санитарка разбилась в горах, но муж все равно к Ариане не вернулся. Он нашел себе новую спутницу жизни — она тоже погибла, попав под поезд. Совершая убийство за убийством, Ариана шла к намеченной цели, к завоеванию высшей власти, неведомой другим женщинам. К вечному превосходству, которое избавит ее от жалкого удела ей подобных. Ею двигала неодолимая ненависть к ближнему, и ненависть эту вряд ли удастся понять, разве что сама Омега заговорит в один прекрасный день.

Ариане пришлось десять лет грызть удила, поскольку рецепт из «De Sanctis reliquis» неумолимо возвещал, что «Пять раз настанет время юности, и ты обратишь его вспять, будучи неуязвим для его потока, и так снова и снова».

В этом пункте Адамберг и его помощники совершили непростительную ошибку, решив умножить на пять пятнадцатилетний возраст. Пущенные по следу медсестры, они незаметно для самих себя подогнали результат к 75 годам ангела смерти. Но в то время, когда переписывалась «De Sanctis reliquis», пятнадцатилетние девочки рожали детей, а мальчики крепко держались в седле. «Время юности» истекало в двенадцать лет. Соответственно обратить вспять надвигающуюся смерть и увернуться от ее косы полагалось в шестьдесят. Именно на пороге шестидесятилетия Ариана и начала приводить в исполнение целую серию давно задуманных убийств.

Шестого мая в час двадцать утра в присутствии полицейских Данглара, Мордана, Вейренка, Эсталера и доктора Ромена Адамберг начал официальную запись допроса Арианы Лагард, задержанной по обвинению в преднамеренных убийствах и покушениях на убийство.

— Что происходит, Жан-Батист? — спросила Ариана, любезно глядя в стену.

— Я прочту тебе обвинительное заключение в первой редакции, — тихо объяснил Адамберг.

Казалось, она знает все и не знает ничего, и ее взгляд, когда Адамберг случайно ловил его на себе, было трудно выдержать, столько в нем было вежливого высокомерия, ума и озлобленности. Этот невменяемый взгляд, где боролись, по очереди беря верх, Альфа и Омега, сбивал с толку ее собеседников, обращая их к собственным сокровенным безумствам и наводя на невыносимую мысль о том, что и за их внутренней стеной прячутся, возможно, неведомые монстры, готовые в любой момент открыть в них самих кратер неизвестного вулкана. Адамберг зачитал длинный список преступлений, внимательно наблюдая, не вызовет ли хоть одно из них реакцию на царственном лице Арианы. Но Омега была слишком хитра, чтобы так просто выдать себя, и, притаившись за непроницаемой завесой, с улыбкой слушала его. И только эта вымученная улыбка выдавала ее тайное присутствие.

— …в убийствах Панье Жаннины, 23 лет, и Беладан Кристианы, 24 лет, любовниц Лагарда Шарля Андре, вашего супруга; в подстрекательстве и организации побега Ланжевен Клер, 75 лет, отбывающей наказание в тюрьме Фрейбурга, Германия; в убийстве Карлштейна Отто, 56 лет, надзирателя в тюрьме Фрейбурга; в убийствах Шатель Элизабет, 36 лет, секретаря турагентства, Виймо Паскалины, 38 лет, служащей сапожной мастерской, Тунде Диалы, 24 лет, без определенных занятий, и Пайо Дидье, 22 лет, без определенных занятий; в покушении на убийство Ретанкур Виолетты, 35 лет, лейтенанта полиции; в убийстве Грималя Жиля, 42 лет, бригадира жандармерии; в покушении на убийство Бидо Франсины, уборщицы; во вторичном покушении на убийство Ретанкур Виолетты, в присутствии свидетелей; в осквернении могил Шатель Элизабеты и Виймо Паскалины.

Адамберг в изнеможении отложил листок. Восемь убийств, три покушения на убийство, две оскверненные могилы.

— В надругательстве над котом Нарциссом, 11 лет, — прошептал он, — эвисцерации Большого Рыжака, оленя с десятью отростками, и двух его неизвестных товарищей. Ты меня слышишь, Ариана?

— Я не могу понять, о чем ты, вот и все.

— Ты давно затаила на меня обиду, да? Ты так и не простила мне, что я свел на нет твои заключения в деле Юбера Сандрена.

— Вот оно что. Ты прямо на нем зациклился.

— Составляя свой план, ты решила отыграться на нас. Твой успех неминуемо вел к моему провалу, чего уж лучше.

— Меня перевели к вам на работу.

— Потому что у нас было вакантное место, и ты его попросила. Ты вывела из строя доктора Ромена, заставив его питаться журавлиным пометом.

— Журавлиным пометом? — тихо спросил Эсталер.

Данглар недоуменно развел руками. Ариана вынула из сумки сигарету, и Вейренк протянул ей зажигалку.

— Пока можно курить, — вежливо обратилась она к стене, — можешь говорить сколько влезет. Меня предупреждали на твой счет. Ты не в себе. Твоя мать была права, у тебя в голове со свистом гуляет ветер.

— Оставь в покое мою мать, — сдержанно сказал Адамберг. — Мы с Дангларом и Эсталером видели, как ты вошла в двадцать три часа в палату к Ретанкур, держа в руке шприц с новаксоном. Скажи, что ты об этом думаешь.

Адамберг подошел к ней со стороны стены, но Ариана тотчас же повернулась к столу.

— Спроси лучше Ромена, — сказала она. — Он скажет, что в шприце содержалось средство, нейтрализующее новаксон, оно быстро поставило бы ее на ноги. Вы с Лавуазье воспротивились этому под тем предлогом, что препарат находится пока в стадии разработки. Ромену же я оказала услугу. Он не в силах был сам доехать до больницы. Не могла ж я знать, что у них что-то было с Ретанкур и она пичкала его транквилизаторами, чтобы получить над ним полную власть. Она все время торчала у него, присосалась к нему, как пиявка. Полагаю, он понял, какой вред она ему причиняла, и воспользовался случаем, чтобы от нее избавиться. В ее состоянии смерть приписали бы внезапному ухудшению.

— Побойся бога, Ариана, — воскликнул Ромен, пытаясь подняться.

— Брось, старик, — сказал Адамберг, возвращаясь к своему стулу, что заставило Ариану в очередной раз повернуться в противоположном направлении.

Адамберг открыл блокнот, сел за стол и несколько минут что-то писал. Ариана была сильным, очень сильным противником. Судью вполне могла убедить ее версия. Кто посмеет усомниться в словах известного судебного медика, поверив незаметному доктору Ромену, утратившему здравый смысл?

— Ты хорошо знала медсестру, — продолжил Адамберг, — и часто расспрашивала ее, пока работала над книгой. Ты знала, кто ее арестовал. Достаточно было самой малости, чтобы пустить меня по ее следу. При условии, само собой, что она окажется вне тюрьмы. Ты убила охранника и помогла ей сбежать, надев на нее врачебный халат. Потом перевелась сюда, чтобы быть в эпицентре событий, подготовив себе отличного козла отпущения. Тебе оставалось только завершить приготовление микстуры, самой грандиозной твоей смеси.

— Не любишь ты мои смеси, — с сожалением сказала Ариана.

— Не очень. Ты переписала рецепт? Или с детства знала наизусть?

— Какой рецепт? «Гренадера»? «Фиалки»?

— Знаешь ли ты, что у свиней в пятачке есть кость?

— Да, — удивленно ответила она.

— Конечно, знаешь, ты же оставила ее в раке святого Иеронима вместе с овечьими костями. Тебе давно знакомы эти мощи, как и «De reliquis». А знаешь ли ты, что и в кошачьем пенисе есть кость?

— Признаюсь, нет.

— А крестовидная кость в сердце у оленя?

— Тоже не знаю.

Адамберг предпринял еще одну попытку, подойдя к двери, но Ариана преспокойно повернулась к Данглару и Вейренку, глядя сквозь них.

— Узнав, что Ретанкур стремительно поправляется, ты поняла, что времени остается совсем немного и надо срочно заставить ее молчать.

— Уникальное явление. Кажется, доктор Лавуазье не хочет тебе ее отдавать. Во всяком случае, об этом шепчутся в Сен-Венсан-де-Поле.

— Откуда ты знаешь, о чем там шепчутся?

— Тесен мир моих коллег, Жан-Батист.

Адамберг взялся за мобильник. Ламар и Морель обыскивали квартиру, которую Ариана снимала в Париже.

— Ну, туфли по крайней мере мы нашли, — сказал Ламар. — Это ботиночки песочного цвета с высокой шнуровкой, на микропорке толщиной около десяти сантиметров.

— Да, сейчас на ней такие же, только черные.

— Эта пара лежит вместе с аккуратно сложенным длинным серым шерстяным пальто. Но подошвы не навощены.

— Понятное дело. Воск — это всего лишь наводка на медсестру. А снадобье?

— Пока ничего.

— Что они у меня делают? — поразилась Ариана.

— Производят обыск. — Адамберг убрал телефон в карман. — Они нашли другие твои туфли.

— Где?

— Там, где их не увидела бы Альфа, — в лестничном шкафу с электросчетчиками.

— Зачем мне прятать свои вещи в местах общего пользования? Это не мое.

Ни одного веского доказательства, подумал Адамберг. Чтобы зажать в угол такую противницу, ему понадобится нечто большее, чем ее присутствие в больнице. Оставалась только слабая надежда на признание, на крушение личности, как сказала бы сама Ариана. Адамберг потер глаза.

— Почему ты носишь эти туфли? На такой толстой подошве ходить неудобно.

— Они удлиняют силуэт, придают статность. Ты ничего в статности не смыслишь, Жан-Батист.

— Я знаю только то, что ты сама написала. Страдающий диссоциацией личности должен отгородиться от своих преступлений. Благодаря таким подошвам ты находишься на нужной высоте, вроде как на ходулях, да? И к тому же кажешься выше. Тебя, длинную серую тень, видели сторож кладбища в Монруже и племянник Освальда — в те ночи ты приходила на разведку. И Франсина тебя видела. Но ходить в таких туфлях неудобно. Отсюда и эта медленная, скользящая, неуверенная походка, которую все они описали.

Устав крутиться наподобие игрушечного зеркала, Адамберг сел за рабочий стол, согласившись обращаться к правому плечу недоступной балерины.

— На первый взгляд я оказался в Аронкуре по чистой случайности. Рок? Судьба? Нет, роль судьбы сыграла ты. Ты сосватала Камилле этот концерт. Она никак не могла понять, почему вдруг к ней обратились из британского оркестра. Таким образом, ты заманила меня в нужное место. И с этого момента могла управлять мною по своему усмотрению, следить за событиями и играть роль случая. Ты попросила Эрманс вызвать меня на кладбище в Оппортюн. Потом уговорила ее не пускать меня больше на ночь, чтобы она лишнего не разболтала. Такая женщина, как ты, слепит из бедняжки Эрманс все, что угодно. Ты знаешь те края наизусть, это колыбель твоей юности, обрати время вспять. Бывший священник Мениля, отец Реймон, был твоим троюродным сродником. Ты воспитывалась в Экарла, у своих приемных родителей, в четырех километрах от мощей святого Иеронима. Старый кюре читал тебе древние книги, позволял трогать ребра святого и вообще проводил с тобой много времени, поэтому все были негласно убеждены, что ты его дочерь «во грехе». Помнишь его?

— Он был другом семьи, — вспомнила Ариана, улыбнувшись детству и стене, — редкий зануда, доставал меня всякой колдовской писаниной. Но я его любила.

— Он интересовался рецептом «De reliquis»?

— По-моему, он только им и интересовался. Не считая меня. Он вбил себе в голову, что должен приготовить волшебную бурду. Это был просто старый психопат со своими заморочками. Необычный такой священник. Для начала у него была половая косточка.

— У священника? — в ужасе спросил Эсталер.

— Он изъял ее из кота викария, — сказала Ариана, еле сдерживая смех. — А потом ему понадобились оленьи кости.

— Какие?

— Кость из сердца.

— Ты же говоришь, что не знала о ее существовании.

— Я — нет, а он знал.

— И он их достал? Приготовил снадобье вместе с тобой?

— Нет. Второй олень растерзал беднягу. Ударил его в живот отростком рога, и он умер.

— И ты решила начать все заново?

— Что начать?

— Готовить смесь.

— Какую смесь? «Гренадер»?

Круг замкнулся, подумал Адамберг, рисуя на листочке восьмерки, как тогда, горящим прутиком. В кабинете воцарилось молчание.

— Только идиоты могли вообразить, что Реймон был моим отцом, — неожиданно заговорила Ариана. — Ты во Флоренции бываешь?

— Нет, я езжу в горы.

— Ну, если вдруг ты там окажешься, то увидишь двух красных существ, покрытых чешуей, гнойниками, тестикулами и свисающими сосками.

— Допустим.

— Не допустим, Жан-Батист. Ты увидишь их, вот и все.

— И что тогда?

— Ничего. Их написал Фра Анджелико. Против искусства не попрешь, а?

— Нет, согласен.

— Это мои родители.

Ариана адресовала стене робкую улыбку.

— Поэтому, будь добр, не говори со мной о них.

— А я и не говорю.

— Оставь их там, где они есть.

Адамберг взглянул на Данглара, который знаками дал ему понять, что Фра Анджелико действительно существовал и исходящих гноем чудищ писал, но ничто не говорило о том, что художник имел в виду родителей Арианы, поскольку жил он в XV веке.

— А про Оппортюн помнишь? — не отступал Адамберг. — Ты их там всех знаешь как облупленных. Тебе ничего не стоило пройтись по кладбищу на глазах впечатлительного Грасьена, который каждую пятницу в полночь торчит на этой дорожке. Тебе просто было догадаться, что Грасьен все расскажет матери, а она — Освальду. Помыкать Эрманс — вообще пара пустяков. Ты вертела мной как хотела, усеивая мою дорогу трупами, которые я так удачно отправлял тебе на компетентное вскрытие. Но ты не могла предугадать, что новый священник сообщит нам о существовании «De reliquis», а Данглар заинтересуется книгой. С другой стороны, какое это имело значение? Твоя трагедия, Ариана, в том, что Вейренк запомнил рецепт наизусть. Необычный, несуразный, чистый гений. А Паскалина отнесла изуродованного кота в церковь, чтобы кюре помолился за него. Поступок необычный, несуразный, но чистый. А Ретанкур не умерла от новаксона. Необычная, несуразная стойкость. А смерть оленей встревожила людей. И Робер, охваченный столь же несуразным горем, привел меня к телу Большого Рыжака. И сердце зверя намертво засело у меня в голове, и я унес его рога. Вот это необычное поведение людей, внутренний свет каждого и невычислимые последствия их несуразных поступков никогда тебя не волновали, ты просто не брала их в расчет. Ближнего своего ты любила только в мертвом состоянии. Да и кто они такие, эти ближние? Пустяки, мелочи, мириады бессмысленных существ, не заслуживающая интереса серая людская масса. Потеряв к ним интерес, ты погубила себя.

Адамберг потянулся, закрыл глаза, понимая, что осторожность и молчание Арианы воздвигали на его пути непреодолимые преграды. Их слова катились как два параллельно идущих поезда, без всякой надежды на встречу.

— Расскажи мне о муже, — попросил он, снова облокачиваясь на стол. — Как он поживает?

— Шарль? — спросила Ариана, удивленно подняв брови. — Я уже много лет его не видела. И чем меньше я его вижу, тем лучше себя чувствую.

— Ты уверена?

— На все сто. Шарль — неудачник, который спит и видит, как бы трахнуть санитарку. Ты сам знаешь.

— Но после того, как он тебя бросил, ты больше не вышла замуж. У тебя не было спутников жизни?

— Тебе-то какое дело?

Наконец ее линия обороны дала трещину. В голосе послышались низкие нотки, манера выражаться стала менее корректной. Омега шла по гребню стены.

— Говорят, Шарль все еще тебя любит.

— Вон оно что. Ничего другого я от этого придурка и не ожидала.

— Говорят, он начинает понимать, что санитарки тебе в подметки не годятся.

— Еще бы — где я, где эти свиноматки, Жан-Батист.

Эсталер наклонился к Данглару.

— А в пятачке свиноматки тоже есть кость? — прошептал он.

— Думаю, да, — ответил Данглар, знаком показав, что этим они займутся позже.

— Говорят, Шарль хочет к тебе вернуться. В Лилле ходят такие слухи.

— Вот оно что.

— Не боишься, что будешь слишком старой, когда он вернется?

Ариана издала почти светский смешок.

— Старение, Жан-Батист, — это извращенный замысел, вышедший прямиком из порочного воображения Господа. Сколько лет ты мне дашь? Шестьдесят?

— Ну что вы, конечно нет, — вырвалось у Эсталера.

— Заткнись, — оборвал его Данглар.

— Вот видишь. Даже молодому человеку это известно.

— Что — это?

Ариана взяла сигарету, вновь создавая дымовую завесу между собой и Омегой.

— Ты зашла ко мне незадолго до моего переезда, чтобы сориентироваться на местности и открыть дверь на чердак, едва не сведя с ума в ту ночь мудрого Лусио Веласко. Что ты надела? Маску? Чулок?

— Кто такой Лусио Веласко?

— Мой сосед-испанец. Открыв дверь чердака, ты могла попасть туда в любой момент. Ты появлялась по ночам и тихо скользила там. Потом уходила.

Ариана стряхнула пепел на пол:

— Ты слышал шаги наверху?

— Да.

— Это она, Жан-Батист. Клер Ланжевен. Она ищет тебя.

— Да, ты очень хотела, чтобы мы в это поверили. Я должен был рассказать о ночных визитах, постоянно подпитывая миф о медсестре, которая бродит вокруг меня, готовясь нанести удар. И она бы нанесла его твоей рукой, вооруженной шприцем или скальпелем. Знаешь, почему я не особенно беспокоился? Нет, этого ты не знаешь.

— А тебе следовало бы побеспокоиться. Она опасная особа, я тебя предупреждала.

— Дело в том, что один призрак у меня уже живет. Святая Кларисса. Видишь, как все несуразно.

— Ее убил дубильщик в 1771 году, — подсказал Данглар.

— Голыми руками, — добавил Адамберг. — Слушай внимательно, Ариана, ты не можешь всего знать. Ну так вот — я считал, что по чердаку бродит святая Кларисса. Или, скорее, что Лусио обходит его дозором. Он тоже излучает внутренний свет, и еще какой. Старик очень беспокоился, когда у меня ночевал Том. Но он тут ни при чем. По чердаку ходила ты.

— Это была она.

— Ты никогда о ней не расскажешь, не правда ли? Об Омеге?

— Никто не говорит об Омеге. Мне казалось, ты читал мою книгу.

— У некоторых двойняшек может образоваться трещина, ты сама написала.

— Только у недоделанных.

Допрос продлился до утра. Ромена уложили в комнате с кофейным автоматом, а Эсталера на раскладушке. Данглар и Вейренк поддерживали комиссара перекрестным огнем вопросов. Ариана, несмотря на усталость, все равно не вылезала из шкуры Альфы. Она не протестовала против бесконечного допроса, по-прежнему ни во что не вникая, но и не отрицая существования Омеги.

В четыре сорок Вейренк встал и, прихрамывая, пошел за кофе.

— Мне — с капелькой миндального сиропа, — любезно объяснила ему Ариана, не поворачиваясь к столу.

— У нас нет сиропа, — сказал Вейренк. — Мы тут смесь приготовить не сможем.

— Жаль.

— Не знаю, найдется ли миндальный сироп в тюрьме, — пробормотал Данглар. — У них там не кофе, а бурда и крысиная отрава вместо жратвы. Каким только дерьмом не кормят заключенных.

— Почему, черт возьми, вы мне говорите о тюрьме? — спросила Ариана, сидя к нему спиной.

Адамберг закрыл глаза, моля третью девственницу прийти ему на помощь. Но в этот час третья дева видела десятый сон под чистыми голубыми простынями в новомодном отеле в Эвре, не ведая о трудном положении своего спасителя. Вейренк проглотил кофе и безнадежным жестом отставил чашку.

— Остановите, Господин, сраженье!

Хватало силы вам и хитрости поныне

Брать с боем города, захватывать твердыни,

Но эта крепость вам вовек не сдастся в плен:

Само безумие — вот имя этих стен.

— Согласен, — отозвался Адамберг, не открывая глаз. — Уведите ее. Вместе со стеной, смесями и злобой. Терпеть ее нет сил.

— Чистый ямб, — отметил Вейренк. — «Терпеть ее нет сил». Неплохо для начала.

— Ну, так любой легавый будет поэтом.

— Если бы, — сказал Данглар.

Ариана сухим щелчком защелкнула зажигалку, и Адамберг открыл глаза.

— Мне надо зайти домой, Жан-Батист. Не знаю, к чему ты клонишь, но я достаточно опытна, чтобы догадаться что почем. Предварительное заключение, да? Мне надо забрать кое-какие вещи.

— Тебе принесут все, что нужно.

— Нет, я должна сама. Не хочу, чтобы твои подчиненные копались грязными лапами в моих вещах.

Впервые во взгляде Арианы, которую Адамберг видел только в профиль, промелькнули гнев и тревога. Омега пошла на приступ — этот диагноз она могла бы поставить сама. Потому что Омеге надо было сделать что-то жизненно важное.

— Они посидят с тобой, пока ты будешь собирать чемодан. Но ни до чего не дотронутся.

— Я не хочу, чтобы они сидели там, мне надо остаться одной. Это моя частная жизнь. Ты можешь понять? Если боишься, что я сбегу, поставь своих мудаков под дверью.

«Своих мудаков». Омега стремительно поднималась на поверхность. Адамберг не спускал глаз с ее профиля, бровей, губ и подбородка, угадывая движение новых мыслей.

В тюрьме не дадут миндального сиропа, одну только бурду. В тюрьме нельзя будет приготовить смесь — там нет ни «Фиалки», ни «Гренадера», ни мяты, ни марсалы. Но главное — священного снадобья. А ведь оно было уже почти готово, оставалось добавить «живую силу» третьей девы и молодое вино. С вином еще как-то можно было устроиться. Это всего лишь связующий элемент, в крайнем случае и вода сойдет. Конечно, без третьей «живой силы» о бессмертии нечего и мечтать. Но все-таки почти готовая смесь могла обеспечить какое-никакое долголетие. Как долго продлится ее действие? Век? Два? Десять? В любом случае этого с лихвой хватит на то, чтобы отсидеть в тюрьме не дергаясь и начать все сначала. Вот только смеси нет. И от страха, что ей, может быть, вообще не удастся ее выпить, Ариана все сильнее впивалась зубами в сигарету. Между ней и столь трудно завоеванным сокровищем встали целые когорты легавых.

Это сокровище, кроме того, было единственным доказательством убийств. Ариана ни в чем не признается. Только зелье, содержащее волосы Паскалины и Элизабет, осколки костей кота, оленя и человека, докажет, что Ариана прошла по сумеречному пути «De reliquis». И ей, и комиссару было одинаково важно заполучить его. В противном случае обвинению не на что рассчитывать. Ну и нагнал наш витатель туману, прямо со своего облака, — скажет судья, науськанный Брезийоном. Доктор Лагард была так знаменита, что несколько ниточек, собранных воедино Адамбергом, чаши весов не перетянут.

— Значит, смесь у тебя дома, — сказал Адамберг, не спуская глаз с напряженного лица Арианы. — В каком-нибудь укромном уголке, недоступном Альфе. Она нужна нам обоим. Но получу ее я. Я не буду торопиться, переверну вверх дном весь дом, но найду ее.

— Да пожалуйста, — выдыхая дым, сказала Ариана, вновь обретая равнодушие и расслабляясь. — Мне бы хотелось выйти в уборную.

— Вейренк, Мордан, проводите ее. И держите покрепче.

Ариана вышла из кабинета и медленно проследовала к туалету в туфлях на толстой подошве. Телохранители не отступали от нее ни на шаг. Адамберг проводил ее взглядом, сбитый с толку этой неожиданной переменой и тем, с каким удовольствием она затягивалась сигаретой. Улыбаешься, Ариана. Я у тебя отбираю твое сокровище, а ты улыбаешься.

Я знаю эту улыбку. Я уже видел ее в гаврском кафе, когда ты разбила мою кружку с пивом. Когда ты убеждала меня пойти по следу медсестры. Улыбка победителя, обращенная к будущему побежденному. Триумфальная улыбка. Я собираюсь отнять у тебя твою проклятую микстуру, а ты улыбаешься.

Адамберг внезапно вскочил и потянул за собой Данглара.

LXIV

Ничего не понимающий Данглар бежал за комиссаром, еле переставляя затекшие ноги. У дверей туалета несли вахту Вейренк и Мордан.

— Давайте, майор, — приказал Адамберг. — Дверь!

— Но как же можно… — начал Мордан.

— Выбивайте дверь, черт возьми! Вейренк!

Вейренк и комиссар вышибли дверь кабинки с третьего удара. Козлики переходят в наступление, успел подумать Адамберг, прежде чем схватить Ариану за руку и вырвать у нее большой флакон коричневого стекла. Доктор Лагард заорала. И этот протяжный, дикий, душераздирающий вопль объяснил наконец Адамбергу, какой может быть настоящая Омега. Он видел ее в первый и в последний раз. Ариана потеряла сознание, и когда через пять минут она очнулась в камере, рафинированная и мирная Альфа уже вернулась на прежние позиции.

— Смесь была у нее в сумке, — сказал Адамберг, пристально разглядывая бутылочку. — Она набрала воду из крана, чтобы развести ее и тут же выпить.

Он поднял руку и осторожно покрутил флакон в свете лампы, изучая его густое содержимое. Мужчины смотрели на эту склянку, словно на сосуд с мирром.

— Ариана умная женщина, — сказал Адамберг. — Но с тонкой улыбкой Омеги, победной и хитрой, она справляется плохо. Она усмехнулась, когда я сказал, что она прячет смесь дома. А это значило, что флакон в другом месте. Она держала его при себе.

— Почему было не взять его у нее из сумки? — спросил Мордан. — Рискованная затея, дверь в туалет довольно прочная.

— Потому что я об этом раньше не подумал, вот и все. Я запираю флакон в сейф. Сейчас вернусь, и пойдем по домам.

Через полчаса Адамберг вошел к себе домой и заперся на два оборота. Он осторожно вынул флакон из кармана пиджака и поставил на середину стола. Потом опорожнил в раковину плоскую бутылочку рома, прополоскал ее, засунул туда воронку и медленно перелил половину смеси. Завтра коричневый флакон отправится в лабораторию, там осталось достаточно жидкости для анализов. Никто не мог разглядеть сквозь темное стекло, сколько там ее было, и никому в голову не придет, что он отлил немалую часть.

Завтра он навестит Ариану в камере и незаметно отдаст ей флакон. И доктор Лагард будет мирно влачить свое существование в тюрьме, зная, что проживет достаточно долго, чтобы продолжить свои деяния. Она проглотит эту мерзость, как только он отвернется, и заснет, словно насытившийся демон.

И почему, спросил себя Адамберг, вставая и засовывая обе бутылочки в пиджак, он так печется о том, чтобы Ариана мирно влачила свое существование? Хотя в его ушах звучит еще ее хриплый крик, исполненный безумия и жестокости. Потому что он когда-то любил, желал ее? Даже не поэтому.

Он подошел к окну и посмотрел на ночной сад. Под орешником писал старый Лусио. Адамберг выждал несколько мгновений и присоединился к нему. Почесывая свой укус, Лусио смотрел на небо, затянутое облачной дымкой.

— Не спишь, hombre? — спросил он. — Ты справился со своей задачей?

— Почти.

— Трудно пришлось?

— Трудно.

— Мужчины, — вздохнул Лусио. — Женщины.

Старик отошел к живой изгороди и, вернувшись с двумя бутылочками холодного пива, открыл их зубами.

— Марии только не говори, а? — сказал он, протягивая пиво Адамбергу. — Бабы вечно с ума сходят. Это потому, что они любят доводить все до конца. А мужиков кидает из стороны в сторону, а потом они либо сварганят работу тяп-ляп, либо вообще бросят. А вот бабы, понимаешь ли, упрутся и будут делать что задумали целые дни и месяцы напролет, даже пивка не хлопнут.

— Сегодня я арестовал женщину за минуту до того, как она доделала свою работу.

— Большую?

— Гигантскую. Она приготовила дьявольское зелье и во что бы то ни стало собиралась его проглотить. А я решил, что, может, и правда ей лучше выпить его. Чтобы ее работа была более или менее завершена. Правда же?

Лусио залпом осушил бутылку и перебросил ее через стену.

— Само собой, hombre.

Старик пошел домой, а Адамберг пописал под орешником. Само собой, hombre. Не то у нее до конца жизни будет чесаться укус.

LXV

— Вот тут, Вейренк, и заканчивается наша история, — сказал Адамберг, остановившись под высоким ореховым деревом.

Через день после ареста Арианы Лагард, не дожидаясь неминуемого скандала, Адамберг почувствовал неудержимую потребность обмакнуть ноги в воды Гава. Он взял два билета до По и потащил с собой Вейренка, даже не спросив его мнения. Приехав в долину Оссо, Адамберг повел его по скалистой дороге к часовне Камалеса. Теперь они приближались к Верхнему лугу. Вейренк ошарашенно смотрел на поле вокруг, на вершины гор. Он ни разу с тех пор не возвращался сюда.

— Теперь, когда мы избавились от Тени, можно присесть в тени ореха. Но ненадолго, мы знаем, чем это чревато. Просто чтобы покончить раз и навсегда с вашим укусом. Садитесь, Вейренк.

— Там, где я лежал в тот день?

— Ну скажем.

Вейренк прошел пять метров и сел по-турецки в траве.

— Вы видите пятого парня под деревом?

— Да.

— Кто это?

— Вы.

— Да. Мне тринадцать лет. Кто я?

— Главарь банды из деревни Кальдез.

— Правильно. Что я делаю?

— Смотрите на то, что происходит, не вмешиваясь. Стоите, скрестив руки за спиной.

— Почему?

— Прячете оружие или палку, не знаю что.

— Вы видели позавчера, как Ариана вошла в мой кабинет. У нее тоже руки были за спиной. Она прятала оружие?

— При чем тут это. На нее надели наручники.

— Отличная причина, чтобы держать руки за спиной. Меня привели как козу на поводке. Потом привязали за руки к дереву — надеюсь, вы поняли, почему я не мог вмешаться.

Вейренк несколько раз провел рукой по траве.

— Расскажите.

Адамберг прислонился к стволу и вытянул ноги, подставив руки солнцу.

— В Кальдезе враждовали две банды. Банда с Источника, ее главарем был Шелудивец Фернан, и банда с Пруда, ею верховодили мы с братом. Драки, разборки, мелкие козни — нам было чем заняться. Но все же это были детские игры, пока не появился Ролан и еще несколько новобранцев. Банда с Источника превратилась в армию маленьких негодяев. Ролан собирался прижать к ногтю банду с Пруда и захватить власть в деревне. Война группировок в миниатюре. Мы сопротивлялись как могли, я особенно действовал ему на нервы. В тот день, когда они решили напасть на вас, Ролан пришел ко мне с Фернаном и Толстым Жоржем. «Ну что, мудила, пойдем с нами позабавимся, — сказал он. — Ты раскроешь глаза, а потом закроешь пасть. Потому что, если ты не заткнешься, с тобой будет то же самое». Они притащили меня на Верхний луг и привязали к дереву. Потом спрятались в часовне и стали поджидать тебя. Ты всегда проходил мимо, возвращаясь из школы. Они набросились на тебя, а что было дальше, ты знаешь.

Адамберг вдруг понял, что неожиданно, сам того не желая, перешел с ним на «ты». В детстве друг к другу на «вы» не обращаются. А на Верхнем лугу они оба были детьми.

— Ну-ну, — Вейренк скорчил недоверчивую гримасу: — Мне мнится, я в плену фантазии моей, / Как будто ожили обманы давних дней.

— Мне удалось вытащить нож из заднего кармана. И я попробовал, как в кино, перерезать свои путы. Но как в кино, никогда не получается, Вейренк. В кино Ариана призналась бы. В действительности ее внутренняя стена пока не поддается. Веревки мои тоже не поддавались, и я, весь в поту, елозил по ним ножом. Нож выскользнул и упал на землю. Когда ты потерял сознание, они быстро отвязали меня и бегом оттащили к дороге. Долгое время я не осмеливался вернуться на Верхний луг, чтобы отыскать там нож. Трава выросла, прошла зима. Я все обыскал, но так и не нашел его.

— Это так важно?

— Нет, Вейренк. Но если я говорю правду, то есть шанс, что он по-прежнему там лежит, уйдя в землю. Помните про пение земли? Для этого я и принес с собой лопатку. Вы сейчас пойдете искать нож. У него по-прежнему открыто лезвие. Я вырезал свои инициалы на рукоятке из лакированного дерева. АЖБ.

— Почему бы нам вдвоем не поискать?

— Потому что вы слишком сильно сомневаетесь. Вы вполне можете обвинить меня в том, что я потихоньку подложил его, пока копал. Нет уж, я лучше отойду, засуну руки в карманы и буду за вами наблюдать. Мы тоже вскроем могилу в поисках «живой силы» воспоминания. Я думаю, что он не мог уйти в землю больше чем на пятнадцать сантиметров.

— Ножа может тут не быть, — сказал Вейренк. — Кто-то нашел его дня через три и прикарманил.

— Об этом стало бы известно. Вспомните, полицейские ведь пытались узнать имя пятого парня. Если бы кто-то нашел нож с моими инициалами, меня бы ничто не спасло. Но они так и не идентифицировали его, а я держал язык за зубами. Ведь я ничего не смог бы доказать. Если я говорю правду, нож все еще лежит тут, вот уже тридцать четыре года. Я бы никогда со своим ножом добровольно не расстался. Я не подобрал его, потому что не мог. У меня были связаны руки.

Вейренк колебался. Наконец он встал и взял лопатку, а Адамберг отошел на несколько метров. Поверхность почвы затвердела, и лейтенант больше часа рыл яму под ореховым деревом, время от времени просеивая землю сквозь пальцы. Потом Адамберг увидел, как он выпустил из рук лопату и, подобрав какой-то предмет, очистил с него землю.

— Нашел? — спросил он, подойдя. — Там что-нибудь можно прочесть?

— АЖБ, — сказал Вейренк, оттирая большим пальцем рукоятку ножа.

Он молча протянул его Адамбергу. Лезвие заржавело, лак на рукоятке истерся, в бороздки инициалов въелась земля, но разобрать их не составило никакого труда. Адамберг покрутил нож в руке — чертов нож, который так и не смог перерезать веревку, чертов нож, помешавший ему вырвать окровавленного мальчишку из лап Ролана.

— Если хочешь, возьми его себе, — Адамберг протянул лейтенанту нож, аккуратно держа его за лезвие. — В качестве мужского начала нашего бессилия в тот день.

Вейренк кивнул, принимая подарок.

— С тебя десять сантимов.

— Почему?

— Такова традиция. Когда даришь режущий предмет, надо взять с человека десять сантимов, чтобы он не поранился. Мне очень не хочется, чтобы по моей вине с тобой случилось несчастье. Бери нож, а я возьму монетку.

LXVI

В поезде на обратном пути Вейренка мучил последний вопрос.

— Если человек раздвоен, — сказал он мрачно, — он же не ведает, что творит, не так ли? Все воспоминания стираются?

— По идее да — во всяком случае, так утверждает Ариана. Обдурила ли она нас, чтобы ни в чем не признаться, или у нее действительно расщепление личности, — мы никогда этого не узнаем. Как и того, может ли внутренняя стена быть совершенно непроницаемой.

— Но если может, — сказал Вейренк, задрав губу в псевдоулыбке, — мог ли я, например, убить, сам того не подозревая, Фернана и Толстого Жоржа?

— Нет, Вейренк.

— Почему вы так уверены?

— Потому что я проверил. Я достал ваше расписание, запросил путевые листы из архивов уголовного розыска Тарба и Невера, где вы служили в момент совершения преступлений. В день убийства Фернана вы сопровождали группу полицейских в Лондон. В день убийства Толстого Жоржа сидели под арестом.

— Да что вы?

— Да, за оскорбление шефа. Что он вам сделал?

— Как его звали?

— Плейель. Плейель как рояль, очень просто.

— Да, — вспомнил Вейренк. — Этот тип был вылитый Девалон. Мы занимались одним политическим преступлением. Вместо того чтобы выполнять свои обязанности, он подчинился приказам правительства и, подделав документы, направил следствие по ложному пути. Того парня оправдали. Я сочинил по этому поводу вполне безобидные стишки, но он их не оценил.

— Вы их помните?

— Нет.

Адамберг вытащил блокнот и перелистал его.

— Вот, — сказал он.

«Смерть правосудию несет тупая власть,

Полиция и та прислуживает всласть.

Республика вот-вот низвергнется в пучину,

Тираны празднуют — злодейство им по чину».

— В результате вы сели на пятнадцать суток.

— Где вы их откопали? — улыбнулся Вейренк.

— В протоколе. Сегодня эти стихи спасают вас от обвинения в убийстве Толстого Жоржа. Вы никого не убивали, Вейренк.

Лейтенант на мгновение закрыл глаза и расслабил плечи.

— Вы мне не дали десять сантимов, — напомнил Адамберг, протягивая руку. — Я неплохо на вас поработал. Заставили вы меня побегать.

Вейренк положил медную монетку в ладонь Адамберга.

— Спасибо, — Адамберг бросил ее в карман. — Когда вы оставите Камиллу?

Вейренк отвел взгляд.

— Ладно, — сказал Адамберг, прислонившись к окну, и тут же заснул.

LXVII

Данглар воспользовался досрочным возвращением Ретанкур на землю, чтобы объявить перерыв во имя третьей девственницы, предварительно подняв из подвала некоторую часть своих запасов. В последовавшей за этим суете только кот сохранял спокойствие, сложившись пополам на могучей руке Ретанкур.

Адамберг медленно пересек зал, чувствуя, что, как обычно, не в состоянии разделить общее веселье. Он походя взял бокал, протянутый Эсталером, достал мобильник и набрал номер Робера. В аронкурском кафе как раз переходили ко второму кругу.

— Это Беарнец, — сказал Робер собранию мужей, прикрыв телефон рукой. — Он говорит, что его полицейские неприятности закончились и он сейчас выпьет за наше здоровье.

Анжельбер подумал, прежде чем ответить:

— Скажи, что мы согласны.

— Он говорит, что нашел две кости святого Иеронима в чьей-то квартире, в коробке с инструментами, — добавил Робер, снова закрывая телефон, — и что он вернет их в раку Мениля. Потому что он не знает, что ему с ними делать.

— Мы тоже не знаем, — сказал Освальд.

— Он говорит, что надо все-таки сообщить кюре.

— Идет, — сказал Илер. — Если Освальду нечего делать с костями, это еще не значит, что они не нужны священнику. Ведь у кюре есть его собственные неприятности кюре, верно? Понимать надо.

— Скажи ему, что мы согласны, — подвел итог Анжельбер. — Когда он приедет?

— В субботу.

Сосредоточившись, Робер вернулся к телефону, чтобы передать в точности ответ старейшины.

— Он говорит, что собрал камешки у себя в реке и что он нам их тоже привезет, если мы ничего не имеем против.

— На хрен они нам нужны?

— Мне кажется, это что-то вроде рогов Большого Рыжака. Трофеи, короче, — ты мне, я тебе.

Неуверенные лица обернулись к Анжельберу.

— Отказавшись, — сказал Анжельбер, — мы нанесем ему оскорбление.

— Конечно, — отметил Ахилл.

— Скажи ему, что мы согласны.

Прислонившись к стене, Вейренк смотрел на снующих коллег, к которым присоединился доктор Ромен, тоже вернувшийся на землю, и доктор Лавуазье, ни на шаг не отпускавший от себя Ретанкур. Адамберг бесшумно переходил от одного к другому — Адамберг тут, Адамберг там, словно мигающий свет фар. Удары, полученные им во время охоты за тенью Арианы, оставили несколько темных бороздок на его лице. Он провел три часа в водах Гава, собирая камешки, прежде чем встретиться с Вейренком на вокзале.

Комиссар вытащил из заднего кармана смятую бумажку и знаком подозвал Данглара, который слишком хорошо знал эту позу и эту улыбку. Он с опаской подошел.

— Вейренк сказал бы, что судьба выкидывает странные коленца. Знаете ли вы, что судьба — специалист по иронии и что именно по иронии ее и узнают?

— Говорят, Вейренк от нас уходит?

— Да, возвращается к себе в горы. Опустив ноги в реку, он будет размышлять о том, вернется ли он к нам или нет, и волосы его будут развеваться на ветру. Он еще не решил.

Комиссар протянул Данглару смятую бумажку.

— Я получил это сегодня утром.

— Ничего не понимаю, — сказал Данглар, пробежав глазами по строчкам.

— Еще бы, это по-польски. Нам сообщают, капитан, что медсестра умерла. По чистой случайности. Попала под машину в Варшаве. Какой-то водила, проехав на красный свет, не сумел отличить проезжую часть от тротуара и расплющил старуху в лепешку. Мы даже знаем, кто ее задавил.

— Какой-нибудь поляк.

— Да, но не простой поляк.

— Пьяный поляк.

— Само собой. И все-таки?

— Не знаю.

— Старый поляк. Девяностодвухлетний поляк. Старик раздавил убийцу стариков.

Данглар задумался на мгновение.

— И вам правда смешно?

— Обхохочешься, Данглар.

Вейренк смотрел, как комиссар трясет за плечо майора, доктор Лавуазье кудахчет вокруг Ретанкур, Ромен пытается наверстать упущенное, Эсталер носится с бокалами, а Ноэль хвастается своим донорством. Все это никак его не касалось. Он приехал сюда не для того, чтобы интересоваться людьми. Он приехал, чтобы покончить со своими волосами. И он с ними покончил.

«Ну вот и все, солдат, иди своей дорогой,

Ты волен выбирать, но прошлого не трогай.

Какой же тайною исполнен этой край,

Что не хватает сил сказать ему „прощай“?»

И правда. Вейренк затянулся сигаретой и посмотрел вслед уходящему Адамбергу — тот был неприметен и воздушен, но в каждой руке нес по рогу оленя.

«О боги,

Здесь всюду благодать — но этот славный вид

Меня бесплодною гуманностью блазнит».

Адамберг шел пешком по темным улицам. Он ничего не расскажет Тому о зверствах Арианы, ужас не должен слишком рано прокрасться в голову малыша. В любом случае не бывает козликов с расщеплением личности. Только люди страдают от таких напастей. А вот козлики с длинными рогами могут сделать так, что череп у них прорастет наружу не хуже, чем у оленей. А люди этого-то как раз и не умеют. Так что лучше держаться козликов.

И тогда мудрая серна, которая прочла много книг, поняла свою ошибку. Но рыжий козлик так и не узнал, что она приняла его за негодяя. И тогда рыжий козлик понял свою ошибку и признал, что черный козлик не был негодяем. «Ну и ладно, — сказал черный козлик, — дай мне десять сантимов».

В палисаднике Адамберг положил рога на землю и принялся искать ключи. Лусио тут же вышел в ночь и встал рядом с ним под орешником.

— Как дела, hombre?

Не дожидаясь ответа, старый испанец скользнул к изгороди, вернулся с двумя бутылками пива и открыл их. В кармане у него потрескивал приемник.

— А что та женщина? — спросил он, протягивая бутылку Адамбергу. — Которая не закончила свою работу. Ты отдал ей зелье?

— Да.

— Она выпила?

— Да.

— Хорошо.

Лусио сделал несколько глотков, прежде чем ткнуть кончиком трости в землю.

— Что это ты принес?

— Рога с десятью отростками из Нормандии.

— Живые или сброшенные?

— Живые.

— Это хорошо, — снова одобрил Лусио. — Только не разлучай их.

— Я знаю.

— Ты знаешь еще кое-что.

— Да, Лусио. Тень ушла. Умерла, скончалась, испарилась.

Несколько мгновений старик стоял молча, постукивая по зубам горлышком бутылки. Он взглянул на дом Адамберга, потом обернулся к комиссару:

— Как это?

— Угадай.

— Говорят, что с ней может покончить только старик.

— Так и случилось.

— Расскажи.

— Это произошло в Варшаве.

— Позавчера в сумерках?

— Откуда ты знаешь?

— Расскажи.

— Старый поляк девяноста двух лет наехал на нее двумя передними колесами.

Лусио подумал, покатав горлышко бутылки по губам.

— Вот так, — он махнул своим единственным кулаком.

— Вот так, — подтвердил Адамберг.

— Как дубильщик кулаками.

Адамберг улыбнулся и поднял с земли рога.

— Во-во, — отметил он.