Коммуналка

…На ужин был кефир сегодня… Вот зеркала машинный дым —

Дышу больничной преисподней, сверкаю зубом золотым…

Теченья вен — в чернильных пятнах. Во рту — соленый йодный вкус…

Схожу с ума — вполне понятно. Да вот совсем сойти боюсь.

Сестра!.. Боюсь одна — в палате… Мне закурить бы — тут нельзя…

Халат — заплата на заплате — со стула падает, скользя…

Все спят… О, тело самолета — иконной рамы черный крест…

Лечу во тьму!.. Огня охота… И бельма стекол жжет норд-вест.

Какие у стакана грани — сожму в руке — раздастся хруст…

На перекрестке умираний одна остаться я боюсь!..

Ох, шлепанцы на босу ногу… До двери, плача, добегу —

Ну, помогите ради Бога — одна я больше не могу…

Я больше не могу на свете одна! Ведь пытка это, Ад!

Я плачу так, как плачут дети, когда ведут их в детский сад!

Во тьме тяжелой матерь вижу: вот за столом сидит одна,

И сморщенною грудью дышит, хрипя, минувшая война,

А сын — на нынешней, позорной, в горящих зубьями горах,

Где звезд пылающие зерна летят в земной кровавый прах,

Где у хирурга под ножами — тугое, юное, в пыли —

Не тело корчится,

а пламя

Разрытой взрывами земли!

Провижу — все вот так и будет: ни веры нет, ни счастья нет, —

И полетят, изверясь, люди во тьму, как бабочки — на свет!

Хлеб, чай горячий на дорогу, прикрыть истертым шарфом грудь…

О, как же в мире одиноко, поймем мы все когда-нибудь!

Провижу — закричим: “Пощады!” Войдет рассудка ржавый нож

Под сердце! Да напрасно рады — ведь от безумья не уйдешь!

Нас всех, быть может, ожидает рубаха для смиренья зла, —

И плачет нянечка седая, что я похлебку разлила…

Провижу все! Что будет, чую! Все возвернется на круги…

И снова привезут больную из мировой ночной пурги

Сюда, во спящую палату, и сердце ей сожжет игла…

Она ни в чем не виновата! В том, что — дышала и жила…

Зачем живем? Зачем рожаем?! Зачем родную месим грязь?!

Зачем у гроба мы рыдаем и обнимаемся, смеясь,

Табачные целуя губы, стирая соль и пот со щек, —

Затем, что людям вечно любы те, кто устал и одинок?!

Эх, закурить бы… Табачку бы… Сестра!.. Водички бы испить!..

От страха пересохли губы. Снотворным бездны не избыть.

И, одинока и патлата, я знаю все про этот свет,

Таким пророчеством богата, что слов уже навеки нет,

А только хрипы, клокотанье меж сцепленных в тоске зубов, —

И бешеным, больным молчаньем

Кричу

про вечную любовь.

Лечебницы глухие стены.

Стерильный пол. На окнах — грязь.

Сюда приходят неизменно.

Рыдая. Молча. И смеясь.

Кому-то ночью стало плохо.

А у кого недуг — в крови.

У тяжелобольной эпохи —

Острейший дефицит любви.

И так с ума безумно сходят,

О яростных грехах кричат —

Надсадно, честно, при народе,

В чистейшей белизне палат!

И уж сестра идет с уколом,

Шепча: — Ну вот и боли нет…

И видит человека голым —

Каким родился он на свет.

Тьма стиснута беленою палатой.

На тумбочках — печенья тихо спят.

Больные спят, разметаны, распяты.

Бессонные — в тугую тьму глядят.

Скажи мне, кто больной, а кто здоровый?..

Нас замесили. Тесто подойдет

Как раз к утру.

Вначале было Слово… —

В конце…

…уже никто не разберет…

Им — хлеб и воду! Папиросы пламя!

Им — номер на отгибе простыни!

И так об кружку застучат зубами,

Что спутаю — где мы, а где они!

И так пойму, из кружки той глотая,

Что нет границы,

что ОНИ и МЫ —

Одна любовь, едина плоть святая —

Средь саванной, январской яркой тьмы.

Темнота. Иду по палатам.

Господи! Как трудно быть проклятым!

Иней солью стекла повызвездил…

Ветер битой форточкой выстрелил…

В кромешной темнотище — хрипло, многолюдно.

Дай вынесу за тобой. Мне не трудно.

Дай простынку поправлю. Чай, мы не чужие.

Ты, с капельницей, — спокойно лежи.

А то пойдет мимо крови лекарство

В иное царство, в чужое государство…

Возьми сухарик. Дай в кружке размочу.

Самому разгрызть не по плечу.

Читаешь?.. Не ослепни…

На страницу — белую парчу —

Дай карманным фонариком посвечу…

Закури чинарик, ханурик… Я тебя люблю.

Я с тобой больничный харч делю —

А ты стакан молока мне в лицо — плесь!

…Хлеб наш насущный

Даждь нам днесь.

— Родные мои…

Не плачьте…

Я заплачу вместе с вами…

Говорите мне — кожей, руками, бровями,

а коль не можете, — то словами.

Говорите мне запахами, стонами… Я все пойму.

Эта речь — только сердцу.

Никогда — уму.

Говорите мне все!

Ваши тайны выбалтывайте —

Как сжигали живые картины, выбаливайте,

Как дитя, замотавши в тряпье неопрятное,

Под крыльцо, изукрашенное инеем, прятали,

Как, распяв невесомую нежность в сарае,

Насладившись, в покаянных слезах умирали,

Как по вене шагали афганскою бритвой…

Говорите мне все… Руганью и молитвой…

Я все знаки пойму. Я все страхи запомню.

Я посмертное ваше желанье исполню.

Для того в этот мир и пришла, чтоб заполнить

Ваших рук — пустоту.

Вашу волю — исполнить.

Я такая, как вы!

Не лечите, врачи.

…Вечный бред мой — Мария,

а пред ней — две свечи…

И как будто Мария — Елена, я,

А две свечи — сын и мать: вся оставшаяся семья…

Говорите мне, свечи!.. Трепещите, пока

Хватит вам на безумную жизнь — фитилька.

Сколько свечек таких — в сумасшедших домах —

Где в подъездах парни бьются впотьмах,

Где крадутся девчонки пещерами тьмы…

Я такая, как вы?!

Я — такая, как МЫ.

…Мы…

А что такое — мы?..

Обнимемся в приделе тюрьмы.

Полузгаем семячки на рынке ледяном.

Забудемся в плацкарте посконным сном.

Мы…

…это слово рот прожжет.

Это — рельсовый стык. Это — тайный сход.

Это — генный и хромосомный код,

Над разгадкой которого сохнет народ:

Почему мы топим друг друга — мы —

В полынье тьмы

посреди зимы,

Почему мы любим друг друга — мы! —

Не прося ни секунды у Бога взаймы…

Трубный глас!

…Заводская сирена: репетируют Конец Света для нас.

А нас не запугаешь.

А нас не умертвишь.

В палате —

Великая Сушь.

Великая Тишь.

Коснусь тебя шершавой грешной рукой,

Баба в пятнах помады,

с глазами, текущими пьяной рекой…

— Не тронь меня. Не тронь меня.

Зачем мне голову обрили?

Я б волосами пол мела…

Меня в застолья приводили.

Я там снимала подлецов.

Заманивала на квартиры.

Я хохотала: “Водка вся!..

Пошлем, дружок, еще… к таксисту?..”

И пела — вольно, голосисто.

Сияла в зеркале коса.

Духи мерцали. Пахло пиром.

Потом звонили — резко — в дверь.

При мне пытали. Я кричала!

Огромный человекозверь

Рычал: “Заткни ее сначала”.

А голова моя обрита.

А мое тело в синяках.

А оно желтое, как страх,

И лишь рубашкою прикрыто.

А там все голое… А там…

Ох, не гляди… Оно живое…

А то я, как они… завою…

И вою — всю себя отдам…

Рычанье… лепет… рокот…

…Клекот

Всех птиц — над голой головой.

Ропот. Гогот. Хохот. Вой.

И с тряпкой — санитаркин топот:

— Ежели воет — значит, живой.

Трубы завода войной гудят.

Лиловой сваркой два глаза глядят.

…Я работал на заводе много лет.

Оттого я такой скелет!

Масла нету — забастовка тут как тут.

Наши себя в обиду не дадут.

Дождь. На улице грязь. Под станками грязь.

Ишь, какой толстый — нами выращенный князь!

Ишь, какой жирный — нами выращенный царь…

А ну, вали от станка,

а ну, отсюда жарь.

Поглядеть захотелось

на раба своего?!

А рабы сами справляют твое, твое торжество!

А мы сами тебе рукоплещем!

Да ты сам — из нас!..

Ты ж за соседним станком горбился…

Вот тебе и раз!..

Ну, выпялился,

ну, вырядился, царь!..

Давай, отсюда вали…

Ох… О-ох… Чем это вы мне…

так больно…

руку прожгли…

…Маленькая, ты не плачь.

Глажу тебя по щеке.

Я не врач. Я не палач.

Не вблизи. Не вдалеке.

Матушка, да я в тебе.

Деточка, да ты во мне.

Пот соленый на губе,

На глазном Вселенском дне.

Небо — твой Молитвослов.

Воробьи повдоль стрехи.

Не отмолишь ты грехов.

Губы дурочки тихи.

Болевая немота.

Влей, сестра, аминазин.

И к подножию Креста

Так неспешно заскользим.

По сугробам звездчатым…

Ледяным котельным…

Скатертям бахромчатым

Белизны смертельной…

— …Не надо. Не надо. Не хочу. Нет.

Я не рожала его на свет!

Ну и что, в мусорном баке нашли…

Вот он голос подает… из-под земли…

Помню: раскалывал надвое боли чугунный лом.

Я пуповину обрезала кухонным бедным ножом.

Материн тулуп наспех на плечи мне упал.

Ветер во дворе достоевском орущий лоскут трепал.

Дождь — оболгали.

Снег — засудили…

Хоть с ветром — не делайте ничего!

Я никогда! Не рожала его!

(Шепотом). Нянечка… хлороформу дай…

И я пойду… туда, за ним… прямо в Рай…

…Вдохни. Наркоз я распылю.

Но сладкий сон — увы, на время.

Как чисто я тебя люблю —

Тебя, в грязь скинувшую бремя.

Раскрой во сне галчиный рот.

Твоей Пьеты страшнее нету.

Но как продолжится твой род,

И кто пойдет гулять по свету?

Ты спишь. Уста твои теплы.

Наркоз силен. Но явь сильнее.

Ребенок твой летит из мглы

За яркой свечкою… за нею…

Какая жизнь у нас пошла

По новой отворяют храмы

Портрет казненного из рамы —

Над бурей моего стола

Как перелетно полетели

Раздумья о снегах пути

Где нам отцы в вагонах пели

Пред тем как навсегда сойти

Какая жизнь Какие бабы

Идут по улицам в мехах

Одну из них сейчас хотя бы

Раздеть

да это ж просто страх

Все закордонные наряды

Помады снятся наяву

А рядом — жесткий высверк взгляда

Воробышка из ПТУ

А матерь голову ломает

Во что детей зимой одеть

И в магазине высыпает

В ладонь коричневую медь

И глазом цепким все считает

Мы рождены чтоб есть и пить

Все ж ей копейки не хватает

Чтоб золотую снедь купить

А рядом — пляшут у киоска

Газеты рвут из грубых рук

Ах переделка переноска

И перекос и перестук

Переработка перегрузка

Лети дави дыми спеши

Идет усушка и утруска

Больной безбожием души

Качалась просмоленной лодкой

Но где-то ребра дали течь

И нету водки и селедки

Чтобы веселье уберечь

Что вырублено топором

Пером веселым

не напишешь

Страна ты сумасшедший дом

Но крики ты свои не слышишь

Из песни не выкинешь слова. В снегу — отпечатками шин —

По зимнему городу — снова — мой мертвый, мой младшенький сын.

Мы в сад его детский водили: на край подгорелой земли.

Его там стеклом накормили: зачем — в пироге запекли?

Я так с корешами забылся — казалась бутылкой звезда.

И разум во мне помутился. И встали внутри холода.

Тогда я старшого закутал в повыцветший материн плед,

И с ним из окошка в остуду шагнул я под фары планет.

И только мы в небо ступили — нас бесы как взяли в кольцо!

И понял я: нас не любили — привычно плевали в лицо

Старухи, в метро помертвелой, в поющего рок пацана,

В калечное юное тело, где в корчах бугрится война,

В румяную, у “Метрополя”, девчонку, что вышла на съем,

И в белое снежное поле в гудящем молчанье немом…

И понял я: больше не будет ни ругани, ни автобаз,

А будут любимые люди ночами молиться за нас!

А будут веселые бесы меня и моих сыновей

Кружить над полями и лесом, над призрачным миром людей!

Над острой рекой ледяною, что режет ржаной, земляной!..

…Над бедной моею женою, что рядом лежит за стеной.

…Руки складываю лодкою.

Пересохшими — твержу:

Дай Бог сил остаться кроткою,

Коль ключицею — к ножу…

Бедные! По жизни мечемся!

Как мороженым в метро

Обжигаем губы медные,

Нищей родинки тавро!

Как детей своих голубим мы

Раз на дню, а то и два!

Как ночьми друг друга любим мы,

Наспех вытрепав слова…

Как бежим, не слыша музыки,

Грея мятую деньгу,

Мысля так:

…имею мужество…

Мысля так:

…еще смогу…

Друзья по палате — Витька немой,

Курящая травы Манита!

Куда мы попали?.. Должно, домой…

Супы дают из корыта…

Куда мы попали? —

Вот в этот мир,

Где зарево — за решеткой,

Где на вокзале лежит меж людьми

Убитый подросток кроткий?..

Друзья мои… вот и шприцы несут,

А следом — клейкую кашу…

И нас от жизни уже не спасут,

Не обнесут сей чашей.

Друзья мои… звери… птицы мои…

Огарки… лучины… свечи…

Схожу с ума от чистой любви.

…Неужто меня — излечат?!

Глаза ее запали.

Рука ее худа —

На рваном одеяле —

Костистая звезда.

Бессмертная старуха!

Напялишь ты стократ —

И в войны, и в разруху —

Кровавый свой халат.

Над выдохами пьяни,

Над шприцами сестер —

Ты — Анною Маньяни —

Горишь, седой костер.

Ты в жизни все видала.

Жесть миски губы жжет.

Мышиным одеялом

Согреешь свой живот.

Ты знаешь все морозы.

Ты на досках спала,

Где застывали слезы,

Душа — торосом шла.

Где плыли пальцы гноем.

Где выбит на щеках

Киркою ледяною

Покорный рабий страх…

О, не ожесточайся!

Тебя уж не убьют —

Остылым светит чаем

Последний твой приют.

Так в процедурной вколют

Забвенье в сгиб руки —

Опять приснится поле,

Где жар и васильки…

И ты в халате красном,

Суглоба и страшна —

О как же ты прекрасна

И как же ты сильна

На том больничном пире,

Где лязганье зубов,

В больном безумном мире,

Где ты одна — любовь —

Мосластая старуха

С лицом, как головня,

Чья прядь за мертвым ухом

Жжет языком огня,

Чей взор, тяжел и светел,

Проходит сквозь людей,

Как выстрелами — ветер

По спинам площадей!

Прости меня, родная,

Что я живу, дышу,

Что ужаса не знаю,

Пощады не прошу,

Что не тугую кашу

В палате душной ем,

Что мир еще не страшен,

Что ты одна совсем.

…Куда мы премся, милые,

Огромною толпой?

Что будет за могилою —

Побудка и отбой?

Куда идем мы, родные?

А там, куда идем,

Веселые, голодные,

Под снегом и дождем, —

И плясуны площадные,

И сварщики ракет,

И судьи, беспощадные,

Когда пощады нет,

Чугунные военные

И мастера сапог,

И черною Вселенною

Идущий грозно Бог, —

Там полыхает сводами,

Там чахнет под замком

Над новыми народами

Он — сумасшедший дом!

Там снова скажут правила,

Как надо есть и пить,

Какая доза радости

И польза — в горе жить…

Там снова, чуть замешкайся,

Прикрикнут: “Лечит труд!” —

И в шахту — тьму кромешную —

Целебно уберут…

Чаек попьем на тумбочке…

Да вафлей похрустим…

Дурак ты,

а я дурочка, —

Так вместе погрустим!

Покуда нам забвения

Под кожу не ввели,

Покуда откровение —

Все запахи Земли,

Лицо сестры заплывшее,

Бегущей со шприцом,

И Время,

вдруг застывшее

Возлюбленным лицом.

А там? — Корява, как коряга,

А профиль — траурный гранит,

Над сундуком горбатой скрягой

Манита гневная сидит.

Манита, скольких ты манила!

По фпэтам, хазам, мастерским —

Была отверженная сила

В тех, кто тобою был любим.

А ты? Летела плоть халата.

Ветра грудей твоих текли.

Пила! Курила! А расплата —

Холсты длиною в пол-Земли.

На тех холстах ты бушевала

Ночною водкой синих глаз!

На тех холстах ты целовала

Лимон ладони — в первый раз…

На тех холстах ты умирала:

Разрежьте хлебный мой живот!

На тех холстах ты воскресала —

Волос гудящий самолет…

Художницей — худой доскою —

На тех холстах бесилась ты

Кухонной, газовой тоскою,

Горелой коркой немоты!

Миры лепила мастихином,

Ножом вонючим сельдяным!

И, словно в малярии — хину,

Ты — кольцевой, овечий дым

Глотала!

Гордая Манита!

Ты — страсть лакала из горла!

Ты — сумасшествию открыта

Ветра назад уже была.

Ты двери вышибала грудью,

Себя впечатывая в мир.

И ты в больницу вышла — в люди —

В халате, полном ярких дыр.

И грозовая папироса,

Откуда конопляный дым,

Плывет, гудит, чадит без спросу

Над тициановым седым

Пучком…

А в гости к ней в палату

Приходит — заполночь всегда —

Художник, маленький, патлатый,

Такой заросший, что — беда.

О чем, безумные, болтают?

О чем, счастливые, поют?

Как любят… Как тревожно знают,

Что за могилой узнают…

Манита и кудлатый Витя,

Два напроказивших мальца, —

Курите, милые, глядите

В костер бессонного лица!

Тебя, художник, мордовали

Не до колымских лагерей —

Твои собратья убивали

Веселых Божьих матерей.

Ты спирт ценил превыше жизни —

За утешение его.

Венеру мастихином счистил —

Под корень так косарь — жнитво.

Нагая, плотная, живая —

Все запахи, весь снежный свет —

Она лежала, оживая!

И вот ее навеки нет.

Зачем железному подряду

Ее трепещущая плоть

И скинутые прочь наряды,

И локоть, теплый, как ломоть?!

И, Витька, сумасшедший, Витя,

Ее счищая и скребя,

Орал, рыдая:

— Нате, жрите!

Вот так рисую я — себя.

И он, поджегши мастерскую

У белой боли на краю,

Запомнил всю ее — нагую —

Маниту — девочку свою.

Это двое сильных.

Их сила друг в друге.

Они сидят на панцирной сетке,

сцепив пропахшие краской руки.

Они в два часа ночи

смеются и плачут,

Шлепают босиком на больничную кухню,

просят у пустоты чай горячий.

Они под утро — седые свечи —

Светят через молоко окна

далече, далече…

Вдохновимся ими.

Вдохнем безумные вьюги.

Мы живем в зимней стране.

Наша сила — друг в друге.

Витя ко мне подошел.

Стал на колени.

Уткнулся в мой подол.

— А ты знаешь… Еленка…

ведь Манита у нас — пророчица.

Гляди… за ней — световой шлейф

кровью волочится…

У нее руки горячие — страх!..

У нее опричный огонь в волосах.

Ты знаешь… тс-с… никому не говори… она —

Пророчеством о нас незримо больна…

Она знает о нас все…

Тихо… только не шуметь…

Манита знает все про жизнь и смерть.

Знаешь почему?.. только тихо…

она ведь — Кресть-ян-ка…

Она свист косы заглушала пьянкой.

Она ходила девкой в домотканом, суровом.

Она прясть умеет, доить корову.

Ей город — кость в горле!

Все ягоды, всю навозную грязь —

На холсты латунных полей, где она родилась,

Все бока потных быков,

все шапки убитых рыжих лис —

На холсты кровавых снегов,

где мы родились…

А в брошенном ею

срубовом дому

плачет беленая печь —

Не зацепила хозяйку за подол ухватом.

Не смогла устеречь.

На кой ляд и кому Манитины холсты?!..

Золото — из темноты…

Серебро — из темноты…

Живые глаза,

живые руки,

живые рты,

живые ветки,

живые звезды —

из живой темноты.

Кому нужны бессмертные картины

сумасшедших людей?!

Времени?!

Ему — меньше всех нужней.

Оно холсты не жрет.

Оно бережет живот.

…Кисть крестьянки, дрожа, поджигает вечный лед.

…Скрип лодочной уключины.

Скрип разбитой ставни.

Спят подо льдом, измучены,

Камыши и плавни.

Волга — сталь застылая —

Спит и снегом дышит.

Светит над могилою

Крест — месяца превыше.

Сельсовет рассохшийся.

Красный флаг изветренный.

Спят в земле усопшие.

Снег сияет мертвенно.

Выйду… Кадка инеем

Стянута, как обручем…

Еще баба сильная.

В море снега — островом.

Все детишки — рожены.

Мужики — отлюблены.

Гляну настороженно

Во зерцало грубое

Льда реки кромешной —

Еще румянец грозный,

Еще в тесто вмешаны

Эти льды да звезды!

Но в тепло с порога

Взойду — и отпряну:

На иконке Бога

Можно только спьяну

Написать так чисто…

Написать так строго…

Может, этой Жизни

Есть еще немного.

— Манита… А тепло там, в деревенском доме?..

— Ох, тепло.

Но все уже насмерть там замело.

— Манита… А ты сегодня будешь пророчествовать?..

— Напророчилась. Хватит.

Колотун столбом стоит в палате.

Не слабо врезать дураку-истопнику.

Сколько угля перелопатил на рабьем веку!

Сколько газа сквозь железные руки-ухваты ушло —

Драгоценное, кровное, родовое тепло…

Что ж вы, дьяволы…

Людям-то нужны тепло и еда.

Я не согреюсь в этой земле… уже никогда.

Витя!.. где ты… дай мне выпить… последний глоток —

И пойдет по проводам… трехфазовый ток,

И включусь я в яркие краски, в любовь,

Что пред зеркалом коридорным,

с запахом хлорным,

щиплет соболиную бровь,

В ожиданье тусклого завтрака,

В ожиданье тупого обеда,

В ожиданье еженощного средневекового бреда,

Где я пишу — фреской — огромную пасть красного чудища — сразу —

Без эскиза — свободно — не под надзором — не по заказу…

А-а-а! Ах вы дураки!

Говорю вам истинно — к чему вы близки.

Это не вы подожжете себя изнутри —

Это Бог Земле резко прикажет: “Гори.

Гори, матушка, — ибо насквозь грешна.

Мне тебя жаль. Ты у меня дочка одна.

Но как многажды

каждый твой червь виноват,

Кто ненавидел твой Рай,

кто любил твой Ад!

Кто детей своих кидал через тебя — вплавь.

Кто кричал им, сосункам: предателя — славь!

Кто разбрасывал черные листовки.

Кто белые стихи писал.

Кто лже-богом на кривом паучьем кресте воскресал!

Гори, сволочь Земля!”

А-а! Чем спастись?!

Мысль? Музыка? Перо?!

Кисть?!

Нет! Нет! Нет!

Есть этот свет.

Но есть и другой свет.

Там наши вопли никому не нужны.

Там нет мира и нет войны.

Его отрицали. Но он есть.

Там живет мой отец.

Он оттуда принес весть.

Он сказал мне:

— Там холодно, детка…

Но там — настоящая жизнь.

А ты здесь — еще немного —

ну, продержись.

Глаза отца горели — два ледяных огня!

…Возьми — меня…

Унеси — меня…

Если не придешь — вот спасенья… горсть.

Я, как и ты, в сем мире — гость.

Силы наскребу — улететь… уйти…

Что вы со мной делаете?!

Пустите! Пустите!

Пусти………………………

Донн-донн… Донн-донн…

С ближней церкви — тяжкий звон.

Тяжкий звон — в легчайшей мгле.

Спите, люди, на Земле.

Спят сестрички и врачи.

Жертвы спят и палачи.

Спят, раскинувшись крестом —

Под забором, под мостом,

Спят, забывшись от лекарств,

Не желая новых царств,

Спят и видят мир иной —

Мир, не траченный войной,

Мир, не убиенный злом,

С ясным, праведным челом…

Донн-донн…

Снег да снег…

Спят, не размыкая век.

Спят, не отвернув лица.

Спят навек

и до конца.