Коммуналка (сборник)

КОШКА Наивная трагедия

Она давно уже собиралась поехать куда-нибудь, да все денег не хватало...

А тут вдруг прибежала Капитолина из профкома, которая путевками ведала, и закричала: «Девочки, девочки! Раз в жизни такой случай! Кто-то из начальства отказался, путевка бесплатная аж из самого ГОССНАБА в Гудауту. Выручайте! Если пристрою – премия, чайку с тортиком попьем!» Эти последние слова были сказаны уже с придыханием в голосе и заискивающим взглядом в глаза.

Народ засмеялся. Что, мол, мы – ненормальные? Куда ехать – ноябрь месяц, в море не войдешь! Выгляни в окно, Капа!

– Да там бассейн с морской водой. А начальник, что отказался – в Болгарию с семьей поехал.

Лилька, которую в отделе за глаза звали Паша Строганова, оторвалась от своих бумаг на столе и вдруг неожиданно для себя самой сказала: «Я поеду!»

– Лилечка, выручай, милая, – взвилась Капитолина, – А то придется списывать, и мне премии не видать. А так и ты отдохнешь, и я на премию сапоги новые куплю на «манке», как у Тони из секретариата.

Лилька пришла вечером домой с путевкой, села и стала думать, кому отдать кошку на месяц.

Девушка жила одна. Шесть лет назад, оставшись без родителей, они с сестрой разменяли их квартиру. Правда, сестра поехала в двухкомнатную – у нее на носу была свадьба. Лилька тоже была не замужем, но спорить не стала, хоть сестра была младше. Лилька к тридцати двум годам уже поняла, что родных надо любить издалека, так полезнее для здоровья.

...А кошку звали Дворянка: Лилька подобрала ее двухнедельным котенком лет пять назад у соседнего подъезда во дворе. Кошка оказалась на редкость умная, нигде не гадила, мебель не драла и меток не ставила. Лильку она считала за мать и ходила за ней следом, как собачка. Весной ветврач сказал Лильке, что пора кошечку покрыть, а то старовата уже, болеть может начать. Лилька ее к «женихам» возила, но киса котов к себе так и не подпустила.

– Ну и дурочка, женихи все как на подбор были, – сказала Лилька кошке, когда привезла ее в очередной раз домой, – Смотри, так в старых девах и останешься. Больше не повезу тебя никуда, устала. А если ты этим солидарность со мной проявляешь, так это глупо.

Присмотреть за кошкой согласилась соседская девчонка, шестиклассница. Но условие выставила – тушь ей французскую!

У Лильки такая тушь была. В запасе лежала, вдруг потом в магазине не будет. А Лилька без косметики чувствовала себя голой. Она подумала и добавила к туши еще и лак арабский (час за ним в ГУМе стояла). Это чтоб девчонка еще и цветы два раза в неделю поливала.

Адлер встретил моросящим дождиком и духотой. Девушка получила свой чемодан и вышла на площадь аэровокзала.

Капитолина не обманула. На площади стоял автобус с надписью «Пансионат Солнечный берег».

Лилька подволокла за ручку свой чемодан к автобусу и спросила у водителя, который проверял колеса, можно ли садиться.

Дядька был злой. Может, с женой поругался, может еще что. Но прямо таки гавкнул: «Путевку покажь, а то вы все норовите влезть, чтоб задарма проехать, вози вас тут!»

– Зачем же даром, вот у меня путевка, – Лилька полезла в сумочку.

– Ладно, залазь...

– Будьте так любезны, помогите мне чемодан поднять на ступеньки.

– Еще чего, грыжу с вашими чемоданами заработаешь. Молодая, подымешь, зло сказал водитель, вытирая руки ветошью.

Лилька затащила кое-как чемодан в автобус и села недалеко от двери.

– Ты, девонька, подальше бы от двери села, он по дороге попутчиков брать будет. Ты красивая, приставать будут.

Лилька обернулась на мягкий женский голос с южным выговором. Говорила женщина, видно из местных. У Лильки взлетели брови от удивления, – водитель же про путевку говорил

– Да ты не удивляйся, – сказала женщина, – У него трое детей, он нас и подсаживает за пятерку. Все-таки не пешком тащиться с баулами.

Но тетка ошиблась, доехали спокойно, никто не приставал.

Пансионат встретил благоуханием роз и шумом прибоя: до берега было меньше ста метров. Воздух был терпкий, густой и немножечко соленый.

Администраторша удивилась, узнав, что Лилька не чья-нибудь дочка, а по горящей путевке.

– У нас ведь пансионат элитный, – сказала она, – только для начальства и их семей.

Лилька хотела оскорбиться, но передумала и гордо соврала: «Я сотрудник этого Главка, меня наградили за отличную работу».

Номер был двухместный, с видом на море. Соседкой оказалась женщина лет 55-ти, с какого-то Уральского Комбината. Передовик производства. Не начальник.

Она, очевидно, вообще в первый раз в жизни попала в пансионат, потому что привезла с собой столько нарядов, словно приданое собрала. Наряды, конечно, по московским меркам не выдерживали никакой критики, но Лилька не стала ничего говорить.

По вечерам развлечений особенных не было – не сезон. Если был сухой и теплый вечер, то устраивались танцы на открытой танцплощадке в парке у моря. Если шел дождь, то показывали кино. Пленки были старые, поцарапанные и склеенные. Кадр на экране дергался, перескакивал. Видно, хорошие фильмы берегли для сезона, когда начальство приезжало.

Но интереснее всего были танцы. Это был бесплатный концерт. Лилька выносила стул на лоджию и усаживалась смотреть. Сама она не ходила, стеснялась.

На танцы приходили только такие же женщины, как и Лилькина соседка, смешно одетые, с начесами на голове, которые в Москве назывались «вшивый домик». Изредка на стул ставили магнитофон, обычно же на стуле сидел местный баянист и играл вальсы и фокстроты. А так как запас его мелодий был невелик, то казалось, что он все время играет одно и тоже.

Кавалеров не было, поэтому дамы танцевали «шерочка с машерочкой».

И обязательно на танцы приходила старая собака, которая жила при кухне. Она садилась рядом с баянистом и, наклонив голову набок, с удовольствием и интересом наблюдала за танцорками.

В один из дней Лилька поехала в город на рынок, чтобы прогуляться и посмотреть, чтó за местотакое – Гудаута, чтобы потом на работе рассказывать.

Городок был провинциальный, по улицам прогуливались куры, свиньи и индюшки, красивые и важные.

Машины ездили каждая по своим правилам. Кто нахальней, для того и зеленый свет.

Прогуливаясь вдоль домиков, она задумалась и шагнула с тротуара на мостовую на перекрестке, не обратив внимания на проезжающее такси. Раздался визг тормозов.

Лилька очнулась и встала как вкопанная.

Водитель, полный седой абхазец, открыл дверь и... Девушка втянула голову в плечи, решив по московской привычке, что сейчас она услышит о себе такое, чего раньше и сама не знала.

Но водитель подошел к ней, взял за руку и сказал ласково: «Ай, какая красивая! Проходи, лапочка!» И перевел ее через улицу.

От неожиданности и испуга Лилька вдруг заплакала. Тут ее и нагнала засмотревшаяся по сторонам соседка. Она оттеснила таксиста и поволокла Лильку к отходившему уже автобусу, чтобы не опоздать на ужин.

Соседка оказалась доброй, ласковой. Но чрезмерно разговорчивой. Все про Москву расспрашивала, где ГУМ да ЦУМ.

Она обратно через Москву должна была ехать, так ей родня и соседи целый список написали, чего где покупать. Она прочитала этот список Лильке, путаясь в названиях и неправильно ставя ударения. Даже вспотела.

– И вот еще что. Все про какой-то «аддидас» меня просили ребята. Лиль, это чтой-то такое?

– Да кроссовки это, с джинсами носят. Раньше кеды были китайские «Три мяча», а теперь кроссовки фирмы Аддидас, – Лилька улыбнулась, прикрыв рот рукой, чтобы не обидеть соседку,

– Ладно, я пойду в бассейн.

Ее еще с самого завтрака тянуло туда. За завтраком соседи по столу рассказывали, что там, в бассейне, такой! инструктор для тех, кто плавать не умеет.

Купальник у Лильки был финский. Обалденный. В туалете на Петровке у спекулянтов купила. За сотню (всю премию ухнула). Он был весь в полосах и звездах, под американский флаг. И блестел. Лилька почитала ярлычок – материал назывался непонятным словом «лайкра».

Подружки уже дважды брали его у Лильки на прокат, когда отдыхать ездили. Одна даже потом замуж вышла. Ее муж так Лильке и сказал: «Лилечка, все Ваш купальник, у него волшебная сила!» и подарил ей болгарские шлепанцы из пластика. Яркие, с пластмассовой лилией на перекрестье.

– Лилии – лилию! – сострил новоиспеченный муж, довольный своим остроумием.

Девушка вошла в бассейн гордой походкой в своем купальнике и дареных шлепанцах, с полотенцем на плече. Народу было мало. Для отдыха был не сезон, и пансионат был наполовину заполнен такими вот награжденными передовиками, как Лилькина соседка.

Для них был отдельный сеанс, потому что у многих полных женщин совсем купальников не было, и они купались в нижнем белье. Тогда с ними не инструктор плавал, а администраторша Манана со второго этажа, имевшая разряд по плаванью. На этот сеанс, кроме этих женщин-передовиков, никого не пускали. Даже девушек, чтоб не смущать.

Сейчас в бассейне плавало человек пять.

Инструктор, загорелый и мускулистый, в крошечных плавках, расхаживал вдоль бортика. Очевидно, он насмотрелся американских фильмов, которые крутили здесь в сезон для начальства, потому что старательно копировал походку и жесты актеров. Она не знала, что у него есть прозвище – Плейбой. Завидев Лильку в ярком купальнике, он заиграл мускулами и оживился.

Лилька посидела на бортике, поболтала ногами в воде и нырнула. Плавать она умела, в детстве в бассейне занималась, чуть-чуть до разряда не дотянула. Корью заболела и отстала.

Бассейн был небольшой, 25-ти метровый. Девушка оттолкнулась от противоположной стенки и поплыла обратно. Рядышком уже плыл инструктор.

Лилька сделал вид, что его не видит. Она доплыла до бортика, подтянулась и села, накрывшись полотенцем. Инструктор, побултыхавшись вокруг, вылез и сел рядом.

– Какой у Вас купальник! Югославский?

– Что Вы, я так мелко не плаваю. Штатовский, – слукавила Лилька, искоса разглядывая инструктора. Он был интересен внешне, но по глазам – этакий самовлюбленный красавéц. Лет ему было примерно 35.

– Вы издалека? – спросил он.

– Из Москвы...

– Теперь понятно, почему Вы так «акаете». Все мАсквичи Акают.

Лилька хотела встать и уйти, но он задержал ее за руку: «Не обижайтесь, здесь не в сезон все больше тетки в нижнем белье. И вдруг девушка из Москвы. Пойдемте, я Вам что-то покажу».

Он встал и подал ей руку. Они прошли вдоль бортика к другому краю бассейна, где находились двери с молочными стеклами. Над дверью была надпись – «Солярий».

Инструктор достал ключ из-под коврика и открыл дверь.

Лилька ахнула. За дверью был настоящий зимний сад. Стояли шезлонги. Был даже маленький фонтанчик. В самом конце этого сада стояла какая-то странная лежанка с лампами наверху и внизу. Что это такое, Лилька не знала. Инструктор протер тряпочкой это сооружение и сказал: «Ложитесь, только вытретесь сначала хорошенько».

Лилька подчинилась его приказу. Он положил ей на глаза темную повязку и стал намазывать каким-то жидким кремом. Лилька испугалась и напряглась. Его рука скользила по телу, невзначай касаясь то груди, то места более интимного.

– Так, – сказал он, – на мой счет 25 Вы, не открывая глаз, переворачиваетесь на живот.

Что-то щелкнуло, и Лильке стало очень тепло, будто она лежала на самом солнцепеке. На счет инструктора она перевернулась. На следующий счет опять что-то щелкнуло и «солнце» погасло.

– Можно открывать глаза и вставать, – командовал инструктор, – Испугались, наверное? Это установка для загара. Солярий называется. Наши летние отдыхающие из-за границы ее сюда приволокли для своих жен на случай плохой погоды. Вообще-то эта комната у нас от лета до лета не функционирует. Исключение специально для такой гостьи, как Вы.

– Спасибо, я пойду, – сказала Лилька.

Ей был неприятны жадные взгляды инструктора.

– Я Вас приглашаю сегодня на танцы, – сказал инструктор.

Лилька засмеялась: «Под гармонь что ли?»

– Зачем под гармонь, я свой магнитофончик принесу. Придете?

– Подумаю, – ответила девушка, – До свидания, спасибо за загар.

Вечером соседка удивилась, что Лилька собирается на танцы вместе с ней. Она с интересом наблюдала, как Лилька красится, накручивает волосы феном. Платье из марлевки соседку добило.

– Лилечка, девочка, уезжать будем, продай мне это платье. Дочка счастлива будет. У нас в городке ни у кого такого нет.

– Посмотрим, – сказала Лилька.

Платье-то она сшила сама перед отъездом, две ночи за машинкой просидела. Она прикинула, сколько за него можно выручить, чтобы как-то билеты на самолет оправдать.

Инструктор не обманул. Музыка на танцплощадке была совсем другая.

Итальянцы.

Теткам тоже понравилось. Они раскраснелись и отплясывали, подражая молодежи, которая на звуки итальянской эстрады подтянулась к площадке.

Когда Лилька присела передохнуть, инструктор сел рядом и предложил закончить вечер скромным банкетом у него дома.

Лилька, и сама не зная, почему, вдруг согласилась. Терпкий запах роз и моря опьянил ее и лишил чувства опасности. Она даже не заметила подмигиваний своей соседки, когда инструктор уводил ее под руку.

Его комната располагалась на первом этаже, за почтой. Лилька раньше и не заметила, что за цветами у почты находится дверь. Проход к ней был загорожен кожаными креслами с высокой спинкой.

Администраторша дремала на своем месте, уронив голову на руки, и не видела, как они прошли мимо нее.

В комнате стояли такие же кожаные кресла, софа, накрытая пледом и небольшая стенка из ДСП. Маленький телевизор приютился на холодильнике у окна. Стол был уже накрыт. Очевидно, инструктор не сомневался, что сегодня у него будут гости.

Лилька села в одно из кресел. Инструктор выключил верхний свет, оставив горящим только торшер у софы.

– Лилечка, давайте познакомимся поближе, и для начала выпьем чудесного красного вина!

– Я не пью, – сказала Лилька.

– Это слабенькое винцо, глоточек за знакомство!

Девушка пригубила рюмку. Вино было действительно слабым и очень приятным на вкус. Она отхлебнула глоток. Потом еще и поставила рюмку. Инструктор протянул ей гроздь винограда. Они поговорили о Москве. Оказывается, инструктор учился там на физрука. Посмеялись над тетками с танцплощадки.

Лилька даже не заметила, как ноги у нее сделались ватными, а голова – чудной. Поэтому на приглашение выпить еще за приятный вечер, она взяла рюмку и выпила все до дна. Наверное, инструктор подмешал снотворного в вино. Потолок поехал перед глазами. «Плейбой» подхватил ее и перенес на софу.

– Проводите меня в номер, – заплетающимся языком попросила Лилька. Но инструктор уже навалился на нее, прикрывая ей рот рукой, и стал шарить рукой под юбкой. Лилька попыталась сопротивляться, укусила за ладонь, закрывавшую рот. Но этим самым только разозлила. Затрещала и порвалась марлевая юбка.

– Молчи, дурочка, – он навалился еще тяжелее и, найдя, наконец, трусики под юбкой так рванул их, что разорвал пополам.

Лилька поняла сквозь дурман, что сопротивляться и кричать бесполезно. Вдруг ее пронзила резкая боль, она дернулась, а инструктор отскочил от нее как от прокаженной.

– Черт возьми, – зашипел он, – Во, дурдом-то! А ты, оказывается, еще девочка. Ну и срамота – старую деву поимел. Что ж ты, дура, мне не сказала! Смотри, если нажалуешься в милицию, и в Москве найду! Пошла вон, мАсквичка! Кошка ты драная...

Он вытолкал Лильку за дверь.

Опираясь на стену, она дошла до кресел и упала на мраморный пол, сильно ударившись затылком. На звук падения, оглянулась администраторша из-за своей стойки. Она подбежала к Лильке и закричала: «Эй! Что это еще такое? Отвечай!»

Говорить Лилька не могла. Она только мычала и пыталась прикрыть разорванной юбкой ноги, не видя, что ноги запутались в порванных окровавленных трусиках. Тушь и помада размазались по лицу.

Администраторша наклонилась к ней, шлепнула по щеке: «Да ты пьяная, какой позор в таком пансионате, проститутка!»

Лилька не помнила, как прибежал старший администратор, как ее доволокли до лифта и втолкнули в номер. Она только все пыталась сказать: «Почему Вы обращаетесь ко мне на ты?»

И не понимала, почему язык не слушается ее...

Утром она проснулась, вернее, очнулась оттого, что кто-то присел рядом и положил руку на лоб. Это была соседка.

– Дочка, что ж это ты наделала вчера? – в голосе ее слышалась и жалость и осуждение одновременно. И нельзя было понять, чего больше.

Лилька поднялась и села. Она увидела на стуле порванное платье и окровавленные трусики. Ее вдруг стошнило. Соседка отскочила, и Лилька поняла, что осуждения было больше. И брезгливость в ставших вдруг крепко сомкнутых губах. Потом она увидела собранные чемоданы соседки. Лилька вопросительно посмотрела на нее.

– Я переезжаю в другой номер, там женщина с нашего комбината и ее соседка уехала, – сказала женщина неправду.

Она, эта неправда, ударила пощечиной Лильку по лицу. Лилька встала, переоделась и пошла на завтрак. Проходя мимо администраторской стойки, она увидела лист бумаги с крупными буквами, написанными фломастером.

В бумаге говорилось, что за аморальное поведение гражданка такая-то выселяется из пансионата досрочно с сообщением по месту работы...

Лилька остолбенела и даже не слышала, что администраторша говорит ей. Она очнулась только на чей-то смех.

Инструктор, обнимая какую-то девушку, прошел мимо, крикнув, что будет до обеда на теннисном корте учить всех желающих большому теннису. Сквозь Лильку он посмотрел на администраторшу и улыбнулся всеми 32-мя зубами.

Алминистраторша, наконец, сумела впихнуть Лильке в руки какой-то листок.

Это было заявление инструктора на имя директора о том, что напившаяся Лилька измучила его сексуальными домогательствами, а он человек семейный и порядочный. И все это знают.

Подпись, дата.

Кровь ударила в голову так, что Лилька качнулась. Лицо налилось краской. Лилька никогда не думала, что жар и озноб могут быть у человека одновременно. В глазах стало все расплываться, будто закапали атропин в глазном кабинете. Лилька побежала в номер, лихорадочно стала вставлять свой ключ в замок, но попадала все время мимо скважины. Соседка открыла дверь изнутри номера. Она еще не перенесла чемоданы. Лилька пробежала мимо нее к лоджии и рванула дверь.

Женщина вдруг поняла, что сейчас произойдет и, завизжав, бросилась вон из номера. На ее визг уже выскакивали в коридор отдыхающие.

... Лилька думала, что вот сейчас она ударится о гранитные плиты у входа, будет больно, но недолго. Но вдруг, не долетев до земли, она взмыла вверх и почувствовала такую легкость, что все произошедшее отступило сразу на задний план.

Воздух был теперь не только терпким, но и очень упругим.

Он держал Лильку на себе, как соленая морская вода. Она полетала над розами в парке, вдыхая их чудесный запах, покружила у входа.

Ей, как всякой женщине было интересно, почему там над кем-то суетятся люди. Стоит машина скорой помощи. Она окликнула соседку, даже тронула ее за плечо, но та не обернулась.

Лилька покружила еще немного над парком и прибоем на пляже и полетела домой.

В Москве уже лежал первый снежок. В небе тоже порхали снежинки, но Лильке почему-то не было холодно. Она сначала подлетела к окнам своего Главка.

Капитолина, заведающая путевками, рассказывала со слезами на глазах, что ее лишили премии за то, что не «того» выбрала на горящую путевку. И теперь она из-за этой дуры осталась без сапог на «манке».

Женщина правдоподобно заплакала, жалуясь, что опять зимой у нее будут мерзнуть ноги в старых сапогах.

Лилька полетела дальше, к своему дому. В квартире была сестра со своим мужем. Они собирала что-то в сумки. Лилька вылетела в окно и подлетела к соседскому балкону.

Сосед что-то мастерил как обычно, а ее, Лилькина, кошечка сидела на перилах и смотрела вниз на воробьев.

– Киса, Киса! – позвала Лилька, и кошка услышала ее. Она забегала по перилам, шерсть у нее поднялась дыбом.

– Иди ко мне, – позвала Лилька. Кошка мяукнула и прыгнула прямо на руки Лильке.

Она стала лизать ей лицо и руки, тереться о грудь и мурлыкать. Лилька прижала ее крепко к себе, и дальше они полетели уже вдвоем.

... Сосед, видевший, как прыгнула и исчезла в полете кошка, решил, что это у него с бодуна после вчерашних поминок соседки.

А соседская девочка вечером даже и не хватилась оставленной под ее присмотр кошки. Они пили чай на кухне и жалели Лильку.

Хорошая, тихая была соседка. Хоть и одинокая, но никакого безобразия себе не позволяла...

1982-2012

КОММУНАЛКА Рассказ

– Ах, это же мутоновая болгарская шубка!

– Посмотрите-ка, какая очаровательная девочка! На ней мутоновая шубка! Ах, какая прелесть!

– Да, нынче все модные девочки ходят в таких шубках…Ах, надо скорее купить такую шубку своей дочке… Дама! Где Вы покупали эту прелесть?

– В Детском мире на Арбате. Очаровательно, да? Моя дочь в ней просто красавица.

Дама – это моя мама. На ней красивая шуба с широкими рукавами, длинные перчатки и шляпа с вуалеткой (которую я потихоньку иногда примериваю дома).

А красавица – это я. На мне под длиннополой болгарской шубой темно-синие «шаровары» с начесом натянутые поверх валенок с галошами. И взмокшая от хождения по магазинам с мамой фуфайка. Платок давно съехал с головы и прилип к моей вспотевшей шее. Где-то сбоку, иногда наезжая на глаза, болтается розовый шелковый бант. Он уже немного ослаб и не тянет мои волосы так, что, кажется, что они вот-вот пучком отвалятся вместе с бантом. Ненавижу банты и заколки!

Мама пытается повернуть меня вокруг своей оси, но…тут меня вдруг подхватывают чьи-то руки и поднимают высоко-высоко. Это клоун с красным носом, который смешит детей у Новогодней елки в центральном зале «Детского мира». У клоуна под брюками в яркий малиновый горошек спрятаны ходули.

И вот уже я лечу над толпой детей, теряю из виду маму, и у меня начинает кружиться голова, а с правой ноги падает куда-то в самую гущу народу мой валенок. Мне шесть лет и я уже знаю, которая нога и рука левая, а которая – правая. И еще я умею читать. Вот…

Я начинаю потихоньку верещать. И клоун, ущипнув, возвращает меня маме: «Вот Вам Ваша капризуля».

Ничего себе! Схватил, не спросив, потащил куда-то под потолок, а я еще и капризуля! Я не люблю цирк и ненавижу глупых размалеванных клоунов, а еще я боюсь высоты! Невоспитанный дядька с красным носом!

А голова так кружится, что мне вдруг кажется, что я опять нахожусь в кабине пилотов в самолете, которым управляет мой папа. Нос у самолета – сплошные стеклянные окошки. А под ними…

И нет ничего красивого в этом солнце над облаками, про которые, чтоб отвлечь мой взгляд, рассказывает папа. Мы летим с мамой в Сочи. В санаторий. Смешное какое слово – с-а-н-а-т-о-р-и-й.

Мне страшно от ощущения бездны под ногами. Когда посадка-а-а-а???!!!…

Кто-то словно толкает меня, и я просыпаюсь.

Как говорит моя бабушка, «пес его знает», что это за ерунда такая крутится у меня в голове. Просто каша какая-то!

Я таращу глаза изо всех сил, но почему-то ничего не вижу.

Это противная шапка, продававшаяся вместе с шубой, опять съехала мне на глаза. Я, сопя и ворча, сдвигаю ее на затылок.

В этот момент такси, в котором я ехала с мамой, тормознуло у светофора, и шапка опять закрыла пол-лица. Мама всегда берет такси, когда мы ездим с ней в «Детский мир».

Я сдвигаю шапку назад и гляжу в окно такси. Мы стоим на Смоленской площади у светофора. Я поняла это, увидев высотку, мимо которой мы ходим на Арбат за продуктами. Высотку называют «МИД». А что это такое? Я не знаю и не спрашиваю, мне просто не интересно. Мид и мид.

Включается зеленый свет, машина трогается с места и через несколько секунд опять притормаживает. Я держу шапку рукой.

Мы сворачиваем с Садового кольца в Ружейный переулок, мелькают знакомые домишки, потом опять поворот, яркие огни клуба офицеров академии Фрунзе…

– Земледельческий, девять, – говори шоферу моя мама.

Машина тормозит, шапка опять съехала мне на глаза, и я проваливаюсь в полудрему. Слышу папин голос. Он расплачивается с шофером. Шелестят и мелькают большие денежные бумажки. Как неудобно, наверное, их складывать в кошелек.

Потом открывается дверь, и папа подхватывает меня на руки. Моя противная и жаркая шапка, наконец-то, просто сваливается с моей головы прямо в снег!

По лицу приятно скользят поля велюровой шляпы. Эту шляпу папа привез из Риги. Мама сказала ему: «Серж, ты в ней – стиляга…». Сейчас всех модных людей почему-то обзывают стилягами. А мне вот шляпа очень нравится! И я потихоньку поглаживаю ее, когда папа на работе. На службу он ходит в красивой синей летной фуражке, на которой в обрамлении крылышек три золотые буквы «ГВФ». А что это такое, я не знаю…

Но мой папа такой красавец в этой фуражке!

Папа несет меня осторожно, не зная, что я уже не сплю. Открывает плечом дверь в нашу квартиру, пропуская вперед маму с кучей свертков и сверточков, потом входит сам. Входная дверь хлопает громко, и с выступа над дверью с грохотом падает соседский кот Сережка.

– А, разбойник! – кричит седая тетя Женя, наша соседка, – опять свалился! Брысь в комнату! Соломон, открой этому стервецу дверь!

Мы живем в коммуналке. Целых пять семей.

Вход в нашу квартиру сделан через кухню. Я вдыхаю ароматы новогодних кушаний, которые завтра будут поданы к праздничному столу. Пахнет кулебякой с капустой и наваристым бульоном, – на плите стоит ведро. Тетя Женя варит студень на всю квартиру сразу.

Папа укладывает меня на тахту в нашей комнате, и я опять проваливаюсь в сон. Мама раздевает меня, сонную. Протирает мне лицо и шею теплым влажным полотенцем и снимает ненавистный бант с волос. В полусне, уже лежа в кровати, я слышу шорох разворачиваемых покупок, потом вдруг комната наполняется свежим еловым запахом… И последнее, что я вижу, пред тем, как, наконец-то, уснуть, – это елка, на которую папа прилаживает гирлянду с лампочками.

Завтра – Новый год.

Утром, открыв глаза, я охаю и сажусь на постели. В углу нашей крошечной комнатки стоит красивая елка, на ней мигают разноцветные лампочки. Забыв про тапки, я стою на холодном полу и вдыхаю и вдыхаю это приятный запах.

В комнату входит папа и торопит меня. Днем под Новый год мы всегда ходим с ним в гости к моей литовской бабушке. Папиной маме. Это совсем рядом, на Зубовском бульваре.

Мама наряжает меня в красивое платье, купленное вчера в детском мире и напоминает мне, как надо себя вести в гостях.

Но я же все помню! Я совсем уже большая, через год мне в школу.

Мы идем с папой в гости. Делаем небольшой крюк, потому что я очень люблю прыгать на ступеньках Академии Фрунзе, Потом переходим Пироговку и Садовое кольцо и входим во двор бабушкиного дома.

У бабушки нас ждет сюрприз – приехал из Вильнюса ее старший брат, Регимантас. Он уже совсем старенький и седой.

– Laba diena, mergaitė! [1] – говорит мне Регимантас.

– Laba diena, senelis! [2] – отвечаю я, пытаясь сделать книксен, как учила меня бабуля, но путаюсь в длиннополой шубе и чуть не падаю.

Регимантас смеется и подхватывает меня. У него удивительно сильные руки, несмотря на возраст. А потом он дарит мне ароматные рождественские пряники, покрытые разноцветной глазурью. Их прислала для меня его жена Мирдза. У каждого пряника есть специальная веревочка, чтобы их можно было повесить на елку.

Уже дома я развешиваю эти пряники, один из которых я все же надкусила. Заглядывает в комнату тетя Женя и зовет меня в гости на чай.

У тети Жени и ее мужа Соломона нет своих детей, поэтому каждый раз под Новый год они приглашают всех детей, которые живут в нашей квартире, к себе на чай с пирогами.

Мы сидим за круглым столом под уютным шелковым абажуром, к которому привешены разноцветные китайские птички. Пьем чай, а потом Соломон зажигает свечи на пианино и мы под его аккомпанемент поем «В лесу родилась елочка». Тетя Женя гладит нас всех по головам и смахивает слезы. Почему она плачет? Ведь праздник же! Потом натягивается через всю комнату веревка с подарками, и мы, с закрытыми глазами, срезаем себе тот подарок, который попался первым.

Мне почему-то грустно. Наверное, оттого, что после Нового года мы переезжаем на новую квартиру. Куда-то на Фили. Папе на работе выделили новую большую комнату. Мои родители счастливы. Мама – потому что очень удобно станет добираться до Жаворонок, где живет ее мама, моя русская бабушка. А папа – потому что удобнее будет ездить на работу во Внуково, на аэродром. Мой папа ездит туда на мотоцикле.

После гостей меня смаривает сон. Но сплю я очень чутко.

В кухне галдят и хохочут взрослые. Опять падает на кого-то вошедшего кот Сережка со своей лежанки.

Вернувшись от тети Жени, я заснула. Потом просыпаюсь от нежного перезвона хрустальных фужеров, которые достает моя мама, а за окном уже совсем темно. Я выхожу на кухню. Там уже накрыт стол. Пахнет вкусно салатами, пирогами и мандаринами.

Мужчины курят у окна. На летном кителе моего папы – медаль за победу над Германией. А у дяди Феди из комнаты напротив – Орден Красной звезды.

Кто-то включает радио на всю громкость. Левитан начинает читать поздравление советскому народу. Все взрослые нашей квартиры собрались за столом, хлопает пробка шаманского… раздается бой кремлевских курантов…

А мы, дети, наблюдаем за своими родителями, сидя за маленьким столиком, специально накрытым для нас. У меня под столом спрятана моя новая шуба, я хочу напугать детей пришедшим из леса медведем. Но они не пугаются, а смеются и гладят «медведя», угощая его пирогами. Взрослые шикают на нас: «Тихо!»

Раздается последний удар курантов. Звякают бокалы…

Дядя Федор говорит: «Дорогие мои! С Новым годом! С новым шестидесятым годом! И…чтобы не было больше войны!»

Взрослые начинают обниматься и почему-то плакать и смеяться одновременно. Потом мой папа выносит только что купленный вместо патефона проигрыватель. Взрослые начинают танцевать. Я так люблю наблюдать, как танцуют мои родители. Как здорово шуршит и посверкивает мамина темно-синяя, муаровая юбка и в такт ей позвякивают медали на папином летном кителе…

Но меня опять уже клонит в сон.

В это время через открытую форточку прыгает с улицы кот Сережка, попадая задними ногами в студень, выставленный на холод тетей Женей…

Обо всем этом я вспоминаю, сидя в машине напротив своего старого дома. Там давно уже никто не живет. Дом отреставрирован и в нем находится школа графических искусств.

Это мистическое совпадение, потому что по второму своему образованию я – художник график.

Ноябрьский ветер гонит несколько желтых листьев по переулку. Вечер потихоньку спускается на Москву.

Ноябрьский вечер 2004 года.

Я достаю свою записную книжку, и рука моя сама выводит:

1959-2006

ВИШНЁВЫЕ КОСТОЧКИ Рассказ

Мы сидим с папой на старой раздвоенной вишне у забора, который выходит на деревенскую улицу. Папа помогает делать мне удобное сиденье из нескольких досок. Он притащил с хозяйственного двора, где у него залежи всякой всячины, приличный кусок каната. Каким-то хитрым узлом-восьмеркой скрепил стволы вишен и закрепил на этом канате три небольшие доски. Я опробовала и пришла в полный восторг! Можно не только сидеть, но и даже хватает длины, чтобы лечь. Лет мне пока только 11 и росту во мне метр с кепкой.

– Готов твой насест, только ты объясни мне, – говорит папа, – зачем тебе все это? Ты Тарзан что ли или Соловей разбойник?

– Это зависит от обстоятельств, – серьезно отвечаю я, – но вообще-то это засада снайпера. Ну, вообщем-то, как ты помнишь, Ворошиловский стрелок я.

Папа любит давать мне разные прозвища. В зависимости от обстоятельств.

Стрелком меня назвал старенький хромой дядечка, работающий в тире центрального парка в Трускавце, куда возили меня родители пить Нафтусю. Гадость же, скажу я Вам, эта Нафтуся, теплая и маслянистая, да пахнет то ли бензином, то ли керосином. Мы ходили трижды в день в центральный бювет. На память я привезла оттуда поильничек, из которого пила эту, как утверждала моя мама, божественную воду. Ну, сейчас не об этом…

– И в кого же ты собираешься стрелять и чем? – спрашивает меня папа.

– Во! – я показываю заготовленные еще с прошлого года вишневые косточки и задеревеневшую за год лежания на полатях у печки и трубку, которую сделала из огуречника еще года два назад. А косточки я умыкнула у бабушки в прошлом году, когда она готовила вишню для варенья и вышибала специальной штукой косточки из ягод. Косточки эти на печке тоже хорошо просохли за зиму и гремят в железной банке из-под чая, как камушки.

– Серьезная подготовка, – кивает головой папа, – а если попадешь в глаз?

– Теперь уже не промахнусь. Теперь я Зоркий Сокол.

– Индеец какой нашелся! И надо мне было на свою голову купить тебе собрание сочинений Купера. А без лестницы сама-то слезешь?

– Легко!

– Ну, сиди, Тарзан, – сказал папа, собирая инструменты и унося лестницу, – ведь высоко же! Два метра! Не свались!

Я торжествую!

Листва у вишни такая густая, что меня не видно даже снизу, не то, что с улицы, Тем более, перед нашим забором липовая аллея. Липы еще не очень высокие, так что меня не видно, но у меня обзор – мечта!

Расстелив на досках байковое одеяльце, в которое еще меня заворачивали, я получила удобную лежанку. К железной банке, где у меня лежат вишневые косточки, папа приделал мне ручку из проволоки, и я повесила ее удобно рядом с лежанкой, туда же, в банку поставила и трубку.

Я улеглась и огляделась еще раз! Сколько переспевших ягод! Снизу их и не видно сквозь густую листву. Объеденье!

Так! Но надо быть начеку! Вся деревенская улица у меня, как на ладони, а меня среди листвы, да в пестром зеленом сарафане не видит никто.

…Шоссе пересекает нашу деревню Таганьково перпендикулярно единственной деревенской улице. Поэтому, уж так повелось, в деревне говорят «тот» край и «этот» край.

И для всех жителей «Этого» края другой является «Тем». И наоборот.

На одном краю всего девять домов, на остальном – тридцать четыре.

Наш дом стоит на меньшем краю.

Мой кровный враг жил на «Том», большом краю. Обычно он крутился на своем велике на автобусной остановке, около взрослых ребят, которым лет по 15-16. Ровесники его не жаловали.

Звали его за противно-дразнильный и драчливый характер Витька-бес, Бесило, Бурило (отец у него работал бурильщиком). Был он на год младше меня.

Это был толстый рыжий мальчишка, с редкими неровными зубами, стриженный всегда под «бобрика». К тому же он был картавый.

Взрослые парни часто приставали к нему: «Бес, а, Бес, ну, скажи ку-ку-ру-за!»

На что Витька простодушно отвечал: «Я лучше 100 раз скажу пшенка , чем куку’гуза!»

Ребята ржали, как молодые кони, которых все никак не выпускают на ипподром побегать, а Бес, крикнув обиженно: «Ду’гаки вы все!», отходил недалеко и начинал постреливать в них из рогатки мелкими камушками щебенки, насыпанной вокруг остановки. За что был бит бесчисленное множество раз, и вечно ходил в синяках.

У меня же с Витькой-бесом были свои счеты.

С самого детства я ходила в очках, переболев в 2 года воспалением легких и коклюшем одновременно, я получила осложнение на глаза. Левый мой глаз стал косить.

На меня надели очки, и строгая моя мама разрешала снимать их только на ночь. Именно этим она и сохранила мне зрение.

Для Беса я была очкариком, Иркой-дыркой и, что самое ужасное, он мог крикнуть на всю улицу: «Косая! Косая!»

Бабушка успокаивала меня, объясняя, что только бездушный человек может упрекнуть человека его физическим недостатком. Меня это не утешало.

Я строила планы мести и засыпала в слезах…

А в этом году на дачу я приехала только в середине августа.

В июне целый месяц пролежала в Морозовской больнице, в глазном отделении. Подошла моя очередь на операцию. Оперировать меня должен был какой-то медицинский светило из Одессы, где была тогда основная глазная клиника для всего СССР.

Июнь был очень жаркий, в центре Москвы, где находилась больница, была просто парилка.

После операции мне заклеили марлевыми кружками оба глаза. Я должна была ходить так две недели. Я не плакса и не нытик. Надо, значит надо.

Когда пришло время снимать повязки и швы, были вызваны мои родители.

Доктор ловко сдернул приклеенные марлевые круги с моих глаз… И моя мама заплакала.

Никакого косоглазия у меня больше не было!

Папа протянул руку доктору, тот встал папе навстречу и они крепко, по-мужски, обнялись.

– Галина Павловна! Ирочка еще месяц должна походить в очках. Прыгать, бегать, купаться – нельзя еще месяца два и год – никакой физкультуры! Лучше бы увезти ее сейчас на какие-нибудь воды.

– Да, да, спасибо, доктор! Мы как раз уезжаем в Трускавец. Там не очень жарко и спокойно.

– Ира! – обратился ко мне доктор, – в школу ты пойдешь уже без очков! Просто выкинешь их и все! Поняла!?

– Правда? – закричала я, – ура! Я больше не очкарик!

А я увидела как мой папа, боевой военный летчик, смахнул слезинку со щеки…

И вот я лежу в своем укрытии. Жарко. Деревенская улица пуста. Куры у дома напротив уселись кучкой под куст жимолости. Тишина…

Эх, не уснуть бы, а то и вправду свалюсь!

Мама зовет меня обедать, но я, затаившись, не отвечаю ей.

Обернувшись, я вижу, как папа что-то объясняет маме, указывая в мою сторону. Мама понятливо качает головой и уходит на террасу.

Сколько уж я так пролежала в укрытии – не знаю.

Но вот! О, долгожданный миг! Бесило едет на «наш» край на своем велике. У шоссе он слезает с велосипеда и своим ходом переходит шоссе.

Я набираю за щеку приличное количество вишневых косточек и прицеливаюсь.

Почти напротив нашего палисадника Витька вдруг «ойкает» останавливается. Его укусил слепень. Бесило садится на краешек дороги и прикладывает к укушенному месту сорванный тут же лист подорожника. Он прижимает лист к ноге и потихоньку ноет: «Уй-юй-юй! За’газа, тяпнул все-таки!»

Я знаю, что лежачего не бьют. Но он – СИДИТ же!

И я открываю огонь. Витька подскакивает, не понимая, что случилось.

Я строчу своими косточками, как пулемет Максим, стараясь не попасть в глаз, целюсь в шею, грудь и плечи. Они у него обгорели и теперь шелушатся, открывая новую розовую кожу, еще такую нежную.

Бес вертится, решив, что на него напали осы и начинает визжать, а я все стреляю и стреляю…

Выбегают наши ребята и девчонки. Они еще тоже не знают, что я приехала, и не видели меня без очков.

Расстреляв все свои «патроны», держа лишь несколько косточек за щекой, я змеей сползаю с вишни и выхожу на улицу.

– Привет!

– Ой, Ира! Привет! А где твои очки?

Я развожу руками, будто бы не знаю.

– Ой, – кричит Алла, – у нее глаза теперь нормальные!

– Правда, правда! – шумят ребята.

Я подхожу к скулящему Витьке, он привалился на траву и чешет те места, куда попали мои косточки.

– Ну! – я ставлю ногу на его бок, – посмотри на меня. В глаза посмотри!

Витька искоса смотрит, ойкает и опять начинает причитать.

– « Смилуйся, Государыня рыбка !» – говорит шутовским голосом мой приятель Женька.

– Смилуйся, смилуйся! – галдят ребята.

– Пусть слово даст при всех! – говорю я, не снимая ноги. Вспомнив, что я читала у Даррелла про Африку, я воображаю себя охотником, пристрелившим льва на сафари! Вот так! Не больше и не меньше!

– Ногу сними, – жалобно просит Витька-бес.

Я снимаю ногу и говорю кровожадным голосом: «Побожись, что обзывать меня больше не будешь!»

– Вот, ей-бо! – крестится Витька и зачем-то кланяется мне.

– Громче, не все слышали!

– Ир, ей Богу, никогда в жизни!

– А теперь вали с нашего края, – грозно говорит ему Женька.

Мы все отворачиваемся от Бесилы и направляемся на волейбольное поле.

– Ты, как всегда, подаешь? – спрашивает меня Алла.

– Нет, смеюсь я, – мне сейчас можно только поболеть за вас, – Жень, запевай нашу!

Женька откашливается и запевает начавшим уже ломаться голосом: «Ой, ты, сорока-белобока, да научи меня летать!

– Да невысоко, недалеко. Да чтобы милого видать! – дружно подхватываем мы.

10 августа 2007 года.

МЫТНАЯ УЛИЦА Рассказ

Метро выплюнуло меня вместе с родителями из приятной прохлады на раскаленную сковородку Октябрьской площади. Мы перешли по подземному переходу Ленинский проспект и оказались в самом начале Мытной улицы. Здесь было немного прохладнее: когда мы свернули на Мытную то увидели, что впереди нас метров на двадцать шла поливальная машина, и кусты и липы вдоль улицы благоухали свежестью.

Навстречу нам ехал крутолобый сиренево-светло-желтый троллейбус «десятка», его шустро обгоняли 407-е Москвичи-такси, неторопливо ехали серые и кремовые Победы, похожие на майских жуков и вальяжные 21-е Волги везли своих важных пассажиров.

Родители везли меня в Морозовскую больницу на операцию. Несмотря на жару, по спине у меня бежали мурашки, а ладони делались все мокрее по мере приближения к воротам больницы.

Мама шествовала впереди нас папой под китайским зонтиком, ребра которого были из тоненького полированного бамбука, а сам он был из рисовой бумаги, расписанной цветами шиповника и какими-то иероглифами. На счастье и удачу, объяснил нам папа, привезший этот зонтик из Паланги с очередного рейса.

На маминых ногах красовались изящные босоножки на настоящей пробке, обхватывающие ее тоненькие лодыжки шелковыми ленточками в тон платью последнего фасона.

Мама моя была жУУУткая модница….

Вот вырасту, куплю себе точно такие же. И зонтик….

Мы шли с папой сзади и любовались нашей мамой. Папа был в летней летной форме и офицерской фуражке, и я в национальном литовском костюме с накрахмаленной нижней юбкой.

Шедший навстречу народ, оглядывался нам вслед…

Папа остановился и раскрыл свою ладонь.

– Ируся, что с тобой?

– Ничего…

– У тебя вся ладонь мокрая… Ты боишься?

– Не-а, – соврала я.

Папа взял меня на руки, и я вцепилась в его шею так, что оторвать меня было невозможно.

Ночь накануне госпитализации я не спала. Не знаю почему…. В больнице я уже лежала. В августе перед первым классом мне удаляли гланды…. Но тогда мне было всего семь лет. А сейчас, жарким летом 1964 мне почти одиннадцать. Правда, росту маловато.

И через две недели, в этой Морозовской больнице меня должны были избавить от косоглазия. От прозвища «очкарик» и прочих сопутствующих «приятных вещей».

Но оставалась Марина, моя подружка, страдающая тем же недугом, но не нашедшая поддержки в своей семье.

Моя мама все написала для Маринкиных родителей. Но лучше бы она этого не делала.

Мы познакомились с Маринкой в первом классе, хотя и жили в одном доме, только в разных подъездах. Правда, Марина с родителями и старшей сестрой Тоней жила в отдельной однокомнатной квартире.

Первый раз в гости к Маринке я попала, уже учась в третьем классе, когда наотрез отказалась ходить на продленку и со мной стала сидеть моя бабуля Натали.

И это были ВПЕЧАТЛЕНИЯ ! Поскольку одна я в гостях еще ни у кого не бывала.

Меня поразил беспорядок, творившейся в Маринкиной квартире. Посреди комнаты стояла «вечная» гладильная доска, сколоченная главой семейства.

Я удивилась, если есть утюг, то почему у Маринки всегда такие мятые вещи.

Разгадка оказалась настолько простой, что я и не додумалась бы ни за что.

Крикнув мне, чтобы вешала пальто, Марина прошлепала прямо в сапогах по паркету со словами: «Ой, скорее белье надо в шкаф убрать, а то Тонька гулять не пустит».

Она открыла платяной шкаф и стала кое-как запихивать туда аккуратно сложенные стопки белья, превращая их в скомканные тряпки.

Маринина мама была болезненной женщиной, или очень умело притворялась таковой, но она не работала и по дому тоже ничего не делала. Даже чайник не поднимала, звала кого-нибудь.

Крошечная кухня была забита немытой посудой, тазами с бельем и вечно кипящим ведром на газовой плите. Папа, ведающий в доме стиркой, не признавал стиральных машин, кипятил белье и просто прополаскивал его потом. Обязанностью Антонины было белье погладить и убрать.

Но убирала Марина: сестра выставила ей условие – убираешь, идешь гулять.

Уроки девочки делали по очереди на кусочке кухонного стола, свободном от посуды. Книжки их были сложены двумя стопками в углу комнаты за старой швейной машинкой Зингер, доставшейся при дележке бабкиного наследства.

Шить никто не умел, но зато это была самая дорогая вещь в наследстве, и за нее пришлось повоевать с родней.

В свою очередь, Марина, попав в гости ко мне, была потрясена тем, что даже в одной комнате у меня было свое место для занятий, висел чешский секретер и стоял небольшой шкаф для книг и игрушек. Никакая одежда не валялась по стульям, а стол был накрыт крахмальной скатертью.

Паркет был натерт до блеска, а на ножках всех стульев были приклеены войлочные пластиночки, чтобы не царапать пол. Штора на окне висела складочка к складочке, а не напоминала тряпку, о которую можно даже вытереть руки. Кровать была застелена красивым покрывалом.

Пройдя на цыпочках по комнате, как раз на это красивое покрывало и уселась по своему обычаю бесцеремонная Маринка. Я охнула и прижала руки к щекам: «Вставай, вставай скорей. Мама не разрешает сидеть на кровати. Иди, садись на тахту. Я покажу тебе свои игрушки и рисунки».

Марина встала, пожав плечами, и даже не удосужившись поправить смятое покрывало.

Лучшие мои рисунки были развешаны над моей тахтой. Папа сделал для них тоненькие рамочки со специальными петельками. Я занималась в изостудии, поэтому рисунки были очень разными. Здесь были и натюрморты, написанные акварелью, и гипсовые головы статуй, выполненные карандашом, и орнаменты на свободную тему, написанные яркой гуашью.

Маринка, не снимая тапочек, влезла на тахту.

– Это кто? – она ткнула пальцем в нарисованную гипсовую голову. Не успела я охнуть, Маринка ткнула пальцем в гуашевый орнамент. Палец стал оранжевым от гуаши. Она удивленно посмотрела на вымазанный палец, вытерла его о спинку тахты.

– Рисунки не трогают руками, пожалуйста! – я умоляюще посмотрела на Марину, – И, пожалуйста, слезь с тахты, мама меня будет ругать!

Но слезть девочка не успела, открылась дверь, и вошла моя мама.

– У нас в доме не встают ногами в тапочках на диван, – сказала мама строго. Марина спрыгнула с дивана, даже не извинившись за опущенную оплошность, – Ира, проводи подругу, тебе пора заниматься гимнастикой для глаз.

Меня готовили к операции. В июле подходила ее очередь на госпитализацию в Морозовскую больницу. Марина была удивлена, что моим глазам родители уделяют столько внимания. Саму ее только заставляли время от времени протирать очки и раз в год водили к глазному врачу, как было положено, так как она тоже состояла на учете по косоглазию.

Особенно удивляло Маринку то, что мой папа аккуратно над пламенем свечи выгибал заушники моих очков, чтобы они не натирали нежную кожу за ушами. Попросив об этом своих родителей, девочка получила отказ, мол, нечего на разных «барынек» равняться. А почему это я – барынька ?

Плача в подушку после отказа, девочка решила, что когда-нибудь отомстит мне. Разрабатывая различные планы мести и размазывая слезы по щекам, Марина плакала под подушкой. Она всегда плакала под подушкой, иначе Антонина засмеет. А это невыносимо…

В операционной все было так ослепительно бело, что я зажмурилась.

«Раскрывай, раскрывай скорее свои глазки!»– ласково сказал хирург Виктор Петрович, с которым я познакомилась еще в приемном покое. Он обещал, что не будет больно, и шов будет косметическим. Доктор недавно вернулся из Одессы, где находился тогда всемирно известный центр глазных болезней.

Меня накрыли белой крахмальной простыней, на лицо положили марлевый лоскут со специальным вырезом для оперируемого глаза. как только вставили распорку, чтобы глаз не закрывался, сразу же включились бестеневые операционные лампы. Стало так светло, что я перестала видеть открытым глазом. Операционная сестра сделала три обезболивающих укола вокруг глаза.

Доктор Виктор Петрович, был, по-видимому, добрейшей души человек. Он щебетал, колдуя над моим глазом, делал мне комплименты за храбрость, даже почесал вспотевший под марлевой накладкой нос. От его щебетанья меня стало клонить в сон, и я не могла понять, то ли это начинает действовать укол люминала, который палатная сестра сделала ей еще за час до операции, то ли доктор действует как гипноз. Мысленно я назвала его Кот-Баюн .

Очнулась я уже в палате и даже испугалась, потому что не могла понять, какое время суток – глаза были забинтованы.

«Проснулась?» – ласково спросила женщина, лежавшая в палате вместе с восьмимесячным сыном. Простая деревенская, но удивительно интеллигентная женщина, Катюша. Лет ей было 25-27. Больной мальчик был ее вторым ребенком. У него была злокачественная опухоль глазного яблока, и доктора ничего ей не обещали. Единственное, на что она могла надеяться, так это просто на то, что сын будет одноглазым инвалидом. Катюша помогла мне сесть, налила соку и погладила по руке: «Ты всю ночь уж проспала, сейчас завтрак будет, я тебе принесу. Потом перевязка. А вечером родители твои придут. Я с ними вчера разговаривала». И поцеловала меня в лоб.

Много лет спустя я часто буду вспоминать эту простую добрую женщину и в молитвах желать ей здоровья, если она жива еще.

Доктор вихрем влетел в палату после завтрака. Сразу стало шумно и весело.

«Катюша, готовься к выписке, Петька твой жить будет. А через год я тебя открыткой вызову, импортный глаз поставим, никто не отличит! Ирочка, девочка, вставай, пошли на перевязку, красавица ты моя!»

В перевязочной пахло эфиром и медицинским клеем. Сестра осторожно сняла повязку с Моей головы. Я зажмурилась. Доктор внимательно осмотрел шов, остался доволен и велел заклеить оба глаза марлевыми накладками, чтобы закрепить результат операции.

Вечером, как и обещала Катя, пришли родители. Они уже пообщались с хирургом, знали, что операция прошла успешно, и надо лишь немного походить с забинтованными глазами. Мама спросила, не против ли я, если меня придет проведать Марина.

Я обрадовалась, потому что уже соскучилась по друзьям, особенно по дачным, Таганьковским, тем более что на улице стояла чудесная, июльская погода. Иногда, на ощупь, пока не видела нянька, следившая за нами, я, стараясь не споткнуться и не поранить забинтованные глаза, подбиралась к плотному дощатому больничному забору и просто прикладывала к нему ухо, чтобы услышать, что там творится на улице. Случайно я нащупала дырочку от высохшего и выпавшего сучка. Я просовывала свой мизинец на улицу и говорила себе: «Вот и мой пальчик на свободе...»

И чувствовала, что нижний край моего бинта начинает предательски намокать от слез.

Марина появилась на следующий день. Одна. Ее самостоятельность в передвижении по большому городу удивляла и пугала не только меня. Но только не ее собственных родителей.

Я вместе с другими детьми сидела в тенистой беседке, потому что ходить не могла – на глазах была повязка, и можно было свалиться на ровном месте. К тому же для заживающего шва необходим был покой. В этом корпусе лечились дети от полугодовалых и до шестнадцатилетних. Все они чинно сидели на лавочках и слушали, что читала им няня.

Няня любила журнал «Огонек». Она прочитывала детям все от первой буквы до последней точки. И пересказывала, что она видела на цветных вкладках, не забывая давать свой комментарий. В читаемом в тот день номере была репродукция картины «Иван-Царевич на сером волке».

Няня вещала разомлевшим, несмотря на тенистую беседку, детям: «Волк был очень сыт, поэтому он решил не есть царевича, а предложил ему свою помощь».

Пришедшая навестить подружку Марина, в отличие от волка, не была сытой. Антонина не отпускала ее гулять, пока та не уберет белье. И девочка улизнула потихоньку, пока старшая сестра разогревала обед. В животе кишки уже пели свою песню. Им даже не помог пирог с капустой за 5 копеек, купленный Светкой у выхода метро «Октябрьская».

Я сидела недалеко от выхода из беседки. В руках у меня был флакон с розовой водой и тампон, которым я тщательно протирала шею, и кожу на груди и на спине, насколько доставала моя рука. Взяв новый тампон, стала протирать лицо, по которому изредка стекали капельки пота из-под бинта, закрывавшего лоб и глаза.

«Это ты зачем делаешь?» – спросила Марина, плюхнувшаяся на скамейку рядом со мной. Она хотела напугать незрячую подругу, но я узнала ее по шагам и очень обрадовалась.

– Бабушка велела протирать. Могут пойти прыщи, а после них останутся оспинки. Это некрасиво. Такая жара, а нам нельзя даже в душ, можно бинты намочить.

Марина пожала плечами. Она только что, по дороге от метро, расчесала грязной и масляной от пирога рукой здоровенный прыщ от потницы на шее под волосами. Она потрогала его, – на шее был приличный бугорок засохшей уже лимфы с кровью.

«И долго тебе так ходить?» – Марина с завистью ткнула пальцем в повязку, оставляя на ней грязный жирный след от пальца.

– Не-а, – шепеляво ответила я. У меня во рту был приятно солененький кусочек твердокопченой любительской колбасы, которую я обожала сосать и жевать потихоньку. О жвачках тогда еще и не мечтали.

Марина засмеялась такой шепелявости.

– Хочешь? – я протянула ей пакет с кусочками колбасы, заботливо завернутыми мамой в фольгу.

– Ага, – глотая слюну, выпалила девочка и, пользуясь незрячестью подруги, уполовинила пакет.

Нянька, видевшая это, покачала головой неодобрительно.

Маринка показала ей язык. Такую колбасу у них в доме покупали только на новый год и 7-ое ноября.

С Маринкой мы увиделись только в сентябре, да и то не надолго. Мои родители наконец-то накопили на двушку и под ноябрьские праздники мы переехали в новую квартиру. А после праздников я пошла в другую школу.

Лето… Лето… Капризное московское лето. Хорошо хоть на территории нашей больницы много зелени. Окна моего кабинета выходят на Мытную. Деревянный забор давно уже заменили на красивый ажурный металлический. И едут по Мытной сплошные иномарки…

– Можно? – ко мне в кабинет заглянула секретарша.

– Заходи, Танюша.

– Ирина Сергеевна, там к Вам какая-то женщина на проходной. Вот, визитку передала.

Я взяла визитку. Строительная компания «Мари ша», финансовый директор Коростылева Марина Николаевна. Санкт-Петербург. Васильевский остров.

– А что ей нужно?

– Говорит, школьная подруга.

Что-то мелькнуло у меня в памяти. Но Питер?

– Пусть проводят, Танечка!

В кабинет вошла ухоженная стильно одетая женщина в темных очках.

– Не узнала?

– Маришка, ты?! Какими судьбами и почему Питер?

– Замуж туда вышла.

– А не позвонила почему ни разу?

– Я радовалась, что ты из класса ушла. И злилась одновременно. Я же в классе одна такая осталась. Очкарик.

Я нажала кнопку селектора: «Танюша, нам чайку и конфет, пожалуйста!»

– Я смотрю, ты – профессор, зав отделением. А это кто? – Маришка взяла фото со стола.

– А это мой учитель, Виктор Петрович, Царствие ему Небесное.

– Это тот, который тебя оперировал? Сама-то оперируешь?

– Ага… Только реже теперь. Молодежь учу. А ты что все очки не снимаешь?

– Зеркало большое есть?

Я подошла к шкафу-купе и отодвинула дверь.

Маринка встала рядом, обняла меня и сняла очки. Никакого косоглазия у нее не было.

Мы обнялись и стали хохотать.

А из зеркала на нас смотрели с удивлением две конопатые девчушки-очкарики….

24 февраля 2008 года.

ЧЕТВЁРТАЯ СНЕЖИНКА СЛЕВА Рассказ

Вот скажите, только честно, это кто придумал «тихий час»? Дети сами бы до этого не додумались. Значит, это какие-то зловредные дядьки и тетки из какого-то «руно», о котором так часто говорят воспитатели и нянечки.

Сами-то они не спят. Пройдут по рядам, посмотреть, все ли уснули, и давай чаи распивать. С конфетами, между прочим. А нянечка наша, Ильинична, так та каждый день с пирогами. Я уже по запаху определяю, когда бывают ватрушки, а когда – плюшки.

Есть и еще одна примета. В тот день, когда Ильинична гоняет чаи с ватрушками (так говорит мой остроязычный папа), после обеда, во вторую смену заступает «Ужас, летящий на крыльях ночи», молоденькая Алла Константиновна, которую Ильинична за глаза зовет «сикухой». Это я тоже услышала, удачно притворившись спящей. Лет этой Алле всего 20 и она только что закончила педучилище.

Я спросила у мамы, что это такое «сикуха», но она сделала ТАКИЕ глаза и велела мне умываться и готовиться ко сну. Я пошла к своей русской бабушке, которая гостила тогда у нас. Бабуля перекрестила меня, поцеловала в лоб и изрекла: «А сикуха она и есть сикуха, с какой стороны на нее не гляди».

Я не знаю, чему еще учат в этих училищах, но когда Аллочка, так мы прозвали ее меж собой, работает с утра, то наша группа (старшая группа!) напоминает стадо овечек, приведенных к волку на заклание.

Ну, просто «Волк и семеро козлят». Страшилка на ночь.

Приведя нас с гулянья к обеду, Алла Константиновна металлическим голосом вещает: «В туалет все идут перед обедом! После – никого не пущу!»

С моей подругой Светкой при этих словах случается истерика с последующей заменой нижнего белья. Далее следует тирада, что «ребенку с энурезом» не место в детском учреждении. Хоть бы кто объяснил, что за зверь – этот энурез. Может это заразно?

Вот я и лежу, прищурив глаза, вроде сплю. Мама давно уже дома забросила это бесполезное дело – меня после обеда спать укладывать. И я чувствую себя героиней. Ну, ни дать, ни взять – Валентина Терешкова. А в саду капризы не рассматриваются – всем спать и все тут!

Лежу, всякие мысли обдумываю. Как бы, например, умудриться незаметно вытащить из-под шкафа котлеты, которые туда закидывает Валерка Кузовлев. Он эти «каклеты» терпеть не может. Иногда я его выручаю и съедаю здоровенную котлетину. Иногда Сережка Фирсов.

А когда никому из нас не хочется, Валерка нацепляет котлету на вилку и, как только отвернутся нянечка и воспитатель, делает точный бросок вверх и назад, и котлета, пролетев тютелька в тютельку между расписным деревянным кувшином и бюстом Ленина, запечатленного в юном возрасте с кудрявой растительностью на голове, шлепается об стенку над шкафом, стоящим за нашей спиной, и медленно сползает на пол за шкаф.

Правда, один раз котлета черканула по Ленинскому носу, и если приглядеться, то нос у Ильича, словно загоревший на солнце и блестит.

А кучка котлет этих уже начинает потихоньку попахивать, ну, просто уже вонять начинает. Нянечка иногда остановится, попринюхивается, и, пожав плечами, идет дальше.

И только мне в голову пришла интересная идея по поводу изъятия котлет, как все мысли перепутались от голоса Александры Львовны, нашей любимой воспитательницы, она сменила сегодня после обеда ненавистную Аллочку.

– Комарова! – зовет Александра Львовна, – ну-ка, хватит вертеться, бери-ка все, что под одеялом спрятала и иди сюда.

Сонька сгребает что-то в кучу и встает. Худенькая, ножки-палочки, сзади торчит рубашонка, словно хвостик маленькой собачки. Ага, догадываюсь я, вот таких, наверное, и называют вертихвостками!

Губы у Соньки накрашены яркой помадой, черным карандашом густо подведены брови. В руке у Соньки маленькое зеркальце.

Сонька останавливается у стола Александры Львовны и смотрит в пол. Подходит Ильинична с тряпкой в руке. Глаза у нее округляются. Потом она начинает хихикать, прикрывая рот рукой, чтобы не разбудить спящих, и изрекает фразу, которую я с тех самых пор ношу с собой по жизни.

– Эх, – говорит Ильинична, – ПРИРОДА НАУКУ ОДОЛЕЁТ!

Она берет Соньку за руку и ведет умываться!

– Ну-ка, любопытные какие! Быстро спать! – шикает Александра Львовна на повылезавшие из-под одеял головы с горящими от интереса глазами.

Я переворачиваюсь на другой бок и начинаю считать, сколько же дней мне еще ходить в детский сад…

Меня привели сюда в прошлом году зимой, когда мы переехали с Плющихи, и мама пошла на работу.

В первый же день я принесла домой на языке садовскую считалку: « На Филевском рынке свистнули ботинки».

Мама легла на диван с холодным компрессом на лбу и сказала: «Серж, накапай мне валерьянки…»

Сад был в нашем же доме и каждое утро я, домашний ребенок, умоляю маму, чтобы бы она взяла меня на работу, а не отводила в детский сад. И обещаюсидеть весь день мышкой в углу. Напрасно…

Вспоминаю, как мы приехали с мамой первый раз посмотреть свою комнату, хотя дом еще не был достроен. Мы шли за папой по настилам вместо лестниц.

У одного окна мы остановились, чтобы осмотреться сверху. Был конец января и морозец щипал щеки. Ярко светило солнце и вдоль стадиона «Фили» по проезду между домами ехал мужичок на дровнях, я видела такие прошлой зимой у лесника, когда приезжала в гости на дачу к своей русской бабушке.

В санях у мужичка стояли бидоны из-под молока, потому что на другой стороне Москвы-реки, за Суворовским парком – совхоз «Терехово» (так сказала мне мама), и мужичок этот привозит парное молоко на Филевский рынок.

Я смело встаю на подоконник (рамы-то еще не вставлены), раскидываю руки, как крылья и…лечу! Лечу! Но почему-то никак не могу увернуться от этих бидонов в дровнях у молочника. В один из этих бидонов я и врезаюсь лбом. Ай!

…И просыпаюсь на полу. Значит, все-таки уснула и свалилась. Ну, вот, теперь на лбу будет шишка.

Хорошо, что все спят, и никто не видел моего полета (с кровати на горшок, как шутит мой папа).

Я устраиваюсь поудобней в такой неудобной раскладушке и начинаю вспоминать-мечтать.

В детсад меня привели в конце прошлой зимы, так что особо и не привыкнув к нему, я уехала на дачу к своей русской бабушке, маминой маме.

А уже осенью я пришла в старшую группу, уже не как новенькая. Тут у нас начались всякие приготовления к школе, незаметно и Новый год подкрался.

Сережку Фирсова, как всегда, выбрали медведем. Он так вошел в эту роль, что уже в школе почти до 7-го класса вопрос «А кто будет медведЁм?» у нас не стоял.

Девчонки готовили костюмы снежинок, репетировали вокруг стула, который изображал елку.

Но вечером ко мне в гости приехала моя литовская бабуля.

– И что, – спросила она, – ты собираешься бегать вместе со всем эти стадом накрахмаленных и совершенно одинаковых девочек? – она внимательно рассматривала бумажную корону, украшенную серебристой мишурой. Нам всем выдали такие одинаковые короны и марлевые юбочки. Эту юбочку мама должна была постирать и хорошенько накрахмалить.

Бабушка вопросительно посмотрела на меня.

– Бабуленька, но я же – четвертая снежинка слева.

– Слева от чего?

Я пожала плечами.

– Запомни девочка, – строго сказала мне бабушка, – лучше простоять весь балет на галерке с биноклем, чем быть четвертой! – тут она повысила голос, – снежинкой слева.

Я задумалась. Мне тоже не нравилось ходить парами, лепить одинаковых зайцев, рисовать одинаковые открытки мамам на 8-ое марта. Протест уже созревал во мне, но что-то все не давало ему вырваться наружу. Но никто из моих взрослых и предположить не мог, что за бунтарь вызревает рядом.

– Мы пойдем другим путем, – процитировала бабушка тогда еще неизвестного мне классика.

– Галя! Я забираю Иришку к себе на выходные.

Я была в восторге. Значит, можно будет перемерить все бабушкины шляпки, купленные еще у Мюра и Мерилиза. (Это так раньше ЦУМ назывался, вернее, эти двое его построили, а потом…Ну, вы сами знаете).

И еще у бабули есть боа нежно розового цвета, такого же цвета шелковая шляпка и платье из розового муслина в цветочек, в котором она выходила замуж за моего деда Евстафия в 1920 году. Но на это можно только посмотреть, даже потрогать нельзя.

Но мы занимались совсем другими делами. Бабуля шила мне карнавальное платье. Оно было из набивного подкладочного шелка под цвет моих зеленых глаз. Потом бабуля сшила мне еще и головной убор, как у доброй феи из фильма «Золушка». Найдя в своем бездонном сундуке кусочек кисеи, она подкрасила его зеленкой, и получилось замечательное покрывало, которое крепилось к кончикам остророгого месяца, которым этот необыкновенный головной убор был увенчан.

Я ликовала! Потому что мои обычные спортивные чешки бабуля за ночь обшила кусочками шелка, оставшегося от платья и украсила бантами.

…Но праздник начался со скандала. Одному мальчику в пару не хватило снежинки. Этой снежинкой должна была быть я…

Подарок-то свой я, конечно, получила. Но он был такой же, как у всех.

И тогда я набралась храбрости и отказалась от этой аляповатой картонки с конфетами.

Провожая нас после праздника, Александра Львовна сказала мне, вздыхая и гладя меня по голове: «Тяжело тебе в жизни придется, девочка!»

– Почему? – удивленно спросила я.

– Ты наслушалась сказок. Они прекрасны, но реальная жизнь бывает очень сурова и жестока. Нужно быть очень мудрым, чтобы не набить себе из-за этого много шишек. Люди почему-то не любят тех, кто чем-то отличается от них...

Я пожала плечами, а про себя подумала – разве это плохо, – быть непохожим на других?

Странные они, эти взрослые.

В это время из-за стола поднялась запыхавшаяся и раскрасневшаяся Ильинична. В подвернутом фартуке она держала протухшие котлеты, которые выгребла веником из-под шкафа.

– Нашла все-таки, – радостно говорит она и утирает рукавом вспотевший лоб, – по запаху вычислила. Впору в милицию собакой-ищейкой устраиваться. Как думаешь, Львовна, возьмут? Вот стервецы, столько добра перевели. Ничего, вычислю и этого разбойника…

И они начинают смеяться.

Я представляю себе Ильиничну на поводке у милиционера и тоже начинаю смеяться.

И беру все-таки свой подарок, запускаю туда руку и вытаскиваю конфету Грильяж в шоколаде.

Я эти конфеты обожаю!

27 июня 2007

МАЛИНОВЫЙ ПРИВКУС УТРЕННИХ СУМЕРЕК Рассказ

Сон цеплялся за кончики дрожащих ресниц…

Он не хотел уходить. Или это я его никак не отпускала? Словно шептала: «Подожди, не уходи…» И непонятно было, то ли это относится к тающему в предрассветном жемчужном сумраке сну, то ли тому, такому далекому, но не стертому из памяти вкусу на губах.

Странно, но днем, в суете и мелькании событий и лиц, это все хранится в самом дальнем уголочке сердца. И только падающий лунный свет, словно волшебный ключик, открывает дверцу в этот маленький тайник, заставляя сердце стучать так, что, кажется, этот стук эхом разносится по ночной квартире.

Мне было приятно пребывание в таком состоянии, потому что тающий сон вернул мне давно забытые ощущения. Прикосновение губ, горячая ладонь, чувство необыкновенной беззаботности и…ощущение полета.

А я-то думала, что все мои полеты во сне да-а-вно уже закончились. И еще… Я снова ощутила то, давно, казалось, забытое, невосполнимо потерянное. Этот вкус самого первого поцелуя.

С чем его можно сравнить? С медом? Малиной? Наверное…

Пусть покажутся кому-то избитыми эти сравнения, и затертыми эти слова. Но в какую полынную горечь может превратиться мгновенно эта малиновая сладость при внезапном расставании. Без объяснений, без слез, которые высыхают от ярости и от бессилия что-либо изменить.

Еще вчера целовались до одурения на корме речного трамвайчика, что ходит от Киевского вокзала до Китай-города, а сегодня.

Сегодня в его руке чужой портфель, и другая девчонка хохочет и краснеет невпопад от его слов. И не пытается увернуться от его поцелуев. Тех самых, вкус которых еще не слетел с моих губ…

Потом, когда время стирает или хотя бы сглаживает воспоминания, эта горечь уходит, оставляя потрескавшиеся и искусанные губы.

Нет, название у этого вкуса может быть только одно – первый поцелуй.

И это был пролог

Урок английского языка тянулся невыносимо долго. Мне нечем было заняться, потому что английский я учила не как все, с пятого класса, а занималась с частным преподавателем еще с детского сада.

Мне было скучно. Тянуло в сон. Слушать, как кто-то отвечает выученный текст, пропуская и путая артикли: « Пит энд Джейн из пьюпл », было невыносимо. Я, как обычно, рисовала девичьи мордашки на последних страницах толстой тетради, и что-то мурлыкала под нос.

Англичанка не трогала меня, зная о моих дополнительных занятиях с частным преподавателем. Она могла вызвать меня в любой момент для помощи Лешке Ястребову, запутавшемуся у доски в дебрях Perfect Infinitive , но моя строчка в классном журнале была забита пятерками, и Сонька Золотая ручка (так мы прозвали англичанку Софью Львовну) не обращала на меня никакого внимания.

Моя подружка Галка что-то рассказывала мне вполголоса о своем дачном романе, я кивала невпопад, но Галка не обижалась, для нее было главным высказаться и поплакаться. Моя реакция ее не очень интересовала.

Наконец, мне надоело рисовать и я стала глядеть в окно. Был конец ноября, серые облака висели так низко, что, казалось, они лежат на крыше соседнего дома. Иногда порхали первые снежинки. Два нахохлившихся воробья сидели на подоконнике, тесно прижавшись друг к другу.

Вдруг на мою тетрадь откуда-то сзади спланировал бумажный голубок. Крылышки его были разрисованы разноцветными фломастерами. Измененным почерком на крыльях самолетика было написано « Письмо с интерференцией ».

Эту интерференцию мы как раз только что прошли по физике на прошлой неделе.

– И, как всегда, прошли мимо, – сострил мой папа, который помогал мне решать задачки по физике. Он щелкал их, как орехи, пока я скучала, сидя с ним рядом… Нет, Нобелевская премия по физике мне явно не грозила.

Я давно уже решила, что получу эту премию на литературном поприще!

Меня невозможно было обмануть изменением почерка. Феерическая раскраска прилетевшей записки сразу рассказала мне, от кого это послание.

Позавчера, на физике, сопя и толкаясь локтями, мы с Гариком разрисовывали свои тетрадки этой самой интерференцией. Мы пыхтели, еле-еле сдерживая смех, чтобы физичка не выгнала нас из класса. И были больше похожи, наверное, на первоклашек, чем на выпускников.

– Игорь, тише, пожалуйста! – одернула физичка моего соседа по парте.

Столкнувшись взглядом с учительницей, я покраснела. Мне, отличнице, стало стыдно. А физичка только покачала головой, мимолетно улыбнувшись.

Я развернула записку. И тут же свернула ее обратно, словно испугавшись, что Галка прочтет вместе со мной то, что предназначено только мне одной. Одной единственной! Я была та еще максималистка.

И, в отличие от подруги, я не любила показывать записки, предназначавшиеся только мне.

Но Галка все бубнила мне что-то про своего Вовчика. Про то, какие он присылал ей прошлым летом в Судак письма. Галка читала их на пляже, где мама строго по часам пускала ее к воде и впихивала в нее фрукты. Витамины! И как эти фрукты казались Галке солеными. То ли от морских брызг, то ли от слез, которые она глотала, читая Вовчиковы послания.

Перед заходом солнца она бродила за руку с мамой по Генуэзской крепости. И в редкие минуты, когда ей удавалось вырвать свою руку, на фоне моря и зубчатых стен Галка воображала себя принцессой, которую заточил в замке злой дракон, приготовив на съедение, как только сядет солнце. И так щипало в горле!

Вовчик умел писать любовные письма. Просто дачный Шекспир. Загуливая днем в отсутствие Галки с ее дачной подружкой, по ночам он писал Галке письма. Когда осенью она показала мне толстенную пачку, я сказала, что из этого может получиться хороший роман «Письма моей Любви». Осталось найти издателя.

Галка не обиделась.

– Вот ты их и издашь, чтоб эту свою премию получить! – твердо сказала она. Мне оставалось только согласиться.

Я отгородилась от подруги учебником и развернула записку. Там было всего два слова. Да, только два слова. Но, если перевести на русский язык, получится три. Даже если бы он написал это по-английски, то все равно бы получилось три слова.

Но Гарик, почему-то, написал по-французски и по-испански – поэтому слов было только два – Je t\'aime и te quero. Ой, нет, их было четыре!

Наверное, решил, что у полиглота больше шансов на взаимность. Не поленился в словари посмотреть. Приятно.

Мы сидели с Гариком за одно партой целых семь лет.

Мы были братом и сестрой, двумя сторонами медали. Двумя чашами весов.

Мы были Инь и Янь .

В качестве влюбленного в меня мальчика и предмета влюбленности я никогда его даже и не рассматривала. Слишком близко он всегда был. У него всегда была припасена для меня запасная ручка, остро заточенный карандаш и чешская резинка «Слон» на черчении. А на случай насморка – чистый носовой платок. Этот платок он носил в портфеле в целлофановом пакете, потому что платочек был надушен моими любимыми польскими духами « Быть может… »

Но в восьмом классе, совершенно неожиданно для всех, нам разрешили сесть так, как мы хотим. И я, потупив глаза, попросила его поменяться местами с Галкой. Я не хотела уходить с первой парты в среднем ряду. Это было застолбленное мною место аж с самого первого класса. На него даже никто и не покушался каждое новое первое сентября.

Я достала из кармана школьного фартука зеркальце и установила его на парте так, чтобы мне был виден мой корреспондент.

Зеркало все-таки таинственный предмет! Мое зеркальце, которое я таскала в кармане с пятого класса, несмотря на все мамины запреты, складывалось книжечкой. Раньше во всех новых дамских сумочках во внутреннем кармашке обязательно лежало зеркальце. А поскольку мама моя была большой любительницей сумочек и часто их меняла, то в ящике ее туалетного столика этих зеркалец было полно.

Вот я и выбрала самое красивое.

Затаив дыхание, я наблюдала за Гариком. Влюбленная на пару с Галкой в испанского певца Рафаэля из фильма « Пусть говорят », я мало обращала внимания на вьющихся вокруг меня одноклассников.

Надо же, я и не заметила, что мой бывший сосед по парте так изменился. Отрастил волосы под «битла». Слегка вьющиеся его волосы могли бы стать предметом зависти или влюбленности для любой девочки. Верхнюю губу едва заметно оттеняли пробившиеся юношеские усики. А смуглая кожа только подчеркивала такие яркие глаза, темно-карие, с голубоватыми белками.

И вдруг! О, Боже! В своем зеркальце я столкнулась с его взглядом. Вот только не хватало покраснеть. Дурацкая привычка!

И, разумеется, я покраснела.

Еще с первого этажа было слышно, как в актовом зале школы настраивается наш школьный ансамбль « Гуроны ».

Пахло елкой. А в раздевалке была такая суета и толчея! Девчонки толкались локтями у зеркала, хихикали и тайком подкрашивали ресницы и пудрили носы.

Это был наша последняя Новогодняя елка в школе. Было шумно, весело и немножко тревожно. Где-то там, « под ложечкой », как говорит моя бабушка.

Сегодня мне было разрешено распустить волосы. Бабушка строго следила за тем, чтобы волосы мои всегда были в полном порядке, наверное, поэтому они и до сих пор лежат у меня волосок к волоску, какой бы ни был ветер. Приучила.

Вот только пудры и помады у меня не было.

Я красила губы земляничным кремом, купленным в галантерее у метро за 15 копеек, сэкономленные от школьного завтрака. И к вечеру у меня было ощущение, что я весь день облизывала кусок земляничного мыла. Галка, которая по поводу крема съязвила, мол, променяла булочку на баночку, притащила карандаш живопись, выпрошенный у соседки-студентки, и мы принялись подводить глаза. Стрелочки в уголках глаз были тогда на самом пике моды. Вот только бы не забыть стереть их перед входом в квартиру, а то такой нагоняй от папы получу.

Как-то раз весной, после окончания пятого класса, папа вез меня на дачу. И в электричке ему показалось, что я накрасила брови. Что тут поднялось! Он вытащил платок из своего кармана, заставил меня послюнить его, и стал принародно стирать померещившуюся ему краску с моих бровей. К станции Жаворонки мы подъехали красные, как вареные раки, и надутые друг на друга. А глаза мои опухли от слез.

Увидев меня, мама всплеснула руками. Папе была прочитана лекция на тему « У девочки с рождения брови словно нарисованы ». Неделю я не разговаривала с папой, несмотря на его явный подхалимаж в виде ежедневных шоколадок «Аленка», так любимых мною.

Мы поднялись с Галкой на второй этаж и ахнули!

Актовый зал был просто волшебной сказкой. Шефы привезли и установили несколько елок точно по периметру зала у колонн, поддерживающих потолок. И теперь вместо колонн стояли четыре сверкающие ели. Игрушки на них были на любой вкус, потому что по школьной традиции каждый выпускной класс приносил что-то новое, и за тридцать пять лет существования школы их скопилось такое количество!

В центре потолка висел вращающийся шар, обклеенный зеркальными квадратиками.

Директриса разрешила девятым классам тоже присутствовать на этом вечере, девчонки стояли кучками и тайком бросали взгляды на сцену. Все ждали появления школьного ансамбля, где Гарик был солистом.

Свет вдруг погас, но через минуту включился – на сцене в полном составе был школьный ансамбль. Девчонки взвизгнули от восторга, стали аплодировать. Ребята на сцене не заставили себя долго упрашивать, и врубили шейк. Танцевали все сразу, плотной толпой. Выпускники выкидывали такие коленца, потому что понимали, что это последний школьный новогодний вечер и хотели, чтобы это запомнилось им навсегда.

Свет в зале стал потихоньку меркнуть, закрутился шарик под потолком у сцены, ансамбль заиграл самую модную по тем временам медленную танцевальную мелодию « Сумерки ».

Гарик положил гитару и стал спускаться со сцены. Девчонки замерли в ожидании – кого же он пригласит.

Он подошел ко мне и протянул руку. Я подала ему свою, не подозревая, что это рукопожатие, танец и дальнейшее событие будет сниться мне всю жизнь. Как только наши руки соприкоснулись, как будто проскочила какая-то искра, которая кольнула в сердце каждого из нас. Я положила ему руки на плечи, он обнял меня, и мы медленно пошли в танце. Вокруг нас образовалось свободное место.

«Словно сумерек наплыла тень,

То ли ночь, то ли день…»

Зеркальный шарик осыпался мириадами волшебных снежинок в полутемном зале. Гарик все крепче и крепче прижимал меня к себе, а я не сопротивлялась. Я не хотела сопротивляться. Закрыв глаза, я представила себя той девушкой, с которой танцевал в фильме обожаемый мною Рафаэль…

Мы как будто приклеились друг к другу, погружаясь в какое-то странное облако вдруг материализовавшихся грез.

А ансамбль на сцене превратился в ленту Мебиуса, беспрерывно играя «Сумерки».

– Ты не выбросила ту мою записку мою записку? – спросил меня Гарик. Я отрицательно покачала головой. (Она, эта записка, и до сих пор лежит закладкой в самой любимой моей книге).

Так, кружась в танце, незаметно мы очутились за одной из елок. Что-то случилось с моими руками – они сами крепко обвились вокруг его шеи…Я закрыла глаза и…

…Уснуть вечером мне было трудно. Я ворочалась с боку на бок и вздыхала. Бабуля присела на краешек кровати, погладила по голове.

– Ба, он меня поцеловал... По-настоящему…

Бабуля, догадываясь, о ком идет речь, улыбнулась: «Еще бы не поцеловать такую девочку. Спи».

И она перекрестила меня на ночь…

Солнечный лучик, отраженный в окне дома напротив, моментально рассеял жемчужный сумрак моей спальни. Я окончательно проснулась. Но боялась открыть глаза. Боялась, что вместе со сном уйдет и ощущение полета, и вкус первого поцелуя...

С кухни уже пахло кофе и тостами с сыром, которые я обожаю.

Это муж балует меня по выходным. Из комнаты сына еле слышно было постукивание клавиатуры компьютера. Значит, еще и не ложился…Безобразие!

Муж вошел на цыпочках в спальню и тихонько присел на краешек кровати. Я притворилась спящей.

– Красавица! Просыпайся! – муж нежно поцеловал меня, и я взлетела еще выше!

14 октября 2006 г.

РАЗБИТЫЙ ЧАЙНИК Рассказ

…Обожаю петь в ванной.

Неважно, крашу ли я глаза или принимаю душ, песни просто сами поются. Это у меня с детства привычка такая. Правда, репертуар с годами поменялся. В детстве, помню, все больше патриотические песни меня переполняли: «Слышишь чеканный шаг? Это идут Барбудос…» или, ой, умора, «…Гайдар шагает впереди…». Потом, классе в восьмом, – «...В каждой строчке, только точки после буквы Л…» или «…хмуриться не надо, Лада!». Пластинку Мулермана я привезла из Ленинграда, когда мы ездили туда на экскурсию. Мы уже опаздывали в музей, но классная руководительница, не могла вытащить нас из очереди в Гостином дворе.

Нынче же в моде была Анна Герман: «Дурманом сладким веяло, когда цвели сады…».

Хорошо, что мы живем в отдельной квартире. Иначе соседи давно бы уже колошматили кулаками в дверь ванной с вежливой просьбой «…заткнуться поскорее и освободить места общего пользования…».

Родители мои с умилением слушали мои утренние концерты: они молча отрабатывали свой отказ в покупке пианино, когда меня приняли в музыкальную школу в третьем классе. Они тогда только что внесли первый взнос за квартиру, в которой мы живем сегодня.

Я посмотрелась в зеркало. Мечта! И как это можно самой себе не нравиться? Со мной такого не бывает. Даже когда после долгого сна мое отражение больше похоже на фото Кола Бельды, я говорю себе: «Красавица моя, ты сегодня хороша, как никогда!» Пусть кинет в меня камень тот, кто заставит меня поверить, что это не так. Да-с, не родился еще такой человек.

Я высыпала содержимое косметички прямо в раковину. Мама ругает меня за это, говорит, что такой беспорядок бывает только у сороки в гнезде, куда она тащит все блестящее и просто то, что можно стащить. Вот уж она когда-нибудь доберется и проведет там ревизию.

Какая ревизия!

Вот помада. Транспарентная, цвет – орех. Она блестит на моих губах, как лак на новом автомобиле. С Веруней отхватили в Ванде на Полянке. И еще крем-пудру. Жидкую. Называется makeup флюид. Цвет – легкий загар. Давали только по две штуки в руки, поэтому приходится пользоваться экономно, то есть – на выход. Эх, в девятнадцать лет – каждый день – выход.

А на день рождения бабуля притащила мне вообще невиданный подарок. Английскую тушь в тюбике с кисточкой. Коричневую. Это просто прекрасно, потому что после туши за 33 копейки, как бы она ни была хороша, так глаза дерет, что хоть на стенку лезь.

В дверь ванной тихонько постучали… Я прервала песню на самом любимом месте и спросила: «Что?»

– Ира, хватит ощипываться, опоздаешь, – это был папа.

Скажет же, «ощипываться!», я ж не курица. Он и в далеком детсадовском детстве, когда я собиралась утром и постоянно подтягивала сползающие рейтузы, твердил мне тоже самое. Но не виновата же я, что все рейтузы такие «сползучие».

– Отстань от нее, – послышался мамин голос, – Девочка в порядок себя приводит. У нее сегодня – военная кафедра. Ира, холодно сегодня, рейтузы не забудь!

Как же! Рейтузы. Я вообще с самого детства эти рейтузы ненавижу. Помню, мама купила мне новые, а они оказались такие кусачие, что я в слезах приходила домой. Но мама мне не верила – это же финские, такие мягкие. И цвет модный – маренго.

– Вот и носи их сама! – глотая слезы, сказала я. И в ближайшие выходные, когда мы обычно всей семьей ходили в кино, мама надела мои рейтузы. Фильм был приключенческий. Но для нас с папой это была комедия. Мы смотрели не на экран, а на маму, которая вертелась беспрестанно в колющих ее рейтузах. В понедельник утром на стуле в прихожей лежали мягкие новые рейтузы. Судьба тех колючек осталась неизвестной. А нынешние рейтузы я, в тайне от мамы, превратила в милые штанишки до середины бедра.

Родители ревновали меня друг к другу. Я была для них единственная и неповторимая. Они уже забыли, что пытались поторопить меня.

– А, – сказал папа, – лейтенанты и майоры. Придумали тоже, девчонок заставлять учить строевой устав.

– Отстань, Сергей, для девочки главное – хорошо выйти замуж. Вся эта ее кибернетика и математика – дело второе, – ответила мама, – Ира, мы уходим!

Хлопнула входная дверь.

Теперь можно заняться боевой раскраской. Сегодня у нас три пары на военной кафедре.

Так, посмотрим расписание.

Первая пара – майор Сапронов, современная военная доктрина. Жуть.

Вторая – Капитан Советский Валерий Иванович. Практикум на ЭВМ Минск-32. Терпимо.

Третья – Современные языки программирования. PL1. Старлей Ерохин. Витюша. Хорошенький, вечно смущающийся выпускник академии. Душка!

Собственно, ради этой третьей пары я и стараюсь.

Каждый раз, когда я, хлопая наклеенными ресницами и глядя в пол, прошу его повторить мне, бестолковой, он краснеет, путается в словах и роняет мел. А группа, даваясь от хохота, сползает потихоньку под парты.

На занятия я не опоздала. У меня своеобразные отношения с этой категорией, называемой время. Даже если выйду на двадцать минут позже обычного, все равно притащусь первая. Все бы ничего, но, когда иду на свидание, приходится гулять где-нибудь в досягаемости моего взгляда от назначенного места. И соблюдать маскировку.

Группа собралась на построение в коридоре военной кафедры. Пятнадцать девчонок и три парня. Смех!

Майор Сапронов как всегда отправил «студента Балихина с безобразной стрижкой» в парикмахерскую. Попугал нас тем, что в прошлый раз студентка Чесменская из второй группы увезла по рассеянности секретную тетрадь домой. А ее могли украсть шпионы! Потом разгромил американских империалистов, поведал нам историю советско-кубинского военного сотрудничества и отпустил, сказав, что пары старлея Ерохина сегодня не будет.

Я расстроилась. Сегодняшнюю мою раскраску Веруня оценила на пять с плюсом.

Веруня что-то так долго копалась в раздевалке, что мне пришлось расстегнуть пальто, чтоб не упариться. Я стояла в холле института у ступенек военной кафедры и читала объявления на информационных стендах.

Вдруг кто-то окликнул меня. Я подняла глаза. Это был… Нет, не старлей… Капитан Ерохин. Он был в парадной форме. Хорошо, что этот польский флюид скрыл мой появившийся румянец.

– Приходите сегодня в клуб офицеров Академии Фрунзе, – прошелестел он. А мне показалось, что он прокричал, чтоб все услышали.

Я не могла вымолвить ни слова…

– Придете? Я Вас буду встречать у входа в семь.

Я кивнула головой. Хорошо, что в этот момент наконец-то появилась Веруня и, подхватив меня под руку, потащила на улицу…

– Привет, радость моя, – сказала я самой себе, глядя в зеркало в ванной. Не люблю рано вставать, но сегодня я принимаю зачеты на кафедре Кибернетики. Значит, в десять я должна быть уже в институте. Мои студенты знают, что все зачеты и экзамены я принимаю с десяти. И ни минутой раньше.

Стоя под душем и мурлыкая «…единственная моя, с ветром обрученная…», я раздумывала, чтобы такого подарить Веруне на серебряную свадьбу. Нет, подарок с мужем мы уже купили, но я хотела подарить еще что-то такое, чтобы только мне и Веруне было понятно и весело.

И вдруг меня осенило – чайник! Конечно же, заварочный чайник. Как это я сразу не сообразила.

О, этот чайник. Рисунок на его выпуклом боку мне запомнился на всю жизнь. Это были два алых мака. И пчела, зависшая над ними.

– Пчела-наркоманка, – сказал мой сын, когда я рассказывала ему эту историю…

Это чайник мы покупали вдвоем по дороге в институт. Веруня только что вышла замуж, и это была ее первая покупка в «семью».

Мы долго бродили в посудной секции и, видно, так надоели продавщицам, что одна из них принесла из подсобки этот чайник.

– Это и «битого» сервиза, – сказала она, – Английский. Продаем по отдельности то, что осталось цело. Берете?

– Сколько? – спросила Веруня.

– Рупь девяносто пробивайте. Касса в обувном отделе…

Продавщица протянула Веруне кулек грязно-серой оберточной бумаги.

– Веруня, дай я понесу, – предложила я, – ты ведь все равно разобьешь.

– Нет, – Веруня прижала к себе чайник, как ребенок прижимает игрушку, чтоб никто не отнял.

Я хорошо знала Веруню. У нее постоянно ломались каблуки, рвались цепочки и терялись кошельки в несметном количестве. Это была не безалаберность. Это была милая девичья рассеянность, которая украшала Веруню, заставляя ее вскидывать удивленно свои красивые бровки. Еще бы! Как здорово сломать каблук, зная, что кавалер понесет тебя на руках. Или подарит новую цепочку с кулончиком, взамен утерянной.

Итак, чайник был уложен на дно болоньевой сумки с конспектами, и мы вышли из магазина. До начала лекций оставалось еще часа полтора, и мы шли, не торопясь, и «продавали глаза», останавливаясь у каждой заинтересовавшей нас витрины.

В этот день ректору вздумалось выставить вахтера у входа в институт, чтоб проверял студенческие билеты. Я предъявила свой, лежавший у меня в кармане, и прошла в вестибюль. Какое-то разноцветное объявление привлекло мой взгляд, и я подошла поближе, чтобы прочитать его.

В это время за моей спиной раздался характерный звук разбившейся посуды. Я поняв в чем дело, я обернулась, едва сдерживая улыбку, чтобы не обидеть подругу.

В дверях института Веруня собирала то, что лишь минуту назад было изящным чайником из английского сервиза.

…Я выключила душ. Сделала из полотенца тюрбан и вышла из ванной. В этот момент зазвонил домофон. Сняв трубку, я услышала голос водителя, который приезжает за моим мужем по утрам: «Ирина Сергеевна, докладываю, машина у подъезда. Товарищ генерал может спускаться».

– Серебряков, вольно! – сказала я и повесила трубку, – Витюша, машина у подъезда.

Муж вышел из спальни: «Мы идем сегодня вечером за подарком Веруне? Ты уже решила, что покупать будем?»

– Решила, решила. Поторопись, а то в пробку у Кунцевской попадете.

Дверь за мужем захлопнулась, а я, по своей привычке, поспешила к окну. Присев на широкий подоконник я стала смотреть, как муж выходит к машине. Это был наш ежедневный ритуал. Он подходил к машине, брался за ручку дверцы и оглядывался на наши окна. А я, как всегда, посылала ему воздушный поцелуй.

Вот и сейчас, сдув поцелуй с ладони, я помахала ему рукой.

А он, как и много лет назад, засмущался и порозовел, оттенив румянцем поседевшие виски…

P.S. А вечером мы купили чайник. С двумя маками на боку. Я присмотрела его в отделе дизайнерских подарков.

Вот только пчелки не было на боку. Улетела...

Мой сын, знающий наизусть историю про чайник, сказал с юношеским максимализмом: «Наркоманы так долго не живут…»

10 сентября 2006 г.

САЙТ «ОДНОКЛАССНИКИ» Рассказ

Перед обедом в среду в отдел ворвалась секретарша Людочка, – Пташкина! – она сделала ВОТ такие глаза, – на ковер, к главному! Быстро!

Я, стараясь проглотить ненавистный комок в горле, вошла в кабинет к главреду.

– Добрый день…

Не дождавшись ответа, опять обнаружила в горле ненавистный комок.

– Ну, Пташкина, все порхаем? Через две недели должен быть готов макет журнала. Тебе осталось 10 дней испытательного срока. Либо ты остаешься в редакции, либо…Короче, где рассказ? – сердито спросил главный редактор.

Рассказа не было, не было даже темы для рассказа. Я чувствовала себя школьницей на ковре в кабинете директора школы, во всяком случае, точно также чертила мыском своих туфель узоры на ковре, на котором стоял редакторский стол. Узор состоял из цветов, кружочков и квадратиков, и пару раз я покачнулась, чуть потеряв равновесие. Эти туфли я купила с первой получки. Да, платили здесь хорошо, даже без учета гонорара.

– Вы меня слушаете? – спросил главный редактор, в голосе которого появились грозные нотки, – Вы, думаете, если Вы племянница, – он показал пальцем в потолок, то на Вас не распространяются общие для всех условия при приеме работу – три месяца испытательного срока? Или Вы забыли, куда вы пришли работать, мы же один из самых популярных глянцевых журналов. Его читают даже там, – и он опять показал пальцем в потолок. Вы гордиться должны, что попали в такое издание. День всех влюбленных на носу, я уже обложку утвердил.

Я посмотрела на нос редактора. Дня влюбленных там не было.

– Через неделю либо у меня рассказ на столе, либо… Сейчас вы свободны, да хорошенько подумайте о нашем разговоре, иначе Вам и там не помогут, – и он третий раз ткнул пальцем в потолок.

Выходя из кабинета, я тайком взглянула на то место на потолке, куда указывал главредовский палец. Мне показалось, что там должна была остаться дырка…Странно, потолок был цел.

На обед мы пошли вместе с Сашкой Жарковым. Сашка Жарков – самое гламурное существо в нашей редакции, у мужчин это называется метросексуал. Годков ему – тридцать два. Он всегда выглядит на все 100000$, за что его не раз причисляли к геям, и он ходил, по его словам, чистить кому-то физиономию. У него все в порядке – лицо, прическа, сияющие ботинки, костюм с рубахой и автомобиль. Он заведует отделом косметики и SPA. А пахнет от него…Словно сидишь на берегу океана. И, по-моему, он неравнодушен ко мне. Или я опять себе что-то напридумывала. Порхаю…Птаха я.

Напротив нашей редакции, что на Патриарших прудах, чудная кондитерская во французском стиле. Мы заказали кофе-гляссе, а я, не удержалась, добавила еще и три эклера.

– Мадмуазель, стресс заедаешь? – сказал мне Сашка, – хочу заметить, что очень скоро вот это все качество, – он кивнул на эклеры, – незаметно перерастет в количество, – он обхватил свою талию, намекая на мою, пока еще осиную, перехваченную золотистым плетеным ремешком.

– Смейся, паяц, – пропела я, – но темы у меня нет. Хоть иди копаться на городскую свалку.

– А что, пикантно. Правда, с душком. Твои сапоги этого не переживут, – усмехнулся Сашка, – слушай, напиши про сайт «Одноклассники», приври маленько, юморком разбавь и закончи встречей на Воробьевых горах в День влюбленных. Дарю идею. Мне-то что, в этот раз у меня – SANS SOUCIS.

– Насмешил, – ехидно сказала я, – сейчас только ленивый не пишет об этих «Одноклассниках».

Я покривила душой, потому что сама частенько зависала на этом сайте.

Мы расплатились и вышли на пахнущую весной улицу.

– Ты в редакцию? – спросил Сашка.

– Не-а, – я показала ему высоту шпильки своих красных лаковых сапог, – пойду, темку на свалке поиШШу.

– Из тебя выйдет хороший журналист, – Сашка погладил меня по голове, как ребенка.

– С чего ты взял?

– С чувством юмора у тебя все в порядке, – и он поцеловал меня в нос, уже успевший нахватать первых конопушек…

Под утро мне приснился такой сладкий сон: и рассказ я написала, и гонорар хороший….Так ведь нет! Что-то стало противно звенеть! Я не могла понять телефон это или будильник, не хотела выползать из окутывавшего меня уютного сна. Если бы мама была дома, она-то уж давно спихнула бы меня с кровати. Вот не понимаю, откуда у нее эти замашки, ведь военных у нас в родне нет.

Но маман влетает в мою спальню и гаркает голосом фельдфебеля, который накануне изрядно принял на грудь: «Ро-та-а! Подъем!»

Я села на кровати и взяла звонящий мобильник.

– Але…

– Пташкина.., дрыхнешь?! – это была моя школьная подруга Лелька, – уж одиннадцать часов.

– А че?

– Че, че… Петька твой Звонарев на сайте объявился.

– Какой Петька?

– Эх, – коротка девичья память. Любовь твоя школьная до поросячьего визга. Ноутбук свой врубай! Сама все увидишь, – Лелька бросила трубку.

Я включила свою Мурочку. Это я комп так зову. Маман не разрешает никакой живности в доме иметь, приходится выкручиваться.

Быстро найдя Петьку, я написала ему коротко: «Это я, твоя Птаха» и добавила номер мобильника.

Потом пошла в душ.

Знаю, знаю, что я жертва рекламы, но, как только рекламируют новый гель, я тут же его покупаю. Этот пах нежно-нежно арбузиком, напоминая мне лето. Завернувшись в махровую простыню и плеснув себе на донышко стакана мартини с апельсиновым соком, я уселась перед зеркалом с феном. Я укладывала волосы и прикидывала, позвонит ли мне Звонарь, если вообще позвонит. И если да, то когда?

Мобильник зазвонил так неожиданно, что я выронила фен из рук.

– Да, я слушаю…

– Пташечка моя… – это был Петька, – сколько ж мы не виделись… Ласточка моя! Ты сегодня занята?

Такого я, признаться, не ожидала.

– В принципе, у меня сегодня день свободный, только статью или рассказ написать надо.

– Так ты у нас писатель?

– Нет, я журналист в глянцевом журнале.

– Ну, ты – важная птица. А ты знаешь, откуда я тебе сейчас звоню? Ну, догадайся!

Я не стала изобретать велосипед и сказала наугад: «Из Марбельи или Вашингтона, угадала?»

– Не-а, гораздо ближе! Из теплого клозета на своей даче! Здорово, да-а?

Я чуть телефон не уронила.

– Представляешь, теплый клозет на пленэре.

– Не представляю.

– Вот я тебя сегодня и приглашаю посмотреть. Жену с сыном отправил в Сочи, в санаторий, свободен, как ты, моя Птаха. А ты свободна?

– Как вольный ветер, где встретимся? – рассказ сам шел мне в руки.

Когда я вышла из метро, первое, что сияло, блестело и растекалось в улыбке, был Петька Звонарев.

– Вот, позавчера только новую взял. Рено Меган 2. Последней комплектации, – он ласково погладил машину по капоту А шевролюшка моя свое отбегала.

Потом вытащил из машины букет роз: «Это тебе!». И поцеловал меня в щечку, как второклассник.

– Едем? – он открыл передо мной дверь.

– От винта, – бодро сказала я. И мы тронулись.

Наблюдая за пейзажем, я поняла, что мы выехали на Калужское шоссе.

– Только не гони, пожалуйста, – попросила я его, посмотрев на спидометр.

– А ты – модница, как и была. Гдей-то валенки такие отхватила, расписные.

– Это дизайнерские.

– Да хоть как назови, я б своей извилине тоже купил.

– Кому?

– Это я жене прозвище такое дал. Есть у нее извилина в голове, да и то одна, – он загоготал.

Я хмыкнула, подумав, не слишком ли я храбро рванула в это путешествие.

Петька притормозил и свернул в дачный поселок. А я с ужасом прочитала цифры на столбике – 187 км. Хочу домой!

Мы остановились у третьего дома от шоссе. Достаточно большой участок, сосны кое-где. Сарай Баня. И…теплый клозет. Петька подвел меня к нему и предложил опробовать.

– Потом, – сказала я, – пока погуляю, воздух хороший.

За всем за этим я не заметила, что из окон дома за мной внимательно наблюдает пожилая женщина. Как только Петька приблизился ко мне и протянул руку к моей щеке, с воем и визгом из дверей дома выскочила вышеописанная дама с тефлоновой сковородкой в руке.

– Мама! А вы откуда взялись?

– Откуда? Тебя, шельмеца, караулить приехала, – и она с чувством огрела Петьку сковородкой по тому месту, на котором сидят в теплых клозетах.

Метросексуалами здесь не пахло.

А я развернулась и бросилась вон с участка, не желая получить сковородкой по голове.

ТЕФАЛЬ! ТЫ ВСЕГДА ДУМАЕШЬ О НАС!

Выскочив на шоссе, я стала голосовать. На мое счастье шел междугородний Икарус «Калуга –Москва». Шофер попался добрый, притормозил и подобрал меня.

Уже сев и заплатив кондуктору, я обернулась и увидела, что Петька пустился за Икарусом вдогонку. Шоссе было достаточно свободно. И что тут началось! Формула 1 отдыхает.

Он пытался перегородить автобусу дорогу, чтобы изъять меня и вернуть.

Женщины и дети в автобусе завизжали.

Мужики! – закричал шофер, – я остановлюсь, тока выйдем все сразу, шоб этого водилу охолонуть маленько.

Икарус остановился, мужчины, сидящие в автобусе, надели шапки и вышли вслед за шофером. Петька был похож на молоденького петушка с бройлерной фабрики. О чем они там говорили нам не было слышно, но только петушок сник и гребень его съехал на бок, как та корона у лысого царька из мультфильма «Вовка в Тридевятом царстве».

Мужики обступили Рено, подхватили его на руки и аккуратно спустили в глубокий кювет. Достать его оттуда можно было только краном.

«Это я, твоя Птаха». Какой ужас!

Мужчины сели в автобус, похохатывая и переговариваясь. А небо становилось все темнее и темнее. В Москву мы въехали, когда совсем уже стемнело.

Два дня я сидела дома, приходя в себя и работая над рассказом. Так и сделала, как Жарков сказал – приврала маленько, юморком разбавила и Воробьевыми горами на день влюбленных все закончила. Петька больше не звонил.

Рассказ у меня приняли с первого захода. И он пошел в набор. А сегодня, как обычно, вернули диск и распечатку с подписью главреда. И почувствовала себя какой-то опустошенной. У меня всегда так, как статью или рассказ сдам.

Я стояла, перевесившись через парапет на набережной около бывшего СЭВа. Крутила в руках файл, в котором был CD и распечатка рассказа с подписью главреда «в печать». Молоденький ГАИшник посматривал на меня с опаской, уж не утопиться я решила. Я показала ему язык. Он покраснел и отвернулся.

В это время зазвонил телефон. Это был Сашка Жарков.

– Лапусь, ты где?

– Напротив МЭРии на набережной строю ГАИшнику глазки.

– Паспорт у тебя с собой?

– С собой, а зачем он тебе?

– Стой, где стоишь, через пять минут я подъеду, я совсем рядом.

И я увидела, как с Нового Арбата спускается к мосту Сашкин Ситроен, цвета клюквы с металликом.

Сашка подъехал, вылез из машины, вытащил огроменный букет роз.

– Знаешь, – сказал он, – Пташкина – это несерьезная фамилия для журналиста. Будешь Жарковой.

– Это что? – спросила я с ощущением, словно проглотила эскимо целиком.

– Это предложение руки и сердца.

– Тогда подожди минутку, пожалуйста.

Я повернулась к набережной, опять облокотилась о парапет и потихоньку отпустила файл с диском и распечаткой. Он быстро съехал в воду, моментально наполнился и пошел на дно. Этого рассказа мне не было жаль.

А я подумала, кто это такое сказал, что рукописи не горят?

Зато они отлично тонут…

26 октября 2008

СТАРОЕ ШОССЕ Рассказ

Проскочив без пробок от Ленинградки до Ярославского шоссе, я повернула в область.

Как жаль, что Сэм не смог поехать со мной к Томке. Он, вообще, в последнюю неделю ходил сам не свой. Устал. Работает без выходных. Я сама уговорила его слетать на недельку отдохнуть.

Жаль только, что с Томкой они опять не смогут познакомиться. Вот 15 лет вместе живем, а никак все не складывается. То одно, то другое… Да и я-то у Томки на даче сто лет не была. Она говорит, понастроила там такого, даже японский сад камней.

Я притормозила у обочины и достала из бардачка карту.

– Мам, мы заблудились? – испуганно спросила моя дочь Вика.

– Нет, деточка, просто мама давно по этой дороге не ездила…

Вика вытащила из сумки-холодильника очередное эскимо.

– Тебе не поплохеет? – ехидно спросила я дочку.

– Не-а, мне от него ЛУЧШЕЕТ…

– Балерины от мороженного толстеют!

Эскимо полетело в придорожные кусты.

А я опять уткнулась в карту.

Неужели, все-таки, заблудились? Это совсем некстати, потому что на заднем сиденье моей машины стояла огромная коробка с тортом, сделанным на заказ. Кондитер попался молодой и задорный, и наваял мне из крема и безе нечто такое, что можно было сказать только: «Ах….».

А Солнце, стоящее в зените, шпарило, что есть сил… И прямо на чудесный торт падали его жгучие лучи.

Конец мая, а такое впечатление, что я на экскурсионном автобусе подъехала к Пирамиде Хеопса. +60ºС…(Мы были там в прошлом году вместе с Сэмом и Викусей).

Да еще огромный букет роз…нежно сиреневого цвета. Пришлось закрыть люк на крыше и включить на полную катушку кондиционер, чтобы не лишиться всей этой красоты… Как-то даже неудобно говорить, сколько я за все это заплатила.

Нет, не потому что я ограничена в средствах, просто другим людям просто может показаться, что я бешусь с жиру.

А чего бы мне и не беситься, если я – владелица фирмы, занимающейся дизайн-проектами участков наших …, ну, мягко скажем, состоятельных людей…А это – бассейны, альпийские горки, уютные заросли камыша вокруг японских прудиков с изящными мостиками и беседками…Потайные беседки…Ну, чисто «Свадьба Фигаро».

Я, как раз наоборот, горжусь, что в свое время вместо того, чтобы ныть и стонать от гайдаровских шоковых реформ, я, уговорив предков и продала нашу старую дачу да ползающий майским жуком «Москвич-407». И на эти деньги (тогда – мне хватило!) съездила в Лондон и выучилась на ландшафтного дизайнера, зря, что ли заканчивала МАРХИ. (Для непонятливых перевожу – Московский архитектурный институт).

Мама поплакала неделю, жалея грядки и кусты крыжовника с любимым картофельным полем…Но теперь она живет в загородном коттедже под Звенигородом, плавает по утрам в собственном бассейне и ест молодую картошечку круглый год, а папа, выживший после тяжелейшего инфаркта, проводит целые дни в зимнем саду, наслаждаясь пением своих канареек. Я обеспечила старость своим родителям.

Мне не стыдно говорить об этом, потому что на все это заработала я. Сама. Своими руками и головой.

Я не добывала нефть и не гнала ее за бугор, я не ездила в Турцию за дешевым шмотьем и не стояла на рынке с китайским ширпотребом: «ВСЁ ПО 10 РУБЛЕЙ!»

Я не играла с Мавроди и Властелиной.

Я – училась и работала.

Темой моей выпускной дипломной работы в Лондоне были «Сады Версаля».

И кто это придумал, что деньги плохо пахнут? Не знаете?

А я знаю – это придумали лентяи, чтобы оправдать свое безделье.

Мои заработанные деньги пахнут Climat de Lancôme…

Если кто не понял, пусть возьмет словарь.

Рarle vous Françaes? Do you understand me?

Ну, да ладно, это все лирика…

Я ехала на дачу к подруге на 10-летие ее свадьбы. Так уж получилось, что на бракосочетании моей Томки я не присутствовала. Причина была серьезная, с обширным инфарктом в больницу попал мой отец, слегла на нервной почве мама. И, несмотря на нанятых сиделок, мой маршрут передвижения по городу сократился до минимума. Офис, больница, дом. Ту, свою первую подержанную Шкоду я заездила до дыр, гоняя по трем сторонам этого треугольника, в котором я была, словно волк, огороженный красными флажками.

Я была очень расстроена, потому что была выбрана свидетельницей и хотела участвовать в ловле букета невесты.

И еще… еще потому что хотела наконец-то официально представить подругам Сэма, мужа, пусть и гражданского, отца моей очаровашки-дочки, партнера по бизнесу, заботливого друга и….ААААААААААААбалденного любовника.

К тому времени мы с Сэмом уже прожили в гражданском и очень счастливом браке почти 15 лет. Наша дочь перешла в 6-ой класс балетного училища при Большом театре.

А мне, конечно же тоже, хотелось белого платья, фаты, лимузина и целой кучи подружек невесты. Но все что-то мешало осуществиться моей мечте.

Иногда я даже думала, что мечта и бывает именно такой сладкой в силу ее недостижимости.

Как у Макаревича: «…И только небо тебя поманит синим взмахом ее крыла…»

Синяя птица, одним словом.

У меня не было причин не доверять Сэму, но очень хотелось все же хотя бы разочек куснуть от собственного свадебного торта…

Всего один разочек… (Ух, и куснула бы я!)

Единственное, что я знала, что муж подруги крутой бизнесмен, запретил ей работать. Рожай, воспитывай, ублажай мужа. Бизнес у ее мужа был строительный, только строили они коттеджи нашим нуворишам все позагранке. Так что дома бывал редко.

– Чего ты бесишься, – твердила Томка, – другому хоть весь паспорт заштемпелюй, все равно сбежит. А твой всегда под боком, не то, что мой, хорошо, если неделю в месяц дома.

Ну, да ладно…

Но я даже не видела свадебных фото, потому что, по словам Томки, это было позорище и вселенский срам: она показалось себе толстой и грубо накрашенной, а жених на всех фото вышел косой, хотя выпил только бокал шампанского…

Она порвала все фото, а пленку с фильмом сожгла на даче в печке, дуреха.

После свадьбы мне никак не удавалось увидеть Томкиного избранника. То у него командировка, то ездил хоронить бабушку, то ушел с детьми в поход. Просто какой-то засекреченный агент 007.

Ну, сегодня, я, наконец-то, его увижу.

Я вышла из машины и огляделась. Нет ошибиться я не могла. Я хорошо помнила этот отрезок шоссе. Были на то причины.

Тогда, давно, голоснув проезжающей «копейке», я познакомилась со своей первой и, как выяснилось, единственной любовью….С Сэмом…

Забыв все строгие наказы мамы, я подсела в машину к незнакомцу.

Вот-вот должна была начаться гроза, и мне очень не хотелось бы одной дрожать под зонтиком у обочины, в надежде, что опаздывающий уже на час местный автобус все же появится.

И я стала голосовать…

Старое подмосковное шоссе уходило в горку, догоняя грозу. Иногда слышалось ворчание грома, и несколько отставших от тучи капель стекали по лобовому стеклу.

Но неожиданно гроза развернулась, и на нас обрушился такой ливень, что пришлось съехать на обочину и остановиться. Лобовое стекло заливало так, что ничего не было видно.

У меня было впечатление, что мы просто долго не виделись, соскучились и, наконец-то, дорвались друг до друга. Мне и, как позже выяснилось, ему, казалось, что мы знакомы всю жизнь. Это было похоже на помешательство. Мы тут же обменялись адресами и телефонами, чтобы не потеряться опять.

Дождь лил стеной…

А мы… Мы – целовались. Почему? Да просто мы как-то вдруг сразу поняли, что мы и есть те самые половинки, которые по жизни редко встречаются.

Но лично нам – повезло!

Что можно еще делать, когда тебе 25? И мы целовались, наслаждаясь друг другом.

Может, это было в другой жизни? Или приснилось?

Потом, когда гроза ушла, я опустила стекло. Ах, какая свежесть! Крики каких-то птиц. Природа за окном автомобиля завораживала своей свежестью после ушедшей грозы. А крики лесных птиц показались какими-то странными… Африкано-попугайскими. Тропическими, тем более что после грозы было душно...

«Пáрко», как говорила моя бабуля.

Легкий ветерок уходящей грозы шебуршил придорожные кусты, выворачивая их листья наизнанку, которая была серебристо серой и «плюшевой» от бесчисленного количества ворсинок. Плюшевой, словно тот мой медведь, замусоленный временем и моей любовью, которого я кладу вечером к себе в постель.

Мой попутчик включил радиоприемник, и оттуда полилась песня, запомнившаяся мне на всю жизнь.

Она стала «нашей песней», словно позывные у разведчиков.

Это была песня из мюзикла «31 июня»… И тогда мне показалось, что я попала в волшебный лес. Что вот-вот, сейчас появятся добрые гномы, тролли.

А я и есть та самая принцесса Мелисента, которую перевел Великий Мерлин по Звездному мосту в настоящее, чтобы я встретила своего Сэма Пэнти…

Мой попутчик подвез меня точно к даче подруги. Он назвал свое имя, но для меня он так и остался на всю жизнь Сэмом. Даже в самый первый раз я записала в своей книжке – Сэм.

Мелисента и Сэм Пэнти, однако.

Сэм. Сэм Пэнти.

И это был только пролог…

Я не ошиблась. Свернула с шоссе именно там, где надо. А уже на дачной просеке был столбик с указателями улиц и номеров домов. И почему мне никогда не нравилась «охота на лис» или «ходьба по азимуту»? Эх, не спортсменка я все же. А жаль…

Как жаль, что Сэм улетел. Но ему надо отдохнуть, потому что через неделю у него сдача объекта заказчику. Там всегда у них запарка. Геодезия, кадастровый план, подземные воды…

А потом, после того, как они его сдадут, начнется моя работа. Наши фирмы – партнеры. Самое главное для меня – убедить заказчика, что и где будет расти, а где – хоть золотом поливай, будет лысое место. Для этого в штате своей фирмы, я держу психолога. Потому что иногда, после разговора с заказчиком, моим сотрудникам требуется его помощь. Сэм несколько раз предлагал мне образовать строительный холдиг, все руки не доходили.

Деньги, однако…

Но это тема для отдельного рассказа.

Ах, эта самоирония. Она спасала меня. И не раз…

Дай Бог нам всем здоровья…

Я подрулила к дачным воротам подруги и поняла, что с адресом я не ошиблась, интуиция меня не подвела.

Ворота были увиты цветами, украшены Амурчиками, сердечками и гирляндами шаров.

Меня радушно встретил распорядитель праздника, а, проще сказать, тамада.

Мою машину отогнали на специальную стоянку, розы поставили в хрустальную вазу, а торт – запихнули поскорее в холодильник.

А вот и Томка – вся такая воздушно-зефирная в платье цвета крем-брюле. Мне кажется, я недавно видела это платье. Но где? А, наверное в каталоге Quelle, из которого мы с ней выписываем себе одежду. Томка ни за что не наденет платье, если у кого-нибудь есть еще такое же.

Подбежали ее дети-погодки, Саша и Шура. Саше, старшему – 10, а сестре – 9. Чудные дети! Я познакомила их с Викой, и уже втроем они умчались куда-то.

– Мой опаздывает, стоит в пробке на Ярославке, гуляй пока, отдыхай, развлекайся!

– Не волнуйся, скучать я не умею.

Томка махнула рукой, и мальчик-официант принес мне на серебряном подносе фужер с розовым шампанским. И стоял, склонив залитую лаком для волос, свою красивую голову, в готовности исполнить любое мое желание.

Я не заставила себя долго ждать. Дорожные воспоминания потянули меня на музыку. Корабельные сосны, окружающие дачу подруги, звали меня танцевать.

Мальчик-официант, склонив свою безупречно причесанную голову, сказал только: «Музыка!»

И тут он раскинул передо мной веером маскарадные маски.

О, маскЕрад, как говáривал Лермонтов.

У меня разбежались глаза. Но я все же выбрала очаровательную маску, сиреневую с перламутром и с такой же вуалеткой с мушками на щеках и такого же цвета веер. Это все удивительно подходило к лилово-жемчужному платью, обтягивающему мою стройную не по возрасту фигуру. Это платье неделю назад Сэм привез мне и Вены.

Под включенную музыку пары с удовольствием пустились вальсировать. Я тоже не осталась без кавалера. Мне только очень жаль было, что Сэм занят сегодня вечером.

Натанцевавшись, я пошла бродить по дорожкам Томкиного сада, иногда удивляясь схожести посадок и беседок. Сняла пробу с японского садика. Помнится, Сэм тоже все искал какого-то япошку для одного из заказчиков.

О-лял-ля! И качели-то у нас одинаковые, даже рисунок на чехлах тот же. И лягушка такая же сидит в камышах у пруда. Мне тоже Сэм приволок такую же.

Да-а, теперь в любом специальном магазине можно купить все, что угодно. Чего ж удивляться схожести скамеек, качелей и мостиков. Я бродила по дорожкам и думала, что вот и у нас с Сэмом тоже скоро юбилей. 15 лет вместе. Ну, если вычесть его командировки, мои интимные момЭнты, то получается… получается ОГО-ГО! Четыре тысячи незабываемых ночей вместе.

Надо же так случиться, чтоб с первого знакомства и сразу на всю жизнь! Господи! Какая я счастливая! А наша дочь, Вика, его полная копия и такая же нежная лизунья. И как они любят друг друга. Все подружки обзавидовались.

Половинка моя!

Ох, и пир мы закатим! Завтра же начнем составлять список. А, может быть совместить? Ведь у моих предков золотая свадьба. А я у них одна-единственная. Гостей назовем! И ребят-одноклассников, которые в школе ансамбль организовали. Пусть тряхнут стариной! «Гуроны», если мне память не изменяет.

Видно я так погрузилась в свои предпраздничные раздумья, что не заметила, как шумно стало у дома, как гости стали стекаться по дорожкам к широким ступеням веранды, приспособленной под сцену. Оказалось, что «жених» уже прибыл, и его увели переодеваться согласно сценарию. Подбежала Вика и потянула меня к сцене.

Перед сценой на лужайке уже вовсю шла игра.

«Бояре» сватали невесту, а купцы старались не продешевить.

Томка сидела на «троне в короне» со щеками, намазанными свеклой, и привязанной к затылку искусственной косой с огромным бантом.

К тому моменту, как «торги» закончились и «бояре» должны были представить богатыря, я оказалась в первом ряду зрителей, крепко держа за руку дочь. Как была в маскарадной маске, так и не сняла ее.

Самодельная ситцевая кулиса упала и…

Моему, нашему, взору предстал…Сэм.

Сэм, на плечах которого сидели Саша и Шура.

У меня закружилась голова, и подкосились ноги. Вика вцепилась в меня, как когтистая кошка. Но маску я не снимала. Я собралась изо всех сил и не упала, стала аплодировать вместе со всеми.

– А как Саша и Шура любят папочку? – воскликнул тамада.

Дети обняли с двух сторон Сэма.

Сэма Пэнти. Моего Сэма. Только моего. Нашего. Викиного…

И тут раздался истошный вопль Вики: «ПАПУЛЯ!»

В этот момент по периметру площадки возле дома ударили фонтаны бенгальских огней. Сэм опустил на землю Сашу и Шуру. Вика вцепилась им обоим в волосы намертво.

У меня потемнело в глазах и меня вырвало, хотя желудок был пуст. Я очнулась оттого, что кто-то совал мне под нос ватку с ношатырем. Вику оттащили от отца, и она рыдала у меня на груди.

Присев и обняв дочь, я вдруг вспомнила, где я видела платье, в котором была Томка. На заднем сиденье машины Сэма стоял перламутровый пакет, на котором красовалась дама в таком платье. Он сказал мне тогда, что этот пакет забыл в машине один из его клиентов, и надо будет позвонить ему, что платье не потерялось.

Я выбралась из толпы и бросилась искать свою машину. Но это был какой-то замкнутый круг. Вдруг передо мной, словно из-под земли вырос мальчик-официант, принесший мне на подносе розовое шампанское.

– Пойдемте, – сказал он.

Я, словно овца, побрела за ним, волоча за собой Вику, которая была похожа на сдувшийся шарик.

Мы подошли к машине, он протянул мне ключи.

Я села за руль, но, не успев вставить ключи, поняла, что мотор уже работает…Чертовщина какая-то…

Вика съежилась на заднем сиденье под моим пуловером.

Мы тронулись и потихонечку доехали до выезда из дачного поселка на Ярославку.

Трасса была пуста. Я поехала потихоньку, хотя обычно я гоняю так, что гаишники выпрыгивают из штанов, пытаясь догнать меня.

Начал накрапывать дождик. Я включила дворники и поехала еще медленнее. Впереди, над Москвой протянулась, извиваясь, голубовато-сиреневая молния…

Но гром прозвучал нескоро. Гроза была далеко.

Я притормозила и оглянулась. Вика крепко спала на заднем сиденье, укрывшись моим свитером. Остановив машину и включив аварийку, я вышла и села прямо на мокрый песок, прислонившись спиной к правому переднему колесу…

Я не знаю, сколько я просидела так, но вдруг небо озарилось голубым светом. Да таким ярким, что мне пришлось прищурится. Когда мои глаза привыкли к этому свету, я увидела, что по обочине шоссе вокруг меня ходит синяя птица, гортанно воркуя и смотря на меня зорким пронзительным взглядом.

– Сейчас все исчезнет, и ты все забудешь, – проворковала птица, – я верну тебя назад, в тот дождливый день на шоссе, но тебе придется снова делать выбор. И только сердце может подсказать.

– А как же моя дочь? Она тоже исчезнет?

– Она вернется к тебе, надо только подождать.

– Можно, я хотя бы еще разочек взгляну на нее?

– У тебя одна минута.

Я приоткрыла заднюю дверь машины, склонилась над Викой и нежно ее поцеловала.

– Пора, – проворковала Синяя птица.

Я опять села у переднего колеса машины, протянула руку к птице и погладила ее. Она не улетела, а просто накрыла меня своими крыльями.

Стало очень темно…И вдруг все исчезло.

А я увидела, что стою под зонтиком на автобусной остановке загородного шоссе. Мне 25 лет и я только что, вернувшись из Лондона, еду к Томке на дачу обмывать мой аглицкий диплом.

Автобуса все нет и нет. Уже целый час.

Вдруг притормаживает новенькая копейка с предложением подвезти.

Я делают вид, что не слышу, и водитель, газанув, срывается с места… Из-под колес машины вылетает что-то яркое. Ради простого интереса я подхожу посмотреть. Рядом с лужей лежит карнавальная маска сиреневого цвета с такой же вуалеткой в сиреневых мушках… Где-то я, кажется, видела уже такую.

А! Точно, сегодня во сне.

Подходит опоздавший автобус, забирает меня, промокшую до нитки…

За спиной водителя на стекле приклеена картинка из иностранного журнала мод, на ней – очаровательная девочка лет 12 в балетной пачке. Бывают же такие красивые дети!

Я смотрю назад. Туда, где в луже осталась лежать маскарадная маска, раздавленная подъехавшим автобусом.

Но оттого, что я все же дождалась этого автобуса, у меня по всему телу разливается такое тепло.

Может быть, это и есть счастье?

Ведь не к каждому прилетаем сама Синяя птица .

25 июня 2007 года (С)

ЭНЦИКЛОПЕДИЯ ДЛЯ БУДУЩИХ ОТЦОВ Рассказ

…Я удобно устроилась на кровати, подложив под свой необъятный живот подушку мужа. Вот так-то лучше, а то любимая папина думочка уже стала маловата. Живот служил мне отличным пюпитром для учебника по политэкономии, по которому у меня предстоял госэкзамен.

Время шло. И я уже решила, что это у меня от вчерашней усталости ломит и простреливает спину и поясницу.

Утром, поставив телефон на стул рядом с нашей кроватью, наполнив термос чаем, муж и мои родители ушли на работу. Мама поставила рядом с телефоном будильник, чтобы я могла отмечать, через какой промежуток времени мне будет «стрелять» в поясницу.

– Как только будет стрелять чаще, чем через полчаса, звони мне сразу! – сказала мама.

– И мне, – сказал муж, целуя меня перед уходом на работу.

Ни я сама, ни мои родные, ни разу не произнесли слова «роды».

Я была рада тому, что все ушли. Не терплю, когда меня жалеют… Сразу хочется плакать и просить варенья и новых игрушек, как в детстве, когда больному ребенку родители не отказывают ни в чем.

Да уж, вчера выдался у меня денек. Хоть роман пиши с прологом и эпилогом.

Метро «выплюнуло» меня на Кировской…

Дышать было нечем. Я вытащила из сумки журнал, который брала с собой, чтобы почитать в дороге, и стала обмахиваться им, как веером.

Мне нельзя было волноваться, но я была такая злая, что запросто могла укусить любого прохожего. И не без причины…

Перейдя с Калининской на Библиотеку, я простояла четыре остановки, чуть не задевая своим пузом молодого мужчину, который «уснул», как только я вошла в вагон. Кто-то читал, кто-то копался в сумке. Меня «не видел» никто из пассажиров.

В моем кармане «беременского» платья лежала обменная карта, так, на всякий случай. А вдруг что…Я должна быть при документах, как сказала мама.

В карте черным по белому было написано, что рожать мне через 6 дней, 7 июня.

А сегодня 1-ое число. День защиты детей называется.

Только вот я стою, и пузо мое болтается в такт движения поезда, прямо перед носами сидящих пассажиров. Веселуха. Ха-ха-ха…

Я приехала на Кировскую в ЦСУ к рецензенту, чтобы забрать свой диплом. Через несколько дней у меня защита, госэкзамен по политэкономии и по сказкам тетушки КПСС. Надо успеть до седьмого.

На лавочке у ЦСУ я отдышалась и пошла в проходную, звонить рецензенту.

Но рецензента на месте не было, хотя еще вчера мы договорились с ним по телефону, что я подъеду к 10-ти утра.

Он появился часам к 12-ти и бодро посоветовал мне взять пропуск и подниматься к нему на четвертый этаж.

Это было круто! А ведь он видел меня с моим «пузом на носу». Мужлан!

Кто бывал в ЦСУ, тот знает, что там лифты-паттерносы, а вместо лестниц – пандусы.

Полный улет для женщины на сносях… Я взорвалась от злости и обиды, даже слезы выступили.

– Ага, – злобно сказала я в трубку, – если вы спустите мне люльку из вашего окна, я поднимусь.

И рецензент понял, что спорить со мной бесполезно. Укушу, и надо будет делать уколы.

Сорок штук. По одному в неделю.

Получив свой диплом с отличной рецензией, я пошла к метро. Слава Богу, на обратном пути в вагоне были места. Но когда я вышла у себя на Молодежной и направилась к дому, то мне показалось, что я скребу своим опустившимся пузом по асфальту.

Ночью, часа в три, я проснулась оттого, что мне прострелило поясницу. Я разбудила мужа.

– Леш! А, Леш, ну, не спи! Мне страшно!

– А, зайчик? Ну, счас пройдет, – он обнял меня и мгновенно уснул.

Мне было больно. И страшно. И обидно. Ужасссно!

Я лежала на полубоку, подложив под живот любимую папину подушку-думочку, и тихонько поскуливала. Сон пропал. Все мои мысли сосредоточились на точке, откуда пришла боль.

– Может быть, уже? – опять толкнула я мужа в бок.

– Ну и, слава Богу!

– Как ты можешь так спокойно говорить!

– Счас пройдет, лапуль.

И он… опять уснул. И даже похрапывал иногда. А я зловредно толкала его локтем в бок. Беременные женщины все такие нервные и ранимые. И обидчивые. Им слова лишнего не скажи. Или наоборот, не молчи и не спи, когда такие страсти. Вредные, короче.

Уходя на работу и целуя меня, он сказал: «Ну, лапуль, не плакай. Может, еще само рассосется!»

Он еще и подшучивает надо мной. Я запустила в него тапком.

Но это была лишь присказка.

Устав бояться и думать о том, что меня ожидает в ближайшие часы, я задремала над этой противной политэкономией.

В половине второго дня, после значительного перерывала, мне так долбануло в поясницу, что я подскочила и ойкнула. Прошло минут пятнадцать, и прострел повторился с новой силой.

Я посмотрела на часы и поняла, что наступило время « Ч », и уже пора бояться и можно верещать. Но в квартире я была одна.

Для кого я буду верещать? Надо звонить маме.

Но в этот момент я услышала, что хлопнула входная дверь. В комнату заглянула… мама.

– Знаешь, – сказала она, – я не смогла сидеть на работе, все из рук валится. Леше я позвонила, чтоб не дергался. От мужчин в таких делах одна суета. К тому же они заправские трусы.

– Это точно, – сказала я и, вздохнув, заскулила, вспомнив ночной Лешкин храп, – ой-ой-ой… Бедняжечка я!

– Ну, вот те, здрасте, – сказала мама, – с таким пузом два зуба удаляла, не пискнула, а сейчас ныть принялась.

Я отвернулась к стене и уткнулась в подушку. Мне было страшно. И я прекрасно понимала, что предстоящих событий, боли и слез мне не избежать. Хоть режьте меня, но придется терпеть и рожать. Рожать самой. Показаний для кесарева сечения у меня не было.

А мама болтала по телефону со своей подругой Ниной с работы. Вроде и не рожала меня. Откуда же я тогда взялась? Теперь-то я уж точно знаю, что не аисты младенцев приносят, и не в капусте дети водятся. А в таких вот пузах необъятных.

– Нин, у нее схватки через полчаса, – говорила мама в трубку, – ты думаешь, пора скорую вызывать? Ну, ладно, я вызываю, только ты ко мне приходи. Прямо сейчас и приходи!

Мама набрала телефон скорой для рожениц.

– Примите, пожалуйста, вызов! Роды первые, – она назвала адрес, мою фамилию и срок беременности.

Дама на другом конце провода, очевидно, что-то очень интересное ответила моей маме, потому что глаза у нее округлились и брови уехали высоко на лоб под волнистую от химии челку.

– Что значит, машина придет через час или два? А если моя дочь начнет рожать дома?

Дама опять ей что-то ответила.

– Сейчас, – мама положила трубку, бросилась к окну и резво взгромоздилась на подоконник, что-то высматривая.

Трубка, лежавшая рядом со мной на стуле, потрескивая, кричала: «Мамаша, ну, мамаша, куда вы делись? Вот, Господи, копуша попалась».

– Мам, там, в трубке, тебя зовут!

Мама резво спрыгнула с подоконника. Посмотрела бы эта тетка на мою копушу-маму.

– Знаете, до роддома километра полтора. Нет, я не одна ее поведу. Нет, своей машины нет. Ира, ты дойдешь до Академика Павлова, где роддом?

Я кивнула.

– Она говорит, что дойдет. Постараемся поймать такси. Хорошо, если что – перезвоню, – мама положила трубку.

От страха у меня прекратились схватки, и я расхрабрилась, хотя я все равно чувствовала себя необъятной кадушкой. Мне бы сейчас мамину резвость. Ей сорок девять, мне двадцать один.

Да-а-а… Стало быть, тащиться придется самой. Я оглядела себя и поняла, что в такси мне не влезть. Да и таксисты рожающих теток не любят брать. Это факт. В газете даже об этом писали. В самой «ПРАВДЕ». Фельетон.

– Знаешь, – сказала мама, – они к первородящим быстро не приезжают. Да и увезти могут далеко, где места свободные есть. А тех, кто сам пришел, принимают, даже если мест нет.

В это время в дверь позвонили.

– Ой, – встрепенулась мама, – это Нина. Как раз вовремя.

Я села на кровати и с удивлением отметила, что за прошедшую ночь я как-то подозрительно потяжелела.

– Ну, готова? – сказала тетя Нина, входя в комнату, – я вот тут тебе колготы хлопчатобумажные принесла. Я их «баушке» своей купила, ты не брезгуй, они ненадеванные, видишь, ярлычок еще на них.

– Да вы что, жара такая, а я в колготах потащусь? Я гольфы надену.

Но мама с теткой напали на меня: «А ну, как ребеночка по дороге потеряешь? Он же голову об асфальт разобьет! Убьешь дитя!» И принялись они меня одевать, потому, как сама я была квашня-квашней.

Зазвонил телефон. Это был мой муж.

– Леша, – закричала я в трубку, – они тут надо мной издеваются и пытаются в бабкины колготы запихнуть!

– Лапуль, не выступай, слушайся маму с тетей Ниной!

– Ага, ты с ними заодно! – я в ярости бросила трубку. Тоже мне, кулацкий подпевала нашелся.

– Присядем на дорожку, – сказала мама, – карту обменную и паспорт взяла?

Я кивнула.

– Ну, с Богом, – сказала тетя Нина и взяла меня под руку, – Галь, ты закрывай, не торопись.

И тут я поняла, что обратного хода нет и с ужасом почувствовала, как у меня дрожат коленки.

Они взяли меня под руки, и мы двинулись в путь.

– Мальбрук в поход собрался, – в полголоса сказала я себе самой.

– Ты что там шепчешь? – спросила тетя Нина, отпустив мою руку.

– Да так, про рыцаря одного… Мальбрук в поход собрался, – во весь голос пропела я.

– Дай-ка, лоб пощупаю, – мама протянула ко мне руку.

Я отпрянула и чуть не упала. С этим пузом центр тяжести то там, то тут. Но тетя Нина подхватила меня.

– Галь, может, у нее родильная горячка? И мы зря сами пошли?

Я нашла положение, в котором меня не качало.

– У самих у вас горячка, ишь удумали чего, в колготы меня запихнули! Руки давайте, и пойдем.

На самом-то деле, я понимала, что выступаю, чтобы заглушить страх.

Где-то на полпути я представила себе эту нашу троицу, с пузом посередине, и меня схватил смех.

Мама с теткой остановились: «Ты что, плохо тебе? А?»

– Да нет, – давясь от хохота, сказала я, – я на нас со стороны посмотрела.

– Ну, и что? – спросила недовольно мама.

– Картина такая есть…

– Какая?

– «Три грации» называется», – я опять засмеялась.

– Чудная девка, – сказала тетя Нина, – ей рожать через пару часов, а она хохочет.

Путь наш проходил мимо магазина тканей «Мерный лоскут», на который мы с мамой частенько совершали набеги, так как обе очень любили шить.

– Зайдем, портниха-яниха? – не без издевки спросила меня тетя Нина.

– Нин, ты издеваешься, ей-Богу! Ей счас только по магазинам ходить, – с раздражением сказала мама. И потащила нас к роддому, до которого оставалось метров триста.

Они подвели меня к странной белой двери без ручки. На двери была только табличка «Прием рожениц».

Это что, я – роженица? Какой кошмар, обзываются! Все против меня. Караул!

Тут мне опять прострелило спину, я нагнулась вперед и глупо захихикала. А мама нажала кнопку звонка.

Дверь открылась мгновенно.

– Рожать?

– Не-а, – от страха сказала я.

– Ну, давай, давай, иди, – мама подталкивала меня к двери.

– Давайте еще погуляем, – умоляюще посмотрела я на своих провожатых.

– Ну, как соберетесь, опять позвоните, – и дверь закрылась.

– Пойдемте в «Лоскут», – умоляющим голосом сказала я, – ну, на пять минуточек, а потом я …пойду туда, а?

– Нет, вы поглядите на нее, – сказала тетя Нина, – в магазин она собралась!

– Руки давайте, – скомандовала я, – ножки ставим так!

Я встала в третью позицию.

– Зачем? – утираясь платком, спросила строго тетя Нина.

– Полечку сбацаем, – устав от себя самой, сказала я.

– Тьфу, пошли в этот паршивый магазин, – закипала потихоньку мама.

– Ты раньше его очень любила, – сказала я.

– Нин, она издевается над нами, – сказала мама, разворачивая меня с полпути от магазина к двери роддома, – мое терпение закончилось.

Когда мы вернулись к двери с оскорбившей мои чувства табличкой, там стояла парочка. Худенькая, высокая рыженькая девушка с таким большим животом, что сбоку она была похожа на цифру 10. Муж ласково гладил ее по голове и что-то нежно шептал. Но, как только он подносил руку к звонку, девушка висла на его руке и просила: «Подожди!»

Мама моя решила взять все в свои руки. Она нажала на звонок, и нас с рыженькой впихнули в открывшуюся дверь.

…И дверь за нами захлопнулась.

Мы посмотрели друг на друга, со слезами в глазах.

– Девчонки, ну-ка, слезы утерли, быстро! Не бойтесь, – сказала нам пожилая нянечка, выдавая по ночной рубашке, – переодевайтесь, а одежду сейчас родным отдадим.

А в голове стучало: « Бежать, бежать…» Куда? Мы были птички в клетке с ужасом в глазах.

Переодевались, прислушиваясь к голосам родных за дверью, потом сели на кушеточку у кабинета врача. Выглянула сестра: «Кто первый? Заходите, документы давайте».

– Я, – прошелестела девушка.

Сестра выдала мне ножницы и велела постричь все ногти под корешок, а сама ушла, оставив дверь в кабинет открытой. И мне был слышен разговор рыженькой с врачом.

– У Вас как часто схватки?

Рыженькая заплакала.

– У меня в карте написано рожать 28-го мая, а сегодня 2-ое июня, а у меня ничего нет.

– Вы где и с кем живете?

– Мы с мужем в студенческом общежитии. Подружки сказали – иди, раз ничего нет. Муж меня и привел.

– А мама Ваша далеко? Ей позвонить можно?

– Нет, она в Иркутске, и у нас дома телефона нет. Надо вызов заказывать.

– Ну, не волнуйтесь. Сейчас Вас обработают и положат в предродовую палату. Тимофеевна, девочку возьми у меня на обработку.

Что такое обработка, я уже знала. Ногти я подстригла сама, потом эта самая Тимофеевна обрила меня, пардон произвела депиляцию, станком для бритья, очевидно с лезвием Нева «времен Очаковских и покоренья Крыма».

Когда я вышла после бритья, пардон, депиляции, и села у двери кабинет врача, то услышала разговор врача и Тимофеевны про рыженькую.

– Ну, переходила несколько дней, подумаешь, какое дело.

– Так ведь подсказать некому, мамки рядом нет.

– А теперь придется делать стимуляцию. Бедная девочка.

– Дети рожают детей, увы!

В кабинет позвали меня. Задали несколько дежурных вопросов.

Заполнили карту и проводили в предродовую палату, где лежала одна лишь Рыженькая. Показали часы над дверью и велели позвать, когда схватки будут раз в пять минут.

Я улеглась на бок, надеясь познакомиться и поговорить с Рыженькой. Но ей привезли капельницу со стимулирующим раствором, и мне пришлось отвернуться, потому что таких вещей я тогда и видеть не могла. Иголка в вене – это ужас, летящий на крыльях ночи. Я вспомнила, как сдавала кровь из вены в женской консультации, а потом тащилась домой с ваткой с нашатырем.

Я повернулась на другой бок и стала смотреть на часы над дверью.

19 часов 45 минут….

Я не знала, что в это время мой Леша со своей мамой, словно два самолета, заходящих на посадку, совершая глиссаду за глиссадой вдоль здания роддома, пытались высмотреть что-то в окнах приемного отделения и предродовой палаты. Они не знали, что предродовые палаты и родильные боксы находятся на втором этаже.

Мне было не до Леши, а только до самой себя. И сердце мне ничего не подсказало. Заячьим хвостиком оно стучало от страха в преддверии событий, о которых я могла только догадываться после занятий, курс которых прошла в женской консультации, когда уже пошла в декретный отпуск.

Нянечки и сестры уселись в комнате отдыха ужинать и пить чай. Я посмотрела на Рыженькую, она дремала под капельницей. В коридорах было тихо, никто не рожал. Я тоже решила подремать маленько, потому что все мои схватки куда-то делись, и я немного успокоилась и уснула…

Проснулась я оттого, что кто-то резко толкнул мою кровать. Я открыла глаза и не сразу сообразила, где нахожусь. Лишь увидев часы над дверью, вспомнила, что лежу в предродовой палате. Рыженькая также дремала под капельницей.

А с другой стороны положили дородную женщин, лет сорока с хвостиком. Веки ее дрожали, и она тяжело дышала и время от времени ухала, словно филин: «У-у-у-ххх, о-о-о, у-у-ух!» А я так крепко уснула, что даже не слышала, как ее госпитализировали.

Я взглянула на часы – 23:30. Ого, сколько проспала! Я приподнялась на локтях и решила лечь повыше. Но в это время раздался странный щелчок, и я почувствовала, что лежу в луже. Я испугалась и позвала: «Няня, няня! Я вся мокрая почему-то?!»

Минут через пятнадцать появилась нянечка: «Кто меня звал?»

– Ой! Я вся в луже лежу!

Нянька бесцеремонно сдернула с меня одеяло и засмеялась. Я надулась, ну прям комедия, да еще надо мной смеяться. И так страшно.

– Почему-то? Да, воды отошли. Рожаешь ты, девонька. Сейчас простынку и рубаху принесу сухую.

Пока она ходила за бельем, новая соседка положила голую ногу поверх одеяла и застонала, а потом и вскрикнула: «Ой-ой-ой, а-а-а-а-а, больше не могу терпеть! Куда же они все делись?»

Она села на постель и пропустила левую ногу между прутьев спинки кровати. Собрала волосы под аптекарскую резинку и ухватилась за спинку соседней кровати.

– А-а-а, Господи, помоги же мне, прости меня грешную! – женщина, что есть силы, вцепилась в спинку кровати и придвинула ее к себе. Затрещал и порвался линолеум под ножкой кровати, – о, Господи!

И женщина с такой же силой отодвинула кровать от себя

Я притаилась, лежа на боку, но тут почувствовала толчок у себя в животе, и ноги сами подтянулись к груди. Волосы на голове сделались мокрыми от пота. Я застонала и, на мгновение, словно провалилась куда-то.

Когда пришла в себя и открыла глаза, увидела, что на противоположной кровати уже лежит новая роженица, вот еще слово-то какое… Подняла глаза на часы. 00:40. Постаралась отдышаться.

Тут, наконец-то, появилась нянечка с сухим бельем. Она увидела разодранный линолеум и запричитала-заругалась на женщину с соседней кровати.

– Ты что ж наделала? Нам теперь что же палату на ремонт закрывать?

– Отстань, бабка, – басом сказала женщина и снова со всей силы, со стоном, придвинула кровать к себе.

В это время сестра привела в палату еще двух женщин и велела им ложиться и вести себя тихо.

Нянечка бросила мне на кровать сухое белье и сказала: «МарьДмитривна, погляди-ка, что эта красавица учудила!»

Сестра увидела разодранный линолеум и сказала скандально-грозно: «Пойду за врачом!»

Я стянула с себя мокрую рубаху и, надев сухую, встала босиком на пол и сняла с кровати мокрую простыню. Накинуть на кровать сухую простыню у меня никак не получалось, мешал живот. Расправила ее кое-как руками и легла. На часах было 00:53.

Меня била мелкая дрожь, и я поняла, что это оттого, что я боюсь следующей схватки. На свободную кровать напротив положили еще одну женщину.

Да что это я женщину, женщину! Мы все, включая Рыженькую, были здесь в палате девчонки-зелепухи, лишь дама, испортившая пол, годилась нам в мамки.

Я отдышалась и выпила водички из стакана со своей тумбочки. Посмотрела, на каждой тумбочке такой стакан стоит, значит, пить можно.

Про мужа и родителей я и не вспоминала. Только бы отстреляться поскорее. И тут меня опять прихватило, опять я провалилась куда-то. Очнулась, на часах 01:30.

– Ты чего так орешь, голубушка, – сказала мне МарьДмитриевна, – ты здесь не одна. Эк вы все голосить начнете, убежишь!

– Ой, извините, а я что, кричала?

– Да еще как, все мамку звала. Без мамки-то никуда!

Тут зашевелилась и подала голос Рыженькая. Тоже мамку кликала... А мамка-то ее далеко, в Иркутстке.

Я задремала и проснулась от новой схватки. Время 02:15.

И уж тут, меня, родимую, прихватило по полной программе. Я только успевала отдышаться, как опять от боли проваливалась куда-то. Лишь один раз я посмотрела в передышке на тех, кто лежал напротив. В глазах их был неподдельный ужас. У них и схваточки пока были так себе, но на примере нашего ряда кроватей, он воочию видели, что их ждет в ближайшие час-два.

Я очнулась оттого, что кто-то трепал меня по щеке. Это была незнакомая сестра в колпаке и с маской на лице.

– Вставая, дорогая, а то сейчас родишь прямо здесь.

Она дала мне чистую пеленку, чтоб я проложила меж ног и придерживала на всякий случай

– Давай под руку возьму.

И мы пошли…в неизвестность…в будущее.

Сестра подвела меня к креслу, на котором рожают, и сказала: «Вот ступенечки тут, залезай».

Я взгромоздилась кое-как и легла. Сестра подошла ко мне, погладила по голове и сказала ласково: «Ты меня маске не узнала, мы с тобой в одной школе учились. А я тебя помню, ты – Ира, да?»

– Ага, – я вздохнула.

– Ирочка, если будешь меня слушаться, все делать правильно, то родишь быстро и не порвешься, договорились?

Я кивнула.

– Ставь ноги сюда, руками за эти палки берись, вздыхаем, на выдохе – тужимся. Когда скажу СТОП, тужиться нельзя. Ну, начали!

Я посмотрела на часы, которые в родильном боксе были тоже над дверью. 06:00

Я слушала сестру и делала все, как она велела. Я выпала из времени. И вдруг!

– СТОП! Не тужиться…

Что-то горячее и скользкое выскочило из меня, запищало, как котеночек…Что это я…Не что-то, а кто-то! Мой ребенок!

– Ну, Ира, за кем ты к нам приходила? – весело спросила сестра.

– За сыном!

Я посмотрела на часы.

06:25. 3 июня 1976 года. Четверг.

Сестра высоко подняла ребеночка, и я увидела, что это мальчик. Я засмеялась и заплакала сразу. А малыш взял да и написал мне на ногу.

– Ох, разбойник, ну иди к маме, – и сестра положила мне его прямо на грудь.

Малыш сразу стал крутить головой и верещать.

– Сестра, что с ним?

– Титьку вытаскивай, он грудь ищет. Проголодался, разбойник, ишь, как мамку умотал!

Я вытащила грудь в разрез ночной рубашки, и мой мальчик сразу ухватил ее, стал жадно сосать, причмокивая.

Сестра гремела какими-то тазами.

– Ну, на первый раз хватит! – сказала она, – вот и доктор как раз пришел, Надо пуповину перерезать. Ты не бойся, сейчас еще схватки будут, легкие, это послед отойдет.

Я провела рукой у себя по животу и вздохнула с облечением – пуза моего больше не было.

– Все нормально, сестра, обрабатывайте мальчика, – сказал доктор, осмотрев ребенка.

Сестра ополоснула моего малыша в тазике, прочистила ушки и носик. А потом завернула его, как матрешку, и положила на столик, что стоял в ногах у моего кресла.

– Ты, молодец, Ира, поздравляю тебя с сыном! Богатырь! 3750 и 51 см! А я пошла дальше – работа.

И она ушла. Появилась нянечка, протерла пол в боксе и молча вышла.

А я осталась лежать в насквозь мокрой рубашке на клеенчатом холодном столе. Через какое-то время малыш мой начал чихать. Я заволновалась. В боксе было холодно. За окном стеной шел июньский дождь.

Прошло еще минут сорок, опять зашел детский доктор.

– Ну, как Вы тут?

– Доктор! Он все время чихает, здесь холодно, я боюсь, что он простудится.

– Не волнуйтесь, мамаша, это он не просто так чихает, у него легкие разворачиваются.

– И рубашка у меня мокрая, я замерзла, меня просто лихоманка бьет.

– Не волнуйтесь, скоро Вас поднимут в палату, – и доктор ушел.

А я осталась дрожать в своей ледяной мокрой рубахе.

И тут я услышала, что какая-то старушка бежит по коридору между боксов и спрашивает про меня.

– Я тут!

В бокс, семеня, вбежала сухонькая седая нянечка.

– Мамка твоя прибежала с утра в приемное, просила про тебя узнать, – бабуля покрутила у меня перед носом двумя красными червонцами и быстро спрятала их в карман своего халата.

– Бабушка, – заплакала я, – я вся мокрая и замерзла. И еще…есть хочу!

– Счас, миленькая, все сделаю и мамке доложу.

Через пятнадцать минут я лежала в сухой рубашке на сухой простыне под байковым одеялом.

В следующий раз бабуля появилась с тарелкой, на которой была манная каша и творог.

– Ну, кушай, а я пойду к мамке твоей, она меня ждет.

– Спасибо, бабушка, Бог вознаградит Вас за Вашу доброту!

Бабуля перекрестилась и ушла.

Манную кашу и творог я ненавидела с детства. И если бы кто увидел меня в тот момент, упал бы в обморок. Я лежала под байковым одеялом и наворачивала творог с кашей, забыв обо всем на свете.

8 июня меня выписали со здоровым младенцем. А 9 июня…9 июня я защищала диплом в институте.

Орден, конечно, хорошо, но я и на медаль была согласная.

Ночью я проснулась от звонка мобильника. Леха храпел по своей привычке.

– Але?

– Мам, это я…

– Ну?

– Машка родила. Внучку тебе родила, не кричи только громко…

– Не буду. Сейчас буду отца будить. Поздравляю!

Я повернулась к мужу. Виски уже седые. И усы сбрил, чтоб не ходить с перчеными усами…

Я ткнула Леху в бок.

– А, ну, чего?

– Кто-то припас в холодильнике розовое шампанское, или я что-то путаю?

– Припас, а что?

– Тащи, я пока фужеры достану…

Леха напялил мой пеньюар (вот привычка!) и пошел на кухню.

– Наливай и слушай!

– Не томи…

– Дедушка, я поздравляю тебя с внучкой!

– Родила?

– Ага! Андрюха только что звонил.

Как жаль, что в наши времена не было мобильников…

1976-2009

СЧАСТЬЕ-@-РУ Рассказ

Я взглянула на часы в студии. Без пяти восемь утра. Я приехала на эфир в половине двенадцатого ночи. Устала…

Предновогодняя смена выдалась напряженной. 29 декабря. Без перерыва звонили слушатели, балагурили, передавали поздравления, заказывали песни в подарок. Наша с Валеркой программа называется «Лера и Валера» и имеет хороший рейтинг.

Мы едва успевали вздохнуть и сделать пару глотков кофе лишь в рекламных паузах и пятиминутных выпусках новостей.

А Валерка тараторил: «Время нашего эфира подошло к концу, мы поздравляем всех наших слушателей с наступающим Новым годом и прощаемся с Вами до второго января на волне нашей радиостанции! Приятной дороги на работу, желаем благополучно объехать все московские пробки! Лера и Валера желают Вам счастливого пути!

– Да, – вклинилась я в Валеркин треп, – мы прощаемся с Вами до следующего эфира! А для победительницы нашего конкурса звучит одна из лучших композиций Эннио Марикони «Chi mai» в исполнении оркестра под управлением Фаусто Папетти. А Лера Миусова и Валера Шварц желают всем счастливого дня! А о погоде и пробках на дорогах столицы Вы узнаете из новостей.

Я нажала кнопку на пульте, запустив песню в эфир. Сняв наушники, оттолкнулась ногой от ножки своего стола и отъехала на стуле к стене, изобразив полное отсутствие сил.

– По кофеечку? – спросил Валерка.

– Какой кофе, мне выспаться надо. В чувство себя привести. Или ты забыл, что меня ждет?

– Не волнуйся, не забыл. Я довезу тебя до дома, а то уснешь в метро.

Даже с чашкой кофе в руках я клевала носом. Очнулась оттого, что кто-то осторожно тронул меня за плечо.

– Спящая красавица, поехали домой!

– Спящих красавиц будят поцелуем, – я по-кошачьи потянулась в кресле.

– Вот Стас тебя завтра так и разбудит!

– Стас накрылся медным тазом…

– А ты молчишь! Даже не поделишься. И давно?

– Полгода уже. Валер, я сама еще не разобралась, как ежик в тумане плутаю. Куда выйду?

– Выйдешь, выйдешь к своему медведю и его самовару, – сказал он грустно, – давай домой, уже девять.

Мы спустились на служебном лифте прямо в подземную стоянку. Я уселась на заднее сиденье. Может, подремлю еще по дороге.

– Только заедем в магазин, – сказал Валерка, – я должен кое-какие запчасти для своей ласточки купить. Пора, конечно, тачку менять, только с этим кризисом в долги влезать не хочется.

– Заедем, – зевнув, согласилась я.

И мы поехали. Я хотела подремать, но чуть не подпрыгнула, вспомнив, что меня ждет первого января.

А ждало меня – тридцатилетие. Жуть в полоску. Или в горошек, а, может, в клеточку. Вобщем, одна такая бА-А-Альшая жуть.

Наш шеф-редактор, «добрейшей души человек», ляпнул своей секретарше, когда она притащилась с тортами на свой тридцатник: «Надежда свет Васильевна, тридцать лет не отмечают. Поминки справляют». И «ласково» так ее по голове погладил. Самому-то еще пятидесяти нет, а так и хотелось пришибить его за ехидство! Или тортом ему в морду за хамство. Надьку мы потом в гримерке валерьянкой отпаивали.

Да радостное воспоминание… Может быть, ради такого случая, со Стасом помиримся?! Хотя за те полгода, что мы решили пожить отдельно, надежды на это, сказать честно, было мало. Мы перезванивались периодически. Он спрашивал меня обычно: «Ну, как ты, мася?»

– Нормуль, – отвечала я и тоже спрашивала, – а ты?

Я знала, что не надо мне задавать Стасу таких вопросов, но вот дергал же кто-то за язык!

И начиналось…

Я пыталась вставить слово, но это было невозможно. Все было плохо. Главред, гад, статьи кромсает так, как ему захочется, даже не советуется. У Людмилы Петровны, младшего редактора новые духи. Хочется надеть противогаз. Курить во всем здании запретили после пожара в «Комсомолке». Купил новые ботинки – от них болят ноги. Любимую сорочку испортили в прачечной, а она стоит 250 баксов, Дольче и Габбана все-таки. Да еще мать достает вопросами, почему он съехал от меня.

Я молча выслушивала его тирады, потому что и слова вставить не могла.

Вам интересно? Мне нет. И три месяца назад я просто повесила трубку в середине Стасовых страданий. Меня тошнило от этого нытья. Всю жизнь мечтала быть жилеткой!

Думала, перезвонит, решив, что связь прервалась. Не-е-е-е-т…

Вот вам Дольче.

А вот – Габбана.

Тьфу, сладкая парочка, прям, твиксы какие-то, от карамели которых вылетают все пломбы.

Мой сотовый умолк. Он просто умер. Из вредности я сменила sim-карту, и кого нужно, оповестила. Но не Стаса. Вредина я.

И, все же, приходя домой, я прослушивала автоответчик. По нулям.

Честно говоря, особого желания мириться со Стасом у меня не было. После того, как он ретировался к маме, я погрустила немного, перебирая невысказанные обиды. Ведь из-за Стаса расстроилась моя свадьба, и из-за него я ушла на радио из любимой редакции. Он бешено ревновал, когда на планерке меня хвалил главред. Но потом, всплакнув пару раз, разозлилась, переставила мебель в квартире и долго выветривала прокуренную кухню. Ночами, перед сдачей статьи в номер Стас без передышки дымил, сидя за ноутбуком.

В машине я опять задремала.

– Приехали, мадмуазель? – разбудил меня Валерка.

– Ага, – ответила я, вылезая из машины, – спасибо, пока!

Я умылась и нырнула под плед на диване. телефон городской вот только забыла отключить. И началось!

Позвонила мама: «Лерусь, ну, как ты? Как мы первого числа? У тебя или у нас?»

И это была последняя капля. Граненый такой стаканчик, совковый, общепитовский, с щербатыми краешками. И эта последняя капелька туда – плюмссс-с-с…

Они что, всем скопом решили меня доконать? Баста. Нет, ей-Богу, сегодня не мой день.

– Мамулек, – сказала я так приторно, словно меда объелась, – Что на этот раз? Юбка плиссе, гофре или бантовка в два цвета от тети Ани? Лифчик Анжелика от тети Маши с чашечкой на коровье вымя? Две пары носок от бабушек и туалетная вода с распродажи из Арбат-Престижа от Вовиной жены? Увольте! Это же мой праздник. А вы – как хотите!

Мама бросила трубку. Пусть, пусть обижается.

Но это мой день рожденья. Я устала от кучи родственников, старающихся сделать мне подарки, будто я сирая и голая. Особенно меня умиляла баночка малинового варенья от маминой подруги тети Тамары. Словно она мечтала, чтобы я в грядущую зиму свалилась с какой-нибудь «энфлюэнцией» и температурой под 40.

Я-то хорошо знала, что мама покупала все журналы, где я была на фото в светской тусовке. Знала, что, как придут родственнички, дай Бог им здоровья, мама вытащит все журналы, скопившиеся за год, и они будут рассматривать мои фото и цокать языком, разглядывая мои платья с декольте остроносые шпильки и чулки-сетку.

Отключила городской и мобильник. Пусть хоть волосы рвут на себе. Никого видеть и слышать не хочу.

Тьфу! Сон пропал.

Что ж, подведем итоги за эти тридцать лет. Я мысленно разделила тетрадный листок на две части. Первая часть – мои достижения . Вторая, незатейливо так, по-простецки, – птица обломинго . Я подумала и добавила – история моих потерь и глупостей.

Я крутила в руках ручку, раздумывая, какую часть начинать заполнять первой. С логикой у меня все в порядке, но сегодня она взяла отгул. Оглядев свою квартиру, я горько усмехнулась.

Тридцать лет, холодная постель, отсутствие детского смеха, разбросанных игрушек и запаха домашней стряпни с кухни. Ни тебе звуков дрели и молотка мастерящего что-то мужа. Черное пятно плазмы напротив дивана в гостиной. Мои одинокие тапочки в прихожей. И безымянный мой пальчик. Холеный, ухоженный и наманикюренный, но голый без обручального колечка. И холодный, как сиротка Козетта, мечтавшая о красивой кукле.

Я заплакала и незаметно уснула. Всю ночь меня мучили кошмары.

Мне снился Стас, которому я сдавала экзамен по предмету «Анатомия семейной жизни».

– Молодец! – он протянул мне зачетку. Я вышла из аудитории и посмотрела, что же он мне поставил. В графе «оценка» размашисто было написано – неуд. Вот так-то!

– За что?! – закричала я и … проснулась.

Сердце колотилось в груди сумасшедшей рыбкой, и меня всю трясло, голова раскалывалась от боли. Во рту пересохло. Я приняла таблетку от головной боли, перевернулась на другой бок и попыталась заснуть. Но нет, лишь в полудреме я видела себя со стороны, словно кино смотрела. Грустное кино.

Так и я и провалялась в постели, пока не рассвело. На часах – одиннадцать. Народ уже, наверное, режет салаты, наряжает елки и тяпает по рюмашке за уходящий год.

Часа в два я выхожу на улицу и просто бесцельно бреду, куда глаза глядят. В конце концов ноги приводят меня к крошечному ресторанчику «Габриэлла» на Остоженке. Со Стасом мы частенько сидели там по субботам за фирменным коктейлем «Габи».

Народу в предновогодний день было немного. Студенты, сдвинув два столика, отмечали сдачу последнего зачета, да пожилая седоволосая дама кокетничающая со своим спутником, держащим ее нежно за кончики пальцев.

Я присела к барной стойке: «С наступающим!»

– Взаимно, – откликнулся знакомый бармен, – Вам, как всегда? А где Ваш спутник?

– Простудился, остался дома салаты готовить, – нахально соврала я.

Мы поболтали о погоде, о кризисе, бармен сделал мне комплимент, сказав, что с удовольствием слушает нашу с Валеркой программу. И вдруг глаза его округлились, и он замолчал.

Я обернулась, чтобы посмотреть, чему это он так удивился.

Держа аккуратно под руку свою бывшую жену, в зал входил Стас, сияющий как июльское солнце прошлым удушливым летом. Жена его была уже с явно округлившимся животиком. В руках у нее была коробка, перевязанная подарочным бантом. Коробка с утюгом…

Такой же утюг подарил он мне, когда мы решили жить вместе («я к Вам пришел навеки поселиться!»). Это был намек на идеально выглаженные брюки. Чего он от меня так и не дождался.

Стас аккуратно усадил жену и нежно положил ладонь на ее аккуратный животик.

Бармен икнул и перевел взгляд на меня. Я вскочила и выбежала из ресторана, на ходу надевая дубленку. Даже расплатиться забыла.

Отдышавшись немного, я побрела потихоньку домой. И тут поняла, почему Стас водил меня именно в этот ресторан. Его бывшую жену, однокурсницу, звали Габриэлла, Габи. И как я могла забыть?! Лобанова Габриэлла. Значит, коктейль теперь будет называться без изысков, грубо и точно. УТЮГ. Точка.

В подъезд я вошла ровно в половине двенадцатого. В комнате консьержки уже никого не было, лишь в свете настольной лампы поблескивала игрушками маленькая елочка.

На моем этаже из приоткрытой соседской двери доносился смех и лай маленькой собачки. И так пахло пирогами и семейным уютом, что предательская слезинка выкатилась из правого глаза и упала на пол. Мне показалось, что она ударилась об пол со звуком разбившегося хрустального фужера.

Я открыла дверь и плюхнулась в кресло в прихожей, не включая света. И вдруг через пару минут поняла, что в моей квартире пахнет елкой, настоящей, живой елкой! Сбросив дубленку, я прошла в гостиную и включила свет.

У окна стояла наряженная елка, был накрыт стол, а на диване, прикрывшись шубой деда Мороза и сдвинув бороду на шею, спал Валерка. В это невозможно было поверить. Между нами уже давно проскочила искорка, но я боялась ее спугнуть.

Я опустилась на пол рядом с диваном и заплакала. Протянув руку, нежно провела по его волосам.

Он открыл глаза и улыбнулся, увидев меня: «Лерка, это ты, или я все еще сплю?»

– Я, я, но как ты здесь очутился?

– С утра поехал к твоим родителям. Они мне все рассказали и дали ключи от твоей квартиры. Но от меня уж ты никуда не убежишь. Ты выйдешь за меня замуж?

Он обнял меня крепко-крепко, словно боялся, что я убегу или исчезну.

– Знаешь, – сказал он мне, – Наша программа с Нового года будет называться «Счастье – @ – ру». Редактор уже подписал мое представление.

– У нас будет семейный подряд? – я засмеялась.

Да, вот теперь можно подводить итоги.

12 декабря 2010

ПОЛНОЛУНИЕ Весенняя девичья бессонница

Бусинка

Я стояла на краешке ванной и развешивала свое нижнее белье. Развешивала аккуратно, чтобы не перекосилось при сушке. Белье было очень дорогое, купленное по случаю.

Настроение у меня было хорошее: мы с мужем только что вернулись из свадебного путешествия в Питер

И тут я почувствовала на своей спине взгляд. Он впивался в мою спину острым шилом. Я представила этот инструмент, и у меня мурашки побежали по коже.

– И кто это так по-дурацки развешивает белье?

От этого ласкового голоса я чуть не свалилась с узенького краешка ванной.

– Белье всегда развешивается наизнанку!

Я обернулась. Это была моя свекровь. Она стояла, подбоченившись, и сверлила меня своим «ласковым» взглядом».

Замужем я была уже почти неделю! Молодоженка. Умора!

Другая бы промолчала. Но я была бы не я, если бы не оставила последнего слова за собой.

– А меня мама всегда учила, что белье вешается налицо, потому что изнанка к телу.

– Глупости какие! Налицо! Это надо же. Налицо!

Свекровь протянула руку и столкнула меня прямо в мыльную воду, оставшуюся после полоскания.

Я свалилась и полетела!

Долго летела, устала даже. Много всего интересного увидела, пока летела.

Мыльная вода на дне ванной превратилась в чашу одного из фонтанов Петергофа. Я плюхнулась в воду, огляделась и поняла, что я сижу в тине на мелководье прудика у себя на даче. Квакушки, пригревшиеся в теплой воде среди прибрежной осоки, брызнули дружно в разные стороны.

А здесь неглубоко!

Неподалеку, в болотных сапогах, стоял мужчина. Он повернулся ко мне, и, продолжая подергивать удочкой, спросил: «Вам помочь?»

Лицо его разглядеть не смогла: края выгоревшей шляпы-афганки отвисли и закрывали лицо.

– Спасибо, нет! – и я стала снимать себя прицепившуюся тину. Мокрую и противную, бррр

И проснулась

.Села на кровати, спросонья размахивая руками перед лицом, как будто отгоняла злых и кусачих осенних ос

О, Господи! Сколько же меня будут мучить эти ужасные воспоминания?

Уж СТО лет прошло, как я ушла от своего «ненаглядного»!

Но как только полнолуние, так опять они, эти воспоминания. Вот она, плутовка, тут как тут! По полу от окна тянулась яркая лунная дорожка, заканчиваясь на моей подушке. Зеленоватый свет зловеще заливал мою комнату

Пришлось жалюзи опустить. Опережая мой вопрос, хрипловатая от старости кукушка отмерила три часа ночи. Самое сонное время! А тут такая незадача. Уснешь теперь, как же!

Я пошла на кухню и включила чайник. Сон окончательно исчез. И это было тем более обидно, потому что я собиралась выспаться хорошенько, чтоб утром выглядеть на все сто! Я, конечно, и так неплохо выгляжу для своих … гм, гм, лет, но все-таки!

Веруня пригласила в ресторан «Парижская жизнь». Она там побывала на корпоративной вечеринке и теперь собиралась и меня приобщить в «парижской» жизни на свой день рожденья.

Конечно, лучше бы в такой день ей пойти куда-нибудь с кавалером. Но мы с Веруней – дамы свободные, поэтому, как обычно, – шерочка с машерочкой

Королевичей Елисеев нам не досталось. Но, как говорят в одной рекламе, «…а вот Кощей…». Хотя, был и Кощей. Но об этом потом…

Ну, да ладно, до утра еще далеко, и уснуть вряд ли удастся

С чашкой горячего чая я пристроилась уютно на диванчике в уголке кухни и стала любоваться новой посудомоечной машиной. Это была моя давнишняя мечта, потому что больше всего на свете я ненавидела мытье посуды. Я с трудом заставляла себя проделывать эту процедуру раз в день, вечером. Да и то только потому, что боялась, что вдруг кем-то шуганутый таракан случайно заскочит

Надо сказать, что я ни разу в жизни этой твари не видела. Только на картинке. Га-а-адость какая!

Я обожаю убираться, гладить белье. Шить вот еще люблю

Обожаю переклеивать обои. Вообще, ремонт люблю. Странной любовью. Надо сказать, любовь ко всяческим ремонтам я получила по наследству от своей мамы на генетическом уровне… Но об этом тоже как-нибудь в другой раз.

А вот мыть посуду – ой, держите меня восемь человек и еще четверо! Ненавижу!

И вот она, моя материализовавшаяся мечта стояла, наконец-то, на специально отведенном для нее месте среди кухонной мебели. С аквастопом. Ух! И так удачно встала. В тютельку.

Машину я купила два дня назад. Мы ездили за ней на Горбушку со старым Фирсом.

Кто такой старый Фирс? О, это песнь песней! Старый Фирс – друг моего детскосадовского детства, Серега Фирсов. В спальне детсада наши раскладушки стояли рядом. И в тихий час мы, накрывшись одеялами так, что только носы торчали, рассказывали друг другу страшилки.

Сережка даже пил за меня рыбий жир! Потом, в школе, он, как верный паж, таскал за мной портфель, занимал очередь в буфете. Он был мне всем, кем угодно: защитником, другом, вернее, подружкой, даже братом. А иногда – жилеткой.

Но замуж я вышла за другого. Когда я объявила Сереге, что у меня свадьба на носу, он вздохнул и сказал: «Поздняк метаться, Бусинка».

Хорошо, когда муж становится другом, но практически ни один друг не становится мужем. Это человек из другой сказки.

В двадцать семь Серега начал седеть, и я ласково называла его Старый Фирс.

Но только он зовет меня Бусинка. Все зовут Буся, это производная от моей фамилии Бусинова. Вот прозвали так с детского сада, я привыкла, не обижаюсь. Папа зовет Ирусей, мама – всегда Ирой. И только Старый Фирс так нежно – Бусинка..

Пока я вспоминала-раздумывала, кукуня моя отсчитала пять часов. И я все же решила часочек еще поспать, ну, или пару часиков. Как проснусь.

Мне ж на работу же утром не бежать! Я Web-дизайнер и работаю на дому.

Как только я закрыла глаза и начала задремывать, противный сон продолжился с того самого места, на котором я проснулась. Вот всегда в полнолуние у меня так.

Я вылезла из пруда с какой-то бумажкой в руке. Интересно, что это еще такое? О, это было приглашение в салон для новобрачных. Я раскрыла его и посмотрела, какие еще там остались талоны. Дурацкий дефицит!

Талонов в приглашении больше не было, и я выкинула эту ненужную бумаженцию в пруд. Странно, но одежда на мне была сухая..

Меня окликнул кто-то с берега. Это была моя мама. Она волокла какую-то блестящую железяку и звала меня на помощь. В ближайшем рассмотрении железяка оказалась полотенцесушителем.

– Вот, подсуетилась в обеденный перерыв, – сказала мама..

– Ага, – я поцеловала маму в щеку.

Мама была довольна собой и своей добычей.

Она, вообще, очень счастливый человек. Вот достала какую-то блестящую загогулину и радуется, как ребенок.

– Ну, доставай ключи! – сказала мама.

И я увидела, что стою перед собственной дверью в квартиру. Я открыла дверь и, о, УЖАС!

Обои в моей прихожей были старые!

Но я-то точно знала, что я поклеила новые..

Почему обои старые?!

Непонятно.

А, я же сплю! Тогда уж, ладно.

Несколько лет назад, когда я еще жила вместе с родителями, мама устроила в прихожей ремонт. Просто взяла отгул, и, когда мы с отцом вернулись с работы, то увидели плоды маминых стараний. Она поклеила новые обои в прихожей. Я невзлюбила их с самого начала..

Невзлюбила – мягко сказано.

Я их ВОЗНЕНАВИДЕЛА!

Приходя домой, я открывала входную дверь и с порога плевала в ненавистные мне самоклеящиеся обои. Конечно, я просто говорила «Тьфу!» ненавистной стенке напротив двери. Но с каким чувством я делала это!

Сара Джессика Паркер может сделать передышку

Это чудо бумажной промышленности где-то урвала моя драгоценная мама. Во времена повального дефицита четыре рулона самоклейки были манной небесной. Расцветка была просто супер – розы, под набивной шелк.

Но, если честно, рисунок напоминал работу пьяного маляра или какой-нибудь дрессированной обезьяны. Мама же утверждала что это золотистые розы. Спорить с ней было бесполезно.

Розы, так розы. Как я ненавидела их, эти розы! Это была печаль моего сердца. И единственная мечта – содрать на фиг эту срамоту.

Но я точно помнила даже во сне, что мы с родителями несколько лет, как живем порознь. Родители купили себе двушку в нашем же подъезде.

И как только родители переехали к себе, я избавилась от ненавистных обоев!

В первый же день обретенной свободы я бежала домой с работы и точно знала, чем я сейчас займусь. Я влетела в квартиру, бросила плащ на стул и приступила к тому, о чем давно мечтала.

Самоклейка снималась со стен цельным куском. Она издавала приятный моему сердцу прощальный треск и падала на пол. Содрав последний кусок, я свернула все содранное в большой рулон и вынесла на улицу в мусорный контейнер.

Уфф!

Я была счастлива!!!

Но вечером ко мне в гости заглянула мама и ужаснулась, увидев голые серые стены

– Ира, – шепотом, со слезами в голосе, мама спросила, – Где?

Она опустилась в кресло, стоявшее в углу прихожей и вопросительно глядела на меня.

– Далеко, – неопределенно ответила я. Слово «помойка» выговорить я не смогла. Это слово могло травмировать маму.

Мама обиделась. Но я-то хорошо знала, что надолго она обижаться не умеет

– Ма, – обняла я ее, – это же теперь моя квартира, – я тоже решила сделать ремонт.

При слове «ремонт» глаза у мамы высохли от слез, и она с готовностью спросила: «Тебе помочь?»

Я же говорю, что она, мама моя, необидчивая такая. Как ребенок, надует губы, но лишь покажешь новую игрушку, сразу все забывает

И это все была лирика.

Так о чем это я?

И, похоже, что уже не сплю. Или сплю? Ущипнуть себя, что ли? так ведь синяк останется, кожа у меня такая нежная. Чуть что, и синяк.

И впрямь, я не сплю. Сколько там натикало, кукушечка моя? Молчит. Наверное, гирьки перетянуть надо

Время – полдевятого. С Веруней встречаемся в час. Пора и собираться.

Надо сказать, что я вовсе не копуша какая-нибудь. Просто не люблю делать все второпях.

Не то, что моя двоюродная сестрица. Вскакивает за 15 минут до выхода на работу, носится по квартире, как оглашенная, половину забудет, потом вылетает из квартиры в разных туфлях.

Ой, умора просто! Один раз она туфли свои разные только уже в метро увидела. Хорошо, на работе пара запасная была.

А я так не люблю

Если мне надо выходить в 12. Я встану в семь. Поставлю чайничек, чайку зелененького попью, посижу полчасика, новости посмотрю, потом уж буду завтракать, краситься и одеваться. И выйду пораньше

Есть у меня, конечно, один недостаток. Всегда и всюду появляться раньше намеченного срока. Вечно – притащишься рано и болтаешься. Это еще с институтских времен пошло.

Конечно же, сегодня я тоже была на месте встречи раньше положенного времени. Аж на сорок минут!

Погуляла у нулевой отметки, что у Иверских ворот.

Сегодня выходной, поэтому такая суета возле этой медной таблички перед входом в часовню. Влюбленные и туристы в очереди стоят, чтоб на ней сфотографироваться. Натертая подошвами медная табличка сверкала под июньским солнцем словно золотая.

Зайти что ли в ГУМ, давненько там не была. С парковкой там такая всегда проблема, а сегодня я без машины. Люблю я ГУМ. Студенческой любовью! Но в этот момент, наконец-то появилась Веруня.

Я удивилась такой точности, потому что у Веруни в самый неподходящий момент гнутся ключи, ломается на полпути автобус, а поезд метро подолгу стоит в туннеле

– Ты не заболела? – спросила я подругу.

– Не-а, к родителям гости приехали. Тоска смертная – молодость вспоминают! Как в той песне: «Фонтаны били голубые, и розы красные цвели». Обнять и рыдать! Я вовремя сбежала, чтобы они окончательно не убедили меня, что вот «В ИХ ВРЕМЕНА!» Ну, ты меня поняла.

– Тяжелый случай!

– Хуже, они иногородние, на три дня приехали. Сегодня ночую у Светки, завтра у тебя, можно?

– Ради Бога!

Мы пошли пешком на Каретный ряд, где находился ресторан.

Нам достался уютный столик у окна на двоих. Метрдотель профессиональным взглядом сразу вычислил нас, спасибо ему. Нам нужно поплакаться, поэтому свидетели нам были ни к чему.

Мы заказали вазу фруктов и минералку да по 50 граммов лучшего французского коньяка. Потом подумали и добавили еще по 50.

– Буся, у тебя что-то случилось?

– Нет, – ответила я, – а что, что-то должно было случиться?

– Ты волосы покрасила.

– Подумаешь!

– Я-то тебя хорошо знаю, если перекрасилась, что-то произошло или?

– Нет, Верусь, ничего. Сегодня вечером жду мастера по установке посудомоек.

– А тот, прошлогодний с Манежа, тебе так и не позвонил?

– Спи спокойно, не позвонил.

– И как ты могла постирать блузку с его визиткой в кармане.

– Да вот так! Но и он сам тоже не позвонил ведь!

Не стану же я Веруне рассказывать, как искусала все локти, обнаружив в кармане блузки размякший кусочек картона. Но плакаться – не в моих привычках.

– Вот так люди и отказываются от своего счастья, – философски заметила Веруня.

Я пригубила коньяк и задумалась. Вернее, впала в свои воспоминания. Конечно, я видела, что происходило вокруг меня. Даже что-то отвечала подруге.

Какие-то девчонки-зелепухи с голыми пупками и пирсингом хохотали за соседним столом шуткам своих кавалеров, не забывая строить глазки всем проходившим мимо мужчинам. По их разговору поняла – студенты. А там, где гуляют студенты, там дым коромыслом. Даже в таком заведении, как ресторан «Парижская жизнь».

«Эх, где мои семнадцать лет? На большом Каретном…»

Но сама я была далеко-далеко. В том летнем субботнем дне в июне прошлого года.

И надо было Веруне сегодня об этом вспомнить.

Кощей

Мы познакомились по Интернету прошлой зимой. Обменялись фото. Покидались письмами по e-mail’у. Пошутили и пококетничали, желая показать себя с разных сторон. Короче. Виртуально мы понравились друг другу.

Потом он уезжал в командировку на полтора месяца, а, приехав, пошел ва-банк.

Пора бы уж и встретиться.

Я была готова.

Эти полтора месяца я чистила перышки. Сначала мы с Верусей слетали в Кемер. Загорели, оттянулись в турецкой бане. Лепота!

Вернувшись домой в Москву, я раза три-четыре сходила к знакомой косметичке в SPA-салон. Подстриглась-покрасилась. Обновила маникюр и сшила себе обалденное платье по выкройке «Бурды».

Итак. Назначен день, час и место встречи.

Сегодня я иду на свидание. Точка.

Накануне я легла пораньше спать, положив ватные кружочки на веки, чтоб утром мои глазки сияли. Зашедшая на чай мама, наблюдая за моими приготовлениями, спросила: «Ты что, идешь на свидание за предложением руки и сердца?»

– Надеюсь!

– Ну, ни пуха тебе. Только не гони. Ты ж не ездишь – летаешь.

– Угу.

На Маяковке я повернула направо, на Тверскую, и стала высматривать платную стоянку. Мне не хотелось, чтобы он видел, что я подъехала на машине. Машинка у меня приметная, желтый жучок Фольксваген. Вот уж шесть лет на ней езжу, а все еще вслед оборачиваются.

Середина июня, субботний полдень, машин было мало: все поразъехались на дачи. Я оплатила пять часов парковки, проверила сигнализацию и пошла пешком к Пушке. Времени у меня было с хорошим запасом, поэтому я шла, как говорится, цепляя нога за ногу, и «продавала глаза» у каждой заинтересовавшей меня витрины. Не забывая при этом разглядывать себя в каждом зеркальном стекле

Загорелая и ухоженная женщина 35 лет. Свободная, как вольный ветер.

Я нравилась себе. Я восхищалась собой! Детка, ты сегодня хороша, как никогда! Вообще, не понимаю, как это можно самой себе не нравится? Себе любимой?!

Меня никогда не мучил вопрос, как я выгляжу в том или этом наряде. Потому что я всегда ношу только то, что мне нравится, а, значит, чувствую себя свободно и легко. Если кому-то не нравится мой стиль одежды, то, как говорится, это уже его проблемы.

Мне самой хорошо, а это САМОЕ ГЛАВНОЕ!!!

Вот заказчицы мои (я шью иногда на дому) как увидят меня в чем-нибудь новом, сразу – ой, сшейте и мне такое же. Да не проблема, сошью. Только вы это носить не будете. К этому наряду сережки крупные нужны, а вы такие не любите – броско. И туфли ярко-зеленые не наденете – «как же я пойду в таких?» Вот и потеряется вся изюминка.

Эх, опять меня заносит. Ну, да ладно.

Погуляв по Тверской, я добрела до почтамта. А там, напротив, через дорогу бутик «Estee Lauder», пройти мимо которого было выше моих сил. Там продавались мои любимые духи «Белый лен». Отказать себе я тоже не смогла.

Я вышла из магазина в состоянии абсолютного восторга и с красивым пакетиком в руках. Взглянула на часы. До встречи оставалось 20 минут.

Дойдя до площади у кинотеатра и выбрав скамейку подальше от памятника Пушкину, в тенечке, я устроилась со своими покупками и стала ждать появления моего визави.

Я не хотела маячить у постамента, нарезая круги в ожидании. Мне было интересно посмотреть на него, присмотреться издалека, как он будет себя вести, дожидаясь меня.

Кстати, его зовут Аскольд. Что-то это имя мне напоминает.

Пока я сидела в своих раздумьях, у памятника нарисовался некто, похожий на описание и фото из Интернета.

Я припудрила носик, взяла подмышку журнал, служивший опознавательным знаком (как все же банально!), и двинулась к памятнику неспешным шагом.

Пройдя пару раз туда и обратно, наблюдая через солнечные очки за поведением предполагаемого кавалера, я уже решила, что либо это не он, либо я ему не приглянулась. Во втором случае, у него плохой вкус. Фи!

Ну, и нужен ли мне тогда такой?

И вот когда я уже решила, что не нужен, и развернулась в сторону парковки, то услышала: «Ирен?»

Обернулась и увидела его. Да, это точно был он. У меня хорошая зрительная память, как у любого художника. Только он был, вроде бы как подсушенный, подвяленный. Одним словом, он был похож на воблу. На вкус не пробовала. А, поняла, это не вобла, это Кощей. Кощей, который заманивает Василис прекрасных, и складирует их в своем потайном замке. Вот.

Он протянул мне цветы. Ничего плохого сказать не могу, презентабельный букет.

– Куда дальше? – спросил Аскольд.

– Я отдаю в Ваши руки свою судьбу на ближайшие 3 часа.

– Прекрасно!

И он пригласил меня в трактир «Ёлки-палки», что находится тут же на площади. Наверное, он думал, что удивит меня этим заведением (к слову, больше люблю «Шеш-Беш» на Новокузнецкой).

Мы набрали себе в пиалы разных вкусностей. Там забавная кухня. Всех времен и народов.

– Что будем пить?

– Я за рулем.

Сели за столик и замолчали. Получалось, что в сети мы общались, не имея преград и условностей. Наяву же все получилось иначе. Вот она, виртуальная реальность, никуда не убежишь от нее.

Нам принесли заказ, спутник мой хлебнул коньячку, и его понесло. Он, не давая вставить мне хоть слово, рассказывал о своей командировке и о том, что никак не может встретить свою вторую половинку.

Он поведал мне, что ему уже 50, но детей у него нет, потому что все женщины, встретившиеся ему по жизни, не показались ему достойными носить имя Матери его ребенка.

– Вы хотите сказать, что опять промахнулись?

– Что вы, Ирен!

И у меня возникло противное ощущение старой штопаной жилетки, в которую можно плакаться и тайком даже вытереть сопли.

Звиняйте, граждане, это не про меня.

Тут я вспомнила, о чем мне говорило его имя. Опера! Композитор А.Н. Верстовский. «Аскольдова могила». Вот, куда он прячет всех своих женщин.

БЕЖАТЬ! Только бежать, не разбирая дороги.

Мой несостоявшийся кавалер, очевидно, прочитал это по моим глазам и подозвал официанта.

– Рассчитайте нас, пожалуйста. На два счета, – сказал мой спутник.

Я была готова к такой ситуации, потому что попадала уже и, увы, не раз.

Чтоб Вам повезло!

Положив 50 баксов рядом со своей пиалой, оставив букет и не попрощавшись, я двинулась к выходу. Кавалер мой бросился за мной.

– Вы неправильно меня поняли, я как раз хотел сказать, что, наконец-то, встретил такую женщину. И это – Вы!

– Но для меня это – не Вы. Аскольдова могила…

Я и представить себя не могла в постели рядом с этим сушеным кузнечиком, а уж в подвенечном платье – тем более.

Когда мои надежды на личном фронте, терпят фиаско, извините, могу нахамить.

Но для этого меня нужно здорово достать. И это был именно такой случай.

Аскольд плелся следом за мной. Я бросила пакет с духами на заднее сидение и села в машину, заблокировав двери. Машинка у меня хоть и светло-желтая, но нагрелась на солнышке. Я включила кондишен и повернула ключ в замке зажигания. Жучок хрюкнул и не завелся. Пытаясь держать себя в руках, я сказала себе: «Just a moment!»

Выдернула кнопку подсоса, подождала минуту и опять, повернув ключ, нажала на педаль акселератора. Моя девочка, моя красавица, не подвела меня. Она взревела КАМАЗом и завелась! Развернувшись лихо, как Шумахер на своем красном гоночном болиде, на глазах у брошенного Аскольда с его могильным взглядом, я махнула вниз по Тверской к Манежной площади, оставив ему на память сизый выхлопной дымок.

Эх, пора карбюратором заняться.

Георгий Победоносец

Я приткнула машину у Националя и пошла гулять по Манежной площади. Спустилась вниз, в магазины, накупила каких-то безделушек. Со мной всегда так бывает, когда расстроюсь. Зато потом нет проблем с подарками, если приглашают в гости. Потом купила мороженое и села под кудрявый куст сирени. Погода разгулялась к обеду, и только прохлада Александровского сада спасала от полуденной духоты.

Вдоль бассейна с фонтанами суетилось множество народа. А накануне наш градоначальник, издал указ, что в связи с жарой разрешается купаться во всех городских фонтанах.

Народ резвился, визжали от восторга дети. Брызги долетали даже до меня, хотя я сидела довольно далеко от этой лужи, заполненной бронзовыми изваяниями лучшего друга нашего мэра.

Всеобщее веселье и дрызготня в этой мутной луже заставили забыть меня встречу с Аскольдом с его могильным взглядом. Я с интересом наблюдала, как взрослые дядьки прямо в одежде с улюлюканьем сигают в воду

Я доела эскимо, скомкала бумажку и обернулась, чтобы бросить ее в урну.

На соседней скамейке сидел мужчина, прикрыв глаза ладонью, словно козырьком. Рядом с ним лежал очень красивый букет. Только мне почему-то показалось, что этим букетом кого-то пару раз хорошенько ударили.

Я поняла, что человеку этому очень плохо. Очень. Всей своей кожей почувствовала. Даже зябко мне стало. И тут мне показалось, что с его подбородка капнула на светлые джинсы слезинка.

Я осторожно протянула руку и коснулась его плеча: «Эй, Вам плохо?»

Он убрал руку от лица и поднял на меня глаза.

И тут!

Средь бела дня и чистого неба сверкнула молния, и громыхнул гром. Ого-го, как громыхнул. А я такая бояка! Незнакомец прижал меня к себе и прикрыл своим пиджаком.

Такого я еще никогда не видела! Дождь хлынул только над нами! Теплый дождик! Это продолжалось минут пять, но, самое интересное, что этого не видел никто кроме нас!

Дождь прекратился также внезапно, как и начался. А я все так и стояла, обхватив его за талию. Оторваться не могла. Запах меня пленил! Я не знаю, как сказать, – вкусно, приятно, сладко, притягательно. Обалденно!

От него пахло моим мужчиной. Тем, кому я хотела бы нарожать детей, кому хотела бы варить борщ и жарить картошку. От него пахло мужчиной, с которым я хотела бы состариться и умереть в один день

А он. Он стоял, уткнувшись в мои волосы, и дышал так, что я решила, что останусь лысой после этого.

Я немного отстранилась от него и спросила: «Ты кто?»

– Георгий.

– А я Ирен.

– Пойдем куда-нибудь. Мне надоела эта лужа им. Церетели.

– Ага!

Сладкий сон.

И мы пошли гулять по любимой нашей Москве. Были в зоопарке, где он усадил меня покататься на пони. Потом завернули в планетарий. Посидели в кафе-мороженом в саду Эрмитаж.

Покатались на американских горках, речном трамвайчике. Ели шашлык на ВДНХ. Прокатились на монорельсе. И целовались, сидя у пруда с кувшинками в Ботаническом саду.

Такого дня у меня в жизни еще не было.

Я, словно, этого всего раньше и не видела, не замечала.

Мы не спрашивали друг друга ни о чем.

Мы просто нашли друг друга в этом сумасшедшем городе!

– Эй, ты совсем отключилась! – сказала мне Веруня.

Я оглянулась. Мы сидели в ресторане «Парижская жизнь».

– Пора уже, а то опоздаешь мастера своего встречать

Мы расплатились, расцеловались и поехали по домам.Ненавижу метро, особенно нашу Филевскую ветку. Время еще только полпятого, а вагон тащился еле-еле.

Наверное, Георгий, все-таки помирился с той девушкой, которая побила его подаренным букетом. А я-то уж и губы раскатала.

Здрасссьте, только вас здесь и ждали!

Было обидно до слез

Я закрыла за собой входную дверь. Сняла туфли и только поставила сумочку у зеркала, как в дверь позвонили. Хорошо, что во время успела, это, наверное, мастер

Открыв дверь, я увидела мужчину в шляпе афганке с обвисшими полями. Где-то я такую уже сегодня видела. А, точно, во сне!

Мастер поставил сумку с инструментом на пол, снял шляпу и повернулся ко мне.

Это был Георгий.

Я обняла его, вздохнула облегченно и сказала самой себе: «Поздняк метаться, Бусинка!»

P.S. Оказывается в тот летний день, когда мы уже разъехались по домам, в автобусе у него вытащили портмоне, в котором лежала моя визитка. Но тот, кто наблюдает за нами с небес, все-таки очень хотел, чтобы мы встретились!

11.04.2010

КОШАЧЬИ СЛЁЗКИ… Прощальная песня

Пролог

Всю ночь я не спала. Мне надо было принять решение о жизни и смерти. Подушка моя к утру была мокра насквозь. Но сердце и голова не приняли единого решения. Я…я сильная женщина, какой я привыкла себя считать, привыкшая все решать сама, металась всю ночь на своей кровати. К утру я решила бросить монетку – орел или решка. Если старший сын приедет за нами, то… Я чувствовала себя абсолютно беспомощной… Злилась на себя, но сама решить ничего не могла и ждала, что какое-нибудь решение примут мои сыновья…

К утру я поняла, что такие вопросы решаются на небесах…

Глаза мои к рассвету опухли от слез, и зеркало в ванной стала напоминать мне фотографию певца Кола Бельды.

Страшное утро

…Я лежала на кресле, на своей уютной лежаночке, которую сделала мне моя мамочка. Но за последние дней 5-6 лежанка пропиталась какой-то жидкостью. Эта жидкость сочилась из раны на моей груди.

Мама со своим младшим котенком смазывали мою рану чем-то зеленым, но этого хватало ненадолго. Боль возвращалась и грызла меня. Мама сидела рядом со мною, гладила меня по спинке и плакала. Она отказывалась от еды, которую ей приносил младший котенок, не пила свой любимый чай. Но не видела моих слез, ведь кошки не плачут.

Сквозь полудрему я услышала, что открылась входная дверь. Это приехал старший мамин котенок.

– Ну, мы везем Багиру ко врачу? – басом спросил он.

– Да, да, – сказала мама, – мы уже готовы.

И мне стало очень страшно. Я не знала, что ждет меня в кабинете у врача…

Мамочка подошла ко мне и аккуратно завернула меня в байковое одеяльце. Нежно взяла на руки, и мы вышли из квартиры. Младший мамин котенок пошел с нами.

Старший открыл маме дверь, и мы сели с ней в машину.

В это время боль так пронзила меня, что я стала хрипло мяукать, чтобы мама поняла, что мне очень плохо. Мамочка обняла меня крепче, говорила ласковые слова. Целовала меня в макушку. Перебирала нежно пальчики на моих лапках…

Вдруг что-то так зажгло у меня в груди. Зажгло невыносимо. Я попыталась вылезти из одеяла, дернулась, и это «что-то» лопнуло у меня внутри…

Мне стало легко, и боль ушла. Я вылетела в окно машины прямо через стекло и увидела сверху, что мама, прижала одеяльце с моей шкуркой к себе, зарыдала и закричала не своим голосом: «Она умерла! Она умерла! Багира, моя девочка, она умерла!»

Я умерла? Неужели мама сказала это про меня? Влетев обратно в машину, я села маме на колени. Но она почему-то не увидела меня.

Мама прижала мою голову к себе и залилась слезами. Я, вобрав когти, утирала мамины слезы лапкой, но они текли рекой.

Я кружила вокруг мамы, прижималась к ней, но она ничего не чувствовала, а только рыдала, крепко прижимая меня к своей груди…

Подвал

В подвале было полутемно и сыро. В дальнем углу на куче ветоши, разложенной на трубе с горячей водой, лежали три огромных кота – трехцветный, со всклоченной шерстью и уже заживающей на боку раной после драки с котами из соседнего двора; дымчатый серый, с серьгой в порванном и еще кровоточащем ухе – жертва дворовых мальчишек, решивших вдеть ему серьгу в ухо, и худой и длинный, доживающий последние дни Васятка. Так кликала его сердобольная бабуля, приносящая ему поесть к окошечку в подвал. Он поднимался на длинных худых ногах, брел, шатаясь, к окошку и через силу ел угощенье, принесенное старушкой. Он знал, что если перестанет вставать и есть – умрет.

Внизу на забытых или брошенных телогрейках расположились две дородные кошки с котятами. Отдельно, перелезая друг через друга, копошились и пищали пятеро голодных котят. Сразу можно было выделить старшего котенка. Это была черная головастая девочка. Чернушка.

– Надо же, – сказала одна из кошек, Рыжуха, – Черная спинка уже три дня не появляется. Детей совсем забросила, ей бы только погулять. Она и в прошлый раз одних котят еще не докормила, а уж пятерых еще родила. Вон эти-то как от голода пищат, бедняги. Да еще так холодно и сыро. Еще день не появится, погибнут малыши. Видишь, как старшая их прикрывает от холода? Умница!

– Ты как хочешь, Рыжуха, – сказала Пушистая, – а я их покормлю. У меня в этот раз молока много.

– Корми, а у меня – своим бы хватило, буду рада.

Пушистая легла рядом с голодными котятами, и они мгновенно присосались к ней.

– Ну, вот, разбудили, болтушки, – сердито сказал трехцветный кот, – а эти пусть мамку не ждут, дня два и помрут с голодухи. Я вчера дорогу перебегал от рощицы, видел, лежит она у обочины, машиной сбило. Уж запылилась вся. Да так крепко мыша в зубах держит. Мертвая, а еле-еле изо рта выдрал. Только отбежал, машина, что улицы подметает, проехала, смела ее. Нету ихней мамки.

– Молчи, – зашипели на него кошки.

В это время в окошке, что выходило из подвала на улицу, что-то засверкало и загромыхало.

– Что это, тетя Рыжуха, – спросила Чернушка.

– Двигайтесь ближе ко мне, все потеплее будет, – сказала Рыжуха.

– Гроза и ливень это, спи, – сказала Пушистая, – обними своих котят и спи. Не слушай серого, это он спросонья чушь всякую болтает. Наверное, мальчишки во дворе его морду в пакет с клеем пихнули, нанюхался. Не слушай. Придет ваша мама.

– Грей – не грей, а чужих не прокормишь, – сказал кот Васятка.

– Уж помолчал бы, – сказала Рыжуха, – Мы все одной крови, ты, я и они. Сам-то еле ноги носишь. Скажи спасибо, что бабуля тебя подкармливает. А то давно бы ноги протянул.

В это время что-то звякнуло, открылась дверь на улицу, и вошли трое мужчин с фонарем.

– Кто это, тетя Рыжуха? – спросила Чернушка.

– Это люди, они сюда часто заходят, не бойся!

Один из мужчин стал светить фонарем по всем углам.

– Ё-мое, – чертыхнулся он, – опять три выводка, Палыч, пиши на завтра – взять большое ведро, топить будем.

– Кровожадный ты, – сказал третий человек, – ну, пошли уже, пять часов, по домам пора.

Они вышли и заперли за собой дверь.

– Что будем делать, Пушистая?

– Что, что, убегать надо, ты карауль, я пойду место поищу, – сказала Рыжуха.

Вскоре она вернулась.

– Нашла, там за помойкой доски и ящики сложены. Медлить нечего, да и дождик потише стал.

Рыжуха и Пушистая взяли по котенку в зубы, вспрыгнули на ящик, что стоял у оконца и молнией метнулись на улицу.

Так одного за другим они перетаскали своих котят.

Коты храпели на куче тряпья. Чернушке стало страшно.

– Ты не бойся, кот наврал все, придет ваша мама, – сказала Пушистая, унося последнего котенка.

Пушистая соврала. Еще вчера кошка из соседнего подвала тоже сказала ей, что видела мертвую Черную спинку.

А Чернушка твердо решила, что, как только закончится дождь и станет светло, она пойдет искать свою маму.

Чернушка

Так незаметно я и уснула, наевшись молоком Пушистой кошки и пригревшись у своих братьев и сестренки.

Проснулась оттого, что что-то яркое светило мне в глаза. Тогда я еще не знала, что это Солнце. Подползла к окошку, залезла на ящики и выглянула на улицу.

– Лежите тихо, – сказала я своим братьям и сестре, место найду и перетаскаю вас туда.

Котята притихли.

– Мамочка, ты жива, я иду искать тебя! – шептала я, карабкаясь на окно.

Звякнула открывшаяся в подвал дверь, громыхнуло ведро. Я оглянулась, люди светили фонарем по углам.

– Ты посмотри-ка, – сказал один человек, – за ночь всех утащили, учуяли, что их ждет.

– Брысь отсюда, – шикнул он на спящих котов. Они подскочили и бросились к окошку из подвала.

– Ну, малявка, давай с дороги, – зашипели на меня коты. Они толкнули меня, чтобы я посторонилась, Но костлявый Васятка зацепил меня задней худосочной ногой. Окошко было выложено плиткой с наклоном наружу и после ночного дождя оно было очень скользкое. Я не удержалась, поскользнулась и кубарем скатилась на улицу.

Трава была сырая, кругом маленькие лужицы. Я посмотрела на подвальное окно и поняла, что обратно мне туда не влезть. Пришлось ползти под кустами колючего кустарника.

Мне стало страшно, и я стала звать маму: «Мама, мамочка моя, я потерялась! Мама, я потерялась!»

Наверное, я долго так кричала. Вдруг в том месте, где я сидела вся мокрая и песке, остановились четыре человечьи ноги.

– Послушай, – сказала женщина, – здесь плачет котенок. Он кричит – мама, я потерялась! Ему страшно! Здесь холодно и мокро.

Я удивилась, что человек понял кошачий язык.

– Мама, вот, она, здесь, – закричал человечий котенок, и я увидела любопытные добрые глаза.

Женщина присела, протянула ко мне руку и очень нежно взяла меня в ладони.

Мокрую и всю в песке она прижала меня к своей груди: «Девочка моя, это Бог тебя мне послал!»

Она прижала меня к себе, и я почувствовала запах своей мамы. Я не знала, кто такой Бог, но поняла, что все-таки нашла свою маму.

Прижавшись к маминой груди, я всхлипывала, зная, какая судьба ожидает оставшихся в подвале трех братьев и сестричку.

Багира

Я, как и всегда, готовила себе наряд на завтрашний день. Накануне я сшила себе платье с красивым белоснежным вышитым воротником. Я покрутилась в нем перед зеркалом, подобрала к нему сережки и туфли. Перенюхала весь свой парфюм и, развесив платье на вешалку, приняла душ и улеглась спать.

Ночью я проснулась от удара грома. Молнии сверкали одна за другой, озаряя сиренево-голубым светом мою спальню. Какое-то предчувствие пронзило мое сердце. Я уткнулась в подушку и провалилась в глубокий сон, не слыша раскаты грома, которые бывают только в конце мая.

Утром я собрала младшего сына в детский сад, Разбудила старшего, чтоб не опоздал в школу на консультацию к предстоящему экзамену.

Мы прошли через наш двор к другому подъезду.

В мокрых и колючих кустах у подъезда плакал котенок. Его плач разрывал душу. Я не знаю, почему, но я поняла, о чем он плакал.

– Мама, мне страшно, я потерялась! – плакал малыш.

– Стой, – сказала я сыну, – слышишь, кисонька маленькая плачет!

– Давай, я посмотрю под кустами, – ответил мне сын. Он присел и стал руками раздвигать нижние ветки колючего боярышника.

– Вот она! Здесь! – закричал он, – протяни руку, ты ее достанешь!

Я присела и протянула руку. Мокрый мягкий комочек лежал у меня в ладонях. Это был котеночек размером с ладонь, с хвостиком-кисточкой и еще молочными голубыми глазами. Ему было недели три-четыре от роду.

Я аккуратно перевернула его на спинку и увидела, что это кошечка. Крошечное беззащитное тельце лежало у меня в ладонях. Киска была вся мокрая и в песке.

– Беги в сад! – скомандовала я сыну. Дождавшись, когда он войдет в свою группу, я пошла назад домой. Кошечка дрожала от холода. Я прижала ее к своей груди, мое сердце екнуло, словно током ударило. Я поняла, что нашла того, о ком мечтала всю жизнь. Кошек у нас дома никогда не было, мама не разрешала.

И вот сам Бог послал мне ее.

Я вошла в квартиру, чем очень удивила своего старшего сына.

– Ты чего, забыла чего-нибудь или ты сегодня не работаешь? – спросил он.

– Я зверя поймала! – гордо сказала я, – беги к тете Оле за кошачьим мылом, а я позвоню на работу, скажу, что задержусь.

Мы вымыли малышку, завернули в теплое полотенце, высушили феном и поставили у розеточки с молочком. Киска наелась молока и улеглась на приготовленную для нее лежаночку.

– Из школы зайдешь в магазин и купишь Вискас для котят, – сказала я сыну, протягивая ему деньги.

Вечером мы ужинали уже вчетвером.

– Я назову ее Багирой, ведь это же я ее нашел, – гордо сказал младший сын.

– Я не против, – ответил ему старший.

– Значит, будет у нас Багира, – подвела итог я.

На улице шел дождь, и в квартире было прохладно.

Кисюля, поужинав молочком и сметанкой, подошла ко мне и, цепляясь за джинсы, вскарабкалась мне на руки. Покрутившись немного, она залезла под полу моей домашней кофты и уснула. А я боялась пошелохнуться и не могла представить тогда себе, что этот пушистый комочек почти шестнадцать лет будет мне верным и преданным другом, будет платить мне любовью за свое спасение…

Эпилог

Неся мое тельце на руках, мама и младший котенок, вошли к доктору.

– Доктор, мы ехали усыплять ее, но, кажется, она умерла по дороге…

– Давайте, я посмотрю, – сказал мужчина в белом халате, – кладите ее на стол.

Он послушал мое тельце, ставшее похожим на шкурку и сказал: «Мои соболезнования, она умерла».

Я умерла? Умерла? Что он говорит!

Этого не может быть! Кто же будет согревать мамочку, когда она ляжет спать? Кто будет мурчать ей песенки? Кто будет встречать ее с работы и гулять с ней на балконе, когда она вешает белье?

– Доктор¸ – сказала мама, – пожалуйста, положите ее в эту коробку, Вы умеете это делать…

Младший котенок взял коробку, и мы вышли из кабинета. Мама села в машину и поставила коробку с моим тельцем себе на колени.

– Мамочка, не плачь, ведь ей теперь не больно, – сказал младший котенок, – вы поезжайте домой, а я пойду на метро.

Но мамочка рыдала, прижимая к себе коробку. А я кружила над ее головой и промокала лапками ее глазки.

По дороге домой мы остановились.

– Я за сигаретами, – сказал старший. Мы остались в машине одни.

Мамочка приоткрыла коробку, погладила меня по голове и сказала тихо: «Она еще теплая…»

Она наклонилась и поцеловала меня нежно в лобик и… я почувствовала тепло ее губ и слезинку, капнувшую мне на мордочку.

Мамочка еще раз нежно погладила меня по голове и сказала: « Прощай и прости …»

02 февраля 2009 года

Запах влажного песка Рассказ

Он .

Я повел ее своим любимым путем…

По верху неглубокого овражка. В былые годы здесь, на его склоне, после дождя можно было набрать небольшую корзинку белых и подберезовиков.

Но в это засушливое лето склон овражка превратился в серый блестящий камень, с выступающими корнями берез и елей.

Иногда среди травы, превратившейся уже на корню в экспонат для школьного гербария, попадались мумифицировшиеся сыроежки и лисички.

Ноги скользили по засохшей траве, и я иногда, неудержавшись, съезжал одной ногой на дно овражка, где оставалась хоть какая-то влага, хрустел под ногами трубочник, мотнув своей кудрявой головой, распространяя приторно-сладкий запах и вспугивая целое облачко августовских мушек, лакомящихся остатками настоянного, как хорошее вино, нектара.

Она сначала никак не хотела идти первой, но я, на правах старшего, сказал: «Дети и собаки должны идти впереди!»

Она засмеялась звонко.

А мой пес Клинтон, в просторечии Климка, залился радостным лаем от знакомой ему фразы и побежал первым по хорошо известной ему дороге.

Спину мою оттягивал плотно набитый рюкзак.

Она, глядя на восторженного Климку, с радостью согласилась идти первой, сплела себе из березовой ветки венок и другой подобранной веткой играла с Климом. А он, заливаясь счастливым лаем и визгом, с удовольствием играл с ней, хотя видел ее сегодня в первый раз.

Так мы и шли.

Худенькая и стройная девочка, чьи острые лопатки на загорелой спине напоминали прорезавшиеся ангельские крылышки.

Ее слегка вьющиеся волосы были собраны на затылке хитрым узлом, и лишь несколько нежно вьющихся прядок, падали на шею, чуть скрывая игривую родинку на худеньком плече.

Точеные ее ноги, покрытые, как и все тело, розовато-коричневым кипрским загаром, поднимали во мне жаркую волну, переходящую в озноб. Ее тоненькие, словно точеные, щиколотки были перехвачены крест накрест изящными ремешками босоножек, нежные розовые пяточки мелькали у меня в глазах так, что начинала кружиться голова.

Я останавливался, хлопал себя по карманам, вспоминая на ходу, что сигареты и зажигалку оставил в бардачке машины. Она не выносила запаха сигаретного дыма.

Сэр, вы сентиментальны и…увы, староваты, чтобы угнаться за этой девочкой.

Она шла и шла, и лишь когда дорожка делала изгиб, вполоборота демонстрируя свой изумительный профиль, спрашивала кивком головы – куда же дальше?

– Клим, веди!

Климка, делал несколько восторженных прыжков, и мы устремлялись за ним.

Мы шли к моей заветной поляне, где, как я надеялся, она снова станет моей, и я проверял, не выскочила ли коробка с обручальным колечком, которое я собирался надеть на ее игрушечный пальчик.

Она.

Какой он странный…

Какой же он все-таки странный. Мы познакомились в марте в Пушкинском музее, где я застряла у одной из своих любимых картин.

Мы разговорились. Погуляли уже по совсем бесснежной Москве.

И мне показалось, что я влюбилась… Или он?

Потом было лето… лето…

А вот сегодня он поднял меня ни свет, ни заря, велел взять с собой только «меня саму».

Мы оставили машину у какого-то деревенского дома и пустились в путь.

Даже не сказал, куда мы идем.

И вдруг – такой очаровательный лес. Еще достаточно рано, и полупрозрачный туман стелется от леса над полем. Но Солнце постепенно выжигает его. Сегодня последний день августа. Завтра мне идти в институт.

А все лето…

Все лето водил меня по ресторанам с изумительной кухней. По выставкам, на которые невозможно попасть с улицы…

Потом мы улетели на Кипр.

В Paphos.

Жили на чудной вилле вдвоем. За две недели я не увидела ни одного человека из обслуги. Но всегда был накрыт стол, убраны постели, а букеты в вазах благоухали, и наши бокалы всегда были полны.

Рано утром мы плескались в море, а ночью купались нагишом в подсвеченной морской воде бассейна, который был на вилле, занимались любовью в воде и на нагретых за день приятно шершавых плитках, выложенных вокруг бассейна. Он поливал меня красным сухим вином, собирая его потом губами с моего тела, слегка покусывая соски на груди и смеясь, что он перепутал их с виноградинками.

А в последний вечер бассейна на вилле был наполнен розовым шампанским. По периметру бассейна били фонтанчики бенгальских огней, а пространство над бассейном было затянуто сеткой с голубоватыми крошечными лампочками, напоминавшими звезды.

Звучала моя любимая музыка.

«Hotel California»…

Я расслабилась в этой сладкой ванне, и только мое сердце «екало», в такт движений его красивого, мужественного тела, которое все глубже и глубже проникало в меня.

Потом был сладостный полет к звездам, перехвативший дыхание…

Я очнулась в необъятном махровом полотенце, в котором он выносил меня из душа. Притворившись спящей, в крошечную щелочку между век, я подглядывала за ним. Как феном он ласково и аккуратно укладывал мои волосы. Потом, осторожно распахнув полотенце, в котором я была завернута, он нежно стал намазывать мое тело душистым молочком после загара.

Утром я проснулась от запаха кофе на столике у изголовья моей кровати.

В 12-00 у нас был рейс на Москву….

Он .

Тропинка привела нас на высокий берег речки, петляющей то по полю, то по лесу, пока не впадет в Москву реку.

На этом высоком берегу – только сосны. Под ногами песок.

Я протягиваю ей руку, она визжит, и съезжает за мной по покрытому сосновыми иголками склону к небольшому заливчику.

А Клим уже носится по мелководью с восторженным лаем с какой-то палкой в зубах.

Здесь, у подножья вековых сосен, речка делает небольшую петлю. В образовавшемся заливчике из-под ног прыскают в теплой воде верхоплавки.

Привязанная лодка, скрипит и звякает цепью, которая намотана на вбитый кол.

Я расстилаю на песке полотенца. Вытаскиваю из рюкзака пакет со всякой снедью и вкусностями, которые любит она.

Пока я занимался этими приготовлениями, она уже успела искупаться и улеглась на свое полотенце.

Она распустила свои чуть вьющиеся волосы, они рассыпались блестящей волной по ее груди…

Она зовет и играет со мною…

Я ныряю в прохладную речную воду, чтобы прийти в себя. Ныряю и ныряю…

А потом…

Ничего не было более сладкого в наших отношениях…

Я достал колечко, приготовленное для нее, опустил его в специально взятый с собой хрустальный бокал и залил розовым шампанским…

Надевая колечко ей на палец, я признался ей в любви.

Она ответила мне тем же.

И засмеялась, стала крутить рукой и так и сяк, чтобы изумруд играл на солнце.

А потом прижалась ко мне и притихла, затаилась. Я даже думал, что она уснула.

Теплый, ласковый ветерок ласкал наши тела в тот последний день лета. Легкая волна, набегавшая на берег, раскачивала привязанную лодку. Звякала цепь…

И остро пахло тиной, которой обросло днище лодки. Каждое касание привязанной лодки доносило до нас запах влажного речного песка…

Это был запах нашей любви.

Она.

Я лежала, прижавшись к его загорелому телу. Как странно…

Мне всего лишь 22… А ему 42.

Вот и морщинки уже прорезались на лбу. И серебрятся виски.

Я чувствую себя скорее его дочкой, чем возлюбленной.

Он первый мой мужчина. Он научил меня премудростям и ласкам любви. И никто из моих родных и друзей не знает о нашей любви.

Как хорошо, что он уезжает на несколько месяцев. Я смогу проверить свои чувства.

Я засыпала на его руке и чувствовала резкий запах влажного речного песка.

Он.

Предновогодняя Москва сверкала и шумела. Сверкали разноцветными огнями елки на площадях.

Я нажал звонок у входной двери ее квартиры.

Дверь открыла… она. Только очень постаревшая. Я вдруг сообразил, что это ее мама.

– Здравствуйте, С наступающим! Я – Аркадий! А можно Любашу?

Дама изменилась в лице.

– Аркадий?...Люба здесь больше не живет.

– А как я могу увидеть ее?

– Никак. Люба замуж вышла и ждет ребенка. Она живет у мужа.

Не беспокойте нас больше, пожалуйста!

Дверь захлопнулась. Я пошел пешком вниз, лифт мне был не нужен. На каждой ступеньке я прощался с Любашей.

…Прошло несколько лет.

Опять первое сентября.

Переулок, в котором находится моя фирма, запружен машинами. Я паркуюсь на свободном месте и выхожу из машины…

Первое, что я вижу, выйдя из машины, это Люба, помогающая выйти из машины своему сыну с необъятным букетом. Потом из машины выходит, очевидно, ее муж со школьным ранцем в руках.

А я все смотрю на мальчика и понимаю, что я его где-то видел.

Дурак!

Видел, конечно, на своей фотографии за 1-ый класс.

– Люба, – я окликаю ее.

Она оборачивается, всматривается в меня. Какая-то тень бежит по ее лицу.

– Вы обознались, – говорит она мне.

Вечером, когда переулок уже совсем пуст, я подхожу к своей машине, пищит сигнализация, и я берусь за ручку водительской двери, но мои пальцы нащупывают что-то в щели между ручкой и дверцей машины. Я мизинцем аккуратно вытаскиваю это «что-то».

Это обручальное колечко, которое надел я ей на палец в том далеком августе.

Порыв ветра гонит по переулку желтые листья и приносит мне забытый запах влажного песка…

22 июля 2007 года.

Дуняша Рассказ [3]

Продравшись сквозь густой ельник, Вовка очутился на полянке и охнул.

Подгнившие, поваленные давнишней бурей деревья были усыпаны семейками опят.

– Ё-мое! – в восторге сказал он и стал аккуратно срезать опята и укладывать их в корзину.

Через десять минут корзина была полна. Вовка и сам не ожидал, что так ему повезет. Все ходил-бродил по знакомому лесу, да только пару сыроежек нашел да подберезовик.

Он сел на одно из поваленных деревьев, накрыл корзинку такой же плетеной крышкой, и огляделся вокруг, чтобы сориентироваться, в какую сторону идти. Он устал и хотел выйти поскорее леса к какой-нибудь из ближайших деревень, чтоб сесть на автобус, чтобы доехать до станции.

Выйдя с полянки, так щедро одарившей его опятами, он очутился на краю оврага. Вдалеке, в туманной августовской утренней дымке была видна деревня, да шоссе, по которому сновали машины туда и сюда. Склон оврага со стороны леса был еще полон ночной августовской росы. Володька по влажной траве, цепляясь за ветки деревьев, съехал на дно оврага. Огляделся вокруг – красота. Такая, что бывает только в середине августа, да ближе к сентябрю. Вдохнул всей грудью благодать, потянулся и начал подниматься по противоположному склону оврага.

Поднявшись наверх, где было совсем уж сухо, он бросил на землю свою куртку и решил перекусить. Жена, Татьяна, положила ему в пакет три бутерброда, да на станции он купил себе банку пива.

Закончив трапезу, Вовка откинулся на спину. Все вокруг, предсентябрьский лес, местами уже пожелтевший, сизое, дымчатое августовское небо завораживало...

– Лепота! – Володька сладко потянулся.

До него донесся звук самолета. Но пока он нашел его в сизом небе, прошло прилично времени. И Вовка подумал, как далеко, должно быть, уже улетели люди в том самолете, а звук еще здесь…

Так он лежал, смотрел в небо, разные мысли приходили к нему в голову. Он даже задремал, видно пиво разморило его. Очнулся он оттого, что кто-то шуршит и фырчит около его головы. Вовка осмотрелся. Это был еж. Крупный, взрослый еж.

Вовка приподнялся на локоть. Ёж обнюхивал его, совсем не боялся, только иногда фырчал: «Фррр…Фррр….»

– Ого, – подумал Вовка, – Вот и Ксюхе моей подарок из леса. Вот уж рада будет!

Он отсыпал часть грибов в болоньевую сумку, постелил поверх грибов свой носовой платок и посадил туда ежа, накрыв его крышкой от корзины и крепко пристегнув ее.

В электричке еж вел себя тихо. Даже не фыркал, вроде, уснул.

– О! Вот и наш папка с грибами, – открыла Владимиру дверь жена, Татьяна.

– И с подарками… Ксюша! Смотри, что я привез тебе!

Первоклассница Ксюша, примеривающая школьную форму, выскочила из комнаты.

– Смотри! – Вовка открыл корзину и достал ежа.

Он поставил его на пол. Ежик не растерялся и начал так быстро бегать по всей квартире, что поймать его было невозможно. Они втроем пытались схватить его, но не смогли. Ёжик спрятался за пианино и затих. Ксюша готова была заплакать.

– Папа, – сказала она со слезой в голосе, – я читала у Мамина-Сибиряка, что ежики любят молочко!

Жена Татьяна взяла розеточку для варенья и налила в нее молока и поставила в кухне рядом с кошачьей миской.

Вечером, за ужином, они все втроем рассуждали о том, что надо будет сходить в зоомагазин и узнать, что ежики едят, когда живут в квартире, и как лучше им устроить гнездо.

В это время совершенно беззвучно на кухне появился привезенный из леса ежик и начал с большим удовольствием лакать приготовленное для него молоко. Кошка Маруся зашипела и забилась в угол под столом.

А ежишко, посмотрев на сидящих за столом людей своими черными глазками-пуговками, облизал розовым язычком свою мордочку, испачканную в молоке и молнией метнулся опять за пианино.

– Ну, вот, – заплакала Ксюша, – ты мне его привез, я поиграть с ним хочу, а он все время прячется… Я буду звать его – Кузя.

– Кузя, так Кузя, – сказал отец.

– Ксюшенька, доченька, – сказала Татьяна, – он привыкнет и будет с тобой играть. А завтра пойдем в зоомагазин и все узнаем.

Ночью никто не спал. Ежишко бегал по квартире и выбирал себе место для гнезда. Пол в квартире был покрыт лаком, ежик стучал по нему своими лапками, как подкованная лошадка, да на повороте его заносило, и он, как автомобиль, шел юзом и пол под его ногами свистел. Потом все стихло, но не надолго.

Кузя нашел сложенные в прихожей газеты и стал таскать из одну за другой под сервант, который стоял на достаточно высоких ножках.

К утру гнездо было готово. В нем лежало яблоко, притащенное из корзинки, стоящей в кухне, кусочек сыра, сворованный из кошачьей миски, и торчал черный носик, да блестели пуговки-глаза. Каждая попытка протянуть к нему руку, вызывала у Кузи истерику, и он шипел и фыркал, а то и просто сворачивался в клубок – ни головы, ни ножек.

Ксюша ревела. Дружбы с Кузей у нее не получалось.

Но в среду к ним в гости пришла бабушка. Вовкина теща.

Ксюша бросилась к ней, вся в слезах.

– Ну-ка, где твой Кузя, показывай!

– Там, под сервантом.

Бабушка, кряхтя, встала на колени, надела на руку рукавицу-прихватку для горячей посуды и, молниеносным движением схватила Кузю так, что он не успел свернуться в комочек.

– Эй, зятек, ты что ж это наделал?!

– А что?

– Так ведь это не Кузя, а Дуняша. Гляди, как сосочки от молока набухли. Детей без матери оставил голодных. Хорошо, что хоть заморозков эти три дня не было.

– Чего ж делать-то, мам? – спросила Татьяна, за подол которой уцепилась Ксения.

– Собирай его завтра с утра в дорогу, – теща показала на зятя, – где брал-то, помнишь?

– А то, – ответил Вовка.

– Вот туда и поедешь, дитям мать вернешь. Ох-ох-охонюшки, удивляюсь я на вас. А ты не реви, – сказала она Ксюше, – а ну, как твою мамку отымут, тьфу, тьфу…

Утром на 6-ти часовой электричке Володька отправился с Кузей-Дуняшей в лес. Нашел то место, где подобрал ежика, присел, открыл корзинку. Оттуда показался черный нос-пуговка. Ежишко вышел из корзинки, принюхался и рванул в ближайшие кусты.

Володька посидел, покурил, да решил посмотреть, куда убежал ежик. Он осторожно раздвинул кусты и увидел ежиное гнездо. Дуняша лежала на боку, а пять очаровательных ежат, присосавшихся к материнскому животу, попискивая и толкая друг друга, старались наесться вдоволь… Проголодались за три дня.

А Дуняша посмотрела на Володьку глазами-бусинами, словно благодаря что привез ее к детям…

– Ну, Бог с вами, – сказал Вовка, – хорошо, что грех на душу не взял…

сентябрь 2009

МАМИН ГОЛОС Рассказ

… Жарко…Как же жарко сегодня…

Я сняла бейсболку из-под которой ручьями стекал пот, и вылила на голову остатки минералки, нагревшейся на солнце. Вода приятными ручейками устремилась по спине, увлажняя купальник, в который я была одета.

Перевернув ведро, которое хранилось в ограде под скамейкой, я поставила его так, чтобы тень от дерева, выросшего на соседнем участке, закрывала меня.

Я приехала сюда сегодня рано-рано, еще роса была на траве. Поставила машину в тенечек и побрела потихоньку к своей ограде, в которой похоронены были мои родители и бабушка. Кладбище это сельское, никаких специальных рабочих, следящих за порядком здесь нет, поэтому трава на дорожках в иных местах была почти с меня ростом.

От каждого моего шага ломался и трещал на всю округу прошлогодний сухостой, скрытый буйной молодой зеленью. Осыпалась облаком пыльца с каких-то желтых метелок, проросших из-за чьей-то ограды. Хрупали сочно стволы люпина, заполонившего все кладбище. Репей цеплялся за подол моей длинной юбки. Разные мушки и пчелки взлетали с качнувшихся под моей ногой цветов. Мелкие мошки роились в воздухе, предвещая жаркую и сухую погоду.

А вот и наша оградка… Я открутила проволоку, которой была привязана калитка: «Ну, здравствуйте, мои дорогие! Вот я и приехала вас навестить…»

Я сказала это очень тихо, но голос мой отозвался эхом на совершенно безлюдном кладбище. Эхо это, отражаясь от опушки леса, к которому примыкало кладбище, долго еще перекликалось с разросшимися на участках деревьями.

Мне не было страшно находиться здесь. Я не боюсь кладбища, где лежат дорогие моему сердцу родители. Да и бабушка всегда говорила, чего ж, мол, мертвых бояться? Живых бояться надо. Я была совсем маленькой, но слова эти запомнила навсегда.

Я поставила свой баул на землю и стянула с себя увешанную репьями юбку с мокрым от утренней росы подолом.

Роса. Значит, дождика не будет. Жарко…

Мамочка, милая…

Неужели 18-го будет 25 лет, как тебя нет со мной?

Двадцать пять … Какая страшная цифра. Мне иногда стало казаться, что мама моя – это просто приснившийся сон. Я совсем забыла ее голос.

Осталось кино. Десятиминутный ролик снятый механической старой камерой. Но тогда не было видео, поэтому кино – немое. Пытаюсь представить, услышать ее голос и… не могу.

Это уже не просто из другой жизни, а из другого века и тысячелетия.

1986…18.07. 13-30…

Как странно, милая, как странно…

Я вытащила из сумки канистру с краской, кисть и перчатки. Я приехала не просто навестить их я приехала, чтобы покрасить ограду к маминой годовщине… Никого с собой не взяла, даже сына, который не хотел отпускать меня одну…

Мне хотелось побыть наедине с ними … Поговорить…

Размешивая краску в банке, я разговаривала сама с собой, и могло показаться со стороны, что я говорю сама с собой. Но нет, это я говорила с ними.

– Папочка, милый, спасибо, что научил дочку свою всяким премудростям…

Простригая траву в ограде, я говорила и говорила…Наверное, напоминая со стороны тихопомешанную.

– Ну, вот, мои милые, теперь порядок у вас, памятники видно… дайте-ка я их протру…

Намочив тряпку, я старательно протерла все три памятника. Ива из-за соседнего забора качнулась от слабого дуновения теплого ветерка, словно погладила меня своими ветками…

Я поставила в банки с водой три букета, закрепила их на каждой могилке. Вот, мои милые, это чтоб у вас красиво было… Посыпала пшена. Как вылетит птичкой душа, чтоб могла сесть и поклевать…

Сноровисто работая круглой кистью, я управилась с покраской почти за два часа. Ходко!

Присела на перевернутое ведро…

Мамочка, а сынок-то мой младший поступил в институт! А внучка моя такая красавица. А уж кокетка!

Мамочка, милая…

Я прислонилась спиной к соседней ограде и закрыла глаза. Устала…

Не знаю, наверное, задремала или так разморило меня на июльском солнышке. Да и цветы и травы от жары так благоухают, перемешав свои ароматы, что клонит в сон…

…Вот я вхожу в калитку, я приехала с работы. На электричке. Нет еще никакой машины.

Старший мой сын бежит ко мне и кричит: «Мама, мама, Базилива сидит в дусявой!»

Что в переводе означает – бродячий кот Базилио был пойман и посажен в душевую за воровство.

– Ах, ты моя лапушка, – целую я сына, – пойдем скорее посмотрим!

Моему старшему еще только три. Еще целых семь лет до появления младшего.

Но я уже чувствую его, где-то совсем рядом, у моего виска, полупрозрачным Ангелочком, вьется его светлая душа…

Я только чувствую.

Но еще ничего не знаю…

Вот и мама с бабушкой, накрывающие к вечернему чаю стол под яблоней в саду… Папа идет с удочками с пруда… Кошка прыгает у его ног, стараясь заглянуть в ведерко, сделанное из большой консервной банки…

Лето…Счастье и спокойствие…

Еще здорова и жива мама…

Еще мне только 26…

Еще не было никакой Олимпиады-80. До нее еще целый год! Как здорово и интересно…

– Ира, Ира! – кричит мне мама, – давай бери Андрюшку, пора чай пить…Ира-а!

Мамин голос…Вспомнила!!!

Я вздрогнула и открыла глаза… На кусте дикого шиповника гудел шмель…

Солнце также беспощадно прожаривало землю.

Мамин голос прозвучал и опять исчез.

Так, теперь мне осталось только покрасить из баллончика золотой краской шишечки на ограде…

Где-то за лесом ворчит гром, насмехаясь над предсказаниями телепрогноза.

Надо собираться. Я укладываю в пластиковой пакет все использованные банки-кисти-перчатки, чтобы выбросить их в мусорный контейнер, стоящий у ворот, встряхиваю юбку, отцепляя налипшие репья…

Гром ворчит все ближе… Поднялся ветерок, и запахло дождем.

Той же тропинкой я возвращаюсь к машине. Жадно пью нагретую почти до кипячения минералку… На слегка обгоревшие мои плечи падают первые капли дождя… Их все больше и больше…

Я прыгаю в машину, и с неба обрушивается ливень!

Такой же ливень был, когда мы хоронили тебя, мамочка…

Уже все провожающие расселись по автобусам.

Только мы вчетвером стояли под зонтиками.

Под одним – совершенно потерявшийся в жизни папа, прижимающий к себе мало что понимающего 10-летнего Андрюшку…

Под другим – я с мужем.

Долго стояли…

Дома нас ждал четырехмесячный кроха Павел.

Ему в этом году исполнилось двадцать пять лет…

18.07.1986 – 10.07.2011

ФРУКТОВЫЙ САЛАТ ДЛЯ ОДИНОКОЙ ЖЕНЩИНЫ Рассказ …Советы из энциклопедии для отважных сурков

Наталья проснулась утром и не узнала своей квартиры. Было так светло, что она испугалась, что проспала. Будильник показывал семь, как обычно. Она не поверила, сняла со стены телефонную трубку, набрала 100.

«Семь часов, две минуты, пять секунд», – сказал противный голос и стал агитировать на покупку очередного телефонного справочника. А вот интересно, если покупать каждый раз такой справочник, ведь в квартиру не войдешь, будешь спотыкаться и чихать от пыли!

Она потянулась сладко в пене кружев своей уютной постели, по-кошачьи даже мяукнула и встала.

А за окном!

За ночь выпал снег, мягкий, пушистый. Клумба под окном, круглая, словно вазочка, где вчера еще алели, синели, желтели и проч. всякие там незабудки стала похожа на креманку с фруктовым салатом. Даже под ложечкой засосало.

Женщина нацепила шлепанцы и, запахивая на ходу халатик, пошла на кухню. В холодильнике сиротливо стоял кефир и пачка Вискаса для любимой кошечки. Она не расстроилась, потому что сегодня должна быть получка, и, по слухам, приличная премия.

На полочке для лекарств приютились припасенные к предстоящей зиме всякие шипучие колдраксы, аспирины и витамины. Наталья привыкла все покупать впрок. Когда живешь одна, не дай Бог прихватит какая-нибудь «инфлюэнца». Жизнь пошла такая, что надеяться не на кого. У подружек свои заботы, уже даже внуки. Мамы с папой уже нет, а сестер и братьев у нее и не было никогда.

И сынок уехал искать счастья в Америку. Что-то давно письма нет и денежного перевода.

Только одна подаренная перед отъездом яркая глянцевая книжка «Энциклопедия для молодых сурков», что-то там из мультфильмов, чтоб не грустила.

Вот и вся жизнь. Вечером видюшник, банка пива и какой-нибудь очередной глянцевый журнал вместо снотворного.

Намечался тут, правда, один кандидат в любовники. У зубного в очереди познакомились. Импозантный такой с чуть поседевшими висками, но прическа у него была – волосок к волоску. Новоявленный кавалер хоть и выдрал два зуба, но храбрился, ножкой шаркал, пригласил в театр и Наталью до дома довез. Ножкой шаркал и пригласил в театр. Спектакль спектаклем, но какой же театр без буфета. А там… Жюльенчик с шампиньонами. И шампанское в фужерах. Розовое. Взбитые сливки, посыпанные тертым шоколадом. Все по первому классу.

Кавалер как-то ловко оттеснил Наталью от ароматного прилавка, а когда повернулся, в руках у него были два коржика с маком на одноразовой пластиковой тарелочке и бутылочка фанты 0,33 с двумя надетыми на горлышко такими же пластиковыми стаканчиками.

Глаза у женщины потухли, и всю арию Кончака ей икалось этими коржиками. Чего-чего, а жлобства она в мужиках не терпела. Ездит на такой крутой тачке, а угощает коржиками. Он вдруг показался ей каким-то мелким и помятым. Словно его носили на руках и много раз роняли, а, подняв, забывали отряхнуть. С этим каши не сваришь. Ну, да Бог с ним, со жлобом этим.

Смотрим энциклопедию отважных сурков.

«Самое главное – вовремя смыться. (т.2 стр. 34)

Она, извинившись, вышла из ложи, вроде, в Дамскую комнату. Хорошо, что номерок в ридикюль положила. Быстренько накинула свою новую шубку (только холодильник знает, как она на нее копила), и бегом к метро.

Так, вспоминаем совет из энциклопедии отважных сурков:

«Не теряться при любых обстоятельствах». (т.1 стр.79)

В метро спускаться не захотелось, и она прошлась до Торговых рядов на Охотном ряду. Было достаточно поздно, ресторанчики уже сворачивали свою работу, только крошечный бутик с разливными французскими духами еще всей своей витриной улыбался посетителям. Наталья вошла, окунувшись сразу в море ароматов. И застыла. Девушка-менеджер, оценив ее шубку, подскочила сразу: «Вам помочь? Какой мадам предпочитает запах?» Наталья, не задумываясь, ответила: «Горький, зеленый…»

Девушка веером разложила пробники. Наталья не ошиблась, выбрала свой любимый, расплатилась пластиковой карточкой и вышла. Себе, любимой, как всегда. Тем более в такой момент. Она всегда утешала себя каким-нибудь подарком. Но это было позавчера.

Сегодня она должна купить с премии то, о чем давно мечтала.

Эти сапоги она увидела в Пассаже, в одном из бутиков. Нежнейшая замша, словно чулок, обнимала ногу до самого колена, цвет был точь-в-точь по шубку. Каблук… Упасть – не встать…

«Контролируй себя всегда» (Энциклопедия отважных сурков, том 2, стр. 4).

Она выпила кефир. Ничего, зато такой талии весь отдел завидует. Сорок пять, а она действительно ягодка. И никто не подозревает, что она замерзла даже на своем новомодном водяном матрасе.

Какой тут матрас! Тут мужик молодой нужен, и не чтоб не жлоб, чтоб поласкал, погладил, чтоб к утру все простыни влажные от любви съехали на пол. Чтоб сам косметичке в дорогом салоне заплатил, подморгнул, чтоб все по первому классу было. А потом забрал этакое неземное создание да на самолет, да куда-нибудь далеко-далеко… Где лазурный океан и белый песок.

Ну, да ладно, так и опоздать можно. Наталья накинула свою новую шубку, схватила сумочку, позвонила, чтоб дверь на код поставили. Выскочила на первый снег в высоченных шпильках, стала ловить машину.

Ровно в девять она была при параде на своем рабочем месте.

После обеда девчонки зашушукались. Под окнами опять стояла сиреневая Хонда. Никто не знал, к кому приезжает эта машина. Наталья видела один раз водителя и вспомнила, что ему она переоформляла документы: молоденькая девушка, помощник бухгалтера что-то напутала. Это что-то составляло примерно 20 миллионов в новых ценах. Ей стало жалко девчонку. В такой фирме и с такими прыщами! А получает, слава Богу! Наталья приготовила новые документы и уничтожила старые с разрешения главного бухгалтера.

День подходил к концу. Шеф раздал уже деньги каждому в его конвертике. Наталья пересчитала, поняла, что на сапоги хватит. И даже обмыть сапоги хватит. Сиреневая Хонда все стояла у подъезда фирмы. В голову стали лезть разные интересные мысли.

Рабочий день закончился. Девчонки и дамы стали приводить себя в порядок. Шеф уехал. Никто не мешал. На столах – хоть бутик открывай, на все вкусы.

Наталья сняла дневной макияж молочком. Привела лицо в порядок, две капельки новых духов за ушки, голова – хоть на подиум выходи. В Пассаже надо иметь вид, а не только кошелек. Как там у сурков-то?

«Не забывать про кураж» . (т. 1, стр.335)

А, впрочем, это мама всегда говорила. Или бабушка. Может, они эту энциклопедию и написали? Жизнь такая штука. Без куража – никуда.

Приведя себя в полный порядок, она заглянула в конверт, врученный шефом почти сразу после обеда. Еще раз пересчитала деньги. Решила, что в первый раз ошиблась. Их было много. Даже слишком много.

Стало быть, оценили знания, опыт, умение общаться лично и по телефону. Всегда ведь к ней с вопросами: «Наталь Пална, а здесь надо мягкий знак ставить, а вот здесь?»

Господи, что они в ЦПШ учились что ли? Вопрос к сказуемому не умеют поставить. Третий класс!

Она еще раз решила пересчитать деньги и наткнулась карточку из плотной тисненой бумаги. Наталья с интересом вытащила и стала читать: “…сим объявляется, что сокращению со следующего дня от момента вручения уведомления подлежат все сотрудники, старше 40 лет…Выходное пособие в сумме…. Вы получили сегодня. Трудовую книжку просьба забрать у референта. Благодарим за хорошую работу”.

Так, слезы спрятать…

«Молодые сурки никогда не плачут!» (т.2, стр15)

Наталья чуть не рассыпала свою косметичку, на лету подхватила. Подошла несвойственной для себя вихляющей походкой к референту. Он молча выдал трудовую книжку. Записи безупречны. Даже есть благодарность. Не придерешься. Да и какие придирки. По ведомости оклад – 300 рублей, ну, а все остальное в конверте.

Что там, у сурков-то в энциклопедии?

«Хвост морковкой! Всегда и везде!» (т.1, стр.3)

Она машинально провела себя по пояснице, будто бы проверяя положение хвоста по отношению к поверхности земли. Потом собралась, исправила походку и пошла к гардеробу за шубкой.

К вечеру выпавший снег подтаял и уже не казался взбитыми сливками. Обычная мерзкая московская зимняя каша под ногами. Мужичок из сиреневой Хонды вылез, вытянул букет желтых роз (под Пугачеву работает). Со своей улыбкой и букетом он был похож на заказанный кем-то подарок из фирмы «Заря». Еще бы бантиком шелковым к машине привязать…

Ха-ха!

Наталья не ослепла еще совсем и с головой все в порядке – он смотрел на нее и улыбался ей своей металлокерамической голливудской улыбкой.

В этот момент, бесцеремонно отодвинув ее с дороги, мимо пронеслась та самая девушка, которая, чуть не обмишурила этого голливудского супермена на 20 миллионов: «Вадюша, я так соскучилась!» – она повисла у него не шее. Они сели в машину и, развернувшись, пустили такой фонтан из грязного талого снега, что Наталья едва успела отскочить, чтобы уберечь свою шубку.

Она вышла на улицу и подняла руку. Со своим макияжем, фигурой и шпильками среди снега она смотрелась актрисой, опаздывающей на съемки. Машин сразу тормознуло пять или шесть. Ей было все равно. Она села в первую.

412 москвич.

«Куда едем?» – мужчина был прост, даже неказист. Сразу понятно, что на «бомбежку» выехал.

Наталья выложила 100-рублевую бумажку.

– Сначала в Пассаж, там меня подождете, потом в Кунцево.

Лицо водителя не изменило выражения, только ноздри чуть дернулись от запаха дорогих духов: видно, редко в его старушку такие дамы решаются подсесть – не престижно. Он увидел ее промокшие ноги в английских шпильках и сразу включил печку.

Первый московский снег как всегда застал дорожные службы врасплох. Наталья усмехнулась, вроде не в Сан-Франциско живем, но каждый год одно и тоже. К Пассажу добрались через полтора часа, вместо положенных десяти минут.

Наталья надела успевшие высохнуть за это время туфли и попросила не отъезжать далеко, чтобы не лазить потом по такой слякоти. На всякий случай записала номер, деньги-то отдала вперед.

Сапоги в витрине уже не казались сказкой. Наталья прижала к груди сумочку с деньгами. Подставка в витрине, с сапогами разных цветов, медленно вращалась под мерцающими лазерными лучиками. Двери бесшумно раскрылись, впуская Наталью к заветной мечте.

Все-таки дама в шубке и на шпильках – это что-то. Немногочисленные покупатели обернулись на нее. Она проследовала к самому удобному креслу. Парень-менеджер подлетел к ней в тот же момент. Научились все-таки: «Can I help you?»

Наталья выдержала паузу.

– Дружочек, мне, пожалуйста, во-о-н те сапожки и именно такого цвета! Размер…

Парень принес три пары разной полноты, встав на колено, помог примерять. Когда пара была выбрана, он хотел упаковать ее, но Наталья сказала, что наденет их сразу, а туфли попросила положить в фирменный пакет.

В буфете у выхода она купила бутылку розового шампанского, несколько экзотических фруктов и флакон взбитых сливок.

Мужичок ждал в машине. Поднял бровь, увидев на ногах пассажирки сапоги стоимостью в его квартальную зарплату.

Дома у двери ждала проголодавшаяся кошка. Наталья насыпала ей сухого корма, погладила и, не снимая сапог, прошла на кухню. Очень ей хотелось походить в обновке.

Достала креманку из серванта, нарезала туда купленные фрукты и залила взбитыми сливками. Получилось похоже на утреннюю клумбу под окном. Потом она открыла шампанское, налила фужер доверху.

Кошка сидела напротив и нежно смотрела на любимую свою хозяйку. Она ждала, когда та отправиться спать, чтобы потом устроиться рядом и согревать ее своей любовью.

Наталья выпила залпом шампанское, ковырнула пару раз салат и заплакала. В это время упал в прихожей фирменный пакет из бутика, и из него выехала упаковка с дорогими колготками. Через всю упаковку была надпись «Спасибо за покупку! Ждем Вас всегда в нашем магазине!»

Женщина подошла, чтобы поднять упавшие вещи. У зеркала в коридоре лежала та самая Энциклопедия, подаренная сыном. На глянцевой обложке молодые сурки с завидным аппетитом поглощали взбитые сливки.

Наталья с остервенением схватила книжку, подтянувшись, открыла дверку антресоли и забросила туда книгу. Как можно дальше. Потом она села прямо на пол в прихожей, обняла ноги в новых сапогах и заплакала.

А в голове все вертелась дурацкая фраза: «Молодые сурки не плачут нигде и никогда…»

2008

ПЛАКУЧИЕ ИВЫ Детективная история [4]

– Вот, зараза, – чертыхнулся бригадир, в очередной раз взглянув на небо, – не дай Бог опять польет, тогда, считай, дело – труба…

– Ты чего все чертыхаешься, Евсеич? – спросил его участковый.

– Да боюсь, польет. Вон, погляди, как тучи набрякли, если дождик, то тогда экскаватор так по горочке и съедет, ковыльнется в самый пруд. Там уж два трактора пять лет лежат. Сколь не тянули, даже армейский тягач из соседней части – дрянь дело, – и он с тоской поглядел из-под руки на низкое серое небо, – земля-то, гляди, жирная как масло. Чернозем ведь.

И он стал счищать сломанной ивовой веткой грязь с сапог.

А народ все подтягивался и подтягивался к старому пруду. Любопытство заставило многих отложить домашние дела.

Старинный пруд был очень красив в обрамлении плакучих ив. Этим деревьям было уже, наверное, около двухсот лет, как и самому пруду. Пруд этот вырыли во времена Крымской войны по заказу барыни, покойной хозяйки усадьбы, стоявшей на опушке леса. Барыня побывала в Париже у одной из подруг, вышедших замуж за красавца-французика. Там она и углядела пруд в ивах и выписала с собой итальянца, обустроившего подружкину усадьбу.

Здешний пруд был устроен в небольшой балочке, которую перегородили плотиной, и в солнечные дни казалось, что там лежит зеркало – так ярко в пруду отражалось голубое небо.

Со дна пруда било множество ключей. Вода даже в жару не нагревалась. И только местные мужики купались в холодной воде. Отдыхающие господа и дамы загорали в шезлонгах, а потом резвились в специально обустроенных купальнях с подогретой водой.

Все это продолжалось до тех пор, пока барыня не выписала из Москвы специалистов, которые определили, что здешняя вода целебна не только для купания. На лугу по дороге к пруду был построен бювет, где в краны подавалась подогретая вода для питья.

И потянулся на отдых состоятельный народ даже из самой Москвы и Питера. Усадьба никогда не пустовала. Барыня нажила хороший капитал и переехала на другие воды, в Баден-Баден, оставив вместо себя управляющего, которому доверяла.

Старики помнили, что через пруд перекинут, был мосток не очень широкий, но накрытый в жаркие дни полотняным полосатым навесом. За что пруд был прозван матрасом.

Потом, как саранча, и на их село налетела-набежала коллективизация. От мосточка остались лишь колышки, торчащие из воды, да обрывки полосатой ткани, а в пруд накидали старые плуги, бороны, да хомуты лошадиные вместе со сбруей. Барскую усадьбу, неподалеку от пруда не хватило времени всю разобрать по камушку, хотя и потаскали много кирпича, чтоб подлатать кто фундамент, кто погреб. В войну пару раз попали туда немецкие бомбы-зажигалки, окончательно превратив в руины некогда изысканный барский дом.

А в том году, когда слетал в космос Гагарин, в начале лета, солдатики из части, что находилась неподалеку, крепко принявшие на грудь на танцах в соседней деревне, разогнались на грузовике по шоссе, что проходило рядом с прудом, и, совершив кульбит, угодили точнехонько в плотину, пробив в ней изрядную дыру. Слава Богу, что сами не убилися. А грузовик-то разломился пополам.

Пока ГАИ да ВАИ, вода из порушенной плотины ушла через трубу под шоссе в соседнюю балку. И, только когда взошло солнце, стали видны ушедшие в ил плуги и бороны, да плескающиеся на дне илистых луж сверкающие золотом на солнце караси да карпы. Набежал народ, крича: «Эй, вона, рыбки золотые, мужики, сачки тащите!»

После этого была построена на новом месте широкая плотина, и пруд потихоньку заполнился водой из бивших на его дне родников.

В последние лет пять пруд приобрел дурную славу. И слухи эти разные Евсеича «достали».

Местные рыбачки говаривали, что когда поднимался ветер, и ивы склонялись низко над водою, или начинал моросить дождик, то слышались человеческие голоса, особенно мужской, вроде, звал кого-то. Женское имя какое-то слышалось, но разобрать было невозможно. Казалось, что пруд вздыхает тяжко.

Те рыбачки, кому довелось услышать голоса, крестились, читали «Отче наш», кто помнил наизусть с детства и, побросав удочки, карабкались с воем в гору, крестясь дрожащей рукой, подвывая: «А-а-а-а, Господи спаси!», боясь оглянуться. Да как дерябнут в выходной они самогоночки, что бабка Таня гонит, так и начнут вспоминать, как в горку с мокрыми штанами лезли.

Но в середине девяностых нашлись спонсоры, и несколько гектаров земли вместе с прудом и усадьбой, выкупил какой-то новый русский, который собрался, восстановив усадьбу, пруд и парк, разместить там небольшой санаторий. SPA называется.

Ходили и слухи, что он внучатый племянник покойной барыни. Слухи, не слухи, но фамилия у него была такая же. Лебедев.

Он и решил почистить пруд.

Но вот послышалась гаишная сирена, и, свернув с шоссе, к плотине подъехал армейский тягач, а за ним экскаватор и автобус с солдатиками, которые высыпались, как горох, стали цепью и оттеснили зевак подальше от берега.

Гаишная машина осталась на шоссе, чтоб не увязнуть в черноземе. Чуть дальше на шоссе остановился джип нового хозяина пруда. Он из машины наблюдал за всем происходящим на плотине.

А армейский тягач, закрепился лапами-упорами на горке, прицепив к себе экскаватор металлическим канатом с крюком. Экскаватор стал потихоньку спускаться на плотину.

– Слава Богу! – сказал бригадир Евсеич, – удержался.

Экскаватор вгрызся в плотину. Три ковша хватило, чтобы вырытая яма достигла уровня воды.

Вода хлынула в прокоп, и пруд стал достаточно быстро мелеть. Показались заросшие тиной и увязшие в иле трактора.

А потом…

В том месте, где слышались рыбачкам голоса, сначала показалась крыша, а затем и весь автомобиль. Но тина так затянула его, что ни цвета, ни марки разобрать было невозможно. А номер вообще погрузился глубоко в ил.

Солдатики по команде стали теснить толпу подальше от берега. Из рупора милицейской машины раздалась команда: «Просьба срочно всем покинуть берег и разойтись по домам».

По рации полковник ГАИ Скруленко уже вызывал оперативную группу с водолазом и дежурного прокурора с судмедэкспертом.

Не просто же так народ набежал. Разные слухи ходили.

И про девчонку, что из Киева приехала и утопилась в этом пруду, потому что зазноба ее сердечная родом была из этих мест. В Крыму на пляже познакомились. Через месяц обещал он в Крым вернуться, да обманул ее. А она уж ребеночка под сердцем носила.

Самой последней новостью был ледянящий душу рассказ об утопленнице с годовалым младенцем. Будто выгнал олигарх московский жену из дома, а дите не пожелал отдать. Пустилась беглянка ночью с ребенком, куда глаза глядят, попутку поймала. Да олигарх на джипах своих беглецов у пруда и застиг. Шоферюгу, мужика простого, из машины выкинул, а саму машину в пруд с женой и ребеночком столкнул.

Вроде слышал кто-то это все от самого шофера, который дамочку беглую вез. Да попал, вроде, шофер потом прямиком в психушку. Говорил, что кругом одни убивцы.

Бабок в селе много. Все, сердешные, плакали, когда про олигарха услыхали. А когда из-под воды показалась крыша автомобиля, толпа загудела и запричитала, вот и приказано было всем по домам разойтись.

Толпа потихоньку рассеялась, в обморок никто не упал.

И скорую помощь ни кому не пришлось вызывать.

Катерина с дочкой Женей добрели потихоньку до ступенек своего дома, сняли сапоги резиновые, вымазанные в черноземе и босиком вошли в террасу.

– Катюшка, это ты что ли? – спросила полуслепая баба Зина, сидевшая в террасе на своей кровати.

В комнате стояла вторая Катеринина дочка, Оля. Они с Женей двойняшки были. Олька пила прямо из кринки молоко.

– Это, бабуль, мамка да Женька. Мамка, ты опять хромаешь! – с укоризной сказала Оля, – опять за своей походкой не следишь.

– Что ж прямо из кринки пьешь, ведь скиснет остальное-то, – сказала Катя дочке.

– Ну, в пруду-то нашли чаво аль нет? – спросила баба Зина Катерину.

– Машина там, на дне, мамань, – сказала Катерина.

– Уж не мово ли Кирюхи машина-то?

– Не знаю, мамань. У Кирюхи-то Волга служебная была. А эту так тиной и илом затянуло, не разберешь, что за машина-то.

– Сыночек мой, – запричитала баба Зина, – на кого ж нас оставил, сироток?

Женя села на свою кровать и уткнулась со слезами в подушку. Девочка была немая.

А Катерина сдвинула домотканый половик да открыла лаз в погреб. Нагнувшись, она вытащила бутыль со сливянкой. Достала стакан, налила доверху и выпила залпом.

– Женька, – крикнула Оля, надевая сапоги, – ты че за мамкой не смотришь. Пьет она опять! Уж и так по селу говорят, что Катька спивается. Стыдобища!

– Спивается, эка умные! – засмеялась со слезами в голосе Катерина, – кто из них знает, какова она, бабья доля, когда мужик сгинул, а бабе всего сорок три!

Женюшка встала, убрала стакан и сливянку в погреб, обняла мать, прижала к своей груди ее голову и стала гладить по волосам, в которых появились уже седые прядки.

Прошло уже пять лет, как пропал Катеринин муж, Кирилл.

Село Сельцово стояло на трассе Москва-Батум как раз посредине между Почугаевском и Воронежем.

Проезжающие мимо иногородние улыбались: «Это надо ж так назвать – село Сельцово!».

Домов в селе было всего двадцать. Село было дружное, половина сельчан была меж собой в родстве. Кто за кого замуж вышел, а кто женился. Так и жили. Да друг дружке помогали, кому крышу крыть, а кому картошку распахать. Лошадь-то одна была, у председателя.

Село стояло чуть под горочкой. Первым у дороги был храм, старый, местами осыпающийся. Настоятель, отец Герман, рассказывал прихожанам о том, что храм построен еще во времена Ивана Грозного.

Сзади храма был местный погост, а рядом изба-пятистенок, где жил настоятель и семь душ его семьи. Матушка Валентина и шестеро детишек. Старшему-то вот-вот в армию идти. Не захотел он отцово дело продолжать, не поехал в Сергиев Посад в семинарию. А красивый был бы батюшка!

Следом был участок Семена Давтяна, ассирийца-сапожника. Уж лет двадцать как он поселился в Сельцове между батюшкиной избой и участком Фильки-рыжего.

Появился он году в семьдесят седьмом, а, может, восьмом, еще до Олимпиады. Появился с женой в дождливую и холодную осеннюю ночь. Постучался в избу к отцу Герману, попросился переночевать.

– Отец, дарагой, пусти на постой на ночь, Христом Богом молю! Храм увидали из автобуса, так и решили, может быть, здесь и останемся, если народ примет.

– Откуда ж вы такие промокшие? – спросила матушка Валентина.

– С Ростова бежим. Выгнал меня отец за то, что на русской женился да в вашу веру покрестился. Сапожник я. Да вот мои документы!

Он отошел в сторону, а сзади него стояла девчушка махонькая, белобрысенькая, да пузо на носу. Накормила их матушка Валентина. Марусю, жену Семена в сухое белье переодела.

– Когда ж рожать тебе, милая?

– Да еще месяц-полтора, если дохожу. Обменная карта есть у меня.

Утром батюшка пошел к председателю, что жил посередь села. Председатель взял участкового. своего зятя, да пошли все к батюшке в избу. Сапоги сняли у порога, председатель перекрестился на иконы, а участковый глянул искоса на иконостас да попросил документы у Семена.

Документы были все в полном порядке.

– Ну, – сказал председатель, – если точно у нас остаешься, то пойдем, покажу, где строиться будешь.

Они вышли на улицу, и он показал прогон между батюшкиной избой и забором Фильки-рыжего. Утром пастух гонял здесь стадо.

– Вот здесь и стройся. Оно и хорошо, не будут скотину мимо храма да кладбища гонять. На другом конце села еще прогон есть. Я в лесничестве попрошу, чтоб делянку тебе дали, а бревна вывезем, не волнуйся, я трактор дам. Опять же и сапожник свой в селе тоже пригодится.

Так и построился Семен, до зимы успел. Мужики сельцовские помогали, Марусю жалели, уж больно махонькая, да и Семен им глянулся.

Свойский мужик, не злой. А вот самогон не пьет…

Печку русскую сложил Федор, печник из соседней деревни. Дорого не взял.

Уж в избу новую привел Семен жену с младенцем. Все это время, пока строился дом, она жила у батюшки.

А в тот год, когда Валентина Терешкова в космос летала, у Фильки-рыжего да у Евстихеевых, на другом конце села, в один день в почугаевской больнице народилися дети.

У Филькиной жены Зинаиды – мальчонка, которого назвали Кирюхой, а у Евстихеевой снохи, Полины, девочка, Катерина. Это было задолго до появления Семена-сапожника.

Так и дружили Кирюха с Катей с детства. День рождения вместе справляли.

Посреди села стоял стол для пинг-понга. Это как-то жили летом у них в селе художники, вот себе и построили. Но у сельцовских игра не прижилась, поставили они с двух сторон лавочки.

На стол выставлялись пироги да бидон с квасом, Зина кричала: «Рабятешки! Айда на пироги с капустой!»

Подросли Катюха с Кирюхой. Стали на велосипедах кататься, на тех, что, уезжая, художники подарили. Да удумали от шоссе под горку разгоняться да руль отпускать. Вот и вывернулся как-то руль у Кирюхи да Катин велосипед и сшиб.

Увезли ее в Почугаевск, в травмопункт. Полгода провалялась там Катюха. Операцию на колене делали. Да, видно, хирург-то был криворукий.

И домой вернулась Катя-хроменькая.

Семен-то сапожник, добрый человек, ботиночки ей сшил специальные, чтоб не очень хромала.

Пришло время Кирюхе в армию идти. Сказал он Катерине: «Для меня лучше тебя никого нет. Ты уж дождись меня!»

Дождалась его Катя. Сыграли свадьбу. И опять Семен сшил ей беленькие туфельки, чтоб не хромала. А Кирюха-то не в отца пошел, не рыжий. Блондинчик кудрявый удался. Ох, и шептались девки по селу, что красавец такой на хромой женился.

Да, видать, не в хромоте дело!

Так и поселилась Катерина у свекра со свекровью. А через год родила своему Кирюхе двойняшек. Девчонок, Олю и Женю.

Жили – душа в душу. Кирилл возил директора молокозавода, а Катерина по дому свекрови помогала да летом на прополке в совхозе работала.

Так прошло тринадцать лет.

Моросящий днем дождичек превратился в ливень с ветром.

Катерина не знала, что и думать. Кирилл должен был забрать ее на своем старом Жигуленке у рынка, куда она ездила цены на мясо узнавать, да не приехал. Домой сама добиралась. Да и Женя с рыбалки не пришла. Как ушла на пруд, так и нет ее, а уж время к полночи.

Бежала Катерина, прихрамывая, по темной улице села под проливным дождем, крича: «Женя, девочка моя!» Уж несколько кругов по селу под дождем сделала. Соседи вышли на помошь, стали кусты у палисадников просматривать. Мужики к пруду пошли с фонарем.Подбежав в очередной раз к своей калитке, Катя увидела сидящую, рыдающую и совершенно промокшую дочку.

– Караул! Люди добрые! Кто ж так девочку обидел!

Но Женюшка молчала, только мычала и мотала головой.

Подбежал тут Семен-сапожник, подхватил девочку на руки и понес скорее в дом.

Там стали ее переодевать в сухое белье, да поить горячим чаем. А ее трясло, словно лихоманка какая напала. И мычит, говорить не может. Пришла бабка Таня-самогонщица, принесла святой воды, что с Крещенья осталась.

– Да и мужика-то моего нет, домой с работы не вернулся! А нам завтра на рынок в город, поросенка зарезали. Уж время-то ночь-полночь, а его нет. Сбегайте кто-нибудь к участковому, Христом Богом молю! – плакала Катерина.

Да участковый сам пришел, кто-то постучал к нему, сказал, что с Кирюхиной девочкой беда.

– Денис! – бросилась к нему Катерина, – Кирюха мой пропал!

– Не было сегодня происшествий на трассе. Может, повез куда-нибудь далеко своего начальника? Катя, подожди волноваться! – сказал участковый.

А Женечку, беднягу, так и трясло под двумя одеялами!

– Эх, сглазили нашу девку-то! – сказала бабка Зина, – за батюшкой идти надо. Молебен служить.

Она накинула старый болоньевый плащ и пошла за отцом Германом.

Отец Герман молился в храме, когда туда пришла бабка Зинаида.

– Что тебе, милая? – спросил батюшка.

– Беда у нас, батюшка, с Женюшкой беда! Пойдем! Без тебя не обойдемся.

Отец Герман собрался, взял все для причастия. Накинул на себя плащ с капюшоном, да пошел следом за семенящей больными ногами Зинаидой.

Увидев батюшку, народ, что был в избе, перешел в террасу, чтоб не мешать.

А Катерина, бросилась к настоятелю в ноги.

– Отец родной! За что ж такие напасти? Дочка моя онемела, и муж пропал!

– Господь всегда посылает нам испытания по нашим силам! Молись, Катерина!

Батюшка причастил обеих, велел спать ложиться, а сам вышел в террасу. Батюшку в Сельцове уважали – грамотный, семинарию закончил. Помогал всем, кто просил, документ какой написать или заявление в сельсовет.

Увидев участкового, отец Герман подозвал его к себе.

– Денис, завтра утром надо везти девочку в городскую больницу. Неси ее на руках. И в кабинет ко врачу заходи с ними вместе, слушай, что доктор скажет. Катерина-то не в себе, забыть может, что говорить будут.

Часам к двум собрался сельцовский люд у дома бабки Зинаиды. Ждали, как привезет участковый от доктора Катерину с девочкой.

Наконец, свернул с шоссе милицейский уазик. Катерина увидела, что у дома стоит милицейская машина да еще какой-то микроавтобус.

«Может, Кирилла привезли?» – мелькнула у нее мысль.

Вышла Катерина из машины, Семен-сапожник подхватил девочку на руки, и они скрылись в зелени своего сада.

– Денис Васильевич, не томи, скажи, как съездили! – сказал кто-то из толпы встречающих.

Вышел тут из машины участковый: «Дали направление в Москву на экспертизу. Но денег у Катерины нет таких, чтоб в столицу ехать. Пожалуйста, расходитесь по домам! Устали они обе. Я сам ко всем зайду, может, и наберем денег-то для Женюшки!»

В доме за столом сидели полковник Скруленко, директор молокозавода и еще какая-то женщина в строгом костюме.

Катерина уложила Женюшку в соседней комнате и вышла к приехавшим.

– Здравствуйте…

– Здравствуйте, Катерина Матвеевна, – сказал директор, пододвигая Катерине стул, – Кирилл так и не появился?

– Нет, – Катя заплакала.

– Катерина Матвеевна, – сказал Скруленко, – вот, познакомьтесь, это следователь нашего ОВД, Марина Николаевна Скворцова.

Женщина кивнула Кате.

– Катерина Матвеевна, я хочу Вас ознакомить с информацией, которой я владею на данное время, – сказала женщина-следователь, – В прошлую пятницу, 25 июня, в 10-00 Ваш муж выехал на служебной Волге на молочную ферму в Воронино, повез документы. Он прибыл туда в половине одиннадцатого. На обратной дороге, в двух километрах от Воронино, машина сломалась. Трактор, шедший в Воронино, дотащил Волгу обратно до фермы, где у гаража Ваш муж машину и оставил, договорившись с местным механиком о ремонте.

Следователь говорила быстро и очень сухо, Кате трудно было ее слушать, голова гудела.

– Голова у меня, как чугунная, я простая женщина, необразованная, не пойму, к чему Вы клоните, повторите еще раз, не поняла я ничего, – сказала Катерина и положила валидол под язык.

Скворцова медленно повторила все сказанное и также медленно, уже помягче, продолжила.

– На попутном молоковозе Ваш муж вернулся обратно на завод. Во всяком случае, шофер молоковоза утверждает, что высадил его там.

Как он забирал личный автомобиль и во сколько уехал домой, никто не видел, был обеденный перерыв. Но его автомобиля в гараже молокозавода нет.

В воскресенье, Волга, оставленная в Воронино, исчезла. Возможно, ее угнали – трасса рядом. Аварий в пятницу на трассе не было, погибших и пострадавших нет. А у Вас есть какие-то предположения, Катерина Матвеевна, муж Ваш куда-нибудь ехать не собирался?

– Собирался. Мы на рынок в Почугаевск собирались, свинину продать. Девочкам на форму новую к школе хотели денег подкопить.

– Но, может, личные дела какие-то у него были намечены?

– Денис Васильевич, о чем это она? Какие личные дела? – у Катерины совсем голова пошла кругом.

– Катя, сосредоточься! – сказал Денис, – ты-то что думаешь?

– А чего тут думать, если мужик пропал? Он меня и в пятницу из Почугаевска от рынка не забрал. И домой ночевать не приехал. Не знаю я, что и сказать Вам, – Катя опять заплакала.

– Пока он у нас один подозреваемый. Фотография его есть у Вас? Мы раздадим информацию на все посты ГАИ области, но в первую очередь – на границу области.

Бабка Зинаида принесла фотографию.

– Вы что ж, решили, что он Волгу-то украл? – всхлипнув, сказала Катя, – да он когда ухаживал за мной и в сад к нам заходил, так спрашивал разрешения яблоко сорвать. А машину нашу он купил, когда ее списали в автопарке Почугаевска, мы тогда телку и поросенка зарезали, чтоб расплатиться. За каждым винтиком на барахолку в Воронеж ездил, пока машину не наладил. Денис Васильевич; скажи хоть ты им, – повернулась Катя к участковому.

– Совестливый он… был, – сказал Денис, – они с Катериной мои одноклассники.

– Был? Почему был? – Катя опустилась на стул, держась за сердце.

– Прости, Катя, вырвалось, – опустил глаза участковый.

– Я думаю, на сегодня мы закончим, – сказала Марина Николаевна, поднимаясь со стула, – будьте готовы, что мы будем еще вызывать Вас в Почугаевский ОВД. Всего доброго, отдыхайте!

Они попрощались и вышли. Остался лишь один участковый.

– Катенька! У мужиков всякое бывает, может, загулял где…

– Да он никогда и не смотрел ни на кого, кроме меня, что ты говоришь, Денис, тебе ли не знать!

– Ну, отдыхай, пойду я. Дело есть у меня еще одно. Ложись, поспи маленько.

У калитки палисадника участкового ждал Семен-сапожник.

– Ну, что Денис? Новости-то есть о Кирюхе?

– Нет, пока ничего толком нет.

– Я вот что думаю, Тоньки-агрономши московская подруга Шура вчера уезжать собиралась. Мне Маруся сказала, она с Тонькой-то дружит. Может, сманила его за собой в столицу эта вертихвостка?

– Да, вряд ли, дядя Семен. Ты ж Кирюху знаешь, для него кроме Кати женщин нету.

– Ой, знаю, знаю! Просто Шура эта тут все подолом мела по вечерам, когда Кирюха с работы приезжал. Послушай, о чем бабки-то наши судачат. Бабку Таню-самогонщицу спроси, она рюмашку тяпнет, много чего тебе расскажет.

– Спасибо, учту я и следователю скажу.

Вздохнув тяжело, пошел Денис по домам. Опросить сельчан да, может, и денег подсобрать для Кати с Женюшкой.

Вечером, уж часам к десяти, пришел опять Денис к Катерине, высыпал деньги из своей фуражки на стол. Стали они считать. Мало, только на один билет и наберется.

Катя, уплаканная, с опухшими от слез глазами, накрыла на стол, чтоб напоить Дениса чаем.

Уж к полночи ближе постучал кто-то в дверь.

– Кирюха! Вернулся! – вскочила Катя.

– Сиди, – сказал Денис Катерине, – я открою.

Вошел Семен-сапожник. Положил сверток на стол.

– Катенька, дарагая, здесь пять тысяч, должно тебе хватить. В гостиницу не ходи, там для простого люда мест нет. Как сойдешь с поезда, так и стой. К тебе сами люди добрые подойдут. Я был в Москве, знаю.

– Дядя Семен, нет у меня таких денег, чтобы долг тебе отдать!

– Катя, вот участковый свидетель, не надо отдавать. Это я не тебе даю, а Женюшке.

Катя Женей вышли из вагона на перрон Павелецкого вокзала. Сновали носильщики, обнимались встречающие с приехавшими. Обычная московская суета.

Постепенно перрон опустел, и Катерина заметила, что кроме них, на перроне остались люди. Через какое-то время к ним подошла седая старушка.

– Что, милая, не знаешь, куда идти?

– Да, – смутилась Катерина, – комнатку мне бы снять деньков на пять или на неделю.

– Пойдем со мной, я комнату приезжим сдаю. Как муж помер, пенсии не очень-то и хватает. Но дорого не возьму. И чисто у меня. Тараканов отродясь не бывало. Хочешь, со мной питайся, хочешь, сама готовь. Варвара Петровна меня зовут. А тебя как, милая?

– Катерина. Да вот дочка Женя. Мы ко врачу приехали. Болеет она. Не говорит, – К;атя смахнула со щеки слезинку.

Они перешли широкую улицу, вошли в уютный переулочек.

– Вот и дом мой, – сказала старушка.

Катерина подняла голову, посчитала – восемь этажей! А у них-то в Почугаевске выше трех и нет ничего.

Вечером они пили чай. Женюшка спала. Устала.

Катерина достала все свои бумаги.

– Вот, Варвара Петровна. Сначала нам надо в институт какого-то Сербского, направление дали, – она протянула хозяйке бумагу, – А еще соседи попросили посмотреть Кремль, Ленина и купить колбасы. У нас там колбасы не бывает, а детишки просят. Вы уж проводите меня, Христа ради, я заплачу, деньги есть у меня. Семен-сапожник дал для дочки.

– Везде провожу, не волнуйся, одну не брошу, ложись уж отдыхать, – сказала Варвара Петровна.

Так неделя и пролетела незаметно.

– Ну, милая, с Богом! – сказала Варвара Петровна, перекрестив Женю с Катериной – отпиши, как доехали.

– Приезжайте к нам, Варвара Петровна! – сказала Катя, – Хоть подышите свежим воздухом, в Москве-то вашей духотища.

Поезд тронулся, стал потихоньку набирать ход. А Катерина вошла в свое купе и села у окошка. Мелькали московские кварталы, потом поезд выехал за черту города, и мимо проносились дачки, полустанки…

Катя постелила постель и уложила Женюшку, которая уже клевала носом. А сама так и осталась сидеть у окна.

Ближе к ночи заглянула проводница с чаем. Татьяна. Катерина обрадовалась ей. Да и осталась та чаю с Катей попить. Потихоньку разговорились, да так Катерина ей про жизнь свою все и рассказала.

– Так что ж врачи-то сказали? – спросила Татьяна.

– Ту бумагу их я читала, там не понять ничего. Но дядечка-доктор, старенький такой, мне сказал по-простому, мол, было сильное нервное потрясение у девочки, поэтому голос и пропал. Лекарства разные выписал, я там у них в аптеке и купила. Наказал через год приехать. Но, сказал, может вдруг и заговорить…

Татьяна поднялась: «Все хорошо будет, Катюша! Поспи немного, как подъезжать будем, я вас разбужу».

Но Катя так глаз и не сомкнула. Подняла заранее дочку, и вышли они в тамбур.

– Ох, беспокойные! – сказала Татьяна, – еще почти час до Почугаевска, чаю бы попили. Стоянка у вас – 1 минута.

Катерина усадила девочку на чемодан.

Только и успели сойти они с поезда, как он и тронулся. Татьяна уж в открытую дверь прокричала им: «Все хорошо будет, Катюша! И голос вернется! И муж найдется!»

Они помахали ей и, взяв чемодан, пошли на привокзальную площадь к остановке автобуса до Сельцова. А там уж ждал их председатель на машине. У бабки Зинаиды узнал, на каком поезде приедут. Катя-то дала домой телеграмму.

Свернули с шоссе в село. Жарко.

На пустой улице только Митюшка соседский на велосипеде. Катерина подозвала его и сказала: «Беги, кликай рабятешек, пусть к столу все идут!»

Катя взяла сумку с хлебом московским по 25 копеек и колбасой, пакет с карамельками да тряпку мокрую, чтоб стол протереть.

Пришла к столу, а там уж мал-мала меньше.

– Ну, – сказала Катерина, – всем руки в колонке мыть, а кто-нибудь пусть к матушке Валентине за квасом и кружкой сходит!

Вымыли руки, уселись за стол. Катя посчитала всех по головам и нарезала хлеб и колбасу вареную любительскую, что из Москвы привезла.

Тут и матушка Валентина подошла с квасом. Поглядела на жующих детей и сказала Катерине.

– Катерина, добрая ты душа, Бог это отметит, он все видит, вот и сейчас глядит и радуется!

Катя положила голову на плечо матушке, и слезы тут же потекли.

Подошел к Катерине малыш с набитым ртом.

– Фефенька, а ты Клемль видала?

– Видала, милый.

– А Ленина?

– И Ленина видала. Как отдохну, все расскажу, приходите!

Катерина пошла к себе в дом, чтоб отдохнуть с дороги.

Там и потянулось время. Следователь с участковым приезжали, по домам ходили, да народ опрашивали.

Зашли и к Тоньке-агрономше. Только отмахнулась она от них.

– Чего удумали! Шурочка моя – женщина из столицы! Очень ей нужен мужик-то деревенский, хоть и красавец. У ней там в Москве кавалеров тьма!

– Антонина, Вы ей письмо напишите, пожалуйста! – сказала женщина-следователь, – и мне, пожалуйста, адрес ее дайте.

– Ну, письмо-то напишу и адрес дам. А как ответ придет, так вот участковому и сообщу. Пойду я, курей приехал ветеринар осмотреть, а то вдруг три разом сдохли. Звиняйте!

А Кате все это время показалось похожим на густой битум. Дорожники ремонтировали шоссе напротив Сельцова, и битум этот грелся у них в больших чанах. Был он густой и черный. Женюшка захотела посмотреть, как работают дорожники.

Вот Катя битум этот и увидала.

Так и стало казаться после этого Катерине, что она в такой смоле увязла. Да и на все Тонькины письма ни разу ответа из Москвы не было. Вот и решила Катя, что Кирюха сбежал от нее в Москву с этой Шуркой. Да все казалось, что бабы вслед ей об этом шепчутся.

Прошло пять лет с Московской поездки. И таблетки все Женюшка съела, но молчала по-прежнему. А в Москву-то так больше и не собрались.

Через год после того, как пропал Кирюха, нашли угнанную Волгу.

Нашли в Крыму, в Керчи. Разъезжал на ней настоящий грек Антонис Георгиади в малиновой феске, возил овощи и фрукты на местный базар, где у него был свой павильон. Сказал, что купил машину у каких-то отдыхающих. А те даже номера не поменяли. И машина была уж здорово потрепана. Ее, конечно, изъяли, оставив грека с его осликом и бричкой.

А Кирилла к тому времени уже объявили во всесоюзный розыск. Катерина ездила подписывать заявление в Почугаевск.

Но на каждый стук в дверь она вскакивала и бежала открывать в надежде, что это вернулся пропавший муж.

Стукнуло Жене с Олей в июне по восемнадцать лет. Олька замуж собралась. На дне рожденья жениха своего всем представила.

А в августе, уж в самом конце, когда по утру роса на траве белая бывает, вышла Катерина часов в шесть утра, корову стала доить да в стадо гнать. Уж пастух пару раз кнутом щелкал, хозяйкам знак подавал, чтоб поторопились.

Катерина, прихрамывая, да толкая свою Беляночку в бок, отворила воротину у хозяйского двора да сказала пастуху: «Коляныч, примай мою скотину!»

– Не волнуйся, Катюх, жива-здорова будет к вечеру. На луг-то придешь доить?

– А чего ж не прийти, приду. Че поесть-то принести?

– А сальца с черненьким хлебушком. Больно сало у тебя хорошее. А квасом матушка Валентина угостила, – и пастух поднял руку с бидоном, чтоб показать Кате.

Катерина затворила воротину да пошла в дом. Яишенку с помидорами девчонкам делать. Уж очень они до нее охотницы. Она вошла в кухню, зажгла керосинку, да поставила чайник. А то, как Олька вскочит, так ей наперед всего чаю наливай.

Пока крутилась на кухне, в дверь постучали.

У Кати сердце застучало – Кирюха!?

– Кто? – спросила Катерина, не открывая двери.

– Катюх, открой, это Денис.

Катя открыла дверь.

– Что ж так рано? Ну, садись чай пить!

– А чего ж не попить, наливай. Варенье-то вишневое осталось?

– А то. Для гостей всегда держу баночку. А уж для тебя – особенно. Вдруг ты с благой вестью!

– Ох, и мастерица ты, Катюха!

– Да ладно. Чего пришел-то так рано?

– Да вот вызывают тебя в Почугаевск, в милицию. Новости для тебя есть. Одна не езди. Хоть Женюшку возьми. Я к десяти за вами заеду. Собирайтесь.

Когда подъехали к почугаевскому ОВД, у ступенек тамошних стояла карета скорой помощи да черный воронок.

«Уж не мово ли Кирюху повязали?» – подумала Катерина.

Они вошли вслед за Денисом. В кабинете за столом сидел полковник Скруленко. Под руками у него лежала довольно толстая папка.

Он налил Катерине в стакан минералки и сказал: «Новости для Вас, Катерина Матвеевна».

– Какие ж?

– Что пруд спускали у вас в Сельцлово, Вы, наверное, знаете?

– Да, сама видала, – дрожащим голосом сказала Катя.

– Машину на дне видели?

– Да…

– Это машина Вашего мужа, Кирилла Филипповича. В машине той были обнаружены останки двух человек, мужчины и женщины. Документы у обоих хорошо сохранились. По документам – мужчина – Ваш муж. Женшина – однокурсница Вашей соседки Антонины, агрономши, что в отпуск к ней в тот год приезжала. Мы делали запрос в Москву. Из Сельцова она пять лет назад не вернулась. Даже место ее в поезде было свободно, и билет не был сдан проводнику. Ее родные тоже во всесоюзный розыск подали документы.

У Екатерины стакан с водой лопнул в руках, и кровь ручейком потекла на стол.

Полковник выскочил в соседний кабинет, закричал: «Прапорщик, фельдшера с его чемоданом зови».

В кабинет вбежал человек в медицинском халате с оранжевым чемоданчиком в руках. Он перебинтовал Катерине руку и напоил ее валокордином.

– Да мужик-то мой на Волге ездил, возил директора молокозавода, – с надеждой в голосе сказала Катерина.

– Вы же помните, что исчезли оба автомобиля и через год Вам сообщили, что Волгу нашли в Керчи.

– Помню. Но нет, нет! Это не он! Он вернется! Его машину тоже могли угнать, хоть и старая она. Ведь какая страшная война была, а по телевизору, я сама смотрела, люди все находят друг друга. Вот и Кирилл вернется! У Тоньки-агрономши жила подруга, фря московская, вот и сманила….

– Нашли их вместе в Вашей машине, – сказал Скруленко.

Денис сел рядом с Катериной, взял ее за руку.

– Катенька, милая… Это судьба.

– По отчету экспертов, Катерина Матвеевна, а экспертиза – вещь беспристрастная, останки обнаруженные в машине лежали в объятиях друг у друга, предположительно, спали. Очевидно, во сне кто-то из них задел ногой ручной тормоз, и машина съехала в воду, на плотине уклон в сторону воды. Если бы они не спали, смогли бы выбраться, – сказал полковник.

– Значит, баба его все-таки сманила, мово Кирюху, – Катерина заплакала.

– Поскольку свидетелей этого происшествия нет, насильственных следов смерти на останках не обнаружено, уголовное дело мы закрываем. А Вы получите в ЗАГСЕ свидетельство о смерти в результате несчастного случая. Администрация сельсовета поможет Вам с похоронами, – сказал полковник.

И тут из-за спины Катерины послышался ломающийся девичий голосок. Это был голос Жени.

– Дяденька полковник, – сказала она, – не надо закрывать, не надо! Я – свидетель. Могу сейчас все рассказать.

Катерина, услышав голос немой до этого момента дочери, без чувств упала со стула.

Погода резко поменялась за ночь. Еще вчера было тепло, светило солнышко, а ребятишки, наигравшись в футбол, с удовольствием плескались на мелководье в пруду.

А сегодня небо заволокли тучи, и временами моросил противный мелкий дождь.

Сестры, Оля и Женя, резались в дурака на кровати бабы Зины, стоявшей на террасе. Но скоро Жене это надоело, и она стала собираться куда-то на улицу.

– Ты, куда это, гулена, собираисси?

– На пруд.

– В таку непогодь?

– Ба, карасиков кошке наловлю.

– Промокнешь ведь!

– Да, во! – девочка надела плащ-палатку отца, покрутилась перед бабушкой.

– Смотри, мать из города приедет, покрывать тебя не стану.

– Я быстро! – и девочка, схватив удочку и ведерко из консервной банки, выскочила на улицу.

На пруду она села на мостки и, как учил отец, нацепила мотыля на крючок, поплевала на него, и закинула удочку. Ветер иногда гнал рябь по воде, но это не мешало рыбалке. В ведерке уже плавали четыре карасика.

Тут Женя заметила женщину с чемоданом на шоссе напротив пруда. Это была подруга их соседки, что приезжала к ней в гости в отпуск аж из самой Москвы.

Вскоре притормозили рядом с женщиной папкины Жигули. Женщина нагнулась к окошку водителя. Потом кивнула и пошла к багажнику.

Женин папка вышел из машины, помог погрузить чемодан в багажник, и женщина села в машину.

Ветер был со стороны трассы и окна в машине открыты, Женюшке было не только видно, но и слышно.

– Времени у меня мало, давай уж сразу на вокзал, раз обещал – подвезу, – сказал Кирюха, – а потом я жену должен с рынка в Почугаевске забрать.

– Эх, – сказала она Кирюхе, проведя рукой по его кудрям – красавец ты, блондинчик, а живешь в такой глуши да с хромой бабой, ничего другого и не знаешь, – и она, расстегнув Кирюхину рубаху, приложила наманикюренную руку к его сердцу.

– Да это ж жена моя любимая, Катя, да дочки-двойняшки, – вынимая руку своей пассажирки из рубахи, – Эх, а охромела-то она из-за меня в детстве, по глупости.

– Я тебе адресок-то оставлю. Вдруг соберешься. Нашему директору тоже шофер хороший нужен. Я в теплице работаю, где розы выращивают. Свободная я, и квартира у меня двухкомнатная в Мытищах.

– Свободная, говоришь, да не поверю, чтоб у такой бабы никого не было!

– А ты поверь, – и она положила голову ему на плечо.

Машина с полчаса еще стояла на обочине шоссе.

Потом она тронулась с места, повернула на сельцовскую улицу и стала спускаться потихоньку на плотину, где сидела девочка.

Женя, побросав снасти и разлив ведро с уловом, спряталась в кустах ивняка.

Жигуленок развернулся, встав капотом к воде. Отец и чужая женщина, улыбаясь, вышли на плотину. Девочка увидела, как отец раскладывает сиденья в машине, снимает рубаху…

Машина качалась и качалась, словно кто толкал ее. Из нее слышались женские стоны. А Женя сидела в кустах и боялась пошевелиться. Потом в машине все затихло, и она перестала качаться.

Прошел час или два, только вдруг машина тронулась с места и поехала по скользкой от дождя траве прямо в пруд. Женю охватил ужас.

Машина «клюнула» носом в воду, сначала словно поплыла, но потом вокруг крыши появилось множество пузырей, словно кто белье полоскать пришел. Пузыри были маленькие и большие, а машина стала погружаться в воду и, наконец, совсем исчезла под водой. На воде появилось еще несколько больших пузырей, они лопнули, и никто бы не смог сказать, что на этом месте машина ушла под воду.

Женюшка хотела закричать: «Помогите!», но поняла, что голоса у нее нет.

Охваченная ужасом, потеряв плащ-палатку, она стала выбираться из ивняка, чуть глаз не выколола острой веткой. Выбралась к спуску на плотину и упала, рыдая. Уже совсем стемнело. Только дождик поливал ее. Она слышала, что ее зовет мать, но сил подняться у нее не было. И голоса не было совсем. Вместо слов раздавалось какое-то мычание.

Как она добралась до своей калитки – не помнит.

– Вот и все, – сказала Женюшка полковнику.

Дядя Денис сел рядом, прижал девочку к себе.

– Сейчас отвезу тебя домой, а за мамку не беспокойся. Врачи в нашей больнице хорошие.

– Да уж, хорошие, – сказала Женюшка, – а мамка так и хромает, как я ей все это скажу?

– Не переживай, Женя, мы ей все в письме напишем. А вот Денис Васильевич повезет тебя мамку проведывать и передаст ей. Ну, идите с Богом, а то бабка Зинаида, наверное, все капли сердечные выпила. Денис, ты уж сам поговори со старушкой.

На следующий день у калитки остановился Лебедевский джип и машина его охраны.

Следом подъехал участковый.

Интересный мужчина с чуть поседевшими висками в сопровождении молодого человека постучались в дверь террасы.

Бабка Зинаида открыла им дверь.

– Здравствуйте, – сказал мужчина, – меня зовут Антон Николаевич Лебедев, а это мой сын Тимофей. Нам бы повидаться с Женей.

Бабка Зинаида охнула и метнулась в комнату.

Женя вышла, опустив в смущении глаза.

– Дочка, – ласково сказал Антон, – долетел до меня вчера слух, что ты заговорила. Ко врачу надо ехать. К Московскому, хорошему. С позволения бабушки, собирайся, поедем завтра в столицу. Не волнуйтесь, я оплачу прием у хорошего доктора. И домой обратно доставлю.

– Ох, батюшки! Женюшка! Кланяйся, спасибо говори! – сказала бабушка.

Женя залилась краской, но ни слова не сказала, только к Денису прижалась и заплакала...

А через полгода вышла замуж Женюшка за Тимофея Лебедева. Глянулись они друг дружке. И Тимофей поставил на плотине памятник покойному тестю.

А Катерине сделали операцию на колене, и она перестала хромать.

Вот такая приключилась история в Сельцове.

Сказка – не сказка; а детективная история.

Да нам Бог всем здоровья!

28.09.2009

ЧАРДАШ НА НОВЫЙ ГОД Рассказ зимней Феи

…Порыв ветра откинул резко кружевную тюлевую штору, и в распахнувшейся форточке закружился искрящийся хвостик пролетевшей мимо вьюги. Очертание танцующих снежинок было похоже на полупрозрачного ангелочка иди фею в развевающейся юбке. Красивый молодой брюнет, я бы даже сказала, жгучий брюнет закрыл форточку: «Давненько я не видел в Москве такой погоды»

На стоянке у сетевого супермаркета творилось что-то невообразимое.

На разный лад сигналили автомобили, сверкали разноцветными огоньками огромные искусственные ели. По периметру всей стоянки, вопреки всем запретам огнеборцев, били фонтаны бенгальских огней и щелкали петарды в кустах сухой корявой акации, уснувшей на зиму.

31 декабря 2009 года. 14:00.

Предновогодние сумерки.

Рядом со стоянкой была устроена пластмассовая детская площадка. Оттуда доносился хохот, – это очередная компания, взяв в плен Деда Мороза, веселящегося со Снегуркой и детьми на разноцветных лестницах и горках, сверкая вспышками цифровика, делала очередное фото на память.

А дедок был уже веселенький, наугощавшийся в разных компаниях. Мой папа сказал бы: «Не дерябнуть Деду за Новый год – считай, весь год пропадет!»

И лишь один человек стоял по стойке смирно, в костюме при бабочке и фальшиво улыбался. Очевидно, это был шофер той машины, в которую собиралась уместиться все это количество народу. Он был трезв, как стеклышко. Еще бы! Тащиться через всю Москву, стоять в удушливых пробках… и с такой компашкой! Пропади она пропадом, эта кольцевая!!!

Меня даже не повеселило, что машина эта была – хаммер, вызывающе розового поросячьего цвета. С хвостиком-закорючкой, прицепленным к бамперу автомобиля.

Злая на весь белый свет, едва сдерживающая слезы, я перегружала содержимое корзины в багажник. Пакеты, пакетики и кулечки с бантиками.

Что бы я делала здесь без маминой машины?

А мой Пежо мы продали еще летом. Без отца нам пришлось затянуть пояса. Я попыталась пошутить на тему похудания но, встретив мамин взгляд, просто язык проглотила.

Я училась на платном дневном, и на четвертом курсе мне подрабатывать было некогда. Чтобы перейти на бюджетную форму, я притащила в деканат все эти дурацкие справки из ЗАГСа после родительского развода. Я была круглая отличница и шла на красный диплом. Так было стыдно!

Пожалели… Перевели.

Это было так унизительно, что я три дня проревела и ходила опухшая. Даже подружки и ребята из группы не подшучивали.

Поганый кризис и поганый родительский развод. Как обокрали. А меня они спросили, когда пошли разводиться?! Я большая девочка, мне уже двадцать два. Но я почувствовала себя младенцем, забытым в люльке. Голодным и замерзшим, оставленным на съедение волкам в густой лесной чаще.

А народ на стоянке веселился от души. Жаль, что вместо снега под ногами была какая-то скользкая размазня.

Но вдруг, возвращая к действительности, какая-то девчонка-малявка запищала с пластмассовой горки: «Папка, смотри, как я с горки щас съеду!»

И я заплакала. Села в машину, руки на руль положила и заревела белугой.

Вдруг вздрогнула оттого, что в окно машины постучали. Это был размалеванный клоун, который корчил мне рожи. Я опрометчиво открыла дверцу и получила в подарок воздушный шарик с привязанным к ниточке леденцом. Размалеванный дядька растянул пальцами свой малиновый рот за уголки почти до ушей и помчался дальше. Осчастливливать народ.

Компаниями и поодиночке. Ха-ха!

Подъезжая к дому, я позвонила маме, но она даже не вышла меня встречать.

Затащив все в квартиру, разложила по полкам холодильника, я проверила еще раз, ничего ли не забыла. Уф, Слава Богу, все, как всегда. И плюхнулась в кресло в прихожей, утирая вспотевший лоб.

Шампанское – полусладкое, Токай Фурминт, две баночки с икрой, финский сервелат, плоский и белесый, шпроты. Знакомый с младенчества набор.

«Картошка, капустка, морковка, горох… И суп овощной оказался неплох!».

Юлиан Тувим. Классик детской польской литературы.

И я еще пробую юморить. Нашла время.

Ладно, смотрим дальше. Ну, все остальное тоже на местах. Майонез, горошек… По крайней мере, с тех пор, как я себя помню. Правда, я для себя еще прикупила баночку маринованных осьминожков. Но это было единственное отступление от годами установленного меню. Покупая все к празднику, семейным традициям я не изменила.

Семейные традиции – это святое, как говорит мой дед. А мой обожаемый дед – это что-то. Вот.

Но мама, мама…

Даже ключи от своей машины давала неохотно, когда я поехала за продуктами, просто пожалела меня. Не тащить же в руках такую тяжесть из магазина.

Ей не нужно было шампанское. И икра ей была тоже не нужна. И любимый Токай… Что-то такое, что еще висело на ниточке внутри, вдруг оборвалось и полетело в бездну. Без папы ей ничего не было нужно.

Она и вообще не хотела никакого праздника. И елку не стала наряжать. И мне запретила. Когда я сама достала все коробки с антресоли, мама сказала твердо и сухо: «Убери все сейчас же назад!» И сжав виски пальцами, уткнулась в подушку на своей кровати.

Ёлку мы всегда наряжали втроем. С папаней.

А Новый год приближался неотвратимо.

Обычно всеми этими праздничными хлопотами у нас в семье занимался отец, даже нас с мамой не брал. Говорил, что от нас одна суета и поросячий визг.

И тепла в нашем доме больше не было. Хоть печку-буржуйку ставь.

Однажды я застала маму, сидящую в кресле у окна. Она, прикрыв глаза рукой, монотонно и заунывно повторяла чьи-то стихи:

«Все выдует ветер в окно без стекла

В том доме, где нету мужско тепла…»

Как молитву читала. А меня аж зазнобило.

Я тихонько прикрыла дверь в спальню. ИХ спальню. Накинула куртку и, схватив шарф, пулей вылетела из квартиры. Видеть и слышать все это я больше не могла.

Может к деду с бабулей съехать? Не возьмут. Она их дочь. Дед скажет, что я предательница.

Сниму уголок у какой-нибудь старушки с кем-нибудь на двоих или троих и чтоб подешевле. После Нового года сразу и искать начну. Конечно, если степухи хватит…

Выключив свет на кухне, я приподняла штору и только сейчас увидела, что, наконец-то, идет снег. Тихо так порхает при полном безветрии, словно маленькие бело-голубые балеринки танцуют что-то волшебно-новогоднее. Ну, просто балет «Щелкунчик», только музыки через стеклопакет не слышно. Я постояла пару минут в нежных предвечерних сумерках, заполнивших кухню, наблюдая эту красоту за окном, но веселее мне не стало. Вздохнув грустно, я пошла в свою комнату переодеваться. Мне все чудилось, – вот щелкнет замок, что-то зашуршит, и запахнет свежей елкой.

Но в квартире было печально и тихо. Я одинокая маленькая дурочка?!

Все кончилось. И детство тоже. И как это я прозевала. Ворона!

Мой однокурсник и воздыхатель Митька ждал меня в метро. Я опаздывала катастрофически, пока все эти свои философии разводила.

Митяй купил два билета на новогоднее представление на катке одного из новых торговых центров где-то сразу за кольцевой. Рекламный буклет обещал столик на двоих, катание на катке вокруг которого были расставлены эти самые столики с угощением и шампанским, (коньки бесплатно всем, предъявившим студак). А в 22-00 – начало концертной программы, посвященной встрече Нового 2010 года, и приуроченное к ней празднество по случаю открытия этого самого торгового центра. А дальше – танцы до упаду и всякие конкурсы. Устроители праздника предлагали всем нарядиться в карнавальные костюмы.

Пока я возилась, собирая сумку со своим тряпьем, наводила макияж, время проскочило незаметно, и мне надо было торопиться.

Первый раз в жизни я уходила из дома под Новый год.

Нет, неправда.

И сегодня я не уходила, я просто убегала, если не кривить душой перед самой собой.

Из дома, в котором не было больше моего отца, его смеха и шуток. Его умения тончайшими кольцами резать лук. Жонглировать хрустальными фужерами, от чего у мамы замирало сердце.

Фужер разбился лишь однажды. На следующий год я должна была поступать в институт.

И поступила. Просто сдала документы и поступила. И папа сказал: «Не зря я разбил фужер на Новый год!» Не было запаха пекущейся в духовке кулебяки с капустой.

И вот сегодня, 31 декабря 2009 года я ухожу в первый раз в жизни встречать Новый Год не дома…

Мама остается одна. Я – сволочь и эгоистка.

Без отца наш дом опустел. Стал тихим и неуютным, несмотря на все мамины старания. Я ходила по компаниям, сидела допоздна в институтской библиотеке, просто бесцельно бродила по улицам, что бы прийти попозднее, умыться и провалиться в тяжелый сон. В надежде, что мне не приснится отец.

А, если честно, мне на фиг не нужен был этот Митька и этот каток с его угощением и концертной программой. В роли своего мужа я Митяя не представляла. Если только в кошмарном сне. Мне просто хотелось сбежать.

Больше всего мне хотелось зарыться с головой в подушку, наплакаться всласть и проспать до вечера первого января, а, если повезет, то и до утра второго числа. А лучше – до вечера второго числа.

Я могла остаться дома, но я боялась этого. Я не хотела поднимать бокал с шампанским под перезвон Кремлевских курантов за столом, где не было больше моего отца…

Шандор, сын друзей моих родителей, моя несостоявшаяся любовь, наверняка, еще числа 25-го, на католическое Рождество, свалил в Будапешт к какой-нибудь игривой мадьярке. Я была влюблена в него с самого детства, и ходили слухи, что вот-вот и наши семейства породнятся.

Но в последние два года мы стали общаться все меньше и меньше. И я уже решила, что у него завелась в Будапеште невеста. Жених он был завидный. Жгучий красавчик мадьяр. Язык жжет, словно надкусил перчинку Чили.

А как он однажды танцевал чардаш на моем дне рождения со своей сестрой Маргит! Они устроили целый спектакль у нас на даче. В национальных костюмах. И скрипач был настоящий, мадьярский, у которого эта музыка кипела в душе с самого рождения.

А в конце танца Шандор так браво щелкнул национальными мадьярскими сапогами, что крыша моя съехала окончательно. И, похоже, навсегда.

Но вот уже почти полгода Шандор не звонил и не появлялся. Татьяна, его мама, сидела в Будапеште, потому что Маргит должна была вот-вот подарить им с Ласло внучку. УЗИ показало.

Наши отцы, может быть, и общались, но нам с мамой это было неизвестно.

Таня, жена Ласло, перед тем, как уехать к дочери в Будапешт, была у нас в гостях.

Они пили с мамой чай в гостиной, и мама, конечно же, всплакнула. Таня сказа ей довольно холодно: «А мой Ласло, думаешь, не загуливает? Ого-го! Это у них в крови. А кровь-то наполовину цыганская. Они просто, между делом говорят, шутя, – Sedin a fejben, a vén bolond (венг.) – ну, седина в голову бес в ребро по-нашему».

Она так легко сказала об этом, словно шелуху от семечек выплюнула.

– Ну, а ты, Викусь, не бойся! Сынок-то мой полукровка. Я же русская.

А я все равно представила Шандора и вздрогнула. Но Шандор исчез.

– Только где он бродит, Ваш Шандор-красавчик?

– У них с отцом общий бизнес и в Москве и в Будапеште. Богатая невеста будешь!

И ее будто ветром сдуло. Самолет в 21-30. Зять будет встречать.

Мой поход с Митькой на этот новогодний каток был и авантюрой и желанием убежать от себя самой. Всегда делаю все наоборот. Ничем хорошим эта авантюра не могла закончиться. Девчонками в группе я объявила, что выхожу замуж за Митьку. Это назло пропавшему Шандору.

– За этого Плейбоя?! Он всех девок в соседней группе пере.., Подумай еще раз! Куда твой чернявый мадьярчик делся? Придет прощения просить – ВСЁ ПРОЩАЙ!!! – подружки по группе отговаривали меня от этой затеи замужества с Митькой. Они его терпеть не могли. Я знала, что половина из них была влюблена в Шандора, после того, как он потанцевал с каждой на институтском вечере, устроенном Единой Россией в честь дня Независимости России.

«Завидуют», – думала я, понимая, что это полная чушь. Но боль от ухода отца из семьи, и растворение во времени и пространстве Шандора, которого все считали моим женихом, подхватила меня и понесла бурным потоком по острым камням жизни. Я только успевала вынырнуть на секунду, что бы схватить глоток воздуха. И грохочущий поток тащил меня дальше.

Меня грызла совесть, что я оставляю маму одну. Я долго боролась со своим внутренним двойником, не зря же я родилась под знаком Близнецов. В результате победа досталась мне. Но какой ценой!

Выйдя в прихожую, я уселась в кресло, чтобы застегнуть сапоги, и услышала, что из спальни родителей доносятся всхлипывания. Подойдя к двери, я постучала: «Ма! Можно?»

– Заходи! – услышала я мамин голос.

Я вошла и увидела, что мама сидит на постели со своей стороны их с отцом двуспальной кровати. Сидит уже тоже одетая к выходу, только почему-то в позапрошлогоднем платье, которое подарил ей мой папан. Ночная рубашка, которую я подарила маме сегодня утром, так и лежала на подушке, даже нераспечатанная.

Сколько себя помню, у нас дома традиция такая, что мы каждый Новый год встречаем во всем новом. Даже ночные рубашки каждый раз покупаем новые и дарим друг другу. Ну, это помимо всего прочего.

Мама повернулась ко мне с улыбкой, но глаза ее были полны сле з.

– Мамуль, ну, ты что? Я там все купила к столу. Как обычно. Я тебе позвоню оттуда, с катка! А утром, часам к десяти уже буду дома! Ты же знаешь, Шандор как в воду канул…

С Шандором мы были почти ровесники и были знакомы с детства. Семейство Калочаи давно уже перебралось в Москву, время от времени наезжая в Будапешт. Ласло занимался коммерцией, и мой папа, засекреченный технарь, звал его в шутку коммивояжер. После школы Шандор вздумал на мне жениться, но Ласло быстренько отправил его учиться в Америку коммерческим премудростям, и любовь не состоялась.

Мама не слышала меня. Мои слова о Шандоре повисли в воздухе, как колечки дыма, которые умел делать мой отец, попыхивая своей вишневой трубкой. Я даже помахала рукой перед носом, словно прогоняя почудившиеся мне колечки.

– Спасибо, Викуся, – мама обняла меня и прижала к себе, – нет, я поеду к бабушке с дедушкой, составлю им компанию. Я не смогу сидеть одна за столом и встречать Новый год. А 1-го утром... Ты же все знаешь с детства.

Мама всхлипнула и смахнула слезинку.

Про утро первого января я и забыла. Вернее, постаралась забыть. Мне стало стыдно и больно. И оправдания мне не было. Утро первого января было отдельной песней в нашей семье, но об этом – потом.

– Мам, прости! Но Митька меня пригласил, – сказала я, – и обещал какой-то сюрприз. Может, замуж позовет, ведь на четвертом курсе же мы. Потом диплом и фрррр! Мам, мне ведь уже двадцать два года!

– Ты его любишь? А как же Шандор?!

– Не знаю, мне плохо без него, все мои поиски напрасны. И устала ждать….. К тому же девушка не должна бегать за парнем, ты сама меня этому учила, – я пожала плечами, – просто, наверно или только кажется, но мне пора обзаводится курятником. Только вот Митька не кажется мне петухом. Но ведь не успеешь оглянуться, четвертак стукнет.

Как странно и даже страшно думать, что я родилась не просто в прошлом веке, но даже и в прошлом тысячелетии, пусть хоть почти в самом конце.

Я обняла маму и прижала ее голову к своей груди. Потом наклонилась и поцеловала ее в щеку: «С наступающим! Я тебя люблю!»

– И я, – мама вымученно улыбнулась, – иди, не волнуйся и веселись от души.

– Постараюсь! Ну, я побежала, а то сегодня такие пробки. Не хочется опаздывать. Фотик я взяла. Потом все сама увидишь! Ну, пока!

Я захлопнула дверь, за которой ничего не напоминало о встрече Нового года. Шмыгнула носом и, не дожидаясь вызванного лифта, побежала вниз по лестнице.

Подъезжая на маршрутке к торговому центру, мы издалека увидели переливающиеся огни и вспыхивающие то тут, то там фейерверки. Пробравшись от остановки такси через забитую машинами стоянку, мы устремились к двери, на которой висело объявление, что 1-го января 2010 года торговый центр не работает. Толпа веселых и смеющихся людей подхватила нас с Митькой и внесла вовнутрь этого светящегося и искрящегося стеклянного куба.

Кое-кто, я думаю, припозднившись, еще только прибежал сюда за подарками. Не люблю оставлять покупку подарков на самый последний момент.

Сдав одежду в гардероб катка, мы разошлись по разным раздевалкам, чтобы переодеться в карнавальные костюмы, договорившись заранее о месте встречи, чтобы не потеряться в толпе.

Переодевшись и найдя Митьку на условленном месте, я встала в позу фотомодели перед камерой на фото-сессии.

– Да-а, мать, ну, ты даешь! – Митька восхищенно разглядывал меня, обойдя, словно вокруг новогодней елки.

Мужчины, все-таки – инопланетяне. Я не думала, что этот китайский ширпотреб произведет на него такое впечатление. А что бы сказал Шандор?

Еще летом, после сессии, когда по Москве пронесся слух, что Черкизон закрывают навеки, кто-то из нашей группы принес известие, что в некоторых палатках у китайцев можно прикупить что-нибудь интересненькое и почти за копейки. И мы с девчонками рванули туда после экзамена.

Какие наши годы! Это было любимое папино высказывание.

Я гордо стояла, высоко подняв голову, выпрямив спину и уперев руки в боки. Я умею носить одежду, это мне от мамы по наследству такое умение досталось. Горжусь!

А Митька все ходил и цокал языком, то и дело щелкая фотоаппаратом. Я же обещала маме, что она увидит, как здесь весело.

На мне был костюм эльфийки. Фисташкового цвета трико от запястьев до щиколоток, переливающееся под светом многочисленных мигающих огоньками елок. Поверх трико была накинута полупрозрачная, золотистая туника, с наклеенными на нее золотыми звездами и звездочками. Туника была подпоясана плетеным золотым ремешком, на котором висели ножны, в них был вставлен короткий сверкающий золотой фольгой меч (сам-то меч, я рассмотрела дома внимательно, был из толстого картона). Эх, китайцы-выдумщики!

Волосы через лоб были повязаны такой же, фисташкового цвета, лентой, усыпанной золотыми пластмассовыми звездами.

И вся эта красота завершалась эльфийскими нежно-розовыми ушками, которые приклеивались какой-то липучкой к ушам. Мне пришлось распустить волосы, чтобы выставить наружу эти милые заостренные ушки.

Боже мой, и за все это я заплатила всего сто рублей! Вот как важно оказаться в нужном месте в нужное время.

Для себя Митька не стал придумывать ничего оригинального. Он был в костюме ковбоя. По бокам висели пистолет и лассо, а голову венчала роскошная ковбойская шляпа. Нижняя часть джинсов была из рыжей замши с бахромой и шпорами. Ну, вроде, сапоги ковбойские.

Чудная из нас получилась парочка.

«Твикс» называется. С малиновой карамелью. Кто не пробовал, советую, поднимает настроение. И напрочь губит все пломбы, если у кого они есть.

Это не реклама, это я просто предупреждаю. Слава Богу, у меня с зубами все в порядке.

Мы взяли напрокат коньки и пошли к входу на каток.

У самого льда всех гостей встречал Дед Мороз, объявляя вновь прибывших гостей.

Мы вышли на лед. Слава Богу, катаемся оба прилично, в детстве родители замордовали нас обоих секцией фигурного катания. Так хоть теперь не стыдно. Спросив наши имена, Дед Мороз гаркнул в микрофон: «Ковбой Дмитрий с элфийкой Викторией!»

Мы сделали пару кругов по катку, сорвав аплодисменты, и Снегурочка, взглянув на наши билеты, проводила нас к зарезервированному за нами столику.

Я уселась на стул, вытянув уставшие с непривычки ноги в фигурных коньках. Давненько не каталась.

Митька протянул мне бокал шампанского. Я отхлебнула и подумала, что, может быть, вся эта праздничная суета-мишура, хоть чуть-чуть прикроет тоску, которая иглой сидела в моем сердце.

От шампанского я повеселела, и печали мои отступили на второй план. Но, увы, это был не второй план. Они просто затаились на некоторое время, чтобы перегруппироваться и напасть на меня с той стороны, где я меньше всего этого ожидала. Ах, если б мы знали все наперед!

Дед Мороз предложил поиграть в фанты. Повеселевший от шампанского народ с радостью принял его предложение. Ох, чего мы только не насмотрелись. Но подошла наша очередь. Нам предстояло сплясать «Калинку», максимально повторяя танец Родниной и Зайцева. Что уж там у нас получилось, судить не мне. Но мы выиграли еще две бутылки шампанского и огромную коробку конфет. После чего Снегурочка объявила перерыв.

Запустили попурри из дискотеки 80-х.

Кто-то остался за столиками, но многие пошли танцевать, забыв, что у них на ногах коньки, а голова уже веселенькая после пары бокалов шампанского. Перед нашим столиком постоянно крутилась уже изрядно хватившая шампанского голенастая костлявая девица, на кривоватых ногах. Голые и жилистые ее руки были густо напудрены мерцающей пудрой. Сквозь пудру все равно просвечивали черные волоски. На ней была балетная пачка и на голове веночек из белых перьев. Она пыталась изобразить фуэте, но постоянно падала на все четыре, веночек съезжал ей на глаза, и девица, поднимаясь, шумно сопела и ворчала под нос себе какие-то ругательства.

Наконец, она устала и повисла на ажурном бортике, отделяющем лед от расставленных праздничных столиков. Митька тоже с интересом рассматривал «балерину». Лет девице было под сорок.

– Эй, ты кто? – нахально спросила я у голенастой.

– Я? – девица отцепилась от бортика, встала в позу одного из «маленьких лебедей» и басом сказала, – я – Одетта. А можно пригласить Вашего кавалера на танец?

И опять повисла на бортике, не сводя глаз с нашего столика и строя Митьке глазки. Не успела я отшить ее, сказав свое любимое: «Будешь проходить мимо, проходи!», как ее подхватил проезжавший по кругу Арлекин, и девица растворилась в толпе пляшущих, кто во что горазд, гостей. Я вздохнула с облегчением.

До Нового года оставалось два с половиной часа.

Митька повесил свою шляпу на спинку стула, налил нам полные бокалы шампанского: « За нас! С наступающим!».

В это время среди танцующей толпы появились Дед Мороз и Снегурочка.

– Прошу Вас, дорогие гости, занять свои места.

Каток опустел, на минуту погас свет, а, когда включился, то по периметру катка стояли наряженные и сверкающие игрушками елочки.

И тут Митяй вскочил, схватил меня за руку и вытащил на середину катка к Деду Морозу. Я и охнуть не успела!

– Вот и гости у нас! – не растерялся и радостно воскликнул дед, – с чем пожаловали?

Митька отобрал микрофон у Снегурочки и сказал, обращаясь к Деду Морозу и гостям.

– Я хочу представить Вам свою однокурсницу и невесту Викторию!

Зал взорвался аплодисментами, а я покраснела, опустив глаза. Не ожидала такой прыти от Митьки.

– Сегодня, здесь на этом празднике я еще раз хочу признаться в любви моей Виктории и, – тут Митька преклонил колено и взял мою руку в свои ладони, – и попросить ее руки!

Зал затих, диджей приглушил музыку почто по нулям.

Глядя прямо мне в глаза, Митька страстно, но тихо и нежно, сказал в микрофон: «Виктория Владимировна! Я Вас люблю и прошу Вас быть мой женой!». И надел мне на безымянный палец колечко с изумрудом.

Я справилась со своим смущением, засмеялась и подняла вверх руку с колечком высоко вверх.

– Молодые! Круг почета! – закричали гости.

А Дед Мороз стал что-то быстро говорить в сотовый телефон, подталкивая Снегурочку к выходу с катка.

Ой, что тут началось! Полетели на лед букеты и коробки конфет. Диджей запустил марш Мендельсона. Народ веселился от души.

Собрав все, что нам набросали на лед, две девочки в костюмах ангелочков сложили все горочкой у нашего столика и покатились навстречу Снегурочке, которая толкала перед собой две большие коробки, перевязанные золотистыми бантами.

– Ну, принесла наши подарки? – спросил ее дед Мороз.

– Да, дедушка. В верхней коробке твой подарок. Ой, как интересно!

– Посмотрим, посмотрим, – дед приоткрыл коробку и вытащил оттуда белую шубку из норки с капюшоном. Он потряс шубкой, чтоб все гости могли разглядеть ее, и накинул мне на плечи.

– Ну-ка, невестушка, повернись!

Я повернулась вокруг своей оси и тут только сообразила, что надо сказать «спасибо». Так я была удивлена, думала, крыша моя съезжает окончательно.

– Тепло ль тебе девица, тепло ль, красавица? – спросил Дед Мороз фразой из фильма.

– Тепло, Морозушка! – не растерялась я. Фильм этот я любила и знала наизусть с детства.

– Ну, внученька, теперь твой подарок! – сказал дед Мороз.

Снегурка развязала бант, сняла крышку и вытащила из коробки что-то такое зефирно-воздушное, белоснежное. Это было необыкновенной красоты свадебное платье с несколькими рядами нижних юбок из сеточки, чтобы придать пышность платью.

Зал охнул и закричал: «Ура молодым!»

Захлопали пробки шампанского. Публика была в восторге.

А я подумала: «Вот уж не ожидала! Это ж надо – так вляпаться!» И подумала, что сказал бы отец, узнай он про все это. И замуж за Митьку я пойду только под дулом автомата. Караул!

Снегурочка наклонилась ко мне и сказала на ушко: «Девушка! Очнитесь! Надо пойти переодеться и сделать круг почета с женихом! Вы в норме, или совсем уже отключились?»

– Да, да, я уже иду. Все нормально, – я прижала платье к себе и поехала к выходу с катка, чуть придерживая шубку на плечах.

Оставив норку на спинке стула, я взяла свою сумочку и пошла в дамскую комнату.

Платье пришлось мне впору. Просто по косточке, как говорит мамина подруга, которая ее обшивает. Минут сорок, наверное, крутилась перед зеркалом. Я понравилась себе. Думаю, Митька обалдеет. Шампанское сделало свое дело, комок, который стоял у меня в горле, куда-то исчез.

Свой эльфийский костюм я без сожаления бросила в мусорный бак. Стерла влажной салфеткой грим и оторвала, наконец-то эти противные эльфийские ушки, бросив их вслед за костюмом.

Припудрила нос, чуть подрумянила щеки и накрасила губы.

Когда я вышла из дамской комнаты, было тихо. Торговый центр уже закрылся для продаж, даже охранников не было видно. Только издалека доносилась с катка музыка, там уже начали выступать приглашенные артисты. Наверняка, какие-нибудь никому неизвестные «звездуны» и «звездульки».

Уже подходя к катку, я услышала какую-то возню, глуповатый женский смех и мужское страстное сопение. Так, наверное, сопят бегемоты во время брачных игр. Любопытство мое взяло верх, и я заглянула за угол…

Там была моя судьба.

В овальной нише, где стояла прежде красивая ваза, чьи осколки валялись рядом на полу, мой Митька тискал голенастую старую тетку-балерину. Его правая рука была запущена по локоть в вырез на груди сей дамы, а левая ловко и жадно шарила в трусах под балетной пачкой. «Одетта», прикрыв глаза, постанывала от нетерпения.

– О, как меня здесь ждут, – сказал каким-то странным голосом. Он застонал, запрокинув голову с закрытыми глазами и резко подавшись вперед.

У меня потемнело в глазах, и я прислонилась к стенке, чтобы не упасть.

И мне захотелось смыть с себя всю увиденную и услышанную грязь. Я пожалела, что в моих ножнах меч из китайского картона. Рука бы не дрогнула!

Собрав силы, я развернулась и влетела, как ужаленная, в дамскую комнату. Разрывая молнию на спине, содрала, с себя ненавистное зефирное платье, с которого осыпались дождиком пришитые бусы из искусственного жемчуга. Достала из помойного ведра свой эльфийский наряд и напялила его на себя.

Взяв брезгливо это произведение марьяжного искусства, я вышла в коридор. Любовнички были в самом трансе.

Голова у голенастой девицы болталась на тощей шее, как у придушенного куренка. Она сидела на широкой полочке у зеркала, что висело рядом с нишей. Ноги ее были неприлично разведены. Она дергалась в такт Митькиным движениям.

Наконец, Митька обмяк и удовлетворенно выдохнул: «У-у-у-ух! Ну, теперь и женюсь с чистой совестью, отгулял свое!»

И он грязно выругался в адрес несчастной «Одетты», но она была в отключке и не услышала его.

Бегемот, конь, кобель – вертелось у меня на языке. Меня стошнило и я утерлась никому ненужным теперь платьем.

– Веник электрический! Ненавижу! – крикнула я и закусила я губу до крови.

Митька обернулся, услышав шум за спиной, и увидев меня, попытался улыбнуться. Но тут же получил по морде моей сумкой.

– Гад! Лосяра вонючий!

Сумка моя была достаточно увесиста. Ухватив ее за длинную ручку посредине, я размахивалась и методично целилась Митьке в его бесстыжую морду.

От каждого удара из сумки что-то вылетало. Помада, расческа, ключница. Ударившись о плиточный пол, вдребезги разлетелся мой цифровик. Потом вылетел футляр с мобильником.

Митька выпустил из рук девицу и «Одетта» сползла с полочки и села прямо на пол, стараясь натянуть на себя трусики и колготки.

А он молча сносил удары, лишь стараясь прикрывать рукой глаза. Но нос я ему все-таки разбила. Кровь потекла тонкой струйкой, капая с подбородка на светлую рубаху и шейный ковбойский платок.

Я вдруг почувствовала, что силы оставляют меня. Нагнувшись, подобрала ключницу, кошелек и мобильник, содрала с пальца подаренное колечко и нацепила его девице на кончик ее тонкого острого носа. А потом, встряхнув свадебное платье, надела его на голову этой…

Ну, нет у меня здесь слов!

Платье опустилось парашютом на «Одетту». Из-под пышных юбок торчали только голенастые ноги в фигурных коньках.

А я развернулась и пошла на каток.

Слава Богу, на меня никто не обратил внимания. Все уже и думать про нас забыли. Я вытащила свернутый Ашановский пакет из своей сумки (удивительно, что он не вылетел, когда я дубасила Митьку). Поставила в него все шампанское со стола, запихнула штуки четыре коробки конфет. Потом накинула на себя подаренную норковую шубку и нырнула в глубину леса наряженных елок, окружавших столики по периметру катка. Но вскоре наткнулась на прозрачную пластиковую стену, которая отделяла каток от торгового зала. Так я и побрела вдоль этой стены, пока не наткнулась на стул и кожаное кресло среди этих фальшивых капроновых деревьев. Очевидно, кресло и стул забыли здесь, когда наряжали елки.

Как мне они сейчас были кстати! Я задвинула кресло и стул между елок, чтобы меня не было видно. Но у меня самой обзор был хороший.

А меня трясло! Но, естественно, не от холода. Вытащив из пакета начатую бутылку, я одним махом выпила ее до дна и поставила на пол под елку. Запихнула за щеку пару шоколадных конфет. Голова у меня «поехала». Знаю, что шампанское могу только пригубить, но сегодня у меня точно крышу сорвало. Да и весь уходящий год принес столько боли и слез. Обид, злости. Столько неприятностей. Хотя, это мягко сказано.

Началось с того, что в конце февраля от нас с мамой ушел отец. Ни слова не сказав, собрал небольшой чемоданчик, взял свой навороченный ноутбук и тихо прикрыл за собой дверь.

«Слезайте, граждане, приехали, конец! Охотный ряд, Охотный ряд…»

Они очень дружно жили с мамой. Знакомы были с пионерского лагеря. Правда, в разных школах учились. Но потом, моего деда, генерала танковых войск, отправили командовать полком в Венгрию. В город Сольнок. Там мама познакомилась с Ласло, сыном мэра того городка, где расквартирован был дедов танковый полк.

А с отцом они потеряли друг друга. Встретились потом случайно в метро в Москве, когда ехали на вступительные экзамены. Но в этот же день, сдав экзамен, договорились встретиться на Чистых прудах. Пошли и сразу подали заявку в Грибоедовский дворец. Было им по восемнадцать лет.

А Ласло, пострадав немножко по моей маме, женился на дочке советского вице-консула. И у них родился сын. Шандор Ласло.

Следом родилась и я, но когда мои родители уже институты свои закончили.

В уходящем году мои предкам стукнуло по сорок пять. Но это было после ухода отца, и никаких праздников мама не устраивала. Передумала. Звонил ли ей папан, я не знаю. Сама она не говорила, а спросить я не решилась.

Это все было так непонятно, больно и обидно. Мамины подружки, конечно, набежали толпой. Варили, пекли, стряпали что-то. Но мама так ни к чему и не притронулась. Да и подарки убрала на антресоль, даже не посмотрела.

Когда мне было лет четырнадцать, я услышала в кино слова папаня . Мне так оно понравилось! Я так и стала звать отца, а потом и мама присоединилась.

Но после его ухода, слово это превратилось в горький обрубок – ПАПАН.

И тогда я решила искать ту, к которой он ушел. Мне хотелось посмотреть в глаза той, на которую он нас променял. Пыталась караулить его, когда он идет с работы. Напрасно.

И, вдруг, решение пришло само. Я просто проснулась с мыслью, что знаю, как поступить. Дома у нас стоит большой и мощный компьютер. А к своему ноутбуку отец никогда не подпускал. Он работает в каком-то секретном институте, который занимается Интернетом и мобильной связью. Вернее, их безопасностью.

Я влезла на mail.ru. Это был его несекретный ящик. И я знала к нему пароль. Папан просил меня иногда посмотреть, нет ли каких писем. А писали ему много. Листая страницу за страницей, я наткнулась на письмо, в котором сообщалось, что у него есть новое сообщение на Одноклассниках. Письмо было датировано серединой января прошлого года.

Я попыталась выйти на сообщение по ссылке, но противная программа, почуяв неладное, запросила пароль. Я его не знала. Каких комбинаций я только не перепробовала. Программа вышвыривала меня, как любопытного котенка.

Но вечером, когда я почти уже заснула, словно кто-то шепнул мне в ухо: «Папаня…»

Я вскочила и бросилась к компьютеру. Программа запросила пароль, и я, перекрестившись, набрала – papanja.

Вуаля! И мне открылась страница отца на одноклассниках.

Переписка шла у него с некой Светой.

Вернее, она первая написала ему, что счастлива, что хоть теперь может признаться ему в любви, потому, как в школе он ее не замечал, считая за малявку. А теперь, дети выросли, разлетелись и дама она свободная. И любовь первая еще не заржавела. Может, встретимся?

Фотографии хорошие.

Фуфло!

Ну, я вам сама с помощью фотошопа из Квазимодо Алена Делона сделаю.

Вот на это все и купился наш папаня. Стало быть, мы с мамой ему надоели. Свобода его прельстила. И фотошопная Света, свободная женщина.

Абзац и прОбел.

На катке стало тихо, и я услышала, как президент читает поздравление Российскому народу. Потом зазвучали куранты, а я еле-еле успела открыть вторую бутылку шампанского. Ого, розовое!

Ну, с Новым годом тебя, папан. А Света твоя обойдется.

Когда я проснулась, было почти совсем темно и тихо. Над катком были погашены лампы, и никого из гостей не было. Только я. Среди елок в кресле.

Голова у меня раскалывалась. Я посмотрела на часы и ужаснулась. 18-30 первого января 2010 года. Надо скорее звонить маме. Я полезла за телефоном и увидела, что угробила его, когда била морду Митьке.

Я опустилась в кресло и отхлебнула шампанского. Ноги ломило в жестких фигурных коньках. Я сняла их, застегнула шубу на верхнюю пуговицу и пошла к выходу босиком. Хорошо хоть там пол был застелен ковролином.

О, ужас, каток был заперт снаружи. Я прижалась носом к стеклянной стене в надежде увидеть хоть одного охранника. Пусто. И тут я вспомнила, что все мои номерки из гардероба остались у Митьки.

А мне хотелось есть. Селедки под шубой хотелось. И бородинского хлеба с маслом и колбаской. Конфеты уже не лезли в меня.

Милая моя мама, как она, наверное, с ума сходит, не зная, где я. Митькин телефон, наверное, оборвала.

Обычно первого января мама вставала первая, чуть рассвет забрезжит. Обходила нашу большую квартиру, подолгу стоя у каждого окна в новой ночной сорочке и наблюдая за беззвучно падающим снегом. Потом она открывала холодильник и доставала огромное блюдо с салатом оливье. Блюдо было таким большим, что папаня прозвал его тазик . Взяв две вилки, Токай и фужеры. Поставив все это на специальный столик для трапезы в кровати, она будила папаню. И они, плечо к плечу в своей уютной постели начинали уничтожать этот волшебный салат, который так любила моя мама.

Когда я была совсем маленькая, я залезала к ним в кровать, садилась между ними и начинала уминать этот салат за обе щеки, хитро поглядывая на своих любимых маму и папу.

Но это было давно.

Пока я вспоминала обо всем этом, на воротах катка щелкнул замок. На лед выехала машина, которая должна была привести в порядок лед на катке.

Бросив коньки среди капроновых елок, я потихоньку вышла в торговый зал. Босиком.

Свет везде был приглушен. На витринах бутиков были опущены жалюзи, закрытые на замки. Эскалаторы выключены. Только хрустальный лифт иногда спускал и поднимал кого-то.

Я вошла в лифт и нажала на самую последнюю кнопку. Обычно администрация сидит на самом верхнем этаже.

Как только я вышла из лифта на последнем этаже, то увидела табличку «Управляющий торгового центра». Но стоило мне войти в секретарскую, тут же сработала сигнализация. Я знала, что это такое. Это объемный датчик. Если в пустом помещении что-то или кто-то появляется, срабатывает сирена. Это мне папан объяснял, он у меня по всяким таким штукам спец.

Словно из-под земли появились охранники и с двух сторон схватили меня за руки.

– Ай – ай – ай! Больно же! Отпустите меня! – заверещала я.

– Документы! – сказала фигура с непроницаемым лицом.

Я достала из сумки паспорт, изрядно помятый об Митькину физиономию.

– Я могу увидеть дежурного управляющего? Я все объясню!

Непроницаемый заглянул в кабинет и что-то сказал.

– Заходите! – повернулся он ко мне.

Я поправила волосы, насколько это было можно сделать без расчески, и вошла. Пахло кофе и дорогими кубинскими сигарами.

Спиной ко мне в высоком кожаном кресле сидел мужчина. Мне была видна только рука с сигарой. Он смотрел новости на плазме в проеме между окон.

– Здравствуйте… Можно войти?

Кресло скрипнуло и повернулось в мою сторону. В кресле сидел …Шандор.

У него округлились глаза.

– O, Istenem! – воскликнул он (О, Боже мой! – венг), – Вика! Как ты здесь оказалась? Что на тебе надето? Почему ты босиком?!

Он бросился ко мне и обнял меня: «С Новым Годом! Ты откуда здесь взялась?»

Сумка и пакет выпали из моих рук, и я без сознания упала Шандору на руки. Последнее, что я слышала перед тем, как упасть, был топот тяжелых солдатских ботинок. И решила, что сошла с ума окончательно.

– Виктор! Чего ты стоишь? Fene (черт – венг.)! Рот закрой и вызывай скорую! – кричал Шандор непроницаемому, у которого глаза вылезли на лоб, – на, возьми, здесь телефон моей страховой компании, – и он протянул ему пластиковую карточку.

Я очнулась оттого, что кто-то нежно гладит меня по волосам и потихоньку дует на лоб.

Так делал только один человек на свете. Мой отец. И я боялась открыть глаза, чтобы не обмануться.

– Вика! Викуся! – услышала я голос отца, и из моих глаз потекли слезы.

Не открывая глаз, я села и обняла крепко того, кто гладил меня.

Запах, такой знакомый и любимый, окутал меня. С первой минуты, как я помнила себя в детстве, я всегда купалась в этом запахе. Это был запах любви, запах моего папы. Я открыла глаза и стала целовать его. Тысячи поцелуев.

Отец обнял меня крепко и тихо сказал в сторону: «Вольно! Отвернулись к стене!»

Я огляделась. По периметру комнаты отдыха Шандора, куда меня, очевидно, перенесли из его кабинета и в дверях стояли крепкие парни в униформе и черных масках на лице, направив стволы автоматов в пол.

– Кто это, папаня? И как ты меня нашел?

Папа вытащил из моей, изрядно помятой о Митькину физиономию сумки, разбитый мобильник.

– Ты забыла, где и кем я работаю? Сегодня уже вечер второго января. Ты обещала вернуться к десяти утра первого числа. Мама с ума сошла, не зная, куда ты пропала. А ночью был мороз под двадцать градусов. Она решила, что ты замерзла насмерть. Митька твой на звонки не отвечает, а родители не подзывают его к телефону.

– Какой Митька? – у Шандора брови сделались домиком.

– Папаша, попрошу Вас, у девочки и так стрессовое состояние! – пожилая женщина-доктор, приехавшая по вызову, аккуратно оттеснила папу от меня.

Папа подозвал к себе Шандора, и они вышли из кабинета. На прощанье отец сказал мне: «Мама утром ждет тебя дома!»

Доктор уложила меня, измерила давление. Спросила, какой алкоголь я пила. В это время в комнату вернулся Шандор.

– Так, молодой человек, – изрекла женщина-доктор, – прежде всего, контрастный душ. Вызовите горничную, чтоб могла помочь. Потом крепкий мясной бульон, минералка без газа. Алкоголь – не более 100 мл, белый сухой. Никакого кофе и чая. Легкая закуска и крепкий сон до утра. Понятно? Проводите меня, пожалуйста, всего доброго, – доктор повернулась ко мне, – приходите в себя!

Через минут десять появилась горничная, и я пошла в душ. Руки-ноги – ходули и плети. Горничная накинула на меня теплый махровый халат и высушила волосы феном: «Вы не волнуйтесь, утром придет парикмахер»

Я была настолько ошарашенная всем происшедшим, что юмора моего не осталось совсем. Диван, на котором я лежала, был застелен уютной постелью. Я отвернула краешек одеяла и юркнула под него испуганной ящеркой.

У постели был накрыт небольшой столик. Там было все, что посоветовала женщина доктор. Я поклевала всего помаленьку и без сил опустилась на подушку.

Шандор прикрыл меня хорошенько и сказал, поцеловав в лоб: «Спи дорогая! Утром я сдаю смену и отвезу тебя домой. Ночник я не буду выключать. Горничная будет в соседней комнате, позови, если что. А Митьку этого я прибью».

– Угу, – сказала я и, закрыв глаза, провалилась в сон. В сон сумасшедшего.

У моей постели на скамеечке сидела «Одетта» и пела колыбельную. Рядом с ней стояла фигура Митьки из белого шоколада. Она раздражала меня. Я встала, взяла «сладкого Митьку» и, открыв окно, выкинула его на улицу. Но Митька ожил, схватил меня за руку, и мы полетели вместе.

Я угодила прямо в мусорный контейнер у двери с кухни ресторана. Какая-то шелуха попала мне прямо в лицо, и я стала тереть глаза руками.

И вдруг поняла, что уже не сплю. Солнечные лучики отблескивали на красивом панно напротив дивана. Мне было мягко, уютно и спокойно. И ни о чем не хотелось думать.

Я повернулась на бок, потянулась и увидела, что в кресле лежит моя новая одежда.

– Шандор! – позвала я. Но вместо него появилась горничная.

– Доброе утро! Господин Калочаи передает смену после праздничного дежурства. Вам помочь одеться?

– О, нет, нет, я сама.

– Хорошо. Через полчаса я вызову парикмахера. Вы что-нибудь выпьете с утра?

– Да, зеленый чай, пожалуйста, с медом и лимоном.

– Слушаюсь, – горничная вышла.

Я умылась и стала одеваться. Изысканное белье и чулки на кружевной резинке. Трикотажное розовое платье с чуть проступающим рисунком вязки в виде квадратов. Тончайшее и оригинально задрапированное, словно обсыпанное мельчайшими жемчужинками. От платья чуть слышно исходил аромат неизвестных мне духов.

Вскоре после ухода парикмахера появился Шандор. За ним внесли корзину нежных роз.

– Доброе утро, милая! Ты готова ехать домой?

Мне стало грустно. Ведь все сказки когда-нибудь кончаются. Вот и эта закончилась. Страшная сказка со спасителем рыцарем на белом коне. Только бы не заплакать. Вот-вот и карета превратиться в тыкву.

– Да, дорогой, но откуда все это? – я показала на свою одежду, – мне неловко.

– Ты ведь знаешь, открылась новая сеть гипермаркетов «МИКЛОШ». У нас с отцом бизнес fifty-fifty. Этот гипермаркет – мой. А это – мои подарки к новому году. Давай не будем о делах. Чего-то не хватает у тебя к платью.

– Мне кажется, все к месту, – ответила я.

– И все же, – Шандор вытащил из кармана пиджака длинную бархатную коробочку и открыл ее.

Мне показалось, что я ослепла. В коробочке была длиннющая нить розового жемчуга, браслет и серьги.

Я взглянула в зеркало, и мне показалось, что я ослепла.

– Но у меня нет помады!

– И прекрасно! Я хочу целовать тебя, а не есть косметику.

Он открыл шкаф и вытащил оттуда манто из розовато-бежевой норки с капюшоном, отделанное по всему кругу таким же норковым воланом.

– Садись, сказал мне Шандор, – давай ноги!

И вот я уже стою в замшевых сапожках под цвет шубки. Даже зажмурилась. Открыла глаза, – нет – это не сказка, и это я такая красивая. А рядом со мной – любимый, которого, я уж решила, что потеряла. Никогда не хватает терпения. Придется учиться. У мадьяр очень мудрые жены. Да, вот только замуж меня пока никто не звал.

– Ну, пожалуй, все! Пошли! – он взял корзину с розами.

В кабинете было несколько руководящих сотрудников гипермаркета. Я поднапряглась и почти без акцента сказала: «Boldog újévet!» (С Новым годом – венг.)

Шандор остановил меня.

– Минутку, господа – знакомьтесь, моя невеста Виктория!

Я сделала книксен, и мы пошли к служебному лифту. А внизу…

Внизу меня ждал сюрприз из сюрпризов. Я знала, что Шандор коллекционирует машины, знала, какие у него самые любимые, но и подумать не могла, что он решит везти себя на этой, самой любимой.

Непроницаемый Виктор открыл мне дверь. Красная дорожка была постелена к розовому «Кадиллаку-Флит-вуд-60». Точно такому же, который когда-то давно подарил своей маме Элвис Пресли.

Я завизжала и запрыгала, как маленькая девочка. Мы тронулись потихоньку, провожаемые восхищенными взглядами. Машина охраны двинулась за нами.

В наш двор мы въехали, когда сумерки уже опускались на Москву.

– Машину отгонишь в гараж, – сказал Шандор охраннику, – вызову, когда понадобишься. Отдыхай.

У двери я замешкалась.

– Если наберу код домофона, пропищит трубка в квартире, а я хотела появиться неожиданно и обрадовать маму.

Шандор кашлянул и достал из кармана мою ключницу. Эге!

На связке был ключик-таблетка, позволяющий войти в подъезд бесшумно. У квартиры я попросила у Шандора свои ключи. Я умела незаметно открывать дверь, когда мама отдыхала.

Мы на цыпочках вошли в квартиру. В прихожей и холле было темно. Что-то скрипело под ногами. С кухни падал приглушенный свет, и слышен был тихий разговор. Значит, мама не одна.

И тут, в полутьме холла я увидела стоящие бок о бок отцовский кейс и его чемодан с вещами. Мне пришлось закрыть рот рукой, чтобы не закричать от радости.

Мы с Шандором положили свои вещи, и подошли поближе к кухонной двери. Здесь, в полутьме я разглядела, что скрипело у нас под ногами, – это было бесчисленное количество алых роз, рассыпанных по всей квартире.

– Оленька, – сказал папаня маме, – если ты сможешь, простить меня, то прости, дурака. Я жить без Вас с Викой не могу. Мне не нужны чужие внуки. Я ненавижу солянку с сосисками и картошкой. Не могу вскапывать клумбы на чужой даче. Но я терпел. А 1 января понял, что не могу больше.

Он обнял маму за плечи и положи ей голову на плечо.

– 1 января Света спала почти до шести вечера. А я все думал, как ты ходишь по квартире в новой ночной рубахе, а потом одна ешь Оливье. Пока она спала, я сделал салат, но она, увидев его, закричала, что ненавидит этот пережиток с детства. А это же не пережиток. Это – семейные традиции, дело святое, как говорит твой папа. Я собрал вещи и уехал в гостиницу. Не хотел друзьям настроение портить.

А потом позвонила Таня из Будапешта и сказала, что Вика пропала, а ты не знаешь что делать. Ты простишь меня, дурака? Я без вас не могу. Вика – моя единственная и любимая доченька!

– Конечно, глупенький ты мой!

И тут мы с Шандором вваливаемся в кухню с корзиной роз.

– С Новым годом!

Мама вскочила и обняла нас обоих: «Дети мои!»

А папа уже раздвинул стол, включил все лампы в кухонном светильнике.

– Оленька, давай встречать молодых!

Мама повернулась к холодильнику и достала полное фарфоровое блюдо Оливье. Папа принес Токай и фужеры из бара.

– Ничего не надо больше! – сказал Шандор, – я же с детства ваши традиции знаю!

Папа наполнил золотистым токаем фужеры, и тут Шандор достал маленькую коробочку из внутреннего кармана пиджака.

– Милые мои тетя Оля и дядя Володя! Я прошу у вас руки Вашей дочери Виктории!

Он открыл коробочку. Там было золотое колечко с таким же жемчугом, какой я получила утром в подарок. И он надел мне колечко на безымянный палец.

Мы подняли бокалы.

– С новым годом, мадам Калочаи! – сказал мне папа.

А потом уселись плечом к плечу и начали уничтожать наш любимый Оливье.

Ой, я то-то я с Вами засиделась! У фей столько дел в Новогодние праздники! И, может быть, кому-то нужна моя помощь. Я посидела еще несколько минут на краешке приоткрытой форточки на кухне и полетела в кафе «Шоколадница». Там всегда на Новый год собираются феи, чтобы выпить горячего шоколада и рассказать друг другу свои истории.

27 декабря 2009 г.

Примечания

1

Добрый день, девочка! (лит)

2

Добрый день, дедушка! (лит)

3

2-е место на конкурсе форума издательство ЭКСМО 2009 г.

4

Рассказ занял 4-ое место в конкурсе детективного рассказа на форуме сайта Анны и Сергея Литвиновых в августе 2009 г.