III Сталин и после него

Здоровье Ленина пошатнулось в мае 1922 года, когда он перенес первый удар. Хотя его лечила группа специалистов из Германии, лучше ему не становилось и ему пришлось постепенно отказываться от своих политических обязанностей. В последние дни его преследовало ощущение провала: он гневался на своих соратников и, более того, на русский народ тоже, что они не показали себя достойными великой миссии, предначертанной им историей.

В таком настроении он искал врагов, спутавших его замыслы. Одного из них он нашел в интеллигенции, которая решительно отвергала его диктатуру, хотя и не прибегала к активным подрывным действиям. В июле 1922 года он поручил Сталину «решительно "искоренить" всех энесов… Всех их — вон из России… Арестовать несколько сотен и без объявления мотивов — выезжайте, господа!». Действуя по его указаниям, полиция задержала сотни экономистов, философов и других ученых, принадлежавших к партиям меньшевиков и эсеров и либеральным партиям, погрузила их на пароходы и отправила в принудительное изгнание в Западную Европу.

Затем пришел черед православной церкви. Весной 1922 года, когда советскую Россию терзал голод, Ленин решил, что ему предоставляется уникальная возможность достичь двух целей: под предлогом борьбы с голодом экспроприировать церковные ценности и, в вероятном случае противодействия со стороны церкви, показать всему народу ее бездушие. В памятной записке для политбюро он писал:

Именно теперь и только теперь, когда в голодных губерниях люди дошли до людоедства, и сотни, если не тысячи трупов покрывают дороги, мы можем (и значит, должны) самым решительным и беспощадным образом провести конфискацию церковных богатств… чтобы получить денежный запас в. несколько сот миллионов золотых рублей[1].

Ценности, изъятые таким образом, пошли не на помощь голодающим, а на нужды советского государства.

В марте 1923 года Ленин перенес сильнейший удар, лишивший его дара речи. Десять месяцев спустя он скончался. Партия не позаботилась подготовиться к назначению его преемника. Неподотчетная своим членам, она располагала единственным способом обеспечивать преемственность в руководстве — кооптацией. Образовавшийся вакуум заполнил генеральный секретарь Сталин. Сдержанный в публичных проявлениях, живой в общении, ничем не выдававший садистских и параноидальных черт своей личности, он пользовался немалой популярностью в среде рядовых партийцев. Так, по итогам (тайного) голосования на выборах Центрального Комитета в марте 1919 года он (наравне с Николаем Бухариным) получил больше голосов, чем любой другой кандидат, кроме Ленина, намного больше, чем куда более известный Троцкий, широко признававшийся наследником Ленина.

Сталин сначала сблизился с Каменевым и Зиновьевым, образовав триумвират, управлявший партией во время болезни Ленина и направленный против их общего соперника Троцкого. Клеветой, запугиванием его сторонников и другими неблаговидными методами триумвират освободил Троцкого от всех занимаемых им постов, исключил из партии и затем выслал, сначала в Среднюю Азию и потом, в 1929 году, за границу, где в 1940 году Сталину удалось его физически уничтожить. Затем Сталин повернул против Каменева и Зиновьева, которых он вывел из политбюро. Возможности его жертв защищаться от сфабрикованных против них обвинений были роковым образом ослаблены их приверженностью принципу «партия всегда права».

Хотя в изгнании Троцкий постоянно изображал себя любимцем Ленина, а Сталина — человеком, которого Ленин презирал, фактически генеральный секретарь был верным учеником и законным наследником основателя советской России. В течение двух лет после смерти Ленина он стал бесспорным хозяином партии: укрепив свою власть, он был готов возобновить движение к коммунизму, прерванное в 1921 году введением Новой экономической политики. У него были три взаимосвязанные цели: построить мощную индустриальную базу, коллективизировать сельское хозяйство и добиться полного послушания страны. Эти амбициозные планы привели к кризису в стране, выбравшейся, наконец, из руин первой мировой войны, революции и гражданской войны. Но это не беспокоило Сталина, потому что кризисные ситуации — это всегда благодать для коммунистических режимов.

Только кризис позволял требовать — и брать! — от граждан полного подчинения и жертв. Система требовала жертв — для Цели, для Блага Будущих Поколений — и таким образом перебрасывала мост из мира фикции, утопии в мир реальности[2].

Когда после смерти Сталина его преемники попытались добиться стабильности, наступил упадок, потому что граждане больше не видели смысла в жертвах, которых от них требовали.


Свертывание НЭПа началось в декабре 1925 года, когда съезд партии принял амбициозную программу насильственной индустриализации. А индустриализация по причинам, которые будут изложены ниже, подразумевала коллективизацию сельского хозяйства. Поскольку обе цели были сопряжены с неимоверными трудностями, несогласных нужно было заставить замолчать. Так сталинизм обретал качество цельности и мог держаться лишь в условиях, когда сохранялись нетронутыми все его составные части.

Начать с индустриализации: марксистско-ленинская аксиома гласила, что социалистическое общество должно опираться на индустриальную базу, а поскольку российская промышленность находилась в довольно-таки жалком состоянии, закладывать эту базу приходилось буквально на пустом месте. Когда эти усилия принесут плоды, у Советского Союза появятся, мол, экономика мирового уровня и внушительный рабочий класс, благодаря чему страна сможет на равных противостоять своим капиталистическим противникам. Это сомнению не подвергалось, хотя вопрос о темпах индустриализации вызывал разногласия в партийном руководстве, пока Сталин не заставил своих оппонентов замолчать, навязав головокружительные темпы и не считаясь с человеческими жертвами.

Но была еще одна причина насильственной индустриализации, о которой почти никогда не упоминали в то время, да и потом нечасто — это подготовка к следующей мировой войне. В декабре 1927 года Сталин заявил, что «империалисты» вооружаются, готовясь к новой войне и интервенции против СССР. Чтобы встретить эту (воображаемую) угрозу, Советскому Союзу требовалась мощная оборонная промышленность. И действительно, вся советская промышленность с самого начала строилась в соответствии с военными нуждами.

Первый пятилетний план, утвержденный в 1929 году и подчинивший все народное хозяйство управлению из центра, ставил во главу угла средства производства — железо и сталь, уголь и нефть, тяжелое машиностроение. Центральный плановый орган поставил совершенно нереалистичные производственные цели, и их достижение стало еще менее возможным после отданного в 1931 году сталинского приказа выполнить пятилетку в три года. К 1932 году основные производственные показатели, которые надлежало утроить, фактически увеличились вдвое. То же произошло с численностью рабочей силы в промышленности: она выросла с 3 до 6,4 миллиона.

Обещаниями, что «построение социализма» позволит значительно поднять жизненный уровень, правительству удалось разжечь трудовой энтузиазм. Но то был пряник, вечно выпадавший из рук у тех, кому он предназначался. В действительности уровень жизни неуклонно падал, потому что финансирование индустриализации требовало сведения заработной платы к минимуму. В 1933 году реальный заработок рабочего упал до одной десятой того, что он получал накануне поворота к индустриализации (1926-27). Согласно Алеку Нову, специалисту по советской экономике, «на 1933 год пришлась самая низкая точка наиболее крутого из всех известных мировой истории снижений жизненного уровня в условиях мирного времени»[3].

Чтобы подхлестнуть производительность, Сталин прибег к традиционным капиталистическим методам стимулирования труда. В 1931 году он обрушился на ультралевый, как он говорил, принцип «уравниловки», предполагавший равную оплату рабочих вне зависимости от их мастерства и трудового вклада. Это означало, пояснял он, что у неквалифицированного рабочего нет стимула овладевать мастерством, а квалифицированный — переходит с места на место, пока не находит, где его таланты достойно оплачиваются; и то, и другое отрицательно сказывается на производительности. Поэтому новая шкала заработной платы предусматривала значительную разницу в оплате труда наименее и наиболее квалифицированных рабочих.

Капитал для развития промышленности поступал из нескольких источников, в том числе, с печатного станка, из поступлений от налога с оборота, от экспорта продовольствия и даже от продажи произведений искусства.

Однако в основном его выжимали из крестьянства, вновь фактически закрепощенного через семь десятилетий после освобождения. Твердое решение провести «массовую коллективизацию» было принято в середине 1929 года. По словам Сталина, индустриализацию страны необходимо было осуществить за счет внутренних накоплений. Это означало, что крестьяне должны были по самым низким ценам поставлять продовольствие промышленным рабочим, городам и вооруженным силам. Но в сопровождавшей коллективизацию пропаганде упор делался на ликвидации сельских «эксплуататоров», чтобы отвлечь внимание от того факта, что самыми многочисленными жертвами коллективизации будут простые крестьяне.

Коллективизация включала в себя два процесса. Первый состоял в «ликвидации кулачества как класса», иными словами, как живых людей; второй — в уничтожении крестьянских общин и какой бы то ни было независимости крестьянства. Крестьян сгоняли в коллективные хозяйства, колхозы, где они работали не на себя, а на государство. Это была беспрецедентная революция сверху, связанная с низведением трех четвертей населения страны к статусу государственных рабов.

У кулаков — этим термином обозначались зажиточные крестьяне, а также те, кто активно сопротивлялся коллективизации — отбирали все их имущество, а их самих депортировали либо в трудовые лагеря, либо, вместе с семьями, в Сибирь. По официальным данным, в 1930 и 1931 годах тому или иному из этих двух видов наказания было подвергнуто 1 803 392 человека. Подсчитано, что 30 процентов тех, кто избежал расстрела, погибли от голода и холода. Из числа выживших приблизительно 400 000 удалось скрыться и со временем кое-как обосноваться в городах и промышленных центрах.[4]

«Середняки» и «беднота» тоже потеряли все, что имели, в том числе сельскохозяйственный инвентарь и скот — или то, что оставалось от этого последнего, так как скот предпочитали резать, а не сдавать; вся эта собственность передавалась колхозам. Коллективизированные крестьяне должны были работать установленное число дней в году за минимальную денежную оплату и зерно, выполняя при этом установленные задания государственных поставок; государство платило копейки, а продавало муку или хлеб за рубли, извлекая сотни процентов прибыли. Крестьяне, которым не удавалось выполнить норму, голодали. А с теми, кто от отчаяния воровал продовольствие, поступали как с опасными преступниками: знаменитый декрет августа 1932 года карал смертной казнью или десятью годами принудительных работ за «любое хищение или повреждение социалистической [читай: партийной] собственности», под которой понимались, в том числе, и несколько колосков. По этому закону в течение следующих шестнадцати месяцев было осуждено 125 000 крестьян, из них 5 400 приговорены к смертной казни[5]. Поскольку единственным видом продукции, которую крестьяне получали в колхозе, было зерно, в 1935 году правительство разрешило колхозникам обрабатывать личные огороды размером в среднем один акр на семью, где они могли выращивать овощи и фрукты для собственного потребления и продажи на контролируемых государством колхозных рынках. Им разрешили также держать коров и мелкий скот (но не лошадей). Эти личные участки обеспечивали значительную, несоразмерную с их площадью, часть сельскохозяйственного производства в стране.

В результате коллективизации крестьянство деградировало в гораздо большей степени, чем из-за крепостничества, просуществовавшего до 1861 года, поскольку, будучи крепостным, крестьянин владел (практически, если не теоретически) своим урожаем и скотом. Его новый статус свелся к положению раба, получавшего минимум средств для поддержания своего существования: в 1935 году за тяжкий труд крестьянская семья получила от колхоза 247 рублей в годовом исчислении, ровно столько, сколько стоила пара обуви[6].

Сталин любил изображать дело так, будто коллективизация проводилась добровольно, фактически же правительство прибегало к крайним насильственным методам. Он говорил Черчиллю, что коллективизация, длившаяся три года, была более «напряженным» временем, чем вторая мировая война. Если она тяжело далась ему, то можно лишь предположить, как тяжело эта кампания отразилась на его жертвах. Чтобы сломить сопротивление крестьян на Украине, Северном Кавказе и в Казахстане, Сталин в 1932-33 годах искусственно вызвал в этих регионах голод, изъяв из них все продовольствие и окружив их армейскими частями, чтобы не дать голодающим крестьянам мигрировать в поисках пропитания. Подсчитано, что это искусственно вызванное бедствие привело к гибели 6–7 миллионов человек[7]. Чтобы сломить сопротивление казахов-кочевников в Средней Азии, режим прибег к особо жестоким мерам; считается, что погибло около трети казахского населения[8].

Непосредственная цель коллективизации — финансирование значительной части расходов на индустриализацию — была достигнута; продовольствие фактически отбирали, распределяя его затем в городах и промышленных центрах. В конечном счете, последствия коллективизации были катастрофическими: она разрушила российское сельское хозяйство, сначала подвергнув депортации наиболее предприимчивых крестьян, а затем лишив колхозное крестьянство земли и урожаев, которые им больше не принадлежали. Россия, которая до революции была одним из крупнейших экспортеров зерна в мире, в дальнейшем еле-еле могла себя прокормить.


К 1934-35 годам, когда были отменены карточки, и Сталин заявил, что «жизнь стала легче, товарищи, жизнь стала веселей», худшее осталось позади. Ненадолго, однако. Режиму нужен был новый кризис для оправдания своей деспотической власти. Ему нужен был и новый враг. Со временем Фидель Кастро, вождь коммунистической Кубы, откровенно объяснит то, о чем его русские наставники предпочитали умалчивать: «Революции нужен враг… Революции для развития требуется антитезис, а именно — контрреволюция»[9]. И если врагов нет, то их следует выдумать.

В 1934 году видный большевик Сергей Киров, партийный босс Ленинграда, был убит при загадочных обстоятельствах; косвенные улики указывают на Сталина как заказчика этого убийства. Твердый сталинист — незадолго до гибели превозносивший Сталина как «великого стратега освобождения трудящихся нашей страны и всего мира» — Киров приобрел слишком большую популярность в партийных рядах, и это не могло нравиться Сталину. Его убийство принесло Сталину двойную выгоду: он избавился от потенциального соперника и получил повод для развязывания широкой кампании против так называемых антисоветских заговорщиков, входе которой он смог уничтожить руководящие кадры, унаследованные им от Ленина. Так называемые чистки тридцатых годов представляли собой подлинный разгул террора, которому нет равных в истории ни по его неразборчивой жестокости, ни по числу жертв. Сталин лично следил за этой кампанией, и в своих указаниях местным властям напирал на один образ действий: бить, пока арестованные не признаются в преступлениях, которых они не совершили.

Что означало это предписание на практике, мы можем узнать из письма, направленного Молотову, ближайшему соратнику Сталина, одной из бесчисленных жертв террора Всеволодом Мейерхольдом. Видный русский театральный режиссер и член коммунистической партии с первых лет режима, Мейерхольд был без всяких видимых оснований объявлен «врагом народа» и арестован в 1939 году. Он писал:

Когда следователи в отношении меня пустили в ход физические методы (меня здесь били, больного 65-летнего старика: клали на пол лицом вниз, резиновым жгутом били по пяткам и по спине; когда сидел на стуле, той же резиной били по ногам сверху, с большой силой. В следующие дни, когда эти места ног были покрыты обильным внутренним кровоизлиянием, то по этим красно-сине-зеленым кровоподтекам снова били этим жгутом, и боль была такая, что казалось, на больные, чувствительные места ног лили крутой кипяток, и я кричал и плакал от боли. Меня били по спине этой резиной, руками меня били по лицу с размаху…) и к ним присоединили еще так называемую «психическую атаку», то и другое вызвало во мне такой чудовищный страх, что натура моя обнажилась до самых корней своих… Лежа на полу лицом вниз, я извивался и корчился, и визжал, как собака, которую бьет ее хозяин.

Когда я лег на койку и заснул, с тем чтобы через час опять идти на допрос, который длился перед этим восемнадцать часов, разбуженный стоном и тем, что меня подбрасывало на койке так, как это бывает с больным, погибающим от горячки.

«Смерть (о конечно!), смерть легче этого!» — говорил себе подследственный. Сказал себе это и я. И я пустил в ход самооговоры в надежде, что они-то и приведут меня на эшафот…[10].

После того, как он должным образом оговорил себя, власти снизошли к мольбам Мейерхольда и лишили его жизни.

Большой Террор обрушился как на членов партии, так и на беспартийных граждан. В его наивысшей точке, в 1937 и 1938 годах, по меньшей мере, полтора миллиона человек, большинство из которых не было повинно ни в каких правонарушениях даже по коммунистическим стандартам, предстали перед «тройками» — трибуналами, составленными из первого секретаря региональной парторганизации, прокурора и местного главы службы безопасности. После скорого суда, длившегося зачастую всего несколько минут, арестованного приговаривали к смертной казни, каторге или ссылке без права апелляции. Ни аполитичность, ни чистосердечная преданность режиму не гарантировали безопасности. На пике Большого Террора политбюро распределяло «квоты» для службы безопасности, где указывались проценты населения района, подлежавшие расстрелу или отправке в лагеря. Например, 2 июня 1937 года была определена квота на 35 000 человек, подлежавших «репрессированию» в Москве и Московской области, из них 5 000 предписывалось расстрелять[11]. Месяцем позже политбюро выделило квоты для всех областей страны 70 000 надлежало расстрелять без суда[12]. Значительную часть жертв Большого Террора составляли люди с высшим образованием — считалось, что они склонны к «саботажу».

О степени, в какой чистки коснулись партийной элиты, свидетельствует тот факт, что из 139 членов и кандидатов в члены Центрального Комитета, избранного на XVII партийном съезде в 1934 году, казнено было 70 процентов[13]. Все близкие соратники Ленина, в том числе Зиновьев и Каменев, подверглись аресту и пыткам и, сломленные физически и морально, вынуждены были на инсценированных «процессах» признаваться в самых невероятных преступлениях — шпионаже, террористических актах, попытках реставрации «капитализма» после этого они были либо расстреляны, либо сосланы в лагеря, откуда мало кто вышел живым. В своем так называемом Завещании Ленин назвал шестерых большевиков в качестве своих возможных преемников погибли все, кроме одного — Сталина. Дмитрий Волкогонов, советский генерал, ставший историком, был, по его словам, «глубоко потрясен», найдя в архиве тридцать списков, датированных одним и тем же днем, 12 декабря 1938 года. В списках значились 5 000 человек, смертные приговоры которым Сталин подписал еще до формального открытия процесса, после чего отправился в свой личный кремлевский кинотеатр, где просмотрел два фильма, в том числе кинокомедию «Веселые ребята»[14].

Так или иначе, большинство населения было вынуждено участвовать в этой разрушительной оргии, донося на друзей и знакомых; недоносительство о «подрывных» разговорах приравнивалось к подрывной деятельности. В такой атмосфере для верности и правды не оставалось места. Российская шутка того времени весьма реалистично определяла порядочного советского гражданина как человека, ведущего себя по-свински, но не получающего от этого удовольствия.

Чистка 1937-38 годов буквально опустошила ряды «старых большевиков», место которых заняли новые люди. В 1939 году 80,5 процента функционеров коммунистической партии Советского Союза были людьми, вступившими в нее после смерти Ленина[15]. Из их числа вышли высокие должностные лица партии и правительства, так называемая номенклатура, не только монополизировавшая все властные посты, но и пользовавшаяся неслыханными привилегиями и сложившаяся в новый эксплуататорский класс. Принадлежность к нему обеспечивала твердое общественное положение и де-факто приобретала наследственный характер. Когда Советский Союз рухнул, номенклатура насчитывала 750 000 человек, а с семьями — около трех миллионов или 1,5 процента населения, что приблизительно соответствует доле служилого дворянства при царях в восемнадцатом веке. Блага, которыми они пользовались, весьма походили на те, что имели владыки того старого времени. По словам одного из членов этой элиты,

…номенклатура живет на другой планете. Как на Марсе. Дело не только в хороших машинах и квартирах. Это непрерывное удовлетворение ваших прихотей, когда армия подхалимов дает вам возможность работать, ни о чем не заботясь. Все мелкие аппаратчики готовы сделать для вас все что угодно. Выполняется любое ваше желание. Вы можете в любой момент пойти в театр, можете из ваших охотничьих угодий слетать в Японию. Это жизнь, в которой все дается легко… Вы подобны королю: только укажите на что-нибудь пальцем, и это тотчас будет сделанo[16].

Рядовые члены партии, «подхалимы», количество которых при Сталине значительно выросло, превращались в обслуживающий персонал элиты.

Террора не избежала и Красная армия: из пяти маршалов трое были «ликвидированы», из пятнадцати генералов армии погибли тринадцать, из девяти адмиралов уцелел только один. Жертвами расправ стали многие иностранные коммунисты, которым Советский Союз предоставил политическое убежище. Чудовищные потери понесло духовенство: в 1937-38 годах 165 200 священнослужителей были арестованы за исполнение своих церковных обязанностей, 106 800 из них были расстреляны[17]. Почти все объекты религиозного культа были закрыты.

Машина террора не щадила и своих водителей. Николай Ежов, сталинский Гиммлер, руководивший массовыми убийствами в 1936-38 годах в качестве главы НКВД, по какой-то причине впал в немилость у своего хозяина. Сталин снял его с должности, арестовал и швырнул в кровавую мясорубку.

Простые люди попадали в тюрьму и исчезали за случайное высказывание или по доносу личных врагов. Патологический страх и подозрительность охватили все население, не были исключением и высшие функционеры. Так, Николай Булганин, служивший при Сталине заместителем главы правительства, рассказывал Никите Хрущеву, что иногда человека приглашают к Сталину как друга, «а когда сидит рядом со Сталиным, он не знает, где окажется потом — дома или в тюрьме». Андрей Громыко, министр иностранных дел и верный помощник Сталина, рассказывал, что при Сталине два или больше членов политбюро никогда не ездили в одной машине из опасения, что их заподозрят в заговоре. Страх и подозрительность пережили Сталина, став неотъемлемой частью системы. Михаил Горбачев, последний советский лидер, вспоминал, что когда он пригласил своего наставника и соседа Юрия Андропова, в то время возглавлявшего КГБ, на обед, Андропов посоветовал ему для его же блага отказаться от этой затеи — «иначе начнутся досужие разговоры о том, кто, где, что и почему сказал».

Согласно данным из секретных архивов, открытых после распада Советского Союза (которые многие специалисты считают заниженными), в 1937 и 1938 годах, когда Большой Террор достиг своего пика, органы безопасности задержали за так называемую «антисоветскую деятельность» 1 548 366 человек, из которых 681 692 были расстреляны. В среднем 1 000 казней в день. Большинство оставшихся в живых оказались в лагерях[18]. (Для сравнения: царский режим между 1825 и 1910 годами казнил за политические преступления 3 932 человека.) В 1941 году, когда Германия напала на Советский Союз, в лагерях ГУЛАГа содержалось 2 350 000 человек или 1,4 процента населения страны[19]. Заключенные-рабы выполняли важные хозяйственные функции, их использовали на больших стройках, они валили лес на крайнем Севере. Никто из ответственных за эти преступления против ни в чем не повинных людей не был предан суду после распада СССР они не были даже разоблачены, не подверглись моральному осуждению и продолжали жить нормальной жизнью.

Переписи населения показали, что между 1932 и 1939 годами — иными словами, после коллективизации, но до начала второй мировой войны — население Советского Союза сократилось на 9-10 миллионов человек[20].

Эта разрушительная оргия не поддается разумному объяснению. Мрачный анекдот рассказывает о новом заключенном, прибывшем в лагерь. На вопрос, сколько лет он получил, отвечает: «Двадцать пять». — «За что?». — «Ни за что». «Так не бывает, — говорят ему. — Ни за что дают десять лет».

Если кто-нибудь станет недоумевать, как это какое бы то ни было правительство могло нанести такой ущерб собственному народу, следует иметь в виду, что для революционеров-коммунистов, как в России, так и в других странах, человеческие существа в том виде, какими они родились, представляли собой лишь пародию на то, какими они могли и должны были стать. Этот взгляд глубоко укоренен в марксизме. Маркс писал, что

…нынешнее поколение напоминает тех евреев, которых Моисей вел через пустыню. Оно должно не только завоевать новый мир, но и сойти со сцены, чтобы дать место людям, созревшим для нового мира[21].

Хотя ни Маркс, ни Энгельс не призывали своих последователей к массовым убийствам, они были готовы пожертвовать живущими поколениями ради еще не родившихся.

И с их точки зрения действительно было ради чего, потому что «новый человек» при коммунизме не будет похож на любое дотоле известное существо. Вот как в книге Литература и революция рисует портрет этого человека Троцкий:

Человек примется, наконец, всерьез гармонизировать себя самого… Он захочет овладеть полубессознательными, а затем и бессознательными процессами в собственном организме: дыханием, кровообращением, пищеварением, оплодотворением — и, в необходимых пределах, подчинит их контролю разума и воли… Человеческий род, застывший homo sapiens, снова поступит в радикальную переработку и станет — под собственными пальцами — объектом сложнейших методов искусственного отбора и психофизической тренировки… Человек поставит себе целью… создать более высокий общественно-биологический тип, если угодно — сверхчеловека… Человек станет несравненно сильнее, умнее, тоньше. Его тело — гармоничнее, движения ритмичнее, голос музыкальнее… Средний человеческий тип поднимется до уровня Аристотеля, Гёте, Маркса. Над этим кряжем будут подниматься новые вершины.

Разве ради такого идеала не стоило пожертвовать жалкими созданиями, населяющими разлагающийся мир? Под таким углом зрения нынешнее человечество — не что иное, как отбросы и отходы обреченного мира, и уничтожение его вовсе не противопоказано.

Беспрецедентное уничтожение человеческих жизней сопровождалось решительным наступлением на свободу слова, что было призвано создать иллюзию полного единства: вместе с уничтожением и заточением тел, отнимались и умы. Сам Ленин не проявлял ни малейшего уважения к взглядам, отличавшимся от его собственных; его первый же декрет после прихода к власти требовал закрытия всех небольшевистских органов печати. Он не был еще в силах осуществить эту меру, но летом 1918 года он закрыл не только все независимые газеты, но и всю непартийную периодическую печать. В 1922 году он учредил центральное учреждение цензуры, получившее название Главлит. Ничто не могло появиться в печати или на сцене без его разрешения.

Тем не менее, в 1920-е годы некоторая интеллектуальная свобода еще допускалась. Ранняя советская цензура, подобно царской, была по своей природе отрицающей, иными словами, она устанавливала, что нельзя печатать, но не пыталась указывать авторам, что им следует писать. В 1930-е годы политика изменилась: цензура стала утверждающей в том смысле, что стала указывать авторам, что и как им следует писать. Вся негативная информация о стране подавлялась — если только властям не требовалось предать гласности какую-то ее часть. Поездки за границу были ограничены и разрешались только официальным лицам, для простых граждан любые контакты с иностранцами были чреваты риском попасть под подозрение в шпионаже. Иностранные газеты, за исключением прокоммунистических, не продавались.

Невообразимое однообразие опустилось на советскую культуру. «Социалистический реализм» стал официальной эстетической доктриной в 1932 году, он требовал, чтобы писатели относились к современности, «как будто ее не существует, и к будущему, как будто оно уже наступило»[22]. Вследствие этого все, что печаталось, ставилось на сцене, снималось или передавалось по радио, никоим образом не отличалось реализмом: это был сюрреализм. Люди приспосабливались к такому положению путем расщепления своего сознания и личности, загоняя себя в шизофреническую ситуацию, при которой на одном уровне они знали правду, но подавляли свое знание и делились им только с членами семьи и друзьями, на другом — притворялись, что верят каждому слову официальной пропаганды. Создавалось напряжение, делавшее жизнь в Советском Союзе трудно выносимой.

И это оставило психическое наследие, пережившее коммунизм. Ложь стала средством выживания, а ото лжи до жульничества только один шаг. Общественная этика, делающая возможным существование гражданского общества, оказалась подорванной, и режим, требовавший от всех жертвовать личным интересом ради общего блага, кончился тем, что все стали думать только о себе, потому что не могли рассчитывать ни на кого другого.

Одной из граней Большого Террора был «культ» Сталина, как это явление стало называться впоследствии. Фактически это было обожествление Сталина: он был всемогущим, вездесущим, всезнающим, непогрешимым, и оставался таким до своей смерти в 1953 году. Когда он критиковал новую оперу, композитор падал ниц. Когда он высказывался по вопросам языкознания, филологи молчали. На партийных съездах делегаты соревновались друг с другом, превознося величие «вождя», а он скромно сидел рядом, слушая эти восхваления. Осип Мандельштам, широко признанный одним из лучших русских поэтов века, заплатил жизнью за стихотворение о диктаторе, где были такие строки:

Его толстые пальцы, как черви, жирны,

А слова, как пудовые гири, верны.

Тараканьи смеются усища

И сияют его голенища.

А вокруг его сброд тонкошеих вождей,

Он играет услугами полулюдей.

Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,

Он один лишь бабачит и тычет.

Как подковы кует за указом указ —

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Что ни казнь у него, — то малина[23].

Одно из возможных объяснений обожествления вождей, общего для большинства коммунистических режимов, состоит в том, что поскольку всемогущество и всезнание являются универсальными качествами божеств, то естественно приписывать личности, наделенной этими качествами, божественные черты.

Прославление приводило ко все большему отрыву Сталина от действительности. Окруженный льстецами, он не знал истинного положения в своем царстве. Опасаясь покушений на свою жизнь, он не ездил по стране, и получал представление о ее жизни из специально создававшихся кинофильмов, в которых, по словам его подручного и впоследствии преемника Никиты Хрущева, колхозники сидели за столами, «прогибавшимися под тяжестью гусей и индюшек».

Единственным учреждением, знавшим истинное положение в стране, была тайная полиция, последовательно носившая названия ЧеКа (1917-22), ГПУ и ОГПУ (1922-34), НКВД (1934-54) и КГБ (1954-91). Это было главное орудие террора, имевшее необычайно широкую свободу действий в расправах со всеми врагами режима, реальными, потенциальными, вымышленными. Это ведомство управляло также обширной империей лагерей принудительного труда. Покончив со всеми проявлениями общественного мнения, правительство получало информацию о настроениях в обществе от тайной полиции, собиравшей сведения с помощью широкой сети агентов и осведомителей. Во многих отношениях в последние годы Сталина органы безопасности узурпировали властные полномочия, возложенные Лениным на коммунистическую партию.


Сталин был первым из коммунистов, кто осознал и поставил себе на службу политический потенциал русского национализма. Марксизм рассматривал национализм во всех его проявлениях как орудие, которое использует буржуазия, чтобы отвлечь массы от их главной задачи, классовой борьбы. Самому Ленину патриотические чувства были чужды. Скорее, он даже испытывал презрение к собственному народу, о котором он в конфиденциальной переписке отзывался в таких оскорбительных выражениях как «советские жулики и мерзавцы». Он однажды сказал Максиму Горькому, что «умный русский это почти всегда еврей или человек с еврейской кровью в жилах»[24].

Другое дело, Сталин. Тесные контакты с кадрами убедили его в том, что национализм и ксенофобия находят более горячий отклик в стране, чем туманные идеи мирового коммунизма. Поэтому он начал, сперва осторожно, а затем со все большей откровенностью отождествлять себя с русским шовинизмом, целеустремленно снимая с советского режима весьма в то время распространенные в России и за рубежом подозрения, что коммунизм служит интересам всемирного еврейского заговора. Грубый антисемит, он систематически устранял евреев с государственных должностей. Во время своего союза с Гитлером он обещал Риббентропу, гитлеровскому министру иностранных дел, что удалит евреев со всех руководящих постов, как только подыщет им подходящую замену из русских[25]. Незадолго до смерти он планировал депортацию всего еврейского населения страны в Сибирь.

В 1934 году, после прихода Гитлера к власти, Сталин распорядился о полном пересмотре партийной линии по вопросу о русском патриотизме. Осуждаемая прежде любовь к отечеству стала активно поощряться, а преподавание истории, которое в соответствии с доброй марксистской традицией до тех пор основное внимание уделяло классовой борьбе, стало на первый план выводить достижения России в делах войны и мира. Ко времени смерти Сталина советский коммунизм растворился в русском национализме: своим престижем режим, мол, был обязан победе во второй мировой войне и последующим успехам, лидерству в создании межконтинентальных ракет и в космических программах, обретению Советским Союзом статуса великой мировой державы, равной Соединенным Штатам Америки. И поныне испытываемая русскими тоска по Советскому Союзу проистекает не из любви к его внутреннему строю — то есть к коммунизму, — но почти исключительно из воспоминаний о том, как приятно было сознавать, что другие уважают твою страну и побаиваются ее.


Здесь самое время задаться вопросом, была ли двадцатипятилетняя диктатура Сталина естественным, то есть неизбежным, следствием режима, установленного Лениным, или случайностью, позволившей психопату воспользоваться революцией. В Сталине, несомненно, просматривались признаки клинической паранойи, мании величия и садизма; позже это подтвердили некоторые из его ближайших сотрудников. Однако следует иметь в виду, что он наследовал Ленину не посредством дворцового переворота, а методично, шаг за шагом, поддерживаемый самой партией. Он был ее выбором. Историки, утверждающие, что миссия Ленина должна была быть передана Троцкому или Бухарину, игнорируют тот факт, что, симпатизируя обоим, Ленин не видел в них достойных преемников. Деспотическая власть, которой пользовался Сталин, была вручена ему Лениным. Именно Ленин ввел массовый террор со взятием заложников и концентрационными лагерями, именно он рассматривал закон и суд как «воплощение и легитимизацию» террора, именно он утвердил Статьи 57 и 58 уголовного кодекса со множеством подпунктов, которые использовал Сталин для уничтожения и тюремного заключения миллионов невинных граждан. Именно Ленин заставил партию принять резолюцию, запрещавшую «фракционность», что позволило Сталину избавляться от всякого с ним не согласного, как от «уклониста». Личная диктатура была принадлежностью системы, созданной Лениным, хотя он лично предпочитал действовать в более коллегиальной манере. От слов «Партия всегда права» очень малая дистанция до утверждения, что «Вождь партии всегда прав». А как только этот принцип укореняется, вопрос о том, какими методами будет осуществляться авторитарное руководство, зависит только от обстоятельств.

Вячеслав Молотов служил Ленину и Сталину на самых ответственных постах дольше, чем любой другой большевик. Когда в старости его спросили, кто из двоих был более «суровым», он без колебаний ответил: «Конечно, Ленин… Помню, как он упрекал Сталина в мягкотелости и либерализме»[26]. И это должно положить конец мифу, который распространяли сначала Троцкий, а потом Хрущев, будто сталинизм означал отказ от ленинизма.


Вторую мировую войну развязала Германия, намереваясь взять реванш за поражение 1918 года и покорить Европу. Однако Советский Союз, исходя из собственных соображений, содействовал агрессивным планам Гитлера и подстрекал его, а потому несет значительную долю ответственности за эту самую страшную из войн.

Провал попыток разжечь революцию в Европе, завершившихся катастрофической польской кампанией, убедил советское руководство в том, что надежды на распространение коммунистических порядков луче всего связывать с новой мировой войной. В январе 1925 года Сталин говорил: «Борьба, конфликты и войны между нашими врагами — это… наш величайший союзник»… Они, «безусловно, являются величайшей поддержкой нашей власти и нашей революции». Ссылаясь на неизбежность нового мирового конфликта, он зловеще добавлял: «Но если война начнется, то нам не придется сидеть сложа руки, — нам придется выступить, но выступить последними. И мы выступим для того, чтобы бросить решающую гирю на чашу весов…»[27].

Следуя этим соображениям, Советский Союз с начала 1920-х и до 1933 года тайно сотрудничал с немецкими военными, содействуя преодолению ими ограничений, наложенных Версальским договором, запрещавшим либо резко ограничивавшим производство Германией танков, самолетов, подводных лодок и отравляющих газов. Москва разрешила немцам производить и испытывать это оружие на своей территории, а немцы, в свою очередь, приглашали офицеров Красной армии на курсы генерального штаба, где разрабатывалась стратегия и тактика блицкрига. (В области военно-морского флота Советский Союз также активно сотрудничал с фашистской Италией.)

Этими соображениями объясняется также, почему в 1932-33 годах Сталин помог Гитлеру прийти к власти, запретив немецким коммунистам объединиться с социал-демократами против нацистов на парламентских выборах (см. гл. 4.) Немецкие социал-демократы занимали прозападную позицию. Нацисты, рассуждал Сталин, хотя и являются злобными антикоммунистами, но направят свою агрессию против западных демократий, оставив Советский Союз в покое. Этот образ мыслей лежал в основе его решения заключить с Берлином в августе 1939 года договор о ненападении, к которому прилагался секретный протокол о разделе Польши между Россией и Германией. Очевидно, он рассчитывал, что повторится война на истощение 1914-18 годов, в результате которой «капиталистические» воюющие стороны настолько ослабнут, что СССР, практически не встречая сопротивления, захватит Европу. После раздела Польши между СССР и Германией Молотов, ближайшее доверенное лицо Сталина, подписавший в качестве министра иностранных дел договор о ненападении, произнес речь, в которой, обрушившись на Францию и Англию за то, что они воюют с Германией, заявил, что «идеология гитлеризма, как всякая идеологическая система, может приниматься или отвергаться: это вопрос политического суждения». Коммунистическим партиям повсюду было указано считать Англию и Францию реакционерами и агрессорами. Вся эта политика оказалась гигантским просчетом.

Когда в 1940 году гитлеровские войска разгромили вооруженные силы союзников во Франции, а затем начали оккупацию большей части европейского континента, Сталин вступил в настоящий союз с нацистской Германией, снабжая ее продовольствием, металлами и другими стратегическими материалами. Он даже передал в руки Гитлера некоторых немецких коммунистов, нашедших убежище в Советском Союзе. Столь вероятным казалось, что Гитлер будет продолжать это выгодное сотрудничество с Москвой, что Сталин игнорировал предупреждения, поступавшие от союзников и его собственной разведки о том, что немцы концентрируют войска в Польше для нападения на Советский Союз.

Красная армия, которая в результате чисток осталась без своих самых опытных офицеров, и которой к тому же запретили готовиться к германской агрессии, понесла в первые месяцы войны умопомрачительные потери в живой силе и технике, миллионы красноармейцев оказались в плену.

Оправившись от шока, Сталин возглавил оборону страны. Всякое притворство, будто страна сражается за коммунизм, было быстро отброшено: призвав на помощь религию и воинскую славу царских времен, страну призвали воевать за «Святую Русь». Сопротивлению, сначала казавшемуся безнадежным, придавали силы стратегические просчеты Гитлера и варварские действия агрессоров. Чтобы избежать повторения ошибки Наполеона, устремившегося прямо к Москве, Гитлер повернул одну крупную группировку на север, к Ленинграду, и другую — на юг, в направлении Киева. В ходе этих операций вермахт захватил еще немало пленных, но потерял драгоценное время, и когда возобновил, в конце концов, продвижение к столице, настала зима, и наступление выдохлось. Русские и украинцы, среди которых поначалу было немало приветствовавших приход немцев, вскоре поняли, что нацисты пришли не освободить их от коммунистов, а обратить в еще более жестокое рабство. Они проявили колоссальное мужество и стойкость, сражаясь с врагом, значительно превосходившим их вооружением. Война на восточном фронте, в конце концов, сломала хребет немецкой армии и предопределила исход второй мировой войны. Победа была достигнута ужасной ценой. Командиры Красной армии не жалели солдат, бросая их в бой, не считаясь с потерями. Крупные сражения, как правило, стоили Красной армии сотен тысяч жертв. В ходе обороны Киева летом 1941 года погибли 616 000 солдат, при наступлении в Донбассе двумя годами позже — 661 000. По подсчетам зарубежных ученых, общие потери Советского Союза в войне составили 20 миллионов человек, 8,7 миллиона из них погибли в боях[28]. Военные потери в три раза превосходили потери немцев на восточном фронте (2,6 миллиона). Около 5 миллионов советских военнослужащих попали в плен, из них от 1,6 до 3,6 миллиона погибли в немецком плену от недоедания, были расстреляны или погибли в газовых камерах.

Военным трофеем Сталина явились территориальные завоевания. Советские войска оккупировали почти все страны Центральной и Восточной Европы с населением около 90 миллионов человек, превосходившем население Франции и Западной Германии вместе взятых, и установили в них коммунистические режимы. Коммунистическими стали также Югославия и Албания.

Еще более впечатляющим явилось то, что китайские коммунисты, с которыми Москву в течение 25 лет связывали смешанные чувства любви и ненависти, одержали победу в гражданской войне над войсками Гоминьдана, которые опирались на поддержку Соединенных Штатов, и в 1949 году добились контроля над всей территорией Китая. Распространение коммунизма на остальной части мира казалось лишь вопросом времени.

Вторая мировая война была единственным событием в истории Советского Союза, которое сплотило народ и государство: «После германского нападения в июне 1941 года впервые в советской истории официальные заявления совпали с правдой: немцы были жестокими агрессорами, народ действительно должен был сражаться за выживание»[29]. Война придала коммунистическому режиму, как защитнику народа, ту легитимность, которой прежде ему не доставало. Но широко распространившиеся надежды на то, что в результате такого сплочения Сталин смягчит свое правление и предоставит народу больше свободы, не оправдались. В последние остававшиеся ему годы он ничем не собирался поступиться.


Смерть Сталина поставила его преемников в трудное положение. Они понимали, что должны отречься от безумного диктатора и его гибельной политики, но в то же время им надо было сохранить систему, которую он возглавлял почти тридцать лет, потому что их власть и привилегии обеспечивались только ею. Они решили проблему, заново привязав коммунизм к Ленину. В 1956 году в секретном докладе на ХХ партийном съезде, первом после смерти Сталина, Никита Хрущев, новый первый секретарь, разоблачил некоторые преступления, совершенные Сталиным против коммунистической номенклатуры. В результате этих разоблачений Сталин быстро стал никем: его тело было удалено из Мавзолея, где он возлежал рядом с Лениным, Сталинград переименовали в Волгоград, и с оперативностью, которой советская бюрократия могла справедливо гордиться, его бесчисленные портреты, статуи и названия городов в его честь бесследно исчезли. Все говорило о том, что три десятилетия сталинского правления были грандиозной ошибкой, хотя попыток объяснить эту «ошибку» никто не предпринимал. Потому что было только два возможных решения и оба казались неприемлемыми: или материалистическая теория Маркса неверна, а история, в конечном счете, определяется политикой и политиками, или же Советский Союз не был государством, построенным на принципах марксизма.

Антисталинская кампания была смелым и, наверное, даже необходимым шагом, но она подорвала легитимность режима, сделавшего возможными массовые преступления: хрущевские разоблачения положили начало медленному, но неуклонному процессу устранения доводов в оправдание коммунизма.

Чтобы компенсировать десталинизацию и вдохнуть новую жизнь в систему, Хрущев приступил к столь неистовому обожествлению Ленина, что оно пережило даже крах Советского Союза. В 1999 году на просьбу назвать десять величайших людей в истории мира, русские на первое место ставили Петра I, а на третье, после Пушкина, Ленина. (Четвертым, вопреки всем стараниям Хрущева, шел Сталин.)

Освободившись от сталинского террора, номенклатура обеспечила себе радости жизни, какие, с ее точки зрения, полагались ей ввиду тяжелого груза ответственности и высокого положения. Она с поразительной быстротой избавилась от контроля со стороны руководящих партийных органов.

Хрущев до некоторой степени смягчил режим покойного диктатора, не изменив его базовых институтов или законов: сохранились как однопартийное правление, так и вездесущая тайная полиция и цензура. Тем не менее, жизнь советских граждан стала значительно легче. Миллионы заключенных вышли из концлагерей на свободу. Многие жертвы репрессий были реабилитированы, что не могло уже помочь им самим, но облегчило жизнь членов их семей. Снова были разрешены ограниченные контакты с иностранцами. Больше иностранных граждан получали визы для въезда в СССР, больше советских граждан получили возможность побывать за границей. Глушение иностранных коротковолновых радиопередач продолжалось, как и раньше, но оно стало не столь тщательным, и советские люди могли получать более реалистическую информацию о жизни за рубежом и внутри страны.

В результате всех этих процессов у людей открылись глаза. В 1970-е годы Михаил Горбачев уже занимал высокое положение в коммунистической иерархии, когда ему довелось посетить Италию, Францию, Бельгию и Западную Германию. Он был ошеломлен увиденным — не только жизненным уровнем на Западе, но и достигнутой там гражданской культурой. Вот почему была поколеблена его «…прежняя вера в превосходство социалистической демократии над буржуазной системой»: «Мы были поражены открытостью и спокойствием людей, с которыми встречались, — вспоминает он в своих мемуарах, — восхищались их свободными суждениями обо всем, в том числе о деятельности своих правительств, национальных и местных политических деятелях». Точно также на его будущего соперника Бориса Ельцина, первого выборного главу суверенного Российского государства, большое впечатление произвела в 1989 году поездка в Соединенные Штаты. Она оказалась для него «бесконечным рядом крушений» сложившихся стереотипов и устоявшихся представлений. При посещении супермаркета в Хьюстоне он выразил охватившие его чувства вслух: «Что же они сделали с нашим бедным народом!». Увиденное, подумал его спутник, разрушило у Ельцина остатки коммунистической веры. Оказалось, что Сталин был прав: система могла выжить только в условиях полной изоляции народа, включая и высших должностных лиц, от внешнего мира.

Что касается внешней политики, то наследники Сталина переосмыслили и отбросили стратегию конфронтации, заключив, что капитализм все-таки не барахтается на грани краха: через шестьдесят лет после пророчества Эдуарда Бернштейна политбюро приняло его тезис о том, что социализм восторжествует не в результате революции и не посредством войны, а мирными средствами. Новым лозунгом стало «мирное сосуществование». Иностранные коммунисты получили инструкции об образовании коалиций не только с национальной буржуазией третьего мира, но также и с социалистами, которых Ленин считал злейшими врагами коммунизма.

Тем временем послесталинский режим сосредоточился на решении двух задач: наращивании вооруженных сил и проникновении в третий мир.

Хотя этот режим по-прежнему сохранял громадную обычную армию, новое руководство пришло к выводу, что решающее значение в будущей войне будут иметь ракеты, оснащенные ядерным оружием. Этот вывод был отчасти вынужденным ввиду необходимости сокращения военного бюджета, основная часть которого шла на обычные вооруженные силы. Но под это был подведен и теоретический базис. Москва отвергла точку зрения Запада, заключавшуюся в том, что ядерное оружие должно служить только одной цели, а именно сдерживанию, и приложила громадные усилия для создания ракет, способных поражать цели на других континентах. Эти усилия завершились в 1957 году успешным запуском первого искусственного спутника Земли, что продемонстрировало прогресс Советов в космической технологии, заключавший в себе потенциальную угрозу континентальной части Соединенных Штатов. В течение следующих тридцати лет советское правительство закладывало в военный бюджет колоссальные суммы — по недавним подсчетам, от 25 до 30 и, наверное, даже до 40 процентов национального дохода. Военная мощь, особенно в сфере ядерных вооружений и космических программ, обеспечила Советскому Союзу международное признание в качестве «сверхдержавы». Этот статус был иллюзорным, поскольку опирался лишь на способность режима шантажировать другие державы своим ядерным арсеналом, использование которого было чревато полным разрушением Советского Союза; более того, эта политика крайне истощила экономические ресурсы страны, что предопределило ее окончательный крах.

Политика активного проникновения в третий мир имела одной из целей фланговый охват Запада и удар по бывшим колониям, с которыми Запад поддерживал тесные экономические отношения. Одновременно эта экспансия поднимала и моральный дух страны: перспектива образования коммунистических и прокоммунистических режимов, неотвратимо разрастающихся из советского ядра, породила новую иллюзию, а именно, что наступление коммунизма, дескать, нельзя остановить. Вследствие этого всякое сопротивление режиму внутри страны начинало казаться тщетным. Но эта экспансия стоила очень дорого, потому что поддержка стран третьего мира требовала огромных финансовых средств в виде даров и займов, раздававшихся без всяких шансов на то, что они когда-либо будут возвращены. Вложения эти были по меньшей мере сомнительными еще и потому, что, как мы отметим ниже, приобретенные такими методами союзники оказались крайне ненадежными.


В 1964 году коллеги скинули Хрущева: властная элита устала от его неуемной активности и предпочла, по словам его сына, «покой и стабильность». Место Хрущева занял Леонид Брежнев, которому предстояло пробыть на посту первого секретаря восемнадцать лет, хотя в последние годы в нем отчетливо просматривался старческий маразм: машина со скрежетом продолжала работать.

Год за годом советский режим приходил в упадок. Экономика пребывала в застое, все более отставая от высокоразвитых индустриальных стран. Когда исчез страх драконовских наказаний, у рабочих не оказалось побудительных причин напрягаться в труде; в ходу было циничное описание сложившегося положения: «Они делают вид, будто нам платят, а мы делаем вид, что работаем». Рабочих, проявлявших трудовое рвение, их же товарищи могли счесть «провокаторами» и крепко побить. Центральный аппарат планирования занимался тем, что умел: производством одних и тех же видов продукции, оставляя без внимания такие новшества, как пластмассы, синтетические волокна, а главное, компьютеры. Упорное сохранение жесткого контроля над информацией вело к тому, что СССР оказывался в стороне от развития информационных технологий, революционизировавших экономику Запада. Жизненный уровень простых граждан, хотя и был выше, чем в сталинское время, не дотягивал даже до минимума, утвержденного правительством: в конце 1980-х годов почти половина населения Советского Союза зарабатывала менее десяти долларов в месяц. Пьянство было повальным: Советский Союз мог похвастаться наивысшим в мире уровнем потребления алкоголя, а также самым высоким показателем смертности от алкоголизма. Ничто не могло бы стать более красноречивым свидетельством убывающих жизненных сил народа в стране, которая при царизме вправе была гордиться наивысшим приростом населения в Европе: из года в год больше русских (и украинцев) умирало, чем рождалось.

Процветала коррупция: чтобы чего-нибудь добиться, надо было дать взятку чиновникам, ведавшим распределением товаров и услуг. Высокие должности доставались тем, кто больше заплатит. Имеющиеся данные по Азербайджанской республике показывают, каковы были обычные тарифы на занятие всех властных постов, в том числе партийных; выше всего ценились должности, предоставлявшие наибольшие возможности получения взяток и хищения общественной собственности. Русские настолько привыкли к коррупции, что готовы были давать взятки, даже без твердой уверенности, что это им поможет.

Знающие люди рассказывают, например, что одно время на большом московском рынке стояла палатка, в которой сидел торговавший всякой всячиной старик-калека. За некоторую плату он брался устраивать молодых людей в институт. Наделенный магическими способностями открывать двери в любые вузы, этот немощный старик имел солидный доход, который обеспечивали ему чадолюбивые родители, охотно вручавшие требуемые суммы. Старый инвалид неукоснительно соблюдал деловую этику и всегда предупреждал клиентов, что он не всесилен, но, разумеется, сделает все, что в его силах, хотя гарантировать успех не может и в случае, если их дочь или сын не будут зачислены в студенты, обещал вернуть деньги. И действительно, когда он терпел неудачу, родители получали деньги обратно. Но часто на его долю один за другим выпадали успехи, и, соответственно, росла его жаждавшая платить клиентура.

Что же он делал за эту плату? Ничего! Пальцем о палец не ударял, никого не искал и ни с кем не говорил, никаких связей ни среди преподавателей, ни в руководстве институтов у него не было. Но он справедливо рассчитывал, что, во-первых, родители, горящие желанием посадить свое дитя на студенческую скамью, не станут полагаться на него одного, испробуют и иные каналы, заручатся, посредством подношений, помощью других благодетелей, повыше. И один из этих рычагов сработает — какой именно, им никогда не узнать. Во-вторых, весьма вероятно, что подстегиваемый амбициями молодой человек хорошо подготовится к вступительным экзаменам и, преодолев все трудности, возьмет препятствие. Ну, а уж если ничего не выйдет, деньги, конечно, будут возвращаться[30].

Хищение государственной собственности не отягощалось никакими моральными переживаниями. Вошедшая в обиход народная шутка даже одобряла воровство: «Если вы не воруете у государства, вы обворовываете собственную семью». Подобный образ мыслей привел к разложению всей страны.

Общее послабление позволило смелым духом бросить вызов режиму, так родилось явление, именовавшееся «диссидентством». Диссидентов наказывали обычным способом, который брежневский шеф безопасности Юрий Андропов дополнил такой новацией, как помещение в психиатрические больницы, где диссидентов доводили до одури лекарственными препаратами и подвергали прочим пыткам. Подсчитано, что в конце 1980-х годов штат КГБ составлял 480 000 сотрудников, из них приблизительно четверть миллиона вместе с десятками миллионов осведомителей служили в контрразведке и занимались слежкой внутри страны[31]. Но движение инакомыслящих уже не могло остановиться и, несмотря на их малочисленность, диссиденты продолжали подрывать престиж государства.

Тот же результат имели и процессы, разворачивавшиеся в зависимых от СССР странах Восточной Европы. В 1956 году, когда венгры подняли восстание, чтобы вернуть национальную независимость, Москва сокрушила их военной силой. То же произошло в 1968 году, когда чешские коммунисты попытались демократизировать социализм. Но когда в 1970-е годы в Польше возникло мощное профсоюзное движение «Солидарность», бросившее прямой вызов коммунистическому режиму, Москва уже не решилась вмешаться. Опасаясь, что это движение перекинется на советских рабочих, Москва настояла, чтобы разгром «Солидарности» взяли на себя польские коммунисты. После долгих колебаний в декабре 1981 года польское правительство ввело в стране военное положение и арестовало почти всех лидеров рабочего движения.

В середине 1980-х годов Советский Союз стоял перед лицом кризиса, подлинного, а не созданногo искусственно для оправдания диктатуры. Он был вызван прогрессирующей атрофией всех сфер общественной жизни. Впервые коммунистический режим столкнулся с проблемой, которую нельзя было решить силой. Требовались далеко идущие реформы — иначе сказать, уступки.

Решение оттягивалось избранием на пост первого секретаря дряхлых и иногда больных людей, которые не решались раскачивать лодку. Но в 1985 году больше выжидать было невозможно. Коммунистический блок оказался, если воспользоваться ленинским определением, в «революционной ситуации»: правительства стран блока не могли далее править по-старому, а народ не собирался больше терпеть такое правление. В результате возникла патовая ситуация, которая могла разрешиться революционным взрывом. Чтобы избежать этой опасности, в 1985 году политбюро назначило первым секретарем своего относительно молодого члена Михаила Горбачева. Перед ним стояла задача реанимировать систему, не затронув при этом ее основ. Задача оказалась невыполнимой, потому что любые попытки реформ наталкивались на сопротивление окопавшейся номенклатуры, которая их саботировала. К 1988 году Горбачев и его советники пришли к выводу, что коммунизм не поддается реформированию, и приступили к преобразованию СССР в демократическое социалистическое государство.

Сначала пришла гласность, означавшая конец государственного режима всеохватной секретности и значительное ослабление цензуры. Власть столкнулась с дилеммой: по-прежнему глушить общественное мнение, и тем самым постепенно душить страну, или же дать свободу, что было чревато разрушительным взрывом. Горбачев выбрал путь контролируемого, как он надеялся, взрыва. Это оказалось крайне опасным шагом. Андропов, многолетний глава КГБ и первый преемник Брежнева, предупреждал, что ослабление контроля над выражением мнений может погубить весь режим в целом:

Слишком много групп [населения] находились под гнетом в нашей стране… Если мы сразу откроем все клапаны, и люди станут рассказывать о своих бедах, начнется потоп, сдержать который нам будет не под силу[32].

Копившиеся невзгоды, получив выход, действительно выплеснулись наружу, потопив официальные мифы и все покоившееся на них сюрреалистическое существование.

Горбачев не остановился на гласности, он положил конец монополии коммунистической партии, созвав Съезд народных депутатов, часть из них была напрямую избрана гражданами. В первый раз после 1917 года стране было дано право голоса на выборах руководителей. Оказались избранными множество некоммунистов и даже антикоммунистов, в том числе Борис Ельцин, неортодоксальный глава московской партийной организации, который завоевал себе популярность борьбой с привилегиями номенклатуры. Далее события развивались с головокружительной быстротой. В 1989 году рухнула Берлинская стена, символ непроницаемого барьера между Востоком и Западом, потому что Москва отказалась направить войска на помощь восточногерманскому правительству, пытавшемуся удержать власть. Страны-сателлиты одна за другой заявляли о независимости от Москвы. Тщетными оказались попытки удержать от этого шага советские республики. В декабре 1991 года после неудавшегося путча твердолобых коммунистов, стремившихся предотвратить распад СССР, Ельцин, ранее в том же году избранный президентом Российской республики, объявил Россию суверенным государством, так что распад Советского Союза становился свершившимся фактом. Одним из своих первых указов он поставил коммунистическую партию вне закона. Новое правительство ввело демократию и свободный рынок. Номенклатура, которая могла повернуть события вспять, была подкуплена предоставленной ей возможностью стать владелицей значительной части государственной собственности.

Стремительность развития событий продемонстрировала хрупкость империи, выглядевшей нерушимой; ее распад напомнил крушение царской империи тремя четвертями столетия ранее. В обоих случаях жесткость режима и отсутствие тесной связи с народом оставило его в час испытаний без поддержки.

Коммунизм в России просто изжил себя. Он требовал слишком много и давал слишком мало, порождая апатию, позволяя людям лишь мелкие радости и лишая их перспектив на будущее. К 1980-м годам даже советская элита утратила веру в коммунизм, видя, как остальной мир обходит страну по всем статьям, кроме военных расходов и потребления алкоголя. Она лишилась самоуверенности, оказала слабое сопротивление и, присвоив большую долю государственной собственности, равнодушно восприняла падение режима.

Загрузка...