Комната

БАМ – БАМ. Я ТЕБЯ УБИЛ. Нет, не убил. Промазал. Врешь. Я тебе прямо меж глаз пулю всадил,

улыбаясь, похохатывая, растягиваясь на койке, пробегая через парк, хлопая ладонью по ноге, клацая языком о нёбо – всадник и конь одновременно. Потом тебя подстреливают на вершине холма, и ты скатываешься вниз, ползешь за дерево или куст и сам подстреливаешь грязного краснокожего, или шерифа, или кто еще там тебя преследует. Укрывшись за деревом или кустом, стреляешь из карабина, который вытащил из седельного чехла, по преследователю, промахиваешься, и пуля рикошетит от скалы, и еще один всадник спрыгивает с коня и стреляет в ответ, и вскоре все ползают, бегают, прячутся, стреляют. И каждый день перед началом игры каждый выкрикивал, мол, я буду злодеем, а я буду героем, и вот уже буквально через несколько секунд все уже разделились на два лагеря и бежали, скакали и стреляли. С визгом проносились пули, ладони хлопали по ляжкам, рты издавали звуки, имитирующие конский галоп, а они неслись по траве, по кустам, огибая деревья, перепрыгивая сусличьи норы или бревна, резко дергая поводья, чтобы избежать укуса гремучки, а потом валялись, растянувшись на траве у ручья или водопоя, глядя в чистое небо, пока кони утоляли жажду, и сладко пахло травой, когда конь и всадник, передохнув, возобновляли погоню или бегство.

А те битвы на 72-й улице! Сотни детишек собирались на улице с ружьями, понаделав их из картонных ящиков, обрезав их по углу и связав резинкой, и пуляли из кусков картона друг по другу и бежали с воплями в атаку, толкая сделанный из старого скейта и коробки из-под апельсинов катер. А старая миссис МакДермонт думала, что все это по-настоящему, и вызывала копов, а когда те приезжали, все с дикими воплями разбегались кто куда.

Вот это были битвы. Целые дни тратились на изготовление ружей, они кромсали любой кусок картона, который только могли найти, а потом улица снова была переполнена ребятней. И битва происходила снова и снова, а когда у тебя заканчивались боеприпасы, ты просто подбирал все, что тебе нужно, на улице. Картон валялся повсюду. От тротуара до тротуара, хахахахахаха. Вряд ли это нравилось дворникам – этим старым итальянским мужикам с их тележками, метлами и лопатами. Хотя, может быть, им все же проще было убирать картон с улиц, чем собачье дерьмо и лошадиный навоз. Старый Мистер Леон им помогал. Он выходил со своей лопатой и собирал в кучу лучшие куски навоза. При этом всегда ждал, пока птицы не склюют то, на что нацелились. Иногда он там часами стоял и ждал, пока птицы не наедались, потом осматривал, выбирая куски получше и аккуратно сгребал их в кучу. Дворик у него был цветистый, это да, но и смердел изрядно – особенно летом. Все говорили, что у него на заднем дворе роскошный огород. Помидоров много. Но кто знает? Никто его на самом деле не видел. Как бы то ни было, розы у фасада его дома были красивые. Благоухали так, что запах навоза почти не чувствовался по весне. По весне всегда хорошо. А вот июнь тянулся долго. Не могли дождаться каникул. Нету книжек, нету школы, нет учителя-козла. Никак не могли дождаться того времени, когда можно будет пропеть эту песенку. Потом домой, к матери, показать ей дневник. И она всегда была счастлива, когда видела хорошие отметки, но потом начинала спрашивать, почему 3 по прилежанию и 3 по поведению. И не получала ответа. Ты ведь такой хороший мальчик. Почему же ты не можешь получить 5 за поведение и прилежание? И на ее лице досада. А ты пытаешься как-то отбубниться от этого вопроса, пожимаешь плечами, но это не срабатывает. В животе завязывается узел, и подкатывает тошнота, и вот тебе все жарче и жарче и нечего сказать. Вообще. Ничего такого, что кто-то смог бы понять. Ты балаболил на построении или засмеялся в классе, училка пишет замечание, потом ты снова перешептываешься или хихикаешь, и эта сука тупая пишет еще одно и еще, а потом тебе надо объяснять, почему у тебя тройки по поведению и прилежанию. Будто ты в этом виноват.

Нахер. Насрать. Старые морщинистые клизмы. С какого хрена они работают в школе, если так ненавидят детей? Прекрати хихикать. Ты класс отвлекаешь. Черт. Они просто не выносят человеческого смеха. У них есть их правила и недовольные рожи, и это все. Они ничего не желают знать. Если ты не будешь делать того, что они хотят, они испоганят тебе жизнь. Жаль, что их не бывало в тех уличных битвах. Можно было бы подстрелить их из самострелов. Или рогаток.

Да…… рогатки были что надо. Весь секрет – в резине. Старик делал их из камер для колес. Мощные получались рогатки. Боеприпасы к ним делали из старой клеенки, и было чертовски больно, когда в тебя ими попадали. Джон однажды убил кота из рогатки. Зарядил ее стальным шариком и разнес коту голову. Но те бои были крутыми. Крики, визги, беготня, переполненные улицы и пробки.

Игра в полицейских и грабителей – это было нечто. Даже когда дождь шел и тебя не выпускали на улицу. Та квартира на Четвертой авеню. Это был четвертый этаж, и он идеально подходил для того,

чтобы, стоя на коленях у открытого окна, стрелять по копам. Бах. Бах. Он был Диллинджером. А может, Красавчиком Флойдом. Ба-бах. Улица была переполнена копами. Они прятались за машинами, зданиями, фонарными столбами, у подъездов. А дождь заливал улицы и, разбиваясь о подоконник, брызгал на лицо. Они орали ему, чтобы он сдавался. Живым не возьмете, козлы. Бах. Он знал, что окружен сотнями копов, которым не терпелось нашпиговать его пулями, но сдаваться не собирался. Он будет драться до последнего. И прихватит с собой на тот свет несколько врагов – за компанию. Он пригибался, уклоняясь от разнокалиберных пуль, выпущенных в него из револьверов, винтовок и автоматов. Кривил губы и, выплевывая сигаретный бычок из окна, клял мерзких копов на чем свет стоит. Согнувшись, он смотрел на изрешеченные пулями стены и рычал как зверь. Когда обстрел прекратился, он медленно поднял голову и в очередной раз выпустил весь магазин в полицейских.

И тут это случилось. Пуля попала ему в плечо, и он упал на спину, все еще сжимая в руках оружие.

Его мать подскочила на кровати в соседней комнате. Что случилось, сын? Она встает с кровати, поправляет полы халата. Он дергается от ее голоса, слегка напуганный ее внезапным появлением, смотрит на мать, в то время как она пытается справиться с распахивающимся халатом, торопясь к своему сыну. Страх в голосе матери и ее панические движения пугают его, и он не может ответить. Он заворожен размерами ее грудей. Он никогда не задумывался над тем, насколько они огромные. Когда ее тело поворачивалось, ее груди требовались минуты, чтобы догнать его. Он никогда не знал, что у нее большие, темные соски. Даже прикрытые халатом, они были видны сквозь ткань, и он мог видеть их движение, когда мать обнимала его, склонившись. Что случилось, сын? Ничего. Ничего не случилось. Я просто играл. Она обняла его, и он почувствовал ее необычную нежность. Он не помнил, чтобы она была такой мягкой по отношению к нему. Мать взяла его лицо в свои ладони, улыбнулась и, поцеловав в лоб, встала и ушла в спальню одеваться. Он было продолжил игру, но тут же передумал и вместо этого, опершись на подоконник, наблюдал за разбивающимися о тротуар и крыши машин каплями.

Чертов дождь. Всегда начинается внезапно. Ты планируешь какое-нибудь дело или хочешь куда-то пойти, и тут начинается дождь. Постоянно такая херня. Как в тот раз, Четвертого июля, мне разрешили купить фейерверков, и сраный дождь зарядил на весь день. Блядство просто. Один, сука, день в году, и такая вот поебень. Кажется, весь год дождь себя сдерживал, чтобы как следует оторваться именно в День независимости. Во всяком случае, я так помню. Везет мне как утопленнику. Пришлось прятать эти фейерверки от дождя, иначе они бы намокли и я не смог бы их запустить. И ладно бы дождь обрушился ливнем, а потом прекратился – нет, он как последняя сволочь, мерзко капал весь день. Естественно, на следующий день стояла ясная погода. Чертово солнце нагло сияло весь день.

Он сидит на краю койки, мускулы напряжены, зубы сжаты, взгляд сверлит стену, голова трясется – полный пиздец. Нахуй, нахуй весь этот гнилой бардак – он подергивается от всепоглощающего желания разнести что-то или кого-то в клочья. Он встал перед зеркалом и некоторое время смотрел на свое отражение, чуть приподняв руки, потом наклонился ниже и осмотрел красное пятнышко на щеке. Попробовал его выдавить. Почувствовал боль. Ничего не вышло. Прыщ не стал больше или меньше. Он просто болел.

Он обернулся и оглядел камеру, будто ждал, что она что-то ему скажет. Что угодно. Давай, падла, скажи что-нибудь, и я твое ебало разнесу. Башку твою расшибу. Он смотрел стене прямо в глаза с вызовом, ожидая реакции. Любого движения. Скажи хоть слово, и я тебя в порошок сотру. Ох, как же хочется, чтобы там была физиономия, в которую можно заорать. Которая могла бы сказать хоть что-нибудь, а он мог бы взять эти слова и запихнуть этой физиономии обратно в глотку. Или пробить в душу, или пнуть чертову дверь

вот дерьмо, смотрит он на стену

дерьмо!

Он сел на койку, позволил своему телу слегка расслабиться и покачал головой с отвращением. Это пиздец. Это просто пиздец. Он знал, где находился. Это уж без сомнений. Без фуфла и пуха. Он был там, где был. Так же, как та стена. И эта. Так же, как и дверь, и потолок, и пол, и решетка на окне, и толчок в углу, и умывальник на стене, и этот чертов прыщ на щеке. И эта паршивая койка, на которой он сидит. Это все реально. По-настоящему. Да, он понимал, где находится. Яснее ясного. Вот только так хотелось проснуться – и чтобы этого не было. Закрыть глаза и продремать все это. Чтоб даже не ложиться. Просто закрываешь глаза, и вся эта мерзость исчезает. Открываешь глаза и выходишь. Не важно, с открытыми глазами или закрытыми – просто выходишь прямо через эту блядскую дверь. Все. Бай-бай, детка.

Ох, бля, растягивается он на койке, прикрыв глаза рукой. Выключили бы они свет хоть ненадолго. Хоть на пять минут. И все. Пять минут, чтобы отдохнуть.

Отдохнуть? Не смешите. Да они скорей умрут, чем позволят тебе отдохнуть. Немного темноты, вот и все. Просто немного темноты. Разве я многого прошу? Они бы даже денег сэкономили, если бы свет выключили. Полная темнота, в которой вообще ничего не видно. Ни углов. Ни стен. Ни окна. Ничего. Большое черное ничто. А они ведут себя так, будто ты мир в подарок хочешь. А мне всего лишь нужно большое черное ничто. Даже не пикну. Но они любят свет. Господь всемогущий, они его обожают! Они дадут тебе любой оттенок серого, существующий в мире, но о черном даже не заикайся. Никаких теней. Обязательное освещение по углам. Без этого никак. Достаточно, чтобы ты не мог отдохнуть. В этом вся суть. Главное, чтобы ты не отдыхал. Они не хотят, чтобы твое время прошло быстрее. Не дай бог ты уснешь – дверь камеры тут же откроется – мрази конченые.

Он встал и побрел в столовую. Свет был ярким. Подносы сияли.

Он встал в очередь с другими, медленно – дюйм за дюймом – двигаясь вдоль стены. Все было блеклым, мутным. Разговоры. Еда. Люди. Мутное. Все. Закончив с едой, он вернулся в свою камеру, ополоснул лицо водой, вытер его, сел на койку и стал ждать, когда дверь закроется. Он понятия не имел, о чем думает, если вообще думал о чем-то, но он чувствовал внутри себя некое движение. В руках и ногах он ощущал легкое покалывание. Ему чертовски хотелось, чтобы они побыстрей заперли дверь его камеры. Они тут как тут, каждый раз, когда ты пошел не туда или не туда посмотрел, а теперь они, видите ли, решили не торопиться его запирать. Где их черти носят? Эта хрень давно уже должна быть заперта. Охренели вообще. Сколько можно сидеть и ждать, пока какой-то тормозной сукин сын закроет эту проклятую дверь? Уже часы прошли после посещения столовой. Когда чертова дверь закрыта, а тебе хочется, чтобы ее открыли, – хрен дождешься. И тут – ни с того, ни с сего – они ее не закрывают. Все делают для того, чтобы у тебя яйца в узел заворачивались, мрази гнилые, – его кулаки и челюсти сжимаются все сильнее и сильнее. О чем бы ты их ни попросил, будь уверен, они сделают наоборот. Вообще неважно, о чем ты их попросишь, они этого не сделают, если… дверь с лязгом закрывается.

Какое-то время он сверлит ее взглядом,

потом с размаху бьет правой рукой по подушке. Он с рыком хватает подушку левой рукой и бьет ее правой снова, и снова, и снова, и снова, потом хватает ее обеими руками, будто за чей-то кадык, сжимает, крутит и рычит, чувствуя ком в животе. Потом он швырнул подушку в стену, бросился за ней следом, кинул ее обратно на койку, и, придавив левой рукой, будто за горло, он бил и бил ее, будто разбивал в кашу чье-то лицо, затем, подняв над головой, из всех сил ударил ею по стене и бил, бил, бил, но его кулаки утопали в подушке, не встречая сопротивления, поэтому он прижал ее к матрасу и бил, бил, бил, слыша глухие звуки ударов своего кулака, и снова, и снова, и снова бил, бил, бил свою подушку.

Затем он остановился и, посмотрев с отвращением на подушку, тыльной стороной руки отшвырнул ее в другой конец койки. Он тяжело дышал, но ком, который был в груди и животе, исчез. Ублюдки. Мерзкие, блядские ублюдки. Его дыхание успокоилось, он дотянулся до подушки, схватил ее, смял в ком и сунул под голову, растянувшись на койке. Его глазам захотелось закрыться, и он позволим им это, прикрыв их рукой от света. Он вжимал голову поглубже в смятую подушку, а темнеющая серость успокаивала его глаза. Он уснул.

Он сидел в зале суда со Стейси Лори. Он был хорошо одет и уверен в себе. Когда объявили слушание его дела, он проследовал за адвокатом на свое место. Когда зачитывали обвинения, он спокойно стоял, выпрямив спину, не признавая за собой вины, затем сел и внимал процедуре предварительных слушаний. Открывающие дело формальности прошли быстро и четко. Когда сторона обвинения закончила допрос первого свидетеля – арестовавшего его офицера полиции, – Стейси Лори встал и вышел в середину зала, остановившись недалеко от свидетельской трибуны. Несколько минут он спокойным и ровным голосом опрашивал свидетеля. Закончив с вопросами, он обратился к суду, запросив снятие обвинений, процитировав дело Штат против Рубенса (1958; 173,20.5). На этом основании суд снял все обвинения, и дело было закрыто.

Он вышел за адвокатом из зала суда в коридор, где к ним присоединился Дональд Престон, пожавший им руки. Престон, положив ему на плечо руку, поинтересовался, как он себя чувствовал в качестве свободного человека. По правде говоря, немного ошарашивает. Все произошло так быстро. Трудно поверить в то, что все это позади.

Они сели за стол в отдельном кабинете тихого и очень приличного ресторана. Это была маленькая комната, расположенная вдали от основного зала, со стенами, обшитыми дубом. Скатерть была белой, а солнечный свет фильтровался окнами с затемненными стеклами. Он был возбужден и в то же время без проблем сохранял самообладание. Когда им принесли заказанные коктейли, они выпили за успех их будущей кампании. Он с улыбкой сказал, что за это точно выпьет, и все рассмеялись. Затем Престон отметил его мужество, и он скромно улыбнулся в ответ.

Он чувствовал себя как дома в роскошном офисе Престона, где они с энтузиазмом обсуждали грядущую кампанию. Он очень хотел услышать их планы и поделиться собственными идеями. Теперь, когда все формальности с законом были улажены, его мозг формулировал новые идеи с потрясающей четкостью.

Как я уже сказал, один из моих репортеров – один из лучших – присутствовал на слушаниях и уже работает над статьей. Когда он закончит, мы возьмем у вас интервью. Много времени это не займет. Ему нужно лишь донести до читателей ваши мысли и реакции. Сам репортаж появится в завтрашней газете, а интервью выйдет в воскресном выпуске. Интервью длинным не будет – это я уже говорил – буквально две – три страницы. Вы же понимаете, что не стоит вываливать публике все сразу. Если мы так поступим, то людям это быстро наскучит (он согласно кивнул) и их энтузиазм пропадет. Между этими двумя материалами я опубликую заявление или, если вам угодно, манифест, объясняющий цели кампании. Естественно, два-три раза в неделю будут выходить новые материалы на эту тему, поднимающие острые вопросы. Таким образом, интерес публики будет постоянно подогреваться.

А в промежутках между подачей материалов я буду писать статьи в юридический журнал с обращениями к различным гражданским и профессиональным организациям.

Звучит отлично. Просто замечательно. Есть, правда, один момент, который я особо хотел бы упомянуть. Он помолчал секунду, потом чуть подался вперед в своем кресле. Я думаю, нам стоило бы посвятить эту кампанию борьбе со всеми проявлениями авторитарного деспотизма. Моя мысль в том, что есть множество проявлений произвола властей – со стороны полиции, политиков, профсоюзов, банкиров, в школах, тюрьмах и бог знает где еще. Также, мне кажется, если кампания окажется длительной, люди потеряют к ней интерес, однако с правильно выдержанными интервалами – особенно когда возникнет нехватка свежих новостей – вы всегда сможете перейти к другому аспекту этого движения и разоблачить еще какое-нибудь из авторитарных преступлений, совершающихся где-нибудь в большом мире.

По тому, как горячо они согласились с его предложением, было очевидно, что оно не просто им понравилось – они так же поняли, что он не руководствовался никакими мотивами личной мести.

Репортер садится напротив, расположив между ними микрофон портативного магнитофона.

Вопрос: Во-первых, хотелось бы спросить, каково это – быть снова свободным?

Ответ: Прекрасно (он улыбается), просто замечательно. У меня не хватит слов, чтобы выразить свою благодарность господам Престону и Лори за их помощь.

В: Как вам удалось с ними связаться?

О: Ну (он слегка откидывается назад в своем кресле с задумчивым выражением лица, таким, чтобы не выглядеть чересчур загадочным, при этом желая донести до репортера серьезность этого вопроса. Вопроса, на который без должного обдумывания не отвечают. Когда по лицу репортера он увидел, что тот осознал и понимает, что он вовсе не играет роль, и что вопрос действительно серьезный и деликатный, он снова подался вперед), боюсь, я не могу раскрыть всех подробностей того, как мне удалось выйти на связь с этими джентльменами. Могу лишь сказать, что у меня получилось связаться с газетой и таким образом вовлечь в это дело уважаемых мистера Престона и мистера Лори.

В: Что именно заставило вас почувствовать необходимость связаться с газетой?

О: То, что я был несправедливо арестован и заключен под стражу. И вообще, как доказал мистер Лори в суде сегодня, я был арестован не только несправедливо, но и незаконно.

В: Почему же вы не связались с адвокатом или другом?

О: Видите ли, в этом городе я никого не знаю. Я решил провести лето в путешествии по стране, и, едва приехал сюда, как тут же был арестован. Я ехал всю ночь и, когда утром добрался до города, поселился в первом же попавшемся мне отеле. Сейчас-то я понимаю, что это не лучший отель в городе, но я был слишком уставшим, чтобы искать что-то еще, а потому остановился в первом же, который увидел. Я помылся, поел, выспался. Проснувшись, я оделся и решил прогуляться, а потом наткнулся на хороший ресторан. Там я спокойно поел, а после этого пошел в кино на поздний сеанс. Выйдя из кинотеатра, я решил полюбоваться ночным городом. Я гулял по улицам и выглядел, ну, наверное, как обычно выглядит турист, и, поскольку я выспался днем, то не чувствовал себя уставшим и не обращал внимания на время. Постепенно до меня стало доходить, что кроме меня на улицах почти никого не было. Я немного удивился тому, что мне почти не попадались прохожие, но, как уже было сказано, я потерял счет времени и продолжил свою неторопливую прогулку. Затем я понял, что немного заблудился, и стал обращать внимание на уличные знаки, чтобы как-то сориентироваться.

В: Другими словами, вы перешли из знакомой части города в незнакомую?

О: Именно. Понятия не имел, где находится мой отель относительно того места, где в тот момент находился я. Я стоял на углу улицы, глядя по сторонам, и пытался понять, в какую сторону мне нужно идти, и тут вдруг передо мной остановилась патрульная машина и меня арестовали.

В: На каком основании?

О: По подозрению. Не знаю, в чем именно меня подозревали, но они сказали, что я выглядел подозрительно. Я попытался объясниться и даже показал им свое водительское удостоверение и другие документы, подтверждающие личность, но они меня все равно арестовали.

Ему было 12 или 13. Он с двумя своими дружками валял дурака под фонарем в парке. Вечер был прохладный, и они были заняты игрой и грели руки. На земле лежало 2 цента, и он бросал кости. Когда он потянулся к кубику, кто-то крикнул «коп», и они разбежались. Он попытался схватить с земли двухцентовик и убежать, но в этот момент из кустов позади него выскочил коп и ударил его по руке дубинкой. Он рванул оттуда, даже не запомнив, как выглядел тот коп. И боль почувствовал лишь час спустя. Коп не побежал за ними, и он догнал своих друзей буквально через квартал. Несколько кварталов до дома они шли вместе. Друзья спросили его насчет руки. Он ответил, что все в порядке, но руку уже начало жечь. Через некоторое время, дома, в тепле, боль усилилась. Ему было страшно рассказывать о случившемся родителям, потому что они захотели бы узнать, за что его ударили и чем он занимался. Посреди ночи боль стала совсем уж невыносимой. Он стонал во сне так громко, что мать пришла к нему в комнату и, разбудив его, спросила, что случилось. Он сказал ей, что упал во время игры и повредил руку. Рано утром они отправились в госпиталь, где ему сделали рентген. Три кости были сломаны, будто их лезвием разрубили. Удар был такой силы, что даже осколков не было. Перелом даже вправлять не пришлось. И гипс не понадобился. Вот такой вот чистый был перелом. Руку просто забинтовали. Вот так вот просто все оказалось.

Наверное, понять произошедшее в ретроспективе непросто. Возможно, я был наивен, но поначалу я не воспринял их всерьез. Конечно же, я был раздражен, но и на секунду не мог себе представить, что они действительно повезут меня в полицейский участок в наручниках.

В: И что потом произошло?

О: По правде говоря, я мало что помню до того, как меня заперли в той комнате. Помню, что сидел в одной комнате много часов, потом в другой, потом еще в какой-то, и меня фотографировали, снимали отпечатки пальцев и задавали множество вопросов. Это был какой-то сумбур. Все казалось каким-то нереальным.

В: Было ли в отношении вас применено какое-либо физическое насилие?

О: Мне сложно на это ответить однозначно. Я хочу сказать, что они меня не били или, там, угрожали побоями – в смысле вербально, – но некоторые смотрели на меня так, будто я животное какое-то и лучшее, что можно со мной сделать, – это запереть в одиночке… вообще, в таких обстоятельствах всегда чувствуешь себя уязвимым. Хотя никаких угроз физического насилия в отношении меня не было.

Боль в руке начала утихать после перевязки, но он боялся сказать матери, что ему стало легче. Вскоре после того, как они вернулись домой из больницы, она спросила, что с ним произошло. Я не знаю. Мы просто играли, и я ударился, и она сломалась. Но как ты мог так сильно удариться, сын? Говорю же, не знаю. Мы просто играли, и я ею обо что-то ударился. Никто не виноват. Так получилось. Я и не говорила, что кто-то тебя ударил, я только – да, да, я знаю. Ты так подумала. Ты подумала, что меня кто-то ударил за то, что я что-то натворил. Но я – господи, мам, просто оставь меня в покое. Рука и без того сильно болит, и ты еще меня пилишь.

В: На вас давили еще каким-либо образом?

О: Да. Определенно. Вдобавок к их злобным взглядам – возможно, лучше будет сказать, садистским – у них множество способов унизить человека. Или, лучше сказать, подвергнуть бесчеловечным наказаниям?

В: Что конкретно вы имеете в виду?

О: Ну… скажем так, после того, как меня наконец оформили и отправили наверх, на медосмотр – или как это правильно называется, – где мне сделали рентген, и далее отправили в – как это они называют… а, вспомнил, – в тубкорпус.

В: Почему туда?

О: Точно не знаю. Сказали, что у меня пятно в легком. Я объяснил им, что у меня был плеврит за несколько лет до этого и что это просто рубец. Но они сказали, что нужно проверить. Я и представить-то не мог, что меня посадят в одиночку.

В: Вас посадили в одиночную камеру?

О: Ну, не совсем так. Эта одиночка – не то, что другие называют карцером или ямой. Но меня заперли в камере 2 на 1,5 метра в секции для больных туберкулезом.

В: Звучит не очень.

О: Это еще мягко говоря (улыбается). То еще удовольствие, когда вас запрут куда-либо, а тут маленькая тюремная камера. Но я смог выжить (оглядывает всех присутствующих). И вот я здесь.

Он медленно открыл глаза, посмотрев на потолок, все еще видя полное, абсолютное одобрение на лицах Дональда Престона и Стейси Лори. Он подбросил тело вверх и сел на койке, удовлетворенно кивая головой.

Он встал и подошел к умывальнику. Посмотрел на себя в зеркало и пощупал кожу вокруг прыща. Мягко надавил, дотронулся кончиком пальца. Ему показалось, что в этот раз прыщ был более чувствительным к прикосновению, чем когда он трогал его в последний раз. Но выдавливать его было рано. Он вернулся к койке. Уставившись в стену, какое-то время создавал образы из трещин на штукатурке. Потом лег на спину и прикрыл рукой глаза от света.

Он был вне себя от возмущения, когда копы запихнули его в машину, и потребовал адвоката сразу же после того, как они прибыли в полицейский участок. Он позвонил Стейси и рассказал ему о случившемся, после чего отказывался разговаривать с копами до его приезда. Потом, после краткого общения с ним, Стейси направился к Капитану с требованием, чтобы его клиента – и друга – немедленно отпустили. Капитан ответил, что этого он сделать не может, потому что такое возможно только по решению суда, и в любом случае, он понятия не имеет, за что этот человек был арестован. Стейси объяснил, что ему наплевать на то, знает ли Капитан об обстоятельствах ареста или нет, и что он много лет дружит с арестованным и знает его как честного человека, и что это сущий идиотизм – арестовывать человека из-за того, что он выглядит подозрительно, просто стоя на углу улицы. После того, как Капитан повторил сказанное ранее, Стейси позвонил Комиссару Полиции и объяснил ситуацию. Комиссар пообщался с Капитаном, и через несколько минут они уже находились в машине Стейси.

Прости за беспокойство, Стейс, но я не знал, что мне делать.

Все нормально. Именно для этого и нужны друзья. Если бы ты мне не позвонил, меня бы это обидело.

В любом случае, спасибо – он слегка хлопает его по спине.

Вообще-то я удивился, услышав твой голос. Думал, что ты появишься в городе не раньше завтрашнего дня. Да я и сам не ожидал. Выехал пораньше и быстро доехал. Прибыл несколько часов назад. Тогда заходи завтра вечером ко мне, поужинаем. Буду рад. Давненько не был у тебя.

Дети, небось, подросли.

Подросли? Да ты их не узнаешь.

Улыбаясь, они ехали в сторону его отеля.

Он ворочается, устраиваясь поудобнее, довольно улыбаясь.

После того, как Комиссар приказал его освободить, он и Стейси пообщались на тему наложения взысканий на двух арестовавших его офицеров. Понимаешь, Стейси, это не для того, чтобы отомстить, – мне просто хотелось бы, чтобы они в будущем вели себя осмотрительнее. Было бы неправильным позволять им делать подобное. Если они поступили так со мной, то они и с любым другим так могут поступить – и, скорее всего, поступали. Ты же понимаешь?

Очень хорошо понимаю. Ты же знаешь, я всегда боролся с несправедливостью любого рода – как и ты – и в особенности злоупотреблениями властью.

Они зашли в кабинет Капитана и попросили его вызвать на разговор тех двух офицеров. Увидев беспокойство на их лицах, он почувствовал, как внутри него шевельнулось легкое ощущение радости. Он сказал им, что не намерен выдвигать обвинения или подавать на них официальную жалобу, однако им стоит в будущем быть осторожнее. Случаются моменты, когда излишнее рвение может быть так же опасно, как и пренебрежение долгом.

Когда они со Стейси уходили, эти два офицера так и стояли у стола Капитана с чрезвычайно обеспокоенными лицами. Капитан же был просто вне себя от злости. Он заговорил только через минуту после того, как за ним со Стейси закрылась дверь. Вы что, козлы, последние мозги просрали? Хотите, чтобы меня со службы вышибли или перевели куда-нибудь в глушь? Да вы просто дебилы конченые, раз решили вот так вот взять и арестовать дружка Стейси Лори. Но мы же не знали… Ну, так учитесь – он бьет кулаком по столу, его красное лицо нависает над ними – и как можно быстрее! Если Комиссар из-за вас на меня еще раз наедет, я ваши задницы в камере сгною. А теперь пошли отсюда нахер оба.

Он сильнее прижал руку к глазам, чтобы получше разглядеть их лица. Сначала они покраснели от стыда, потом побледнели от страха. Радость, охватившая его, была настолько интенсивной, что он даже поперхнулся и, подскочив на койке, закашлялся. Усевшись на краю нар, он попытался зафиксировать образ искаженных ужасом физиономий копов, злясь оттого, что кашель все испортил. Наконец приступ кашля закончился, и он снова лег, чтобы вернуть обратно эти лица, и, хотя, они были смазанными, он видел достаточно, чтобы радость снова наполнила его тело, но тут он снова закашлялся и прекрасному зрелищу пришел конец. Он сел, оперевшись спиной о стену. Его тело по-прежнему звенело от радости. Он сиял, разглядывая становившееся все более испуганным лицо Капитана, внимавшего Комиссару, и то его выражение крайней ярости, когда он орал на двух провинившихся подчиненных.

Даже после того, как он открыл глаза, снова наткнувшись взглядом на трещины, покрывавшие серую стену, приятное чувство не оставляло его еще долгое время. Потом стены с их трещинами снова стали приближаться, увеличиваясь в размерах.

Он вскочил и заходил по камере. Он смотрел на ноги и на пол, аккуратно проходя от стены к двери (наступил на трещину – получи затрещину) и от двери обратно к стене. Какое-то время в его чувствах был полный провал, затем, постепенно, тело напряглось от злости. Он мельком взглянул в зеркало и продолжил свою осторожную прогулку из угла в угол. Глупая была игра. Вообще непонятно, зачем мы в нее играли. Скакали козлами по всей чертовой улице. Было весело? Хрен там.

Сев на койку, он закрыл руками глаза.

Та парочка копов выглядела донельзя обеспокоенными и напуганными, когда он ставил их на место, и видно было, как их трясло, когда они выходили из офиса Капитана, чью физиономию разрывала ярость, которую он на них выплеснул, а он провел прекрасный вечер в обществе Стейси и его семьи, прежде чем все это размыл свет, заставивший его встать и снова заходить по камере.

1, 2, 3, 4, 5, 6… дверь. 1, 2, 3, 4, 5, 6… стена. 1 и 2 и 3 и 4 и 5 и 6 и дверь – взгляд в маленькое окошко – никого, ничего, только стены и полы. 1 и 2 и 3 и 4 и 5 – шажок коротковат, продлевает финальный заход – и 6. Туда-сюда. Вперед-назад. Туда и обратно. Считаем чертовы шаги от злоебучей стены до блядской двери. Снова и снова. Смотрим, чтобы каждый шаг попадал в нужное место в каждом направлении. Будто след в след. Не отклоняемся. Одно и то же. Как и все остальное в этом месте. Капает на мозги. 1 шаг и 2 шага – тик и так. Туда и сюда, тик и так. Наступишь на трещину – получишь затрещину. Попляшут они у меня, когда я отсюда выберусь. Я им всем устрою танцы. Даже тому гондону, что мне руку сломал. Я и его когда-нибудь достану. Я ему, пидору, его дубинку вокруг башки намотаю. Не на того он, сука, прыгнул. И эти два долбоеба… Устрою так, что их попрут со службы. По-любому. Не с тем связались, мрази.

Резко остановившись, он уселся на краю койки, помедлив мгновение перед тем, как растянуться на ней и прикрыть рукой глаза. Ему пришлось подождать, пока его сердцебиение немного успокоится, чтобы не мешать формироваться образам.

Он с несколькими друзьями играл в мяч в переулке за высотками. К нему подошел Анджело с двумя старшими братьями и сказал, что должен с ним подраться. Ты чё? Я не хочу с тобой биться. Ты чё – с моим братухой зассал подраться? Не-а, не зассал. Просто не хочу. Аааа, ну ты и ссыкло. Боится драться с пацаном, который меньше его. Он меня старше. Ему 9. И чё? Все равно он меньше тебя. Эй, слышь. Ты просто зассал. Мамочкин сынок. Нифига подобного! Ха-ха-ха, он мамочкин сынок. Ха-ха-ха, он мамочкин сынок. НЕТ! Я НЕ МАМОЧКИН СЫНОК!

Скандируя, они сформировали кольцо, в центре которого стоял Анджело, а он пятился, повторяя, что не боится. Другие вталкивали его обратно в круг, а он снова пытался из него выбраться с красным лицом и наворачивающимися на глаза слезами. Анджело ему врезал, и он завопил и набросился на него, размахивая руками, с кулаками, сжатыми так сильно, что костяшки побелели. Анджело не смог противостоять такому внезапному напору. Анджело упал, а он обрушился на него с яростным криком. Его тут же оттащили в сторону, но он еще несколько секунд сопротивлялся. Потом он перестал сопротивляться сдерживающим его рукам и почувствовал себя слабым и почти счастливым оттого, что его скрутили. Так он и стоял какое-то время, пока два старших брата осматривали красные шишки на лице Анджело.

Вот, посмотри, что ты наделал. Ты ж ему фонарь поставил! Мы просто хотели, чтобы вы немного побоксировали. Тебе не нужно было бить его так сильно. Нельзя так бить того, кто меньше тебя. Он слышал голоса и насмешки,

но не понимал слов. Он вырвался и со слезами на глазах побежал домой. Он проскочил мимо открывшей дверь матери, забежал в свою комнату и упал на кровать. Его мать последовала за ним, села на кровать и, обняв, стала укачивать, слушая его всхлипывания. Все хорошо, сын. Не плачь. Мама здесь. Мама всегда будет с тобой.

Он убрал руку и позволил свету просочиться сквозь сомкнутые веки. Открыв глаза, он сел. Несколько минут смотрел перед собой, затем слегка улыбнулся. Вот не надо было им на меня наезжать. Они свое получили. Со мной лучше не связываться.

Улыбка становилась шире – пропорционально вздымавшемуся в нем воодушевлению. Затем он услышал лязг открывшейся двери и крик – время жрачки.

Он почти не замечал происходившего вокруг, бряцания металлических подносов, бормотания. Он понимал, что ест, но не чувствовал вкуса еды. Он оставался в столовой до последнего, наслаждаясь не едой, но ощущением внутри. Медленно добрел до своей камеры и сел на койку. Он слышал скрип закрывающейся двери и металлический лязг засова, но эти звуки его не беспокоили. Теперь у него было кое-что, чему можно порадоваться. Что-то вроде десерта. Он будет сидеть и наслаждаться предвкушением как можно дольше. Это радовало. Он ощутил эту радость на вкус. Он ждал и ждал. Острота радости и волнения была почти болезненной. И тем не менее он продолжал оттягивать удовольствие, ставшее почти критическим.

Он с наслаждением опустил голову на подушку и прикрыл глаза рукой.