Компрессия

13

Кидди сунул в карман разговорник Михи. Симуляторы действительно казались порчеными, даже пластик на них потрескался, а вот разговорник следовало забрать, хотя бы затем, чтобы никто не мог поинтересоваться у виртуального отражения Михи, кто погубил Миху Даблина. Разобраться еще надо, почему он отвечает именно так, ведь Миха закончил его уж точно до собственной гибели, тем более если она была внезапной. Да когда бы он его ни закончил, он был слишком крепким, этот ирландский парень, чтобы погибнуть от переживаний и сердечной недостаточности! Тогда почему? Почему? Черт его знает, что он мог туда накачать, никто не форматировал собственный разговорник под себя, это уже пахло идиотизмом. Даже в юношестве такое извращение никому в голову не приходило: всякий курсант, раздобыв разговорник, торопился наполнить машинку данными собственной девушки.

Чего только не вытворяли, тот же Миха не один час провел под окнами женского коттеджа, записывая голос тогда еще юной Моники. Даже как-то утащил ее блок-файл и залил в базу все материалы без разбора, отчего разговорник потом еще долго вычеканивал голосом Моники формулы вместо душевной беседы. С чего бы это Миха наполнил теперь разговорник собственной персоной? Каким бы он ни был чудаковатым, в нормальности ему нельзя было отказать, хотя именно Кидди был самым естественным среди всех, именно естественным, без всякого налета этой юношеской дури. Это ведь Кидди, а не кто-нибудь другой, первым догадался смоделировать в собственном разговорнике начальника их потока, благо материалов о том было более чем достаточно, включая анекдоты от старших курсов и скрупулезную запись всех произнесенных им лекций. Седовласый старик был изрядно удивлен, когда целый курс сдал ему экзамен без единой неудовлетворительной оценки. Еще бы, разговорник с его голосом, созданный Кидди, месяц ходил из рук в руки, ни на минуту не выключался. Всякий хотел протестировать собственные знания у строгого, но безопасного отражения преподавателя. Сам-то Кидди сдал все экзамены на «отлично» и без разговорника, не для этого он с программой возился. Тот разговорник его прославил в академии больше, чем спортивные подвиги прославили Стиая. Та же Моника не сводила с него восхищенных глаз, хотя уже уступила настояниям Михи. Не сразу уступила, а когда уже утомилась стучаться головой, всем телом о неподатливость Кидди. Хотя неподатливость его была весьма избирательной… Может быть, она и с Михой назло Кидди связалась, а потом так и осталась с ним, потому как разозлить Кидди не удалось?

– Пожалуй, что так, – в который раз успокоил себя Кидди, оглянулся, посмотрел на зеркальную дверь, за которой, наверное, невидимая ему, тряслась в рыданиях или омертвело молчала Моника, и выругал себя. Сволочь он все-таки, что сел к ней в купе. Зря. Как сама же Моника и сказала ему после его вербовки на Луну, за неделю до того прощания у космопорта, когда она сама продрогла в летнем платье до костей, а Миха положил нервную руку ей на талию и притянул к себе, словно говоря, улетай, улетай же поскорее, бывший друг. Моника тогда держалась великолепно, словно и не было у нее двухчасовой истерики на песчаном берегу, где Кидди пытался собрать из обожженных осколков собственное «я». Как же она отыскала тогда его, если он даже чиппер не надевал месяц? Что она хотела от него, потерявшего силы даже на ненависть к той, что уничтожила его жизнь?

Она тогда действительно рыдала не менее двух часов. Потом затихла. Долго смотрела в небо, точнее куда-то за небо, может быть, пыталась разглядеть невидимые днем звезды. Теребила пропитанную кровью повязку на руке. Или дура, или слишком умная. Разве самоубийца демонстративно вскрывает вены? Дура, скорее всего. Дождалась, когда Кидди в очередной раз выйдет из воды и устало разляжется рядом на песке, прошептала ему неожиданно спокойно:

– Что бы я ни сделала, все оборачивается против меня. Я сама себя ненавижу. Но тебя ненавижу еще больше. Во всем виноват именно ты. Ты сволочь, Кидди. Мерзкая, самодостаточная сволочь. Чтоб ты сдох там, на этой своей Луне! Я это тебе говорю, потому что так думаю, и потому, что хочу облегчить тебе жизнь. Так тебе будет проще. У тебя появится обида на меня, значит, ты не будешь страдать из-за того, что не можешь ответить мне взаимностью. Или не хочешь. Какая разница, впрочем. А знаешь, почему ты сволочь? – спросила она, когда Кидди открыл глаза. – Потому что ты оглядываешься! Всякий раз, когда надо уходить и не оглядываться, ты оглядываешься! Больше того! Ты не только оглядываешься, но еще и можешь посвистеть, приманить, по головке погладить, но это ничего не меняет! Ты все равно уходишь, и поэтому ты сволочь! Но и этого мало! Ты очень часто возвращаешься, но возвращаешься для того только, чтобы вновь уйти! Сволочь!

Кидди молчал. Он умел заговаривать Монике зубы. Достаточно было немного изменить угол зрения, подпустить черных красок в собственный образ, и вот уже слезы страдания превращались на ее лице в слезы сочувствия, но в этот раз он едва разбирал сказанные ею слова. Другие звучали у него в голове – те, что произнес Стиай, когда нашел Кидди возле лужи расплавленного металла, в которую превратилось купе и Сиф. «Не говори никому, – глухо бросил Стиай, ковыряя носком ботинка обугленную землю, сбив перед этим с ног резким ударом в грудь потерявшего рассудок Кидди. – Никому не говори о Сиф. Она никогда не носила чиппер, поэтому тревогу никто не поднимет. А тебе нужно исчезнуть. Хочешь поработать на Луне?»

Что он тогда ответил ему, вспомнить бы теперь. Или он вовсе потерял на время способность говорить? И как давно это произошло? И почему он слушает теперь Монику? Почему он не придушил ее в тот же миг, как увидел ее в дверях? Откуда взялись силы, чтобы говорить с ней? Что он говорил ей? Пытался объяснить, что меняет работу и отправляется на Луну? Что он забыл на этой Луне? Что он забыл на этом пляже рядом с женой бывшего друга, которая сама по себе со всеми взглядами, истериками, прикосновениями и стала той самой каплей, которая превратила питье его жизни в яд? Или же во всем виноват именно он сам? О чем это она говорит?

Кидди смотрел в глаза Монике, вдыхал не смытый даже морем запах горькой ванили и явственно ощущал, как разгорается в нем холодная ненависть. Почему она кричит? Почему она позволяет себе кричать? Господи, ну ударила бы его хоть раз по щеке, ударила по бесчувственной щеке, побежала по берегу к купе и улетела к Михе, который будет на руках ее носить, да и носит уже, наверное, не первый год, только оставила бы его в покое!

– Я даже думаю, что хорошо, что ты Сиф встретил. Сначала подурнело мне, до темноты в глазах подурнело, когда ты на нее запал. Помнишь, тогда у дома Билла? А теперь я рада. Только она и могла с тобой сладить. Только она и могла тебя ткнуть носом в твое собственное дерьмо. Причем так, мимолетом, походя. Бросила она тебя? И правильно сделала, что бросила. Это я ей сказала, все рассказала про тебя. Все, до остатка выложила. Ты же себя только любишь, а она – мир вокруг себя и ни от одного кусочка этого мира даже ради хоть распрекрасного и ни на кого не похожего Кидди Гипмора, особенно на тот случай, если он оказался поганым козлом, отказаться не сможет! Ты наказан, понимаешь? Это я наказала тебя, понимаешь? Я ей сказала, что ты опять был со мной и будешь опять со мной столько раз, сколько раз я попадусь у тебя на пути! Ты мною наказан! Она не простит тебя, а если простит, так я вновь попадусь у тебя на пути, куда бы ты ни сбежал! Ну понимаешь или нет?

– Понимаю, – медленно произнес Кидди, все еще не понимая ни слова из того, что выкрикнула Моника, и так же медленно облизал губы. Так же, как с рвущимся наружу, забытым на месяц желанием облизал бы теперь все стройное тело Моники. Сильное, красивое тело, вымоченное в морской воде и чуть подвяленное на солнце. Тело, которое на самом деле не имело никакого отношения к сумасшедшей жене Михи, а было всего лишь абстрактным совершенным женским телом в силу случая, причудливого извива судьбы, совпавшим с вздорной психопаткой. «Что ж ты нашла во мне, дура? – спросил про себя Монику Кидди, рассматривая песчинки на упругой смуглой груди, напряженное бедро, подрагивающий от прерывистого дыхания живот. – Брось, забудь, беги от меня подальше, я же гадкий, пусть и не потому гадкий, что гадостей тебе желаю, а потому, что жертвовать собой не буду. И не потому, что не хочу, а потому, что не могу, просто раньше не понимал этого, а теперь ясно вижу, что жертва моя уже принесена и не тебе ее оспаривать, несчастное существо! Ни любить тебя, ни дружить с тобой я не буду, нечем мне любить тебя, Моника. Пустота внутри. А если бы и мог дружить? Ты уже столько в свое безумие крови влила, что тебе обычная привязанность, даже дружба, как нож в сердце будет. Поэтому только так, только так. Сволочь? Хорошо, пусть будет».

– Иди сюда, – прошептал он.

Она подалась мгновенно. Навалилась на него грудью, впилась губами, обхватила и руками и ногами, словно крылья не давала ему расправить. Спасаясь от всепроникающего песка, опираясь на локти, Кидди перекатился вместе с ней к воде, дождался, когда набежавшая волна ослабит ее объятия, подхватил на руки и понес к накренившемуся купе, представляя, что несет на руках Сиф. Через двадцать минут он скажет Монике, что она, конечно, не права, но он все-таки сволочь. Но не из-за нее. Из-за Михи.