Комьюнити

8

Кабуча жила в Митино, в панельных высотках спальных районов. Глеб свернул с Пятницкого шоссе на проезд вглубь квартала, и Кабуча указала, где остановиться.

– Подождёшь, пока я на флэт залечу? – Кабуча рылась в сумочке, отыскивая ключи. – Дудонят, что появился новый митинский маньяк.

– Подожду.

– Вот эта бздэма ёбская… – Кабуча с трудом вытащила длинную гроздь ключей и брелоков. – Бля-а… Я тебе на трубку смайлик сброшу.

– О’кей.

Кабуча наклонилась через подлокотник и чмокнула Глеба в скулу.

– Хороший ты ышник, Глеба, – шепнула она и, не слушая ответа, сразу выскочила из машины.

Глеб сидел, ждал, смотрел по сторонам. В холодной и плотной тьме ноября россыпи горящих окон выявляли объёмы домов-башен. В лобовом стекле машины Глеба эти объёмы постепенно расплывались цветными пятнами, но вдруг оживала тонкая лапка дворника, протирала стекло и возвращала высоткам чёткость очертаний.

Сейчас Кабуча поднимается в лифте и боится, что на тёмной площадке у дверей на неё нападёт маньяк. Что ж, в огромной Москве случается всё, что может случиться, и происходит всё, что должно. Сколько детишек сейчас заплакали в постелях оттого, что в темноте им внезапно открылся ужас собственной бренности? Сколько девушек закричало в этом мраке от боли, теряя девственность? Сколько стариков, лежащих на кроватях, потянулись к настольным лампам, ощутив, что ноги отяжелели и похолодели, – значит, наступает смерть.

Айфон мелодично булькнул – это прилетела SMS Кабучи. Жёлтый смайлик: рожица тёрла глаза кулачком и махала рукой, прощаясь.

Глеб тронул машину и порулил к выезду.

Похоже, на него чересчур сильное впечатление произвела статья о Чёрной Смерти… Чернота и тьма всегда означали гнетущую тяжесть вечных вопросов, обречённость на печаль, неизбывные горести жизни. Глеб о них знал и помнил, но не хотел думать про всё про это. Придёт время – и нахлобучит каждого, значит, незачем сейчас горевать по тому поводу, по которому неизбежно придётся горевать позже.

Свет – единственное спасение от этой тьмы с её бестактными и навязчивыми напоминаниями. Как-то, кажется, в «Афише» Глеб видел картинку ночного освещения планеты Земля. Оказалось, не густо. В России – две лужицы на месте Москвы и Питера, несколько звёздочек областных городов, каёмка черноморского берега и поясок Транссиба. Всё. А вокруг – огромные пространства без огней, как без людей.

Эти освещённые зоны – единственно пригодные для жизни. Здесь тебя не будут обливать мрачными истинами, которые и так давным-давно известны. Здесь тебе не испортят настроение. Здесь общество потребления. Из этих зон изгоняется реальный мир. От него и так всюду невпротык, нужно же хоть где-то перевести дыхание. В любом большом городе России Глеб мог бы найти такую вот зону света, зону свободы от реальности, но везде он ощущал бы эту зону как остров. А какая же свобода, если ты на острове?

Ощущения острова не было только в Москве. Москва жлобская и скотская, она остоебенила своими проблемами, но она – не остров. Потому Глеб и прорвался сюда. По образованию он был филолог, учился хорошо, на память никогда не жаловался и формулировал предельно точно: он был немолодым хипстером в Москве, ибо не хотел жить с зубной болью, которая называется экзистенция.

Он выехал на Волоколамское шоссе и поднырнул под бетонную реку МКАДа, по которой катились волны огней. После размашистых виражей развязки слева показалась церковка: зазубренный поверху краснокирпичный объём и фигурная колокольня с куполом. Храм был подсвечен, и чудилось, что он стоит в каком-то гроте, в пещерке.

Глеб подумал, что в своём стремлении прорваться в Москву он не случайно отыскал работу именно в «ДиКСи». Он хотел находиться в обществе потребления. В освещённые зоны общества потребления не пускают реальный мир, как бомжей на улицу Кузнецкий Мост. А «ДиКСи» не допускает к пользователям нежелательную информацию. Напрасно на том эфире у Глеба Гурвич орал, что «ДиКСи» – информационный коммунизм: «каждому, бля, по потребностям». Да, конечно. Но «ДиКСи» – в первую очередь девайс консюмеризма, а не коммунизма. Этот портал – орудие информационного потребления мира. И судьба мудро приставила Глеба туда, куда он стремился. Ему, филологу, не в банке же работать. Не в Газпроме. И не в бутике Christian Louboutin.

Волоколамское шоссе влилось в Ленинградку. Напротив двойного павильона метро «Сокол», который круглыми плечиками раздвинул громады жилых девятиэтажек, Глебу пришлось затормозить. Вся Ленинградка впереди тлела алыми углями вставшего потока. И вдруг Глебу показалось, что на заднем сиденье у него кто-то сидит.

«Лексус» Глеба был зажат с обеих сторон другими автомобилями, никто не мог в него проникнуть. Но и выбраться Глеб тоже не сумел бы, и это почему-то пришло в голову в первую очередь. Если бы кто-то залез в машину, Глеб, пристёгнутый ремнём, оказался бы в полной власти у незваного гостя. Глеб глянул в зеркало: сзади никого не было. На полке за спинкой дивана валялся номер «GQ» с Томом Фордом и голыми девичьими попками на обложке, вот и всё.

Глеб начал напряжённо всматриваться в корму стоящего впереди «вольво-седана». Он старался разобрать номер, заляпанный грязью, словно этот номер нужно было знать для поиска свидетеля, но на самом деле Глеб прислушивался. Мягко фырчал мотор, гудел кондишн, снаружи доносились невнятные звуки толпы у метро, далёкие гудки.

Сзади кто-то дышал. Очень тихо. Нет, это не дыхание… Это стук сердца. В машине, запертой в пробке, в пустом салоне стучит чьё-то сердце. Или Глеб слышит своё сердцебиение?.. Глеб положил ладонь себе на грудь, будто хотел заглушить пульс. В голове вертелись какие-то нелепые слова из песни времён его юношеской любви к советскому говнороку: «Затрубит во мраке сердце, я бегу к тебе, бегу и бегу…»

Почему сердце «затрубит»? Что за дурацкое слово, дурацкое, страшное, страшное… Почему сердце во мраке? А что, раньше оно не стучало? А теперь вдруг затрубило – мёртвое?.. Это песня «Сержант Бертран». Какой-то французский некрофил, он трахал покойников, а потом их полуразложившиеся тела резал на куски. «С каждой ночью лучше пахнешь, лучше таешь, это просто шарман…» Глеб отстегнул ремень и навалился животом на подлокотник, разглядывая через просвет между передними креслами задний диван. Конечно никого!

Снаружи заквакали сигналы: поток тронулся, Глеба подгоняли.

Глеб поехал, и сразу его окатило облегчением, хотя в зеркало Глеб увидел, как у номера «GQ» на задней полке вдруг перевернуло обложку, а потом начало медленно листать страницы, будто какой-то невидимка просматривал журнал от скуки. Но это уже не было страшно. Наверное, журнал ворошило ветерком от кондишна.

Слева проплыли ярко освещённые изнутри арки вестибюля метро «Аэропорт», а потом, за неоновой панелью гостиницы, движение опять замедлилось, и наконец Глеб вместе со всем проспектом остановился, имея перед собой роскошный и открыточный вид на Путевой дворец. Башни, стены флигелей и стрельчатые окна дворца были высвечены прожекторами, а плоский купол повис в темноте, как парашют.

Невидимка, что ехал на заднем диване, утихомирился, и Глеб закурил, пережидая затор. Красно-бело-золотые готические кружева дворца как-то примиряли с потерей времени. Пёстрая и карамельная эффектность Москвы была карнавальной, сказочной, невинной.

Рядом с машиной Глеба, почти вплотную, в крайнем левом ряду стояла и тарахтела чудовищная «девятка» с тонированными стёклами. Глеб смотрел, как у неё дрожит крышка капота и по крышке ползёт грязная снежная россыпь. Вдруг чёрная блестящая пластина окна «девятки» толчками поехала вниз, и Глеб увидел в салоне колымаги на правом переднем месте старуху в меховом картузе.

Старуха наклонилась, с трудом высунула левую руку из своего окошка и постучала пальцем в стекло дверки возле Глеба. Белый, треснувший пополам ноготь старухи цокал, словно пластмассовый.

Глеб нехотя нажал на клавишу и приспустил своё стекло.

– Что вы хотите? – спросил он в щель.

Старуха, виновато улыбаясь, что-то ответила. Глеб не услышал и опустил стекло до конца.

– Что вы хотите? – повторил он.

– Сынок, – ласково сказала старуха, – пока стоим, сынок, дашь сто пиисят, если отсосу?

Глеб не поверил своим ушам, не поверил глазам.

– Тебе ж всё одно, кто тебе сосёт, а баушке будет к пенсии…

«Сумасшедшая, что ли?» – хлестнула Глеба догадка.

От омерзения Глеба передёрнуло, и он промахнулся пальцем мимо клавиши стеклоподъёмника. А старуха вдруг вцепилась в дверку машины Глеба и перекрыла ладонью стекло, не давая ему подняться. Глеб с силой надавил на клавишу. Он знал, что рукой не удержать движение стекла вверх, но старуха как-то удерживала!

Она тихонько засмеялась, и Глеб увидел её зубы: не резцы, а сплошь собачьи клыки, только вот какие-то сгнившие, бурые. Глеб заскулил от ужаса и принялся один за другим отдирать костяные пальцы старухи от своей дверки. Старуха задрожала и отдёрнула руку.

Стекло поехало кверху и отделило Глеба от улицы. Старуха насмешливо кивнула Глебу и отодвинулась вглубь «девятки», в тень.

Глеб не знал, что такое творится вокруг. Сердце торкалось где-то в животе. Вся эта херня стряслась на фоне дивного Путевого дворца – словно красавица разделась, чтобы лечь с тобой в постель, но ты увидел, что всё её тело покрыто вздутыми чумными бубонами…

Сзади опять заквакали и загудели автомобили – это пробка поехала, а Глеб стоял. Слабо соображая, он убрал ногу с педали тормоза и покатился вперёд. За дворцом и парком проплыл павильон входа на станцию метро «Динамо» и выгнутый массив стадиона, затем Глеб автоматически повернул на съезд к Беговой улице.

Он двигался в общем потоке и вдруг увидел кровь у себя на сгибе указательного пальца правой руки. Это он поцарапался о мёртвые ногти старухи, когда отдирал её клешню от дверки. Глеба затрясло. Вдруг он подхватит какую-нибудь чуму?.. Не убирая правую руку с руля, Глеб принялся мять порезанный палец, выдавливая кровь. Порез набух, но кровь не текла. Отсосать, что ли, кровь, как змеиный яд?.. Дашь сто пиисят, если отсосу?.. Глеб едва не блеванул.

По мосту он пересёк железную дорогу, дальше свернул направо и поехал вдоль ограды Ваганьковского кладбища, над которой меж фонарей громоздились обледеневшие кроны деревьев. Вдали в чёрном небе призрачно сияли башни Москва-сити, словно привидения hi-tech. Глеб вспомнил, что Ваганьковское кладбище – чумное. Господи, кто только не был здесь похоронен, половина русской культуры, а Глеб вспомнил лишь то, что в его комьюнити написал юзер Kuporos!

Тут Глеб почувствовал вонь. Отвратительный смрад разложения, сладковатый, липкий и жгучий. Сначала смрад скользнул в одоранте кондишна тонкой ниточкой, коснулся сознания один раз, коснулся другой раз, и вскоре Глеб понял, что эта вонь присутствует постоянно. А потом она стала усиливаться, делалась гуще, жирнее, сочнее.

Глеб понял, что дышит ртом, лишь бы не ощущать трупный запах. «С каждой ночью лучше пахнешь, лучше таешь, это просто шарман…» При вони дышать ртом – это как жевать сладкую тухлятину… У Глеба булькнуло в горле. Глеб сглатывал, кадык перезаряжал дыхание, словно затвор в винтовке. Да что же это такое? Откуда эта вонь? С чумного погоста? Какой чумной погост, ты охерел? Это национальный некрополь! «Тлетворный дух… – шепнул в памяти студент-филолог Глеб Тяженко. – Смердяков… Тлетворный дух от старца Зосимы… Лизавета Смердящая»… Хоть бы глоток чистого воздуха!

После старухи страшно было опускать стекло, хотя чудовищная «девятка» улетела давным-давно неведомо куда. Глеб нажал клавишу. Стекло поехало вниз. И вмиг вонь исчезла. Грудь у Глеба раздулась, точно её распёрло изнутри повышенным давлением. Глеб глубоко хапнул морозный смог мегаполиса, кислый от бензиновых выхлопов.

Что-то кольнуло в левое запястье. Глеб дёрнулся и поднёс руку к глазам, будто посмотрел время на часах. На запястье сидела какая-то крохотная тварь. Насекомое. Блоха. Это она укусила Глеба.

Со старухи, что ли, спрыгнула? Блохи, вши, гниды, парша… Что же за гадость сегодня вокруг?.. Теперь Глеба кольнуло в шею. Потом он почувствовал, что очень лёгкая, но вполне ощутимая блоха упала ему на щёку. Он включил плафон на потолке и едва не вскрикнул. Блохи были везде. Они прыгали и летали вокруг, падали на кожаный руль, на приборную панель, на рукава кашемирового пальто Roberto Cavalli.

Глеб почувствовал, что эти твари ползают по его телу под одеждой – под водолазкой и брюками, под майкой, трусами и носками. Глеб мгновенно взмок. Всюду зазудело: под мышками, в паху, между лопаток. Глеб заелозил. Ему стало невыносимо, будто он надел одежду на мыльное тело. Даже не так: будто он надел пропитанную потом и гноем одежду чумного мертвеца. И чумные блохи с покойника перебрались на него. Каждый их укус страшнее, чем укус бультерьера.

Глеб вывернул руль, паркуя свой «лексус» у ближайшей обочины, включил аварийку и вывалился наружу, рискуя быть сбитым той машиной, что налетит сзади. Он перебежал на тротуар и, дёргаясь, принялся сдирать с плеч пальто, но запутался в шёлковом кашне.

Блоха укусила Глеба в губу, и губу тотчас засаднило – словно сама гнилая красавица чума ошпарила её поцелуем. Глеб больше не смог сдерживаться. Он упёрся в «лексус» обеими руками, наклонился, и его вытошнило на колесо.