Концерт. Путешествие в Триест

1

Однажды профессор Монтаг, бог весть почему, почувствовал вдруг, что в мире произошли решительные перемены. Но какие! От нечаянного прозрения на душе было радостно. Он улыбался, ожидая врача в комнате, где стояли кровать и множество приборов. Одевшись, он подумал, что врач, наверное, придет позже обычного. Профессор Монтаг встретил его приветливо, правда, держался несколько отстраненно и по окончании визита попрощался точно так же радушно. Врач, по своему обыкновению, говорил с ним серьезно и подчеркнуто учтиво, отметив, что шрамы от последней операции могли бы затягиваться и побыстрее, ведь прошло без малого восемь недель. Тем не менее это обстоятельство его не сильно огорчило, ибо время, по его мнению, было лучшим лекарем.

— Как поживает ваша супруга?

— Хорошо, даже очень, — ответил больной и стал болтать о том, что сейчас, в середине июня, самое время готовиться к отпуску, что в этот раз надо бы поехать на Сицилию или на худой конец — ради детей, конечно, — просто куда-нибудь к морю. Сам-то он предпочел бы Рим, уверял профессор Монтаг, да если бы задержаться там подольше…

Почтительная улыбка врача и само присутствие этого человека, который, как и сам профессор, был весьма знаменит, создавали у него ощущение собственной значительности, может быть, поэтому он не обратил внимания на нахмуренный лоб своего собеседника.

— Кстати, не будет ли все это для вас слишком большой нагрузкой?

— Ни в коем случае. У нас билеты на Верди в Вероне, было бы жаль сдавать их.

Во второй половине дня профессор Монтаг спасался от духоты на террасе собственного особняка и попивал минеральную воду. Точнее сказать, он в первую очередь пытался насладиться холодом, исходившим от большого стакана, который держал обеими руками.

«Опять холодильник забит этими яствами, — подумал он, — хотя она знает, что они не для моего желудка».

Не в силах продолжать долго в таком же духе, он скоро смирился: «Ну да бог с ними, нельзя же раздражаться по всяким мелочам». С этой мыслью он откинулся в плетеном кресле и разом осушил стакан. Он смотрел в небо, обрамленное кронами гигантских ясеней и каштана, и дивился, отчего у него раньше ни разу не возникало ощущения, будто он глядит на голубое пространство сквозь окно. Вверху, словно тени, сновали неугомонные ласточки, однако профессор не хотел замечать собиравшейся над городом грозы.

Да-а, терраса, деревья с их раскидистыми ветвями и непроницаемой листвой — бездонный мир зеленых полутеней, и эта приятная свежесть мхов и папоротников! Профессор, без кровинки в лице, здесь переносил измучившую его жару чуть легче. На мгновение его даже одолел соблазн поразмыслить над последними словами врача. А что он, собственно, говорил? Не переутомит ли его в конечном счете поездка на юг.

«Нет, — решил профессор Монтаг, — когда такое бывало, чтобы на семестровые каникулы мы не затеяли что-нибудь этакое. А об этой поездке я давно мечтал».

Совсем рядом со стеной, отделявшей его участок от соседнего, он обнаружил длинное вьющееся растение с цветками-тарелочками абсолютно круглой формы. Казалось, они светились изнутри. «Как подсолнухи, — подумал профессор Монтаг. — Разве что желтый цвет переходит в красный. Да и стебли не склоняются, как у подсолнуха, под тяжестью созревших головок». Правда, это растение тоже было высотой с человека, а то и больше. «Странно, — удивился профессор, — чего только не встретишь у себя в саду».

Спустя полчаса на террасу и сад обрушился ливень с грозой и загнал профессора Монтага обратно в библиотеку, где он принялся перелистывать свои бумаги. Это были выписки и комментарии к истории философии XIX столетия, которые он собирался использовать в своей лекции. Здесь, среди наваленных стопок книг и беспорядочно лежащих предметов — календарей, цветных карандашей, авторучек, лупы, — он чувствовал себя хорошо. Ради этого своеобразного комфорта он не убирал со стола курительные трубки, которыми пользовался раньше. Они так и оставались непрочищенными. С тех пор как его организм перестал выносить табак, ему хотелось, чтобы в комнате по крайней мере оставался запах смолы и, как он считал, никотина — в напоминание о лучших днях и ночах.

Вечером профессор принимал гостей. Он попросил домработницу подготовить террасу. Стол и стулья были вытерты насухо, влажной оставалась только стена, да на полу виднелось несколько лужиц. После грозы погода почти не изменилась. Жара вернулась, и от земли, особенно в саду, поднимался пар. Бледные дымки как будто играли друг с другом на легком ветерке и уносились прочь внезапным порывом. Профессор Монтаг предлагал гостям прохладительные напитки, извлекая их из плетеной корзины, а его жена, готовившая на кухне ужин, время от времени выходила к публике, чтобы поприветствовать вновь прибывших, прежде всего своих коллег из окружного суда. Это была изящная женщина, казавшаяся чуть ниже мужа ростом, что на самом деле было совсем не так. На плечах мягкая накидка, черные волосы рассечены строгим пробором, во всем поведении веселый кураж, подчеркнутый неизменной слегка ироничной улыбочкой. Словно подчиняясь чьей-то воле, она, беседуя с кем-либо, неизменно переходила на агрессивно-любезный тон. Говорила она, пожалуй, излишне громко, с напором, отчасти смягчая свою энергетику остроумными и смешными замечаниями. Тем не менее ее слушали с удовольствием, даже когда она ради изюминки грешила необъективностью, чего совсем не одобрял ее муж, профессор Монтаг.

Сам же он если и вступал в разговор ради поддержания компании, то изводил всех мелкими подробностями, причем с таким упорством, что даже когда его прерывали, он все равно продолжал говорить.

Примерно в половине девятого гости перебрались в небольшой, устроенный перед кухней зимний сад, где был накрыт стол. Подали свежего лосося из Шотландии с картофелем в сметане — все было приготовлено с любовью и тщанием, профессор и тут не преминул напомнить про напитки. Он то и дело вставал и обходил стол, предлагая французское или немецкое белое вино, и даже помог жене, когда она протискивалась через узкую дверь с большущим подносом, на котором несла десерт.

2

На следующий день профессор Монтаг сделал открытие, чреватое тяжелыми последствиями. Его жена пошла за покупками, чтобы, по ее словам, запастись на выходные. Он проводил ее взглядом от садовой калитки, затем по привычке вышел на тротуар и даже попробовал удержать равновесие на выпуклом камне мостовой — почти мальчишество в его возрасте. Несколько минут спустя он присел за пианино, стоявшее в гостиной, и взял пару аккордов. Поскольку профессор любил перелистывать партитуры в поисках наиболее запомнившихся фрагментов, он и сейчас мучительно пытался что-то вспомнить. На этот раз ему потребовался Шёнберг,[16] но тонкая серая тетрадка нигде не попадалась, хотя он точно знал, что еще пару дней назад она лежала на пианино. Наконец он встал и решил поискать ее в библиотеке. Но по пути — пришлось идти в обход по коридору — его мысли переключились на другое: в прихожей лежали шарф и перчатки, должно быть забытые кем-то из вчерашних гостей, и еще он заметил, что дверь в кабинет жены открыта. Профессор вошел туда, хотя это было и не в его правилах, решил посмотреть партитуру на полках, плотно заставленных брошюрами и монографиями. Впрочем, он понимал бессмысленность этой затеи, так как менее всего ожидал найти свою тетрадку у жены. Его страсть к музыке она не разделяла, и всякий раз, когда профессор садился за пианино, она скромно, но недвусмысленно удалялась.

«Ладно, — подумал профессор Монтаг, — сегодня не лучший день».

Он бросил взгляд на пишущую машинку жены, и увидел наполовину напечатанный листок. Его заинтересовало, над чем она сейчас работает, и он попытался прочесть пару строк, но бросил, так как его внимание привлек лежавший рядом блокнот. Нервным, неразборчивым почерком жены был составлен черновик объявления. Судя по множеству помарок, над текстом тщательно поработали. Он гласил:

Остальные слова были добросовестно вымараны, но в одной из таких клякс он будто бы различил многократно измененную дату, правда, числа и месяца было не разобрать, зато неисправленным четко стоял год: 1989. Как же так! Возможно ли, чтобы в собственном доме за его спиной дату его смерти выводили словно формулу заклинания на папирусе, да еще имели дерзость продлевать ее, если он не умирал в срок?

Более всего профессора Монтага поразила невозмутимость, с какой он сделал это открытие, да еще нашел в себе силы дожидаться возвращения жены, прислонившись к открытому окну библиотеки. К тому же он не ощущал соблазна прочесть этот чудовищный текст еще раз. Жены все еще не было, и он отправился на кухню выпить воды. Тело наполнилось чем-то приятным, и появилось чувство сродни уверенности, что, несмотря на две перенесенные операции, его здоровье даже улучшилось. Или он себя обманывает? Может, он находится при смерти, но близкие боятся ему об этом сказать?

Профессор пошел в спальню, разделся по пояс и стал разглядывать широкий, чуть вздувшийся шрам. Внизу, где шрам немного не доходил до пупка, он оставался еще красным. Профессор встал на весы, но явных изменений не обнаружил, хотя нельзя было отрицать, что понемногу он все-таки поправляется, — чего настоятельно требовали врачи. Не успел он сойти с весов, как услышал звук вставляемого в замочную скважину ключа, затем характерный шорох открывающейся двери, короткий вздох… В прихожей появилась жена с переполненными сумками в обеих руках.

Профессор обождал, пока она перейдет в кухню, и пошел за ней следом. Остановившись в дверях, он стал внимательно наблюдать, как она раскладывает покупки. Жена, заметив его, вскинула голову, будто желая что-то сказать. У профессора вспыхнуло то привычное чувство привязанности к жене, которое делало их общение простым и легким, и он подумал, что так было у них уже много лет.

— Какие новости? — спросил он.

— Ничего особенного.

— Но ты не против, если мы доведем до конца идею об отпуске?

— Само собой, — ответила она и вышла на балкон, чтобы разложить по ящикам лук и картофель. Он понял, что она ответила машинально и думает совсем о другом.

Профессору это даже понравилось, и он захотел сохранить все как есть, не портить ощущения нормального хода вещей, которое жена внушала своим поведением. В коридоре он снова вспомнил, что не смог найти ту маленькую серую тетрадку с клавиром, и закрыл дверь ее комнаты, как будто от этого что-нибудь зависело.

3

Вечером того же дня профессор Монтаг пребывал в дурном настроении. Он отказывался идти в гости, куда они были заранее приглашены. Жена крутилась перед зеркалом в шляпке и пальто, чем, видимо, хотела продемонстрировать ему свое возмущение, и не желала слушать никаких оправданий.

— Разве ты не видишь, что у меня нет сил?!

— Об этом следовало подумать раньше, — ответила она, после чего, не произнеся ни слова на прощанье, ушла, а профессор Монтаг остался наедине с совестью, которая подсказывала ему, что нужно было все же объяснить свой отказ. Чувствовала ли она свою вину? Или поняла, что он был в ее комнате, и ее уход был всего лишь способом избежать неприятных объяснений?

«Да-да, нужно было потребовать от нее объяснений», — думал профессор Монтаг. Он удивлялся только, почему не сделал этого вовремя. Ведь был же удобный момент во время обеда, например, когда они сидели друг против друга и болтали о всяких пустяках. И вот он растерянно смотрит на входную дверь, а в ушах все еще стоит звук защелкивающегося замка.

Профессор вернулся в гостиную, сел за пианино, сыграл пару тактов, походил туда-сюда, поглядывая на часы, и около полуночи решил отойти ко сну. Окно было открыто, легкий ветерок задувал гардину в комнату и вместе с ней нес прохладу. Ему было зябко, но он не стал накрываться покрывалом, которое из-за жары последних дней лежало на стуле, и не надел пижаму. Издалека доносились громовые раскаты, будто разразившаяся над городом гроза ворчала от нетерпения, что не может быстро и легко перенестись сюда через Хафель и озера.

Он встал, закрыл окно, вышел из комнаты и начал бесцельно бродить по дому: сначала по коридору в библиотеку, потом обратно и так несколько раз, пока неожиданно для себя вновь не оказался в кабинете жены. Он стоял и смотрел на маленький диван, на котором она любила работать с книгами, устраивая их у себя на коленях и вокруг на подушках. Если он появлялся дома в неурочный час и кричал ей из прихожей что-нибудь приветливое, она поднимала голову и улыбалась в ответ — в такие минуты он испытывал едва ли не блаженство.

Гроза приближалась, за окном то вспыхивало, то вновь все погружалось в темноту. Чем дольше он смотрел на диван, тем явственнее представлял себя фотографом, который занят одним и тем же — фиксирует на пленку каждое мгновение в отсутствие своей жены, и с каждой минутой ему все труднее было переносить вид этого пустого дивана. Профессор попятился назад, нащупывая выключатель. Наконец загорелась над головой лампочка, и это его несколько успокоило. Он поискал глазами блокнот, в котором вчера прочитал извещение о своей смерти. Но его нигде не было. Рядом с пишущей машинкой вообще ничего не лежало, как будто здесь намеренно все убрали.

4

Внутреннее чутье подсказывало профессору Монтагу, что с сыном Винцентом не стоит вести себя доверительно, по крайней мере до сего дня для этого не было оснований. Его круглое немного заспанное лицо, глубоко посаженные глаза, бесчувственная рука, которую он протягивал дня приветствия подчеркнуто сдержанно, можно даже сказать, настороженно, — ко всему этому профессор никак не мог привыкнуть. Еще одна деталь, не дававшая ему покоя, — усы его тридцативосьмилетнего отпрыска. Ведь надо ж было такое придумать — отрастить усы!

Винцент работал консультантом по налогам и был, по мнению отца, одним из типичных, вялых и нерадивых, людей своего поколения. Профессора нисколько не интересовало, сидит ли сын в собственном бюро или служит чиновником в какой-нибудь организации. Потребность видеть Винцента возникала у него только на досуге, да и то чтобы обсудить детали предстоящего путешествия. Сначала они должны были добраться на машине до Мюнхена, там переночевать, а дальше через Альпы до Бриксена. А почему, собственно, не сразу до Вероны?

— Верона, — пояснил профессор Монтаг, — наша первая цель, где нужно будет достать карты тех мест. Стало быть, зачем пороть горячку. В Бриксене есть монастырь и популярный ресторан «У слона». Там заодно и перекусим.

На том и порешили. Договорились двинуться в путь ровно через две недели, желательно с утра пораньше, чтобы не попасть в самую полуденную жару.

Профессор Монтаг поинтересовался, не желает ли сын пройтись вместе по саду?

Они вышли через террасу, спустившись по маленькой лестнице. Смеркалось. Профессор Монтаг по-хозяйски принялся расчищать сад от сгнивших веток, кирпича, ржавого железа, хотя никакой надобности в этом не было. Он пристально вглядывался и шарил в траве, которая была ему по лодыжку. Наконец он положил руку на плечо Винцента, при этом так поглядел на него, будто собирался доверить ему нечто очень важное, но было заметно, что признание дается ему с трудом. В этот момент им обоим послышались шаги, но разглядеть что-либо в сумерках было трудно, и они повернули в сторону дома, полагая, что кто-то пришел. Но свет в доме так и не зажегся, и они поднялись на террасу. Профессор Монтаг ощущал легкое жжение в желудке. Он вспомнил, что забыл поесть. И опять положил Винценту руку на плечо, как бы продолжая задушевную беседу.

— Когда человек умирает, — начал он нерешительно, — ему нужен некто, кому он смог бы доверить свои сокровенные тайны, не так ли?

Он кивнул Винценту, словно не сомневаясь, что тому все ясно и дальнейших слов не потребуется. После этого снял руку с плеча сына и стремительным шагом вошел в дом.

Винцент последовал за отцом, правда, так и не поняв, что, собственно, тот хотел ему сказать, да и не очень-то этим интересовался. Он лишь наморщил лоб, как бы стремясь отделаться от раздражающей его мелочи.

На кухне профессор Монтаг сделал себе бутерброд и стал вяло его жевать. В открытом окне с натянутой сеткой от мух что-то странно зашумело, будто заработал маленький вентилятор. Отец и сын одновременно посмотрели на тонко сплетенную сетку и увидели мотылька, который явно запутался там и отчаянно хлопал крылышками. Профессор Монтаг попытался его освободить.

— Н-да, — произнес Винцент, которому надоело это молчание. — Так я пойду. С поездкой все решили. Привет от меня Ирэне.

Через минуту он шагал прочь по гравийной дорожке.

5

На следующий день профессор Монтаг проснулся очень рано с мыслью, в котором часу пришла его жена и спит ли она до их пор. На другой день он поехал на своей машине в университет. Машин на стоянке почти не было, вахтер удивленно кивнул. Во дворе прямо по газону шли уборщицы с ведрами и метлами в руках. Все это создавало атмосферу суетливости, чуждую его натуре, и профессор, почувствовав тут себя лишним, остался в машине, медленно покрутил ручку стеклоподъемника и приоткрыл окно. Ему пришла в голову идея отменить семинар.

На столе вахтера он набросал записку, в которой извинялся за свое отсутствие, и хотя понимал, насколько расплывчатыми и неубедительными выглядят его объяснения, тем не менее возвращался к машине с чувством облегчения. Ему захотелось движения. Он ехал по узким, заставленным автомобилями улочкам, а добравшись до Галенского озера, свернул на Авус.[17] На него нахлынули воспоминания о том, сколько раз отсюда они начинали путь на юг!

Он отчетливо, до мелочей, припомнил их последнее совместное путешествие. На заднем сиденье как всегда нагруженной до предела машины поместилась невестка с детьми, едва справлявшаяся с двумя малышками. В этой мягкой толкотне она им нашептывала что-то на ухо и постоянно прикладывала указательный палец к губам — деталь, почему-то особенно тронувшая профессора Монтага. Он вспомнил, как, вместо того чтобы следить за дорогой, все чаще и продолжительнее поглядывал в зеркало заднего вида. Незаметно девочки заснули подле матери. Еще ему вспомнилось, что у младшей во сне соломенная шляпка съехала на лоб.

Он повернул назад к Шмаргендорфу. Настроение улучшилось, и мысль о неотвратимости разговора с женой насчет таинственного извещения о смерти казалась ему теперь едва ли не обыкновенным делом.

Припарковаться перед домом оказалось не так-то просто. Промежутки между машинами казались ему слишком маленькими, так что пришлось свернуть в соседний переулок. Сто метров до калитки палисадника перед его домом он прошел, нет — доплелся, покручивая связку ключей на безымянном пальце. У калитки его внимание привлек старенький кабриолет «фольксваген» с износившимся верхом, залатанным лейкопластырем.

«Паченски», — подумал профессор и бросил взгляд на окна дома. В одном из них, как ему показалось, мелькнула и исчезла фигура, наблюдавшая за улицей. Профессор Монтаг успел заметить колыхавшуюся гардину, которую некто пытался привести в порядок. Профессор еще раз оглядел кабриолет. На пороге дома появилась его жена.

Улыбаясь, она подала ему руку и призналась, что не ожидала столь скорого его возвращения. От профессора Монтага не укрылось ее смущение, а через открытую дверь гостиной в коридоре, ведущем в библиотеку, он увидел Паченски — человека, которого помнил еще студентом и который многие годы ездил на отжившем свой век автомобиле. Паченски безвольно опустил руки, сделал несколько шагов ему навстречу и собирался даже что-то сказать, но под испытующим взглядом профессора смутился и промолчал. Профессор Монтаг повесил куртку в гардероб. Жена объявила, что готова подать завтрак, и выкатила сервировочный столик с посудой в столовую. Профессор бегло пересчитал чашки, желая убедиться, учтено ли его присутствие. Паченски все еще стоял, словно ненужная вещь посреди прихожей, внимательно наблюдая за тем, что происходит вокруг, и раздумывая, не следует ли помочь хозяйке.

Послышался звон, затем глухой удар. Из-за того, что сервировочный столик зацепился за ковер, сахарница соскользнула и разбилась о паркетный пол. Паченски в одно мгновение опустился на колено и нагнулся над осколками и рассыпанным сахаром, как будто в его силах было быстро устранить последствия этого маленького несчастья.

Профессор Монтаг заметил, как покраснела жена. Ее прическа растрепалась, она то и дело поправляла выбившуюся прядь своей маленькой ладонью, а правой рукой одновременно забирала у Паченски осколки. А Паченски, пытавшийся ладонями сгрести с пола сахар и время от времени поглядывавший на хозяев, производил впечатление человека, которого застигли за чем-то недозволенным, что по своей значительности не шло ни в какое сравнение с разбитой посудой. Все выглядело так, словно их обоих связывало нечто сокровенное, по крайней мере, пока они собирали осколки, и эта тайна приводила их в смущение.

«Однако, — подумал профессор Монтаг, — этот человек (он имел в виду Паченски) до сих пор не удосужился вразумительно объяснить, что он тут, собственно, делает».

Завтрак наконец был подан, но профессор Монтаг, поблагодарив, отказался. Никто не знал, что в такой ситуации следует делать, и в столовой повисла напряженная тишина. Жена и Паченски, помешивая ложечками кофе, сидели за круглым столом на почтительном расстоянии друг от друга. Осколки сахарницы лежали тут же, на краешке стола.

Профессор Монтаг попытался восстановить в памяти мгновения, когда бы он хоть издали видел Паченски на территории университета, и даже не мог сказать, на каком факультете он числился. Помнил только, что тот всегда появлялся мельком, отчего его образ расплывался и производил впечатление чего-то непостоянного, переменчивого. И вот теперь он видит его перед собой. Профессора удивляло, что этот молодой человек, настоящий возраст которого трудно было определить, сидел за столом подле его жены. Может быть, их связывает совместная работа? Может, их общение вообще не будет иметь серьезного продолжения, раз он узнал о нем благодаря случаю? Или не все так просто?

«Если это упорное молчание будет продолжаться и дальше, — думал профессор Монтаг, — то я, без сомнения, вовсе ничего не выясню».

— Вы изучаете юриспруденцию? — спросил он вдруг и, прежде чем Паченски успел ответить, добавил: — Я не знал, что вы пожалуете к нам в гости.

6

— Бытие — это укоренение в пустоте.

Профессора Монтага никогда не привлекала эта, как он ее называл, враждебная по отношению к жизни философия, и всякий раз, когда ему приходилось заводить о ней разговор, он не упускал случая высказать свои доводы несогласия. То, что он о ней читал и что должен был донести до студентов в упрощенном виде, казалось ему преувеличением, более того, он считал своим долгом обратить внимание молодежи на то, с каким легкомыслием эта философия приводит своих адептов к пессимизму. Так было и в это утро. Перед ним на кафедре лежала изрядно потрепанная рукопись. Он столько раз зачитывал ее фрагменты и был настолько уверен в себе, что вряд ли мог что-либо прибавить к тем мыслям, которые изложил на бумаге несколько лет назад.

— Бытие, — повторил он наводившим скуку и в то же время резким голосом, — бытие — это…

Едва он начал, успев мельком свериться по часам, что эта лекция, последняя у него в семестре, продлится не более пятидесяти минут, как решил в этот раз побыстрее изложить материал полупустому залу. Он привел в порядок рукопись, отложив несколько несущественных, с его точки зрения, глав, но тут его взгляд упал на одного студента в последнем ряду, который, скрестив руки и перегнувшись через спинку предыдущего ряда, разговаривал с приятелями: это был Паченски.

«А этот что здесь делает? — удивился профессор Монтаг, стараясь не показывать, как неприятно поразило его это открытие. На молодом человеке была куртка большого размера, особенно бросалась в глаза ее несоразмерность в плечах, а воротник доходил едва ли не до ушей. — Он хочет обратить на себя внимание», — продолжал изучать Паченски профессор и поймал себя на мысли, что думает о нем против своей воли.

Профессору хотелось не замечать Паченски, но не удавалось. Это действовало ему на нервы, ему, привыкшему добиваться всего, даже того, о чем и помыслить трудно. Почувствовав сухость в горле, профессор схватил стакан, но заметил, что он покрыт пылью, а на дне лежат крошечные дохлые мошки. Профессор испугался. Сколько раз он предрекал себе и даже воображал картину, как однажды от него странным образом начнет ускользать смысл отдельных слов, в которые он вдумывался тысячи и тысячи раз, подбирая их звучание, и вообще как он перестанет понимать то, о чем здесь сам аргументированно рассказывает с кафедры.

Разве выражения вроде «основоналичия страха» не льстили его научному честолюбию? Разве не он постоянно твердил — одновременно ломая голову над тем, с какой целью Паченски оказался сначала в его библиотеке, а теперь вот здесь, в аудитории, — о феномене «ужасного и трепетного»,[18] несмотря на то, что был не в силах дать этому понятию точного определения?

Он заметил, что Паченски явно скучал, но вдруг что-то привлекло его внимание: молодой человек смотрел уже не на кафедру, к чему профессор отнесся с явной досадой. Паченски встал и, небрежно поправив на плечах куртку, направился к ближайшему выходу.

Все это было в первой половине дня. После обеда профессор Монтаг пролистывал партитуру и думал, как отнесется жена, сидевшая на диване и пытавшаяся распутать узелки на цепочке, к парочке стремительных клавирных пассажей. Он был раздосадован последними событиями и хотел поделиться с ней.

Мол, тот недоросль, с которым она намедни собирала с ковра сахар, возомнил, что может бездельничать на его лекции и вообще делать что ему заблагорассудится. Подробнее, однако, рассказывать о Паченски не хотелось, да к тому же он боялся смутить жену столь пристальным вниманием к молодому человеку.

«А ведь ее всегда окружали такие половинчатые характеры, — размышлял он. — Да, именно половинчатые». И представил себе типов, которых терпеть не мог за беспардонность и скрытую зависть. Он встречал их в университетском городке, но, кроме вечной ухмылки и дурацких пустых фраз, ничего вспомнить не мог.

Он встал и вышел на улицу. Его опять, несмотря на дождливую погоду, потянуло прогуляться, лучше всего, конечно, вдоль реки. Менее чем через час он уже находился в местечке за Линдвердером и стоял, облокотившись на перила мостков, всматриваясь в другой берег. Профессор знал, что там, за рекой, через каких-то двести метров стоял особняк с огромным белым фасадом. Но сегодня было пасмурно, и в непрозрачном воздухе трудно было что-либо увидеть. В той стороне, где должен был стоять замок Шпандау, уже смеркалось. Рассеянный свет, преломляясь во влажной дымке, создавал удивительные световые переходы. Слева на горизонте, куда закатилось солнце, небо еще отражало последние лучи скрывшегося светила, на востоке же все тонуло в неопределенно-сером сумраке, а черная вода Хафеля будто бы говорила, что скоро непроглядная тьма поглотит последние очертания предметов. Вдоль дорожки, что бежала близ воды, словно боялась от нее оторваться, от Линдвердера до Шильдхорна, раньше росли высоченные тополя, но их кто-то срубил. Пахло смолой и гнилыми листьями, и профессор Монтаг с удивлением отметил, что воздух был по-осеннему свеж, как в октябре.

«А ведь сейчас лето», — подумал он, запахивая поплотнее полы пиджака. Туфли промокли, еще когда он полез на мостки. Но он собирался пробыть здесь до самой темноты.

В воздухе разносилось сухое карканье. Профессор огляделся вокруг и в кронах двух оставшихся несрубленными тополей увидел стаю ворон. Неугомонные птицы раскачивались на ветках, взмахивая крыльями. Глядя на птичью суматоху, профессор Монтаг ощутил странное смятение, будто он тоже был вовлечен в этот гомон. Но откуда тут вороны? И почему он не видел, откуда птичья стая постоянно получала пополнение, так что кроны двух деревьев стали буквально черными, а некоторым птицам пришлось разместиться на голом холме?

Сумерки быстро опускались, погода становилась все пасмурнее, справа, на северо-востоке, ландшафт терялся в неразличимой бесконечности, откуда то по одной, то парами появлялись все новые вороны. Они слетались на тополя беззвучно, с видом опоздавших. Как им удавалось преодолеть границу между видимым и невидимым мирами, он не мог объяснить. Словно здесь происходила какая-то равнозначная замена.

«Похоже, они возникают из ничего. Да, да, — размышлял профессор, — почему мы говорим лишь о том, что существует, а не о том, чего нет?» И ему пришло в голову, что примерно такие же фразы он как раз высмеивал на лекции как пример досужего разглагольствования. Некоторое время он раздумывал над этой мыслью, но так и не смог ничего возразить высказываниям самодовольных философов. Он повернул назад, к Линдвердеру. Его удивило, что свет, по которому он ориентировался, падал со стороны Хафеля, как раз оттуда, где стояла совсем непроглядная тьма.

7

— Вы, по-видимому, не ожидали меня здесь встретить?

— Отнюдь, — ответил Паченски.

— Ну что ж, — сказал профессор Монтаг, закинул ногу на ногу и принялся молча разглядывать комнату с оштукатуренным потолком. Выходившая разом на две комнаты выложенная изразцами печь привела его в полный восторг. Он поинтересовался, можно ли эту печь топить, и, после того как Паченски, подпалив скомканные газеты, продемонстрировал печь в работе, долго смотрел в топку, обрамленную чугунным орнаментом. И подытожил:

— Как чудесно старые берлинцы умели оформлять свое жилище!

Паченски согласился. Они сидели друг против друга. Между ними, на уровне колен, — странный столик с подрезанными ножками, по-видимому для цветов. Паченски признался, что у него нет ни чая, ни кофе, и профессор Монтаг понимающе кивнул, не сумев сдержать улыбку.

— Но от водки вы не откажетесь?

Не прошло и трех минут, как на столике стояла бутылка, и они попивали сливовицу из дешевых стаканов.

— Хочу вас попросить, — обратился профессор Монтаг, допивая второй стакан, — хочу вас попросить, — повторил он, — ответьте мне, почему вы на днях пили кофе с моей женой?

Паченски хотел быть вежливым, но вопрос профессора его немного смутил. Как-никак этот человек, который в ином случае едва ли обратил бы на него внимание, неожиданно вернулся к себе домой… получилось, что он застал их врасплох.

— Меня направили к Ирэне стажером.

— Вот как, — отреагировал профессор Монтаг.

Со двора послышались приглушенные звуки. Раздался звон полетевших в контейнер бутылок, потом что-то прокричал женский голос, и все смолкло. Профессор Монтаг повертел в руках свой стакан и с нескрываемой досадой, как будто Паченски заставил его слишком долго ждать, произнес:

— Да? И у вас есть опубликованные работы?

Паченски поднялся с места и, бормоча под нос извинения, пошел в соседнюю комнату. Послышался шорох переворачиваемых бумаг, глухие звуки ударяющихся друг о друга неизвестных предметов. Так продолжалось несколько минут. Профессор Монтаг был уверен, что молодому человеку нечего предъявить, но тут в дверях появился Паченски.

— Вот, — сказал он, протягивая профессору согнутый пополам большой конверт.

Профессор Монтаг случайно задел коленом цветочный столик. Казалось, он пытается ответить сам себе на какой-то вопрос. Не без труда профессор приподнялся со стула и молча взял конверт. Пауза затянулась до неприличия. Наконец профессор Монтаг ни с того ни с сего спросил:

— У вас с моей женой любовная связь?

— С чего вы взяли? — ответил Паченски и забрал конверт, будто от этого он что-то выиграет.

— Скажите мне правду. Вы состоите с моей женой в любовной связи?

Далее случилось то, чего менее всего можно было ожидать. Профессор Монтаг взглянул в лицо своему собеседнику, и у него мигом пропала самоуверенность, с какой он держался всего минуту назад.

— Простите, — пробормотал он.

— Мне не за что вас прощать, — ответил Паченски, смущенный внезапно изменившимся выражением лица профессора. Мгновение мужчины стояли друг против друга, затем профессор Монтаг взял свой шарф, висевший на крючке для одежды, и ушел. После того как хлопнула дверь, Паченски еще некоторое время размышлял, как нехорошо все вышло: они разошлись не объяснившись. Однако он не сдвинулся с места, а только сложил конверт, который бессмысленно теребил в руках.

Спускаясь по лестнице, профессор Монтаг ухватился за перила. Он уже сожалел, что слишком разоткровенничался с Паченски.

Ему пришлось долго искать такси, поскольку он плохо ориентировался в этом районе. Водитель вел машину грубо, то и дело резко меняя ряд. У профессора закружилась голова, он почувствовал боли в животе и потому потребовал, чтобы его высадили на ближайшей железнодорожной станции. Боли отпустили лишь тогда, когда перед ним наконец оставался прямой отрезок пути до Шмаргендорфа. Кое-как преодолев оставшиеся километры от вокзала до дома, он задержался в саду. Его внимание привлекло растение с высоким стеблем и цветами, похожими на подсолнух. Название этого растения он так и не выяснил. Он сорвал цветок, и пошел в библиотеку, надеясь найти его название в учебнике ботаники, но безуспешно: о таком растении не было ни строчки, даже рисунка не было. Цветок был очень хорош, и он поставил его в вазу с водой.

8

Удивительно. Последующие дни до самого июля не принесли никаких беспокойств, и состояние профессора Монтага заметно улучшилось.

— Боли чувствуете?

— Чуть-чуть.

— Можно говорить о положительных сдвигах, — подытожил врач.

От шрама, еще недавно широкого, вздутого и красного рубца, осталась тонкая бледная полоска, и о новом хирургическом вмешательстве, по заверениям врача, пока речь не шла. Не без гордости профессор Монтаг следил за тем, как стрелка весов с каждым днем передвигалась на следующую отметку. Конечно, чтобы набрать прежний вес, тот, что был у него до болезни, нужно еще немало потрудиться, однако он чувствовал, как постепенно приходит в равновесие. Профессор много ходил пешком. Если обед, который с недавних пор готовила домработница, был на столе, а Ирэна еще сидела в своем кабинете, он терпеливо ждал, налив себе вина, или шел на кухню, чтобы отмыть до блеска бокал, и ни словом не обмолвился о том, что из-за медлительности жены еда почти остыла.

«Вот так всегда, — размышлял он. — Даже когда она наконец усаживалась за стол, все равно мыслями была далеко и говорила очень редко». Если только он слишком много пил, что случалось, она осторожно, чтобы не обидеть мужа, брала его за руку и вынуждала опустить рюмку, и профессору Монтагу это даже нравилось. Позже, за кофе, она становилась разговорчивей, рассказывала ему о своей работе в окружном суде, но как-то быстро, без подробностей, оправдываясь тем, что ей, мол, через пятнадцать минут нужно бежать по делам.

«Вот так всегда», — думал профессор Монтаг.

Услышав, как хлопнула входная дверь, и поняв, что она опять в самую последнюю минуту заторопилась на какой-то очередной процесс, он встал и начал убирать посуду. Это было необязательно, все могла сделать и домработница, но ему казалось, что так он сохраняет связь с мирами, и он даже взял тряпку, чтобы стереть пыль со стола и полок библиотеки.

Во время прогулок в Шваненвердер они шли под руку. Он старался подладиться к ее маленькому шагу, и этот жест внимания — или то была простая вежливость? — давал ему ощущение доверительной близости, которой давно не было в их отношениях.

«У нас никогда не было напряженных отношений», — подумал он и вспомнил, как она вполуха слушала его пояснения о холмистой местности вдоль Хафеля, что ему было даже по нраву. В конце концов, почему ее должны интересовать эти холмы? Достаточно того, что она позволила мужу выговориться на любимую тему, и притом не проявила равнодушия.

Вечером он принес из подвала бутылку красного вина, спросил, не сыграть ли ей что-нибудь, но так как она замешкалась с ответом, он стал оправдываться:

— Ты совершенно права. Не буду портить тебе настроение своим бренчанием. Предлагаю поставить пластинку.

Они слушали Тройной концерт Бетховена в записи Берлинского филармонического оркестра и пили вино. Он встал, подошел к столу, собираясь прочитать аннотацию на конверте пластинки, но вдруг взял жену за руку. Нельзя сказать, что он был склонен к нежностям, ему просто захотелось прикоснуться к ней, может быть, музыка, а может, вино делает человека сентиментальным.

Когда они шли в оперу, он поражался, как скоро и без труда ему удавалось сбросить напряжение, как-никак в таком состоянии он находился не менее пяти часов кряду. Если оставались дома, то он устраивался под лампой и, вытянув ноги, буквально сливался с диваном. Он перелистывал какие-то бумаги, черкал красным карандашом в своих ранних лекциях, порой выбрасывая целые абзацы и поражаясь, на какие суждения был способен в те годы. А если в это время из-за стены раздавались щелкающие звуки пишущей машинки, то ему казалось, что все налаживается. В такие минуты он приходил к выводу, что пусть все идет своим чередом, и даже то, что сейчас доставляет беспокойство или кажется угрожающим, даже эта болезнь, которая доставляет столько хлопот, когда-нибудь постепенно, но обязательно исчезнет.

— Прости, Ирэна, — произнес он, входя в полуоткрытую дверь ее кабинета. — Не припомню, когда я чувствовал себя так хорошо, как сейчас. Может быть, скоро я совсем поправлюсь.

9

Всю неделю, на которую было назначен отъезд, погода стояла безоблачная. Профессор Монтаг скосил в саду траву и аккуратно вырвал длинное, похожее на подсолнух растение, оставив в земле только корни.

«Никогда не знаешь, — размышлял он, — расцветет ли оно в следующую весну».

Профессор посмотрел на галок, беспокойно шнырявших в кустарнике, и в этот момент услышал, как ему показалось, чьи-то шаги. Он пошел по гравийной дорожке. Калитка была открыта. Он попробовал вправить проржавевшие и оттого болтавшиеся петли, но в конце концов оставил это дело, решив заняться калиткой основательнее в ближайшие дни.

Стоя на террасе, он еще раз оглядел сад и определил, какие кусты следует срезать осенью. Запланировал расширить газон. «А там, — размышлял он, глядя в дальний угол, на который падала тень тиса, — можно было бы разместить небольшой бассейн». Он думал о внучках, о том, как они обрадуются этому приобретению, когда снова станет жарко и душно.

«Пластиковый бассейн, — представил он, — надувной, который в любое время можно убрать».

Он вымыл руки в ванной. Посмотрел на себя в зеркало, нашел, что тени под глазами — причина его постоянных беспокойств — исчезли. Пролистал блокнотик, прикрепленный к оконному переплету рядом с весами. Он привык каждое утро записывать туда наблюдения за своим состоянием и в последние дни был вполне доволен результатами. Вес тела оставался неизменным, прием таблеток был сокращен до минимума.

Профессор зашел в библиотеку. Было еще довольно светло, и у окна можно было читать без электричества. В какой-то момент он поднял голову и прислушался. Ему хотелось понять, была ли Ирэна в своей комнате. Но вокруг стояла тишина, к тому же он вспомнил, что домработница взяла выходной.

«Значит, кроме меня, в доме никого нет? Такого не может быть. Если бы Ирэна выходила, — рассуждал он про себя, — то я непременно увидел бы ее из сада». Пока он так размышлял, то снимая, то надевая очки, у него появилось ощущение, что царившая в доме тишина была какой-то неестественной. В это мгновение в дверь позвонили. Или ему только показалось?

Позвонили еще раз, как-то неопределенно и быстро, словно едва касаясь кнопки. Он положил книгу на письменный стол, миновал коридор и открыл дверь. Вход в особняк выходил на юго-запад, и, несмотря на то, что заходившее солнце светило профессору Монтагу в лицо, он тотчас узнал стоявшего перед ним человека. Это был Паченски. Он прислонился плечом к стене, пытаясь, видимо, таким способом придать своей вялой фигуре более или менее прямую осанку.

— Я договорился с вашей женой о встрече.

Профессор Монтаг рассмеялся и, не заботясь больше о Паченски, повернул обратно в библиотеку. Некоторое время он бессмысленно стоял перед книжными полками. За его спиной из соседней комнаты доносилась приглушенная речь, затем быстрые, энергичные шаги жены, щелчок замка входной двери… И все. Дом погрузился в тишину.

«На нем снова куртка не по размеру», — подумал профессор Монтаг, заставляя себя успокоиться. Он не сомневался, что жена объяснит, зачем он приходил. Профессор подождал еще минут пятнадцать, но поскольку ничего больше не происходило, он вышел в коридор. Дверь в комнату жены была полностью прикрыта, хотя до этого оставалась щелка. Они беседовали, он отчетливо слышал их голоса. Ощущение собственной ненужности и забытости заставило его подойти поближе, чтобы разобрать, о чем они там договариваются. Да ведь они смеются! Не проще ли одним движением опустить щеколду и призвать обоих к ответу?

«Принесу-ка я им чаю», — решил он.

Профессор отправился в кухню, положил по ложке чаю в каждую чашку, залил кипятком и поставил чашки на поднос. Пока он шел по коридору, чай расплескался. Он вытер насухо поднос носовым платком и открыл дверь со словами:

— Я подумал, что вам не повредит что-нибудь теплое.

Его встретили удивленные взгляды. Паченски, сидевший за столом напротив Ирэны, поднялся. Профессор сначала поставил дымящуюся чашку перед ним. Потом перед Ирэной, вспомнил, что забыл про сахар, и удалился, захлопнув за собой дверь.

Сахар пришлось искать долго. Наконец он обнаружил вскрытую упаковку, высыпал немного на тарелку и, предварительно постучав, снова появился в комнате жены. Поскольку письменный стол практически весь был занят бумагами, он поставил тарелку на самый край. Они поблагодарили. Но он уже вышел в коридор и стал ходить взад-вперед, выискивая предлог, чтобы зайти еще раз, например убрать посуду или что-нибудь поправить. Он немного влево сдвинул комод, так что висевшая над ним картина оказалась ровно посередине, расставил как положено стулья, снял с вешалки одежду и отнес ее в гардероб. Около десяти часов, когда за окном совсем стемнело, он зажег во всем доме свет. Сел за пианино и начал импровизировать, используя педаль, чего обычно избегал, так как инструмент тогда невыносимо гремел. В половине одиннадцатого Ирэна и Паченски наконец вышли в прихожую. Он ждал этого и мгновенно оказался между ними.

Он осторожно спросил у Паченски, не пора ли тому идти домой. Молодой человек понял намек и, ухмыляясь, на прощанье похлопал профессора по плечу. Профессор отметил этот почти что приятельский жест и почувствовал, что Паченски сделал это без всякой задней мысли.

Пока Ирэна провожала Паченски до калитки, профессор Монтаг заглянул в ее комнату, едва не споткнувшись о поднос, который стоял на полу вместе с чашками и сахаром, и стал спешно осматривать все, что попадалось под руку: ящик стола, стопку монографий, лежавший на диване каталожный ящик. Он быстро прощупал на верхней полке книги, которые удерживались металлическими скобами, нашел пару отдельных листков и спрятал их в карман пиджака.

В коридоре он мимоходом кивнул Ирэне, возившейся с замком входной двери, а за ужином они поговорили о саде, о том, что нужно заменить калитку и некоторые плитки по краям гравийной дорожки. Про Паченски словно забыли. Профессор Монтаг нащупал в кармане пиджака скомканные в спешке разрозненные листки и пытался тайком их расправить.

Ирэна сказала, что ей нужно еще кое-что сделать. В двенадцать она все еще сидела у себя в кабинете, и профессор Монтаг решил идти спать. По заведенной привычке он выложил все из карманов на стул — ключ, мелкие монеты, авторучку, после чего достал листки, надел очки и стал читать:

«Подумай, каждая буква стоит 25 марок, а приличное каменное надгробие в любом случае будет стоить не меньше 3000 марок. Нужно также продумать, нельзя ли сократить текст печатного объявления, хотя бы выбросить honoris causa.[19] Тут каждый слог тянет на кругленькую сумму, а кто сегодня обращает внимание на такие титулы. Впрочем, за большое объявление во „Франкфуртер альгемайне“ пусть сами платят, а если мы, как ты утверждаешь, соберем тридцать пять человек и каждый из них выложит по 100 марок, то сможем покрыть хотя бы титульный лист этого издания».

Профессор Монтаг почувствовал легкую изжогу. Он еще раз пробежал глазами написанную от руки записку и понял, что это не все. В записке не хватало обращения и даты. Подписи он тоже нигде не обнаружил, сколько ни крутил исписанные мелким почерком листки. Правда, в записке упоминалась деталь, за которую можно было зацепиться!

«Ангелика тоже считает, — читал он, — что общую сумму расходов можно немного урезать, при этом никого не обижая. Мы сами смогли бы то здесь, то там заплатить на несколько марок больше, только вот, Ирэна, венок за такие деньги… Ты должна еще раз все обдумать! Так что в общем и целом получается…»

Далее следовала смета расходов:

Это был почерк Винцента, профессор Монтаг не сомневался. Затем шел текст объявления, который профессору был уже знаком, но уже с вычеркнутым honoris causa. Еще на листках были какие-то записи, нисколько для него не интересные, и наконец, напечатанное на машинке письмо, датированное вторым июля:

10

В тот памятный вечер профессор Монтаг подошел к письменному столу, достал из ящика конверт и листки бумаги, аккуратно сложил их и поместил в конверт. Услышав шум воды в ванной и убедившись, что Ирэна сразу пойдет спать, он заглянул в ее кабинет и вставил конверт с листками на прежнее место между книгами. Ему хотелось еще раз взять написанное на синей бумаге письмо Винцента и еще раз убедиться в том, что именно о его невестке идет речь, но, впрочем, он и так не сомневался, почерк говорил сам за себя. И она, невестка, высказала свое мнение, согласившись со всеми остальными.

Второго июля, то есть всего за неделю до сего дня, типография Лемана подтвердила, что письма с выражением соболезнования будут отправлены по требованию; венки, которые, можно считать, уже были заказаны, показались семье слишком дорогими.

«Что ж, — сказал про себя профессор Монтаг, ощущая всю бесполезность глубоких размышлений на эту тему. Кроме того, он не считал себя вправе упрекать ближних в чем бы то ни было. — Возможно, все так и есть. Однако это не имеет ничего общего с моей смертью. Все это часть жизни. И то, что Паченски с невинным видом набрался наглости заявиться сюда вновь, это тоже следует отнести на счет жизни».

Он подошел к небольшому чемоданчику, в котором хранил свои лекарства, и достал обезболивающие таблетки. Он принимал их не запивая, хотя знал, что в этом случае замедляется действие препарата. Затем сел и продолжил размышления:

«С этим все понятно. Она завела любовника. Извещение о смерти надоевшего мужа составлено».

За его спиной стояло пианино, но он не отваживался прикоснуться к клавишам. Тут он обратил внимание на то, что жена не раздвинула на окне гардины, те самые гардины, которые в свое время вызывали столько споров о вкусе и безвкусице. Они были линялого синего цвета с непонятным цветочным узором, не такие уж невзрачные, но, что его всегда поражало и озадачивало, они всегда висели криво на латунной перекладине.

«Стало быть, мне придется умереть», — подумал он и удивился, что ему опять удалось наблюдать за ходом своих мыслей как бы со стороны. Он был спокоен еще и потому, что чемоданы — он это видел — стояли наготове в коридоре, аккуратно выстроившись по размеру, как то было заведено у них годами.

«Чемоданы, — подумал он и посмотрел на жену, которая гладила на столе рубашки. — Выходит, что они мне великодушно дарят по крайней мере это путешествие».

— Достаточно ли багажа? — поинтересовался он. Жена, не отрываясь от дела, ответила, что ему не нужно ломать над этим голову.

До вечера каждый занимался своими делами. Весь день слышались возня и хлопанье выдвигающихся ящиков. Он догадывался, что жена будет еще долго собирать всякие мелочи вроде фена или бигуди — вещи, без которых она не могла обойтись. Сам он решил прогуляться по темным вязовым аллеям, чтобы потом почувствовать приятную усталость.

«Накануне предстоящего утомительного переезда неплохо бы хорошенько выспаться», — подумал он.

И улыбнулся, так как вдруг вспомнил, что отъезд запланирован только на послезавтра. Но он не стал прогонять ощущение ребяческого нетерпения и продолжал вести себя так словно в последний раз осматривал знакомые окрестности. Он шел все дальше, пока в поле зрения не показался вокзал и не начало смеркаться. Вернувшись домой, он натолкнулся в прихожей на все те же чемоданы и решил самостоятельно позаботиться о своих туалетных принадлежностях и прочей мелочи. В этот раз он намеревался решительно сократить количество вещей, несколько раз заново раскладывал по порядку книги, журналы, монографии, но когда к куче необходимых предметов прибавились сверху диктофон и коробка цветных карандашей, он едва удержал поклажу в равновесии, вынося ее из библиотеки.

Когда профессор подошел к первому чемодану и немного приподнял его правой рукой — левой он прижимал к груди стопку книг, — пытаясь большим пальцем нажать на защелку, у него появилось подозрение, что его провели. Он схватил другой чемодан. Легкий щелчок, похожий на звук ударяющихся друг о друга вешалок, — и здесь то же ощущение пустоты внутри.

«Значит, — подумал он, — сперва она упаковала свои вещи, а мои не тронула, хотя время поджимало, ведь обычно мы были готовы за два-три дня до отправления».

Профессор положил стопку книг на ковер, немного постоял в раздумье, потом по очереди попробовал поднять ее чемоданы. У него невольно вырвался крик, точнее, громкое мычание, заставившее жену немедленно выбежать из кухни в прихожую. Он не нашелся что сказать, схватил протянутые ему навстречу руки, но тут же снова отпустил.

Спустя полчаса профессор Монтаг сидел на диване. Двустворчатая дверь на террасу была открыта. Волосы его после сильного возбуждения были в беспорядке. Но он не обращал на это внимания. Бледное лицо, блуждающие огоньки в глазах — все это свидетельствовало о серьезном волнении, хотя по заверениям жены у него не было для этого никаких оснований. Она согласилась, что с укладыванием чемоданов немного задержались, и заверила:

— Завтра, ради бога, успокойся, Вольф-Герхард, завтра у нас еще целый день!

11

Ну да! Этот звон дорожных колокольчиков или бубна, музыка, прорывающаяся откуда-то из подсознания своими торопливыми звуками и безудержным весельем, не выходила у профессора Монтага из головы в то июльское утро. В зеркало заднего вида он наблюдал, как невестка пыталась усмирить нетерпеливых детей, — картина, о которой он давно мечтал с тоской. Пухленькие детские тела в беспорядочной возне, и невестка, нашептывающая им что-то на ушко и поминутно приставляющая свой палец к их губам, напомнили ему картину, напечатанную на конверте пластинки с Четвертой симфонией Малера. На ней с явным перебором красного цвета были изображены три молодые женщины, идущие по полю, заросшему цветущим маком-самосейкой. Одна из них немного наклонилась вперед и, казалось, указывала на что-то пальцем девочке. На той был светлый костюмчик с юбкой в складочку и чепчик. Девочка совсем не походила на ее современных сверстниц в джинсах и майках. Движения невестки также были по-старомодному грациозны. «Как музыка Малера», — придумал сравнение профессор Монтаг и пожалел, что на девочках в этот раз не было соломенных шляпок и что у старшей теперь вместо привычных кос волосы падали свободно. Впрочем, набаловавшись, девочки скоро заснули. И все же:

Когда они подъезжали к мосту через Эльбу, появился туман. Профессор Монтаг видел впереди стоп-сигналы другой машины. Это был «пежо» Винцента, его сына. Профессору стоило труда держать дистанцию. Он видел, как Винцент, вместо того чтобы следить за дорогой, которая из-за тумана становилась все более опасной для движения, не переставая разговаривал с мачехой. Он даже наклонил голову к ней и левой рукой чертил в воздухе какие-то фигуры.

«Он должен ехать с постоянной скоростью», — негодовал профессор Монтаг. И почему Винцент вопреки привычке — он всегда был мелочно-педантичен — забыл заправить свою машину, из-за чего им пришлось пожертвовать драгоценными минутами на автозаправке, как только они выехали на Авус? «Еще эта странная задержка, — продолжал размышлять профессор Монтаг, — из-за того, что жена, прежде чем втиснуться в перегруженный „пежо“, похоже, несколько раз звонила по телефону. Паченски или врачу?»

При мысли, что ему все же удалось, как он и мечтал, добиться от семьи согласия на совместную поездку, профессора охватило чувство удовлетворения. Особенно радовались девочки: они едва ли могли представить себе, что увидят шествие слонов на сцене в Вероне, как им обещал дедушка.

До Мюнхена ехали без остановок, и Ирэна настояла, чтобы профессор Монтаг лег пораньше спать. Ей показалось, что он был бледен и рассеян. Профессор нашел ее опасения безосновательными и защищался как мог, и лишь после того, как сын пообещал отправиться в путь на рассвете, а дети выразили страстное желание наблюдать восход солнца непременно в Альпах, он уступил и удалился в неуютный гостиничный номер.

Спал он или нет, этого он точно не знал. В четыре утра он поднялся с покрасневшими глазами, быстро умылся и постарался подавить внезапно возникшее чувство голода. В конце концов, не заставлять же персонал гостиницы подавать завтрак до рассвета. Выйдя в холл, он обратил внимание на слабый электрический свет, который отражался на линолеуме. Вокруг было чересчур чисто. Потягивал утренний холодок — видимо, оставили на ночь открытым окно. Профессор поежился. Он застегнул куртку, постоял какое-то время без дела в узком коридоре, но никто так и не показался. Он увидел луч света из-под двери номера, который занимала его жена. Луч сразу же погас. С некоторых пор у них было заведено спать в отдельных комнатах. Профессор никогда всерьез об этом не задумывался, но сегодня пожалел, что они не вместе.

«Нельзя сказать, — вспоминал он, — чтобы мне было неприятно лежать рядом, чувствовать ее дыхание. Ее губы иногда подрагивали и издавали мягкий приглушенный звук, как будто она дула».

Профессор Монтаг подошел к двери и едва не взялся за ручку, как вдруг его осенило, что он перепутал расположение номеров.

«Раз мы договорились встречать восход в Альпах, — размышлял он, — то зачем Ирэне включать свет и тем более сразу же выключать? Вставать нужно вовремя».

Тем не менее он не стал ничего предпринимать, только сверился с табличками на дверях номеров, попытался припомнить, в каком из них спит невестка, прислушался — может, удастся определить хотя бы по детским голосам. Нетерпение росло, но все было тихо, и он наконец повернул в свой номер, стараясь осторожно наступать на скрипучие доски под линолеумом.

Меньше чем через час они уже были в пути. Впереди открывался чудесный вид на Альпы. Сразу за Мюнхеном начиналась первая горная гряда, и профессор Монтаг пожалел, что внучки согласились открыть глаза только после долгих и нудных уговоров, — а ведь он собирался подробно рассказать им про самые разные горы. Невестка, правда, рассмеялась, будто желая смягчить разочарование профессора, и сама охотно слушала его объяснения, хотя названия знаменитых вершин и история их возникновения вряд ли ей были интересны. За Тренто[20] горы отступили, стало светлее, и вдали открывались роскошные виды. Профессор предложил заглянуть на озеро Гарда.

— С удовольствием, — отозвалась невестка. — Хорошо бы там было поменьше туристов. Говорят, правда, что его безнадежно загадили.

— Да, оно сильно загрязнено, — пробормотал профессор Монтаг себе под нос и вспомнил белокаменную стену, у которой сложил мусор. — Я никогда не был на этом озере. — У него было предчувствие, что нужно поскорее уезжать отсюда, и, когда они выехали на равнину, он с удовольствием отметил первый дорожный указатель на Верону. Теперь они двигались быстрее, мимо пролетали кедры, кипарисы, красно-желтые черепичные крыши. Неподвижным оставался только горизонт, казалось, что его прочертили по натянутой нитке. Он с удовольствием порассуждал бы о текучести бытия на фоне быстрой смены декораций и о предполагавшемся впереди не то привала, не то пикничка, но ему это не удавалось — то ли солнце начало припекать, то ли ландшафт стал повеселее.

«Странно, — подумал он, — я проехал за рулем почти четыреста километров, а усталости совсем не ощущаю».

В городском автомобильном потоке профессор Монтаг ориентировался ловко и ехал без остановок, тем самым показывая, что здесь чужим себя не чувствует, и у назначенного места встречи — Арены[21] — он добрых двадцать минут дожидался «пежо» с видом триумфатора, скрестив на груди руки.

— Мы, собственно, собирались пообедать в Бриксене, — объявил профессор Монтаг пассажирам второй машины, после того как они с большим трудом нашли место для парковки. — Да, да, в Бриксене, — повторил он, не обращая внимания на язвительные взгляды жены, и добавил: — В конце концов я на этом настаиваю. Тем более, я уже заказал столик.

Невестка отвлеклась от общей беседы и взяла детей за руки. Профессор Монтаг наблюдал за ней краем глаза и предвидел, что ему придется преодолевать растущее раздражение. Но он не уступал и продолжал агитировать тех, кто собирался перейти на другую сторону улицы. Несмотря на то что единодушия не наблюдалось, никто не отваживался оставить его в одиночестве; повисла нервозная пауза. Первым не выдержал Винцент:

— Но, отец, посмотри на часы. Уже половина одиннадцатого, в Бриксене мы будем около девяти. О каком обеде в это время можно говорить!

Профессор Монтаг взглянул на невестку. Она сделала вид, что была в тот миг занята — пыталась надеть младшей дочке соломенную шляпку, у которой порвалась резиновая тесемка. Старшая помогала ей как могла. «Смотри-ка, — подумал профессор Монтаг, — они взяли с собой одну из этих прелестных шляпок, а я и не знал».

Наскоро закусили в отеле, где решили заночевать. Детям захотелось попробовать пиццу, и профессор Монтаг поймал себя на том, что все время наблюдает за невесткой. Какими сдержанными были движения ее рук и как чинно она управлялась со столовым прибором!

«И эта женщина стала женой Винцента? Немыслимо!» — рассуждал он, поглядывая на сына, по-простецки уминавшего свою еду, при этом куски мяса и салата постоянно падали у него с вилки.

Решили принести багаж Это означало, что женщинам понадобились сумки с туалетными принадлежностями. Мужчины поднялись, и те двести — триста шагов, которые нужно было проделать до автостоянки, они прошли не проронив ни слова. Перед афишей, извещавшей об опере Верди, они остановились. Винцент ожидал, что отец, изучив имена исполнителей, непременно что-нибудь скажет. Он уже готовился принять участие в обсуждении, но отец по-прежнему молчал. Стараясь не задевать друг друга, открыли багажник «пежо» и выгрузили сумки.

— Между прочим, — ни с того ни с сего заявил отец, твоя реплика об обеде в Бриксене была неуместной.

Он поднял сумки, которые Винцент вытащил из машины, а сын, растерявшийся от этих слов, не решился взять у него часть поклажи. Странную картину представляла собой эта парочка по возвращении в отель: отец, нагруженный сумками с такими длинными ручками, что они едва не волочились по земле, и сын налегке, у которого на лице было написано, что он думает об этом недолгом вояже.

Сумки распределили. Профессор Монтаг успел выложить бритвенный прибор на полочку под зеркалом и осмотреть постели, но стоявшая рядом Ирэна сказала:

— Твой номер рядом. И прежде чем мы отправимся на Арену, тебе нужно хорошенько отдохнуть.

— Зачем, — возразил профессор Монтаг, — я не чувствую усталости.

— Ты ошибаешься, ты болен, — ответила она.

В коридоре не то хлопали дверьми, не то уборщица гремела ведрами и швабрами.

«Если она обо мне беспокоится, — рассуждал профессор Монтаг, — то могла бы говорить со мной другим тоном». И ему внезапно пришло в голову, что врач при последней встрече держался необычно сухо.

Он взял с полки бритвенный прибор, подошел к двери и, поскольку руки были заняты, попытался нажать на ручку локтем. Это ему не удалось. Он смотрел на дверь, словно чего-то ждал, и безвольно наблюдал, как в нем вырастало внезапно появившееся чувство отчужденности. И тогда профессор произнес вслух:

— Согласен, я смертельно устал, но об этом необязательно сообщать всему миру через газету.

Он улыбнулся сам себе и вышел, как был в одной рубашке, с пластиковым пакетом, куда положил зубную щетку и прочие принадлежности. Жена смотрела ему вслед: он сильно исхудал, и у него появилась шаркающая походка, наверное от слабости. И почему он сложил свои туалетные принадлежности в пластиковый пакет?

Договорились собраться в гостиничном холле после обеда. Профессор Монтаг еще с лестницы увидел, что все в сборе и что-то обсуждают. Дети радостно носились вокруг растений в больших кадках. Невестка окинула его заботливым взглядом, по крайней мере так ему показалось, и легонько коснулась рукой. Профессор тут же заверил ее, что поспал хорошо, хотя и недолго. Все вздохнули с облегчением, особенно сын, что было заметно.

Всю дорогу до Арены он сторонился отца, а то, что разыгралось под летним небом Вероны спустя три четверти часа, превзошло все ожидания.

Прежде чем оркестранты заняли свои места, над руинами взошла луна, и девочкам поначалу показалось, что она висела на канатах так же, как колонны и стены нарисованного дворца. А когда им объяснили, что на сцене они видят декорации, а луна настоящая, то они начали спорить — так велика была их вера в иллюзии, которая еще более укрепилась после оркестрового вступления. Вот это гармония! Какая сыгранность оркестра и слаженность всего представления! А торжественный вынос певцов на паланкинах! А этот лес колышущихся пальмовых ветвей, за которым скрывался хор черных рабов. Рабы скоро расступились, чтобы воздать почести главным героям, выходившим из носилок.

«Немного помпезно», — решил про себя профессор Монтаг, но быстро подавил в себе это настроение, которое, как ему казалось, не несло в себе положительного наполнения. Музыка Верди выше всякой критики. А представление, на которое было затрачено столько труда, усилий, мастерства, разыгрывалось здесь во всем своем непередаваемом великолепии и заслуживало лишь восторженных эпитетов. Он был горд тем, что его семья и особенно дети смогли увидеть все это своими глазами. Он то и дело незаметно на них поглядывал. Малышки были потрясены. Сценическое действо путало их до жути, они ерзали на стульях и сгорали от нетерпения: когда же наконец появятся слоны.

— Уже скоро, — шептала их мать, — скоро, — и опять всем своим существом устремлялась на сцену, где все, казалось, было заполнено голосами певцов, обладавших виртуозной техникой.

Все вроде бы шло нормально. И все-таки во втором акте незадолго до антракта, когда луна еще стояла высоко над головами, правда, ее рассеянного оранжевого свечения уже не было, профессор Монтаг поймал себя на том, что больше не следит за действием, которое разворачивается на сцене в свете прожекторов. Он даже не слушал певцов. Его внимание больше привлекали дети, которые бесцеремонно зевали. Невестка украдкой посматривала на часы. Только Винцент с Ирэной были увлечены спектаклем, но улыбка на устах сына показалась профессору Монтагу глуповатой. Действие шло к финалу. Аида и Радамес исполняли величественный дуэт под гигантской скалой, символически олицетворявшей неумолимый рок.

«Какие странные перемены. Ирэна, насколько мне помнится, всегда недолюбливала Винцента. И о чем это они толковали друг с другом вполголоса, когда я появился в холле гостиницы?» — размышлял профессор.

Аплодисментам не было конца. Публика больше получаса не отпускала актеров со сцены. Невестка с детьми исчезла сразу, поскольку боялась толчеи. Профессор Монтаг встал за спиной сына, который явно собирался все досмотреть. Он хлопал без устали. Потихоньку публика стала расходиться, и Винцент несколько раз оборачивался, будто хотел что-то сказать. Но так и не сказал. Только когда они миновали невероятную давку у одного из выходов и потеряли из виду Ирэну, он взял отца за руку и произнес:

— Ты обидел жену. Как ты мог утверждать, что мы якобы собирались поместить в газете извещение о твоей смерти? Ты считаешь нас настолько бестактными?

С этими словами он отпустил руку отца.

12

В Риме профессор Монтаг вопреки привычке встал поздно и заказал завтрак в номер. Выпив кофе и перехватив кое-что из еды, он задумался о поведении жены. Он пытался вспомнить, была ли она когда-нибудь так холодна к нему за двадцать лет их супружеской жизни:

«А собственно, когда она начала отдаляться? Может быть, моя болезнь потребовала от нее невозможного?»

С какого-то момента он отсекал свои подозрения, что она ждала его смерти, потому что завела любовника. Подобное объяснение доставляло ему нравственные муки.

«Должна же быть другая причина ее сдержанности и этой странной холодности. Возможно, все дело во мне, и, пожалуй, я должен пригласить ее к себе в номер и обо всем открыто поговорить».

Однако он не мог отделаться от реплики Винцента, этой неуклюжей попытки перейти на доверительный тон. И, кроме того, было одно обстоятельство, которое мешало ему объективно отнестись к словам сына, а именно: он собственными глазами видел извещение о своей смерти. А теперь они ставят ему в вину злостную выдумку, будто бы изобретенную им с единственной целью оскорбить Ирэну.

«Как можно подозревать меня в злонамеренности, после того как я молчал об этой находке до позавчерашнего дня? Конечно, я поступил жестоко, признавшись им в этом и тем самым сильно смутив их. С другой стороны, записка-то была, и зачем ей подсылать ко мне Винцента, чтобы он, как бы опережая, выставил меня лжецом?»

Профессор Монтаг уже сожалел о том, что не оставил записку у себя. Он налил еще кофе, заметив, правда, что тот остыл.

Спустя некоторое время он вошел в тесную, уставленную цветами комнату, которая служила приемной, и поздоровался со всеми за руку. Он был чисто выбрит, в полотняном костюме с пиджаком песочного цвета, в руке он держал нечто напоминавшее трость, которая при необходимости могла раскладываться и служить стульчиком. Он не переставая насвистывал себе под нос какую-то мелодию. Когда они спускались по лестнице на площадь Испании, он предложил Ирэне руку, а Винценту то и дело показывал, как пользоваться замаскированным под трость стульчиком. В фонтане Бернини он быстро утопил несколько банок из-под кока-колы и показал девочкам, как можно заставить банки отскакивать от воды словно теннисные мячи. В довершение ко всему он предложил поесть мороженого в самом лучшем кафе где-нибудь поблизости.

«А чуть попозже, — загадал он про себя, — пока солнце не начнет садиться, мы пойдем на Форум Романум».[22]

Так и сделали. Они дошли до лестницы, ведущей к Мамертинской тюрьме, и тут их взорам неожиданно предстала такая красота! Голова пошла кругом — они не знали, на что смотреть в первую очередь! Успеть бы хоть краешком глаза взглянуть на самые главные памятники!

Хорошо, вот монументальная триумфальная арка Септимия Севера; здесь, скорее всего, был вход; вот справа курия, а налево раскопки времен Ромула; напротив «Черный камень».[23] Чтобы посмотреть раскопки поближе, нужно пройти мимо ростры, на которой сожгли тело Цезаря, пролезть сквозь черную дыру, а там перед базиликой Константина попадаешь к арке Тита, которую уж никак нельзя не посмотреть.

— Пошли в тень, — сказал профессор Монтаг и подхватил девочек. — Выше, на Палатинском холме, растут лавровые деревья и пинии, там много воды, а если вы заскучаете, я покажу вам лягушек-быков.

На Палатинском холме прямо над обрывом профессор Монтаг нашел местечко, временно обнесенное деревянной изгородью, и воткнул свой раскладной стульчик в землю. Под ними снова был виден Форум Романум, весь от курии до Колизея как на ладони. Сидя на стуле, профессор Монтаг и внучки, облокотившись на его колени, наблюдали, как над городом колышется жаркий воздух, а группы туристов неторопливо и на вид бессмысленно передвигаются среди беспорядочно разбросанных колонн, мраморных блоков и геометрически расчерченных мозаичных поверхностей, отчего сверху казалось, что они заблудились.

— Только представьте себе, — объяснял профессор Монтаг, — оживленные улицы, где двигаются запряженные мулами повозки; паланкины на плечах рабов, всадники на вздыбленных лошадях. И этот гомон! Все куда-то спешат, бегут по ухабистым мостовым, сталкиваются друг с другом, цепляются колесами. А там, — при этих словах он показал куда-то вдаль, — обнаружили вора, который пытается сбежать, а поскольку он оказался проворнее толпы, то получилась куча-мала.

— А там мама, — сказала младшая и показала на Дом весталок.

Профессор Монтаг мгновенно умолк и уставился на нечеткий прямоугольник, окруженный полуразрушенными колоннами. Тут и там были посажены розовые кусты, по-видимому, чтобы обозначить атриум. Он смотрел на невестку, как она сняла куртку и повесила ее на левую руку, как она в одиночестве — чем нимало не тяготилась — бродила по защищенному тентом идиллическому пространству. Ее белые руки оставались неподвижными. И профессор подумал:

«Кажется, она способна вечно пребывать там, внизу, в этом покое и самозабвении, и я могу ей только позавидовать».

Отвлечься от этих мыслей помогла подошедшая группа туристов, и невестка оставила руины, словно потеряла к ним всякий интерес. Он смотрел ей вслед, пока она не скрылась за кустами олеандра, однако ничто не испортило его благостного настроя и готовности на всякое озорство.

Он подшучивал то над тем, то над этим, с трудом попробовал балансировать на складном стульчике, что особенно понравилось девочкам. На обратном пути они остановились у большого источника, скорее, просто водоема, заросшего густой растительностью, в котором бил родник. Девочки пытались прутиками выгнать хотя бы одну лягушку-быка. Потом они дошли до выхода, ведшего к Колизею, и увидели машущего рукой Винцента. Дети сразу же бросились к матери, а профессор Монтаг заявил, что это был самый прекрасный день в его жизни. При этом он взял свою жену за локоть и ласково попросил ее в следующий раз не забывать шляпку от солнца.

13

Ночью профессору Монтагу приснился сон. Ему снилось, будто он едет на своей машине по Авусу и сворачивает перед мостом, за которым начинается шлаковая дорога. На автостоянке он медленно крутит ручку, открывает наполовину окно и вдыхает свежий воздух. Профессор раздумывает, не пройти ли ему несколько шагов до Свиной бухты, как называли небольшой водоем по соседству.

Пока он идет по бетонированной дороге через лес, ему удается подметить довольно занятное явление: прямо перед ним, словно от ветра, поднимается сухая листва и, немного покружив в вихревом танце, опускается на землю в трех-четырех метрах поодаль. И снова, будто невидимой рукой, поднимаются новые листья. Он пытается подойти поближе к очередному вихрю и видит, что это вовсе не листья, а птенчики, перелетающие с места на место в поисках корма.

Как тут было не улыбнуться. Он ведь сначала немного пугается, столкнувшись со столь странным явлением, но потом шагает решительнее и, минуя молодые сосновые насаждения, выходит на заросшее жесткой травой открытое пространство, похожее на пустошь, где местами торчат кусты, а широкая песчаная дорожка для верховой езды словно разрезает ее надвое.

«Здесь должна кипеть жизнь», — думает он, но вокруг стоит тишина, и ветер слабее, чем в сосняке. Вглядываясь в невысокую, буйно разросшуюся траву, ему не удается обнаружить даже букашек. Все выглядит так, будто необъяснимым образом сделано из стекла. «Но там, сзади, — думает он и идет в сторону дикой вишни и окружающих ее кривеньких кустиков акации, однажды срубленных, но вновь поднявшихся, — там, из-за кустов должна же подняться хотя бы парочка галок».

Он раздвигает руками ветви, чтобы выяснить, есть ли тут что-нибудь живое, что могло бы нарушить повисшую вокруг неподвижную тишину, но так и не обнаруживает никаких признаков жизни. Тогда решает, что это какое-то наваждение и что лучше отправляться восвояси.

«И что это я пялюсь на эти кусты?!» — спрашивает он себя раздраженно.

Какое-то время он стоит в нерешительности, потом вытаскивает часы, но ничего не может разобрать. Смотрит вверх: солнце светит в спину, в небе кружатся два сарыча.

«Чего я жду теперь?» — думает он, внимательно наблюдая за полетом хищных птиц, затем вздрагивает, будто приходит в сознание, и понимает, что на самом деле его волнует собственное состояние после смерти. «Откуда начинается трансцендентность? Где то, другое, что останется от меня, когда я умру, да и есть ли в смерти вообще что-нибудь, за что можно держаться? Или смерть — это полное стирание сознания и обстоятельства ее примерно таковы, какими их обрисовали родственники в той тайной записке?»

Профессор Монтаг не выносил темноты и знал, что ему уже не удастся избавиться от этих навеянных сном мучительных вопросов. «Отчего я чувствую, — подумал он, — как убывают силы?» И с этой мыслью тотчас вскочил с кровати.

Быстро натянув рубашку и брюки, будто кто-то его торопил, профессор подошел к окну. Площадь, где они вчера обедали с вином, была пуста, в кафе на столах громоздились стулья, окна домов плотно забаррикадированы ставнями, а на мостовой вперемешку валялась бумажная упаковка и остатки еды, все это подметут поутру, едва забрезжит рассвет. Где-то поблизости, может через пару улиц, пробили башенные часы. А поскольку профессору Монтагу не хотелось возвращаться в постель, он покинул гостиницу и через некоторое время уже стоял перед небольшой барочной церковкой, часы которой только что пробили. Сначала он не решался подняться по отреставрированным ступенькам. Наконец подошел к красиво оформленному входу. Внутри были строительные леса. Но он был один, и это придало ему смелости подойти к алтарю, заляпанному строительным раствором.

Он внимательно оглядел распятие. Цветовая гамма ему не понравилась, да и обращенный в небо взгляд Спасителя показался не слишком убедительным — пустой утверждающий жест, и все же в идее вечной жизни было что-то такое, над чем стоило призадуматься. Он оглянулся вокруг в поисках ящика со свечами. Но нашел лишь осветительный прибор с грязной электрической лампочкой. С трудом верилось, что он работает. Профессор вытащил монетку в сто лир, просунул ее в щелочку счетчика, и лампа зажглась. Это было настолько неожиданно, что даже тусклый свет запыленной лампочки произвел на профессора сильное впечатление. Ему показалось, что через этот бездушный, задвинутый в сторону фонарь, который еще и забыли прикрыть, Господь подавал ему знак утешения. Пусть этот знак шел к нему через всевозможные препоны, пусть он казался лишь тщетной попыткой, но профессор был глубоко тронут и глядел на луч света из-под слоя грязи, пока тот не погас.

«Теперь и в моей вечной жизни появился лучик света», — подумал он. Гулявший внутри церкви ветер и холодок от мокрого цемента выгнали его на улицу.

14

На следующее утро Винцент уложил багаж в машину, поскольку нужно было успеть на паром в Мессину, который отплывал в пять часов пополудни. Но профессор Монтаг в то утро покидать Рим отказался. Он считал, что нужно еще раз пойти на Форум Романум, а на это, мол, не стоит жалеть времени. Семья же приготовилась ехать. За завтраком ни слова не было сказано о том, что распорядок дня изменится, и вот профессор Монтаг — всегда педантично настаивавший на мелочном соблюдении любых предварительных уговоров — уже стоял в своем полотняном костюме с песочным пиджаком, на этот раз, правда, без раскладного стульчика.

— Вчера я даже не видел лягушек-быков, — заявил он. — А сегодня мне хочется прогуляться к арке Тита.

В конце концов родственники уступили. Перед курией профессор Монтаг задержался, не спеша перешел к заднему фасаду ограниченного стеной здания и, как казалось, что-то там пристально изучал. На лицо его легла тень задумчивости, и он вернулся на виа Сакра. Под аркой Тита он посмотрел на часы, подождал, пока вся семья не будет в сборе, и стал говорить:

— Вчера я сказал, что тело Цезаря сожгли на ростре. Должен поправиться, его сожгли вон там, где теперь видны руины его храма.

Тут он сделал паузу, очевидно ожидая реакции. У Винцента поднялись брови.

— В самом деле, отец, ты мог бы объяснить нам это вчера. А сегодня мы наметили ехать в Мессину.

Профессор Монтаг заметил, что Винцент нетерпеливо крутил на мизинце ключи от машины, а невестка, как ему показалось, тяжело вздохнула.

— Я попросил бы вас, — его голос звучал напряженно, — к моим желаниям также относиться серьезно. Так вот, сейчас я хочу, чтобы вы слушали меня, когда я рассказываю об арке Тита.

Он уже поднял правую руку, показывая на фрагмент барельефа и собираясь описать боевую колесницу, которую сопровождала дочь богини победы, а ради лучшего обзора даже встал на опрокинутую мраморную глыбу, и тут его перебила Ирэна:

— Нужно иметь наглость утверждать, будто мы не прислушиваемся к твоим пожеланиям. Это не мы, а ты решил устроить поездку, несмотря на то что врач этого не советовал. Так что, пожалуйста, избавь нас от твоих капризов. Ты болен, Вольф-Герхард, пойми наконец, что ты болен!

В воздухе повисла давящая тишина. У Винцента из рук выпали ключи, но он не осмелился за ними нагнуться, невестка, державшая детей за плечи, от напряжения сжала пальцы. А профессор Монтаг бросил недоверчивый, но в то же время торжествующий взгляд на жену.

«Как мы жили бы дальше, — подумал он, — если бы я случайно не обнаружил ее неверность и бессмысленность моих попыток снискать ее расположение? Неверность или что-то еще, открылась она или могла навсегда остаться тайной — неважно, но ситуация решительно изменилась».

И то, что молча обступившие его члены семьи не желали дальше мириться с коварством его болезни, казалось ему чуть ли не само собой разумеющимся.

Подтверждение своим выводам профессор Монтаг получил, как ему казалось, во время обеда. Все сидели в ресторане и подписывали видовые открытки с приветами разным людям, а девочки разрисовывали их кружками и звездочками.

— Но как я могу подписаться под этой ерундой! — воскликнул профессор Монтаг после того, как Винцент подсунул ему очередную открытку.

— Отец, — возразил ему Винцент, — ведь это всего лишь шутка.

— Да, а ты знаешь этого человека?

— Нет. Но почему я не могу послать ему открытку, не будучи с ним знаком, к тому же этого хочет Ирэна…

— Стало быть, Ирэна хочет послать некоему Паченски открытку с наилучшими пожеланиями из Рима!

— Открытка придет в земельный суд, — ответила Ирэна. — Этот человек готовит наш очередной процесс.

— Процесс, — повторил профессор Монтаг и быстро провел языком по губам. — И поэтому мы должны ее подписать?

— Конечно же, отец, — попытался объясниться Винцент, — ты, я, дети…

Очередь дошла до невестки, она заколебалась. На открытке явно не хватало места, и она в конце концов поставила свое имя и фамилию на копирайте. Профессор Монтаг увидел, что нижний край открытки попал в винную лужу, но этого никто не заметил. Он решил, что нужно переложить ее на сухое место, но когда невестка убрала с открытки ладонь, ему показалось, что все посылают приветы Паченски, разумеется, дружески, словно полноправному члену семьи. А то, что невестка, несмотря на ее мягкость и сдержанность, спокойно приняла эту игру, которая оскорбляла его, лишь придало профессору Монтагу силы для сопротивления.

Он поднял открытку. На ней оказалась весьма некачественная репродукция Энгельсбурга[24] с явным избытком красного цвета. Он бросил ее на стол, поднялся и вышел. Он вернулся бледный, от него исходил кисловатый запах.

— Я предупреждала, тебе нельзя есть что попало, — сказала Ирэна. Настроение за столом испортилось, и это было заметно.

Только что они ели с таким аппетитом и так весело, а теперь сидели, угрюмо уставившись на полупустые тарелки, на искрошенный хлеб, грязные стаканы, банки из-под лимонада, на салфетки в пятнах от красного вина.

Это было в обед. Спустя несколько часов профессор Монтаг стоял посреди цветочной комнаты маленького пансиона и рассматривал совершенно необычные обои. На них были оттиснуты китайские иероглифы, но он не понимал, что они обозначали. При этом он не переставал размышлять над последними событиями. Потребность извиниться за свое поведение за столом была у него столь велика, что он с нетерпением ждал, когда наконец кто-нибудь появится в холле.

Услышав звук открывающейся двери, он направился к лестнице и в самом деле наткнулся на Винцента. Вспотевший, с раскрасневшимся лицом, тот был весьма удивлен, оказавшись лицом к лицу с отцом.

— Мне хотелось бы кое-что объяснить, — произнес профессор Монтаг.

Прозвучавшее в ответ протяжное «да-а-а?» произвело на него неприятное впечатление.

— Пожалуй, я погорячился.

— В чем дело? — поинтересовался Винцент.

Профессор Монтаг опять, как во время еды, провел языком по губам.

— Этот Паченски, — сказал он, — разумеется, нет никаких оснований для…

— Отец, — прервал его Винцент, — выброси все это из головы. Ты был не в настроении, вот и все. Проехали.

— Тебе так кажется, — произнес профессор Монтаг. Винцент покачивался на носках, и профессор почувствовал, что у сына нет желания обсуждать эту тему и что он мешает ему пройти.

Профессор отошел в сторону. Сын, проходя мимо, тронул его за плечо. Через пять секунд профессор Монтаг снова был один-одинешенек.

«Если и Паченски ничего не значит, то так и все остальное в жизни можно отнести к сущим мелочам», — подумал он, ослабил узел галстука и расстегнул пуговицу на воротнике рубашки. В комнате стояла нестерпимая духота. Цветы распространяли сладковатый запах, а от только что политой земли воздух был влажным. Он поднялся по лестнице, прошел не задерживаясь мимо номера жены, но у двери невестки остановился, услышав, как ему показалось, детские голоса. Он постучал и вошел. Старшая смерила его удивленным взглядом, а младшая лишь на секунду оторвалась от своего занятия — она выкладывала мозаику. Их мать, в утреннем халате, складывала в пакет белье, но все же успела поправить пояс, свободно висевший у талии, — профессор вошел неожиданно, — и предложила ему сесть.

Профессор Монтаг не собирался ее задерживать, а только, как он признался, хотел немного поговорить, например о том, довольна ли она комнатой?

— Конечно же! — заверила невестка и освободила от игрушек один из стульев.

Теперь профессору Монтагу пришлось сесть. Его ноги едва не оказались в самом центре мозаики, и он увидел, что младшая девочка пытается сложить пейзаж, но делает все неправильно. Однако именно ее неумелые детские потуги, нежелание воспользоваться помощью взрослого — она решительно потрясла головкой, — это необъяснимое упорство ребенка подействовали на него благотворно.

Невестка улыбнулась, увидев, как неловко он примостился посреди мозаичного поля. Конечно, ей было приятно, что он еще способен на трогательно-семейные чувства, что в последнее время случалось не так часто. Она села на колени и помогла младшей дочке подобрать оставшиеся фрагменты мозаики. Пока она возилась на полу, широкие рукава ее халата скользили по его ботинкам, а когда он убрал ноги в сторону, она подняла голову и посмотрела на него так, словно извинялась. Он ответил на ее взгляд, и по выражению его задумчивых глаз можно было догадаться, какая тяжелая ноша у него на сердце. Спокойные и уверенные движения младшей внучки помогли обоим преодолеть смущение, и они увидели, как под руками девочки рождается нечто похожее на картину, хотя и не совсем такую, как на коробке. Здесь отчетливо была видна часть крыши, а главное — листья деревьев вышли так, будто они колыхались на ветру. Вдруг он объявил:

— Я захватил с собой небольшой чемоданчик с самыми необходимыми вещами и взял достаточно денег и банковских чеков. Ирэне передай от меня привет.

От неожиданности у нее опустились руки, хотя смысл сказанного до нее не дошел.

— И не беспокойтесь, — добавил он, — за венок я заплачу сам.

15

Прошло два дня, но семья все еще оставалась в том же городе. Никто не понимал, как такое могло случиться. Одно было ясно: профессор Монтаг переехал в другую гостиницу, а без него они не смели покинуть Рим. Но сколько будет тянуться эта неизвестность? Они все время находились с ним рядом, Винцент буквально не отступал от него ни на шаг, хотя и старался не быть навязчивым. Конечно, ему следовало поговорить с отцом, коль тот этого хотел. Все гадали, отчего профессор Монтаг отреагировал на их заботу столь необычным образом.

— Он обходит какие-нибудь достопримечательности, — высказал свое мнение Винцент.

— Даже если это так, — подала голос невестка, — мы не имеем права указывать ему, как себя вести.

С этим все были согласны. Однако продолжали упрекать отца за то, что он неудачно выбрал слишком многолюдный и шумный город, чтобы именно тут выместить на близких свое недовольство.

— В конце концов никто из нас не знает этого города, — заявил Винцент, — а дети, им что, так и болтаться по мостовым?

О том, что у профессора Монтага все-таки были причины исчезнуть подобным образом, о его репликах, выдававших неплохую осведомленность о родственном сговоре в преддверии его смерти, и о попытках Винцента еще в Вероне рассеять эти подозрения все умолчали. И вообще: что они сделали не так? Безнадежно больные люди требуют особенной заботы!

Решили переждать. А поскольку старания Винцента оказались напрасными, то они заключили, что впредь будут опекать профессора Монтага еще настойчивее, вплоть до назойливости.

— Нам нужно подождать его у гостиницы, — предложила Ирэна, — а если он опять куда-нибудь направится, то должны пойти вместе с ним.

Во второй половине дня небо заволокли тучи. Солнце едва пробивалось сквозь серую пелену, так что ожидание на узкой улочке было не столь мучительно. Неприятным был лишь порывистый ветер, который раздувал платье невестки и срывал ее шляпку. Девочек отправили в гостиницу, чтобы они переждали бурю в холле, но по дороге они вынуждены были не раз искать укрытия от вздымавшейся пыли и песка. Винцент остался на том же месте.

— Вон он идет, — воскликнула Ирэна.

В самом деле, профессор Монтаг проворно вышел из двери, перекинулся парой слов с оказавшимися на его пути девочками, и хотя младшая показала пальцем в сторону родственников, он на них даже не посмотрел. Профессор, с растрепанными волосами, энергично шагал против ветра. Девочки растерянно глядели дедушке вслед, и взрослые не посмели в этот момент вмешаться со своими указаниями. Винцент громко скомандовал: «Пошли!» И вся семья тронулась. Никто и не пытался догнать профессора Монтага, однако нельзя было упускать его из виду. Но куда он направлялся?

Первым делом они пересекли виа Висконти и вышли на набережную Тибра, откуда открывалась замечательная панорама. Но и людей там было заметно больше, отчего путь до Понте Маргерита оказался нелегок. Профессор Монтаг успел перейти на противоположный берег реки, а поскольку он все прибавлял шаг; то в конце концов запротестовали дети, которым не нравилось все время бежать.

— Ступайте дальше одни, — сказала невестка и поотстала. — Встретимся в зоологическом саду.

В ответ остальные только кивнули. На Пьяцца дель Пополо Винцент потерял отца из виду. С досады они с мачехой метнулись сперва в одну, потом в другую сторону, вспомнили все же, где видели его в последний раз, но тут профессор опять вынырнул из толпы перед железнодорожной станцией Фламиньо и свернул в направлении виллы Боргезе. Ирэна сказала:

— Он доведет себя до смерти своим упрямством. Я даже не знаю, поел ли он.

Она настроилась на серьезный разговор с мужем и попросила Винцента вернуться к детям. Через несколько секунд она исчезла вслед за профессором Монтагом в парке среди высоких пиний.

Вилла Боргезе — достопримечательность достаточно известная, ее вряд ли стоит описывать. Обычно залитая солнечным светом, в тот день вилла выглядела в туманной дымке загадочно. Ансамбль распался на фрагменты — отдельные кусты, гравийные дорожки, статуи, — и все они словно отмежевывались друг от друга. Ветер гулял над прудами, вызывая легкую рябь. Высокие стебли тростника бились друг о друга с резким сухим звуком.

Ирэна с трудом различала на расстоянии предметы и людей. И всякий раз, когда ей казалось, что она завидела светлое пятно, она бросалась туда напрямик сквозь деревья и убеждалась в очередной ошибке.

«На нем ведь песочный пиджак! — в отчаянии подумала она и вытащила из кармана сложенный план. — Куда он мог пойти?»

Ирэна пробежала глазами все обозначенные на схеме достопримечательности и решила пойти к северу и поискать мужа в Этрусском музее. Пока она шла по высохшей траве, ее мучили сомнения, на правильном ли она пути. Первое, что она увидела, был храм Эскулапа и рядом с ним овальный водоем, заросший редким тростником. Постепенно детали храма становились все отчетливее, и фасад отражался в воде, хотя солнце светило слабо. А кто тот человек с растрепанными волосами в тростнике, у берега? Похоже еще, что он стоит в воде.

«Это он», — решила Ирэна, увидев развевавшийся на ветру песочный пиджак.

То ли этот его вид, то ли ее абсолютная неготовность встретить его здесь, посреди выросшего до колен бурьяна… в общем, она медлила и подумывала, не улизнуть ли незаметно, чтобы не набрасываться на него с упреками по поводу его нелепого поведения. Она успела обойти небольшой водоем, пока обдумывала, что скажет ему — «очень осторожно, не вызывая раздражения» — при встрече.

«Он должен быть здесь», — с этой мыслью она раздвинула тростник и постаралась сосредоточиться.

Однако там никого не оказалось. Только отпечатки ботинок на вязком грунте, да какая-то птичка лениво вспорхнула прямо перед ее носом.

Она опять отправилась на поиски, торопливо прошла мимо здания. Лишь теперь ей бросилось в глаза, что жизнь ушла из этого места, но и тут не было покоя: кругом бродили люди, создавая много шума, и неожиданно налетали порывы ветра, сменявшиеся едва ли не полным штилем. Ирэна пошла в восточном направлении и заметила указатель к картинной галерее. Свернула. Наконец бросила попытки найти Этрусский музей. Куда бы она ни направлялась в надежде обнаружить среди туристов кого-нибудь в одежде песочного цвета, везде ее ждала неудача. Лишь однажды ей показалось, что она увидела человека, похожего на профессора Монтага, который на мгновение появился около беговой дорожки и будто бы посмотрел в ее сторону. Но она не была в этом уверена и очень обрадовалась, выйдя наконец к зоологическому саду, где ее с унылыми лицами поджидали остальные члены семьи.

— Он исчез, придется с этим смириться, — отчиталась она, стараясь при этом избавиться от застрявших в волосах сухих иголок пиний.

16

— Исчез? Разве такое возможно? Наверняка он оставил о себе весточку.

— Nessuna notizia,[25] — ответил портье. — Aspettate. Mi pare che voleva andare a Trieste.[26]

— В Триест?

Они молча столпились у бюро регистрации. Итальянец поднялся, подошел к выходу и демонстративно выглянул наружу. Когда они вышли на улицу, вид у всех был настолько растерянный, что портье решил остановить для них проезжавшее мимо такси, но Винцент дал понять, что они справятся сами.

— Мы едем, как условились, к морю.

— Я останусь здесь, — решительно заявила Ирэна. — Ему может стать плохо, тогда я ближайшим рейсом отправлюсь в Берлин.

— Но его же нельзя найти, — парировал Винцент. — К тому же если он в Триесте, а он на такое способен, то где, скажи на милость, его искать?!

В полицию заявление делать не стали. Просто-напросто не могли допустить, чтобы профессора Монтага, пожелавшего путешествовать самостоятельно, искали на машинах с синими мигалками. В тот же день они мчались по автостраде на юг. Винцент вел «пежо», куда посадили детей, Ирэна, взяв себе в компанию невестку, следовала за ним на «мерседесе». Каждый, желая успокоить совесть, надеялся, что пропавший непременно даст о себе знать, ведь ему известен их адрес на побережье. Даже если он уже в Берлине и нуждается в помощи.

— Мы будем звонить врачу каждый вечер, — попыталась успокоить всех невестка, но все равно в этой ситуации оставался некоторый привкус цинизма.

Когда они пересели на паром, плывущий в Мессину, Ирэна достала носовой платок.

— Это выше моих сил! — вырвалось у нее. — А если он умрет здесь, в Италии?!

Всхлипывая, она ушла в дальний конец парома, где громоздились контейнеры, и никто не смел ей помешать.

Винцент подвел детей к борту и стал рассказывать о море. Оно простиралось ровной гладью и повсюду сохраняло один цвет — серебристо-серый, словно его затянули полиэтиленовой пленкой. Прибавьте нескончаемую линию тянущегося с юга на север калабрийского побережья, а на востоке — дело было рано утром, они погрузились на первый паром — лениво вставало солнце, пока еще неяркое, багрово-красное. Не пройдет и часа, как все вокруг засверкает в его ослепительных лучах, но сейчас, при полном безветрии и непроснувшемся светиле, мир выглядел так, будто воспринимаешь его безучастным взглядом: прохладным, ясным, однозначным. Они плыли всю ночь и смертельно устали, но, добравшись до Сицилии, решили во что бы то ни стало преодолеть еще несколько километров до назначенного места отдыха.

— Сколько бы это ни продолжалось, — объявил Винцент, — я не намерен больше ждать, мы и так опаздываем.

С этими словами он взял карту и стал изучать маршрут. Остальные следили за его пальцем, который, скользя вдоль побережья, уткнулся в точку с давно засевшим у всех в памяти названием: Капо Д'Орландо.

— Это на самом кончике мыса, — сказала невестка.

— И там каменистое побережье, — добавил Винцент. — Можно заняться подводной охотой. Я узнавал.

Детей привлекли пестрые знаки на карте. Они потихоньку решали, что те могут означать, но Винцент уже сложил карту.

— Фактически мы на месте, — сказал он. — Еще пару часов, и мы выспимся вволю. Сколько мытарств позади. Но… — добавил он улыбаясь, — по крайней мере мы теперь знаем, где этот Капо Д'Орландо.

17

Где находится Триест?

Спустя четыре месяца Ирэна сидела в гостиной за круглым столом. Рядом с блюдом для фруктов среди прочей корреспонденции бесполезно лежал конверт с извещением о смерти. Она рассматривала перетянутую шпагатом связку фотографий. На самом верхнем фото профессор Монтаг стоял перед голым кустом не то жасмина, не то сирени, точно она не разобрала, было лишь видно, что стояла зима и что у его ног валялись меховые рукавицы. Ее только сейчас осенило, что он стеснялся фотографироваться, ему всегда стоило большого труда настроиться и принять позу перед фотоаппаратом. Вот и на этом снимке он смеется и хочет отвернуться.

Этот сюжет очаровал ее, он восстанавливал в памяти живые картины прошлого, но шпагат, который связывал фотографии и проходил по лицу на снимке, был закручен так мудрено, что она, едва не сломав ногти, развязать не смогла.

«Когда еще у нас были такие игривые отношения, — пыталась вспомнить она. — Я тогда писала докторскую».

И попыталась отогнуть пачку сбоку, чтобы найти то, другое фото, на котором они что-то празднуют с друзьями. Она все искала и искала, и чем дальше, тем сильнее затягивался шпагат, пачка так уплотнилась, что другие снимки просмотреть оказалось невозможным. В итоге ей осталось только изображение исчезнувшего мужа. Какое-то время она еще рассматривала со всех сторон связанную пачку, попутно вспоминая то одно, то другое событие их жизни, попыталась перерезать бечевку ножом для бумаги, но потом оставила это занятие.

Ирэна не показывалась в обществе, может быть для того, чтобы не отвечать на расспросы знакомых, а газетные вырезки с подтверждением факта исчезновения профессора Монтага, которые ей посылал Винцент, она оставляла без внимания. Как она могла объяснить всему свету, почему по смерти мужа — если в его исчезновении в самом деле повинна смерть — не был напечатан некролог, не было поминок, не существовало могилы? Она стыдилась своего положения и раздражалась, когда Винцент говорил, что все произошло согласно воле отца, которую они должны уважать несмотря на то, что в последнее время он стал невыносим для близких.

— Он всегда был тебе безразличен, — говорила она в таких случаях. Этой внезапной душевной болью и суровыми укорами в свой адрес она немало удивляла Винцента.

Наступил ноябрь, дни стали короче и мрачней, тени в доме — резче. В который раз Ирэна просматривала стопку монографий на письменном столе и вздрагивала при каждом телефонном звонке. Поначалу, возвратившись с Сицилии, она с нетерпением хватала трубку. Сейчас она догадывалась, кто настойчиво пытается дозвониться ей, трезвоня до глубокой ночи, чтобы услышать хотя бы ее голос. Она все больше опасалась, что этот человек, которого она не желала видеть ни при каких обстоятельствах, однажды появится в дверях. Так и вышло.

Однажды в дверь постучали. Робко и коротко. По манере она поняла, кто это, не выдержала искушения и вышла в коридор. Цепочка, слава богу, была накинута. Чувствуя, что совершает ложный шаг, она не могла говорить и терзалась, не зная, как втолковать этому Паченски, который не хотел или был не в состоянии унять свое нетерпение, что его присутствие здесь неуместно. Паченски попытался открыть дверь плечом, будто желая проверить, насколько широкой будет щель.

«Взрослые люди, а будто в прятки играем», — подумала Ирэна, сняла с двери цепочку и вернулась в библиотеку.

Оглянувшись, она увидела, что Паченски уже вошел в дом, но боялся приблизиться.

— Ирэна! — воскликнул молодой человек и протянул к ней руки.

Очевидно собираясь просить прощения, он оделся — это она сразу увидела — не так, как обычно, а в светло-голубой костюм и свитер. Было заметно, что он недавно постригся.

— Ирэна! — повторил Паченски.

Она не ответила и продолжала наблюдать за ним с безопасного расстояния. Паченски отнес в гардероб явно мешавший ему шарф, вернулся и несколько раз растерянно прошелся перед дверью.

— Мне жаль, что так получилось, Ирэна. В самом деле, мне искренне жаль, — вымолвил он наконец. — Если тебе будет нужна моя помощь, я всегда прибегу.

Через два дня Паченски снова появился у дверей.

— Мы идем на концерт, — заявил он и вынул из кармана куртки два синеньких билета. — Это известный квартет. Может быть, музыка настроит нас на другие мысли.

До филармонии они доехали на кабриолете «фольксваген». Пока Паченски сдавал в гардероб пальто, Ирэна постаралась, несмотря на толчею и плохое освещение у зеркала, привести в порядок прическу. Она нервничала, ей все время казалось, что потеряла сумку на тонком ремешке, и то и дело панически хваталась за него. Они разыскали свои места, Паченски придвинул поближе к ней раскрытый пакетик карамелек. На сцену вышли музыканты, поклонились, расселись и начали настраивать инструменты. Первой зазвучала виолончель. Только теперь Ирэна по-настоящему успокоилась.

Мерные протяжные звуки сразу подействовали на нее благотворно, и хотя ей не удавалось следить за остальными инструментами ансамбля и улавливать голоса вступающих попеременно то порывистого альта, то скрипок, она тем не менее безропотно впитывала это тягучую мелодию, проникавшую в самую глубину ее души, и ей казалось, что прямо сейчас, пока ее взгляд прикован к виолончелисту, должны произойти какие-то решительные перемены.

Что это было? Она улыбнулась своему мимолетному ощущению. Публика разразилась аплодисментами. Ирэна, не дожидаясь, когда музыканты покинут сцену, встала и начала пробираться между рядами к выходу. Паченски едва за ней поспевал. Всю дорогу домой она сохраняла прежнюю сдержанность, что Паченски счел довольно странным и начал беспокоиться. Они не обменялись ни словом. В последний момент Паченски собрался было сказать что-нибудь на прощанье, но она уже исчезла в палисаднике.

Дома Ирэна включила везде, где могла, свет и стала ходить из комнаты в комнату в поисках чего-то — она и сама не понимала чего. Взяла с фруктовой вазы белый конверт, порвала его пополам, а половинки сунула в карман юбки. Заметила висевший на кухонной двери спортивного покроя плащ мужа, который давно следовало убрать. Открыла шкаф, достала оттуда вешалку и… была вынуждена присесть. От деревянной спинки стула по спине пошел приятный холодок, она снова осмотрелась. На письменном столе библиотеки по-прежнему лежали курительные трубки, колени ощущали прорезиненную ткань плаща. В шкафу висели костюмы, рубашки, галстуки. Она старалась не терять самообладания, но понимала, что при всем желании не сможет так просто освободиться от вещей мужа, ставших теперь ее фетишами.