Кондратенко

Глава 1 ДЕТСТВО

В большой котловине, окруженной с юга и востока Махатским и Салалакским хребтами, а с запада горой Мтацминда, раскинулся старый Тифлис. Только с севера открыт он ветрам. Спускаясь с большого Кавказского хребта, они очищают городской воздух, делают его прозрачным и невесомым. Прихотливо делит город надвое бурная и капризная Кура. Один из старейших городов — Тифлис. Название свое он получил от горячих источников. Предание гласит, что более полутора тысяч лет назад, там, где располагается ныне Тифлис, было небольшое село, окруженное густым лесом. Грузинский царь охотился в его окрестностях и ранил оленя. Животное бросилось к одному из горячих источников, которыми изобиловала местность, обмыло кровоточащие раны и как ни в чем не бывало исчезло в лесной чаще. Царь был так поражен, что умылся этой водой и выкупал в ней коня. А потом приказал заселить это место и назвал его Тбилиси. «Тбили» — по-грузински — теплый.

Грузинские летописи приписывают основание города царю Вахтангу Гаргасаляну, который построил город и разделил его на три части: собственно Тобелиси — нынешний центр, Калиеи — крепостную часть и Исани — поселение на другом берегу реки.

С тех легендарных пор рос и богател Тифлис. В начале четвертого века резиденция царей Грузии была перенесена из Мцхета в Тифлис и город стал столицей страны. С тех пор многое испытали его жители. Тифлис разрушался хазарами, гуннами, персами, византийцами, арабами, монголами, турками и другими завоевателями в общей сложности около тридцати раз. В 1795 году, за пять лет до присоединения Грузии к России, город был разрушен персами до основания, более трех тысяч жителей завоеватели истребили, многих увели в плен, и уцелевшие укрылись в окрестностях некогда блестящей столицы. Это был последний погром. Он был чудовищен и по своей жестокости мог сравниться разве что с нашествием великого хромца Тимура. Тот перед уходом из полностью разрушенного Тифлиса приказал собрать со всего города подростков, уложить их на гумнах, а затем пройтись по ним своей дикой кавалерии. Некоторые из завоевателей надолго водворялись в городе и налагали на него неизгладимую печать своего присутствия. Поэтому Тифлис и поражает нового человека своими контрастами. Старый город так и дышит Востоком и всеми несовершенствами азиатских поселений, а новый начал подниматься и оформился к концу XIX века.

Здесь, в Новотроицком поселении, на окраине города, в небольшом доме, представляющем собой странную смесь азиатской и русской постройки, 30 сентября 1857 года в семье военного родился будущий герой Роман Исидорович Кондратенко.

Отец его, Исидор Денисович Кондратенко, происходил из бедных землевладельцев-поселян Екатеринославской губернии, многие из которых селились в начале века на плодородных землях Северного Кавказа, но чаще так и не уживались на них. Постоянные набеги горцев, суровая пограничная обстановка отрывали поселенцев от мирного земледельческого труда и превращали в воинов. Иные становились солдатами на время, а многие и навсегда.

Исидор Денисович, попав однажды в Крымский пехотный полк, остался в армии надолго, служил нижним чином в различных частях. Человек незаурядной личной храбрости, пытливого ума, он не раз отмечался командованием и, наконец, был произведен в офицеры. Как командир, Исидор Денисович отличался хладнокровием, умением рассмотреть сильные и слабые стороны подчиненных. И немудрено. Он сам долгое время находился в их рядах, потому видел в своих солдатах не просто слепых исполнителей командирской воли, но знающих свое место в бою людей, наделенных большим жизненным опытом и смекалкой. Уважение к солдату, забота о нем в сочетании с высокой требовательностью сделали его настоящим командиром.

Закончил службу Исидор Денисович в Тифлисском гарнизонном батальоне. Вышел в отставку майором. Здесь он и женился на Марии Филипповне Соколовой, уроженке города Москвы.

Личных средств он не имел. Жил только на небольшую пенсию. Семья отставного майора постоянно была на грани бедности, да и как иначе: детей-то целый десяток. Роман был десятым, последним ребенком. В доме Кондратенко все трудились с раннего утра. Дети вырастали в убеждении, что труд — главное в жизни человека. Привитое с детства трудолюбие будет сопровождать их всю жизнь, помогая бороться с невзгодами.

С шести лет начал Роман разносить по базару и улицам холодную воду. Воды в Тифлисе мало, а в жаркий летний день жажда людей не оставляет. Тут-то и подворачивается прохожему мальчик с кувшином холодной воды. Дают ему копейку. Немного он заработает, но как-никак, тоже помощник семье.

Роман растет без особого присмотра, и никто его не заставляет носить воду по улицам, но он считает себя не маленьким: видит, с каким трудом дается семье каждая копейка, вот и старается помочь чем может.

Дома Романа ждали другие заботы. Отец уже давно болел, а вскоре и совсем слег. Болезнь его поглощала все скудные средства семьи. Как знать, что бы с ними стало без старшего брата Елисея, который в 1848 году, в неполные двенадцать лет был определен в недавно открытую наместником Кавказа князем Воронцовым школу кавказских межевщиков, которую окончил через пять лет и был выпущен с чином. Высокие выпускные баллы, уважение преподавателей позволили ему остаться в этой же школе учителем. Жил он у отца, и только его скромное жалованье помогало семье сводить концы с концами.

Роману было три года, когда Елисей уехал по делам службы в Петербург и вернулся оттуда, да не один, а с женой Юлией Васильевной.

Появление этой быстрой в движениях, очень деятельной женщины в семье отставного майора было сравнимо разве что с чудом. Она вновь вдохнула жизнь в погасающий очаг. Все были от нее без ума. Родители поражались сочетанием в ней образованности и простоты. Тому, как естественно и быстро вошла она в их семью. Бедность не испугала, не оттолкнула молодую женщину. Дети любили тетю Юлю, как мать. Несмотря на занятость, она всегда находила время поиграть с маленькими, помочь в учебе старшим. Да и финансовое положение семьи улучшилось. Юлия Васильевна, урожденная Таннер, имела хорошие средства. Дочь богатых родителей, она до двенадцати лет училась в одном из лучших пансионов столицы. После смерти матери отец отвез ее в Ганновер, где она и закончила образование в одном из женских учебных заведений. Юлия Васильевна владела немецким, французским и английским языками, играла на рояле, пела и весьма недурно рисовала. По неписаным законам для немецких девушек, после окончания школы Юлия Васильевна около года прожила в семье пастора, знакомясь с ведением хозяйства. Влюбившись в Елисея Исидоровича, что называется сразу и навсегда, она всю свою жизнь любила не только его, но и всю его семью. С особой нежностью она относилась к младшему — Роману.

В один из жарких летних дней 1864 года она впервые показала Ромке настоящий географический глобус и красивую азбуку.

Так у мальчика началась новая жизнь, с иными радостями и заботами. Занимался он под руководством Юлии Васильевны два раза в день по три часа. Изучали арифметику, русский язык, географию, историю. Особенно легко давалось мальчику естествознание. Он ведь рос среди буйной южной природы. Уже с пятилетнего возраста часто уходил из дома в поле, где с увлечением ловил бабочек, букашек, пауков. Однажды принес в подоле рубашки целое гнездо молодых скорпионов. А сколько животных видел мальчик за свою пока недолгую жизнь! Верблюды и ослы, которых на Кавказе называли «ишаками», самой разной породы кони, мулы, зайцы, лисицы, даже ручного медведя видел он, которого водил по базару старый цыган. А в небе летали орлы и беркуты, соколы и коршуны, пеликаны и всякая мелкая крылатая живность. Видел у фокусников на базаре ядовитых змей, которые выползали из плетеной корзины под заунывную мелодию зурны, становились на хвосты и, зловеще раскачивая головами, высовывали раздвоенные языки. А на берегу Куры величавые пеликаны ловили рыбу.

Юлия Васильевна стала обучать Романа немецкому языку. Обычно эти занятия проходили по средам. Говорила она на уроках с ним только по-немецки и просила домашних в этот день меньше общаться с мальчиком.

Несмотря на свою доброту, Юлия Васильевна была учительницей строгой, но сердиться ей на ученика за плохо приготовленные уроки приходилось редко. Роман учился с огромным удовольствием, прилежно и внимательно. С каждым днем перед ним раскрывался незнакомый мир, очередной урок обязательно приносил много но* вого, о чем и не ведал Роман. Уроки более походили на живую беседу, всегда подкреплялись примерами из жизни и не утомляли мальчика. Юлия Васильевна оказалась замечательным педагогом. Занятия проходили легко, и успехи ученика были изрядными. Писать и читать Роман научился очень быстро, и теперь каждый вечер у него заканчивался книгой. Особенно любил он сказки Пушкина. Вскоре многие из них знал наизусть и часто по вечерам, когда вся семья собиралась вместе, из открытого окна небольшого кондратенковского домишки на всю улицу разносился звонкий мальчишеский дискант:

Помимо сказок, очень любил он «Полтаву», а лермонтовское «Бородино» не только знал наизусть, но и распевал на мотив солдатских песен, слышанных от отца.

Незаметно летели дни, пока не обрушилось на мальчика первое горе. Зимой 1865 года после тяжелой болезни умер отец, и мальчик очень болезненно переносил эту утрату. А вскоре предстояла новая разлука. В 1866 году Елисей Исидорович поссорился с местным начальством над попечительскими заведениями, нашел место в Петербурге и стал собираться туда на постоянное жительство. Предстоящий отъезд брата так огорчил Романа, что он откровенно затосковал. Елисей Исидорович, а особенно Юлия Васильевна не могли спокойно видеть это и решили взять мальчика с собой в Петербург, с тем чтобы в дальнейшем определить его в военную гимназию или какое другое учебное заведение.

За сборами и хлопотами в дорогу время прошло незаметно. Роман помогал старшим — увязывал книги, носил из погреба продукты, укладывал посуду, попутно задавая сотни вопросов о Петербурге и своей будущей жизни там.

Выехали они на тарантасе и, несмотря на дождливую осеннюю погоду, продвигались довольно быстро. После замирения с горцами прошло уже много лет, но дорога все еще оставалась небезопасной и в одиночку путники двигались крайне редко. Обычно группировались на станциях в небольшие караваны. Вот и Кондратенки пристроились к почте, идущей под охраной отряда казаков из Тифлиса во Владикавказ.

В Петербург прибыли только через две недели. Поселился Елисей Исидорович с семьей сначала у родителей жены в большой квартире на набережной Васильевского острова, и вскоре Роман начал готовиться к поступлению в военную гимназию, куда он, как сирота военного, имел право поступить на казенный счет. В свободное время он знакомился с городом, часто совершал прогулки на ялике по Неве. В одну из таких прогулок мальчик простудился и надолго слег.

Месяц пролежал Роман в постели, ослабел и окончательно окреп лишь к середине зимы. Только тогда решились родственники допустить мальчика к занятиям. Как и в Тифлисе, учила его Юлия Васильевна. Порядок уроков был прежний, но, помимо домашних занятий, Роман еще посещал немецкую школу, чтобы практиковаться в разговорной речи. Неделя проходила за педелей. Дома мальчик был окружен вниманием и заботой, и ласковое, доброжелательное отношение очень помогало ему. Два раза в неделю с Романом говорили только по-немецки или по-французски.

Елисей Исидорович подал прошение в Петербургскую военную гимназию с просьбой принять брата на казенный счет. Вскоре был — получен ответ. В просьбе за недостатком мест отказали, но предложили поместить мальчика в Полоцкую военную гимназию. Утром следующего дня Елисей Исидорович объявил брату об этом предложении, и Роман, не задумываясь, согласился.

Грустно было мальчику покидать семью брата, но он уже тогда твердо знал, что для достижения своей цели, помимо кропотливого труда, нужно порой подавлять свои желания.

Через неделю Елисей Исидорович отвез Романа в Полоцк. Здесь мальчик прекрасно сдал экзамены и был принят на казенное содержание.

Глава 2 ГИМНАЗИЯ

В декабре 1869 года в небольшой домик на окраине Тифлиса пришло первое письмо из Полоцка. В этом письме воспитанник Роман Кондратенко писал:

«Добрая и дорогая Матушка! Поздравляю Вас с праздником и от души желаю Вам всего наилучшего; пожелайте от меня всего хорошего: Саше, Маше, Феофилу с супругой и маленьким сыном; всем родным и знакомым нашим. Репетиция у нас прошла, и я посылаю вам мою аттестацию, которую при сем письме прилагаю; Закон божий — 11. Русский язык — 9. Естественная история — 7. География — 10. Рисование — 7. Писание — 10. Средний балл — 8. В разряде хороших. Теперь я третий ученик по отделению. Холода у нас начались, и для катающихся на коньках устроили на плацу каток. Я здоров и живу довольно весело, да и почему скучать, захотел играть — товарищей много, а если грустно станет — книги есть, которые отлично прогоняют скуку. До свидания, добрая и дорогая мамаша, остаюсь Ваш сын, душевно любящий Вас Роман Кондратенко».

Письмо это Роман писал перед самым отбоем и поэтому торопился. Но уж очень велико было желание поздравить родных с наступающим Рождеством, и мальчик едва не заработал взыскание от отделенного дядьки. Тот, по обыкновению обходя классные комнаты, застал Кондратенко за партой.

В спальне часть кадетов уже спала, а остальные готовились ко сну. Вопреки обыкновению здесь стояла тишина. Обычно же в это время спальня была довольно шумным местом. Кадеты получали короткую передышку от бесконечных занятий и муштры только в предотбойные часы и, оставаясь, в сущности, озорными и живыми мальчишками, использовали их кто как умел, в зависимости от характера. Играли в чехарду, «жучка», «давили сало». В одном углу происходил обмен перьев на марки, в другом, собравшись тесной кучей, слушали про разбойника Прошу и пирожки из человеческого мяса. История эта, рассказываемая полушепотом и заканчивающаяся громовым криком: «Я убил ее!», слушалась тысячу раз, но пользовалась неизменным успехом. В коридоре обычно дежурил один из воспитанников, чтобы предупредить заранее о появлении начальства. Впрочем, все воспитатели, начиная от дядьки-фельдфебеля и кончая директором гимназии, знали о творимых «беспорядках», но, понимая необходимость такой разрядки, особых мер не принимали. И только во время инспекции или в других экстренных случаях наводили в спальнях положенный образцовый порядок и тишину.

Полоцк, небольшой уездный город, мало чем отличался от других провинциальных городов того времени, но имел славную историю. Он был в прошлом одним из древнейших русских городов, столицей некогда сильного княжества. В литовских летописях о нем поминалось так: «город Полотеск и мужи полочане вечем ся справовали, как великий Новгород». В 1080 году в Полоцке появился первый самостоятельный князь Рогволод, который пришел из заморья. Так отмечали летописи факт возвращения на древние отчие земли одного из потомков князя Гостомысла из района устья нынешней Эльбы и города Берлина. И пошло княжение на Полоцкой земле, то русское, то литовское, процветающее и нищее, пока 28 мая 1772 года Полоцкое воеводство не было присоединено к России. В начале 70-х годов XIX века это уже был заштатный городок. Дома, большей частью одноэтажные, деревянные, строились без определенного плана по обоим берегам полноводной реки Двины. Улицы приличный вид имели только в центре города, да и то на самой большой, играющей роль проспекта, в любое время года стояло зловоние, исходящее то ли от рынка, расположенного в центре, то ли от огромной непросыхающей лужи. В дождливое же время обыватели вообще предпочитали без надобности не покидать домов.

Полоцкая военная гимназия, куда привез Романа Кондратенко брат Елисей, — типичное военно-учебное заведение того времени. Несмотря на название — «военная гимназия», — это был обычный кадетский корпус со сложившимися десятилетиями традициями, правилами обучения и воспитания. Учились здесь в основном дети военных или отставников, большей частью дворяне. Реформа военного министра Милютина коснулась и стен подобных учебных заведений. Армия становилась массовой, ей требовалось больше офицеров. Крымская война показала, что рассчитывать только на дворянство для пополнения рядов офицерского корпуса сложно. В учебных заведениях стали появляться дети офицеров-недворян. Многие из них учились на казенный счет.

Поначалу Роман с трудом привыкал к жесткому распорядку гимназической жизни. Вставали кадеты — теперь их называли воспитанниками — в шесть часов утра. Гимнастика, молитва, завтрак и приготовление уроков занимали время до половины девятого. Затем, после получасовой перемены, начинались собственно уроки, которые длились с небольшими перерывами до четырех часов дня. После уроков — обеденный час. На отдых воспитанникам оставался самый малый промежуток времени. Они обычно употребляли его на писание писем, игру в шахматы, шашки. В летнее время на плацу, а зимой в коридоре играли в чехарду и в лапту. Многие читали книги — в гимназии была хорошая библиотека, особенно по истории. Не пустовал и гимнастический зал, где кадеты штурмовали шведскую стенку, канаты, постигали азы фехтования. С шести до восьми часов вечера опять садились за приготовление уроков, а в половине девятого разрешалось ложиться спать. Официальный отбой был в половине десятого вечера.

С непривычки мальчишкам трудно давался этот распорядок. На первых порах буквально валились с ног перед отбоем, но скоро привыкли. Воспитанники находили для себя множество лазеек, которые облегчали жесткий режим. Ведь не обязательно усердно готовить уроки — спрашивают-то не каждый день. Да и на уроках всегда можно отвлечься, дать себе разрядку. Некоторые воспитанники умудрялись вздремнуть в углу гимнастического зала на старых матах под шум тренировочных упражнений. Спали на переменах, на некоторых уроках, особенно на рисовании. Учитель рисования, обрусевший поляк, обычно приносил на занятия два предмета: гипсовую голову Гомера и макет крепости Измаил, — ставил их на подставку, а потом исчезал из класса. Появлялся он за пять минут до перерыва, собирал работы, тут же оценивал их и, схватив в охапку рисунки и модели, торопливо уходил домой. У него была большая семья. Каждый кадет обычно заранее заготавливал рисунок, и, едва за учителем закрывалась дверь, в коридор выставлялся дежурный, а класс спокойно занимался посторонними делами: кто спал, кто готовил уроки, а кто и просто развлекался, как любят это делать все мальчишки в таком возрасте.

Большинство учителей знало свое дело, умело сочетать высокую требовательность с интересным объяснением предмета. Для Романа вскоре жесткий распорядок гимназии стал не просто привычным, но необходимым. Не прошло и месяца с начала обучения, а он уже писал родным в Тифлис: «Это распределение времени приятно потому, что среди разнороднейших занятий никогда не чувствуешь скуки, этой грозы для бездеятельного человека, а потому и не замечаешь, как летит золотое для нас, воспитанников, время».

Все воспитанники были разбиты по возрастам на классы — с первого по шестой. Классов, в свою очередь, в каждом возрасте было от одного до трех, а каждый класс делился еще на три отделения по двадцать пять человек. Таким образом, в гимназии одновременно обучалось до четырехсот человек.

Под гимназию было отведено одно из лучших в Полоцке зданий. На фоне унылого городского пейзажа оно выделялось архитектурной строгостью и красотой.

Здание это простояло около трехсот лет. Построено оно было в виде букв С и Б — инициалов польско-литовского короля Стефана Батория, правившего в конце XVI века. Тонкий политик, Баторий умело управлял польско-литовским государством, используя религиозную борьбу католицизма с православием. Среди русской шляхты большими симпатиями пользовался московский царь Иван Грозный. На Москву были обращены взоры крестьянства и мещан. Стефан Баторий хорошо понимал опасность для католиков этих симпатий, а потому воспользовался орденом иезуитов, рассчитывая сделать из них проводников идеи государственного и религиозного единства, но не замечал того громадного духовного вреда, какой несли эти беспринципные и коварные последователи Игнатия Лойолы. С его легкой руки иезуиты в Полоцке осели на долгие годы. С ними стала внедряться униатская церковь. Много сил отдал борьбе с иезуитами знаменитый белорусский философ и просветитель Франциск (Георгий) Скорина, родом, как он сам выражался, «из славного града Полоцка».

К гимназии примыкал тридцатисаженной высоты храм св. Николая, бывший еще в начале XIX века костелом при иезуитском коллегиуме, помещавшемся тогда в здании гимназии.

В 1855 году на плацу перед двухэтажным зданием гимназии был установлен памятник в честь победы графа Витгенштейна над французскими маршалами Удино и Сен-Сиром, как раз в этих местах пытавшимися пробиться на Петербург в 1812 году.

Кадетский же корпус обосновался в здании с 1835 года.

Все это хорошо запомнил Роман Кондратенко. Чувство гордости за то, что он обучался в военном заведении, никогда не покидало его. Мальчик дал себе твердое слово заниматься самым старательным образом, употреблять свободное время на изучение учебных дисциплин и чтение книг. Учение всегда доставляло ему удовольствие, а в гимназии имелись хорошие условия для занятии. Не по душе пришлось Роману лишь то, что учителя относились к ученикам слишком казенно. Как они готовят уроки, в каких условиях, никого не интересовало. А учиться было нелегко. Приходилось много зубрить. Воспитанникам со слабой памятью учение давалось туго. Подсказки и шпаргалки карались очень строго. Провинившийся, помимо наказания карцером, получал самый низкий балл за месяц. Много сил у воспитанников уходило на месячные, четвертные, полугодовые и годовые репетиции и, наконец, на экзамены. Иные не выдерживали требований и оставляли гимназию.

Роман Кондратенко, усидчивый и памятливый мальчик, учебные невзгоды почти не замечал. Привыкший с детства к трудолюбию, упорству и самостоятельности, он не роптал, не пускался во все тяжкие, не обманывал учителей, умел ценить время и пользоваться им. В свободные часы успевал повторить трудный урок, если чувствовал, что плохо его усвоил. Никогда не стеснялся спросить о непонятном у товарища и преподавателя, сам охотно помогал одноклассникам.

На втором году обучения Роман придумал своеобразный способ заучивания уроков, который превращался для него в игру и в то же время давал неплохой результат. Он, например, составлял из урока по географии занимательный рассказ, записывал его в тетрадку и вечерами прочитывал товарищам. Многие кадеты сначала смеялись над его причудой, но на очередной репетиции все убедились в несомненной пользе такого способа подготовки.

Ободренный успехом своих географических рассказов, Роман предложил отделению готовиться к урокам по истории совместно и проверять друг друга. Одноклассники с удовольствием приняли его предложение, так как оно вносило разнообразие в монотонную классную жизнь. Пытался он завести в отделении и привычные «иностранные дни», но тут его не только не поддержали, а бурно встретили в штыки, ибо большинство кадетов к языкам относилось весьма скептически. Немецкий и французский языки, преподаваемые в гимназии, популярностью не пользовались.

Кропотливый, добросовестный труд принес свои плоды, и в четвертом классе Роман Кондратенко считался в числе лучших учеников.

Оторванность от дома, семьи, строгие законы военной жизни, тяжелое учение — все способствовало раннему взрослению Романа, формированию у мальчика твердого характера. Семья его, несмотря на заботы старших сестер и братьев, жила по-прежнему небогато. Елисей Исидорович, в силу своего неуживчивого характера и нетерпимости к взяточничеству, казнокрадству, вновь потерял место и вынужден был вернуться в Тифлис, где с трудом нашел работу в Статистическом обществе. Другой брат, Феофил, только начал преподавать в коммерческом училище и скорее сам нуждался в помощи. Третий брат заканчивал Петербургское военно-топографическое училище. С затаенной завистью смотрел Роман на товарищей, получавших из дома гостинцы и посылки. Впрочем, и ему изредка присылали из дома или от братьев три рубля, которые Роман, несмотря на свою бережливость и даже скуповатость, тратил мгновенно. Обычно он сразу покупал бумагу для писем и книги, а остаток пускал на сладости. Сластена он был отменный, и за лишнюю кружку компота всегда готов был свободное время потратить на решение задачи кому-нибудь из товарищей.

Писал Роман домой часто, делился в письмах к родным всеми мальчишескими невзгодами и трудностями, каких немало в кадетской жизни. Аккуратно вел дневник, еще с Петербурга. Заполнял страницы словами благодарности к родным, особенно брату Елисею и Юлии Васильевне. Чувство благодарности и любви к ним пронес он через всю жизнь.

Товарищи отмечали в нем доброжелательность и внимательность ко всем, даже к незнакомым людям. Позднее, став офицером, он сначала побаивался своей доброты — опасался потерять авторитет командира, но скоро понял, что доброта и требовательность могут прекрасно уживаться друг с другом.

Застенчивость, стеснительность и робость Романа вначале были такие, что прежде чем задать преподавателю простейший вопрос, мальчик напрягался, будто ему предстояло прыгнуть в глубокий овраг. Не со временем он нашел простой способ избавиться от робости: смотреть людям прямо в глаза. И спрашивать, и отвечать стало ему легко и свободно. Сделав для себя это открытие, Роман повеселел, стал общительнее.

Развлечения в гимназии выпадали только на воскресенье и праздничные дни. Праздников было много, но особой любовью воспитанников пользовалась пасха: если по воскресеньям давались увольнения в город, то на Пасху близко живущих воспитанников отпускали по домам. Роману, конечно, до Тифлиса было далеко, но праздник он встречал радостно и всегда находил себе развлечение.

В праздничные дни нередко в актовом зале учителя организовывали для кадетов китайский теневой театр. Часами смотрели мальчики туманные картинки. Роману особенно понравились исторические и географические сценки. Вглядываясь в нечеткие очертания светящихся на белой стене картинок, он, как наяву, видел суворовских чудо-богатырей, переправлявшихся через Альпы, храброго князя Багратиона, смертельно раненного и медленно сползающего со скачущего во весь опор по Бородинскому полю коня, Колумба за штурвалом качающейся на волнах каравеллы. Зноем пустынь повеяло от медленно идущего каравана верблюдов, нагруженных тюками и погоняемых крикливыми проводниками.

Особой популярностью пользовались праздничные обеды. Еда, как правило, была обильной. Воспитанников же на праздники из-за отпусков и увольнений оставалось немного, что позволяло оставшимся пировать вволю. По традиции офицеры и директор присутствовали на каждом праздничном обеде, делая его еще более торжественным. Под большим поясным портретом царя специально накрытый для офицеров стол. Вокруг него прибывшие на обед воспитатели и начальники. Ровно в шестнадцать часов в столовую входит директор гимназии и в пронзительной тишине зала звучит команда: «На молитву!» После молитвы и поздравления директора снова команда: «Садись!» И застучали ложками проголодавшиеся от прогулки кадеты…

После обеда — концерт. Выступал оркестр и хор воспитанников. Хор был гордостью гимназии. Пело в нем около ста человек, четверть всех учащихся. Пение всегда принималось на «бис».

Оркестр также был популярен. Особым успехом пользовалась исполняемая неоднократно на каждом концерте пьеса-импровизация, представляющая довольно искусное подражание шуму движущегося паровоза.

Концерты в гимназии стали традиционными не только в праздники, но и в обычные выходные дни. Помимо непременных участников — хора и оркестра, было много сольных номеров.

Праздники кончились, пошла обычная учебная страда предпоследнего года обучения в гимназии. Приближались репетиции, экзамены. А за ними была благодатная пора летних лагерей, о которых начинались разговоры среди воспитанников уже с самой масленой недели. Жизнь среди природы в палатках, занятия военной подготовкой, стрельбы, тактические игры — все это походило на настоящую службу в армии и вызывало среди мальчишек едва ли не восторженное чувство.

Роман усиленно готовился к годовой репетиции. Особенно много времени уходило на сочинения и иностранные языки. Поэтому и приходилось вставать за час до побудки, а вечерами сидеть до самого отбоя.

В самый разгар учебной зубрежки произошло два события, нарушивших течение обычной жизни воспитанников. Сначала гимназию посетил генерал М. Ф. Исаков, надзирающий за военными учебными заведениями. За неделю до его приезда корпусное начальство узнало об этом и развило лихорадочную подготовительную суету. Исаков слыл придирчивым и сумасбродным начальником, любил преподносить всевозможные сюрпризы, и не один уже директор гимназии и начальник юнкерского училища лишились должности, не сумев угодить строгому генералу. В силу этого директор гимназии отменил репетиции и подготовку к экзаменам. Воспитанники с утра до вечера драили комнаты и коридоры. Красили, чистили, мыли. С особой тщательностью приводили в порядок подсыхающий плац. Наносили на него новую разметку, белили стволы деревьев.

Как это часто бывает, долгожданное начальство в назначенный срок не прибыло. В гимназии уже начала восстанавливаться прежняя размеренная жизнь, когда в полдень нагрянул генерал Исаков. Он немедленно принялся за осмотр здания, подсобных помещений. Провел в гимназии около четырех часов, после чего уехал так же неожиданно, как появился. Эти четыре часа в гимназии стояла тишина, даже преподаватели говорили вполголоса, но все обошлось благополучно. Страшный генерал Исаков смог обнаружить только один недостаток, следствием которого явился приказ: воспитанникам отдавать честь не только старшим, но и друг другу, как в стенах гимназии, так вне ее, на занятиях и на прогулке. Нелепо было видеть в первое время постоянно козыряющих воспитанников, но скоро с этим свыклись.

Второе событие превосходило по важности первое. Ждали приезда государя Александра II. И здесь не обошлось без курьезов. Когда подготовка к встрече закончилась, выяснилось, что император не посетит гимназию, а просто проедет через Полоцк и остановится на несколько минут на вокзале. Тем не менее готовились усердно. Поезд прибывал в полдень. Гимназия, вместе с частями гарнизона, была выстроена на вокзале уже в пять часов утра. От всего этого торжества у Романа в памяти осталось усталое лицо царя, крики «ура!» и нестерпимая жара.

И вот началась годовая репетиция и экзамены. Роман Кондратенко сдал их блестяще и закончил год вторым учеником в классе.

Пришло долгожданное лето. Началось оно с дождей, но было тепло и тихо. Отъезд в лагеря задерживал только праздник Троицы, который гимназическое начальство решило провести в Полоцке. На следующее утро вся гимназия, за исключением старшего, выпускного класса, выступила в лагеря. Лагерь располагался в двадцати верстах от Полоцка, в живописном бору на берегу Двины. Первый день разбивали палатки, расчищали место под плац, восстанавливали запущенный с прошлого года огневой городок.

И пошла полевая жизнь. В семь часов утра бьет барабан, зовет воспитанников на зарядку. В половине восьмого построение на молитву, после которой поотделенно, с песней они направляются в столовую на завтрак. С восьми до половины девятого — гимнастика или фронтовое учение, так называлась тогда строевая подготовка. С девяти часов до двенадцати — занятия по военной подготовке. Остальное время воспитанник совершенно свободен, исключая послеобеденный час — с пяти до шести, который занят беседой с воспитателями. На беседах обычно читались книги по истории армии, рассказывались боевые эпизоды о славных делах русских солдат. Отбой в 22.00, но строгого надзора за этим нет и спать воспитанники могут ложиться, когда угодно. Впрочем, в лагере у кадет пропадает городская сонливость, и долго еще после отбоя в палатках горят свечи, слышится приглушенный смех, разговоры. По воскресеньям занятий нет. Организуется рыбалка, соревнования по стрельбе, походы по грибы, ягоды. По вечерам у большого костра традиционные концерты. Свобода ограничена лишь одним условием: воспитанник не имеет права покидать территорию лагеря. Но так как в лагере есть все, что необходимо, то условие это выполняется всеми неукоснительно. Да и куда идти: до города более двадцати верст, а в близлежащей деревушке, кроме нищеты и запущенности, ничего нет.

Для Романа лагерная жизнь всегда наполнялась особым смыслом. Здесь, как нигде, он имел много времени для самостоятельных занятий. Приученный к ним с детства, он не представлял себе жизнь в праздности. В письме к брату Роман пишет: «Проживши около двух недель в лагере, я уже отдохнул от годовой репетиции и принялся за интересующие меня занятия, особенно за чтение книг, геометрию, немецкий язык». В этот последний лагерный сбор он впервые задумался о своей будущей военной специальности. Поводом к размышлениям послужила попавшая в руки книга «Описание обороны г. Севастополя». Автором ее был генерал А. А. Тотлебен — знаменитый русский военный инженер, один из организаторов защиты Севастополя в последней войне. Подробный отчет о боевых действиях, стойкости и мужестве русского солдата и матроса, вынесшего многомесячную осаду превосходящего по силам и по вооружению противника, увлек Романа своей обстоятельностью. Но особенно поразил его серьезнейший анализ фортификационных сооружений, инженерного оборудования боевых позиций, приведенный в книге, и раскрытие той роли, которую они сыграли в обороне крепости. Книга, несмотря на солидный объем и обилие цифрового материала, не казалась скучной, и скоро у Романа был полный список имеющейся в гимназии литературы по фортификационному и крепостному делу.

Так появилась у Романа конкретная цель, которой он стал добиваться со свойственным ему упорством.

К концу августа погода испортилась. Зарядили дожди. Роман с удовольствием принял перемену погоды. Меньше стало соблазнов. Легче было выполнять заданную программу. Беспокоило его больное ухо, которое застудил еще в Петербурге. Роман занимался гимнастикой, закаливался и теперь никогда не простужался, но больное ухо чутко реагировало на всякое изменение погоды. Впрочем, учению это мешало несильно.

В один из дождливых дней Роман получил из дома письмо, в котором Елисей, помимо всего прочего, сообщал, что их брат Николай находится сейчас в Туркестанском походе. Такие же сообщения о родственниках получили и некоторые другие воспитанники. Немудрено, что все увлеклись этими сообщениями, любые разговоры чаще всего сводились к среднеазиатскому театру военных действий, к именам генералов Кауфмана, Петровского. Кондратенко вместе со всеми ждал скупых сведений «из Азии» и увлек всех изучением ранних Туркестанских походов.

Достав через офицера-воспитателя, который еженедельно бывал в городе, требуемую литературу, он стал с увлечением знакомиться с книгами. История Туркестанских походов оказалась чрезвычайно интересной. Через неделю Роман сделал краткий конспект описания походов и сразу же нашел слушателей среди друзей.

Он с жаром рассказывал, как в начале XVII века ходили походами на Хиву славные казаки во главе с атаманами Нечаем и Шамаем. Завоевывали ханства и попадали в плен, в вечное рабство, а то и просто складывали головы. Взошел на престол царь Петр Великий, стремившийся скорее завязать торговые отношения с Индией. Для осуществления своего плана он приказал в 1715 году выслать из Сибири в степи отряд полковника Бухгольца, который достиг озера Балхаш и построил на его берегу крепость. Но прошло еще пять лет упорной борьбы с кочевниками, пока русские закрепились на новых рубежах и поставили Омскую, Ямышевскую, Железнинскую и Усть-Каменогорскую крепости.

Почти одновременно с Бухгольцем со стороны Каспийского моря был послан отряд князя Бековича-Черкасского. Ко всему прочему, ему было приказано вернуть воды Амударьи в старое русло. В приказе Петра говорилось: «Плотину разобрать и воду Амударьи реки паки обратить в сторону… в Каспийское море… понеже зело нужно…» Предания гласили, что после похода славных казаков Шамая хивинцы, будучи убеждены в надежной защите с севера безводными пустынями, решили превратить в пустыню и всю цветущую местность к западу до самого Каспийского моря. Для этого и перегородили Амударью плотиной. Предание остается преданием, но движение в Азию приостановилось на многие годы… Поэтому поход Бековича был чрезвычайно сложен. И все же он разбил войска хивинского хана. Но, как это уже бывало неоднократно, попался на хитрость восточного владыки, разбил свой отряд на части и погиб, будучи разгромлен по частям. Вновь на хивинском базаре стали водить в колодках на шее русских рабов. Болью и горечью отразилось в памяти русского народа это поражение и долго еще по Руси ходила поговорка «погиб, как Бекович под Хивой», выражающая бесполезность какой-либо утраты.

Неудача на сто лет отдалила выполнение грандиозных петровских замыслов. Впрочем, при императрице Екатерине II о походе в глубь Средней Азии было говорено, но осуществить его так и не удалось, хотя великий Суворов и прожил два года в Астрахани, занимаясь организацией этой экспедиции. В 1799 году Павел I, разделяя замыслы Наполеона и заключив соглашение с Францией, двинул донских и уральских казаков в Среднюю Азию, отдав свой знаменитый и фантастический приказ: «Войску собраться в полки — идти в Индию и завоевать оную». Казаки, собравшись наспех в поход по царскому указу, плохо снаряженные, не имея достаточно продовольствия, несли потери, и лишь повеление вступившего на престол Александра I остановило это плохо подготовленное предприятие.

За все царствование Николая I в Средней Азии царило относительное затишье, и только в конце 40-х годов отряду генерала Обручева удалось занять северо-восточное побережье Аральского моря, устье Сырдарьи и построить укрепление Раимское. Тогда же была создана Аральская военная флотилия и пароходы «Николай» и «Константин» начали крейсеровать по морю. Да в конце 1852 года серьезную осаду выдержал форт Перовский, переименованный так из занятой генерал-губернатором Оренбурга генералом Перовским кокандской крепости Ак-Мечеть.

В царствование Александра II завоевание Средней Азии вступило в завершающую фазу. За короткий срок, с 1862 по 1865 год, Россия овладела огромной территорией от Перовска и Верного до Ташкента. В боях прославились подполковник Г. А. Колпаковский, сумевший при Узун-Агаче с командой в две тысячи казаков разбить двадцатитысячное войско кокандцев, генерал М. Г. Черняев, войска которого с боем взяли Ташкент…

Больше материала у Кондратенко не было, но он надеялся, что в гимназию приедет его брат Николай и он сумеет узнать подробности последних походов из первых рук.

Вскоре директор издал приказ о возвращении на зимние квартиры. Входили в город с песней. Оркестр шел впереди ротных колонн.

Учебный год начался с новости. Подтвердились слухи о переводе гимназии в Ригу или Вильно, так как здание, занимаемое ею, было откуплено министерством народного просвещения для устройства в Полоцке университета. Кадеты заволновались, каждый по-своему оценивая это событие. Выпускники особенно не волновались, так как понимали, что подобное предприятие выполнить за один год невозможно и, следовательно, они успеют закончить курс обучения в ставшем для них родным Полоцке. Скоро успокоилась и вся гимназия. Жизнь пошла своим чередом. В отделении Кондратенко царила деловая обстановка и, хотя выпуск не мог состояться раньше лета следующего года, все чувствовали его дыхание и занимались особенно усердно. Во всем, что касалось учения, Роман Кондратенко пользовался у товарищей непререкаемым авторитетом. К нему часто обращались за помощью даже воспитанники из соседних отделений. А он, по обычной своей душевной отзывчивости, никогда не отказывался помогать товарищам. Для ведущего ученика такое поведение было довольно редко. Обычно отличники сторонились своих одноклассников. А Роман в выпускной год был лучшим учеником отделения. Об этом говорят оценки: Закон божий — 12, Русский язык — 12, Немецкий язык — 12, Французский язык — 12, Арифметика — 12, Алгебра — 12, Геометрия — 12, Аналитическая геометрия — 12, История — 12, География — 11, Физика — 12, Космография — 12, Рисование — 9.

После рождественских каникул и праздников выпускники вновь засели за учебники. Усердие и прилежание, с которым занимались старшеклассники, объяснялось не только приближающимся выпуском, но и переменами в методике преподавания ряда предметов, да и взрослением самих воспитанников. По этому поводу Роман писал домой: «Классные занятия идут по-старому, только учителя стали обращаться с нами не так казенно, как было несколько лет назад: теперь если урок отвечен отделением хорошо, то в классе слышится речь о различных современных новостях, преимущественно, конечно, научных. Подобные беседы действуют очень благотворно на наше кадетское сословие. Они, повествуя о разных открытиях, возбуждают в воспитанниках жажду к труду и серьезной деятельности, независимо от приманки высоких баллов… Время проходит незаметно и довольно весело, тем более что научные занятия превратились теперь в мое любимое удовольствие, так как вследствие благодетельного действия преподаваемой нам логики я получил возможность относиться к наукам с той правильностью, при которой только и можно ожидать пользы от изучения их…

Зима в тот год выдалась короткая и теплая, но снегу было все-таки достаточно, и в перерыв, особенно вечерами, вся гимназия высыпала на двор. Малыши осаждали снежные крепости, катались на рогожках с ледяной горы, носились наперегонки по залитому катку. Вечером каток занимали старшеклассники. Пытался освоить коньки и Роман Кондратенко, но его южное происхождение все-таки мешало ему стать настоящим конькобежцем.

К концу зимы для Романа Кондратенко уже и речи не было о коньках и других развлечениях. Времени до экзаменов оставалось совсем мало. Начаться они должны 22 апреля с французского языка и длиться с небольшими перерывами вплоть до 6 июня. Особый переполох у воспитанников вызвал экзамен по закону божьему, который наметили на 7 мая, ведь на нем должен был присутствовать сам епископ, преосвященный о. Савва. Особым усердием в изучении закона божьего кадеты не отличались. Даже Роман, неизменно из года в год получавший по закону божьему самый высокий балл, последнее время уделял больше внимания математике и языкам. Срочным порядком отделение налегло на богословие.

В самый разгар экзаменационной подготовки Роман получил долгожданное письмо от брата Николая, в котором тот извинялся за долгое молчание и обещал непременно приехать, чтобы обсудить будущую жизнь Романа. Из писем матери Роман знал, что брат вернулся из Туркестана больным, разочарованным в жизни и в себе. Он вспоминал горячие летние разговоры о Туркестанских походах и очень хотел узнать подробности от участника и очевидца. О будущем Романа думали и другие родственники. В их письмах не раз высказывались советы о дальнейшем житье-бытье младшего из Кондратенко. Еще на масленицу Роман написал домой и всем родственникам, сообщил о себе. Планов своих он менять не думал, учение шло хорошо. Чтобы успокоить мать и братьев, он написал письмо, в котором делился своими планами.

«Добрая и дорогая Мамаша! — писал он. — Сегодня я получил Ваше письмо от 23 февраля и изложенные в нем советы прочел со вниманием, причем очень обрадовался, что они согласуются с давно уже составленным мною планом своей будущей деятельности пройти курс наук в Инженерной академии, мысль о которой была моею любимой в двух последних классах. Она главным образом побуждала и побуждает меня к добросовестному отношению к своим обязанностям, а потому, пожалуйста, не опасайтесь на счет того, что я брошу свое образование незаконченным. Стремление к выполнению этого плана успело уже окрепнуть так, что я ни в коем случае не премину применить его на деле. Недавно я получил письмо от Николая. Я ему тотчас же ответил, причем, конечно, не думал упрекать за невыполненное обещание. Он сообщает, что его дела идут хорошо и что здоровье его находится в хорошем состоянии, хотя скверный петербургский климат, как видно по тону его письма, произвел на него не совсем приятное впечатление. Что касается меня, то я по-прежнему здоров, и учебная моя деятельность идет по-старому, разве только энергичнее и оживленнее, так как наступившая весна придает новые силы моей натуре, инстинктивно сочувствующей теплому времени года…»

Вскоре пришел ответ, в котором мать высказывала радость по поводу твердости решений Романа и его хорошей учебы. Подобного рода письма прислали и братья.

Экзамены Кондратенко и его товарищи встретили подготовленными, и трех-четырех дней для повторения курса и закрепления знаний вполне хватало.

Наконец наступил долгожданный день последнего экзамена. По окончании гимназии кадеты автоматически становились юнкерами и без экзаменов зачислялись в то или иное юнкерское училище. Последний экзамен означал не только конец учения, но и своеобразное посвящение в юнкера, а переодевание в юнкерское обмундирование для воспитанников превращалось в настоящий праздник.

Роман по общим итогам закончил гимназию в числе первых. На вечернем построении на правом фланге уже застыли новоиспеченные юнкера. Восемьдесят юношей в новой и несколько непривычной форме первыми под звуки оркестра проследовали в столовую, провожаемые завистливыми и восторженными глазами остальных воспитанников.

На следующий день гимназия готовилась к выходу в летние лагеря, и только юнкера прошли незаметно на вокзал. Предстоял отпуск. Первый для Романа.

Отпуск пролетел незаметно, и уже 20 июля 1874 года он выехал из Тифлиса. Без приключений добрался до Поти, на другой день утром сел на пароход «Голубчик». Конечным пунктом плавания был порт Таганрог. В Таганроге юнкер Кондратенко пересел на поезд, и 28 июля в полдень был в Полоцке.

8 августа выпускники в последний раз собирались в знакомой до мелочей столовой Полоцкой гимназии для прощального завтрака. На завтраке присутствовали воспитатели и учителя. С напутственный словом к окончившим обучение обратился директор гимназии. И вот все отправились на вокзал. Для выпускников выделили два вагона. Директор прослезился, целовал каждого, давал последние советы и напутствия. С трудом сдерживал слезы и Роман Кондратенко. Гимназия стала для него вторым домом. Здесь закончилось его детство. Здесь он мужал, набирался знаний. Здесь постиг он первые азы сложной азбуки жизни.

Глава 3 ЮНКЕРА

В начале августа 1874 года выпускники Полоцкой военной гимназии прибыли в Петербург, где их сразу же разбили на две партии: одних направили в Павловское училище, других, среди которых оказался и Роман Кондратенко, в Константиновское. Такое разделение объяснялось наличием мест для размещения кандидатов. Впоследствии ожидался приказ об окончательном зачислении юнкеров в то или иное училище. Ждал назначения в инженерное училище и Кондратенко.

Две недели, проведенные до приказа в стенах пехотного училища, тянулись как год, ибо обязательной работы не было никакой. Наконец 25 августа начальник Константиновского училища полковник В. А. Гонзоровский вызвал Кондратенко и еще шестерых человек к себе в кабинет и зачитал им приказ о зачислении в Николаевское инженерное училище. Обратившись к юнкерам, Гонзоровский долго и путано рассуждал о призвании военного инженера, его назначении и закончил речь пожеланием стать им всем инженерами и строить железные дороги, чем вызвал невольные улыбки у юнкеров.

Николаевское инженерное училище располагалось в Инженерном замке, бывшем дворце Павла I. Там же помещалось и Николаевская инженерная академия, но слушатели ее жили на частных квартирах, а во дворец являлись только на лекции. Роман не раз осмотрел здание, представил будущую жизнь в этом величественном, украшенном монументальными колоннами и небольшим куполом дворце. Несмотря на превосходную архитектуру, замок показался юноше мрачноватым, но внутреннее убранство дворца было великолепным. Мраморные подоконники и колонны, красивые узорные паркетные полы, потолки с рельефными изображениями, резные тяжелые двери. В спальном помещении железные, сделанные по последней моде кровати. Массивные, с вычурными ножками дубовые столы в столовой, классах, библиотеке.

Осенью начались занятия. Разбитые поротно, юнкера не так быстро сходились друг с другом, как это бывало в других училищах. Слишком разношерстным был набор в инженерное училище по сравнению с пехотным. Например, в Павловском одна рота целиком состояла из выпускников Петербургской военной гимназии. Система преподавания резко отличалась от гимназической. Лекционно-семинарский метод, казалось, представлял неограниченную свободу обучаемому, но предполагал серьезную самостоятельную работу. Роман приступил к занятиям, отметив, что профессора не только не превосходят полоцких учителей, но и по некоторым вопросам уступают им. И только серьезный анализ заставил его изменить отношение к лекциям. Он стал внимательнее, старался подробней записывать за профессором, и вскоре ему стало ясно, что он ошибался в оценке преподавания. Действительно, материал на лекциях давался более углубленный, примеры приводились сложнее. Словом, гимназией здесь не пахло. Особенно это относилось к алгебре, геометрии, физике и истории. Что же касается фортификации, артиллерии, топографии, то они были совершенно новыми для Романа предметами.

В начале декабря училище посетил великий князь Николай Николаевич, военный министр Милютин и генерал Тотлебен. Роман с волнением ожидал встречи с героем Севастополя, легендарным человеком, автором книги, толкнувшей его на саперное поприще. Гостей встречало все училище в парадном строю, с развернутыми знаменами и встречным маршем. Высокий, импозантно выглядевший в гвардейской форме брат царя, затмил всю свиту, невзрачного на вид военного министра и изрядно постаревшего севастопольского инженера. Разглядеть внимательно своего кумира Роман смог только на торжественном молебне. Старый генерал, заметно погрузневший, стоял по левую руку от великого князя, опустив на грудь большую полысевшую голову. Прикрыв глаза, он едва шевелил пушпстыми моржовыми усами, истово крестился и не обращал ни на кого внимания.

Высокие гости обошли все помещения училища, ненадолго задержались в библиотеке, где Милютин живо интересовался наличием военной и специальной литературы, уставов и наставлений. Гости присутствовали в старшем классе на лекции по обороне крепостей. Визит по длительности не занял и трех часов, но впечатлений у юнкеров оставил много. Вечером в актовом зале и на следующий день во время свободного урока они обсуждали его, делали разные предположения о причинах этого посещения.

Многие ставили этот визит в связь с военной реформой. И все пришли к выводу, что роль инженерных войск повысится. Милютин пользовался у юнкеров Николаевского инженерного училища особым уважением как военачальник, придававший инженерному обеспечению войск в современном бою большое значение. По его инициативе перерабатывалось наставление по боевому применению саперных войск, справочник офицера. По-новому определялось место и роль саперных рот и батальонов в бою. Юнкера видели в этом добрые предзнаменования и для будущей своей службы, и для повышения авторитета саперных войск вообще. Относительно Тотлебена все сошлись во мнении, что старик уже себя изжил. И только Кондратенко по-прежнему считал его гением, способным еще принести пользу армии.

В это же время Роман Кондратенко встречается с братом Николаем, который вернулся из Туркестанского похода глубоко разочарованным в жизни и службе. Состояние это объяснялось не только тяжестями перенесенного похода, но и непониманием большей частью общества всей сложности борьбы за окончательное закрепление за Россией Средней Азии. Впервые услышал Роман от брата и имя Михаила Дмитриевича Скобелева, уже тогда прославившегося, а впоследствии по праву заслужившего звание героя освободительной войны на Балканах.

Приближалось Рождество, а с ним и экзамены. Лекций было мало, но Роман занимался основательно, и свободного времени у него не оставалось. Однако он успевал читать книги, ходить по городу, посещать столичные театры. Здоровая, спокойная жизнь, постоянные занятия гимнастикой, к которой в эту зиму Роман особенно пристрастился, подействовали на него самым благотворным образом. Он возмужал, окреп, раздался еще больше в плечах. Ухо почти не болело, хотя слышал им он по-прежнему плохо. Небольшого роста, слабый в кости Роман в гимнастическом зале выглядел теперь настоящим атлетом. Жизнь радовала юношу, и он с удовольствием писал домой:

«…Я по-прежнему здоров и твердо иду к избранной цели; ряд занятий по всевозможным предметам, гимнастические упражнения, сон — смотришь, суток, как не бывало. И так идет изо дня в день, чрезвычайно быстро. Вообще в этом отношении военно-учебные заведения очень хороши: они всегда так ловко распределяют время, что положительно не знаешь, каким образом оно могло так скоро пройти».

Рождество Роман Кондратенко встречал в прекрасном настроении, здоровым и уверенным в себе. Домой, как из Полоцка, пошел подробный отчет с оценками за полугодие. Они вновь были отличными.

Второе полугодие ничего нового в установившийся уклад жизни не внесло. Распорядок дня почти не отличался от кадетского, оставлял мало свободного времени. Для личных дел юнкера обычно использовали так называемые свободные уроки, то есть часы самостоятельной подготовки. Выходные и праздничные дни старались проводить в городском отпуске, но и оставшиеся в училище не скучали. В училище имелся рояль, скрипки, кларнеты — музыкальные инструменты для целого симфонического оркестра. Любители музыки собрали небольшой оркестр. Любители пения объединились в хор.

Роман нашел себе новое увлечение и ушел в него с головой. Легкость грамматики английского языка и простота его конструкции убедили юношу, что за полгода можно научиться читать без помощи словаря. Кондратенко успел прослыть среди однокурсников за свои занятия историей, за более чем внимательную работу над лекциями и за постоянное посещение библиотеки чудаком, а своим новым увлечением только подтвердил это мнение, так как, ко всему прочему, сам напросился еще и на экзамен по языку. Экзамен был назначен на 21 мая, в период переводных экзаменов, но Роман, невзирая на насмешки товарищей и сомнения преподавателей, с жаром взялся за дело.

6 мая начались экзамены. Длились они больше месяца. Роман Кондратенко сдавал экзамены легко, без волнений. Он и с английским языком справился успешно, хотя экзаменовали юнкера с пристрастием. По общим итогам Кондратенко закончил курс вторым в роте. Но Роман чувствовал, что способен на большее, и горел желанием доказать это.

Приближалась пора лагерей. Николаевское инженерное училище летом выезжало на полевые занятия в полном составе в хорошо оборудованный, расположенный в живописном лесу Усть-Ижорский саперный лагерь. Он же использовался и Николаевской инженерной академией. Юнкера на местности получали навыки производства саперных работ, учились нелегкому искусству фортификаторов. Конечно, здесь был далеко не кадетский лагерь, с его почти санаторным режимом. Этот ничем не отличался от обычных полковых лагерей. Как и в войсках, на летний период выпадала большая нагрузка по боевой подготовке, причем в условиях, приближенных к боевым, на реальной местности.

На следующий день после окончания экзаменов юнкера на пароходе отбыли в Усть-Ижорские лагеря, где многие впервые узнали настоящую походную жизнь.

Роман за время экзаменов не написал домой ни строчки. Понимал, что надо теперь успокоить родных, но письмо удалось послать только из лагерей.

«…Наши экзамены кончились, — писал он, — и по правде говоря, я не очень доволен результатом как их, так и всего учебного года: я перешел вторым. Причина этого заключается не в лени, а в неправильном направлении, которое я дал своей деятельности: общий ход обязательных занятий у меня почти в течение целого года прерывался работами второстепенной важности — серьезным изучением английского языка, гимнастикой, чтением и прочее, которые поглощали столько времени, что остальные занятия я совершал кое-как и тем самым подготовил себе не особенно хорошие баллы. Вот средние баллы из годовых и экзаменационных отметок в десятых долях: Закон божий — 11,5, Русский язык — 12, Английский язык — 11,5, Алгебра — 11,8, Геометрия — 11,5, Физика — 9, История — 12, Фортификация — 11,5, Артиллерия — 11,5, Топография — 10,9, Рисование — 10. Деятельность моя в младшем классе памятна для меня в том отношении, что одарила меня знанием английского языка, на котором я могу теперь читать всякую книгу, почти не прибегая к помощи лексикона, — это тем более важно, что, занявшись в среднем классе немецким и в старшем французским, я выйду с основательным знанием трех новых языков. Относительно же плана моих действий в среднем классе я могу заметить, что он в общих чертах будет совершенно сходен с моей деятельностью в первом классе гимназии: добросовестно исполнять все обязательные занятия.

В настоящее время я нахожусь в Усть-Ижорском лагере, где нас угощают ротными учениями, понтонными и саперными работами, съемками, стрельбой из ружей, дежурствами в караулах и тому подобными занятиями. Я по-прежнему здоров и, решив навсегда: «Жить — значит работать», постоянно нахожусь в наилучшем настроении, которого не могут нарушить минуты неудачи…»

Лагерная жизнь протекала крайне однообразно, полностью уничтожив за две недели романтическое представление юнкеров о жизни на биваках, и только июльский красносельский парад внес некоторое разнообразие в эту обыденность. В Красное Село саперы прибыли, совершив тридцативерстный марш, в ходе которого отрабатывались учебные вопросы по разведке маршрутов, съемке местности. Они даже возвели мосты через небольшие речушки.

Прибыли на место сбора поздно вечером. При свете костров готовили обмундирование, амуницию, оружие к смотру и прохождению. С первыми лучами солнца войска уже стояли в парадном строю при развернутых знаменах. На правом фланге, как обычно, гвардейская пехота. Далее — артиллерия, саперы. Замыкали торжественный строй кавалерия и казаки. В 10 часов из небольшой березовой рощи показалась кавалькада всадников. Впереди на одинаковых вороных конях скакали Александр II и король шведский. Сводный оркестр заиграл шведский гимн. Под оглушительные крики «ура!» свита стремглав промчалась вдоль строя.

После торжественного марша, последнее слово в котором было за пронесшейся ураганом, с гиком и свистом лавой казаков, юнкеров Николаевского инженерного училища разместили в вагонах и отправили в Петербург. Переночевав в родном училище, утром они вновь погрузились на пароход и к вечеру были в Усть-Ижоре. До летнего отпуска юнкера еще раз выступали в Красное Село, принимали участие в десятидневных маневрах, которыми руководил великий князь. Но эти маневры в отличие от первого похода прошли неорганизованно, в бестолковых и беспорядочных перемещениях. Ни одной практической инженерной задачи или рекогносцировки рота Романа не сделала. В полном недоумении, усталые и разочарованные, вернулись юнкера в Петербург.

Занятия начались в сентябре. Новый учебный год принес много волнений. Главная тема разговоров в ротах была о том, кто будет фельдфебелем, на долю кого падет портупей-юнкерство. Это много значило при производстве в офицеры. Даже при дальнейшем продвижении в чинах портупей-юнкер всегда имел преимущество перед простым юнкером. Роман Кондратенко не оставил в стороне жаркие дебаты. Надеяться только на отличные оценки недостаточно, а протекции ему ждать неоткуда. Кроме того, волновала и программа нового курса, в которой значительное место было отведено таким дисциплинам, как тактика и фортификация.

С первых дней учения Роман, как запланировал, занялся немецким языком, не забывая, впрочем, и английского. Более серьезно стал относиться и к основным предметам. И здесь столкнулся с непредвиденными трудностями. Количество учебного материала в среднем классе увеличилось за счет новых предметов, важность и необходимость которых в будущей практической деятельности была очевидна. Для успешного освоения курса необходимы были дельные учебники, но таковых не имелось. Приходилось довольствоваться старыми, далеко не полными записями лекций. Конечно, полагаться только на них было нельзя, ибо лекции читались быстро, профессоров, казалось, совершенно не интересовало, успевают ли юнкера записывать сказанное. Да и мудрено было бы предъявлять к профессорам претензии, так как часов на такие академические курсы, как тактика, не хватало и для быстрого пересказа. По фортификации не было даже конспектов. Приходилось пробавляться жалкими записками, составленными и литографированными самими юнкерами еще четыре года назад. Вполне понятно, что они содержали в себе много устаревшего. Беспокоил Романа и курс артиллерии — «этого могучего губителя всех саперных построек», как о ней выражались некоторые.

Правда, в замке имелась прекрасная библиотекаре сотнями специальных изданий, принадлежащих академии и училищу, но пользоваться ею юнкера практически не могли. Бюрократический аппарат управления военно-учебными заведениями и академическое начальство оказались здесь на высоте. Формально юнкерам разрешалось брать любые книги, но только от двух до восьми часов после полудни, находясь в комнате, смежной с библиотекой. Комната была неудобной для занятий. В ней стоял несмолкаемый гул, сновали туда-сюда юнкера, слушатели, преподаватели. Кроме того, юнкера в это же время должны были пообедать, посетить занятия по физической подготовке, фронтовые тренировки.

В среднем классе много времени отнимали гимнастика, фехтование, ротные учения, чтение уставов и наставлений. Словом, в библиотеке можно было заниматься только от вечерней зари до двенадцати часов ночи или с шести утра до занятий. Вставать до общего подъема у Романа уже вошло в привычку. В праздники и выходные дни иметь на руках книги из библиотеки запрещалось.

Выход был один — приобрести нужные учебники и наставления на собственные деньги. Но где их взять? На репетиторство нет времени. Тридцать рублей, заработанные летом, он уже истратил. Купил и кое-какие книги, но в основном исторические. Хотя полезность и нужность их Роману была очевидна, но сейчас они не являлись самыми необходимыми. С чувством стыда обращается он к родным с просьбой не высылать ему в различное время года денег, общая сумма которых составляла восемнадцать рублей, а сразу прислать двадцать за весь 1876 год. Этой просьбой юноша сознательно лишал себя многих и без того редких удовольствий, но надеяться больше было не на что. Кроме того, оставались еще книги, вечерние юнкерские концерты и прогулки по городу. Интересно было смотреть на строящуюся громаду Литейного моста или вошедший в Неву броненосец. Аккуратно посещал Роман службы в Исаакиевском соборе.

Учеба по-прежнему оставалось главным делом для Романа Кондратенко. Он все больше приобретал уверенность, что год закончит в числе первых. Однако все получилось не так. Рота вначале договорилась с преподавателем курса долговременной фортификации, что тот не будет делать текущего опроса, а примет сразу весь материал на экзамене. Но скоро большинство юнкеров отказалось от этой затеи. Роман же слишком понадеялся на свои силы, пошел отвечать в числе первых и… оплошал. Ответ его был настолько неудачен, что впервые за долгие годы учебы Роман Кондратенко получил 6 баллов. Примириться с этим он не мог. Было задето его самолюбие. Две недели днем и ночью готовил курс, пока не стал полностью уверен в своих знаниях. Вторично этот экзамен Кондратенко сдал на 12 баллов.

Неудача с экзаменом по фортификации научила его многому. Оставшееся время Роман занимался с таким упорством, что окончил курс с абсолютным баллом.

И снова лагеря. Программа летней подготовки мало чем отличалась от прошлогодней. Только вот маневрами, помимо великого князя, руководил военный министр Милютин. Кроме гвардии и военно-учебных заведений, привлекались строевые части. Причем на последних маневpax юнкера стажировались в должностях командира саперного взвода, помощника начальника полевого караула, начальника караула. В одном из таких караулов Кондратенко простудился и заболел. Полковой врач уложил его в постель. Нестерпимо ныло колено. За ночь температура спала, и он вернулся в роту. Однако через день нога распухла по-настоящему. В тот же вечер Романа отправили до ближайшей станции, а оттуда в Петербург в сопровождении фельдшера. В госпитале ему сказали, что колено простужено, отчего образовалось воспаление надкостной плевлы в коленной чашечке. Болезнь надолго приковала Кондратенко к постели и потребовала упорного лечения теплыми ваннами, йодом.

Две недели пролежал Роман в госпитале и выписался только к началу нового учебного года.

Выпускной год для юнкеров Николаевского инженерного училища был особенным. Встал вопрос, куда определяться на службу. Отношение к учению стало самым серьезным у всех без исключения выпускников. Роман решил закончить училище если не первым, то в числе таковых. Не изменил он и своему обязательству в отношении языков. Дела шли прекрасно, но незадолго до Рождества у Романа вновь заболела нога. Он слег, и снова надолго. Юноша страдал от боли, от своей беспомощности, оттого, что отстает в учении и уже не догонит ведущих, несмотря на дружескую помощь однокашников. Болезнь, наконец, отступила, но время было упущено. С еще большей энергией принялся Роман за работу, стал урывать время от сна. Не окрепший от болезни, он таял буквально на глазах. Товарищи, конечно, заметили это и запретили Роману излишнюю нагрузку. Следили за ним сами юнкера, да и Кондратенко, чувствуя, что долго не выдержит перенапряжения, стал заниматься спокойнее.

Все чаще юнкера обсуждали свою будущую службу. Роман мечтал по окончании училища выйти в Варшавскую крепостную артиллерию, в Александровскую цитадель, но от мечты до действительности было далеко. Тем не менее он дважды писал рапорт командиру роты, хлопотал, и кажется, его настойчивость обещала успех.

12 апреля 1877 года произошло событие, которое всколыхнуло не только училище, но и всю Россию. Началась война с Турцией. Войну эту ждали давно, и не было ничего удивительного, что царский манифест был воспринят с восторгом. Улицы Петербурга заполнил народ, всюду читали манифест, приветствовали войска и отдельных военных. Освобождение порабощенных народов от пятисотлетнего оттоманского ига! Эта цель всколыхнула всю страну. Народы России, связанные традиционными узами дружбы с родственными народами Балкан, горячо откликнулись на просьбу своих славянских братьев о помощи и с радостью вступили в освободительную войну. Министр внутренних дел А. Е. Тимашев докладывал царю: «По общему отзыву губернаторов, запасные люди собирались везде быстро и охотно; немедленно по получении сведений о призыве нижние чины спешили явиться в призывные пункты, пренебрегая всеми опасностями распутицы: были случаи, когда некоторые из них проходили до призывного пункта около 100 верст пешком в двое суток. Уклонившихся от явки по призыву не было».

Юнкера видели этот народный энтузиазм, сами стремились на войну, которая еще только разгоралась. В день объявления войны русская армия перешла румынскую границу. Наступление началось с форсирования Дуная — одной из блестящих операций в истории войн, — и далее пошли обычные военные будни.

Пережив первые волнующие дни, почти забросив подготовку к выпускным экзаменам, Роман сразу обратился к практической стороне дела. Судя по наличию у турок целого ряда прекрасно оборудованных крепостей, как на берегу Дуная, так и в глубине Болгарии, нашим войскам предстояла борьба с ними. Понимая, что не всякую крепость можно взять штурмом, Роман принялся за составление проектов войны, и, в частности, осадной.

Товарищи не понимали его занятий, таким же странным казалось им почти полное отключение Кондратенко от экзаменов. Время внесло свои коррективы и в жизнь Кондратенко. Война войной, а училище надо заканчивать. В конце июня 1877 года Роман Исидорович в числе первых заканчивает Николаевское инженерное училище и получает офицерский чин подпоручика.

Глава 4 В СТРОЮ

1 августа 1877 года, в самый разгар русско-турецкой войны, Кондратенко представлялся командиру 1-го Кавказского саперного батальона по случаю назначения на должность. Батальон уже несколько лет располагался в Тифлисе.

Неделю назад он прибыл сюда для прохождения службы, и вот сегодня первый день в казармах. Совсем недавно он считал, что этот день встретит в Варшавской крепости. Мечтал, как будет принимать участие в разработке важных проектов и успеет попасть на войну, где уж постарается проявить себя с лучшей стороны.

Но в приказе о назначении говорилось, что подпоручик Кондратенко направляется в распоряжение командира 1-го отдельного Кавказского саперного батальона. Роман и сейчас с болью вспоминает то чувство горечи и разочарования, которое охватило его, когда он узнал о приказе. Но, трезво рассудив, нашел преимущество и в этом назначении. Во-первых, он ехал как-никак домой. Во-вторых, и самое, пожалуй, главное, шансов попасть в действующую армию появилось значительно больше, ибо на Кавказе уже шли бои.

Так, проделав знакомый путь, Роман, к всеобщему удовольствию родственников, прибыл в Тифлис и поселился в доме брата Елисея Исидоровича. Отпуск прошел незаметно. Тифлис не переставал волновать Романа своими красками, кипучей жизнью восточных базаров, чудными летними вечерами. В городе появилось множество тыловых служб действующей армии, всевозможных интендантств. Работало несколько госпиталей.

По вечерам в доме Елисея Исидоровича собирались друзья по службе, родственники, и за несколькими бутылками легкого грузинского вина текла интересная беседа. Обсуждались события на фронте. Много шума на Кавказе наделала атака на турецкие пароходы отряда катеров под командой лейтенанта Макарова. Энергичный молодой офицер предложил сделать минные катера возимыми, чтобы они могли наносить удары по кораблям противника как в открытом море, так и вблизи своих баз.

Для этого в качестве судна-матки для катеров был использован пароход «Великий князь Константин». Чтобы подготовить корабль для быстрого спуска и подъема катеров, приходилось много тренироваться, модернизировать пароход. Скоро турки поняли, что, несмотря на отсутствие у России на Черном море сильного флота, они не могут считать себя в безопасности даже на собственном рейде. Катера постоянно атаковали противника. А совсем недавно, в августе, на сухумском рейде Макаров успешно подорвал броненосец «Ассари Шефкет».

Тогда еще Кондратенко не представлял, как близко сведет его судьба через несколько десятков лет с этим незаурядным человеком, что оба они будут стоять во главе обороны героической крепости, и уж, конечно, не мог думать, что оба сложат головы у ее стен.

К службе Кондратенко относился самым добросовестным образом: приходил в казарму едва не первым и уходил последним. Командир роты сначала поощрял такое рвение, но скоро стал раздражаться. И однажды прямо заявил Кондратенко, что тот перестарался и что это не служба, а желание выделиться, отличиться. Роман принял это высказывание с удивлением. Он и не скрывал, что хочет отличиться. Что же тут плохого? Ведь другого пути для этого, кроме отличной службы, нет.

Как раз после этого разговора по батальону прошли слухи, что формируется маршевая рота в действующую армию. Назревали серьезные события под Карсом, и, хотя общая обстановка на театре военных действий была благоприятная, главнокомандующий, великий князь Михаил Николаевич, медлил. Войска топтались на месте. Лишь отдельные отряды под командованием наиболее талантливых генералов, таких, как Лазарев, участвовали в стычках, нередко перерастающих в серьезные бои.

Многие офицеры саперного батальона стали писать рапорта с просьбой о переводе в действующую армию. Дважды обращался по команде и Кондратенко, но получал неизменный, отказ.

После двух месяцев службы, случилось непредвиденное. Будучи в карауле, Роман вновь застудил колено, более месяца пролежал в госпитале, но так полностью и не вылечился. Перебравшись из госпиталя домой, он продолжал лечение под присмотром жены брата Юлии Васильевны. Эта женщина — добрый гений Романа. Сильно постаревшая и погрузневшая, она по-прежнему любила его как сына.

А события на фронте принимали все более решительный характер. С Балканского театра военных действий приходили сведения о неудачах под Плевной. Яркие репортажи В. И. Немировича-Данченко пестрели именем генерала Скобелева. Слава «белого генерала» росла, ширилась, затмевая и зачеркивая грязные сплетни, тянувшиеся за ним прилипчивым хвостом. Зеленые горы, на которых скобелевцы покрыли свои знамена неувядаемой славой, отныне навеки стали «скобелевскими». Роман вспомнил слова брата Николая, его уверенность в большом будущем этого человека.

Под Плевну прибыл первый военный инженер русской армии — престарелый Тотлебен, который убедил царя и его брата — высочайшего главнокомандующего, что нужна глубокая и серьезная осада. Он оказался прав, но не оттого, что это был действительно единственный правильный выход, а потому, что все предыдущие атаки и штурмы организовывались и проводились бездарно. Войсками руководили такие нерешительные генералы, как Шильдер-Шульднер, Крединер.

Но вот сомкнулось кольцо под Плевной. На весь мир прогремел Горный Дубняк, где русская гвардия вновь, как при Бородино и Лейпциге, покрыла славой свои знамена.

На Кавказе зашевелились раньше. Через Тифлис проехал, с короткой остановкой в нем, начальник главного штаба генерал Николай Николаевич Обручев, один из умнейших военачальников, автор плана всей русско-турецкой войны. Он, как и Скобелев, с началом боевых действий остался не у дел. Сказывалась старая, неприкрытая вражда великого князя Николая Николаевича. В 60-х годах офицер Измайловского полка первой гвардейской дивизии Обручев отказался выступить на усмирение польского восстания. Великий князь тогда командовал дивизией. Стычка со строптивым офицером надолго запомнилась его высочеству. И несмотря на то, что в дальнейшем Обручев с большим талантом организатора и штабиста много и плодотворно работал для русской армии, негласная опала висела над ним постоянно.

С прибытием Обручева на Кавказ боевые действия оживились. Войска почувствовали твердую руку. Готовилось взятие Карса. Сразу после появления Обручева в Тифлисе провели серьезную ревизию всех тыловых учреждений. Забегали, засуетились интенданты, заметно увяли брызжущие здоровьем и наглостью маркитанты. Карс взяли блестящим штурмом. Скоро пришло сообщение и о взятии Плевны. Война складывалась в пользу русских.

В конце января, в самый разгар шипкинского сидения, Кондратенко опять угодил в госпиталь. Госпиталь был переполнен тяжелоранеными. Роман страдал не столько от болей в колене, сколько оттого, что находился со своей пустяковой болезнью среди тяжело покалеченных людей. В палатах не прекращались разговоры о последних боях, раненые делились свежими впечатлениями. В который раз, узнавая из первых уст о храбрости русских солдат и офицеров, о той тяжелой, незаметной работе, которую они ведут на войне и которая в конечном счете обеспечивает победу, Роман чувствовал гордость за русскую армию, за свою принадлежность к ней.

Внутренне он был готов к встрече с опасностью, тысячу раз представлял, как поведет себя в бою, хотя понимал, что все будет совсем не так, как представляется. И совсем уж не предполагал, что первый раз по-настоящему будет воевать уже в чине генерала, командуя тысячами послушных его воле людей…

Война шла к завершению, и, когда после блестящей победы под Шипкой — Шейново Скобелев одним броском довел свой авангард едва ли не до стен Константинополя, исход ее был предрешен. На Кавказе же после взятия Карса давно шли бон местного значения.

Весной был подписан Сан-Стефанский мир. Россия победила. Пятисотлетнее турецкое иго болгарского народа было уничтожено. Русские полки с честью возвращались на родину. Навсегда остались в памяти славянских народов подвиги героев Шипки, Плевны, Шейново. Здесь родилось великое содружество двух единых по вере и крови народов, братство по оружию двух армий.

Победная весна 1878 года в Тифлисе запоздала, ио к апрелю взяла свое. Роман вернулся из госпиталя и перемежал недели службы с неделями болезни. Лечение результатов почти не давало. Правда, в батальоне особенно не обращали внимания на столь странное разделение времени молодым подпоручиком, но сам Роман был таким положением дел недоволен. Взаимоотношения с солдатами не крепли — они редко видели своего командира.

К лету Кондратенко окончательно поправился и с удвоенной энергией взялся за службу. Наверстывая упущенное, проводил он с полуротой почти все занятия, часто оставался в казарме до отбоя. Приходил и в воскресные дни. Любил Роман Кондратенко воскресные и праздничные службы, когда чистые, опрятно одетые солдаты выстраивались около небольшой церквушки. Редкие же часы отдыха он с удовольствием отдавал своему родному городу, его замечательному ботаническому саду.

В отпуск Роман по настоянию врачей уехал на морское побережье. Вместе с ним поехал и брат Елисей с женой. Остановились все трое в малолюдной деревушке Хосте, в доме бывшего сослуживца Елисея Исидоровича. Братья с удовольствием провели месяц, купаясь в ласковом море, совершая небольшие прогулки по побережью. Роман и здесь не оставался без дела. Занимался языком, изучил с помощью брата статистику. Елисей Исидорович охотно разъяснял Роману премудрости и тонкости своей профессии, и вскоре тот уже мог серьезно помогать брату в кропотливой работе по обработке статистических данных климата Кавказа.

Отдохнувшие и окрепшие вернулись Кондратенки в Тифлис. Роман рвался к работе. Шел второй год его офицерской службы. Прежде всего он стал готовиться к давно задуманным занятиям с унтер-офицерами роты. Занятия эти выходили за рамки учебной программы. Их придумал сам молодой офицер, мечтавший поднять уровень подготовки младших командиров на более высокую ступень. Но мечтам этим не суждено было сбыться. С первых дней осени Роман снова слег. Снова госпиталь, резкий запах йода и хлороформа, тугие, тянущие боли. Нога распухла.

К Рождеству в Тифлис приехал один из родственников Юлии Васильевны, довольно известный врач. По просьбе Юлии Васильевны он всерьез принялся за лечение Романа Исидоровича, и скоро тот встал на ноги. Сразу после Рождества он подал рапорт о разрешении ему сдавать экзамены в Николаевскую инженерную академию. Командир батальона удовлетворил просьбу молодого офицера. Отправив требуемые документы в Петербург, Роман Кондратенко стал готовиться к экзаменам. Пришло подтверждение о зачислении его кандидатом. Зная требования к поступающим в академию еще по учебе в Инженерном замке, Роман делал особый упор в подготовке на математику, фортификацию, артиллерию. Служба, насыщенная занятиями, внутренними и гарнизонными караулами, оставляла мало времени для подготовки, но дело было знакомое, а трудности только подхлестывали его.

В начале лета 1879 года он прибыл в Петербург. Столица, как он отметил, изменилась незначительно, впрочем, почти не изменился и сам Роман. Разве что похудевшее его лицо обрамляли теперь бакенбарды да на погонах прибавилось по звездочке — он стал поручиком.

Конкурс в Инженерную академию по сравнению с академией Генерального штаба или Михайловской артиллерийской был не столь высок, хотя требования к поступающим предъявлялись серьезные. Отчасти это объяснялось тем, что саперные войска оставались едва ли не самыми малочисленными и слабыми в русской армии. Отчасти тем, что окончание академии не давало особых преимуществ в дальнейшем продвижении по службе. Производство в следующий чин и удерживало многих офицеров от, казалось, необдуманных шагов. Служба же в далеких гарнизонах засасывала своей обыденностью. Книги достать было чрезвычайно трудно, да и дорого. Развлечений, кроме карт и вина, никаких. Впрочем, и книги надоедали. От тоски пили, от тоски женились, пытаясь хоть как-то скрасить жизнь, и чаще всего портили ее не только себе, но и женам, у которых не было даже службы. Нужно было иметь силу воли, чтобы не опуститься, находить время и желание на подготовку к экзаменам, не запуская службы. Именно таким человеком был еще совсем юный поручик Кондратенко.

Экзамены Роман сдал с блеском, не оставив у комиссии ни малейшего шанса сомневаться в целесообразности его зачисления в академию. Многие экзаменаторы помнили его еще по юнкерскому училищу. До начала занятий Роману пришлось заняться поисками квартиры. Он понимал, что скромного жалованья саперного поручика на столичную жизнь не хватит. А если и хватит, то в обрез. Вот почему важно найти удобную и недорогую квартиру. Помогла Юлия Васильевна. По ее рекомендации Роман снял комнату у немки, дальней родственницы, вдовы почтового чиновника. Комната была небольшая, но уютная и чистая.

Начались занятия. Радовало, что преподаватели относятся к слушателям с большим вниманием. Не было казенщины, как в юнкерских училищах. Можно было без ограничений пользоваться библиотекой. В учебной литературе недостатка не было. Привычка писать подробные конспекты только помогала в самостоятельной работе.

В академии, помимо военных вопросов, много внимания уделялось чисто инженерным дисциплинам. При тогдашнем понимании роли крепостей в системе долговременной обороны каждый военный инженер должен был быть прекрасным строителем. Читался еще специальный курс по строительству железных дорог и мостов. Прав оказался начальник Константиновского училища Гонзоровский, напутствовавший в свое время юнкеров для службы в саперах. Но основное внимание, конечно, уделялось полевой и крепостной фортификации, осаде и обороне крепостей.

Роман учился с большим удовольствием, как всегда, основательно и серьезно. Скоро он числился среди первых слушателей. Хорошие взаимоотношения сложились у него и с товарищами. На курсе преобладали немолодые офицеры, поступавшие в академию не по одному разу. Для них это было не только стремление узнать новое, во и воплощение многих честолюбивых надежд в будущем. Давно окончившие юнкерские училища, обремененные семьями, учились они тяжело, но упорно. Кондратенко много помогал таким «старикам». Он был самым молодым на курсе, но едва ли не самым уважаемым.

Свободное время Роман, как и прежде, посвящал Эрмитажу и музеям. Посещал службы в Исаакиевском соборе. С удовольствием слушал церковные хоры. В Петербурге хоры в соборах отличались высокими художественными достоинствами и классической музыкальной культурой. Кондратенко знал все тонкости хорового многоголосия и любил его.

Экзамены за первый год он сдал легко, на одном дыхании, с энергией принялся за годовую работу в поле. В тех же Усть-Ижорских лагерях слушателям выделялся участок местности, который они рекогносцировали в инженерном отношении, снимали план и готовили схематический рубеж обороны… Готовые работы предъявлялись к началу следующего учебного года. Быстро и точно обрабатывал участки местности Кондратенко. Уже здесь выполнил основную часть работы в черновике. Большие чертежные и рисовальные работы оп. рассчитывал выполнить в отпуске с помощью Елисея Исидоровича.

С легкой душой он поехал в Тифлис. Брат оказал Роману значительную помощь в работе.

По возвращении в Петербург все сделанное он представил к защите. Откровенно говоря, Роман ожидал более высоких результатов, но некоторые оппоненты выступили против слишком вольной трактовки Кондратенко степени сложности укрепления передовых позиций. Роман хорошо привязал задание к местности и максимально использовал естественные препятствия, в инженерном отношении их оборудование свел к минимальной затрате сил и средств. Об экономии средств и упрощении труда солдата говорили тогда мало. Тем не менее проект понравился и, по мнению всех, заслужил высокой оценки.

На старшем курсе требовалось еще больше творчества и самостоятельности в работе. Кондратенко предстояло защитить три задания. Два — военные укрепления, организация минной и контрминной войны. Последнее — проектирование железнодорожного моста. Привыкший глубоко рассматривать каждый вопрос, Роман находил для себя в проектировании много непонятного. Нужны были дополнительные знания, и он кропотливо изучал марки бетона, свойства металлов, познакомился с основами электричества. Любознательность его была поразительна. Работы отличались глубиной проработки материала, точностью формулировок. Преподавателей часто поражало несоответствие внешнего облика и внутреннего мира этого молодого поручика. Невзрачный, с робкой улыбкой и тихим голосом, он буквально преображался на экзаменах и при защите контрольных работ.

Вне академии Роман продолжал вести более чем скромный образ жизни. Жил на той же квартире, по-прежнему посещал церковь, музеи, изредка театр. Книги занимали очень важное место в его жизни. Он начал собирать небольшую библиотеку, в которую, помимо книг по специальности, входили и произведения русских классиков. Прежде всего купил недорогие издания Пушкина и Лермонтова. Затем появились Гоголь, Толстой, Аксаков, Лесков. Толстого он вообще выделил, как военного писателя, и даже поставил на одну полку с военными рассказами, вышедшими под общей редакцией князя Мещерского. Особенно поражали его воображение «Севастопольские рассказы». Такое сочетание лаконизма и полноты охвата событий в книгах о войне он встречал впервые. «Войну и мир» перечитывал несколько раз. Эта книга тянула к себе.

1 марта 1881 года был убит царь Александр II. Когда приведшего приговор «Народной воли» в исполнение Рысакова схватила подоспевшая охрана, а венценосец, широко открыв глаза и зажав руками разорванный живот, делал последние в жизни шаги, слушатели старшего курса Николаевской академии готовились отчитаться за последнюю курсовую работу перед предстоящими государственными экзаменами. Чрезвычайное событие на несколько дней приостановило обычную жизнь.

В два часа дня 1 марта Александр II выехал в карете из Михайловского дворца в сопровождении обычного конвоя. Сзади кареты царя на расстоянии не более двух саженей находился в санях полицмейстер Дворжецкий с капитаном Кохом и ротмистром Кулебякой. Кортеж, миновав Инженерную улицу, повернул направо, на набережную Екатерининского канала, направляясь к Театральному мосту. Карета не проехала и пятидесяти саженей, как под ней раздался оглушительный взрыв. Карета соскочила с колеса, забилась в агонии одна из лошадей, на окровавленном снегу кричали раненый казак и прохожий мальчик. Конвойные солдаты схватили на панели со стороны канала какого-то человека. Им оказался девятнадцатилетний народоволец Николай Иванович Рысаков. Соскочивший с саней Дворжецкий подскочил к карете и с удивлением увидел выходящего из нее совершенно невредимого царя. Александр II направился к Рысакову. Какой-то офицер, очевидно не узнавший царя, спросил его: «Что с государем?» — «Слава богу, я уцелел», — ответил тот. Рысаков, услышав это, крикнул: «Еще слава ли богу?» Слова молодого человека оказались пророческими. Спросив у него, он ли бросал бомбу, и получив утвердительный ответ, Александр повернул к карете и не успел сделать десяти шагов, как у него под ногами раздался новый взрыв. Царь был тяжело ранен и в тот же день в 3 часа 25 минут пополудни скончался. Виновник второго взрыва так и не был обнаружен, и полиция, проведя дознание, пришла к выводу, что им был один из пострадавших. Этот неизвестный человек был поднят на месте взрыва и доставлен в бессознательном состоянии в придворный госпиталь конюшенного ведомства, где и умер спустя восемь часов. Перед смертью он пришел в себя и на вопрос о своем имени ответил: «Не знаю».

Эхо взрыва на набережной прогремело по всем уголкам необъятной страны. Роман, как и большинство однокурсников, негодовал. Много раньше до него доходили слухи, что в стране неспокойно. Проходя вдоль решетки Летнего сада, он невольно останавливался у того места, где прозвучал когда-то выстрел Каракозова, слышал о народниках, но был бесконечно далек от этих людей, не знал причин, побудивших их встать на путь борьбы. Поэтому он не мог оправдывать события 1 марта. Это и неудивительно. В России только начинало зарождаться революционное движение. Хотя были и среди военных люди с революционными взглядами, в целом армия и, в первую очередь, офицерство были настроены глубоко монархически.

На престол вступил новый царь Александр III.

В России начались годы всеобщей подозрительности, финансовой реформы и винной монополии. Энергичный царь был сторонник русского духа, и это коснулось едва ли не всех областей общественной, политической и даже сугубо бытовой жизни. В армии на смену офранцузенным кепи пришла добротная русская мерлушка, тесные мундиры заменила получившая столетнюю жизнь гимнастерка, а бритые лица, опушенные «легкомысленными» бакенбардами, буйно заросли бородами.

Именно в это время выпускники Николаевской инженерной академии получили на грудь долгожданных серебряных орлов и Роман Кондратенко возвращался на Кавказ, но уже не в Тифлис, а в Батум, в Чорохскую инженерную дистанцию.

Батум встретил новоиспеченного военного инженера неприветливо. Лил проливной тропический дождь. Улицы города, более походившего на захолустное местечко, залили потоки воды. Несколько европейских домов нелепыми башнями возвышались над скопищем домишек и просто хибар. И только порт выделялся совершенством и благополучием.

В представлении начальству и знакомстве с окрестностями прошла неделя, надо было приступать к работе, но конкретного дела не предвиделось. Роман начал нервничать, вспомнил знакомую обстановку саперного батальона и окончательно впал в уныние. И тут судьба преподнесла ему такой подарок, о котором можно было только мечтать.

Ровно через месяц после прибытия на Кондратенко возложили поручение разработать проект новой крепости в Батуме взамен имевшихся там береговых батарей. Последняя война и появившаяся в ее результате возможность возродить русский флот на Черном море поставили перед военным и морским министерствами новые задачи. Кроме укрепления основной базы флота, крепости Севастополь, встал вопрос и о защите Черноморского побережья Кавказа. Батумская, или, как ее стали называть, Михайловская, крепость была лишь звеном в цепи подобных укреплений.

Кондратенко с усердием занялся делом государственной важности. Почти два года он занимался этой работой. Несколько раз приезжал в Тифлис. Елисей Исидорович тоже неоднократно посещал Батум, и в каждую встречу едва ли не единственным предметом их бесед был проект крепости.

Каждый камень, каждая кочка на предполагаемом месте строительства крепости были им обследованы. Он рассмотрел более двадцати типичных исходных вариантов, известных инженерной науке и наиболее приемлемых к его проекту, но в каждом находил серьезные недостатки. Многие из готовых проектов опирались на идею неприступности самой крепости, не учитывая ее главного назначения — защиты определенного района, в котором она располагалась. Исходя именно из этого, Кондратенко основное внимание уделил правильному расположению батарей, которые могли вести перекрестный огонь без серьезных маневров, оставаясь при этом достаточно защищенными. Главной задачей для них было прикрытие всего укрепрайона, а не только собственной крепости.

Решив эту главную задачу, он с не меньшей дотошностью принялся разрабатывать проекты всевозможных подсобных помещений — укрытий для личного состава, мастерских, кладовых, пороховых погребов. Достаточно изучив абхазскую низменность, позаботился Роман и об устройстве вентиляции помещений, погребов хранения боеприпасов, так как климат Батума отличался чрезмерной влажностью. Каждая, даже самая незначительная деталь проекта, была обсчитана им самостоятельно. Он мог без труда, на глаз, определить, сколько и какого материала потребуется для проведения тех или иных работ, какое время и количество людей они займут.

Через двадцать лет, в Порт-Артуре, этот опыт окажется для него неоценимым.

В конце 1883 года проект был окончен. Романа Исидоровича откомандировали в Главное инженерное управление отстаивать проект. Он пробыл в северной столице несколько месяцев. Многим не понравилось в его проекте отступление от общепринятых правил. Другие, в основном молодежь, увидели в нововведениях большой и несомненный успех. В целом проект был принят. Вскоре Кондратенко получил чин штабс-капитана.

Кондратенко возвратился в Батум, куда был назначен исполнителем работ в Чорохскую военно-инженерную дистанцию, и сразу из области творческого труда, требующего инициативы и широкого применения знаний, окунулся в струю будничных дел.

Это был небольшой, но очень неприятный отрезок времени в жизни Романа Исидоровича. И дело не в том, что ему приходилось заниматься канцелярщиной, копаться в накладных, определять участок работ и руководить их исполнением, сноситься с подрядчиками, десятниками. Черновой работы Кондратенко никогда не стеснялся, выполнял ее старательно и умело. Более того. Находил ив ней элементы творчества. Все было гораздо сложнее. Впервые он так близко, вплотную столкнулся с безобразиями, откровенным взяточничеством и воровством, которые разъедали военно-бюрократический аппарат. Подрядчики, все без исключения, воровали. Воровали в открытую, так как были уверены, что начальство, как военное, так и гражданское, покроет их. Уверенность покоилась на чистогане, который незаметно переходил в карманы военных и штатских сюртуков и воплощался в прекрасные дачи, возникающие на берегу моря, владельцами которых были ничем не примечательные поручики и капитаны. При скудном жалованье и существующей в Батуме дороговизне они едва ли могли и мечтать о таких покупках честным путем.

Сначала Роман Исидорович считал, что ему просто не везет с подрядчиками. Вскрыв махинации двух из них, он обратился с рапортом по команде. К удивлению, после этого имел разговор со старшим инженером, который намекнул ему, что не надо совать нос, куда не следует, а лучше самому подумать о материальном благополучии. Видя, как процветает казнокрадство, Кондратенко терял самообладание. Честный, непримиримый к лицемерию, он вскоре порвал отношения со многими сослуживцами и прослыл на дистанции сварливым и неуживчивым офицером.

Началась неприкрытая травля строптивого штабс-капитана. С тоской вспоминал Кондратенко кадетские споры, юношеские мечты. Даже недавняя работа над проектом крепости казалась бесконечно чужой. С некоторого времени он стал замечать холодность и со стороны начальника дистанции, которого уважал и который, как ему казалось, оставался едва ли не единственным человеком в этом гнуснейшем муравейнике. Причина этой холодности скоро выяснилась. Начальник сам погрел руки на одном из подрядов и теперь опасался выпадов со стороны молодого офицера.

Венцом всему явилось столкновение Романа Исидоровича с одним из подрядчиков, молодым армянином. Кондратенко принимал от него выполнение работ в одном из опорных пунктов. Тут же собрался любопытствующий гарнизон во главе с прапорщиком. Подрядчик, весело улыбаясь и потирая пухлые руки, вертелся вокруг Романа Исидоровича, всем своим видом показывая, что дела у него идут блестяще. Кондратенко, однако, видел много недостатков и причин для радости не находил. Его предположения подтвердил прапорщик. Не скрывая ничего, он заявил, что работы выполнены из рук вон плохо. Роман Исидорович и сам видел недостатки, несоответствие выполненных работ смете, видел, что неисправны печи и солдаты в первую же зиму будут мерзнуть. Он потихоньку закипал, а подрядчик на его вопрос о причинах неисправностей, не стесняясь присутствующих солдат, развязно ответил:

— Когда будешь жениться, такой тебе с женой сделаем печка, будет жарко, — громко рассмеялся и, подмигнув, фамильярно потрепал инженера по плечу.

Здесь уж Роман Исидорович не сдержался и влепил негодяю пощечину.

В тот же день Кондратенко подал рапорт по команде. Но подрядчик оказался не прост. Чувствуя свою полную безнаказанность, он обратился в суд за оскорбление насилием. Роману Исидоровичу пришлось испытать еще одно унижение. Чорохская военно-инженерная дистанция старалась не допустить какого-то ни было разбирательства прежде всего потому, что начальство боялось, как бы Кондратенко во гневе не раскрыл на суде все махинации. К нему зачастили коллеги, старшие начальники. Все сочувствовали, клялись в дружбе и пытались выяснить, как поступит штабс-капитан. На суде Роман Исидорович объяснил, что посчитал жест подрядчика и его заявление наглостью, оскорблением офицерской чести и не жалеет о случившемся. Суд ограничился разбирательством дела.

Не желая больше оставаться в среде военных инженеров белой вороной, Роман Исидорович отправился в Тифлис просить совета у брата. Тот предложил ему идти в академию Генерального штаба и начать все сначала.

Быстрый в исполнении решений, находясь под впечатлением недавнего, Роман Исидорович тотчас отправился к начальнику инженеров Кавказского военного округа и добился разрешения поступать в академию.

Не откладывая дела в долгий ящик, он за неделю рассчитался с прежним местом службы, устроил прощальный вечер, на котором присутствовали все офицеры Чорохской военно-инженерной дистанции, откровенно радующиеся избавлению от дотошного правдолюбца, и на следующий день, не заезжая к брату, отбыл в Петербург. Вскоре но прибытии он был зачислен сразу в старший класс Николаевской академии Генерального штаба.

Обучение в старшем классе академии Генерального штаба, несмотря на пройденный им совсем недавно академический курс, требовало напряжения. Роман Исидорович постепенно втянулся в привычный и радостный ритм учебы. Но тут, на беду, разболелась нога. Более месяца он пролежал, в клинике, а после еще долго ходил на костылях. Отсутствие друзей, денет, наконец, болезнь выбили его из колеи. Впервые в жизни он почувствовал отвращение к учению.

До окончания Романом Кондратенко курса академии оставалось три месяца, когда Елисей Исидорович получил письмо, в котором брат прямо выражал сомнение в целесообразности своих занятий. Крайне озабоченный вестями и опасаясь за состояние брата, Елисей Исидорович бросил свои дела и в феврале 1886 года приехал в Петербург.

Брата он застал в состоянии депрессии. Изнемогающий от болезни, усталости и бедности, тот снимал жалкий угол в полуподвале. С трудом узнал Елисей Исидорович в исхудавшем, заросшем густой черной бородой офицере вечно веселого, брызжущего неиссякаемым здоровьем и энергией Романа Исидоровича.

Старший брат немедля снял на Литейном светлую, чистую комнату, в которой и сам поселился вместе с Романом. Рассчитался с многочисленными долгами брата. Пригласил на консультацию врачей.

Не прошло и месяца, как с прежним энтузиазмом младший Кондратенко объяснял брату смысл последней предэкзаменационной работы. Силы возвращались в молодой организм с поразительной быстротой. Но Елисей Исидорович не уезжал, поддерживал брата морально и материально. Он оставался с ним до последних испытаний в академии. Праздновал вместе с Романом производство в капитаны, обсудил вопрос о том, куда просить назначения на службу. Роман Исидорович охотно согласился на предложенную ему вакансию в Виленском военном округе. Из Петербурга братья выезжали одновременно: один ехал в Тифлис, другой в Вильно.

В Вильно Роман Исидорович не нашел на месте ни одного начальника. Следуя совету дежурного генерала при штабе округа, он тут же взял отпуск и укатил в Тифлис. Елисея Исидоровича застал за составлением Кавказского календаря, издававшегося по приказанию наместника. Предложил свою помощь брату. Тот согласился и поручил ему составление статистического раздела календаря. Работа требовала усидчивости и большого внимания. Надо было обработать статистические обзоры Кавказского края, составленные на основании отчетов губернаторов, подробный перечень расходов и доходов губерний и областей края на основании приходно-расходных смет всех правительственных учреждений. Эта обширная и срочная работа потребовала от Романа Исидоровича около двух месяцев труда. Результатом ее явилось большое статистическое обозрение Кавказа за 1886 год с распределением данных по губерниям и областям.

Глава 5 В БЕЛОРУССИИ

3 июня 1886 года капитан Роман Исидорович Кондратенко отбыл в Вильно и вместе с двумя товарищами по выпуску явился к начальнику штаба округа генерал-майору М. И. Бунакову.

Стройный, подтянутый генерал сразу расположил к себе Кондратенко и его товарищей. Вспомнилось, что еще в академии его рекомендовали как честного, очень умного и образованного человека. Объявив, куда каждый из них назначается, Бунаков счел нужным дать некоторые напутствия новым офицерам. Генерал прохаживался по кабинету, заложив руки за спину, и быстро говорил:

— Пошли вам бог всяких успехов на вашей службе. Но помните также, что для достижения их нужны два качества: любовь к делу и скромность. Как барышне лучшим украшением служит ее невинность, так офицеру Генерального штаба скромность должна служить отличительным качеством…

Бунаков настолько расположил к себе офицеров, что Роман Исидорович, хотя и не без некоторого опасения, решил попросить разрешения на получение фуражных денег, около 160 рублей, которые полагались к выдаче только через месяц. Просьба не была случайной. Квартирных денег ему, как бывшему в отпуску, не дали совсем, столовые деньги назначили только со времени причисления к Генеральному штабу, то есть с 27 марта. Все это, вместе с прочими причислениями, составило по 20 рублей в месяц. Поэтому вместо ожидаемых 100–120 рублей он должен был получить около 40. Начинать службу с такой суммой, недостаточной даже для первого обзаведения, было невозможно, и Кондратенко оказался весьма в стеснительном положении. Кроме всего прочего, к этому времени у Романа Исидоровича начинает развиваться скупость — не очень-то приятная черта характера.

На счастье, Бунаков очень быстро разрешил эту просьбу капитана.

До лагерного сбора, то есть до 1 сентября, Кондратенко назначили в 26-ю пехотную дивизию, стоящую в городе Гродно, временно исполнять должность старшего адъютанта дивизии. Бунаков прямо заявил ему, что стажировка у такого замечательного командира, каким являлся начальник 26-й дивизии генерал Малахов, во многом поможет ему в дальнейшей службе.

Роман Исидорович уже знал, что служить у Малахова будет трудно, ибо начальник штаба дивизии большой лентяй, и Малахов его обязанности перекладывает на старшего адъютанта, которому, помимо канцелярских работ, приходится присутствовать на учениях и смотрах.

Итак, в перспективе было лето усиленной работы, новое место, новые люди и необходимость ко всему привыкать. Правда, с 18 июня по 20 июля намечался почти месячный перерыв, во время которого он вместе с другими офицерами Генерального штаба должен выехать на рекогносцировку местности для проведения больших маневров. И только в сентябре все причисленные к Генеральному штабу будут вновь собраны, получат назначение на должности командиров рот и будут окончательно утверждены. Это, помимо получения права ношения новой формы, позволяло, наконец, довольствоваться более приличными столовыми деньгами.

Так примерно представлял свою деятельность Кондратенко, но окончательное назначение он получил только в начале следующего года, а половину оставшегося провел в скучной канцелярской работе. Малахов действительно оказался дельным генералом, но откровенно посоветовал Роману Исидоровичу поскорее принимать роту, набираться опыта. Сам он штабную работу не любил и не признавал. Начальник штаба у него в короткий срок сумел так развалить самое важное в дивизии хозяйство, что почерпнуть что-нибудь полезное у него Кондратенко так и не сумел. Дело с его назначением затягивалось. Малахов его поддерживал, но начальник штаба только радовался такой задержке, успев уже окончательно разлениться при столь добросовестном помощнике. Тогда Кондратенко, сославшись на обострившуюся болезнь, взял отпуск и уехал в Крым на лечение. И только 3 марта, по прибытии из отпуска, он узнал, что назначен командиром 7-й роты 119-го пехотного Коломенского полка, расквартированного в местечке Заславль, куда и отправился.

В Минске, в корпусном штабе, уже служили товарищи Кондратенко по выпуску академии. Они выразили неудовольствие, что Роман Исидорович должен ехать в глушь. Действуя на командира полка через начальника штаба и корпусного командира, они добились, что Кондратенко предложили роту вопреки законным правилам в Минске. Тот, узнав об этом, возмутился, едва не рассорился с приятелями и настоял, чтобы именно его послали в Заславль, в 7-ю роту 2-го батальона на место ротного командира, уехавшего в Петербург в офицерскую школу. Скоро Роман Исидорович писал брату:

«…Попав сюда, во второй батальон Коломенского полка, я понял, что поступил отлично: кружок офицеров оказался дружным и хорошим, а удаление от Минска позволяет свободно располагать своим временем. В довершение всего, жизнь здесь обходится удивительно дешево: с поездками в Минск не более 25–30 рублей в месяц. Понятно, что при таких условиях мои финансовые обстоятельства могут быстро поправиться…»

Местечко Заславль располагалось в тридцати верстах от Минска, в сторону Вильно по Либаво-Роменской железной дороге. Кондратенко еще в Минске навел о нем все справки, а здесь, на месте, находил все более интересные и замечательные памятники старины.

Заславль, представлявший из себя заштатное поселение, в древности был столицей удельного княжества и, располагаясь в ином месте, имел довольно значительные размеры. Об этом говорили оставшиеся во многих местах развалины. Судя но преданию, Владимир Святой, приняв крещение, сослал свою жену Рогнеду в Заславльский замок, от которого остались лишь камни, поросшие травой и мхом. Когда княгиня умерла, ее похоронили на самом возвышенном месте, где расположен теперешний городок. Место это, окруженное болотами и рекой и огражденное искусственными валами, играло прежде роль крепости. Как памятник кипевшей здесь жизни воспринял Кондратенко стоящую на самом высоком месте четырехугольную белую башню. Башню эту превратили в колокольню и возле построили православную церковь.

Главным удобством расположения казарм являлась близость железной дороги и платформы, до которой было не более двадцати шагов. Из окна ротной канцелярии открывался великолепный вид на поросшие лесом и кустарником холмы, железнодорожное полотно, по которому изредка, натуженно дыша, полз паровоз, тянущий длинную вереницу вагонов. Сами казармы были собственностью проживающего в десяти верстах от Заславля довольно богатого помещика, который сдавал их в аренду военному ведомству.

Сообщение с Минском прекрасное. Езды до него всего 45 минут, и дешево — 38 копеек. Пассажирский поезд ходил в Минск в 7 часов утра и в 8 вечера. Возвращался в 5 утра и половину второго ночи. Так что расписания лучше не придумаешь.

Все вместе составило у Кондратенко довольно приятное впечатление о Заславле. Роман Исидорович поселился в квартире из трех комнат вместе с пятью другими офицерами. Он среди них оказался самым старшим по возрасту. Товарищи по жилью люди молодые, веселые. Зная жизнь в отдаленных гарнизонах, Кондратенко с горечью думал, что придется видеть нескончаемую картежную игру, пьянство, скандалы. К алкоголю Кондратенко был равнодушен, водки почти не пил, предпочитая сухие грузинские вина. Но, прожив несколько дней с новыми товарищами, понял, что беспокоился зря, и уже скоро писал родным:

«Понятно, что в подобном общежитии об уединении и думать нечего: разговоры, шум и смех прекращаются только ночью и иногда по праздникам, когда офицеры разъезжаются проветриться в Минск. Это главное неудобство. Но так как все ведут себя очень сдержанно, водки нет и в помине, то неудобство это, весьма важное само по себе, не ложится очень серьезным гнетом…»

Устроив жилье, молодой командир роты окунулся в хлопотливую работу. Дело не новое, но в саперном батальоне он был в роте подчиненным, а здесь стал впервые хозяином. Прежде всего обратил внимание на офицеров и унтеров. На первый взгляд люди казались дельными. Правда, не все удовлетворяло капитана Кондратенко в их работе, но сразу заниматься нравоучениями не стал. К солдатам присматривался исподволь, сразу выделив новобранцев, работу с которыми считал важной. Внимательно знакомился с ротным хозяйством, беседовал с артельщиком и ротным писарем.

Помимо ротных занятий, Кондратенко выступал с небольшими сообщениями в кругу офицеров батальона по военной истории, тактике, инженерному делу. Пришел он к этому не сразу. Освоившись с обязанностями командира роты, он внимательно изучил программу командирской подготовки и нашел ее далеко не совершенной в вопросах военной теории. Офицеры больше занимались гимнастикой, фронтовыми учениями и стрельбой. На тактическую подготовку отводилось ничтожное количество времени. Да и темы были старые, затасканные, знакомые еще с юнкерской скамьи. Командир батальона без особого энтузиазма выслушал предложение Кондратенко заниматься с офицерами, ссылаясь на нежелание последних отрывать свободное время, но согласился.

Офицеры, как и предполагал командир батальона, приняли затею с недоверием, но после первого же сообщения о возможностях будущего театра военных действий заинтересовались и следующего доклада о больших маневрах под Брестом ждали с интересом.

Но основное время молодой ротный командир все же уделял солдатам, подолгу оставался в казармах, беседовал с людьми о доме, старался понять душу простого человека. В одном из писем к брату он напишет:

«…Командование ротой началось и теперь находится в фазе продолжения. С каждым днем убеждаюсь, насколько благотворна эта деятельность в смысле ознакомления с духом и бытом войск. Жалею только, что мне не удалось быть некоторое время солдатом и вообще вращаться в солдатской среде как равный с равным, а не как начальник…»

Ротные занятия сменялись однообразными, но, по мнению Романа Исидоровича, далеко не скучными вечерами, которые он большей частью проводил на природе. Вечерние прогулки были за обычай у офицеров заславльского гарнизона. Такими же традиционными были и встречи восьмичасового петербургского поезда, который привозил вчерашние газеты и являлся связующим звеном с большим миром. Прогулки совершались каждый вечер, независимо от погоды, вдоль железной дороги до станции Ратомка, находившейся от Заславля в восьми верстах. Обратно возвращались с минским поездом. Роман Исидорович с удовольствием включился в это нехитрое развлечение.

Весна внесла оживление в ротные занятия. Тогда же Кондратенко занялся использованием для связи с Минском почтовых голубей. Получил от командира разрешение, подготовился со старшим адъютантом дивизии. Голубей прислали корпусному командиру еще прошлой осенью, но многие посчитали это пустой забавой и забыли о них. В роте стали сбивать для птиц клетки, нашлись охотники взяться за их обучение. И через две недели связь с Минском наладилась. В батальоне решили, что капитану Кондратенко можно давать любые, самые невыполнимые поручения.

Скоро в ротах прекратились занятия и началась подготовка к празднику Пасхи. Солдаты и призванные на помощь рабочие с железной дороги мыли, чистили, на лошадях, а то и вручную подвозили песок, елочки. Из лапника делали гирлянды и украшали ими казармы. В эти дни, полные предпраздничной суеты, Роман Исидорович очень близко сошелся со своими подчиненными. Поводом послужило обращение ротного фельдфебеля с просьбой разрешить солдатам поклеить праздничные фонари в квартире ротного, ибо другого помещения для этого не было. Роман Исидорович с радостью согласился. Сначала исподтишка наблюдал за работой подчиненных, с удовольствием слушал их пение, а потом и сам включился в работу. К началу праздника он уже был своим человеком среди солдат.

Весь апрель прошел спокойно. В середине месяца приехал командир бригады, проверил подготовку молодых солдат к лагерям. Смотр продолжался около двух часов и седьмой роте принес средние результаты. Скоро по Заславлю поползли слухи, что батальон перед лагерями постоит в Минске. Молодежь этому обрадовалась, но многие офицеры, в том числе и Кондратенко, встретили новость скептически: из-за прихоти корпусного командира целые полки устраивали бессмысленные прогулки в окрестностях Минска с обозами и артиллерией, солдат поселят в казармах с другими батальонами. На совещании командиров рот Кондратенко заявил, что это приведет к болезням, подрыву дисциплины из-за отсутствия должного контроля. Его поддержал командир шестой роты штабс-капитан Ударов, но выступления эти прозвучали скорее для успокоения, так как оба понимали, что батальонный командир изменить тут ничего не может.

28 апреля в шесть часов утра батальон выступил из Заславля и, проделав тридцативерстный переход, к полудню вступил в Минск.

Кондратенко шел при роте, с удовольствием слушая солдатские песни. Солдаты в присутствии ротного командира старались вовсю, а песенники выделывали просто чудеса. Когда же кто-то из офицеров предложил ротным командирам для прочистки голосов запевал собрать молодцам на выпивку с закуской, Кондратенко не возражал, а запевалы запели еще заливистей. После привала оказалось двое отставших, но зато остальные утроили рвение, и весь переход прошел под неумолкающую дробь барабанов, звуки горна и песен с бубнами и цимбалами.

Возле Минска батальон встретил полковой оркестр, под звуки которого и промаршировали роты через весь город. Поселился Роман Исидорович у штабс-капитана Ударова, который сдал ему комнату на эти две недели всего за 11 рублей. В последнее время Роман Исидорович сдружился с ним. Будучи несколько старше, Ударов ротой командовал давно, хотя и уступал Кондратенко чином. Он считался одним из самых энергичных и деловых командиров рот в полку. Требовательный к себе и подчиненным, Ударов болезненно переносил безобразия, творившиеся в армии, пытался, как мог, бороться с ними, но чаще всего не находил поддержки. Роман Исидорович сначала принимал его критику как озлобление честного человека на мелкие неурядицы, но товарищ упрямо доказывал, что это система и что он еще не раз столкнется с такими штучками, в сравнении с которыми его инженерные дела покажутся шуткой. Скептически относился Ударов и к начальству, убеждая Кондратенко, что многие высокопоставленные чины давно перестали объективно оценивать подчиненных, а полагаются только на свое мнение, основанное чаще всего на поверхностных наблюдениях и голой амбиции. Кондратенко сердился, приводил в пример Суворова, Кутузова, Скобелева, но товарищ только посмеивался.

Через день после прибытия в Минск корпусной командир провел смотр всему Коломенскому полку. В присутствии многочисленной публики полк вытянулся в ротные колонны на самой людной улице города, и по команде командира полка полторы тысячи людей церемониальным маршем двинулись мимо трибуны, на которой возвышалась монументальная фигура корпусного. На основании этого прохождения начальник дивизии и сделал вывод о боеготовности батальонов и рот. Почти все получили замечания. Кондратенко был очень огорчен: смотр более походил на опереточный парад. Вечером он писал брату:

«…Конечно, мне было очень неприятно выслушивать подобное вполне незаслуженное замечание, потому что в последние полтора месяца я все свои силы и усердие направил исключительно к образованию роты и плоды этого уже успел отчасти пожать в успешных результатах проведенной в Заславле стрельбе. Но так как «цыплят по осени считают», то, конечно, эта неприятная случайность не остановит меня и моего дальнейшего усердия. 62 я с обычным терпением принялся за продолжение занятий, полагая, что они непременно должны дать хорошие результаты».

Уже на следующий день он приступил к интенсивным занятиям, чем сильно огорчил своих офицеров. Скученность личного состава и прямое попустительство командира полка полковника Цитовича создали такую обстановку, что занятия проводились редко и кое-как. Офицеры большую часть времени отдавали забавам, благо возможностей для этого в Минске было больше. В городе гастролировали русские драматические и опереточные труппы, имелся кафешантан и множество других увеселительных заведений.

Роман Исидорович часто раздражался, но работал с удвоенной энергией и домой возвращался не раньше десяти часов. Пришло сообщение, что полк эшелоном убывает в Бобруйские лагеря. Уставший за последние дни и сильно раздраженный Кондратенко предчувствовал, что завтрашний день ничего хорошего не предвещает.

Его предчувствия оправдались. Сообщая по обыкновению в Тифлис о своем перемещении, он впервые напишет брату о безобразиях, имеющих место в войсках глубоко уважаемой и любимой им русской армии. Правда, пишет он только о своем полку, но скоро жизнь заставит его относиться критически к службе вообще.

«Сегодня в семь с половиной часов вечера отправляются два батальона, в том числе и второй, а в половине одиннадцатого остальные два. Завтра в том же порядке перевозится Серпуховской полк. Я говорю о том же порядке только в смысле времени отправления и способа эшелонирования, ибо во всем остальном трудно предположить, что нашелся полк, сумевший опередить наш в степени образцового беспорядка. Осенью прошлого года мне пришлось руководить посадкой целой дивизии с обозом, но не пришлось видеть и сотой доли той бестолковщины, которая замечается здесь при посадке одного лишь полка: на вокзале от беспорядочного сваливания в кучи вещей разных рот за отсутствием общего распорядителя — настоящий хаос, в котором десятки людей, оторванных от рот, толкутся бесплодно и только приучаются к беспорядку; в ротах в день выступления центростремительно собираются каптенармусы для получения сапожного товара, который, разумеется, при таких обстоятельствах не приходится долго рассматривать, а прямо совать в ранцы людей; с той же стремительной неожиданностью господам офицерам в самый последний день выступления, то есть сегодня, объявляется, что вещи должны быть сданы к 10 часам утра на вокзал и т. п.

По случаю выступления в лагеря разрешают выдавать жалованье в Минске, чтобы дать покончить офицерам счеты с городом; но тут опять, как бы для того чтобы наполовину нейтрализовать действие этой меры, жалованье это приказано выдать сегодня, то есть за несколько часов до посадки, когда офицеру, в особенности долго здесь живущему, и без того приходится обратить внимание на многое: попятно, что о заблаговременной закупке необходимых вещей при этом нечего и думать…»

На следующий день, часа в три утра, с первыми лучами солнца батальон прибыл в Бобруйск.

Лагерь понравился Кондратенко удобством расположения и красотой окружающей природы. Впереди стройной линии палаток, примерно на две версты тянулся абсолютно ровный, покрытый дерном плац — отличное место для проведения фронтовых занятий и тренировок в стрельбе. Стрельбищные валы располагались тут же. Далеко за плацем виднелась группа небольших строений, так называемый Березинский форштадт. За солдатскими палатками трех полков — 119-го, 120-го, 121-го — и артиллерии росли в несколько рядов липы. Среди лип — офицерские столовые, домики командиров полков и офицеров. За рощицей, по правому берегу небольшой речушки Бобруйки, шла линия солдатских кухонь, цейхгаузов, других хозяйственных построек. Еще дальше виднелись силуэты бобруйских домишек и церквей.

Жизнь в лагере быстро вошла в колею. Кондратенко первым в полку провел ротные учения и разработал план дальнейшей подготовки солдат, унтер-офицеров и офицеров. Через неделю уже поползли слухи о ненормальном капитане Коломенского полка, который решил превратить лагерь, предназначенный, по общему мнению, для отдыха, в подобие учебного полигона. Офицеры скуки ради стали вечерами появляться в уютном кондратенковском домике, чтобы познакомиться с чудаком. Роман Исидорович не обращал внимания на любопытных, а Ударову незваные гости надоели, и он стал их выкуривать на американский манер. Для этого убрал из домика почти все стулья и поднял ножки кроватей на такую высоту, чтобы посетители не могли на них садиться. Наплыв гостей заметно снизился. Кондратенко считали заучившимся выскочкой, и только его доброта, почти детская наивность и открытость удерживали многих от разрыва с ним. Офицеры были в большинстве своем самовлюбленные, невоспитанные и плохо образованные представители военной аристократии. Они видели свое призвание в верноподданнических настроениях, ношении военной формы и регулярном посещении злачных мест Бобруйска. Таких офицеров было больше, чем тех, кто, как Ударов, видели в Кондратенко настоящего военного, грамотного командира, болеющего душой за армию. Командир полка тоже занял по отношению к инициативному офицеру почти враждебную позицию: слишком деловые офицеры мешали ему вести спокойную дачную жизнь. Кондратенко же продолжал усердно трудиться, не забывая делиться своими мыслями с братом.

«На этой неделе, — писал он в Тифлис, — я провел пять уставных ротных учений и доволен пока достигнутым результатом. Точно так же не могу особенно пожаловаться на стрельбу — эту важнейшую отрасль военного образования солдат в военное время. Эта отрасль важна, между прочим, и для мирного времени, в смысле данных для оценки успешности командования ротой, которую нельзя оценивать по личному произволу и фантазии, а приходится прямо опираться на цифры, именно на процент попавших пуль. Вот почему, помимо строевого, я на этот предмет обратил серьезное внимание, так как, к сожалению, приходится убеждаться, что ко мне не вполне беспристрастно относятся даже мои сотоварищи по службе и полку. Конечно, это меня тревожит, но с тем большей требовательностью мне приходится относиться к самому себе».

Отношения с командиром полка становились все хуже и хуже. Полковник Цитович не пользовался в полку особым уважением. Слабый, безвольный человек, он, однако, любил показать свою власть перед подчиненными. С офицерами разговаривал грубо, солдат презирал. Командовал полком он весьма странно: на зимних квартирах под прямым руководством и при непосредственном участии жены, летом, в лагерях, лучшим советчиком его был личный повар, недалекий и весьма ограниченный субъект. Офицеры не любили полковника, за глаза дразнили, придумывали в его адрес анекдоты. Повара ненавидели, но старались не перечить ему, а многие даже пытались заручиться покровительством этого ничтожного человека.

Роман Исидорович всегда осторожно подходил к оценке людей, особенно своих командиров. Он упорно отказывался верить слухам, в душе побаиваясь очередного разочарования.

Но жизнь скоро столкнула его с этим человеком. Еще в Минске он задержал на улице полкового музыканта за неотдание чести. Тот попытался скрыться. Кондратенко удержал его. Музыкант вел себя вызывающе нагло. Тогда же Роман Исидорович просил полкового адъютанта арестовать наглеца. Тот несколько замялся, объясняя это тем, что музыкант — приятель командирского повара и потому так развязен. Но в лагере все-таки арестовал его. Однако не прошло и получаса, как Кондратенко был вызван к полковому командиру. Цитович в грубой форме потребовал отменить приказание Кондратенко. Только твердостью и спокойствием удалось Роману Исидоровичу оставить свое распоряжение в силе.

Но Кондратенко был все же огорчен и подавлен, так как рассчитывал организовать в ротах школы обучения солдат грамоте, а без разрешения командира полка это было невозможно. Близко сталкиваясь с солдатами на занятиях, он не уставал удивляться их природному уму и смекалке. Из многих могли бы развиться настоящие таланты, полезные не только армии, но и вообще государству. Мешала почти поголовная неграмотность. Обучение грамоте облегчило бы и подготовку унтер-офицеров.

К большому удивлению Кондратенко, командование ничего предосудительного в его предложении не нашло, хотя и не пошло навстречу. Офицерство приняло новшество в штыки, и только в роте Кондратенко школа работала исправно. Роман Исидорович спешил поделиться радостью с братом:

«Сегодня праздник, а потому с оставшимися людьми я занялся грамотностью в ротной школе, о которой не знаю, писал ли тебе. Дело в том, что, пользуясь отпущенной мне, как командиру роты, офицерской палаткой и любезностью завхоза, давшего лес на постройку столов и скамеек, я устроил палатку для занятий с теми из молодых, призыва 1887 года, которые сами вызовутся заниматься.

Затея эта, обещавшая высоко поднять дело в учебной команде, в которую для приготовления к унтер-офицерскому званию будут поступать уже люди грамотные, была довольно равнодушно встречена полковым командиром, узнавшим о ней при осмотре палаток, но, наоборот, встретила самый живой и радушный отклик среди молодых солдат моей роты. Сегодня проходило мое первое занятие с ними, и, кроме напряженного внимания и старания, я не видел ничего.

Офицеры, к сожалению, даже молодежь, отнеслись к этому делу довольно индифферентно, а отчасти враждебно, опасаясь, как бы подобная новость, по выражению командира полка, не вошла как-нибудь в моду, а тогда — прощай, пожалуй, снова несколько свободных часов, которые, вместо карт и тому подобного, придется обратить на солдатское образование.

В двух только ротах устроилось пока по одной ротной школе…»

Пришла очередь ходить в наряды, и Роман Исидорович понял, насколько он был прав, усиленно занимаясь раньше. На службу заступали по два раза в неделю в полковой и крепостной караулы, которые отнимали много времени от. боевой подготовки. Только в седьмой роте люди, привыкшие к большим нагрузкам, успевали восполнять пробелы в занятиях.

Кондратенко в период караулов пришлось вновь вспомнить свою старую профессию военного инженера. Во время дежурства в Бобруйской крепости он по просьбе коменданта тщательно обследовал все укрепления и составил краткую докладную записку, в которой отметил, что «…по своей профили — это сильная и прекрасная крепость, но ее уязвимая пята — полное отсутствие блиндированных, безопасных от навесного и перекидного огня построек, а также поперечных траверсов для защиты от анфиладных выстрелов…».

Началась пора всевозможных смотров, и у Кондратенко вновь возникли трения с начальством. Уже простая проверка обмундирования раскрыла перед ним такие безобразия, о которых он стал забывать со времени своей службы в Чорохской инженерной дистанции. Позднее он с горечью напишет брату:

«Мундирная первосортная одежда выдана людям удивительно плохая; объясняют это долгим лежанием мундиров на складе — но против полной вероятности такого объяснения говорят мундиры, сшитые в полку: неряшливость отделки, разнообразие и плохое качество материала, употребленного на постройку, приводит в недоумение.

Халатность, чтобы не сказать большее, доходила до того, что заведующий швальней оказывается совершенно не знаком с приказом, определяющим размеры разных частей мундирной одежды, а целиком полагается в этом случае на закройщиков из нижних чинов, большей частью евреев. Про второсрочную одежду и говорить нечего: это большею частью вещи, выслужившие вдвое, втрое законный срок и выданные людям в третий, четвертый раз, с такой притом развязной наглостью, что выдающие подобную дрянь, вместо приличной одежды, не сочли даже нужным переменять подкладку, на которой красуется клеймо, изобличающее давний год постройки и, следовательно, компрометирующие выдающих. В довершение безобразия выдаваемую мундирную одежду обязывают сберечь с такой совершенностью, что приходится ротным командирам, во избежание страшных упреков и угроз за скорое изнашивание платья, буквально заставлять нижних чинов покупать себе собственную одежду.

Принимая роту, я пробовал было подать по этому поводу рапорт, но последний положен под сукно, а все молодые солдаты призыва 1887 года все-таки принуждены были ходить в собственных мундирчиках.

Принимая теперь первосрочную мундирную одежду и просматривая второсрочную, я натолкнулся на такие возмущающие факты, подобных которым, говорю с искренностью, не встречал в самой разнузданной части военно-инженерного ведомства…»

1 июля вечером один из офицеров полка получил депешей из Вильно неофициальное уведомление о приезде через два-три дня в Бобруйск командующего Виленским военным округом генерала Гонецкого. Для встречи начальства во всех полках дивизии были приняты надлежащие меры. Назначенные на эту неделю занятия — уставные батальонные учения, глазомерное определение расстояний и, наконец, боевые стрельбы — отменялись приказом командира корпуса. Вместо этого предлагалось отработать церемониальный марш. Дни превратились в сплошную какофонию звуков и непрерывного вышагивания. Начиная с пяти утра на правом фланге лагеря раздавались первые звуки церемониального марша, и далее музыка гремела до заката во всех частях обширного плаца. Под эти звуки двигались сначала роты. Потом роты сводились в батальоны, полки и, наконец, к вечеру, когда полки соединялись в бригады, приезжали бригадные командиры и начальник дивизии. Бригады шли мимо центральной трибуны. Через несколько дней Роман Исидорович написал:

«Сегодняшни день представляет дубликат вчерашнего по своим занятиям. Подобная служба Отечеству на радость врагам и на услаждение взоров любующихся церемониалом займет всю текущую неделю…»

4 июля принаряженная во второсрочное обмундирование дивизия была выстроена. Смотр прошел по обычному сценарию, записанному в строевом уставе, и много времени не занял. Состоялась заря с церемонией, начавшаяся залпом из всех 24 орудий 30-й артиллерийской бригады и закончившаяся гимном «Коль славен» и молитвой. Речь командующего к офицерам, построенным, как полагается, отдельно, была бесцветна и сводилась к тому, что среди офицеров, конечно, не найдут сочувствия разные дела, выражающиеся то взрывами, то подкопами против царствующего дома. Революционеры, покончив с Александром II, не оставляли в покое его сына. Но Гонецкий напрасно растрачивал энергию, армия еще была глубоко безразлична к политике.

Командующий округом остался доволен дивизией, весьма своеобразно оценив ее боеготовность. Свое удовольствие он выразил единственным словом — «Славно!». По этому поводу нижним чинам раздали по получарке водки, а офицеры устроили танцевальный вечер в зале 120-го пехотного полка. Кондратенко на вечер не пошел. Согласно распоряжению из штаба округа назавтра ему предстояло отправиться в Белосток на полевую выездку офицеров Генерального штаба.

Высшее военное командование для ознакомления с вероятным театром военных действий снарядило полевой выезд офицеров Генерального штаба. Вся группа была разбита на партии. Для придания большей точности обработки материала каждой из них — на пять-шесть человек — был назначен небольшой, около 1200 квадратных верст, участок. Времени на работу дали 21 день — вполне достаточный срок для хорошего ознакомления с местностью, снятия крок важнейших позиций и путей передвижения. Группе Кондратенко достался участок между деревней Новый Двор, в 18 верстах к северо-западу от Гродно, и городом Августовом.

Роман Исидорович обрадовался предстоящей работе. Но и тут ему пришлось столкнуться с тупостью и мелочностью непосредственных руководителей.

Начальником партии назначили присланного из Петербурга надутого и важного полковника Генерального штаба, который давно уже не занимался практической работой. Тем не менее он четко знал, что ему нужно, и хотел превратить офицеров в чертежников, чтобы потом приписать всю работу себе. Офицеры корректно, но настойчиво отказались от подобного плана. Наткнувшись на упорное сопротивление, петербуржец решил отомстить группе и дал ей всего десять дней на производство работ.

Исполнителям приходилось решать: или выполнить все, но плохо, или немного, но точно. Роман Исидорович остановился на втором варианте, но форсировал дело, насколько позволяли силы. Задача перед ним стояла трудная — исследовать верховья реки Бобра, выбрать и рекогносцировать оборонительные позиции в этих болотистых долинах. Большую часть работы Кондратенко проделал на лошади, но походил и пешком. За день утомлялся, но хорошее настроение не покидало его. Роман Исидорович воспользовался одним из своих изобретений, над которым работал давно, втайне от друзей и родных.

Разбирая как-то принципы измерения расстояний в военных приборах, Кондратенко напал на оригинальное решение. Сделал расчеты, потом опытный прибор, который давно хотел проверить на практике. Принцип действия прибора основывался на эффекте двойного отражения от двух зеркал. Примерно так же, как в зеркальном экере или секстанте. Идея была нова. Во всяком случае, в полевых войсках русской армии о таком приборе не знали, хотя на флоте подобные устройства были. Уже первые пробы дали отличные результаты. Об этом, конечно, как и о всяком мало-мальски заметном событии в своей жизни, Роман Исидорович сообщает брату:

«…я напал, наконец, на совершенно новую идею устройства военных дальномеров и высотомеров. Опыты, проведенные мною в последнюю неделю, привели к таким блестящим результатам, что я сам дался диву, а два офицера, моих сотоварища, которых я посвятил в это дело, увлекаются легкостью и удобоприменимостью способа не меньше меня. Особенное впечатление на них произвело сделанное мною определение расстояний ночью по светящимся вдали огням фонарей. Несмотря на примитивность устроенной мной модели, результаты получаются удивительные. Расстояние до окружающих предметов на дальности от нескольких шагов до нескольких верст измеряются одним человеком в несколько минут почти из одной точки. Точность этих измерений может быть изменяема по желанию от 10 % до 1 %…

Я молчал раньше, ибо не вполне был уверен в успехе, но теперь, когда все выяснилось, спешу, добрый брат, сообщить тебе, что половина по крайней мере, а может, и вся затрата, сделанная государством на образование мое в корпусе, училище и двух академиях, мною будет возвращена государству, а следовательно, материальный и нравственный долг мой будет погашен…»

Заявление отдавало самоуверенностью, но Кондратенко не заметил этого, чувствуя себя, как никогда, счастливым.

Работа по съемке заканчивалась. Скоро вся группа собралась в Белостоке. Роман Исидорович по пути заехал в Варшаву, приобрел микрометрический винт — очень тонкую и важную деталь для своего будущего прибора. Последние опыты позволили ему сделать вывод, что с применением обычного бинокля его методом можно измерять расстояния до трех верст. Не знал он только, имеется ли уже патент на подобное изобретение. Роман Исидорович очень надеялся на случайного попутчика — моряка, которому в поезде рассказал о своем приборе. Тот ехал в Петербург и обещал выслать справку о всех дальномерах, имеющихся в продаже у Рихтера.

Собравшиеся офицеры делились впечатлениями от работы, жаловались на недостаток времени, плохую организацию и другие неурядицы. Один из офицеров, например, увяз в болоте вместе с лошадью и, когда выбирался, получил сильный удар копытом по голове. Три дня пришлось ему лежать в глухом местечке Суха-Воля, так как корпусной врач, назначенный в поездку, пользуясь хорошим отношением к нему командира корпуса, укатил в Петербург. О питании групп говорить не приходилось, здесь каждый был предоставлен сам себе. Но работали и днем и ночью. Петербуржец, так и не дождавшись результатов, уехал в Петербург.

Перед самым возвращением в полк Кондратенко получил письмо от Ударова. Друг писал ему, что на смотровой стрельбе седьмая рота была лучшей в полку, получила отличную оценку и благодарность начальника дивизии. Роман Исидорович не преминул сообщить об этом брату:

«…Вот хорошая мне награда за постоянные труды и думы на тему о воспитании и обучении людей роты. Теперь, после похвал, заслуженных моей ротой от начальника дивизии, командующего войсками, и, наконец, после молодецкой стрельбы, я могу со спокойным презрением смотреть на происки и наговоры той хозяйственной банды, которая окружает нашего больного и поддающегося влиянию командира полка и которая сумела уже было образовать в нем мнение обо мне, как о человеке болтающем, но мало делающем, или даже не умеющем делать ничего путного в роте».

Но столкнуться с «хозяйственной бандой» и вновь испортить отношения с начальством ему пришлось очень скоро. На другой день по возвращении в Бобруйск он вынужден был снять завесу с той, как он выразился, безобразной вакханалии, которую устраивал хозяйственный комитет на солдатские гроши.

Каждый месяц от рот в полковую канцелярию представлялись за подписью командира роты сведения о расходе продовольствия. Сюда же прилагалась ведомость о количестве продуктов, получаемых ротой от подрядчиков. Выяснилось, что в канцелярии цифры в этих ведомостях во всех шестнадцати ротах полка подчищались и оплата подрядчику проводилась по увеличенному итогу. Делалось это грубо, примитивно, нагло.

Роман узнал про это случайно и немедленно отправился к командиру полка. Доклад командира седьмой роты удивил Цитовича и, самое главное, расстроил не из-за того, что вскрылись безобразия, а что это мешало спокойной жизни, да и ставило под угрозу карьеру. Немедленно были вызваны делопроизводитель и завхоз, подполковник Зыков. Завхоз сразу напустился на Романа Исидоровича, обвиняя его в клевете. Тот твердо стоял на своем, и командиру полка пришлось назначать расследование.

В канцелярии выяснилось, что путем подчисток подрядчику передано полком только в июне месяце и только с одной роты сверх положенного 60 рублей. И так во всех ротах. Завхоз и делопроизводитель поскучнели, а Кондратенко подал рапорт по команде.

Дело тянулось долго. Командир по совету завхоза, считая, что спасает честь полка, приказал каждой роте принять на приход то количество рублей, которое якобы ошибочно записали в расход. Командиры рот смеялись, так как прежде успели получить ведомости со вторичными исправлениями.

В конце концов дело замяли. Обвинили в недобросовестности одного из полковых писарей и примерно наказали его, отдав под строжайший надзор того же завхоза.

Обстановка в полку все ухудшалась. Многое зависело от командира, но и сами офицеры не всегда были на высоте. Занятия проводили кое-как, а контрольные стрельбы и полевые учения не подстегивали отстающих. Наоборот, создавали атмосферу зависти и недоброжелательства. Кондратенко переносил моральные невзгоды стойко, находя отдушину в ежедневном кропотливом труде: занимался дальномером, по воскресеньям учил солдат грамоте. Рота его оставалась в числе лучших, но ее командиру это уже не доставляло удовольствия. С горечью наблюдал Роман Исидорович, как за несколько месяцев развалился здоровый коллектив. Даже во втором батальоне, который жил в Заславле одной семьей, стало чувствоваться влияние общей атмосферы. Больше всего страдало, конечно, дело. В эти дни Роман Исидорович писал брату:

«Теперь у нас происходят маневры: кавалерия бездействует, артиллерия стреляет по своим, а пехота действует вразброд, часто без всякого смысла. Подобного безобразия я давно не видел. Понятно, что с таких маневров возвращаются измученными и физически, и нравственно. Каждый, до последнего солдата, более или менее сознает эту чепуху и теряет доверие к начальникам. Все это вообще деморализует войска.

В офицерской среде понятия о товариществе, воинской чести и доблести совершенно исчезли: все стараются только потопить друг друга с целью достижения хотя бы небольших выгод для себя…»

Хотя и втянулся Кондратенко в строевую службу, но в этих условиях с нетерпением ждал конца своего командования ротой. На счастье, скоро пришел приказ об откомандировании капитана Кондратенко в распоряжение штаба корпуса в Минск.

7 сентября в Минске Роман Исидорович в торжественной обстановке сдал роту, тепло и сердечно попрощался с солдатами, долго благодарил их за хорошую службу. Для Кондратенко началась новая пора жизни.

Глава 6 ДОРОГИ ВОЕННОЙ СЛУЖБЫ

Начальник штаба корпуса находился до 15 сентября в отпуске, и решить вопрос о назначении на должность, равно как и об очередном отпуске, до его приезда было немыслимо. Роман Исидорович занялся поисками жилья и скоро нашел небольшую квартиру на Садовой улице. Днем он продолжал заниматься совершенствованием дальномера, работу над которым в последние дни лагерей прекратил. Причиной тому служило то, что в Бобруйске был только один сносный оружейный мастер 120-го полка, но его постоянно заваливали работой.

Моряк, с которым он встретился в поездке на полевую съемку, не подвел и прислал описание всех дальномеров, имеющихся в продаже у Рихтера. Как Роман Исидорович и предполагал, идея эта была не нова. Так или иначе она использовалась в системах Лаббца, Готье, Гоме, но опыты свои Кондратенко решил довести до конца и добиться признания прибора. Зарубежные дальномеры были сложнее по устройству, а значит — менее надежны. Кроме того, и стоили они прилично — от 35 до 100 рублей. У Кондратенко прибор при такой же точности стоил в десять раз меньше, без стоимости бинокля.

Вечерами он посещал знакомых. Семейные вечера были наполнены прошлогодней скукой, обильными ужинами и неизменными картами. Офицерское собрание и здесь мало отличалось от бобруйского. И по сравнению с прошлым стало еще менее популярным среди офицеров. Даже некогда гремевшие на весь округ полковые вечера с великолепными солдатскими хорами уступили место извечным картам и тупому пьянству. Часто вспыхивали бессмысленные споры, дело доходило до прямых оскорблений и тайных дуэлей…

Кондратенко устал от такой обыденности, не ходил в собрание, не посещал семейные вечера и проводил свободное время дома за книгами. О минском офицерстве он напишет брату: «…Отсутствие общих объединяющих светлых идей заставляет каждого вести грубо-эгоистическую жизнь, с беспощадным отношением к своему ближнему…» Конечно, он писал не о революционных идеях, которым был чужд, а об искрометной идее творчества, большого созидательного труда по созданию мощной, отвечающей современным требованиям армии, ибо настоящая была далека от совершенства.

В конце сентября возвратился начальник штаба корпуса. Узнав, что Кондратенко хотел бы получить отпуск, с радостью отпустил его, так как только в начале следующего года предполагалось появление свободных вакансий новых штабных должностей.

Не откладывая дела в долгий ящик, Роман Исидорович выехал в Тифлис. В отпуске занялся ставшей для него обязательной работой брата, которую кропотливо и основательно Елисей Исидорович Кондратенко делал почти двадцать лет, — обрабатывал данные по климату Кавказа и стал в этой области, по словам брата, замечательным специалистом. Роман Исидорович в душе был рад такой оценке своего труда. Отсутствие специальной литературы не позволило ему довести работу до конца, да и пора было ехать на воды, где он решил провести остаток отпуска и подлечить больное колено.

Прямо с курорта, не заезжая домой, он поехал в Петербург, где затратил три дня на покупку литературы по климатологии и на знакомство с имеющимися конструкциями дальномеров. Он также составил обстоятельную записку о своем приборе в военное ведомство.

В начале февраля 1888 года Роман Исидорович получил назначение на должность штаб-офицера при управлении местной бригады. Должность эта была новая, утверждена приказом по военному ведомству только в начале января. Штаб-офицеры, по сути дела, являлись начальниками штабов будущих резервных, а ныне кадрированных дивизий. В особо опасный период кадрированные дивизии, пополненные рядовым и офицерским составом согласно того же приказа должны быть быстро и организованно развернуты в полнокровные соединения.

Эти новые и давно назревшие мероприятия военного министерства Кондратенко посчитал «лучшим ответом на трескучую похвальбу Бисмарка перед своими немецкими полчищами». Пока же, в мирное время, его должность предусматривала кропотливую мобилизационную работу. Как и всегда, о новой службе он сообщил все подробности брату Елисею Исидоровичу:

«…Действительно, на моих руках будет находиться вся мобилизационная часть, для исправного состояния которой необходима самая тщательная проверка этого дела при управлениях местных воинских начальников. С другой стороны, имея в виду, что каждый резервный батальон (их в бригаде всего шесть) развернется в случае мобилизации в целый полк, надо, конечно, всю эту мобилизационную часть все время разрабатывать, что называется, до нитки и держать в самом строгом порядке для избежания хаоса в случае войны. Проверка тактических занятий при этих условиях приобретает тоже большое значение.

Если к этому добавить, что в случае формирования резервных дивизий я по своей должности прямо становлюсь и, вероятно, утверждаюсь начальником дивизионного штаба, то станет еще более ясной необходимость ближайшей связи и знакомства с войсками и их начальниками…»

Приняться сразу за новую службу Кондратенко не мог, так как его новый начальник генерал Гренгаген объезжал район бригады, который включал в себя три губернии. Наконец командир резервной бригады прибыл и Кондратенко тут же ему представился. Тот быстро ввел его в курс дела. Предстояло: заняться мобилизационной готовностью семи резервных батальонов; проверкой мобилизационной готовности управлений уездных воинских начальников Минской, Витебской и Могилевской губерний (всего 31 уезд) и, наконец, текущей перепиской. В заключение генерал обещал Роману Исидоровичу, что через год отпустит его в строй.

Впервые Кондратенко встретил начальника, с которым нашел полное взаимопонимание. Гренгаген — еще не старый генерал, швед по национальности, забывший о своем происхождении и давно превратившийся в настоящего русака — прекрасно разбирался в людях. Обладал огромной работоспособностью, высоким чувством личной ответственности и ценил эти качества в своих подчиненных.

Уже по первому знакомству с работой Кондратенко стало ясно, что нужен навык и абсолютная ясность во всех решаемых вопросах, для чего трудиться придется много. Об этом он и писал брату в последних письмах:

«…Занятия мои по новой должности идут, постепенно увеличиваясь: прежде, на первой неделе, я не приходил в управление по праздникам, потом стал приходить не только по праздникам, но также по вечерам, а в последние дни, кроме того, пришлось просиживать до 2–3 часов ночи за специальными работами. Подобный образ жизни предвидится на несколько месяцев. Пока я очень доволен этой работой, ибо вижу всю ее настоятельную необходимость…»

Помимо основной работы, Роман Исидорович не прекращал заниматься климатом Кавказа, оказывая брату посильную помощь. Он получил из Петербурга два очерка экономического положения Кавказа, Кавказский календарь и «Задачи климатологии Кавказа» и засел за обработку цифровых данных. Пользуясь полученными книгами и сделанными им еще в Петербурге выписками из «Летописей Главной физической обсерватории», он к лету в черновом варианте закончил обработку данных для всех сорока кавказских метеорологических постов за последние двенадцать лет.

Между тем основные дела захлестывали все больше и больше. Постоянные разъезды по батальонам бригады и уездным начальникам показали ему, как далеки распоряжения сверху от истинного положения дел. Если в резервных батальонах еще велась какая-то работа, то в уездах о таковой не слышали и слушать не хотели. Согласия между военными и гражданскими властями не было никакого. Это вносило разлад в непонятное для многих дело. В командировках Кондратенко доказывал, убеждал, грозил, но обычно наталкивался на тупое равнодушие чиновников.

Нередко наезжали всевозможные комиссии, но от них было больше вреда, чем пользы.

«Предстоит ревизия (лицами из Петербурга) управления 6-й местной бригады, всех резервных батальонов, входящих в эту бригаду и некоторых управлений наших уездных воинских начальников, — писал он брату. — Дай Бог, если эта ревизия выяснила бы всю несостоятельность существующей совместной организации резервных войск и местных учреждений нашей матушки-России. Впрочем, по-видимому, на это имеется мало шансов, ибо, судя по фамилиям и чинам (большинство гвардейские поручики и капитаны), ревизующие лица посылаются скорее для исправления своего финансового положения перед наступающими вскоре праздниками. Поживем — увидим!»

Как он и предполагал, комиссия скорее походила на экскурсию. Высокие гости большую часть времени провели в увеселительных поездках по району бригады, а знакомство с мобилизационной работой в резервных батальонах и у уездных начальников сводилось к роскошным обедам, сопровождаемым обильными возлияниями, взаимными приветствиями и «скромными» подарками.

С трудом дождавшись конца этого безобразия, Кондратенко уехал в отпуск, который провел, привычно совмещая дело с отдыхом. Закончил, наконец, и свои климатические вычисления. Словом, жизнь его не выходила за эти годы из довольно серой колеи. И Кондратенко добросовестно тянул лямку обычного военного чиновника.

По возвращении в Минск его ждало неприятное известие. Пришел, наконец, ответ из военного ведомства о дальномере. Письмо в вежливой форме уведомляло, что военное министерство, всесторонне рассмотрев предложение Генерального штаба капитана Кондратенко Р. И., не считает возможным принять его к дальнейшему ходу. Ответ был достаточно ясен, но Роман Исидорович настойчив и будет еще не раз посылать прошения во всевозможные инстанции, убеждать, доказывать. И отовсюду ответ будет отрицательный. Русские полевые войска, нуждающиеся в дешевом, простом в обращении и надежном дальномере, так и не получат его, а изобретатель останется неизвестным на многие годы.

Все эти неприятности несколько скрасило очередное производство: осенью этого же года Кондратенко получил чин подполковника.

Роман Исидорович уже несколько раз напоминал Гренгагену об обещании отпустить его через год в строй, но тот делал вид, что забыл об их первом разговоре. А однажды прямо сказал, что не может отпускать от себя дельных офицеров при такой неразберихе и запущенности мобилизационного дела. Кондратенко понимал своего начальника, но работать с каждым днем становилось все тягостнее. В последнее время приходилось кропотливо разбираться в запущенных списках именного распределения офицеров запаса 6-й бригады на случай мобилизации. Выяснилось, что многие из приписных уже отошли в мир иной, а из оставшихся в живых большая часть не имеет понятия, куда им являться, как и когда, так как в течение последних десяти лет с местным воинским начальником встречались только за обеденным столом или картами.

В кляузной переписке, составлении бесчисленных циркуляров прошла еще одна зима. С весны началась пора командировок, проверки боевой готовности, учения, контрольные занятия с резервными батальонами. Иногда за неделю приходилось делать более полутора тысяч верст. В одну из таких поездок поезд, на котором он выехал из Вильно, попал в крушение, погибло много пассажиров, Роман Исидорович чудом остался жив. В момент крушения он случайно находился на тормозной площадке и успел на ходу соскочить с нее.

Не приносящая морального удовлетворения служба тяготила, но он не волновался и не жаловался, не надоедал начальнику и друзьям просьбами о содействии в переводе. Брату же писал: «Я с искренним удовольствием променял бы штабную службу на строевую, более здоровую физически, но, наученный опытом, буду выжидательно относиться к выбору нового места службы…»

Генерал в конце концов сдержал свое обещание и объявил Кондратенко, что не считает больше необходимым задерживать его у себя, благодарил за службу и сожалел, что приходится расставаться со столь хорошим офицером. Роман Исидорович на основании существующих для офицеров Генерального штаба правил подал рапорт командиру корпуса с просьбой прикомандировать его к одному из пехотных полков для командования в течение четырех летних месяцев батальоном. Несмотря на законность просьбы, Кондратенко получил отрицательный ответ из корпуса. Причина отказа не сообщалась. Поездка в штаб корпуса тоже ни к чему не привела. Адъютант командира — товарищ Романа Исидоровича по академии — под большим секретом сообщил, что против его рапорта выступил начальник штаба, который никак не мог забыть строптивого командира роты Коломенского полка. Адъютант посоветовал обратиться к их товарищам, служившим в окружном штабе, однако Кондратенко вежливо, но твердо отказался. Такая строгость и щепетильность в решении собственных вопросов продвижения по службе сочеталась у него с трогательной заботой о сослуживцах, даже и мало знакомых, но, по его мнению, глубоко порядочных офицерах.

После одной из командировок он обратился с просьбой к брату, у которого было довольно много друзей в штабе Кавказского военного округа:

«…Дело в том, что с каждым годом начальство становится все бурбонистей, а потому трудно рассчитывать на хорошего начальника.

В корпусе начальник корпуса лично может быть хорош, но начальник корпусного штаба может обладать несносным характером и окончательно портить жизнь своим подчиненным. Поэтому личную просьбу пока оставляю до свидания с тобой. А теперь я попрошу тебя, добрый брат Елисей, за другого. Именно, в числе батальонов нашей бригады есть 14-й резервный пехотный кадровый батальон, расположенный в крепости Динабург. В батальоне этом есть поручик Тарасов, личность достойная во всех отношениях. С ним я познакомился в бытность свою в Динабурге при проверке тактических занятий.

Оказалось, что этот поручик Тарасов, вследствие полной неспособности командира батальона к чему бы то ни было, кроме пакостей и разврата, всецело руководил тактическими занятиями офицеров всего батальона и руководил очень умело. Кроме того, Тарасов отличается большой начитанностью. Ему 29–30 лет от роду. Но этот достойнейший человек одержим зачатками горловой чахотки. Поэтому ему необходимо пребывание в более теплом, по возможности, чистом от пыли воздухе. Так как необходимость перемены для него климата подтверждается многочисленными медицинскими свидетельствами, то месяц тому назад управление бригады хлопотало о его переводе в Одесский военный округ. Командующий войсками Виленского военного округа принял участие в этом деле и просил командующего Одесского округа о переводе этого офицера, но получил ответ, что за неимением вакансий перевод этот не может состояться. Так бедный Тарасов и осужден умирать в Динабурге.

Думаю, что командующий войсками Виленского военного округа вновь не откажется похлопотать перед Кавказским военным начальником о переводе этого офицера. Следовательно, примерно через месяц или два в окружном штабе Кавказского военного округа будет получена эта бумага. Вот, добрый брат, я и прошу тебя: в случае, если бумага эта будет получена, то чтобы Троицкий отнесся к ней внимательней и спас бы достойнейшего человека от верной и, вероятно, скорой смерти, которая его ожидает в случае неперемены климата.

Жизнь на берегу моря была бы для него лучше всего, а потому нельзя ли его будет перевести в часть войск, расположенных на берегу Черного моря?»

Вместо предполагаемого года службы на должности штаб-офицера при управлении местной бригады Роман Исидорович прослужил более трех лет. Весной 1891 года он получил для отбытия ценза батальон в Коломенском полку. Батальон размещался в Бобруйске. Помня о прошлых стычках с интендантами, он с некоторой опаской возвращался в полк. Опасения оказались напрасными. Хотя скоро ему пришлось вновь столкнуться там с некоторыми недостатками, но от прежних безобразий не осталось и следа. Командование полка поменялось почти полностью, и это благотворно отразилось на общем состоянии.

Роман Исидорович в батальоне построил боевое учение по своему плану. Не забыл о командирской подготовке офицеров, в которую добавил часы по тактике, топографии, стрельбе. Еженедельные лекции для офицерского состава в батальоне Кондратенко стали законом. Он убеждал ротных командиров обратить особое внимание на работу с молодым пополнением и подготовку унтер-офицерского состава. Главным в своей работе он считал строгий контроль.

Контролировал тоже по-своему. Беседовал с солдатами, предварительно удалив унтер-офицерский и офицерский состав. Проводил ротные учения под началом командира роты, стрельбу и строевые занятия.

Сам много натерпевшийся от хозяйственников, он навел в батальоне самый образцовый порядок в снабжении, расквартировании людей и размещении лошадей. Тщательно готовил батальонные учения. Выбрав район учений, выезжал на рекогносцировку с каждым командиром роты, требовал от них предварительного плана действий, четкого обоснования решений. В ходе учений любил давать неожиданные вводные, часто менял обстановку, заставлял подчиненных думать и быстро находить выход из усложнившейся обстановки.

Результаты не замедлили сказаться. На первых же маневрах батальон Кондратенко был отмечен командиром корпуса. На смотре после маневров его солдаты оказались самыми опрятными и подтянутыми. Для многих в полку это так и осталось непонятным, особенно для тех командиров, которые придавали церемониалам первостепенное значение, даже в ущерб боевой подготовке. Не удивлялись только его ротные, которые хорошо знали, как умеет их командир быстро найти общий язык с солдатами, как доходчиво объясняет им самые сложные вопросы, как без крика, посмеиваясь в бороду, может увлечь их за собой.

Это лето для Романа Исидоровича было особенно радостным. Как-то в Бобруйске он познакомился с дочерью местного воинского начальника Дмитрия Васильевича Потапчина, Надеждой Дмитриевной, и влюбился, что называется, с первого взгляда. Девушка понравилась ему открытым характером, простотой и доверчивостью. Маленькая, хрупкая на вид, она без тени жеманства слушала Романа Исидоровича, радостно краснела при его появлении. Вскоре он догадался, что девушка к нему неравнодушна. Скромный и застенчивый по натуре, он неожиданно для себя повел на родителей Нади настоящую атаку, и уже 18 сентября молодые повенчались.

Вскоре после женитьбы состоялось назначение Романа Исидоровича в штаб Виленского военного округа. В следующем, 1892 году за отличие в службе он был произведен в полковники.

Служба в штабе округа во многом походила на уже пройденную в управлении местной бригады. Правда, он почти не занимался мобилизационными делами, но зато больше стало частей, подлежащих проверкам. Кроме контроля боевой подготовки, офицеры штаба принимали участие во всех маневрах на территории округа, как правило, в качестве посредников. Работа была живая, интересная. Роман Исидорович с удовольствием ею занимался. Скоро он стал в контрольной группе незаменимым человеком. Способствовала этому не только его работоспособность, но и высокие военные знания — результат долгих лет учения в двух академиях и самостоятельной работы. Офицеров Генерального штаба в их группе было много, а инженер он один. В штабе округа все любили и уважали его.

Кондратенко скоро почувствовал особое отношение к себе со стороны сотоварищей и начальников. Жене он долго объяснял всю неловкость такого положения и откровенно стеснялся популярности.

Службой Роман Исидорович был доволен. Только командировки нарушали налаженный быт. Надежду Дмитриевну приходилось отправлять с детьми в Бобруйск, к родным. Детей к этому времени у него было двое: мальчики-погодки, Николай и Андрей. И, как нарочно, именно на это время, девяносто третий и девяносто четвертый годы, пришлось ему больше всего быть в командировках.

В июле 1893 года Кондратенко с группой офицеров штаба направили на осмотр Днепро-Бугского канала. Командировка была незапланированной, но потребовался офицер, хорошо разбирающийся в инженерном деле. Кондратенко только прибыл с прусской границы, однако поехал не раздумывая. Предстояло внимательно обследовать сооружение и оценить его с оборонной точки зрения, а в заключение подготовить доклад для созданной по этому поводу комиссии.

В эту поездку Роман Исидорович впервые познакомился с Киевом. На Крещатике столкнулся с городской новинкой: навстречу двигался вагон конки, но… без коней, вполне самостоятельно. Да, это был первый электрический трамвай. Скоро попался еще один. Вдоль всего проспекта тянулся длинный ряд электрических фонарей.

В Киев, как и во всю Россию, вместе с электричеством бурно врывался иностранный капитал, торопясь создать себе броскую рекламу. Но тут же, на Крещатике, по канавам текла зловонная грязь, с непривычки доводящая прохожих до тошноты. Неудивительно, что второй год подряд город становился источником холерной эпидемии.

Годом раньше Роман Исидорович был в Киеве с женой проездом, но тогда они просто не успели хорошо рассмотреть город, его достопримечательности. Сейчас, побывав в знаменитом Софийском соборе, Кондратенко с удовлетворением писал в Бобруйск:

«…Около шести часов вечера я поехал в Софийский собор, где осмотрел части его, которые мы с тобой не успели видеть: притвор, где хранится гробница Ярослава Мудрого, мощи митрополита киевского Макария, замученного татарами, верхние приделы, лестницы, стены, покрытые живописью, изображающей сцены из великокняжеской жизни (охота на медведей, волков, вид терема с княгиней и ее приближенными).

Как-то странно видеть подобные изображения на стенах храма, но это объясняется тем, что постройки эти составляли часть великокняжеского дворца…»

Едва вернувшись из Киева, Кондратенко получает предписание явиться в Ковно для участия в ночных маневрах в качестве посредника. Здесь Роман Исидорович впервые увидел действие прожекторных команд. Во время ночной атаки цепи атакующих осветили прожектором. Картина производила впечатление, но выглядела несколько театрально. На разборе за общими хвалебными речами в адрес прожекторов только один Кондратенко указал на ошибки в их применении, обратив внимание на то, что прожектор для большей живучести должен светить короткое время и освещать не противника, а ориентиры, по которым надо бить.

Маневры под Ковно проходили 20 августа, а через четыре дня он участвовал в маневрах у крепости Осовец. Здесь Кондратенко пришлось командовать атакующей стороной, точнее — отрядом, штурмовавшим крепость. Бой был короткий и продолжался всего час. В шесть часов вечера Осовец капитулировал. Тут же началось обсуждение штурма всем начальствующим составом. Оно оказалось бурным и затянулось до полуночи. Комендант горячился, доказывая, что если бы не было вводной, запрещающей использовать все средства обороны, то крепость ни за что бы не пала. Кондратенко резонно возражал, что и он не использовал все средства, вел бой без предварительной подготовки, наскоком.

На следующий день осматривали крепость, мощное фортификационное сооружение. Роман Исидорович взмок и измазался, но осмотрел все: валы, наполненные водой рвы, казематы, машины для дробления камней, землечерпалку, приборы, определяющие направление ветра. Внимательно осмотрел воздухоплавательное отделение, командиру которого заявил, что готов хоть сейчас взлететь на воздушном шаре.

К началу сентября Кондратенко вернулся в Вильно, так как на две недели уезжал его непосредственный начальник генерал Плеве. Ко всему прочему, с 1 сентября Роман Исидорович начинал читать курс в местном пехотном училище. Сразу набежало много канцелярской работы, переписки, которая утомляла его больше любых учений. Роман Исидорович воспользовался этим временем, чтобы закончить свои наброски к проекту мобилизационных работ, которые сделал еще пять лет назад в Минске.

В конце года Кондратенко был командирован по службе в Петербург и, воспользовавшись случаем, представил свой проект по мобилизационным работам: докладывал генералу Обручеву, затем Гюббенту и только тогда добился, чтобы проект рассмотрели на заседании Главного штаба. На обсуждении были многие вйленские офицеры. Они первыми поздравили Кондратенко с успешным докладом.

Перед отъездом домой полковник Кондратенко принял участие в праздновании Академией Генерального штаба тридцатипятилетнего юбилея преподавательской деятельности генерала Г. А. Леера. Возвратившись с торжеств, он получил письмо. Жена писала, что в Петербурге его брат Николай, недавно вернувшийся из-за границы и только что сообщивший об этом в Вильно. Роман не видел брата несколько лет. Знал, что тот по долгу службы часто бывает за границей, был женат, овдовел. Жену похоронил в Тифлисе, на том же кладбище, где брат Елисей похоронил Юлию Васильевну и где покоились некоторые другие родственники.

Братья встретились радушно. Вспоминали родных, прошлое. Николай, служивший в Главном штабе, был очень доволен, что младший брат уже догнал его чином.

Поездка в Петербург оказалась не последней для Романа Исидоровича. Утвержденный проект мобилизационных работ в жизнь проводился с большим трудом. Хотя Кондратенко не раз сталкивался с бюрократическим русским чиновничьим аппаратом, но и предвидеть не мог, насколько затянется дело. Ездил в Петербург не раз, доказывал на бесчисленных комиссиях. Прямого отказа не было, но он чувствовал, что и это его усилие во службу отечеству бесславно пропадает. В итоге так ничего и не получилось. Несколько отвлекла его от этого гиблого дела командировка с офицерами Генерального штаба в город Сувалаки для штабной игры. Потом были командировки в небольшие польские местечки: Кильвария, Симна, Олита. Всюду нищета, невежество, не приносящий радости труд.

Зима вновь прошла в поездках в Петербург с докладами по работе окружной комиссии. Кондратенко упорно пытался выяснить судьбу своего проекта, но в Главном штабе все о нем забыли или делали вид, что забыли. Чтобы оградить себя от настойчивого приезжего полковника, постоянно говорили, что скоро состоится назначение Кондратенко начальником штаба одной из дивизий Уральской области. Говорили так авторитетно, что к концу зимы убедили и Романа Исидоровича.

Слухи эти дошли скоро до Вильно. Однако начальник окружного штаба откровенно заявил, чтобы Роман Исидорович не очень доверял слухам, и предложил тому заняться работой и возглавить комиссию по прокладке нового шоссе.

Кондратенко до самых заморозков работал с комиссией. Задание закончил раньше срока и, как всегда, сэкономил на изысканиях некоторую сумму. В Виленском округе уже давно привыкли к его бережливости государственных денег.

Перед отъездом с докладом в Петербург Роман Исидорович зашел к своему начальнику, генералу Бунакову посоветоваться.

Говорили о структуре Уральского казачьего войска, о должности начальника штаба Уральской области, которую предложили занять Роману Исидоровичу. Кондратенко согласился, хотя и жалел, что придется расставаться со старой службой. Бунаков поддержал его. Кондратенко поехал в Петербург с желанием дать согласие на новое назначение. Каково же было удивление Надежды Дмитриевны, когда через неделю она получила неожиданное письмо:

«Зашел в Главный штаб, где узнал, что оттуда послана телеграмма: согласен ли я принять 20-й стрелковый полк. Поэтому я поспешил телеграфировать в Вильну', чтобы из окружного штаба телеграфировали о моем назначении, согласии на эту должность. В среду состоится доклад военному министру, и если он согласится, несмотря на мое недавнее назначение, то, следовательно, на будущей неделе состоится приказ обо мне. Вместо меня на всякий случай подыскивают уже нового начальника штаба Уральской области.

Шью новую форму и не знаю, какую: офицера Генерального штаба или командира стрелкового полка…»

Военный министр не возражал. Полковник Кондратенко, назначенный командиром 20-го стрелкового полка, мог смело шить армейский мундир.

Приказ Роман Исидорович получил уже в Вильно. После скромного прощального ужина с офицерами штаба он отбыл в Сувалаки, где размещался полк. Семью пришлось пока оставить на месте. Роман Исидорович предполагал, что через месяц, приняв полк и устроив все дела, он сумеет испросить отпуск, чтобы привезти семью.

Всю дорогу в поезде он думал о том, что его ждет на новом месте службы. Роман Исидорович понимал, что в его жизни, как и в жизни всякого военного, добившегося определенных успехов в службе и мечтающего о большем, наступил важный момент. Командование полком — первая ступень полководческого мастерства. Для одних она оставалась и последней, для других была лишь переходной на пути к командованию дивизией, корпусом… О будущих чинах Кондратенко не мечтал, но твердо понимал — не всякий командир полка станет корпусным командиром, но всякий командир корпуса полком командовал непременно.

Прибыв в Сувалаки, Роман Исидорович поселился в местном военном собрании — небольшом деревянном домишке, стоящем напротив полковой церкви драгунского полка. Полк этот в отличие от его, переведенного сюда два года назад, обжился в Сувалаках основательно.

На следующий день проснулся он очень рано и два часа успел поработать над планом деятельности на ближайшее время. Не упустил ни единой мелочи. Бодрый и подтянутый принимал представления офицеров, выступил перед построенным по случаю его прибытия полком. Далее пошли визиты к офицерам. Это было вовсе не обязательно, но Роман Исидорович считал своим долгом познакомиться с подчиненными поближе. Понимал, что от офицерского коллектива зависит половина всех успехов. А что они будут, он нисколько не сомневался.

Потянулась обычная служба. С двух до пяти в канцелярии, изучая полковую документацию, с пяти до отбоя находился в казармах батальонов, полковых мастерских, школе унтер-офицеров, пекарне, складах.

Скоро солдаты уже не только издали узнавали своего нового командира, а когда узнали, что он отправил на гауптвахту за рукоприкладство одного из унтеров 2-го батальона, прониклись к нему глубоким уважением. Надо было ехать за семьей, но дела совсем захлестнули нового командира, и он решил не спешить с отпуском. Ему хотелось провести пробное полковое учение, чтобы посмотреть людей, переговорить подробней с каждым офицером.

Жене он писал: «…Ты не печалься, что в силу необходимости мне приходится так запаздывать. Я иначе не могу поступить, не нарушая своих убеждений». Надежда Дмитриевна и не думала обижаться. Она успела изучить мужа и всегда оставалась ему не только верной женой, но и преданным другом. Вчитываясь в скупые строчки мужниного письма, она видела всю его жизнь, словно сама находилась рядом: «…До трех часов дня я провел в полковой канцелярии, а потом, пообедав в военном собрании, отправился вместе с подполковником Екишевым за город верхом, осматривать место нашего лагеря… Провожу время преимущественно в казармах, нигде не гуляю, ибо по вечерам тоже приходится заниматься…»

Вскоре Роман Исидорович почувствовал, что для него в полку тайн не существует, сам он стал неотъемлемой частью этого большого и сложного организма. Он успел привезти семью. Жизнь наладилась.

Большую часть свободного времени Кондратенко отдавал полку. Далеко не просто оказалось осуществить намеченное. Роман Исидорович посмеивался, вспоминая, о чем мечтал он в ротных командирах. Самостоятельных, инициативных командиров полков не любили так же, как и командиров рот. Всякое новое, разумное, что предлагал Кондратенко в обучении войск, встречалось дивизионным и корпусным начальством в штыки. На все требовался циркуляр по военному ведомству, а добиться его было во сто раз труднее, чем навести порядок в полку. Это Кондратенко знал по опыту.

Не раз он приходил к выводу, что виноваты не только тупоголовые начальники, а вся система, но вспоминал славное прошлое русской армии, своих солдат и всякий раз находил оправдание любому сомнению. На его глазах солдаты отличались смелостью и организованностью действий на маневрах 20-го Сувалакского полка, четко взаимодействовали подразделения, быстро находили верные решения батальонные командиры на самые различные вводные, получаемые от посредников, руководителей учений.

1896 год ознаменовался для России восшествием на престол нового царя. Никто тогда и не предполагал, что это будет последний русский император, но начало его царствования отмечено событием символическим. Наряду с присягой войск, торжествами коронации, блеском фейерверков была Ходынка, сотни задавленных в толпе людей, предвестников будущих жертв двух войн, террора и революций…

А Сувалаки с воцарением Николая II продолжали вести тихую сонную жизнь заштатного городишка на окраине великой империи. Как и должно, драгунский и стрелковый полки присягнули новому императору. Отслужили торжественный молебен. И снова на плацу под барабан начались фронтовые учения, а из огневого городка послышались сухие хлопки выстрелов.

Впервые увидел Кондратенко Николая II через год, на маневрах. Молодой царь тогда объезжал войска западных округов. Маневры напоминали цирковое представление, а не большое войсковое учение. Измученные бесчисленными репетициями войска с нетерпением ожидали торжественного прохождения перед высочайшей особой. Царь прибыл в сопровождении большой свиты, быстро объехал войска и, не дожидаясь прохождения, поспешил распрощаться. Романа Исидоровича офицер в блестящем гусарском доломане смог поразить только своей молодостью. В остальном это был обыкновенный молодой человек с красивыми глазами и осторожными движениями. Внешность, особенно с первого взгляда, часто бывает обманчивой, но Кондратенко не ошибся. У руля великой страны встал далеко не великий правитель.

Второй и последний раз Кондратенко увидел царя через несколько лет. В первый месяц первого года нового века на балу в Зимнем дворце, куда пригласили командиров полков, он будет даже представлен государю. На балу собралось около четырех тысяч человек, и Роман Исидорович был глубоко взволнован оказанной ему честью. Царь за пять лет заметно постарел, и, хотя в его движениях и словах появилось больше уверенности, весь он по-прежнему оставался невыразительным и мягким. Глядя поверх головы Романа Исидоровича, ровным голосом спрашивал царь у полковника Кондратенко, где тот раньше служил, что делал во время войны, сколько времени командовал полком и есть ли у полка казармы. В ответ на заявление Кондратенко, что казармы есть даже для всей бригады, царь, демонстрируя феноменальную память, мгновенно заметил: «Да, да, я помню, недавно построены. Для пятой стрелковой бригады…» На этом представление закончилось.

Осенью 1897 года Кондратенко решил провести отпуск у брата. Это была его последняя встреча с родным Тифлисом. Из-за болезни сына Надежда Дмитриевна осталась дома. В этот отпуск он много ездил и ходил по городу, его окрестностям, вспоминал трудное детство. Вместе с братом посещали музеи, парки, театры. Театральное здание понравилось Роману Исидоровичу своим великолепием, обилием электричества, но труппа была настолько плоха, что, послушав своего любимого «Фауста», в театр решил он больше не ходить. Зато парк Муштаид, расположенный на высоком берегу Куры, посещал Роман Исидорович ежедневно. Из Ботанического сада открывался прекрасный вид на долину Куры и раскинувшийся, как на ладони, древний Тифлис. Знаменитый Сионский собор казался великаном, поднявшим свою остроконечную шапку над городом.

В конце октября Роман Исидорович возвратился в полк, вновь окунулся в беспокойную жизнь полкового командира. Два последних года перед началом нового века прошли в обычных заботах, спокойно и размеренно. Кондратенко за это время превратился в истового хозяина. Добивался денег на ремонт казарм и постройку новой. Затем, с не меньшей старательностью, занимался постройкой. В семье тоже произошло радостное событие. В 1898 году Надежда Дмитриевна родила двух девочек-близняшек. Мария и Вера, так назвали девочек, были особенно дороги Роману Исидоровичу. Он души в них не чаял, вечерами не отходил от колыбельки, в которой попискивали крошечные существа.

Словом, все было хорошо. Любимая работа, жена, дети, замечательное время в кругу семьи, сделавшее жизнь Романа Исидоровича счастливой. Он был очень прост. Не стремился к славе и чинам. Брату он в то время писал, что никогда не был так счастлив, как сейчас.

Но ни один командир надолго не застрахован от неприятностей. Бывали они и у полковника Кондратенко. И всегда переживал их Роман Исидорович болезненно. Из 2-го батальона, например, солдат-еврей отказался служить в строю из-за религиозных побуждений, его перевели в полковую музыкантскую команду, так оттуда он вообще сбежал. Солдата вскоре задержали и присудили к двум годам дисциплинарного батальона. Служебные разбирательства, нарекания со стороны начальника диви-вин оторвали Романа Исидоровича от спокойной жизни. Но вскоре все было забыто и армейская жизнь потекла по знакомому, четко размеренному руслу.

В это время появилась вакансия на должность начальника юнкерского училища в Москве. Роман Исидорович не прочь был бы ее занять. Ему часто приходилось бывать в Москве. Город нравился своей спокойной, какой-то домашней жизнью, резко отличающейся от петербургской, столичной. Останавливался он обычно в меблированных комнатах «Княжий двор», недалеко от храма Христа Спасителя, и все свободное время отдавал знакомству с городом.

Москва, торопясь догнать Петербург, спешила приобрести европейский лоск. Булыжник мостовых еще пересекали рельсы конок, но уже шли первые трамваи. По вечерам центральные улицы расцветали светом электрических фонарей, которые отражались в громадных зеркальных витринах магазинов. Изредка, выпустив струю ядовитого дыма и пронзительно сигналя, подпрыгивая на булыжнике и пугая вереницу лихачей и просто «Ванек», катились первые авто.

Но внешняя новизна лишь подчеркивала истинно русскую сущность города. Обилие церквей, заливающих столицу малиновым звоном, толчея на улицах и тишина переулков делали город единственным и неповторимым. Все здесь было до глубины души русским…

Переполненный впечатлениями, Роман Исидорович писал тогда жене: «…Очень бы хотелось мне показать как-нибудь тебе и деткам достопримечательности Москвы. Мне кажется, что подобный показ очень и очень содействовал бы развитию и укреплению в них русского, хорошего духа…»

Но перевод не состоялся. Помешала, как ни странно, история со сбежавшим солдатом. С новым веком наступили перемены и в семье командира Сувалакского полка. Новости накатились одна за другой. В начале 1900 года из Главного штаба пришло Кондратенко предложение занять место в Порт-Артуре. О Порт-Артуре и о Дальнем Востоке в России в то время говорили как о далекой, сказочной стране. Слухи ходили самого противоречивого содержания. В Сувалакском полку абсолютное большинство офицеров считало службу там своего рода наказанием. Поэтому, когда в полку узнали, что их командир согласился ехать в Порт-Артур и, более того, уже готовит к переезду семью, в городке стали придумывать самые невероятные объяснения. Говорили, что Кондратенко собирается уезжать из-за крупных неприятностей со сбежавшим солдатом, который якобы был шпионом; что военное министерство получило донос на Кондратенко за то, что он узаконил в полку солдатские школы. Волна пересудов еще больше всколыхнулась, когда узнали, что в переводе Кондратенко отказали. Роман Исидорович действительно получил из штаба известие с разъяснением, почему полковник Кондратенко не может быть назначен на предложенную должность. На Квантунском полуострове решили сформировать 3-й Восточно-Сибирский корпус и на предложенную вакансию могло претендовать лишь лицо с чином не ниже генерал-майора.

Не успел Роман Исидорович пережить эту неудачу, как поступило распоряжение того же Главного штаба о назначении его в комиссию по образованию войск.

Давно соскучившийся по живому делу, Кондратенко включился в работу комиссии с юношеской энергией. Появилась возможность осуществить давнишнюю мечту: написать для офицеров книжку, которая бы имела такое же значение, как памятка для солдат. Работа в комиссии, связанная с длительным проживанием в Петербурге, позволила ему, наконец, заняться книгой. Жил Роман Исидорович у брата Николая, прекрасная библиотека которого в значительной степени облегчала ему подготовительную работу. Работа в комиссии много времени не занимала. Кондратенко только вошел во вкус работы над рукописью, как пришел приказ вернуться к прежнему месту службы.

Сувалакскому полку было предписано эшелоном прибыть в Одессу, погрузиться на пароход и отправиться в длительный путь на Дальний Восток. Вспыхнувшее в Китае боксерское восстание заставило царское правительство срочно усилить войска на восточных окраинах империи. В Китай по железной дороге и морем потянулись эшелоны, транспорты с «бравыми ребятушками…».

Длительное морское плавание заставило Кондратенко окончательно прийти к выводу, что военный организм Русского государства тяжело болен и нуждается в радикальном лечении. Новых методов обучения и воспитания требовали не только нижние чины, но и офицеры. Офицерство, большей частью погрязшее в пьянстве, с тупой жестокостью насаждало в ротах изуверские порядки. Зуботычина стала единственным аргументом в обращении с солдатами. С горечью отмечал Роман Исидорович, как постепенно расширяется пропасть между командирами и нижними чинами. Солдаты, озлобленные побоями, темные, неграмотные, как тяжелый крест несли нелегкую службу. Длительное совместное пребывание на ограниченном пространстве парохода скоро дало понять ему, что в полку не так благополучно, как казалось раньше.

Кондратенко ввел с первого дня плавания обязательные занятия в солдатских школах. Но встречены они были большинством офицеров в штыки. Открыто никто не высказывал неудовольствия. Однако, проверяя занятия, Кондратенко видел, что начальники, особенно штаб-офицеры, проводят их кое-как. Выводы командир полка сделал самые решительные и незамедлительные. Не ограничиваясь взысканиями, он сам брался за некоторые занятия, устраивал показательные уроки. Предметом обсуждения делалось все — география экзотических стран, мимо которых проходил пароход, очерки по русской истории. Но больше всего времени уходило на изучение основ грамоты, простейших правил счета. Не забывал командир полка и об офицерах. Организовал некоторое подобие лекторской группы, в которую привлек всех командиров батальонов и наиболее грамотных офицеров. Начались лекции по истории военного искусства, тактике, основам фортификации, топографии. Вместе с регулярными занятиями по командирской подготовке они значительно оживили монотонную морскую жизнь. Роман Исидорович видел, что его полк — только небольшая частица сложного военного организма, который вовсе не намерен изменяться по прихоти какого-то дотошного полковника. Становилось муторно на душе, опускались руки, и только многолетняя привычка к труду и ненависть к праздности заставляли продолжать начатое дело.

Сокровенными мыслями Роман Исидорович делился с самым близким человеком — женой: «…Два месяца пребывания на пароходе познакомили меня с нашими офицерами несравненно более, чем четырехлетнее командование полком. Вывод мой — не дай бог нашим детям служить даже в лучшем армейском полку: узкие взгляды, перемешивающиеся с самонадеянностью, не знающие во многих случаях границ, дают такую атмосферу, среди которой воспитанному и более широко развитому человеку приходится жутко, если он подчиненный или товарищ, а если начальник, как был на пароходе я, то он осужден на полное одиночество и недоброжелательство, а при малейшей снисходительности не гарантирован и от нарушения дисциплины. Один офицер после нескольких сделанных ему мною замечаний по службе позволил себе просто отвернуться при встрече со мной. Я остановил его и, конечно, немедленно, по приезде, доложил генералу, который и прикомандировал его к другому полку, командиру которого было написано соответствующее письмо».

Почти двухмесячное путешествие через моря и океаны так и закончилось для Сувалакского полка ничем. Восстание было жестоко подавлено еще до прибытия полка в порт назначения. Осенью того же года полк отправили на старые квартиры уже по железной дороге.

Совершив кругосветное путешествие, Роман Исидорович вернулся домой разбитым, усталым физически и морально. Однако надо было приводить полк в порядок, налаживать хозяйственную часть, организовывая боевую подготовку. Болезненный, усталый вид мужа, его постоянное мрачное настроение расстроили Надежду Дмитриевну. Заручившись поддержкой братьев Романа Исидоровича, она стала уговаривать мужа просить отпуск для подкрепления здоровья. В конце концов Кондратенко подал рапорт, но тут из Главного штаба пришел запрос о возможности откомандирования полковника Кондратенко в распоряжение штаба Приамурского военного округа. В Хабаровске появилась свободная вакансия дежурного генерала при штабе, и старый друг, генерал Соболев, советовал Роману Исидоровичу в частном письме незамедлительно соглашаться.

В январе 1901 года полковник Кондратенко был произведен в генерал-майоры с назначением дежурным генералом Приамурского военного округа.

Округ занимал в то время обширнейшую территорию Восточной Сибири и Дальнего Востока, а воинских формирований имел мало. Воинские части располагались друг от друга на большом расстоянии и были трудно управляемы. Уссурийское, Амурское и Забайкальское казачьи войска несли, по сути дела, пограничную службу. В Маньчжурии и на Квантунском полуострове еще только началось формирование гарнизонов. Штаб округа вот уже шесть лет занимался разработкой плана боевых действий на Дальнем Востоке на случай войны с Японией. С этим планом и пришлось столкнуться Кондратенко в начале службы в штабе округа.

Уже поверхностного знакомства с планом было достаточно, чтобы понять всю его несостоятельность. По основным положениям этого документа русский флот заранее обрекался на бездеятельность, так как предполагалось, что он не будет мешать высадке японцев в Южной Маньчжурии. Пассивная роль отводилась и армии, которая должна была занять оборонительную позицию. И только по накоплении резервов могла перейти в решительное наступление, сбросив японцев в море. От плана за версту несло поражением, не было учтено взаимодействие армии и флота, неправильно определен район предполагаемой высадки. А главное — предусматривалась возможность сдачи Порт-Артура.

Кондратенко попытался обратить на это внимание своих начальников, но они просто отмахнулись. Скоро пришло оригинальное сообщение, что план утвержден царем, правда, с оговоркой, позволяющей вносить в него коррективы. За его доработку принялся Главный штаб и лично военный министр Куропаткин. Кондратенко понял, что к его мнению сейчас вряд ли кто прислушается.

План корректировался много раз. Последний вариант был разработан лично генерал-адъютантом Куропаткиным в январе 1904 года, прямо перед началом войны, по и он имел все те же основные недостатки. Последующие события показали, что война и велась по этому плану, только с прямо противоположными результатами. Единственно, в чем не ошиблись царские стратеги, что флот в действительности не смог помешать высадке японского десанта на континент.

Кондратенко все три года службы в штабе округа был завален работой. Приученный не отказываться ни от каких поручений и доводить их до конца, он скоро завоевал репутацию делового и грамотного штабиста. Особенно пришлась по нраву энергичность Кондратенко его непосредственному начальнику генералу Гренгроссу, типичному дальневосточному генералу, не отделяющему службу от дружеской попойки. Позднее он будет командовать дивизией в прославленном 1-м Восточно-Сибирском корпусе и зарекомендует себя храбрым, популярным в войсках генералом. А пока в штабе округа заметили, что генерал-квартирмейстер и начальник штаба зачастили в командировки. Перекладывая свои обязанности на Кондратенко, они предпочитали утомительной и кропотливой штабной работе ничего не значащие инспекционные поездки по ближайшим частям. Поездки эти превращались в бесконечную цепь банкетов и давали значительную материальную выгоду, ибо возвращались из них инспектора с довольно солидными дарами…

Роман Исидорович приехал в Хабаровск сразу со всем семейством, но золотые времена сувалакского затишья миновали. Не считаясь с личным временем, он пропадал на службе, вел всю канцелярию и, замещая начальников порой по нескольку месяцев, руководил всей деятельностью штаба. Город, как весь Сибирский край, нравился Кондратенко. Первобытная красота, богатства необжитых мест, таящие в себе потенциальную силу, — все это не могло оставлять равнодушным русского человека.

Текущая работа не ограничивала интересов Романа Исидоровича. Он пишет брату, что собирается всерьез заняться изучением климата Дальнего Востока. Не оставляет он надежды закончить книгу для офицеров. Мечтает совершить путешествие по Сахалину и Курилам.

Но слишком неспокойная была обстановка. Разведка штаба округа, Главного штаба, донесения министерства иностранных дел говорили о том, что Япония начала открытую подготовку к войне. Кондратенко чувствовал, что придется и ему повоевать, и, едва узнав, что в Порт-Артуре начинает формироваться стрелковая бригада, подает рапорт о переводе его в крепость. Ждать положительного ответа пришлось несколько месяцев, но он своего добился. Предстояла служба в крепости.