Конец Желтого Дива

Выбрал наконец профессию

Вот так и пошли, и пошли мои дела на лад. И это неудивительно, ведь я такой парень: чего захочу — того всегда добьюсь. Мы уже заканчивали восьмой класс, и я нет-нет да задумывался над тем, что буду делать дальше. То ли пойду еще учиться и продолжать морочить учителям голову, то ли подыщу себе какую-нибудь подходящую работенку. Но мне ведь всегда улыбается счастье. Так оно случилось и на этот раз. Наш дорогой директор Атаджан Азизович произнес речь на выпускном вечере и в конце своей речи длиной в семьдесят три минуты сорок одна секунда (я сам следил по часам «Ракета», которые мои папа и мама подарили мне к этому дню) сказал так:

— Вот таким, значит, образом, — Атаджан Азизович отхлебнул немного чаю из пиалы, — все остальное зависит от вас самих, дорогие друзья. Кто хочет закончить среднюю школу, пожалуйста, переходите в школу имени Макаренко, что в соседнем кишлаке, и учитесь на здоровье. Со своей стороны мы можем сегодня же переправить им ваши личные дела. Кто хочет приобрести какую-либо профессию — тоже пожалуйста. Везде полно профессиональных училищ, а мы в меру своих сил поможем вам устроиться. Хоть вот ты, например, Хашим, что ты собираешься делать?

Вот тут-то вроде и стукнули меня по голове: сразу озарение нашло. Я вскочил с места и твердо, не моргнув даже глазом, заявил:

— Я хочу стать парикмахером.

— А?.. Ты сказал… парикмахером?

— Да, я хочу стать парикмахером. Бабушка моя говорит, что от долгой учебы у меня разжижились мозги и поэтому иногда мокро под носом.

Ребята, конечно, засмеялись, а Атаджан Азизович поспешно перевел разговор на другое.

— Ты это твердо решил?

— Если хотите, могу поклясться.

— Нет, клясться не обязательно, — остановил меня наш уважаемый директор. — Я тебе верю и так. И одобряю твой выбор, Хашимджан. Это хорошо — пусть один из вас станет парикмахером, другой — столяром, третий — монтером, главное, чтобы все вы стремились к знаниям и к благородным профессиям.

Пусть люди говорят, что хотят. Но я знаю: нет на свете прекраснее ремесла, чем ремесло парикмахера. И те самые инженеры, строящие высоченные дома, и поэты, радующие людей своими стихами, и артисты, заставляющие нас плакать и уматываться от смеха, в общем все, все зависят от парикмахера, здороваются с ним, приложив руку к сердцу.

Я как-то уже говорил, что напротив нашей школы стоит парикмахерская. В этой избушке, чуть больше куриной клетушки, работает старик, которого все зовут Уста бува, что значит «Дедушка мастер». Так вот он души во мне не чает, хотя и к другим ребятам относится неплохо. Когда опаздывал на уроки или убегал из школы, я всегда шел прямо к нему, в парикмахерскую, в свое надежное убежище.

— Ассалому алейкум, — говорил я обычно, входя. При этом никогда не забывал приложить руку к сердцу.

— Эй, ха, это ты, Хашим? — спрашивал мастер.

— Да, это я.

— Опять пришел журналы воровать?

— Нет, сегодня не буду, пришел просто так…

— Знаю, все вы такие: как нужно выпустить фотогазету — сразу вспоминаете про Уста буву… Я несу журналы в парикмахерскую, чтобы очередь не скучала, смотрела картинки, читала статейки, а вы вырезаете эти картинки и тащите из парикмахерской. Садись, постригу тебя.

— Но я еще не оброс!

— Садись, тебе говорят. Волосы торчат, как перья клушки, а еще говорит: «Я не оброс!»

— Но у меня нет денег.

— А когда у тебя бывали деньги?! Дошлая пошла нынче молодежь: берут у родителей деньги будто бы на стрижку, а на денежки покупают мороженое…

Вот так за приятной беседой и не замечаешь, как Уста бува тебя постриг. А потом он в большинстве случаев брызгает на вас водой вместо одеколона да еще приговаривает при этом:

— Ох, ох, как пахнет, а? Ты чуешь запах? Щиплет? — И начинает обмахивать ваше лицо полотенцем…

Таким образом, я твердо решил стать парикмахером. Вы же знаете, если я что решил, то не успокоюсь, пока не доведу дело до конца. Даже ценою великих мучений. К тому же решение мое пришлось по душе всем — моим дорогим бабушке, папе, маме и даже дражайшим сестренкам Айшахон с Донохон. Только папа сказал с сомнением:

— Лишь бы кому-нибудь вместо бороды не снял голову.

В тот же день я направился к Уста буве и, войдя в его клетушку, поздоровался, как обычно, приложив руку к сердцу.

— Эй, ха, Хашим, это ты? Чего так запыхался или случилось что-нибудь?

— Ничего не случилось, дедушка, все нормально.

— Или за тобой гонится твоя дорогая бабушка?

— Никто за мной не гонится. Я к вам, дорогой дедушка, пришел с очень большой просьбой.

— Ну, ну, выкладывай.

— Нет, выложу только тогда, когда вы скажете «согласен».

Бува немного помолчал. Потом сказал:

— Ты парень с открытой душой. Я не смогу не выполнить твоей просьбы.

— Уста бува, я хочу пойти к вам в ученики, — выпалил я, — хочу стать парикмахером…

То ли старый мастер не слышал меня, а думал о чем-то своем, то ли от радости — он перестал даже дышать. И молчал почти десять минут. Все глядел на меня.

— Хашимджан, ты ли это? — спросил он наконец.

— Я самый.

— Подойди сюда, сынок, дай поцелую тебя в лобик…

Вот так. Когда я хороший, все сразу начинают звать меня не Хашимом, а Хашимджаном и даже целуют в лобик…

Уста буве сейчас ровно семьдесять три года. Парикмахером работает шестьдесят лет. За это время приблизительно остриг двести пятьдесят тысяч голов и получил столько же «спасибо». Подстриг и подправил приблизительно около четырехсот тысяч усов и бород и самое меньшее заработал триста шестьдесят тысяч благодарностей. По словам Уста бувы, на свете нет более почетной профессии, чем парикмахер. Еще он сказал, что люди не могут обойтись без парикмахера даже в таком священном городе, как Мекка и Медина, куда ездят мусульманские паломники.

— И даже в джунглях Африки? — съехидничал я.

— Везде, сынок, везде. Дай еще раз поцелую тебя в лобик. Баракалло — молодец, Хашимджан! А я все беспокоился, думал, кому же оставлю свое место, ведь я уже стар и недолго мне осталось жить. Спасибо, сынок, спасибо.

Затем Уста бува рассказал много всякого-всяческого, что нужно знать ученику парикмахера. Перво-наперво, конечно, прежде чем взяться брить или стричь кого, даже подправить усы, ты должен чисто вымыть руки. С мылом. Во-вторых, перед началом работы и после работы должен вытереть инструменты, продезинфицировать их. И в-третьих, и перед работой и после работы обязательно должен подмести парикмахерскую, протереть окна, а если дело происходит летом, полить тротуар водой. В-четвертых, переступая порог парикмахерской, про себя трижды должен повторить, что сегодня, как и вчера, будешь честно служить людям…

Уста бува только было насчитал шестнадцать таких незыблемых правил, как в парикмахерскую вошел незнакомый мужчина (наверное, из соседнего кишлака).

Уста бува поздоровался с ним, порасспросил о житье-бытье, здоровье, потом обратился ко мне:

— Хашимджан, ну-ка проверим твои способности, намыль голову клиенту, чтобы волосы стали шелковыми и бритва не замечала их на своем пути.

— С удовольствием, Буваджан! — ответил я и, засучив рукава, приступил к делу. Должен вам заметить, ну и голова у этого человека — точно самый гигантский арбуз сорта Кузыбай!

Я развел мыла, чтобы больше пены было, в корытце, не уступающем по величине тем, в каких месят тесто; но, видно, не до конца развел: как мазнул пеной по этому арбузу — струйки мыльной воды побежали и по затылку, и по лицу. Должно быть, самая малость попала и в глаза клиенту, так что он вскочил с места и грозно спросил, потирая глаза:

— Что ты за парикмахер?! Кто же льет на голову человека целыми ведрами мыльную воду?!

— Голова ваша, оказывается, очень гладкая, все сразу стекает с нее, — попытался я защититься. Но тут появился Уста бува, который зачем-то отлучился на минутку, и сразу взял дело в свои руки. Но все же этот странный клиент, уходя, хмуро поглядел на меня, словно я сделал ему что дурное…

— Ничего, сынок, постепенно всему научишься, — успокаивал меня старый мастер.

Таким образом, вначале я научился работать ножницами, потом — электрической машинкой, а через три месяца вовсю уже орудовал опасной бритвой. В общем, через четыре месяца я считался если уж и не отличным, то во всяком случае хорошим мастером. Это и не удивительно, ведь я способный и хваткий. Люди даже стали поговаривать, что у Хашимджана, дескать, рука легкая, бреет и стрижет без боли, да еще смешит все время, пока сидишь в кресле. Больше всех, конечно, радовалась моим успехам моя дорогая бабушка. Целыми днями пропадала у соседей, меня расхваливала.

Есе было хорошо, если, конечно, не считать нашу клетушку, в которой мы работали. Сколько мы ни обклеивали стены самыми красивыми разноцветными картинками из журналов, они не могли скрыть трещины, щели и желтые подтеки. А кто дожидался у нас очереди хоть минут десять — тот начинал задыхаться. Но вскорости я и тут нашел выход.

Как-то Уста бува уехал на чью-то свадьбу в соседний кишлак, и я остался на рабочем месте один. Гляжу, поспешно вбегает председатель нашего колхоза.

— А где же мастер? — спросил он еще с порога.

— Скоро будет, но не знаю когда, — ответил я. — Может, появится вечером, вроде на свадьбу собирался.

Председатель постоял, помялся, потом спросил:

— А сможешь ты по-человечески постричь меня?

— Да ведь недавно я вас стриг и вы еще благодарили… — напомнил я.

— Тогда давай, только быстренько, а то я опаздываю на совещание в район.

— Прошу садиться.

Усадив раиса, я с таким усердием взялся за работу, что он прямо-таки завороженными глазами следил еа моими летающими руками. Я должен был обрить ему голову, но, обрив левую сторону, отложил инструменты, спокойно уселся на стуле.

— Ты чего это расселся? — удивился председатель. — Я же тебе говорил, что очень спешу!

— Я объявил забастовку.

— Забастовку?! С чего это?

— С того, что парикмахерская наша сырая, узкая и темная. Мы не желаем с Уста бувой дальше работать в таком помещении.

— Это верно, здесь не очень-то хорошо, — согласился раис-ака, кося взглядом по сторонам. — Но ведь я тебе говорил, братишка, я очень спешу, опаздываю на совещание. Потом решим этот вопрос.

— Если опаздываете — поезжайте.

— Ты в своем уме?! — заорал председатель.

— Не знаю, — пожал я плечами.

— Говорю тебе: добрей голову!

— Не добрею.

Раис-ака вне себя начал было вставать с места, но я проворно выскочил на улицу, а оттуда просунул голову в узкое окошко.

— Я вас добрею, если пообещаете выстроить новую парикмахерскую.

— Ладно, обещаю, — рухнул на место председатель.

— Вы так же обещаете Уста буве уже десять лет.

— Я тебя не обманываю, братишка, ну иди же…

— Нет. Напишите расписку — тогда добрею.

— Я тебя, наглеца, завтра же выгоню с работы! — опять вышел из себя раис-ака.

— Если сможете, увольняйте сегодня, сейчас же! Лучше гулять безработным, чем обслуживать людей в такой темной и сырой дыре!

— Хорошо, какую написать тебе расписку? — опять упал в кресло председатель.

— Будет достаточно, если напишете, что если с завтрашнего дня не начнете строительство новой парикмахерской, не называть вас раисом.

Председатель вскочил, хотел было дать пинка нашему столу и уйти, но вовремя вспомнил про свею недобритую голову и, вздохнув, сел на место. Потом вынул из кармана шариковую ручку, сорвав со стены какую-то красотку и написав на обороте расписку, протянул мне в окно.

— На, держи, наглец, держи, нахал! Доволен теперь?

— Нет, недоволен, — сказал я, возвращая ему расписку. — Тут печати не хватает.

Раис-ака опять начал багроветь.

— Если бы ты был моим сыном — выпорол бы самым широким ремнем за такое издевательство! — С этими словами он выудил из кармана печать и с силой шлепнул ею по расписке.

— Бери и добривай поскорей, сын шайтана!

— Сию минуту, дорогой раис-ака!

Пена на голове клиента, оказывается, давно засохла. Пришлось начинать все сначала. Оба мы молчали. Я работал молча, он сидел молча, лишь иногда встречались наши взгляды. На душе у меня, правда, кошки скребли. Думал, вот встанет сейчас, пойдет прямо в правление и подпишем приказ о моем увольнении, да еще заодно и Уста буву прогонит! Натворить-то натворил я, а хлебать придется старику.

Но к счастью, поднимаясь с кресла с сияющей, как никелированный шарик, и гладкой, как яйцо, головой, раис-ака вдруг так захохотал, что верьте — не верьте, вся наша клетушка заходила ходуном, двери распахнулись, а створки окна захлопнулись сами собой!

— Ну и сыграл ты со мной штуку, — сказал он, нахлобучивая тюбетейку. — Столько уж лет на свете живу, а такого еще не видывал. Как тебя зовут?

— Хашимджаном.

— Чей будешь?

— Сын тракториста Кузыбая. Знатного механизатора.

— А-а, так это ты — Хашимджан? Тот самый, который… Ага, ага, понятно… Будь ты чуть постарше, принял бы тебя на работу экспедитором. Ох и мастер ты, оказывается, добиваться того, что тебе нужно. На, держи вот эти деньги, купите на них, пока что, бритв, помазков и тому подобного… Но, но, откажешься — не видать вам нового помещения, как своих ушей.

Деньги я взял, но заставил его тоже взять с меня расписку, так что мы были квиты. И расстались друзьями.

Надо сказать, раис-ака сдержал слово. На другой день явился главный инженер колхоза, обмерил рулеткой место будущей парикмахерской, записал в блокнотик, сколько и какие строительные материалы потребуются. А через пятнадцать дней все было готово: мы получили помещение с широкими окнами, просторной прихожей и даже небольшой подсобкой, где мы со старым мастером могли попить чайку, пообедать. На шестнадцатый день мы с Уста бувой трудились, как муравьи, — таскали вещи в новое помещение. На семнадцатый только собрались было с новыми силами наброситься на головы и бороды своих односельчан, как вдруг Уста буве стало плохо. Несколько дней я работал в одиночестве. И вот как-то рано утром в парикмахерскую вошла тетушка Хайри, жена старого мастера.

— Муж хочет повидать тебя, — сказала она и зарыдала.

— Как он себя чувствует? — спросил я, опешив.

Тетушка ничего не ответила, повернулась к выходу. Я поспешил за ней.

Уста-бува выглядел очень плохо. Он лежал с закрытыми глазами, бессильно откинув голову. Его внуки, правнуки — бородатые дяди, парни моего возраста, малыши — все сидели или стояли вокруг него. Иные гладили ему руки, другие массажировали ноги, остальные ждали своей очереди. Всем хотелось как-то облегчить страдания любимого дедушки.

Старый мастер вдруг открыл глаза.

— Эй, ха, Хашимджан, ты пришел, сынок?

— Пришел, дедушка.

— Не бросай наше ремесло, сынок. Пусть не пустует наша парикмахерская.

— Не брошу, дедушка.

— Будь всегда честным и чистым.

— Буду стараться, дедушка.

— Служи всегда людям, дитя мое… Дети мои… — С этими словами Уста-бува резко дернулся и умолк. Рука его безжизненно свесилась с кровати.

— Дедушка! — закричал я.

— Дедушка! — сотрясся дом от криков и рыданий внуков и правнуков, родных и близких Уста бувы.

Я никогда еще в жизни так не плакал, как в тот день. Я, не задумываясь, умер бы вместо Уста бувы, если бы он мог жить вместо меня. Целую неделю я плакал, даже во сне вскрикивал: «Дедушка! Уста бува, мой дорогой!..»

Но, как вы знаете, во всем кишлаке нашем не сыщешь человека, способного так быстро справиться с горем и печалью, как я. Вообще, у меня такое свойство: один глаз плачет, а другой в это время смеется. В память дорогого мастера я решил как можно скорее приняться за работу. Написал на куске жести крупными буквами: «ПАРИКМАХЕРСКАЯ ИМЕНИ ПОКОЙНОГО УСТА БУВЫ АКРAMА» и повесил прямо над дверью. Вместо прейскуранта, который должен висеть в нашем «зале ожидания», вывесил такое объявление:

Пока я ходил в трауре, мои односельчане, оказывается, здорово обросли. Работы было много, однако я быстренько справился с ней. Ведь в проворстве и ловкости мне не откажешь. Но, видно, в спешке, я допустил грубую, непоправимую ошибку, за что и был справедливо наказан.

Дедушка Уста бува, будучи еще живым, налил, оказывается, в стакан какую-то ядовитую жидкость против мух. А я, раззява, принял ее за воду с хлоркой и прополоскал в ней для дезинфекции все свои ножницы, расческу, бритву… И вот у всех в кишлаке, кого коснулись мои инструменты, на голове, шее, лице стали выскакивать какие-то болячки. Я и так отбрехивался, и сяк, а под конец стало невмоготу: навесил на двери замок и навострил лыжи. Отсижусь дома, пережду бурю в подвале или на чердаке, решил я.

Печальное прощание с бабушкой

Я полеживал в тепленькой постели, ленясь вставать, и старался думать о всяческих приятных вещах. Вдруг калитка начала сотрясаться от сильных ударов, как барабан взбесившегося музыканта.

— Кто там? — крикнул я, высунув голову из-под одеяла.

— Открывай, дружище. Это я — Закир, — донесся знакомый голос. Признаться, нет у меня на свете друга более верного, чем Закир. Во всех случаях жизни бывал он рядом со мной, умел прощать многое. Даже шмякну, бывало, по несдержанности его по лбу, а он тут же участливо спрашивает, не отбил ли я себе руку?

Я выскочил из постели и устремился к калитке.

— Дома никого нет? — был первый вопрос Закира.

— Нет. Девчонки в школе, родители — на работе.

— А ты сам?

— Сам? Как видишь, дома. Болею.

— Это хорошо, дружище, что болеешь. Если можешь, поболей еще денька три-четыре.

— Это почему же?

— Дружище, к нам прислали нового парикмахера. Он велел мне пойти позвать тебя…

— Новый парикмахер? — вскричал я, бросаясь в дверь.

Все оказалось верно. У нашей парикмахерской сидел незнакомый человек. На коленях он держал небольшой чемоданчик, один угол которого, верно, прогрызли мыши. Человек мурлыкал себе под нос песенку про красавицу Лайло.

— Ассалому алейкум, — поздоровался я с ним со всей возможной вежливостью.

— Это вы и есть Хашимджан? — спросил незнакомец, не отвечая на мое приветствие.

— Так точно.

— В таком случае я попросил бы вас открыть дверь.

— Слушаюсь.

Новый парикмахер вошел в помещение, засунув руки в карманы, стал ходить туда-сюда, заглядывая в каждый угол. При этом он продолжал насвистывать свою песенку: «О Лайло, Лайло, моя незабвенная».

— Так вот, дорогой мой молодой человек, — сказал он, перестав, наконец, свистеть. — Для начала снимите эту безобразную вывеску над дверью. Кто это такой вообще ваш Уста Акрам? Кто позволил назвать его именем целое государственное учреждение?!

— Это был мой учитель. Вот!

— А у вас есть специальное разрешение на то, чтобы назвать парикмахерскую его именем?

— Нет.

— Тогда немедленно снимите эту штуку.

— Не сниму, — сказал я тихо. У меня вдруг отчего-то запершило в горле и я чуть не заплакал.

Новый парикмахер был такой длинный, что в лестнице не нуждался: он протянул руку, легко отодрал вывеску и зашвырнул ее на крышу соседнего магазина. Затем вернулся обратно, остановился напротив прейскуранта:

— А эт-то что еще за чепуха?!

Я хотел ответить, но голос мне никак не повиновался. У меня прыгали губы, першило в горле, щипало в глазах и я не мог вымолвить ни словечка.

Новый парикмахер побросал все инструменты моего Уста бувы в картонную коробку, валявшуюся в углу, глубоко засунул руки в карманы брюк, откашлялся (я подумал было, что опять засвистит свое «О моя любимая Лайло») и заговорил. Тихо так и внушительно. Он сказал, что его сюда направило управление районными парикмахерскими, что я лично должен, не откладывая на завтра, явиться туда же, отчитаться, а потом, если хочу и дальше работать парикмахером, — пройти соответствующую комиссию.

— А теперь прошу исчезнуть отсюда, — подытожил он свою речь.

Я взял картонный ящик с инструментами своего мастера и понурив голову направился к выходу.

— Надеюсь, что вы не дадите скучать по себе, будете хоть изредка навещать нас, грешных, — сказал новый парикмахер, ехидно улыбаясь.

— Вы сами, сами вы… — начал я, но так и не смог ничего выговорить; прижав к груди картонный ящик, выбежал на улицу. До дома домчался за какие-то секунды. Потом весь день лежал в темной комнате, уткнувшись лицом в подушку, не знаю, почему: то ли боялся расплакаться, то ли от злости…

Проснулся, когда сестренка Донохон пощекотала мне пятку. Лениво потирая глаза, вышел во двор. Там, на сури, сидели моя дорогая бабушка, папа и еще какой-то незнакомый человек. Я пристально поглядел на него и попятился назад — это был наш участковый. Ну, сказал я себе, дальше, видно, дела пойдут еще хуже. Дело ясное: меня решили арестовать. Не-ет, меня не проведешь. Сейчас вот испарюсь. Пойду как будто умываться, а там выскочу в сад, выкопаю из земли дорогую мою Волшебную шапку, которую еле-еле выпросил обратно у Акрама, — а там ищи в поле ветра! Просчитались, мои дорогие: Хашимджан вам не какой-нибудь пустоголовый олух. Его так запросто за решетку не упрячешь!

— Хашимджан, что же ты не поздороваешься с гостем? — окликнул меня папа.

— Сейчас, папочка, только умоюсь.

— Иди вначале поздоровайся, невежа!

В этот миг участковый вскочил с места и, вытянув перед собой обе руки, направился ко мне.

— О-о, Хашимджан, как ты вырос, братец!

— Уж росту бог для него не пожалел, — тут же вставила бабушка. — Только дал он это ему вместе ума.

— Настоящий джигит таким и должен быть, высоким, — сказал участковый, пожимая мне руку. А я в это время лихорадочно думал: «Бежать или не бежать?»

С виду товарищ милиционер вроде бы настроен доброжелательно, решил я. (Впрочем, из какой-то книжки я знал, что преступники не имеют права называть их иначе, как «гражданином»). Надо посмотреть, что произойдет дальше, а смыться — всегда успеется.

Я присел на краешек сури. Папа и дядя… то есть гражданин участковый быстренько так, чтобы я не заметил, переглянулись.

— Да раскрой же рот, Кузы, или ты и собственного ребенка стесняешься?! — взорвалась вдруг бабушка.

Бедный мой папа! Совсем говорить не умеет — просто удивительно! Он вроде бы родился только работать, а я — языком чесать.

Папа откашлялся, сел поудобнее, потом снял тюбетейку, ударил ею о ладонь левой руки и, словно не зная, что делать дальше, надел на голову.

— Ну так вот, сынок… Чаю хочешь?

— Нет, не хочется что-то.

— Вот так, сынок, ты ведь знаешь, кем я мечтал стать, когда был молодым. Я ведь тебе рассказывал.

— Вы мечтали стать милиционером.

— А почему меня не приняли в милицию, ты помнишь?

— Потому что вы были глухим.

— Не глухим, а просто плоховато слышал. А сейчас, сам знаешь, этот недуг как-то сам собой прошел. Ну так вот, ты помнишь, почему я мечтал стать милиционером?

— Потому что один милиционер спас вас от смерти, а сам умер.

— Не умер, а погиб. Погиб смертью храбрых, — вставил со стороны участковый.

— Чей портрет висит у нас дома на самом почетном месте? — продолжал допрос папа.

— Портрет покойного капитана Акрамова, — продолжал я отвечать без запинки.

На лбу папы заискрились мелкие капельки пота. Он поискал в карманах носовой платок и, не найдя, хотел вытереть лоб уголком дастархана, но бабушка тотчас подала голос:

— Хоть ты и седеть начал, Кузы, а ведешь себя, как ребенок. Оставь дастархан в покое!

— Седеть-то я начал, — не сдался папа, хотя оставил дастархан в покое, — но каково втолковать что-нибудь в башку вашего Хашимджана, вы ведь не знаете!

— Ну, не так уж он глуп!

Начиналась обычная между отцом и бабушкой дискуссия: хороший я или плохой. Если папа говорит «плохой», бабушка твердит обратное, а если бабушка говорит «плохой», то папа утверждает, что я отличный малый. Словом, подобная ситуация многим знакома, даже рассказывать неинтересно…

Куда интереснее вспомнить случай, который случился с папой лет двадцать тому назад, когда меня еще и на свете не было. Поехал он однажды в город поздней осенью. Хотел продать весь виноград, чтобы выручить побольше денег, — тогда он смог бы жениться на моей маме. Пока папа распродал виноград, стемнело, а когда выбрался из города, то уже было совсем темно, хоть глаз выколи. И тут на него налетели грабители.

— Давай сюда деньги! — заорали они.

Папа в ответ так громко завопил, что, говорят, земля затряслась, как при землетрясении. А в этот момент невдалеке проезжал милиционер на велосипеде, вез на раме свою маленькую дочку. Главное, при нем и пистолета не было. Но, несмотря на все это, он соскочил с велосипеда, прибежал и бросился на грабителей. Папа здорово обрадовался неожиданной помощи, подхватил свой мешок с покупками и — ноги в руки, километров пятьдесят в час давал. Не знаю, то ли он испугался, что отберут у него денежки, то ли побоялся, что при драке могут порвать рубашку и за это влетит ему от бабушки по первое число. Не знаю, что он там думал, но деру дал… А через шесть дней увидел в газете фотографию в черной рамке и некролог. Поняв, что этот человет — тот милиционер, который спас его, он еще раз дико заорал и стал колотить себя по голове кулаками. Потом пришел в дом покойного и заявил, что это он виноват в смерти товарища Акрамова. Но разве можно было облегчить этим горе жены и дочки капитана?.. Тогда папа направился в отделение милиции, где служил Акрамов, рассказал все как было и попросил принять его к ним на службу. В тот день ничего определенного ему не ответили, но и не отказали. Вскоре папа прошел комиссию, которая его забраковала. Из-за уха.

— Пусть я плоховато слышу, но работать смогу, — настаивал папа.

— Нет, вылечите сначала ухо, а потом приходите, — посоветовал ему начальник милиции.

…Вдоволь поспорив с бабушкой, папа снова взялся за меня. Он разъяснил мне, наконец, что все уши прожужжал нашему участковому, прося взять меня в ученики, сделать из меня милиционера.

После папы заговорил участковый. Оказывается, недавно в городе открылась средняя школа, которая готовит молодых милиционеров. Оттуда прислали письмо с печатью, в котором просят подыскать и направить в школу достойного парня, вроде меня. Наш участковый не долго думал, сразу вспомнил обо мне. Написал в школу, какой я смелый, как помог разоблачить «муллу» — жулика Янгока-кары, поймать опасного преступника Султанова. Тогда пришел вызов от начальника той самой школы, в котором говорилось: «Срочно доставить к нам того самого Хашимджана Кузыева». Наш добрый участковый сразу же поехал на поле, к папе, показал ему вызов, сказал, что надо принимать решение. «Я-то согласен, — ответил отец. — Надо уговорить бабушку и маму Хашимджана. Приходите вечером, вместе это и сделаем».

Участковый пришел к нам, когда я спал, расстроенный встречей с новым парикмахером. Меня будить не стали. Все сели в кружок и обсудили мой вопрос. Бабушка заявила: «Я согласна с тем, чтобы мой внучек пошел в милицию, чтобы он успокоил дух того хорошего человека, который отдал сбою жизнь ради моего единственного сына. Но я бы хотела, если ему доведется повстречаться с бандитами, чтобы он лучше свистел в свисток или стрелял издали из пистолета». Сестренка Донохон потребовала: «Если мой брат Хашимджан станет милиционером, то пусть он посадит в тюрьму Артыка Разноцветные глаза, который дергает меня за косички и мешает слушать уроки». А Айшахон, конечно, все это решила использовать по-своему. Она сказала: «Ур-ра, когда мой брат-милиционер уснет, я стащу его свисток и целый день буду свистеть в него!» Короче говоря, все успели надеть милицейскую форму на своего любимого внука, сына и брата, успели даже похитить его свисток, но сам будущий милиционер ничего не знал обо всем этом…

— Вот такие дела, — заключил свою речь наш добрый участковый. — Все уже что-то решили, а как ты думаешь сам?

Вообще, здорово! Но я никак не пойму: во сне все это происходит или наяву? Что мне сейчас делать? Плакать или радоваться? Только что я был готов бежать куда глаза глядят, вновь пуститься в странствия. А теперь… Товба…[1] Я должен стать милиционером! Что правда, то правда. Папа частенько говаривал, что в милиции работают отличные парни: смелые, отчаянные, умные. Что такие качества у меня есть, — это знают все. Но пусть, скажем, я пошел в милиционеры, а кто будет тогда парикмахером? Я же слово дал буве — никогда не бросать это благородное ремесло!.. Или можно будет найти выход: днем стричь да брить, а ночью милиционером служить?

— Ну чего молчишь, отвечай! — нетерпеливо сказал папа.

— А парикмахерская? Что с нею будет? — спросил я, вспомнив того надутого типа.

— Для доброго джигита семьдесят профессий мало иметь, — веско ответил товарищ участковый. — Цирюльничать можно и там. Милиционер всегда должен быть аккуратен…

— Ах, вот как! Когда поедем? — сразу перешел я к делу.

— Значит, ты согласен? — взволнованно вскинулся товарищ участковый.

Не менее взволнованно ждали, оказывается, моего ответа и все остальные. Вы только посмотрите, этот человек еще спрашивает, согласен ли я! Да вспомните, когда задумывался Хашимджан, выбирая себе новую профессию?! Никогда.

Я встал по стойке «смирно», поднес руку к виску и отчеканил:

— Полковник Хашимджан Кузыев готов выполнять ваши приказы!

Все, конечно, засмеялись. И от души притом. Потом подоспел плов, после него уничтожили огромнейший полосатый арбуз, в общем, короче, сидели за дастарханом до тех пор, пока не допили даже остывший чай. Условившись, что отправляемся завтра в девять ноль-ноль, товарищ участковый откланялся.

Вы б зидели, как крутились вокруг меня в тот вечер мои домашние! Такими заботливыми стали, прямо не говорите. Сестренка Айшахон кинулась стирать мои носки, Донохон гладила брюки, мама пекла сдобные лепешки, а папа пошел к колхозному кассиру за деньгами. Ну, а бабушка не отходила от меня ни на шаг. Когда же я наконец лег, сидела у моего изголовья до полуночи, гладила мои волосы, то и дело целовала в лоб.

— Об-бо, мой непутевый мальчишка, значит, опять ты покинешь нас? — говорила она чуть не плача.

— Покину, бабушка, — вздыхал я.

— Пиши мне почаще.

— Буду писать, бабушка.

— Не шатайся по улицам в неурочный час.

— Не буду шататься, бабушка.

— Учись прилежно, чтоб стать человеком.

— Буду стараться, бабушка.

— Не путайся там с негодными мальчишками.

— Не буду путаться, бабушка.

— Если старшие что поручат, не отказывайся. Постарайся выполнить.

— Постараюсь, бабушка.

— Если рубаха загрязнится, постирай с вечера — к утру высохнет. Не ходи грязнулей.

— Хорошо, бабушка.

— В еде себе не отказывай. Кушай побольше. Слава богу, отец твой неплохо зарабатывает, будем почаще слать тебе деньги.

— Присылайте почаще, бабушка. Но не забывайте и фруктовые посылочки слать.

— Еще бы, сыночек, мы ради вас и живем, ради детей. Главное, чтоб смерть не пришла… — И бабушка вдруг заплакала.

Я выскочил из постели, принялся успокаивать ее. Но не тут-то было. Слезы лились и лились, видно, немало их накопилось…

— Нет, вы не умрете, бувиджан, никогда не умрете! — Я обнял свою дорогую бабушку и начал целовать ее морщинистые щеки, добрые глаза, ласковые жесткие руки.

— А если умру?

— Нет, не умрете.

— Нет, умру!

— Не умрете.

— Ладно… Но знаешь, жизнь она ведь такая штука… Коли услышишь, сынок, тотчас приезжай, чтоб проводить меня в последний путь…

— Бабушка!

— Сын мой! Сыночек мой непутевый!

Вдруг откуда-то из глубин моей груди вырвался глубокий вздох и я, уж на что мужественный и стойкий, не выдержал… Мне показалось, что я вот-вот лишусь своей доброй бувиджан, готовой броситься ради меня в огонь и воду, не спать ночами, не есть-не пить, но иногда и больно шлепнуть!

— Не плачь, сынок, — принялась теперь бабушка успокаивать меня.

— Нет, я никуда не поеду, а то вы умрете! — продолжал я реветь.

— Не умру!

— Кто его знает… жизнь ведь она такая… а-а-а!

— Какая — «такая»?! Никакая она не такая! Я еще твоих детей буду нянчить!

— Зна-аю! — тянул я. — Только чур: не будете их за уши таскать?

— Буду таскать!..

Вот так мы и встретили рассвет: то я плачу, то — бабушка, то она одно твердит, то я — другое.

Наутро мы с товарищем участковым отправились в город. Потом узнал: все, кто нас видел, оказывается, искренне жалели меня. «Вот и увели бедного Хашимджана в тюрьму, — говорили люди. — Жаль парня. Правда, неважно учился, озорничал, но все-таки неплохим был человеком. И надо было ему стать цирюльником?! Хлебнет теперь горя…»

Сержант Кузыев приступает к исполнению…

Можете мне не поверить, но могу поклясться, что это правда: я даже не заметил, как пролетели все три года учебы. За это время несколько раз навещала меня в городе дорогая моя бабушка. Я тоже несколько раз ездил в кишлак. И вот пролетело три года…

Признаться, трудно сказать, кем я здесь себя больше чувствовал: курсантом милицейской школы или мастером действующей на общественных началах парикмахерской имени покойного Акрама бувы. Да, кстати, я ведь не сказал вам еще: на другой же день, как приняли меня в школу, я облюбовал небольшую каморку рядом с общежитием и превратил ее в парикмахерскую. И дощечку соответствующую прибил. Вначале я брил и стриг своих друзей и приятелей, у которых так же, как и у меня, не залеживались в кармане денежки. Потом дорогу сюда узнали наши преподаватели, начиная от лейтенантов и кончая полковниками. Поверите ли, однажды я брил даже генерала! Он инспектировал нашу школу, ну, само собой, заглянул и в общежитие. А там и «заведение» мое обнаружил. Я как раз перебирал свои инструменты. Увидев генерала, вмиг принял стойку «смирно», отдал честь:

— Курсант-парикмахер Хашимджан Кузыев!

Генерал усмехнулся.

— Вольно, — сказал он, а потом: — Скажите, курсант Кузыев, кто это такой «покойный Акрам бува»?

— Мой учитель, товарищ генерал.

— Бывший милиционер?

— Никак нет, товарищ генерал, он был парикмахером.

— У вас там написано: «Бесплатная парикмахерская». Что это значит?

— Умирая, мой учитель наказал, чтобы я никогда не гонялся за деньгами, товарищ генерал.

— Гм… И как вы бреете? — Генерал провел ладонью по подбородку.

— Можете испытать, товарищ генерал.

— Что ж, давайте рискнем…

Вы б только видели меня в те минуты! Какая легкость, точность, изящество, проворство появились в моих движениях! Безошибочно выбрал самую лучшую бритву, так навострил ее (благо, форменный ремень мне выдали, отличный), так ловко, красиво снял малейшую щетинку с лица генерала, что сам до сих пор удивляюсь! Потом я сделал клиенту легкий массаж, обрызгал духами, кое-где тронул пудрой. Закончив, снова встал смирно и коротко брссил: «Готова, товарищ генерал!»

— Молодец, Кузыев? — Он похлопал меня по плечу. — Не знаю, каким ты станешь милиционером, но парикмахером отличным ты уже стал…

Вот так. После школы наши ребята разъехались в разные концы. Меня оставили в городе, направили в распоряжение Каттасайского районного отделения милиции. Напутствуя, председатель распределительной комиссии сказал:

— Пусть они используют вас по своему усмотрению, Кузыев. Вы сможете работать в любом отделе, а впрочем, если хотите, можете брить и стричь милиционеров! Тоже дело нужное.

Я решил вначале пойти в отделение, определиться, а потом уж съездить домой, используя положенный отпуск, отдохнуть недельку-другую, повстречаться с друзьями…

В приемной начальника сидела красивая девушка, и, конечно же, красила губки, поглядывая в небольшое кругленькое зеркальце. Как ни жаль, пришлось прервать ее столь полезное занятие. Девушка исчезла за дверью, обитой дерматином, на которой красовалась табличка. «Нач. отделения Али Усманов».

— Можете заходить! — явилась секретарша и снова, как ни в чем не бывало, занялась своим искусством.

Представ перед начальником, я вытянулся в струнку, громко ударил каблуком о каблук и отрапортовал по всей форме:

— Парикмахер Хашимджан Кузыев явился в ваше распоряжение!

— Что-о?! — Полковник даже привстал с места. А я прикусил язык.

— Прошу прощения, товарищ полковник, ошибся. Сержант Хашимджан Кузыев явился в ваше распоряжение.

— Вот это другое дело. Я вас слушаю.

Пробежав глазами по направлению, которое я ему подал, он не спеша вернулся на место, сел. Потом начал расспрашивать, как я учился, кто нам преподавал, откуда родом, чем занимаются родители. На это ушло почти полчаса. Потом Усманов вскрыл засургученный конверт, пухлый, как ученический портфель, тщательно изучил мое личное дело. На это тоже ушло почти полчаса. Все это время лицо его было непроницаемо, но под конец начало проясняться, проясняться, и когда начальник поднял голову, оно было прямо отечески добрым.

— Неплохо… Так в каком бы отделе вам хотелось работать?

Да, вопрос. В каком, именно? Вы, может, знаете, а, может, и не знаете, что в отделениях милиции масса всяких отделов: отдел уголовного розыска, отдел борьбы с хищениями социалистической собственности, следственный, отдел службы, автоинспекция, пожарная охрана, — э, ну, в общем, самые разные отделы. В какой-то миг даже захотелось попроситься в пожарный : каждый день готовили бы с другими пожарниками плов в складчину, кипятили бы чай в электрическом чайнике, резались в «козла»… Но вы сами знаете, какой у меня характер: долго такую жизнь я бы не вытерпел. Пожары все-таки редко бывают, а душа у меня все время горит… Так в какой же отдел мне пойти, чтобы поскорее исполнить давнюю мечту дорогого папы, совершить какое-нибудь геройство, на зависть Арифу, Закиру, Мирабиддинходже и другим друзьям?

— Что, никак не решитесь? — подал голос мой начальник.

— Меня бабушка учила семь раз отмерить, один раз отрезать, товарищ полковник.

— Значит, меряете?

— Так точно, товарищ полковник.

— Долгонько, однако, меряете, сержант.

— Нет, уже отрезал, товарищ полковник! В какой отдел найдете нужным назначить, там и буду работать.

— Вот это другое дело, товарищ сержант. Это достойный ответ. Милиционер должен быть похож на оседланного коня — всегда готов скакать, куда надо и когда надо. И скакать во всю прыть, то есть, если вернемся от коня к милиционеру, делать свое дело отлично. Ладно. Я передаю вас в распоряжение полковника Салимджана Атаджанова. Будете учиться у него. Это известнейший работник милиции нашей республики. Честный, верный, готовый жизнь отдать на благо людей, государства. Постарайтесь перенять его опыт. А там еще подумаем, в каком отделе вам окончательно осесть.

Начальник отделения нажал на кнопку. В дверях появилась секретарша.

— Попросите товарища Атаджанова.

Через минуту в комнату вошел высокого роста широкоплечий человек лет уже пятидесяти пяти. Он был без фуражки. Поздоровался за руку с Али Усмановым, кинул на меня быстрый цепкий взгляд. Я тоже вовсю разглядывал его: ведь теперь мне вместе с ним работать, горевать и радоваться! Слегка удлиненное лицо, шрам на левой щеке, широкий лоб с залысиной, густая седина. Сам улыбается, а глаза словно строго вопрошают: «Ну-ка, признайся честно, кто ты есть такой?» Прямо хочется вскочить и сознаться даже в несуществующих грехах. Я уже собирался это сделать, но начальник коротко представил меня и закончил:

— Товарищ Кузыев будет работать под вашим началом.

— По-видимому, вы хотите превратить мой отдел в детский сад, — усмехнулся Атаджанов.

— Да, потому что вы хороший воспитатель, — засмеялся Али Усманов.

Я молча отправился за своим новым начальником. Бай-бай-бай, ну и здоровый дядя, точно сказочный батыр. Идет по коридору — полы трещат! Ни в одну дверь не вмещается, если не пригнется.

Вошли в кабинет. Он опустился на свой стул, кивком головы приказал и мне сесть. Помолчали.

— Как тебя зовут, сынок? — заговорил он вдруг на «ты».

— Хашимджан.

— О-о, тезка моего брата! Выходит, ты один из первых выпускников новой милицейской школы? Добро, добро. Скажи-ка мне, сынок, ты сам захотел стать милиционером или кто-нибудь посоветовал?

— Да, отец посоветовал.

— А самому-то нравится эта работа?

— Нравится. Мы практику проходили…

— Это хорошо. Тогда, надеюсь, мы с тобой сработаемся. Иные ведь идут в милицию, желая покрасоваться в форме или посвистеть в свисток. Такие недолго задерживаются у нас. Ты где живешь?

— Пока что в общежитии училища. Попозже подыщу комнатку, товарищ полковник.

— Вот что, Хашимджан. Не люблю я официальщину. Зови меня просто Салимджаном-ака. В личной беседе. Но берегись, если не будешь обращаться по всей форме по службе, при рапорте… А насчет квартиры, ты прав, поживи пока в общежитии. Потом посмотрим, как быть. Есть другой вариант… Ты знаешь, в каком отделе будешь служить?

— Нет, не знаю.

— В ОБХСС. Отдел борьбы с хищениями социалистической собственности. Работа у нас трудная, хлеб едим свой не зря. Хватает еще типов, то и дело норовящих запустить лапу в государственный карман. Не лыком они, жулики, шитые нынче, чуть зазеваешься — так и натянут тебе нос. Я сторонник самых крутых мер против преступников. А Али Усманович, видите ли, жаждет перевоспитать их, мягкотелость, считаю, проявляет… Ну да ладно, обо всем этом мы еще поговорим… Как бы то ни было, у милиции должна быть твердая рука.

Мое мнение о Салимджане-ака менялось в тот день несколько раз. Совсем недавно, в кабинете Усманова, признаться, он нагнал на меня достаточно страха. Потом поговорил со мной малость, и я уверовал, что в такого начальника можно даже влюбиться. А вечером Салимджан-ака так разнес одного молоденького лейтенанта, что тот, бедняга, дрожал, как котенок перед бульдогом, и я опять перетрусил не на шутку. Да-а, сложный это человек — полковник. К такому начальнику и не поймешь, как надо относиться: то ли обожать, то ли бояться… А может, просто — уважать?..

Прошло тринадцать дней, дежурства там, знакомство с инструкциями… Как-то Салимджан-ака вызвал меня к себе.

— Ну Хашимджан, пора, я думаю, и за серьезные дела приниматься. Как вы считаете?

— Пора, я считаю.

— Прочитайте вот это заявление трудяшихся и принимайте соответствующие меры.

— Слушаюсь, товарищ полковник.

Я взял заявление, отправился к себе в кабинет. Началось! Вот теперь попляшут всякие жулики, расхитители народного добра! Берегитесь, мошенники: сержант Хашимджан Кузыев приступает к исполнению своих служебных обязанностей!

Разнесчастный директор

Все-таки нешуточное это дело — первое задание. С одной стороны — радость распирает грудь, так и тянет пуститься в пляс; а с другой — жутко делается, как представлю, что вдруг не справлюсь с ответственным заданием. Сижу, перечитываю заявление.

Это заявление я взял с собой в общежитие и столько раз перечитал, что, поверите ли, выучил наизусть. Выучить-то выучил, но с какого конца подступиться к делу?.. В конце концов решил просто пойти в это самое кафе пообедать, посмотреть, правда ли так плохо готовят. Если плохо, сниму с каждого блюда контрольные пробы и доставлю в Главную городскую лабораторию для анализа.

Кафе находилось у площади Победы, на первом этаже высотного дома. Народу полно, точно у билетных касс вокзала. Для начала проверил витрины с имеющимися в меню блюдами. Все на месте. На ценниках написано: котлеты — 42 коп., лагман — 38 коп., плов — 63 коп. Ничего не скажешь — все выставлено умело, привлекательно, хоть и сыт, сразу набегают слюнки.

Прошел в буфет. Здесь орудовал квадратный парень с красным, как свекла, лицом. Со лба, с двойного загривка струйками сбегает пот, на голове торчит сломавшийся пополам белый колпак. Руки парня порхают, как птицы: одному наливают стакан вина, другому подают пирожки с рисом, третьему отвешивают конфет… И ни к чему не придерешься: продавец и покупатели взаимно вежливы.

Решил посмотреть, как работает касса. За аппаратом сидела девчонка лет семнадцати — восемнадцати, такая худущая, такая хрупкая, точно ее не кормили с тех пор, как поступила работать в это кафе. Но ее нежные пальчики работали с такой неописуемой ловкостью, что я загляделся.

— Вам чего? — прощебетала кассирша, когда дошла моя очередь.

— Порцию лагмана.

— Хлеб берете?

— Нет.

— Тридцать восемь копеек. — Девушка протянула мне чек.

Я подал ей две монетки по двадцать копеек. Махнул рукой:

— Сдачи не надо.

Девушка положила передо мной две копейки.

— Берите свои деньги. Пригодятся.

Получив лагман, я сел в сторонке, приготовился есть. Не успел поднести первую ложку ко рту, как к моему столу подошел представительный мужчина. В одной руке он нес тарелку с котлетами, в другой — с шавлей.

— Свободно?

— Пожалуйста.

Человек сел напротив меня. Кого-то он очень напоминал мне. Кого же это? Постой, постой… Длинная лапша лагмана чуть не застряла у меня в горле: это же… это же точная копия Янгока-кары, моего «наставника» на «святом месте», которого я помогал разоблачить. Я еще раз взглянул на своего соседа. Не-ет, у Янгока-кары была длинная окладистая борода, в руках — четки, на голове — чалма с корзину величиной. Правда, я видел его и в другом обличье, когда он был чисто побрит, при галстуке и шляпе. Но ведь столько лет прошло… Нет, нет! Это другой человек. Я ошибся. И вид такой честный-пречестный…

— Тфу! — фыркнул человек, громко ударив ложкой по тарелке. — И это называется еда!

— Признаться, я тоже сижу, не могу съесть свой обед, — поднял я голову. — Не лагман, а помои.

— Просил их дать котлет, а они вроде подсунули мне подмоченные куски хлеба, — продолжал возмущаться сосед.

— А в лагмане нашинкованное мясо заменили баклажанами, — подлил я масла в огонь.

— Воруй, воруй, но знай же меру, жулик! — совсем стал выходить из себя мой сосед.

Так, слово за слово, мы перебрали косточки директору кафе, повару, даже бедную истощенную кассиршу не обошли.

— Вот вы — сотрудник милиции, — продолжал негодовать мой сосед, — скажите мне, почему не принимаются решительные меры против этих воров и хапуг?

— Почему же, мы предпринимаем…

— Нет, никаких мер вы не принимаете, — наступал собеседник. — Получите жалобу, почешете в затылке и положите под сукно. И мимо безобразий проходите, глядя в сторону.

— Нет! — вспылил я и постучал ложкой по тарелке с недоеденным лагманом. — Я и пришел сюда, чтобы прекратить это безобразие!

— Ой, что-то не верится…

— Сейчас поверите. Вот, в кармане у меня жалоба трудящихся лежит.

— Значит, будет дело?

— Будет.

— Тогда пойдемте со мной. Здесь есть тихое местечко, где можно спокойно потолковать.

Я очень обрадовался, что нашелся человек, который поможет мне. И это почти не удивило меня. Ведь я вообще такой, везучий: как возьмусь за что-нибудь, так дело само по себе катится вперед.

За общим залом кафе находилась небольшая комнатка. Мы вошли в нее и мой спутник захлопнул за собой дверь.

— Давайте вначале познакомимся: меня зовут Адылом, фамилия — Аббасов.

— Сержант Хашимджан Кузыев.

— Очень приятно, уважаемый Хашимджан. Я — самый несчастный человек на свете, дорогой, потому что я директор этого кафе.

— А?! — Я невольно вскочил с места.

— Не бойтесь, — мягко положил несчастный директор пухлую руку мне на плечо. — Я не собираюсь мешать вам выполнять свой долг. Наоборот, хочу помочь. Я, братишка, очень одинок, один против целой шайки, целой банды! Мне помощь нужна, помогите мне. Шесть месяцев уже как я здесь директором, и все шесть месяцев я тщетно бьюсь над тем, чтоб еда наша стала вкусной. Но здесь оказались два повара, отъявленные мерзавцы и мошенники: один специалист по национальным блюдам, другой — по европейским. Оба считаются главными. У каждого по пять помощников, считайте, пять верных подручных. Говорят, где собралось десять шайтанов, там нечего делать одному ангелу. Так и я: не могу справиться с ними. Под конец не вытерпел: подговорил людей, питающихся у нас, написать жалобу в Городскую торговую инспекцию. Написали. А что толку? Разве простым выговором уймешь их?.. Товарищ сержант, могу я довериться вам полностью?

— Кому же вам доверять, как не милиции?

— Спасибо, тысячу раз вам спасибо, дорогой. Я хочу вам доложить, что те повара, о которых я говорю, ежедневно уносят отсюда по сто рублей в кармане. Помощники загребают поменьше, по двадцать пять рублей.

— Да ну-у? — не поверил я.

— Истинная правда, могу поклясться. Эти негодяи способны подкупить кого угодно. Боюсь… простите, Хашимджан, все мы люди… боюсь, как бы они и вас…

— Хашимджан Кузыев не из тех, кто продается! — резко перебил я директора, ударив кулаком по столу.

— Нет, я этого не говорил. Просто хочу предупредить, чтобы вас случайно не охмурили.

— Мы еще посмотрим, кто кого охмурит!

— Я вижу, вы — крепкий парень. Даже глаза сверкают ненавистью и отвагой. Молодой вы еще, пламенем горите, пламенем! Так слушайте дальше. После первой неудачи я снова взялся за дело, как говорится, засучив рукава. Попросил трудящихся еще раз написать жалобу. И отправить ее не куда-нибудь, а в милицию, в ОБХСС! Там-то уж, сказал я, не найдешь равнодушных людей, тем паче — взяточников! Дайте-ка мне это заявление…

Я выхватил из кармана заявление трудящихся и протянул несчастному директору. Он развернул листки и принялся читать. А я, глядя на него, думал: «Бедный, бедный Адыл-ака! Конечно, что вы могли сделать один против десяти прохиндеев, которые надуют самого шайтана?! Что ж вы, не могли сразу придти к самому Усманову и все рассказать? Но ничего, и теперь еще не поздно, ведь есть на свете я. Мы им прижмем хвосты!»

Мне захотелось сказать этому бедному, загнанному человеку какие-то теплые слова, подбодрить его, поднять дух.

— Вот этих людей я знаю хорошо, — проговорил Адыл-ака, возвращая мне жалобу. — Камбаров работает зубным врачом. Мастер своего дела, любой зуб, хоть больной, хоть здоровый, может вырвать с первого раза. Кадыров — хирург. Похож на вас: любит справедливость, честен… Ну, а теперь давайте перейдем к делу.

— Я готов.

— Когда вы думаете взять пробы с блюд для анализа?

— Я думал, завтра…

— Нет, это не годится. Пробы надо брать в субботу или воскресенье. Ибо в эти дни у всех контролирующих учреждений выходной. Именно потому в эти дни наши жулики наглеют: воруют в три-четыре раза больше, чем обычно. Как в пословице: тащи все, что можешь, пока сторож спит. Кроме того, товарищ сержант, в другой раз не допускайте такой оплошности.

— Какой оплошности?

— Вы вошли в кафе и прямо направились проверять цены блюд на витрине. Даже я тотчас догадался, с какой целью вы пришли. А повара могли заметить это гораздо раньше меня, это народ битый-стреляный. Поэтому-то я и поспешил, боясь, что они обведут вас вокруг пальца. Мой вам совет на будущее: пошлите сперва кого-нибудь взять пробу с блюд, а потом — коршуном — и хватайте воров за руку!

— Спасибо. Учту ваши советы, — сказал я, искренне радуясь, что натолкнулся на такого блогожелательного, доброго человека.

— Еще, товарищ сержант, что я хочу сказать, — продолжал директор. — Здесь заведены две книги жалоб. Одну выдают, когда люди желают писать благодарности, по ней и получают премиальные, другая — для жалоб, но ее никогда никому не показывают. Оба книги хранятся у буфетчика. Товарищ сержант, еще об одном хочу вам сказать. Только пообещайте не отказывать мне.

— Обещаю.

— Проверьте еще деятельность буфетчика! — Адыл-ака пугливо оглянулся вокруг, словно боясь, что нас кто-то может подслушать. И продолжал шепотом: — Он-то и есть главарь всей шайки! Все под меня копает, подлец, свалить хочет, ибо знает, что я всегда за честность, на стороне трудящихся. Такого жулика свет еще не видывал. И коньяк, и водка у него не натуральные. Он сна лишается, если двадцать граммов водки не разбавит восемьюдесятью граммами воды!

— Ну и негодяй!

— Вы его еще не знаете! Хотите убедиться сами, какой это страшный человек? Тогда идите, возьмите у него два стакана водки. Если я пойду, мне он нальет неразбавленной, прощелыга!

— Но ведь это как-то… водку… мне?..

— Опять хотите попасть впросак? — упрекнул меня Адыл-ака и мне стало совестно. Вмиг сбегал, купил два стакан водки у взмыленного буфетчика.

— Вот это я понимаю, вы храбрый молодой человек! — похвалил Адыл-ака. — Вот теперь выпейте один стакан, и, если ощутите хоть малейший привкус водки, — плюньте мне в лицо!

— Но я никогда ее не пил!.. — возразил я. — И потом, я ведь на службе.

Директор засмеялся, махнул рукой.

— Вот в том-то и дело, что это совсем не водка, а чистая вода.

— Да, но я все равно не могу…

— Ну, ладно, — Адыл-ака обиженно поднялся с места, направился к двери. — Я-то уж думал, что вы храбрый, умный юноша, настоящий Шерлок Холмс. Доверяя вам свои секреты, я не думал, что вы тотчас пойдете на попятный…

Мне не хотелось в самом начале расследования лишаться такого ценного помощника. Кроме того, разве мог я допустить, чтобы кто-нибудь хоть на миг, усомнился в моей храбрости, уме и смекалке?!

Одним махом я опорожнил стакан водки.

— Ну и как? — поинтересовался директор, возвращаясь назад.

В первый миг я не мог ответить, потом кое-как выдохнул из себя воздух и ответил, скривившись от отвращения:

— Гадость какая-то… Очень горькая.

— Молодец! Я не ошибся в вас. Сразу смекнули, какой гнусностью поит людей этот буфетчик. Чистую водку выпьешь — удовольствие получаешь, душой и телом отдыхаешь, а этот настоящую отраву продает, будь он проклят! Воруй, воруй, но знай же меру, несчастный! Выпейте второй стакан тоже, а то тошнить будет. От такой гадости только так и спасаются…

— Не могу, голова кружится.

— Вот потому-то и говорю вам: выпейте еще! Все сразу пройдет. Вот так. Молодец! Парень вы, оказывается, не из робких, можете с любыми трудностями справиться. Ах если бы все милиционеры были такими, как вы!

Головокружение у меня теперь и вправду немного прошло. На душе стало радостно, весело. Я поцеловал Адыла-ака в лоб.

— Вашу бескорыстную помощь органы милиции оценят по достоинству, — заявил я. — Хотите, я вам спою?

— Погодите, дорогой, вы нам еще и спляшете, — сказал Адыл-ака и вроде бы уплыл куда-то.

Больше я ничего не помню.

Сон это или явь?

Открыв глаза, я обнаружил, что лежу в кабинете Атаджанова на диване. Видно, меня обливали водой — весь был мокрый. В комнате кроме Салимджана-ака сидели лейтенант Артыков, самый пожилой сотрудник нашего отдела, который называл меня «пареньком», капитан Карабаев из следственного отдела. Лица у всех хмурые. Что это, сон или явь? Как я очутился здесь? Куда подевался бедняга директор кафе?

Я хотел встать, поздороваться с товарищами, но голова, тяжелая, как семипудовая гиря, потянула меня обратно. На мое невнятное приветствие никто не ответил. Значит, это сон, решил я и хотел опять растянуться на диване, но Салимджан-ака вдруг заговорил, да еще как!

— Очнулся наконец?

— Очнулся, но я никак не…

— Встать! Иди, умойся под краном, потом поговорим.

Я с трудом поднялся, умылся холодной водой. В голове немного прояснилось, чуть полегчало.

— А теперь давай выкладывай по порядку, как докатился до жизни такой, — приказал полковник.

— До какой жизни? — удивился я.

— Доложи о своих безобразиях в кафе.

— Безобразиях? Каких безобразиях? — Не тяни кота за хвост!

Салимджан-ака произнес это таким грозным тонем, что я невольно вытянулся в струнку. И начал говорить. Рассказал все с самого начала, не опуская ни одной подробности, ничего не прибавляя. Мои слушатели изредка недоумевающе переглядывались, пожимали плечами. Когда я замолчал, Атаджанов кивнул Артыкову. Тот неторопливо, как бы нехотя, начал говорить:

— Часов около пяти позвонили из кафе «Одно удовольствие» и попросили пригласить к телефону товарища Атаджанова. Поскольку вас не было, я сказал, что товарищ Атаджанов отсутствует. Тогда приезжайте сами, попросил меня звонивший, ваш сотрудник сержант Кузыев дебоширит здесь, замучил нас всех, не знаем, что и делать.

Я сразу выехал на место происшествия. Прибыв, обнаружил: товарищ Кузыев валяется на диване в беспамятстве. А директор кафе вручил мне вот этот акт.

— Прочитайте, — бросил Атаджанов. Лейтенант встал с места, развернул лист бумаги и

начал читать торжественно, величаво, точно оглашал окружающим мой смертный приговор.

— Ложь! Неправда! Клевета! — вырвался у меня отчаянный крик. — Ничего подобного я не делал!

— Успокойся, — спокойно проговорил Салимджан-ака, словно и не слышал ужасных обвинений, возведенных на меня в этой грязной бумажке. — Товарищ Артыков, я надеюсь, что, обнаружив спящего Кузыева в кабинете директора кафе, вы проверили его карманы.

— Увы, нет. Я не подумал, что он взяточник…

— Тогда исправьте свою ошибку. Проверьте сейчас.

— Слушаюсь.

Артыков ощупал вначале меня, затем мою гимнастерку, висевшую на спинке стула, и вытащил из ее кармана пачку денег. Мои глаза чуть не вылезли из орбит.

— Сосчитайте! — приказал полковник.

Поплевав на пальцы, Артыков не спеша начал считать деньги. Глядя на его руки, я сам тоже, точно боясь, что он ошибется, стал считать эти грязные, замусоленные бумажки. Раз, два, три пять, десять, двадцать, тридцать…

— Ровно триста, — объявил лейтенант вроде бы удовлетворенно, что сумма совпала…

Мне опять захотелось крикнуть «Клевета!», но я не смог издать ни звука. Оказывается, так сжал зубы, что не было сил их разжать, а про кулаки и не говорю — ногти впились в ладони. Просто окаменел, как в сказке…

— Подайте ему воды! — крикнул полковник.

Подали. Выпил. Вроде полегчало.

— Может быть, это подстроено, — проговорил полковник, как бы раздумывая вслух. — А может быть, и правда. Во всем мы, конечно, разберемся. А пока что, я считаю, мы дадим возможность сержанту отдохнуть, прийти в себя. Возражений нет? Тогда, значит, решено.

Лейтенант Артыков проводил меня в общежитие. Это был человек, немало повидавший на своем веку, и он, конечно, понимал мое состояние, потому и пытался всячески успокоить. Говорил, что работа у нас нелегкая, врагов много. Они изо всех сил стараются очернить нас, лишить воли, заставить сложить оружие.

— Не расстраивайся, — подытожил он. — Все образуется.

Легко сказать: «Все образуется». А каково мне? Ведь вон как обвинили ни за что, ни про что! И во сне не видывал я таких штук, и на тебе — взяточник, дебошир, хулиган! Ох, этот «бедненький, разнесчастный» директоришка Аббасов Адыл, Адыл-баттал[2]. Как плакался, а?! Как ловко подвел меня к яме и как ловко столкнул в нее! Теперь ведь никто ни за что не поверит, что я честный человек!

Мне захотелось сию же минуту подкатить к кафе «Одно удовольствие», выволочь этого «разнесчастного» директора на улицу и всенародно отколотить.

Поразмыслив, однако, признал, что так не годится. Опять сам буду во всем виноват.

А что, если выследить его и тюкнуть по башке камнем где-нибудь в безлюдном месте?.. Ну вот, совсем, кажется, с ума начал сходить: милиционер подготавливает преступление!..

Ах, где ты, моя Волшебная шапочка, дорогая моя советница и помощница, как мне тебя не хватает! Будь ты со мной, не свалилось бы на мою голову столько бед!

…Десять дней я приходил в отделение, отбывал там семь рабочих часов, шел домой, — никаких заданий мне не давали. Казнь да и только! На одиннадцатый день собрались в кабинете Али Усмановича для рассмотрения моего дела. Насколько я понял, «разнесчастный» директор написал жалобу в Министерство, где обвинял ОБХСС в «покрывательстве хулигана и взяточника — сержанта милиции Хашимджана Кузыева».

Естественно, прибыла комиссия.

Вначале выслушали меня. Я рассказал все как было. Но мне показалось, что моим словам никто не поверил. Председатель комиссии вроде даже позевывал. Потом слово дали Аббасову и тем двум поварам. Ого-го, вы бы видели, как они красиво говорили! Никогда не думал, что человеческий язык способен говорить так трогательно и так возмущенно! Обвиняя меня во всех смертных грехах, Адыл Аббасов раза два даже всплакнул. Глядя на него, мне и самому захотелось заплакать! Потом «потерпевших» попросили выйти — их миссия закончилась.

Поступило два предложения. По первому предлагалось привлечь меня к уголовной ответственности по статье сто сорок четвертой Уголовного кодекса республики за взяточничество и использование служебного положения в корыстных целях. Второе предложение: учитывая мою молодость и совершение подобного преступления впервые, ограничиться освобождением от работы в органах милиции.

— Ставлю на голосование, — объявил полковник Усманов.

— Подождите-ка, — встал Салимджан-ака. — Дайте мне тоже сказать. Мы боремся с преступниками, мы боремся с хулиганами… Работа у нас опасная, и мы неплохо справляемся с ней. Однако далеко не всегда и не вовремя умеем мы распознать ложь и клевету. Мне кажется, в данном случае тоже проявляем определенную слепоту и глухоту. В деле Хашимджана Кузыева я чувствую уверенную, мастерскую руку опытного клеветника. В последние дни я попытался установить кое-какие факты и вот что мне удалось узнать. За два года в вышестоящие организации поступило двадцать жалоб на вопиющие безобразия в кафе «Одно удовольствие». Но странное дело: все эти двадцать жалоб по тем или иным мотивам признаны необоснованными. То есть, если сравнить каждую жалобу трудящихся с выстрелом, то все двадцать выстрелов оказались холостыми. Появилась двадцать первая жалоба, разобраться в которой было поручено сержанту Хашимджану Кузыеву. Чем все это кончилось, вы знаете сами… Тут есть доля и моей вины. Я должен был знать, что случай здесь не рядовой, а отправил туда новичка.

Товарищи! Я не могу согласиться ни с одним из поступивших предложений, а требую сначала расследовать все стороны этого дела и лишь потом выносить какое-либо решение.

Большинство присутствующих поддержало Салимджана-ака.

Из кабинета начальника отделения я вышел немного воспрянув духом. «Слава богу, — думал я, — хороших людей на свете все же, оказывается, больше, чем плохих. Отныне я тоже буду стремиться ответить добром на добро…»

В коридоре столкнулся лицом к лицу с «невинным» директором и квадратным буфетчиком. Видно, стояли, дожидались, чем окончится собрание. Проходя между ними, я сделал вид, что споткнулся, и правым локтем довольно сильно ударил несчастного директора под ложечку, он аж ойкнул от боли, а левый локоть проехался по студенистому расползшемуся животу буфетчика. Все это нечаянно, как вы понимаете.

— Извините, — сказал я, — обе книги жалоб находятся у буфетчика. В одну записываются только благодарности, в другую — только жалобы.

И дальше пошел по коридору, крепко печатая шаг: мы с вами еще встретимся, достопочтенные клеветники и хапуги. Подождите!

Вернулся в общежитие. Но не знал, куда себя девать — на душе все-таки скребли кошки. Вытащил из шкафа новенький костюм, подаренный бабушкой ко дню выпуска из милицейской школы (костюм она купила на деньги, вырученные за сушеный персик), оделся, вышел на улицу. Думал, зайду куда-нибудь, поужинаю. Есть, однако, не хотелось. Решил сходить в кино. Странно, и здесь не развеялось паршивое настроение. Вообще я, как вы знаете, чудной человек. Иногда, если плохое настроение, мне помогает песня. Но в городе, сами знаете, на улицах не распоешься: бог весть что еще подумают. То ли дело в кишлаке: приложишь ладонь ко рту, грянешь во всю мочь какую-нибудь молоденькую песню — и все печали как рукой сняло! А тут, значит, остается одно — просто гулять.

Я бродил по улицам города до полуночи. Вспомнил Вакира. Он работает сейчас скотником на ферме. Как бы не уснул и не растерял своих коров, подумалось мне. И Мирабиддинходжа, молодец парень, нашел-таки свое место — в политехнический поступил, человеком станет.

Я шел по темной, неосвещенной улице. Как забрел сюда, сам не помню. Вдруг откуда-то послышался женский голос, который вроде бы выкрикнул: «На помощь! Помогите!» Крик шел откуда-то справа, где находился обрыв. Я пошел на голос, но не очень уверенно: «Быть может, в таком состоянии мне просто померещилось?»

— Вайдод, спасите! — раздалось снова.

На сей раз я точно определил, откуда шел голос: из-за чернеющей впереди чинары. В несколько прыжков я оказался там. Ну и гады! Четыре здоровых балбеса окружили маленькую, хрупкую девушку. Ограбить, видно, собрались! Вот и пробил твой час, Хашимджан, теперь ты должен показать себя! Не бойся, смело вперед! Сейчас ты смоешь с себя всю эту грязь, которой тебя облили. Пусть все узнают, какой ты честный, смелый человек. Ты не взяточник и не простоватый олух, а храбрый милиционер. Сегодня ты отомстишь и за любимого отца. Да, твой отец, молчаливый, скромный человек, которому иногда попадает даже от мамы, будет гордиться тобой! Смело вперед!

— В чем дело? Что тут происходит?

— Вот эти… пристали… — плача, пожаловалась девушка.

— Сейчас же отпустите ее! — крикнул я, хватая девушку за руку, чтобы вытащить ее из круга. Но почему-то она сама сильно потянула меня к себе. И я сам оказался в кругу.

— Снимай костюм! — холодно приказала только что плакавшая девушка. Вот тебе и пострадавшая!

— Да ты что? Чего ты орала тогда?.. — Я задрожал от негодования. Не знаю, быть может, от страха задрожал, но задрожал сильно, ноги стали ватными.

— Если орут, так, значит, ты обязательно должен сунуться, болван! — засмеялась девушка мне в лицо. — А ну, скидывай костюм!

Меня окружали четверо здоровенных детин, в руке каждого — не соврать — нож с полметра длиной. Выходит, они заодно с девицей. Она служила приманкой, чтобы завлекать простаков, вроде меня, в ловушку. Драться? С двумя типами я бы как-нибудь уж справился. Но ведь их четверо! И у всех ножи. Нет, будь что будет: так просто я не сдамся. Убьют — и ладно, зараз избавлюсь от всех бед.

Делая вид, что собираюсь снять пиджак, я слегка подался назад и изо всей силы ударил ногой в живот бандита, стоявшего напротив. Завязалась драка. Пять человек — это все-таки пять человек (ведь этим четверым помогала и девица): они вскоре прижали меня к земле, воткнули в рот кляп, сняли костюм, ботинки. Я остался в одних трусах и носках, хорошо еще удостоверение служебное в общежитии оставил…

Костюм — ладно. Бабушка насушит еще персиков, продаст на рынке и купит другой костюм. Но авторитет мой?! Ведь его не купить за деньги, даже заработанные честным, кропотливым трудом. Как пережить еще и этот позор?!

В сумасшедшем доме

Я кое-как поднялся, отряхнулся и глубоко задумался. Куда теперь денусь? Как доберусь до общежития?

Меня начало охватывать отчаяние. В одних трусах по городу не потопаешь. Нормальные люди так не ходят. Над тобой будут или смеяться, или признают сумасшедшим. Станут жалеть. Лучше, конечно, пусть жалеют, чем смеются. А может, кричать, звать на помощь?! Но это недостойно милиционера: вместо того, чтобы защищать людей, дал ограбить себя. Хорош милиционер! Нет, ни за что не опозорю еще раз свое звание…

А что если побегу домой дворами, придерживаясь темных закоулков? Нет, это тоже не годится: все будут принимать за вора или бандита, поймают и продержат до завтра в каком-нибудь сарае или сыром подвале. Лучше всего, конечно, первый вариант — притвориться сумасшедшим: никто ничего не скажет, все будут жалеть.

Решившись, я вышел на самую середину дороги и зашагал строевым шагом, широко размахивая руками. На сигналы машин не обращаю никакого внимания. Иные водители осторожно объезжают меня, словно понимая, что человек сошел с ума. Другие злятся:

— Эй, оглох что ли?

Третьи шутят:

— Давай, парень, давай топай, еще далеко идти!

Однако вскоре ко мне привязалась машина, которая и не думала объезжать меня. И я, конечно, не собирался уступать ей дорогу. Вначале она давала длинные гудки, потом остановилась, уткнувшись бампером в мои голые икры. Это был желтый «УАЗ» с красной продольной полосой по бокам. Из него вышли два милиционера: один сверхдлинный и худой, другой — коротенький и толстый. Они, видно, специально так подобрались, чтобы смешить людей, как Тарапунька и Штепсель.

— Далеко собрались, гражданин? — поинтересовался длинный.

— На рынок. За дынями, — ответил я, стараясь не оборачиваться.

— Вот как? — вроде бы удивился толстяк.

— Вражьи войска беспорядочно отступают, вперед! — скомандовал я, продолжая свой путь.

— Постойте, — длинный взял меня за локоть.

— Не трогайте, а то взорвусь, я — бомба! — припугнул я.

Коротышка дернул напарника за рукав:

— Оставь ты его в покое, не видишь, настоящий сумасшедший.

На что длинный ответил:

— У тебя сколько-нибудь жалости есть вообще?! А что будет, если машина наедет на беднягу? Такой молоденький парнишка и на брата моего младшего похож… Может, он из клиники удрал и все его ищут?

Коротышка взмолился:

— Но мы ведь опаздываем в отделение!

— Все равно, — возразил длинный. — Я его так не брошу, совесть не позволяет.

И, дважды шагнув, нагнал меня.

— Слушай, братишка, как тебя зовут? — Он произнес эти слова таким заботливым голосом, что я чуть не ответил: «Хашим». Но взял себя в руки — надо же играть свою роль!

— Зовут Наполеоном.

— Хорошо. А фамилия?

— Бонапарт.

— Хорошо, отлично! Вот и познакомились. А не скажете ли, ваше величество, куда так спешите?

— Завоевать Европу! А потом Индию…

— Ну, ну. Это дело.

Нет, не мог я продолжать в том же духе. Сколько ни трепался, этот мягкосердечный милиционер все больше жалел меня. Чувствую, не в силах дальше морочить голову хорошему человеку. Остановился, повернулся к милиционеру.

— Простите, товарищ сержант, я не сумасшедший.

— А кто вам говорит, гражданин, что вы сумасшедший?

— Если вы мне верите, у меня к вам просьба.

— Конечно, верю. Просите.

— Если вас не затруднит, отвезли бы меня в общежитие. Ведь неприлично в таком виде по городу шляться.

— Вы правы. Очень неприлично. Прошу в машину.

Длинный милиционер даже помог мне забраться в УАЗ. Потом они сели по бокам, сильно прижав меня.

— Трогай! — крикнул коротышка водителю.

— Куда ехать-то?

— В психиатрическую.

— В дом сумасшедших?! — попытался было я вскочить с места, но оба милиционера ловко перехватили меня, усадили обратно, точно приколотили гвоздями. Я не мог даже пошевельнуться.

— Не беспокойся, братишка, — сказал длинный сердечным, успокаивающим голосом. — Мы отвезем тебя домой. Только скажи, где живешь.

— Я живу в общежитии милиционеров.

— Опять началось… — с беспокойством произнес толстяк.

— Не верите? Могу сказать больше: я сам служу в милиции. Сержант Хашимджан Кузыев.

— А может быть, вы полковник? — пошутил коротышка.

Я решил тоже ответить шуткой:

— Пока нет, но буду и генералом.

Долго еще после этого старался я доказать свою нормальность. Назвал имена коллег, начальников, но никак не мог признаться, почему оказался ночью на улице чуть не в голом виде: боялся прослыть трусом.

— Сегодня убежали? — только и отреагировал на всe это длинный.

— Откуда?

— Ну из больницы этой.

— Я же говорю вам, что не болен. Только…

— Что — только?..

Я решился:

— Только сегодня вот на грабителей нарвался — хоть верьте, хоть нет — они раздели меня. Эта чистейшая правда.

— Не бойтесь, я все объясню вашему лечащему врачу, чтобы у вас не было неприятностей. В конце концов, вы ничего плохого не совершили: не дебоширили, не били стекол. Просто вышли прогуляться по городу, подышать свежим воздухом. Разве не так? — голос его звучал мягко, заботливо.

— В общем-то так: я вышел погулять.

— Вот это другое дело. Наконец-то признались…

— Но я не сумасшедший.

— А я разве утверждаю, что сумасшедший? Вы здоровы, вполне здоровы.

— Если здоров, то отпустите меня!

— Не кричи! — прикрикнул сердито коротышка, который задремал, прижавшись ко мне, а теперь очнулся.

Опять все полетело вверх тормашками. Сам накликал беду на свою голову. Уподобился тому лжецу, у которого сгорел дом. Не знаю, читали вы эту притчу или нет, но я прочитал ее еще в четвертом классе и помню до сих пор. Она вот о чем: жил-был человек и вот он однажды решил испытать, насколько может положиться на своих соседей. Начал кричать: «Пожар! Помогите!», хотя никакого пожара не было и в помине. Прибежали соседи, глядят — все тихо-спокойно! А лжец пояснил, что пошутил. Обиженные люди разошлись. Но на другой день дом того человека загорелся вправду. Забрался лжец на крышу, кричит, плачет, призывая на помощь, а никто не идет. Все думали, что он опять их разыгрывает. Так и сгорел дом того человека. И я похож сейчас на него. Что бы я ни говорил, все равно не поверят. Точка. Хашимджан Кузыев сумасшедший. И никуда теперь не денешься. А раз так, почему не повеселиться еще немного? Если усыпить бдительность провожатых, кто знает, возможно, удастся убежать у самых ворот больницы.

— Хотите спляшу вам? — предложил я.

— Ну-у, вы и плясать умеете?

— Неподражаемо. Все танцы. Но особенно «Андижанскую польку».

— Пока не надо. Мы обязательно приедем посмотреть, как вы пляшете. А вот и дом ваш. Приехали.

Машина остановилась у железных ворот. Над ними аршинными буквами написано «Городская психиатрическая лечебница». Надпись освещалась яркими лампочками.

Створки ворот бесшумно разъехались в стороны, машина въехала на территорию больницы. Тут же подошла женщина в белом халате.

— Выходи! — приказал толстяк.

Я шагнул к выходу и вдруг взвыл не своим голосом:

— Ой-ой, нога!

— В чем дело?

— На ногу наступили, я же в носках, а вы в сапогах.

Милиционер-коротышка сердобольно нагнулся, чтобы посмотреть, не повредил ли мне чего. А я перепрыгнул через толстяка и бросился в темноту…

Так мы целый час играли в прятки. На территории больницы сад — больше гектара, здорово мы там набегались. Трое-то не смогли бы меня поймать, но им подоспела подмога: два врача, два сторожа. И пять таких же, как я, сумасшедших. Особенно один из них — парнишка моих лет — здорово досаждал мне: бегал, точно гончая собака, издавая вопли, точно участник козлодрания. Он-то и доконал меня. Пришлось сдаваться. А еще свой!.. Меня тотчас окружили, ввели в приемную, уложили на жесткий деревянный диван, покрытый простыней. Четверо взялись за руки, ноги. Как я ни брыкался, кто-то спустил мне трусы и — какой стыд! Симпатичная девушка, примерно одного возраста с моей сестренкой Айшахон, с алым, как яблоко, лицом, вонзила что-то острое в мягкое место. Тут мне все стало безразлично, и я уснул крепким здоровым сном.

Крылатые люди

Не знаю, когда я проснулся: на другой день или через день, а может быть, и через неделю. Проснулся я, открыл глаза и не пойму, сколько времени, где нахожусь… В комнате горит ровный голубоватый свет, стоят четыре койки. В проходе, на самой середине комнаты, стоит человек. Он застыл, как статуя, уставившись в потолок. На стенах висят картины. На одной изображено море, голубые волны бьются о берег, на котором растут зеленые ели. В синем небе порхают птицы… На другой картине — долина между двух отрогов гор, вернее, не долина, а целое море тюльпанов. На них льются алые лучи солнца, поднимающегося из-за скал: вся долина пылает алым пламенем. Девочка лет десяти-двенадцати собирает цветы. Глядя на эту картину, я почему-то почувствовал себя легко-легко, и захотелось мне оказаться там, в этой долине, рядом с девочкой, бегать с ней вперегонки и собирать тюльпаны, громко смеяться и радостно кричать. «Неужели я в доме умалишенных? — подумалось. — А может, я попал на курорт?» Где-то неподалеку слышны крики…

Человек, застывший, как статуя, посреди комнаты, все еще продолжал стоять. Мне показалось, что он даже похрапывает потихоньку.

Шум снаружи, который, по-видимому, и разбудил меня, усилился. Завернувшись в простыню, я поспешил туда.

Под большой чинарой лежали человек шесть, на ветвях чинары тоже были люди. Только эти висели: кто зацепился за сук рубахой, кто — пижамными штанами. Висят себе, как переспелые груши, а врачи и сестры носятся вокруг, просят, увещевают. Кто тащит лестницу, кто бежит с одеялом.

— Ой, вы уже проснулись?

Обернулся, смотрю — та молоденькая девушка, которая сделала мне укол. Стоит, улыбается.

— Проснулся, — растянул я тоже рот в улыбке.

— Как себя чувствуете?

— Здоров, как бык. Долго я спал?

— Да не очень. Сутки всего.

— Ох-х, хорошо выспался. А что здесь происходит?

— И не спрашивайте. Настоящая трагедия разыгралась! — Лицо девушки сразу погрустнело, из глаз чуть не полились слезы. — Идемте в палату. Врачи заметят — обоим влетит.

— Нет, давайте узнаем сначала, что тут происходит.

— Нет, нет, пойдемте.

…Что случилось, я узнал наутро. В четырнадцатой палате (у меня десятая) обитали десять человек, которые страдают недугом уже года два-три. И вот, видно, им всем надоело находиться здесь и они решили бежать. Больной по имени Талиб тщательно разработал план побега. Он заявил, что они должны сначала смастерить себе крылья и вылететь отсюда курсом прямо на луну, там откроют кондитерский магазин, где будут продавать только бублики. Каждый больной соорудил себе из простыней легкие изящные крылья, а из одеял — хвосты. Перед сном Талиб проверил готовность своих товарищей к полету и предупредил, что вылет состоится сразу же, как только на небе появится самая яркая звезда. Она и будет служить ориентиром в полете.

Когда дежурный врач уснул, они бесшумно взобрались на чинару и стали дожидаться старта. Наконец на небе появилась самая яркая звезда.

— В полет! — скомандовал Талиб.

«Птицы» рванулись ввысь. Семеро тут же шлепнулись оземь, трое повисли на суках. К счастью, чинара находилась недалеко от водопроводного крана, который постоянно увлажнял землю под деревом — никто из упавших не пострадал серьезно…

Так о чем я рассказывал? Да, о том, что медсестра заставила меня вернуться в палату. Ну я и вернулся. Правда, с ней вместе. Там я указал на все еще стоящего человека.

— Чего это он?..

— Не удивляйтесь: он спит стоя.

— А почему?

— Боится. Говорит, если ляжет, во время сна ему в рот змея вползет… Вы, наверно, голодны?

— Еще как!

— У меня осталось немного патира, хотите?

— Ох, если бы к лепешечке и пиалку чая… — сказал я, слегка смущаясь.

— Одевайтесь и идемте за мной.

Вошли в дежурку. Девушка подала патир, оставшийся от ее ужина, чай в малюсеньком термосе, апельсин и кусочек шоколада. Видно, здорово я проголодался : в один миг все умял подчистую. Сестричка сидела в сторонке, наблюдала за мной. Поев, я поблагодарил и хотел немного поболтать с ней, но она приказала идти спать.

— Вы проснулись раньше, чем полагается.

Я пошел, лег на место. Тот человек все еще стоял. Интересно, не устал он? Трудно приходится бедному, ведь так он упасть может!

Вскоре я уснул. Вначале приснился мне Закир. Будто бы он верхом на воле пасет коров. Спина вола была до того широка, что на одном участке я собрался построить себе парикмахерскую. Потом видел Мирабиддинходжу. Почему-то он надел себе на голову огромный кувшин. Когда я спросил, зачем, он ответил: «Ребята житья не дают, все по голове щелкают. Если теперь будут бить, то по кувшину, а голова ничуть не пострадает».

Приснилась мне и мама. Я долго не навещал их, и вот она, оказывается, приехала, устроилась доктором в психбольницу, где я лежу, и ухаживает за мной.

— Мама, мамочка, дорогая! — закричала я и от собственного крика проснулся.

Нет, не во сне, наяву сидела у моей кровати… женщина, очень похожая на мою маму. На голове шапочка, похожая на пельмешку. В белом халате. От моего крика она вскочила на ноги, на всякий случай отбежала к двери. Я удивленно глянул на нее: чего пугается, я ведь не кусаюсь?

— Проснулись, уважаемый гость? — спросила она, на всякий случай держась за ручку двери. — Идите умойтесь, пора ужинать.

Вот как — гость! Действительно, здесь прямо курорт и можно бы отдохнуть после всех треволнений…

Но я тут же отогнал эту предательскую мысль: во что бы то ни стало — скорее на волю, там ждет меня много дел…

Потом я узнал: это была мой лечащий врач Фатима Салахиддиновна. Меня пригласили в ее кабинет после ужина. Видно, не зря я принял ее за маму. Она была добра и заботлива, как любящая мать. Почти целый час беседовали мы с ней. Она не морочила мне голову разными пустыми вопросами и не писала всякие научные слова в больничную карту. Спросила только, откуда я родом, сколько детей у нас в семье, чем болели родители, чего больше всего боюсь и что очень люблю. Под конец взяла для анализа несколько капель крови, несколько капель слюны и сделала рентгеновский снимок мозга. Думаю, ей редко попадались такие замечательные снимки!

— Я вас очень прошу, тетушка, только побыстрее выписывайте меня, — попросил я уходя. — Вы же видите, здоров я.

— Я тоже так думаю. Почти уверена, что вы не больны, — успокоила меня Фатима Салахиддиновна. — Через день-два выпишем.

Когда вернулся в палату, моим глазам представилось удивительное зрелище: соседи мои по палате устроили настоящий концерт! Человек, спящий стоя, был, видимо, прирожденным дойристом: сейчас он с великим мастерством играл на своей тюбетейке мелодию «Вахай бала». Пожилой больной, который спит у двери, лихо плясал, щелкая пальцами и поминутно раскланиваясь перед несуществующими зрителями. Косоглазый парень стучал алюминиевой чашкой по спинке койки и во весь голос пел:

Признаться, неприятности последних дней заставили меня забыть, что есть на свете песни, смех, шутки. Долго не раздумывая, я раскинул руки и тоже пустился в пляс. Но мне помешал человек, спящий стоя.

— Беги, змея ползет! — крикнул он и в один прыжок выскочил в коридор. Пожилой больной, спящий у двери, юркнул на свою койку и с головой укрылся одеялом. Косоглазый парень застыл на месте, уставившись в одну точку. Так он сидел с полчаса, потом вдруг обернулся ко мне и спросил:

— Как тебя зовут?

— Хашимджан.

— Ты не похож на больного.

— Точно, я не больной.

— А чего тогда ты здесь?

— Привезли по ошибке.

— Хочешь яблоко?

— Давай.

Парень достал из тумбочки два яблока, кинул их на мою койку, потом наклонился к моему уху:

— Тебе можно верить?

— Конечно.

— Не продашь?

— Нет.

— Тогда слушай. — Парень воровато оглянулся по сторонам, потом горячо зашептал: — Здание этой больницы строил мой отец. На потолке одной из комнат, под фанерой, он спрятал мешочек золота. Умирая, отец открыл мне свою тайну. Для того я и в больнице, чтобы найти и унести это золото.

— Откуда вы знаете, что золото спрятано именно в этой комнате?

— Другие я уже проверил.

— Не оказалось?

— Нет.

— Значит, золото здесь?

— Да, в этой комнате.

— А что вы сделаете с золотом, если найдете его?

— Скажу, если не предашь.

— Говори же — не предам!

— Вдвоем мы с тобой убежим в Афганистан.

— А что мы там будем делать?

— Построим автомобильный завод. Станем миллионерами.

— Не хочу быть миллионером, не хочу бежать.

— Убежишь.

— Нет, не хочу.

— Ах вот как!!!

Парень вскочил, схватил меня за ворот и начал душить, так что я аж захрипел. Я собрал все силы и вырвался из рук душителя, оставив ему клочки моей рубахи. Но он опять пошел на меня, изготовившись к прыжку. Я разбежался и ударил его головой в грудь, он кувыркнулся и упал на свою койку. Полежал малость и вдруг давай хохотать!

— Дурак ты, я ведь пошутил!

— Сам ты дурак.

— Но, Хашим, ты меня не выдашь?

— Сказал же, не выдам.

— Поможешь разыскать золото?

— Нет!

— Ладно, мне больше останется. Хочешь яблоко?

— Ешь сам! — Я набросил халат на плечи и вышел в коридор. Очень нужно мне: даст пару яблок и тут же кинется душить! А золото свое пускай сам ищет.

Но поклонник «желтого дьявола» не осуществил своего намерения. Вечером в палате появились два элегантных лейтенанта из угрозыска, велели ему переодеться в свою одежду и увели. Минут через десять пожилой больной, койка которого стояла у двери, попрощался со мной за руку и тоже ушел. Я всю ночь не сомкнул глаз: все думал, желая разгадать, за что же забрали косоглазого, почему так поспешно выписался пожилой человек. Я чувствовал, что между этими двумя событиями есть какая-то связь, но не мог точно сказать, какая. Все стало ясно на другой день. Фарида, так звали медсестру, похожую на мою Айшахон, утром вдруг появилась в моей палате с кастрюлькой, завернутой в полотенце, и смущенно сказала:

— Это вам. Пельмени принесла.

— Да вы что? — вскинулся я.

Она даже отшатнулась.

— Я так… просто… — залепетала девушка, потупясь и медленно краснея.

— Но откуда вы узнали, что я люблю пельмени?

— Ой, это правда?! — обрадовалась Фарида.

— Ничего я не люблю так, как пельмени. Когда мама собиралась вечером приготовить пельмени, то я начинал с утра петь.

— А у меня папа любит пельмени.

— Значит, мы с тестем похожи друг на друга!

Довольный своей шуткой, я загоготал на всю палату.

Фарида осталась серьезной, словно и не слышала моих слов.

— Откуда вы родом, Хашимджан?

— Из Ферганской долины.

— Вы здесь учитесь?

— Нет. Работаю в милиции.

— Я вижу, ваша палата стала чисто милицейской.

— Это почему же?! — опять вскинулся я.

— Ариф-ака, который лежал тут у дверей, тоже, оказывается, из милиции.

И Фарида открыла мне тайну, над которой я ломал голову всю ночь.

Косоглазого парня звали Алимом. Это, оказывается, известный рецидивист, отъявленный мошенник. Он трижды сидел в тюрьме, а по освобождении справлял себе новую трудовую книжку и «чистеньким» начинал работу. В последний раз ему удалось устроиться завскладом на крупный винзавод, где тотчас сколотил шайку и начал сбывать на стороне вино, водку и спирт. Он умел влазить людям в душу, поэтому разыскал мягкосердечного врача, которому внушил, что является душевнобольным. Тот вписал ему в больничную карту, что он страдает вот уже более пяти лет. Когда украденная сумма достигла солидной цифры, Алим с помощью того же грача лег в психбольницу. Но милиция следила за его фокусами давно. Поэтому управление милиции «вселило» в одну палату вместе с косоглазым своего сотрудника Арифа Асамова. Тому предстояло выяснить, вправду ли косоглазый Алим подвержен душевному заболеванию, с кем он общается, каковы его намерения. Ариф-ака Асамов сам почти полгода притворялся сумасшедшим, чтобы досконально изучить преступника и его связи. Бред коеоглазого про золото был всего лишь навсего ловко придуманной ширмой.

— Откуда вы все это узнали? — удивился я.

— Фатима Салахиддиновна рассказала, — пояснила она, осторожно оглянувшись вокруг. — Она думает, что вы тоже здесь с каким-нибудь таким заданием.

— Ну-у… — протянул я неопределенно и пожал плечами.

— Понимаю, понимаю — это тайна! Я просто диву даюсь, какие это волевые люди — милиционеры! — воскликнула Фарида. — Ариф-ака, например, чтобы никто не заподозрил, что он здоровый и нормальный человек, полгода твердил, что он лошадь, да не какая-нибудь, а чистокровный карабаир. Полгода бегал по палатам и коридору на четвереньках, ржал, лягался… Мне кажется, вы тоже сильный, волевой человек.

— Да, нелегко каждый день уплетать целую кастрюлю пельменей! — решил я все обратить в шутку. Но ответа услышать мне не удалось. В палату вошла с узелком в руке Фатима Салахиддиновна.

— Товарищ Кузыев, вам надлежит одеться и пойти в кабинет главврача. — Она подала мне узелок и вышла.

Я развернул шуршащую бумагу — о, чудо! — новый костюм, новая модная рубашка, новые туфли, новая тюбетейка, новая майка, новенькие носки, — все, все новое!

— В чем дело, Хашим-ака? — испуганно спросила Фарида.

— Идите тоже переодевайтесь, едем в ЗАГС, — деловито приказал я.

— Да ну вас! — смутилась девушка и выбежала из палаты.

Быстренько одевшись, я ринулся в кабинет главного врача. Это наверняка заявилась моя любимая матушка или бабушка, или все вместе. Родные мои! Не зря, значит, я видел вас во сне. Сейчас я вас обниму, расцелую! Ничего не видя от восторга, влетел в кабинет и оторопел: передо мной стоял, улыбаясь, Салимджак-ака Атаджанов, мой начальник.

— Ага, вот и наш сумасшедший, — сказал он. — Иди, давай обнимемся. О-о, молодцом, молодцом. А теперь поздоровайся с Суратом-ака. Узнаешь его? То-то. А он приехал извиниться перед тобой. Если бы не он, то я, наверное, до сих пор был бы уверен, что ты скрылся, боясь ответственности…

В глубине кабинета возвышалась фигура длинного милиционера, того самого, которому я был обязан своим водворением в психбольницу — и освобождением из нее. Он сидел рядом с главврачом и смущенно улыбался. Я подошел и крепко пожал ему руку. Сурат-ака вздохнул облегченно, подал мне пиалу чая, который ему налил главный врач. Когда я опорожнил пиалу, он вдруг спросил:

— Ну что, поехали?

— Куда? — испугался я по привычке.

— Завоевывать Европу! — засмеялся Сурат-ака.

Я замахал руками:

— Нет, не поеду!

— Почему?

— С меня хватит и того, что завоевал психбольницу! — ответил я под общий хохот.

В гостях у полковника

Как видите, дела мои опять пошли на лад. Мне всегда везет: попался же вот такой добрый конвоир, как Сурат-ака!.. Сдав меня в лечебницу, он не успокоился, три дня терзал себе душу: «А вдруг этого парня в самом деле ограбили бандиты? А вдруг он в самом деле работник милиции?!» И сегодня утром, наконец, не выдержал, зашел к моему начальнику и прямо спросил, работает ли у него такой-то.

— Работает, — ответил Атаджанов. — Только его сутки ни на службе, ни в общежитии нет.

— А как он, того… ничего был? — Сурат-ака покрутил пальцем у виска.

— Да нет, нормальный парень. А почему — был? Что случилось?

Узнав, где я нахожусь, он тотчас выехал за мной.

…Когда мы доехали до моста через реку, Сурат-ака попросил остановить машину. Ему, оказывается, за сыном идти в детсад.

— Товарищ Кузыев, еще раз прошу прощения! — сказал он, пожимая мне руку.

— Я тоже благодарю вас, товарищ лейтенант! — ответил Салимджан-ака вместо меня. — Вы хороший человек и настоящий милиционер!

Некоторое время мы продолжали путь молча. Наша черная «Волга» летела вперед, легко обгоняя другие машины.

— Это правда, что на тебя напали? — произнес, наконец, Салимджан-ака.

— Правда, — ответил я, вздохнув.

— И что же ты, сказали «раздевайся» — взял и разделся?

— Нет, я дрался…

— Это неплохо. Настоящий милиционер не сдается.

— Их было пять человек, а то бы я им показал!

— Пять? — переспросил полковник. — Случайно, женщины с ними не было?

— Так я ведь попал в засаду именно из-за этой женщины! Она звала на помощь, и я хотел помочь ей.

— Значит, за эту неделю они ограбили двоих, включая и тебя. Мне кажется, это гастролеры… Таких у нас еще не было. Но ничего, сколько веревочке ни виться… Слушай парень, — обратился Салимджан-ака к водителю, — гони прямо ко мне домой.

И полковник замолчал, откинув голову на спинку сиденья и устало закрыв глаза. Кто знает, о чем он сейчас думает? Возможно, строит планы, как изловить банду гастролеров, а быть может, думает о таких вещах, о которых я и не подозреваю…

«Волга» свернула на узкую, покрытую гравием улицу и остановилась, дернувшись, у неказистых зеленых ворот с выцветшей краской. Полковник открыл глаза и кивком головы велел мне выходить. Потом обратился к водителю:

— Завтра приезжай к семи ноль-ноль. Если опять проспишь, сам проколю твой талон. — И, желая показать, что это шутка, улыбнулся.

Мы долго, по очереди, нажимали на кнопку звонка, где-то раздавались трели, но никто не откликался. Наконец одна створка ворот приоткрылась и перед нами предстала круглолицая женщина лет сорока пяти. Сказав, что доила корову, потому не услышала звонков, приветливо поздоровалась со мной.

Я шагнул за ворота и остановился. Дворик был небольшой, около восьми соток. Ни единого деревца. Но роз здесь было видимо-невидимо: если скажу, что тысячи две кустов, наверное, совру, но тысячи полторы было точно. От них стоял такой аромат, что кружилась голова.

— Вот это и есть хижина полковника Атаджанова, — сказал посмеиваясь Салимджан-ака.

— А роз-то у вас! Какие цвета, какие сорта!

— Нужно умыться, переодеться. О цветах еще наговоримся.

В этот момент калитка в заборе, разделяющем двор Салимджана-ака с соседним, с треском растворилась и из нее выбежали пятеро детишек. Впереди несся мальчик лет семи с рыжими волосами, а шествие замыкала девочка лет двух, похожая на куклу. Полковник поочередно обнял их всех, раздал по шоколадке. Потом громко крикнул, обернувшись к забору:

— Бахрам, а ты чего не идешь?

Из соседнего двора донесся тоненький голосок:

— Я без штанишек!

— Ну, брат, на тебя не напасешься! — засмеялся Салимджан-ака. — Я же тебе на днях купил штаны?

— А они мокрые.

Салимджан-ака передал шоколадку для невидимки Бахрама одному из сорванцов.

— Соседские малыши, — пояснил полковник. — Представляешь, одиннадцать детей у них! Сам в магазине работает, но такой честный, чистый парень, какого поискать! Иные поработают в магазине год-два, сразу отгрохают себе хоромы, покупают машину… А этот двадцать лет завмагом, но детишки одеты кое-как.

«Хижина» полковника Атаджанова состояла из четырех комнат и длинной застекленной веранды, похожей на салон трамвая, уставленной кувшинами и горшочками с цветами. «Цветы и дети…» — подумал я и вспомнил, как бабушка поучала: «Крепко держись человека, который любит детей. У таких людей сердце бывает чистым, беззлобным». Вот и надо держаться за Салимджана-ака! — решил я.

Полковник вышел из дома в полосатой пижаме, но даже в таком домашнем виде не потерял своей выправки и осанки.

— Наверное, ломаешь голову, зачем, мол, начальник привел тебя к себе домой? — спросил Салимджан-ака.

— Правда, я подумал об этом…

— Я живу один. Подумал-подумал, вот и решил… что ты можешь жить у меня, пока не получишь квартиры. У меня был сын, почти такого же возраста, как ты, была жена… А теперь, видишь, один я как перст. Пошли, покажу тебе карточку жены.

Мы вошли в гостиную, обставленную полированной мебелью. На серванте и шкафах стояли хрустальные вазы. На стене висели два портрета.

— Это она… Келинойи твоя, — проговорил Салимджан-ака глухо. — Раз уж ты мой названый сын, так позволь, я буду называть ее твоей тетушкой. Смотри, как живая она здесь… Точно хочет спросить: «Что вы так задержались сегодня, Салимджан, голодны небось». А это — мой сын Каримджан. Сейчас в исправительно-трудовой колонии…

На глаза полковника навернулись слезы, голос задрожал. Он поспешно вышел из комнаты. Я, недоумевая, бросился за ним.

Салимджан-ака с садовыми ножницами зашел в цветник, нарезал полную корзину лучших роз и молча вышел за калитку. Я каким-то шестым чувством понял, что следовать за ним не надо. Застыл посреди двора в растерянности, пока меня не окликнула та самая женщина с полным белым лицом. Она принесла на подносе свежие, только что снятые с тандыра лепешки, разные конфеты, чайник чаю, поставила все это на стол.

— Вы посидите пока на веранде, попейте чайку. Салимджан-ака пошел на кладбище. Это недалеко… Трудно бедняге, тоскует, вот и ходит к могиле жены каждый день…

Отчего же умерла жена полковника?.. Тут-то, конечно, нечего особо удивляться: состарилась или заболела и — умерла. А вот за что сидит сын? Странно. Сын полковника милиции и на тебе — в тюрьме! Во всем городе не сыщешь милиционера, который бы не знал полковника, который бы не называл его устозом — учителем, наставником! Что они, не могли заступиться за сына такого человека, выпустить из тюрьмы?.. Кто засадил сына полковника, запросто может и меня упечь за решетку. Вот докажет тот «несчастный» директор кафе свою «правоту», возьмут да и упекут. Долго ли?!

— Хашимджан, не заскучал один? — раздался знакомый голос.

Я и не заметил, как вернулся Салимджан-ака. На лице еще тень печали, но лицо смягчилось, взгляд подобрел.

— Голоден, наверное? Плов умеешь готовить?

— Умею.

— Раздевайся тогда. Сварим отменнейший плов.

Мы вдвоем споро принялись за дело. Когда зирвак[3] был готов, полковник велел мне принести несколько кусков хорошо поджаренного мяса, а сам достал бутылку коньяка.

— Хочешь выпить?

— Нет, я не пью… — Вспомнив про те два стакана водки, я смутился и добавил: — А коньяк я вообще не пробовал и не собираюсь.

— Правильно, и в рот не бери этот яд! Я тоже ни грамма не пил до пятидесяти лет. Сейчас же, если и выпью по маленькой, то только по праздникам, или под настроение… Ну, ладно, сынок, будем живы-здоровы!.. Ух, ну до чего горький, дьявол, аж слезу вышибает! И мы покупаем эту гадость за свои кровные денежки и отравляем свой организм! Келинойи твоя, земля ей пухом, уберегла меня от увлечения этим зельем. Уберегла — и оставила сиротой. Да наполнится ее могила светом, прекрасная была женщина, каких мало на свете. Дай-ка выпью еще чарочку… За тебя, за то, чтобы ты вырос в милиции, чины заслужил, полковником стал.

— А давно умерла келинойи?

— Год тому назад, сынок.

— А за что посадили Карима-ака?

— Расскажу, все тебе расскажу. Может быть, и полегчает на душе малость, если поделюсь… Оббо, Хашимджан, тебе сколько лет стукнуло?

— Восемнадцать.

— Кариму сейчас двадцать. В меня статью вышел: высокий, широкоплечий, стройный… Иди-ка, притуши огонь. Молодец! Может, хочешь выпить?

— Нет.

— И не пей эту гадость. Спиртное — яд. Я же говорил тебе, до пятидесяти лет в рот не брал… Карима я сам посадил. И келинойи твоя умерла из-за этого. Выходит, я виноват в ее смерти. Эх, какая была женщина… Все что во мне есть мягкого, доброго — это от нее. А твердость я унаследовал от отца… Рано умерла, бедняжка! Это она сделала меня человеком, уберегла от дурного, научила справедливости, тридцать лет воспитывала… а когда оставалось пожинать плоды, взяла да и покинула меня… Да, все я тебе расскажу, все. Быть может, и легче станет.

За что полковник «посадил» сына

— Тогда мы жили в одном горном районе, я работал в следственном отделе. Однажды до нас дошли сведения о крупных махинациях в районном приемном пункте коконов шелкопряда. Расследование этого дела поручили мне. Долго я бился, разыскивая кончик клубка. И однажды он оказался в моих руках — я пошел по горячим следам преступников. У них была прямая связь с шелкоткацкой артелью близлежащего городка. Те, в свою очередь, имели дело с рядом магазинов, которые сбывали незаконно изготовленные шелковые ткани. Перед судом должны были предстать около двадцати человек. Мне не приходилось еще разоблачать такое крупное преступление, работал днями и ночами, собирая улики. И вдруг однажды получаю по почте письмо. «Салим, оставь нас в покое, — говорилось в нем. — Иначе мы уничтожим весь твой род. Тебе ведь не удастся засадить за решетку всех нас до единого. Мстить будут оставшиеся на воле». Начальником у нас был опытный работник, уже очень пожилой, по фамиции Макаров, мы его между собой называли Макаром-бобо… Ты загасил огонь под котлом?

— Загасил. Давно.

— Показал я письмо Макару-бобо. Прочитал, долго барабанил пальцами по столу. Потом вдруг спросил: «Боишься?». «Боюсь», — честно сознался я. «Не бойся. За тобой да за мной весь наш советский народ, могучее наше государство стоит!» — сказал Макар-бобо. В ту же ночь взяли преступников. На помощь нам прислали людей из горотдела. Миссия моя теперь, считай, была закончена. Следствие передали областному управлению милиции.

Келинойи твоя работала фельдшером, дом наш находился под самым боком медпункта. Было у нас двое дочерей: одной — три годика, второй — пять лет. Такие красивые, толстенькие, щебетушки были! Так и хотелось целыми днями играть с ними, забыть обо всяких преступниках и преступлениях…

Как-то под вечер в дом вбежал прихрамывая какой-то незнакомый человек. «Вы медсестра?» — спросил человек задыхаясь. «Да», — ответила она. «Собирайтесь, надо помочь людям! У родника перевернулась машина…». «Сейчас, сейчас, — сказала жена, — собирая сумку с медикаментами. — И вы со мной?..» А незнакомец: «Знаете, у меня, кажется, перелом. Если можно, я подожду здесь, побуду с детьми. Вам ведь придется потом помочь и мне». Келинойи твоя была доверчива, как ягненок, простосердечна. Поверила. Незалого до этого я велосипед купил ей, по вызовам ездить, — вспрыгнула она на него и помчалась к роднику. А тот зверь запер двери, облил стены керосином, поджег, а сам смылся. Я был на дежурстве, когда вдруг кто-то позвонил: «Чего вы там сидите?! У него дом горит, а он и в ус не дует!» Машин тогда, сынок, у милиции не было. Вскочил я на коня и полетел домой.

До кишлака дорога вилась вдоль речки, справа — скалы вперемежку с урюковыми садами. Лечу, лечу и вдруг конь подо мной споткнулся, с лету грохнулся оземь, а я повис на чем-то. Гляжу — сетка! Протянута поперек всей дороги. Не успел я опомниться — на меня накинулись какие-то люди, на голову накинули мокрый чапан. Был я тогда молод, сил хоть отбавляй. Но сколько ни старался, не смог сбросить с головы чапан. Помню, меня столкнули в глубокую яму, сверху полилась вода… Странное существо — человек: сам вот-вот захлебнусь, а думаю, не остались ли дети в горящем доме, что с женой… Потом потерял сознание.

Когда открыл глаза, надо мной стоял, тяжело дыша, мальчишка лет четырнадцати-пятнадцати.

— Как вы себя чувствуете? — прошептал он.

— Ты кто?

— Сами можете встать? — прошептал опять мальчишка.

Я хотел привстать, но пошатнулся и упал лицом вниз. Через секунду, собрав все силы, встал на ноги.

Парнишка оказался из соседнего кишлака, относил на мельницу пшеницу, шел домой. Он видел, как я проскакал мимо него на коне, еле успел отскочить с дороги. Еще он видел, как метров через двести упал мой конь… Словом, — все видел. Парнишка испугался, Спрятался в траве. Из своего убежища он наблюдал, как бандиты бросили меня в яму, пустили туда воду и, сев на коней, стоявших за деревьями, поскакали к горам. Тогда мальчик подбежал ко мне, распутал сетку, развязал руки и ноги. Послушал сердце — дышу. Обрадованный, оттащил меня в урюковый сад. Оттуда мы и побежали к кишлаку напрямик.

— Где сейчас этот парень? — поинтересовался я. — Он жив?

— Жив. Это был сын учителя Адылджана. Сейчас он председатель сельсовета. — Помолчав с минуту, Салимджан-ака продолжал: — Добежали до дома, глядим — народу кругом полным-полно. Дом сгорел… И дети… тоже… Жена без чувств лежала у соседей… С той минуты я седой, не от старости это, сынок.

— Поймали… поджигателя?

— Увы, нет.

— А напавших на вас? Тоже не нашли?

— Милиция в те времена не была такой сильной, как сейчас.

— А потом, что потом?

— Потом келинойи твоя совсем слегла. Повез я ее в город лечить. Да так и остался здесь. Хотел уйти из милиции, но жена отговорила. «Не по-мужски это — испугаться, бросать работу, когда каленым железом надо выжигать внутренних врагов, — заявила она. — Вы должны работать в милиции, хотя бы ради светлой памяти наших девочек, кровь которых взвывает к отмщению»… Вот почему я беспощаден к преступникам! Вот отчего закипают они ненавистью, дрожат от страха, когда слышат мое имя. Говорят, я бесчувственный… Неправда это! Сердце мое — не камень, в нем есть и любовь, и доброта. Но коль встречу преступника — будь то даже отец родной — не пожалею, как не пожалел своего сына!

Салимджан-ака грохнул огромным кулачищем по столу, вскочил, заходил по комнате. Потом надел конец шланга на краник водопровода, пустил воду в цветник, подошел к очагу, развел огонь…

— Вставай, пора мыть рис! — приказал он мне раз-драженно. Видя, что у него испортилось настроение, я не решился просить его продолжать свой рассказ. Накрыв плов париться, Салимджан-ака сел на место, взял бутылку и зачем-то поболтал ею.

— Выпить еще или лучше не надо? — сказал он, как бы раздумывая Еслух.

— Лучше не пейте.

— Я не часто пью, — проговорил Салимджан-ака, с бульканьем наливая в рюмку. — Бывает, что раз в месяц или в два месяца нет-нет да и потянет, как вот сегодня… Выпью, погорюю — вроде легче становится. Но перед каждым не расслабишься. Попробуй-ка поплачь перед каким-нибудь спекулянтом — тотчас на кошлы тебе влезет, как на ишака… Ты мне сына напоминаешь, Хашим. Он тоже, как ты, любил прихвастнуть, соврать иногда. Видит, что дело не по плечу, а все равно возьмется: «Э, да что там, сделаем. Да еще как — на отлично сделаем!» Ты тоже: не умеешь плов готовить, а говоришь — умею, да еще как! По-моему, ты и рис бросил в казан, не промыв его как следует, а?

— Потому что вода кончилась… — попытался я оправдаться.

— Да ладно, главное, честный ты малый, не ради корысти во всякие истории попадаешь. Ошибся — признаешься…

Так на чем мы остановились? Да, я, кажется, говорил, что переехали в город. Продолжал служить. Старался быть верным сыном народа, страны своей. Поначалу работал в областном управления милиции следователем, потом назначили начальником отдела. Собирались назначить начальником управления, но кто-то подбросил кое-куда клеветническую бумагу. Пока разбирались, выясняли и установили, что все обвинения, возведенные на меня, чистейшая ложь, прошло около года… Да, сынок… А в это время родился Каримджан, посветлело в доме. У нас с женой и горе стало сглаживаться, как-то забываться. Единственный сын! Мы носили его на руках, исполняли любую прихоть — вот и вырос избалованным, капризным, любителем готовенького, как я тебе говорил, лживым, бездельником. Видели: не так воспитываем мальчишку, видели все недостатки, а все равно дороже его не было для нас никого. И продолжали баловать. Да и времени всерьез заняться им не было. С одной стороны, любовь безоглядная, с другой — присмотра настоящего нет… Кое-как закончил восьмой класс. И наотрез отказался продолжать учебу. Три года шатался без дела. Тогда-то, оказывается, и встал парень на скользкий путь. А нам голову морочил, говоря, что серьезно спортом занимается…

Короче, однажды утром я обнаружил, что дверца моего письменного стола открыта: там я хранил личный именной пистолет, подаренный мне еще наркомом внутренних дел за то самое дело о махинациях с коконами. Кто мог открыть ящик, ведь ключ от стола я всегда ношу при себе? Кинулся к столу: нет, пистолет на месте. Только в обойме не хватало одного патрона. Я почуял недоброе. Вбежал в комнату Карима. Гляжу, спит. На спинке кровати висят его брюки. Грязь, прилипшая к брючинам, еще не успела высохнуть. Выходит, он вернулся домой совсем недавно. Под утро. Пистолет брал он, это точно. Но в кого он послал пулю, недостающую в обойме?!

Страшным усилием воли взяв себя в руки, вышел из комнаты. Во время завтрака сделал вид, что ничего не случилось. Карим от завтрака отказался, сказал, что плохо себя чувствует, остался в постели. А я, придя на работу, понял, что сбылись мои худшие опасения: труп сторожа ювелирного магазина обнаружен на улице Эгарчи, рана от огнестрельного оружия… К вечеру, после экспертизы, стало окончательно ясно: оружием этим был пистолет моей марки. Пуля попала в самое сердце. Вся городская милиция была брошена на поиски убийцы.

Придя домой, я вошел к Кариму, бросил перед ним пистолет.

— На, застрели оставшимися патронами меня и маму!

Карим опустил голову.

— Хорошо хоть не насмерть ранил сторожа… — сказал я, чтобы разговорить его. Он бросил на меня быстрый взгляд. В глазах его полыхал невыразимый ужас.

— И он узнал тебя… — продолжал я.

— Это не я стрелял! — дико закричал Карим.

— Кто стрелял?

— Талиб!

— Где награбленное?

— У Талиба.

— Как попал к нему мой пистолет?

— Мы играли в карты. Я проиграл, и… должен был стащить на один вечер ваш пистолет и отдать им.

— А если бы выиграл?

— Талиб должен был отдать мне свой транзистор.

«Какое ничтожество! — подумал я. Острая боль реванула сердце. — И это мой сын?..»

— Матери о случившемся ни слова пока. Понял?

— Да.

Всю ночь провалялся без сна. Одолевали мысли одна страшнее другой. Жена не выдержит, если узнает, что наш сын — убийца, или, в лучшем случае, пособник убийц. Замять это дело я тоже не смогу, да и пытаться не стану — совесть не позволит. Возможно, что не найдут этого Талиба, который стрелял в сторожа, ведь он не оставил никаких следов. Тогда, если я не скажу, кто убийца, Карим останется на свободе. Если скажу, то возьмут и Карима, ведь это он снабдил преступников оружием. Нет, мать с ее больным сердцем, после всего, что пережила, не вынесет позора… позора, что принес ей наш любимый, наш единственный сын…

Утром я все же рассказал жене о случившемся. Она слушала меня молча, без обычных женских ахов и охов, но побледнела смертельно. Дал я ей сердечных капель. Молча выпила, вроде бы немного пришла в себя.

— Надолго его посадят? — прошептала еле слышно, и только.

Еще два дня прошли в тревоге и сомнениях. Не выдержал. Совесть не позволила молчать более, Хашимджан. Взял с собой Карима и явился на прием к министру. Азад Азимович, юнцом, тоже, вот как ты, жил одно время у меня, уважал и любил покойную женую мою. Я положил перед ним на стол заявление, пистолет и рассказал все, что мне было известно об убийстве сторожа ювелирного магазина, об участии в нем моего сына.

Министр был потрясен. Он долго молчал.

— М-да, — протянул потом, покачав головой. — Нехорошая история вышла. — Подумав немного, добавил : — Но вы не должны уходить со службы.

— Я должен уйти. Теперь я не имею права работать в органах.

— Уйти вам или нет — решат Министерство, товарищи.

— Нет, я должен поступить так, как велит моя совесть! — бросил я и ушел, даже не попращавшись с Азадом Азимовичем.

Карима до суда под стражу не брали, таков был приказ министра: три месяца не выходил из дома, сидел у изголовья больной матери. И за все время ни разу не смог прямо взглянуть мне в лицо. Да, тысячу раз он проклинал себя за содеянное. Но избежать кары не мог. Любое преступление, по каким бы мотивам оно ни было совершено, должно быть наказано. Ты слышишь, должно быть наказано!..

Жене стало хуже и она не смогла пойти в суд. Сам я процесс высидел от начала до конца. Кариму дали пять лет. Вернувшись домой, застал жену, бедняжку мою, советчицу, друга, помощницу, в постели, уже холодной… Слышишь, Хашимджан, я не смог с ней даже попрощаться, услышать последние слова человека, которого любил тридцать лет!..

— Не надо, не плачьте, — сказал я, но сам не смог сдержать слез.

— Ничего, сынок, так мне станет легче. И я опять буду по-прежнему каждый день, каждый час биться со спекулянтами, мошенниками, рвачами, бороться за правду. Ты знаешь, что такое правда, сынок?

— Знаю.

— Если не знаешь, запомни: правда бывает одна. Но вор, спекулянт, и ниже с ними понимают ее по-своему. А мы боремся именно с такими, которые хотят переиначить нашу правду, не так ли?

— Именно так.

— Молодец! Давай, сынок, обнимемся… Знаешь что, ты будешь жить у меня, пока Карим не вернется. Отныне я считаю тебя своим сыном. И обоих сыновей своих — тебя и Карима, если человеком выйдет, женю в один день. Хочешь жениться?

— Я должен посоветоваться с бабушкой!

Салимджан-ака рассмеялся и пошел к очагу, чтобы снять плов, который источал нестерпимо вкусный аромат…

197- я статья Уголовного кодекса

На душе мрачно, неспокойно. Ведь сказал же товарищ Артыков, что бывали такие случаи, когда навет, клевета оказывались сильнее фактов. Полковник даже сына своего не пожалел, отца родного не пожалеет, если тот преступит закон…

Последние три дня комиссия работает не зная отдыха. И «разнесчастный» директор, и повара, и квадратный буфетчик по-прежнему твердят свое: Кузыев потребовал денег, нам пришлось дать их — и точка!

Сегодня на работу не вышли два члена комиссии — загрипповали. Полковник вне себя, хоть и самому нездоровится, меряет в ширину и длину свой кабинет и не устает, хотя немалый путь прошел, не выходя отсюда. Вдруг он остановился посреди кабинета, видно, надоело, наконец, ему это занятие, и приказал:

— Ну-ка, поехали!

— Куда?

— В кафе «Одно удовольствие». Идея есть! — торжественно вскричал мой начальник — Ты должен видеть, как я вообще работаю. Это тебе будет школой. В нашем деле нужно быть смирным, как ягненок, и если необходимо — хитрым, как лиса, а если потребуют обстоятельства — превращаться в льва. Я тут нашел лазейку: один из этой банды не совсем еще конченый человек. Он здорово может помочь нам…

К открытию мы были в кафе. Зал пуст, как берег моря перед приливом. Худенькая кассирша от нечего делать чистила пилкой ногти. Прошли в директорский закуток.

Адылова на месте не оказалось. Полковник велел буфетчику вызвать повара Ураза Хайдарова. Этот малый очень походил на буфетчика: толстое, с жирными складками, лицо, выпуклые телячьи глазки постоянно бегают. Разговаривая, смотрит в потолок.

— Уразбай, ты до сих пор настаиваешь на своих вчерашних словах? — сразу перешел к делу полковник.

— Я сказал правду, — прочитал Уразбай с потолка.

— А глаза говорят: «неправду».

— А вы докажите, что неправду.

— Значит, ты дал Кузыеву сто рублей?

— Да.

— Какая у тебя зарплата?

— Восемьдесят рублей.

— Зарплата — восемьдесят. А как у тебя в тот день в кармане оказалось сто рублей?

— Я их копил.

— Хотел купить что-нибудь?

— Телевизор.

— И давно копил эти деньги?

— С полгода.

— В каких купюрах были те деньги, которые ты дал взяточнику?

— Какие были деньги?

— Да, какие? Десятками, пятерками, трешками или рублевками?

— Это самое… сейчас не помню.

— Полгода ты хранил эти деньги при себе да так и не запомнил, в каких купюрах они были? Слушай, Уразбай, я вижу, лгать ты не любишь и не умеешь. Поэтому и не смеешь глядеть мне в глаза. А они, эти твои глаза, сами во всем признаются. Ну-ка посмотри на меня, мне в лицо. Смелее, смелее, вот так, молодец! Дети у тебя есть?

— Двойняшки: Фатима и Зухра.

— Родители живы?

— Да.

— Понимаешь, каково им всем будет, если ты попадешь в тюрьму? Расскажи все по-честному и избежишь этой участи. Один из ваших уже во всем признался, только имени не назову — обещал.

Повар перевел взгляд с потолка на пол. Низко опустил голову и заикаясь прошептал:

— Директор меня живым в могилу загонит…

— Ты сейчас не о директоре, а о своих дочерях, стариках-родителях подумай!

— Вы меня не выдадите?

— Нет.

— Поможете тихо-мирно уволиться из этого гадюшника… то есть кафе?

— Помогу.

— Дайте мне тогда ручку и бумагу.

Уразбай долго пыхтел, записывая показания, где подробно обрисовал все злоупотребления, которым был свидетелем в течение двух лет. Написал и как директор подбил их оговорить меня, учил, кто как должен вести себя в милиции, что говорить. Потом протянул бумагу полковнику, нерешительно встал с места, словно спрашивая, можно ли теперь идти… Повар покинул нас с явным облегчением. Как только закрылась за ним дверь, я обратился к своему начальнику:

— А кто дал то, другое показание?

— Я сам, — улыбнулся полковник. — Это показание сочинил я сам. Я же говорил тебе, что парня этого еще можно спасти. Мы так и сделаем. Вот буфетчика так запросто не проведешь, чтобы добиться признания. Но для него я приготовил железный капкан. Попадется как миленький. И не выберется. Главное, Хашимджан, суметь до активных допросов изучить психологию человека, с которым придется иметь дело.

Буфетчик вошел в кабинет, почтительно держа обе руки на груди, чуть согнувшись, точно приготовился кланяться. Чинно-благородно поздоровался, хотя мы с ним уже виделись. Он сделал вид, что не расслышал предложения сесть, остался стоять, по-прежнему сложив руки на груди. В комнате и не так уж было жарко, но он начал усиленно потеть: вначале мелкими, прозрачными капельками покрылись его нос и лоб, потом мокрым стало все лицо, а вскоре он был весь взмылен, как человек, только что вышедший из бани. Он то взглядывал на меня, то в спину полковника, который что-то писал, не поднимая головы.

— Садитесь, — повторил Салимджан-ака.

— Спасибо. Я привык при уважаемых начальниках стоять на ногах.

— Имя, фамилия?

— Я же вчера только говорил. Но если уважаемому начальнику угодно, могу повторить.

— Повторяю, ваше имя и фамилия? — повысил голос полковник. Буфетчик испуганно вздрогнул.

— Закир Зарипов.

— Гражданин Зарипов, я должен сообщить вам, что вы арестованы.

Буфетчик резко покачнулся, как от сильного удара. Минуты три стоял, широко разинув рот, выпучив глаза. Потом губы его непроизвольно прошептали: «Арестован!» Видя состояние буфетчика, полковник продолжил свою яростную атаку. Теперь он не словами, не голосом, а взглядом уничтожал врага. Столько ненависти, презрения, брезгливости было в его взгляде, что я сам не узнавал вчерашнего доброго, тихого Салимджана-ака.

— Простите, — опомнился наконец буфетчик, — не могу ли я узнать, за что вы арестуете меня?

— Обязательно узнаете. Двадцать второго марта сего года Городская торговая инспекция обнаружила в заведуемом вами буфете четырнадцать бутылок коньяка, разбавленных дешевым вином, не так ли?

— Нет, нет, тут какая-то ошибка, недоразумение…

— Вот акт! — Полковник протянул Зарипову акт, от которого тот попятился, точно от змеи, и стукнулся спиной о стену.

— Да, я вспомнил. Была такая оплошность. Но меры приняты: мне дали выговор…

— За это преступление вы должны быть привлечены к уголовной ответственности по сто девяносто восьмой статье Уголовного кодекса Узбекской ССР.

— Но я оправдал себя честным трудом.

— Десятого февраля, при проверке вашего буфета дружинниками, вы обсчитали клиента на один рубль двадцать копеек.

— Нет, нет, гражданин полковник, я просто ошибся тогда. В тот день я болел, на работу вышел с температурой!

— Вот акт с вашей подписью!

— Но я просил прощения перед товарищеским судом и мне дали выговор.

— За это преступление вы должны быть привлечены к уголовной ответственности по статье сто девяносто семь Уголовного кодекса Узбекской ССР. Гражданин Зарипов, вы арестованы.

Квадратный буфетчик в этот миг стал похож на воздушный шар со спущенным воздухом: весь поник, сморщился, стал даже как-то меньше и тоньше. Он забился в угол, как напроказивший ребенок, который боится наказания, и коленки его дрожали так, что стукались друг о дружку. Потное недавно лицо его посинело, как помидорина после заморозков. «Про-про-ро…» сказал он и, не справившись с непослушным языком, замолчал. Кинул на меня затравленный взгляд, потом перевел его на окно. Из глаз вот-вот брызнут слезы. Наконец он вытянул шею, на которой ходуном ходил кадык, и жалобно пропищал:

— Простите, можно у вас спросить?

— Спрашивайте!

— Не могу я узнать, где вы достали эти акты?

— Вчера вечером их принес в милицию ваш директор Адыл Аббасов.

— Гад!

— Разговор окончен. Закрывайте буфет.

Салимджан-ака поднялся, начал собирать бумаги со стола и укладывать в портфель.

— Подождите! — поспешно вскричал буфетчик. — Я хочу сказать кое-что.

— Это ни к чему. Вы вчера сказали все, что хотели, — полковник равнодушно направился к двери.

— Нет, нет, я вчера обманул вас и всех членов комиссии. Я лгал. А теперь, когда этот гад меня продал — что же, я буду хлопать ушами?! Как бы не так. Это он подучил нас, чтобы оклеветать товарища Кузыева. Этот человек самый гнусный, подлый, мерзкий тип. Взяточник и взяткодатель высшей марки. Он и Городскую торговую инспекцию оклеветал, и дружинников… Они просто избегают теперь появляться у нас…

О-о, так вот где, оказывается, зарыта собака!

А буфетчик все продолжал обличать своего директора. С его слов мы узнали, что «разнесчастный» директор имеет два особняка в разных районах города, «Волгу», оформленную на чужое имя. С поваров он ежедневно сдирал по пятьдесят рублей, а с буфетчика — шестьдесят. Если повара не успевали к вечеру подготовить нужную сумму, Адылов заставлял их испечь пирожки и продавать на вокзале.

Управляющий районным трестом столовых, назначая директоров, непременно советовался с Аббасовым, до того боялся его. Этот же «несчастненький», якобы, сбил с пути и самого буфетчика, научив разбавлять спиртные напитки, разным другим махинациям.

— Дети есть? — вдруг перебил Салимджан-ака.

— Шестеро, товарищ начальник, мал-мала меньше.

— Жена работает?

— Не работает. Болеет. У нее астма.

— Сможешь изложить на бумаге все, что говорил сейчас?

— Смогу, а как же? Этот подлец меня продал, а я буду смотреть? Все напишу о нем, как есть. А вот за эти акты он тоже содрал с меня куш — обещал замять дело. Пришлось отдать те деньги, которые собирал, чтобы отправить жену на курорт. Все до копейки загреб, негодяй. Я… я…

— Не хнычь! — прикрикнул на него Салимджан-ака. Он был зол по-прежнему. — Садись, пиши объяснительную.

Поначалу дело у буфетчика не клеилось: дрожали руки, строчки соскакивали вниз или ползли вверх, он то и дело зачеркивал написанное. Выпив стакан воды, несколько успокоился, стал писать ровнее. Закончив писать, встал и обратился к полковнику:

— Товарищ начальник, если вы разрешите, я бы съездил, попрощался с семьей.

— Это ни к чему, — буркнул Салимджан-ака. — Можешь идти. Мы пока оставляем тебя на свободе.

— Это правда, товарищ начальник?

— Да, но с условием, что будешь работать честно, без махинаций.

— Клянусь!..

— О нашем разговоре Аббасову ни гу-гу.

— Буду нем, как могила.

Квадратный буфетчик с удивительным проворством выбежал из комнаты, он походил на птицу, освобожденную от пут. Проводив взглядом Зарипова, я спросил полковника, правда ли это, что акты принес сам Аббасов.

— Не думай, что Аббасов такой же растяпа, как ты сам. Акты я извлек из архивов Городской торговой инспекции и горотдела. А что касается буфетчика — эта порода людей такова: чуть что — не сходя с места начинают продавать друг друга. Ты в этом сейчас убедился.

Директор все еще не появлялся. Вошел один из помощников повара, доложил, что Аббасова сегодня не будет, дескать, заболел гриппом; второй повар, Карим Турсунов, работал, оказывается, в ночную смену, а сейчас отдыхает. Мы вернулись в отделение.

У меня полегчало на душе. Что ж, правда, по-видимому, восторжествует, как-нибудь выберусь из этой заварухи. И все благодаря этому удивительному человеку, Салимджану-ака. Век не забуду его доброты, все свои силы отдам работе в милиции. Только начал выражать вслух эти мысли, как полковник перебил меня:

— Рано еще благодарить… — пробормотал он задумчиво.

— Почему же рано? Ведь теперь все ясно как день…

— Адыл-баттал — старый лис, его так запросто в угол не загонишь. Он одним ударом может обратить в прах все факты, собранные нами с тобой. Я уверен, что он не болен и не лежит в постельке, принимая аспирин. Наверняка торчит в городской юридической консультации: там у него, по некоторым данным, приятель завелся, помогает советами. Эх, жаль, не волшебник я: стал бы невидимым, зашел сейчас к этому человечку и записал на магнитофон всю их беседу!.. Но это из области сказок или фантастики! Ничего, Хашимджан, сил у нас достаточно, чтобы добить этих дьяволов до конца без всякой фантастики и ерундистики, верно ведь?

Я ничего не ответил. В этот миг я думал о моей дорогой Волшебной шапочке, что выручала меня в детстве. Быть может, сказать Салимджану-ака… Нет, не стоит. Не поверит. Надо не откладывая поехать, отыскать шапочку и привезти сюда. Вот тогда-то и покажем мы этим желтым дивам!

— Как твой желудок? — спросил мой начальник.

— Требует еды!

— Пошли, ударим по шашлыку!

Одиннадцать внуков полковника

На другой день Салимджан-ака тоже загрипповал: договорились, что за ним поухаживает Лутфи-хола, жена соседа-завмага, а я пойду в отделение, займусь делами. Вернувшись домой вечером, обнаружил почти все потомство тетушки Лутфи — одиннадцать сорванцов: Батыра, Бабыра, Сабыра, Бахадыра, Бахрама, Бахтияра, Севар, Саври и других, плотным кольцом окруживших мое начальство и устроивших такой галдеж, что я всерьез встревожился за здоровье полковника.

— Дядя, а дядя, если я за лекарством сбегаю, пистолет деревянный мне смастерите? — кричал Бахрам, который, как всегда, был без штанов.

— Смастерю, — отвечал Салимджан-ака, не открывая глаз.

— Дядя, хотите я скатаю вам шарик из хлебного мякиша? — орал четырехлетний Бахтияр.

— Давай скатай, — соглашался полковник.

— Дядя, хотите приложу вам на лоб компресс? — предлагал Бахадыр.

— Только что ведь приложил.

— Но мне еще хочется…

— Тогда валяй. Сними и снова прикладывай.

Восьмилетняя Севар и десятилетняя Саври, засучив рукава, подоткнув подолы платьев, что им не помешало, однако, вымокнуть до ниточки, мыли полы. Батыр поливал из шланга двор, вернее, думал, что поливает: струя, в основном, била вверх и лилась ему же самому на голову.

— Дядя, а что вы купите мне? — кричала издали Саври.

— Я куплю тебе ленты. Много разноцветных лент.

— А мне, дядя Салимджан? — не отставала Севар от сестры.

— А это кто визжит?

— Да ведь это я — Севар.

— А, та девочка, которую папа купил в магазине?

— Кет, меня мама родила.

— Тогда ладно, тебе я куклу куплю. Но почему ты шепелявишь, я даже голос твой не узнаю?

— А у меня три зуба выпали. Передние.

— То-то я думаю, какая тут старушка ходит?

Салимджан-ака походил сейчас не на больного, а на воспитательницу детсада, на которую набросился весь ее выводок. Измучили, наверное, беднягу.

— Ну-ка, марш отсюда! — крикнул я. — А то гриппом заразитесь!

— Мы уже болели гриппом, теперь он к нам не пристанет! — попытались детишки втереть мне очки.

Я схватил веник, завыл диким голосом, заврашал глазами, думая, что их как ветром сдунет. Но не тут-то было — дети не те пошли. Да и Салимджан-ака сам заступился:

— Не надо, не гони их, Хашимджан, ребятишек я сам позвал. С ними я забываю о болезни.

В этот миг во двор вошла медсестра, колоть моего шефа. Я подмигнул ей:

— Сделайте уколы вначале вот этой мелюзге, а полковнику потом.

Шумной ватаги как не бывало. Наступила удивительная тишина. Из калитки появился сам сосед Нигмат-ака с двумя косами маставы в руках.

— Как вы себя чувствуете? — заботливо спросил он Салимджана-ака.

— Температура, вроде, спала. Как у тебя дела?

— Сегодня опять чуть не подрался.

— Из-за каждой чепухи лезешь в драку.

— Вовсе не из-за чепухи. Хашимджан, иди, братишка, принеси две ложки. Салимджан-ака, съешьте маставы, пропотеете. Нет, вначале выпейте таблетку, вот я принес, отличная штука. Когда я болел, тоже такую пил: вышибает всю хворь… Вы говорите, что из-за каждой ерунды лезу в драку. Да как же не драться с этими наглецами?! Привезли утром сто мешков муки. Экспедитор не дает сгрузить, за каждый мешок требует по рублю. Я говорю: «Ни копейки не получишь!» Тогда он отвечает: «В таком случае и ты не получишь муки!». Я сказал: «Получу!». Он сказал: «Попробуй!». Ну и чуть не подрались.

— Но взял муку-то?

— Нет, куда там, обратно увезли, подлецы! Тысячу раз просил вас погладить их против шерстки!

— И гладили, и еще погладим, будь спокоен!

Поев горячей маставы, Салимджан-ака поплотнее укутался в одеяло. Завмаг унес домой пустые косы. А я задумался о своем начальнике. Ох и трудно приходится ему. Ни минуты не знает покоя: даже вот заболел, а вынужден выслушивать жалобы на взяточников… Преступники становятся все изворотливее, хитрее, коварнее. За три дня в наш отдел поступило четырнадцать заявлений. Кто знает, какие меры принимает сейчас «обиженный» директор Аббасов, чтобы засадить меня за решетку! Как бы Салимджан-ака не слег надолго, а то эти подлецы погубят меня…

У Салимджана-ака был старенький, весь облупленный, с помятым кузовом «Москвич», похожий на неуклюжего жука. С соседом — шофером райсобеса — мы взялись за его ремонт. Не забыл я, оказывается, уроков отца — классного механизатора! Помучились, конечно, но «жучка» поставили на ноги, то есть на колеса. Был субботний день. Салимджан-ака уже окончательно поправился, стал по-прежнему веселым, бодрым. Решил свозить детишек Нигмата-ака в цирк.

— Лучше бы сами поехали, — сказал я недовольно. — Эта гопкомпания вам все уши прожужжит.

Салимджан-ака улыбнулся, покачал головой, как бы говоря: «Эх, парень, ничего-то ты не понимаешь». Затем спросил:

— А отца их тебе не жалко?

— А чего его жалеть? Нормальный человек, не кривой ведь и не слепой.

— Не кривой, конечно. Но очень трудно ему приходится. В две смены работает, бедняга, чтобы дети были сытыми, одетыми, обутыми. Людьми их хочет вырастить, — не спеша пояснял Салимджан-ака. — Этих сорванцов на день упусти из виду, один пойдет на стадион бутылки собирать, другой спутается с хулиганьем… Жизнь себе сломают, как Карим. Кроме того, я ведь говорил тебе, что с ними я чувствую себя лучше, чище, моложе, что ли. Забываю, что Карим в тюрьме, а жена — далече… Нигмат — хороший человек. Покойная твоя келинойи тоже любила этих грачат всей душой. Всех их она сама принимала в роддоме, пупки перевязывала. Да, чудеснее человека я не встречал!.. Ты вот что, Хашим, постриги-ка пока мальчишек.

— А вы куда?

— В магазин схожу. Хочу купить детишкам рубашки. Куда я дену свои деньги, с собой в могилу что ли возьму? Правильно, товарищ сержант?

— Так точно, товарищ полковник!

…Ребята, оказывается, не знали, что я парикмахер. Вначале они не соглашались стричься, капризничали : за ушки-лопушки свои боялись. Но когда я заявил, что тот, кто не пострижется, не пойдет в цирк, все захотели подвергнуться операции, первыми.

— Дядя, а вы работаете парикмахером? — поинтересовался Батыр.

— Да, я работаю парикмахером.

— Дядя, а вы умеете красить волосы? — спросил Батыр.

— Умею.

— Выкрасьте тогда мои волосы в черный цвет.

— Зачем это тебе?

— Все меня рыжим дразнят.

— Кто будет дразнить тебя, тому я отрежу уши. Самой острой бритвой! — пригрозил я.

— Оба уха?

— Оба.

Мое твердое обещание, по-видимому, так обрадовало Батыра, что он терпеливо сидел, хотя мои заржавевшие от безработицы ножницы выдергивали из его прически целые пучки волос.

За час я привел головы грачат в соответствующий вид. К этому времени и Салимджан-ака вернулся с покупками. Вы бы видели, как ребята обрадовались обновкам. Я, наверное, не смогу описать, что они выделывали. А Бахрам-бесштанник зажал под мышкой брюки, которые принес Салимджан-ака, и начал подпрыгивать на месте, как мячик.

— Ты чего не надеваешь свои брюки? — спросил я строго.

— А если я их надену, а когда нужно не смогу отстегнуть пуговицы, то штанишки будут опять мокрые, — пояснил Бахрам, готовый отправиться в цирк в своем натуральном виде.

Наконец тронулись в путь. Я сел за руль, полковник — рядом со мной, а семеро грачат устроились на заднем сиденье. Одного, повзрослее, уложили в багажник. Вернее, он сам потребовал это место, которое, как я понял, было его законным: года два тому назад в этом же багажнике он ездил в горы за тюльпанами.

Когда выехали на дорогу, мне отчего-то стало очень и очень весело и радостно. То ли было приятно, что еду вот в машине, рядом с человеком, которого все милиционеры города кличут не иначе, как учителем, наставником, или подействовал щебет этих галчат, не знаю; во всяком случае меня переполняли радость, гордость и еще какие-то подобные приятные чувства.

— А дети умеют петь? — крикнул я, оборачиваясь назад.

— Не умеем, — признались они честно. — Зато знаем стихи!

— Давайте, шпарьте!

— «Учитесь отлично!

— Мудрыми будьте!

— Говорил нам всегда!

— Дедушка Ленин!» — начали выкрикивать детишки каждый по строчке. Так мы ехали и ехали, но вдруг машина издала какой-то звук, похожий на рыдание, подергалась и стала посреди дороги. Минуть пять ласкал я каблуком стартер — хоть бы что! Потом решил, что, возможно, нет подачи бензина — проверил карбюратор. Но здесь был полный порядок. А может, нет искры? Бобина тоже работала нормально, подавала ток. Салимджан-ака вылез из машины, пнул колеса, потрогал бампер и сказал, пожав плечами: «Да вроде все в порядке!»

— Наверно, аккумуляторы сели. Придется толкать, — предложил я. Полковник поддержал. Детишки облепили машину, как мухи кусок хлеба, намазанного медом. «Москвичок» двинулся, пожалуй, быстрее, чем умел ехать на моторе, который сейчас, впрочем, по-прежнему не желал издавать ни единого живого звука. После этого мы решили, что Салимджан-ака с детишками доберутся до цирка на какой-нибудь попутной, а я, устранив неполадки, подъеду следом.

Помучавшись с полчаса, я призвал на помощь проезжавших мимо шоферов. Осмотрев мою машину, они, как сговорившись, заявляли лишь одно: «Давно пора эту колымагу в утильсырье сдать!» и без сожаления оставляли меня с моим мучителем. Пришлось гнать «Москвича» обратно.

Отбуксировать нас домой согласился за три рубля арбакеш, развозящий по городу уголь. Осел был здоровенный, мигом домчал до дома. Изнывая от безделья, я принялся поливать розы, подмел двор. Тетушка Лутфи принесла большую миску машкичири[4]. Подчистую умяв его, я опять приободрился. Вообще ведь я такой: поем плотненько и плохого настроения как не бывало! Насвистывая, я стал слоняться по дому.

Остановился у книжного шкафа. Может, почитать что-нибудь? Среди книг я обнаружил толстую общую тетрадь. Это были какие-то черновики Салимджана-ака. Знаю, нехорошо читать чужие записки без разрешения. Но я разве чужой Салимджану-ака? Я же его приемный сын! Неужели сын не имеет права познакомиться с записями отца?!

Я слышал, что полковник пишет книгу — памятку для молодых милиционеров. Рукопись этой книги я и держал сейчас в руках. Отыскав место, где было поменьше помарок и исправлений, принялся читать.

«Ты пришел работать в милицию, значит, ты собрался служить своему народу, Родине.

Работник милиции должен быть человеком глубоко мыслящим, хладнокровным и при этом иметь горячее, доброе сердце. Будь честным, не используй в корыстных целях свое положение.

Ты выступаешь от имени государства, будь достоин этого.

Верь людям, ищи их поддержки.

Сбившимся с пути протяни руку помощи.

Твоя цель — не посадить, а спасти от тюрьмы.

Не спеши бесповоротно осудить человека. Но если уверен, что прав, до конца отстаивай свое мнение.

Твой авторитет — авторитет органов милиции. Авторитет милиции — авторитет государства. Береги, не запятнай свой авторитет.

Будь строгим, но справедливым. Тогда завоюешь уважение.

Не будь разгильдяем, ведь ты блюститель порядка».

Я вам, кажется, говорил, что не могу долго читать: сразу ко сну клонит. Но на этот раз дочитал все до конца. Может, второй отец все это специально для меня написал, особенно последнее…

Аббасов опять переходит в наступление

Борьба разгоралась все сильнее. С одной стороны вовсю старались клеветники во главе с Аббасовым, бедненьким, замученным директором кафе «Одно удовольствие». Не покладая рук трудилась и комиссия во главе с полковником Атаджановым. Результатом ее работы были две пухлые папки, полные убедительных материалов, изобличающих Аббасова и его пособников. Среди документов лежала двадцать одна жалоба трудящихся, акты инспекторов Городской тортовой инспекции, работников милиции и народного контроля о злоупотреблениях в кафе «Одно удовольствие», известные вам показания трусливого повара и квадратного буфетчика и еще масса всяких справок, выписок, копий документов. Чтобы опровергнуть эти факты, Аббасов тоже завел пухлую папку и выступил со следующими обвинениями.

Первое. Сержант X. Кузыев, которого так рьяно защищает райотдел милиции, по существу является душевнобольным, недавно пять суток находился в доме умалишенных (Справка прилагается).

Второе. Председатель комиссии Атаджанов не заслуживает доверия, так как сын его опасный преступник. В данное время отбывает наказание в исправительно-трудовой колонии (Справка прилагается).

Третье. Взяточник сержант Кузыев является родным племянником полковника. Поэтому и живет у него дома (Смотри справку, выданную махаллинской комиссией).

Четвертое. Полковник Атаджанов, пользуясь временным отсутствием по болезни других членов комиссии, явился в кафе, завел буфетчика Закира Зарипова, честного и трудолюбивого человека, в укромный уголок и, приставив к его лбу пистолет, потребовал дать следующие показания: «Я несправедливо оклеветал работника милиции Кузыева, во всем виноват наш директор, который и есть главный организатор клеветы, на сержанта. Зарипову пришлось дать эти показания, так как в противном случае полковник грозился пристрелить его на месте. (Прилагается копия жалобы буфетчика Зарипова на имя заместителя председателя райисполкома).

Эти и другие подобные обвинения, которые я не стану здесь подробно перечислять, заканчивались требованием учредить новую комиссию во главе с другим председателем, так как ныне работающая в силу приведенных фактов не заслуживает доверия.

Сегодня эта комиссия собралась на свое последнее совещание. Через час-другой решится судьба вашего неунывающего приятеля Хашимджана Кузыева. Если все обойдется благополучно, он опять будет весел и радостен, будет по-прежнему выполнять свою работу в милиции. Если же нет…

Придется моей любимой бабушке, обливаясь горючими слезами, таскать мне в тюрьму передачи!

Салимджан-ака непривычно хмур, печален. Глаза его глядят устало, беспокойно. Во-первых, у него очень много работы; как вы понимаете, он не одной моей персоной занимается. А во-вторых, его, видно, сильно расстроило двуличие квадратного буфетчика. Другой член комиссии, капитан Каромат Хашимова, выглядит как всегда строгой и неприступной. Сколько здесь работаю, ни разу не видел, чтобы она улыбнулась. Она меня чуть не съела, когда в первые дни я случайно назвал ее тетушкой. Ох, видно, и характерец!

Третий член комиссии Джамал Карабаев — полная ей противоположность. Самое удивительное его качество — никогда никому не возражать. Скажем, Салимджан-ака говорит, что на данный факт стоит обратить внимание. Джамал Карабаев тут же поддерживает его:

— Правильно. Удивительно верная мысль.

А если капитан Хашимова возражает Салимджану-ака, Карабаев тут же вставляет:

— Верно. Удивительно правильно!

Мой начальник, конечно, злится на это.

— Своего мнения нет у вас? — спрашивает он.

А Джамал Карабаев простодушно смеется, пожимает плечами:

— Я только хочу, чтобы восторжествовала справедливость…

Итак, члены комиссии на месте. Они заседают в последний раз. Капитан Хашимова хмуро листает бумажки в папке Аббасова, качает головой.

— М-да… Решили, видно, стоять до конца, хоть сколько-нибудь, да нагадить. Что ж будем делать, товарищ полковник?

— Полагаю, необходимо сначала побеседовать с буфетчиком.

— Мы его сейчас вызовем. Вы как считаете? — обернулась она к Карабаеву.

— Совершенно верно.

Буфетчика вызвали по телефону и он прилетел точно на крыльях: через пятнадцать минут был тут как тут. Вошел в кабинет бочком, подобострастно приложив пухлые ручки к груди.

— Ты что ж это двуличничаешь, парень? — спросил полковник сердито. — Вот же твои показания, где ты разоблачаешь все злоупотребления Аббасова! Это твой почерк, твоя подпись?

— Моя, уважаемый начальник.

— И что ж, ты отказываешься от своих показаний?

— Да. Вы в тот день силой заставили меня написать это.

— Как же я тебя заставил?

— Пригрозили застрелить.

— А ты знаешь, что я вообще не ношу оружия?

— В тот день у вас в руке был заряженный пистолет.

Полковник был возмущен наглостью квадратного. Но его волнение выдавали только вскинутая бровь, сузившиеся глаза, которые побелели и метали молнии. Салимджан-ака резко вскинул голову и властно приказал:

— Ну-ка, посмотри мне в глаза. Смотреть в глаза! Вот так. А теперь отвечай. Был у меня в тот день в руке пистолет?

— Был… — выдавил из себя квадратный, не смея отвести глаза.

— Какой это был пистолет? Смотреть в глаза! Отвечай.

— Какой… не помню.

— Какого цвета он был? Белого, желтого?

— Не помню.

— Возможно, был белый?

— Да, да, правильно, белого цвета.

— Вот видишь, опять лжешь: я же всегда ношу пистолет желтого цвета.

— Вот, вот, желтого цвета и был!

— Но неужели ты не знаешь, что все пистолеты бывают только черного цвета?

— Че… че… че… — квадратный задрожал, как осиновый лист, начал зыркать глазами по углам, как курица, собирающаяся снести яйцо. Ему подали воды, и он так заколотил зубами о стакан, что вода пролилась на штаны, отчего они стали мокрыми, как у нашего маленького Бахрама. Его усадили на диван, думали, успокоится малость, а он так стал трясти коленками стол, будто началось землетрясение.

Однако успокоившись и поднявшись на ноги, снова завопил:

— Да, да, вы хотели пристрелить меня!

И выскочил за дверь, словно кто-то за ним гнался. Все сидевшие в кабинете расхохотались. Даже капитан Хашимова. Никогда не думал, что она умеет так смеяться — громко, заразительно, от души.

— Ох, представляю, каково этому бедолаге, — проговорила она сквозь смех. На улицу выйдет — в руки своего благодетеля Аббасова попадет; сюда придет — перед вами оказывается, Салимджан-ака. Признаться, полковник, лично я не хотела бы оказаться под огнем ваших глаз. Какая-то прямо сверхъестественная сила в них. Уж мне, кажется, бояться нечего, а так и хотелось повиниться в чем-нибудь.

— И мне тоже, — выразил согласие Карабаев.

— Зря, — сказал Салимджан-ака, улыбаясь. — Для тех, у кого совесть чиста, мой взгляд безопасен. Впрочем, если хотите, могу усыпить любого из вас. Хашим, хочешь?.. Ну, буфетчик-то как драпанул, а? Ничего, он скажет правду, еще как скажет!

Посовещавшись, вызвали повара Ураза. Он уже с порога стал внимательно изучать потолок.

— Вечером того дня, как вы были у нас, мы собрались дома у директора. Но я ему не признался, что дал вам показания.

— Еще кто-нибудь присутствовал, кроме работников кафе? — быстро спросила Хашимоза.

— Двое.

— Вы их не знаете?

— Нет. Но с виду солидные люди. И еще я хочу сказать… В доме номер сорок по улице Багет директор Аббасов прячет сто мешков муки.

— Зачем ему столько муки?

— Ночами из нее изготовляют пирожки и торгуют на вокзале.

Полковнику, видно, эти новые факты пришлись кстати, он подошел к Уразу, который все еще любовался потолком, потрепал его по плечу.

— Смотри прямо, парень! Еще когда первый раз тебя увидел, сразу догадался, что в этой грязной компании ты оказался случайно. Я тебе помогу перейти на хорошую работу в другую столовую. Верю, будешь трудиться добросовестно.

— Есть еще вопросы? — спросил полковник членов комиссии. Вопросов не оказалось. Тогда повара отпустили и порешили, что настала пора вызвать «бедненького, несчастненького» Аббасова.

До сих пор, видно, я не разглядывал этого человека внимательно. На окружающих он смотрел сощурившись, точно насмехаясь. Тонкие губы крепко сжаты и выступают вперед. Лысина сверкает, как никелированный шар. Дряблые щеки, приплюснутый нос, похожий на раздавленную лягушку, неисчислимые морщины, избороздившие его лицо вдоль и поперек, — все это поначалу вызывает у человека какую-то даже жалость. Однако через минуту появляется неприязнь, а еще через одну — какое-то брезгливое чувство.

Разговор с Аббасовым получился коротким. Он сразу заявил, что ни на один вопрос этой комиссии отвечать не собирается, будет ждать составления другой, «объективной и справедливой», повернулся и вышел, даже не попрощавшись.

— Ну и что вы на это скажете? — обратился полковник к Хашимовой.

— Ох, и наглец! Этот тип не из тех, кого можно взять голыми руками, — ответила капитан.

— А вы? — обернулся Салимдлсан-ака к Кара-баеву.

— Я тоже так думаю, — ответил, разумеется, тот.

После короткого обсуждения решили работать по линии факта сообщенного поваром: создать три оперативные группы, которые одновременно проверят наличие продуктов в кафе «Одно удовольствие», лотки с пирожками на вокзале и произведут обыск в доме номер сорок на улице Багот. Операцию назначили на двадцать два ноль-ноль. В группы включили дружинников, пенсионеров-общественников, а про меня будто забыли.

— А я? Что буду делать я?

— Ты останешься здесь, за начальника штаба, — не то пошутил, не то приказал Салимджан-ака. И мне до двенадцати часов ночи пришлось сидеть как привязанному в отделении. Первой вернулась группа полковника.

— Никто не звонил? — спросил Салимджан-ака, влетая в кабинет. Несмотря на позднее время, он был полон энергии и явно доволен.

— Нет, — зевнул я.

— Хашим, тебя можно поздравить. Ты не представляешь, какие результаты дал обыск: десятки мешков муки, сахара, изюма, бочки масла! Дело нешуточное, сынок.

Потом появилась Каромат-келинойи.

— Потрясающие дела! — крикнула она, бросаясь на диван. — Обнаружено около тысячи незаприходованных пирожков, около шестисот коржиков! Ох, паразиты, ох, негодяи! — Она устало вздохнула. — Салимджан-ака, с вашего разрешения, я побегу. Дома грудной ребенок ждет. Извел, наверное, папу. Вот, оставляю вам акты, не подписался лишь один торгаш. Но улики все равно налицо. Я пошла.

Самой последней вернулась группа Карабаева. Они, оказывается, с двумя пенсионерами устроили возле магазина засаду: поймать поваров с ворованнымп продуктами. Но те как-то догадались об этом и ушли через черный ход.

— Э, капитан, все дело испортили! — досадливо воскликнул полковник.

— Я сам тоже так думаю, — с сожалением покачал головой Карабаев.

Кинжалом — в самое сердце

Вот таким образом, дорогие друзья, опять все встало на свои места. Остались считанные часы перед тем, как отметут все обвинения, возведенные на меня. «Разнесчастный» директор кафе оказался главарем крупной шайки, которая подпольно изготовляла всякие яства и сбывала на рынках, вокзале, в других многолюдных местах города. Все денежки текли в карман «бессребреника» Аббасова. Решено было составить докладную об обнаруженных махинациях начальнику отделения товарищу Усманову и копию — в Министерство внутренних дел. А пока что — впереди выходной день и еще приятное событие: решил жениться наш сотрудник, лейтенант Нугманджан Насимов. Руководить подготовкой к свадьбе поручили Хашимовой, так что осталась она без выходного.

Я еще никогда не бывал на милицейских свадьбах, и мне теперь было любопытно, как все это будет? Мне казалось, что свадьбу наводнят люди в форме, которые только и будут заняты тем, что отдавать друг другу честь. Однако опасения мои не оправдались. Почти все гости были в штатском, благоухали духами, одеколоном. Вместо команд и рапортов звучали теплые приветствия, светились улыбки.

Я, как мне и было поручено начальством, прислуживал гостям. И это я, сами понимаете, делал с удовольствием и отлично. Успевал помочь поварам, готовящим угощения, разносить пузатые тяжелые чайники, раздуть огонь под самоваром, встретить, рассадить гостей, рассмешить их шуткой. Начало прибывать начальство, и тут оплошал я сам: вытянулся в струнку и поднес руку к виску.

— Отставить! — хлопнула меня по плечу Хашимова. — На свадьбе чинов нет, а значит — и субординации.

— Слушаюсь отставить, келинойи! — ответил я и все-таки отдал честь. Капитан весело рассмеялась, и я опять ее не узнал.

Ну, а свадьбу мы обставили — просто на загляденье! Кругом понавесили гирлянды из разноцветных лампочек, столы украсили божественными розами, которые привез Салимджан-ака. Их мы поставили в корзиночки, что искусно вырезал один милиционер из полосатых арбузных корок..

Даже мясо, которое у нас в кишлаке подают большими кусками, разрезали на мелкие кусочки, красиво разложили на тарелках да сверху еще присыпали не знаю чем. А еды было разной — столы ломились.

Наконец все гости собрались. Каромат-опа поздравила молодых и предложила поднять бокалы за их счастье. При этих словах мне тотчас вспомнились все беды, которые свалились на мою голову из-за проклятого алкоголя, и я выскочил на улицу, чтоб и не уговаривали. Лучше подальше быть от этой проклятой штуки. В потемках налетел на какого-то человека. Приглядевшись, я узнал — кого б вы думали?! — того самого человека, который спал в психлечебнице на кровати у двери и ночами напролет ржал, изображая скакуна.

— Здравствуйте, Ариф-ака, — протянул я ему руку. — Добро пожаловать, входите.

— Молодой человек, я где-то вроде видел вас… Уж не вы ли это, Наполеон Бонапарт?

— Нет, я просто несмышленый жеребенок. Хотите заржу? — засмеялся я.

Ариф-ака тоже захохотал. Я ввел его во двор, посадил за стол к гостям, равным ему по возрасту. Не успел я устроить его, появились еще гости. Навстречу им выбежали родители жениха и все родственники… Кто это, думаю, явился? Оказалось, Салимджан-ака и тот генерал, которого я брил еще в милицейской школе и который сказал мне: «Не знаю, какой из тебя выйдет милиционер, но парикмахер будет отличный». Здороваясь на ходу со знакомыми, они проследовали к месту, где сидели молодые, и сели рядом с женихом.

Я жутко взволновался. Мне захотелось во что бы то ни стало показать генералу, что я все-таки работаю в милиции, а не в парикмахерской. Как подойти к ним? О, догадался! Наложу в блюдо угощения — жареного там, пареного, вареного и поднесу им, а дальше видно будет.

Так и сделал. Поставил ляган[5] перед генералом и скромно пожелал:

— Приятного аппетита, кушайте на здоровье!

— О-о, да это ты, курсант?! — воскликнул генерал, прервав беседу с полковником. — Ну, как живешь, закончил учебу?

— Закончил, товарищ генерал.

— В парикмахерской обитаешь?

— Нет, у меня служит, — вмешался в разговор Салимджан-ака.

— Но зелен он еще очень…

— Зелен-то зелен, конечно, но верю, когда-нибудь и созреет.

— Вот за это-то и люблю тебя, тезка, всегда живешь с надеждой на лучшее…

Именно в этот момент взяла микрофон капитан Хашимова и прервала нашу приятную беседу.

— Теперь очередь за музыкантами! — провозгласила она.

На двух широких деревянных помостах - сури сидели участники художественной самодеятельности Городского управления милиции — двадцать два человека. Они то настраивали свои инструменты, то слегка промачивали горло, ожидая команды. Не успел стихнуть голос Хашимовой, как они грянули марш. И пошло, и пошло: песни, танцы — все гости повернулись к ним.

Когда музыканты устали, Каромат-опа снова встала и объявила:

— А теперь, с вашего разрешения, слово предоставляется сержанту Сурату Арипову! Наверно, мало кто знает, что Суратджан пишет стихи, поет, сочиняет песни. Суратджан, просим вас, песню о милиции.

Вот тебе и знакомец мой, Сурат-ака! Какие у нас, оказывается, таланты!

Голос Сурата-ака был приятным, очень задушевным, с легкой грустинкой, он сам наигрывал себе на танбуре. Слушая его, даже повара забыли о своих служебных обязанностях: побросали ложки-поварешки и стояли, боясь упустить хоть одно слово. Но больше всех песня-стихотворение Сурата-ака понравилась генералу. Он даже не замечал, что привстает с места, когда голос певца становится тише, и садится обратно, когда песня начинает звучать нормально. Сурат-ака умолк, раздался такой гром аплодисментов, что мне показалось: вместе с людьми захлопали в ладоши и гирлянды лампочек, и густая листва деревьев, свисавшая над столами.

— Молодец, братец, молодец! Спасибо тебе! — Генерал на зависть мне освободил рядом с собой место, усадил талантливого сержанта.

— Дорогие гости! — снова прокричала Каромат-опа в микрофон. — Где еще веселиться, петь и плясать, как не на свадьбе?! Мы и будем петь и плясать, и веселиться. Вот рядом с нами сидит наш товарищ Джамал Карабаев. Секрет раскрывать не стану, пусть-ка он сам покажет нам, на что способен. Просим!

Я уже давно приметил, что Джамал-ака сидит вместе с участниками художественной самодеятельности, но никак не предполагал, что он имеет к ним какое-либо отношение. Подумал, грешным делом, что, наверное, обслуживает музыкантов, носит им чай, угощенье. И жестоко, оказывается, ошибся. Капитан встал на ноги, похлопал руками по бокам и пронзительно закричал:

— Ку-ка-ре-ку-у!

Многие гости поначалу не поняли, откуда донесся этот голос. Одни посмотрели на крышу, другие на ветки деревьев, стараясь обнаружить пернатого певца, третьи украдкой взглянули на часы: вроде недавно сели за стол, и уже наступило утро, пора расходиться, а не хочется!..

Капитан закричал во второй раз, как бы желая успокоить введенных в заблуждение. Над столами грохнул смех, а Джамал-ака, с серьезной миной пояснил :

— Мать моя работала на птицеферме и я вырос среди птицы. Тогда и научился подражать голосам кур и петухов. Вот так, например, созывает бравый петушок своих подруг, обнаружив подходящий корм…

И в тот же миг Джамал-ака как бы превратился в настоящего петуха. Опять хохот.

— Завфермой захотелось куриного бульона и он решил изловить жирненькую курочку. Она не дается, убегает, вот так, переваливаясь, возмущенно кудахча…

Смех, восторженные вскрики, аплодисметы.

— На ферме у нас были два кеклика, которые беседовали между собой вот так…

Мне показалось, что внутри у Джамала-ака записаны, как на магнитофонной ленте, голоса всех птиц, и при желании он может проиграть любой из них. Вот поет, разливается трелью соловей, вот кричит перепелка: «пит-палак, пит-палак!» Такого я еще не видывал. Гости были в восторге, не хотели отпускать Джамала-ака, но когда председательствующий объявил, что молодых хочет поздравить уважаемый Салимджан-ака Атаджанов, все притихли.

Полковник, улыбаясь, встал в места, оперся руками о стол, откашлялся, готовясь заговорить. Но вдруг громкий заливистый плач грудного ребенка остановил его. Все обернулись к столам в дальнем конце двора. Оттуда отделилась фигура взлохмаченной женщины с ребенком на руках и пошла прямо на Салииджана-ака.

— Стой! — крикнула она. — Речи говоришь, молодоженов поздравляешь?! Лучше бы ты о ребенке своем позаботился!

С этими словами женщина бросила орущего ребенка на руки растерянного Салимджана-ака, потом повернулась к гостям и, потрясая кулаками, заорала:

— Что ж вы, люди, смотрите, не призовете к порядку этого блудливого пса! Видите ли, он не желает признавать собственного сына, подлец! Об алиментах я уж и не говорю, хоть бы копейкой помог! Обещал, что женится, когда умрет первая жена. Вот уже год, как ее не стало, а он все водит меня за нос! Бери теперь своего ребенка, наглец, сам корми, сам расти!

— Ты это кому говоришь? — спросил Салимджан-ака с совершенно потерянным лицом. Не раз в лицо смерти глядел спокойно, но такое…

— Ах, бесстыжие твои глаза! — завопила женщина опять. — Ты еще надеешься отвертеться?!

— Ты что, сумасшедшая? — Салимджан-ака пожал плечами, беспомощно посмотрел вокруг. — Да я тебя первый раз в жизни вижу!

Женщина прикрыла руками лицо и, громко вопя, кинулась вон из двора.

Вот тебе и свадьба! Вот тебе и веселье! Все оторопело молчали, только крик ребенка штопором ввинчивался в уши. Дикая сцена словно околдовала всех. Первой пришла в себя Каромат-опа. Она медленно, словно боясь потревожить сон этой массы людей, приблизилась к полковнику, осторожно взяла из его рук ребенка. Потом, снова превратившись в капитана Хашимову, резко приказала, ни к кому определенно не обращаясь:

— Бегом! Приведите эту бесноватую обратно.

Пятеро здоровенных парней вылетели на улицу, но через несколько минут вернулись не солоно хлебавши. Женщина словно сквозь землю провалилась.

Свадьба обратилась в траур. Гости маялись, не смели взглянуть друг другу в глаза. Иные кидали на Салимджана-ака быстрые сочувствующие взгляды, другие старались высмотреть, вытягивая шеи, ребенка, который все еще орал где-то возле очагов, третьи осторожно, полушепотом переговаривались между собой:

— Кто бы мог подумать, что полковник… в таком возрасте…

— А я считал его кристально чистым…

— Не зря ведь говорят, душа чужая — потемки…

— Э, бросьте вы, я уверен, что это — наглая клевета… Зы же знаете, сколько у нас врагов.

— Я знаю эту девицу. Официанткой работала в столовой на Чорсу.

— По-моему, это очень ловко подстроенная западня.

— Как бы то ни было, прямо кинжалом ударили Салимджана-ака в сердце!

— Вот об этом-то я и горюю, друг!

— Добрее его не сыщешь человека, всем помогает, советует…

— Хороший человек, но все же… ребенка своего нельзя бросать.

И вдруг над столами взвился крик:

— Принесите валидол! Скорее! Скорее!

Я глянул и обомлел: Салимджан-ака, схватившись рукой за сердце, упал на стул, беспомощно откинув голову назад. Губы его начали синеть…

Удар за ударом

Полковник не спал всю ночь. Все ходил по кабинету взад и вперед, мучаясь какими-то мыслями. О чем, интересно, он думал? Наверняка, об этих клеветниках…

Да, тут задумаешься. Кто такая женщина с ребенком? Какую цель она преследовала, устроив этот шум?! И почему Салимджан-ака так взволновался, зная, что все это провокация, подстроено специально?! Так ничего и не решив для себя, я уснул беспокойным кошмарным сном. Когда открыл глаза, небо начинало светлеть. Кровать Салимджана-ака была не разобрана. Отсутствовал он и в кабинете. Выбежал во двор — здесь тоже никого. Странно, куда он мог уйти в такую рань? Может, у соседей? Тихо отворив калитку, я прошел к ним. Тишина. В открытое окно видно, как спутанным клубком спят дети. Голова одного на животе другого, ноги третьего на подушке, четвертый лежит поперек братьев и сестер, пятый вообще скатился с постели. Сопят себе спокойненько на стопке одеял, как зайчата, не ведая, что мир этот полон забот и тревог…

Я потрепал Нигмата-ака по плечу. Спросонок он, видно, принял меня за одного из своих сорванцов и пригрозил запустить ботинком, если не оставлю его в покое, но, узнав меня, сел на постели и зевая почесал плечо.

— Надеюсь, нигде не горит?

Я сообщил ему об исчезновении полковника.

— На кладбище, наверное, пошел. — Нигмат-ака вздохнул. — Ты же знаешь его обычай: в любое время может отправиться к жене. Эх, судьба, судьба… Ладно, пошли.

Мы быстро зашагали к кладбищу.

Салимджан-ака сидел на мраморной скамеечке, крепко обхватив голову руками. Под красивым узорчатым навесом горела лампочка. Вся могила была покрыта цветами. Заметив нас, Салимджан-ака виновато поднялся на ноги.

— Простите, друзья, я вас побеспокоил…

— Да какое там беспокойство, — ответил Нигмат-ака. — Но лучше, конечно, уходя вот так, в неурочный час, предупреждать нас. — В его голосе послышались укоризненные нотки.

— Простите. Я сам не заметил, как очутился здесь. Ну и решил посидеть, поговорить, посоветоваться с ней. Когда мне приходилось туго, часть горя она принимала на себя, поддерживала во мне силы, помогала советами. Она и сегодня помогла. Велела не сдаваться, не падать духом.

— Что опять случилось? — встревожился сосед.

— А Хашим не рассказал тебе разве?

— Нет, он ничего не говорил.

— Вот и хорошо, что не рассказал. В свое время все узнаешь, дружище. Здорово меня вчера околпачили! Тут, конечно, была рука Адыла Аббасова, отдаю ему должное: коварен, как шакал, бестия! Что ж, бороться, так вот с такими бороться! Не люблю противника, готового сигануть в кусты от любого шороха. Разве это противник — старушка, торгующая семечками? Тут враз жирком обрастешь, обленишься, не правда ли, товарищ сержант?

— Так точно, товарищ полковник! — вытянулся я. — Торговки куртом тоже не преступники.

Слово за слово, мы и не заметили, как добрались до дома. На завтрак тетушка Лутфи испекла лепешек со шкварками, принесла свежей сметаны. За столом не смолкали смех и шутки. Салимджан-ака всегда становится таким, когда приходит к какому-либо решению: веселым, бодрым, во всем облике его сквозит воля и целеустремленность. Потом отправились на службу. Полковник шагал быстро и крупно, так что я почти бегом едва поспевал, за ним. Прохожие провожали нас взглядами, видно, думали, что мы спешим на происшествие.

Войдя в кабинет, полковник прямо подошел к сейфу, вставил ключ в замок… и тут же, точно от удара током, отпрянул назад.

— Сейф-то открыт, Хашимджан!

— А?! — Я точно прирос к месту.

— Постой, постой, тут ведь… документы исчезли!

— Какие документы?

— Все документы по кафе «Одно удовольствие». Находились в желтой папке. А ее-то как раз и нет. Беги, зови людей!

В диком волнении я выбежал в коридор. Первым, разумеется, сообщил о случившемся начальнику отделения полковнику товарищу Усманову. Весть, которую я принес, поразила его так же, как Салимджана-ака. Потом я зашел в парткабинет, к Каромат Хашимовой. Это был единственный человек, более или менее спокойно воспринявший мое сообщение.

Вернувшись в отдел, я обнаружил, что помещение полно людей. Салимджан-ака лежал на диване, растянувшись во всю длину своего роста. Лицо белое, как мел, одна рука безжизненно повисла… Что это с ним? Неужели… неужели я лишился человека, который мне дороже родного отца?!

— Салимджан-ака!.. — только и смог сказать я: к горлу подступил горький комок.