Конец вечности

Если ныне ветра обретают сознанье и речь,

Если наши тела в зазеркальный вросли промежуток,

Кто возьмется нутро заповедного сада стеречь?

Кто прорвется к нему, наплевав на запреты маршруток?

Как ресница, в хрусталике плавает яблочный сон,

Обращаясь занозой, лишь только доходит до сердца.

Рана времени — здесь, но ее бередить — не резон:

Не излечишь ее легковесной рукой иноверца.

Мне бы только понять, как же с нами стряслись имена?

Назови меня лишь, — и разлука ворвется мгновенно.

Пишешь слово «любовь», — а написано будет «война»,

И горит Карфаген, и Аттила идет на Равенну.

Что же эта ладонь наливается тяжестью вдруг?

Что оделись в базальт невесомые мнимые числа?

И мгновенный зигзаг разбивает космический круг

На бессмыслицу сил и бессилие всякого смысла.

А черта горизонта становится слишком близка.

Воздух — лунный ландшафт: чересчур уж в нем крапин и вмятин.

Замер камень в руке — он уже не дождется броска.

Голос вычертил след — иероглиф по образу «ятя».

Мы записаны в камень, мы втравлены в известь и жесть.

Мы — лакуна пейзажа, обмолвка морщинистой речи.

Мы — последний пробел, тот, который уже не прочесть,

Не лицо, но рельеф, где зияет расщелина встречи.

Тягость век вековых… (Или — «век вековать»? Подскажи…)

Неба пасмурный воск процарапав ресницами сосен,

Чтобы не ускользнуть за черту вековечной межи,

Зрячей хваткою ветра держись за шершавые оси.

Хоть тобой до сих пор все болеет седая вода,

Нас и ей не признать — мы забытые, смертные боги…

…Через сердце Эдема продеты войной провода,

Те, что выведут нас напрямую к железной дороге.