Конституция свободы

Введение

Чтобы старые истины сохраняли свое влияние на людские умы, их нужно формулировать заново, используя язык и понятия очередного поколения. Некогда яркие выражения постепенно изнашиваются и утрачивают конкретное значение. Стоящие за ними идеи могут оставаться такими же актуальными, как и прежде, но слова – даже если они описывают все еще существующие проблемы – утрачивают былую убедительность; аргументы не действуют в знакомом контексте; и мы редко получаем прямые ответы на вопросы, которыми задаемся[3]. По-видимому, это неизбежно, потому что никакая формулировка идеала, способного властвовать над умами людей, не может быть всеобъемлющей: она должна соответствовать конкретному состоянию общественного мнения, использовать в качестве исходных посылок многое из того, что принято всеми людьми того или иного времени, и иллюстрировать общие принципы применительно к вопросам, которые волнуют этих людей.

Прошло уже много времени с тех пор, как заново был сформулирован тот идеал свободы, который вдохновил современную западную цивилизацию и частичное воплощение которого сделало ее достижения возможными[4]. Действительно, основные принципы, на которых была построена эта цивилизация, погружались в пучину забвения и пренебрежения на протяжении почти столетия. Люди чаще искали альтернативные формы общественного устройства вместо того, чтобы попытаться лучше понять и использовать базовые принципы своей цивилизации[5]. Только столкнувшись с совершенно иной системой, мы обнаружили, что перестали ясно осознавать, какие у нас цели, и лишились твердых принципов, которые можно было бы противопоставить чужой догматической идеологии.

Отсутствие твердых убеждений поставило Запад в невыгодное положение в борьбе за моральную поддержку народов мира. Его интеллектуальные лидеры уже давно разочаровались в его принципах, пренебрегали его достижениями и заботились исключительно о создании «лучших миров». С таким настроем мы вряд ли можем рассчитывать на появление новых последователей. Чтобы победить в развернувшейся великой схватке идей, прежде всего нам нужно знать, во что мы верим. Если мы не собираемся плыть по течению, нам следует определиться, что именно мы хотим сохранить. Четкая формулировка наших идеалов столько же необходима и в наших отношениях с другими народами. Сегодня внешняя политика во многом определяется тем, чья политическая философия восторжествует; и само наше выживание может зависеть от того, получится ли у нас сплотить достаточно сильную часть мира вокруг общего идеала.

Все это придется делать в чрезвычайно неблагоприятных условиях. Многие народы мира переняли у западной цивилизации идеалы в то время, когда Запад стал сомневаться в себе и в традициях, сделавших его таким, какой он есть. Это было время, когда западные интеллектуалы в значительной мере отказались от той самой веры в свободу, которая, позволив Западу полностью использовать силы, определяющие рост всех цивилизаций, сделала возможным его беспрецедентно быстрое развитие. В результате те люди из менее развитых стран, которые, отучившись на Западе, стали затем поставщиками идей собственным народам, усвоили не знания о том, как он создал свою цивилизацию, а главным образом мечты об альтернативных путях развития, порожденные самим его успехом.

Эта тенденция особенно трагична, поскольку, хотя представления, в соответствии с которыми действуют ученики Запада, могут помочь их странам быстрее скопировать ряд его достижений, они же помешают им самостоятельно развиваться. Не все из того, что представляет собой результат исторического развития Запада, можно или должно пересаживать на почву другой культуры; и какого бы рода цивилизация в конце концов ни возникла там под влиянием Запада, она скорее сможет принять адекватные формы, если ей дадут возможность расти, а не будут навязывать их извне. Если, как порой утверждается, там отсутствует необходимое условие свободного развития – дух личной инициативы, – то, разумеется, без этого духа жизнеспособная цивилизация нигде не возникнет. В тех случаях, когда он действительно отсутствует, в первую очередь следует его пробудить; а это может сделать только режим свободы, но никак не система регламентирования.

Что касается самого Запада, то надо надеяться, что здесь пока еще существует широкое согласие относительно некоторых фундаментальных ценностей. Однако эти договоренности уже не такие точные, как раньше; и чтобы ценности восстановили свою силу и влияние, необходимо их заново переформулировать и обосновать во всей полноте. Похоже, нет ни одной работы, содержащей полное изложение той философии, на которую мог бы опереться последовательный либеральный подход, – такой работы, к которой мог бы обратиться человек, желающий осмыслить свои идеалы. Есть ряд превосходных исторических трудов, рассказывающих, как развивались «политические традиции Запада». Но хотя они и сообщают нам, что «целью большинства западных мыслителей было создать общество, в котором каждый человек, при минимальной зависимости от дискреционной власти, будет обладать правом определять собственное поведение в рамках предварительно установленных прав и обязанностей и нести ответственность за это»[6], я не знаю ни одной работы, где разъяснялось бы, что означают эти слова применительно к конкретным проблемам нашего времени или на чем в итоге основана эта идея.

В последние годы было сделано очень много для того, чтобы устранить давно возникшую путаницу вокруг принципов экономической политики свободного общества. Я не хочу недооценивать ту ясность, которая появилась в результате. И все же, несмотря на то что я до сих пор считаю себя преимущественно экономистом, меня все больше и больше одолевает чувство, что в конечном счете ответить на многие насущные общественные вопросы нашего времени можно, только поняв принципы, лежащие за пределами формальной экономической теории или какой-либо другой отдельной дисциплины. Хотя изначально меня интересовали проблемы экономической политики, чтобы исследовать их, я был вынужден постепенно перейти к амбициозной и, возможно, даже самонадеянной задаче полностью переформулировать базовые принципы философии свободы.

Но я не намерен просить прощения за этот рискованный выход далеко за пределы области, в которой я могу претендовать на статус профессионала, владеющего всеми техническими тонкостями. Наверное, подобные попытки следовало бы предпринимать намного чаще, если мы хотим снова отчетливо представлять, какие у нас цели. Работая над этой книгой, я осознал одну вещь: наша свобода во многих сферах жизни находится под угрозой из-за того, что мы слишком часто оставляем решения за экспертами либо крайне некритично относимся к их мнению по вопросам, в которых им досконально известен только один узкий аспект. Но поскольку в этой книге тема вновь и вновь повторяющегося конфликта между экономистом и другими специалистами возникает неоднократно, я хочу сразу внести ясность: экономист не может претендовать на то, что обладает особым знанием, которое давало бы ему право координировать усилия всех других специалистов[7]. Он может претендовать только на то, что, в силу профессиональной работы с ситуациями, для которых характерен конфликт целей, он лучше других знает, что ни один человеческий ум не способен охватить все знание, которое направляет жизнедеятельность общества, и что из этого вытекает потребность в безличном, не зависящем от индивидуальных суждений механизме, координирующем усилия отдельных людей. Тот факт, что экономист имеет дело с безличными общественными процессами, в которых используется больше знания, чем его может быть у любого человека или любой организованной группы людей, делает его неизменным противником амбиций других специалистов, требующих контрольных полномочий, поскольку, как им кажется, их знание учитывается недостаточно.

В одном отношении эта книга одновременно и более, и менее амбициозна, чем может ожидать читатель. Она не касается проблем какой-либо конкретной страны или исторического момента, но, по крайней мере в первых главах, рассматривает принципы, претендующие на универсальную значимость. Идея и план книги зародились после того, как я осознал, что веру в свободу во всем мире подорвали одни и те же интеллектуальные тенденции, под разными именами и личинами. Если мы хотим действенно бороться с этими тенденциями, нам следует понять те общие элементы, которые лежат в основе всех их проявлений. Нам надо также помнить, что традиция свободы не является исключительным порождением какой-либо одной страны и что даже сейчас нет ни одного народа, который бы единовластно владел ее секретом. Меня здесь интересуют главным образом не конкретные учреждения или направления политики ОША или Великобритании, а принципы, которые были разработаны этими странами из основ, заложенных древними греками, итальянцами периода раннего Возрождения, голландцами, и важный вклад в развитие которых внесли французы и немцы. Кроме того, я не собираюсь излагать подробную политическую программу, а всего лишь хочу сформулировать критерии, по которым следует оценивать, соответствуют ли те или иные меры режиму свободы. Если бы я счел, что мне по плечу написать всеобъемлющую политическую программу, это противоречило бы самому духу моей книги. Такая программа в конце концов должна вырасти из приложения общей философии к текущим проблемам.

Хотя невозможно дать адекватное описание идеала без постоянного сопоставления его с другими идеалами, критика не главная задача этой книги[8]. Я стремлюсь распахнуть двери для будущего развития, а не запереть их, или, лучше сказать, не допустить, чтобы они закрылись, что неизбежно происходит, когда государство присваивает контроль над определенными процессами развития. Я делаю акцент на положительной задаче совершенствования наших институтов, и хотя могу лишь указать желательные направления развития, меня все-таки больше заботят пути, которые должны быть открыты, чем расчистка завалов.

Будучи изложением общих принципов, эта книга должна касаться преимущественно базовых вопросов политической философии, но в ней затрагиваются и более реальные проблемы. В первой из трех частей предпринимается попытка показать, почему нам нужна свобода и что она нам дает. Эта часть включает в себя анализ факторов, определяющих рост всех цивилизаций, и вынуждена быть теоретической и философской – если последнее слово подходит для описания области, где пересекаются политическая теория, этика и антропология.

Затем следует анализ институтов, которые западный человек выработал для того, чтобы обеспечивать себе личную свободу. Здесь мы вступаем в область юриспруденции, проблемы которой будем рассматривать в исторической перспективе. Но все же мы говорим об этой эволюции не с точки зрения юриста или историка. Нас интересует только развитие идеала, в большинстве случаев лишь смутно различимого и весьма несовершенно реализованного, который до сих пор нуждается в дальнейшем прояснении, если мы хотим, чтобы он служил ориентиром в решении проблем нашего времени.

В третьей части книги эти принципы будут применены к ряду нынешних ключевых экономических и социальных проблем. Здесь я рассматриваю вопросы, принадлежащие тем областям, где ошибка в выборе среди имеющихся возможностей, вероятнее всего, угрожает свободе. Их обсуждение должно проиллюстрировать, сколь часто разные методы достижения одних и тех же целей могут либо укрепить, либо уничтожить свободу. Это преимущественно вопросы, в которых одна лишь экономическая теория не может служить руководством для выработки политики и для адекватного решения которых нужны более широкие рамки. Но, конечно, сложные проблемы, порождаемые каждым из этих вопросов, невозможно рассмотреть здесь полностью. Их обсуждение служит в основном иллюстрацией того, что является главной целью этой книги: показать взаимосвязь философии, юриспруденции и пока еще не созданной экономической теории свободы.

Эта книга создавалась для того, чтобы помочь понять, а не для того, чтобы воодушевлять. Когда пишешь о свободе, искушение обратиться к эмоциям почти непреодолимо, но я стремился писать как можно более сдержанно. Хотя чувства, вызываемые такими выражениями, как «достоинство человека» и «красота свободы», благородны и достойны похвалы, им нет места в рациональном убеждении. Я осознаю опасность, сопутствующую такому хладнокровному и чисто интеллектуальному подходу к идеалу, вызывающему у многих священный трепет, идеалу, который непреклонно отстаивали многие из тех, для кого он никогда не составлял интеллектуальной проблемы. Я не думаю, что дело свободы может победить, если мы не будем испытывать эмоций. Но хотя мощные инстинкты, всегда питавшие борьбу за свободу, служат незаменимой опорой, они не могут быть ни надежным ориентиром, ни защитой от ошибок. Те же благородные чувства часто служили самым извращенным целям. Однако еще важнее, что аргументы, подорвавшие устои свободы, принадлежат главным образом к интеллектуальной сфере, и поэтому противостоять им мы должны именно в этой области.

Некоторым читателям может показаться, что я не принимаю ценность индивидуальной свободы в качестве бесспорной нравственной предпосылки и что, пытаясь продемонстрировать ее ценность, я, возможно, свожу аргументы в ее пользу к вопросу о целесообразности. Это лишь видимость. Но если мы хотим убедить тех, кто еще не разделяет наших нравственных предпосылок, мы не должны считать их чем-то само собой разумеющимся. Мы должны показать, что свобода – это не просто одна из ценностей, но что она – источник и условие большинства моральных ценностей[9]. Свободное общество предлагает человеку намного больше того, что он мог бы сделать, будь свободным только он один. Поэтому мы не способны в полной мере оценить значимость свободы до тех пор, пока не поймем, чем общество свободных людей как целое отличается от общества, где господствует несвобода.

Я должен также предупредить читателя: не следует рассчитывать, что обсуждение всегда будет вестись на уровне высоких идеалов или духовных ценностей. На практике свобода зависит от очень прозаических вещей, и те, кто озабочен ее сохранением, должны доказать свою преданность вниманием к повседневным проблемам общественной жизни и усилиями в решении вопросов, которые идеалист часто склонен трактовать как банальные или даже низменные. Что касается интеллектуальных лидеров движения за свободу, их внимание слишком часто ограничивалось теми ее аспектами, которые наиболее близки их сердцу, и они пренебрегали необходимостью осмыслить значимость ограничений свободы, которые их лично напрямую не касаются[10].

Раз основная часть обсуждения должна быть сухой и лишенной эмоций, то начинается оно, в силу необходимости, еще более прозаично. Значение ряда незаменимых слов сегодня настолько размылось, что важно с самого начала договориться о том, в каком смысле мы будем их употреблять. Больше всего пострадали слова, означающие свободу: freedom и liberty. Ими так злоупотребляли и их смысл был искажен до такой степени, что стало возможным утверждать: «Слово „свобода“ не означает ничего, если не задан определенный контекст, а с помощью небольших манипуляций ему можно придать любое содержание, какое вы только пожелаете»[11]. Поэтому мы начнем с объяснения, какая свобода является нашим предметом. Определение понятия не будет точным до тех пор, пока мы не исследуем другие почти столь же расплывчатые понятия: «принуждение», «произвол» и «закон» – без которых не обойтись при обсуждении проблемы свободы. Однако анализ этих понятий отложен до начала второй части, и скучный разбор смысла слов не станет большой помехой на нашем пути к более существенным вопросам.

В этой попытке заново сформулировать философию совместной жизни людей, медленно развивавшуюся на протяжении более двух тысяч лет, меня воодушевлял тот факт, что она неоднократно возрождалась из пучины невзгод с новой силой. Последние несколько поколений были свидетелями одного из периодов ее упадка. Если некоторым читателям, особенно в Европе, эта книга покажется разбором оснований уже не существующей системы, то я отвечу: чтобы наша цивилизация избежала упадка, эту систему необходимо возродить. Лежащую в ее основе философию охватил застой именно в тот момент, когда она была на пике влияния, и в то же время она очень часто переживала прогресс, находясь в обороне. На протяжении последних ста лет ее развитие было незначительным, и по сей день она занимает оборонительные позиции. Но именно атаки на нее и показали нам уязвимые места в ее традиционной форме. Не нужно быть мудрее великих умов прошлого, чтобы иметь возможность лучше осмыслить важные условия индивидуальной свободы. Опыт последних ста лет научил нас многому, чего не могли понять ни Мэдисон, ни Милль, ни Токвиль, ни Гумбольдт.

Ответ на вопрос о том, настал ли момент возрождения этой традиции, будет зависеть не только от успеха нашей попытки ее усовершенствовать, но и от характера нашего поколения. Ее отвергли, когда амбиции людей стали безграничны, потому что она представляет собой скромный и даже смиренный символ веры, основанный на низкой оценке разума и способностей человека и на осознании того, что в тех рамках, в которых мы можем планировать, даже лучшее из обществ не удовлетворит всех наших желаний. Эта традиция столь же далека от перфекционизма, как и от спешки и нетерпения страстного реформатора, чье негодование по поводу отдельных изъянов часто делает его слепым к несправедливости и вреду, к которым приводит реализация его планов. Честолюбие, нетерпеливость и спешка могут казаться привлекательными в отдельных людях, но они губительны, когда ими руководствуется принуждающая сила и когда усовершенствования проводятся теми, кто, получив в свои руки власть принуждать, считает, что в их власти заключена высшая мудрость и что они имеют право навязывать другим свои убеждения. Надеюсь, наше поколение усвоило, что именно перфекционизм того или иного рода часто уничтожал добропорядочность общества, какой бы она ни была[12]. Ставя более узкие цели, вооружившись терпением и скромностью, мы сможем на деле продвинуться дальше и быстрее, чем если будем руководствоваться «гордой и предельно самонадеянной верой в невероятную мудрость этого века и его проницательность»[13].