Олег Вихлянцев Контрольный выстрел

Владимиру Ильичу Соскину и Надежде Юрьевне Теллшен посвящается


Все — вымысел.

Совпадение изложенных фактов, имен и фамилий с реалиями окружающей

действительности — случайность.

Несовпадение — благодарение Божье…

Автор

ПРОЛОГ

1985 год, июль. Афгано-пакистанская граница

Конопля добивал раненых.

Меня выворачивало наизнанку.

Ночь душная и на редкость безветренная. Смрад, исходящий от трупов, завис над барханами плотным слоем. Хоть противогаз натягивай. Зар-р-раза! Когда не надо, в этих местах задувает так, что приходится с подветренной стороны отлеживаться под барханами, кутаясь в плащ-палатку. Поднимешься в полный рост — с ног сбивает. И потом первый, кто выберется из-под песка, откапывает товарищей. Морг в сауне — очень похоже. Если, конечно, допустить, что такое возможно.

Душманы корчились от боли, взывая к Аллаху, чтобы тот поскорее послал им смерть. И роль Всевышнего исполнял в данном случае гвардии лейтенант Виктор Коноплин. Или попросту — Конопля, как называли его солдаты.

Стесняться нам было нечего. С Витьком мы запросто забивали один косяк марихуаны. Случалось и спиртяшки на двоих хлебнуть. А потому чего там официальничать? Конопля — и все тут!

Командир из Конопли был, прямо скажем, хреновый. Может, не мне судить, но после окончания РВВДКУ его, генеральского сынка, направили служить в Москву, в Главное Управление воздушно-десантных войск. То ли адъютантом, то ли порученцем. Я в этих штабных заморочках не понимаю ни фига. И прокантовался летёха там аж пять лет. Третью звездочку на погоны получил — стал старшим лейтенантом. И умудрился каким-то образом медали «За отвагу» удостоиться, не вылезая из столицы. К тому времени его однокашники по училищу успели по два срока в Афгане отслужить. Многих даже похоронили. А Витек в белокаменной кайфовал и судьбу благодарил, что родился у папы генерала.

Но, как говорится, звиздец подкрался незаметно. Попался гвардии старший лейтенант Коноплин в своем служебном кабинете в тот самый момент, когда раскладывал на столе телефонистку Оленьку. Она работала на управленческом коммутаторе и, как выяснилось, была самой что ни на есть родненькой дочкой полковника из того же управления.

Обиделся полковник на гвардии старшего лейтенанта и… сделал его лейтенантом. Потом влепили Конопле строгий выговор по комсомольской линии за аморальное поведение и отправили на юг. Не подумайте ничего хорошего. Юг — это за речку. А за речку — это в Сороковую армию. А Сороковая армия — это Афган, черт бы его побрал!

…Итак, Конопля добивал раненых. С улыбкой. Тешась.

— На фига? — спрашиваю у него, преодолевая тошноту. — Конопля, это ж скотство!

— А чё, нам их в плен брать, что ли? Пусть дохнут, суки. Сами просят.

— Садизм! — говорю я.

— Дурак! — возражает Конопля. — Это называется «контрольный выстрел», чтоб наверняка, — и вновь по-идиотски улыбается. Подходит к очередному, пятому. Вытягивает руку с «АПСом».

— Не стреляй, Витек! — прошу его. Без толку. Конопля спокойно выжимает спусковой крючок, и мозги «духа» разлетаются по песку.

— Связь! — кричит гвардии лейтенант.

— Я! — появляется возле него ефрейтор Кушаков с радиостанцией за спиной.

— Вызывай «вертушку». Домой летим.

— «Туча»! — кричит радист, нажимая на тангенту микрофона. — Я — «Гюрза»!..

«Туча» — позывной вертолетной базы. «Гюрза» — наш. Сейчас из-за барханов появится вертолет, который и увезет меня от всего этого кошмара. Надолго ли? Завтра ведь снова в рейд. И вновь придется убивать…

Вчера я видел, как в штаб бригады приехали офицеры разведотдела Сороковой армии. Всю ночь они сидели в модуле с комбатом и начальником нашей разведки. Глушили водку, матерились во все горло и пели песни. В полночь вызвали к себе девчонок из медсанчасти. Но уже через час выгнали их. Девчонки огорчились и пошли в солдатские бараки.

А утром мы получили приказ о перехвате каравана с оружием, который будет следовать в таком-то квадрате через границу. Из Пешавара.

Ну, взяли мы этот долбаный караван. Как? Не интересно.

Одно могу сказать. Мерзость, кровь и грязь. Ничего общего с боевиками а-ля Шварценеггер. Кто скажет тебе, что война — приключение, плюнь тому в рожу. Любая война — преступление политиков. А солдаты невольно становятся соучастниками.

Можно, конечно, оправдаться, сказать, что мы правы, что мы верны присяге и воинскому долгу. Но «духи» тоже по-своему правы. И им наплевать на нашу присягу. Они на своей земле. И защищают свою землю. Никто нас сюда не звал вершить Апрельскую революцию. Блин! Меня точно посадят за такие мысли.

В общем, взяли мы тот караван. Двенадцать душманов как корова языком слизала. У нас один раненый. Лешка Звонарев. Мой земляк, можно сказать. Я ленинградский, а он из Петрозаводска.

Ящики с захваченным у «духов» оружием штабелем сложили. Ждем вертолет. Что-то долго нет его. Может, летуны набухались, как всегда, взлететь не могут? А чё? Запросто! Они ж каждый раз, как в последний, взлетают.

Сижу на песке, стараюсь не смотреть в сторону трупов. Лешка стонет от боли. «Дух» ножом саданул, в ляжку попал. Кость не задета, но все равно больно. Пацаны развалились, как тюлени на лежбище. «Не кантовать». Еще бы! Мы ж сюда пешком пятьдесят километров, как по пляжу. В зачитанном накануне приказе сказано: «Взводу специального назначения выдвинуться в район выполнения боевой задачи скрытно, в пешем порядке…» И караван у «духов» отбивали не менее часа. Поневоле запаришься. Отдыхаем.

А Конопле все неймется. Ходит между трупами, С кого часы «Сейко» снимет, у кого афгани — деньги ихние — из кармана выгребет. Ну, я, короче, не выдержал. Вскочил, подбегаю к Конопле.

— Мародер! — говорю. — Сука ты подлая!

А он ка-а-ак зафигачит мне между глаз. Совсем оборзел, скотина. Как за анашой ко мне в барак нырять — так запросто, а как правду о себе выслушать, так по роже, да?

Ну, думаю, кто меня обидит, три дня не проживет. Взбесился я — не передать словами. И рука сама за штык-ножом потянулась. Клинок выхватил — и на Коноплю. Тот в стойку сразу. Рукопашник он классный, отрицать не буду. Но в тот момент я об этом не думал. Жахнул ножом и… не попал. Лишь щеку пропорол ему. От левого уха и через весь рот.

Надо было или не резать его вообще, или не промахиваться. Потому что Конопля на рожу свою разорванную никакого внимания не обратил, а технично залепил мне ногой по башке…


Афганистан, Баграм, батальон специального назначения

Очнулся я уже в городке. Как в «вертушке» на базу летели, как разгружались — убейте, не помню. Голова гудит, колени дрожат. Глаза открываю:

Конопля передо мной. Не улыбается. На рожу у него швы наложены. И двое солдат рядом. Конвойные. На гауптвахту меня.

Отсидел в камере сутки. На допрос вызывают. Пока через весь городок к штабу вели, пацаны шепнули, что майор-особист по мою душу аж из Кабула прилетел.

— Представьтесь, — говорит майор.

— Гвардии младший сержант Козаков, — говорю. — Евгений Иванович.

— Понятно, — говорит майор. — Откуда?

— Из Ленинграда.

— Город революции позоришь! — говорит майор.

— Да этот Коноплин! Он же мародер! — кричу я.

— Да ну?! — удивляется майор.

— Точно!

— А мы убеждены в другом, — говорит майор.

— В чем? — спрашиваю.

— Что ты мародер, наркоман и нечисть, — и улыбается майор точно так же, как Витек Конопля улыбается. — Читай! — протягивает мне лист бумаги. Читаю:

«Начальнику

Особого отдела КГБ СССР войсковой части №… полковнику Гордееву В. К.

От командира взвода специального назначения гвардии лейтенанта Коноплина Виктора Николаевича

РАПОРТ

Настоящим довожу до вашего сведения:

во время выполнения боевой задачи по перехвату и ликвидации каравана с оружием, следовавшего из Пакистана на территорию Республики Афганистан, мною, гвардии лейтенантом В. Коноплиным, пресечена попытка мародерства со стороны гвардии младшего сержанта Е. Козакова, а также хищение им и попытка сокрытия пакета (приблизительно пятьдесят граммов) белого порошка, внешне напоминающего героин…»

И так далее и тому подобное. В цветах и красках расписано, как я нашел в одном из тюков «на караване» пакет с героином. Как спрятал его в свой РД. Как отважный гвардии лейтенант попытался изъять у меня наркотик. Как я потом оказал сопротивление и чуть не заколол его штык-ножом.

Наши пацаны из взвода ничего толком особисту объяснить не смогли. Во-первых, после захвата каравана никому ни до чего дела не было. А во-вторых, все, как и я сам, на трупы, в которых Конопля ковырялся, старались не глазеть — приятного мало. Ну, видели, как у меня с летёхой потасовка вышла. А из-за чего? Хрен его знает!

— Не было такого! — кричу майору.

А он мне:

— Кому я больше поверю — тебе, салабон, или офицеру?..


Афганистан, Кабул, гарнизонная комендатура, гауптвахта

Сижу в камере, жду борта на Тузель. Жара — офигеть! Жрать не дают — плевать, пусть сами в такое пекло давятся. А вот пить охота.

— Земляк! — зову солдата из комендантского взвода, проходящего по коридору мимо. Я его в дверной глазок увидал. — Слышь, земляк!

— Чего тебе? — спрашивает, сплевывая сквозь зубы.

— Дай воды, а? Пить хочется.

— Я те щас по зубам надаю! Уёжище, — и пошел дальше.

— Выводной! — кричу я и долблю изо всех сил до обшитой железом двери ПКТ.

— Что случилось? — перед окошком появляется заспанное хлебало солдата.

— В сортир хочу, — говорю ему. — Выведи, а то камеру обделаю, до дембеля мыть будешь.

— Ладно, — соглашается тот. — Выходи. Руки за спину! Пошел вперед!

Выводит меня во двор. А я глазами по сторонам зыркаю. Может, думаю, где кран с водой нарисуется. Крана нет. Зато чуть в сторонке две девчонки-пра-порщицы медицинской службы сидят в тени. А перед ними фляжка комбинированная на земле. Нового образца, пластмассовая. Я шаг замедлил и кричу:

— Сестрички! Водичка есть?

— Есть! — отвечает одна. И из фляжки в чеплыжку наливает доверху. Объясняю: чеплыжка — это верхняя крышка комбинированной фляги. Вместо кружки солдату. Вмещается в нее ровно триста тридцать граммов. Во, думаю, класс! Щас водицы глотну. Прапорщица тем временем подходит ближе. А выводной почему-то не дергает меня, не запрещает ей подойти. Только молча кривится.

Беру я чеплыжку и одним глотком ее — шарах! Ё-моё! Честно скажу, чуть не сдох. В чеплыжке неразведенный медицинский спирт оказался — девяносто шесть градусов. А температура воздуха во дворе — плюс сорок шесть. И не жрал я ни крошки два дня. И воды не пил сутки почти. Короче говоря, отрубился на месте.

Прихожу в сознание в камере оттого, что кто-то бьет меня ногами. Больно — выть хочется. И не могу. Во рту все пересохло. Глянул: это Конопля, сволочь, избивает меня. Молча. Изо всех сил.

Я как очнулся, так снова и отключился. Конопля мне по башке заехал полуботинком. Потом солдаты из караула пару ведер воды на меня вылили. Откачали. Конопля говорит:

— Это тебе на дорожку было. Поднимайся, пьянь. В Ташкент летим.

Наручники на меня — шарах. Затем на самолете в Ташкент. Конопля сопровождал меня. Лучшего сопровождающего не нашлось. Козлы!

Я у Конопли уже в Ташкенте, перед тем как в следственный изолятор отправиться, спрашиваю:

— На фига наркоту подкинул? Это ж тюрьма!

— Это, — говорит, — «контрольный», чтоб наверняка сел.

И улыбнуться хочет. Да не может. Харю я ему классно пропорол.

Дальше мы с ним разными дорогами пошли. Конопля в отпуск по ранению, в Москву поехал, к папочке-генералу, фронтовые раны залечивать. Наверняка, паскуда, телкам рассказывать будет, как свирепый душман в рукопашной схватке пасть ему разодрал. Я — после суда и вынесения приговора — по этапу в Учкудук. Зона там есть, уран добывают. «Учкудук! Три колодца!» Слыхали песенку? Вот это он и есть.

Скрывать не стану, здорово я на Коноплю тогда разобиделся. Нет, ну правда! Надавали друг другу по рожам. Пусть я солдат, а ты офицер. Отправь меня в дисбат, как все нормальные люди делают. Но в зону-то зачем? Это уже перебор, по-моему.

Когда по этапу меня переправляли, конвойщики посмеивались:

— Учкудук, говоришь? Веселись — стоять не будет!

Кстати говоря, трепались. Бог миловал. В этом я не раз после отсидки убеждался. Но то было после, через пять лет, которые мне еще предстояло отмантулить, как папе Карло. И при всем при том умудриться никуда не залететь, что с моим характером практически невозможно. Я ж непременно в какое-нибудь дерьмо вляпаюсь!

Короче говоря, шагнул я в зону. И приняли меня там как родного. Будет время, расскажу. Хотя ничего интересного в зэковских буднях нет. Горе людское за колючей проволокой, помноженное на тяжесть совершенных преступлений. И — несвобода. Вот что страшно. Уж лучше под пули. В Афгане тоже страшно. Но лагерь — это центр ада. День за днем преследует неутолимая жажда воли. О таком ничтожестве, как засадивший меня сюда лейтенант, я и думать забыл. Хотя нет, это я вру, чтобы успокоить самого себя. Но ведь нельзя же год за годом жить одной злобой и чувством мести. С ума сойдешь.

Кто бы мог подумать, что судьба сведет меня с Витькой Коноплей аж через десять лет! И не где-нибудь, а в моем родном Питере…

Эх! Философ из меня никудышный. Я и над словом-то этим стал задумываться лишь в зоне. Там у нас мужик один был, его все так и называли — Философ. Поговорить любил — жуть! Чифирь заварит или анаши курнет и давай байки травить. Жизнь, говорит, кореша, каждому человеку Богом дается для радости, любви и созидания. А человек, гадина неблагодарная, этот дар Божий в полное говно превращает.

Лично для меня вся моя жизнь на какие-то куски делится. Детства почему-то не помню, словно и не было его у меня. Школьные годы растворились в памяти. Их оттеснили события, происшедшие после.

Афганистан. Это, пожалуй, не забывается. Где еще столько мерзости увидишь? Говорят, в испытаниях закаляется характер. Может, оно и так. Только в этих же испытаниях безвозвратно грубеет душа.

Зона. Огрубевшая душа здесь еще и калечится. Искажается мировоззрение. Затравленность и озлобленность превалируют над всеми другими чувствами. Мир видится ощетинившимся зверем, готовым исподтишка подкрасться и вцепиться в глотку.

И, наконец, то, что было после зоны.


Итак, 1995 год, июль, Санкт-Петербург.

Загрузка...