Контурные карты для взрослых

Эльчин Сафарли

Моему верному другу, который неожиданно упорхнул в небо, бросив меня на полпути…

Прошлое — это лишь пролог.

Уильям Шекспир.

Никогда не сжигайте дневники. Прячьте их в самом укромном месте чердака, закапывайте под горбатым инжировым деревом или, обернув широким скотчем, оставляйте там, где долго не появитесь. Да что угодно делайте, только не уничтожайте — в дневниковых заметках зафиксированы пройденные нами, выученные и невыученные, уроки. Поэтомуто так плотно, болезненно сжимает сердце при виде этих молчаливых старых друзей. Хотя порой так и подмывает уничтожить все следы, по которым другие могли бы узнать нас бывших… Я сохранила свои записи. Горжусь собой. Значит, смогла принять прошлое, сколько бы слез в нем ни было. Примирилась с ним. Самое неприятное — понимать, что на развилке прошлого мы сделали свой выбор, разминувшись с другим будущим. Возможно ли вернуться назад и выбрать новый путь?…

Я решила, что непременно расскажу нашу историю в тот день, когда потеряла тебя. Потеряла на одной из скоростных дорог, по которой мы не раз уезжали, возвращались… Сегодня, встретив очередной день новой жизни, я сажусь за компьютер, чтобы выполнить обещанное. Напишу о нас. Обложилась тремя дневниками, которые вела в разные моменты жизни, фотографиями, принесла любимый чай из анатолийских мандаринов и фруктовое печенье с корицей… Мне важно, чтобы ты направлял меня, не давал сбиваться, кривить душой, ладно? Включаю Нину Симон и начинаю.

Кто прочитает эту повесть? Пусть это будут люди, которым она принесет благо. Пусть она заставит их задуматься, пусть сердца их станут светлее. Я надеюсь, моя искренность извинит заурядность письма и читатели не раз узнают себя и свои чувства в нашей истории. Такое происходит со многими, а, стало быть, такой опыт нам необходим. Мы становимся зрелыми, когда учимся смотреть на жизненные обстоятельства отстраненно. А сама история… Что ж, в ней, как и в жизни, нет выверенной схемы.

И сейчас ты со мной. И сейчас я люблю тебя так же, как любила в те дни…

Когда мне было двадцать пять, тебе — чуть больше…

Жизнь и в самом деле печальна и торжественна.

Нас впускают в этот замечательный мир, мы встречаем друг друга, знакомимся и некоторое время идем по жизни вместе.

Затем мы расстаемся и исчезаем столь же неожиданно, необъяснимо, как появились.

Юстейн Гордер

Знаю, ты не вернешься, но я все равно буду любить тебя. Всегда. Там, внутри, гдето между беспокойным сердцем и тугими ребрами, ты заполнил все сияющим светом.

Мне не хочется обсуждать, сравнивать, объяснять мои чувства — да я и не смогла бы. Пусть хранятся внутри, надежно и безмятежно. Пусть они останутся исключительно моими, не попадут под общеизвестные ярлыки, так легко навешиваемые массамиклассами.

Может, и в самом деле у всех жизненных историй одна суть — меняются лишь герои, проявления, место действия? Весь мир — театр, и люди в нем актеры. Кто же тогда сценарист? Режиссер? Зрители? Ну хорошо, пусть суть одна — мне нечего возразить, я прожила лишь однуединственную историю. Но я уверена: похожими могут быть обстоятельства, но не любовь. Каждая любовь соткана из мелких деталей, мелких, но способных нарушить все ходы, стратегии, планы. Даже итоги.

Мой любимый! Наша с тобой любовь, конечно, тоже совсем не такая, как у других. Нет, она зародилась не на другой планете. Но в ней было то, что было только у нас, а ведь мы неповторимы. В ней были наши чувства. Они у каждого из нас своего оттенка. Полутона, переходы — вот что делает каждую любовь особенной. У любви нет единого рецепта: кто знает, может, если бы он был, разлука не была бы столь болезненной и поддавалась бы лечению…

Какая моя самая большая победа? Я научилась не жалеть. А не жалеть — значит верить. Открывать сердце. Горжусь всеми пролитыми слезами. Их соль действительно лечит. Не сразу, конечно, это же не внутривенное обезболивающее. Но со временем то, над чем ты когдато плакал, обязательно утрачивает былую остроту — воспоминание становится легким, как тополиный пух. И вдруг осознаешь, что плакать не вредно, а необходимо. Чаще всего слезы избавляют от необходимости размышлять, объяснять, доказывать…

Горжусь всеми закрывшимися за мной дверьми. Дверьми, которые я закрыла сама. Если бы не они, я продолжала бы ждать, с надеждой прислушиваться: не он ли стучится? «Да, это точно он! Сейчас обнимет, извинится поцелуем и шепнет одними губами: “Пакуй чемоданы, мы уезжаем”. Он вернулся, я так счастлива!»

Реальность чаще всего была иной — стучались электрик, почтальон, подружка, соседка, все кто угодно, кроме него. Однажды, закрывая черт знает в какой раз дверь за соседкой, я поняла, что понастоящему посторонний — это он . Тот идеальный образ, который существовал только во мне и измучил меня неоправданными надеждами, неисполненными ожиданиями. Да, я истерично заламывала руки, отчаянно напивалась, называла всех мужиков «безмозглыми кобелями», но в результате научилась открывать дверь только тем, кто цеплялся за краешек моего сердца, а не просто подходил близко. Сердце — не подводит. Порою мешает, но никогда не подводит…

Я бы завернула нас обоих в лучи майского солнца и, наплевав на любые прогнозы, целовала бы твои запястья, покрытые изнутри голубыми ручейками выпуклых вен. По временам мы бы выскальзывали из объятий друг друга и, взявшись за руки, бегом неслись бы в сторону вечерней площади, где на горячем мощеном настиле расположились торговцы жареными каштанами, сладкой ватой, всякими побрякушками из лучезарных самоцветов или болтливые гадалки с ослепительно яркой раскраской лиц, хранящих таинственное выражение.

Мы озорно целовались бы на глазах у шумной толпы, веселящейся под звуки французской гармошки. Я, кружась в вихре танца, наступала бы на подол своей длинной юбки из морского хлопка, вечно сползающей в самые непредсказуемые моменты. А ты, мой благородный спаситель, избавлял бы меня от этих потешных мучений, брал бы на руки, уносил туда, где созревающие ягоды остаются чуть кисловатым привкусом на горячих губах, а цветок в нагрудном кармашке твоего вельветового пиджака, кажется, только расцветает, никогда не вянет…

Смотри, я рассказываю о том, что было, так, будто этого вовсе не было. Наши каникулы, описанные на бумаге, выглядят волшебной сказкой. Но почему? Потому что я мучительно хочу пережить все это снова. Готова делать вид, что ничего этого не было, а только будет, лишь бы обмануть того режиссера нашего земного театра и получить лучшую роль. А может, я обманываю себя? Какая разница! Это самый приятный обман, он намного обаятельнее действительности…

Я не склеиваю треснутые рамки. Не выжимаю сок из высохших апельсинов. Я просто женщина, которая предпочла жить воспоминаниями. Это не плохо, это не болезнь, это не желание спрятать голову в песок. Я не расстаюсь с прошлым, не мучаюсь бесполезными попытками сохранить его там, на дне флакона, в остатках твоего любимого «Фаренгейта», чтобы его хватило закрасить пробелы настоящего. Пробелы, которые остались после тебя, — ведь это же не зависит от меня и не связано со страхом перед грядущим.

Это похоже на сумасшествие, но каждый раз, стоя в ванной после горячего душа, я вглядываюсь в отражение слегка запотевшего зеркала и почти отчетливо вижу, как ты подходишь сзади, полуголый и нежный, целуешь меня в шею: «Ты пахнешь мной…» Может, это мужской эгоизм, но он такой трогательный, что я киваю в ответ, распуская полотенце с мокрой головы, а ты, прямиком за мной, скидываешь с меня шелковистый жемчужный халат. Обхватываешь меня длинными крепкими руками и, положив голову на мое плечо, просто дышишь со мной в унисон. Знаешь, сейчас, как и тогда, мне не нужно ничего больше. Люди слишком многое связывают с сексом, тогда как настоящая близость — глубже. Она в ласковом прикосновении, в спокойном взгляде и ровном дыхании рядом…

Перечитываю написанное. Удивительно, какой сильнойпресильной я выгляжу. Будто крепкое вишневое вино, которое настолько налилось игривой силой, что даже наполовину разбавленное водой все равно ударяет в голову, утяжеляет ноги… Поверь, за этими строками все равно скрывается обычная тоскующая женщина, которая смеется и плачет одновременно и которой просто немного не повезло. Какой бы стойкой ни хотела показаться женщина, она непременно плачет наедине с собой. Слезы — наш женский способ справляться с замкнутым пространством дурных эмоций и с сослагательным наклонением, которое дразнит обманчивой близостью желаемого через забор непреодолимых «бы».

Вот и сейчас я плачу и смеюсь — одновременно. Плачу изза того, что безумно скучаю по тебе, осязаемому, когда твой образ не нужно восстанавливать в памяти по крупицам, когда можно целовать тебя в небритую щеку в самый неожиданный момент. Смеюсь же изза того, что я всетаки дура, если рыдаю по тебе. Ведь ты теперь вечен.

У нас ведь с тобой теперь целое море, в которое мы ныряли и будем нырять, позволяя себе с размахом бездельничать назло рабочим графикам, обветренным губам, хамству служащих Домодедова, изнуряющей тишине переполненных лифтов. Я счастлива, что у меня есть настоящее, неотделимое от твоего настоящего там . Любовь — как горная река. Сметает на своем пути любые преграды. Если не мгновенно, то очень скоро…

Ты только продолжай направлять меня. «Рука в руке, сердце в сердце». Помнишь нашу клятву? У меня не осталось никаких сомнений — любовь превращает даже самых взрослых людей в сентиментальных подростков…

Потрепанный старый дневник под красной кожаной обложкой… Не перечитывала его прежде. Однако сейчас рука сама потянулась к верному хранителю моего прошлого. В нем отчет о жизни до тебя. Исписанные страницы с вложенными коегде фотографиями. Взгляд замирает на одной из них. Я в обнимку с тем, от кого уже давно не прячусь за темными очками. Отгорело. На задней стороне снимка, успевшего поблекнуть, строчки, написанные моим торопливым мелким почерком.

Забавно оглядываться туда, где простыли мои следы… Какой я была, сколько всего отпущено, написано, сказано… И как долго нужно учиться молчать о главном — чтобы не выболтать самое сокровенное первому встречному. Но и это нужно было пережить, ты понимаешь?

Позвоночник ноет ночью: раз звоночек, два звоночек. Дверь открыта, холод впущен, но за ним опять не ты (у соседки треснул чайник, ей без чайника не спится).

Я тобой полна до края, набери мой номер сердца и скажи, понизив голос: «Нам пора сменить замки… Ключ лишь тебе и мне, запомни».

А соседка ждет и, губы заморозив в полуслове, все стоит — ей то ли чая, то ли счастья, я не знаю, что ей надо, я в отчаянье.

«Заходите завтра, завтра, свет потух, и я не вижу, кроме ваших рук, ни зги…» — закрываю дверь в ответном полуслове. Мне самой не нужно света, чтобы взлетный путь увидеть.

Так и светится огнями, и ведет от сердца к сердцу. Ночь темна и путь неблизок, так что я прошу: дождись. Не пугайся, я сумею — только ты сумей в ответ…

Порой мужчины, как пустые лестницы, унылы. Возможно, любят — но молчат.

В своих мужских мирах у них, должно быть, все иначе, здесь же они лишь убегают, оставляя рябь, чтобы курить и множить тупики.

Спрошу тебя: «Ну что не так?»

Ответа нет — целуешь в шею, и на ней краснеют колючие вопросы от щетины.

Я злюсь, но понимаю, что мужчины приходят в этот мир, неся сомненья. Им «да» сказать заведомо труднее, им легче «нет» отдать в хозяйство девичье.

И я не тороплю. Я снова жду, я покупаю платья, я стрижку делаю такую, какую любишь ты. Я вся твоя, но даже я не знаю, когда сотрутся каблуки у туфель Веры.

Ты — мой, я — твой счастливый случай. Счастливый при всей своей обыденности.

Наше знакомство было комичным — оно совсем не походило на сентиментальную историю из пошлых книжек. Например, Она нечаянно (а может, нарочно) роняет книжки, а Он, голубоглазый блондин с мужественным подбородком, наклоняется, чтобы помочь ей собрать томики американской беллетристики, и вот — бабах! — они сталкиваются лбами. Теперь Он должен сказать: «Извините мою неловкость» хриплым сексуальным голосом, а Она, краснея, опустить глаза и пролепетать потерянно: «Я сама виновата». Дальше Он предлагает Ей чашку кофе в итальянском ресторанчике, а Она не сразу соглашается, потому что, вопервых, приучена к бабушкиной стряпне или даже к студенческому фастфуду, вовторых, одета не ахти, а втретьих, соски под ее единственной приличной блузкой предательски напрягаются. Так обычно встречает Принц Свою Золушку в книжках, а в жизни им требуется приложить куда больше усилий, чтобы разглядеть друг друга…

Вот как получилось у нас. Не знаю, лучше или хуже, зато понастоящему. Позволь мне рассказать о нашей первой встрече и о тебе — таком, каким я увидела тебя тогда. Мне понадобится снова отделиться от тебя, расслоиться до менякогдаябылаодинокой, и в этом мне снова помогут мои дневники.

В предновогодней суматохе я, разгоряченная и уставшая, с кучей пакетов из «Перекрестка» в руках, забежала в районное отделение Сбербанка, где и в обычныето дни очередно и душно, а на сей раз и вообще было невообразимо. До закрытия банка оставалось всего сорок минут, все спешили снять деньги — как будто вспомнив о наступлении времени подарков и необходимости растрачивать «заначки» только сейчас. Да ведь я и сама такая, дотянула до последнего. Стояла, сжатая суетливым народом, кляня себя за беззаботность, а Москву — за перенаселенность. Ожидание, простаивание, невозможность действовать. Мы сталкиваемся с такими ситуациями каждый день, мы теряем время в пробках — на дорогах и в жизни. Как часто жизнь не дает нам возможности действовать — не для того ли, чтобы задуматься, действительно ли действие необходимо?

Интересно, есть ли на свете большие города без пробок? И как их жители оправдывают опоздания, личные неудачи? В текучке московских дней мы привыкли списывать свои поражения, разочарования на счет пробок. Они для нас — козлы отпущения, и в этом смысле даже хорошо, что они есть, — иначе процент разводов и бытовых преступлений среди жителей Москвы и Московской области рос бы еще стремительнее…

Я заметила его сразу — он стоял передо мной, через несколько спин, расточая аромат диоровского «Фаренгейта». Помню еще, я про себя злилась: ну что за пижонство выливать на себя полфлакона парфюма? Я вздыхала, нетерпеливо вытягивала шею, глядя вперед, в сторону окошка, из области бокового зрения не выпуская стрелки банковских часов. Очередь двигалась елееле, а мне домой пора — если Тома не выгулять в привычное время, он обязательно наложит кучу прямо в коридоре. Такое будущее не улыбалось мне совсем. Но и наказывать собаку, которую я любила, наверное, больше себя, я не могла — с верными друзьями я всегда была мягкой, отходчивой. Так или иначе, у меня была сверхуважительная причина спешить.

Время поджимало, до завершения последнего дня работы банка оставалось семнадцать минут. Наконец я мысленно плюнула на все деньги мира и, пробираясь через толпу, собиралась уже покинуть душное помещение. И вдруг меня ктото схватил за руку: «Девушка, вставайте на мое место, все равно мне не срочно. Там до кассы осталось дватри человека, думаю, успеете…» Я хотела было отказаться, эмоции меня переполняли, но неожиданно для себя я смиренно заняла указанное место. Незнакомый благодетель был все еще рядом: «Только вы меня за это угостите вашими зелеными мандаринами, тем более что они вотвот вывалятся из пакета… Давайте подержу».

Кудрявый. Красивый…

Я автоматически отдала ему пакет с мандаринами, купленными в «Перекрестке», и он уничтожил весь килограмм, пока я получала деньги. Доедал последний со всей серьезностью, бросая ошметки кожуры в пустой пакет и сидя на расчищенной от снега скамейке в сумеречном сквере. Я увидела эту картину и рассмеялась. Подошла, присела рядом, закурила. «Если бы я знала, что вы так любите мандарины, я бы сразу килограммов пять купила…»

Он даже не смутился. Наоборот. «Ну скажите, кто под Новый год покупает всего несколько штук? Вы что, одна живете или у вас аллергия на цитрусы?»

Я улыбнулась: «С собакой, но Том мандарины не ест». Он поделился, что тоже встречает Новый год в одиночестве, — квартиру ему сняли друзья, а обстановки там пока нет. Пригласил встретить праздник вместе с ним. «Будет у вас воспоминание о самой дурацкой встрече Нового года, без стульев и мандаринов…» Я согласилась, и это снова было какоето наваждение. Колдовство. Идти домой к человеку, с которым знакома всего пару минут, — совершенно для меня немыслимо. Неприемлемо. Невозможно.

Но я пошла…

Ты для меня — мужчинавечность. И образ твой незыблемый, и небо твое самое прекрасное во всей Вселенной. Наши фотографии в выцветшем коричневом чемодане с ржавыми замками — в них нет потребности, наш мир попрежнему полон самых удивительных возможностей. Образы, роящиеся в моей голове, похожи на калейдоскоп — и как ни поверни, детали складываются в картинки, на которых мы — вместе. Зажмуриваю левый глаз, заглядываю внутрь своего сознания — вижу нас. Из малого собираются большие картинки, они — занавеси на окнах моей реальности. В них, может, нет тебя физически, но я особенно не переживаю изза этого. Всегда ценила ощущение от прикосновения больше, чем само прикосновение.

Тебя так много во мне, что порою я себя теряю. Думаю, Всевышний наградил меня голосом, чтобы я могла петь только о тебе. Это не ограниченная форма творческого выражения. Как могу я быть ограничена тобой, если ты — целый мир? В нем — радости, огорчения, встречи, расставания… И жизнь, и, естественно, смерть. Полный набор. Женщинам необходимо оправдывать свои душевные терзания, пусть даже самые светлые, чем угодно, лишь бы победить сомнения. За такую победу мы готовы многое перенести. Мы терпеливы. И знаешь, женщины легко обманываются временем. Временем в ожидании. Самый обычный вдох может тянуться век…

Как знать, может, неведомый читатель моей повести сейчас цинично усмехается, расценивая мои строки как типичные бабские слюни, наивный лепет, может, он скажет, что мужики никогда не вкладывают особого смысла в слова, которые шепчут женщинам на ушко. Мол, дуры вы, клюете на все заброшенные удочки, наступаете на все расставленные грабли — и сами же изобретаете оправдания для своих мучителей. В этих словах, конечно, есть своя правда, но в любом правиле есть исключения… В жизни даже самого циничного человека может случиться большая любовь. И тогда его лучшие человеческие качества проявятся, если, конечно, он сумеет любовь сохранить и вырастить, не загубив ее на корню.

Большая любовь переворачивает все с ног на голову — смешивает сезоны, обесценивает прежние ценности, меняет вкусы, направления. Она както незаметно, исподволь, как упрямый росток подснежника, прорастает в том уголке сердца, который давно казался отжившим. И никто не застрахован от того, чтобы под влиянием этой любви стать именно тем, кем всегда боялся стать…

Меня любовь отучила искать ответы в книжках, примерять на себя истории чужих героинь, слушать сентиментальные музыкальные баллады с мыслью: «Боже, это же обо мне! That’s all about me!» По вопросам собственной судьбы следует обращаться к собственному сердцу. Оно, мудрое, стучит от первой нашей секунды до последней — как опытный радист, посылая в эфир важные зашифрованные сообщения. Почему мы доверяем кому угодно, кроме себя? И о безвозвратно ушедшем, и о светлой надежде лучше всего знает наше сердце. И только потеряв с ним связь, мы набиваем шишки и коллекционируем шрамы…

Но нам повезло, наша любовная лодка все удаляется от рифов быта. Ты не пугайся гроз семи морей, пусть они дергают нашу яхту на швартовых, пусть хлещут освободившиеся на ветру канаты, пусть волны сердито бьются в иллюминаторы, разве нам есть до них дело? Мы продолжим кружить по палубе в венском вальсе. Ты — самый красивый призрак ночи, я — самая близкая, земная мечта.

Ты большой и очень мягкий. Ты — теплое покрывало, под которым хочется укрыться от скучных, безжизненных новостей, прозрачных дождей без запаха, монотонных календарных строчек. Обними меня, сожми в объятиях, убереги от того, что вне тебя, не отвечай на мою грусть словами «так бывает». Лучше поцелуй и замри, давай помолчим, соединившись губами. Будем смотреть одинаковые сны?

Направляй меня, подхвати нежным касанием, унеси ввысь, в бриллиантовую россыпь звезд. Удаляясь, будем удивляться тому, как наш земной шарик окаймлен голубоватым светом и все величайшие концепции мира теряют актуальность, обретая жалкую относительность, — так им и надо, уж слишком много в них допущений…

Я обожаю твое тело. Длинные руки, упрямую шею. Ямочки под мышцами на предплечьях. Ягодицы, на рельефе которых играют свет и тень, когда ты сонной походкой направляешься из постели в душ. Я люблю засыпать на твоих упругих бедрах, водить пальцами по мускулистой спине, скользить взглядом по твоему животу с трогательным пушком, идущим от пупка вниз, к сокровенному, медленно погружаться в сон с чувством непричастности к мелочам бытия…

Ты лежишь в напряженной позе, с трудом сдерживаясь, а я змеей перемещаюсь по тебе, подношу соски к твоим влажным дрожащим губам; жадно ловишь ты ими мою плоть, бормочешь, что безумно хочешь меня схватить и отыметь, как последнюю суку, порвать в клочья, кончать в меня не раз и не два, а пока я не начну молить о пощаде. Согласна…

Твоя кожа пахнет сырыми листьями. Ты огромный, как небо, а я становлюсь маленькоймаленькой, сворачиваюсь в клубок в твоем пупке — там не холодно, я согреваюсь в зарослях темных волос на выпуклых полушариях твоего торса.

Самый красивый мужчина в моей реальности, в моих мечтах! И совсем не похожий на тех, кто был «до», и даже подумать невозможно, что ктонибудь может быть «после». Ктото считает, что только ущербные женщины могут открыто восхищаться красотой своих мужчин — мол, комплименты их балуют, окрыляют, развращают, подталкивают перехваленных любовников искать все новых и новых подтверждений своих достоинств на стороне. До какого же идиотизма можно дойти в приверженности авторитетам. Да это настоящий бабский страх остаться одной и показушная демонстрация независимости. Многие женщины уверены, что для того, чтобы управлять мужчиной, нужно держать его на коротком поводке. А по мне, так надо успеть сказать все самоесамое, что рвется из глубины сердца. Как знать, чем обернется для нас завтрашний день?

Мы, современные женщины, насмотрелись «Секса в большом городе» и «Отчаянных домохозяек», начитались расчетливых романчиков Бушнелл и вечно утрирующего все глянца и безоглядно поверили им. Поверили, что наши мужчины должны быть похожи на Тома Круза и Бреда Питта, обязаны владеть искусством высокобюджетного обольщения и всячески сюсюкаться с нами, не имея права на домашние котлеты, выглаженные рубашки и вообще ни на что, кроме нас, самых обольстительных и угламуренных созданий. А мне порой так хочется закричать: женщины, да для чего же вам нужны мужчины, если вы вечно недовольны ими? Пусть я выгляжу лохушкой с запудренными мозгами, пусть я не трачу свое время на антицеллюлитные обертывания, не разбираюсь в сумочкахлегендах Birkin и не узнаю на фотоотчетах со светских вечеринок девах, известных шумными скандалами, и их партнеров, которыми они между собой обмениваются, как картами, но ведь я… Да, я — люблю.

Иногда я думаю, что получила нечто большее, чем мне положено. В жизни до тебя у меня было довольно много чего грустного. Честно говоря, я уж и не надеялась услышать когданибудь: «Я буду с тобой всегда». Ты — мое самое большое везение. И кроме того, я очень долго искала еще одного человека, который, так же, как и я, любит морковный пирог. Без сливок…

Громадная усталость — она везде была со мною, непрошеный спутник в череде плаксивых дней, который вроде и помогает тем, что разделяет твою грусть, но при этом медленно подводит к пропасти. До твоего появления я возвращалась домой после работы такой изможденной, что сил едва хватало снять и отшвырнуть подальше от себя туфли. Елееле доползала до душа, стояла статуей под его горячими струями, а потом плелась в постель, даже не делая попыток добрести до кухни и погреть на ночь молока.

Зимние груши с парников китайских долин так и догнивали в пустом холодильнике, белье неделями пылилось на сушилке, почтовый ящик ломился от писем, отвечать на которые мне было нечего, диск с недосмотренными «Часами» покоился в недрах DVDплеера, его яркий картонный бокс оплакивал свою одинокую судьбу гдето за диванными подушками, а верный «Хюндай» месяцами просился на мойку. Бессмысленное существование с периодическими случками с безымянными мужчинами, редкими вылазками на дачу к родителям или к болтливой Кате, верной маникюршепедикюрше.

Мне хотелось выстоять, но по большому счету давно уже не хотелось жить. Жить — это не обязательно существовать физически. Жить — это когда улыбаешься внезапно начавшемуся дождю, не вспоминая о том, что забыл захватить зонтик. Жить — это когда в самый разгар рабочего дня выскальзываешь из офиса и мчишься туда, где нет таких скучных терминов, как «должностные обязанности», «овертайм», «корпоративный дресскод», а есть только ты и я, бутылочка молодого итальянского вина и несколько сортов сыра, и виноград, и мохнатоголубой плед один на двоих…

В последнее время моя усталость доходила до таких степеней, что я не ощущала в себе никакой воли вообще. Нет, конечно, на работе я держалась в форме: улыбалась, болтала в курилке, вовремя сдавала отчеты, смиренно выслушивала истерики шефа, ради галочки посещала корпоративы. В остальное время меня будто ктото отключал, помещал в пузырь с мутной оболочкой, как эмбриона в анатомическом музее, самодостаточного в своем одиночестве.

Время от времени ко мне заглядывала Ирма, подруга с институтской поры, готовила кофе с коньяком, приносила бабушкины ватрушки с деревенским творогом и, глядя на меня никакую, спрашивала, выдыхая уголком рта сигаретный дым: «Подруга, ты мне когда все выложишь?» Я долго не находила ответа, но, помолчав пару минут, все же отыскала формулировку, которая хотя бы немного чтото объясняла. Объясняла мне самой — ведь состояние мое было далеко от нормы.

«Понимаешь, я уже нахожусь не в той ситуации, когда могу помочь сама себе. Должен появиться тот, кто спасет меня. Ради будущего. Тот, кто вытащит меня из этого зала ожидания, сядет со мной в поезд, чтобы ранним утром следующего дня, за одну остановку до станции „Счастье“, разбудить поцелуем: „Милая, нам скоро выходить“. Но это может произойти, только если там, наверху, смилуются…»

Приземленная по жизни, Ирма подхохотнула и затихла, посмотрела на меня долгим недоуменным взглядом. А потом, затушив сигарету, заявила: «Мать, помоему, у тебя крыша едет. Может, тебе потрахаться как следует? Какие спасители, какие, на хрен поезда? Ты вообще знаешь, где живешь? В Москве! В городе, где не хиляют сантименты, слезы и прочая слабохарактерная хуйня. Вот я к Олегу вернулась. Поняла, наконец, что он хороший мужик, хотя и любовник без фантазии, да и денег особых не зарабатывает. Главное, что на него можно положиться! Он не бросит меня, если вдруг завтра помирать буду. Любит… А ты? Сидишь здесь, ахинею несешь об остановках. Если ты сама себе не поможешь, родная, тебе никто не поможет!»

Я слушала подругу и неожиданно на память пришли слова Пруста, которым зачитывалась на первом курсе института: «Мы живем с теми, кого не любим, кого заставляем жить с нами, только чтобы убить невыносимую любовь». Но я не хотела принимать такую реальность!

Спустя четыре месяца Ирма вдрызг разругалась со своим Олегом, меня повысили в должности, а еще через месяц появился ты, тот самый спаситель. Без белого коня, звенящих доспехов, титула престолонаследника. Но какое значение это имело? Ты вернул меня из моего персонального ада, вернул в мир, где люди живут с чистым сердцем и открытыми глазами…

А потом случился Стамбул. Тебе предложили там работу, мы в один день собрались и уехали, прихватив с собой Тома. Помнишь, какое с ним было приключение на таможне?… Так мы перевернули исписанную страницу, начали жизнь с чистого листа. Никаких черновиков, все — набело. Отважно. Так правильнее: невозможно быть предусмотрительным, следуя за счастьем. Нужно прожить каждую секунду сполна. Если любишь, то не станешь тратить силы на чрезмерное обдумывание, взвешивание, планирование. Сердце само укажет дорогу. А не послушаешься его — любовь перетечет в размеренные, но рутинные и угнетающие отношения. Полный экспромт — вот что должно служить фоном настоящим чувствам. Без страховки.

В любви не только можно, но и нужно верить в невозможное, невероятное, а также в неправдоподобное, немыслимое, недоказанное. Слишком рассудительными и приземленными мы стали, слишком боимся ошибиться, а если все же ошибаемся, то слишком долго не можем себя простить. Мы не задумываемся над тем, что так из жизни улетучиваются ее прелесть, легкость, — неужели совсем скоро мы будем летать только самолетами?…

Стамбул стал нашим городом. В первый же день он пленил наши сердца бархатными закатами, суетливым галдежом чаек, перламутровыми водами Босфора, солидными гудками паромов, яркостью весенних тюльпанов. Расположения Стамбула — шумного мегаполиса почти с пятнадцатимиллионным населением — не надо завоевывать. В этом городе нет недоверчивости Москвы, которая, словно побитая прохожими псина, не сразу подпускает к себе улыбчивых людей, желающих с ней подружиться. Москва долго присматривается, скалится по причине обостренного инстинкта самосохранения, одновременно виляя ободранным хвостом, и только потом, если получит подтверждение твоих добрых намерений, потихоньку подпускает к себе, давая лишь незначительную надежду, боясь обмануться.

Стамбул — другой. Он первым протягивает руки, распахивает объятия, улыбается, благодушно щурится, приглашает задержаться в гостях. «Вы же еще не отведали фирменный сютлач! [1] Как можно уйти без угощения?!» Такому радушному хозяину трудно отказать. Поэтому тот, кто хоть раз побывал в Стамбуле, непременно постарается приехать туда снова. Туристы даже монетку не бросают в великий пролив — они и так уверены в своем скорейшем возвращении…

Рецепт сютлача:

1 литр теплого молока

1,5 стакана риса

5 стаканов воды

2 столовые ложки рисовой муки

1 стакан сахарной пудры

молотая корица для украшения

Рис, желательно круглый, тщательно промываем, засыпаем в кастрюлю и заливаем литром воды. Периодически помешивая, провариваем до полного выпаривания жидкости. Затем вливаем в него теплое молоко. Помешав хорошенько, доводим до кипения.

В миске смешиваем рисовую муку со стаканом холодной воды. Взяв из кастрюльки два половника закипающего молока, добавляем его в эту смесь из рисовой муки, которая должна прогреться. Затем заливаем этой смесью рисовую кашу и, помешивая, варим ее на медленном огне; через десять минут добавляем туда же сахарную пудру. Даем каше закипеть. Сютлач готов. Разливаем его по глубоким пиалам, а когда он остынет, посыпаем сверху корицей.

В Стамбуле почти всегда такое высокое, звонкое небо, такая очаровательная погода, что долго находиться в четырех стенах просто невозможно. В выходные дни мы с тобой редко ходили кудато целенаправленно. Целые часы проводили на набережной, наблюдали за снующими тудасюда пешеходами. За ленивыми кошками. За крикливыми чайками. Они кружили над нами, ожидая момента соревнования, когда одной из них удастся проявить наибольшую ловкость и подхватить на лету очередной кусочек симита. [2]

Рецепт симита:

1 кг муки

40 г дрожжи (свежие)

1 ст.л. соли

200 г маргарина

1 ст.л. сахара

подсолнечное масло

2 яйца

100 г кунжута

Сначала разводим дрожжи, добавив в них одну ложку сахара, полстакана теплой воды, чутьчуть муки. Потом всю опару солим, смешиваем с размягченным маргарином, добавляем в муку и хорошенько замешиваем тесто. Если понадобится, добавляем еще воды. Тесто должно быть плотным, но упругим. Накрываем его полотенцем, даем постоять полчаса при комнатной температуре. Затем отрезаем кусочек теста, скручиваем в колбаску и придаем ему форму всем известного бублика…

Смазываем симиты яичным желтком (можно добавить в него одну чайную ложку куркумы, разведенной в половине стакана теплой воды) и щедро обваливаем в кунжуте. Выкладываем наши бублики на противень, покрытый промасленным пергаментом, даем им постоять еще 10 минут, после чего отправляем в разогретую духовку.

Выпекать симиты следует 20–25 минут при температуре 180 градусов. Готовые симиты должны быть золотистокоричневого цвета.

Если в животах наших начинало урчать от голода (а иначе мы бы и не вспомнили о необходимости поесть), мы забегали в ближайшую кафешку под открытым небом, где подавали сочную рыбу, приготовленную прямо тут же на углях. Затем брали с собой по стаканчику густого прохладного айрана [3] и продолжали путешествие по волшебному городу, который одинаково рад своим и чужим, богатым и бедным и где никто не чувствует себя одиноким.

Уютные переулки с резвой ребятней, проникновенная музыка азана с верхушек мечетей, кричащие во все горло продавцы всякой снеди, дукканы [4] Египетского базара под бахромчатыми занавесями из связок сушеного инжира, чернослива и яблок, древние хамамы с маленькими окошечками в живописных куполах (после этих бань чувствуешь себя ящерицей, сменившей кожу) — все это Стамбул.

В Стамбуле моя жизнь неожиданно сделала резкий поворот, превратилась в перенасыщенный событиями поток, где новые герои, новая обстановка, новые чувства сменяли друг друга как в калейдоскопе, а я оставалась прежней, успевая лишь запоминать имена, места и постоянно ощущая солнечный вкус счастья. Я поверила этому городу. Он навечно останется для меня беззаветно любимым…

Ах, Стамбул… Теперь берега моего сердца омываются не только любовью, но и морем. Точнее, проливом — Босфором. Самым разговорчивым водоемом на планете. Когда ты уезжаешь по делам, Босфор разделяет мою тоску по тебе. Похлопотав дома в утренние часы, я тщательно выбираю одежду понаряднее, прихватываю с собой горчичного цвета палантин — пригодится от прибрежного ветра, бросаю в сумку два грейпфрута и спешу туда, где начинается умиротворение. Я, словно старушка по уехавшему на край света сыну, безумно истосковалась по этому чувству. За все прожитые в Москве годы. Мне так хочется уютного, а не гнетущего одиночества! Особенно после бесконечных заказов, оплаченных счетов, занудливых клиентов, разбросанных по столам документов…

Бледнорозовый нектар стекает по замерзшим пальцам, которыми я сковыриваю грейпфрутовую кожуру. Осенний ветер пробирает насквозь, пальцы деревенеют, а мне совсем не холодно. Продолжаю чистить цитрусовый мячик, впиваюсь губами в его красную мякоть с привкусом горечи. Она меня тоже не расстраивает. Это ведь не отчаянная горечь упущений прошлого, а разумная горечь, позволяющая ценить обретения настоящего…

Уже полгода… Скажи, что слышишь меня, и мне этого будет достаточно. Мне хватит и тени твоих рук, объятия которых спасали меня от ветров безвременья, или малейшего сходства шелка с россыпью твоих кудрей, которые я так любила наматывать на пальцы в лунные ночи. Мне хочется так эгоистично, так подетски, чтобы ты вернулся ко мне, в этот обезумевший мир, защитил, уберег меня от бессмысленных невзгод. Понимаю, что я сама же их и порождаю, ведомая тоскою. И я использую любой повод обратиться к тебе, зацепиться за тебя…

Эй, колючая взвесь моего сердца, откажись хотя бы на мгновение от своих картонных воспоминаний, позволь мне протянуть прошлое через настоящее — в будущее, переступить через знаки препинания. Мне сейчас нужно выбраться из неопределенного пространства, в котором нет настоящих связей, где даже бесконтактные смесители разубеждают в силе прикосновения, где общение с себе подобными превратилось в тягостную обязанность и напоминает манипуляции горемастера с режущими инструментами: и дела не сделает, и материал изведет, и себя покалечит…

Я не убегаю от правды. Я принимаю ее. Просто сильно скучаю по тебе, хоть и хорохорюсь, держусь, и угольки, дарившие прежде энергичное живое пламя, еще тлеют в моем настоящем… Двери распахиваются перед нами лишь один раз, в остальное время их приходится открывать самим…

Его, счастье, легко почувствовать, увидеть — достаточно посидеть часокдругой у сердца Босфора. Понаблюдать за тем, как густой туман Золотого Рога по мере пробуждения дня сливается с низкими белоснежными облаками. Покормить любопытных чаек, не прекращающих свой галдеж никогда; изза него даже послеполуденный азан, разливающийся по Стамбулу, не слышен. Выпечь блинчики на водной глади самого душевного на земле пролива, в который, наконец, вернулись некогда обиженные дельфины. Полюбоваться Девичьей башней, увековеченной бесчисленное количество раз на открытках, в книгах. Ее лирическая красота в рассветный и закатный часы даже самого нечувствительного человека заставляет хвататься за фотоаппарат.

Побывав в башне впервые и услышав ее легенду, я вспомнила, как в детстве мама взяла меня с собой в командировку, в Баку. В том солнечном городе тоже есть круглая башня с удивительно похожей историей: когдато в ней жил овдовевший хан со своей единственной дочерью, и дочь, влюбившаяся в простого рабочего, от невозможности быть с ним вместе бросилась с верхушки башни в Каспий. В тот раз, маленькой девочкой, я стояла посреди круглого помещения и недоумевала: как можно жить в доме без углов?! Ведь не зря говорят, что у каждого человека в жизни должен быть свой угол. И только здесь, в стамбульской башне, спустя двадцать лет, я осознала, что свой угол можно обрести, даже если вся твоя жизнь — бесконечный вираж круглых стен. Мы в силах создавать свои углы сами.

Милый, моя жизнь начинается в миг, когда просыпаешься ты. Я целую тебя с утренней голодной радостью, ты вдыхаешь запах моих волос, а потом я уношусь на кухню невесомой феей, чтобы приготовить тебе завтрак. Сколько души, сколько страсти кулинарной вкладываю я в это действо. Ты будешь запивать крепчайшим чаем тосты с медом, цеплять на вилку оливку, деловито выбирать кусочек сыра, а я — откажусь от всего. Буду питаться привкусом твоих губ, который не восполнит никакой кофеин…

Босой и еще сонный ты идешь вслед за мной. «Люблю смотреть, как ты готовишь. Для меня». А я, дуреха, по уши влюбленная, теряюсь, предательски краснея. Почемуто на кухне я становлюсь уязвимой. Может, оттого, что боюсь разочаровать тебя своей стряпней? Ты садишься на табуретку, привычно начинаешь мешать мне. Жонглируешь яблоками, притягиваешь к себе за край пижамы: «Ну хоть один поцелуйчик!», а уж он непременно перерастает в нечто большее — стремительное, безудержное, как кипящий чайник на плите.

Мы окунаемся в любовь, гренки непременно подгорают, вода, в которой варятся яйца, конечно же выкипает. Всмятку, как ты любишь, не получается. Я переживаю, злюсь на себя, а ты целуешь меня в затылок, льстец прекрасный, со словами, попадающими прицельно в сердце: «То, что приготовила ты, — самое вкусное!»…

Милый мой, честно скажу, я никогда не верила в существование таких мужчин, как ты. С шестнадцати лет мне везло исключительно на идиотов. Ходила по городуполю, а под ноги попадались одни сорняки. Нет чтобы обойти их или затоптать, жалея девушек, идущих следом за мной! Наоборот, я срывала эти сорняки, разглядывала их, пыталась полюбить, вопреки колючкам, воображала нежными цветочками… По девичьей глупости или врожденной наивности? Не знаю. Факт остается фактом: таких псевдоцветочков я насобирала целую корзину.

Хорошо, что в конце концов, пережив и несправедливость, и предательства, поняла, что природу сорняков не изменишь. Научилась говорить категорично: «Мужики — козлы», но и из этой фразы непроизвольно убирала местоимение «все». А вдруг не все? Вдруг есть хоть один, которому можно доверять? Тогда я не понимала еще, как искать, где. Но сейчас я знаю точно: все эти бугристые дороги вели меня в твои объятия…

Мы не доносили завтрак до столовой. Уплетали его там же, где он готовился. Садились на величественный подоконник кухонного окна, расставляли разноцветные тарелки, кружки между ног и кормили друг друга, щурясь под лучами июньского солнца. Я забывала о своем обете не есть, не пить во имя сохранения привкуса твоих губ. Как же иначе, когда каждый кусочек тоста с пармезаном доставался мне с любимых рук?

Съедали приготовленное, а потом, допивая остывший чай из сиреневых кружек, планировали, как уедем в город у моря, где будем растить надежды, воздвигать замки из мокрого песка, склеивать мгновения в увлекательную ленту жизни и готовить свое будущее, не сверяясь ни с какими рецептами.

Мы завершали наши разговоры тем, что закуривали одну сигарету на двоих, словно ею скрепляли наши планы, а потом ты бежал в душ и на работу, а я, создавая живописные композиции из мыльной пены, отмывала посуду и пела Rosie’s lullaby Норы Джонс. She walked by the ocean… And waited for a star… To carry her away. [5] Меня так вдохновляла эта иллюзорная реальность, мой мальчик!

Я хочу зажмуриться изо всех сил, крепко обнять свои колени и опрокинуться в то гулкое измерение, в котором прошлое не пересекается с настоящим. Там, кстати, пахнет гречишным медом. Пойдем со мной?… Никто из нас не особенный, но мы мало в чем похожи. И это хорошо. Меня всегда чертовски манили противоречия…

Заполняю квадратики сканворда буквами, они складываются в твое имя. Это мой ответ на все вопросы. Что же будет дальше, мой вечный мальчик? Я знаю, что будет дальше, ведь я сама написала сценарий. Наверное, впервые в жизни знаю, чего хочу, жду. Я не испытываю больше сомнений, только уверенность, готовность идти дальше. Мне тем интереснее, какое именно будущее случится, оттого, что случится оно вопреки всем моим планам, предположениям. Что ж, жизнь учит держать удар. Делать лимонад из лимонов. Ведь нам всегда достается именно то, чего мы хотели получить, другой вопрос, что на складе не оказалось вещи нужного размера или цвета…

Весь ужас, все горе и отчаяние этих дней, милый, я хочу сохранить в себе. С тобой, как и прежде, буду делить только свет и любовь. В среду турецкие газеты посвятили тебе несколько строк в хрониках дорожных происшествий. Неужели судьба не могла заготовить для тебя иного повода появиться на страницах газет? Они написали «скончался на месте». Ты! Что знают газетчики о смерти и о том, где ты сейчас! В тот злополучный день небо было таким же, как всегда, высоким, а Босфор — таким же ласковым, как обычно… Прошу, дождись меня там!

Я люблю писать о том, что было, так, как будто это происходит сейчас. И будет происходить вечно. Тоскующая женщина непредсказуема. Тоскующая женщина — как кубик Рубика, который может собрать лишь одинединственный человек.

То, что убило тебя, не убило нас. Это была боль большой потери, пропитанная одними слезами. Слезы прозрачны — они не оставляют после себя следов. А потом ты словно бы вернулся и стал чемто другим — стал частью моей жизни, ее направляющей силой, основанием. Одно скажу: внезапно наступил конец тому, что казалось неизменным, бесконечным, а потом совершился какойто поворот, за которым началась новая, другая, жизнь. Другая, о которой мы мечтали, — на морском берегу, в собственном доме. В нашем доме. Правда, ты будешь присутствовать в ней подругому — будешь вести и поддерживать меня, а я буду продолжать жить за тебя и за себя.

Я тут подумала, знаешь, ведь мы каждую ночь видим удивительные, необычные сны, так почему нам кажется, что день реальнее ночи? Может, это днем мы видим бесконечные сны и только ночью проживаем настоящую жизнь? В моих снах ты излучаешь спокойный свет, подолгу молча смотришь на меня, а потом уходишь вдоль кромки моря…