Корабль дураков

БЕГ В МЕШКАХ

Вот бы ввести такой порядок, мечтал я в дневнике, чтобы добрые дела люди совершали без свидетелей, а дурные — у всех на глазах, тогда бы что–то изменилось. К сожалению, у нас все шло наоборот. Чекисты Эйсмонтаса и облепившие их перевертыши в «Саюдисе» постепенно брали верх. Мне надоело это бесцельное переливание слов из пустого в порожнее, поэтому я начал разъезжать по районам и создавать группы поддержки «Саюдиса», но однажды неожиданно около меня появился А. Юозайтис. Это было в Алитусе.

— Помощь не требуется? — Он представил мне жену, детей.

— Пока что справляюсь один. А ты что — ревизия?

Арвидас иронично ухмыльнулся и все обратил в шутку:

— Конечно, ты наплодишь эти группы, ты и будешь ими руководить. — Наша истина — ложь, и наша ложь — истина, — пошутил и я. — Масонов цитируете?

— Нет, Озоласа. Может, уже договорились, кто меня будет проверять в Расейняй?

— Не знаю. — Он старался казаться веселым, беззаботным, но через некоторое время между нами образовался забор из очень модных в ту пору фраз: как во всем цивилизованном мире, в странах подлинной демократии, мировая практика показывает… От этого сделал ось как–то зябко, неуютно, появилась излишняя напряженность, отвращение.

Такая книжная мудрость и сегодня в Литве пользуется известным спросом, МЫ к этому привыкли и не обращаем внимания, но, оказывается, важнее не сама банальность, а кто ее произносит. Я пожал плечами.

ВО время митинга Юозайтис отошел немножко в сторонку, тихо помолился, едва заметно перекрестился и выступил с речью. Я снова был удивлен его откровенным, похожим на шантаж двуличием.

— Умен, начитан, — не остался равнодушным и алитусский ксендз Пранас Рачюнас, — но неприятен. Кроме того, глаза, какие у него глаза!.. Слушай, Витаутас, Юозайтис не болел чем–нибудь?

— Не знаю.

— Ты меня извини, но все в нем не настоящее, как заученное…

Молится, будто выполняет приказ, крестясь, поднимает руку, как к фуражке…

Это наблюдение ксендза опять подтвердил ось, когда Арвидас перед телекамерами принимал причастие из рук Папы Римского. Оба словно фарфоровые. Если долго смотреть, захочется выпить.

Воспользовавшись нашей пассивностью, Терляцкас устроил митинг Лиги свободы Литвы и вторично отметил 23 августа[3]. Я наблюдал за этим сборищем, даже готовился выступить, но митинг, еще не начавшись, превратился в «ярмарку». Прикрепив к раздвижному удилищу свой красный президентский флаг, Терляцкас появлялся то тут, то там и снова пропадал. Кто–то выступал, кто–то кричал, кто–то собирал подписи, кто–то хлестал пиво и бранился. Наконец этот балаган отгородили от площади солдаты второго полка внутренних войск под командованием Станчикаса.

Я видел, как «упаковали» одного из крупнейших наемных провокаторов Андрейку, видел, как, увернувшись от брошенной пивной бутылки, солдат заехал драчуну бананом, видел, как одной или двум из кричащих и пинающихся дамочек парни брызнули слезоточивым газом… Все это походило на плохо срежиссированную комедию. Поймают солдаты какого–то гражданина, оторвут от толпы, протащат под ручки пару десятков метров и отпускают, а тот возвращается и снова принимается за свое… Близился вечер. Около библиотеки Академии наук возвышались кучи щебня и брусчатки от разобранной мостовой. Толпа отступала к ним.

— Что вы делаете? — обратился я к офицеру. — Ведь не соберете костей.

— Я сам вижу. — Он набрал номер и подал мне тогда еще бывший в диковинку мобильный телефон: — Говорите, писатель.

— Мисюконис, — услышал я в трубке.

Я представился и вкратце обрисовал ситуацию.

— Зайди, мне тоже надоел этот цирк.

Через некоторое время солдаты уселись в машины, забрав свои щиты и бананы. С их отъездом окончился и митинг.

На следующий день я на заседании группы предложил разыскать Терляцкаса и попытаться договориться с ним о совместных действиях. Мои слова были восприняты как ужасное оскорбление. Особенно усердствовали Ландсбергис и Озолас. Я повторил предложение:

— Не вижу между ним и нами большой разницы. За то, что мы делаем сейчас, он отсидел по тюрьмам. Было бы справедливо пригласить и Виктораса Пяткуса.

— Терляцкас был осужден за кражу булочек, — хихикал профессор. — За устройство аварии.

— Откуда такая информация? Вместе воровали?

— Они провокаторы, они хотят нас вовлечь в антигосударственную деятельность и вывести за рамки закона, — говорил Озолас, как будто «Саюдис» был его собственностью. — Я предлагаю обсудить Петкявичюса.

— За что, за высказывание мнения, клизматик? — тормознул я этого полуторапудового «гиганта» И заметил, что резкие слова прекрасно смиряют его воинственность: чем дальше его посылаешь, тем спокойнее он становится.

— «Корабль дураков», — в первый раз процитировал меня А. Жебрюнас.

Все равно мы вдвоем с Мотекой отыскали на улице Тилто тайную квартиру Антанаса Терляцкаса и с помощью народа за пятнадцать минут все рассекретили. Нас встретила чернявая, похожая на цыганку женщина.

— Здесь Терляцкаса нет и никогда не было, — сказала она.

Вся обстановка была так дешево театрализована, что я начал смеяться. Зеркало в коридоре было повешено с таким расчетом, что быиз другой комнаты можно было видеть каждого входящего. Но угол отражения был одинаковым для обеих сторон, поэтому я видел, как через приоткрытую дверь на меня смотрят два голубых глаза, прячущиеся под багровым наморщенным лбом и растрепанной копной волос. Но если хозяина нет, значит нет — таковы правила игры всех подпольщиков. Мы вышли. Через несколько минут великий конспиратор появился на улице. Впервые я видел этого человека вблизи. Антанас оказался очень нервным, на каждое мое слово реагировал сердито, как будто я был его заклятым врагом, отвечал чуть ли не криком, речь его была несвязной, подчеркнуто торжественной, глаза бегали по сторонам, ощупывая прохожих.

Когда мы, наконец, друг с другом пообвыклись И мне удалось успокоить митингующего и за столом Терляцкаса, он превратился в неинтересного, изрекающего банальности человека. Стал хныкать, какего все преследуют, как ему не на что прокормиться, и предложил купить у него какую–то помятую брошюрку.

Вот тебе и герой улицы, подумал я, распрямляясь, и внезапно пришло озарение — ведь это артист! Эта вызубренная и постоянно шлифуемая роль не производила особого впечатления. Я рассердился и спросил про булочки. Неожиданно он ответил:

— Иначе они не могли ко мне придраться.

Значит, правду сказал мне отец Станисловас, что Терляцкас разгуливал по лагерю в белом халате и раздавал им хлебные пайки. Непромахнулся и Ландсбергис.

Через день–другой взорвалась пресса. Дескать, избивают, пытают людей! Озолас на казенные деньги выпустил плакат, на котором солдаты Станчикаса были изображены как настоящие фашисты — надраенные сапоги, каски, бананы и задницы… Лиц не видно.

Меня пригласил председатель Президиума ВС Витаутас Астраускас. — Вы представляете нас как фашистов! — возмущался он.

— Это издательство «Минтис». Оно подчиняется вам, вы и разбирайтесь.

Тогда он достал еще один плакатик, посвященный ему лично, сорванный с какого–то забора.

— Я найду виновных, я их накажу!..

— Витаутас, искать их не нужно, все написано и подписано под плакатом в выходных данных.

Официальность быстро улетучилась. Скорее, ее и не было. На сто ле появились кофе и коньяк.

— Что будем делать? — спросил он, употребив множественное число, хотя вопрос звучал как обращение за советом.

— Витаутас, нужно без промедления принять законы, строго регламентирующие все эти процессы. Нельзя страну, которую десятилетиями держали в железных тисках, спускать с цепи. Все нужно делать постепенно. Демократия без закона — крах, анархия, по–русски говоря, беспредел.

— Я понимаю, но как? — А как принимали до сих пор? Несколько человек должны выступить с инициативой, пока народ не разложился. Коллективной игры не будет еще долго.

— Видишь ли, нужно согласовывать с Москвой.

— Можно ведь и здесь кого–то опередить местным законодательством. Если вы этого не сделаете, империя рухнет, начнется резня.

Такой разговор длился, наверное, час, пока я не понял, что все мои «страшилки» до адресата не доходят. Он все еще верил в бессмертие чьих–то идей.

Под давлением общественности Центральный Комитет КПЛ неожиданно образовал комиссию по расследованию обстоятельств разгона митинга. Ее председателем был назначен Й. Шерис, я – его заместителем, членами комиссии — В. Томкус, А. Бартусявичюс, Й. Гуряцкас, К. Мотека и еще несколько человек. Требовалось выяснить то, что и так было известно, только никто не хотел сказать вслух. ЦК задумал проверить свое здоровье рентгеновскими лучами общественности. Это было началом краха.

Во время первого заседания меня пригласил премьер Сакалаускас и сказал:

— Когда выводили солдат, меня никто не спрашивал, поэтому

Совет Министров сюда не впутывай. Я был против. Ты знаешь, кто отдал приказ?

— Знаю.

— Ну и заворачивай оглобли в ту сторону, только смотри, не опрокинься на повороте. Кого нужно, я предупрежу.

Заместитель министра внутренних дел Мисюконис положил передо мной «План мероприятий», на котором красовались его резолюция и подпись. План был подготовлен начальником Вильнюсского управления милиции Матузанцем.

— План я подписал, но приказа применить бананы и слезоточивый газ не отдавал. Это приказал второй секретарь ЦК Митькин. — Где приказ?

— Его нет. Все было по телефону.

Его слова подтвердил и заведующий отделом ЦК КПЛ Гержонас, но со слезами:

— Петкявичюс, мне 39 лет, у меня двое детей… Ты знай, но не выдавай. Мне тоже нужно жить.

Для вида отправились во второй полк. Его командир Станчикас был откровенен:

— Я солдат. Если будет приказ, выведу снова.

Он показал склад, где хранились щиты, бананы и газовые пакеты «Ромашка», из которых во время операции были использованы только два. Их могли применить и сотню, поскольку пакетов никто точно не считал.

— Они постоянно портятся, отмокают, аэрозоль оседает, поэтому одни уничтожаются, выбрасываются и заменяются другими.

Весь наш улов — синяки на теле и под глазами платного провокатора Андрейки, но все — по уважительной причине: заявления четырех солдат, о том, что этот, по их словам, придурошный тип пинался, дрался, ругался, и, соответственно, четыре справки врача о легких телесных повреждениях служивых. Кроме того, Терляцкас и «Саюдис» собрали заявления девятнадцати человек — тому прыснули в лицо неизвестным газом, тот получил пониже спины, а того протащили по улице. Самое большое доказательство противоправных действий — выпущенный Озоласом плакат. Очень скоро он попал в зарубежную прессу.

В отснятых видеоматериалах тоже ничего нового. Одна брошенная бутылка, один никого не задевший кусок брусчатки, а крови – ни капли. Представленные прессой лужи крови газетами и надо было вытирать. Но важно не это. Интересно, что в работу комиссии попытался вмешаться генерал Эйсмунтас. Он несколько раз довольно подробно изложил, что следует отразить в наших выводах. Мы вежливо выслушали, но все сделали по–своему.

— Перед государственной комиссией все опрашиваемые равны, заметил я ему.

Генерал сильно рассердился и после каждого предложения становился все более официальным и холодным. Я понял, что обзавелся еще одним врагом. Эта догадка вскоре подтвердилась. С того раза все свое влияние на государственных мужей генерал обратил против меня.

Странно, что на второе или третье заседание явился и скрывающийся Терляцкас.

— Я верю вам, — сказал он мне и Казимерасу Мотеке, который в конце концов разъяснил этому гиганту мысли, что юридическая сторона в деятельности Лиги свободы Литвы является самой слабой.

— У меня нет юристов, признался Антанас.

— Их можно найти и среди нас, — расщедрился Казимерас.

В тот период он очень активно собирал все нужные для его общественной деятельности баллы, из которых сколачивал стойкое прикрытие своего прошлого.

С ним вдвоем у меня дома мы писали выводы комиссии, когда не ожиданно зашел Ландсбергис. Он еще раз изложил позицию генерала.

— Не твое дело, — лопнуло мое терпение. — Когда все члены комиссии подпишутся, сможешь критиковать, а пока посиди и посмотри телевизор.

— Вы подставляете «Саюдис» под топор. Не надо придавать чрезмерного значения хулиганам Терляцкаса, — повторял, как заведенный, профессор.

— А тебя кто уполномочил? Эйсмунтас?

Когда эмиссар ушел, Мотека спросил:

— Ты чувствуешь, он слово в слово пересказывает мысли Эйсмунтаса?

— Я разозлился, поэтому не обратил внимания.

— Я юрист, так могут говорить только люди из моего клана. Кроме того, откуда ему известно, что план подготовил Матузанец и что министр Лисаускас ни при чем?

Дальше выяснять не потребовалось, потому что уже на следующий день Шепетис знал, что в «Саюдисе» имеется «и другое мнение». Это мнение поддерживали все соглядатаи Ландсбергиса, кроме Озоласа, которому за «фашистский» плакат Митькин собирался устроить хорошую баню и привлечь к уголовной ответственности. Наша комиссия не угодила ни одной из сторон. Словом, отмывая чужую свинью, мы сами порядком вымазались, но обрели и друзей. За нас горой встал Бронюс Гензялис.

С Бронюсом я познакомился на комсомольской работе. Я вез его в Пакруойский район рекомендовать для работы с молодежью. Дорога была дальняя, в Шяуляй нужно было пересесть на узкоколейку, поэтому разговорам не было конца. Бронюс понравился мне широтой взглядов, достаточной самостоятельностью, начитанностью. Хотя был инвалидом, лишиввшись ноги еще в детстве, но из–за этого не комплексовал.

— Кого ты мне привез? — разозлился первый секретарь райкома партии Швамбарис. — Не смогу ни послать его в деревню, ни посадить на мотоцикл.

Он позвонил в Вильнюс, но ничего не добился. Тогда поступил еще более «по–швамбарски» — во время конференции приглашал комсомольцев в свой кабинет и требовал, чтобы они вычеркнули Гензялиса и записали меня.

Привезенного мною кандидата «провалили», но и меня не выбрали, так как я вовремя узнал о заговоре. Не понимаю, по какой причине, на обратном пути Бронюс излил на меня всю горечь поражения. Я не сердился, только успокаивал новичка:

— Бывает и хуже, поэтому не переживай. Насколько мне известно, тебя предложат в родной Тракай. Это ближе к Вильнюсу, к электричке, поэтому тебе, заочнику Московского университета, будет даже лучше. А насчет моей карьеры ты, брат, перегибаешь. Для заведующего отделом ЦК комсомола пост секретаря Пакруойского райкома был бы тройным понижением.

Он успокоился и подробно рассказал мне о себе. Его дед, кузнец помещика Монкевича, влюбился в литовку, принял крещение, а отец, настоящий католик, сошелся с революционерами, был подпольщиком. В первые советские годы был председателем исполкома Тракайского уезда. Во время войны партизанил и погиб как настоящий воин…

Но больше всего мы говорили о философии. Наши мысли во многом совпадали. Меня удивляли его откровенность и смелость, когда он с большой иронией говорил о всепобеждающем марксистско–ленинском учении. Особеннно он издевался над грубым атеизмом, который тогда еще называли воинствующим.

— Маркс — экономист, философ, но ни в коем случае не пророк, утверждал он. Потом мы перешли к насилию, называвшемуся тогда «великим ускорителем» или «повивальной бабкой» революции. Представь, бога нет, а культ есть, религия — опиум для народа, а везде мы молимся на партию…

Волей–неволей наш разговор перешел на саму систему. Бронюс принялся ее ругать. Делал он это очень осторожно, по–философски, бросая исподлобья взгляд и изучая меня. Я молча слушал, тоже сомневаясь в его искренности. Мне его критика казалась поверхностной, начетнической, с выпирающей «самиздатовской» подкладкой. Когда он иссяк, я стал возражать:

— Советская система идеальна. Советы — самая широкая возможность участия в управлении государством для всех слоев населения. Демократический централизм — тоже не выдумка большевиков. Советы — это идея, порожденная самой революцией в процессе сопротивления и борьбы. Это проверенный метод, потому он и победил. Вся беда в том, что большевики эту систему упразднили, ввели только одностороннюю диктатуру, абсолютизировали централизм и все подвесили на культ вождей. Сверху вниз эта система работает отлично, а направление снизу вверх подавлено, поэтому воля, мудрость народа никак не могут пробиться через броню партократии и силовых структур…

Я запомнил этот разговор потому, что подобным образом мы поступаем и сегодня. Мы только делаем вид, что избавились от этой порочной системы. Партократия снова у власти. В Литве члены раз личных партий не составляют и двух процентов от общего числа жителей, имеющих право голоса, но свою волю они навязывают всем, поскольку кандидатуры в Сейм могут выдвигать только партии. А несколько человек, пробившихся к власти самостоятельно, ничего существенного сделать не могут. Это настоящие современные диссиденты, поскольку вся интеллигенция, академический потенциал, творческие организации, профсоюзы от этого процесса отодвинуты в сторону. Кто из серьезных людей может вступить в какую–нибудь консервативную, социал–либеральную или социал–демократическую партию? Все они — только пародии на партию, инкубаторы карьеризма, протекционизма и своеволия, а их лидеры – политические чучела. Создаваемое на таком циничном «демократическом» фундаменте государство не должно и не имеет права на существование.

На подобные темы мы с Бронюсом дискутировали довольно часто, поэтому и в «Саюдисе» симпатизировали друг другу. Может быть, только отдающие практицизмом шараханья Гензялиса от одной набирающей силу группы к другой производили неприятное впечатление, но везде он старался привнести свое рациональное философское зерно.

Поначалу мне таким казался и Раджвилас, который говорил кратко, ясно и хорошо поставленным голосом, молчал, если нечего было сказать, но со временем вылезли наружу его «заячьи уши», весь комплекс Наполеона. Начались конфликты. «Если прав Ромен Ролан, утверждая, что все человеческие несчастья начинаются с маленьких, низкорослых людей, то нельзя ли их всех подкормить какими–нибудь стимуляторами роста?.. Тогда все они вымахали бы на несколько метров, а человечество, избавленное от вызываемых ими смут, жило бы счастливо…» — писал я в дневнике, а потом стал пересчитывать всех недомерков в «Саюдисе». Они составляли большинство.

Своим «открытием» я поделился с Жебрюнасом. — Плохи наши дела, не видать нам карьеры.

Этот верзила меня не понял. Тогда я зачитал ему из дневника взятые из Талмуда советы, как быстро сделать карьеру: если вы идете наВойну, то идите не в передних рядах, а в задних, чтобы быть первыми в числе тех, кто возвращается домой.

— Это ты про меня? — не воспринимал он юмора. — Не про тебя, про Озоласа.

— Я эту амебу действительно не переношу.

Но на войну никто не шел, лока что все плавали в одном котле. И одним, и другим крайним мешала личность М. Горбачева. Одни им прикрывались, чтобы выдвинуться, другие на него опирались, боясь потерять имеющееся. Шел процесс взаимного обнюхивания, злой, безжалостный, шла заточка зубов на биографии или судьбы других людей.

На четвертой неделе нашего существования, к 24 июня, Юозайтис и Каушпедас задумали провести митинг. Задуман он был хитро – как проводы делегатов на XIX партийную конференцию. Эту акцию задумали партийные, написали о ней в печати, а мы ее присвоили, поэтому получить разрешение на такую идейно–политическую сходку трудане составляло.

— Только без всяких провокаций, — предупредили меня в ЦК. — Хватит ли у вас одних сил для поддержания порядка?

— Думаю, хватит. Почему спрашиваете?

— Видишь ли, ты сам становишься неуправляемым.

Это мне от товарища Эйсмунтаса за комиссию, подумал я, но ничего не сказал.

В «Саюдисе» мы подробно обсудили план, наделали зеленых нарукавных повязок и отказались от услуг милиции. Опасаясь выскочек, на помосте, установленном на пл. Гедиминаса, мы поставили барабан, к которому посадили Каушпедаса, чтобы он реагировал на любой антисоветский выкрик, хотя сам он и его ансамбль «Антис» уже прославились в обществе как исполнители двусмысленных песенок. «Ансамбль Каушпедаса прекрасно манипулирует всеми возможностями подтекста», — писала о нем пресса, а я комментировал: «Когда исчезает текст, о подтексте нет смысла говорить»…

Но сейчас мы были, вместе.

Пока мы собирались на эстраде, хлынул дождь. Люди спрятались под зонтами. Было странно и страшновато смотреть на это волнующееся море черных грибов. Внезапно то тут, то там появились трехцветные флаги. Это не планировалось.

— Я не пойду на трибуну, — запротестовал Юрас Пожела. – Под таким флагом расстреляли моего отца.

Упираться стали Заляцкас и Мацайтис. Только один делегат Микучяускас улыбался и довольно помалкивал.

Спустившись с трибуны, я разыскал в толпе Терляцкаса и попросил его убрать флаг. Он не противился, сложил свое удилище и спрятал под плащом. Его примеру последовало несколько других активистов Лиги свободы Литвы. Митинг начался. Выступающих заранее не назначали. Между выступлениями получались длительные перерывы, во время которых «давал прикурить» Каушпедас, выкрикивая свои обычные двусмысленные лозунги. Несколько раз он перестарался.

— Сколько тебе платят?! — возмущались в публике. — Эй ты, красный трубадур, не можешь потише? Позор, позор!..

Два последних слова вошли в традицию скандирования.

Даунорас могучим голосом солиста оперы зачитал наказы «Саюдиса» делегатам и под шум дождя вручил их Бразаускасу. На митинге выступил и Ландсбергис. Он развернул большой разлинованный блокнот и стал что–то под нос себе читать. Публика ничего не слышала, начинала сердиться. Дождь размыл записи, речь не удалась…

— Кто тебе ее писал? — возмущались собравшиеся. — Вынь солому из носа!

Главная мысль оратора была очень назидательной: если делегаты выполнят наши наказы, это будут наши делегаты, а если нет…

— Что ты им сделаешь, за хвост укусишь? — слышались реплики, и снова возгласы: «Позор, позор!»

Словом, нас, членов «(аюдиса», тогда ничто не отличало от собравшихся на эстраде бюрократов. Не отличился и я особым красноречием. Я больше беспокоился о порядке, когда Ю. Пожела стал совать мне резолюцию Академии наук. В ней было написано, что нужно отозвать из Литвы секретаря ЦК КПЛ Митьки на как шовиниста, ничего не понимающего в Литве и ее культуре. Эта резолюция появилась. Из–за необычайной тупости Митькина, который набрался наглости заявить ученым, что маленькой Литве хватит одного университета.

— Мне неудобно, — волновался Юрас, — я президент, а тебе можно…

Я зачитал резолюцию, а от себя добавил:

— И вообще, пора уже отказаться от поста генерал–губернатора.

Почему–то нас, литовцев, владеющих несколькими языками, этот человек называет националистами, а себя, знающего только один единственный, считает интернационалистом…

Мои слова внезапно вызвали овацию. И снова между зонтами затрепетали триколоры, только на этот раз их было гораздо больше, и никто на них не обращал внимания. Ослепленный овациями, я предложил организовать и встречу делегатов по возвращении. Меня все поддержали. Но я уехал в Бирштонас и, забыв обо всем, уселся писать. Спустя несколько дней мне позвонил Гензялис:

— Приезжай, у нас творится чертовщина. Столько развелось всяких вождишек, что невозможно договориться.

Он передал трубку Буловасу.

— Витаутас, послушай меня, старика… Когда ты на трибуне или на телевидении, нам всем как–то спокойнее…

Приехав, я ознакомился с положением. К приспешникам Ландсбергиса уже прибились Сонгайла, Медалинскас, Скучас, им еще сопротивлялись Озолас и Юозайтис, начавший выпускать бюллетень «Вести «Саюдиса»». В этом весьма тенденциозном издании освещались только те события, в которых принимал участие сам Юозайтис или его друзья.

Ни одна из сторон не могла взять верх, поэтому вести митинг поручили мне. Писатели, деятели искусств оставались пассивными, как и прежде: лишь бы не мы, лишь бы другие, а одобрить — всегда пожалуйста.

Во время подготовки нам снова предлагали всяческую помощь, но после проведения одного митинга у нас уже был некоторый опыт. Снова нашили несколько сот зеленых повязок. Набрали студентов, руководить ими взялись Медалинскас и Вайшвила. Последний очень дулся и все время торговался, чтобы ему дали более ответственный пост. Он, видите, для этого созрел.

— Если во время митинга возникнут беспорядки или потасовки, вот тогда и будешь самый ответственный, — сказал я ему.

От услуг Скучаса и Кубилюса пришлось отказаться. Мотив простой: это люди с неустойчивой психикой. Один лечил нервы в Ново–Вильне[4], другой переболел рахитом в тяжелой форме. Так считали их «смертельные друзья».

Перед самым митингом Юозайтис отпечатал несколько тысяч листовок с «Национальным гимном» и все боялся, что благородные, призванные руководить Европой жители Северных Афин, могли забыть свой гимн и не спеть его. Каушпедас предлагал пустить магнитофонную запись, но участники исполнили наилучшим образом. Тоним задали подбежавшие к микрофону Даунорас и Каукайте. С такими ведущими ошибиться не мог никто.

— Еще не забыл? — спросил я Бразаускаса. Он очень дружелюбно послал меня в одно место и, наверное, правильно сделал, поскольку, как потом оказалось, этот замечательный секретарь ЦК в большевистскую пору был тайным католиком, правда, мессы выстаивал на охоте. Вероятно, после каждого меткого выстрела снимал шляпу и вместе с Гришкявичюсом затягивал: «О, Литва, Отчизна наша…»[5]

Эту тихую издевку подхватили журналисты и потом не раз повторяли, поэтому у меня лопнуло терпение и в одной из статей я сам себя высек: никого, человече, не бойся больше самого себя, поскольку внутри себя носишь своего самого большого врага. А когда этот егерь, добывший Литву, обозвал меня пьяницей и предателем, я пошел на исповедь: человек никого не может предать, только самого себя… Но жизнь показала, что и с такими выводами я сильно поторопился. В действительности всю правду о человеке можно сказать только после того, как он хоть несколько лет полежит в сырой земле. Но и этого душевного порыва никто не заметил, так как в то время я всем был очень нужен. Возмездие пришло гораздо позднее и не с той стороны, с которой я ожидал.

Однако суть не в этом. Во время подготовки к митингу окончательно выяснилось, что с самого первого дня существования нашей Инициативной группы ее членов не связывала никакая общая идея, никакая общая цель. Вопли о свободной Литве были только простейшей, никем не регулируемой борьбой за власть. Этого бы не произошло, если бы патриотов, выплывших на волне беспорядка, объединяла хотя бы и книжная духовность. Первыми эту пустоту почувствовали разношерстные перевертыши, они массой хлынули в «Саюдис» И окончательно растворили наше малокровие в своей моче карьеризма и приспособленчества. Эти прилипалы не верили ни в одну из наших деклараций, но их заголовки выучили наизусть. Они инстинктивно чувствовали: надвигается катастрофа, — поэтому старались забраться на самый большой обломок государственного корабля, спрятать его под себя и растолкать других, чтобы не перегрузить захваченный поплавок.

Едиными и готовыми к самопожертвованию были только рядовые простачки. Для них мы и старались, а потому решили на митинге в парке «Вингис» впервые публично поднять трехцветный флаг. Это было очень рискованно, поэтому вместе с ним мы собирались поднять государственные флаги СССР и ЛССР. Чтобы это сделать, нам досмерти был нужен официальный представитель ЦК кпл или крупный начальник.

По телефону Сонгайла пообещал «самого молодого и наименее ответственного» секретаря ЦК Гедрайтиса, но этот человек перепугался и заявил, что собрался в Москву. В последний день его заменил Астраускас, но и он дрогнул и напросился на телепередачу. Сонгайла извинился:

— Как–нибудь обойдетесь и без нас. — Он вежливо поднялся и проводил меня за дверь.

В коридоре мы встретились с Бразаускасом.

— Ты завтра ничем не занят, вот и сходи завтра к ним, — сказал первый секретарь с подчеркнутым пренебрежением к Альгирдасу. — Но я должен идти на телепередачу, — испугался Бразаускас. — Вместо тебя пойдет Астраускас.

Только после долгих отнекиваний Альгирдас дал согласие.

— Не может мне простить за прошлый митинг, — почему–то объяснил он и дал понять, что для такого крупного деятеля общение с нами является довольно тяжелым взысканием. На следующий день Бразаускас был пунктуальным и корректным.

К нам он пришел пешком. Мы встретили его с цветочком и отвели на помост. В одном нас обскакали ребята из госбезопасности. Выведав от Чекуолиса все наши планы, они на всех очень высоких флагштоках срезали тросы. Подъем флагов срывался. В тот момент, поняв, что за специалисты здесь поработали, я вспомнил, почему так загадочно улыбался Шепетис, давая разрешение на митинг. Но и здесь мы нашли выход: несколько альпинистов согласились опустить флаги с навеса над эстрадой.

И снова неудача.

— Три флага не можем, слишком большая ширина. Нужны две трубы или два шеста длиной по 12 метров. С таким весом невозможно балансировать.

— Хватит одного флага, — сказал я Мустейкису. — Они заварили похлебку, пусть сами и расхлебывают.

Меня возмутила такая безобразная мелочность представителей власти. Наши флаги были очень большими, по четыре метра на восемь. Обиднее всего было остаться без триколора. По специально ему разрешению Жебрюнас пошил его на киностудии в качестве реквизита будущего фильма, который нужно «после использования возвратить в обязательном порядке». Так было написано в разрешении. Обе кромки флага мы прибили к шестам, а полотнище свернули на одном из них, чтобы при падении второй шест развернул весь флаг.

— Вы, ребята, следите за мной, — сказал я альпинистам. — Когда я закончу вступительное слово и подниму руку, тогда и спускайте.

Эффект был ошеломляющий. Флаг как будто с неба упал. Вначале люди ничего не поняли. Разместившиеся по краям принялись аплодировать, начали вставать, вспыхнула овация, и сами по себе послышались первые слова гимна. Я наблюдал за своими коллегами. Для них это было сюрпризом. Многие плакали, обнимались, а я ждал наследующий день наказания. Но власти молчали — поняли, что своим глупым поступком только усовершенствовали сценарий нашего митинга.

— Папочка, ты был бесподобен, — трещала на следующий день моя дочка. А я об этом даже не думал, не было времени, только в дневнике написал: если бы мы чаще думали о том, что у нас есть, с кем мы живем, и если бы мы умели радоваться этому богатству, мы были бы гораздо счастливее и могли бы гораздо лучше жить, но почему–то мы чаще думаем о том, чего у нас нет и чего нам не хватает, поэтому мы не раздумываем, а только хнычем, пока не почувствуем себя очень несчастными…

— Папочка, ты не представляешь себе…

Только после нескольких подобных напоминаний перед глазами вновь раскинулось людское море. Такой массой я никогда не управлял. Подниму руку — падает флаг, махну рукой — все смолкают, кивну головой — выходит оратор… От таких картин по спине пробегает мороз. Мне немножко стыдно. Поскольку на митинге присутствует вся моя семья, мне еще больше становится не по себе, мне кажется, что я уже слишком много кричу. Но вот ясно вижу и вспоминаю, как ко мне подходит женщина и просит:

— Позвольте к Вам прикоснуться, Вы — святой человек… Особенно назойлива одна, одетая в национальные одежды и свившая на голове из густых кос двойное а истово гнездо…

— Мать, правда, так было? — спрашиваю жену.

— Ай, — отмахивается она, — всякое там было. Сделал свое дело, и ладно.

Но, оказывается, «сделавшим свое дело» людям можно не только аплодировать — за ними можно охотиться, над ними можно поиздеваться, им можно завидовать, их можно ненавидеть. Можно еще и ругаться, врать, хихикать в кулак и натравливать других. Во время обсуждения результатов митинга я наблюдал, как Ландсбергис долго про себя ухмылялся, так сказать, настраивался, пока, наконец, не пропел:

— Хотите послушать байки про Петкявичюса? — И что–то лопочет, сопит, хихикает, а другие ничего не могут понять, пока Чепайтис не расшифровывает. Обоим от этого очень весело.

На следующий день опять:

— Хотите послушать, что наши враги говорят о коллеге Петкявичюсе? — И опять не столько врагов костерит, сколько меня чернит, но хихикает уже не только Чепайтис или Чекуолис, но и повздоривший с чувством юмора Зuгмуля (Вайшвила. — Пер.).

Я прекрасно понял, к чему клонит этот муэыкант, лишенный гражданского слуха, но друзья меня успокаивают:

— Разве к тебе пристанет?

Ко мне не пристало, но слух членов Инициативной группы таким способом приучали к тому, что Петкявичюса можно утюжить, не получая достойной сдачи. Во–вторых, главный интриголог «Саюдиса» нашел для себя удобный насест, с которого можно гадить на других, не пачкаясь самому.

На третьем заседании, вспорхнув на свой любимый шесток, он опять взялся за свое:

— Каунасские комсомольцы предлагают избрать Петкявичюса секретарем ЦК. .

В дальнейшем за интриговедом–музыковедом последовали Вайшвила, Том кус, Медалинскас и несколько сосунков, которых не интересовала суть издевательств, а просто очень нравилось вести себя заносчиво с признанным «асом».

Протестуя против такого, узаконенного общим молчанием, хамства Ландсбергиса, я написал группе письмо, но, не дождавшись заседания, передал его профессору Кудабе, чтобы он его огласил, а сам уехал в деревню вычитывать корректуру нового романа. Профессор посоветовался с Марцинкявичюсом и через него возвратил мне это заявление.

— Потерпи, старина, ради общего дела, — были первые слова поэта. — Прежде всего, такого общего дела, чтобы оскорблять человека,

нет, поэтому хорошо прислушайся, что эта группка вытворяет, как разговаривает с Буловасом, Лукшене, с тобой, как они ведут себя

с Бубнисом и Жебрюнасом, больше всех потрудившимися при Подготовке митинга. Они натравили на нас Саю и Геду. А мы молчим.

Молчанию Юстинас учил не только меня, он даже написал стихотворение о том, что «молчание — это речь». Но когда пресса началаписать, что Юстинас Марцинкявичюс — наиболее перспективный и приемлемый кандидат в президенты, Ландсбергис со своей кликой и для него подобрал намордник. в одной из телепередач, транслировавшихся из ресторана «неринга», двое библейских избранных среди избранных — т. вянцлова и искусственно созданный и отправленный за границу диссидент А. Штромас, — пережевывая сосиски, начали на всю Литву разглагольствовать о произведении Ю. Марцинкявичюса «Сосна, которая смеялась» и между прочим заявили, что эта повесть написана по заказу КГБ и что сам поэт активно сотрудничал с этой организацией.

Вот тогда Юстинас испугался не на шутку.

— Это страшная ложь, — жаловался он.

— Знаю, — ответил я.

— Что я им плохого сделал?

— А то, что ты действительно был бы неплохим президентом. — Но я не хочу им быть.

— Зато Ландсбергис нестерпимо хочет им стать.

— Неужели он такой негодяй?

— Что ж, Юстинас, теперь твоя очередь потерпеть ради «общего дела».

Больше он со мной на эту тему не заговаривал, а мне в собственной шкуре не сиделось. Молчание — речь, и речь — молчание! Господи, откуда берутся такие мысли в голове порядочного человека для оправдания собственной трусости?! Оказывается, вся интеллигенция криком кричала, протестовала, а мы ее не услышали! А между тем в этой среде молчания, весьма похожего на преступление, прорастали развивался росток от брошенного в нее семени «Черного сценария». Почувствовав серьезную беду, ко мне поспешили постоянные адвокаты Марцинкявичюса Балтакис и Малдонис.

— Петька, надо что–то делать, ты смотри, как травят и оскорбляют Юстинаса. Ты все прекрасно знаешь.

— А вы? Вы вместе учились, в общежитии жили в одной комнате, руководили писателями…

Статью я написал. И не одну. Дело в том, что в свое время в университете собрался довольно интересный, но нахальный студенческий кружок, который выпускал рукописную газету «Фиговый листок». На лицевой стороне первого номера были нарисованы Адам и Ева, прикрывающие фиговыми листами свои лица, а все прочее оставалось открытым для любопытных. В этом издании активно проявляли себя Т. Вянцлова, сын председателя Верховного суда и воспитанник Снечкуса Штромас, старшая дочь Палецкиса и еще несколько отпрысков известных родителей. Они довольно метко «бичевали» литературу, политику и культуру того периода.

Т. Вянцлова называл своего отца бездарным писакой, графоманом, а о советских писателях отзывался так: «В Союзе есть только один приличный писатель — И. Эренбург, и тот еврей». Печатал там переводы «кабацкого» Сергея Есенина… Словом, занимался обычным для молодежи литературным хулиганством, и только.

Дело обернулось худо, когда этот студенческий волюнтаризм, или богема, проник и в Художественный институт. Гасить этот «пожар» туда отправился секретарь ЦК комсомола А. Ференсас. На встрече со студентами он совершенно напрасно ввязался в пустой спор, стал критиковать будущих художников за узкие брюки, бороды и вообще не комсомольское поведение. Между студентами и оратором возникла сердитая и язвительная напряженность. Вдруг С. Красаускас довольно грубо крикнул:

— Обернись!

Ференсас обернулся. Над его головой висел портрет Карла Маркса. — Видишь, и твой вождь с бородой, — съехидничал из зала Р. Калпокас.

Встреча сорвалась. Ференсас написал жалобу. Чьими–то стараниями она попала в Москву. Нашлись и другие добровольные активисты,

желающие помочь Художественному институту подняться на должный уровень, поэтому КГБ получил указание собрать весь материал. Выполнили это очень добросовестно и, не найдя особого криминала, передали материал в ЦК комсомола. Пройдя через несколько рук, дело попало ко мне на стол. Поэтому со всей ответственностью я могу сказать: по тому делу никто не пострадал, разве что один Тарабилда на год попал в армию, да Штромас лишился опеки Снечкуса.

Больше всех своих непослушных деток защищали писатель Антанас Вянцлова и председатель Верховного суда ЛССР А. Ликас. Первый даже заболел и попал в больницу. Только один Юстас Палецкис(старший) сказал мне о своей дочери:

— Ты комсомолец, и она комсомолка, поступай, как подсказывает твоя комсомольская совесть.

Весь базар закончился в кабинете Антанаса Снечкуса.

— А слушай, они кто?

— Талантливые, не вмещающиеся в собственной шкуре барчуки. Им просто неймется, — ответил я заранее заготовленной фразой, которую не раз обсуждал с друзьями.

Секретарь долго смотрел мне в глаза и очень серьезно спросил: — Они представляют хоть какую–то опасность?

— Нет, может быть, настолько, что со временем принесут Литве немало пользы.

Я видел, что секретарь был очень доволен моим ответом. Ему не нужно было допрашивать высокопоставленных чиновников, наказывать их и объясняться с еще более высокопоставленными, поэтому он назначил меня переводчиком для прибывшей из Москвы комиссии.

— Не буду тебя учить, что им переводить, а что не нужно. Оказывается, ты и сам знаешь, — сказал он. — А ты, товарищ Ференсас, олух, комсомольский перестарок. Тебе надо где–нибудь попасти людей постарше самого себя. Бумаги — в архив. Прессе — ни одной страницы, они и так перестарались.

Если бы сегодня Т. Вянцлова не строил из себя великого диссидента и мученика за литовскую культуру, последующего я не стал бы писать. Человек, передававший мне дело и не получивший возможности выслужиться, рассердился:

— Ничего нового. Мятеж жидовствующих молокососов.

— Но ведь Венцлова!

— Его бабушка — еврейка. По их законам не важно, кто отец. Если мать еврейка, то и дети евреи. Поэтому они так ценят этого мемзера.

— Но ведь отец!

— Отец как отец, переживает, лечится от инфаркта, а все окружение сыночка еврейское, литовцами там и не пахнет. Он работает с ними и на них. Если ты сам пописываешь, советую особенно не углубляться, — вещал пророк, в погонах и не с Синайской горы.

Впоследствии этот конфликт между Томасом Вянцловой и писателями Литвы разросся до такой степени, что его дважды байкотировали при попытке вступить в Союз писателей. Обструкцию организовал наш сверхидейный председатель А. Беляускас, который часто путал государственный карман писателей с собственным. При раздачей жилплощади он выделил себе сразу две квартиры: одну для быта, вторую для творчества. Там и рождались его литературные шедевры, которые окружение Т. Вянцловы покусало как следует. Вот и вся суть конфликта, ничего другого моя память не сохранила. Семь комнат с небольшим и отличная усадьба у Лакайского озера. Ведь было за что побороться. Мученики нужны не только диссидентам, хотя Беляускас сегодня оправдывается, что все это добро К. Кайрис навязал ему через силу, а он никак не мог отказаться от милости, оказанной ему заместителем председателя Совмина.

Став секретарем ЦК КПЛ по идеологии и председателем выездной комиссии, Шепетис мне похвалился:

— Я подписал Т. Вянцлове разрешение на выезд за границу. Это моя первая такого рода подпись. Все равно он здесь не приживется три жены и все еврейки. Скоро не хватит денег для такой роскоши.

От себя добавлю: почти все расходы, связанные с разводами, были оплачены из денег «папеньки–графомана», из–за которых гениальному сыну тоже стоило побороться. В одном из эпизодов участвовали я в качестве серьезного свидетеля, в присутствии которого мадам Вянцловене–Огай отдала ключи от квартиры свекра за обещание выплатить ей одиннадцать тысяч. Это личное дело разводившихся как умели, так и жили, сколько смогли, столько нажили и столько поделили. Но меня, как выходца из патриархальной семьи, удивляло такое холодное, торгашеское расставание людей, когда–то друг друга любивших. Ведь они торговались из–за услуг, которые оказывали когда–то друг другу. Чувства, воспоминания о совместной жизни для этих людей будто и не существовали.

Разговор перешел на литературу, и я опять–таки понял, что главным врагом этого торгашеского, может, даже ремесленнического круга был не насоливший им ярый моралист и любитель намять жене бокаБеляускас, а Эдуардас Межелайтис, необычайно миролюбивый человек богемного склада. Суть спора сводилась к тому, кто кого создал: сделал ли переводчик Бродский поэтом Межелайтиса или поэт Межелайтис своей поэзией натренировал переводчика Бродского?

Этот непристойный спор с различными вариациями продолжается и сегодня «за бугром»: еврейские диссиденты чернят Межелайтиса за то, что он когда–то отказался от услуг Бродского. Домаему вторят В. Кубилюс и С. Геда за обещание выдвинуть последнего на соискание Нобелевской премии как новейшую жемчужину литовской поэзии в противовес поэтической школе Межелайтиса. Ещеничего не было, а этот простачок уже блудничает и по телефону представляется как будущий лауреат.

Будучи в Америке, я познакомился с литературоведом Римвидасом Шилбайорисом. Для журнала «Мятменис» он редактировал интервью С. Геды. Спросил он и мое мнение.

— За что Геда так ненавидит Межелайтиса?

— Возможно, за то, что тот выхлопотал для Геды квартиру без очереди и был крестным отцом его дочери.

— Не может быть! Вот что он пишет: «Межелайтис — никакой не поэт, это фонтан, бьющий на рыночной площади». Я пытался его угомонить — может, говорю, в парке или на городской площади?. Нет, только в центре бабьего базара. Почему писатели–литовцы так ненавидят друг друга?

— При чем здесь литовцы? Геде за этим человеком хоть семь лет бежать, сверкая пятками, и все равно не догнать. А сам как думаешь?

— Не знаю, они очень разные поэты, просто невозможно сравнивать.

— К этому надо добавить литовскую завистливость и неукротимое желание возвыситься над другими.

— Теперь мне все ясно. Но агрессивное мышление Геды, его наглость не годятся ни для какого общения с людьми.

— И с цыганами?

Он усмехнулся:

— В этом, может, и есть доля правды, но я ее не улавливаю…

Но хватит этих отступлений, мой писательский долг — вернуться к «Саюдису», для которого митинги стали основной формой деятельности. Они шли повсюду. Митинговали студенты, чиновники, ученые, писатели и домашние хозяйки. Вот передо мной лежит одна их классическая резолюция, в которой требуют «..лишить А. Бразаускаса почетного имени, которое носил Великий князь Литовский Альгирдас…» Внизу 27 подписей. Этот взрыв общественного кликушества порой казался очень смешным, а порой жестоко оскорблял совершенно невиновных людей, но разбушевавшуюся толпу никто и не думал успокаивать. Каждый себялюбец, как тогда было модно называть, формирующийся политик только подливал масла в огонь. Если бы лидеры тогдашнего «Саюдиса» говорили с людьми предметно, с каким–то представлением о будущем и уважением к инакомыслию, события могли бы войти в более человеческое русло.

Только провели один, как принялись за подготовку следующего митинга. Я снова появился в кабинете генерала Эйсмунтаса, чтобы просить о разрешении. Выслушав мои соображения, он вдруг предложил мне подать в отставку с поста «руководителя «Саюдиса»» в пользу Ландсбергиса.

— Вы член партии, известный писатель, зачем Вам это нужно? — Прежде всего, я не руководитель. Кроме того, мне ничего не нужно, но Вы обязаны понять, что все идет прахом, империя рушится.

Неужели Вы считаете, что «Саюдис» — выдумка одного человека?

— Я так не думаю, потому и предлагаю.

— Вы еще надеетесь со своими людьми что–то изменить? Побойтесь Бога!

Он вежливо проглотил обвинение, как личное, и снова начал из далека:

— Вы слишком категоричны, у Вас ораторский талант. Один не осторожный шаг может завести людей неведомо куда.

— Я пришел за разрешением на митинг, — ответил я генералу, нас тридцать пять человек, и они решат, кому быть руководителем.

На эти слова он так странно улыбнулся, что мне стало не по себе… Примерно: забавляйся, парень, играй, пока я разрешаю, но не забывайся… А потом изменил направление разговора:

— Ландсбергис более спокойный, интеллигентный, он плохой оратор, говорит невнятно, невзрачен собой… Не думайте, у нас отличная информация и даже некоторые материалы ваших заседаний, — как бы невзначай проговорился генерал.

Ты сам собрал вокруг себя такую помойку, ты и думай, чего с ней добьешься. Я даже заготовил цитату Ленина о том, что ЧК привлекает в свои ряды самые мерзкие элементы общества, но сдержался. Меня охватило уныние. Деятель, занимающий такой важный пост, даже в такое ответственное время сохраняет верность своему порочному правилу и к благородным целям пытается приучить проверенного стукача, а с нормальным человеком не находит общего языка. Ведь это главный порок всей твоей системы! — рвался наружу протест. Ну и бесись, губи «Саюдис» с этим своим Ландсбергисом, только дай разрешение, а там посмотрим… Меня разбирал смех от таких генеральских замыслов, но как я тогда ошибался! Ведь в действительности подобранный генералом человек наилучшим образом выполнил его задачу!

Потом мы вспомнили о совместной учебе в каунасской 4–й мужской гимназии. Он был пионером, я — комсомольцем и даже у него вожатым. После такого лирического отступления Эйсмунтас набрал по телефону трехзначный номер 420. У меня неплохая зрительная память, поэтому я понял, что он звонит Шепетису.

— Они согласны провести митинг в парке Вингис, а не на площади, Гедиминаса. Мы не возражаем. Второй вопрос решайте сами.

Я обрадовался, что все так хорошо получилось, поэтому не обратил внимания на «второй вопрос». Где–то в подсознании щемило предчувствие опасности: почему генерал выбрал Ландсбергиса, ведь среди нас так много порядочных и умных людей?

Возвратившись к Шепетису, я снова услышал ту же песню. Старательно закрыв двери и осмотревшись в своем кабинете, вождь идеологии начал словами Эйсмунтаса:

— Зачем тебе это нужно?.. Есть люди поспокойнее… Интеллигентнее…

Это было оскорбительно.

— Интеллигентнее тем, что при еде осыпает бороду крошками и чавкает на всю комнату?

— Кончай упрямиться, ведь не хуже меня все понимаешь. Помнишь, как ты отказывался ехать с ним в Индию? А что изменилось? Ничего.

Это наш, проверенный человек.

— А я уже и не наш? — Мы всегда разговаривали очень фамильярно. — Не берите человека с помойки Эйсмунтаса, влипнем все.

— Как в Индии? — съязвил он.

Был такой случай, когда мне предлагали возглавить делегацию, а я не согласился:

— С Ландсбергисом не поеду, тем более, не буду им руководить.

Вместо меня руководителем назначили инструктора ЦК Альфредаса Сербентавичюса, очень аккуратного, веселого человека, который в Калькутте меня предупредил:

— Ты не очень расшвыривайся своими долларами. Мне все докладывают.

— Мои доллары легальные, я получил их за свои произведения, а тому копателю скажи, что я найду способ его утихомирить.

Такой случай мне подвернулся очень скоро. Возвращаясь домой, профессор накупил несколько сотен флаконов с мумиё и растискал их по чемоданам делегатов. Я оказать такую курьерскую помощь отказался:

— Эугения Шимкунайте доказала, что это чудодейственное мумиё сферментировавшееся говно летучих мышей.

Я говорил нарочито грубо.

— Ну и что? На наши деньги один флакончик здесь стоит З6 копеек, а в Вильнюсе — 60 рублей. Тебе вся поездка окупится.

Меня поразила необычайная алчность профессора, такой напрочь исключающий чувство собственного достоинства говнизм этого Копейколюбово. Поэтому я возвратил ему склянки и при всех сказал:

— Вuтулuс, не ищи мозгов в заднице, а за доллары я и без тебя отчитаюсь. Не стучи слишком много.

Тогда многие моим словам не верили, а сейчас, когда он из–за прогнившей хибары сотрясает всю Литву, верить или не верить уже поздно. Господин профессор уже миллионер, так сказать, хорошо проверенный человек не только госбезопасностью, но и мафией.

Если честно, то и я был замешан в ту злополучную историю с хибарой в Качергине. Когда ЦК заставил Совет Министров возвратить Ландсбергисам «в порядке исключения» недвижимое имущество, ком не прибежал Витаутас Седельскис, начальник Каунасского регионального аптеко управления.

— Витенька, ты хорошо знаешь Ландсбергиса. Попроси его не выбрасывать нашу аптеку на улицу. Мы купили домик алитусской конструкции и через месяц–другой все перенесем.

— Если попрошу я, то этот Копейколюбос сделает все наоборот. Ищи помощь в другом месте.

Куда только не бегал Седельскис, но везде упирался в глухую стену. Аптеку выбросили. Более того, на аптекарей подали в суд за то, что «патриарх» не обнаружил на веранде шестиметровой дубовой лавки, которую здесь оставил еще до войны. По сравнению с лавкой сарайчик аптекарши владельцам казался вообще богатством, патриотическим Клондайком, а ремонт, который делали на протяжении пятидесяти лет, был признан платой за аренду.

После разговора у Шепетиса с «интеллигентностью» этого купчика ко мне пристал Ю. В. Палецкис, а на следующий день о том же меня попросил и Р. Сонгайла. Только тогда я окончательно понял, что дело складывается гораздо серьезнее. Мне уже пришлось изворачиваться:

— С каких пор вы забеспокоились о кадрах «Саюдиса»?

На очередном заседании Инициативной группы появился сияющий Ландсбергис и заявил:

— ЦК постановил, что «Саюдисом» руководить буду я, поэтому я и буду вести митинг.

Его тут же поддержали Чепайтис, Вайшвила и, конечно, Чекуолис. Несколько посомневавшись, группа «ради общего дела» проголосовала за него, а профессор, почувствовав себя хозяином положения, тут же начал с мелкой интрижки:

— Уважаемый поэт, — обратился он к Сигитасу Геде, сидящему по другую сторону стола, — спросите Петкявичюса, будет ли он выступать на этом митинге?

Участники заседания аж рты поразевали, так как Ландсбергис сидел рядом со мной, а Сигитас, этот не ведающий трезвости кладезь благородства, чувствительности и поэтического восприятия, перевесившись через стол выдохнул, как было приказано:

— Витас, ты выступишь на митинге?

После такой «проделки» все мои друзья молчали, будто набрали

в рот воды, и, опустив головы, искали под столом то, чего не теряли. Ругался лишь один А. Медалинскас, сильно запоздавший на шабаш сторонников Ландсбергиса.

Только уполномоченный Центральным Комитетом профессор начал готовить митинг на 23 сентября, как к нему причалил весь «монолит» Чепайтиса. Один Юозайтис еще держался в стороне. Вот тогда эта агрессивная группа прилипал и начала эксплуатировать подброшенный учреждением Эйсмунтаса миф о необычайной интеллигентности Ландсбергиса, а будущий ведущии митинга каждое заседание завершал своим обычным интеллектуальным хихиканьем и невинными, уже не только для меня оскорбительными насмешками. Так «общее дело» превратилось в давление небольшой группки, хорошо организованной и информированной со стороны, над большинством, которое молчало и защищалось коллективной вежливостью. Так родил ось «агрессивное меньшинство», запланированное в «Черном сценарии». Я не успокоился и обратился к Бразаускасу, так сказать, своему лучшему другу, но он все отрицал и почему–то предложил выпить за эту похабную ложь виски с кофе.

— Правильно, было такое заседание бюро. Эйсмунтас осветил положение и предложил нам в будущем поддерживать его протеже, — честно признался секретарь ЦК и рассказал несколько деликатных подробностей о том, как КГБ через своих людей уже управляет ситуацией в «Саюдисе».

— Ну, а Бразаускас?

— Он одобрил эту идею.

Не стал отрицать этого факта и другой член бюро, Астраускас, но ни в какие подробности не вдавался, а я все еще не верил в такое

предательство.

— Вы подвергаете нас нападкам, а мы защищаемся, — оправдывался старый приятель, разменявший нашу несколько напряженную дружбу на разукрашенную Эйсмунтасом всеобщую беду. Последним об интеллигентности Ландсбергиса заговорил тогдашний министр внутренних дел, «черный полковник» Лисаускас. Когда после митинга разъяренная толпа втолкнула меня в его кабинет, я выглядел как рождественский гусь: весь ощипан, весь мокрый, будто извлеченный из льнотеребилки, рукав оторван. Министр с огромной московской и местной свитой наблюдал за окруженными на площади людьми и пил кофе.

— Как ты сюда попал? — удивился он. — Я звонил Ландсбергису.

— На площади Гедиминаса назревают беспорядки. Он боится толпы и не умеет ею управлять, поэтому позвонил мне. Как можно быстрее уберите кордон, выпустите оттуда людей, иначе я за последствия не ручаюсь.

— А тебе и не надо ручаться. Теперь вашей сходкой будет руководить Ландсбергис, — ответила очередная весьма интеллигентная персона, и добавила: — Так решил ЦК.

Еще позднее, когда мы наконец выяснили, что Чепайтис действительно внедрен в «Саюдис», нынешний чеченолог А. Эндрюкайтис

публично зачитал инструкцию КГБ: «Выделять все высказывания правых, направленные против свободы печати и слова, как можно больше показывать по телевидению толпу, скандировать: Ландсбергис, Ландсбергис! Таким образом будет оппозиционно настраиваться или нейтрализоваться прогрессивная интеллигенция». Вот откуда рядом с невиданной интеллигентностью появился и невиданный суперпатриотизм, вот кто научил сторонников Чепайтиса раскалывать народ во благо одного «хорошо проверенного» человека, которому попустительствующий костел даже пристегнул титул мессии.

Послушное этой чепухе большинство подлинных патриотов свернуло на указанный путь. Теперь уже трудно разобраться, кто был прав, а кто не прав, но этот процесс постоянно углублялся. Для этого «Саюдис» был ликвидирован как самостоятельная организация и превращен в команду на побегушках, действующую вслепую и исполняющую любую провокацию ландсбергистов. Не знаю, откуда А. Эндрюкайтис, тоже очень подозрительный человек, получил эту инструкцию, но благодаря нам по республике разошелся не один ее экземпляр. В ней писалось: «Вследствие крайних действий цели СССР и «Саюдиса» должны сблизиться. Нестабильность, хаос, охота на ведьм отпугнут большинство народа. Вперед выступит агрессивное меньшинство, разговор с которым всегда более краток и перспективен». Так сказать, свои люди.

В скором времени эти две силы не только сблизились, но и стали действовать сообща. Когда в КГБ сфабриковали вербовочный лист на К. Прунскене — «Шатрию», Ландсбергису его передал не кто иной, а сам Валерий Иванов. Вот таким обычным способом был устранен конкурент «папашки» по популярности. Уже третий по счету. После выяснения некоторых деталей этой подлости пал главный исполнитель инструкции Чепайтис, проболтавшегося Иванова призвали к порядку, но Ландсбергиса спасали всеми правдами и неправдами. Больше всех для этого потрудился Бразаускас. На мою просьбу потребовать от генерала Эйсмунтаса полный отчет об этом человеке он коротко ответил:

— Мы не дикари.

А мы попытались через голову своего вождя связаться с Москвой.

Но неожиданно вдохновителя той операции генерала С. Цаплина находят у Большого Каменного моста мертвым, с пробитым затылком. Всеповисло в воздухе. И вот неожиданно на возобновленном судебном процессе по делу Прунскене появляется прихлебатель Ландсбергиса Гаяускас с тем же сфальсифицированным документом. Когда суд потребовал указать, откуда бывший шеф госбезопасности получил эту бумагу, клеврет сразу потерял память. Дескать, прошло уже десять лет, но, касется, получил от Ландсбергиса… Ни от кого другого он и не мог получить, поскольку единственная копия этой фальшивки осталась у Цаплина.

Сегодня многие исследователи «Саюдиса» обвиняют Ландсбергиса в том, что он не был или не хотел быть «честным политиком». Это детское обвинение, он не только не хотел, но и не мог быть таким, поскольку понятие «честный политикую>считал и продолжает считать абсурдом, предрассудком ограниченных людей. Этот предрассудок необходимо постоянно и без зазрения совести использовать для собственных целей согласно широко распространенной формуле: дела и деньги дураков принадлежат умным. Словом, противников и ненадежных друзей необходимо умышленно обманывать, распускать о них сплетни, очернять их дела, а если они когда–то были соратниками или друзьями, то теперь сами виноваты в том, что свернули на путь, не им указанный. Такое поведение уже с юных лет стало нормой его жизни, а «Саюдис» только предоставил для этого дополнительный резерв всю черную работу за него должны были выполнить стравленные им соратники, которых он потом сможет без особого труда столкнуть руками обиженных или обижаемых без риска проиграть самому или утратить влияние на обе стороны.

Именно поэтому он нигде не позволял себе ни о ком острых или по–человечески эмоциональных высказываний, именно поэтому при принятии любых решений он не бывает принципиальным до конца. Более того, он, как добрый «папуля», позволяет себе защищать кого то от нападок своих клевретов. Но и это делает очень сдержанно, обдуманно, не давая жертве возможности реабилитироваться полностью, так сказать, не отбивает у кувшина ручку, если предполагает в будущем за нее ухватиться.

Мне кажется, что суть его «интеллигентности» заключается в том, что для собственной честности он всегда устанавливал иные пределы, нежели для прочих нормальных людей, поэтому всегда и везде оставался и остается честным только сам перед собой и своими целями. Все прочие — и друзья, и враги — только питательная среда, глина, которую можно мять, не пачкая рук. А если для такой работы не хватает сил и терпения, ее можно сделать хотя бы и ногами других.

Вспоминаю, как газета «Вечерние новости» напечатала анкету для определения самого популярного политика. Все время лидировал Бразаускас. Пронюхав это, Чекуолис выступил с идеей устроить высокий рейтинг кому–нибудь из наших. Называлось несколько фамилий, но секретариат, возглавлявшийся Чепайтисом, дал указание всем группам поддержки «Саюдиса», чтобы они называли только Ландсбергиса. Пошел новый поток писем. «Вечерние новости» были вынуждены опубликовать<<правду», а в штаб–квартире «Саюдиса» над дверями появился плакат: «Ландсбергис — самый популярный мужчина в Литве». Заметьте, не политик, не деятель, а мужчина(!), хотя настоящим мужчиной от него никогда и не пахло. Это было сделано не без иронии, ведь все видели и понимали, что это за атлант, что это за плечистый мускулистый парень. Но в дальнейшем эта ирония обратилась против нас самих: людские уши привыкли слышать об этом сутулом худосочном человеке как, о «гиганте», поэтому люди не желали знать никого другого, тем более что он действовал от имени «Саюдиса» И без зазрения совести пользовался его тогдашней популярностью. Поэтому со всей ответственностью можно утверждать: Литва стала независимой не благодаря Ландсбергису и «Саюдису», а вопреки им.