Корабль-призрак

Глава VII Прощание

Поздней осенью мингер Вандердеккен поневоле пробудился от блаженного сна в объятиях молодой супруги – пришло извещение от капитана того судна, на котором юноша намеревался отправиться в Индийский океан. Со дня свадьбы с Аминой Филиппа ни разу не посетили тяжелые думы о предстоящих испытаниях. Пару раз он, правда, вспомнил о своем обете и трагической судьбе отца, но рассудил, что прежде времени беспокоиться не о чем, и отогнал от себя удручающие мысли. Дни проходили за днями, миновало несколько месяцев, и Филипп, наслаждаясь ласками своей красавицы, постепенно начал забывать о клятве, а Амина избегала любого упоминания о том, что хоть как-то омрачало ее счастье с любимым мужем. И вот в одно октябрьское утро кто-то постучал молоточком в дверь домика Вандердеккенов, как обычно делали посторонние посетители. Амина отворила.

– Мне нужен мистер Филипп Вандердеккен, – сказал незнакомый субтильный господин небольшого роста в костюме голландского моряка.

Хозяйка дома внимательно посмотрела на него. Черты его лица показались ей мелкими, невзрачными и какими-то заостренными, кожа мертвенно-бледной, губы бескровными, волосы рыжевато-седыми. Бороды он не носил, возраст имел неопределенный: то ли преждевременно одряхлевший болезненный человек средних лет, то ли еще крепкий и бодрый, но чересчур тощий старик. Первое, что привлекло внимание Амины, – левый и, собственно, единственный глаз этого господина. Правое веко у него было опущено, потому что глаз, очевидно, вытек. Зато уцелевший левый глаз выглядел таким громадным и непропорциональным размерам лица и головы, таким выпуклым и водянистым, что смотреть на него было неприятно, если учесть к тому же отсутствие ресниц и на нижнем, и на верхнем веке. Глаз был настолько выразителен, что все прочие черты лица терялись на его фоне, и, разговаривая с этим моряком, его собеседник не видел перед собой ничего кроме глаза, словно речь шла не о человеке с одним глазом, а о глазе с человеком. Тщедушное тело и то служило, словно башня маяка, только для одного огромного глаза. Между тем, если бы кто-либо внимательнее пригляделся к незнакомцу, то заметил бы, что человек этот, хотя и слишком худой, был неплохо сложен, а его руки ни по форме, ни по цвету не походили на грубые мозолистые руки простых матросов. Черты его тусклого лица отличались правильностью, и в них читалось сознание превосходства над окружающими, а во всех манерах человека сквозило что-то надменное и неуловимо внушавшее суеверный страх. Темные глаза Амины задержались на страшном посетителе, причем она ощутила во всем теле лихорадочную дрожь, а сердце ее как будто охолодело.

– Входите, пожалуйста, – приветливо пригласила она.

Филипп удивился появлению незнакомца, тем более что тот, едва войдя в гостиную и не сказав ни слова, расположился на диване возле хозяина, там, где обычно сидела Амина. Филиппу показалось дурным знаком, что этот одноглазый занял место Амины. Все минувшее мгновенно пронеслось в памяти юноши, и он болезненно ощутил переход от прежнего блаженства к новой жизни, бурной, тревожной, полной опасностей. Еще одно обстоятельство неприятно поразило Филиппа: какой-то могильный холод пробежал по всему телу незнакомца, как только он уселся рядом. Мингер Вандердеккен побледнел, но не произнес ни слова, и с минуту в комнате стояла полная тишина. Одноглазый посетитель осмотрел камин, буфеты, картины в рамах, после чего его взгляд соскользнул на женщину, стоявшую перед ним. Он прервал молчание звуком, напоминавшим гоготание или сдавленный крик, который продолжал звенеть у слушателей в ушах еще долго после того, как говорящий умолкал.

– Мистер Филипп Вандердеккен, вы не знаете меня?

– Нет, – ответил тот недовольным тоном.

– Я Шрифтен, один из рулевых «Тер-Шиллинга». Я пришел сюда, – при этом мужчина поглядел на Амину, – чтобы вырвать вас из объятий любви, – он указал на буфеты, – оторвать от удобств домашнего очага и разлучить со всем этим. – Поднявшись с дивана, он обвел руками комнату и почему-то топнул ногой. – А может, мне даже придется опустить вас во влажную, очень-очень мокрую могилу где-нибудь на дне океана, – добавил он с отвратительным гоготом, испытующе устремив на Филиппа левый глаз.

Первым побуждением юноши было схватить этого наглеца за шиворот и вышвырнуть за дверь, но Амина, читавшая мысли мужа, смерила незваного гостя полным спокойного презрения взглядом и сказала:

– Никто из нас не уйдет от судьбы, уважаемый господин Шрифтен. На суше, как и на море, смерть собирает свой урожай, но я уверена: загляни она в глаза Филиппа Вандердеккена, лицо его не побледнело бы так, как сейчас у вас.

– В самом деле! – воскликнул Шрифтен, пораженный и раздосадованный выдержкой юной прекрасной особы, и, обратив свой глаз на серебряный киот с образом Мадонны на камине, заметил вслух: – Вы, мистер Вандердеккен, я вижу, католик…

– Да, католик, и что с того? Когда отправляется судно? Вы мне еще не сообщили.

– А, запамятовал. Через недельку, хи-хи. Да-да, одна неделя для сборов. Всего семь деньков, и прощай семейное гнездышко. Недолгий срок, однако.

– Мне его вполне достаточно. – Филипп поднялся с дивана. – Передайте, пожалуйста, капитану, что я буду вовремя. Что ж, Амина, начнем готовиться – нельзя терять времени.

– Да, конечно, – отозвалась молодая женщина. – Мингер Шрифтен, позвольте по обычаю гостеприимства предложить вам перекусить с дороги.

Никак не отреагировав на любезность хозяйки, Шрифтен пробурчал что-то типа: «Ровно через неделю, не забудьте!» – и, повернувшись на каблуках, вышел за дверь и вскоре скрылся из виду. Амина, схватившись за голову, упала на диван: так неожиданно и грубо оборвал этот человек тонкую нить ее хрупкого краткого счастья, так бессердечно разбередил ее любящее сердце. Почему в его словах и манерах ощущались преднамеренная злоба и жестокость? Потому ли, что он – старый морской волк, знающий о морской жизни то, чего никогда не узнают обычные люди, – чувствовал себя выше всех обывателей? Это пугало Филиппа, но еще больше Амину. Она не плакала, а только прикрыла лицо руками, словно размышляя, Филипп же бесцельно мерил шагами комнату. События недавнего прошлого ожили в его сознании с невероятной яркостью: ему мерещилось, будто он снова входит в полутемную пыльную гостиную, осматривает мебель, отпирает буфеты и ларец, ищет то, что хочет найти, подбирает кисею на полу, а под ней… Он вздрогнул, вспомнив момент, когда увидел роковое письмо. Супруги словно очнулись от сладостного сна любви и счастья и теперь с ужасом взирали на грозное будущее, замаячившее между ними, как призрак. Но нескольких минут оказалось достаточно, чтобы Филипп вернул себе обычное самообладание. Он сел подле Амины и обнял ее. Некоторое время оба молчали, читая мысли друг друга, призывая на помощь все свое мужество и стараясь смириться с неизбежным расставанием – неважно, на время или навсегда.

– Право, Филипп, это не простой человек, он не такой, как все, – сказала Амина. – Ты почувствовал холод смерти, когда Шрифтен сел подле тебя? Я это ощутила тотчас же, как он вошел.

Филипп, который в этот момент размышлял о том же самом, не захотел тревожить жену и уклончиво ответил:

– Нет, милая, тебе показалось. Это объясняется внезапностью его появления и странным поведением. По-моему, он типичный моряк, а человеконенавистником стал вследствие своего уродства; лишенный семейного уюта, любви и ласки любимой женщины, он завидует таким, как я, кому судьба даровала все это с лихвой. Потому-то он с особенно злобным наслаждением известил нас о сборах, гадко радуясь тому, что мой отъезд и разлука с тобой положат конец нашему блаженству.

– Да, но если бы даже я оказалась права и во Шрифтене действительно есть что-то зловещее, это не меняет дела, – горько произнесла Амина. – Положение твое незавидное. Теперь, когда я стала твоей женой, Филипп, я утратила часть прежнего мужества – вероятно, раньше я не до конца осознавала, какое бесценное сокровище я в тебе теряю. Но не волнуйся, родной, я готова к испытаниям и горжусь тем, что человек, избранный Провидением для столь важной миссии, – мой супруг. Ты не ошибся, Филипп, в своем высоком предназначении, – добавила она.

– Да, дорогая, я не ошибся ни в своем призвании, ни в своей решимости, ни в выборе жены. – Он поцеловал Амину. – Такова воля Неба!

– Да будет на все воля Господа! – сказала Амина, вставая с дивана. – Первая горестная минутка прошла, я справлюсь со всеми трудностями, обещаю тебе. Твоя Амина знает и помнит свой долг. Всего одна неделя, – посетовала она.

– Одного дня вполне хватило бы, – проворчал Филипп. – Этот одноглазый урод заявился слишком рано и украл у нас неделю счастья, которую мы могли бы провести в полном неведении.

– Нет, Филипп, хорошо, что он пришел заранее. Я ведь не собираюсь всю неделю докучать тебе слезами, жалобами и мольбами остаться, как делают в таких случаях другие жены. Вот их мужьям действительно лучше давать на сборы один день. Я снаряжу тебя в путь, как древнего рыцаря на ратный подвиг, сама вручу тебе щит и меч и благословлю на возвращение с победой. Но эту неделю я хочу упиться твоими ласками, запечатлеть в сердце твой дорогой образ, запомнить твой нежный взгляд и звук твоего голоса, удержать в сознании каждое твое слово. В разлуке с тобой я буду жить всеми этими чувствами и воспоминаниями. Нет-нет, Филипп, слава богу, что этот человек предупредил нас за неделю.

– Теперь и я мысленно благодарю его, Амина. Кроме того, мы ведь с тобой знали, что рано или поздно это время наступит.

Амина вздохнула. В этот момент их разговор прервал возвратившийся от больного мингер Путс, которого до того поразила перемена в лице дочери, что он закричал с порога:

– Боже правый! Что здесь случилось?

– Ничего, кроме того, что мы давно ожидали, – ответил Филипп. – Я покидаю родной дом: судно отправляется ровно через неделю.

– Ах, через неделю, – повторил доктор таким тоном, в котором явно слышалась затаенная радость, но старый хитрец моментально придал своему лицу кислое выражение и добавил: – Очень печальная новость…

– Давайте обедать, – с улыбкой предложила Амина, и все трое направились из гостиной в кухню.

Нет смысла подробно описывать неделю, которая ушла на приготовления к отъезду, на тревоги молодой женщины за своего возлюбленного, на переживания Филиппа, сердце которого разрывалось между любовью и долгом. Для юной четы эта неделя длилась бесконечно долго, хотя на самом деле время летело быстро: мучительно сдерживаемые чувства неудержимо рвались наружу, состояние обоих было нестерпимо напряженным, и молодые супруги не могли долее выносить его, поэтому оба почувствовали облегчение, когда наступило утро расставания. Ожидание разлуки оказалось, таким образом, гораздо мучительнее самой разлуки.

– Знаешь, Филипп, – сказала Амина, сидя подле него и держа его руки в своих, – мое сердце постоянно твердит мне, что ты вернешься. Я ему верю. Конечно, оно способно ошибаться: может, ты и возвратишься, но не живым, а лишь в моих снах. Я буду ждать тебя в добром здравии в этой самой комнате на диване. Но если вдруг с тобой случится несчастье, обещай мне, что ты придешь ко мне после смерти, как призрак твоего отца явился твоей матери. Я не испугаюсь ни бури, ни погасшей свечи, ни распахнувшегося окна – ничего на свете. Я буду любить твой призрак, я встречу его, как тебя, возлюбленный мой. Я увижу тебя еще раз, чтобы убедиться, что тебя нет в живых, и поспешу соединиться с тобой там, в загробной жизни. Обещай мне это, Филипп!

– Обещаю все, что ты пожелаешь, Амина, но прости меня, мне тяжело дольше тут оставаться… мои силы начинают мне изменять.

– Ох, Филипп… – прошептала Амина, голос ее прервался, темные проницательные глаза, устремленные на мужа, заволоклись слезами, черты лица исказились, она застонала и лишилась чувств.

Филипп, желая запечатлеть прощальный поцелуй на ее устах, увидел, что она потеряла сознание, и подумал: «Слава Тебе, Господи, она теперь ничего не чувствует». Он осторожно уложил жену на диван, поспешно поцеловал ее бледный лоб и, позвав к ней отца, находившегося в соседней комнате, быстро схватил свою шляпу и, как помешанный, вылетел из дому. Он отошел уже далеко, когда Амина очнулась после обморока.