Корчма на Брагинке

Константин Паустовский Корчма на Брагинке

Старый пароход, тяжело шлепая колесами, шел вверх по Днепру. Была поздняя ночь. Я не мог уснуть в душной каюте и вышел на палубу. Из непроглядной темноты задувал ветер, наносил капли дождя.

Старик в залатанной свитке стоял около капитанского мостика. Тусклый фонарь освещал его щетинистое лицо.

— Капитан, — говорил старик, — невужли не можете сделать снисхождение престарелому человеку? Скиньте меня на берег! Отсюда до моего села версты не будет. А от Теремцов мне переться целую ночь. Сделайте милость!

— Ты что, смеешься? — спросил из темноты капитан. — Своего носа не видать, а я буду притыкаться к берегу, бить из-за тебя пароход!

— Нету мне смысла смеяться, — ответил старик. — Вот туточки, за горой — и мое село! — Он показал в Темноту. — Скиньте! Будьте ласковы!

— Терентий, — спросил капитан рулевого, не слушая старика, — ты чего-нибудь видишь?

— Своего рукава не вижу, — мрачно проворчал рулевой. — Темнотюга проклятая! На слух веду.

— Покалечим пароход, — вздохнул капитан.

— Ничего с вашей чертопхайкой не сделается, — сердито пробормотал старик. — Тоже мне капитаны!

Вам в Лоеве грушами торговать, а не пароходы водить по Днепру. Ну, скинете или нет?

— Поговори у меня!

— И поговорю! — сварливо ответил старик. — Где это слыхано, чтобы завозить пассажира до самых Теремцов!

— Да пойми ты, — жалобно закричал капитан, — что ни черта же не видно! Где я пристану? Ну, где?

— Да ось тут, против яра. — Старик снова показал в кромешную темноту. — Ось тут! Давайте я стану коло лоцмана и буду ему указывать.

— Знаешь что? — сказал капитан. — Катись ты на кутью к чортовой бабушке!

— Ага! — воскликнул старик с торжеством. — Значит, отказываете? Так?

— Да, сказал капитан. — Отказываю.

— Значит, вам безынтересно, что я поспешаю на свадьбу до своей дочки. Вам все безынтересно. Вы старого человека угнетаете.

— Какое мне дело до твоей дочки!

— А до Андрея Гона вам есть дело? — вдруг тихо и грозно спросил старик. — С Андреем Гоном вы еще не здоровкались? Так будьте известны, что сам Андрей Гон гуляет на той свадьбе.

Капитан молчал.

— Смолкли? — злорадно спросил старик. — Чертопхайку вашу зовут «Надеждой». Так нема у вас никакой надежды воротиться в добром благополучии, если не скинете вы меня на берег. Гон мне удружит. Мы с ним свояки. Гон этого не оставит.

— А ты не грозись! — неуверенно пробормотал капитан.

— Сидор Петрович, — прохрипел рулевой, — видите, до чего упорный дед! Давайте скинем его на берег. С Гоном нет смысла связываться.

— Ну, шут с тобой! — сказал капитан старику. — Становись с лоцманом, показывай. Только смотри, не побей пароход.

— Господи! — радостно воскликнул старик. — Да я Днепро знаю, как свою клуню.

Старик стал к штурвалу и начал командовать.

— На правую руку забирай! Круче! А то занесет в черторой. Так! Еще круче!

Ветки лозняка начали сильно хлестать по бортам. Пароход ткнулся в дно и остановился. Свистел пар. Внизу на крытой палубе зашумели разбуженные толчком пассажиры.

Матрос посветил с носа фонарем. Пароход стоял в затопленных зарослях. До берега было шагов тридцать. Черная вода шумно бежала среди кустов.

— Ну, — сказал капитан, — вылезай! Приехали!

— Да куда ж я слезу? — удивленно спросил старик. — Тут мне будет с головой. Я же могу утопиться.

— А мне что! Сам напросился. Ну, — крикнул капитан, — вытряхайся, а то прикажу матросам скинуть тебя в воду.

— Интересное дело! — пробормотал старик и поплел на нос парохода. Он перекрестился, перелез через борт и прыгнул в воду. Вода была ему по плечи. Чертыхаясь, старик начал шумно выбираться на берег.

Пароход медленно сработал назад и вышел из зарослей.

— Ну что, живой? — крикнул капитан.

— Все одно, не миновать тебе здоровкаться с Андреем Гоном, — ответил с берега сердитый старик.

Пароход отошел.

В то лето, в 1910 году, по Черниговской губернии и по всему Полесью бродили неуловимые разбойничьи шайки. Они налетали на фольварки, на поместья, грабили почту, нападали на поезда. Самым смелым и быстрым из всех атаманов был Андрей Гон. Отряды драгун и стражников окружали его в глухих лесах, загоняли в непроходимые полесские топи, но Андрей Гон всегда вырывался на волю, и зарева пожаров снова шли следом за ним в темные ночи. Вокруг Андрея Гона уже плела свою сеть легенда. Говорили, что Гон — защитник бедняков, всех обездоленных и сирых, что нападает он только на помещиков, что сам он — не то сельский кузнец, не то бывший черниговский гимназист. Его имя стало символом народного мщения.

И вот сейчас я ехал на летние каникулы как раз в те места, где хозяйничал Андрей Гон. Я перешел в восьмой класс киевской гимназии. Мне предстояло провести в Киеве томительное и душное лето. Но родные моего умершего гимназического товарища Севрюка предложили мне приехать погостить в их маленькую и небогатую усадьбу Иолчу в Полесье. Я согласился.

На второй день к вечеру пароход подвалил к низкому полесскому берегу Днепра. Столбы комаров зудели в вышине. Багровое солнце опускалось в беловатый пар над рекой. Из зарослей ольхи тянуло холодком. Горел костер. Около костра стояли верховые лошади.

На берегу меня ждали Севрюки: высокий человек с бородкой, в сапогах, в чесучевом пиджаке — хозяин усадьбы, очень моложавая невысокая женщина его жена и студент — ее брат. Меня усадили на телегу, а Севрюки вскочили на верховых лошадей и помчались вперед размашистой рысью. Они быстро скрылись, и я остался один с молчаливым возницей. Я спрыгнул с телеги и пошел рядом по песчаной дороге.

Трава по обочинам дороги стояла в темной болотной воде. В этой воде тлел, не потухая, слабый закат. Равномерно посвистывая тяжелыми крыльями, пролетали над головой дикие утки. Из кустов серыми космами, свиваясь и припадая к земле, выползал туман.

Потом сразу закричали сотни лягушек, и телега загрохотала по бревенчатой гати. Показалась усадьба, окруженная частоколом, а за ним — деревянный дом с верандами и пристройками. За домом сплошной и ровной полосой чернел лес.

Вечером, когда мы сидели за скромным ужином, в столовую вошел высокий старик в постолах и картузе с оторванным козырьком. Он снял с плеча длинное охотничье ружье и прислонил к стене. За стариком, кляцая когтями по полу, вошел пегий пойнтер, сел у порога и начал колотить по полу хвостом. Хвост стучал так сильно, что старик сказал:

— Тихо, Галас! Понимай, где находишься!

Галас перестал бить хвостом, зевнул и лег.

— Ну, что слышно, Трофим? — спросил Севрюк и, обернувшись ко мне, сказал: — Это наш лесник, обходчик.

— А что слышно? — сказал старик. — Все то же. В Лядах подпалили фольварк. А за Старой Гутой убили досмерти пана Капуцинского — царствие ему небесное! Тоже, правду сказать, был вредный и подлый человек. Кругом всех убивают и рушат, только вас одних милует. Странное деле! И чего он вас не трогает, тот Андрей Гон? Неизвестно. Может, прослышал, что вы к простому люду доверчивые. А может, руки еще до вас не дошли.

Жена Севрюка, Марина Павловна, засмеялась.

— Вот так он все время, Трофим, — заметила она. — Все удивляется, что мы еще живы.

— И живите себе на здоровье, — сказал Трофим. — Я не против. А за поводыря слыхали?

— Нет, — сказала Марина Павловна. — А что?

— Да что! Завтра его ховать будут. В Погонном. Поехать бы следовало.

— Мы поедем, — быстро сказала Марина Павловна. — Непременно!

— За то вам бог много прегрешений отпустит, — вздохнул Трофим. — И меня с собой подхватите.

Он оглянулся на окна и спросил вполголоса:

— Никого лишнего нету?

— Все свои, — ответил Севрюк. — Говори!

— Так вот, — таинственно сказал Трофим. — В корчме у Лейзера на Брагинке собрались майстры.

— Кто? — спросил я.

— Ну, майстры, Могилевские деды. Убогие люди, слепаки.

— Погоди, Трофим, — сказал Севрюк. — Дай человеку объяснить. Он про могилевских дедов ничего не знает.

Тогда я впервые услышал удивительный рассказ о «Могилевских дедах». После этого рассказа время сразу сдвинулось и перенесло меня на сто лет назад, а может быть, и еще дальше — в средние века.

Издавна, еще со времен польского владычества, в Могилеве на Днепре начала складываться община нищих и слепцов. У этих нищих — их звали в народе «Могилевскими дедами» — были свои старшины и учителя — «майстры». Они обучали вновь принятых в общину нехитрому своему ремеслу — пению духовных стихов, умению просить милостыню и внушали им простые и твердые правила нищенского общежития. Нищие расходились по всему Полесью, по Белоруссии и Украине, но майстры собирались каждый год в тайных местах — корчмах на болотах, в заброшенных лесных сторожках — для суда и приема в общину новых нищих.

Чертыхаясь, старик начал шумно выбираться на берег.

У «Могилевских дедов» был свой язык, непонятный для окружающих.

После этих рассказов Полесье, куда я сейчас попал, представилось мне совершенно иным, чем раньше. Оказалось, что в этом краю болот, чахлых лесов, туманов и безлюдья горит, не погасая, подобно протяжным здешним закатам, огонь страдания, мести и обиды.

— Зачем же майстры собрались у Лейзера? — спросил Севрюк.

— Их дело, — неохотно ответил Трофим. — Что ни год, то они собираются. Стражники тута не шныряли?

— Нет, — ответил Севрюк. — Говорят, были вчера в Комарине.

— Ну, так! — Трофим встал. — Спасибо. Пойду на сеновал, отдохну.

Трофим ушел, но не на сеновал, а в лес, и появился только на следующий день утром.

Марина Павловна рассказала мне историю мальчика-поводыря. Два дня назад слепец с поводырем забрел в усадьбу богатого помещика Любомирского. Его погнали со двора. Когда слепец вышел за ворота, сторож (тогда многие богатые помещики держали у себя в имениях наемную стражу) спустил на него цепного пса-волкодава. Слепец остановился, а поводырь испугался и бросился бежать. Волкодав догнал его и задушил. Слепец спасся только тем, что стоял неподвижно. Волкодав обнюхал его, порычал ушел.

Крестьяне подобрали мертвого мальчика и принесли в село Погонное. Завтра мальчика будут хоронить.

На следующий день мы поехали в Погонное. Мы переправились на пароме через глубокую и холодную реку Брагинку. Ивовые ее берега шумели и серебрились от ветра. За рекой песчаная дорога пошла по опушке соснового леса. По другую сторону дороги тянулось болото. Оно терялось за горизонтом в тускловатом слюдяном воздухе, светилось «окнами» воды, желтело островами цветов, шумело сероватой осокой. Я никогда еще не видел таких огромных болот. От болота тянуло сладким лекарственным запахом. Далеко от дороги среди зеленых и пышных трясин чернел покосившийся высокий крест, — там много лет назад утонул в болоте охотник.

Потом мы услышали похоронный звон, долетавший из Погонного. Линейка въехала в пустынное село с низкими хатами, крытыми гнилой соломой. Куры, вскрикивая, вылетали из-под лошадиных копыт.

Около серой деревянной церкви толпился народ. Через открытые двери были видны язычки свечей.

Мы вошли в церковь. Толпа молча расступилась, чтобы дать нам дорогу. В узком сосновом гробу лежал мальчик с русыми, тщательно расчесанными волосами. В сложенных на груди бескровных руках он держал высокую и очень тонкую свечку. Она согнулась и горела потрескивая. Воск капал на желтые пальцы мальчика. Косматый священник в черной вытертой ризе торопливо махал кадилом и бормотал молитвы.

Я смотрел на мальчика. Казалось, что он старается что-то припомнить, но никак не может.

Севрюк тронул меня за рукав. Я оглянулся. Он показал мне глазами в сторону от гроба. Я посмотрел. Там шеренгой стояли старые нищие. Все они были в одинаковых коричневых свитках с блестящими от старости деревянными посохами в руках. Седые их головы были подняты, — нищие смотрели вверх, на царские врата. Там был образ седобородого бога Саваофа. Он очень походил на этих нищих. У него были такие же впалые и грозные глаза на сухом темном лице.

— Майстры! — топотом сказал мне Севрюк.

Нищие стояли неподвижно, не крестясь и не кланяясь.

Вокруг них было пусто.

Вздыхали женщины. Изредка с паперти доносился глухой гул мужских голосов. Священник сердито дергал кадилом и начинал громче читать молитвы. Гул стихал.

Потом нищие сразу двинулись к гробу, молча подняли его на руки и понесли из церкви. Сзади один поводырь вел двух слепцов. Слепцы держались за руки.

На кладбище с поваленными крестами гроб опустили в могилу. На дно ее уже натекла вода. Священник прочел, торопясь, последние молитвы, снял ризу, свернул ее и ушел с кладбища. Двое пожилых полещуков, поплевав на ладони, взялись за лопаты.

К могиле придвинулся слепец с ястребиным носом и сказал:

— Пожертвуйте, люди за упокой души невинно убиенного отрока Василия.

Он протянул старый картуз. В него посыпались медяки.

Могилу начали забрасывать землей. Мы медленно пошли к церкви, где ждали лошади. Всю обратную дорогу мы молчали. Только Трофим сказал:

— Тысячи лет живут люди, а до правды не докумекались. Странное дело!

После похорон поводыря тревога вселилась в дом Севрюков. По вечерам двери запирали на железные засовы. Каждую ночь Севрюк со студентом вставали и обходили усадьбу. Они брали с собой заряженные ружья. Однажды ночью в лесу загорелся костер. Он горел до рассвета. Утром Трофим рассказал, что у костра ночевал неизвестный человек. «Надо думать, гоновец, — сказал Трофим. — Ходят кругом, как волки».

В тот же день в усадьбу зашел босой парень в солдатских черных штанах с выгоревшими красными кантами. Сапоги висели у него за спиной. У парня было облупленное от загара лицо. Глаза его смотрели хмуро и цепко. Парень попросил напиться. Марина Павловна вынесла ему кувшин молока и краюху хлеба. Парень жадно выпил молоко и сказал:

— Смелые господа! Не страшитесь жить в таком месте?

— Нас не тронут, — ответила Марина Павловна.

— Это почему же? — спросил парень и усмехнулся.

— Мы никому не делаем зла.

— Со стороны заметнее, — загадочно ответил парень и ушел.

Поэтому Марина Павловна с неохотой отпустила на следующий день Севрюка в соседнее местечко, где надо было купить кое-какие продукты и порох для охотничьих ружей. Севрюк взял с собой меня. Мы должны были вернуться к вечеру в этот же день.

Мне очень понравилась эта поездка по безлюдному краю. Дорога шла среди болот, по песчаным буграм, поросшим низким сосновым лесом. Песок все время ссыпался с колес тонкими струйками. Через дорогу переползали ужи. Блестели по сторонам болота. Над землей стояло безмолвие. Лишь изредка едва слышно начинал шуметь лес.

В местечке по заросшим мхом крышам еврейских домов бродили козы. Деревянная звезда Давида была приколочена над входом в синагогу. На площади, засыпанной трухой от сена, стояли расседланные драгунские лошади. Около них сидели на земле красные от жары драгуны. Мундиры их были расстегнуты. Драгуны вполголоса пели:

Драгунский офицер сидел на крылечке постоялого двора и пил мутный хлебный квас.

Мы ходили по магазинам — «склепам». В них было темно и прохладно. Голуби склевывали зерна с десятичных весов. Торговцы в черных лоснящихся картузиках рассказывали нам, что вчера Гон налетел на соседний фольварк и угнал четверку хороших лошадей.

Когда мы выехали из местечка, Севрюк начал гнать лошадей. Но лошади выбились из сил на песках и могли итти только шагом. Тучи слепней висели над лошадиными крупами. С юга заходила гроза. Она затягивала небо и курилась злым желтым дымом. Болота почернели. Начал налетать ветер. Он трепал листву и нес запах дождя. Мигали молнии. Земля вдалеке грозно громыхала.

— Придется свернуть в корчму на Брагинке и там заночевать, — сказал Севрюк. — Завозились мы в местечке.

Мы свернули на едва заметную лесную дорогу. Телегу било по сосновым корням. Начало быстро темнеть.

Потом лес поредел, в лицо дохнуло сыростью, и мы подъехали к черной корчме. Она стояла на самом берегу Брагинки, под старыми ивами. Позади корчмы весь берег зарос крапивой и белыми зонтичными цветами болиголова. Из этих сырых и пахучих зарослей слышался тревожный писк, — там, очевидно, прятались испуганные грозой цыплята.

На кривое крылечко вышел пожилой тучный человек — хозяин корчмы Лейзер.

— Какой гость! — воскликнул он и покачал головой. — Легче найти в лесу бриллиант, чем заманить до себя такого приятного гостя. Сделайте любезность, заходите прямо в чистую половину.

Несмотря на сладкую улыбку, Лейзер внимательно поглядывал на нас из-под набрякших век.

— Я знаю, Лейзер, — сказал Севрюк, — что у вас в корчме живут майстры. Не беспокойтесь. Нам до этого нет никакого дела.

— Что я могу? — тяжело вздохнул Лейзер. — Кругом лес, болото. Разве я выбираю себе постояльцев! Я сам их иногда опасаюсь, пане Севрюк.

Мы вошли в чистую половину. Под ногами скрипели выскобленные полы. Комната перекосилась, и все в ней стояло криво.

Окна из-за грозы были закрыты. В стекла бились мухи. Засиженный мухами портрет генерала Куропаткина висел на стене. Лейзер принес сена и постелил нам на полу. Мы сели пить чай. Тотчас ударил такой гром, что на столе подпрыгнули голубые чашки. Ливень налетел на корчму с глухим ровным шумом. Потоки воды лились в серой мгле за окном. Эту мглу непрерывно разрывали мутные молнии.

Ливень заглушал писк самовара. Мы пили чай с баранками. Давно уже чай не казался мне таким вкусным.

Мне нравилась эта корчма, вся эта глушь, шум дождя, грохот грома в лесах. Из-за стены едва слышно доносились голоса нищих.

Я устал от тряски в телеге и от длинного знойного дня и тотчас после чая уснул на полу, на сене. Проснулся я среди ночи весь в испарине. Керосиновая духота висела слоями. Мигал ночник. Севрюк сидел на сене рядом со мной.

— Ляжем лучше в телеге, — сказал он. — У меня будет разрыв сердца от этой духоты.

Мы осторожно вышли из корчмы. Телега стояла под навесом. Мы разворошили сено, легли и укрылись рядном.

Гроза прошла. Над лесом горели влажные звезды. Острый запах мокрого бурьяна проникал под навес.

Скрипнула дверь. Из корчмы кто-то вышел. Севрюк сказал мне шопотом:

— Не шумите. Это, должно быть, майстры.

Кто-то сел на старую колоду, около навеса и начал высекать кремнем огонь. Запахло дымом махорки.

— Как заполыхает, мы разом и уйдем отсюлича, — сказал скрипучий голос. — А то еще засунут нас в торбу.

— Просто! — ответил хриплый голос. — Засиделись у Лейзера. Архангелы рыщут.

— Ничего не видно, — сказал третий голос, совсем еще молодой. — Может, от дождя все намокло.

— Для гоновца нет ни мокроты, ни страха, — ответил скрипучий.

— Сбудется! — сказал хриплый. — Он нашу обиду заметит. Увидим кару. Пока очи наши еще не померкли.

Нищие замолчали.

— Петро, — спросил скрипучий, — а все наши готовые?

— Все, — ответил молодой.

— Так пусть выходят с корчмы. И чтобы Лейзер не торкался. Его дело стороннее. Проезжие спят?

— Спят. Что им делается!

Голоса затихли. Я зашевелился. Севрюк тронул меня за руку.

Из корчмы вышло еще несколько человек.

— Я на Чернобыль да на Овруч буду с Кузьмой подаваться, — сказал как будто знакомый голос. — Может, найду под Чернобылем поводыря. Там народ голодует.

Это говорил тот слепец с ястребиным носом, что собирал медяки у могилы поводыря. Снова стало тихо. Мне показалось, что прошло много времени, прежде чем я услышал тихий возглас:

— Ну, теперь сподобились!

Нищие зашевелились.

— Браты! — сказал хриплый. — Помолимся господу — да и в дорогу.

— Отче наш, иже еси на небесех, — вполголоса запели нищие, — да святится имя твое…

Пение удалялось, потом совсем стихло. Нищие ушли.

— О чем они говорили? — тихо спросил я Севрюка.

— Не знаю, — ответил он. — Пойду покурю. Подальше от сена.

Он слез с телеги и вышел из-под навеса.

— Что такое? — тотчас сказал он из темноты. — Как полыхает!

Я вскочил. За черной Брагинкой и зарослями верболоза розовело и дымилось небо. Снопы искр вылетали как будто из-за ближних кустов. Пожар разгорался. Зарево отражалось в реке.

— Где это горит? — спросил Севрюк.

— Любомирский горит, — ответил из темноты Лейзер. Мы не заметили, как он к нам подошел.

— Пане Севрюк, — сказал он, — пожалейте себя и бедного корчмаря. Я вам запрягу коней и поезжайте себе с богом. Не надо вам тут оставаться.

— А что?

— Могут наскочить из местечка драгуны. Или стражники. Так пусть у меня в корчме будет пусто. С корчмаря им нечего взять. Корчмарь ничего не бачил и ничего не чул.

— Мы тоже ничего не видели, — сказал Севрюк.

— Пане! — воскликнул Лейзер. — Заклинаю вас богом вашим — уезжайте. Не надо мне ваших денег. Видите, что делается кругом!

— Ну ладно, ладно! — согласился Севрюк. — Слабонервный вы человек, Лейзер. Запрягайте коней!

Лейзер быстро запряг лошадей. Мы уехали. Дорога шла вдоль берега Брагинки. Севрюк отпустил вожжи. Лошади шли сами. Зарево разгоралось. По лицу хлестали мокрые ветки.

— Подожгли Любомирского, — сказал Севрюк.

— Кто?

— Не знаю… Должно быть, за поводыря. Мы с вами в корчме не ночевали. Хорошо?

— Хорошо.

За Брагинкой раздался тихий, но внятный свист. Севрюк придержал лошадей. Свист повторился. Телега остановилась среди кустов. Нас ниоткуда не было видно.

— Эй, корчмарь! — негромко крикнул с того берега человек. — Давай перевоз!

Никто не ответил. Мы слушали. У меня колотилось сердце. Лошади стояли тихо, — они, должно быть, дремали.

Раздался плеск. Человек, очевидно, бросился в воду и поплыл. Мы увидели его из-за кустов. Он плыл посредине реки, слабо освещенной заревом.

Его сильно сносило. Невдалеке от нас человек вылез — на берег и пошел в лес.

Когда шаги человека затихли, мы медленно поехали дальше.

— Узнали? — едва слышно спросил Севрюк.

— Что?

— Человека узнали?

— Нет.

— Парень к нам вчера приходил. Просил напиться. Его голос. Теперь ясно. Майстры дали знать Гону о поводыре. А это — его человек, гоновец. Он и поджег. Лейзер его перевез на тот берег. Так я думаю.

Севрюк осторожно закурил, прикрыв спичку полой дождевого плаща. Зарево бесшумно качалось в небе. Шумела в корнях река, скрипели колеса. С болот наносило холодный туман.

После этого случая в усадьбе начались очень тревожные дни. Они мне нравились. Мне нравилось постоянное ожидание опасностей, разговоры вполголоса, слухи, что приносил Трофим о внезапном появлении Гона то тут, то там. Мне нравилась холодная Брагинка, разбойничьи заросли, загадочные следы подков на дороге, которых не было вчера. Мне, признаться, втайне хотелось, чтобы Гон налетел на усадьбу, но без поджогов, грабежа и убийств.

Но вместо Гона как-то в сумерки в усадьбе появились драгуны. Они спешились около ворот. Офицер в пыльных сапогах подошел к веранде, где мы пили чай, вежливо поздоровался, извинился и спросил:

— Кто здесь господин Севрюк?

— Я, — ответил Севрюк. — Чем могу служить?

Офицер обернулся к солдатам.

— Эй, Марченко! — крикнул он. — Подведите его сюда!

Из-за спешенных лошадей двое драгун вывели босого парня. Руки его были скручены за спиной. На парне были черные солдатские штаны с выгоревшим красным кантом.

Парня подвели к веранде. Он смотрел в упор на Марину Павловну, как будто хотел ей что-то сказать.

— Вы знаете этого молодца? — спросил офицер.

Все молчали.

— Приглядитесь получше, — сказал офицер.

— Нет, — ответила Марина Павловна и побледнела. — Я никогда не видела этого человека.

Парень вздрогнул и опустил глаза.

Офицер обернулся к Севрюку:

— А вы?

— Нет, — сказал Севрюк. — Я его не знаю.

— Что ж ты, братец, — сказал офицер парню. — Все врешь, что здешний и что ты у господ Севрюков работал в усадьбе. Теперь твое дело — табак!

— Ладно уж! — сказал парень. — Ведите. Ваша сила, только не ваша правда.

Марина Павловна вскочила и ушла в комнаты. Севрюк встревоженно посмотрел ей вслед.

Драгуны уехали. Марина Павловна проплакала весь вечер.

— А Любомирского тот человек спалил до последней косточки. Знаменито спалил. За убиенного хлопчика, — сказал Трофим.

Вскоре я уехал из Иолчи в Киев. Полесье осталось у меня в памяти, как печальная и немного загадочная страна. Она цвела лютиками и аиром среди зыбучих болот, шумела ольхой и густыми ветками, и тихий звон ее колоколов, казалось, никогда не возвестит молчаливым полещукам о кануне светлого народного праздника. Так я думал тогда. Но так, к счастью, не случилось.

Рисунки заслуженного деятеля искусств А. Ермолаева