Кордон

МУРАВЬЕВ

Осенью 1847 года Тульского губернатора графа Николая Николаевича Муравьева пригласил к себе сам государь всея Руси Великой Николай I. Нельзя сказать, что такое внимание высочайшего лица для Муравьева было полной неожиданностью. Полгода назад граф отправил из Тулы на перекладных с курьером на имя царя пространный рапорт, в котором с искренней убежденностью доказывал, что настало время упразднить в стране крепостное право. Вопрос, поднятый губернатором, не назовешь ординарным. Сочинив рапорт, Николай Николаевич приложил к нему прожект преобразования аграрного хозяйства державы, сделал необходимые выкладки, привел внушительные цифры, начертил диаграммы. Обосновывая свое предложение, Муравьев убеждал царя, что упразднение крепостного права экономически выгодно и двору, и народу, а в целом — Отечеству: будут, мол, овцы целы и волки сыты. Так как же в этом случае императору не обратить внимание на такие бумаги, не пригласить к себе их сочинителя?

Муравьев ровно в назначенный час в парадной казачьей форме генерал-майора не без волнения переступил порог царских апартаментов. Увидев перед собой каланчой стоящего императора, низенький и щуплый граф вскинул голову, заученно представился и застыл в вопросительном ожидании.

Двухметровый государь выглядел внушительно. У него были длинные руки, высокие ноги, прямая фигура. Неподвижное лицо великана с аккуратными русыми усами и бакенбардами, римским носом и глазами навыкат казалось надменно благородным. Взгляд строгий, пронизывающий. Внук Екатерины II и сын Павла I унаследовал от всевластных бабушки и отца манию величия, веру в непогрешимость императорского веления.

Монарх с минуту рассматривал невысокого человека с узкими плечами. Они встречались недавно, в сентябре того же, сорок седьмого года, когда царь проезжал через Тульскую губернию. Короткая встреча навела государя на длинные размышления. Ему было известно, что Муравьев имел боевые ордена и золотую шпагу с надписью «За отвагу», в тридцать два года стал генералом. Однако увечье руки на Кавказе и южная болезнь заставили его уйти в отставку. Позже Муравьев без нареканий нес службу губернатора. Но почему этот маленький человек вдруг взялся за дело большой государственной важности? Царский взор пристально ощупывал посетителя с желтым покровом головы и пшеничными усами. Безукоризненная опрятность генеральской формы, манера держаться, большие залысины на широком выпуклом лбу, упрямо сжатые губы, быстрый и острый взгляд прищуренных глаз произвели на монарха своеобразное впечатление: «Так вот ты каков, младший граф Муравьев, осмелившийся поучать самого государя! Поглядим, как поведешь себя дальше..»

Сев у окна, император величественным жестом показал графу на противоположное кресло. Муравьев, опустившись на мягкое сиденье, почувствовал на себе взоры еще двух пар царских глаз. Справа с чуть насмешливой, улыбкой величественно смотрела на него Екатерина II; слева, надменно вскинув курносое лицо, глядел Павел I. Обрамленные в золотые рамы, бабушка и отец своим присутствием подбадривали внука и сына и угнетающе давили на посетителя. Широкое полузашторенное окно блекло отражало большие напольные часы. Над головой Муравьева висела огромная хрустальная люстра с десятками стеариновых свечей.

— Императорский двор, — медленно произнес монарх, — хорошо помнит твоего отца. Николай Назарьевич был умным и отменным исполнителем царской воли. Полагаю, яблоко от яблони далеко не упало…

Муравьев степенно склонил голову. Император, как бы между прочим, напомнил, что с бумагами графа ознакомлен, однако заметной государственной выгоды от от-

мены крепостного права не увидел и отклонил предложение, ибо ввод земельной реформы считает мерой преждевременной.

Граф молчал.

— Ты убежден, что расчеты, приложенные к рапорту, верны?

Муравьев поднялся с кресла и, держа руки по швам, заявил:

— Абсолютно.

Царь удивленно вскинул брови:

— Вот как!

— Я полагаю, ваше величество, что в скором будущем в России появится настоятельная необходимость отменить крепостное право.

«Ах, ты либерал! Демократ!» — мысленно возмутился царь и небрежно махнул рукой: садись, мол! Он усилием воли подавил желание выгнать графа вон. Было для монарха в этом человеке что-то непривычное, резко отличающее от других, которые посещают его хоромы. «Не холуй, — отметил про себя царь. — Вызывающе смел, задир-чив и, кажется, умен. При дворе такой человек был бы нетерпим. Однако он вполне пригодится для другой цели…»

— Крепостное право, — повелительно сказал Николай, — было, есть и будет на Руси до тех пор, пока Мы не пожелаем его отменить. — Помолчав, уступчиво добавил — Возможно и упраздним, но не в скором будущем…

Граф промолчал, что и успокоило императора. Царь, словно забыв о чем говорили, повел разговор о других государственных делах, свободно переступая границы России.

— Европа меня не беспокоит, — убежденно сказал он. — Австрия и Пруссия — это наши форпосты, ограждающие Россию от вольнодумных идей Франции. Французы легкомысленны… — И царь сделал отступление.

Николай I был противником всяческих сантиментов, любую поэзию считал вольностью, поэтов не терпел. Правда, исключение составлял Жуковский, переводивший благонамереннейших немецких поэтов. На стихи придворного сочинителя, «ангела хранителя русской поэзии», как тогда называли Жуковского, духовный композитор Львов паписал для дворцовой капеллы гимн «Боже, царя храни». Прослушал император торжественное сочинение и, как знал Муравьев, прослезился, объявил его государственным гимном. Но Жуковский не Пушкин, а поэтому и от-

ношение монарха к ним было разное. Самодержец всея Руси Великой с большим подозрением относился ко всему печатному. Введя жесткую цензуру в своей стране, он ревниво следил, чтобы литературная «крамола» не проникла в Россию из Западной Европы.

В начале сороковых годов Николай узнал, что в Париже ставится пьеса «Екатерина II и ее фавориты». Он тут же написал французскому послу в России графу Палену гневное письмо, в котором потребовал, чтобы во Франции немедленно прекратили «гнусное представление», а пьесу конфисковали. В ином случае, пригрозил русский император, дипломатические отношения стран будут прерваны, посол выдворен из Санкт-Петербурга в двадцать четыре часа. Во Франции вняли такому заявлению монарха. Пьесу запретили ставить, все ее экземпляры конфисковали.

Чуть позже, в 1844 году, Николаю донесли, что в той же Франции, в ее столице, снова покушаются на авторитет династии Романовых — готовится к представлению новая крамольная пьеса «Павел I» со сценой убийства царя в Михайловском дворце. Как за родного отца не заступиться! И в этот раз из России последовал ультиматум: «Прекратите! Иначе…»

— И знаешь, граф, что я им заявил? — доверительно сказал царь. Сделав паузу, он угрожающе прогудел: — Если во Франции пьеса будет поставлена, я пошлю в Париж миллион зрителей в серых шинелях! — Николай хохотнул, вызвав у графа улыбку. — Пьесу, конечно, сняли. Каково?

— Мощь России чувствуют, — отозвался Муравьев, — Войны с нами страшатся.

— Сила, граф, вещь великая! — Монарх сжатыми кулачищами потряс в воздухе.

Об Англии Николай высказался завуалированно:

— Когда женщина правит государством (в этот момент он не мог не вспомнить свою бабушку), трудно уследить за эквилибристикой ее ума… В сорок четвертом, помнится, я побывал в Лондоне. Королева Виктория от этого визита была в восторге. Она выпустила медаль с моим профилем… Владычица морей, полагаю, тоже любит силу. Корабли кораблями, а чтоб на чужую землю ступить, неизбежно придется столкнуться с сухопутными войсками. Однако, согласись, граф, сильнее русского солдата нет воинов во всем мире.

Муравьев кивнул и тут же счел уместным вставить:

— Войско сухопутное — одна рука, а сухоптное и морское — две.

Царь скосил глаза на собеседника: «Лесть или дерзость? Уж не перечит ли ему граф?»

— После Петра Первого наш флот несказанно увеличился, — медленно проговорил он, непроизвольно оправдываясь. — Мы еще мальчишкой досконально изучили первый Морской устав. Как там в предисловии говорится? — И монарх восстановил в памяти изречение своего великого пращура — «Была убо Россия в древние оные времена довольно мужественна и храбра, но не довольно вооружена… И как политическая пословица сказ уст о государях, флота морского не имущих, что токмо одну руку имеют, а имеющие флот, обе», — Сделав передышку, Николай уверенно заявил — У нас обе руки крепкие, Европе портить с нами отношения никак не выгодно. Мы, русские, отпор врагам всегда давали достойный. Нам, русским…

Слово «русские» Муравьеву резало слух. О самодержце всея Руси Великой он знал все. Монарх в разговоре с кем-либо из соотечественников навязчиво подчеркивал свою бесспорную принадлежность к русской нации Нарочито отказываясь от роскошного гурманства, изысканных иностранных блюд, он заявлял, что для него нет ничего вкуснее истинно российской еды — пшенной каши с молоком или маслом, супа из протертой картошки, любил простоквашу и хлебный квас. Но не случайно же Николай женился на прусской принцессе. Ночная кукушка влияла на политику и экономику России, на внешнее и внутреннее положение державы Не без советов и увещеваний императрицы на высшие государственные посты назначались иностранцы, главным образом немцы.

Муравьев, слушая «исконно русского» императора, мысленно перебирал фамилии тех, на кого опирался престол Николая Романова. Граф Карл Вильгельмович Нессельроде ведал государственной политикой. Граф Егор Францевич Канкрин — финансами. Царь, отклонив предложение графа Голицына ввести в стране адвокатуру, учредил в России жандармерию на немецкий манер и на пост шефа жандармов назначил своего фаворита деспотичного Бенкендорфа. Министром императорского дворца и уделов был заносчивый и честолюбивый граф Адлер-берг, главным управляющим путей сообщения — круп-

ный казнокрад граф Клейнмихель. Муравьеву было известно, что и бабушка царя, Екатерина II (до замужества немецкая принцесса София Фредерика Августа Ангальт Цербстская), благосклонно относилась к близким ей по крови и духу иностранцам.

Николай Николаевич был убежден, что русские люди не менее талантливы, чем немцы, французы или англичане. Но ведь не вина, а беда народа, когда население России сплошь и рядом неграмотно, когда сам царь и его свита всячески ущемляют и принижают своих соотечественников и обольщаются иностранцами. Немцы в России заняли руководящие посты. Светское общество, пренебрежительно относясь к родному языку, гоняясь за неустойчивой и капризной европейской модой, раболепствуя перед чужеземцами, чванливо отказываясь от устоявшихся русских обычаев, выглядело, по мнению Муравьева, смешно и жалко. Однако Николай Николаевич видел и понимал другую Россию, Россию умную, гордую, трудолюбивую, ценящую и поддерживающую национальное достоинство. По его глубокому убеждению, только великий талантливый народ смог выдвинуть из своей среды таких гениев как Ломоносов, Суворов, Пушкин…

«Так зачем же царь, — думал Муравьев, — притворяется русским, когда во всем предпочтенье отдает иностранцам, а порядки в России неуклюже пытается перестроить на чужеземный лад?» Однако монарх, в понятии графа, не видел или не хотел видеть быстрого производственного прогресса на Западе, торопливого перевооружения Европы, и перенимал только то, чего, может, не следовало перенимать русским — чопорные манеры поведения в свете, вычурную одежду, навязывал чужую речь, внешнюю напыщенность и парадность войск.

Лестно отзываясь о русском солдате, царь продолжал поддерживать введенную и так любимую его отцом муштру строем, четкие ружейные приемы с расточенными в кремневках отверстиями, расслабленными винтами — больше звяканья и бряцанья. Солдаты носили за спиной квадратные ранцы из телячьей кожи с перехватывающими лямками грудь. Полная выкладка рядового в походе весила свыше двух пудов. У европейского солдата — вдвое меньше. Рядовой российской армии в походах от тяжести харкал кровью, но зато, по мнению императора, закалялся, становился выносливым, а европеец разнеживался, хилел. Но самое главное — ни в одной стране мира у

строевого солдата не было такого превосходства, обязательного права, как в России: он — при усах! Этой высокой привилегии лишены все нестроевики — лекари, интенданты, музыканты, писарчуки и прочие.

Построив железную дорогу от Петербурга до Москвы, Николай потом внял внушениям министра финансов Канкрина: чугунка России ни к чему — все равно зимой рельсы заносит снегом. Паровозы, мол, пусть делает Европа, а у русских много лошадей и вполне можно обойтись окупающим себя дешевым извозным транспортом. Монарх и сам умел оправдывать консерватизм, промышленный застой страны. В-Англии и Франции накапливалось множество военных кораблей, Европа переходила на паровые двигатели. Однако, в понятии русского царя, иностранный морской флот не может серьезно угрожать России: ни парусным, ни паровым кораблям не взобраться на сушу. Европа хвалится дальнострельными быстрозаряжающи-мися штуцерами, но иностранные накрепко сцепленные винтовки при строевых смотрах уступают на плацах русскому оружию по звяканью, да и при стрельбе грохоту и шуму больше от гладкоствольных пистонных и кремневых ружей.

Прослыв жандармом Европы, Николай никогда не забывал о строгом выполнении порядков в своей стране. То, что соблюдалось на глазах в Санкт-Петербурге, он требовал, чтобы это было в Москве и других крупных городах, по всей Великой Руси, вплоть до ее дальних окраин.

Не случайно царь затянул разговор с Муравьевым. Граф ему нужен для особой цели. До ушей императора дошли слухи, что в Восточной Сибири нет настоящего хозяина, нет преданного душой и телом царю человека. Иркутский и якутский губернаторы обленились. Один пристрастился к охоте, увлекается рыбалкой, а другой любит читать книжки разные и никому не запрещает пользоваться непроверенной литературой. За порядками же в губерниях оба, как подобает, не следят, с неполадками смирились. Им мало дела до того, чем занимаются солдатские гарнизоны, что происходит в казацких пикетах, донельзя распустили бесконтрольностью купцов и чиновников, нет надзора за политическими ссыльными…

— Царские законы о париках и головных уборах в Иркутске и Якутске грубо нарушаются, — недовольство-вал Николай. — Известно, что из женского персонала шляпы могут носить только дворянки и чиновницы, а таи? без

зазрения совести в них красуются купчихи и мещанки. Больше того, — возмущался царь, — все это происходит безнаказанно. Я не слыхал, чтобы в Сибири, кроме солдат и казаков, кого-то подвергали экзекуции. А там, полагаю, немало злоумышленников. Их не утихомиришь, если не будешь сажать в околоток, пороть розгами. Терпеть не могу либералов! Беспечно ведут себя в Иркутске и Якутске наместники.

Муравьев не был противником экзекуций. Он согласен с. царем — злоумышленников нужно наказывать беспощадно. Но при чем тут женщины с их головными уборами?..

— Можно ли, граф, мириться с таким беззаконием?

— Беспечность и лень — пороки тяжкие.

Государь помолчал.

— Я допускаю, — уже спокойно продолжил он, — что в рапортах чиновников, побывавших в тех местах, есть и преувеличение. Возможно. Иркутского и якутского губернаторов до поры до времени оставим на своих местах. Но им нужен… — Царь сделал паузу и произнес с прононсом — stimul.

«Стрекало», — мысленно перевел латинское слово Муравьев, едва сдержав улыбку.

— А посему, — сказал император, — Мы решили послать в Восточную Сибирь такого военного генерал-губернатора, который сумел бы навести там должный порядок. Как смотришь, граф, на это?

— Видимо, обстоятельства так подсказывают, — дипломатично ответил Муравьев.

— Подсказывают.

«Что он хочет этим сказать?» — терялся в догадках Муравьев.

— В Восточную Сибирь пошлем тебя, — произнес царь, — Ты, граф, сугубо военный человек, зарекомендовал себя безупречной службой. Вот и отправляйся в Иркутск.

Муравьев привстал.

— Помилуйте, ваше императоское величество! — взмолился он. — Мне пост военного губернатора в Сибири! Велика-с, весьма велика-с должность.

— Справишься. Нужно, — повелительно бросил государь. — Этого хотим Мы, этого требуют интересы империи.

Муравьев смолк. Он понял, что вопрос о его назначе-

нии решен и остается только соблюсти формальность — дать согласие и поблагодарить царя за оказанное высокое доверие, дабы непослушанием своим не разгневать благодетеля.

Через минуты монарх напутствовал:

— Изволь, генерал-майор, объехать крупные селения и показать там свою строгость. В военных гарнизонах и казацких пикетах пусть чаще усмиряют ретивых служивых розгами, пропускают через строй, кладут на «кобылу». Глаз не спускай со ссыльных. Волконские, Трубецкие, Пущины и прочие государственные преступники всегда опасны. И дети, поди, у них выросли вольнодумцами. Не допускай сборищ… Полюбопытствуй, не балуются ли у наших берегов японцы, не беспокоит ли кто жителей Русской Америки. Обо всем важном уведомляй Нас подробными рапортами. Оказии из Сибири организуй сам…

Судя по тому, как государь на прощанье сильно встряхнул ему руку, Муравьев понял, что Николай остался доволен своим решением, назначив его военным губернатором Восточной Сибири.

Граф ушел от царя взволнованным и озабоченным. Высокая должность и доверие государя приятно щекотали самолюбие, но в то же время им овладели беспокойство и тревога за дела и ответственность, возложенные на него в огромном крае.

Прежде чем отправиться в дальний вояж, Муравьев побывал по делам в некоторых министерствах и ведомствах столицы. Высокие петербургские чиновники, с кем прямо или косвенно будет связывать его дальнейшая служба, поздравляли Николая Николаевича с новым назначением, подбадривали, наставляли, пугали. Но из многочисленных встреч с разными людьми ему почему-то больше всех запомнился короткий разговор с капитан-лейтенантом Геннадием Ивановичем Невельским в Адмиралтействе. Средних лет, с волевым обветренным в морских просторах лицом, офицер, выбрав удобный момент, подошел к нему гам. Представившись, сказал:

— Летом будущего года мне предстоит путешествие на транспорте «Байкал» в Камчатку с грузом Российско-американской компании.

— Чем могу быть полезен? — поинтересовался Муравьев.

Невельской изложил свою необычную просьбу. Он в 1849 году, когда прибудет в Петропавловск, намерен выкроить летний месяц и отбыть на «Байкале» от Камчатки к Сахалину, чтобы исследовать его западные берега. Это личное желание, но связано с государственной важностью. Он, командир транспорта, постарается незапрожектированное путешествие выполнить без каких-либо дополнительных затрат. Но чтобы сделать такой рейс, нужно формальное разрешение высокого сановника. Невельской просил военного губернатора Восточной Сибири обратиться за таковым к начальнику Главного морского штаба, светлейшему князю Александру Сергеевичу Меншикову.

— Что вы намерены найти у Сахалина? — спросил Невельской высказал свои соображения, которые показались Николаю Николаевичу фантастическими. Морской офицер собирался доказать, что Сахалин не полуостров. По его предположению, Татарский залив соединен с Охотским морем неизвестным пока проливом. А Амур, по догадкам Невельского, настолько судоходен, что в его устье могут заходить корабли.

— Ну, что ж, попытка — не пытка, — подумав, ответил Муравьев и пообещал посодействовать. — Летом сорок девятого я сам постараюсь побывать в Камчатке. Может, там и встретимся. Мне нравится, господин Невельской, ваш бескорыстный порыв. Дерзайте!

— Есть дерзать!

На том и расстались.

Вернувшись в Тулу, Николай Николаевич начал собираться в дальнюю дорогу.

ЗНАКОМСТВО

Они были разными, полновластные хозяева Восточной Сибири, иркутский и якутский губернаторы. Один — здоровяк, заядлый охотник, весельчак и бабник — неделями пропадал на природе с ружьем и собаками; другой — маленький пузатенький старичок с подагрическим румянцем на щеках, медлительный и тихий, примерный семьянин — месяцами не покидал домашнего очага.

Иркутский губернатор не любил вокруг себя в городе свиты, ехал или шагал по улице один, не замечая прохожих. От его жгучих глаз поджимали хвосты и скрывались в подворотнях даже крупные псы-волкодавы; якутский же выходил на прогулку только в сопровождении казаков с пиками — он боялся собак. Старичок получал блаженное удовольствие от низких поклонов людей и щедро, направо и налево, сам наделял их кивками.

Шумно и весело жил иркутский губернатор-непоседа, не давая другим покоя. Распоряжение за распоряжением получал от него городничий Иркутска: «На проезжих улицах бугры сравнять, ямы засыпать! Трактир от моей конюшни отдалить! Во всех кабаках петь песни разгульные по ночам запретить!..» Он как-то побывал даже в военном гарнизоне, показал свою рачительность и строгость: «Рваную одежду залатать! Обувь починить! Грязное белье солдатам заменить! Баню топить каждую субботу!»

Тихо и мирно, стараясь никого не беспокоить, проводил свое время якутский губернатор.

Раз в год из Иркутска и Якутска отправлялись на перекладных пространные рапорты самому государю Николаю I. Составляя их, чиновники губернских канцелярий всячески изощрялись в вымыслах и домыслах по части забот и хлопот в своих ведомствах. Несмотря на бойкость и расторопность, иркутский губернатор в ведении канцелярских дел явно уступал якутскому коллеге. Тот, тихий, но хитрый, был отменно тонким редактором докладов, искусным составителем рапортов, отношений, донесений. Но тут, как говорится, кому что дано.

Большими верстами Сибирь, суровая и малонаселенная, измеряется. Угрюмая, таинственная дальняя окраина страны. Через густые дремучие леса с трудом пробирается зверь. В непроходимой тайге растут кедры-красавцы, стройные сосны, ели, пихты. Считай, готовые мачты для фрегатов стоят. Где лучше найдешь материал для кораблестроения? А древний могучий дуб, каменная береза, маньчжурский орех? Для мебели в царских покоях годна такая древесина. Однако все это без пользы в тайге пропадает: па извозном транспорте много леса и далеко не увезешь.

В земных недрах, сказывают промышленники, есть золото, но мало находится охотников, чтобы добывать его и такой глухомани.

Красива, первозданна природа сибирского края. Большие и малые реки избороздили его вдоль и поперек, образовав в низинах и впадинах множество водоемов, в коих иодится видимо-невидимо разной рыбы. А животный мир тайги, тундры, морей? Да разве есть еще на свете такое редкое смешение форм фауны севера и юга!

Неподражаема сибирская природа. Но она создана не для того, чтобы ею просто любоваться и пользоваться только около редких селений. Ее надо всюду использовать на благо человека.

Есть в Сибири города, есть крохотные остроги, разбросанные друг от друга на сотни верст, есть небольшие солдатские гарнизоны, казацкие пикеты, берущие начало от Ермака и Хабарова.

В трудах и заботах живут иркутский и якутский губернаторы. Однако ни тому, ни другому не возбраняется подумать и о собственном благополучии, об отдыхе от дел праведных. А тут есть где отдохнуть, есть чем заняться с пользой для своего здоровья.

Выдался хороший денек, возьми, губернатор, ружье двуствольное и пройдись для развлечения по окраине дремучей тайги, — вот тебе и свежая дичь к обеду. В другой раз, для смены впечатлений, сходи на рыбалку, — и на столе появится блюдо из омуля байкальского или иной вкусной рыбы, какую, может, не все придворные в Санкт-Петербурге пробовали. А коли есть в тебе страсть неуемная к путешествиям, — пожалуйста! — направляйся в любую сторону: хочешь на коне, хочешь по воде, хочешь пешком для разнообразия. Только далеко не забирайся — пропадом пропасть можно: потеряешь дорогу, забредешь в неведанные дали и назад не вернешься. А если ты человек из храброго десятка и у тебя появится зуд охотничий с риском для жизни, — сходи с местными следопытами на тигра или на медведя. Да только, смотри, в нужный момент не оплошай, не поддайся робости, а то и сам попадешь в беду и товарищей подведешь.

А сколько в тайге ягод, грибов, кедровых шишек, полезных трав и кореньев! Ну это, понятно, занятие не губернаторское. Для таких дел люди есть. Вот и пусть заготавливают из даров природы яства разные на зиму лютую. А она, суровая, длинная, если толком разобраться, тоже для отдыха свои прелести имеет. Надоест в тепле у камина книжки читать, сказки жене рассказывать, надевай шубу соболиную, унты волчьи, шапку ондатровую да рукавицы беличьи, вели запречь тройку резвую и сделай прогулку по пушистому нетронутому снегу. И опять же на всякий случай ружье не забудь, собак с собой возьми. А когда вернешься с мороза, аппетит появится волчий. Выпьешь чарку-вторую рябиновой или анисовой водочки, закусишь сытно и — на покой. Это ли не жизнь!

Что касается дальних и редких селений, кто не понимает, как трудно туда попасть. Рад бы там человек побы вать, обстоятельства не позволяют: то дороги нет, то погода ненастная. Но губернатор знает, что там приспособились люди к местности, суровому климату, привыкли к обособленности. Таежники промышляют зверя редкого и ценного, дичью и подножным кормом питаются, а в тундре северян олени кормят, одевают и согревают. Шаманы нечистую силу от людей гонят прочь, молитвами и заговорами лечат от всяких болезней.

Живут люди в отдаленных местах племенами, трудятся, едят, размножаются. Много в этом крае народностей — всех не упомнить. И у каждого племени свои нравы, свои обычаи, свой язык. Но есть у этих обитателей и общее: все они неграмотны, наивны, просты, бесхитростны, как дети, доверчивы и очень гостеприимны. Загляни белый человек в любое жилище северянина, хозяин все готов отдать и спать со своей женой уложит. Обидится, если гость от его предложений откажется. Ну, а если абориген сам к белому человеку прибредет, попросит такого же привета. Как богов встречают северяне купцов с товарами. Привезут белолицые ружья кремневые, заряды к ним, сети рыболовные, посуду алюминиевую, свистки из мягкой жести, «воду огненную», табак, а получат за это горы пушнины, моржовых клыков; мясо, рыбу — на дорогу. Обиды никакой: довольны все, расстаются друзьями.

Так, с-ама по себе, и идет жизнь в далеком от центра России крае. Из сибирской пушнины носят светские люди Санкт-Петербурга, Москвы и других больших городов дорогие шубы, дохи, воротники, муфты и шапки. Залы и опочивальни богатых домов украшают шкуры уссурийских тигров, белых и бурых медведей, оленьи и лосиные рога, чучела редких птиц. Так чего же еще высокой российской власти нужно от иркутского и якутского губернаторов?

Приезд Муравьева в Восточную Сибирь, в подчинение которого входили оба наместника, застал тех врасплох.

— Ваши заботы — не заботы, — откровенно и горько сказал Николай Николаевич, когда поочередно выслушал доклады-отчеты иркутского и якутского губернаторов. — Они мелки и никчемны…

Муравьев четко понял, что у этих разных людей есть много общего: лень, неумение и нежелание ощутимо изменить что-либо в сибирских ведомствах, инертность и празд-

ное безделие. Они плохо знают свои губернии, не ведают толком о жизни населения сурового края и совершенно не вникли в нужды местных жителей. Наместники никак не думали об освоении богатств края, о расширении промышленного производства и лесопильных предприятий, об открытии новых приисков, о полезности сибирских рек.

Муравьев, наделенный гибким умом и неуемной энергией, великолепно разбирался в людях. Он видел, что в важных государственных делах от обоих губернаторов действенной помощи не будет — легки их мысли, бесплодны усилия. Опору надо искать в иных людях.

Внимание военного губернатора Восточной Сибири привлек архиепископ Иннокентий. Николай Николаевич пригласил его домой. Служитель русской православной церкви с седой до синевы бородой, черными нависшими бровями, добрыми серыми глазами, был высок и могуч. От архиепископа, только что «распечатавшего» вторую полсотню лет, веяло бодростью и здоровьем. Не бравший в рот зелья — «нутро не принимает», — умеренный чревоугодник, отец Иннокентий охотно разделил с Муравьевым искусно приготовленную трапезу. За неторопливыми разговорами военный губернатор узнал от собеседника много интересного о малоизведанном крае. Якутский, он же алеутский и курильский архиепископ Иннокентий, а в ученом мире известный и как этнограф Иван Евсеевич Вениаминов и Иван Попов, автор книги о состоянии православной церкви в Российской Америке, исколесил Восточную Сибирь вдоль и поперек, не однажды ходил по Охотскому морю и Восточному океану. Он на огромном пространстве начальствовал над паствой двух тысяч якут, нескольких тысяч тунгусов и других племен. В сане протеирея Вениаминов три года жил на дальних островах среди алеутов. Истинный сибиряк апостол-миссионер отец Иннокентий многое сделал, чтобы облегчить жизнь дикарей. Спасая людей от болезней, он заставлял их варить рыбу и белок, показывал, как выращивать овощи и злаковые и, конечно же, проповедовал христианскую веру. Архиепископ составил для алеутов грамоту.

«Вот где кипучая деятельность, неиссякаемая сила! — слушая архиепископа, думал Муравьев. — Неугомонная натура. Немало полезного сделал этот человек и, если позволят ему здоровье и годы, сделает еще. Его заботы — просвещение людей темного края. Благороднейшее стремление!»

Отца Иннокентия волновало многое, и не все увязывалось с церковным служением, обязанностями архиепископа.

— Не на месте, батенька мой, стоит порт Охотск, ой, не на месте! — гудел он, — Его надобно перенести в другую бухту. Может, южнее, чтоб к Иркутску было ближе, а может, напротив, перебросить порт в Камчатку. Оная без присмотра, считай, оставлена. Опасно сие, весьма опасно…

И тут отец Иннокентий с увлечением рассказал о дивном полуострове с «землей трясучей и горами огненными», об уникальной Авачинской губе, которая по божьей воле создана, чтоб в ней от бурь и ураганов суда спасались. Он настоятельно посоветовал Муравьеву побывать в Камчатке и подивиться краем чудным.

— А чтоб порт куда-то перенести, много времени потребуется, — с сожалением сказал архиепископ. — Сколько мы с Василием Степановичем бумаг разных в Якутск и Санкт-Петербург писали, чтоб факторию Российско-американской компании перевели из Охотска в Аян! Очень долго нашему гласу не внимали. Однако просьбы и молитвы дошли до всевышнего, он вразумил неразумных: фактория РАК ноне, как знаешь, в Аяне. А зачем, спросишь, было суету с переноской затевать? Волокитное, мол, сие дело. Верно, но для России выгодное. Василий Степанович большое строительство в Аяне развернул. По сухопутью через Семиречье дорогу из Иркутска и Якутска к фактории ближе и благо удобнее. Все затраты окупятся сторицей, и польза в таком деле наглядная.

— А кто он, этот Василий Степанович? — поинтересовался Муравьев.

Иннокентий удивленно вскинул лохматые брови. Весь его вид говорил, что нельзя военному губернатору Восточной Сибири не знать такого человека.

— Я о господине Завойко глаголю, — пояснил архиепископ и по любопытному взгляду собеседника понял, что рассказ следует продолжить. — Василий Степанович — дивной судьбы человек. Долго странствовал, многое повидал. Сам он из малороссиян. Мелкопоместный дворянин. Отроком ушел в военные моряки. С тех пор верой и правдой служит Российском флоту. Отменного человек повиновения. Бывал в двух кругосветных путешествиях. Будучи еще мичманом, участвовал в Наварин-ском сражении. Сейчас он капитан 2 ранга, заведует, как

юз

я глаголил, Аянской факторией. Человек умный и дюже беспокойный в делах. Чадолюбив. Обременен большой семьей — восемь детей. Жена его — Юлия Георговна — образованнейшая женщина, весьма обаятельная. Премилое семейство!

— Благодарю за заочное знакомство. — Муравьев пообещал отцу Иннокентию обязательно побывать на побережье и встретиться с Завойко. На особую заметку военный губернатор взял сообщение архиепископа о том, что у северо-восточных берегов России безнаказанно бесчинствуют иностранцы. Его возмутило поведение чужеземцев, которые в наших заливах и бухтах безбоязненно бьют морского зверя, охотятся за китами, уничтожают их детенышей.

С удовлетворением отметил Муравьев, что безопасность и оборона восточных берегов России святого отца волнуют больше, чем иркутского и якутского губернаторов.

Отец Иннокентий подарил Николаю Николаевичу несколько изрядно затасканных книжек с описанием жизни и быта народов Восточной Сибири, но предупредил, чтобы он отнесся к повествованию не с полным доверием.

— Вот полюбопытствуй, что пишет господин Генден-штром в своих «Отрывках о Сибири». — Архиепископ открыл нужную страницу и зачитал — «Якутская область — одна из тех немногих стран, где просвящение или расширение понятий человеческих более вредно, чем полезно. Житель сей пустыни, сравнивая себя с другими мирожителями, понял бы свое бедственное состояние и не нашел бы средств к его улучшению». Каково? — Отец Иннокентий звучно закрыл книжку и передал ее Муравьеву. — По Генденштрому получается, что просвещение отсталому народу не приносит пользу. Он — за темноту и невежество. Чудовищно! Мысль зело ошибочная и пагубная…

— Любопытно, — отозвался Муравьев. — Почитаю.

— Или вот, — отец Иннокентий раскрыл другую книжку. — Сей автор подметил страсть местных чиновников к ябедничеству, недоверию друг другу.

— А как, Иван Евсеевич, вы находите, автор не прав?

Архиепископ вздохнул.

— Прискорбно, но толика правды есть, — ответил он. — По воле божьей Сибирь не знает крепостного права, однако она вдоволь вкусила чиновничьей неурядицы. Из чи-

новников бывают люди дюже завистливые, непристойные, бездарные и корыстные. Они, не страшась греха, умеют возвеличивать себя, ябедничать и возводить напраслину на других, дабы путем таким занять на службе их приличные места. Скверно сие созерцать. А ведь оные носят крест христовый, мило с вами глаголят и обаятельно улыбаются…

— Да, — в раздумье произнес Николай Николаевич. — Зависть, лицемерие и корысть — черты отвратные.

В доверительной беседе архиепископ осторожно предостерег военного губернатора от излишней откровенности, от окружения людей «с мыслями и чувствами низменными».

— Типун мне на язык, но и на тебя будут ябедничать, — с уверенностью сказал отец Иннокентий. — От наветов устных и писем подметных начнут мучить тебя ночами думы тяжкие и сомненья томительные. А кто себя так непристойно ведет, не узнаешь безмерно долго.

— Беспричинно, полагаю, жаловаться не будут, — отозвался Муравьев.

— Будут, — повторил отец Иннокентий. Он знал местных чиновников лучше военного губернатора. — И, ради Господа, не обольщайся угодными людьми. В оные времена Христа предали. Иуды расплодились шибко пространно. Есть они и в Иркутске, и в Якутске…

— Грязь к чистому телу не прилипнет, — с улыбкой ответил Муравьев.

— А пятно остаться может…

Собеседники тепло распрощались, выражая надежду, что им еще не однажды придется встретиться и, о чем не договорили, договорят. Отец Иннокентий отправился к пастве в Якутск, Муравьев с головой окунулся в свои дела.

Чтобы лучше знать положение на местах, генерал-губернатор почти все лето сорок восьмого провел в поездках. Путешествуя по Забайкалью, он заезжал во многие селения, побывал в военных гарнизонах, казацких пикетах и ощутимо дал почувствовать подчиненным, что в Восточной Сибири есть новый хозяин, беспокойный и строгий, который не терпит ни лести, ни гнуси, а оценивает людей по пользе их деяний. И понесся вслед за Муравьевым ропот: «Новая метла хлестко метет».

Николай Николаевич первым из сибирских губернаторов решил совершить длительное путешествие к тихоокеанским берегам через Якутию, побывать в Охотске —

главном порту Дальнего Востока, посмотреть Камчатку, а на обратном пути заглянуть в Аян. Прежде чем снарядиться в дальний йояж, Муравьев досконально, по квадратам, изучил карту Восточной Сибири. Путь губернатору предстоял длиннющий: Иркутск — Якутск — Охотск — Петропавлоск-Камчатский — Аян — Якутск — Иркутск. Он провел по карте ломаную линию, соединяя селения, и получилось изображение в виде деформированного ковша. Если бы можно было двигаться напрямую, то от Ангары, на берегу которой приютился Иркутск, до Охотского моря ни много ни мало две с половиной тысячи верст. Но предстоит окружной заезд в Якутск, а стало быть, накидывай еще верст шестьсот — семьсот. Даже по ровной дороге на хороших лошадях преодоление расстояний заняло бы не менее полутора месяца. Но путь предполагался не только по суше. К Якутску сподручнее подплыть на судах по Лене. А до этой реки и после обязательно встретятся озера, болота, горы, овраги, непролазные лесные заросли. Значит, по времени набрасывай еще не меньше месяца. И, как ни прикидывай, не уложиться путникам в долгой дороге за короткое сибирское лето. Стало быть, прихватывай весну; выедешь позже, непременно застанет в пути осень. И то и другое время года в Сибири неудобно для путешествия — холодные ветры, дожди, грязь, снег, морозы. А там, ближе к океану, лето совсем маленькое. Может для красного словца, но отец Иннокентий, отлично знающий Сибирь, помнится Муравьеву, сказал так: «Кончится на побережье поздняя весна, и начнется ранняя осень…» Проделаешь путь в один конец, и застанет зима, снежная, вьюжная, морозная…

Незадолго до отбытия губернаторского каравана в длительное путешествие прибыла в Иркутск подруга Муравьевой известная французская виолончелистка Элиз Христиани. Она привезла губернатору из Петербурга письмо капитан-лейтенанта Невельского, отправленное из Рио-де-Жанейро. Геннадий Иванович сообщал:

«По сдачи груза в Петропавловском порту, я решился, во всяком случае, получу или не получу высочайшее повеление, отправиться прямо к описи западного берега Сахалина и амурского лимана, о чем долгом моим считаю предварить Вас, в надежде, что Вы не оставите меня своим содействием: ибо, если я не получу на произведение этой описи высочайшего одобрения, то подвергнусь тяжкой ответственности».

Муравьев без промедления направил начальнику Камчатки капитану 1 ранга Ростиславу Григорьевичу Машину секретное письмо, в котором требовал, чтобы в Петропавловске не препятствовали скорейшему выходу «Байкала» к Сахалину. С той же оказией Николай Николаевич послал депешу в Аян Василию Степановичу Завойко, велев ему встретить в предположительно указанное время губернаторский караван в Якутске.

Повидав на своем веку немало интересных людей, Муравьев не однажды задумывался над тем, что иной человек, способный и умный, не находит в жизни своего призвания и растрачивает энергию впустую или с наименьшей пользой для общего дела, ибо выполняет не «свои» обязанности и сам при этом не испытывает от труда удовлетворения. «Если бы можно было расставить всех людей по «своим» местам, — думал Николай Николаевич, — огромную выгоду принесли бы они обществу, стране, чувствуя себя счастливыми».

Но новом месте военный губернатор искал себе единомышленников, надежных помощников, людей разумных, деятельных, бескорыстно служивших Отечеству.

ВОЯЖ

Так уж случилось, что Муравьев не устоял перед настойчивой и ласковой просьбой женщин — супруга и ее подруга из Франции пожелали отправиться с ним в дальний и трудный вояж.

— В августе, Николя, твой день ангела, — напомнила Екатерина Николаевна. — Свое сорокалетие не гоже справлять без жены даже в Камчатке.

Для знатных особ мастеровые соорудили специальную карету со всеми возможными в путешествии удобствами.

Губернаторский караван отбыл из Иркутска в середине мая сорок девятого. В путь отправились пять десятков людей, в том числе тридцать нижних чинов, получивших назначение в Охотск.

Екатерина Николаевна и мадемуазель Элиз, несмотря на привилегированные дорожные условия, вскоре поняли, что уговаривая Николая Николаевича взять их с собой, поступили легкомысленно. Но отступать было поздно и некуда. Женщины подавляли в себе страх, набирались в дороге мужества. Коротая время за французскими рома-

нами или пасьянсом из атласных карт, они не смели жаловаться на усталость и переутомление, требовать передышки от тряски и качки: никто в их муках не виноват — сами напросились на приключения. Караван, преодолевая пагубные места, нередко останавливался. Люди и лошади выбивались из сил, чтобы выбраться из непролазной грязи или непроезжих зарослей. В такие минуты Элиз, подбадривая себя и побледневшую от усталости подругу, доставала из металлического футляра свой страдивариус, и в таежной глухомани раздавались волшебные мелодии виолончели. Это казалось чудом, фантазией. У людей поднималось настроение, прибавлялись силы…

В Якутске, как было условлено, губернаторский караван встретил Василий Степанович Завойко. Сорокалетний капитан 2 ранга запомнился Муравьеву внешне ярко. Белая, как лунь, голова, снежной белизны усы придавали его по-мужски красивому лицу благородный вид. Черные с изгибом брови были подвижными: удивился — взметнулись вверх, морщиня лоб; чем-то недоволен — сдвинулись к переносице, образуя продольные складки. Глаза живые, быстрые.

Николаю Николаевичу не потребовалось много времени для разговора с начальником Аянской фактории, чтобы увидеть в нем человека энергичного и деятельного. Из беседы с ним Муравьев узнал, что за короткий срок на аянском пустыре появились портовые сооружения, казенные и жилые здания, проложена дорога к причалу, есть церковь. Начальник фактории намеревается соорудить кирпичный завод, сам начертил макет солеварного предприятия. Губернатор почувствовал, что Завойко обосновывается в Аяне надолго и всерьез. Морской офицер сделал за малый промежуток времени то, что мог сделать только рачительный и умелый хозяин.

— Почему, Василий Степанович, из Охотска перевели факторию в Аян? — как бы ничего не зная и не говоря с отцом Иннокентием об этом, спросил Муравьев.

Завойко, видимо, ожидал такого вопроса и ответил на него подготовленно:

— Это экономически выгодно фактории и поставщикам товаров. По сухопутью дорога от Аяна к Якутску несколько ближе, чем от Охотска. — Подумав, добавил — На неудобном месте стоит порт — открыт с моря, к тому же, он мал и тесен. Но самая большая его беда в том, что Охотск беззащитен, впрочем, как и Аян. Появись в Охотском море с

коварной целью два-три чужеземных корабля, и мы легко потеряем порт и факторию. Перестреляют нас как куропаток, а иностранцы закрепятся и выбить их с наших берегов будет стоить немалых усилий…

Муравьев, слушая Завойко, мрачнел. Его мысли полностью совпадали с тем, о чем так обеспокоено говорил морской офицер: дальневосточное побережье — заманчивая приманка для врагов России…

Проклятые каторжанами и путешественниками тысяча тринадцать верст якутско-охотского тракта с поломанными и вдавленными в землю жердями караван губернатора преодолел также с великими усилиями.

В Охотске Муравьев, как и в гостеприимном Якутске, надолго останавливаться не пожелал. Увидев своими глазами хилый порт, поговорив с его начальником Иваном Васильевичем Вонлярлярским, Николай Николаевич разволновался. Здесь, на Северо-Востоке, для иностранцев начинается Россия. Русскую Америку в счет брать серьезно нельзя — необустроенная и необжитая территория. В Охотск прибывают с грузом большие и емкие транспорты из Америки, отсюда и из Аяна отправляются с ценными товарами российские корабли за границу. Акционерное общество Российско-американской компании, учрежденное еще в 1799 году, оживленно действовало. В то время, когда русские люди малыми и разрозненными силами занимались освоением земель, торговлей и промыслом на Аляске, предприимчивые иностранцы вывозили из России то, что добывалось в Восточной Сибири. За этим Муравьев увидел не взаимовыгодную торговлю двух соседних стран, не взаимообмен равноценными товарами, а одностороний обман, в котором преуспевала противная сторона, Соединенные Штаты. Но не мог он не знать и другое — политики обеих стран. Оттого, как сложатся экономические связи между Россией и Америкой, будут зависеть их дипломатические отношения. По габариту и устройству русских судов, их вооружению, по ценностям отправляемых товаров на экспорт, по установленным тут порядкам, по достоинству, обязательности и расторопности людей, по состоянию малого порта иностранцы судят о большом народе в целом,

о мощности и слабости великой державы.

Из того, что увидел Муравьев в Охотске, он догадывался о мнении иноземцев: «Россия сказочно богата, однако неразумно расточительна. Страна огромна, но судя по хилому флоту, слаба ее промышленность. Русский народ

добродушный и работящий, но униженно закабален, беде», и темен…»

Николай Николаевич знал, что ценность российских товаров ни у кого не вызывает сомнений, ибо отправляли на экспорт в основном «мягкое золото» — отборную пушнину: мех соболя, песца, морского котика, ондатры, норки, калана. Для чучел и как ковровые украшения вывозились выделки из шкур уссурийского тигра, бурого и белого медведей. Иностранные коммерсанты смотрят на легкий драгоценный товар алчными глазами. Они боятся, что когда-то русские одумаются и откажутся посылать им такое добро. Их транспорты, коммерческие суда загружают быстро и отправляют без задержки. Но надо быть слепцом, чтобы не видеть, как убого и беззащитно выглядит Охотск — главный порт Дальнего Востока. Прав Завойко: порт и факторию можно легко потерять…

Из Охотска военный губернатор на транспорте «Иртыш» направился морским путем в Камчатку. Обогнув южную оконечность полуострова, судно благополучно прибыло в Петропавловск. Авачинская губа Муравьева изумила. И если недавно он мысленно соглашался, что иностранцы могут захватить Охотск и Аян, то с прибытием в Камчатку сменил мнение: врагов привлечет в первую очередь Петропавловск, они покусятся на него ради Ава-чинской губы. Она самая заманчивая приманка для чужеземцев на Северо-Востоке России. В ней, огороженной горами и вулканами от свирепых океанских ветров, можно разместить весь флот мира…

Начальник Камчатки капитан 1 ранга Ростислав Григорьевич Машин столь высокого гостя в Петропавловск не ждал. Однако после сигнала с Дальнего маяка о приближении российского судна снял повседневную форму и надел парадную — кто бы ни прибыл, начальнику полуострова желательно выглядеть перед гостями опрятно и торжественно. К немалому удивлению Машина, в первой шлюпке, пришедшей от судна к берегу, был сам военный губернатор Восточной Сибири с двумя женщинами. Еще больше удивился Ростислав Григорьевич, когда узнал, что с Екатериной Николаевной, женой губернатора, прибыла известная французская виолончелистка. «Зачем этим нежным существам, — подумал Машин, — понадобилось испытывать такие мытарства?»

Муравьев, угадав мысли начальника Камчатки, сразу же ответил на его молчаливый вопрос:

но

— То, что губернатор прибыл на край света с супругой, вас удивлять не должно. Женам принято разделять трудности с мужьями. Но вот, мол, как отважилась в трудную дорогу гостья из Франции? Ничего удивительного. Любовь к путешествию, страстное желание познакомиться с необычным краем побудили нашу обаятельную спутницу прибыть в Петропавловск. Здесь, в Камчатке, впервые прозвучат волшебные звуки виолончели. Подумать только! Такое событие 1849 года следует красными буквами вписать в историю полуострова.

— Обязательно впишем, — пообещал начальник Камчатки.

Сорокапятилетний капитан 1 ранга, перехваченный переливчатым муаром портупеи, при кортике с ручкой из слоновой кости, оставлял о себе приятное впечатление.

У педантичного Муравьева давно сложилось мнение, что морской офицер — это образец опрятности и аккурат ности, пример безукоризненного внешнего вида. Его формд строго выдержана в традиционно контрастных цветах: черный, белый, золотой. Он всегда выбрит и чист. При разговоре морской офицер никогда не жестикулирует, не тараторит, корректен, а иной даже холоден до высокомерия. Сама форма как бы обязывает его соблюдать собственное достоинство.

Николай Николаевич поинтересовался о капитан-лей-тенанте Невельском, благополучно ли он совершил «кругосветку», долго ли стоял в Петропавловске. Машин ответил, что Геннадий Иванович уложился в свои сроки и весьма довольным отбыл к Сахалину. Муравьев удовлетворенно кивнул.

— Одержимый офицер, — сказал он. — Человек хочет совершить чудо. — Николай Николаевич улыбнулся и перешел на шутливый тон — С сего часа, Ростислав Григорьевич, я с супругой и наша очаровательная спутница переходим в ваше распоряжение. Надеемся, что у доблестного офицера Российского императорского флота хватит изобретательности, чтобы мы не скучали в этом прекрасном крае?

— Милости просим, — гостеприимно сказал Машин и галантно склонил голову.

Проведя с женщинами половину дня и вечер, Муравьев оставил их на попечение хозяйки дома, госпожи Машиной. С утра он окунулся в дела.

Военный губернатор интересовался всем, но более досконально вникал в то, как в Петропавловске готовятся к обороне. В понимании Муравьева, начальник Камчатки уделял этому важному делу второстепенное внимание. Губернатору не понравилось все: пушки старые и маломощные, оборонительные сооружения сделаны без учета инженерных требований, огневые точки расставлены не-продумано, кучно.

— Как часто проводите с артиллеристами примерные стрельбы? — спросил Муравьев.

— Редко, — признался Машин. — У нас мало боезапасов…

Муравьев, прежде чем заставить начальника Камчатки сесть за чертежи и заново разместить на них береговые батареи, пожелал обойти порт. Пройдя по побережью, он предложил осмотреть сопки, отделенные от селения небольшой гаванью.

— Это наш щит, — сказал Машин, показывая на сопки. — Из-за них с кораблей не виден Петропавловск.

— А вы из Петропавловска не увидите корабли, — недовольно проговорил Муравьев.

— У нас есть маяки, а на мысе Сигнальной сопки установлена батарея, — пояснил Машин.

Сигнальная и Никольская сопки образовывали небольшой полуостров. Горбатые, густо заросшие деревьями и кустарником, они соединялись между собой нешироким перешейком. Сопки, общей протяженностью более двух с половиной верст, возвышались над морем до тридцати пяти саженей. Они разрезали водную гладь, отделяя от просторной Авачинской губы уютную и тихую Петропавловскую (или Малую) гавань, надежно прикрывая порт и селение от морских ветров. Издали спаренные сопки напоминали Муравьеву огромное судно, пришвартованное кормой к берегу. Они, обратив пологие и заросшие зеленью берега к порту, с противоположной стороны подставляли под ветры и волны обнаженные крутые каменистые бока.

На южном мысе Сигнальной сопки осмотрели батарею, расположенную на 13-саженной высоте. Губернатор отозвался о ней положительно. С возвышенного места хорошо обозревалась губа. Орудия батареи направлены в сторону единственных «ворот», через которые (другого пути нет) из открытого океана могут появиться незваные гости. Мысовая батарея, в случае нападения на порт, первой примет бой с кораблями противника.

— Это ваш аванпост, — подчеркнул губернатор ее значение. — Тут именно и нужны крупнокалиберные пушки.

Две другие батареи, приткнутые к порту, вызвали у Муравьева недовольство.

— Бесцельно, Ростислав Григорьевич, размещены пушки, — сказал он. — Отсюда они не принесут чужеземцам никакого вреда. Пушки, как изволите видеть, установлены так, чтобы уберечь их от огня с моря. Вы спрятали орудия за высокий полуостров. Но учтите, и Сигнальная, и Никольская сопки удобны вам до поры до времени. Если в Авачинской губе появятся вражеские корабли, эти горбатые великаны сыграют коварную роль: они скроют от вас противника, который беспрепятственно сможет высадить на сопки свой десант…

По предложению Муравьева в прожект сооружения оборонительных объектов порта были внесены дополнительные три новых батареи: одна — на Кошечной косе, около порта; вторая — на северной окраине селения, у мыса Никольской сопки; третья — недалеко от второй, рядом с Култушным озером, где по дефиле возможен выход вражеского десанта. Но все это пока было на бумаге. Для будущих батарей не доставало пушек, боеприпасов к ним, не хватало артиллерийской прислуги.

Дело с вооружением порта, в понятии военного губернатора, обстояло из рук вон плохо. Семь 36-фунтовых пушек и два бомбических орудия не создадут серьезной угрозы никакому противнику. Пять медных мелкокалиберных пушчонок, уложенных на земляной бруствер, Муравьев в счет не брал. Назвав фальконеты {Фальконет — старинная малокалиберная пушка} декоративными, он сказал, что таковые можно использовать только как сигнальные. Мелкокалиберные орудия были установлены и на транспортных суденышках — на каждое по одному. Все это наводило губернатора на мрачные мысли. «Как и чем оборонять Камчатку, если настанет для нее суровый час? — озабоченно думал он. — Этот порт надо укреплять в первую очередь».

В распоряжении начальника Камчатки находился 47-й флотский экипаж и инвалидная команда — всего 231 человек. Моряки единственной шхуны и десятка парусных суденышек постоянно были заняты перевозкой необходимых для жизни порта и селения грузов с материка — продовольствия, оборудования, строительных материалов и прочего.

Солдаты инвалидной команды, забыв когда в последний раз стреляли из своих кремневых ружей, небольшими группами копались в порту, все время выполняя какие-то хозяйственные работы, которые, по словам Машина, делать и не переделать. Грязные, обросшие, оборванные, они выглядели жалко. Внешне мало отличались от солдат инвалидной команды и моряки флотского экипажа.

«Есть ли в них боевой дух?» — с сожалением смотря на военных людей, думал Муравьев. Он пытался и никак не мог представить их в ратном деле.

О самой Камчатке военный губернатор отозвался восторженно:

— В благодатном крае, господин Машин, вы служите! Море, горы, реки, леса — лучше красы не бывает.

— Земля часто трясется и вулканы огнем дышат, — пожаловался начальник Камчатки. — Гейзеры удушливым паром постоянно оскверняют воздух…

— Вулканы и гейзеры вреда порту, как я знаю, не принесли. Стало быть, и особо сетовать вам нет причины.

— Оно так, но люди страшатся стихии: неизвестно, что она завтра выкинет.

— Да, да, о завтрашнем дне, Ростислав Григорьевич, думать надо, — произнес Муравьев, по-своему направляя строй мыслей. Ему показалось, что Машин чувствует себя на полуострове человеком временным, с нетерпеньем ждущим замены.

«В Камчатке, — размышлял военный губернатор, — можно широко развернуть китобойный промысел, масштабно заниматься добычей морского и пушного зверя, рыбной ловлей, а для самообеспечения жителей овощами надо наладить земельное хозяйство».

Муравьев мысленно прикидывал, сколько людей потребовалось бы на полуострове, чтобы по-настоящему начать обживать этот сказочный край. «Неплохо бы, — соображал он, — к полутора тысячам жителей Петропавловска переселить сюда с материка еще тысячи три крестьян». Но в первую очередь военный губернатор считал необходимым усилить гарнизон порта, увеличить его в пять-шесть раз, установить мощные батареи, снабдить флотский экипаж судами, способными постоять за себя в открытом море. На все это потребуются немалые деньги. Но разве можно жалеть средства, когда дело касается защиты Отечества! «Будем добиваться!» — твердо решил Муравьев.

Думая об обороне Камчатки, военный губернатор иног-

да ловил себя на том, что он, может, необоснованно утверждается в мыслях о неизбежном нападении врагов на полуостров. Какое у него есть основание настойчиво требовать, чтобы выделили из тощей государственной казны средства для защиты самого отдаленного пустынного полуострова? Нет, ему, военному губернатору Воствч-ной Сибири, надо мыслить шире, масштабнее, смотреть дальше. Он будет требовательно ставить вопрос перед Санкт-Петербургом об укреплении всего восточного края. Его, понятно, спросят, откуда такое беспокойство, не преувеличивает ли Муравьев опасность. А может, ее просто не существует? Нужно ли торопиться с укреплением мест, на которые никто не нападал и, кто знает, нападет ли? Но Николай Николаевич тут же отгонял такие мысли и утверждал другие: «Беспечность рано или поздно приведет нас к непоправимой беде. У побережья Тихого океана Россия обязана иметь мощный флот, прочные береговые укрепления. Тут быть кордону!»

Несколько дней находясь в Камчатке, Муравьев не переставал дивиться обилию в Петропавловске крупной рыбы и красной зернистой икры. Базарные прилавки переливались серебром лососей и солнечно-оранжевым цветом икры. Свежими, копчеными, солеными и вялеными продуктами моря торговали магазин и лавки, в жареном и вареном виде их неизменно подавали к столу в трактире и кабаке.

Как ни был занят Муравьев, как ни спешил на материк, но когда узнал, что именно в это время лосось идет на нерест, пожелал побывать на месте, где «вода кипит от рыбы». Увиденное изумило. Устье небольшой мелководной речушки действительно кипело. По нему против течения, устраивая «пляску» на мелях, безудержно шла из моря в пресную воду крупная лососевая рыба.

Муравьев слышал об удивительной особенности этой рыбы. Выведясь в пресной воде, мальки кеты, чавычи, кижуча, горбуши пробираются по течению к морю. В морской стихии рыбешки растут и набираются сил. Но вот подходит иремя нереста (у одних через три, у других через четыре года) и выросшие, окрепшие лососи устремляются к родным местам. Подталкиваемые инстинктом, они второй и последний раз в жизни проделывают путь, пройденный еще мальками. В эту пору лососи «одеваются» в брачный наряд — обычно серебристые бока розовеют, на них появляются яркие бордовые полосы. Упругая и сильная рыба

идет из моря огромными косяками. Й нет в природе силы, чтобы удержать многомиллионную свадьбу лососей. Пробившись к месту, где начинался их жизненный путь, самки с присущей будущим матерям заботой носами выдалбливают в твердом галечно-песочном грунте лунки и откладывают туда оплодотворенные светло-оранжевые икринки, заваливают их гладкими камушками. Однако взрослым лососям не доводится увидеть своих мальков. Сделав все, чтобы после них осталось потомство, родители погибают.

Кто-то из русских первопроходцев, не зная причудливой особенности этих необыкновенных обитателей подводного царства, в расспросной речи сообщал: «А те реки соболиные, зверя всякого много и рыбные. А рыба большая, в Сибири такой нет, по их языку кумжа, голец, кета, гор-буня, столько де ее множество, только невод запустить и с рыбою никак не выволочь. А река быстрая, и ту рыбу в той реки быстредью убивает и выметает на берег, и по берегу лежит много, что дров, и ту лежачую рыбу ест зверь — выдры и лисицы красные…»

— Да, — произнес Муравьев. — Богат край дарами моря. В будущем непременно наладим тут большой промысел лососевых. А пока надо думать об обороне Камчатки.

— Надо, — согласился начальник полуострова.

— Сколько еще желательно подослать сюда пушек? — спросил Николай Николаевич.

— Хотя бы с десяток для береговых батарей, — отозвался Машин, — и по стволу на каждое судно.

Муравьев отрицательно покачал головой:

— Это ничтожно мало.

Машин пожал плечами: он не возражает, если с материка доставят орудий вдвое больше и обязательно с прислугой.

— Будем думать, как быстрее укрепить порт, — сказал Муравьев. — А иначе недалеко до беды…

Военного губернатора не покидали мысли о возможном нападении иностранцев на Петропавловск. «Рано Или поздно, — убежденно думал он, — это обязательно произойдет».

Машин подтвердил слова архиепископа отца Иннокентия: чужеземцы прощупывают наше побережье.

— Их суда, — пожаловался начальник Камчатки, — подходят к полуострову, выискивают лежбища моржей, котиков, каланов и бьют их до тех пор, пока не кончатся патроны. В Авачинской губе американцы охотятся на ки-

тов. Они заходят в наш порт и бесчинствуют. Всячески пытались их утихомирить, но попробуй справься с целой командой большого судна. Пираты да и только!

— Бесчинству чужеземцев, Ростислав Григорьевич, пора положить конец, — решительно проговорил Муравьев. — Американцев надлежит утихомирить и китобоев в бухту не пускать!

Машин помялся.

— Не можем, ваше превосходительство, запретить им бить тут китов.

— Как не можем? — не понял Муравьев.

— А вот извольте вспомнить, — и Машин показал бумагу.

Инструкция, одобренная самим Николаем I, адресовалась административным лицам морских портов и командирам крейсеров. Она попала в Петропавловск, видимо, миновав губернскую канцелярию. Инструкция, потрафляющая чужеземцам, гласила:

«Иметь постоянно в виду, что правительство наше не только не желает запрещать или стеснять производство иностранцами китоловного промысла в северной части Тихого океана, но даже дозволяет иностранцам ловлю китов в Охотском море, составляющем по географическому положению внутрене русское море, и что главная цель учреждения крейсерства заключается в том, чтобы промысел производился не во вред подвластным России племенам и чтобы в морях, омывающих русские владения, повсюду соблюдался должный порядок».

«Это каверзы Нессельроде, — невесело подумал Муравьев. — Только министр «нерусских дел» мог подсунуть царю такую бумагу…»

— А иностранцы неуемно бесчинствуют, — сказал Машин, беря инструкцию из рук губернатора.

Словно подтверждая слова начальника Камчатки, из трактира шумно вывалилась группа пьяных американских моряков. Не обращая внимания на генерала и капитана

I ранга, они прошли мимо, громко смеясь и размахивая руками. Навстречу шла женщина с корзиной на плече. Она посторонилась, уступая дорогу. Широкоплечий рыжий чдоровяк, сравнявшись с ней, резко нагнулся и выкинул руку вперед. Женщина взвизгнула и уронила корзину. Матросы захохотали, а рыжий поднял камушек и, повернув озорное лицо к ним, недоуменно пожал плечами: чеги, мол, она напугалась?

— Скоты! — вырвалось у Муравьева. — Да как они смеют так себя вести?! — Он вскинул строгие глаза на Машина. — Почему допускаете в своем порту такую разнузданность чужеземцев? С сего дня приказываю буянов и прочих бузотеров задерживать без разбору и сечь розгами, размоченными в соленом рассоле. Злостных нарушителей спокойствия отправляйте в околоток, сажайте в кутузку. Только так вы их сумеете утихомирить.

— Есть! — исполнительно ответил начальник Камчатки, заведомо зная, что распоряжение военного губернатора выполнить будет трудно. Ему живо представился недавний случай.

По приказу Машина солдаты связали двоих разбушевавшихся американских моряков. Те подняли истеричный крик. Им на помощь прибежал весь экипаж китобойного судна. Завязалась страшная драка. Иностранцы, несмотря на то, что их было больше, пустили в ход ножи, устроили беспорядочную стрельбу. Русские артиллеристы, не имея при себе стрелкового оружия, отбежали к батарее. Не окажись рядом с ними Машин, не вырви он из чьих-то рук факел, не подай команду «Отставить!», иностранцы были бы расстреляны из пушек… А потом? Потом того же капина 1 ранга Машина за превышение своей власти разжаловали бы в матросы и предали суду военного трибунала…

Пообещав губернатору поступить с иностранцами так, как тот распорядился, начальник Камчатки счел должным сообщить ему о повышенном интересе англичан к Северо-Востоку России. О том, что представители туманного Альбиона не однажды бывали в этих краях, Муравьев был в курсе дела. Пропала где-то полярная экспедиция Франклина, и английские корабли без чьего-либо разрешения начали искать соотечественников у русских северо-восточных берегов, побывали в Авачинской губе и не торопились ее покидать. Больше того, британцам захотелось искать пропавших полярников на суше Северо-Восточной Сибири. Они намеревались отправиться на собаках от устья Колымы в глубь материка, требовали, чтобы их желание безоговорочно удовлетворили. Николай I отказал англичанам в настоятельном требовании и напомнил им, что в Восточной Сибири уже побывали их соотечественники — «путешественник» Гиль и «географ-исследователь» Остен, которых пришлось выдворить из России за сбор отнюдь не научной информации.

В конце августа Муравьев покинул Петропавловск с намерением освободить Машина от должности начальника Камчатки и с пользой для дела назначить на его место другого человека, который обладает большим талантом гражданского администратора и военного руководителя. Такой на примете у него уже был.

1 сентября 1849 года в Аяне произошла неожиданная истреча генерал-губернатора с Геннадием Ивановичем Невельским. Капитан-лейтенант торжественно доложил:

— Исследование побережья Сахалина и лимана реки прошло успешно. Сахалин — остров! Устье Амура судо-ходно!

В неслыханное открытие трудно было поверить даже тогда, когда слова капитана дружно подтвердили члены экипажа «Байкал».

— Невероятно! Поздравляю! — Муравьев порывисто обнял Невельского.

Патриотов не могло не радовать новое отечественное открытие.

ПЕРЕПИСКА

Официальная бумага из Иркутска, которой Муравьев придавал особо важное значение адресовалась новому министру внутренних дел России J1. А. Перовскому. Придерживаясь установившегося бюрократического тона в обращении, губернатор выписал титулы и после слов «Милостивый государь» изложил будоражившие голову мысли:

«Со времени обладания Камчаткой мы не раз имели разрывы с Англией, но тогда никто не обращал внимания на этот полуостров и на Авачинскую губу. Может быть, найдутся и теперь лица в столице, которые будут ссылаться на прошедшее; найдутся другие, которые будут обнадеживать словами: «Пусть возьмут, мы после сухим путем отнимем». Ошибочно и несбыточно. Авачинскую губу, а с ней и Камчатку, непременно возьмут в первую руку и с самыми значительными силами, а пока мы успеем с величайшими усилиями и пожертвованиями провести в Камчатку сухим путем войска, до тех пор успеют воздвигнуть там укрепления (в Авачинской губе) и легко снабдить таким гарнизоном, который будет равняться всем тем силам, которые мы только провести можем, ибо надоб-

но три лета, чтобы провести войска сухим путем из Иркутска к Петропавловскому порту; три зимы, чтобы привезти артиллерию, и потребуется до 1000 рублей на продовольствие каждого человека».

Муравьев оторвался от бумаги, задумался.

«Я могу ошибиться о предмете мне не близко известном, — писал далее он, — то есть о политических отношениях с Англией в настоящее время. — Последние два слова Николай Николаевич подчеркнул. — Но может ли кто-нибудь поручиться, что разрыва не будет? Через год, три, пять, десять лет? В год я успею сделать что-нибудь, в пять — много, в десять — все, что нужно для Камчатки и прочего. Но надобно начать сейчас и не ожидать разрешений шесть месяцев…»

Когда чего-то ждешь, время тянется медленно. Долго шла из Иркутска до Санкт-Петербурга срочная почта. Еще дольше она не поступала в Иркутск. Муравьев, не дождавшись ответа, послал тому же Перовскому второе письмо:

«…Я много видел портов в России и Европе, но ничего подобного Авачинской губы не встречал; Англии стоит сделать умышленно двухнедельный разрыв с Россией, чтобы завладеть ею и потом заключить мир, но Авачинской губы она нам не отдаст…»

Получив послания от Муравьева, министр внутренних дел не поспешил с ответом. Во-первых, Перовскому показалось, что адресовать такое письмо следовало бы тому, кто ведает внешней политикой, Карлу Вильгельмовичу Нессельроде; во-вторых, не усугубляет ли военный губернатор Восточной Сибири предполагаемую угрозу; ну и, в-третьих, даже он, министр внутренних дел, такой сложный вопрос, как укрепление дальневосточных берегов страны, решить самостоятельно не может. О серьезном послании Муравьева необходимо доложить самому государю. Но это только легко подумать — «доложить». К докладу надо обстоятельно подготовиться. Монарх ведь непременно спросит мнение по этому поводу и министра внутренних дел. Его надо иметь и обоснованно высказать.

Перовский понимал, что если он встанет на сторону Муравьева и благополучно пройдет беседа с царем, все равно вопрос военного губернатора не будет решен быстро. Когда дело касается взаимоотношений стран, чьей-то угрозы, государь считает уместным узнать мнение Нессельроде. Приобретение же вооружения, любое строительство новых объектов потребует денежные затраты, и тут царь

обязательно посоветуется с министром финансов. От того, как выскажется Егор Францевич Канкрин, будет зависеть судьба обороны России. «Нет денег, — скажет финансовый бог страны. — Казна нужна для других, более полезных, дел». И — точка. Доказывал же он царю, что содержать гужевой транспорт в России выгоднее, чем строить железные дороги, и единственную чугунку от Санкт-Петербурга до Москвы государственный казначей считает ошибкой века… Мало ли кому взбредет в голову написать в высокие кабинеты! Надо все обдумать, взвесить, обсудить…

Муравьев писал, Санкт-Петербург молчал. Прошли долгие месяцы. И вот, проделав большие тысячи трудных верст, прибыла на перекладных в Иркутск долгожданная почта. Николай Николаевич осторожно, не без внутренней тревоги, вскрыл ножницами большой пакет с сургучными печатями. В нем надежда, чаяния военного губернатора, судьба далекой окраины России.

Прочитав письмо, Муравьев посуровел. Он швырнул послание на стол и нервно заходил по комнате. «О, мудрый и дальновидный отец Иннокентий! — вспомнил губернатор архиепископа. — Преклоняюсь перед твоей прозорливостью…» Его тянуло к письменному столу, чтобы незамедлительно ответить на послание. Но Николай Николаевич лучше других знал свой характер, горячую натуру, а потому не без усилий придержал себя от душевного порыва. Резкий ответ, какой ему хотелось немедля написать, мог только усугубить положение. Столица с лупой в руках будет рассматривать буквы, текст и между строчек читать его донесение. Стало быть, изложить на бумаге следует все продуманно и обстоятельно. Для этого, как понимал сам Муравьев, надо успокоиться. Он сел в кресло и устало прикрыл глаза. Мысли губернатора заработали в непривычном направлении.

Супруга тихо приблизилась к мужу и со словами «Все, милый, будет хорошо» нежно обняла его шею руками.

Екатерина Николаевна, пламенно любя мужа, была безгранично счастлива тем, что ей выпала завидная доля быть любимой. Француженка по происхождению, найдя приют в России, она не жалела, что волей судьбы оставила свою родину и связала жизнь с русским человеком, беспокойным, не умеющим быть без дела и забот. Муравьев никогда не говорил жене громких и возвышенных слов о своей стране, не терпел пафоса, но она знала, что он ис-

кренне и беспредельно предан России, служит ей честно и бескорыстно. Наверное, в этом, в своей причастности к большим и важным государственным делам, безусловной пользе, которую приносил служению Отчизне, видел свое счастье непохожий на других губернаторов военный наместник Восточной Сибири.

Супруга Муравьева не относилась к категории тех женщин, которые, ревностно отстаивая право «первых дам» гарнизона, бесцеремонно лезли в служебные дела мужей, а при случае в обществе подруг заявляли: «Мы посоветовались с Николя, и я решила…» Екатерина Николаевна знала недостатки своего мужа — вспыльчив, горяч, в пылу гнева зол, временами, когда не ладились служебные дела, раздражителен и капризен. Но это все ей казалось сущей чепухой, которая не могла заслонить человека умного и честнэго, в принципиальных вопросах настойчивого и волевого, в быту обаятельного и доброго друга жизни. Люди проверяются временем и поступками. Супруги Муравьевы выдержали и то, и другое.

Когда Николай Николаевич, вернувшись в Тулу от самого государя, сообщил жене о новом назначении, женщина содрогнулась, изменилась в лице. Придя в себя, взволнованно спросила:

— За что тебя туда, Николя?

Сибирь в ее представлении была страной вечных снегов и льдов, краем одних каторжан и ссыльных. Николай Николаевич, насколько у него хватило фантазии, строил оптимистические прогнозы, рисовал жене радужную картину жизни в Восточной Сибири. Супруги тогда невольно вспомнили не столь уж давние петербургские события середины двадцатых годов: выстрелы на Сенатской площади, а затем суд. Пять декабристов — К. Ф. Рылеев, С. И. Му-равьев-Апостол, М. П. Бестужев-Рюмин, П. И. Пестель и П. Г. Каховский — были приговорены к смертной казни четвертованием, сто двадцать один человек — к каторге на вечное поселение в Сибирь. Николай I, ознакомившись с приговором суда, запротестовал: «Нет-нет, никакого четвертования!». Ему показалось, что отрубать руки, ноги, а потом голову слишком церемонно. К тому же, на эшафоте будет много мяса и крови. Такое зрелище не для светЬких дам, которые непременно будут присутствовать при казни. И царь проявил милосердие: он велел пятерых, приговоренных к мучительной смерти, просто повесить. Казнь 13 июля 1826 года обернулась для палачей

непредвиденным позором. Когда из-под ног смертников выбили табуретки, трое — Рылеев, Муравьев-Апостол и Каховский — сорвались с виселицы и провалились сквозь настил.

— Бедная Россия! — донеслось от эшафота. — И пове-сить-то как следует не умеют…

По старому обычаю восточных стран, людей дважды не казнят. Но такая редкая гуманность не для николаевской России. Через час палачи, исправив виселицы, повесили декабристов вторично.

Жужжало, перемешивая русский язык с французским, смаковало страшные события и сплетничало падкое на сенсации великосветское общество. Отдавая предпочтенье генералам и офицерам, верным государю, оно осуждало заговорщиков, восставших против него.

Друзья познаются в беде. Родственники пострадавших остались в одиночестве. Петербургский свет от них стыдливо отвернулся. Недавние приятели по веселым и шумным балам и маскарадам вдруг исчезли, как солнечные зайчики от набежавшей тучи. Дорожа своей репутацией, они, как от чумы, шарахались в сторону от родных и близких осужденных, боясь, что их (не дай Бог!) заподозрят в сочувствии к тем, кто дерзнул поднять руку на императора, на его престол. Наступило затишье. Но вот свет зашумел с новой силой, и повод этому дали те, кого он осуждал за глаза, тайно бойкотировал. Осторожному в поступках, лицемерному великосветскому обществу смело бросили вызов жены и невесты осужденных. Они обратились к монарху, еще торжествующему победу над десятками офицеров, и потребовали, чтобы он разрешил им выехать на вечное поселение в суровый край к своим любимым.

— Сами пожелали на каторгу! — Царь хохотнул. — Тоже мне — декабристки!

Жестокий властелин, вкладывая в «декабристки» нарицательный смысл, не думал, что это слово утвердится на Руси, как символ верности, стойкости и непоколебимости духа русской женщины.

Именно события середины двадцатых годов, о которых Екатерина Николаевна в подробностях узнала от мужа и его приятелей, развеяли сомнения и колебания, вселили в нее твердость и уверенность.

— Я еду с тобой, Николя. Еду в Сибирь, — приняла она тогда, в 1Й7 году, решение. — Вдвоем нам будет легче…

На новом месте, в отличие от Тульской губернии, Нико-

лай Николаевич редко бывал дома. Одна поездка дольше другой следовали чередой. Возвратясь в Иркутск, всегда чем-то озабоченный военный губернатор садился за бумаги и подолгу писал, переписывал, небрежно комкая и бросая черновики на пол, потом собирал их и сжигал в камине. Ему постоянно не хватало времени, не мог он выделить свободного дня, чтобы целиком провести его с женой.

Чуткая, любящая и нежная супруга отлично понимала настроение мужа и знала, когда можно и даже необходимо отвлечь его от работы, а когда быть тихой и незаметной. Мучительно переживая одиночество, женщина выбирала удобный момент и настойчиво напоминала о себе.

— Сегодня воскресенье, — мягко говорила она, — Ты обещал показать мне Гусиное озеро…

И если муж пытался отговориться, сослаться на массу дел, просил перенести прогулку на потом, супруга садилась напротив и, не спуская с него глаз, с шутливой ноткой, но требовательно заявляла:

— Поднимайся, писарь, или я сию же минуту перемешаю твои бумаги.

— А может, все-таки завтра? — менее уверенно возражал муж, смотря на жену умоляющими глазами.

— Никаких, Николя, «завтра», никаких «потом», — не уступала уставшая от домашнего однообразия супруга. Она делала нарочито строгое лицо и ультимативно заявляла — Сегодня со мной или никогда! Как угодно-с…

Женщина была по-детски счастлива, когда Николай Николаевич, вняв ее уговорам, вставал из-за стола и, махнув на кого-то рукой, говорил:

— Ну их к лешему! Побудем вдвоем на природе…

И они уходили в лес. Но такие праздные дни Муравьевым выдавались редко.

Екатерина Николаевна, намучавшись вдосталь во время путешествия на Северо-Восток России, зареклась не делать больше длинных вояжей. Она теперь все чаще и чаще томилась в одиночестве. Панически страшась уличных собак и боясь коров, женщина во время долгих разъездов мужа не выходила из дома. И когда бывшие жители северной столицы предложили Муравьевой побывать у них в гостях, она с радостью согласилась. От общения с культурными и воспитанными людьми (провела у них несколько вечеров) Екатерина Николаевна получила большое удовольствие.

Неприятность вкралась в дом Муравьевых нежданно-

негаданно. В тот день Николай Николаевич был раздражителен и зол. Он то молча ходил по своей половине, то вдруг садился за канцелярский стол и начинал быстро писать. Перечитав написанное, губернатор комкал бумагу, резко вставал и снова измерял шагами комнату. Супруга догадывалась о причине его раздражительности — виной тому была какая-то казенная бумага.

Накануне пришла из Санкт-Петербурга и Тулы почта. Николай Николаевич раскрыл большой конверт с толстыми сургучными печатями. Бегло пробежав глазами по строчкам, нахмурился, начал читать снова, медленно, вдумы-вась в написанное. На вопрос жены, что пишет деловая столица, ответил до обидного резко:

— В казенные вопросы прошу не вмешиваться!

Супруга сконфуженно и недоуменно уставилась на сердитого мужа: как его понимать? До этого всю почту просматривали вместе. Не было у губернатора секретов от жены. — И вдруг — словно отрезал. Оскорбительно такое слышать от мужа.

Видно так устроен человек, что не может долго носить боль в груди. Наступит момент, и он вынужден будет как-то разрядиться. У Николая Николаевича нервозное состояние вылилось в требование к жене непременно пояснить, что за новые друзья появились у нее во время длительного отсутствия мужа. Нет, это не была слепая ревность, когда человек, подверженный болезненному чувству, пылко развивает фантазию и бездоказательно обвиняет друга жизни в супружеской неверности. Тут наблюдалось нечто другое, но не менее тревожное.

— Я же тебе, Николя, все рассказывала, — ответила обескураженная таким требованием супруга. — Два раза была у Трубецких. Они сами за мной приезжали. С ними однажды навещала Волконских, у которых в то время гостили Якушкины. Все они, ты знаешь, из какого рода. Это очень милые и гостеприимные люди…

И Екатерина Николаевна не без восторга опять вспоминала проведенные вечера в гостях. Она там с удовольствием слушала фортепьянную музыку, с упоением исполненные старинные романсы, с воодушевлением продекламированные стихи.

— Музыка, романсы, вирши! — язвительно произнес Николай Николаевич. — Читали, разумеется, Пушкина, Лермонтова…

— Рылеева, Одоевского, Раевского, — спокойно до-

полнила супруга. — Очень хорошие стихи. Я кое-что даже переписала.

— Вон как! Покажи! — потребовал муж.

— Пожалуйста.

Прочитав рукописные листки, Муравьев приблизился к жене.

— Ты сама-то понимаешь, что это такое? — Лицо его было строгим. — Стихи Пушкина Чаадаеву нигде не напечатаны…

— Ну и что? — Супруга с вызовом уставилась на мужа. — Придет время, напечатают.

— Какая завидная прозорливость!

— Не насмешничай, — урезонила его супруга. — Талантливые, доходящие до глубины сердца сочинения никому не удастся спрятать.

— От кого?

— От людей, которых ныне эти стихи берут за душу.

— Вольнодумность! — выпалил Муравьев. — Такого Пушкина в России никогда не опубликуют. А стихи Одоевского, прямо скажем, крамольные! И ничего удивительного нет в том, что этот стихоплет оказался в Сибири. Его можно было сослать на каторгу только вот за эти строки:

— Откровенные стихи, — произнесла супруга и добавила — Но они, Николя, еще и правдивые, написаны от разума и души.

— Правдивые! — Муравьев грустно усмехнулся. — Ты забываешь, когда и в какой стране живешь. Это тебе не Франция, где равнодушно взирают на всякие вольнодумные сочинения.

Супруге слова мужа показались обидными и она ответила взаимным упреком:

— Но и свою невежественную Россию не хвали. Тут запрещают человеку думать так, как он хочет. Преследовать людей только за то, что уклад их мыслей не схож с другими — это чудовищно!

— Вот-вот-с! — подхватил Николай Николаевич. — Раньше ты так не высказывалась. Вольнодумству тебя научили новые друзья.

— Я им за такую науку благодарна, — не сдавалась супруга, все еще не понимая, почему мужа так встревожило ее знакомство с вполне приличными людьми. — Ты слепец, Николя! Народ твоей любимой России стонет от крепостного гнета. Твоя жалкая попытка что-то изменить в этом деле потерпела фиаско. Умных интеллигентных людей отправляют на каторгу и в ссылку: инакомыслящий — значит, преступник! А они своему народу просто-напросто хотят сносной жизни…

— Кого ты конкретно имеешь в виду? — настороженно спросил Николай Николаевич. — Может, Петрашевского? Я был недавно у него в тюрьме и пришел к выводу, что он психически ненормален.

— Я не верю, что Петрашевский был таким до Сибири, иначе его определили бы в дом для сумасшедших. Ты же лучше меня знаешь, какому эксперименту подвергли этого человека, прежде чем отправить в Сибирь. Его же вывели на публичную смертную казнь. Как эта «шутка» у вас называется, когда под бой барабанов на смертника направляют ружья, а потом казнь отменяют?

— Примерное расстреливание, — сухо пояснил Муравьев.

— У человека от страха могло ведь разорваться сердце.

— У таких не разрывается.

На это Екатерина Николаевна только всплеснула руками.

— А за что, разреши полюбопытствовать, — не могла угомониться супруга, — так травили, а потом убили Пушкина? Это же гений!

— Кстати, тебе известно, что Александра Сергеевича застрелил француз, — с сарказмом ответил Николай Николаевич.

— Обрусевший и огрубевший, как я, — вставила супруга. — Но ты в смерти Пушкина французов не обвиняй. Его затравили твои соотечественники и вложили в руку Дантеса пистолет… Ты, Николя, не знаешь своей любимой России.

Николай Николаевич удивленно вскинул брови:

— Интересно-с! А кто ее хорошо знает? Может, ты? Просвети, пожалуйста!

Женщина отрицательно покачала головой:

— Нет, Николя, не могу. И для меня она загадка. А вот Лермонтов ее знал. Он на себе испытал «пылкую любовь» своей отчизны, сосланный невесть за что на Кавказ.

— Прекрати! — оборвал муж. — Не забывай, чья ты жена. Надо быть разборчивее в выборе друзей. Ты подумала о супруге, о его престиже и карьере, когда согласилась идти в гости к ссыльным?

— Ничего предосудительного в своем поведении не вижу, — не унималась обиженная жена. — Ты хочешь обречь меня на полное одиночество? — Голос женщины задрожал. — Завез в свою каторжную Сибирь и намереваешься посадить в клетку, как канарейку? — Ее глаза повлажнели.

Мужчины нередко бывают бессильны против женских слез. Обескураженные плачем, слабостью и наивностью суждений обаятельных особ, они в таких случаях чаще отступают. Но у Муравьева на этот раз были основания стоять на своем.

— Читай! — Он резко протянул ей лощеный лист, извлеченный из большого конверта с сургучными печатями.

— «Милостивый государь Николай Николаевич! — прочитала она, шмыгая носом, — Ваши старания и усердная служба на благо России на посту Тульского губернатора у нас не вызывали сомнения…»

Супруга пожала плечиками,

— Не понимаю. Почему — Тульского? Неужели в Санкт-Петербурге забыли, что ты какой уж год служишь в этом «теплом» местечке?

— Не спеши удивляться, — сдержанно ответил Муравьев. — Столица ничего не забыла.

— «Однако, — продолжала читать вслух супруга, — Ваши действия на посту военного губернатора Восточной Сибири вызывают изумление…»

То, что Муравьева прочитала далее, ее покоробило:

«Нам доподлинно известно, что Вы, несмотря на личные указания государя, весьма лояльно относитесь к государственным преступникам, так называемым декабристам. Никакой работой их не обременяете, на нередкие сборища у Трубецких и Волконских не обращаете внимания. И если Вам нельзя отказать в осторожности, то Ваша супруга-француженка, урожденная де Ришмон, посещала семьи ссыльных неоднократно. Обращаем на это самое серьезнейшее внимание…»

Екатерина Николаевна беспомощно опустила руки. Наступила тишина. Отчетливо было слышно потрескивание раскаленных углей в камине.

— Николя, уедем отсюда, — тихо сказала супруга. — Совсем из России. Уедем во Францию…

Муравьев молчал. Углубленный в свои мысли, он, казалось, не слышал слов жены, не понимал ее отчаяния.

— Из России мы пока никуда не поедем, — наконец медленно произнес он. — И Сибирь оставлять не время. Сейчас я тут нужен. Россия в опасности. Вот-вот нагрянет война…

Супруга закрыла лицо руками и торопливо удалилась на свою половину. Она не могла сдержать так внезапно нахлынувшие чувства обиды, горечи и бессилия. Женщина дала волю слезам. Несчастье, свалившееся на их семью, ей казалось непоправимым…

АРБУЗОВ

Капитан 1 ранга Александр Павлович Арбузов прибыл в Иркутск зимним путем в середине марта 1854 года. Опытный черноморский моряк, как значилось в предписании, высочайшим приказом по Российскому императорскому флоту от 16 декабря 1853 года за № 1271 был назначен помощником губернатора Камчатки, капитаном над портом Петропавловска и командиром Сорок седьмого флотского экипажа.

Александр Павлович, отдав служению Российскому флоту более двух десятков лучших лет, новое назначение воспринял как подобает в таких случаях военному человеку: направляют, значит надо, этого требуют интересы Отчизны. Нет слов, климат Черного в отличие от других морей, омывающих берега России, более теплый и мягкий. На юге, почитай, круглый год лето. А тепло для морской службы уже большое благо. Однако и на Черном море бывают зимой снежные метели и сильные ураганы. Из российских моряков черноморцам хорошо знаком ветер-бора. Это он, несясь с Кавказских гор, со страшной силой обрушивает на суда тяжелые снежные заряды. Они обляпывают корабли до такой степени, что под тяжестью ледяного покрова суда вот-вот готовы перевернуться. Нет, не. согласен Александр Павлович с теми, кто с веселой легкостью утверждает, что служба на Черном море — одно удовольствие. Поставь его, Арбузова, рядом с офице-ром-одногодком с Балтийского флота, и по внешности не угадаешь, кто из них с какого моря. Смуглое волевое лицо капитана 1 ранга с густыми черными усами обветрено, морщины на щеках и лбу редкие, но глубокие, поседев-

шие волосы жесткие, ибо видели чаще соленую, чем пресную воду. Арбузову, пожалуй, и не подсчитать, сколько раз он попадал в такие штормы, когда людям казалось, что они больше никогда не увидят берега.

Во многих переделках побывал черноморский моряк, участвовал в восемнадцати боевых морских кампаниях. Отважного офицера заметили и в 1841 году наградили орденом святого Георгия 4-й степени. Возможно, он имел бы больше поощрений, если бы ни его своеобразный характер. Арбузов, по мнению многих, человек не глупый, службу знает и любит, но натура у него тяжелая, характер неровный. Запись, сделанная при первой аттестации офицера — «склонен к самовольству», «упрям» — с годами переносилась во все последующие характеристики. И ничего тут не поделаешь. Те, кто аттестовывал офицеров, как правило, знали их плохо, а посему полагались на объективность предшественников, не затрудняя себя поисками новых формулировок. Это озлобляло Арбузова и не раз подталкивало его на стычку с тем или другим начальником. А таким поведением, как известно, карьеру себе не сделаешь, наоборот, можешь оказаться перед угрозой предупреждения о полном служебном несоответствии. Арбузов, не желая расстаться раньше срока с морской службой, без которой не мыслил жизни, стал стараться служить по уставу, хранить честь и достоинство морского офицера. И хотя тяжелый характер временами давал о себе знать, он силой своего же характера, иногда с болью в груди, подавлял самовольные порывы. Это помогло ему потом ровно подниматься по служебной лестнице.

Прощаясь с Черным морем, Арбузов не понимал одного: почему его послали на Дальний Восток? Слухи о войне с Англией достигли апогея. Сражение, по его мнению, развернется именно в бассейне Черного моря, а он оставляет опасный очаг… Александр Павлович о чем-то не догадывался. А может, он недостаточно знает о назревающих событиях?

О том, что неугомонный военный губернатор Восточной Сибири Муравьев упорно настаивает на укреплении отдаленных берегов России, Арбузов осведомлен. Туда, на Дальний Восток, еще в 1852 году отбыл с Балтики на фрегате «Паллада» вице-адмирал Евфимий Васильевич Путятин. Прославленный моряк, дипломат, государственный деятель Николаевской школы, Путятин побывал с миссией в Японии и Китае. Арбузов внимательно следил за

газетами. Судя по ним, ничего тревожного на Дальнем Востоке он не почувствовал. Ов, нако на Тихом океане формировалась русская эскадра. В распоряжение адмирала Путятина поступили корвет «Оливуца», паровая шхуна «Восток», транспорты «Байкал», «Иртыш», «Князь Меншиков», два бота. И, наконец, минувшей осенью из Кронштадта туда же вышли два фрегата, «Аврора» и «Диана». Они где-то еще в пути.

Арбузов знал, что лет пять назад военный губернатор Восточной Сибири побывал в Камчатке и внес там заметные изменения. Добившись, чтобы полуостров был административно приравнен к губернии, Муравьев отстранил от должности тогдашнего правителя Камчатки капитана 1 ранга Машина и назначил на его место (теперь губернатором) начальника Аянской фактории Василия Степановича Завойко. Ему присвоили звание «генерал-майор». Александр Павлович покачал головой: «Капитана 2 ранга подняли сразу на две ступени служебной лестницы! Слыханное ли дело!» Но каким бы ни был Завойко деловым и энергичным, без хорошего помощника управлять большим полуостровом и исправно исполнять обязанности командира порта одному человеку невозможно.

Муравьев добился, чтобы главный порт на Дальнем Востоке из Охотска был переведен в Петропавловск, а в камчатском гарнизоне увеличили личный состав, ввели в штат дополнительные единицы офицеров.

На новом месте ему, Арбузову, как он догадывался сам, дел будет невпроворот. На капитана 1 ранга возлагались, почитай, три должности. Это тебе не фунт изюму. Для одного человека обязанностей многовато. Но Александр Павлович тут же подумал о Завойко. Как он там сейчас без помощника крутится? Видимо, с нетерпением его ждет. Что ж, Арбузов усердием в делах, честным служением постарается облегчить положение камчатского губернатора. Правда, до полуострова надо еще добраться. Мысли капитана 1 ранга невольно перекинулись в далекий край России. «Спешно укрепляется Петропавловский порт, — размышлял он. — Надо полагать, оборонительные сооружения возводятся и на южном побережье Дальнего Востока, формируется эскадра кораблей в мирном крае. Нет ли тут чьей-то грубой ошибки? Не зря ли паникует военный губернатор Восточной Сибири?..»

Конечно, в том, что при Муравьеве стали больше уделять внимания дальневосточным берегам, ничего предо-

судительного Арбузов не видел. В его понятии, Россия должна быть укреплена всюду, где возможны происки чужеземцев. Однако последние события в мире ему подсказывали, что укреплять сейчас в первую очередь нужно Черноморский и Балтийский флоты. Именно там, на юге и северо-западе России, нависает угроза. Не опрометчиво ли поступают те, по чьему распоряжению так поспешно начали перебрасывать силы из краев вероятной опасности на Дальний Восток?..

Прибыв в Иркутск, Александр Павлович осторожно высказал свои опасения Муравьеву. Николай Николаевич только что вернулся из Санкт-Петербурга. Там положительно был решен какой-то очень важный вопрос по Амуру, а поэтому военный губернатор был в превосходном настроении.

— Напротив, — сказал Муравьев. — Мало, очень мало у нас сил на Дальнем Востоке. Об этом хорошо осведомлены иностранцы.

Согласившись с Арбузовым, что основным театром в войне будет черноморский бассейн, Муравьев с уверенностью высказался, что англичане, а может, и французы, непременно начнут искать слабое место у других берегов России. Таковым, по его убеждению, неприятель посчитает дальневосточное побережье. Опасности скорее всего подвергнется Камчатка. Враги попытаются овладеть ею в первую очередь только ради Авачинской губы, превосходней которой нет во всем мире.

Нельзя сказать, что военный губернатор Восточной Сибири окончательно склонил к мысли о безусловной правильности своих суждений Александра Павловича, но его уверенность в необоснованности преждевременного укрепления дальних берегов России очень поколебал.

— Война вот-вот начнется, — убежденно сказал Муравьев. — Так что, дорогой Александр Павлович, время нам с вами терять никак нельзя. Вот что предстоит нам сделать нынешней весной. — Он протянул письмо, адресованное Геннадию Ивановичу Невельскому. — Это черновик, — пояснил Николай Николаевич. — Само письмо я отправил еще из Петербурга, семнадцатого января. Интересное дело затевается. Читайте, и вам кое-что будет ясно. В путешествие по Амуру отправимся вместе.

Арбузов углубился в чтение:

«Решено, любезный Геннадий Иванович, что я еду к Вам из Шилкинского завода, и надеюсь 20 или 25 мая быть

у озера Кизи, где прошу Вас меня встретить. Со мною будет 800 человек солдат и казаков, из них 200 солдат и 100 казаков с лошадьми и четыре горных орудия с упряжью останутся у Вас и высадятся, где Вы это по совещанию со мной найдете удобнейшим, а остальные 500 человек должны высадиться в Кизи, чтобы перебраться в гавань Де-Кастри для отправления на первых судах в Камчатку.

Полагаю, что первое судно к Вам придет фрегат «Аврора», но берегите и те, которые у Вас зимуют, ибо вернее синица в руке, чем журавель в небе; а войска в Камчатке необходимы, ибо у нас война с англичанами, кажется, неизбежна. Я полагаю также привезти к Вам 25 тысяч пудов провианта. Где его лучше сложить, скажете мне при встрече в Кизи.

Посылаемое Вам повеление к Путятину состоит в том, чтоб он по настоящим обстоятельствам шел откуда есть в Де-Кастри и находился в моем распоряжении; бумага эта придет к Вам дубликатом, одну сохраните у себя для предъявления Путятину, когда он к Вам приедет…»

Прочитав письмо, Арбузов поднял глаза на Муравьева. В них были вопросы, недоумение.

— Да, да, дорогой Александр Павлович, все так, — сказал Николай Николаевич, стараясь ответить на многозначительный взгляд собеседника, — И война на носу, и мы с вами отправимся сплавом по Амуру.

Воегсный губернатор подвел гостя к карте Восточной Сибири.

— Вам надобно без промедления выехать в Нерчин-ский округ. — Муравьев остановил гусиное перо на едва заметной точке. — Здесь, на берегу Шилки, в деревне Лончаково, вас поджидает прапорщик Николай Алексеевич Глен с пятьюстами солдатами. Попробуем довести число служивых до тысячи человек. Людей соберем из разных сибирских батальонов. Половину солдат доставим к заливу Де-Кастри, для постройки и укрепления нового порта в Приморье; сотни полторы направим с господином Гленом в Ново-Архангельск, в Русскую Америку, на остров Ситха; остальных — с вами в Камчатку… По прибытию в Лончаково возьмите в свое подчинение весь батальон. До вскрытия рек бивуак оставлять не следует. Постарайтесь занять людей боевыми примерными учениями. Ближе к распутице начинайте готовить плавучий отряд. — И Муравьев подробно объяснил, какой путь и на чем предстоит проделать людям до Тихого океана.

На реке Шилке в распоряжение отряда будут предоставлены новый пароход, лодки, барки, но большую часть личного состава, который к весне увеличится вдвое, придется переправлять на самодельных плотах. В Усть-Стрелецке, недалеко от слияния Шилки и Аргуни, отряд встретит и далее, уже по Амуру, поведет военный губернатор. Путь по воде продлится до Мариинского поста, который расположен рядом с озером Кизи. А от поста — рукой подать до залива Де-Кастри, сушей всего двадцать пять верст.

Николай Николаевич, изучивший Восточную Сибирь не только по карте, озабоченно говорил Арбузову о трудностях пути неизведанных мест, по которому придется двигаться многочисленному отряду.

— Наш сплав, — сказал он, — будет тяжелым еще и потому, что мы первыми пойдем по Амуру от начала до устья, а посему предвидеть всех преград нам невозможно. Три с лишним тысячи верст на плотах — неслыханный сплав! — Помолчав, Николай Николаевич уверенно добавил — Мы обязательно достигнем Тихого океана. Но это нам следует сделать без лишних жертв и в короткий срок.

Арбузов отправился в Нерчинский округ.

Лончаково. Деревня в две с небольшим сотни дворов, с трех сторон прижатая тайгой к реке, никогда за свое существование не знала такого оживления — в нее прибыло полтысячи солдат. Долго вздыхал и чесал лысину староста: где и как разместить людей? Собрал сходку. На ней народ сам порешил: чтобы никому не было обидно, в каждый двор поселить по два солдата, а из той малой толики, что без крыши останется, по третьему охотники разберут, то есть желающие.

Гостеприимные сибиряки никого не оставили на улице, никого не поселили в сараях — всем нашлось место в избах. Да и солдаты — народ непривередливый, любой угол для них удобен: полати, печка, теплый чулан — все подходяще, и постели никакой не просят.

Ожила, встрепенулась тихая деревня. Многолюдно стало на улице и в переулках, весело в избах. Вечерами в некоторых домах до полуночи мерцал свет. Как уснешь, когда столько интересного, необычного рассказывают солдаты из своей походной, полной лишений жизни. Иной служивый такую историю поведает, что не сразу отличишь, где правду говорил, а где из сказки выхватил.

Староста деревни, в отличие от всех, определил к себе в дом одного человека — самого главного солдатского начальника. Этот постоялец не был похож на других: солидный, степенный, высокого роста, с темными усами. И форма у него особая — не серая, как у прочих, а черная, морская. Мог бы, конечно, при желании староста в свои просторные помещения поселить еще с десяток людей, но не захотел. На то были у него свои причины. Во-первых, как он понимал, вместе с большим начальником неудобно размещать подчиненных; во-вторых, староста со дня на день ждал в гости крупного по тем местам промышленника-золотоискателя Степана Федоровича Соловьева. Известный на всю округу богач может приехать не один. Человек он компанейский, шумный, любит простор. Ему отведи половину дома, мало будет. Впрочем, в Лончаково старосту никто не помышлял упрекать в том, что взял в постояльцы только солдатского начальника. Староста в деревне — голова, он сам знает, как ему поступать.

Владелец золотых приисков Соловьев появился в Лончаково на третий день после приезда Арбузова. Две тройки серых в яблоках орловских рысаков, звеня бубенцами, заплясали у ворот старосты.

— Открывай, чертяга! — загремел басистый голос.

В сенях сбросив соболиный тулуп — люди подберут и

куда надо положат, — Соловьев, высокий, широкоплечий, с заиндевевшей окладистой бородой, шумно ввалился в прЬсторную избу.

— Почему не накрыт стол? — голосом церковного дьякона пробасил он. — Не ждал, чертяга!

Увидев морского офицера, Соловьев удивленно вскинул кустистые брови и, протянув руку, проговорил, словно встретил давно знакомого человека:

— Здорово! Кого-кого, а вот тебя, паря, встретить не ожидал! Моряк в Сибири — удивленье!

Арбузов, не привыкший к такой беспардонности, на фамильярность промышленника ответил сдержанным «здравствуйте» и слабо пожал протянутую руку.

— Не сибиряк! Ей Богу не сибиряк! — сразу определил Соловьев и, уставя пристальный взгляд, добавил — Но ты пообвыкнешь и нас, сибиряков, признаешь…

Двое суток провел богатый гость в Лончаково, двое суток дом старосты гудел от пьяного разгула. Нет, не поверил Арбузов Соловьеву, когда тот, ударяя себя в грудь, говорил, что горячо любит Россию, и окажись она, много-

страдальная, в опасности, он, Степан Соловьев, готов, как когда-то купец Кузьма Минин, пожертвовать ей свое богатство.

— Сейчас, слава богу, время годявое, не война, — дыша винным перегаром в лицо Арбузову, басил Соловьев. — Но я знаю Сибирь и говорю тебе: много на своем пути хлебнешь горя. Непроходимых и пагубных мест встретишь уйму. После Василия Пояркова, Ерофея Хабарова и Ивана Нагибы по Амуру-батюшке из конца в конец никто не хаживал. Ты в нашем веке, как я понимаю, будешь первым проходимцем…

— Первопроходцем, — поправил Арбузов.

— Это один хрен, — махнул рукой Соловьев. — Так вот я и говорю: трудно тебе, паря, будет. В половодье Амур, возьми себе в голову, поднимается на три с половиной сажени. Веда как в котле кипит… А ты, я вижу, не готов к путешествию. Солдатики твои необнатуренные и одеты хило, обувь у них рваная. Куда ж ты, начальник, их гонишь? На погибель, да? На месте когда сидишь, и с харчами в Сибири не велика забота: принес с мороза чугун со щами, вырубил топором сколь надо, разогрел и хлебай вдосталь; в стужу пельмени, струганина и прочее довольствие до весны храниться могут. А ты в дорогу собираешься в самую распутицу. Одеть людей добротно надобно, провизией сытной запастись необходимо. Водки бери с собой побольше. От хвори разной в пути она шибко помогает. Расслабится брюхо, — водкой лечи; простынет кто-то, — ее же лей в глотку. Она и от лихорадки людей предостерегает… Когда трогаешься? После пасхи? Ладно. Я тебе кое в чем под-могну. Сотни полторы пудов кирпичного чая пришлю. Он тоже брюхо хорошо крепит. Выделю холста на рубашки и кунгурские сапоги сотни на три солдат. Вот тебе и моя бескорыстная помощь. Хватит?

— Хватит, — едва сдержав улыбку, ответил Арбузов и ушел в свою почивальню.

Рано утром Соловьев растолкал его, чтобы попрощаться.

— Не обессудь, ежеле невзначай наговорил чего лишнего, — извиняюще сказал он. — Добрый тебе, Саня, путь» Знай, мы, русские люди, нашу армию в беде не оставим. А я, как обещал…

— Надеюсь, — преодолевая зевоту, ответил Арбузов, не веря ни одному слову владельца золотых приисков. 136

Соловьев так встряхнул ему руку, что сразу прорвал у «солдатского начальника» остатки дремоты.

«Баламут и пустозвон!» — мысленно бросил ему вслед Александр Павлович и начал одеваться. Впереди был день напряженной учебы с солдатами.

Все, чему научен человек, в жизни может пригодиться. Давненько это было, в конце тридцатых годов. Арбузов плавал тогда по Черному морю на корабле, командир которого прослыл среди моряков человеком чудаковатым. Помимо морских учений, он заставлял подчиненных осваивать, словно солдат серых, «действия штыком». «Зачем морякам такие занятия? — недоумевали молодые офицеры. — Пехотинцу, понятное дело, это нужно, а у матроса другие цели. Моряк обязан ловко владеть парусами и метко стрелять из орудий. Чудак наш командир да и только!» Однако, как помнил Арбузов, обстоятельства бросали моряков в такую обстановку, когда приходилось драться в рукопашной схватке. Так случалось при абордаже, так бывало при высадке морских десантов на сушу. Арбузов, переняв у «чудаковатого» командира приемы штыкового боя, учил им позже моряков на другом корабле. Теперь, спустя много лет, ему эта наука снова пригодилась.

Солдаты, собранные в Лончаково из трех сибирских батальонов, имели неплохую строевую подготовку. Бывшие охотники-звероловы отменно стреляли, были выносливы в походах, но их, рекрутов, никогда не обучали приемам штыкового боя, не имели они представления и об атаках россыпным строем. Арбузов, пока до распутицы позволяло время, и задался целью восполнить пробелы в солдатском обучении. Он прививал служивым навыки военных движений, изобретая их сам или припоминая, как применяли их сухопутные офицеры. Александр Павлович учил солдат быстрым сборам и построениям по сигналам горна и барабанов. Недоумение вначале вызвало у пехотинцев приказание капитана 1 ранга связать для похода из соломы или сена подушки. На них, легких при переноске, во время отдыха удобно было спать. Но, как поняли потом солдаты, подушки главным образом предназначались для другой цели — в них, повешенных на кусты, во время ученья с разбегу втыкали штыки, воображая перед собой неприятеля. Солдаты настолько увлеклись штыковым боем, что многие с позволения хозяев связали и поставили во дворах соломенные снопы и пыряли в них штыками в свободное от службы время.

Однажды Арбузов наблюдал из окна за игрой деревенских мальчишек. Пестро, но тепло одетые, с самодельными деревянными ружьями и саблями подростки (их было человек двадцать), пошумев и поспорив посреди улицы, разбились на две группы. Прежде чем разбежаться в разные стороны, половина мальчишек сняла кушаки и спрятала их под верхней одеждой.

«Что за игра?»— поинтересовался Александр Павлович и перешел к другому окну, чтобы проследить куда и зачем убежала ватага кушачников во главе с бойким парнишкой в коротком зипуне и большом заячьем малахае. Остановив всех, командир кушачников энергично помахал руками, и мальчишки бросились врассыпную. Применяя изобретательность и хитроумие, они начали прятаться. Сам командир притаился за старой пихтой, кто-то вскарабкался по стволу и исчез в ее густых ветвях, кто-то нырнул под крыльцо и загородился доской, двое перемахнули через огородный плетень и зарылись в нежесткий снег.

«Что же будет дальше?» — Арбузов не без любопытства наблюдал за детворой. Вначале ему показалось, что это обыкновенная игра в прятки-кулички, в которой один ищет всех. Однако действия мальчишек были несколько иными. Искать спрятавшихся вышла вся вторая группа. Приседая, озираясь и крадучись, мальчишки без кушаков осторожно продвигались вдоль заборов с явным намерением первыми обнаружить «неприятеля», застать его врасплох.

Рослый крепыш, командир бескушачников, сделав перебежку, приник к пихте, не догадываясь, что за ее стволом, с другой стороны, притаился «смертельный враг».

Александр Павлович попытался предугадать исход этого поединка. Тот, кто раньше спрятался за дерево, конечно же, слышал шаги второго.

Отскочив от пихты, мальчишка в коротком зипуне «выстрелил» в соперника и прикладом сбил с его головы малахай. Наскок был настолько неожиданным, что неудачник на какое-то время оторопел. Плюнув с досады, он подобрал малахай и, стряхивая с него снег, отошел в сторону

«Убит», — панял Александр Павлович. Однако недолго торжествовал победу командир кушачников. Как из-под земли за его спиной вырос другой мальчишка и подставил ствол ружья к затылку. За этим, видимо, последовала команда поднять руки. Тот исполнил ее медленно, с неохотой.

«Вот и первый пленный», — мысленно произнес Арбузов и ошибся.

Командир кушачников, стоя с поднятыми руками, резко присел и так дернул того за ружье, что нападающий перелетел через его голову. И вот уже направлен в грудь лежащему ствол. Но этим схватка не кончилась. На выручку поверженному спешил товарищ. Он уже рядом, за спиной командира кушачников. Сейчас «выстрелит» ему в затылок или «обрушит» на голову приклад, чтобы сбить шапку. Но не тут-то было. Хищной птицей слетел с пихты гибкий мальчишка, сбив бескушачника с ног…

Проследив за детской игрой до конца, Александр Павлович мысленно поблагодарил мальчишек за преподнесенный урок.

На другой день Арбузов вывел солдат за околицу.

— Новая тема тактических занятий, — объявил он, — будет называться «Бой рассыпным строем в наступлении и обороне».

Рота под командованием прапорщика Глена, сняв ремни, ушла в лес. Через полчаса на поиск «неприятеля» повел вторую роту сам капитан 1 ранга.

Никогда раньше Александр Павлович не видел, чтобы с таким азартом проходили военные занятия. Солдаты с мальчишеской увлеченностью играли в лесу, на пересеченной местности. Искусство одних заключалось в том, чтобы надежно скрыться в таежной чащобе, а других — подойти к «неприятелю» незамеченными и внезапно атаковать. Никому не хотелось быть в команде пораженных и каждый действовал так, чтобы заслужить похвалу за солдатскую смекалку и находчивость. Вот уже и кончилось время, отведенное для тактических занятий, а люди, зараженные соперничеством, просили командиров продлить учебный бой. Арбузов, понимая, что забавная и, на первый взгляд, безобидная мальчишеская игра в будущем может принести немалую пользу, разрешил продлить ее срок.

Ежедневно проводя тактические занятия, Александр Павлович учил батальон понимать военную музыку, быстро строиться, менять движения под бой барабанов и фанфары горнов. Он то водил роту в атаку, то, поменявшись ролями с «неприятелем», занимал оборону, приучая людей приноравливаться к местности, искусно маскироваться, внезапно контратаковать и «поражать» врага (пока условного) огнем, штыком и прикладом. Отведенного времени на разбор занятий всегда не хватало. Страсти солдат

утихомирить никому не удавалось. Парни собирались группами и в непринужденной обстановке сами подробно обсуждали свои действия, с шутками и прибаутками говорили об ошибках и промахах товарищей.

Арбузов знал цену настроению людей и всячески старался вселить в них бодрость духа. Уже тут, в Сибири, он услышал, что от веселого человека даже вошь уползает, ищет печального, а тоска все болячки к себе собирает. Не без содействия Александра Павловича в батальоне всячески поддерживался веселый настрой солдат. Вечерами в Лончаково дробно били барабаны, дребезжали спаренные ложки, скрежетали ножи о сковородки, шипели гребенки, взвивались над деревней звонкие голоса песенников. А частушки? Их Арбузов слушал с особым удовлетворением. Сколько в них задора, юмора и непосредственности! Александр Павлович удивлялся, как неграмотные парни легко, иногда сразу во время пляски, на ходу сочиняли или переделывали на свой лад частушки, выбрасывая из них непотребные в присутствии женщин слова, заменяя другими.

Неистощим русский фольклор, мудро и богато народное творчество. Позволь солдатам веселиться, не дай команду «отбой», и они до утра состязались бы в остроумии и плясках.

По-другому в веселом хороводе вели себя люди. Не сойдись они на вечеринке, Арбузов никогда бы не узнал, кто из них так задорно играет на гребенке, кто лихо пляшет, а кто сочиняет смешные частушки и поет.

Только спел один, тут же выступил второй, подражая женскому голосу:

И он же нарочито грубовато, переходя на бас, ответил:

В остроумной словесной перепалке хотелось участвовать всем. Не выдерживали даже самые тихие и застенчивые солдаты. Им тоже хотелось показать, что и они что-то умеют — играть на гребенке, плясать или петь:

В конце апреля отпраздновали пасху. Арбузов, зная с каким нетерпением солдаты ждали этот христианский праздник, распорядился не занимать их учениями и работой все три дня.

Нацеловались служивые вдосталь. Когда еще им так свободно удастся щекотать усами девичьи лица? А тут протянул солдат крашеное яйцо, произнес «Христос воск-ресе!» — и все дела: отвечай красавица-девица «Воистину воскресе», подари свое яйцо и безропотно подставляй алые губы. Так уж повелось на Руси исстари — никому не возбраняется из христиан в такой праздник целоваться.

Однако в Лончаково в первый день пасхи произошел казусный случай. Удивленно вскинула глаза, строго нахмурила брови стройная розовощекая девушка, когда ей протянул зеленое яйцо низенький рыжий солдатик со словами «Христос воскресла!»

— Да ты, кажись, нехристь? — настороженно произнесла девушка и испуганно попятилась.

— Христь я, христь! — побожился солдатик. — Сидоров мой фамилий. Вот тебе — христь! — и он перекрестился.

Однако девушка, пристально всмотревшись в расплывчатое лицо с раскосыми глазами и реденькими рыжими усами, спряталась за подругу, та — за нее. Взвизгнув, обе убежали.

Солдаты, увидев такую картину, рассмеялись.

— Не горюй, Раис! — подбадривали они сослуживца. — Поясним, девки сами придут целоваться…

Арбузов знал, что солдаты любили услужливого, безобидного единственного в батальоне татарина. С распространенной в России фамилией, чистокровный татарин с выразительными чертами азиата плохо говорил по-русски. Раис не обучался грамоте и, в силу своего невежества, не знал, как, когда и зачем его предки-мусульмане стали христианами. Ему, родившемуся в тридцатом году XIX столетия, неведомо было ни о когда-то могучей Золотой Орде, ни о ее падении. Выросший в ауле, он не слыхал и о

знаменитом христианском храме в Казани, к которому по велению русского царя Иоана IV подгоняли пленных татар и насильно заставляли принимать православную веру. От храма Христова они, покоренные и смертники, отходили двумя потоками: одни, поцеловав крест и став Сидоровыми, Петровыми, Ивановыми… расходились окрапленные святой водой по своим саклям; другие, оставшись верными полумесяцу, направлялись в последний путь под конвоем опричников через пролом крепостной стены к Волге…

Нынешним солдатам сибирского батальона нет дела до далеких предков сослуживца, когда и каким образом они стали христианами. Разве Раис виноват, что родился не русским? А чем плохо быть татарином? Татары такие же люди, как все. Раис к тому же еще и крещеный. Напугались его девушки? Ну и дуры! Сидоров — человек православный, третий год солдатскую лямку тянет. Это понимать надо…

Арбузов, дав батальону трехдневный отдых, верил, что люди оценят это и, когда потребуется, отработают с лихвой. О предстоящей большой работе, которая заберет все силы без остатка, знали и солдаты. За какие-то две недели надо будет соорудить добротные плоты на тысячу человек и сотню лошадей. Это дело не шуточное.

— На той неделе, кажись, река лопнет, — уведомил Арбузова староста деревни. — Потом денька два по Шилке будет ледоход, и вода очистится. На Аргуни к этой поре лед тоже вздыбится, и потянет его течением в Амур. Так что поторапливаться, Александр Павлович, надо…

О том, что скоро начнется ледоход, Арбузов слышал и от других лончаковцев, а потому не терял зря времени. Сразу же после пасхи работа пошла полным ходом. Сводный батальон, разбитый поротно, трудился с восходом солнца и до заката. Дел хватало всем. Глухо ухали, взметая снег, сваленные наземь деревья, разнобойно стучали топоры, пронзительно визжали пилы. Сваленные сосны обрабатывали на месте: очищали от ветвей и сучьев, отпиливали верхушки. Группа солдат, выделенная специально для переноса бревен (благо лес вплотную подступал к реке), сталкивала их С обрыва, кантовала к воде по скатам, вымощенным из гладких кругляшей. На берегу плотники стесывали со стволов горбыли, на концах бревен вырубали глубокие пазы. Уложив обработанный лес у кромки воды, солдаты умело и ловко скрепляли его в ровные ряды.

Арбузов родился и вырос в городе. Отдав много лет службе на море, он ходил на судах и по рекам, но никогда не видел как сооружаются плоты. Не подав вида, что далек от того, чем занимается его батальон, капитан 1 ранга возложил руководство сооружением плотов на прапорщика Глена, положившись в этом деле на него полностью. Сам же он не всегда и не сразу догадывался, что за операцию выполняли те или другие солдаты. Порой им овладевало любопытство и он спрашивал:

— Для какой надобности, служивый, ты так много стесываешь щепок с этого ствола?

Солдат недоуменно хлопал глазами, не сразу найдя что ответить: вдруг не так выполняет работу!

— Для легкости, ваше высокородие, — как бы оправдывался служивый. — Так что хотел как лучше… чтоб кормовое весло по силам было…

— Не перестарайся, служивый, а то весло сломается в работе, — наставительно говорил Арбузов и шел дальше. Увидев цепочку солдат, несущих листы старой жести, интересовался:

— Куда несете? Для какой надобности?

— Сюды, ваше высокородие, — слышал в ответ, — в избы. Для обогреву, стало быть…

—: В какие избы?

— В энти, которые на плотах будут.

Так Александр Павлович узнал, что солдаты, сооружая плавучие настилы с легкими деревянными домиками, по своей охоте, без подсказки командиров, решили соорудить переносные печки. Они делали все возможное, чтобы уберечь себя и коней от ветра, холода и дождей.

— Жесть-то где взяли? Не того?..

— Не сумлевайтесь, высокородие, — заверил сухощавый солдат. — Сам хозяин велел содрать с амбарной крыши. Я, грит, новую приобрету, а эта вам на печки пригодится. А без обогреву на воде окочуриться можно.

— Плоты с теплыми каютами — это хорошо, — сказал Александр Павлович. — Но ведь через неделю отправляемся в путь. Уложимся в срок?

— Так точно! — ответил за всех сухощавый. — Чай, для себя стараемся.

Арбузов пошел дальше, придирчиво осматривая все, что сделано его сводным батальоном. И вдруг остановился. Как это понимать? Огромные плоты лежали намертво скрепленные на суше в двух саженях от кромки воды. Вот где грубый просчет прапорщика. Есть ли у него на плечах голова!

Вызванный прапорщик испуганно смотрел на взволнованное лицо капитана 1 ранга, стараясь догадаться, что так обеспокоило командира.

— Поясните, господин Глен, — потребовал Арбузов, — каким образом вы думаете спустить с берега эти махины?

Прапорщик не понял вопроса. Спускать плоты на воду он не собирался. Недогадливость Глена бросила Александра Павловича в краску.

— Идти по реке собираемся?

— Так точно. По ней и поплывем.

— Чтобы стащить эту громадину на воду, — со значением проговорил Арбузов, — у нас не хватит никаких сил. Животы надорвем, а плот на дюйм не сдвинем.

Прапорщик, поняв в чем заблуждается командир, облегченно вздохнул:

— Так точно, не сдвинем, — согласился он, чувствуя неловкость за старшего морского офицера, и поспешил добавить — Все будет, как надо. Вскроется Шилка, и в нее с сопок хлынут талые воды. Река быстро выйдет из берегов и сама поднимет наши плоты.

— Гм… А она нас долго не задержит? — подавив смущение, спросил Арбузов. — Отсиживаться без дела нам надобности нет.

— В два-три дня после ледохода река подберется под пло^ы, — со знанием дела сказал Глен. — Мы угадаем тютелька в тютельку. Раньше садиться на плоты смысла нет и опаздывать, разумеется, нельзя. Бог поможет, выйдем вовремя.

— Не просчитаемся? — для верности спросил Александр Павлович.

— Никак нет, не обмишулимся, — твердо пообещал прапорщик. — Я хорошо знаю сибирские реки. Они капризные, своенравные, но когда изучишь их повадки, приноровиться можно.

Шмыгнул Арбузов носом — ничего не поделаешь: невежда он в этой области. Однако достоинство терять никак нельзя.

— Поторапливайтесь! — приказал он прапорщику. Медленно идет работа…

За несколько дней до ледохода в Лончаково снова зазвенели бубенцы лихих троек промышленника Соловьева.

Найдя Арбузова на берегу Шилки, Степан Федорович обнял его, как давнего друга, прогудел:

— Сумлевался, поди, чертяга, что приеду? Думал, что болтун Степан Соловьев? Нет, паря, плохо ты нас знаешь. Сибиряки — народ верный: сказал — связал! Хотел санным путем успеть, да дела закрутили, не удержал время — развезло. Подводы следом ползут, грязь по колесные оси. Подарок тебе небольшой привез, прибери к месту: тут полпуда золотишка…

Удивил Соловьев Арбузова, ох, удивил! Ни одному ведь слову владельцу приисков он тогда не поверил, считая, что кто богаче, тот жаднее. А «баламут и пустозвон» оказался человеком правильным. Полпуда золота — это же богатство! Мало того, позже с подвод промышленника солдаты сгрузили больше сотни пудов кирпичного чая, на целую роту кунгуровских сапог, пять десятков неподъемных тюков грубого холста, бочку нашатырного спирту, для «нати-ру тела, когда человек шибко прозябнет», рогожные кули с мылом.

— Чем же, Степан Федорович, я с вами расплачиваться буду? — смущенно спросил Арбузов.

— Верным служением Богу, престолу и отечеству, — солидно ответил Соловьев. — Армия — наша гордость, надежда и защитница. Вам в трудную годину нужно будет стоять за народ и, может, головы буйные за него положить придется…

— Спасибо! — душевно поблагодарил Александр Павлович и заверил — Будьте спокойны, Степан Федорович. Коль выпадет на нашу долю суровый час, мы не посрамим земли русской…

Вечером, сидя в доме старосты за обильно накрытым столом, Соловьев шутил, смеялся, много пил, но пьянел медленно.

— Об армии, Саня, я тебе говорил от всего русского сердца, — г высказался он. — Люблю я ее, родную. Это ты мне поверь. А за товары должником себя не считай. Я в накладе не останусь. У меня родной брат Серафим — купец первой гильдии. Я за него доволен. Думаешь, он в чем-то прогадает? Ни в коем разе. Торговый люд, заметь, расчетлив и корыстен. А в чем, спросишь, моя корысть? Да в том, что я хочу, чтобы ты благополучно прошел весь Амур. Потом до нас дойдут слухи, как он велик, как труден но нему, батюшке, путь, мимо каких селений и народов протекает и где кончается. А может, не зря купеческий

люд разговоры разговаривает, что Амур протянулся аж до самого моря-океяна? — Соловьев пьяно помотал головой и сам же с сожалением ответил — Просто так они хотят. А Амур не достал, сказывают, его маленько.

Арбузов согласно кивнул и сказал то, о чем туманно знал сам:

— В устье перед полуостровом Сахалином Амур на мелкие рукава разветвился и мелководьем идет в Татарский залив.

Соловьев вздохнул: он понял главное — на судах по Амуру в океан не попасть.

— Жалко…

Смотря на расстроенного золотоискателя, Александр Павлович полюбопытствовал:

— А какая, Степан Федорович, вам польза от того, что мы пройдем Амур?

— О-о! — Соловьев многозначительно поднял указательный палец. — Золото вдоль реки искать буду. Прииски новые открою. А брат Серафим и прочие местные купцы, как только узнают, что по Амуру можно пройти на судах, а на его берегах селения имеются, да еще с нерусским народом, считай, они нашли богатство несметное. Серафим следом за тобой поведет по Амуру баркас с товарами и торговлю развернет небывалую. Соображаешь? — Соловьев поднял стакан с водкой. — Счастливого тебе пути, Саня! — Он звучно стукнул стеклом о стакан собеседника и крупными глотками опустошил посуду. — Об одном сожалею: как это наш Амур в океан не вышел?

— Ну, а если бы вышел, что тогда? — спросил Арбузов.

Промышленник тупо уставился на собеседника.

— Как что? По военной линии об этом подумай сам. Людей и грузы разные перевозить отсюда на самый край России — дело чрезвычайно важное. Это по державной линии. И чисто по коммерческой вижу выгоду…

Соловьев разоткровенничался:

— По Амуру дошел бы мой брат Серафим до водного простора, а там — хошь вправо, хошь влево сворачивай и плавай вдоль океянского берега. Народ в тех местах, поди, темный, туземный, нашим братом необласканный…

Арбузов улыбнулся: он понял последнее слово в значении «необворованный».

— Серафим развернул бы там торговлю во всю ширь, — продолжал Степан Федорович. — У них же, туземцев энтих, ничего нет, окромя шкур, мяса и рыбы. Что ни привезут купцы, все в ход пойдет: ружья, порох, свинец, ситец, посуда фаянсовая и стеклянная, безделушки разные— бусы, брошки, сережки, пуговицы медные…

— А что у них взамен брать будем? — хитро поинтересовался Арбузов.

Соловьев рассмеялся. Вопрос морского офицера ему показался наивным.

— А что с них взять? — Степан Федорович сделал озорное лицо. — Разве только пушнину: соболей, куниц, горностаев…

— Н-да! — Арбузов сокрушенно покачал головой. — По-моему, не торговля, а грабеж.

Соловьев не обиделся, но от его веселости не осталось и следа.

— Нет, паря, не грабеж, а помощь, — насупленно сказал он. — Куды им девать пушнину? Ну, окутались в нее с головы до ног, а дальше что? Подъезда к ним никакого. А тут приехал русский купец, как с неба свалился, привез товары. Для них это радость непередаваемая. Насилия никакого: хошь — бери, не хошь — не бери. Туземцы с великой охотой приобретут невиданные вещи, а за них без сожаления отдадут то, чего у себя в избытке. Кому от такого обмена убыток? Да никому. — Соловьев помолчал. — Я так, Саня, разумею. Коль мы до своих туземцев не доберемся, чужеземцы к ним прибудут и к рукам темный народ приберут. Вот тогда они устроют там и грабеж, и разбой. Обманут, как детей малых, за копеечную водку все добро у них вывезут.

— А русские купцы разве водкой не торгуют? — спросил Александр Павлович.

— Нёт, — уверенно ответил Соловьев и, подумав, пространно высказался — Строга, сказывают, была у нас императрица Екатерина II. А вот к туземцам и прочим темным азиатам по-особому велела относиться. Она повелительную грамоту для купцов и других русских странствен-ников сочинила. Добром да лаской, мол, надо привечать их, не обижать и зельем не спаивать. Эта бумага и до сих пор силу имеет. Да кто ж супротив императорской воли пойдет?

— Понятно, — кивнул Арбузов. О «Запретном указе» Екатерины II по поводу малых азиатских и северных народов он слышал раньше. — И все-таки несправедливо за посуду и безделушки брать у них дорогую пушнину.

— Не согласен! — замотал косматой головой Соловьев. — Для нас безделушки, а для них, может, самые роскошные украшения. А возьми ружья, порох, картечь, дробь. Да что есть для охотника ценнее? Ты смотри, паря, на такие вещи шире. Я соображаю так. Не зря тебя в Камчатку направляют. Это для того, чтобы русские купцы, а не какие-нибудь английские торговцы, могли безопасно добираться до наших дальних земель. Может, о прибылях-то я не так толкую. Барыши после торговли надо считать. За морем телушка — полушка, дорог перевоз. Но ты все-таки, Саня, получше разведай Амур…

Утром капитан 1 ранга и золотопромышленник тепло распрощались. Соловьев заторопился куда-то по своим делам. Арбузов направился к реке.

Через двое-трое суток сводный сибирский батальон оставит деревню Лончаково с ее гостеприимными жителями. Солдат ждут трудная дорога, неизведанные дали. На самодельных плотах за пароходом и баржами они проплывут по студеной речной воде почти до самого океана. Это, по слухам, без малого четыре тысячи верст. В такой дальний вояж еще никто плотами не хаживал. А Амур, солдаты-сибиряки знают, в весеньем половодье поднимается и затапливает все окрест. Когда же будет преодолен путь по Амуру, путешествие на этом не кончится: солдаты пойдут по суше до океана, а потом кто-то из них морским путем направится до незнакомых далеких земель Русской Америки и Камчатки. Бывалые люди сказывали, что Камчатка сверху студеная, внутри жаркая. Там климат отличный от сибирского — даже непривередливые воробьи не приживаются, змеи, ящерицы и лягушки не водятся. Земля горячим паром дышит, а в высоких горах сам Бог устроил огромную кузню. Она огнем палит и искры пудовые из нее летят на многие версты. От мощных ударов господнего молота вся Камчатка трясется и вода морская дыбом взметается. Вот где страсти страшные и диво дивное!

Арбузов готовил людей к дальнему походу, тяжелым испытаниям.

ПИЛА-ПАЛИ ДЖАНГАН

Беспокойное и опасное путешествие по Амуру подходило к концу. Маленький пароход «Аргунь», на который еще в Усть-Стрелецке по приглашению Муравьева переселился

Арбузов, резво двигался впереди сплава. Он то удалялся от него, делая промеры глубины, то возвращался к каравану, чтобы вести за собой по разведанному пути. Баржи, а за ними плоты растянулись в пути версты на три-четыре.

Муравьев часто покидал теплую каюту парохода, увлекая за собой офицеров на «воздух». Он увлеченно обозревал скалистые и лесные берега, огромные равнины, заросшие высокими травами.

— Кедры-то какие! Сосны! — восхищался он. — Прямо-таки готовые корабельные мачты. А сколько земли даром пропадает! Плугов в России не хватит, чтобы ее распахать. Обживать, как можно скорее обживать нам надо этот благодатный и дикий край…

Когда пароход подплыл к месту слияния Амура с Уссури, Муравьев оживленно произнес:

— Вот где будет город! {В 1858 году на этом месте был заложен город Хабаровск} — Он показал рукой на правый берег, поросший вековым лесом.

Любознательный губернатор несколько раз останавливал «Аргунь» против малых селений и с небольшой свитой подплывал к ним на шлюпке. От общения с местными жителями Николай Николаевич получал особое удовлетворение. Однажды он затянул в их жилище-фанзу Арбузова. Впечатление, которое вынес оттуда морской офицер, было удручающим.

Глинобитная фанза без окон напоминала большой сарай. В ней жило, не менее семидесяти человек. Внутри помещения вдоль стен пристроены широкие нары. Под них проведены глиняные трубы, подающие тепло от очагов. Посредине фанзы вылеплено возвышение для собак. Их было более пяти десятков. Чуть поодаль от собак лежал привязанный к столбу медведь. Его палками донимали голые дети. По помещению безбоязненно, как домашние кошки, сновали крупные и сытые крысы. Под потолком пристроены длинные жерди. На них висели одежда, шкуры, какие-то тряпки, веревки. У входа в фанзу, справа и слева, возвышались очаги, смахивающие на русские банные печи. В них вмазаны емкие котлы с толстым слоем жира внутри. Арбузов так и не понял — чугунные они или из глины. В котлах гиляки готовили общую пищу — для себя, собак и медведя. Из них же, надо полагать, питались и крысы. В непроветриваемой фанзе пахло нерпичьим жиром, псиной, потом не знавших бани людей, травами,

тухлым мясом, порченой рыбой. От густого зловония у Александра Павловича сперло дыхание. Он почувствовал себя дурно. А гостеприимные хозяева бесцеремонно тянули их куда-то внутрь помещения, желая угостить вареной едой. Наверное, Арбузов сделал плохо, но иначе поступить не смог: он вырвался из грязных, измазанных жиром липких рук и ретировался задом. Через минуту фанза пружинисто вытолкнула Муравьева. Однако губернатор оказался хитрее Арбузова. Он не сбежал один, а манил за собой хозяев. Вырвавшись на свежий воздух, Николай Николаевич показал гилякам на провяленную на солнце рыбу: эта еда, мол, нам нравится и хотим ее попробовать — нашел же выход! А иначе, зная, как обидчивы малые народы, можно попасть впросак, так рассердить, что потом никогда не помиришь с русскими людьми.

Муравьеву подали несколько рыбин. Он тотчас же развел маленький костер из сухих веток. Опалив тушки, чтобы уничтожить микробы, он разделил их на кусочки и раздал всем, кто был рядом. Рыба оказалась удивительно вкусной. Арбузов съел свою долю с удовольствием, пожалев только о том, что не было соли — гиляки ею не пользовались. Знать, недаром провяленная на чистом воздухе рыба — по-тунгусски юкола — считается основной пищей жителей Приамурья…

Сплав приближался к Мариинскому посту, расположенному недалеко от озера Кизи. Тут заканчивалось путешествие отряда по Амуру, ибо река в этом месте круто сворачивала на север. А от озера до залива Де-Кастри по суше — рукой подать, двадцать пять верст. От Мариинского поста отряду во главе с Арбузовым предстояло преодолеть на плотах и баржах узкую протоку, озеро Кизи, потом высадиться на берег и двигаться до залива. Муравьев же намеревался на пароходе «Аргунь» пройти реку до конца. Он верил Невельскому, утверждавшему, что Амур впадает в Татарский пролив. Если это так, то военный губернатор Восточной Сибири прибудет в порт Де-Кастри, не выходя из теплой каюты парохода. Муравьев пожелал лично удостовериться, что из себя представляет устье восточной реки, как убедительны заявления Невельского, чтобы без колебаний заверить Санкт-Петер-бург: «Амур судоходен. Из него есть выход в Великий океан». Николай Николаевич стремился до конца развеять всякие сомнения, делом подкрепить новое отечественное открытие.

«Аргунь» остановилась у Мариинской протоки. Утомленные пассажиры вышли на берег. Никакого поста поблизости не было видно. Однако откуда-то появились молодой мичман и казачий унтер-офицер средних лет. Рассмотрев, кто есть кто, мичман подошел к военному губернатору, бойко отрапортовал:

— На Мариинском его императорского величества посту все обстоит благополучно…

Это был начальник над Мариинским постом Григорий Данилович Разградский. Он сообщил Муравьеву, что капитан 1 ранга Невельской прибыть в Кизи не сумел — встречает фрегат «Паллада», на котором находится вице-адмирал Путятин,

Муравьев пригласил мичмана к себе в каюту. Ему не терпелось узнать, как идут дела на «его императорского пеличества посту» и другие новости дальнего края.

— Так уж все и благополучно? — на ходу интересовался губернатор, испытывающе смотря на мичмана.

— Так точно!..

Арбузов от нечего делать поднялся на крутой берег. С высоты хорошо просматривалась местность. Александр Павлович окинул взглядом растянувшиеся по Амуру плоты и понял, что последние из них причалятся не ранее, как часа через полтора. Время позволяло отдохнуть, и он решил прогуляться по берегу. Пройдя саженей двести, остановился в недоумении. Навстречу ему с криком, размахивая руками, бежала толпа местных жителей. «Почему бегут? Что им надо?» — с тревогой подумал Александр Павлович. Он читал и слышал множество рассказов от моряков о каннибализме диких племен. Одни с удовольствием съедают печень врага, другие сжирают человека целиком. По вкусу южных каннибалов, мясо белого обитателя планеты пахнет бананами. «А если и у этих жителей существует ритуальное людоедство? — со страхом подумал Александр Павлович. — Съедят неотмытого за милую душу и не поморщатся…»

Арбузов передернул кобуру на живот и взялся за рукоятку двуствольного пистолета. Толпа остановилась, сгрудилась саженях в пятнадцати. «Неужели поняли, что Луду стрелять? — подумал Александр Павлович. — Любопытно, что же дикари сделают дальше?»

Толпа стояла в нерешительности, ничего не предпринимал и Арбузов. О чем-то посовещавшись, туземцы вы-юлкнули вперед маленького старичка с тугой косичкой на

затылке: ты, мол, пожил, тебе и умирать не страшно. Тот не очень уверенно пошел к морскому офицеру, ища что-то под немыслимо грязной и рваной одеждой. К удивлению Александра Павловича, «парламентер» вытащил бумажку и, развернув ее, стал показывать издали. Это Арбузова немного успокоило: там, где предъявляют документы, силу сразу не применяют.

— Иди, иди смелее! — воспрянув духом, подбодрил он старика. — Что это у тебя за мандат? Покажи.

Посланец толпы тоже, видимо, понял, что белый человек в черной одежде злых намерений не имеет. Мелко ступая в обуви из рыбьей кожи, старик подошел почти вплотную и, обнажая в улыбке гнилые, съеденные зубы, протянул засаленную, как и его руки, бумажку, хрипло проговорил:

— Пила-пали джанган! Пила-пали джанган!

Любопытство подавило брезгливость. Арбузов взял ее

двумя пальцами за уголок, приблизил к глазам и удивился еще больше: текст был написан по-русски.

— Изволь, голубчик, подождать, — сказал он старику. — Я познакомлюсь с твоей депешей. А что такое «Пила-пали джанган», я не знаю.

«Парламентер» издал радостные звуки и опять дважды выкрикнул «Пила-пали джанган!».

Пробежав глазами по первым строчкам, Александр Павлович улыбнулся: «Вот теперь и я понял, что такое «Пила-пали джанган». Это — «большой начальник».

Текст начинался длинным предложением:

«От имени Российского правительства, от имени Великого царя (Пила-пали джангана) сим объявляется всем инностранным судам, плавающим в Татарском заливе, что так как прибрежье этого залива и весь Приамурский край, до корейской границы, с Сахалином составляют Российские владения, то никакие здесь самовольные распоряжения, а равно и обиды обитающим племенам не могут быть допустимы…»

Александр Павлович слеповато всматривался в текст, с трудом разбирая слова на сгибах:

«Для этого поставлены Российские военные посты, в заливе Искай (Счастья) и в устье реки Амур. В случае каких-либо нужд или столкновений с местным населением нижеподписавшийся, посланный от правительства уполномоченным, предлагает обращаться к начальникам этих постов…»

Арбузов расплылся в улыбке, прочитав подпись: «Начальник Амурской экспедиции капитан 1 ранга Г. И. Невельской».

— Какая приятная встреча! — вслух произнес Александр Павлович и возвратил бумажку. — Спасибо! Ты меня порадовал: Геннадий Иванович Невельской — большой человек! Он тоже — Пила-пали джанган!

Старик, услышав знакомые слова, изобразил пляску орла. Повернувшись к морскому офицеру боком и с приседом расставив ноги, он ждал решения: куда, мол, начальник, прикажешь, туда и полечу.

Арбузов понял все. Невельской, взяв под защиту местных жителей, написал и размножил этот текст, чтобы иностранцы знали, в чьи владения они попали и помнили о русских военных постах.

— Молодец! — похвалил он Невельского, а абориген принял это на свой счет, повернул к Арбузову радостное лицо. — Что ж, старик, я догадываюсь, что вы мирные люди. Скажи своим соплеменникам, что я, — Александр Павлович положил ладонь на грудь, — тоже в какой-то степени Пила-пали джанган.

«Парламентер» расставил руки для объятий и пошел на новообъявленного Пила-пали джангана. «Целоваться хочет!» — со страхом подумал Александр Павлович и предупредительно выставил ладони. Старик приостановился, сдерживая душевный порыв обнять большого начальника.

— Ступай, ступай! — Арбузов показал на толпу. — Тебя ждут твои дикари.

Старик обернулся, прокричал:

— Лоча! Мама!

Толпа с торжественными выкриками сорвалась с места и пронеслась мимо Арбузова, обдав его зловонным запахом. Только теперь, когда туземцы побежали вниз по откосу, Александр Павлович понял, что они, влекомые любопытством, неудержимо рвались к воде, чтобы посмотреть на невидимого ранее «железного оленя» — пароход «Аргунь». Позже ему пояснили и слова старика, обращенные к соплеменникам. «Лоча» в переводе с местного языка означает «люди», а «Мамой» аборигены нарекли Амур. Арбузову понравилось интересное совпадение слов: сибиряки называют Амур батюшкой. Он посмотрел на удалявшуюся толпу и покачал головой.

«Сколько еще потребуется времени, — с грустью по-

думал Александр Павлович, — чтобы этих грязных и невежественных, полудиких обитателей превратить в цивилизованных людей? Много, очень много…» Он вспомнил золотопромышленника Степана Федоровича Соловьева. Тому очень хочется, чтобы Амур на всем своем протяжении оказался судоходным. Владелец приисков искренне сожалел, что сибирская река «не достает маленько до моря-окияна».

Теперь, когда трудный путь по Амуру проделан — не прошли до его устья только каких-то сто двадцать миль, — Арбузову особенно очевидно стала огромная польза большой реки. Она на своей спине легко перенесла мимо непроходимых таежных лесов, высоких гор, бесчисленных сопйк, минуя бесконечные ровные угодья, множество озер и речек, одновременно тысячу человек и сотню коней, тяжелые, емкие военные грузы. В этом нельзя не видеть победу участников первого сплава по сибирской реке. «Правильно поступаешь, Степан Федорович, что так печешься об Амуре, — размышлял Александр Павлович. — Просторно мыслишь, патриот земли русской, по-государ-ственному». В то же время Арбузов знал, что есть один человек, который все свои силы отдает исследованию Амура — это только что напомнивший о себе капитан 1 ранга Геннадий Иванович Невельской. Он находится где-то поблизости — встречает фрегат «Паллада». О неугомонной натуре первого начальника Амурской экспедиции, его энтузиазме и самоотверженности Александр Павлович не однажды слышал от Муравьева. Многолетняя упорная борьба Невельского за Амур, по словам военного губернатора, дала благодатные результаты. Сказав, что пароход «Аргунь», благодаря Невельскому, при желании может из Амура выйти в Охотское или Японское море, Николай Николаевич расхохотался: так, видимо, смешон был в своем удивлении он, Арбузов.

— Правда, не веритвя? — весело спросил Муравьев.

— Не верится, — признался Арбузов.

— И я до сих пор не могу смириться, что Невельской опроверг вековые понятия о нашем Приморье. Он, подумайте только, осмелился поставить под сомнение исследования мореплавателей с мировыми именами и блестяще доказал свою правоту. С русским Колумбом, Геннадием Ивановичем, мы скоро встретимся.

Арбузов пошел к месту стоянки парохода. На берегу толпились люди. Аборигены, быстро освоившись с обстановкой, поняли, что на большом «железном олене» припыли добрые и приветливые сородичи самого Пила-пали джангана. Они, смешавшись с матросами и солдатами, ч чотно брали из подставляемых кисетов табак и с помощью нсселых гостей сворачивали цигарки, с чиханьем и кашлем 1ииули из них дым. «Ну вот, — с улыбкой подумал Александр Павлович, — и началось приобщение дикарей к ци-нплизации».

Плоты медленно подтягивались к Мариинской протоке. Делались последние сотни метров по Амуру.

Трудности, которые человек перенес недавно, память запечатлевает четко, и они до какой-то поры остаются самыми яркими и волнующими. Возможно, с ним нечто подобное случалось и раньше, но время, если не стерло совсем, то постепенно притупило остроту прежних переживаний и минувшее воспринимается не таким уж тяжким, трагическим по сравнению с новыми испытаниями. Арбузов, не однажды бывавший в дальних походах, участвовавший во многих сражениях, давно убедился, что все гораздо легче познается в сравнении — размеры, тяжесть перенесенного, расстояние, поступки, характеры людей и т. д.

Переход от озера Кизи до порта Де-Кастри Александру Павловичу представился венцом солдатских мучений. И хотя этому предшествовало тяжелейшее путешествие отряда по Амуру, путь по топким болотам моряку показался намного опаснее и тягостнее, чем передвижение по сибирской реке. В плавучей экспедиции он, как и все офицеры, находился в несколько привилегированном в отличие от солдат положении. В каюте парохода «Аргунь» было тепло п уютно, не то что на плотах с легкими деревянными надстройками. Офицеры руководили людьми, давали им распоряжения и приказы, не выходя порой из теплого помещения, а те трудились, несли вахты, выполняли наряды, стояли на постах под пронизывающими ветрами и проливными дождями. Конечно, управлять солдатской массой надо уметь, и успех дела во многом зависит от командира, его разумных указаний и приказов. И все-таки всю основную тяжесть путешествия несли на себе низшие чины. Арбузов во время сплава по Амуру большой физической усталости не испытывал. Легким ему показался и путь через озеро Кизи. Но вот отряд двинулся через топкое Полото, и морской офицер вынужденно превратился в оПыкновенного пехотинца. Утопая по колени в вонючей и

липкой жиже, он двигался вперед, отчаянно отмахиваясь от комаров. Как и иные офицеры, капитан 1 ранга двигался без какой-либо поклажи — его вещи несли на носилках солдаты. Беспощадное вязкое болото отняло у Арбузова, отвыкшего от физического труда, все силы. Он завидовал лошадиной выносливости солдат, а на гольда-проводника смотрел с открытой неприязнью: все идут пешком, а этот желтолицый едет на олене!

— А ну-ка, господин абориген, слезай с рогатого рысака, промнись немножко, — сказал он проводнику. — Дай командиру чуть-чуть отдохнуть.

Смешон моряк на коне, еще смешнее на олене. Через несколько минут Александр Павлович понял, что поступил опрометчиво. Ездить на олене верхом, не зная повадок животного и не умея им управлять, совсем непросто. Олень не понимал седока, седок — оленя. Неудобное маленькое седло, порывистые взмахи животного при шенкелях (Арбузов управлял им как лошадью), бег трусцой на спусках и резвые порывы на подъемах вскоре убедили моряка, что никогда в жизни ему не овладеть сложным искусством верховой езды на олене. Намучавшись вдоволь сам и сделав мокрым животное, Александр Павлович досадно плюнул и поманил к себе гольда.

— Садись, кавалерист! — с откровенным недовольством сказал он проводнику. — И никому рогатого не предлагай. На нем только дикарям и ездить.

— Несево, несево, насальник! — Гольд улыбнулся, обнажая гнилые зубы, — Езай сама, моя нога ходи мозна.

— Садись, холерный! — прикрикнул на него Арбузов и передразнил — Езай сама! — Он слез с оленя и молча пошлепал по болотистой жиже…

На четвертые сутки проводник вывел отряд к заливу. Александр Павлович, оказавшись у морского простора, повеселел — родная стихия вдохнула в него свежие силы, вселила надежду, что дойдет до порта Де-Кастри на своих ногах. Однако усталость давала себя знать. Оставшиеся десять верст до пункта назначения по песчаному берегу ему показались невыносимой мукой…

ПИСЬМО

«Здравствуй, милая, добрая, бесценная маменька!

Спешу уведомить тебя, что благодаря твоим молитвам Бог хранил меня и что в настоящую минуту я, прапорщик славной Российской армии Николай Алексеевич Глен, здоров как нельзя лучше.

Ныне у меня выпал свободный вечер и я постараюсь передать тебе все, что происходило со мной после описанного в Лончакове. Нахожусь теперь за большими тысячами верст от этой деревни и не надеюсь ранее, как через год, получить от тебя весточку. А посему опишу все подробно.

Я тебе сообщал, как в Лончаково, не имея достаточных средств, мы сами строили большие плоты для длинного сплава по Амуру. Слухи о войне, которая якобы начнется на Западе, в этих местах не угомонились, а даже наоборот. А мы, как ни в чем не бывало, продолжали готовиться к походу на Дальний Восток. Это мало сообразовывалось с моими понятиями о приближавшейся войне. Я со дня на день ожидал оповещения, в котором нам прикажут двигаться на Запад, туда, где предположительно могут начаться военные действия. Но этого не случилось. Сейчас я нахожусь на Дальнем Востоке, в порту Де-Кастри. На карте ты его не найдешь, он на ней еще не помечен. Это маленькое селение из нескольких новых срубов, у Татарского залива, около полуострова Сахалина. Кстати, тут на днях слыхал, что Сахалин будто бы не полуостров, а настоящий остров, а Татарский залив, вроде бы, не залив, а пролив. В эти сказки я не поверил.

А теперь позволь, милая маменька, описать, как я добрался до этих дальних далей.

В мае, 14 дня, несмотря на пятницу, в Лончаково было торжественно и празднично, как на первый день Пасхи. Нас, военных, к этому времени собралось более тысячи человек, а селян вдвое больше. В Лончаково приехали на подводах и пришли пешком люди из других деревень. Я думаю, что они прибыли не столько для того, чтобы проводить нас, сколько посмотреть на пароход «Аргунь», присланный за нами по реке Шилке вместе с шестью барками и двенадцатью офицерскими лодками. Все это построено на средства иркутских купцов, благодаря действиям господина Муравьева, умевшего с ними ладить. Пароход «Аргунь» описывать не буду. Он построен на манер «Державина», который ты видела на Волге. Паровое судно па Шилке появилось впервые, и местные люди прошагали к распутицу большие версты, чтобы взглянуть на такое «чудо».

Мы начали грузиться с утра. Не верилось, что все су-

меем поместить на плавучий транспорт. Отряд, разбитый на 52 части (группы) состоял из тысячи солдат и ста казаков. Кроме людей, надо было разместить на плотах казац.^ ких коней, стадо быков, сухой провиант, оружие, батарею легких пушек, боевые запасы, одежду, плотницкий инструмент, уголь, дрова… Много теплых вещей нам подарили лончаковцы. А золотопромышленник Степан Федорович Соловьев пожаловал нам, кроме всякого добра, полпуда золота! «Это, — сказал он, — от всего русского сердца вам, славные сыны Отечества, на длинную дорогу по Амуру». Вот какие есть у нас замечательные люди!

В полдень из церкви Преображения господня под звон колоколо, в вышел священник с паствой. Он на берегу Шил-ки благословил нас при всем честном народе, сказал напутственные слова. Потом хор наших музыкантов заиграл гимн «Боже, царя храни», и мы тронулись в путь, вниз по течению. Народ долго бежал по берегу. Мужики и мальчишки с криком бросали вверх малахаи и картузы, бабы махали шалями и платками. У нас от таких триумфальных и трогательных проводов выступали слезу…

Сибирь очень просторна, но малолюдна. Трое суток мы плыли по Шилке и все это время, до верховья Амура, ни встретили ни одного селения. Командовали плавучим отрядом капитан 1 ранга А. П. Арбузов и я. У нас не было ни карты, ни лоцмана, но как-то ухитрились вести сплав и ни разу не песадили его на мель. Фарватер реки определяли по струе течения.

17 мая, в понедельник, во второй половине дня, мы прибыли в Усть-Стрелецк (называют его и Усть-Стрелоч-ный). Это небольшой казачий пикет. Располажен он на левом берегу Аргуни. Тут недалеко Шилка сливается с Ар-гунью, и уже дальше река называется Амуром.

В Усть-Стрелецке нас встретил сам военный губернатор Восточной Сибири Николай Николаевич Муравьев. В моем понятии, этот человек в России особой важности, и я тебе напишу о нем подробно отдельным письмом. А если коротко, то о господине Муравьеве у меня осталось самое сильное впечатление. В маленьком по росту человеке бьется энергия Петра Великого. Он очень любит Россию и готов для нее сделать все, что в его силах. До встречи с ним я не понимал, зачем нужен сплав по Амуру и для какой надобности направляют людей, можно сказать, в канун войны, вместо Запада на Восток. Теперь я начинаю думать, что так поступить было необходимо. Николай Николаевич

спешит укрепить Дальний Восток и территорию Русской Америки. Он убежден, что, если мы этого не сделаем в ближайшее время, то исконно русские земли, так трудно освоенные российскими первопроходцами, будут захвачены иностранцами, скорее всего англичанами, которые уже не однажды обнюхивали наши дальние берега.

Свой день ангела, весеннего святого Миколу, я встретил в пути. Ничего, maman, не поделаешь — служба. Вот я и прожил уже два десятилетия…

От Усть-Стрелецка далее по Амуру наш плавучий отряд возглавил сам господин Муравьев. Этот удивительный человек, неиссякаемой энергии и светлого ума, впервые в стране по-государственному посмотрел на Дальний Восток. «Если мы на деле, сплавом, докажем, что неизведанная сибирская река судоходна, — сказал как-то Николай Николаевич, — сделаем для России большое и весьма полезное дело…» И господин Муравьев раскрыл перед нами картину, как благодаря судоходству Амура быстро расстроится и укрепится Дальний Восток. Я без малого месяц жил рядом с этим человеком, слушал его и видел в деле. Он считает, что с помощью Амура можно прорубить на Дальнем Востоке окно в Тихий океан. К огорчению, у Николая Николаевича для достижения этой благородной цели мало средств и сил, недостаточно власти. Хочу верить, что всемилостивый государь всея Руси Великой поможет господину Муравьеву осуществить весьма полезную Отечеству цель.

А Амур река многоводная, бурная, с крутым норовом. Первым, наверное, всегда и везде трудно преодолевать дорогу. Весны в этих краях студеные, ветряные и дождливые. Мы плыли по Амуру днями и ночами. Наши плоты река мотала, как белуга хвостом, из стороны в сторону, крутила на месте, ставила поперек течения, рвала, ломала связи, вышибала целые звенья бревен. Надо было прилагать нечеловеческие усилия, чтобы направлять плоты за пароходом, не сесть на мель, не разбиться о каменные выступы, не допустить, чтобы бревна полезли друг на дружку. При неполадках в пути солдаты все на ходу исправляли сами.

Река часто изгибается и течение у нее не одинаковое. Местами Амур разливается широко и просторно, до тридцати верст, образуя острова и островки, и течет плавно; а гам, где стиснут высокими каменными берегами, он глубок и стремителен. Местность вокруг живописная — леса, лу-

га, озера, — но тоже малолюдная, селения встречаются редко. А живут вдоль Амура люди не русские, туземцы. Народ по натуре добрый, но очень темный и от нас отсталый. Господин Муравьев о туземцах сказал, что это заброшенные всеми взрослые дети, обреченные на вымирание от недоедания и болезней. Они нуждаются в безотлагательной и бескорыстной помощи цивилизованного человека.

Труден был путь нашего сплава по Амуру. Однако мы восторженно довольны тем, что плавучий отряд выполнил благородную миссию. Он доказал, что Амур судоходен! Правда, мы его до конца не прошли. Наш отряд до порта Де-Кастри шел двадцать пять верст пешком. Суши под ногами почти не было. Шли через болото, сплошь заросшее кустарником. На мою роту выпала, пожалуй, самая тяжелая работа. Она прорубала просеки, строила переправы, заваливала глубокие ямы, сравнивала высокие бугры. Слово^, выполняла каторжный труд, чтобы за нами мог пройти отряд с конями, быками, пушками, провизией и амуницией. Я смотрел на увязающих по пояс в болоте солдат и диву давался их выносливости. Они, обвешанные ранцами и оружием, несли на носилках боевую амуницию, провизию, личные вещи офицеров. Так мы пробирались трое суток. Столь тяжкий путь, видимо, может выдержать только наш, русский, солдат. Сейчас все это позади. Тут, в порту Де-Кастри, от отряда отсоединяется 350 человек во главе с господином Арбузовым. Им предстоит отправиться морским путем в Камчатку, в Петропавловский порт. Туда же убывают еще два офицера, капитан-лейтенант Кораллов и инженер-поручик Мровинский. Премилые люди, расставаться с ними жаль. Часть солдат останется здесь, у залива Де-Кастри, а мне с ротой предписан путь к океанскому острову Ситхи. Он расположен недалеко от Аляски. Служить я буду в Ново-Архангельске — центре Русской Америки.

Завтра, возможно, тронемся в путь. Отцу и братьям написать письма до отбытия из Де-Кастри не успею, почему прошу тебя, милая маменька, поставить их в известность о всем, о чем сообщил тебе. На этом писать кончаю. Уже поздно, свеча догорает. Прощай, милая, добрая, бесценная маменька. Обнимаю и целую несчетно раз.

Беззаветно любящий тебя твой сын Николай.

Июнь 16 день 1854 года.»