Коробейники

Директриса была одна в кабинете. «Юрий Михайлович, вы та­кой деловой и грустный, это никуда не годится. У нас так не поло­жено». Он положил сверток на стол: «Это вам». Она, недоумевая, дотронулась до бумаги и, начиная догадываться, побледнела. Раз­вернула. Ахнула. Рассматривала белые пластмассовые баночки с ко­ричневыми ободками потерянная и жалкая. Оказалось, она много слышала о женьшеневом креме, но никогда его не видела. Наверно, считала, что он возвращает молодость. Слишком сильные ее эмоции сдвинули смысл его поступка, и Юшкову стало стыдно. Она уже не была похожа ни на школьную учительницу, ни на стюардессу, а просто на пятидесятилетнюю усталую женщину в нелепом парике. Достала деньги. Юшков отказался: «Мне это ничего не стоило». «Как это?» Он черпал все из того же кладезя премудрости: «Каж­дая фирма имеет свои секреты». Но и директриса не могла взять крем, не зная, какой услугой ей придется платить за него. Взмоли­лась: «Юрий Михайлович, в какое положение вы меня ставите? Вер­нуть вам крем я не в силах, а взять просто так не могу». Он пожа­ловался: ему бы ее заботы. А что заботит его? Может быть, она по­может? Да нет... от нее это не зависит... он здесь пятый день и до сих пор не завел на комбинате ни одного полезного знакомства... «Прямых связей, Юрий Михайлович, у меня с комбинатом нет, кро­ме директора и главного инженера. Иногда, когда нужно кого-нибудь устроить получше, они обращаются ко мне с просьбами... Не скажу, что уверена в успехе, но могу попробовать...» Нижнетагилец уже объяснил ему, что директор и главный инженер заниматься простым снабженцем не будут. «Если вы, Юрий Михайлович, захо­тите перебраться в отдельный номер с телефоном и ванной, то, ра­зумеется, в любой день...» В кабинет вошла какая-то женщина, и Юшков простился. Отдельный номер был ему не нужен.

Только у своей двери он вспомнил, что оставил соседа больным. Тот лежал на спине с закрытыми глазами. «Живой?» — тихо спро­сил Юшков. «Нет»,— сказал нижнетагилец. «Может, «скорую по­мощь» вызвать?» «Еще чего. В магазин пойдешь? Купи мне чего-нибудь. И хорошо бы анальгин и горчичники. Потом рассчитаемся. Если не подохну».

Юшков посмотрел на часы и заторопился. В холле по-прежнему сидела неразлучная пара. Одесситка вязала, доглядывая на экран те­левизора. «Вашего соседа не видно, Юра. Не заболел ли?» Юшков объяснил. Она посоветовала: «Надо горячим утюгом погладить».— «Это из-за того вагона, который у него перехватили,— предположил Аркадий Семенович.— На нервной почве».— «Миозит — болезнь про­студного характера,-— возразила одесситка.— Бегал где-то и вспотел. Все-таки возраст».— «Или выпил где-то и вспотел»,— фыркнул Арка­дий Семенович. «Не ехидничай»,— спокойно сказала одесситка, и Аркадий Семенович замолчал.

В магазине Юшков раздобыл только хлеб и сыр, зато при нем привезли несколько ящиков пива, и он рассовал по карманам четы­ре бутылки. Пиво, нижнетагилец оценил: «Лучше нет, чем запивать анальгин».— «Ухожу,— сказал Юшков. Приглашен на день рожде­ния».— «Молодец,- сказал нижнетагилец уважительно.— Придешь — расскажешь».

В начале восьмого Юшков позвонил у двери. Ирина Сергеевна была в нарядном платье. Успела сделать себе высокую, сложную прическу. Именинница с двумя подружками смотрели в спальне те­лефильм. Ее вызвали, чтобы поздравить, и Юшков подарил ей кон­феты и ракетки для бадминтона. Она посмотрела на мать: можно ли открыть коробку? Ирина Сергеевна кивнула: «Угости девочек».

Во второй комнате за накрытым столом сидели мужчина и жен­щина, оба крупные, она — вялая и некрасивая, он — живой, гром­коголосый, даже с претензией на ухарство. Ирина Сергеевна позна­комила. Мужчина назвался по фамилии: «Борзунов».

Что-то было в лице неудовлетворенное, истеричное, что вызы­вало опаску. «Автозавод? Знаю такую фирму. Собираюсь к вам в город на станкостроительный. Пригласит автозавод, буду и у вас». Барственный тон подсказал, откуда эта фамилия знакома. Юшков видел ее на документах. Борзунов был начальником производствен­ного отдела. От него зависела судьба заказов.

Ирина Сергеевна командовала. Видно было, что она не привык­ла полагаться на инициативу мужчин. Подкладывая закуску на та­релку Борзунова, говорила: «Это тебе можно» — или: «Это немножко тебе можно» — или: «Это тебе полезно»; он молодцевато отвечал: «А-а, все можно». Жена Борзунова весь вечер молчала, но никого это не тяготило. Когда Юшков предлагал ей блюдо, она близоруко присматривалась, что там такое, и ни от чего не отказывалась. Про­бовала, добросовестно прислушиваясь к своим ощущениям, словно ей предстояло официально все оценивать. Съели утку. Жена Борзу­нова поднялась. У нее болела голова. Ирина Сергеевна затащила ее на кухню, совала в пакетик пирог для сына. Та отказывалась, но Ирина Сергеевна не отпустила, пока не настояла на своем. Они жи­ли в одном подъезде.

Юшков сел за пианино. За двенадцать лет после музыкальной школы он не играл и десяти раз. Пальцы что-то помнили, нащупа­ли одну мелодию, другую, что-то простое из Генделя, что-то из Гри­га. Борзунов перебрался со стула на диван, сидел, раскинув руки. Усмешка на мужественном его лице оставалась неудовлетворенно­насмешливой, но это уж от него не зависело. Ирина Сергеевна ос­вободила стол для кофе и присела. «Из-под палки Светка занимает­ся. Просто не знаю, что с ней делать». «Полонез Огинского мо­жешь?— просил Борзунов.— Та, та-ра-та, та-та, та-та.» С грехом по­полам Юшков сыграл полонез и вальс из «Маскарада», начал под­бирать мелодию новой песенки, Ирина Сергеевна тихонько запела, к ней громко присоединился Борзунов, и остаток вечера они пели. Юшков слышал в голосе Ирины Сергеевны нежность и благодар­ность. За весь вечер она ни разу не взглянула на него. После кофе он помог ей отнести на кухню посуду. В кухне было много разных крючков и полочек, все здесь было продумано. Юшкову казалось, что он любит Ирину Сергеевну. Он обнял ее. Она выскользнула, шепнула: «Ты с ума сошел» — и ушла в комнату. «Надо тебе еще одну дочку, Ириша,— сказал Борзунов.— Почаще сможем вот так за столом встречаться». «Ага. Дюжину еще,— кивнула Ирина Серге­евна и вздохнула, показывая, что и с одной ей тяжело. Прислуша­лась к звукам из спальни.— Что это? «Время» кончилось? Ох, надо уже ей спать. Мы с ней полночи возились».

Борзунов не пошевелился. Юшков решил, что ему пора уходить. Ирина Сергеевна проводила до лестницы. «Ох, утром отправлю Светку и целый день буду спать». И снова показалось: ждала чего-то. «До понедельника, Юра».

Он вошел в холл гостиницы в ту минуту, когда худой дядька, один из трех его бывших соседей, прощался с директрисой, умильно тряс ее руку. Как будто тот избыток восторга, который он в первый день пытался излить на Юшкова, он так и не сумел израсходовать и вот напоследок тратил его на директрису. «Большое вам спасибо, хозяюшка... От всей души... Вы хороший человек... Как говорится, дай вам бог...» Он и Юшкову пожал руку: «Счастливо оставаться. Не бери до головы... Главное — здоровье... Уезжаю вот... Извини....» Помахал рукой из двери, увозя свой восторг нерастраченным. Юш­ков знал, что худому удалось получить пятую часть того, за чем его посылали.

«Юрий Михайлович, кажется, отступил сегодня от своего же­лезного правила»,— приятно удивилась директриса. Юшков начинал побаиваться ее. Кивнул: «Исправляюсь».

Нижнетагилец лежал. За день одиночества он истосковался. «А я уж думал, ты до утра наладился. Не вышло?» — «Я у Ирины был,— сказал Юшков.— Чудно. Наверно, всю ночь закуски готовила, а гостей — сосед с женой и я».— «Значит, из-за тебя старалась».— «Странный ты все-таки человек. Говорю же тебе, что нет».— «Ну не знаю.— Нижнетагильца это не волновало.— В конце концов тебе-то какая разница, что ей нужно? Пригласили тебя как люди. Видно же, культурный человек. Их ведь тоже можно понять. Работа у них ка­кая? Цифры и цифры. Всю жизнь бумаги и цифры, мыслимо ли? Мозги на голой цифре пробуксовывают, сам знаешь. Совсем другое дела, когда живой человек к ним приходит. Тут уж тебе не цифра. Тут ты можешь осчастливить, а можешь и погубить, тут ты и свою власть чувствуешь и живой интерес имеешь... ч-черт». Он шевель­нулся и замычал от боли.

Юшков вспомнил совет одесситки. «Может быть, утюгом тебя погладить?» — «Утюг — это в принципе неплохо. Ты хоть умеешь гладить?» — «Умею брюки и рубашку. Тебя, наверно, не труднее?»— «Надо через тряпку какую-нибудь».— «Ну, значит, как брюки».

В бытовке утюга не оказалось. Юшков постучал в 305-й номер. Усатый парень открыл. «Утюг не брал?» — спросил Юшков. Он ви­дел за спиной парня край журнального столика. Тонкая женская ру­ка с сигаретой потянулась к пепельнице на столике, забрала ее и исчезла. «Нет,— сказал парень и спросил женщину в комнате: — Утюг не у тебя? — Посоветовал Юшкову: — К одесситке загляни на четвертый. Кажется, она в четыреста втором. У нее должен быть». Все он знал. Полюбопытствовал: «Родственницу ждешь?» — «Соседа прихватило,— объяснил Юшков.— Надо поясницу погладить».— «Другое ему надо,— сказал парень.— Испытанное народное средство. А утюг — это уже почти химия. Антибиотик». В комнате прыснули.

Юшков поднялся на четвертый этаж и постучал в 402-й номер. Открыла одесситка в длинном шелковом халате, заколотом на гру­ди стеклянной брошью. «Я кричу «открыто», вы не слышите. Про­ходите, Юра, садитесь чай с нами пить. У меня Аркадий Семенович в гостях».

Номер был одноместный. На столике стоял алюминиевый чай­ник с кипятильником, на тарелках лежали вареные сосиски. «Види­те, как мы тут устроились». Постоянный спутник одесситки сидел на стуле, возвышаясь коленями над столиком. Здесь он казался значи­тельнее, чем в холле или ресторане. Кивнул Юшкову. Рот его был занят сосиской. Прожевал, проглотил и сказал хозяйке: «Ты знаешь, я тебе скажу... совсем неплохие сосиски. Совсем неплохие. Честное слово. Жаль, мало взял». Юшков объяснил, что пришел за утюгом. «А вы сумеете погладить? — спросила она.— Может быть, мне?» — «Пойди к ним,— кивнул, словно бы отпуская, Аркадий Се­менович и поделился с Юшковым: — Их хлебом не корми, дай за кем-нибудь поухаживать».— «Ну уж так уж я всегда рвусь,— сказа­ла одесситка.— Ты уж меня перед Юрой выставишь».

Юшков получил утюг и вернулся в номер. Сосед дремал, открыл один глаз. «Готовься,— сказал Юшков.— Сейчас придет тебя гладить красивая женщина». «Землячка твоя?»—оживился нижнетагилец. «Не совсем,— Юшков раздумывал, как ему повернуть соседа на живот, вытащил из-под его головы подушку.— Тут вот проблема, как тебя кантовать».— «Я сам,— отстранил рукой нижнетагилец.— Так кто придет?» — «Красивая женщина придет».— «Одесситка? На хо­леру она мне!— встревожился нижнетагилец.— Пусть своего Арка­дия Семеновича гладит. Я ей не дамся».— «Поворачивайся давай».— «Только не лезь. Я сам.— Нижнетагилец, кряхтя, начал поворачивать­ся к стене. Вскрикнул и замер.— Э, подсунь подушку под поясницу. Та-ак...»

Стукнул в дверь и вошел парень из 305-го. «Ну как, еще ды­шишь?» Нижнетагилец рассвирепел: «Что вам тут, цирк?» Парень подошел к нему, уперся в плечо и ягодицу. «Спокойненько... Раз, два... главное, не волнова...» — «Отойди! — заорал нижнетагилец.— Михалыч! Убери его! Я сейчас... Нет, дальше не пойдет».— «Ну что ж,— сказал парень.— Если целиком не получится, придется разби­рать его на части». Нижнетагилец лежал теперь лицом к стене и чередовал кряхтение с ругательствами. В дверь снова стукнули. Во­шла землячка. В безрукавке и джинсах, высокая, узкая и плоская, она походила на нескладного школьника. «Я не помешаю?» «Ты опоздала»,— сказал парень. Кончики его усов трагически опустились. Девушка остолбенела: «Как опоздала?» — «Как опоздала... Не знаешь, как опаздывают? Опоздала. Все уже».— «Что... все?» — «Все. Отмучился».— «Вытащи подушку,— велел нижнетагилец Юшкову. Незаметно для всех он повернулся на живот.— Слушайте, братцы, проваливайте-ка вы уже по домам. На вечерние сеансы дети не до­пускаются».— «Мне кажется,— парень ничуть не смутился,— нас здесь не любят».— «Извините,— сказала землячка.— Выздоравли­вайте». Вышла, не показав, что оскорблена. Парень подмигнул и скрылся следом.

Однако успокоиться нижнетагильцу не дали. Едва Юшков вклю­чил утюг, появились одесситка и Аркадий Семенович. Нижнетагилец отвернулся к стене. Шея его и щека стали красными. А тут еще Юшков пошутил некстати: «Григорьич, регулятор ставить на шерсть?» Нижнетагилец взорвался: «Ты это, понимаешь, кончай!» — «Зачем же нервничать,— ласково сказала одесситка.— Сейчас мы вас полечим».— «Вы что, доктор?» — «Да, я доктор. Для вас я доктор». На это нижнетагилец не нашел что возразить. Аркадий Семенович вмешался в разговор: «Я по себе знаю, Грирорьич...» Все, чего ниж­нетагилец не мог высказать женщине, он в полный голос выложил Аркадию Семеновичу. Лицо одесситки сразу стало брезгливо-холодным. Юшков сказал: «Товарищ, сами понимаете, за свои слова не отвечает. Ну а с утюгом я уж тут справлюсь».

Гости ушли. «Наряды каждый день меняет,— сказал нижнета­гилец. Он чувствовал себя виноватым.— Дети взрослые, а она...» «Лежи тихо! — прикрикнул Юшков, массируя его утюгом.— Надое­ло». Нижнетагилец замолчал, не шевелился, только иногда, заводя руку за спину, показывал, куда направлять утюг. Потом кое-как по­вернулся на спину и замер. Юшков разделся и лег. Не спалось. Со­сед тоже не мог заснуть, все вздыхал и тихонько ругался под нос. «Когда в следующий раз нарвешься на пиво, хватай, сколько смо­жешь унести,— подвел он наконец итог своим грустным размышле­ниям.— Оно мне как снотворное. Причем без рецепта».

Следующий день был выходным. Юшков несколько раз просы­пался утром и, пугаясь предстоящей скуки, снова засыпал. Наконец в десять часов он сел в кровати. Сосед ожил. Сновал по комнате в таинственной важности, молчаливый и сосредоточенный. Видимо, ему приснилось, что он стал деловым человеком. Гладил рубашку, сорвал утюгом пуговицу. Пуговица покатилась по полу. Юшков по­добрал ее и спросил: «Далеко собрался?» «В Горск»,— бросил нижнетагилец все c той же таинственной важностью и сел пришивать пуговицу к рубашке.

Он выглядел таким деловым и трезвым, что Юшков фыркнул. Натянул брюки, вышел на балкон. Прошли внизу одесситка в ши­рокополой шляпе и Аркадий Семенович. Появились усатый из 305-го номера и землячка в джинсах. Усатый увидел Юшкова и по­махал ему. Девушка тоже заулыбалась и помахала. У нее были тон­кие руки с большими кистями. «Искупаться не хотите?» Оказывается, где-то здесь было озерцо.

Нижнетагилец драил туфли. Юшков спросил: «Ну а в Горске что?» — «Посмотрю».— «Что там смотреть?» — «Рынок посмотрю». Оставаться одному не хотелось. Они долго ждали автобуса, едва забрались в него и ехали в давке и духоте. Все полчаса дороги ниж­нетагилец ворчал на какого-то мальчишку, а когда за того вступи­лись, переругался со всеми вокруг.

В Горске ничего интересного не увидели. Забрели в промтовар­ный ларек на окраине, нижнетагилец сказал: «Смотри, какие туфли. В таких вот дырах иногда можно нарваться на отличные вещи. По­кажите, девушка».

Сонная тетка за прилавком, нисколько не обманутая его уверен­ным тоном, швырнула мятую коробку с женскими туфлями, а один из покупателей, глазевший на полки в мучительном раздумье, про­тиснулся поближе и стал наготове: может быть, и ему надо хватать, пока не поздно. Юшков увидел, что товар залежалый, и сказал об этом. Нижнетагилец криво усмехнулся: «Много ты понимаешь... Де­вушка! Тридцать седьмой есть?»

Тридцать седьмой был. Нижнетагилец подумал и отступил с че­стью: «Черт, не помню точно размера, а так бы взял». Потолкались на рынке, заходили во все магазинчики, которые попадались на гла­за, и ничего не купили. Пообедать тоже не смогли: в столовой ниж­нетагилец поскандалил из-за грязных вилок, потащил Юшкова в другую, но другая оказалась закрыта. Вернулись в Черепановск раз­драженные, устали, а тут еще обнаружилось, что в гостинице нет холодной воды. Юшков повалился на кровать и сказал: «Зря я тебя вылечил. Лучше бы ты пластом лежал». «Да,— согласился нижнета­гилец.— Тут ты не подумал».

Он вскоре захрапел. Юшков старался не раздражаться, но не мог. Поднялся и вышел на балкон. Внизу прошли поливочные ма­шины, и запахло свежестью. То ли облака, то ли клочья мартенов­ского дыма тянулись с запада. Быстро темнело. Новый микрорайон, в котором жила Ирина Сергеевна, уже плохо различался в сумер­ках.

Он вспомнил, как она стояла у лестницы, загадочно поглядывая на него, ждала от него чего-то, а он молчал. Он опять, наверно, со­вершил глупость. Одну из тех, которые делает всю жизнь и при этом каждый раз говорит себе, что ошибся случайно, что ему не хватило опыта, чтобы поступить правильно, но, мол, теперь он уже научен и больше подобной ошибки не сделает. Однако ошибки по­вторяются, и постепенно становится ясно, что это не ошибки вовсе, а что-то неотделимое от него, Юшкова, присущее ему, от чего он никогда не сможет избавиться и что всегда будет определять его судьбу. Так что если не можешь сломать себя до конца, то лучше, наверно, и не пробовать, чтобы не терзаться одновременно и том­лением по упущенному и виной.

Лучше признаться честно, что занялся не своим делом, и уйти. Есть рессорный завод, куда его звал Буряк. Может быть, туда еще не поздно. Командировку он доведет до конца и вернется победите­лем, однако впредь Лебедеву в таких делах придется обходиться без него. Ирину Сергеевну ему видеть не надо; ничего хорошего из этого получиться не может.Знакомый его в мартеновском цехе, высокий однокурсник Ири­ны Сергеевны, был заместителем начальника цеха. Звали его Игорем. В понедельник Юшков принес ему в кабинет завернутые в газету две банки растворимого кофе и положил на стол. «Что это?» — не понял Игорь. «Взятка». «Между прочим, мне ни разу в жизни еще не давали взяток». «Мне тоже»,— сказал Юшков. Игорь полюбопыт­ствовал, что в свертке, пожал плечами: «А за что?» «Ты что, кофе не любишь? Мне нужно знать, когда пойдет хромистая сталь».— «Пони­маю. Побеждает тот, у кого лучше информация. Так это я тебе и без взятки сделаю».— «А вдруг забудешь?» Однокурсник Ирины Сергеевны небрежно поинтересовался: «Что ж ты с Ириной контакта не заведешь?» «Так не заводится». «Не заводится, говоришь? — Игорь не сумел скрыть своего удовольствия.— Со всеми она так сурово или только с тобой?» «Да что-то я не замечал особого к себе отноше­ния». Юшков уже знал, чем он может порадовать Игоря.

Тот все-таки отстранил сверток: «Спрячь назад, пока никто не видел. Я против тебя ничего не имею, но вообще за такие номе­ра...» — «А ты научись варить сталь,— сказал Юшков.— Тогда мне не придется ездить с подарками».— «Так, выходит, я виноват?» — «А кто, я?» — «Черт,— Игорь хмыкнул.— Не хотел бы я быть на тво­ем месте. Сколько тут банок, две? Беру с условием — за деньги».— «А вот это условие мне не подходит. Я за них не платил».— «На улице нашел?» Юшков рассказал, как его снаряжали на заводе. Игорь изумился: «Скажи, как это делается!.. Но я беру только за деньги».

Он позвонил на следующий день вечером: в три часа утра ожи­дается первый ковш хромистой стали. Однако ни эта, ни две сле­дующие плавки не получились. Прошла неделя. Наконец экспресс-анализ оказался в норме. Стоя на галерее, Юшков видел, как внизу под его ногами наполнялся ковш, вмещающий в себя четыре вагона стали. Теперь нельзя было терять ни минуты. Он побежал в произ­водственный отдел.

Перед столом Ирины Сергеевны было несколько человек. Юш­ков встал в хвост очереди. Ирина Сергеевна разбиралась с пенси­онного возраста человеком, какие-то цифры в их бумагах не сходи­лись.

Нацепив очки, человек тыкал дрожащим пальцем в свои бума­ги, пытался говорить, когда надо было слушать, и не понимал ниче­го, хоть вся очередь уже поняла и раздражалась оттого, что старик задерживает всех. «Товарищ,— сказал Юшков,— вы задерживаете. Там сейчас сталь разливают». Сказал он это, чтобы слышала Ирина Сергеевна. Она не повернула головы. Юшков топтался, поглядывая на часы. Из мартеновского цеха слитки попадут в блюминг, их от­катают на другой профиль, и тогда уж ничего не сделаешь. «Три­дцать шестой заказ, что вы нервничаете? — взглянула на него Ирина Сергеевна.— Вам откатают два вагона».— «Как два? В ковше четыре вагона!» — «Не могу я вам дать все».— «Но вы должны нам шесть вагонов до двадцатого! Сегодня уже восемнадцатое!» — «Я вам ниче­го не должна»,— холодно сказала Ирина Сергеевна.

Зазвонил телефон, и она сняла трубку. Звонил Игорь. У него получился второй ковш. Среди разговора Ирина Сергеевна быстро взглянула на Юшкова и сказала: «Нет, не появлялся». Юшков даже не догадался, а почувствовал, что говорят о нем. «Да что уж ты так для него стараешься? — удивилась она, нажала на рычаг и, по-прежнему не поднимая головы, сказала: — Ты, я вижу, всюду успел». В очереди не поняли, к кому это относится. Набрала новый номер: «Сергей Митрофанович, можно зайти к вам с одним товари­щем?» Вышла из-за стола, велела Юшкову: «Идите со мной».

Очередь покорно осталась ждать ее возвращения.

«Куда мы идем?» — спросил Юшков в коридоре. Она сказала: «Вам же нужно четыре вагона».

Перед кабинетом Борзунова стояла очередь. Замыкал ее гром­коголосый киевлянин. Он уже не разглагольствовал, а жадно при­слушивался к разговорам. Ирина Сергеевна провела Юшкова мимо очереди. Борзунов сказал: «А-а, кого я вижу!» Лицо против его воли оставалось насмешливым, и получалось, будто бы он произносил приветливые слова не всерьез, а лишь изображая человека, который произносил бы их всерьез. Однако был рад, усадил, болтал о пустя­ках. Ирина Сергеевна потрогала землю в цветочных горшках на по­доконнике, упрекнула начальника: «Кто тут у тебя за цветами смот­рит, скоро завянут». Занялась ими.

Приведя Юшкова, она тем самым сделала для него все, что бы­ло нужно. Больше от нее ничего не требовалось. «Что, Ириша,— ска­зал наконец Борзунов,— два вагона ему сделаем?»

Юшков стал объяснять про свои шесть вагонов. Борзунов за­скучал. Он ждал благодарности, а его опять уговаривали. Ирина Сергеевна обрывала желтые листья на цветах. Сказала, не оборачи­ваясь: «Я в цех звонила. У них второй ковш получился. Закладыва­ют третий», «Четыре вагона сделаем, — решил Борзунов.— Осталь­ное — как получится». Ирина Сергеевна тут же позвонила диспетче­ру блюминга: «Один ковш на тридцать шестой заказ».

В коридоре Юшков сказал: «Осталось еще два вагона».— «Боль­ше он не мог вам дать,— холодно ответила Ирина Сергеевна.— Если получится третий ковш, тогда видно будет».— «Я не понимаю этой арифметики,— сказал он.— Почему четыре, а не три и не пять?» «А почему вы капризничаете? — рассердилась она.— Я вам чем-нибудь обязана?» Он запнулся: «Простите. Спасибо вам».— «Игоря бла­годарите. Я не повела бы вас, если бы он не просил. Он бы первый попрекнул меня любимчиком».— «Когда будет известно о третьем ковше?» — «Звоните в конце дня».

Шагая под белым, как огнеупорный свод печи, обжигающим не­бом к сортопрокатному, Юшков вспоминал свой заискивающий го­лос и морщился. Вошел через стальную калитку в цех, в прохладу. Вентиляторы гнали освежающий воздух. В застекленной конторке Володя подписывал мятые, захватанные грязными руками сертифика­ты. «Пошел тридцать шестой заказ,— предупредил Юшков.— Давай, Володя, обойдемся на этот раз без неприятностей». Тот поднял го­лову как человек, которого вывели из глубокой сосредоточенности. Изможденное лицо изображало достоинство: «Если Володя сказал, он своему слову хозяин». Юшков едва удержался, чтобы не изви­ниться.

Рабочий день в производственном отделе кончался в четыре. Юшков пришел на несколько минут раньше. Перед столом Ирины Сергеевны стояли люди. Было несколько новых, приехавших после воскресенья. Ирина Сергеевна быстро взглянула, и он понял, что она ждала его и случилось что-то неожиданное и неприятное. В очереди тоже заметили, что она не в духе, никто не спорил с ней, и вскоре не осталось никого. Ирина Сергеевна подхватила сумочку и сказа­ла: «Третий ковш не получился, но вас это пусть не волнует. Бор­зунов распорядился, чтобы вам выдали шесть вагонов». А он уже решил было, что отобрали его сталь. «Требуй у меня все что хо­чешь»,— сказал он.

Она молчала. Вышли на улицу. «Только что дочка звонила. Про­сила скорее прийти. Муж приехал. Скандалит в квартире, крушит там все. Дочка к соседям убежала». «Может быть, мне поехать с тобой?» — предложил он. Она усмехнулась. Он попросил: «Дай мне твой телефон». Опять усмехнулась. Автобуса не было. Юшков оста­новил такси. Когда проезжали через мост, Ирина Сергеевна сказа­ла: «Долго же ты собирался попросить телефон».

Она вышла около дома, а он вернулся в гостиницу.

Он выполнил задание. Кончались вынужденное безделье и по­рочная гостиничная скука, вместе с ними кончалось непонятное том­ление, которое всегда тревожит оседлых людей вне дома. Через день-два отправят его вагоны, он запишет их номера и уедет отсю­да. Оставалось только ждать.

Гостиница опостылела, но, кроме нее, деться было некуда. Со­сед лежал на кровати, спросил: «Сколько ковшей получилось, два или три?» — «Я слышал, три».— «Полтора, значит, тебе...» — «Почему мне?» — «Разве нет?» — удивился нижнетагилец. Юшков промолчал. «Мне какая разница? — сказал нижнетагилец.— Я не завистливый».

Утром Юшков проснулся с мыслями о доме и, удивившись им, вспомнил: последний день! Дежурная администраторша принесла те­леграмму с завода: срочно требовался еще один заказ, углеродистый лист. Юшков отнес эту телеграмму Ирине Сергеевне. Она прочла, тут же позвонила диспетчеру, и дело было сделано. Киевлянин, ко­торому только что отказали и который крутился в комнате между столами, не зная, что предпринять, кинулся к ней: «Вы ж мэнэ казалы, шо этого листа нет! Почему мэнэ нет, а ему есть?» «Идите жаловаться,— отрезала Ирина Сергеевна.— У вас это хорошо полу­чается». Он подвигал челюстями и ушел. «Правдоискатель»,— сказал кто-то в очереди, подлаживаясь к Ирине Сергеевне.

Она спросила: «Когда едешь?» — «Когда будут номера ваго­нов».— «Значит, завтра. А я своих в Свердловск отправила».— «Зна­чит, обошлось?» — «В общем».— «Буду сегодня следить за погруз­кой,— сказал он.— Чтобы не получилось, как с Нижним Тагилом». Посмотрела, кивнула: «Так надежнее». Все было понятно.

В шесть утра кончилась погрузка. Юшков записал номера своих вагонов и вернулся в гостиницу.

Только начали просыпаться. Хлопали двери. Полуодетые люди сновали по коридорам с полотенцами. Нижнетагилец тоже уже про­снулся, одевался. «Все,— сказал Юшков.— Вот вагоны. Сейчас зака­жу разговор с заводом». «Тут, кстати, тоже было не скучно,— отозвал­ся нижнетагилец,— землячка твоя отличилась. Я, собственно, не ви­дел. Вдруг среди ночи крик. Кроет этого усатого на чем свет стоит. Культурно кроет. Вроде «охламона», но культурно. Все спят уже, по­вскакали... Не «охламон», а... не «паразит»... красиво, в общем, как-то. Дежурная акт составила. Теперь на работу сообщат. Заимеет неприят­ностей по самую макушку».

Он ушел, а Юшков спустился в холл и заказал разговор с Ле­бедевым. Из кабинета директрисы слышался ее голос. Нотки были незнакомые, митинговые: «...если бы моя дочь, позабыв девичью скромность... моя обязанность как директора советской гостини­цы...» Дверь кабинета распахнулась, землячка выскочила из нее и побежала вверх по лестнице. Вышла директриса. Лицо, блестящее от крема, пошло пятнами. Хотела крикнуть что-то вслед девушке, но увидела Юшкова и сдержалась. Села рядом в кресло, подобрала но­ги, и лицо из гневного стало жалобным. «Видите, как у нас, Юрий Михайлович. Вот ваша землячка. Что она от меня плохого видела? Мне, между прочим, жалобы давно поступали...» — «Какие жало­бы?» — «На соседа вашего из триста пятого. После двенадцати ночи включает свой транзистор, мешает людям спать. Танцевали они вдво­ем, что ли. Я вчера заглянула просто предупредить. Очень коррект­но, вы ведь меня знаете, очень корректно попросила вечерами не шуметь. А вам, говорю, молодой девушке, надо не давать повода к ненужным разговорам. Ведь правда, я корректно сказала? А она мне, знаете, что в ответ? Вы, говорит...» Директриса дословно передала, что сказала о ней девушка, и всхлипнула. «Ну, я, конечно, вышла из себя. Если со мной так, то и я так. Я говорю этому Маркушеву: все, терпение мое кончилось. Я вынуждена сообщить, на вашу работу о ва­шем аморальном поведении. Маркушев, вы знаете его, брюнет с уса­ми,— он человек неглупый. Он сразу попытался уладить. А эта разош­лась. Я в жизни своей столько грубостей в свой адрес не слышала...» Директриса перевела дыхание, успокаивая себя.

«Даже он и то был возмущен. Он говорит: я ее не звал, она сама пришла. Это я, говорит, могу на вас жалобу послать куда на­до, что у вас тут такое творится. Можете себе представить, что это за девчонка, Юрий Михайлович, если уж Маркушев так о ней гово­рит. Вы бы видели, что с ней стало, когда он это сказал! Подонок! — кричит. Подонок! Люди сбежались... Я просто обязана сообщить обо всем ей на работу. Утром одумалась, как собачка ждала под моей дверью, пока я приду. Плачет, кается, только бы из гостиницы не выселили и на работу не сообщили. И тут же продолжает грубить!..»

Междугородная дала Лебедева. Директриса вздохнула и ушла к себе. Рассказав все Юшкову, она успокоилась. Юшков продиктовал Лебедеву номера вагонов. «Сегодня выезжаешь?» — спросил Лебе­дев. «Как билеты достану». «Ну ждем. Тут тебе еще одна команди­ровка наклевывается». Юшков ожидал больше эмоций.

В холл спустились Аркадий Семенович и одесситка. «Как? — сказала она спутнику.— Ты шляпу не взял? Сейчас же вернись. На­печет». Он возражал, она настаивала: «Опять давление поднимется. Смотри, какие глаза красные». Стесняясь, он подмигнул Юшкову: мол, с женщинами лучше не спорить. Пошел за шляпой. Она присе­ла в кресло, сказала, не глядя на Юшкова: «Господи, как надоело здесь. Вам долго еще?» — «Сегодня уезжаю».— «Вы молодец. Здесь все говорят об этом. И родственников себе не завели...— Она запну­лась и, понизив голос, сказала: — Тут про меня, наверно, всякие га­дости говорят. Это все глупость. Аркадий Семенович больной чело­век, за ним следить надо. Ему диета нужна, покой, ведь почти шесть­десят человеку... А такого ничего нет. У меня дети взрослые». Ар­кадий Семенович спускался по лестнице со шляпой в руке. «Успеха вам»,— пожелал ей Юшков. Он поднялся на свой этаж. Однажды ви­дел, как землячка открывала свой номер, и теперь постучался к ней. Никто не ответил. Толкнул — заперто. Он забарабанил сильнее. Она внезапно распахнула дверь, увидела его лицо и усмехнулась: «Чего вы испугались? Думали, повесилась?»

Она укладывала чемодан. «Куда это ты?» — спросил Юшков. «Ну их всех к черту. Домой».— «А командировка?» — «Гори она огнем. Все равно уйду с завода. Не по мне эта работа. Я тут всего насмот­релась». Она заплакала.

Директриса еще была у себя. «Как там землячки моей дела, Ольга Тимофеевна? — спросил Юшков. — Очень уж она переживает, что вас обидела. Я, говорит, всю жизнь ее благодарить буду».— «Обойдусь без ее благодарности».— «Вы в самом деле собираетесь писать на ее работу?» — «Обязана».— «Ольга Тимофеевна, вы же добрый человек». — «Да, но у моей доброты есть предел. Кроме того, я ничего не могу изменить. У меня есть докладная дежурной, я обя­зана отреагировать».— «Даже если я вас попрошу?» — «Докладная уже существует, что же я могу сделать, Юрий Михайлович?» — «По­рвать ее».— «И совершить преступление? Вы зря защищаете эту де­вушку, Юрий Михайлович. Не знаю, какие чувства вами руководят, но вы... я уж буду откровенна с вами до конца... вы просто роняете себя в моих глазах».— «Как-то вы спрашивали меня, что можете для меня сделать. Сделайте это». Она пронзительно посмотрела, опусти­ла глаза. «Хорошо. Только ради вас». Юшков понял, что теперь они квиты.

У него оставалось мало времени. По дороге на комбинат купил около вокзала букет тюльпанов. В комнате производственного отде­ла все уставились на букет. Ирина Сергеевна покраснела и засуети­лась, отыскивая банку. От неловкости она снова перешла на «вы»: «Приезжайте к нам еще, всегда вам будем рады... Извините, если что не так...» И он тоже говорил ей «вы» и бормотал бессмыслицу. Когда потный и красный выскочил на крыльцо заводоуправления, освобожденно вздохнул.

Остатки привезенных припасов завернул в газету, положил на кровать соседа и сел писать ему записку. Не успел кончить, как тот появился. Развернул сверток. «Зачем дефицитом бросаешься? Бутыл­ку мы с тобой сейчас разопьем, а колбасу вези домой, она не пор­тится».— «Пусть на память тебе будет».— «Так ее не есть, а на сте­ну повесить?» — «Ты же говоришь, не портится?»

Открыли бутылку. «Это не простая,— объяснил Юшков.— Суве­нирная. С какой-то травинкой внутри». Нижнетагилец поискал на этикетке цену, присвистнул: «Ничего себе травка. Наверно, очень полезная. Может, от сердца? Тогда мне как раз».— «От сердца тебе меньше пить надо».— «Ты думаешь, я любитель? Работа такая. На пенсию пойду, в рот не возьму».— «Бросай работу, другую ищи».— «А это уже не государственный подход. Кто-то должен. Работа у нас с тобой скромная, но людям необходимая». Он проводил Юшко­ва до аэропорта в Горск, и, пролетая над Волгой, Юшков еще думал о том, что нижнетагилец либо ждет сейчас автобус до Черепановска, либо трясется в нем, навязываясь с разговорами случайным по­путчикам.

Глава третья

Двадцатого августа была свадьба. С ней задержались, потому что Лялина сестренка поступала в институт. По этой причине Хох­ловы все лето провели в городе и дача пустовала. Ляля и Юшков потихоньку обжили ее и после свадьбы перебрались туда совсем, уже привыкнув считать ее своим домом. Сухое и жаркое лето за­держалось и в сентябре. Одно из окон оставляли на ночь открытым, листва старой яблони касалась рамы. Они все устроили по-своему, разобрали и вытащили в сад остовы кроватей, пружинные матрацы положили на пол и накрыли их ворсистым ковром. Засыпали сразу и одновременно, усталость мгновенно разъединяла их. На рассвете Юшков просыпался то ли от слабого течения прохлады, то ли от света, то ли от птичьего свиста. Пахло флоксами и яблоками. Перед глазами колыхалась зелено-голубая пена, в ней плыли желтые пята­ки. Взгляд фокусировался, зеленое и голубое оказывались листвой и небом в просветах между ветками, а пятаки становились солнеч­ными бликами в стекле.

Створка окна едва заметно качалась, и блики вспыхивали.

Никогда прежде Юшкову не требовалось для бодрости так мало сна. Он выходил в сад. До электрички оставалось полтора часа. Он ставил чайник на газовую плитку, вытаскивал из-под крыльца шланг и, направляя холодную струю под кусты жасмина и роз, смотрел, как темнела, напитывалась влагой земля, как появлялись на ней лу­жицы. Он двигался дальше. Границей между двумя дачными участ­ками была узкая полоса малинника. Пальцы на стальном наконечни­ке шланга белели от холода. Он бросал шланг под какое-нибудь де­рево и шел будить Лялю. В комнате казалось темно, и шум воды из шланга был похож на шум дождя. Как-то он застал Лялю лежащей на спине с открытыми глазами, натянувшей простыню до подбород­ка. Она сосредоточенно думала о чем-то. Он спросил о чем, и она сказала: «Я думаю, дождь идет или мне кажется?» И не поняла, от­чего он рассмеялся.

С работы она шла к матери, набивала там сумку всякой едой, а он в это время был еще на заводе, и они встречались на вокзале. Когда он ездил в командировки, она ночевала у родителей.

Все командировки были похожи одна на другую: вначале он оказывался чужаком и дело представлялось безнадежным, его гоня­ли по цепочке от одного человека к другому, а потом Юшков вне­дрялся в цепочку, и она уже работала на него. Связи закреплялись, позднее он научился приводить их в движение, не выезжая с завода.

С Хохловым он разговаривал по-настоящему только однажды, после первой командировки. Заместитель директора сам захотел тогда выслушать новичка. Если и рассердился, то не подал виду. «Вам такие дела не нравятся? Мне тоже не нравятся. Но что вы предлагаете конкретно? Самый идеальный план не может предус­мотреть все. Из-за чего у нас так с поворотным кулаком? В черте­жах его заложили из простой углеродистой стали. Во всех нормати­вах стояла сталь сорок. А потом потребовалось уменьшить износ и пришлось перейти на хромистую сталь. Можно было это знать на­перед? Виноват кто-нибудь? Да будь все точно по плану, мы с вами были бы не нужны. Работала бы вместо нас ЭВМ. И на будущее мой вам совет: деловой человек не о том должен думать, хороши или плохи обстоятельства, а о том, как эти обстоятельства исполь­зовать самым выгодным образом. И если вам что-то не нравится, что ж, ищите, предлагайте, пробуйте — не возбраняется. Сумеете без командировок обойтись — вам только спасибо скажут». — «Мы умасливаем виноватых,— сказал Юшков.— А должны бы применять санкции через Госарбитраж». — «Вы месяц работаете? — спросил Хох­лов.— Даже меньше? Мой вам второй совет: присмотритесь пока». Он был прав. Прежде чем пробовать что-то, надо было лучше уз­нать дело.

Юшков собирался менять систему хранения сталей и после рабо­чего дня, когда оставалось время до электрички, бродил по заводской окраине, где около высокой кирпичной стены лежали штабеля штанг, тронутых ржавчиной, нагретых солнечными лучами. Тут было без­людно и тихо. С белесого неба сыпалась гарь близкого литейного цеха. Над головой лениво дергался мостовой кран. Железнодорожная ветка кончалась тупиком, среди шпал и у стены кое-где торчали кустики полыни. Гарь покрывала их ржавым слоем, но стоило, сорвав барха­тистый, с бурыми головками стебелек, растереть его между ладонями, возникал горький запах степи и вспоминался обрыв над старицей в Черепановске.

Однажды в конце сентября Хохлов вызвал его к себе в кабинет. Юшков вошел и увидел Ирину Сергеевну. Около стола снисходительно улыбался Борзунов, как человек, знающий, что ему тут не могут не быть рады, и, как и прежде, после мгновенного удивления, какой тот высо­кий и красивый, возникло настороженное чувство: откуда в этом кра­сивом лице неудовлетворенность и истеричность, удастся ли ему их сдержать? Ирина Сергеевна тоже улыбалась. Она сидела достаточно далеко от мужчин, как подчиненная, допущенная к разговору старших.

Они приехали на соседний завод решать свои вопросы, там что-то им нужно было для комбината, какие-то приборы, и Хохлов тут же взялся устроить все их дела. На некоторое время улыбка Борзунова даже стала смущенной: уже одно то, что приехали сюда они с Ириной Сергеевной, а не те, кто занимался по должности приборами, говорило, что на помощь автозавода они рассчитывали заранее и, кроме того, смотрели на командировку свою как на маленький отдых. Им ничего не пришлось объяснять Хохлову, не пришлось просить, он сам все понимал. Тут же заказал два номера в гостинице, гостей увезли устраи­ваться, а все остальное он поручил Юшкову, велев принять гостей по высшему разряду. В помощь он отрядил свою служебную машину с водителем, средних лет женщиной Антониной Григорьевной, и, по­скольку дело для Юшкова было новое, отрядил еще одного человека, в таких случаях, как он сказал, незаменимого. Человек этот, Анатолий Витольдович Белан, был, как и Саня Чеблаков, заместителем началь­ника в отделе кооперации. Юшков его знал мало. Они сговорились по телефону, что им следует делать. Втайне гордясь своей незаменимо­стью и доверием начальства, Белан счел приличным пожаловаться: «Вот же жизнь, Юшков! Уже с кем пить вечером, и то начальство ре­шает. Денег сколько у тебя?» «Сколько надо?» — спросил Юшков. Белан прикинул: «Четверо в «Туристе»... сотню готовь». Гости были не его, а Юшкова, стало быть, деньги должен был готовить Юшков, а от Белана требовался лишь талант потратить их как можно прият­нее для гостей.

Прежде всего Юшков отправился искать Тамару. Так звали зем­лячку, которая как-то забрела сюда в поисках работы. Это было в день свадьбы Юшкова. Тогда она повстречалась в коридоре и обрадо­валась старому знакомому: «Мне просто не везет, Юрий Михайлович. Всюду требуются, требуются и требуются, а как я появляюсь, так нико­му ничего не надо». Она умудрилась уволиться со своего завода, не подыскав предварительно другой работы. Ее выселяли из прежнего общежития, и она теряла городскую прописку, но выглядела бодрой, не хуже, чем в Черепановске. Но и не лучше. Юшков представил ее длинную плоскую фигуру в отделе кадров, представил себя на месте кадровика и — все же это был день его свадьбы — сказал: «Иди к нам».

Он нашел ее у окна в конце коридора. Она курила вместе с Ната­шей Филиной. Спросила: «Гости из Черепановска пожаловали? Кто?» Он ответил. Она промолчала, только посмотрела вопросительно. По­слушно поплелась за ним в комнату, села писать заявление на мате­риальную помощь: «...в связи... в связи... в связи с чем, Юрий Михай­лович? Я напишу: в связи с тем, что мне не везет в жизни». «Пиши: в связи с переездом на новую квартиру»,— подсказал он. Написала, выразительно вздохнула и побежала собирать подписи на заявлении. Она ни в чем не отказывала, безропотно ездила в командировки и терпеливо сносила неприязнь женщин в секторе, потому что знала: Лебедев не хотел ее сюда брать и Юшкову пришлось уговаривать начальника.

Юшков позвонил Ляле, чтобы она не ждала его скоро и ночевала у родителей. Без четверти четыре он сидел в светлой служебной «Волге» рядом с Антониной Григорьевной. Она читала затрепанную библиотечную книгу, беспрестанно поправляя волосы на затылке, а он всматривался в людской поток, текущий из всех четырех дверей центральной проходной.

Влез в машину Белан. «Ну, рассказывай, Юра, подробно, с кем сегодня гуляем». Выслушал, спросил: «Эта Ирина Сергеевна — хоро­шенькая?» «Ничего»,— сказал Юшков. Антонина Григорьевна не отрывалась от книги. Белан деловито поинтересовался: «Так ее функ­ция чисто эстетическая? Или, может быть, взрыв безумной страсти, римские каникулы вдвоем?» — «Думаю, просто упросила взять с со­бой,— ответил Юшков. — Они дружат семьями».— «Допустим. В любом случае ее интересуют только магазины,— решил Белан.— Вот и пусть в них пасется, пока мы куда-нибудь съездим».

Они позвонили гостям из вестибюля гостиницы. Ожидая их, Юш­ков сидел на кожаном диванчике. Две сухощавые женщины рядом рассматривали замысловатые бронзовые барельефы на стенах и раз­говаривали по-немецки. Створки дверей, ведущих в ресторан, тоже бы­ли покрыты чеканной бронзой с ромбами рубинового стекла, вправ­ленного в бронзовую решетку. Белан уточнил в ресторане, какой сто­лик им оставлен, и прогуливался по ковровой дорожке, поглядывая на себя в зеркала. Светлые его волосы, прямые и длинные, за ушами и на висках седели: лет ему было около сорока.

Вышли из лифта Борзунов и Ирина Сергеевна в платье с яркими цветами по черному полю. Юшков помнил ее в этом платье на дне рождения. Он знакомил гостей с Беланом. Они стояли посреди вести­бюля, Борзунов, возвышаясь над всеми, говорил и смеялся громче, чем было необходимо, и немки посмотрели на него с затаенным женским любопытством; одна что-то уважительно сказала другой. Борзунов, как это и с Юшковым не раз случалось, видимо, примерил к себе брон­зово-кожаный вестибюль и весь брус гостиницы как приятную обнов­ку. Белан же, увидев нервозную приподнятость гостя, был в затруд­нении. Его план — повезти того в директорскую сауну — проваливался. Сауна хороша была для компании спокойных мужиков, равных друг другу по положению и возрасту, чтобы, попарившись и поплавав в озере, выйти из холодной воды обновленными, как язычники после крещения, посидеть на берегу на траве, попить пива, посмеяться анек­дотам, поспорить о футболе, отходя душой от всех забот.

Борзунову требовалось что-нибудь другое, театральная премьера с генералами в четвертом ряду партера, декада какого-нибудь нацио­нального искусства с ансамблем на сцене и банкетом за полночь, на худой конец гастроли Ленинградского мюзик-холла, а где их было взять Белану? Если б хоть Хохлова заманить в сауну, но ради одного Борзунова тот бы не поехал. Белан предложил для начала показать из машины город, рассчитывая в крайнем случае и в сауну заглянуть: она топилась, вдруг да завяжется дружба, интересные разговоры и появится вдохновение испытать себя стоградусным жаром и вольным духом. Ирина Сергеевна пожаловалась: ее, мол, в самолете так ука­чало, что машину она не вынесет. Белан широким жестом подарил ей четырехэтажное здание универмага тут же на площади за стеклянной стеной, отсчитал по своим часам: «Сейчас половина пятого, в восемь встречаемся на этом самом месте, у вас три с половиной часа. Юра будет таскать ваши свертки». Так все устроилось.

Толпа в дверях универмага прижала их друг к другу. Ирина Сергеевна схватила руку Юшкова, но эта же толпа и разъединила их, растекаясь вдоль прилавков. Вначале Ирина Сергеевна оглядывалась, проверяя, не потерялся ли Юшков, а потом ей уже некогда было огля­дываться. Сосредоточенная, отрешенная от всего задумчивость появи­лась на лице, когда она трогала вещи и ярлыки с ценами, мысленно произносила приговор то оправдательный, то обвинительный и пере­ключала внимание на следующую вещь. Были вещи, которые отвер­гались с первого взгляда как недостойные размышлений; были вещи, которые заслуживали уважения, хоть она и не покупала их; были вещи сомнительные, к которым она потом возвращалась. Иногда Ирина Сергеевна совещалась с другими покупательницами, иногда у нее спра­шивали совета, иногда она терпеливо ожидала, пока продавщица осво­бодится и можно будет задать вопрос.

За отделами посуды, кухонных и прочих хозяйственных вещей шли отделы галантереи и парфюмерии, целый этаж женской одежды и обуви, белье, трикотаж, головные уборы, мужские и детские отделы — все было в этом универмаге, и ничего Ирина Сергеевна не миновала, иногда останавливалась задумчиво, решая, куда ей повернуть, иногда нечаянно попадала в поток людей и выбиралась из него, работая лок­тями. Пыталась пробиваться сквозь очереди, поднималась на носки, наваливаясь на чьи-нибудь плечи, чтобы разглядеть прилавки из-за множества голов, уже начиная уставать, уже плохо соображая, потная, мокрой ладошкой отбрасывая светлые прядки с блестящего лба, водя глазами по сторонам, решая, стоять в этой очереди или спешить в сле­дующую, куда только что привезли что-то, и вдруг вспоминала о Юшкове, испуганно озиралась и, обнаружив его, нагруженного свертками, неподалеку, виновато округляла глаза: еще немножко потерпи, я сей­час; но ему не скучно было следить за ее лицом, остающимся один на один с вещью, которую надо было оценить, признать своей или отверг­нуть. Нужно было выполнить поручения жены Борзунова, задания подруг, а времени на все не хватало, и Ющков послушно становился в очередь или узнавал у продавщиц то, что интересовало Ирину Сергеевну. Наконец с верхнего этажа они снова спустились на нижний, и поток людей выволок их на площадь. Вечерний ветерок охла­дил и осушил кожу. Ирина Сергеевна пришла в себя и сказала: «Уф, с ума сойти. Я, наверно, на ведьму похожа». Он понял, что не забывал ее ни на день.

Они поднялись в лифте на четвертый этаж, втащили свертки в ее номер. Все в нем было отделано полированным деревом, кумачовая штора закрывала окно, слабо колыхалась. Ирина Сергеевна опустилась на кровать, скинула туфли, вздохнула и удивленно сказала: «Давно уже я столько не ходила... Неужели еще придется выйти сегодня от­сюда? — Посмотрела на Юшкова, поправила прядку.— Садись, Юра...»

Он не понял ее движения, сел рядом, обнял. Она, упираясь руками в покрывало, повернула к нему голову, хотела что-то сказать и тут же увернулась от его губ. Он почувствовал сопротивление и неожидан­ную злость в ее голосе: «Пусти. Сейчас же пусти». Оба сели на кровати, молчали. Положение становилось глупым. «Нельзя же так,— наконец сказала Ирина Сергеевна, и неожиданными были ее злость и досада.— Ты... ты что же... ты думаешь, я в тебя влюблена?» Он молчал. Она ска­зала: «Видно, тебя еще жизнь не била». «Мне уйти?» — спросил он. Осеклась. Долгим движением провела ладонью по пурпурному покры­валу, разгоняя складки. «Нам же скоро в ресторан. Сейчас сколько? Семь уже есть?» «Без четверти». Он следил, как ее ладонь утюжком двигалась по складкам.

«Ты думаешь, я почему сюда приехала?.. Борзунов ведь не хотел меня брать. Жена его ревнует ко мне».— «Есть за что?» — «Ты спятил? Неужели я ему что-нибудь позволю? В нашем городишке-то!» Спохва­тилась — не про то говорит,— робко взглянула, не рассердился ли он. Спустила ноги с кровати. «Дурачок ты...»

В дверь постучали. Оба замерли, не шевелились, пока стук не пре­кратился. В половине восьмого Ирина Сергеевна, выглянув в коридор, убедилась, что он пуст, и Юшков спустился по лестнице вниз и разыс­кал Белана.

Тот свозил-таки Борзунова в сауну и был доволен. «И пар и по­года — лучше не надо. Они там в песках, бедолаги, истосковались по нашей природе. Да я и сам чуть ли не это самое — утратив совесть, осовевши в доску. Лежишь в траве, тишина, вода у коряги плещется, облака над головой, сеном пахнет... Антонина чуть не силком выта­щила нас оттуда. Он, правда, тип занудливый. Уже всю жизнь свою мне рассказал. Мы теперь лучшие друзья. Будет в гости ездить. А к спут­нице своей он, точно, имеет соответствующую возрасту и положению платоническую любовь.— Белан покосился.— Замучила она тебя в уни­вермаге? Я б на твоем месте на нее слишком много сил не тратил. Решает там все Борзунов. Она, правда, симпатичная, но симпатичных можно и поближе найти, а гостей мы с тобой должны довести до такой кондиции, чтобы больше тебе в Черепановск не ездить». Юшков следил за лифтом. Он хотел увидеть Ирину Сергеевну, когда она выйдет из лифта, обведет глазами вестибюль и заметит его. Он и увидел это — так, как хотел. Борзунов вел ее под руку, и она сказала: «До того в магазине набегалась, что, думала, подняться со стула не смогу».

Гостиничный ресторан считался лучшим в районе. Не из-за кухни, которой вообще не придавали значения, а потому, что горожане нахо­дили шикарными яркие, красные тона отделки и полумрак в зале. Маленький оркестр играл не слишком громко, и все-таки из-за него разговаривать за столиками было трудно. Начали с шампанского. Бор­зунов скоро захмелел. Он и Белан рассказывали анекдоты, наваливаясь на стол, чтобы слышала вся компания. Белан, казалось, развлекал гос­тей не по долгу, а потому что сам получал удовольствие от вечера, по­тому что ему нравилось тут и он нравился себе, и это и было в нем хорошо. Усталость Ирины Сергеевны куда только девалась. В риско­ванных местах она говорила: «Ну вас! Вы просто невозможны!» Борзу­нов тотчас же сжимал ее руку: «Извини, Ириша». Она не следила, как дома, за его тарелкой: «Это тебе можно» — или: «Это тебе нельзя»,— а позволяла ухаживать за собой и просила: «Немножко еще шампан­ского» — или: «Воды самую капельку», спрашивала, что означают не­знакомые названия блюд в карте, и Борзунову лестно было показать себя знатоком. Белан тоже порывался объяснять, но на него Ирина Сер­геевна внимания не обращала, а Борзунова слушала очень серьезно, смущая его немигающим взглядом широко открытых светлых глаз, а то вдруг медленно скашивала их на Юшкова, будто хотела что-то ска­зать ему. Улучив минуту — Борзунов хохотал над неприличным анек­дотом Белана, тот скромно щурился, довольный эффектом,— Ирина Сергеевна легонько хлопнула по руке начальника и поднялась: «Ну вас. Юрий Михайлович, потанцуйте со мной, пусть они себе говорят что хотят».

Танцуя, она время от времени сжимала его руку. Он понимал и видел все. Понимал, как трудно ей делить внимание между ним и Борзуновым, дозировать свои взгляды и улыбки так, чтобы не вы­шло ни больше и ни меньше, чтобы Борзунов не получил бы права на надежду, но и не был бы обижен, чтобы не выглядеть ни слиш­ком польщенной и счастливой, но и не слишком скучающей и небла­годарной. Понимал, что ей для самоуважения необходимо верить в его, Юшкова, чувства, потому что иначе превратится в муку этот, может быть, самый радостный за многие годы вечер. Он знал по себе, как нелегко сохранить эту способность радоваться. Поскольку сам он радоваться почти не умел, ничто не вызывало у него боль­шего сочувствия, чем мужество этого рода, даже если оно и держа­лось на самообмане и позе, даже если оно и не мужеством было, а чем-то другим, о чем не хотелось догадываться. Поддерживая ее игру, он сказал: «Давай уйдем отсюда» — и она повела взглядом в сторону их столика: мол, хорошо бы, но как?..

Потом она танцевала с Борзуновым. Потом отказывалась танце­вать, жаловалась, что очень устала. Борзунову показалось, что Юш­ков обойден его вниманием и обижен, и он, сгибаясь над столом, лил в бокалы водку и кричал, перекрывая оркестр: «Михалыч, да­вай с тобой!» «Э-э, без меня?!» — кричал Белан, а Борзунов от­махивался: «Без тебя! Я вот с Михалычем...» «Не выйдет без меня!» Ирина Сергеевна смеялась: разошлись мужики. Ресторан закрывался, Белан уговаривал еще куда-то ехать, что-то обещал Борзунову: «...сей­час возьмем такси и вчетвером... гитара... ну что мы, только раздразнились здесь... в дороге отоспитесь...» Борзунов размахивал руками и порывался кого-нибудь обнять, хотел бежать за такси, это уже было в вестибюле, и зеленые огоньки свободных машин горели совсем рядом за стеклянной стеной. Но тут Ирина Сергеевна заявила, что идет спать, и потянула Борзунова за рукав к лифту. Юшков знал заранее, что никуда они не поедут и так все и кончится. Они с Беланом тоже поднялись в лифте, проводили гостей в номера, попро­щались, и Белан сказал: «Ну, Юра, теперь ты можешь забыть про Черепановск. Весь Союз оставят без стали, а тебя обеспечат».

В середине следующего дня Борзунов и Ирина Сергеевна улете­ли в Москву, так и не повидавшись с Юшковым.

Вечером Юшков и Ляля пошли смотреть свое будущее жилье. В кооперативе неподалеку умерла одинокая женщина, освободилась однокомнатная квартира, и Лялина мать устроила так, что квартира досталась им. Ляля позвала с собой и Аллу Александровну.

Дом был панельный, пятиэтажный, как и все вокруг. У подъез­да сидели бабки, проводили их взглядами. Бабки знали, что это идут смотреть квартиру умершей соседки. Женщина, у которой по долж­ности хранились ключи, открыла дверь на пятом этаже. В пустой чистой комнате стояли две табуретки, оставленные наследниками за ненадобностью, да торчал у подоконника наконечник телевизион­ной антенны. Тот, кто вынес вещи, видимо, прибрал всюду и вымыл полы, квартира казалась новой. И тем заметнее был каждый отпе­чаток чужой жизни: гвозди вместо крючков, заглушка вместо одного из кранов. Полки в стенном шкафу были устланы номерами «Автоза­водца» и чистыми бланками техдокументации. Вот и все. Да две та­буретки посреди комнаты, на которые, видимо, ставили гроб. «Тут ей все брат делал,— сказала женщина с ключами, заметив, что Юш­ков смотрит на заглушку.— Такой уж человек хороший. У нее за свет было недоплачено, так он доплатил». Алла Александровна вздыхала, говорила, как страшно, наверно, остаться вот так одной, и зачем, мол, тогда жить, и никто не вспомнит, кто-то даже пора­дуется, что освободилась площадь... При ней можно было жить только ее эмоциями.

Она, конечно, увлеклась: тут хорошо бы это поставить, здесь это... Спохватывалась: «Лялечка, вы не обижаетесь? Я ведь просто фантазирую. Все будет, как вы захотите...» Но стоило Ляле предложить что-нибудь, доказывала, что так будет плохо, и предлагала свое. И Ляля тотчас соглашалась.

Ужинали у тещи. Сидели все на кухне. Теща радовалась: устро­ила без очереди квартиру, внесла за нее деньги, договорилась о ме­бельном гарнитуре. Алла Александровна заметила: «Тяжело им бу­дет отдавать такой долг». Теща смутилась: «Никто же не торопит, когда смогут, тогда отдадут, а нет, так и без них разберемся». «Конечно, они отдадут»,— сказала Алла Александровна, словно ус­покаивая сватью, и всем стало неловко. Она все говорила правильно, и тягостное чувство, которое возникало от ее слов, никто, кроме сына, не ставил в вину ей. Все знали, что сама она отдает послед­нее, тратит на сына и невестку все, что может выкроить из учитель­ской пенсии. Теща, уже чувствуя себя виноватой, сказала: «Ну, сла­ва богу, что хоть своя крыша есть. В очереди-то лет пять можно было прождать». «Кто-то и ждет»,— ответила Алла Александровна.

Ее в этом доме побаивались. Когда обсуждалось, где устраивать свадьбу — гостей набиралось все-таки полсотни,— она сказала: «Мо­жет быть, не стоит так пышно? Соберемся, может быть, в семейном кругу?» «Почему же?» — насторожилась теща. Алла Александров­на тонко улыбнулась: «Ну, все-таки... им уже по тридцать лет». Теща ей этого, конечно, не простила, а Ляля сказала: «Ты что же, мама, думаешь, Алла Александровна меня уко­лоть хотела? Просто не подумала, что мы можем обидеться».

И вот когда пили на кухне чай и Алла Александровна нахвали­вала варенье, спохватившись, что ни за что ни про что наговорила хозяйке неприятностей, и стараясь сгладить это неумеренными по­хвалами, когда все радовались квартире, Ляля решила: «А мы об­меняем две на одну и будем жить вместе с Аллой Александровной». Теща и Юшков переглянулись ошеломленные. Алла Александровна великодушно сказала: «Нет, дети мои. Когда вам будет нужно, я буду приходить, но родители и дети должны жить отдельно». «Пра­вильно»,— поторопилась теща. Юшков сказал: «Да это, наверно, и трудно — обмен». «Почему же,— возразила Алла Александровна.— Две на одну всегда легче обменять, но родители и дети должны жить отдельно. Особенно с таким характером, как у меня». И посмотрела на сына. Она знала, что сегодня он сердит на нее, и знала отчего, и ему стало жалко ее.

Он думал о заглушке вместо крана и гвоздях вместо крючков в оставленной для них квартире и о том, что брат умершей заплатил за свет. Было в этой свободе от долгов что-то дразнящее его.

Позже, когда все разошлись, Ляля, стянув платье, посмотрела на отражение в стеклах книжной полки: «Почему все говорят, что у меня красивые ноги? Разве они не худые?» Им было все лучше и лучше друг с другим, Казалось, что лучше уже нельзя, но таяли еще какие-то тончайшие льдинки, прибавлялось доверия и внимания друг к другу, прибавлялось и опыта, и становилось еще лучше. Ирина Сергеевна что-то отняла... или же прибавила что-то, чего не должно было быть.

В новой квартире сделали ремонт и недели через три переселились. Саня Чеблаков дал для этого одну из машин отдела коопера­ции, а грузили и таскали мебель они вместе с Валерой Филиным. Пришли помогать и жены. Вселение в новую квартиру привлекает людей в городе почти так же, как в деревне строительство дома. Даже Белан хотел помогать, но его не взяли, зная, что он начнет командовать и подавит всех своей инициативой. Пока мужчины со­бирали и расставляли мебель и делали другую мужскую работу, Ляля и Алла Александровна готовили на кухне угощение, а Валя и Наташа отыскивали себе работу сами, помогая то тем, то другим. Все меньше становилось у них случаев, собравшись вместе, почув­ствовать себя прежними, и ничто не могло, наверное, быть более подходящим для этого, чем такое вот дело, нужное, приятное и не­сложное одновременно.

Как и прежде, Чеблаков и Юшков, дурачась, редко посмеива­лись друг над другом, а всегда над Валерой. Работая, они разыгры­вали маленький спектакль, будто бы завидуя Валере, который, де­скать, отлынивает от работы, выбирает самую легкую, а если делает что-то, то жизнь окружающих оказывается в опасности: «Осторож­но, Валера собирается гвоздь забить» или что-нибудь в этом роде. Валера на шутки не отвечал, только хмыкал и ухмылялся в бороду. Валя и Ляля подначивали: «Валера, дай им как следует», а Наташа сердилась. Она и пришла не в духе, объявила: «Хочу подлизаться к будущему своему начальнику». Юшков, переводя все в шутку, будто бы не понял: «К будущему директору». «Ну, не директору,— ска­зала она,— а хотя бы к начальнику отдела. Кончай придуриваться, ты ж у нас как сын главы фирмы, проходящий стажировку».

Уже в сумерках повесили люстру, зажгли свет и расселись за столом на чем попало, среди чемоданов и узлов. И засиделись. Вдруг хватились, что нет Наташи. Юшков нашел ее на балконе. Облокоти­лась о перила, смотрела на дом напротив. Только что кончились те­лепередачи, и всюду укладывались спать, окна гасли одно за другим. Начинался октябрь, ветер дул западный, сырой, на балконе прохва­тывало. «Простудиться захотела?» — спросил Юшков. Она сказала: «Хорошо ты устроился. Молодец». Тон ему не понравился. Она жила с Валерой у своей матери, там их было человек семь в двух комна­тушках. «Как черепановцы? — спросила она.— Довольны остались?» - «Вполне»,— осторожно ответил он, догадываясь, что Тамара рассказа­ла ей про Черепановск. Наташа снова сказала: «Ты молодец. Раньше во всем отделе только и стону было что о качественных сталях, а теперь вроде и нет их. Ты всюду через женщин действуешь?» «Что значит всюду?» — насторожился он. «Всюду — значит всюду»,— отве­тила она. Перегнувшись через перила, смотрела вниз, в темноту. Прямые, волосок к волоску, волосы свесились, закрывая лицо. «Почему ты все стараешься задеть меня?» — спросил он. «Что ты выдумал? — Она все-таки смутилась. Откинув волосы на плечо, посмотрела на него.— Ты обиделся? Я вовсе не хотела. Настроение у меня паршивое, Юрка. Только и всего».

Через балконное окно все в комнате казалось неестественно ярким и плоским. Алла Александровна завладела Валерой, что-то рассказы­вала, а он, подпирая голову рукой, кивал. «Что ты там за систему вы­думал? — спросила Наташа.— Томка говорила». «Я вижу, вы с ней обо веем успели поговорить»,— сказал Юшков.

Система, о которой спрашивала Наташа, была всего-навсего про­стым порядком, о котором забыли в суете авралов, когда жили минутой: нет стали — хватали заменитель, другую сталь, а, поскольку другая сталь нужна для другой детали, возникал дефицит там. Целый месяц Юшков и три подчиненные ему женщины состав­ляли таблицы заменителей и получили картину, как выгоднее эти заменители использовать. Дефицит уменьшился. Саня Чеблаков на совещании у Хохлова заявил при многочисленном начальстве: «Мы собираемся внедрить у себя систему Юшкова». Кое-кто усмехнулся, но, в общем, это прозвучало как надо.

В тот день впервые Юшков ощутил недоброжелательство своего начальника. Придравшись к какой-то мелочи в бумагах Юшкова, Ле­бедев дал волю своему раздражению: «У нас ведь не академия. У нас одна система — обеспечить план». Чеблаков, конечно, переусердство­вал: не нужно было доводить до этого. Лебедев тут же спохватился, вернул голосу прежнюю задушевность, с которой человек пожилой и опытный наставляет симпатичного ему парня, однако Юш­ков понял, что у него есть враг.

Лебедев был тем, чем и казался с первого взгляда,— невзрачным, не очень грамотным мужичком, тихим, осторожным и хитрым. Он да­же любил показать свою хитрость особой улыбочкой: мол, мы с тобой понимаем, что это хитрость, но что поделаешь, надо хитрить. Или же, прежде чем солгать, показывал другой улыбкой, что сейчас будет лгать: а давай-ка я схитрю для смеха. Эта манера никого не обманы­вала и все же придавала ему в глазах собеседника некоторую безвред­ность: человек хитрый, не хитрить не умеет, но для меня готов сде­лать исключение. Хохлов покрикивал на него больше, чем на других своих подчиненных, а молодые парни, такие, как Чеблаков, перед совещанием у начальства пугали: «Ох и достанется же вам, Петр Ни­кодимович, сегодня! Опять чуть завод не остановили!» Он хитро улы­бался в ответ: «Пусть бьют, главное, чтобы не по карману». В конце каждого почти полугодия он получал выговоры, однако держался на заводе, потому что заменить его было некем: новому человеку понадо­бились бы месяцы и месяцы, чтобы наладить с поставщиками личные связи. Лебедев начинал тут с простого снабженца, заочный институт осилил, уже будучи начальником, и пробился благодаря своей удиви­тельной осторожности, которая даже в походке его чувствовалась и казалась чем-то врожденным, наследственным, накопившимся за века естественного отбора.

Если не считать сказанного в сердцах словца, то неприязнь его к Юшкову проявлялась разве что в его отношении к Тамаре: «Да, Ми­халыч... И как нас угораздило ее взять... тут мы с тобой дали маху...» Он упорно называл Тамару в разговорах с Юшковым «твоя приятель­ница».

Конечно, у нее был дар возбуждать недобрые чувства. Когда по телефону требовали металл и она кричала в трубку: «Что я вам, рожу его?» — женщины в секторе ахали. Наверно, были и другие при­чины для неприязни. Чувствуя себя в секторе чужой, она сдружилась с Наташей Филиной. Та работала в соседней комнате. Чуть ли не каж­дый час просовывала в дверь голову, звала: «Томка, пошли курить». Они устраивались вдвоем у окна в коридоре, и две их долговязые фи­гуры на подоконнике раздражали Лебедева. Он сказал Юшкову: «Ты, Михалыч, эту свою приятельницу приструни. Все же неудобно, по­нимаешь, Посторонние люди ходят, а тут торчат целыми днями у всех на виду с дымовыми шашками в зубах. Когда же она у тебя работает?» Юшков пропустил мимо ушей «приятельницу», возразил: «С работой она справляется, а запретить ей курение я не имею права».— «Вот ви­дишь,— сказал Лебедев, как бы сочувствуя,— промахнулся ты с ней крупно. Но теперь уж, раз уж взял к себе, что-то давай делай. Она мне людей разлагает».— «Я все-таки не понял, в чем она виновата,— настаивал Юшков.— В курении?» — «Она у тебя недостаточно загру­жена».— «Значит, я недостаточно загрузил ее работой. Учту. Но к ней у вас претензий нет?» — «Зря ты ее защищаешь,— увернулся Лебедев от ответа.— Попомни мое слово, мы еще хлебнем с ней».

Однажды Юшков отпустил Тамару на три дня. Эти три дня она заслужила. Вообще все начальники секторов давали отгулы своим подчиненным и к этому привыкли, но формально такое право было только у Лебедева. Он вызвал Юшкова к себе и полчаса объяснял, какое тот совершил преступление: «Я хочу, чтобы ты понял. Ты па­рень перспективный. Ты еще сам будешь на моем месте. В какое по­ложение ты меня поставил? Табельщица подает мне докладную о прогулах, я обязан реагировать...» Юшкову надоело, он сказал: «Петр Никодимович, учту. Виноват, так наказывайте». В конце концов ему грозил всего лишь выговор. У самого Лебедева было полно выгово­ров, что не мешало ему считаться хорошим работником.

Тесть, однако, смотрел иначе. «Ты себя с Лебедевым не равняй,— сказал он.— Ему уже расти не надо, а тебе необходимо. Он согла­сен еще десяток выговоров схлопотать, лишь бы тебя своим замести­телем не делать. Потому что проявишь ты себя хорошим замом — его песенка спета».

Они сидели в его кабинете, он вызвал туда Юшкова в конце дня. «Ты не должен был допустить выговор. Стоило даже на скандал пойти, заявление на стол бросить, обострить все, напугать, Лебедев не решился бы против идти. Раз и навсегда была бы ему наука. Он тебя прощупывал: снесешь ты это или не снесешь. И ты показал ему, что тебя можно бить. А раз можно, то почему же не бить? Значит, он еще раз постарается ударить».— «А как же это: за одного битого двух небитых дают?» — «Формулировка устарела. Не для на­ших условий. А у нас так: или ты перспективный, или нет. Перспек­тивному должно удаваться все. В любой мелочи. У него на лбу дол­жно быть клеймо — победитель. И с деньгами, и с бабами, и на ры­балке... и в спортлото ему должно везти!.. Ну, допустим, разве что в спортлото можешь позволить себе рубль проиграть. Люди должны быть уверены, что тебе все удается, что ты неуязвим. Вот так. Замом мы тебя, конечно, сделаем, но теперь из-за выговора придется по­дождать с этим. Плохо, Юра. Время терять нельзя, я не знаю, что завтра может случиться».

Хохлов не поднимался из-за стола по десять—двенадцать часов в сутки. Загорелое лицо рыбака и короткие толстые, руки создавали ощущение здоровья, но уже дважды его увозила из кабинета инфаркт­ная бригада.

Приказы по отделу вывешивались на специальной доске в ко­ридоре. Над выговорами обычно пошучивали: одним больше, одним меньше, это, слава богу, не лишение премии. Бумажки желтели на стене, не привлекая внимания. А тут читали, перешептывались, а то и подходили с сочувствием, которое предсказывал тесть: «Что это Лебедев? Сдурел? На какую ногу ты ему наступил, Михалыч?» Та­бельщица затащила в угол, шепотом оправдывалась: «Я не хотела писать докладную. Петр Никодимович мне велел».

Наташа Филина сказала: «Ты странно себя ведешь. Что ты тор­чишь в отделе допоздна? Лучше бы Лялю в кино сводил. Зачем в командировках из кожи лезешь? Ты вообще не должен ездить в ко­мандировки. Не умею, мол, я этого — и все. От тебя одно требует­ся: рассказывать Лебедеву, как ты с тестем в выходной на рыбалку ездишь. Лебедев тебе про командировку, а ты ему про рыбалку с тестем. И больше ни-че-го. Я, мол, дурачок. У тебя с юмором как?»— «Как с рыбалкой,— ответил Юшков.— Не любитель. Я уж как-нибудь без него».— «Ишь ты,— сказала она.— Шикарно хочешь жить. Ну смотри».— «У меня к тебе просьба,— воспользовался он случаем.— Ты не могла бы бросить курить?»

Она поняла, усмехнулась: «Начальство недовольно? Пусть тер­пит. Мы с Томой на самых маленьких должностях, платят нам слезы, работаем мы хорошо — что он нам сделает?» — «Ты права,— пришлось согласиться Юшкову.— Я это так. Курите себе на здо­ровье».— «Тамару совесть мучает», — неожиданно сказала Наташа. Увольняться хотела из-за твоего выговора. Еле я отговорила. Дело ведь вовсе не в ней, правда? Скорее наоборот, ей из-за тебя доста­ется». Все она понимала. Юшков спросил: «Тогда зачем ты ее отговариваешь?»

После ноябрьских праздников его послали на Орско-Халиловский комбинат. Командировка была безнадежной. Лебедев сказал: «Все пять вагонов тебе не дадут, но хоть два привези». Юшков достал три вагона. Потом Чеблаков рассказывал ему про совещание у Хохлова: «Лебедев говорит: мол, нет у него людей. Я говорю: а Юшков? Юшков, говорит, еще только через год-другой станет снабженцем, я вот его послал на Орско-Халиловский комбинат, так он только три ваго­на привез из пяти... Что у вас тут делается, старик?»

Он и Белан появлялись у Юшкова после четырех, когда расхо­дились по домам женщины. Все трое привыкли пропадать на заводе допоздна и, прежде чем заняться делами второй смены, любили по­сидеть в комнате Юшкова. В эти полчаса-час с ними что-то случа­лось, будто возвращались студенческие времена. Казались смешны­ми такие анекдоты, которые потом, пересказанные другим, вызывали лишь неловкую улыбку. Заражались шахматной горячкой, пятими­нутными «блицами», ловили друг друга на зевках, спорили, «взял­ся» или не «взялся», и терзались проигрышами. К ним повадились другие парни из отдела, двое-трое всегда торчали, болели за Юш­кова как за своего и хлопали себя восторженно по коленкам, когда острил Белан. Иногда заглядывали Наташа и Тамара. Белан окры­лялся. Сострив, поглядывал на них. Рассмешить Тамару ему не уда­валось. Она знала, что он старается ради нее, и знала, что, когда задерживает на нем немигающий взгляд, он конфузится. Он дерзил, за глаза говорил о ней скверно, но зависел от нее, и это все чувство­вали. Рядом с высокой девушкой он всегда помнил о своем малень­ком росте и ничего не мог с собой поделать.

Изредка захаживал Лебедев. Склонялся над шахматной доской, подсказывал Юшкову и покрикивал: «Дави его, Юра! Так его!» В этот час и он позволял себе как бы оказаться вне заводских забот и рангов, за чертой, где нет уже начальников и подчиненных. Чебла­ков пользовался этим: «Никодимыч, скоро будем замачивать нового зама?» Лебедев отгораживался своей непробиваемой улыбочкой, мол, дай-ка я схитрю: «Вот иди ко мне на место Михалыча начсектором, тогда я сделаю его замом».

Юшков и Чеблаков все ближе сходились друг с другом. Работа давала им теперь достаточно для общения, которое прежде было пресным без шуточек над Валерой. Жизнь Валеры в конструкторском отделе, где мало зарабатывали, по всякому поводу разыгрывали друг друга, ценили острое слово и хороший характер, дружно объединя­лись против начальства,— вся эта жизнь во многом походила на сту­денческую, да и сама работа за чертежной доской была как бы про­должением студенческой работы, и Филин сохранил свои студен­ческие привычки и понятия, а Чеблаков и Юшков уже жили другой жизнью и с Валерой у них понимание терялось.

Неожиданно он стал начальником. Ушел на пенсию главный конструктор, пошли по ступенькам перемещения, и Валера оказал­ся начальником бюро. Чеблаков дурачился, приставал к Наташе, что­бы Филин отметил событие в ресторане. Она удивила приятелей, рас­сердившись: «А ты свои повышения отмечал? Почему мы должны?»

Теперь Юшкову приходилось вечерами слушать про Лялины страхи. Прежний ее начальник казался незаменимым. Ему пообедать некогда было, торопливо жевал принесенные из дома бутерброды, не замечая, что ест, впившись глазами в какой-нибудь чертеж и дергая движок логарифмической линейки. Влезал в каждую мелочь, проверял каждый лист, оставался в отделе после рабочего дня, жена звонила ему из дома, а он не поднимал трубку. И что же? Пришел вместо него Валера и ничего не делал. Ляля притащила ему лист на проверку, он прищурился: «Что я буду портить глаза над твоими листами? Я тебе доверяю». «Ты все ж посмотри,— упрашивала она.— Я так не привыкла». Он отодвинул ее листы со стола: «Сама грамотная».

Она ждала беды, но все шло не хуже, чем раньше.

А в отделе снабжения появились слухи, что скоро будет новое начальство. То ли Лебедева снимут, то ли дадут ему заместителя. Случилось же вот что: освободили от высокой должности человека пожилого и болезненного, искали ему местечко, где он мог бы спо­койно тянуть до пенсии, и тут-то Лебедев вовремя напомнил дирек­тору, что такое место у него пустует. Хохлов ничего не мог сделать: его мнения не спрашивали.

Юшков ничего не знал. С какими-то бумагами вошел к началь­нику, а тот усадил его и стал жаловаться: «Заместителя мне дали. Человек неплохой, но помощи, честно говоря, я от него особо не жду. А я ведь надеялся тебя замом сделать... Хотя ты бы, наверно, не за­держался тут долго». «Куда же я делся бы?» — спросил Юшков, «В науку тебе надо. Где перспективы. Системы придумывать. Тебя тя­нет на это дело». Юшков усмехнулся. «А у нас тебе что? — сказал Лебедев.— Особенно теперь. Заместитель новый до пенсии сидеть намерен, все десять лет, да и я помирать вроде не собираюсь». «Предлагаете уходить?» — не поверил Юшков. Лебедев обиделся: «Разве ты так понял, что я тебя гоню? Где я такого начсектора найду? Нигде не найду. Но ведь и тебе расти надо. Я ж могу понять по-человечески. Рыба ищет, где глубже. Так что препятствий, если что найдешь себе, чинить не буду».

А ночью странная мысль поразила его: Валера Филин на его месте давно бы уже стал заместителем.

Он хорошо представлял Валеру в отделе: ухмыляется в бороду и ничего не делает. Все его любят. В Черепановске ничего бы не до­бился, вернулся бы пустым, и больше бы его в командировки не посылали. Лебедев поторопился бы найти пронырливого парня на его место, а Валеру в угоду Хохлову тут же двинул бы в свои за­местители. Вот уж был бы безопасный для него заместитель. Наташа была права: только разговоры о рыбалке с тестем, больше ничего.

Он подумал, что этому не так уж трудно научиться. Главное, что теперь он все понимает и, значит, все теперь пойдет иначе.

Утром же звонил телефон, мужские голоса в трубке требовали металл, надо было разбираться, громоздились на столе папки, завя­занные тесемочками, в скоросшивателях прилипали друг к другу листки папиросной бумаги с едва различимым слепым-текстом, взвол­нованная и потная Марья Григорьевна роняла карандаши, писались письма, заказывались междугородные разговоры, и не помнилось, не мыслилось понятное ночью, будто бы можно все это не делать. Требовался начальник автоколонны в автобусный парк номер два, требовались мастера в цехах, СКБ-3 приглашало на работу инженеров-конструкторов всех категорий, но жизнь уже определилась в чем-то основном. Уже поздно было начинать сначала, уже существо­вал долг за квартиру и уже не работала беременная Ляля; уже не тя­нуло ехать куда-нибудь далеко, где никогда не бывал; и пять лет спустя он работал на том же месте.

Глава четвертая

Сашкино четырехлетие решили отметить на даче. Закуски готови­ли дома. Белан взялся отвезти их на машине. С пяти утра Ляля, повязавшись передником поверх ночной рубашки, смолила кур на га­зовой плите, варила овощи и яйца, и квартиру заволокло чадом. В ком­нате Юшков втискивал в баулы и рюкзак бутылки, консервы, буханки хлеба и трехлитровые бутыли с соленьями. Вот-вот должен был при­ехать Белан, куры только начали подрумяниваться в духовке, в баулы ничего уже не лезло, и тут еще явился Игорь Кацнельсон. Ляля, на­тянув халатик, выскочила из кухни, ошалело улыбаясь: «Игорь, давно вас не видно было».

Год или больше она вынуждена была терпеть Кацнельсона, а так как душевной раздвоенности не переносила, то и старалась полюбить того, с кем приходилось смиряться. Юшков уже знал: чем меньше ей нравится человек, которого она должна привечать, тем приветливее будет она улыбаться, внушая себе приязнь. Он сказал: «У тебя что-то горит». Убежала, еще раз улыбнувшись гостю. Переигрывала.

Игорь Кацнельсон работал мастером на сборке задних мостов. Мастеру нужна луженая глотка, а он был тихим и болезненным. В ин­ституте отличался как аналитик и эрудит. Юшков бывал по делам снабжения на его участке и однажды увидел там на обкаточном стен­де задний мост, облепленный пьезодатчиками. Тонкие проводки тяну­лись в конторку мастера, к осциллографу. «Шумомер?» — спросил Юш­ков и угадал. Обкатчик, заправляя мост маслом, ухмылялся. Они, об­катчики, о работе шестерен судили на слух, по шуму: стучат, не сту­чат,— и не ошибались. С идеей шумомера Кацнельсон носился давно и наконец сумел заинтересовать ею кандидата наук из Политехниче­ского, того самого Шумского, который так подвел Юшкова. Шумскому прибор мог пригодиться для докторской диссертации. Однако тратить на него время Шумский не собирался. Он достал Кацнельсону осцил­лограф и пообещал, если прибор получится, поговорить о заочной ас­пирантуре на кафедре. Кацнельсону этого было достаточно, чтобы на­чать работу. Понадобилось для прибора — взялся изучать электрони­ку. Юшков в электронике не разбирался, а ухо у него оказалось не хуже, чем у старого обкатчика, диагноз по шуму он ставил безошибоч­но. У него тут же появились свои идеи по диагностике, выложил их однокурснику и не заметил, как втянулся.

Ляля не могла этого понять: ну сделают они с Кациельсоном при­бор — и что будет? Он сказал: «Считай, что я езжу на рыбалку». Ка­залось, что самое главное у них с Кацнельсоном есть: они нашли чело­века, которому нужна настоящая работа. А уж работать-то они оба могут сутками. Изредка Шумский появлялся на участке и торопил: «Да­вайте, ребята. Вы попали в струю, сейчас всюду занялись шумомерами, сейчас самое время». А потом охладевал, начинал избегать их и, бывая на заводе, не появлялся на сборке задних мостов. А потом снова начинал торопить.

Шумомер откликался на все шумы, даже подшипники стенда он «слышал», а до диагностики и через год было так же далеко, как вна­чале. Потому что каждый их шаг вперед приносил лишь новые вопро­сы, и, отвечая на них, приходилось уходить от главной задачи в сто­рону, строить новые приборы для побочных исследований, а те в свою очередь рождали новые вопросы, и дело начинало казаться безнадеж­ным. Будь они институтскими работниками, все это имело бы ценность исследования, но им нужен был только окончательный результат. Не­сколько раз они упирались в тупик и начинали все сызнова, и нако­нец Кацнельсон сказал: «Тут лабораторное оборудование нужно, вдво­ем кустарно это не осилить, надо кончать». Они сидели в его конторке, был обеденный перерыв второй смены, за стальной стенкой «забива­ли козла», последний вариант их прибора лежал в углу среди масле­ной ветоши, болтов и гаек, развороченные его внутренности торчали в разные стороны — трубки, панели, проводки с датчиками,— Юшкову был противен высокий, бабий голос Кацнельсона, но тот был прав. «Ну и черт с ним»,— согласился Юшков, удивляясь своей способно­сти всю жизнь делать одну и ту же ошибку — увлекаться работой. С тех пор они с Кацнельсоном не виделись.

Кацнельсон, озадаченный улыбками Ляли, топтался у порога. Все, что не поместилось в баулы и рюкзак, громоздилось посреди комна­ты. Влезая в джинсы, Юшков сказал: «Вот тебе инженерная задача — куда рассовать все это добро». Он понимал, что гость пришел по делу и, наверно, их прибор срочно понадобился Шумскому.

Он угадал: у кандидата теперь свет клином сошелся на их работе. Два дня тот просидел в конторке Кацнельсона, понял, что без лабора­тории им не обойтись, и предлагал теперь Юшкову место то ли лабо­ранта, то ли рабочего на сто рублей.

«Ты бы согласился?»— спросил Юшков. Кацнельсон сказал: «Он говорит, ты когда-то хотел». Ляля притихла на кухне, слушала. «Глав­ное — зацепиться»,— заметил Кацнельсон. «Тогда у меня не было семьи,— сказал Юшков.— А теперь долг за квартиру». Он старался не смотреть в кухню. «О деньгах не беспокойся,— подала голос Ляля.— С долгом нас не торопят». «Советуешь соглашаться?» — усмехнулся Юшков. Она погромыхала кастрюлями. «Конечно. Ты всегда этого хотел».

Кацнельсон чувствовал неприязнь хозяйки и понимал ее. Он знал, как живут на сто рублей. Не хуже Юшкова он знал, что от этого места — то ли лаборанта, то ли подсобника — к самостоятельной работе пути нет. Почти наверняка. Но у него были идеи, они не давали ему покоя, и отказаться от них было трудно. «В конце концов,— честно признался он,— Шумский мог бы и получше что-нибудь придумать». «Зачем ему думать, если на него бесплатно работают?» — сорвалось у Ляли. Мужчины промолчали. Она поправилась: «Дело не в деньгах. Неприятно, когда вас считают дураками». «Ты права»,— сказал Юш­ков. Ляля расстроиларь: «В чем права? Всегда ты так. Я тебе советую соглашаться. Конечно, тебе надо идти в институт».

Кацнельсон наконец сообразил, что накалил обстановку. «Я бы не согласился»,— соврал он. Юшков зло рассмеялся. Он сам не знал, на кого сейчас злится. «Брось, Игорь. Конечно, нас считают дурака­ми. Нужно быть идиотами, чтобы клюнуть на это. Но ты бы клюнул. И не потому, что здесь можно использовать данные богом извилины и все, что нанизал на них институт. А потому, что без дела у тебя начи­нает дергаться глаз». «У меня никогда не дергался глаз»,— сказал Кац­нельсон. «Разве? — Юшков пожал плечами.— Мне все же кажется, что-то у тебя дергается. Но у меня-то точно ничего не дергается. И я на хлебный мякиш не клюю».

Ляля вышла из кухни. Глаза были красные — она резала лук. «Я же знаю, потом ты будешь считать, что я виновата. Ты сам отлично пони­маешь, что тебя эксплуатируют, а потом выбросят, ты вовсе не из-за денег отказываешься, но тебе обязательно надо, чтобы я оказалась ви­новата. Обязательно же на меня свалишь!» Высказалась и закрыла за собой дверь. Он знал, что не на него она досадует, а на себя, и все же не мог не раздражаться. Это был заколдованный круг. Каждый доса­довал сам на себя, и каждый говорил другому правду о нем. И оба из-за этого раздражались.

Кацнельсон заторопился, стал прощаться. Ляля выскочила к нему, наверстывая упущенное гостеприимство: «Игорь, ты уже уходишь? Как же так! Расскажи хоть, как дочка!..» Разогнавшись, уже не могла остановиться: «Сашке сегодня четыре года, может быть, заглянешь к нам на дачу с Надей, а? Как было бы хорошо!» Кацнельсон горбился, бормотал про дела, она сокрушалась: «Вот жалость... Всегда у тебя так... Ну, может, как-нибудь все-таки постараешься, Игорь?..» Столько от нее и не требовалось. Закрыв дверь, она сказала: «Рубашку наконец надень. И... ты брился?» — «Брился».— «Что-то не видно».— «Что ж по­делаешь»,— сказал он.

Тут и вправду ничего нельзя было поделать. Потому что шло — он заранее это знал — сравнение. Она ждала Белана и уже сравнивала их. Вдумчивый взгляд в зеркало мимоходом, взмах рук, поправляющих волосы, были для Белана. Как и салат с орехами, который она затеяла в последнюю минуту. Как и желание помириться: «Игорь очень поху­дел, правда? Он, наверно, болеет». Кацнельсону перепало сочувствия, а ему, Юшкову, великодушия — все из одного источника: она готови­лась быть приветливой и приятной, ссора с мужем помешала бы этому.

Когда Белан впервые пришел к ним, Ляля бранилась: трепло, фан­фарон, где Юшков только выкопал такого! Возмущение ее и выдало. Если с Кацнельсоном она внушала себе приязнь, то тут наоборот — убеждала себя, что Белан ей отвратителен. Юшков возразил тогда: «Что-то в нем есть». «Да,— тотчас согласилась она.— Он знает, чего хочет». Это для нее было очень много: знает, чего хочет. Все из-за то­го же прибора, с которым муж возился, как ребенок с игрушкой. Это шло сравнение. Потом оно все время чувствовалось. «Конечно, он уме­ет себя подать» значило «ты не умеешь». «Умеет жить весело» значи­ло, что они жили тоскливо. А потом и ревность появилась: «У него, конечно, полно женщин». Это нельзя было назвать любовью. Шел простодушный баланс в графе «убытки».

Услышав звонок Белана, она юркнула в ванную. Мужчины долго ждали ее. Белан на кухне удивлялся салату, Юшков сказал: «У нее проснулось честолюбие». Она вышла, готовая к дороге, пряча руки за спину, потому что они были красные от воды. Перетащили припасы в машину и поехали. Становилось жарко. Пока выбрались из города на шоссе, кузов «Жигулей» нагрелся. Ляля беспокоилась, что прокис­нут в кастрюлях салаты. Юшков снова — привязалась фраза — сказал: «Проснулось честолюбие». Белан сосредоточился на дороге: «О, жен­щины... они такие...» Ляля сказала: «Кто-то в семье должен быть че­столюбивым». «Ну, Юра как раз...» — возразил Белан. Она нехорошо засмеялась: «Юра-то?» Белан кивнул: «Мужчины... они...» Дорога поглощала его целиком. Ляля не понимала этого: «Что мужчины?» «Не отвлекай его»,— сказал Юшков. Она обиделась. Откинулась на сиденье, затихла.

Дача изменилась с тех пор, как в ней поселились Сашка и Алла Александровна. Алла Александровна не уставала подчеркивать, что она тут гостья, искренне считала, что всего лишь улучшает то одно, то другое, всего лишь делает то, чего нельзя не делать, чтобы внучек не простудился, и не напоролся бы на гвоздь, и не посадил бы занозу, и не отравился бы химикатами, и приучался бы класть свои вещи на место, и еще что-то, и еще... И в результате все переделывалось по вку­су и желанию Аллы Александровны. Дорожка от калитки к веранде была выровнена и посыпана песком, на крыльце лежали тряпочки для ног, веранда, на которой прежде валялись ржавые банки из-под крас­ки, мешки и садовый инструмент, теперь превратилась в комнатку, а в самой комнате вся мебель была переставлена. Доски, прежде лежав­шие под яблоней у стены, лежали в сарае, который был выкрашен те­перь в зеленый цвет. На месте досок принялись молоденькие кустики жасмина.

Все стало лучше, но прежние хозяева уже не чувствовали себя хозяевами и слушались во всем Аллу Александровну. Они стыдились своей лени, из-за которой пожилая и больная женщина вынуждена была столько работать, и спрашивали ее, что надо делать. «Ничего не надо,— говорила Алла Александровна.— Я ведь просто от скуки, пока Сашенька спит... Я вот хотела еще кафель отнести в сарай, а то он побьет». «Да пусть его бьет!»—смеялась теща. «Да, но он потом по­режется осколками...»

Юшкову и Белану поручили убрать в сарай ящики с кафелем. Сашка вырывался из рук бабушки и терся около отца. Из комнаты слышалось мяуканье. Это в коробке из-под телевизора мяукал пода­рок бабушки Аллы. Бабушка считала, что пора уже прививать внуку любовь к животным. Сашка позорно боялся котенка. Его заставили подойти к коробке и погладить подарок. Но стоило котенку разинуть пасть, Сашка отскочил. «Что он тебе сделает?»— спросил Юшков. Саш­ка сказал: «Он хочет меня съесть». «Думаешь, он такой глупый? Ты вон какой большой, а пасть у него вон какая маленькая». Сашка умо­ляюще взглянул: и возразить нельзя было, и согласиться не мог. «Он привыкнет,— сказала Алла Александровна, торопливо закрывая от сквозняков окна.— Надо оставить их вдвоем и выпустить Трошку из коробки, чтобы не мяукал». Bсe послушно пошли к двери. Юшков остался из чувства протеста. Деятельная натура матери воспринималась им как семейная беда. Он старался убедить себя, что сам не такой.

Котенок лакал молоко из блюдца. Сашка сидел в углу в обнимку с подарками и смотрел на него. Котенок облизнулся, сделал несколько шажков в сторону Сашки и зевнул. Сашка оцепенел. Юшков лежал на тахте. Он притворился спящим и затаил дыхание: что будет?

Сашка улыбался, как улыбалась Ляля тем, кто ей не нравился. Он старался внушить себе любовь к котенку. Это была его защита. Мо­жет быть, он верил, что любовь, зародившись в нем, перейдет к котен­ку. Он задабривал котенка и для этого задабривал сам себя. Как буд­то чувства заразительны. А ведь они заразительны, подумал Юшков, и Ляля, внушая себе люббвь ко всем без разбора, поступает правиль­но, и ее все любят. А Аллу Александровну уважают, но не любят.

Котенок услышал жужжание мухи, подобрался. И сразу агрессив­ность его передалась Сашке. Улыбка исчезла. Но Сашка продолжал защищаться. Любовь не помогла, он строил новую оборону. Теперь он притворился, что забыл про котенка. Упорно рассматривал пода­ренный Беланом автомат с мигалкой. Это тоже был способ спастись. И у Ляли так бывало: забыть, не думать о неприятном, как будто его и нет. Он, Юшков, этого не умел. Он, как Алла Александровна, думал о неприятном раньше, чем оно начинало угрожать: разобьется кафель, поранит Сашку, кафель надо убрать...

А Сашка, притворясь, что не думает о страшном звере, следил за ним боковым зрением. Котенок поднял голову, отыскивая муху. Она полетела к окну. Он устремился туда, пригнув голову, вытянув морду, прижимая к полу хвост. Так ей и надо, чтоб не жужжала, когда сле­дует затаиться. Сашка теперь наблюдал за охотой как зритель, нахо­дящийся в безопасности. Кажется, он уже болел за котенка. Конечно. Кто же играет в жертву, каждый играет в охотника. Юшков схва­тил победившего сына на руки и вынес из комнаты на солнце.

Ляля показывала Белану новые туфли. Поворачивалась то одним боком, то другим. Белан перевел взгляд с ее ног на Юшкова. «Да,— сказал солидно, как бесстрастный судья.— У нас таких не купишь». Безразличная ленца в голосе не обманула Юшкова. «Юра ничего в этом не понимает»,— сказала Ляля, целуя Сашку. Жар, с которым она целовала тугие и красные щеки, тоже показался преувеличенным. «Что я не понимаю?» — спросил Юшков. Белан ответил: «Женскую красоту».— Ляля воркующе рассмеялась. «Это ей Татка подарила»,— объяснила теща. Таткой звали Лялину сестру. Муж ее приехал из за­граничной командировки. Алла Александровна сказала: «Дети, идите купайтесь. Мы тут без вас справимся».

Сразу за дачей начинался лес. Осины и орешник мешались со ста­рыми елями, голубые темные лапы которых то тут, то там прорезали сплошную светло-зеленую стену. Здесь жужжали шмели и кисло пах­ло травой, а дальше тропка шла через редкий сосновый лес по сухой хвое, мимо зарослей черники и папоротника. Перевалило за полдень. «Сколько стоят туфли?»— спросил Юшков. Ляля ответила: «Это по­дарок».— «Разве у тебя день рождения?» — «Сестра сделала подарок, что тут такого? — Она старалась не рассердиться.— Ей малы. Почему тебе это не нравится?» «Потому что ты ей таких подарков не можешь делать». Она посмотрела и промолчала.

Тропка кончалась обрывом. Потянуло свежестью. Прямо под но­гами, метрах в десяти внизу, среди осоки, камыша и лилий блестела зеленая вода. Тут была вытянутая рукавом бухточка. Заросшие берез­няком острова отделяли ее от озера, закрывали его, но близость хо­лодной водной массы чувствовалась в воздухе.

Мелкий песок, обнажая корни крайних сосен, белой полосой сполз в воду и белел на дне, образуя коридор чистой воды. Белан, Ляля и Юшков спустились вниз, цепляясь за корни и обломанные кусты и увязая в песке. Полоска его между обрывом и водой была горячей, ветер не проникал к ней. Сюда можно было попасть только с обрыва, и другие дачники сюда не ходили, а параллельной тропкой шли даль­ше, где и пляж был большим, и водная гладь расстилалась на сотни метров, где скользили катера и торчали в лодках неподвижные рыба­ки. Тесть тоже сидел сейчас где-то там с удочкой, поскольку далеко удаляться от дома ему сегодня не разрешили.

Однако на этот раз их бухточка была занята. Хмурые полуголые парни затаптывали костер, сворачивали палатку вялые, раздраженные: не вышла, видимо, у них ночевка, может быть, девушки бросили их — ни одной не было видно; может быть, перессорились друг с другом. Белан заговорил с ними. Отвечали ему нехотя, мол, что, дядя, остановился, не до тебя, иди своей дорогой, а он вытащил из кучи штормовок и рюкзаков гитару, потрогал струны. Кто-то буркнул: «Не балуйтесь с инструментом, товарищ». Белан сказал: «Сейчас я вам, Ляля, спою, даже если это будет стоить мне жизни». Песня была надрывной, под цыганский романс. «Четвертые сутки пылает станица, потеет дождями донская весна, содвиньте бокалы, поручик Голицын, корнет Оболенский, налейте вина». Белан пел хорошо. Он слегка показывал голосом, что дурачится, и все же, видно, казался себе забубен­ным поручиком из, тех, которые стрелялись, проигрывая жизнь в кар­ты, красивых и неприкаянных, он и был красив, с крупной, не по ма­ленькому его росту, лохматой головой, с тяжелым подбородком и гор­батым носом,— он любил щегольнуть иногда: «Я ведь немного еще и поляк, прошу пане». Он был сыном известного в свое время пиани­ста. Алла Александровна еще помнила афиши «Витольд Белан».

Юшков разделся, по горячему песку вошел в воду. Она оказалась ледяной. Он забредал все глубже и глубже. Песок под ногами кончился. Ступни погружались в мягкий, податливый ил, икры сводило от холода. Противоположный, островной берег, до которого с обрыва бы­ло рукой подать, отодвинулся далеко, заросли камыша и осоки оста­лись позади, а вместо них открылась чистая протока. Юшков оттолк­нулся и нырнул. Перехватило дыхание. Он открыл под водой глаза. Вода цвела, по всей ее толще колебалась, плясала зеленая, желтая, коричневая муть, сверкали пузырьки воздуха. Разгоняя озноб, отча­янно заработали руки и ноги. Юшков вдоль берега поплыл к озеру. Холод отпустил, словно бы свалилась с тела обжигающая скорлупа. Попадались под руки, обвиваясь вокруг них, рвались гибкие стебли лилий. Глаза стали зоркими. Берег уходил назад. Прямые полные стеб­ли торчали прямо из воды, желтые чашки лилий колыхались на плос­ких, как столы, сердцевидных листьях, белый обрыв нависал над голо­вой, над ним плыли в небе кроны сосен. Обострились запахи, напо­миная о детстве, когда он также плыл в болотной свежести. Устано­вился ритм, руки и ноги работали мерно, сами собой, и это было счастьем. Он плавал, пока не замерз.

Белан и Ляля лежали ничком на песке. Головы их почти прикаса­лись друг к другу. Купальники были сухие. Туристы, навьюченные рюк­заками, карабкались на обрыв, поглядывали на Лялю. Рядом с коре­настым Беланом она казалась совсем тоненькой. Юшков повалился на песок около жены. С него стекала вода. Ляля отстранилась. Разговор прервался. Белан посмотрел: «Ничего водичка?» Гости, наверно, уже приехали: Чеблаковы, Филины и Тамара. Ему все труднее становилось с друзьями. Год назад Чеблакова сделали начальником вместо Лебе­дева. Лебедев провинился не больше обычного, но директор был не в духе, а Хохлов не захотел вступиться. С Чеблаковым он ничем не ри­сковал. На освободившееся место тесть метил Юшкова, но тому опять не повезло: в самом разгаре была кампания по сокращению и место это сократили. И новая ступенька лестницы отделила друга. Теперь между ним и Юшковым был заместитель.

Этот компанейский дядька в прошлом занимал заметные посты и общался с заметными людьми, мог и любил порассказать о них, и един­ственной его целью было спокойно досидеть до пенсии. Он оказался заядлым рыбаком, это сдружило его с Хохловым, и где-нибудь на бе­регу Вилейки или Сожа, пристраиваясь около костерка с котелком ухи, Хохлов почтительно слушал рассказы о больших людях, которых сам видел только издали, из толпы. В общем, заместитель освоился в отделе быстро и устраивал всех. Лишнего он не требовал, и его люби­ли. Над прибором Юшкова он посмеивался осторожно и необидно. А Чеблаков о приборе сказал: «Время одиночек, конечно, прошло, но трудовой энтузиазм у нас ненаказуем. Это, старик, лучше, чем менять в доме полы». Валя настилала ясеневый паркет поверх старого пола, и Чеблакову осточертело жить среди разора и спать на кухне.

Сопротивляясь одури, Юшков поднялся. Белан посапывал, уткнув­шись в песок. Тень обрыва надвинулась на его лохматую голову. Ля­ля, подхватив платье, пошла к кустам. Юшков забрел в озеро, ополос­нул лицо и сел у самой воды. Было тихо. Ляля стягивала купальник и пугливо озиралась. Он пытался вспомнить, какой она представлялась ему прежде. В детстве он завидовал малоподвижным и немногослов­ным людям, в каждом из них предполагал мудрость.

У Ляли это оказалось робостью. Юшков смотрел, как она тороп­ливо натягивает платье, и думал, что в стыдливости есть своя чудес­ная тайна. Такое иногда находило на него — всюду виделась тайна. Дрожал знойный воздух над камышами. За головой Ляли на белом песке обрыва, как в искусственном археологическом срезе, торчал ог­ромный темный камень. Вода и ветер (так знал Юшков) придали ему форму человека или чудища. Может быть, это случилось очень давно, и когда-нибудь камень служил языческим идолом. Тайна языческих страхов жила в Ляле, вот что. Как-то это вошло в сознание целиком, неделимое: Ляля одергивает на себе платье, испуганно озирается, и каменный идол — то ли человек, то ли Сашкин котенок.

Юшкову сейчас казалось, что такая жизнь — робкая, медлитель­ная, без лишних движений — единственно правильная.

Однажды у них с Кацнельсоном не ладился какой-то клапан. То­гда они считали: получится клапан — все получится. И вот ночью при­шло решение. Он думал в это время о чем-то другом и вдруг увидел перед собой внутренность клапана. Отчетливо и ярко представился глухой цилиндрический тоннель, медленное и тяжелое вращение сталь­ного шара в густом темном масле, слабые блики, мягкое просвечива­ние в полумраке, песчинка и забоина на шлифованной поверхности, застывшая капля. Картина продолжалась мгновение и исчезла. Еще ничего не прояснилось, но он уже знал, что решение существует в нем. Он замер, усилием воли не допуская в себя новые мысли и впечатле­ния, чтобы они не стерли ускользающую мысль. Осторожно, боясь спугнуть, вернулся назад, снова попал в то мгновение, в котором уви­дел клапан, и тут же вспыхнула вся цепочка ассоциаций, а с нею и ре­шение. Каким богатством это казалось, когда утром затарахтел будиль­ник! Как спешил рассказать это Кацнельсону! Тот умел смаковать удачную мысль, но тогда никак не мог понять. Морщил лоб, переспра­шивал. Юшков горячился, объясняя, запутался и неожиданно понял, что ошибся — решения-то не было. Оно пришло через несколько дней. Он помнит, как этот клапан наконец заработал, и они сидели в пустой конторке, смотрели, кончалась вторая смена, и он выкладывал прияте­лю самое заветное про Лялю, про мать, про себя, в чем и себе не при­знавался, утром стыдно было вспомнить, несколько дней потом пря­тался от Игоря. Что это, безумие было? Порча?

Ляля повесила купальник на куст, а он упал в желтую ряску у кромки берега. Чертыхнулась, вытащила и, зайдя поглубже в озеро, стала полоскать в чистой воде. Не поднимая глаз, сказала: «Буди уже его. Приехали, бросили все...» Он не удержался: «Я думал, ты оста­нешься с Сашкой».— «Могу я один раз за лето искупаться?» — «Ты купалась?» — преувеличенно удивился Юшков. Ляля бросила купаль­ник в воду, разогнулась. «Что ты хочешь от меня?» Он хотел ей ска­зать, что Белан приехал к ним из-за Тамары. Не сказал. Подошел к Белану. Веснушчатая спина и ноги в рыжих волосах стали малиновы­ми. Дотронулся до горячего плеча. «Сгоришь».

Ждали, пока Белан приходил в себя и потом плескался на мелко­водье. Вскарабкались на обрыв. Почувствовали ветер и прохладу. И снова вошли в разряженный, настоенный на хвое зной.

Белан держался рукой за сердце и страдальчески морщился. «Юра, пока мы еще не пьяные, у меня к тебе разговор... последнее де­ло — спать на солнце, совсем одурел... так вот... как тебе с Саней ра­ботается?» — «Нормально. А что?» — «Иди ко мне заместителем». Юш­ков встряхнулся. Недоверчиво спросил: «Разве ты уже начальник от­дела?» «Считай, что так. Вопрос согласован. Так что подумай. Тебе предлагаю первому». Наконец-то появилось что-то, подумал Юшков, самое время. Белан мог бы и не предлагать, не от него это зависело, предложил бы тесть. Главное, что-то наконец появилось.

Гости уже приехали. На скамейке перед домом сидели тесть и Ва­лера Филин, а Саня Чеблаков рядом с ними тыкал котенка в блюдце с мелкой плотвой. «Ну вот,— сказала теща, наблюдая за ним из окна.— Будет, куда теперь улов сплавлять». «Слишком крупная рыба,— пока­чал головой Чеблаков и самой мелкой рыбешкой, как аршином, стал измерять длину котенка.— Три штуки — и те не влезут». «Ты хвост-то не меряй! Без хвоста!» — хохотал тесть. «Тогда и плотву будем счи­тать без хвоста»,— строго сказал Чеблаков. Он мог позволить себе шуточки с начальством, потому что умел шутить необидно.

Валя вышла на крыльцо в переднике поверх шелкового платья, уперла в бока полные голые руки: «Ты Филину живот измерь. Боро­ду отпустил, теперь начал живот отпускать. Скоро меня догонит». Филин щурился и усмехался в бороду. Белан сказал: «Живот не боро­да, он ухода не требует». «Если бы,— сказал Валера.— Ему только да­вай». Все смеялись, а Белан обводил глазами сад. Искал. За вишневы­ми деревьями по тропке между садовыми участками прохаживались, о чем-то толкуя, Тамара и Наташа. Тамара вытащила из сумочки сига­реты, протянула подруге. Валя насмешливо посмотрела: «Филин, чего жена от тебя сбежала?» «Им твои глупые разговоры неинтересны»,— сказал Чеблаков. Валя повела плечами, очевидно, изображая Наташу: «А я могу помолчать, пусть они поговорят».— «Им твои глупые мол­чания тоже неинтересны». Валера ухмылялся.

Хохлов пошел к вишням: «Молодежь, почему уединяетесь?» Жен­щины остановились. «Как жизнь молодая?»— спросил он Тамару. Сму­щаясь перед заместителем генерального директора, она махнула ру­кой: мол, не о чем говорить. Вышло резче, чем она хотела. «Что так?»— не отставал Хохлов. Она ответила: «Да все хорошо, Федор Тимофе­евич». «Вот это правильный ответ,— сказал он.— Выше голову, моло­дежь!» Теща снова выглянула в окно: «Ну что, оголодали? Ладно уж, садитесь за стол». Белан приставил кулаки к губам, затрубил туш...

Выбрались из-за стола к вечеру. Устали, отяжелели. Кто-то пред­ложил пойти к озеру, и потянулись по тропке по двое, по трое, вяло перекликались друг с другом. Тесть и теща позади всех вели Сашку за руки, дошли до кромки леса и сели на траву под орешником: «Нам и здесь хорошо». «Алла Александровна осталась убирать,— уныло ска­зала теща.— Надо бы помочь ей». Сватья становилась ее больной со­вестью. Юшков вернулся в дом, увел мать оттуда. «Я люблю мыть по­суду — упиралась она.— Я никого не заставляю помогать мне». Но пошла с сыном. Тесть показал место рядом с собой: «Садись, Юра». Юшков сел. Голоса в лесу затихли. Куковала кукушка. «Скучно тебе в отделе?» «Ничего,— осторожно сказал Юшков.— Но все-таки пять лет на одном месте».— «А двадцать лет на одном месте?» — «У вас ра­бота другая».— «То же самое,— сказал тесть,— все то же, под копирку, только у меня цифры больше, а у тебя меньше». «Главное,— сказала Алла Александровна,— как человек относится к своей работе. Да, Са­ша?» «Алла Александровна права»,— серьезно сказал тесть и неза­метно для женщин показал глазами: уйдем-ка отсюда.

Они поднялись и пошли вдвоем по тропке. Внизу начинало тем­неть, а наверху еще был солнечный день. «Я тебе честно скажу, что меня смущает».— «Смущает?» — «Ну не то чтобы... Я думаю, может, ты неправильно работу выбрал».— «Я не выбирал»,— сказал Юшков. На это тесть не ответил. «Все, что надо, у тебя есть... Я даже не сразу понял, в чем дело... В тебе лишнее что-то. Ты увлекаешься. Вот опять с этим прибором...» — «Почему опять?» — «Пусть не опять. Увлекающий­ся человек для дела не годится, блондинки ли его увлекают, прибо­ры, системы или что другое. Завод — это машина. Тут эмоций не нуж­но. Увлечешься — и ты уже не работник. Одно из двух: или ты думаешь о деле, или ты думаешь об удовольствии».— «Похоже, что я думаю об удовольствии?» — «Иногда похоже».

Юшков молчал. Не бить же себя в грудь. «Хочу поставить тебя за­местителем в отделе кооперации,— сказал тесть.— Белана делаем начальником».— «Это вроде не тот случай, когда можно увлечься». Тесть хмыкнул: «Ну, свинья везде грязь найдет. Это я в хорошем смыс­ле. Все-таки замначотдела — это место, с которого человек виден». Когда-то так уже говорил Чеблаков. О теперешнем его месте. Тесте посмотрел, усмехнулся: «Все это у тебя от молодости. Я просто хотел узнать, что ты там за науку затеял». «С этим кончено,— сказал Юш­ков.— Да и какая там была наука. Художественная самодеятельность в клубе швейников».— «И хорошо, что кончено. Какое-то, извини, было не то впечатление. Совсем не то. Ну ладно. Я дальше не пойду.Там и без меня не скучно. А то заругается старуха, скажет: к молодым потянуло». Он пошел обратно.

За соснами открылось закатное небо. В зарослях черники двига­лась, согнувшись, Валя. Собирала ягоды в пластиковый мешочек. «Пасешься?» — кивнул ей Юшков. Она сказала: «Сколько добра пропадает. Совсем все зажирели».— «Разве обязательно есть все, что съедобно?» — «А что, ногами топтать?» Отвечая Юшкову и ловко обирая кустики, она медленно продвигалась по поляне, как стрено-. женный конь.

Близко слышались голоса. Над обрывом, подобрав под себя ноги, сидела Наташа. Юшков сел рядом. Внизу он увидел Лялю. Там дура­чились, стоя по щиколотки в воде, Чеблаков и Филин. Штанины у обоих были завернуты до колен. Филин что-то пытался поймать под водой, наверно, рыбьего малька. Чеблаков подталкивал его поглубже. Филин отбрыкивался. Белана там не было. Тамары тоже. «Валера,— невесело сказала Ляля,— дай ему как следует». Медленно оглядела обрыв, встретилась взглядом с мужем, и лицо стало безразличным. «Ва­лера, не слушай ее,— сказал Чеблаков.— Ты добрый».

«Какое там,— тихо сказала Наташа.— Думаешь, ему в самом деле смешно? Он ухмыляется, потому что ответить не может».— «Что это ты? — опешил Юшков.— Шуток не понимаешь?» — «Что-то вы с Чеблаковым друг над другом никогда не шутите. Только над ним можно. Вы с Лялей пять лет женаты, вы даже не были у нас ни ра­зу».— «Ты куда-то не туда поехала,— пожал плечами Юшков.— Про­сто случая не было».— «Случай бы нашелся. Но все знают, что Вале­ра не обижается. А он не обижается, потому что трус и лентяй. Чтобы обидеться, какая-то душевная сила нужна, что-то в себе затратить надо».— «Ну, Наталья, ты зато истратила весь семейный запас».— «Живет чужой энергией. Присосется и заряжается. Нет никого ря­дом — сразу садятся аккумуляторы. Может сутками лежать животом вверх. Ты хоть задавись на его глазах — ему хоть бы хны».— «На тебя плохо действует алкоголь»,— постарался Юшков замять разго­вор. Она не слушала. «Он же и начальником бюро не хотел идти. Я заставила».— «Зачем?» — «Что зачем?» — «Зачем заставляла?» — «Те­бе почему-то надо, а ему не надо?»

Нервно тряхнула головой, откидывая за плечо гладкие, прямые волосы. В красных лучах они казались почти черными. «Мне, Наташа, ничего не надо»,— сказал он. Она отмахнулась: «Оставь».— «Это в детстве бегают, высунув язык, лепят бабы из песка, мастерят, изобре­тают и ломают...» — «У тебя нет возможности активно жить, вот ты и прикидываешься философом. Когда у человека все идет нормально, он не философствует». Волосы не слушались. Она откинула их рукой. «Прикидываться философом — это уже кое-что»,— сказал он.

«Все друг другом довольны, никому ничего не надо. И ты туда же. Работаешь под своего. Иди еще с Валькой чернику собирай. Грибы маринуй. Уже и кабинет у нее свой, инжене­рами командует, а психология все та же, мелкого хозяйчика: всякую веревочку в дом тащить на черный день, будем сыты — не помрем... Чего ей, казалось бы, бояться? Стол у нее, что ли, отберут? Не отбе­рут! В институте тройки выклянчивала, а теперь людей на работу при­нимает! Кует кадры! По своему образу и подобию!».— «Злая ты баба, Наталья».— «Ты даже не представляешь, какая я злая. Я никого не люблю...Томку люблю,— сказала она.— Потому что ей плохо. Я завистли­вая, а ей не позавидуешь».— «Может быть, сейчас ей как раз и не пло­хо». — «Оставь. Белан ей нужен, как рыбе зонтик». — «Тебе виднее».— «Оставь».— «Зачем же она сюда поехала?» Наташа, придерживая рукой волосы, взглянула через плечо. «Ну и ну... ты даешь».— «Не понял».— «А тебе и не надо понимать».

Он растерялся, замолчал. Она повторила: «Ты даже не представ­ляешь, какая я злая».

Снизу к ним вскарабкалась Ляля. Юшков протянул руку, втащил жену наверх. «Секретничаете?»— вяло спросила она. Опираясь о ствол сосны, вытряхнула песок из одной туфли, потом из другой. И — не удержалась — мельком оглядела лес. В нем густели сумерки. Валя обирала кустики совсем рядом. «Чеблаков, как всегда, устроился луч­ше всех,— сказала Наташа.— Жена работает, а он развлекается». «Лен­тяи вы»,— откликнулась Валя. Наташа потянулась: «Хорошо-то как, господи». Наконец-то заметила.

Юшков поймал убегающий взгляд Ляли, сказал: «Садись». Она села. Рука упиралась в траву. Другой рукой потянула подол на коле­ни. Отворачивалась. Она похорошела в последний год. Она это зна­ла — пришло лучшее ее время, а было уже тридцать два, сколько оста­лось этого лучшего? «Ну что?» — сказал Юшков. Не поворачиваясь к нему, Ляля спросила: «Успокоился?» Ей казалось, все дело в нем. На­верно, так и было. Он подумал, что ему повезло с женой. С ней у него все получилось само собой, он ее не добивался, и повезло. Так же, как сегодня с работой, которой он тоже не добивался. Ему везет только тогда, когда он не прилагает никаких усилий для этого.

Нашел руку Ляли. Ляля моргнула. Выкатилась слезинка. Валя сказала рядом: «Однако надо бы покричать. Может, заблудились?» Губы и зубы ее почернели от ягод. Наташа истошно закричала: «О-го-го!!»

Чеблаков и Филин задрали головы. «Это ты так, Наталья? Не мо­жет быть».— «Попросите как следует, еще крикну». Ей хотелось кричать и двигаться. Чеблаков и Филин, пихая друг друга, вылезли наверх. Тоже кричали. Вышли из ельника Белан и Тамара. Тамара нес­ла несколько маленьких боровиков. Чеблаков с преувеличенным уми­лением рассматривал их, и все за его спиной улыбались, ожидая его шутки. Он сказал наконец: «Ой, какие махонькие, как ты их рассмот­рела, на землю, наверно, ложилась?» — и все захохотали. Потом уже любое слово и любой жест вызывали общий смех. Болели скулы, уста­ли от смеха и, устав, наконец притихли.

Шли к даче, едва различая в темноте тропинку. Белан, отставая от всех, придержал Юшкова за локоть. «Что-то вы развеселились?» — «Психоз».— «Я думал, насчет нас что».— «Нет».— «Ты не знаешь, у нее есть кто-нибудь?» — «У Тамары? Не знаю».— «По-моему, у нее кто-то есть».