Коробочка с синдуром

Ветка нима

Не успело закатиться солнце, как вся деревня будто вымерла. Пустынные улицы потонули в наплывающих сумерках, и вскоре все вокруг погрузилось в непроглядную тьму, закуталось в плотное черное покрывало, застыло в зловещем безмолвии. Лишь изредка долетают с востока резкие порывы еще не остывшего ветра, шуршат соломой на кровлях, и чудится: сухие горячие пальцы убийцы торопливо ощупывают глинобитные стены и тихонько пробуют запоры на покосившихся дверях. А деревенские хижины затаили дыхание, словно сжались от леденящего ужаса… Нигде ни звука, ни огонька… Только из-за деревни доносится протяжный плач шакалов да со дворов отвечает им унылое завывание собак. Кровь стынет от этих зловещих звуков, люди готовы заткнуть уши, только бы не слышать их.

— Одна беда за другою! — доносится из-за двери чей-то приглушенный голос. — Дочка-то у Нагая, его любимица, еле дышит, а два сына, что помоложе, скончались прямо на руках у матери.

— И жена Рамджаса вчера заболела, — слышится другой голос. — А ведь у нее трое детишек без памяти лежат. Отец, бедняга, уж и цветы отнес к храму владычицы Кали, и брахмана помолиться просил, да, видно, ничем теперь не поможешь… Что поделаешь? Болезнь никого не щадит…

— Слышишь?.. Это, наверно, у них заклинание поют, напев-то какой страшный! Дрожь пробирает…

Прислушиваясь к звукам, доносящимся из-за двери, мать Кумара в отчаянии стискивает руки и, резко повернувшись, торопится в комнату. Уже глухая полночь, а Кумар все еще не вернулся. Где он пропадает, сумасшедший, в такую темную ночь? Не случилось ли с ним чего-нибудь? Все в руках вседержительницы Кали, — уж не разгневалась ли на нее богиня? Содрогнувшись при этой мысли, старая женщина снова спешит к двери. В темноте спотыкается о что-то мягкое, испуганно вскрикивает. Метнувшись из-под ног, громко взвизгивает собака. Привязанная под навесом коза откликается тревожным блеяньем. Испугавшись поднятого переполоха, мать застывает на месте, напряженно прислушиваясь и с трудом переводя дыхание. В наступившей тишине она слышит, как негромко брякает засов. Стремительно бросается к выходу и широко распахивает дверь.

— Кумар! — слабо вырывается у нее, и она прижимает сына к груди. — Где же ты задержался, сынок, до поздней ночи? Разве ты не знаешь, как беспокоится твоя мать? Ведь ты же у меня один на всем свете! Весь вечер места себе найти не могла…

Юноша молчит. В трепетных отблесках ночника, поставленного в маленькой нише возле двери, он видит перед собой только большие заплаканные глаза матери, с тревогой и любовью устремленные на него.

— Где же ты был, сынок?

— У Пьярии… — голос сына звучит незнакомо и глухо.

— Опять у нее? — встревоженно спрашивает мать, не отпуская сына и проводя рукой по его густым непослушным волосам. — Да что с тобой? Какой лоб горячий… Уж не заболел ли?

Где-то поблизости протяжно завыл шакал. Кумар зябко поводит плечами.

— Что с тобой, сынок? — повторяет мать.

— Скажи мне, мама, — запинаясь, спрашивает Кумар, — неужели, кроме полоумной старухи вдовы, никто не может отломить хоть одну веточку с того дерева?

— С какого дерева, сынок?

— Да с того самого, что возле храма богини Кали.

— Ты что, сынок! Разве не знаешь, что оно священное? И с чего тебе только вздумалось?..

— Пьярии очень плохо, мама. Третий день не приходит в себя. Оспа — это страшная болезнь… Говорят, от нее может помочь только ветка священного нима, но… но… ты сама понимаешь, мама!

Мать вздрагивает всем телом и судорожно прижимает Кумара к своей груди.

— И ты весь вечер просидел там? Ты же знаешь…

— Знаю, мама, знаю… Но я не мог иначе… Пьярии очень плохо… Ты должна понять…

— Не ходи туда больше, сынок, смотри — сам заболеешь! И дерева трогать не смей, а не то прогневишь великую Кали… Послушай лучше, что тебе расскажу… Было это в тот самый год, когда ты родился. Приехала к нам в деревню тогда одна женщина со своим мужем. А ведь обычай у нас такой: всякий, кто приезжает, чтобы поселиться в нашей деревне, должен первым делом пойти поклониться этому дереву. Вот и они пошли…

Мать продолжает что-то говорить, но юноша уже не слушает ее. Снова стоит он вместе с Пьярией возле храма, перед старым священным деревом. Это было месяц назад, а кажется, что с тех пор прошли долгие-долгие годы…

— Я больше никогда не буду приходить сюда, Пьярия.

— Ну и не приходи!

— И не приду!

— Не придешь? Тогда я сейчас возьму да и сломаю эту ветку, — поддразнивает его Пьярия.

— Стой! Стой! Нельзя! Что ты натворила!

И одним прыжком подскочив к девушке, Кумар хватает ее за руку.

— Сумасшедшая! Богиня Кали накажет тебя, ты умрешь!.. Ну хорошо, я тоже сломаю ветку, чтобы нам умереть вместе.

— Тебе ничего не будет, Кумар. Умрет тот, кто первым сломал ветку, — дерзко смеется Пьярия.

— Нет, Пьярия, послушай меня: с этим шутить нельзя! Вот увидишь, беда теперь случится…

— Ну и пусть! А тебе-то что? — с вызовом отвечает ему Пьярия.

Тут же возле храма она принимается ловко и проворно доить корову, а потом поит Кумара густым парным молоком. Они уже давно помирились. Им, как всегда, хорошо вдвоем, не хочется расставаться. И только когда в косых лучах заходящего солнца глянцевитые листья нима начинают отливать золотом, Кумар и Пьярия сворачивают на дорогу, ведущую в деревню…

— А муж-то у нее, сынок, был отчаянный человек, — словно издали доносится до него голос матери, — обычаев наших не уважал… Жена строго-настрого запретила ему трогать священное дерево. Только он не послушался и однажды возьми да и отломи ветку этого нима. Был у них сынишка лет пяти. Тут же схватила его лихорадка, и всемогущая Кали забрала его к себе. А потом помер и сам муж. Вот тогда-то старуха и помешалась. Ничего с тех пор не боится. Ломает ветки со священного нима, и ничего ей не делается. Вот бы помогли нам сейчас целебные ветки, да что поделаешь, если ушла недавно старуха поклониться святым местам… И некому нам теперь помочь! — со вздохом добавляет мать, и на глаза ее навертываются слезы.

В зыбком полумраке Кумар отчетливо различает перед собой худенькую проказницу Пьярию, какой он помнит ее в далеком детстве. Уже тогда они были неразлучными друзьями.

— Кумар! Да проснись же! Вставай скорей! — С трудом растолкав Кумара, Пьярия тянет его за руку. — А ну, шевелись, а то мать услышит!.. Бежим к пруду, пока все спят, да искупаемся. Теперь там лотосы расцвели! Можно сплести большую-большую гирлянду…

И в прохладном, мглистом, еще не рассеявшемся сумраке раннего утра Кумар и Пьярия бегут к пруду. Вот он, квадратный пруд с ровными рядами каменных ступеней, спускающихся к самой воде. Легкий белый туман еще дымится над ним.

— Видишь, какие цветы! — шепчет Пьярия, весело сверкая своими большими глазами.

— А знаешь, как здесь глубоко! Слон войдет и дна не достанет! — испуганно говорит Кумар. Он уже вошел по колено в воду и остановился в нерешительности.

— Не добраться тебе до цветов! — поддразнивает его Пьярия. — Ну, я поплыву, а ты закрой глаза да покрепче держись за берег.

Проворная и гибкая, как ящерица, девочка с разбега бросается в воду. Рассекая сонную гладь, быстро выплывает на середину пруда и смело рвет цветы вместе с длинными стеблями. Со страхом и восхищением следит за нею Кумар. Вот она снова выбралась на берег, присела на влажную каменную ступень и, тихонько напевая, начинает плести гирлянду. Приоткрыв рот, с радостным удивлением наблюдает Кумар за ее легкими, неуловимыми движениями; как ловко все у нее получается! Вот и гирлянда готова — тяжелая, пышная. Пьярия с важным видом надевает ее на шею своему маленькому другу.

— Ах ты мой трусишка Кумар-раджкумар[41]!

Худенькие плечи ее так и трясутся от смеха.

— Трусишка?.. Трус?.. Так, значит, я, по-твоему, трус?! — срывающимся голосом повторяет мальчик, и жгучие слезы обиды застилают ему глаза…

Кумар вздрагивает, словно пробуждаясь от сна. Он весь напрягается, будто перед прыжком. За окном еще совсем темно, но это уже не черный, как сажа, мрак глухой полночи, а трепетный, готовый в любую минуту рассеяться предрассветный сумрак — темное покрывало, колеблющееся под нетерпеливыми руками приближающейся зари.

Но что это? Издалека доносится жалобное причитание, собаки во дворах откликаются на него тоскливым завыванием. Затаив дыхание, Кумар приникает к окну. Ночь пошатнулась, тревожно колыхнулись ее черные волосы, по улице пробегают какие-то зловещие тени. Кумар вскакивает, кидается к двери, распахивает ее настежь. Напряженно замирает на пороге, озирается. Сомнений нет: эти страшные звуки слышатся с той стороны, где живут родители Пьярии. Видно, плохо Пьярии, совсем плохо… Замирая от мучительных предчувствий, молча прислушивается Кумар. Вот он уже шагнул через порог, в темноту, но вдруг опять застыл на месте, чья-то невидимая рука крепко держит его и тянет назад. Это мать схватила его за плечо, судорожно вцепилась в рубаху. В темноте смутно белеет ее испуганное лицо.

— Нет, мама… Не могу я больше… Не могу!..

И, вырвавшись, он стремительно бросается на улицу. Через мгновение его уже не видно за поднимающимся от сырой земли сизым предутренним туманом.

Когда перед самым рассветом дрожащий, задыхающийся Кумар внезапно рванул дверь хижины, родители Пьярии все еще не спали. Их дочери становилось все хуже. Как масло в светильнике, с каждым мгновением таяли их последние надежды. Но горе сменилось суеверным страхом, едва они увидели зеленую ветку в руках у взволнованного юноши.

— Откуда эта ветка, Кумар? Уж не со священного ли нима? Что ты натворил, Кумар!

Но Кумар не отвечает. Он молча подходит к постели Пьярии и осторожно вкладывает ветку в исхудалую руку девушки. Медленно открывает глаза Пьярия и, словно ничему больше не веря, опять плотно смежает ресницы.

— Пьяри! — вырывается у Кумара.

Снова дрогнули ресницы девушки. Ее спекшиеся губы шевельнулись, он слышит ее слабый, срывающийся голос:

— Ты опять… пришел… Я же запретила… тебе приходить… А это что?..

— Это ветка нима, Пьяри! — горячо шепчет Кумар. — Ты скоро поправишься…

— Кумар! — чуть слышно стонет Пьярия. Будто ослепленная внезапно ворвавшимся светом, она Со вздохом закрывает глаза, и две блестящие слезинки скатываются на подушку.

Уже на рассвете девушке становится легче. Она забывается глубоким сном, крепко прижав к груди зеленую, душистую ветку. Опустившись на земляной пол возле постели, Кумар не сводит глаз с ее исхудалого, измученного лица, дороже которого, ему кажется, нет ничего на свете.

С этого дня Пьярия начинает поправляться. Медленно, день ото дня, возвращаются к ней силы. А листья на ветке нима, которая все время лежит рядом с ней, постепенно засыхают, свертываются, и однажды от сильного порыва ветра, ворвавшегося в комнату, они, зашуршав, осыпаются на одеяло.

— Кумар… Кумар… — ласково шепчут губы Пьярии.