Королева Кристина

Глава тринадцатая ПЕРВЫЕ ГЛОТКИ СВОБОДЫ

После нескольких дней пребывания в столице Кристина добралась до Норрчёпинга, демонстрируя всем, что направляется в Кальмар, где её якобы ждало судно, предназначенное для доставки во фламандский порт Спаа. На самом деле Кальмар в её планы не входил, и потому она резко изменила маршрут и отправила курьера в Хельсингборг, чтобы там готовили подставу лошадей на Гамбург. В оправдание изменения маршрута она написала Карлу X письмо, в котором сообщала, что неожиданное недомогание и смена ветра помешали ей воспользоваться заранее утверждённым планом передвижения. Она спешила попасть на датскую территорию и потому приказала своему кортежу двигаться к Хальмстаду[85].

Среди сопровождавших её лиц находился опальный в Дании Корфитц Ульфельдт с супругой графиней Элеонорой Шлезвиг-Голштинской. Датчанин, рассорившийся со своим королём, жил в Швеции и выдал королеве Кристине значительную сумму денег на дорогу[86].

В местечке Лахольм королева сделала остановку, чтобы отрезать себе волосы — очевидно, упсальская стрижка оказалась недостаточно короткой. На датской границе её встретил гонец с посланием от Карла X. Бывший жених в последний раз спрашивал, не согласится ли Кристина выйти за него замуж. Кристина попросила передать королю, что если бы она хотела выйти за него замуж, то это проще было бы сделать, когда она сидела на троне.

Переправившись через ручей, отделявший шведские земли от датских, она радостно воскликнула:

— Наконец-то я свободна и покинула Швецию, в которую, надеюсь, никогда не вернусь!

Очутившись за пределами своей страны, Кристина переоделась в мужское платье, натянула мужские сапоги, прицепила к поясу шпагу, повесила через плечо ружьё и, приняв обличье другого своего спутника, графа Кристофера Дельфикуса фон Дохны, с которым у неё было некоторое сходство, поскакала верхом. Свобода и южный ветер кружили голову, а путешествие в мужском обличье представлялось ей жутким приключением. Возможно, ей казалось, что так её никто не узнает и в Европе на её счёт будет меньше пересудов и толков. На самом деле это только разожгло любопытство и породило массу слухов и легенд, которые будут окружать её до самой смерти. Королева вообще, а частное лицо Кристина в особенности, не могла уйти от глаз жаждущей публики. Да что там публика! Разведывательные службы многих стран с завидной аккуратностью отслеживали её путь из Швеции, чтобы выяснить её конечную цель и намерения.

Агент английской тайной службы мистер Брэдшоу 7 июля 1654 года докладывал министру иностранных дел Англии Джону Тарлоу из датского Хельсингёра: «Королева Швеции сегодня утром прибыла сюда переодетая в мужское платье. Она приплыла из Эльсенберга (Хельсингборга. — Б. Г.) со свитой в числе 12 человек, среди которых находился граф Дохна. Королева вошла в таверну в сапогах и с карабином за плечами…»

Мужская одежда не только не помогала оставаться неузнанной, а, наоборот, самым предательским способом выдавала её. Женщина, переодетая в мужчину, была тогда большой редкостью, и мужское обличье Кристины порождало только любопытство и способствовало скандализации её личности. Настоящего графа Дохну, как мы видим, английский агент узнал без труда, что дало Кристине повод похвастаться тем, как какая-то девушка приняла её за мужчину и начала с ней кокетничать. С этого момента в Европе стали сплетничать о мужеподобности Кристины. «О королеве Швеции и её амазонском поведении распространяются истории, согласно которым природа ошиблась на ней, она должна была родиться мужчиной, потому что, как говорят, она разговаривает громким голосом и отменно сквернословит», — докладывал всё тот же мистер Брэдшоу[87].

По пути в Гамбург Кристине пришла в голову мысль завернуть в Голштинию. Там у готторп-голштинского герцога Фридриха III были на выданье две дочери — почему не посмотреть на них и не предложить одну из них брошенному жениху? К тому же брачный союз с Голштинией мог бы оказаться весьма кстати для Швеции в её постоянной борьбе с Данией. Для того чтобы предстать перед лицом герцога, ей пришлось снова поменять одежду, сбросить с себя мужской костюм и переодеться в женское платье.

Погостив накоротке в замке герцога в Ландграве, Кристина пришла к выводу, что более подходящей невестой для Карла X Густава могла бы стать старшая дочь герцога Магдалена Сибилла.

Карл X Густав взял себе в жёны младшую Хедвигу Элеонору[88].

Третьего (14) июля 1654 года Кристина была уже в Гамбурге.

Там её встретила толпа любопытных горожан. Всем было интересно взглянуть на женщину, которая, по словам принца Конде, так легко сбросила с себя корону, за которую многие отдают свою жизнь. Шведская королева не разочаровала гамбуржцев: она въехала в город верхом на коне в юбке, из-под которой выглядывали мужские брюки, с ярким красным шарфом вокруг шеи (по последней испанской моде!) и прямо направилась к дому местного банкира-еврея Диего (он же Абрахам) Тексейры — того самого, который кредитовал в своё время иезуитов Малинеса и Кассати. Все были в ужасе: как августейшая особа могла остановиться в доме еврея?! Ответ последовал незамедлительно: «А разве евреи не христиане?»

Вопрос был исчерпан и больше не задавался.

Контакт с банкиром Тексейрой был чисто деловым[89]: Кристина поручала ему заняться управлением средств, собираемых в её пользу с недвижимости в Мекленбурге. Натуральные продукты подлежали продаже, шведские риксдалеры через голландские гульдены и венецианские дукаты должны были переводиться в римские эскудо и попадать в руки Кристины. Польщённый высочайшим вниманием банкир тоже дал ей полезный совет — не забывать поддерживать контакт с королём Швеции, от которого зависело теперь её материальное содержание, и не лениться поддерживать имидж лютеранки.

Кристина, обычно никого не слушавшая, последовала рекомендациям Тексейры, написала из Гамбурга тёплое письмо Карлу Густаву и посетила службу в местной лютеранской церкви. Отцы города и знатные лица Гамбурга торжественно приветствовали её. Она нанесла визиты некоторым видным гамбуржцам, осмотрела окрестности города и приняла гостей, в частности кузину Элеонору Кристину, сестру Карла X, и её супруга ландграфа Фредрика Гессенского. Одним словом, всё прошло гладко и оставило у Кристины приятные воспоминания.

Следующим пунктом на её пути был Антверпен, но Кристина решила заглянуть и в Мюнстер. После Гамбурга королевой вновь овладело пьянящее чувство свободы и легкомысленности. Ничто не довлело над ней отныне — ни унылые секретари и министры со своими скучными докладами, ни обязательные церемонии во дворце, ни необходимость притворяться и скрывать страшные тайны от окружения. Всё осталось позади, впереди — никаких обязанностей и жизнь, полная развлечений, интересных встреч и открытий.

Ранним утром 31 июля[90] 1654 года Кристина в сопровождении баронов Стейнберга и Карла фон Суупа с тремя слугами въехала в Мюнстер. В этом городе никто не знал, что за французским кавалером с беретом на голове и шпагой у пояса скрывалась личность монарха, только что отказавшегося от короны одной из могущественных держав Европы. Говорили лишь, что появилась какая-то шведская графиня в мужском платье. Не успела карета остановиться перед трактиром, как королева приказала ехать в иезуитскую школу. Там её не без некоторого удивления приняли и провели по зданию.

Королева находилась в приподнятом настроении, интересовалась преподаванием различных предметов и задавала водившему её иезуиту вопросы. В частности, она спросила его, почему он, не зная, кого принимает, оказывает гостям такое гостеприимство:

— Вы, иезуиты, ко всем так добры и услужливы?

— Да, — ответил патер, — в особенности когда речь идёт о лицах, заслуживающих особого внимания. Задача нашего ордена — для всех быть всем для спасения душ.

Королева рассмеялась, сделала несколько ироничных замечаний по поводу иезуитских методов спасения душ и высказала подозрение, что в конечном итоге за их религиозной деятельностью скрывалась политика.

Потом её повели в ризницу, трапезную, библиотеку. Патер рассказал о том, книги каких знаменитых авторов используются при подготовке молодых семинаристов, а королева со знанием дела комментировала его рассказ и даже спросила, почему у них не было того или иного автора. Мимо прошли несколько иезуитов, и Кристина при их виде оживилась и сказала:

— О, смотрите — целый полк иезуитов!

Вернувшись в трапезную, патер предложил гостям выпить вина во имя Иисуса Христа. Сопровождавшие королеву Стейнберг и фон Сууп добросовестно выпили бокалы до дна, в то время как Кристина лишь пригубила вино и довольно вызывающе сказала, что вина не любит.

Через три дня она вызвала к себе трёх отцов школы и пожертвовала учебному заведению 100 дукатов.

Оставшись наедине с иезуитами, она раскрыла, наконец, своё инкогнито.

— Что вы скажете на то, что я профанировала ваш дом? — спросила она иезуитов.

Вероятно, иезуиты знали, как ответить на такую легковесную шутку — за 100 дукатов можно было потерпеть и «профанацию».

Перед убытием из Мюнстера Кристина ещё раз посетила школу иезуитов и присутствовала там на богослужении, скрываясь от народа за занавеской. Один из иезуитов оставил об этих посещениях воспоминания, в которых он, не зная, собственно, что за персона побывала у них в гостях, с проницательной справедливостью отметил легковесность в поведении дамы и склонность её к едкой иронии.

Вышеизложенное свидетельствует, что королева никоим образом не переживала по поводу понесённых утрат, что она радовалась свободе и с оптимизмом смотрела в будущее. Католичество? А что — католичество? Такая же религия, как и все другие. Она нисколько не сожалела, что поддалась на хитрость и уловки иезуитских миссионеров, тем более что относительно их modus operandi никаких иллюзий тоже не питала. Да и кто кого использовал в этой сложной многоходовой игре?

Из Мюнстера небольшой кортеж отправился в Голландию, где в Девентере Кристина нанесла визит известному учёному Фредерику Гровониусу и его сыну Якобу и провела с ними приятную беседу на научные темы. В Амерсфорте она посетила известную учёную даму Анну Марию ван Шурман, чьи трактаты, миниатюры и гравировки по стеклу ей были хорошо известны. С ван Шурман Кристина будет долгое время находиться в дружеской переписке.

Глава четырнадцатая ВОЗВРАЩЕНИЕ К ВЕРЕ ПРЕДКОВ

Пятого августа Кристина прибыла в Антверпен[91], где другой португальский еврей дон Гарсия де Иллан, её личный представитель в Испанских Нидерландах, предоставил в её распоряжение свой дом на улице Лонг Нёв. В нём королева прожила три месяца. Фландрия, и Антверпен в частности, была местом встречи подданных обоих Габсбургов, так что королева была немедленно окружена целой толпой испанских, австрийских, голландских и французских нобилей, включая эрцгерцога Леопольда Вильгельма Австрийского, брата императора Священной Римской империи Фердинанда III, и принца Конде, перешедшего на сторону испанцев.

Конде, которого Кристина известила о своём отречении от трона ещё при отъезде из Швеции, поспешил заочно засвидетельствовать ей почтение. Из личного свидания у них ничего не вышло. Он приехал к Кристине во дворец и выслал впереди себя слугу с извещением о прибытии. По этикету хозяйка должна была спуститься по лестнице и встретить его лично, но шведка не пожелала соблюсти это правило. Отныне Кристина, как никогда ранее, старалась во всём и всегда подчёркивать свой королевский статус. Кроме протокола, других оснований своего королевского достоинства у неё не осталось, и тем жёстче она настаивала на выполнении положенных ей как королеве почестей[92]. Обиженный Конде уехал и засвидетельствовать своё почтение шведской Минерве смог лишь на каком-то рауте.

Елизавета Богемская, подруга Рене Декарта, так и не решилась встретиться с женщиной, отнявшей у неё близкого человека. Она сидела вместе с Кристиной в партере театра, и обе обменивались пристальными критическими взглядами.

Антверпенские собеседники королевы отметили её хороший, но засорённый грубыми выражениями французский язык — сказывалось влияние французских либертинцев! Грубые мужские манеры и неряшливость в одежде и причёске тоже не могли не обратить на себя внимание.

Сюда, в провинцию Брабант, дошли радостные для испанцев вести о разгроме французского десанта под Кастелламаре. Французский флот, посланный для освобождения Неаполя от испанской оккупации, высадил отряд под командованием герцога де Гиза, который потерпел от испанцев сокрушительное поражение. Это событие вряд ли удостоилось серьёзного внимания со стороны перевозбуждённой Кристины, а между тем уже через два с половиной года Неаполь станет для неё знаковой величиной.

Семнадцатого августа королева по воде отправилась знакомиться с культурными и церковными достопримечательностями Брюсселя. Она посетила монастыри иезуитов и кармелитов, а после этого стала гостьей нескольких местных аристократов, в том числе банкира де Иллана. При возвращении в Антверпен её ждал сюрприз: она была встречена и препровождена до дома толпой жителей города с факелами и пушечным салютом. Оказалось, что в город специально для того, чтобы приветствовать королеву Кристину, с французского театра военных действий прибыл штатгальтер Испанских Нидерландов эрцгерцог Леопольд. Он предложил ей переехать в брюссельский дворец, но королева, уставшая от чрезмерного внимания народа и не желавшая связывать себя какими бы то ни было обязательствами с испанцами, предпочла монастырь Сен-Мишель. Здесь работал ученик Рубенса Юстус ван Эгмонт, который сделал несколько портретов королевы, включая и тот, на котором она изображена в римском шлеме и с собачкой у ног. У Кристины зародился план остаться в монастыре на длительное время, чтобы принять в нём новую веру, но этому плану по неизвестным причинам не суждено было осуществиться.

До сих пор она ничем не намекнула на то, что собирается обратиться в католическую веру. Сначала надо было вдоволь насладиться свободой. Впрочем, она тайно попросила испанского короля подготовить почву для её крещения и прибытия в Рим, но испанцы не отличались оперативностью, дело затянулось, и Кристина в ожидании ответа застряла во Фландрии. Возможно, это было даже к лучшему, потому что сразу после отъезда из Швеции возникли проблемы с получением апанажа. На первых порах она решила воздержаться от резких шагов и заявлений, которые могли бы быть истолкованы шведским правительством как вредные или недружелюбные. Существовал большой риск, что как только она покинет лоно лютеранской церкви, выплата апанажа прекратится вовсе. Вообще выплата Кристине содержания будет предметом постоянных недоразумений и хлопот до конца её жизни. Дело осложнялось ещё и тем, что Карл X втянул страну в новые расходы, начав дорогостоящую войну с Польшей, потом с Россией и Данией. В этой ситуации королева, прежде чем переходить в католицизм, пыталась получить сразу большую сумму, которую можно было бы поместить в банк и которой хватило бы до конца жизни.

Из Антверпена Кристина написала цитировавшееся выше письмо своей близкой подруге в Швеции графине Эббе Спарре. Как мы помним, королева признавалась в нём в любви, выражала свою тоску и заверяла, что навсегда сохранит образ любимой Эббы в своём сердце. Теперь мы приведём довольно странную на первый взгляд приписку к этому посланию: «Я прошу передать привет всем моим друзьям и подругам, а также и тем, у кого нет желания быть таковыми. Я прощаю их от всего моего сердца, тем более что я не из-за них чувствую себя хуже. Я забыла сообщить Вам, что у меня всё хорошо, я принимаю здесь все знаки внимания, что я в хороших отношениях с принцем Конде… Занимаюсь тем, что хорошо ем, хорошо сплю, немного читаю, смеюсь и смотрю французские, итальянские и испанские пьесы и даю времени собственный ход. Одним словом, я не слушаю больше проповедей, я плюю на всех проповедников в соответствии со словами Соломона о том, что всё остальное — суета. Ибо человек должен жить в своё удовольствие, есть, пить и петь».

С. Стольпе пишет, что, если бы письмо не было настоящим, можно было бы подумать, что оно написано другим человеком. Кристина предстаёт перед нами человеком, исповедующим ценности, которые она раньше преследовала, критиковала и презирала в себе и в других. Теперь она плюёт на проповеди и проповедников и наслаждается едой, вином, пением, театром и т. п., не давая себе труда объясниться в том, что оказало на неё такое влияние, вызвавшее резкое изменение привычек и жизненных установок.

Но всё объяснялось просто. Это всегда было её горячим и внутренним желанием, только все эти годы королева была вынуждена его скрывать, что ещё раз показывает, какой сильной волей и мастерством лжи и лицемерия нужно было обладать, чтобы у всех на виду, ежедневно, ежечасно скрывать свои настоящие чувства и желания, притворяться скромной лютеранкой и постоянно дисциплинировать себя, следить за тем, чтобы не проговориться и ни единым словом не обнаружить своих истинных мыслей.

Интересно в этой связи отметить, что первому человеку, которому Кристина после выезда из Швеции сообщила о перемене веры, был не какой-нибудь епископ или политик, а французский вольнодумец и эпикуреец Пьер Гассенди. Она по-прежнему налево и направо «раздавала» рискованные замечания. Когда один иезуит сказал, что Кристина станет такой же известной во всём мире, как святая Бригитта Шведская, королева ответила, что ей хотелось бы стать самой разумной среди всех святых. Одной аббатисе, восторгавшейся поступком шведской королевы и предлагавшей ей остаться в монастыре, Кристина ответила, что лучше выйти замуж, чем стать монашкой в монастыре.

Аналогичные примеры можно было бы продолжить. Все современники Кристины единогласно свидетельствуют о том, что она не стала набожной католичкой, а осталась на позициях французских вольнодумцев. Она издевалась над ханжеством церковников, любила удовольствия и не пыталась этого скрывать. Её духовник патер Гуэмес испытывал по этому поводу беспокойство и сомневался, не будет ли Кристина сожалеть о смене веры. Конечно, католичество её притягивало, она участвовала в богослужениях и богословских диспутах, но желала быть католичкой на собственных условиях. Не для того она отказывалась от короны Швеции, чтобы запирать себя в монастыре или огораживать частоколом церковных догм.

Слухи о том, что Кристина собиралась переменить религию, принесли в Стокгольм «сороки на хвосте» и сильно взбудоражили тамошние власти и Церковь. Там справедливо считали, что переходом в католическую веру королева совершила бы непростительное предательство по отношению к Швеции и всему тому делу, за которое сражался и погиб её отец Густав II Адольф. Это дало бы в руки католиков и противников Швеции огромный козырь, поэтому к ней обратился бывший учитель Ю. Маттиэ[93], умоляя не позорить страну и своего отца. Обеспокоенный Карл X решил по возможности предупредить такой опрометчивый шаг бывшей королевы и осенью 1654 года отправил в Антверпен графа Клаэса Тотта, в недавнем прошлом друга и фаворита королевы.

К. Тотту было рекомендовано соблюдать такт и во внутренние дела Кристины никоим образом не вмешиваться. Официально он направлялся в Испанские Нидерланды, чтобы сообщить королеве о предстоящем браке Карла X с Хедвигой Элеонорой Голштинской.

Шестнадцатого сентября в Антверпен приехал Р. Монтекукколи, назначенный императором Священной Римской империи Фердинандом III послом при дворе Кристины. Он встретил королеву на улице, когда та ехала в карете. Она пригласила его сесть в её экипаж и повезла на улицу Лонг Нёв. Из беседы, в которой она наговорила кучу несуразностей, он вынес шокирующее впечатление. Во-первых, Кристина отослала в Стокгольм барона Стейнберга, который должен был объявить там о её намерении не возвращаться в Швецию и выехать в Италию. Во-вторых, она уже успела растратить все деньги, одолженные у Иллана, и была на мели. Она заложила в Антверпене большую часть своих драгоценностей и отправила в Стокгольм своему «интенданту» Ю. Хольму-Лильенкруне указание переплавить свои золотой и серебряный сервизы и продать их. И ещё: король Испании якобы намеревался отдать ей в пожизненное управление Испанские Нидерланды. Но ей не так важны были сами Нидерланды, как возможность сражаться с французами во главе испанской армии! То же самое ей якобы предложили в Неаполе, но она предпочла бы Нидерланды. Ну а если ей очень захочется, то она обратится к Людовику XIV — он тоже удостоит её своим вниманием.

Монтекукколи, отлично владевший ситуацией в габсбургском семействе, не знал, что и думать: либо у Кристины «поехала крыша», либо она уже стала сожалеть о потерянном королевстве. Он склонился ко второму варианту и по-солдатски прямо дал ей понять, что ситуация, в которой она оказалась, не имеет ничего общего с тем, когда она была королевой Швеции и могла распоряжаться армией по своему усмотрению. Кристина, пишет Монтекукколи, намёк поняла и больше разговора на эту тему не заводила. Она только попросила его остаться в Антверпене и дождаться приезда туда А. Пиментелли дель Прадо.

После этого Монтекукколи встретился с эрцгерцогом (и архиепископом) Леопольдом Вильгельмом, старым боевым товарищем, и узнал, что тот внимательно присматривался к Кристине и считал, что ей следовало вести себя более сдержанно и осторожно. К тому же он сильно сомневался, что она твёрдо решила перейти в католическую веру. У него создалось впечатление, что она уже сожалеет о своём поступке.

Монтекукколи на пару месяцев уехал в Англию, а вернувшись в Антверпен, снова узнал для себя много нового. Прибыл из Швеции Клаэс Тотт и вместе с сообщением о предстоящем бракосочетании короля Швеции привёз Кристине письмо, в котором Карл X рекомендовал ей либо возвращаться в Швецию, либо не отлучаться так далеко (имея в виду Италию). Граф попросил Кристину хотя бы формально из-за уважения к отцу и в интересах Швеции остаться лютеранкой. В ответ он получил вполне ожидаемое объяснение: она заплатила за свою свободу короной, и теперь шведы не имеют никакого права эту свободу ограничивать. А вот оглушительным победам шведской армии над поляками Кристина не могла не порадоваться.

Третьего ноября приехал Пиментелли дель Прадо, снова назначенный Филиппом IV послом при дворе Кристины, и по Антверпену поползли слухи о его интимной близости с королевой. Генерал привёз неутешительную для королевы весть: король Испании не хотел, чтобы Кристина публично демонстрировала смену веры, и советовал сделать это в обстановке строжайшей секретности. В любом случае, он не желал, чтобы это произошло в Риме при понтифике Иннокентии X (1574, 1644–1655), который одной ногой стоял в могиле. Приезжать в Рим в период интеррегнума было нецелесообразно и надо было дождаться выбора нового папы. Горькую пилюлю Мадрид подсластил обещанием, что во время своего пребывания в Испанских Нидерландах королева ни в чём не будет испытывать недостатка. Это был намёк на то, что в Мадриде о её скудных финансах уже знали.

Королева оказалась связанной по рукам и ногам. Интересы испанского и шведского короля совпали: они оба не хотели, чтобы Кристина покинула Испанские Нидерланды. Такое с ней случалось впервые. Это был первый и серьёзный удар по её иллюзиям относительно свободы. Всё упёрлось в презренный металл — иначе она плюнула бы на все запреты королей и немедленно отправилась туда, куда хотелось. Но на что жить? Швеция могла наложить запрет на выплату апанажа, а других средств к существованию у неё не было. Без денег ни о какой свободе нельзя было и мечтать.

Королева решила ничем не выдавать своего возмущения и разочарования и сказала Монтекукколи, что задержка во Фландрии была её собственным решением. По Антверпену поползли слухи, что Кристина собирается выйти замуж за имперского посла, и эрцгерцог Леопольд Вильгельм начал поддразнивать Монтекукколи: «Когда же я назову тебя Вашим Величеством?»

Обеспокоенный связями Кристины с испанцами, в Антверпен приехал также Пьер Шану, но скоро убедился, что эти связи королевы никоим образом не влияют на отношения Швеции с Францией. Ему, представителю враждебной державы, было дозволено приехать в Антверпен — таковы были тогда галантные нравы, принятые в высших слоях европейской аристократии.

Шану, как полагают П. Энглунд и Д. Мэссон, явился по вызову Кристины, у которой возникла идея выступить в качестве посредника между Францией и Испанией. Почувствовав, что катастрофически теряет авторитет в общеевропейском «концерте», Кристина решила напомнить о своей роли миротворицы.

В Рождественский сочельник 1654 года Кристина сделала решающий шаг: уступая наставлениям Филиппа IV, она в присутствии Леопольда Вильгельма, Пиментелли дель Прадо, фельдмаршала Раймонда Монтекукколи и двух других испанских нобилей торжественно отреклась от «лютеранской ереси», то есть от веры своей страны. Сделано это было в частной капелле архиепископа (и эрцгерцога) Леопольда Вильгельма в обстановке строгой секретности. На процедуре отречения она сперва прочитала Символ веры, а потом поклялась в том, что безоговорочно верит в догмы Римско-католической церкви. Она преклонила колени перед падре Гуэмесом, тот спел псалом и произнёс молитву, после чего отпустил ей все грехи и очистил её душу от «ереси». Акт «возвращения к вере предков» состоялся.

Ватикан и вся католическая верхушка Церкви тайно ликовали — такого «трофея» им добывать до сих пор ещё не приходилось. Вернувшегося в Вену Монтекукколи император Фердинанд III с пристрастием допрашивал о том, как прошла церемония отречения, насколько искренна была королева в своём желании перейти в католичество и часто ли она причащается в церкви. Министр императора принц Ауэрберг был более прямолинеен: он интересовался моральным обликом королевы и высказал соображение о том, что лучше бы она осталась в Швеции.

Сама же Кристина, по мнению Мэссон, испытывала жестокое разочарование по поводу того, что её великая жертва материально не была по достоинству оценена ни Церковью, ни Габсбургами. Поставив под угрозу своё материальное благополучие, она не получила взамен ничего существенного. Полагаем, что, по всей видимости, именно разочарованием объяснялись её «неадекватные» фантазии насчёт получения в собственный домен Фландрии. Это был либо намёк для мадридского двора, либо попытка сохранить лицо, либо то и другое вместе.

Кристина в это время сначала пыталась убедить Ватикан в возможности её появления в Италии до официального перехода в католическую веру (с этим предложением в Рим поехал её старый знакомый иезуит Малинес) и уговорить Карла X на выкуп у неё части выделенных в Швеции и Германии доменов. Но и то и другое не получилось: Ватикан стоял на своём, а у Карла X в казне не хватало денег на войну с Польшей. Когда Монтекукколи в июне 1655 года опять появился в Брюсселе, королева всё ещё ждала результатов своего зондажа в Риме и Стокгольме. В нарушение акта об отречении она успела заложить часть своей недвижимости в Померании и епископство Бремен французскому банкиру Бидалю. Денег, выделенных Мадридом на её содержание, либо не хватало, либо ей не выдавали их на руки.

Отчаянное положение Кристины вынудило её пойти на беспрецедентный шаг: на тот случай, если Швеция, узнав о принятии ею католичества, отнимет у неё шведские и померанские домены, она попросила Монтекукколи добиться для неё военной помощи со стороны императора Фердинанда III. Побуждать Вену к военному противостоянию со Швецией было уже чистым предательством. Королева была в это время настолько возбуждена, что не удержалась от личных выпадов в адрес своего кузена и рассказывала всем о том, что из-за своей полноты он во время коронации не мог сам держаться в седле и его поддерживали двое слуг. Это была, конечно, чистая клевета. В польскую и датскую кампанию 1656–1658 годов, до самой своей смерти, Карл X, несмотря на полноту, находился в прекрасной физической форме и легко переносил все тяготы походов и сражений.

Кристина в очередной раз продемонстрировала, что её личные интересы стоят выше всяких других. И куда же делся её стоицизм, которым она так победно «козыряла»? При первом же серьёзном столкновении с реальной жизнью он рассыпался в прах.

Пожалуй, брюссельский период был самым сумасбродным в биографии Кристины. Она в первый раз почувствовала здесь, что слишком многое потеряла, а взамен не получила ничего. Почва уходила у неё из-под ног, и чтобы вовсе не исчезнуть с политической сцены Европы, она строила фантастические проекты, налево и направо раздавала «бесплатные» рекомендации. Один из её советов Кромвелю, к примеру, заключался в том, чтобы он принял католичество и получил из рук римского папы корону Англии, а страну — в качестве папского лена. Она стала открыто обсуждать возможность возвращения на шведский трон в случае смерти Карла X и назначения своим наследником какого-нибудь габсбургского принца.

Конечно, было бы ниже собственного достоинства показывать своё разочарование, и королева, соблюдая декорум, внешне весело и беззаботно проводила время в Брюсселе. Проживая теперь во дворце герцога Эгмонта, участвуя в маскарадах, посещая театры, появляясь везде в основном в мужском обществе, она не обращала внимания ни на этикет, ни на чистоту своей речи и давала лишний повод для всяких домыслов и спекуляций. Отказ от лютеранской веры, судя по всему, ни к чему её не обязывал. Правоверные католики находили её поведение шокирующим и безответственным. Они критиковали её за то, что она редко появлялась в церкви, что не снимала с себя мужской одежды и что вела себя вызывающе.

Появились памфлеты, обвиняющие Кристину в атеизме и лесбийских наклонностях. Невооружённым глазом было видно, что эта первая, но не последняя кампания по очернению королевы направлялась из Франции опытной рукой кардинала Мазарини, не простившего ей поворот Швеции в сторону Испании. Не хотел кардинал и её успеха на международном поприще — уж слишком популярной и умной, а значит, лишней, казалась она ему в это время. Именно в брюссельский период была заложена основа всех мифов и легенд о королеве Кристине, которые успешно культивируются и в наши дни. Клеветники не нашли ничего лучше, как спекулировать на том, что бывшая королева — женщина.

Летом 1655 года до Брюсселя дошли вести о смерти матери, вдовствующей королевы Марии Элеоноры, и канцлера Акселя Оксеншерны. Смерть этих людей, как свидетельствовали окружавшие её люди, потрясла Кристину, и она временно ушла в себя, отказавшись от удовольствий светской жизни. «И теперь считаю благословенным её неучастие в ужасном занятии по управлению страной… — писала она Карлу X Густаву о смерти матери. — …Вероятно, опекуны поступили слишком жестоко, когда полностью отделили меня от матери, так что мы стали чужими».

Наконец из Рима пришла весть о том, что там её ждут. Новый папа Александр VII рекомендовал ей не принимать официально католической веры во время путешествия по некатолическим странам, а предлагал сделать это в Италии. Что касалось материальной поддержки, то понтифик ссылался на финансовые трудности Ватикана.

Отступать в любом случае было поздно, скрыть факт смены религии в её положении было практически невозможно, и нужно было идти по избранному пути до конца — а там будь что будет. Кристина отправила в Вену Монтекукколи с письмом к Фердинанду III, в котором давала ему понять, что в обмен на его поддержку готова поделиться с ним государственными секретами Швеции! В частности, она сообщила императору о существовании тайного соглашения Швеции с властями Верхней Австрии о пропуске шведской армии через Дунай, а также некоторые другие тайны шведского правительства. Она вновь повторила просьбу защитить её померанские домены от возможного посягательства на них со стороны Швеции. В случае необходимости, писала Кристина, Вена должна была натравить на Швецию Данию и Голландию, которые так «ненавидят шведов».

Да, видно, слишком глубоко уязвил её статус частной жизни обычной женщины, чтобы так сразу и так низко пасть! Через много лет Кристина в своих сентенциях выразит презрение к деньгам и материальным ценностям, а пока она всеми средствами боролась за то, чтобы получить их в достаточном количестве. Хорошо ей было философствовать о высоких материях, сидя на троне, а вот теперь оказалось, что без денег свободы не бывает.

Двадцать второго сентября 1655 года Кристина, получив у Иллана ещё один крупный заём, покинула Брюссель. Её свита составила 200 человек, из которых только двое были шведы: камергер Густав Лильенкруна и паж Эрик Аппельгрен. Остальные, по мнению Мэссон, представляли собой «всякий сброд» из испанцев, французов, фламандцев и итальянцев, включая падре Гуэмеса с супругой, замаскированного под обер-церемониймейстера двора. Эрцгерцог Леопольд Вильгельм Австрийский со свитой и двумя гвардейскими ротами эскортировал её до ворот города.

На всём пути до Инсбрука — во Франкфурте-на-Майне, в Нюрнберге, в Аугсбурге — её торжественно встречали и провожали мэры и губернаторы городов, князья и епископы, везде устраивали фейерверки и пышные приёмы. Это всё были места, связанные с походами её отца Густава II Адольфа, где она могла ещё прикоснуться к предметам, которыми 20 лет тому назад пользовался Северный Лев и Защитник лютеран. Интересно было бы узнать, какие мысли посещали в это время протестантов Аугсбурга, Нюрнберга или Франкфурта-на-Майне, особенно когда дочь их кумира, прибыв в Инсбрук, дала его гарнизону пароль «Йезус, Мария» — пароль, с которым армии Контрреформации шли в бой против её отца.

Обряд крещения был назначен на 3 ноября.

Папа Александр VII тщательно продумал порядок церемонии, полагая, что приём королевы в лоно католической церкви должен был «опираться на авторитет папского легата», для чего не без умысла выбрал легата и интернунция Лукаса Хольштениуса, бывшего лютеранина. Дружеские отношения с ним Кристина сохранит на долгие годы. Падре Малинес тоже ждал её в Инсбруке. Подготовка к встрече королевы шла полным ходом, но никто пока не знал, для кого она готовилась и с какой целью прибыл в Инсбрук перекрещенец Хольштениус, который при встрече с Кристиной передал приглашение папы посетить Ватикан и письменные полномочия от Александра VII на совершение обряда крещения.

Королева в сопровождении эрцгерцогов Фердинанда Карла и Сигизмунда под звуки хорала «Veni Creator spiritus» появилась в Хофкирхе в простом чёрном шёлковом платье, единственным украшением которого был приколотый на груди алмазный крест. Она преклонила колени перед алтарём и низким мужским голосом, медленно и чётко, зачитала текст тридентийского исповедания, поданного Хольштениусом. После того как она заявила о признании текста, легат по всем правилам обряда провёл заблудшую овцу к истинной вере. Иезуит патер Штаудахер произнёс на немецком языке проповедь, начинающуюся словами: «Слушай, дочь моя, внимай и наклони ухо своё: забудь народ свой и дом отца своего, да будет Господь иметь радость в красоте твоей, ибо Он есть твой господин, и для Него ты падаешь ниц». Затем последовали месса с непременным Те Deum, звон колоколов, орудийный салют, праздничный обед, сопровождаемый факельным танцем в исполнении пажей, и театральное представление пьесы «Ревнивые Марс, Адонис и Венера».

Один из свидетелей церемонии вспоминал, что Кристина вела себя в церкви довольно легкомысленно: «смеялась, фыркала и всё время теребила свои коротко остриженные волосы». Объяснение простое: Кристина понимала, что весь религиозный антураж — тот же театр, а потому особого значения ему не придавала. Возможно, ей было весело сознавать, как «возвращение к вере предков» диссонировало со светским «апре» и с фривольной театральной пьеской. Она бы предпочла скромную и уединённую церемонию, как это было в Антверпене, и тихий и скромный ужин в обществе избранных людей.

Взволнованный произошедшим, камергер Г. Лильенкруна, сдерживая слёзы, писал другу в Швецию: «Уверяю тебя, что моё удивление было таким сильным, что я не смог присутствовать на церемонии в соборе и не мог видеть королеву в течение трёх дней после этого. Встретившись с ней, я схватил её за руку и со слезами на глазах стал умолять её позволить мне удалиться от двора». Кристине вроде удалось уговорить камергера остаться, но он заключил письмо другу заверениями в том, что «желает жить и умереть в вере, которой он обязан своему отечеству, а также в преданности Его Величеству королю Швеции».

После недели пребывания в Инсбруке путь королевы лежал на юг в Италию. Из Инсбрука она отправила ещё одно письмо Карлу X Густаву — возникла внутренняя потребность объясниться и хоть как-то смягчить удар по шведскому престижу.

«Я благополучно добралась сюда и, обнаружив по прибытии указание Его Святейшества… сочла за большое счастье последовать ему. Радость послушания ему означает для меня значительно больше, чем управление страной, которая теперь принадлежит тебе. Если ты не одобришь моего поступка, то не забывай, что мой выбор оказался очень выгодным для тебя и никоим образом не затронул ни моей любви к Швеции, ни моей дружбы к тебе, которая будет продолжаться, пока я живу».

Лицемерить она будет до конца своих дней.

Прежде чем въехать в Рим, нужно было соблюсти некоторые формальности: Кристина должна была известить о своём прибытии папу, а тот должен был в ответ дать формальное разрешение. Пафосное по тону письмо Кристины папе Александру VII, датированное 5 ноября 1655 года и отправленное из Инсбрука, выражало её радость и удовлетворение тем, что она, наконец, достигла своей заветной цели — быть принятой в лоно римско-католической церкви. Королева благодарила за оказываемый ей всюду приём, высказывала заверения в приверженности новой вере и дарила комплименты папе: «…я отбросила в сторону все людские соображения, чтобы дать понять, что для меня честь покорного служения Вашему Святейшеству выше всех престижных тронов и престолов». Эта пышная фраза тоже вряд ли отличалась искренностью. Лесть, по мере приближения к Риму, требовалась теперь всё чаще и чаще.

Путь в Италию, пролегавший через Триент, Мантую и Феррару, был сплошным триумфальным шествием. Повсюду королеву встречали католики, представители городов, нотабли и епископы, везде устраивались пышные приёмы и трапезы. В многочисленной свите Кристины, в которую влились кардиналы, нунции и легаты, продолжал находиться камергер Лильенкруна, исправно докладывавший обо всём в Стокгольм. Заботливый Александр VII выслал королеве пару переносных кроватей, так что она могла всегда спать в собственной постели. В Риме царила невообразимая суета. Гюге де Лионн, посланник Версаля при светских княжествах в Италии и при Ватикане, с отвращением сообщил в Париж, что «в настоящее время единственное занятие местного двора состоит в том, чтобы готовиться к встрече королевы Швеции».

Но католический мир рукоплескал вновь обращённой сестре по вере. Кристина понимала, что всё это было круто замешено на политике, но всё равно почести, оказываемые ей, приятно щекотали её самолюбие. Она ещё не знала или не хотела знать, что всех правдоискателей, сознательно ищущих в этом мире истину, в конце пути ждёт большое разочарование. А пока шведская Минерва находилась в состоянии эйфории. В угаре восторга и ажитации она потеряла контроль над своими чувствами… и над деньгами тоже. Сколько дукатов было выброшено навстречу протянутым ей рукам в Мантуе, Болонье и Анконде, она не в состоянии была сказать. Однако вскоре обнаружилось, что кошелёк её снова пуст. Когда папа любезно предложил ей 90 тысяч крон на дорожные расходы, она великодушно от них отказалась. Конечно, зря. Но декорум, декорум был прежде всего! Ведь не какая-нибудь нищая графиня или баронесса явилась в Ватикан, а королева Швеции!

В городе Пезаро, который ей предстоит увидеть вторично, свои услуги предложил местный вице-легат Луиджи Гаспаро Ласкарис. Он предоставил Кристине эскорт под началом двух юных графов, братьев Франческо и Людовико Сантинелли с манерами чичероне[94] и внешностью благородных бандитов. К ним примкнул их знакомый маркиз Джованни (Джан) Ринальдо Мональдески (Мональдеско), выходец из могущественной семьи города Орвието (область Умбрия). Он считался украшением провинциальной аристократии, в прошлом жил бурной жизнью, завоевал славу искусного воина и мастера конспирации, в 1654 году принимал участие в осаде Неаполя, приведя на помощь герцогу де Гизу какую-то местную банду волонтёров.

Старший Сантинелли передал Кристине книгу собственных стихов в её честь. Стишки и сами братья Кристине понравились. Те приложили максимум усилий, чтобы организовать в её честь всяческие увеселения, в том числе акробатические номера, псевдодуэли, а также какой-то научный диспут, который местный хроникёр назвал «псевдонаучным вздором», и она приняла их в свою свиту.

В Лорето сопровождавший королеву Лукас Хольштениус снова обратил внимание на некоторые настораживающие моменты в поведении перекрещенки. Когда он тактично предложил ей возложить к подножию местной статуи Мадонны украшенные драгоценными камнями корону и скипетр, Кристина удивлённо воскликнула: «Как я могу дарить Непорочной предметы, которые я сама же презрела?!» Это было расценено Хольштениусом как непозволительная фривольность по отношению к Непорочной. Богоматери было всё угодно — особенно такие дорогие вещи! Тем более что королева говорила, что была рада освободиться от ненавистных ей короны, скипетра и других символов королевской власти.

Конечно, Кристине нисколько не было жалко ни короны, ни скипетра, и её недоумение, возможно, было вполне искренним. Ей ещё предстояло увидеть, в какую клоаку ей придётся окунуться в окружении папы, а когда она осознает это, то её комментарии станут злыми, ядовитыми и уничтожающими, а поведение — эпатирующим. Со своей стороны, Ватикан тоже пока не подозревал, с кем имеет дело. Папа и католические правители делали на Кристине большую политику, но скоро и им придётся разочароваться в ней. Впрочем, разочарование будет взаимным.

А пока гудите колоколами, курите фимиам и благоухайте паникадилами!

Глава пятнадцатая РИМСКИЕ БУДНИ КАТОЛИЧКИ КРИСТИНЫ

Девятнадцатого декабря 1655 года на границе Папской области королеву встретили посланники верховного понтифика. Навстречу ей вышли четыре прелата в чине архиепископов и двое высших ватиканских сановников. Для этого случая они все получили должности папских нунциев, чтобы не уступать положению генерала Пиментелли дель Прадо, сопровождавшего Кристину в качестве специального посланника короля Испании. В делегации папы были также два легата, кардиналы, епископы и пр. Д. Мэссон пишет, что Ватикан, большой мастер по протокольной части, всё-таки занизил уровень лиц, участвовавших во встрече королевы Кристины: вместо кардиналов-епископов он послал кардиналов-дьяконов, что подчёркивало её статус королевы без королевства. Кристина, по всей видимости, этого не заметила. Этот первый въезд в Рим, как сказали ей представители Ватикана, считался «инкогнито».

Несмотря на позднее время въезда в Вечный город, на пути кортежа королевы выстроилась огромная толпа, что дало ей повод для ремарки: «Здесь так принято въезжать в Рим инкогнито?» Кристину провели в апартаменты папы Александра VII, и понтифик побеседовал с ней около четверти часа. Местный хроникёр, описывая эту встречу, сказал, что как только королева узнала о приближении папы, «она размашистыми шагами бросилась ему навстречу и, преодолев несколько комнат, простёрлась у его ног».

Поселить женщину в апартаментах Ватикана было немыслимо. Сначала хотели разместить королеву со свитой в палаццо Фарнезе[96], неподалёку от дома Святой Бригитты Шведской, но это было слишком далеко от Ватикана, и папа не захотел подвергать Кристину превратностям зимней погоды во время её частых визитов к нему. Остановились всё-таки на дворце, входившем в состав ватиканского комплекса и располагавшемся неподалёку от двора Бельведера и библиотеки. Здание соединялось с папской резиденцией длинной крытой галереей и находилось под одной с ней крышей. Ватикан в первый и, возможно, последний раз в истории своего существования позволил женщине поселиться в своих помещениях.

Папа лично проследил за тем, чтобы квартиру Кристины обставили дорогой и удобной мебелью, извлечённой из запасников Ватикана или взятой на время у богатых римских патрициев. Дворец включал в себя так называемую Башню ветров, внутри которой были развешаны полотна с символическими изображениями воздушных стихий. Под картиной, представлявшей ветер с севера, стояла надпись по латыни: «Всё зло приходит с севера». Папа приказал эту надпись на всякий случай замалевать.

Пятидесятишестилетний папа оказался маленьким хрупким мужчиной, на лице которого можно было прочесть следы разных болезней. Щетинка усов и козлиная бородка странным образом диссонировали с его благородной внешностью. Папа любил науку и искусства, вращался в обществе учёных и поэтов, был профессиональным дипломатом и политиком и неплохо показал себя в прошлом на должности статс-секретаря, занимаемой теперь кардиналом Аззолино.

Переночевав в апартаментах Бельведера и побродив на следующее утро по залам ватиканской библиотеки, Кристина, всё ещё находясь под сильным впечатлением от встречи, отправилась на прогулку по Риму. Она никак не могла отделаться от чувства нереальности и до конца не осознавала, что её мечта сбылась и что она оказалась в самом святом месте на Земле.

Пелена дурмана спала с её глаз во время обеда, устроенного папой в её честь на следующий день сразу после торжественного причастия. За богатой трапезой она вдруг увидела, что вся обстановка, несмотря на благочиние и молитву, прочитанную главным иезуитом патером Оливой, выглядела неестественно обыденной и светской. Возможно, чувство реальности вернулось и под влиянием поданных к обеду блюд: вся их экзотика состояла в неограниченном количестве соли и острейших приправах, при упоминании которых бедный Бурдело упал бы в обморок.

Александр VII приготовил именитой перекрещенке королевские подарки: богато отделанную карету, носилки и портшез, обитый небесно-голубым бархатом и украшенный драгоценными камнями и позолотой по проекту знаменитого тогда скульптора Джованни Лоренцо Бернини (1598–1680). В подарок включались и шестёрка великолепных лошадей (для кареты), два мула (для носилок и портшеза) и дамская скаковая лошадь с полной сбруей и богато отделанным седлом. Кристина немедленно оседлала скакуна и продемонстрировала своё мастерство верховой езды. В толпе зрителей пробежал шёпот о том, что во всей Швеции не было мужчины, который мог бы сравниться со своей королевой в умении управляться с лошадью. Бернини при вручении подарков скромно сказал:

— Если в них есть что-то плохое, то это — моё.

Королева ответила ему репликой:

— Тогда в них нет ничего вашего.

Знаменитый скульптор и знаменитая католичка тотчас же стали друзьями.

Сразу после этого Кристина отправилась в путешествие по Италии. Это было своеобразное паломничество по святым местам вперемежку с торжественными встречами с городскими властями, итальянской аристократией и представителями Церкви. Для удобного и комфортабельного путешествия по стране папа предоставил ей свою карету, носилки и обычное кресло. Как все вновь обращённые, Кристина старалась первое время строго соблюдать церковные обряды, по прибытии в город первым делом ехала в церковь, обращалась со всеми вежливо и дружелюбно. Она поклонилась мощам святого Франциска Ассизского и осмотрела другие достопримечательности, посетила Феррару, Венецию, Болонью, Анкону, Лорето и другие города.

Венецианские клир и власти встретили Кристину прохладно. Отцы города открыто возмущались тем, что папа отказал республике в деньгах на войну с турками, не пожалев их на пышную и ненужную церемонию встречи и проводов бывшей лютеранки. Болонцы от встречи с Кристиной большого энтузиазма тоже не испытали. От одного из них до нас дошло следующее описание Кристины: «Эта высокопоставленная дама была не очень высокого роста, но и не слишком уж и неприглядна. Её внешний вид выдавал величие, лицо живое — то мрачное, то светлое. Большие глаза излучали воинственность и гордый нрав. Красивый нос придавал лицу благородные, королевские черты, сводившиеся на „нет“ маленьким ртом. Губы, самого красивого красного цвета, могли бы принадлежать Венере, если бы вследствие строения её тела и манер нельзя было бы поклясться в том, что она скорее была Марсом. Это тем более верно, что она, благодаря своей одежде, короткой стрижке — она носила странный парик, который время от времени меняла, — а также благодаря искусной верховой езде могла поспорить с любым кавалером. Короче говоря, она больше похожа на мужчину, нежели на женщину. Как своим голосом, так и своим поведением она легко давала знать о том, что была дочерью великого отца и привычна к победам и триумфам…»

На балу, устроенном городом в её честь, Кристина была одета иначе, нежели в вышеприведённом описании. На ней было огненно-красное платье, вышитое серебром и золотом, серое нижнее бельё с аналогичной вышивкой, на ногах похожие на мужские башмаки туфли, а на голове светлый, сильно напудренный и напомаженный парик, что, впрочем, не спасло её от критических замечаний.

В декабре Кристина вернулась в Рим, и при въезде в город папа снова устроил ей встречу — теперь официальную, торжественную. 23 декабря она выехала из находившейся в 100 километрах от Вечного города виллы семейства Ольджиати, в которой она некоторое время отдыхала после паломничества по Италии. На Кристине было простое серое платье, вокруг шеи — чёрный шарф, а на голове — шляпа с плюмажем. Из драгоценностей — лишь небольшое золотое кольцо. Карету с королевой сопровождали два кардинала-легата и длинный кортеж свиты. У Понте Мильвио, примерно в десяти километрах от центра Рима, её встретили сенаторы города, римский нобилитет, пажи, трубачи и кавалерийский эскорт. У виллы Юлия III, что на Фламиниевой дороге, она сделала короткую остановку. Здесь-то и были официально вручены подарки папы. Кристина, так же как и при неофициальном их осмотре на вилле Бельведера, снова вскочила на своего иноходца и, возглавив кортеж, поскакала к городским воротам Порта Фламиниа[97]. Там, у здания кардинальского колледжа, она была встречена конным кортежем из кардиналов и приветственной речью, произнесённой дуайеном кардинальского корпуса Франческо Барберини. После него выступили знатные люди города, включая родственников двух последних понтификов. На внутренних фресках колледжа по приказанию папы, в связи с приездом в Рим королевы Кристины, был нанесён герб династии Васа, следы которого можно различить до сих пор.

Дальше все отправились к собору Святого Петра. Власти Рима объявили праздник и рекомендовали римлянам украсить фасады своих домов цветами, венками и флагами. Улицы были полны народа, в домах остались лишь больные да монахини. Как только королева вышла из кареты, со стороны крепости Сан-Анжело раздались звуки орудийного салюта. Это было совсем рядом, но Кристина нисколько не испугалась: ещё в детстве при громе пушечных выстрелов она радостно хлопала в ладоши. Вспомнила ли она в это время про своего отца? Она выслушала службу и проследовала в Сикстинскую капеллу, где её принял Александр VII со всей консисторией. После того как они обменялись несколькими фразами, церемония закончилась. После молитвы и службы в соборе папа снова устроил в честь Кристины торжественный обед.

На следующий день она уже инкогнито пробралась в собор на торжественную службу и праздничный банкет, посвящённые рождественским праздникам. Мессу служил сам папа Александр VII. Он ещё раз лично причастил её и дал ей второе имя Александра Мария. Ещё в Инсбруке королева заявила о своём желании принять новые имена — она хотела называться Кристиной Александрой, но после посещения храма в Лорето хотела прибавить ещё и имя Мария, которое должно было бы предшествовать имени Александра. Впрочем, имя Мария Кристина впоследствии не употребляла.

После мессы Кристина приняла участие в первом её жизни крестном ходе. Вечером она сидела за праздничным обедом рядом с папой, но отдельно, за специальным столом, который был на несколько сантиметров ниже стола папы. Впрочем, балдахин у неё с папой был общий. Стол по обычаю того времени окружали многочисленные зрители. Проповедники, включая генерала ордена иезуитов патера Оливия, читали проповеди. Пели хоры. Это была кульминация торжественного приёма Кристины в Риме. Дальше начинались будни, нужно было устраиваться в жизни. Пока же для проживания самой именитой теперь католички предложили дворец Фарнезе.

Когда Кристина появилась в Риме, она поразила его жителей неплохим знанием Италии и её культуры. Ничего удивительного в этом не было, поскольку в Стокгольме она много и часто общалась с итальянцами — музыкантами, учёными, священниками, скульпторами, художниками — и с некоторыми итальянцами состояла в переписке. На расстоянии и вещи и люди обычно предстают в идеализированном виде. Между тем картина римской и итальянской жизни, с которой королева столкнулась в 1655 году, далеко не совпадала с тем представлением, которое сформировалось у неё в Швеции.

Для лучшего понимания последующих событий полезно поближе познакомиться с обстановкой тогдашнего Вечного города.

Во-первых, Контрреформация оставила на теле культурной и образованной страны страшный след. Ещё в XVI веке Италия занимала ведущее положение в научном мире, а в начале XVII столетия уже последовало наступление инквизиции и прошли процессы против Д. Бруно, Г. Галилея и «еретика» Джулио Чезаре Ванини. Многие учёные и «вольнодумцы», включая утописта Кампанеллу, были вынуждены бежать из страны. Кристина скоро обнаружила, что далеко не все католики в Риме рассуждали подобно Кассати или Малинесу.

Во-вторых, католическая церковь переживала тяжёлый моральный кризис. Её служители, включая самое ближайшее окружение папы, чуть ли не поголовно погрязли в роскоши и разврате и вполне откровенно демонстрировали своё презрение к церковным канонам и правилам. Никакая, даже самая преувеличенная критика со стороны лютеран не могла превзойти масштабы отвратительного падения и деградации католической верхушки Рима и Италии вообще. Действительность была такова, что любая карикатура оказалась бы бледным её отображением.

При папском дворе буйным чертополохом процветали непотизм, подкуп и взяточничество. Ни один кардинал не назначался, ни одна должность в церковной иерархии не замещалась без того, «чтобы не порадеть своему человеку». Ярким примером нравов Ватикана может служить личность Олимпии Майдальчини, свояченицы покойного папы Иннокентия X. Будучи замужем за братом папы, Памфилио Памфили, эта энергичная и бессовестная женщина быстро «приручила» безвольного семидесятилетнего старца Иннокентия и полностью взяла управление Ватиканом в свои руки. Её бездарный сын Камилло, выдвинутый стараниями матери на самую верхушку ватиканской иерархической лестницы, женился на хитрой и не менее честолюбивой, чем мать, женщине, по странному совпадению с таким же именем — Олимпии Альдобрандини, и Ватикан превратился в форменный вертеп. Две Олимпии начали между собой настоящую войну за сферы влияния, и Иннокентий X только успевал увёртываться от их ударов. Когда он уже лежал на смертном одре, Олимпия Майдальчини, предчувствуя своё скорое падение, закрыла спальню папы на ключ и на глазах у всех стала вывозить из его апартаментов мебель и предметы обстановки на свою родовую виллу. Довершить разгром папских покоев помешал случайно оказавшийся рядом генерал ордена иезуитов патер Оливия. Свояченице папы запретили появляться в Ватикане. Но не успел Иннокентий X испустить последний вздох, как Олимпия Майдальчини ворвалась с двумя слугами в кабинет папы и унесла с собой сейф со всей его наличностью. В доме у папы буквально не осталось ни гроша. Когда потом к Майдальчини обратились с просьбой помочь похоронить папу, она нагло ответила:

— Откуда бедной вдове взять средства на похороны папы?

Тело умершего, накрытое простым покрывалом, пролежало три дня без гроба. Рядом стоял оловянный подсвечник — других в доме покойника не оказалось. (Правда, бельё для усопшего и старое покрывало для гроба свояченица всё-таки оставила.) Ни семья Памфили, ни кардиналы и не думали брать на себя расходы по похоронам папы. Наконец кто-то перенёс тело в какую-то каморку. Там нашлись инструменты, кирпич и известь. Пришли какие-то рабочие, один из них зажёг у изголовья свечу, другой добровольно согласился посидеть у тела ночью, чтобы его не изгрызли крысы. На следующий день из каких-то грубых досок рабочие сколотили гроб, а какой-то священник из церкви, расположенной неподалёку, дал несколько монет на проведение панихиды и похорон.

Последние акты этого безобразия происходили накануне приезда в Рим Кристины (папа Иннокентий X умер 7 января 1655 года). Олимпия Майдальчини с бандой своих приспешников или, как говорили в Риме, со своим «летучим эскадроном» стала вовсю интриговать и продвигать на роль папы своего кандидата. К счастью, её влияния на это не хватило, и папой был избран кардинал Фабио Киджи, взявший имя Александра VII. Авантюристка предприняла попытку войти с ним в контакт, но Александр VII отказался с ней иметь что-либо общего. Накануне появления шведской королевы в Риме он приказал выслать Олимпию Майдальчини из города, а в связи с воровством папского имущества начать против неё процесс.

Александр VII предпринял робкие попытки бороться с кумовством. До него все папы автоматически ставили своих родственников кардиналами, легатами, секретарями Ватикана. Когда он после избрания отказался это сделать, то ему сказали, что так поступать не следует. И Александр согласился и поставил своего бездарного, тупого, надменного и жадного до денег брата кардиналом.

Религиозная жизнь и нравы Рима из сегодняшней перспективы кажутся нам грубыми, жестокими и аморальными. Взять хотя бы так называемые шествия по искуплению грехов, регулярно устраиваемые на улицах Рима. Опишем одно из таких шествий, организованное в Страстную пятницу 1658 года интимным другом Кристины, умным, культурным и образованным католиком того времени кардиналом Децио Аззолино. Шествие началось в 23.00 с площади Святого Петра. Во главе колонны шли посыпанные пеплом и одетые в грубую мешковину кардиналы Аззолино, Барберини и другие представители так называемого «летучего эскадрона»[98] (все должны были увидеть скромность и жертвенность высших чинов Церкви), им предшествовали их многочисленные разодетые в богатые ливреи слуги; все несли в руках зажжённые факелы. За кардиналами тащились около восьмисот грешников-самобичевателей с окровавленными плечами, руками, спинами и животами — они яростно царапали и терзали себя во всё время шествия. На их пути время от времени попадались накрытые напитками и едой столы, с которых монахи-капуцины предлагали желающим угощение.

Любимейшим развлечением жителей Рима в это время были бега между голыми инвалидами или пленниками-евреями. Хохот вокруг стоял невообразимый. А ещё публике нравились сцены экзорцизма, во время которых одержимые дьяволом женщины выплёвывали изо рта гвозди, иголки или большие клоки дьявольской шерсти. Католик С. Стольпе пишет: «Лично мне не известна ни одна историческая эпоха, которая была бы так же отвратительна, как римская XVII века… Недостаточно наслаждаться музыкой Скарлатти и Корелли или рассматривать экстатические скульптуры Бернини, чтобы понять духовный климат… нужно также вспомнить страдания бесправных людей, выставленных на удовольствие толпе». Окружение папы, его кардиналы и епископы были такими же чувственно грубыми и вульгарными, как и толпа на улицах. Достаточно, продолжает Стольпе, взглянуть на галерею их гротескных по своей сути портретов, возглавляемую папой Урбаном VIII. Это впечатление ещё больше усилится, если почитать их переписку. На фоне этого безбожия отдельные честные и искренние католики выглядели белыми воронами.

Таков был Рим, когда туда для совершения личного подвига прибыла перекрещённая шведская королева.

Итак, королева Кристина поселилась в палаццо Фарнезе рядом с так называемым домом Святой Бригитты (Шведской) и завела свой двор. Дворец принадлежал герцогу Пармскому и, как было принято, сдавался для жилья знатным аристократам. Герцог был замешан в тёмных делах и надеялся с помощью Кристины восстановить свой авторитет у папы римского.

Во дворце вместе с Кристиной на правах мажордома жил доверенный герцога при Ватикане маркиз Марио Джиандемария, который усердно докладывал обо всём, что шведская католичка делала и чего не делала в Риме. Информация и о том, и о другом приводила герцога в состояние шока[99]. Начальником стражи двора и вторым мажордомом (и соглядатаем) стал испанский генерал, маркиз Антонио Сильва де ла Куэва, а его супруга пристроилась кастеляншей. При дворе появились новые люди — неаполитанцы, с которыми Кристина познакомилась на пути к Риму: упомянутый выше маркиз Мональдески, зачастивший в палаццо Фарнезе в начале 1656 года и назначенный Кристиной конюшим, и князь Галликано. Оба они были связаны с освободительной борьбой Неаполя против испанского гнёта и находились под пристальным наблюдением испанских агентов в Риме.

Маркиз Джиандемария отмечает быструю реакцию Кристины на внешние события и точную оценку ею людей и их поступков. Он обращает внимание на её расстроенные нервы, что находило выражение в ежедневной смене спальной комнаты. Он замечает также дефект её фигуры (одно плечо было ниже другого), который она пыталась скрывать пышным шарфом или шалью. Однажды, к ужасу маркиза, Кристина приказала поставить скульптуру Христа, выполненную Микеланджело из слоновой кости, в свою спальню. Это, по мнению итальянца, было страшной профанацией. Кристина любила всех поучать, разговаривала всегда стоя, была холодна и неприступна с дамами, за исключением дочери герцога Савойского монахини Марии, которую она часто навещала и из-за которой по Риму пошли сплетни о том, что Кристина в неё влюбилась.

Маркиз Джиандемария был отличным шпионом, но посредственным управляющим[100]. Он, по мнению некоторых биографов Кристины, разорил всё хозяйство дворца и так распустил слуг, что они не удосуживались поискать дров для отопления каминов и печей, а прямо снимали во дворце двери с петель и, порубив, бросали в огонь. Слуги не только пренебрегали своими обязанностями, а вместе с мажордомом нагло и бессовестно опустошали кассу Кристины и обворовывали её гостей. К примеру, пока карета генерала Пиментелли дель Прадо стояла рядом с дворцом Фарнезе, слуги Кристины сняли с неё дорогие занавески. Предметы интерьера дворца странным образом стали появляться у скупщиков на местном рынке.

На самом деле виноват в этом был не Джиандемария, а отсутствие денег в кассе королевы и моральные качества самих придворных. Уже в январе 1656 года в Стокгольм для переговоров с королём Карлом X был послан секретарь Кристины Аппельман. И хотя Джиандемария был склонен к сплетням, он, в отличие от других придворных, руку в её карман не запускал и в политические интриги совершенно не вмешивался. Он многое не одобрял в её поведении, но тем не менее проникся к ней снисходительным уважением, а ко многим её поступкам относился с известной долей юмора. Он отметил у неё резкие переходы от скуки к веселью и наоборот, что делало её непредсказуемой. Джиандемария рано узнал её крутой характер, а потому старался не попадаться ей под руку. Зато он ценил её острый ум, быструю реакцию и демократичность в обхождении со слугами.

Но в отношении послов и кардиналов Кристина строго придерживалась протокола и зорко следила за соблюдением полагающегося ей декорума. По римскому этикету кардиналы считались выше иностранных послов, и это часто приводило к недоразумениям, например, с послами Франции и Испании. Она ревниво охраняла своё достоинство и никому не позволяла переходить установленные ею раз и навсегда рамки. Как пишет Мэссон, протокол и этикет остались единственным оружием королевы без трона и страны, и Кристина пускала это оружие в ход часто и эффективно.

Джиандемария рано заметил, что из всех кардиналов Кристина выделила одного — Децио Аззолино. С назначенным папой в качестве личного советника королевы кардиналом Колонной случился непредсказуемый казус: он страшно влюбился в Кристину и тем самым сделал себя посмешищем и королевы, и её окружения. Чтобы понравиться Северной Минерве, он посыпал свои парики густым слоем пудры, одевался в одежды трубадура, пел своему предмету под окном серенады и делал массу других глупостей, на которые только были способны влюблённые итальянцы. Но несчастный кардинал вызывал у Кристины лишь приступы смеха и желание подшутить над ним. В конце концов Александр VII выслал кардинала из Рима, а на королеву обрушил град упрёков.

К переезду королевы все обнажённые скульптуры во дворце замаскировали, но она сразу приказала убрать эти «фиговые листья», что так же шокировало римлян, как и то, что она принимала кардиналов в платье со слишком глубоким декольте. Все замечания по этому поводу она во внимание не принимала и называла их «глупыми выходками святош». Им в пику она повесила на самое видное место картину, подарок Камилло Памфили, изображавшую обнажённую Данаю.

Скоро во дворце Фарнезе начали устраивать представления — комедии, оперы и балеты. Наняв труппу актёров, королева организовала собственные еженедельные представления и концерты и стала брать уроки музыки и пения у певца-кастрата и композитора папской капеллы Витторио Лорето. И Кристина, и Витторио были разочарованы своими результатами, что не мешало королеве иногда выходить на сцену и шокировать публику своим вульгарным голосом и ужасным пением. На время поста устраивались так называемые exercise spirituel (духовные упражнения) — вечера с обсуждением возвышенных предметов. В январе 1656 года в императорском зале дворца собрались члены её первой римской академии. Одним словом, Кристина возобновила привычную ей по Стокгольму насыщенную культурную жизнь.

Для изысканной публики существовал театр Барберини, в котором 31 января 1656 года в честь королевы Кристины было дано оперное гала-представление. Текст к опере «La vita umana» написал известный литератор Джулио Роспильози[101], музыку — композитор Маразолли, а декорации придумал мастер Гримальди. Опера так понравилась Кристине, что она захотела слушать её во второй и даже в третий раз. В богатых и знатных семьях Рима (Памфили, Галликано, Россано) были свои, частные театры, и королева часто их посещала.

И вот в этот период королева близко познакомилась с кардиналом Аззолино, возглавлявшим важный департамент Ватикана — секретариат (аналог министерства иностранных дел). Децио Аззолино, 1623 года рождения, выходец из бедной дворянской семьи провинции Марке, при первой же встрече произвёл на Кристину сильное впечатление. Природа одарила кардинала всеми достоинствами, которые нравятся женщинам в мужчине: статная высокая фигура, волевое энергичное лицо, тёмные, сверкающие каким-то особым внутренним блеском глаза, орлиный нос, за что он получил прозвище «Орёл», изящные манеры, достоинство, мужественность. Если он не входил в категорию кардиналов-бабников, то, как пишет Л. Морелль, «Эрос вряд ли робел перед его кардинальской шапочкой». Аззолино был умён, образован, проницателен, дипломатичен и обладал великолепными организаторскими способностями. Он, наравне с кардиналом Ретцем, являлся признанным лидером «летучего эскадрона». Его стиль работы был ясен, логичен и экономичен. Он писал хорошие стихи, не впадая в традиционную тогда «цветистость» речи. Он умел обольстить собеседника и ладить с людьми.

Кардиналом его сделал папа Иннокентий X.

Аззолино на почве увлечения культурой, наукой и искусством тоже быстро сошёлся с Кристиной. Она искала его общества и делала всё возможное, чтобы почаще с ним встречаться. Кристина чувствовала, что кардинал оказывает на её мятежную и импульсивную натуру благотворное, прямо-таки магическое воздействие. Тянуло к ней и кардинала, ему льстило общество одной из известных и образованных женщин Европы, ему нравилось, что королева (!) прислушивалась к его советам.

Но Аззолино был настороже и не хотел себя компрометировать — даже с королевой. Он вынашивал амбициозные планы достигнуть высшей ступеньки карьеры — папского достоинства, а потому нужно было держать себя в рамках. Когда по Риму стали распространяться слухи о его особых отношениях с Кристиной, он написал «объяснительное письмо» кардиналу Пьетро Сфорца Паллавичино, в котором утверждал, что никаких особых отношений у него со шведской королевой нет, а не особые носят вполне безобидный характер.

Папе Александру VII было приятно обнаружить в шведской экс-королеве истинную верующую, особенно когда она делала такие заявления, что никогда не позволит себе дурного поступка, даже если Господь Бог не видит этого. Производили на него впечатление и здравый ум Кристины, проявлявшийся, в частности, в её суждениях о политике, и практичность в мирских делах. Импонировал Ватикану и её интерес к святым местам католической церкви, к монастырям и храмам. Кристина признавалась кардиналу, что ей было бы стыдно, если бы папа превзошёл её в вере, и Александр VII очень надеялся, что примеру Кристины последуют другие лютеранские правители[102].

Но скоро радость сменили огорчения. Обнаружив, что вся набожность шведки лежала на поверхности, что Церковь как таковая её интересовала мало и что по своей сути она была вольнодумка и ярая либертинка, папа пришёл в ужас. Пьетро Сфорца Паллавичино писал: «Беседы с королевой, когда она жила в Ватикане и позже, были для папы источником большой радости, но не были свободны от некоторых огорчений». Сам кардинал был смущён не менее папы, но даже на бумаге не хотел признаться в своём разочаровании королевой и пытался оправдать её тем, что женщины-северянки, по-видимому, воспитаны в другой свободе, нежели итальянки.

Что же шокировало набожных римлян?

То, что Кристина стала свободно вращаться в кругу молодых людей, как будто сама была одной из них. То, что скоро королева перестала заботиться о внешних приличиях и повела себя так, как не подобает себя вести набожной католичке. Никаких бесед на религиозные темы, никакого чтения религиозных книг, никаких визитов в церковь и принятий Святых Тайн, никаких молитв или позывов к покаянию — ничего этого ревнители благочестия в поведении Кристины не увидели. Критиковать правителей такого ранга бесполезно, и папа выбрал другой путь воздействия на Кристину: он сократил количество аудиенций, а во время бесед с ней пытался мягко указать на то, чего от неё ждали другие люди. Он дарил ей религиозные книги и рекомендовал людям, к которым она испытывала доверие, говорить ей, что и поверхностная набожность не лишена добродетели. С паршивой овцы хоть шерсти клок!

Агент кардинала Мазарини, посол Франции в Риме Гюгес Лионн, докладывал в Париж, что папа сделал Кристине выговор за неподобающее поведение, а выплату денежного пособия обусловил необходимостью исправиться в лучшую сторону. Королева, по словам агента, ответила взрывом возмущения и непотребными словами о лицемерной набожности, церковных реликвиях, лжесвятых, лжепророках и о многом другом. Это немедленно стало достоянием не только французского, но и испанского двора. Впрочем, Кристина скоро осознала свои ошибки (но не свою вину) и кое в чём стала исправляться: она прекратила болтать со своими друзьями во время богослужений, демонстрировала уважение к церковным таинствам и, отбросив на время в сторону культурные интересы, отводила время на религиозные упражнения.

Но для самых усердных ревнителей Церкви этого было мало. Проповедник одной римской церкви по имени Зукки подверг резкой критике «скандальное» поведение Кристины, а папа в беседе с послом Венеции назвал её «женщиной, рождённой халдейкой, воспитанной по-халдейски и с головой, набитой халдейскими бреднями». Он жаловался на её «дикое, почти невыносимое высокомерие», одно время вообще перестал принимать её у себя в Кастель Гандольфо и даже предложил ей уехать из Рима и выбрать для проживания другой город.

Ему вторит кардинал Паллавичино, упрекая Кристину в слишком медленном исправлении и в отсутствии у неё чувства женского долга для того, чтобы сдерживать свой темперамент. Впрочем, писал он, как и папа, все утешали себя мыслью, что со временем свежий, но горький на вкус фрукт созреет и станет более съедобным.

Подливало масло в огонь критики и то обстоятельство, что Кристина на первых порах не хотела брать чью-либо сторону в той тайной и явной борьбе, которая разыгрывалась на Капитолийском холме Рима. Испанцы, первые покровители католички Кристины, возомнили, что они имеют на неё права, и делали на королеву в своей внутрицерковной игре большую ставку.

Кристина отказалась быть пешкой в руках испанской партии. Когда она посетила театральное представление в доме кардинала Мазарини, где размещалось посольство Франции, то Пиментелли дель Прадо, испанский посол при Ватикане герцог Терранова и начальник её стражи маркиз де ла Куэва сделали ей замечание, что по этому поводу ей следовало проконсультироваться с ними. Ведь Испания находилась в состоянии войны с Францией, а испанский король считался покровителем шведской королевы. Это разгневало Кристину, и она сразу дала им понять, что в своих делах никого не намерена слушать.

Потом нашлись другие поводы для взаимного недовольства.

Герцог Терранова, к примеру, был возмущён тем, что Кристина на своих аудиенциях позволяла французскому послу Лионну не снимать шляпу, хотя француз даже не был настоящим образом аккредитован при Святом престоле. Испанцы также обвиняли королеву в том, что она приютила у себя двух врагов Испании — Галликано и Мональдески, которые оказывали на неё негативное влияние. Кристина, со своей стороны, считала, что принесённая ею в жертву корона не была достойным образом оценена испанцами, которые до сих пор так и не назначили ей никакого содержания. Если Филипп IV до сих пор не раскошелился, то, может быть, Людовик XIV будет более щедрым? Так что скоро отношения с испанцами были основательно подпорчены и старые друзья превратились в непримиримых врагов и авторов самых гнусных памфлетов. Мажордом де ла Куэва опубликовал за границей памфлет, в котором назвал Кристину «самой грязной шлюхой в мире». Парочку менее знатных авторов таких памфлетов по приказанию папы упрятали за решётку.

«Незабвенный» друг королевы Пиментелли дель Прадо подал своему королю прошение об увольнении от двора Кристины и попросил откомандировать его вместе с де ла Куэвой на поля сражения во Фландрию. Прошение скоро было удовлетворено.

Начальник стражи и второй мажордом были уволены. «Если бы он не был генералом, я бы с удовольствием приказала прогуляться дубинкой по его спине!» — прокомментировала отъезд Пиментелли Кристина. У неё начался (или возобновился) «французский период».

Но слухи, сплетни и отчёты наблюдателей из Рима на долгое время не оставят Кристину в покое. Она испортила свои хорошие в прошлом отношения с иезуитами. Предлогом послужило их неуважительное, по её мнению, отношение, в частности недостаточные почести, оказанные ей во время посещения одной иезуитской церкви. С тех пор она повела с ними настоящую войну. Не исключено, что определённую роль в данном случае сыграл её богатый опыт общения с ними на этапе перехода в католичество.

После бурного столкновения Кристины с кардиналом Людовизи, главным ватиканским «блюстителем нравственности», кардинал Паллавичино попытался «урезонить» королеву и склонить её к примирению, но королева от злости расплакалась и наотрез отказалась сделать это.

Негодование верующих вызвал также эпизод, в котором собравшиеся на музыкальный концерт у Кристины кардиналы распорядились прервать звон колоколов в соседней иезуитской церкви, поскольку он мешал слушать музыку. Не прибавляло уважения к шведской королеве и её участие в таких празднествах, как преследование людей дикими зверями, но не потому, что римляне считали подобные зрелища варварством, а из-за того, что преследуемые были раздеты донага.

Обывателей Вечного города шокировало также то, что на приём к французскому послу Кристина прошла по улицам города в мужском костюме со шпагой на бедре.

Княгиню Колонну, у которой Кристина была в гостях и которая слишком небрежно, на взгляд гостьи, отнеслась к церемонии её проводов из дома, она взяла за руку и грубо дотащила до дверей.

Кристина воображала, что в католическом Риме ей будет позволено более свободное поведение, чем в лютеранском Стокгольме, но жестоко просчиталась. Дух вольнодумства в Риме давно был истреблён, а римляне были не меньшими пуританами, чем шведы. Во всяком случае внешне.

Между тем Кристина испытывала колоссальные денежные затруднения. Она постоянно писала Тексейре в Гамбург с просьбой выслать ей денег или научить обходиться без них, но банкир был бессилен. Карл X завяз с армией в Польше, и Стокгольм выполнял свои денежные обязательства нерегулярно и с неохотой. Ходатай Кристины Аппельман оказался прохвостом и воришкой.

После увольнения де ла Куэвы всеми делами во дворце стали заправлять итальянцы — маркиз Мональдески и пезарские графы братья Сантинелли. В июне 1656 года королева скрепя сердце попросила денег у папы, но тот, всё ещё сердитый на неё, обставил кредит условием: Кристина должна «остепениться», взять себя в руки и жить в полном согласии с католической церковью. Оскорблённая в самых лучших чувствах, королева дерзко ответила папе, что в таком случае от займа она отказывается.

Впавшая в глубокую депрессию, она не знала, что делать. Помог Аззолино. Кардинал всё это время предпринимал большие усилия для того, чтобы смягчить реакцию папы на поведение своей подруги. Улучшению отношений послужило и разразившееся над Римом несчастье — эпидемия чумы. Все горожане покидали город, и папа тоже милостиво попросил королеву куда-нибудь удалиться. Э. Хоке пишет, что Кристина собралась было выехать в Швецию, но не смогла этого сделать, потому что путь через Германию был перекрыт эпидемией. И тут появилось дело во Франции: папа попросил её выступить — неофициально, конечно — в роли посредника между Францией и Испанией, которые никак не могли сесть за стол переговоров, хотя обе стороны уже порядочно устали от войны. Александр VII дал Кристине деньги на дорожные расходы, и та приняла их с благодарностью, ни словом не напомнив папе о прежних недоразумениях.

Всё это было весьма кстати. У королевы во Франции были два собственных важных дела, по которым она должна была встретиться с кардиналом Мазарини: освобождение Неаполя из-под испанского ига и деньги. Она приказала заложить и продать часть драгоценностей, лошадей и кареты и с небольшой свитой в 22 человека, куда входили её новые друзья — обер-гофшталмейстер маркиз Джованни Ринальдо Мональдески, братья Франческо (старший камергер) и Людовико (камер-юнкер) Сантинелли, — 19 июля 1656 года поднялась в гавани Чивитавеккья на борт принадлежавшей папе галеры La Padrona и в сопровождении ещё трёх галер поплыла в Марсель.

Прошло всего семь месяцев с того дня, как королева появилась в Риме, а он её уже отторгал. Она стояла под немилосердным солнцем на палубе и жадно ловила свежий морской воздух. Как всегда в важных делах, исход которых был непредсказуем, ею овладело нетерпение. А дела и на самом деле были важные — во всяком случае для Кристины.

Глава шестнадцатая НЕАПОЛИТАНСКИЙ ГАМБИТ

Трудно понять, каким образом Кристина, освободившись от пут королевской власти и «вылетев на свободу», чтобы наслаждаться жизнью и самосовершенствоваться, вдруг снова втянулась в политику, в политические интриги и даже загорелась желанием вновь украсить свою голову королевской короной — сначала в Неаполитанском королевстве, а потом в Польше. Стоило ли проходить через перипетии отречения от наследственной власти в Швеции и смены веры, чтобы снова претендовать на власть в чужих странах?

Претензии на польскую корону поддаются хоть какому-то объяснению — ведь на польском троне сидели представители шведского рода Васа. Но зачем Кристине понадобилась корона Неаполя, находившегося к тому же под властью испанцев?[104] Для чего ей нужно было портить отношения с Мадридом, под покровительством которого она находилась? Наскучила ли ей частная жизнь или взыграла подогретая непомерным честолюбием страсть к власти и славе? Мы не знаем точно всех мотивов, которыми руководствовалась королева, становясь на скользкий путь добывания неаполитанской короны, но можно с уверенностью предположить, что среди прочих ею владели тщеславное желание всегда находиться в центре событий и затруднительные денежные обстоятельства.

Как бы то ни было, но Кристина уже на самом раннем этапе своей римской жизни, спустя полгода после въезда в Вечный город, успела окунуться в атмосферу политических интриг. В неаполитанскую «кашу» её вовлёк некто Помпео Колонна, князь Галликано, энергичный и неглупый человек, литератор, любитель искусств и вообще мастер на все руки, главным «достоинством» которого была, однако, склонность к авантюрам. Он был также известен тем, что возглавлял борьбу неаполитанцев за освобождение от испанского ига.

Накануне приезда Кристины в Рим испанцы предупреждали её об «опасном смутьяне и безбожнике» Колонне, но Кристина была женщиной самостоятельной и предпочла смачный и безудержный жаргон вольнодумца Помпео Колонны строгому консервативному этикету чопорных испанских грандов. На вечерах и заседаниях своей академии она, не обращая внимания на кислые физиономии испанцев, с восхищением слушала пламенные речи и рассказы князя Галликано об испанском насилии в Неаполе и дарила его подчёркнутым вниманием.

Всё это докладывалось испанскому послу, а также негласному лидеру испанской диаспоры в Риме генералу дону Антонио Сильва де ла Куэва. Понятное дело, испанцы с ревностью и подозрительностью наблюдали за тем, как Кристина сближалась и общалась с врагами Испании и изгоняла из своего круга знакомых и друзей всех испанцев. Особым её нерасположением стал пользоваться фактический лидер испанской партии в Ватикане, её крёстный отец, кардинал Джованни Карло де Медичи, а потом она испортила отношения и с послом Испании герцогом Террановой. Ей тем более легко было это сделать, что герцог Терранова представлял собой неприглядную карикатуру на испанское высокомерие и среди послов отличался тем, что по части глупости, некомпетентности и недальновидности побил рекорды всех времён и народов.

Испанским интересам в Ватикане противостояли сильные группы так называемых нейтральных кардиналов во главе с Аззолино и кардиналов-французов, за которыми стоял вездесущий кардинал Мазарини. Испанский король Филипп IV, помогавший Кристине на её пути к католицизму, понимал, что она могла быть полезной в церковно-политических делах Испании и Рима. Поэтому Мадрид проинструктировал Терранову относиться к бывшей королеве Швеции с подобающим пиететом.

Терранова, заскорузлый консерватор, был шокирован «полётами» вновь обращённой католички в Риме и уже в 1656 году высказал мнение, что «Италия так же не подходит для Кристины, как Кристина — для Италии». Этот, по характеристике Стольпе, «холерический педант этикета» вступил в конфликт с королевой при первом же её причастии. Спор зашёл о том, кто должен быть её крёстным отцом. Терранова считал, что поскольку его дипломатический ранг в Риме был выше, чем у остальных католических послов, то одним из крёстных отцов королевы должен был стать испанский кардинал. Генерал Пиментелли дель Прадо придерживался иного мнения, «выставив» на чашу весов свой титул, но папа проигнорировал все эти споры и назначил крёстным отцом Кристины кардинала де Медичи.

Потом Кристина подружилась с французом Лионном, который формально послом Франции не являлся. Терранова возмутился подобным нарушением этикета. Потом у него с Кристиной произошло недоразумение с рассадкой испанских грандов и кардиналов у неё на приёме в палаццо Фарнезе. Терранова требовал, чтобы испанцы были приняты в шляпах, как и Лионн, в то время как королева по совету самого папы Александра VII заставила их эти шляпы снять. Скандал! Терранова оскорбился до глубины души и затаил злобу и на Кристину, и на папу. Из этого ничтожного протокольного эпизода он сделал далекоидущие выводы о том, что папа проводит по отношению к Мадриду враждебную политику.

В Мадриде досконально проанализировали ситуацию, но пришли пока к выводу, что Терранова сам был повинен в ошибочном представлении о дипломатическом протоколе. Однако Филипп IV был оскорблён демаршами папы и шведской королевы и ожидал от последней извинений. Впрочем, всю вину за эпизод испанцы возложили на папу, но тот был «тёртый калач». Зная, что Кристина поступила совершенно верно (в ином случае пришлось бы разрывать отношения с послами других стран), он тем не менее предпринял всё возможное, чтобы уйти от ответственности и всю вину переложить на неё. В испанской столице смотрели на произошедшее так серьёзно, что при неблагоприятном развитии событий не исключали отзыва своего посла из Рима.

Плохо испанцы знали Кристину!

Герцогу Терранове она мнилась марионеткой в руках окруживших её итальянцев и французов. Он никак не мог себе представить её несгибаемый характер, сильную мужскую волю, безграничное высокомерие и честолюбие. У испанцев просто не было такого опыта. Докладывая обо всём этом, Терранова писал королю: «Она направила свой удар против Вашего Величества и всех нас оскорбила».

В Мадриде поняли, что Терранова как дипломат проявил свою полную неспособность, упустил хороший шанс привлечь Кристину на свою сторону, и дали ему хороший нагоняй. Ему приказали оставить королеву в покое, а Пиментелли дель Прадо и де ла Куэве порекомендовали в доме Кристины больше не появляться. Этого герцог перенести не мог и пустился во все тяжкие, чтобы оклеветать королеву в глазах общества. Он пустил слух о том, что она находится в интимных отношениях с кардиналом Аззолино, что она попала в немилость к папе, что переживает материальные трудности и скоро приползёт к нему на четвереньках за деньгами и поселится в его апартаментах.

И тогда Кристина пошла в наступление.

Когда де ла Куэва по приказу из Мадрида разорвал с ней контакт и пришёл нанести ей прощальный визит, он самоуверенно попросил у неё прощения за то, что не смог ей служить, как того бы хотел. Кристина высокомерно ответила, что это на его совести, но сам он должен знать, что она привыкла награждать рыцарей, а подлецов — наказывать. Если она услышит — а она уже услышала! — о том, что он распространяет в отношении неё клевету, то она накажет его по заслугам. И бледная, еле сдерживая дрожь в теле, она холодно добавила, обращаясь к супруге де ла Куэвы:

— Мне совершенно безразлично, если и вы, мадам, примете участие в распространении слухов обо мне — ведь вы всего-навсего женщина!

Генерала Пиментелли и кардинала де Медичи она попросила доложить королю Испании, что только уважение к ним и к генеральскому чину де ла Куэвы спасло последнего от хорошей порки. Уж она точно выпорола бы его розгами или приказала бы избить до смерти!

К такому языку, пишет Стольпе, королеве приходилось прибегать частенько. «Во Фландрии я жила по-вашему, — заявила она супруге одного испанского дипломата, — но в Риме я хочу жить по-своему, и у меня нет никаких намерений уезжать отсюда по собственной воле». Терранова кипятился и клокотал от гнева, но не мог ничего поделать. «Нетерпимые выходки шведской королевы зашли так далеко, что они не поддаются описанию», — докладывал он в Мадрид.

Следующим шагом Кристина вернула себе расположение папы. Александр VII, поставивший своей целью не прикасаться к взяткам и не создавать прецеденты непотизма, не выдержал и втихомолку сделал своими непотами племянников Флавио и Агостино. Королева немедленно приблизила их к себе и стала приглашать в палаццо Фарнезе. Папу это подкупило; он вызвал к себе Терранову и сделал ему реприманд за нападки на Кристину. А Кристина выпустила листовку-памфлет, в которой во всеуслышание «проинформировала общественность» Рима о приёме, оказанном ею напоследок супругам де ла Куэва, и о том, как она чуть не выпорола генерала розгами. В этом коммюнике она предупредила и посла Терранову о том, что при её дворе «достаточно много храбрых и честных благородных людей, готовых продемонстрировать эти качества на тот случай, если он будет вести себя неподобающим для статуса испанского посла образом». Заканчивалась листовка такими словами: «На следующий день (после прощания с де ла Куэвой. — Б. Г.) дон Антонио Пиментелли дель Прадо отсутствовал или притворялся отсутствующим, но дал мне знать, что герцог Терранова никогда неуважительно не говорил о королеве… и что он всегда считал себя её покорным слугой».

Кристина открыто издевалась над испанским послом, и тот был на грани нервного срыва. Он подробно обо всём проинформировал Мадрид и доложил, что Кристина заложила свои последние драгоценности еврейским ростовщикам, что она вовсе не королевского происхождения, а являлась правнучкой датского бунтовщика[105], и что её в Риме все презирают и ненавидят. В заключение Терранова напомнил о неблагоприятных пророчествах святой Бригитты[106], сделанных 300 лет тому назад в отношении некоторых королевских семей, и пришёл к выводу, что святая имела в виду королеву Кристину.

Трудно сказать, как в Мадриде отнеслись к очередной глупости посла Террановы, но Кристина и после опубликования коммюнике своей борьбы с ним не прекратила. Она решила его совершенно уничтожить. Следующий её шаг был достоин руки большого мастера интриги. Она послала патера Гуэмеса к Терранове с просьбой дать ему рекомендацию к королю Испании. Посол, не чувствуя никакого подвоха, без зазрения совести выдал такую рекомендацию — ведь патер Гуэмес был почтенный и заслуженный иезуит. Затем Кристина составила подробное письмо на имя испанского короля, в котором описала все головотяпства герцога Террановы, и с этим посланием отпустила Гуэмеса в Мадрид.

Патер Гуэмес, вручив при дворе короля рекомендации герцога Террановы, получил у короля аудиенцию и торжественно вручил ему письмо бывшей королевы Швеции. Эффект получился поразительный: посол уничтожил себя собственными руками. Филипп IV больше не мог держать Терранову в Риме. Министры напомнили ему, что герцог как-то уже просился в отставку, и его просьба была немедленно удовлетворена.

Кристина торжествовала полную победу. Авторитет её в Риме немедленно поднялся ещё выше, чем прежде, а восхищение ею стало чуть ли не всеобщим.

Этот эпизод наглядно показывает, какова была эта гордая женщина, умевшая при самых неблагоприятных обстоятельствах не терять чувства самообладания и, руководствуясь только умом, мужеством и волей, достигать поставленную перед собой цель. Сказывалась школа Оксеншерны и Сальвиуса. Да, король Филипп IV был прав: экс-королева Швеции являлась фактором власти, с которым нужно было считаться.

Эпизод, известный в исторической литературе как дело Мональдески и связанный с «неаполитанской активностью» Кристины, лишний раз подтверждает это. За схваткой с испанским дипломатом Террановой стояли не только личные обиды королевы, но и серьёзные политические интересы. Постепенно отходя от контактов с испанцами, она по уши завязла во французских интригах кардинала Мазарини и его римского эмиссара Лионна. Несомненно, что идею заполучения неаполитанской короны подсказали ей Галликано и Аззолино, но поскольку стать королевой Неаполя без поддержки Франции было невозможно, то Кристина невольно стала играть в игру, предложенную Парижем.

Гордые неаполитанцы желали иметь на своём троне «человека крови», и кардиналу Мазарини не так-то уж легко было найти подходящую фигуру. Неаполитанское королевство он предназначал брату Людовика XIV принцу Филиппу герцогу Анжуйскому. Но поскольку восемнадцатилетний король ещё не был женат, то Филипп пока считался его наследником и занимать неаполитанский трон не мог.

И тут неожиданно всплыла кандидатура Кристины. Она во всех отношениях устраивала Мазарини: «голубой» крови в её жилах было более чем достаточно, у неё не было и не будет наследников, так что после её смерти неаполитанская корона досталась бы тому же принцу Филиппу. Королева на неаполитанском троне рассматривалась кардиналом Мазарини в качестве промежуточной фигуры до урегулирования династийного вопроса во Франции[107]. Такой вариант почему-то вполне устраивал и Кристину.

Правда, она согласилась на него не сразу и некоторое время размышляла, на чью карту ставить: Мазарини или его соперника французского кардинала де Ретца[108], которого сам папа считал вероятным преемником на Святом престоле, и поэтому одно время пыталась даже вести двойную игру. Сам же де Ретц планировал занять место Мазарини. Кристина согласилась подыгрывать Лионну и отговаривать кардинала де Ретца от притязаний на пост архиепископа Парижа — трамплин для восхождения на пост первого министра Франции, но одновременно повела тонкую игру с де Ретцем, в которой за ним такую возможность оставляла. Лионн всё это знал, о чём подробно и оперативно информировал Мазарини.

Игра была хороша, но слишком тонка, чтобы не лопнуть. Её концы сходились в Париже, и Мазарини скоро понял, что Кристина с ним неискренна. Со стороны зрелище выглядело захватывающе: как минимум трое крупных интриганов и конспираторов делали тонкие обманные ходы и старались обыграть друг друга. Лионну королева говорила, что вела с де Ретцем нечестную игру. То же самое в отношении Лионна она говорила де Ретцу. Папе Александру VII, контролировавшему де Ретца и ненавидевшему Мазарини, Кристина заявляла, что последний станет всего лишь капелланом на побегушках у испанских генералов, если папа не заставит де Ретца с ним примириться. Лионну она заявляла, что окажет Франции услугу по нейтрализации де Ретца в ответ на услугу со стороны Мазарини, который должен был помочь ей добыть корону Неаполя. При всём этом действия Лионна в Риме контролировались — на всякий случай — другими агентами Мазарини.

Впрочем, как пишет Энглунд, на какое-то время «Мазарини проглотил свои подозрения, Кристина — свою тревогу и оба — свою гордость». Они ещё были нужны друг другу, и всё могло уладиться.

Сбывалась мечта королевы стоять в центре мировых событий и выступать в роли арбитра. Только понимала ли она, что партнёрами по игре ей была уготована другая роль — роль вспомогательной ступеньки для достижения собственных целей? Мазарини делал вид, что верит Кристине, осыпал её пышными комплиментами, но постоянно был начеку, ожидая с её стороны подвоха. Он являлся слишком сильным противником для Кристины, у него был опыт, за ним стояли целое государство и полк секретных агентов. Де Ретц тоже остался на своих позициях и ни в чём не собирался делать уступки Мазарини или Кристине. Каждый разгадал тайные замыслы своих партнёров, но делал вид, что ничего не произошло. Игра продолжалась.

Кристина усиленно уговаривала Александра VII пересмотреть свои взгляды, отказаться от ориентации на Испанию и сделать ставку на Францию, восходящую европейскую державу. Для того чтобы покончить с господством Испании в Европе, нужно было нанести ей удар на юге Италии и отвоевать у неё Неаполь. С помощью французов и итальянцев она обещала ему этого добиться. Папа не послушался совета королевы и несколько лет спустя горько пожалел об этом. Франция обойдётся без посредничества Ватикана, когда начнёт переговоры о мире с Испанией, ослабевшей, побитой и дряхлой. Кристина критиковала пассивную позицию папы: «Для управления миром на самом деле требуется не святость, а нечто другое. Святость — качество, которое только вредит. Когда папа говорит: Dio ciprovedera[109], то считает, что дело сделано, и предоставляет всё Провидению. Между тем у испанцев есть хорошая поговорка: „Моли Бога, а сам держись за дубинку“».

Весной 1656 года Мазарини направил в Рим специального эмиссара, который провёл с королевой тайные переговоры. Суть достигнутых договорённостей сводилась к тому, что корона Неаполя после смерти Кристины должна была достаться Филиппу Анжуйскому. Встречи с эмиссаром проходили в обстановке жуткой конспирации — о встречах Кристины с французом не знал якобы даже её близкий друг кардинал Аззолино (что нам кажется весьма сомнительным).

Французская сторона активно готовилась к вторжению в Неаполь. Герцогства Модена и Мантуя объявили себя сторонниками Франции, и Кристина вошла в контакт с будущим главнокомандующим французской армией в Неаполе герцогом Модены[110] Франческо д’Эсте и даже подписала с ним соответствующее соглашение о том, чтобы граф, войдя в Неаполь, оказывал ей содействие в приобретении местной короны. В Риме полным ходом шла вербовка корпуса ополченцев, готового выступить в южном направлении, как только будут созданы для этого условия. Руководил этой работой соратник князя Галликано и придворный Кристины маркиз Д. Р. Мональдески. Королева Кристина часто встречалась с ним и обсуждала все насущные вопросы.

Монарх без гвардии — ничто, и Кристина решила обзавестись собственной гвардией. Форму для гвардейцев она пожелала заказать в Париже, для чего в Турине было закуплено большое количество сукна. Оставалось доработать кое-какие детали операции и встретиться с Мазарини.

…По пути в Марсель случился шторм, и «Падрона», попавшая в бурю и потерявшая уже семь человек солдат и гребцов, пыталась причалить в Генуе, но город, напуганный чумой, не пустил её, и Кристина была вынуждена принимать почести от отцов города в море. Церемониймейстер подплыл к галере королевы поближе и, держась за мачту, прокричал ей какие-то слова, а потом подплыл ещё начальник санитарного кордона и передал на судно дары города: 6 кругов сыра, 100 кистей винограда, 24 факела и 200 свечей.

Двадцать девятого июля эскадра появилась на рейде Марселя. Там «генуэзский» сюрприз повторился. Извещённые об эпидемии чумы в Риме марсельцы категорически запретили экипажу и пассажирам сходить на берег. Местные власти вынуждены были подчиниться жителям и закрыли причалы. Высланный кардиналом Мазарини для встречи королевы Кристины кавалер де Лессен предложил ей сесть в шлюпку и как можно незаметнее сойти вместе со свитой на берег. Не тут-то было! Протокол и достоинство для королевы были превыше всего, а воля и настойчивость шведки оказались сильнее протестов всего Марселя, так что кавалеру де Лессену пришлось уступить.

Гром орудийного салюта с находившегося неподалёку замка Иф потонул в криках протестующих марсельцев, но последовавшие за этим празднества, банкеты и приёмы заставили их позабыть о чуме. Гостеприимство жителей и властей превзошло все ожидания королевы, и последний банкет из двадцати четырёх блюд достался ей нелегко. Кристина воспользовалась пребыванием в городе для того, чтобы навестить знаменитого слепца, учёного, юриста и мистика Франсуа Малаваля. Заочная дружба между ними продолжится и сохранится на долгие годы.

Мазарини приказал на всём пути от Марселя до Парижа встречать Кристину по высшему разряду как полноправную королеву. Лион был первым городом на её пути, который удостоил её пышного и громкого приёма. Здесь её встретили старые друзья Шану и Бурдело. Бурдело, теперь аббат монастыря Массэ-ан-Берри, достиг весьма преклонного — восьмидесятилетнего — возраста, но был рад встретить свою бывшую пациентку и с гордостью представлял её своим землякам. В Лионе её встретил официальный представитель Людовика XIV, пэр Франции герцог де Гиз, и Кристина немедленно сообщила ему, что у неё «конфиденциальное» дело к кардиналу Мазарини.

Герцог Анри (Генрих) де Гиз, официально носивший титул великого камергера Генриха II, был давно вовлечён в дело освобождения Неаполя от испанцев и мог много рассказать об этом Кристине. После одной неудачной попытки поднять в Неаполе восстание он попал в плен. После освобождения он предпринял ещё одну попытку прогнать испанцев из Неаполя, но в 1654 году, когда Кристина находилась ещё в Антверпене, потерпел неудачу под Кастелламаре. Одновременно герцог представлял королеву-мать Анну Австрийскую и архиепископа Франции монсеньора де Виллероя. Мазарини знал, кого нужно было приставить к Кристине во время её пребывания во Франции. Сам кардинал к этому времени уже охладел к неаполитанскому проекту и вести конструктивные переговоры с королевой не был настроен. Он решил взять её измором и соблазнять светскими удовольствиями, надеясь, что до серьёзных переговоров дело не дойдёт.

На первых порах всё шло так, как запланировал Мазарини. Встречи и приёмы носили исключительно протокольный характер, французским католикам было рекомендовано с королевой не встречаться, дабы не дразнить ни Карла X Густава, ни Кромвеля. Французский свет и вообще публику волновал лишь внешний вид королевы. Все отмечали и перемалывали свои впечатления от её одежды[111], причёски, неумения грациозно танцевать, манеры держаться, от её дурного вкуса и мужланских замашек, но никого не интересовало, что она вела себя естественно и с большим достоинством, была умна и рассудительна. Единственной благосклонно расположенной к Кристине женщиной оказалась графиня де Суз, дочь вождя французских протестантов Гаспара Колиньи. Тоже перешедшая в католичество, мадам де Суз буквально души не чаяла в Кристине, посвящала ей свои стихи и оставила после себя интересные заметки о своих встречах со шведской королевой.

Естественно, герцог де Гиз подробно доложил о своих впечатлениях Анне Австрийской и Людовику XIV:

«В момент, когда я испытываю ужасную скуку, мне меньше всего хочется развлечься описанием портрета королевы, которую я сопровождаю. Она не высока ростом, но хорошо сложена; у неё широкая нижняя часть туловища, красивые и белые руки, но скорее мужские, нежели женские; одно плечо выше другого, но она так удачно скрывает этот недостаток своим странным платьем, походкой и всеми телодвижениями, что о его существовании можно заключать пари. Лицо крупное, но правильное с ярко выраженными чертами: орлиный нос, в меру большой рот, сносные зубы, действительно прекрасные, полные огня глаза. Несмотря на следы оспы, её кожа чистая и совершенно здоровая; форма лица правильная, но заключена в совершенно невообразимую причёску. Это мужской парик, очень тяжёлый и высоко приподнятый спереди, спадающий толстыми прядями по бокам и более-менее приемлем на кончиках; макушка представляет собой массу волос, и только сзади находится нечто, напоминающее женскую причёску. Иногда она носит шляпу. Её корсаж, зашнурованный крест-накрест на спине, сделан по типу наших лат, из-под которых проглядывает нижняя сорочка; юбку носит плохо застёгнутой и не совсем прямо. Она сильно пудрится, а под толстым слоем пудры скрывается обильный слой крема; практически никогда не носит перчаток. На ногах у неё мужские башмаки, а её голос и почти все жесты мужские. Она любит демонстрировать своё искусство верховой езды, упивается и гордится им, как, возможно, делал это её отец великий Густав. Она очень хорошо воспитана и любит лесть, говорит на восьми языках, но большей частью на французском, за что её можно вполне принять за парижанку. Она знает больше, нежели наша Академия и Сорбонна вместе взятые, хорошо разбирается в живописи и знает о придворных интригах много больше меня. Она на самом деле необыкновенная личность».

Кристина стоически выдержала испытание французским светским обществом и прибыла в Фонтенбло без физических и моральных потерь, если не считать приступа несварения желудка от обеда в Авиньоне. Она не могла не видеть, что в некотором смысле превратилась в этой поездке в «выставочный экспонат», но не подавала вида и оставалась самой собой. Как всегда. «Французы оценят меня по достоинству, — сказала она одной светской даме, — они увидят, что я ни дурна, ни хороша, как об этом говорит молва».

Французский двор находился частью в Фонтенбло, а частью — в Компьене. Резиденция восемнадцатилетнего короля Людовика XIV располагалась в Компьене. Там же был и Мазарини, представлявший главную цель поездки Кристины. Её попросили пока остановиться в Фонтенбло, где она встретилась, в частности, ещё с одной придворной дамой — Монпансье. Во время представления фрейлинам двора королева допустила бестактность. При виде её фрейлины — вероятно, согласно этикету — бросились к ней и стали обнимать и целовать, что спровоцировало Кристину на неудачную шутку: «Они что — с ума сошли? Или они приняли меня за мужчину?» Дело понятное — королева к женскому обществу не привыкла.

В Париж Кристина въехала 8 сентября 1656 года с ещё большей помпой, чем в своё время в Рим. Мэр Парижа встретил её в предместье Сен-Антуан и вручил на блюде ключи от города. В торжественном шествии принял участие весь цвет королевства: нотабли, члены правительства, придворные короля, клир, представители мэрии и академий — все в парадных мундирах и праздничных одеждах. Пятнадцать тысяч солдат выстроились по обеим сторонам улиц столицы. И толпы любопытных, звон колоколов, залпы орудий…

Как всегда, её туалет представлял смесь мужской и женской одежды: алый камзол, алая юбка и чёрная шляпа с чёрным плюмажем. Она ехала верхом на белом коне по кличке Уникорн, в руках держала маршальский жезл, а к седельной луке были приторочены огромные кавалерийские пистолеты — смесь амазонки с кавалерийским офицером! Зрелище было не для слабонервных, но парижанам Кристина пришлась по душе. И только во время причастия в соборе Парижской Богоматери епископу Амьенскому очень не понравилось, что королева не опустила очи долу в благоговейном экстазе, а смотрела прямо ему в глаза.

Через несколько дней она поспешила в Компьен. Там она познакомилась с придворной дамой Франсуазой Берто Мотвиль и встретилась, наконец, с кардиналом Мазарини. Он пригласил её на обед в Шантильи и в самых расплывчатых словах дал заверения относительно неаполитанского дела. Кристина верила в свою удачу, хотела верить и кардиналу. Тем не менее она сумела распознать эту личность и дать ей точную характеристику[112]. Что не помешало ей попасться на его уловки.

Двадцать второго сентября 1656 года в Компьене между королевой и кардиналом было заключено соглашение, согласно которому Неаполь занимали французы и их итальянские сторонники. В операции принимал участие французский флот, были оговорены средства на его содержание в течение двух месяцев — на такой срок была рассчитана вся операция. Французские корабли должны были привезти с собой оружие и раздать его неаполитанцам, в то время как Кристина обеспечивала операции политическое прикрытие.

Кроме неаполитанского дела Кристина обсудила с Мазарини франко-шведские отношения, а также вопросы получения денег в счёт невыплаченных ранее шведских военных субсидий. Кардинал дал поручение своему послу в Стокгольме сделать шведскому правительству представление о том, что король Франции рассматривал положительное решение финансового вопроса Кристины как важный элемент франко-шведской дружбы. Посол должен был подтолкнуть опекунское правительство Швеции к согласию на то, чтобы Франция выплатила королеве часть апанажа из сумм, оставшихся невыплаченными Швеции в период Тридцатилетней войны.

Обер-гофмейстерина королевского двора мадам Мотвиль, оставившая воспоминания о Кристине, была на первых порах шокирована её внешним видом: та въехала в Компьен в съехавшем набок и грязном от дорожной пыли парике, а также в пыльной и смятой одежде (о ужас!). Особенно поразил француженку цвет кожи Кристины: «Когда я впервые увидела её, то она была похожа на странствующую цыганку… Всё в ней было до необычайности странным, способным более внушать страх, чем симпатии». И всё-таки, несмотря на то, что мадам Мотвиль считала небрежность в одежде смертным грехом, она сумела по достоинству оценить иностранку, как только услышала её речь: «К моему удивлению, я почувствовала, что она мне нравится». А вот её свиту, братьев Сантинелли и Мональдески, она назвала «двумя-тремя лицами жалкой внешности, которым она ради куртуазности присвоила титулы графов», в то время как женская часть свиты «больше напоминала продавщиц в магазине, нежели благородных дам».

Видавшая виды известная амазонка Анна Мария Луиза Орлеанская, герцогиня де Монпансье по прозвищу Гранд-Мадемуазель, участвовавшая в боях во время Фронды, тоже сгорала от нетерпения познакомиться со знаменитой шведской королевой. Она увидела её в театре на балетном спектакле. Кристина явилась в ярко-красном, вышитом золотом, камзоле, в серой, вышитой золотом, юбке и, к великому удивлению Гранд-Мадемуазель, выглядела не смешно, а вполне привлекательно. Француженка нашла цвет её кожи и её голубые глаза просто замечательными, в своих описаниях она назвала Кристину «маленьким красивым мальчиком». А вот манеры королевы ей не понравились: «Она сквернословила, призывая в свидетели Бога, ёрзала в кресле, то эдак, то так вытягивала ноги, клала их на подлокотники кресла. Я в жизни не видела людей, принимавших такие позы, если не считать Тривелена и Жоделе, итальянского и французского клоунов… Она делала глубокие реверансы, испускала глубокие вздохи, потом вдруг неожиданно собиралась, как будто резко пробуждалась ото сна». В конце этого словесного портрета герцогиня написала: «она совершенно необычна».

В Шантильи инкогнито приехал король, чтобы лично познакомиться с известной всей Европе особой. Кардинал Мазарини устроил из этого свидания маленькую комедию: он представил Кристине двух молодых людей, не называя их по имени: «Эти молодые кавалеры обещают оправдать все возлагаемые на них надежды». Кристина, улыбаясь, подошла к восемнадцатилетнему Людовику и сказала, подавая ему руку: «Полагаю, что этот в особой степени обладает выдающимися качествами, ибо он рождён для того, чтобы носить на голове корону». После этого беседа протекала в непринуждённой и дружеской атмосфере. Оба шутили и смеялись, и оба остались довольны этой встречей: король был поражён её умом и естественным поведением, а она — его находчивостью, ловкостью и умением вести беседу. Согласно воспоминаниям мадам Мотвиль, король подобрал ключ к этой гордой, эрудированной и дерзкой женщине, и они, к обоюдному удовольствию, провели время в свободной и непринуждённой беседе. Ничто не указывало на то, что в будущем эти два человека станут врагами.

Пятидесятипятилетняя королева-мать Анна Австрийская, напротив, была настроена к Кристине резко отрицательно и пыталась препятствовать контактам сына с ней, но и она была приятно удивлена образованностью и умом шведки. На встрече с вдовствующей королевой Кристина снова допустила непозволительную «развязность» и неучтивость: она попросила Анну Австрийскую снять перчатку и показать ей браслет с миниатюрой герцога Орлеанского, а когда удивлённая Анна нехотя сняла перчатку, Кристина стала «неумеренно» хвалить её тонкие руки.

Резкая смена настроения и темы беседы — то простота и искренность, то излишняя чувствительность — приводила французский двор в недоумение и замешательство. Для их отточенных этикетом и внешними условностями мозгов Кристина была человеком с другой планеты.

Людовик пригласил Кристину принять участие в королевской охоте, на что она откровенно ответила, что это опасное занятие считает глупым. Она раскритиковала также артистов из его оперы. Королю такая откровенность понравилась, потому что Кристина успела уже принять участие в его увлечении прекрасной племянницей кардинала Мазарини мадемуазель Марией Манчини. «Женитесь на ней, — посоветовала она ему. — На вашем месте я бы не раздумывала жениться на женщине, которую люблю». Анне Австрийской и Мазарини, планировавшим женить короля на испанской инфанте Марии Терезии, вмешательство в их внутренние дела мало понравилось, королева-мать воспылала к Кристине неприязнью и дала ей кличку «амбулантная королева»[113].

Кристина не преминула мимоходом «боднуть» иезуитов: «Монахи и иезуиты часто бывают гадкими интриганами и повсюду, где появляются, творят зло». Когда духовник короля иезуит Аннат попытался было «подправить» королеву, она горячо возразила: «О нет, я слишком хорошо знаю, какую власть они имеют, а поэтому уж лучше иметь своим врагом какого-нибудь могущественного князя, нежели ваш орден. Я не хочу с вами ссориться, но при одном условии, что никогда кто-либо из вас не станет моим духовником». Фраза о том, что она никогда не согласится взять иезуита в свои духовные отцы, была воспринята французами как очередная бестактность по отношению к Людовику XIV.

Комфортно королева почувствовала себя лишь во Французской академии, где её встретили с большим почётом и уважением. Там Кристину признали себе равной, и это стало бальзамом для её души. Так же хорошо чувствовала она себя и в обществе красивой, умной и образованной куртизанки, содержательницы салона (с 1667 года) Нинон де Ланкло, известной, по словам мадам Мотвиль, «благодаря своим порокам, вольномыслию, уму и изящным остротам». Попасть в салон к де Ланкло считали за честь все французские знаменитости — Мольер, Фонтенель, Ларошфуко, Конде, Буало, Лафонтен и др. В её «придворном» театре играл свои пьесы Мольер, здесь звучали стихи Расина и вообще «культивировалось» искусство. В некотором смысле Нинон де Ланкло была культуртрегерским вариантом самой Кристины в её стокгольмские времена. К Нинон королева заехала уже на обратном пути в Италию, а после визита порекомендовала Людовику XIV ввести её в круг своих придворных.

Кристина добилась цели своей поездки и познакомилась с Францией. Больше ей тут нечего было делать, а потому никто в Компьене не сожалел о том, когда она 23 сентября 1656 года выехала, наконец, домой. Мазарини был очень рад от неё избавиться и дал ей в дорогу аванс в размере 15 тысяч крон из невыплаченных Швеции субсидий, а король предоставил в её распоряжение свой экипаж.

Небольшой эскорт французских нотаблей сопроводил кортеж Кристины до франко-итальянской границы. Перед отъездом из страны Кристина не забыла заказать у самого дорогого кутюрье Парижа мундиры для своей будущей гвардии «общей стоимостью в 145 306 фунтов, из которых нужно было сразу внести 33 тысячи».

В намерения «амбулантной королевы» входила поездка в Испанию и Швецию, но, узнав о том, что Филипп IV не очень-то жалует женщин, а Карл X Густав всё ещё воюет в Польше и ему не до кузины, она в октябре пересекла итальянскую границу и въехала в Турин. Там она насладилась восторженным приёмом, устроенным в её честь туринским герцогом[114], провела переговоры по неаполитанским делам с графом Рончи, посланцем герцога д’Эсте, и выехала в городок Пезаро, собираясь оттуда направиться в Рим. Отныне Рим притягивал её как магнит — там находился кардинал Аззолино, с которым она вела теперь оживлённую переписку. Итальянское окружение королевы исправно докладывало ему о том, что она постоянно любуется его миниатюрным портретом, а его имя последнее время не сходит с её уст.

В Пезаро, однако, выяснилось, что чума в Вечном городе продолжает свирепствовать, унеся уже 12 тысяч жизней, так что возвращаться туда было опасно. Кристина сгорала от нетерпения приступить к реализации неаполитанского дела, а тут пришлось торчать в каком-то Пезаро! Но делать было нечего, и она провела несколько месяцев в этом провинциальном городишке. Пезаро рекомендовали Кристине братья Сантинелли — это был их родной город, и здесь имелся герцогский дворец, в котором можно было остановиться. Деньги, выданные Кристине на поездку во Францию, давно кончились, пустел и кошелёк, выданный ей Мазарини, и королеве опять пришлось продавать и закладывать. Кардинал Аззолино в своих письмах непрестанно увещевал Кристину соблюдать в своих расходах экономию, но всё было напрасно — деньги у неё не задерживались. Она направо и налево раздавала подарки, пенсии и стипендии, а балы, обеды, музыкальные и театральные вечера чередой сменяли друг друга.

Получить деньги за проданные драгоценности должен был Франческо Мария Сантинелли, и он принялся за дело с присущей ему энергией и корыстью. Граф, вероятно, не догадывался, что за ним пристально наблюдали кардинальский легат Хомодей и вице-легат и друг Аззолино Магнус Каспаро Ласкарис. Оба они были доверенными людьми кардинала, включены в состав свиты Кристины ещё при отъезде из Рима и детально отчитывались перед патроном обо всех её шагах — кроме неаполитанского дела, в которое Аззолино, как полагала сама Кристина, посвящён не был.

Агент Кристины в Голландии Сильверкруна получил задание, аналогичное Сантинелли: он должен был заложить или продать драгоценности, оставленные королевой в Антверпене вместе со своим основным багажом, включая картины, скульптуры и книги. Одновременно Кристина вступила в контакт с управляющим её померанской недвижимостью госсоветником С. Боотом. Одним словом, в Пезаро она развила кипучую деятельность.

Там же Кристина написала своё последнее письмо Эббе Спарре.

Тридцатого декабря 1656 года она отправила Аззолино подробный отчёт о своих впечатлениях от Франции, в котором описала состояние страны, французские нравы и порядки в королевском доме, а также дала меткие и лаконичные характеристики кардиналу Мазарини и Людовику XIV.

Королева и на расстоянии продолжала «теребить» Мазарини и напоминать ему о Неаполе. Кардинал отнекивался, ссылался на отсутствие средств для вооружения армии вторжения и ставил всё предприятие в зависимость от Ватикана, который, по его мнению, и должен был финансировать всю операцию. Трезвый человек уже давно бы понял, что Мазарини вышел из игры, но Кристина, ослеплённая блистательной идеей «въехать на белом коне в Неаполь в качестве освободительницы», ничего не замечала и продолжала без всякой пользы «бомбить» Мазарини письмами. Она принадлежала к тем людям, которые, будучи одержимы какой-либо идеей или планом, рассматривали препятствия на пути их осуществления лишь как дополнительный стимул для действий.

Сантинелли между тем выручил деньги за драгоценности своей госпожи и, вместо того чтобы вручить их кардиналу Аззолино, положил их на своё имя у еврейских банкиров. Маркиз Мональдески отправился к Мазарини, чтобы получить следующую порцию денег для королевы — теперь из сумм контрибуций, причитавшихся Швеции за участие в Тридцатилетней войне. Поскольку маркиз задерживался, королева отправила ему в помощь Л. Сантинелли.

А Ласкарис, кроме известий о том, как сверкают от счастья глаза Кристины при получении писем от Аззолино, докладывал патрону, что никаких сердечных дел у Кристины с братьями Сантинелли или маркизом Мональдески нет и в помине — всё это сплетни. На предложение Аззолино попытаться повлиять на Сантинелли, чтобы тот уговорил королеву отказаться от затеи с созданием собственной гвардии, Ласкарис отписал, что Сантинелли ему ответил так: «Лучше сидеть без хлеба, чем без гвардии». Разумеется, сам Сантинелли так не считал, а передавал, по всей видимости, слова Кристины. Для него же гвардия была доходным предприятием, под которое он мобилизовал всё местное знатное, но очень бедное дворянство. Они-то и составили «опору» будущей королевы Неаполя, а командовать ими было поручено какому-то проходимцу и кондотьеру самого низкого пошиба по имени Тендеринис.

Королева ничего этого не замечала и не желала вникать в обязанности своих слуг. В насмешливом тоне Ласкарис информировал кардинала о так называемом «избранном» обществе Пезаро, в котором вращалась королева и самым большим украшением которого была графиня Барбара Рангани — дама пятидесяти лет, низкого роста, жирная, с выпавшими на голове волосами и единственным, уже почерневшим зубом во рту. Графиня тоже встала на довольствие к Кристине и получала 70 талеров в месяц. Но Аззолино при таких известиях, по всей видимости, было не до смеха.

Двадцать девятого апреля 1657 года терпение Кристины лопнуло, и она, апеллируя к итальянскому чувству мужского достоинства Мазарини, призвала его «раскошелиться» и выделить на неаполитанское дело нужную сумму денег. Мональдески, вернувшийся из Франции, привёз с собой 25 тысяч луидоров и ответ Мазарини, в котором сообщалось, что он в принципе согласен с планом, но считает целесообразным отложить его выполнение. Кристина высказала пожелание опять приехать во Францию и встретиться с ним, а заодно посмотреть, «как молодой король будет танцевать в новом балете», но Мазарини просил её оставаться в Риме и добиваться содействия в неаполитанском деле от Ватикана.

Королева снова пустилась на уговоры, но Мазарини молчал. И тогда она покинула Пезаро и отправилась во Францию без приглашения. Покой и тишина действовали на неё самым неблагоприятным образом. Её организаторские способности проявлялись как раз в период неустройства, кризиса и конфликтной обстановки. Перед отъездом, ещё раз встретившись в Модене с герцогом д’Эсте, она отправила Аззолино сухое письмо, в котором загадочно намекала, что может оказаться даже дальше Франции, а потому просила его сохранить воспоминания о их дружбе. Вероятно, она решила сделать ему сюрприз: явиться перед ним в полной красе с неаполитанской короной на голове.

Прождав в Лионе некоторое время указаний из Парижа, «амбулантная королева» 21 июня опять явилась в Фонтенбло. На сей раз никакого торжественного приёма ей оказано не было. Её поселили в подсобных апартаментах замка, которыми пользовался король во время своей охоты. В её распоряжении были всего четыре комнаты, окна которых выходили на мрачную окраину парка. Апартаменты соединялись с замком так называемой Оленьей галереей, по стенам которой были развешаны охотничьи трофеи, в основном оленьи головы.

Встреча с Мазарини была бесплодной. Выяснилось, что княжество Мантуя медлит и сомневается в целесообразности предстоящей операции, и кардинал предлагал подождать до сентября. Кристина всё ещё не догадывалась, что Мазарини давно остыл к неаполитанской авантюре, что у Франции появился неожиданный союзник — Англия, с помощью которого она и рассчитывала одолеть, наконец, Испанию. Между тем стали распространяться запоздалые слухи о планах французов в отношении Неаполя, и встревоженная королева поняла, что произошла утечка информации.

Восторженное отношение Кристины к кардиналу (в своём письме Карлу X в Швецию она писала, что нет на свете другого человека, кроме Мазарини, которому она была бы столь обязана) сменилось разочарованием, потому что Мазарини стал искать не войны с испанцами, а мира. Кристина пишет ему: «Новости на сегодня угрожают миру большим спокойствием, а я люблю шторм и ненавижу штиль». 8 ноября она умоляет Мазарини не колебаться и продолжать работать над планом: «Момент благоприятен, и я боюсь всего, что может замедлить выполнение моего желания увидеть триумф французского короля и славу Вашего Преосвященства».

Но Мазарини уже принял решение. Первоначальный план его в чём-то больше не устраивал, и он вовлёк в антииспанскую игру новых партнёров — в частности Англию. В следующем году (23 марта 1657 года) он заключил с ней антииспанский союз и приступил к планированию совместных военных действий во Фландрии по вытеснению оттуда испанцев. Неаполь на этом фоне имел второстепенное значение. Кардинал «кормил» находившуюся в Пезаро Кристину пустыми обещаниями, а она не могла не почувствовать это и дважды — в сентябре и ноябре 1656 года — приезжала во Францию, чтобы лично ускорить исполнение задуманного.

Переговоры с Мазарини затянулись до глубокой осени без всякого шанса на успех. Кристина вызвала из Стокгольма для отчёта Аппельмана и с новыми инструкциями снова отправила его в Швецию. Агент королевы в Голландии получил указание приготовить оставшийся в Антверпене багаж королевы (картины, книги, рукописи и пр.) к отправке в Италию. Кристина готовилась к переезду в Неаполь. Королевский двор Франции делал вид, что о возвращении эксцентричной шведки в страну ничего не знает, и продолжал жить своей жизнью. Возможно, так продолжалось бы ещё довольно долго, если бы не одно событие. Когда Людовик XIV уже собирался нанести Кристине визит вежливости, в Фонтенбло произошло нечто ужасное.

Шестого ноября в девять часов утра приор монастыря Святой Троицы в Фонтенбло патер ле Бель[115] вышел из ворот обители и стал наблюдать за ведущимися полевыми работами. Из находившегося неподалёку дворца Консьержери, в котором жила бывшая королева Швеции, вышел лакей и направился к монастырю. Поравнявшись c ле Белем, он спросил, как найти приора. Ле Бель сказал, что это он и есть, и тогда лакей попросил его следовать за ним во дворец, где с ним хотела побеседовать королева.

После некоторого ожидания в прихожей ле Бель был приглашён к королеве. Он поприветствовал её согласно этикету и осведомился о причинах вызова. Та ответила, что хотела бы побеседовать с ним наедине, и повела приора в Оленью галерею. Там она спросила ле Беля, не встречались ли они прежде, на что приор ответил отрицательно, но присовокупил, что оказывал некоторые услуги при размещении её свиты во дворце. Королева поблагодарила его и сказала, что одежды, которые он носит, являются надёжным залогом её доверия к нему. Ле Бель поспешил заверить её, что он глух, слеп и нем в вопросах сохранения тайн простых людей, а что касается тайн королей — то сдержан вдвойне.

После этих слов королева вручила приору опечатанный тремя печатями пакет с какими-то документами. На конверте не было никаких надписей. Она сказала, что он должен будет отдать пакет тому, кто попросит его об этом. Приор обещал исполнить всё в точности. Прежде чем уйти, королева попросила его как следует запомнить место, день и час, когда это произойдёт. Ле Бель взял пакет, попрощался с августейшей особой и пошёл домой.

В следующую субботу 10 ноября в час пополудни к приору снова явился слуга королевы и опять попросил его пройти в Консьержери. Захватив с собой упомянутый пакет, приор поспешил во дворец и снова очутился в Оленьей галерее. Слуга закрыл двери и ушёл, оставив изумлённого ле Беля одного. И тут посреди галереи он увидел королеву, разговаривавшую с каким-то мужчиной, а чуть поодаль от них — ещё троих человек. Судя по обращению к мужчине, королева беседовала с каким-то маркизом. Позже ле Бель узнал, что это был маркиз Мональдески. Королева, увидев приора, обратилась к нему громким голосом:

— Почтенный отец, дайте мне пакет, который вы от меня намедни получили.

Лe Бель достал пакет из кармана сутаны и передал его королеве. Та внимательно его осмотрела и, убедившись в его подлинности, вскрыла его, извлекла из конверта письмо, передала его маркизу и спросила:

— Вам знакомо это письмо?

— Нет, — ответил тот дрожащим голосом.

После этих слов королева достала другие бумаги, которые оказались оригиналом тех, что находились в пакете, и сказала, что копии с оригинала она сделала сама. Всё это она показала онемевшему маркизу, заставила его признать свой стиль и почерк и назвала предателем. Потом она задавала ему вопросы, а маркиз оправдывался и, как мог, отвечал на них, пытаясь перевалить вину на других. Он бросился перед королевой на колени и попросил смилостивиться над ним. В этот момент трое мужчин, находившихся в трёх-четырёх шагах от маркиза, обнажили свои шпаги.

Маркиз поднялся. Он ходил с королевой то в один угол галереи, то в другой, что-то горячо доказывая и умоляя о пощаде. Королева равнодушно и терпеливо выслушивала его, не делая ни одного жеста и не произнося ни единого слова осуждения. Наконец она повернулась к ле Белю и, опершись на изящную трость из чёрного дерева, произнесла:

— Почтенный отец, будьте моим свидетелем, что по отношению к сему человеку я выказываю неторопливость и терпение, что даю этому предателю, этому вероломному человеку время оправдаться, если он, конечно, может.

При этих словах маркиз начал доставать какие-то бумаги и связку из двух или трёх ключей, и когда он извлекал всё это из карманов, на пол упали две или три серебряные монеты. Это показалось патеру ле Белю настолько символичным, и он был так захвачен развернувшейся перед его глазами сценой, что просто онемел от изумления и уже не мог потом вспомнить, кто из присутствовавших людей королевы Кристины подобрал их с пола.

Следствие и допросы продолжались не менее двух часов. Ответы маркиза королеву нисколько не убеждали. Она приблизилась к французскому священнику и чётким ясным голосом сказала маркизу:

— Пусть Бог отнесётся к вам милостиво, я же отношусь к вам справедливо.

Потом обратилась к патеру ле Белю:

— Почтенный отец, я покидаю вас всех и оставляю вам этого человека. Подготовьте его к смерти, позаботьтесь о его душе.

Ле Бель писал потом, что если бы даже приговор касался его лично, он не чувствовал бы себя так скверно и тяжело, как после приговора маркизу Мональдески. Священник и маркиз одновременно бросились в ноги королеве и стали просить каждый о своём: приор — об освобождении от неприятной обязанности, а маркиз — о пощаде. Королева объяснила, что о милости к предателю не может быть и речи — слишком много секретов он выдал её врагам и пощады ему не будет. Она осыпала его милостями и благодарностями, как любимого брата, а он коварно злоупотребил её доверием. Такое не прощают.

И ушла.

Маркиз бросился теперь в ноги ле Белю и стал умолять его немедленно пойти к королеве и выпросить у неё пощаду. Трое мужчин со шпагами приблизились к нему, но пока не трогали. Они порекомендовали ему покаяться, и патер ле Бель, обливаясь слезами, призвал его обратиться к Всевышнему. Это растрогало предводителя вооружённых людей[116], и он отправился к королеве просить отменить приговор, но скоро вернулся обратно ни с чем: королева попросила его ускорить экзекуцию.

— Маркиз, подумай о Боге и о спасении своей души. Ты должен умереть, — сказал он.

При этих словах маркиз потерял самообладание. Он снова бросился в ноги патеру ле Белю, снова и снова стал умолять его пойти к королеве.

Ле Бель послушался и ушёл. Он нашёл королеву в той же комнате, в которой она его принимала четырьмя днями раньше. Она была спокойна, как будто ничего особенного не происходило. Патер опустился перед ней на колени и со слезами на глазах стал просить её пощадить маркиза. Она ответила, что смертный приговор дался ей отнюдь не легко, что ей приходилось посылать на смерть людей, заслуживающих её менее маркиза, но что вина Мональдески настолько велика, что менять своё решение она не намерена.

Тогда ле Бель напомнил ей, что она находится во дворце короля Франции — что подумает Людовик XIV, когда узнает обо всём этом? Королева ответила, что она не питает ненависти к маркизу, готова предстать перед судом Божьим и с чистой совестью свидетельствовать, что его вина заслуживает одного — смерти. Что касается короля Франции, то он позволил ей проживать в Фонтенбло не как своей узнице или беженке, у неё есть права везде, и она вольна во все времена вершить правосудие в отношении своих подданных и не обязана отчитываться об этом перед кем бы то ни было, кроме Господа Бога.

Ле Бель слабо возразил, что всё-таки она вершит правосудие на чужой земле, а не в своей вотчине. Но лучше бы он не говорил этих слов! Глаза королевы сверкнули, и чтобы искупить свою ошибку, приор поспешил заявить, что просит отменить казнь маркиза во имя того уважения и преклонения, которое все и он, в частности, питают к королеве Кристине. Он доказывал, что какими бы мотивами королева ни руководствовалась при оценке поступка маркиза, люди всё равно воспримут его казнь как акт несправедливости и насилия, и предложил передать виновного в руки правосудия.

Но всё было напрасно. Королева заявила, что она обо всём доложит Людовику XIV и кардиналу Мазарини, и отпустила ходатая. Он почувствовал, однако, в конце беседы некие нотки сомнения в голосе королевы и понял, что гордость мешала ей отозвать своё решение. Кроме того, она явно опасалась, что перенос экзекуции в другое место и на более позднее время чреват нежелательными для неё последствиями — к примеру, Мональдески мог совершить побег.

Ле Бель вернулся в галерею, обнял маркиза и, обливаясь слезами, сообщил ему, что тот должен готовиться к смерти. Маркиз вскрикнул, опустился перед патером на колени и начал молиться. Он молился на латинском языке, перемежая молитву французскими и итальянскими словами. В это время в галерее появился придворный капеллан королевы Кристины, и маркиз, не дождавшись отпущения грехов у ле Беля, с надеждой бросился ему навстречу. Капеллан взял маркиза за руки, отвёл его в сторону и долго о чём-то беседовал с ним. Закончив разговор, капеллан удалился, и вместе с ним ушёл предводитель вооружённой стражи. Впрочем, последний быстро вернулся и обратился к маркизу со словами:

— Маркиз, проси Господа Бога о прощении, настал твой час.

Он оттеснил маркиза в дальний угол галереи, патер ле Бель отвернулся в сторону, чтобы не смотреть, как того будут убивать, но всё-таки увидел, как человек вонзил свою шпагу в живот приговорённого. Маркиз пытался защититься и правой рукой схватился за клинок. Но подошли двое других и отсекли его пальцы с клинка. Шпага согнулась от напряжения, и человек, вонзивший её, сказал своим сообщникам, что у маркиза под одеждой панцирь. Так оно и оказалось. Вероятно, у Мональдески были веские основания для того, чтобы носить защитный доспех, что косвенно доказывало достоверность предъявленных ему обвинений.

Следующий удар предводитель сделал по лицу жертвы, маркиз дико закричал: «Патер, патер!» — и ле Бель подошёл к нему. Двое со шпагами отскочили в сторону, чтобы не поранить приора. Маркиз молился на коленях, ле Бель отпускал ему грехи и просил Всевышнего простить заодно и палачей. После этого маркиз бросился на пол, и один из людей королевы нанёс ему удар в голову. Вероятно, удар был неудачным, потому что маркиз, лёжа на животе, показал рукой на шею. Человек нанёс маркизу ещё два или три удара в шею, но без видимого результата. Защитная панцирная рубашка и твёрдый воротник камзола сдвинулись к шее и мешали осуществить экзекуцию.

Пока ле Бель продолжал молиться, предводитель палачей или стражи обратился к нему со странным вопросом о том, нужно ли завершать казнь. Совершенно очевидно, что убийство безоружного маркиза давалось ему с большим трудом. Лe Бель ответил, что он обращается не по адресу и что его дело — облегчить путь жертвы к Господу Богу.

И тут в галерее снова объявился капеллан королевы. Маркиз встрепенулся, поднял голову, встал и взял капеллана за обе руки. Капеллан обратился к нему с призывом молиться Богу и спросил у ле Беля разрешения на отпущение грехов маркизу. Ле Бель не возражал, и капеллан, со своей стороны, отпустил грехи бедной жертве. Капеллан, совершив церемонию, попросил ле Беля оставаться до конца казни на месте, а сам вернулся к королеве.

Казнь продолжилась. Один из палачей наконец попал своей шпагой в горло, и маркиз свалился на пол. Его конвульсии продолжались ещё с четверть часа, прежде чем не вытекла вся кровь и маркиз не отдал наконец свою душу Богу. Ле Бель прочитал положенные молитвы, палачи обыскали карманы жертвы, нашли в них молитвенник и маленький нож и удалились. Ле Бель последовал за ними и был свидетелем того, как они доложили королеве о совершённой казни Мональдески. Королева выразила сожаление по поводу вынужденной смерти маркиза и попросила Бога простить его за все прегрешения. К ле Белю она обратилась с просьбой взять на себя погребение тела маркиза и совершить как можно больше месс во спасение его души.

Приор заказал носилки, приказал отнести тело к Авонской церкви и вырыть могилу. Уже смеркалось. Путь до могилы был не близкий, а тело — довольно тяжёлым. Ле Беля сопровождали его викарий, королевский капеллан и трое могильщиков.

Двенадцатого ноября в монастырь Святой Троицы от королевы Кристины поступило 100 ливров на совершение богослужений о спасении души маркиза Джованни Ринальдо Мональдески.

Первую мессу отслужили 14 ноября 1656 года в десять часов утра.

Всего было отслужено 30 месс.

В письме кардинала Аззолино от 15 июня 1669 года папскому нунцию в Польше говорилось: «Мональдески умер после разоблачения его страшного предательства. Он выдал врагу её самые секретные переговоры, в которых он сам играл роль посредника между некоторыми лицами и кардиналом Мазарини. Предательство подтвердили трое свидетелей и собственные его письма, перехваченные королевой. Он признал их своими и признал свою вину».

О казни Мональдески Кристина проинформировала воришку Ф. Сантинелли. Она написала, что спасла его от клеветы и позора, и в назидание на будущее посоветовала адресату вести себя «как честный человек». Вероятно, она ещё верила в исправление мошенника, ибо полагала, что наказывать нужно только тех, кого воспитывать бесполезно.

В своих воспоминаниях Кристина пишет, что первые подозрения в отношении Мональдески у неё появились в октябре 1656 года. Она имела с ним разговор, но маркиз заверил её в том, что в утечке информации были виновны другие лица. Кристина сделала вид, что поверила ему, а сама продолжала внимательно следить за всеми его шагами. Мональдески посчитал, что ему удалось обмануть королеву, и даже имел наглость посоветовать ей, что, если предатель будет разоблачён, примерно его наказать.

— Что, по-вашему, заслуживает этот кавалер? — спросила она маркиза.

— Ваше величество должны без всякого милосердия приговорить его к смерти, и я сам предлагаю себя на роль палача или его жертвы. Тут речь идёт о совершении справедливости.

— Хорошо, — ответила королева, — запомните эти слова, можете быть уверены, что я никогда не прощу его.

Тогда королева ещё не знала, что Мональдески рассорился с братьями Сантинелли, не сумев «справедливо» поделить наворованные у королевы барыши с продаж её драгоценностей. Маркиз нанял в Риме некоего Перуцци, который, расследовав махинации братьев, решил не только разоблачить их перед королевой, но и полностью уничтожить. Для этого он сфабриковал от их имени письмо, в котором содержались грубые намёки на взаимоотношения королевы с Аззолино. Кристина, и ранее подозревавшая Сантинелли в нечестности и обмане, тем не менее не поверила инсинуациям маркиза. Интуиция ей подсказывала, что всё в этом деле было не так чисто. К тому же неутомимый Ласкарис уже успел обратить её внимание на Мональдески как на отпетого мошенника и подал идею о перехвате и перлюстрации его писем. После некоторых раздумий королева отдала указание почтмейстеру Лиона направлять ей для просмотра всю корреспонденцию своих слуг и подданных. Так она узнала о всех махинациях Сантинелли и Мональдески и о результатах расследований «детектива» Перуцци.

Мональдески почуял неладное, потому что его почта стала работать нерегулярно. Он планировал побег из Франции, но королева своими действиями успела его предупредить. Среди тех бумаг, которые нашли при маркизе в Оленьей галерее, оказалось три письма, в том числе оригинал текста, перехваченного, скопированного и на некоторое время переданного королевой приору ле Белю. Одно письмо было адресовано Кристине и содержало обвинения в предательстве Сантинелли, а третье представляло собой информацию Мональдески для испанцев.

Папа был шокирован поступком Кристины и прямо сказал ей, что он теперь не так снисходительно смотрит на неё, и рекомендовал ей уехать из Рима и поселиться в Авиньоне. Он даже хотел устроить суд над капитаном её гвардии Людовико Сантинелли и двумя солдатами, которые по просьбе Кристины выступили в роли палачей маркиза. Кристина с олимпийским спокойствием выслушала все эти обвинения и… оставила их без всяких последствий. Она даже попросила у Мазарини для брата убийцы, графа Франческо Марии Сантинелли, какое-нибудь французское герцогство!

Мазарини внешне тоже был обеспокоен произошедшим в Фонтенбло и послал к королеве Пьера Шану. Шану предлагал придерживаться версии, согласно которой Мональдески погиб во время дуэли с одним из придворных королевы или стал жертвой вендетты. Но нет, Кристина не собиралась снимать с себя ответственность за поступок, ибо в противном случае это могло выглядеть как её отказ от своих суверенных прав как монарха. После встречи со старым стокгольмским другом, о содержании бесед с которым можно лишь догадываться, она направила Мазарини письмо — блестящий образчик высокомерного эпистолярного жанра:

«Брат мой,

Мсье Шану, один из моих лучших друзей, сообщит Вам, что я со всем вниманием принимаю всё, что исходит от Вас, и если ему не удалось вселить в меня панический страх, то это вряд ли объясняется отсутствием у него способностей к красноречию. Но когда речь идёт о правде, мы, северяне, ведём себя непреклонно и безбоязненно. Поэтому Вы должны отнестись снисходительно к тому, что Шану в своей миссии не достиг того успеха, который Вы желали. Можете быть уверены в том, что я с удовольствием сделаю всё, чтобы Вы остались довольны — кроме одного: испытывать страх. Вам должно быть известно, что когда человеку за тридцать, то он не боится всякой ерунды. Что касается меня самой, то я нахожу для себя менее трудным душить людей, нежели их бояться. О моём поступке касательно Мональдески я могу лишь сказать, что если бы я не сделала того, что сделала, то в ту ночь не могла бы спокойно лечь спать. У меня нет никаких оснований сожалеть о происшедшем, напротив: я имею все основания быть собой довольна.

Это моё единственное и окончательное объяснение дела. Я буду рада, если оно Вам понравится.

Остаюсь на всю свою жизнь Вашим преданным другом.

Кристина».

Ещё более суровую отповедь Кристина дала Мазарини:

«Я не знаю ни одного человека, как ни высоко было бы его положение и власть, который бы заставил меня отказаться от своих убеждений или вынудить меня отречься от своих поступков. Я это говорю Вам отнюдь не из доверия к Вам как другу — я говорю это, потому что это моё внутреннее убеждение, которое я готова открыть всему миру. Препятствовать исповедованию этого убеждения или свободному и открытому его высказыванию — это всё равно что лишать меня жизни».

Некоторые историки, включая Д. Мэссон, придерживаются того мнения, что Мазарини, предлагая Кристине свою версию событий вокруг Мональдески, не хотел насторожить испанцев и пытался спасти неаполитанскую экспедицию. Эта версия, на наш взгляд, выглядит неубедительно: во-первых, испанцы и без убийства Мональдески давно узнали о подготовке французского экспедиционного корпуса графа Мондены, а во-вторых, Мазарини, как мы знаем, к этому времени давно перестал интересоваться неаполитанским проектом.

Более сложным является вопрос, в чём же конкретно состояло предательство маркиза Мональдески. Недоброжелатели Кристины утверждали, что королева имела с ним роман, а после того как он устал от неё, она решила ему отмстить и предала жестокой казни. На самом деле все эти утверждения высосаны из пальца. Мональдески никогда не был любовником Кристины, потому что у неё, кажется, после выезда из Швеции вообще не было ни одного любовника.

Согласно другой версии, которой придерживалась и Кристина, Мональдески выдал испанцам сроки и план вторжения в Неаполь с моря и с суши. Но так ли это? Ведь слухи о высадке в Италии французского десанта циркулировали ещё в августе, а испанские шпионы могли своими глазами убедиться в концентрации французского флота в Марселе и других портах Средиземного моря. Впрочем, возможно, что маркиз передал противникам Кристины и Мазарини какие-то важные детали десантной операции, что и привело сначала к отсрочке всего плана, а потом и к его полному забвению. Но почему Кристина не предупредила о предательстве Мональдески кардинала Мазарини? Люди кардинала смогли бы тогда и без Кристины изолировать предателя. Уж не свидетельствует ли это обстоятельство о том, что она в этом вопросе не доверяла и кардиналу? Поняла ли она, что Мазарини был заодно с предателем Мональдески? Или она узнала нечто другое, более страшное?

Предательство Мональдески выглядит весьма странным. Он был известен как истинный итальянский патриот, желавший освобождения Неаполя от испанского ига. Все его планы на будущее были связаны с победой французов и итальянских патриотов в борьбе с испанцами. Между тем Кристина, пославшая на плаху и на колесо не одного человека, утверждает, что с подобным страшным предательством она сталкивается впервые. Но почему же тогда Мональдески до конца оставался рядом с Кристиной, в то время как он давно мог заблаговременно и без всяких хлопот уйти к своим испанским покровителям? Зачем такой риск? В испанских архивах нет и упоминания о какой-нибудь услуге со стороны маркиза Мональдески в обороне Неаполя. Кристина, оценивая предательство маркиза, обронила слова о том, что оно коснулось всего мира. Каким образом неаполитанское дело могло влиять на судьбы мира? Или было нечто другое, более важное, что сильно занимало в то время королеву Кристину и о чём мы до сих пор не знаем? Или эти слова были только фигурой речи?

То, что Мональдески выдал планы Кристины и Мазарини своим заядлым врагам испанцам, кажется нам маловероятным. Вряд ли бы он ради них принёс в жертву свою будущую карьеру в Неаполе. То, что его предательство помогло испанцам защитить Неаполь от нападения французов и итальянских патриотов, надо ещё тоже доказать.

Информации к размышлению остаётся немного.

В одном из писем кардиналу Кристина, комментируя дело Мональдески, написала, что предательство маркиза затрагивало «дело, общее для неё и кардинала». Кардинал Аззолино пишет, что Мональдески предал «переговоры, которые он по поручению королевы вёл с кардиналом Мазарини и другими лицами». Сам кардинал Мазарини распространил версию, согласно которой вина за смерть Мональдески лежала на доверенном лице Кристины Людовико Сантинелли, и попытался заставить королеву признать её. Известно также, что во время розысков королевы Мазарини указал на братьев Сантинелли, как возможных предателей и мошенников. (Значит, она связывалась с кардиналом накануне казни Мональдески?) Кристина тоже догадывалась о неблаговидном поступке братьев, но тем не менее маркизу почему-то не поверила.

В этой связи снова всплывает зловещая фигура кардинала Мазарини. Мы знаем, что маркиз предал какие-то планы королевы Кристины. Это с ним вёл переговоры несчастный Мональдески. Вполне вероятно, что кардинал перевербовал маркиза и заставил его работать в свою пользу. Возможно, что они оба начали работать над тем, чтобы вывести Кристину из игры. После смерти Мональдески Кристина ни словом не обмолвилась, что тот работал на испанцев. Сами испанцы аналогичным образом хранили странное молчание. Чего нельзя сказать о Мазарини, который пытался загладить последствия дела Мональдески.

И это всё. Но вопросы остаются.

Ясно одно: больше всех в тайну смерти Мональдески были посвящены Мазарини и Кристина. Пока ограничимся этими предположениями. Возможно, что история когда-нибудь ещё приоткроет завесу над этой тайной.

С членами семьи Мональдески королева довольно быстро сумела примириться. Она вступила в переписку с его родственником графом П. А. Орвието и выдала его дочь замуж за своего камергера маркиза Жана Матьё дель Монте. Великий Г. В. Лейбниц (1646–1716), в момент казни Мональдески десятилетний мальчик, спустя много лет займётся его делом и выскажет свой вердикт: Кристина, как монарх, по законам своего времени имела право вершить правосудие над своими подданными и слугами даже на территории другого государства.

Глава семнадцатая АМБУЛАНТНОСТЬ — СТИЛЬ ЖИЗНИ

Чума всё ещё не выпускала из своих грязных объятий Италию, и Кристина, выдерживая шквал критики, недовольства, обвинений, гнева и недоброжелательства, безнадёжно и надолго застряла во Франции, не имея никакой возможности сдвинуться с места. Казнь Мональдески превратила её в глазах общества в убийцу. В феврале 1658 года она, наконец, была приглашена двором в Париж и увидела Людовика XIV на сцене в роли Алкивиада в одноимённом балете Бенсерада и Люлли. Она приняла участие во всех праздниках, но в отношении к себе почувствовала холод. «Именно потому, что она — женщина, его (Мональдески) смерть слишком жестока», — выразила мадам де Монпансье общее мнение французского двора. Кардинал Мазарини и прочие французы стали её просто игнорировать.

Кристина болезненно переживала такую, по её мнению, несправедливость: сначала она оскандалилась в Риме, а теперь вот разгневала Францию. Но одновременно эта ситуация безмерно обострила чувство её собственного достоинства: ведь будь на её месте монарх-мужчина, общественное мнение было бы настроено к нему куда благосклоннее и снисходительнее. И она, несмотря ни на что, продолжала смело высказывать своё мнение по поводу происшедшего и, не снимая с себя ответственности, упорно и открыто защищала своё право на наказание своих слуг и подданных. Иначе в чём же заключалось суверенное и неотъемлемое право монарха?

Кардинал Мазарини был вынужден принять её и предоставил в её распоряжение апартаменты в Лувре, давая тем самым понять, что её пребывание в столице рассматривается им как временное. Король, вопреки опасениям Кристины, воспринял трагический эпизод в Фонтенбло довольно спокойно и продолжал выказывать по отношению к ней знаки внимания. Он поспешил нанести ей визит и проявил дружеские чувства, в то время как мать его, Анна Австрийская, с трудом сдерживая гнев, вместе с Мазарини стала готовить почву для выдворения Кристины из страны.

Кардинал окончательно потерял интерес к неаполитанским делам и находился в некоторой прострации: в январе скончалась его красавица-племянница Манчини, и он ещё никак не мог оправиться от этого удара. В одной из бесед он сказал Кристине, что по возвращении в Рим она может проживать в его собственном дворце. Намёк был понят, и Кристина стала думать о том, чтобы направить свои стопы в Англию. Но лорд-протектор[117], уже наслышанный об «эскападах» эксцентричной шведки, особого энтузиазма в отношении её визита в страну не проявил. Так и не дождавшись от него приглашения, Кристина приказала паковать вещи и готовиться к отъезду в Италию. Дорога в Рим, наконец, освободилась, и 18 марта 1658 года она выехала из Фонтенбло, «выколотив» из кардинала заём в размере 80 тысяч экю, который должен был быть погашен Стокгольмом за счёт всё тех же субсидий времён Тридцатилетней войны. Впрочем, Мазарини на всякий случай подстраховался: он задержал багаж Кристины, следовавший из Антверпена, и возвращал его королеве частями, по мере погашения долга.

В Тулоне королеву посадили на галеру Людовика XIV, и она поплыла в Ливорно. Там она ещё раз встретилась с герцогом д’Эсте и заключила с ним договор о вторжении в Неаполь. Герцог, по всей видимости, был уже проинформирован кардиналом Мазарини и составил договор в самых расплывчатых и ни к чему не обязывавших выражениях. Но Кристина на это не обратила внимания и продолжала позволять водить себя за нос.

Свой въезд в Рим после почти двухлетнего отсутствия королева осуществила инкогнито, то есть скромно появилась там как обычное частное лицо. Но это не помогло, и Кристину встретил шквал критики и негодования. Вместе с римлянами негодовала вся Европа. Своё возмущение самоуправством шведской королевы в деле Мональдески выразил папа. Особенно шокировала публику открытая защита Кристиной капитана ватиканской гвардии Людовико Сантинелли, одного из палачей несчастного Мональдески. Но ведь в обязанность монарха входит не только наказание, но и защита своих подданных, и Кристина была верна этому правилу.

Не нравилось Ватикану и то, что Кристина продолжала цепляться за свою идею фикс стать королевой Неаполя, встречалась с герцогом Модены, а теперь загорелась двумя идеями сразу: освободить от османов Ближний Восток и с помощью императора Священной Римской империи вытеснить Бранденбург из Померании[118]. В последнем проекте Кристина была заинтересована лично: в Померании находилась недвижимость, с которой ей начисляли апанаж, и последнее время деньги в гамбургский банк Тексейры оттуда не поступали.

Как бы то ни было, папа на всякий случай разместил отряд своей гвардии около дома Мазарини, в котором остановилась королева, запретил её людям появляться в городе с оружием и учредил за ней слежку. Франческо М. Сантинелли возымел планы жениться на вдове герцога Чери, «приличной» даме Анне Марии Альдобрандини, племяннице папы Климента VIII, и папа Александр VII всеми силами попытался помешать этому. В Риме полагали, что Сантинелли отравил мужа своей невесты. Королева «закусила удила» и, невзирая ни на какие доводы, рьяно защищала своего проворовавшегося придворного, вызывая ещё большее раздражение и недовольство Ватикана. В конце концов терпение Александра VII иссякло. Он вызвал Кристину и в ходе бурной беседы предложил ей покинуть Рим.

Вообще Кристине с папами — или папам с Кристиной — не везло. Из четырёх понтификов, с которыми ей приходилось встречаться — Александр VII, Климент IX, Климент X и Иннокентий XI, — только с Климентом X ей удалось установить более-менее ровные и дружеские отношения. Папа в прошлом занимался литературой и театром, интересовался другими видами искусства. Он поддерживал контакт с Лопе де Вегой и, являясь главой католической церкви, продолжал писать либретто для опер и драматические сочинения. Кстати, именно Клименту X в значительной степени удалось нейтрализовать в обществе негативный эффект от дела Мональдески и восстановить авторитет Кристины в Риме, но это случится позже.

К Карлу X в Швецию был отправлен доверенный секретарь Кристины швед Давидссон, перекрещённый вместе со своей госпожой в католическую веру, однако он вернулся из Стокгольма с пустыми руками. Детали этой миссии представляют между тем несомненный интерес для характеристики его госпожи. Король в это время по уши завяз в датских делах, и Швеция, не завершив войны с Польшей, с трудом выдерживала тяготы войны с датчанами. Казна была пуста, и Карл X, очевидно, чтобы отделаться от гонца кузины, отказался его выслушать. Когда же Давидссон стал настаивать на том, чтобы ему позволили изложить цель приезда, Карл X принял его и предложил ему подтвердить или опровергнуть слухи по поводу его вступления в «папистскую» веру. Давидссон в полном смятении проинформировал об этом Кристину: ведь сознайся он в том, что он — перекрещенец, ему бы не сносить головы!

Кристина написала Давидссону длинное письмо, в котором, в частности, говорилось: «Честь и жизнь — это две вещи, которые, по моему мнению, нужно беречь до самой своей смерти. Если Вы решитесь отвергнуть или скрыть Вашу веру, то не спасёте ни того ни другого, когда вдруг надумаете появиться перед моими глазами. Вы должны жить и умирать, как должно всякому праведному католику. Если Вы этого не сделаете, то потеряете честь принадлежать мне… Так что откажитесь видеть короля и возвращайтесь обратно ко мне… я встречу Вас с радостью и добром…»

И Давидссон с радостью (или без) вернулся в Рим.

Конечно, ей нужно было теперь самой ехать в Швецию, но до отъезда следовало уладить отношения с папой, иначе возвращаться ей будет просто некуда.

Неаполитанское дело между тем не двигалось с места. Неожиданно в октябре 1658 года скончался герцог Модены, Мазарини молчал, Ватикан к «неаполитанской идее» отнёсся резко отрицательно, обстановка вокруг королевы сгустилась во всех отношениях, и она стала смотреть на вещи более трезвыми глазами. Денежные затруднения отрезвили её ещё больше и заставили серьёзно подумать в первую очередь о собственной судьбе, а не о судьбах народов Европы. Она была вынуждена отказаться от дорогостоящей идеи завести собственную гвардию и распустила её. Мундиры по дешёвке реализовал еврейским купцам всё тот же Ф. Сантинелли, положив львиную долю выручки в собственный карман.

Постепенно буря утихла, Кристина стала успокаиваться, и тут же отношение Александра VII к ней изменилось. На помощь пришёл её друг — осторожный и дипломатичный кардинал Аззолино, и за это она испытывала к нему благодарность до конца своих дней. Он фактически вытащил Кристину из пропасти, в которую она сама себя загнала. Королева к этому времени уже страстно влюбилась в кардинала и соглашалась на всё, что он ей предлагал.

В этот критический для неё момент кардинал осуществил санацию всего её хозяйства: он уволил мошенников-слуг, провёл ревизию имущества и финансов, помог ей приобрести собственное жилище — дворец Риарио[119] и нанять туда новых придворных и слуг по собственному усмотрению, в основном выходцев из своей родной провинции. Среди них были знакомые или родственники Аззолино, в основном представители обширного клана Маркиджиани: Лоренцо Адами, назначенный начальником стражи дворца Риарио, секретарь аббат Маттео Сантини, мажордом Канон Стефано де Марчис, лекарь Чезаре Маккиати, библиотекарь и бухгалтер Джованни Франческо Пецца. Среди слуг оказались три женщины — сёстры Франческа, Оттавия и Порция Пассаглиа. Из старого персонала двора остались лишь секретарь Давидссон, кавалер королевской стражи Ландини, камер-юнкер Клэрет Пуассоне и фактотум граф Галеаззо Гуальдо Приорато, будущий биограф королевы. Всё это произвело на Александра VII хорошее впечатление.

Зная, что королевой постоянно владели «великие проекты», Аззолино мягко переключил её на более достойные дела, например на мобилизацию сил Европы против экспансии османов. Ф. М. Сантинелли в конце 1658 года удалили из Рима и отправили его с какой-то миссией в Вену, а герцогиню Чери сама Кристина убедила в порочности её жениха. Более того: на нечистого на руку Сантинелли, успевшего опустошить кошелёк герцогини, королева подала в суд.

Убедившись в том, что Кристина освободилась от своих «навязчивых» идей и «сброда», папа расчувствовался и принял решение безвозмездно дать ей средства на ремонт дворца Риарио. В июле 1659 года дворец был отремонтирован, и Кристина торжественно въехала в свой первый и последний собственный дом в Италии. Перед этим она посетила папу и получила от него благословение. Тот определил ей ежегодное содержание в сумме 12 тысяч скудо и назначил Аззолино управляющим дворцом Риарио и материальными средствами его владелицы. Отныне жизнь Кристины была упорядочена и появилась прочная основа её финансового обеспечения. Кардинал Аззолино тоже поселился в Риарио и стал надёжным щитом на пути всяких негодяев и прохиндеев, так охотно льнувших к королеве и её деньгам. Отныне он станет её единственным кумиром и авторитетом, которого она будет любить всей душой, ценить его советы и даже к ним прислушиваться. Именно кардиналу в полной мере удастся раскрыть зажатую в тиски стоицизма женскую душу Кристины.

В палаццо Риарио Кристина будет жить до конца своих дней с некоторыми перерывами: в 1660–1662 годах она отлучится в Швецию и Германию, а в 1666–1668 годах — снова в Германию, пару месяцев в 1670 году проживёт в палаццо Ингильтерра, потом на короткое время поселится в кармелитском монастыре под Аракоэли. Но отныне дом её будет всегда в палаццо Риарио.

В апреле 1660 года из Швеции пришла весть о том, что в феврале на тридцать восьмом году жизни неожиданно скончался король Карл X Густав. Это была плохая весть во всех отношениях, в том числе и для материального благополучия Кристины. Король оставил пятилетнего сына Карла, над которым была учреждена опека, в которой главную роль играл её бывший фаворит и шурин умершего короля граф Магнус Делагарди. От него вряд ли стоило ожидать чего-нибудь хорошего, последнее время он превратился в её ярого противника. Тщеславие молодых лет развило в нём неограниченную надменность. Кроме того, в Швеции ещё были сильны противники пфальцского дома, так что будущее наследника трона Карла XI находилось под угрозой. Нужно было непременно ехать в Стокгольм и самой поставить все точки над «i», но прежде всего она через Делагарди поздравила племянника с восхождением на престол и ещё раз напомнила о своём деле.

Намерения Кристины поехать в Швецию породили там всевозможные слухи: одни говорили, что она едет по приглашению риксдага, чтобы вернуться на трон; другие утверждали, что она отправляется на родину, чтобы привести её к римско-католической вере; третьи считали, что, наоборот, она опять перейдёт в свою прежнюю веру. Слухи активно подогревались официальной пропагандой, направляемой графом Магнусом Делагарди[120].

Большинство историков интересуют вопросы, действительно ли она хотела вернуть корону Швеции и встречалась ли со своей подругой Эббой Спарре-Делагарди. Определённый ответ на первый вопрос до сих пор не найден. Нам представляется, что никаких планов на этот счёт у королевы не было. Как пишет X. Линдквист, поехать в Швецию Кристину побудили опасения, что после смерти Карла X Магнус Делагарди займёт слишком сильные позиции во власти и станет вторым Биргером Ярлом[121]. Естественно, в интересах Кристины было защитить права малолетнего короля Карла XI, но главное, позаботиться о том, чтобы и при новом короле ей продолжали выплачивать апанаж[122].

Что касается Эббы Спарре, то с ней королева не встречалась. Уже два года, как та овдовела[123] и вела замкнутый образ жизни.

…18 августа 1660 года Кристина с небольшой свитой, в составе которой находился католический священник Сантини, остановилась в Гамбурге и провела там несколько недель, посвятив их урегулированию своих финансовых дел с М. Тексейрой. Оттуда она вступила в переписку с Пером Брахе и Севедом Боотом, который непосредственно отвечал за управление её померанской недвижимостью. Кристина предполагала, что Делагарди будет против её приезда в страну, но то, что она услышала от приезжавших из Стокгольма путешественников, в том числе от английского посла Элджернона Сиднея, встревожило её ещё больше. После беседы с Кристиной англичанин пришёл к выводу, что слухи, распространяемые Делагарди и его сторонниками, не соответствовали действительности. Королева не имела намерений возвращаться на шведский трон и тем более снова менять своё вероисповедание.

Между тем Делагарди для упрочения своего положения пошёл на беспрецедентный шаг и, в нарушение завещания Карла X, лишил опекунских прав двух самых важных членов опекунского совета: герцога Адольфа Юхана и адмирала Хермана Флеминга. Последний был ведущей фигурой в осуществлении редукции, и аристократия решила от него избавиться. Ещё из Рима Кристина написала письмо Адольфу Юхану и выразила пожелание, чтобы герцог принял в воспитании малолетнего наследника самое деятельное участие. И вот теперь герцога вывели из игры.

Кристина также узнала, что Швеция по-прежнему оставалась воинствующим лютеранским государством и к католикам там относились с подозрением. Однако её обрадовало, что народ её не забыл и относился к ней с сочувствием и даже любовью. Конечно, это тоже не могло не тревожить опекунское правительство, и оно уже приняло меры к тому, чтобы не допустить королеву в страну. Из Стокгольма в Гамбург в спешном порядке отправился государственный советник Лоренц фон дер Линде, который должен был уговорить Кристину либо остаться в Гамбурге, либо, на крайний случай, ждать решения риксдага на острове Эланд. Граф Пер Брахе в мягких выражениях подтвердил ей эту позицию правительства, но королева была настроена решительно и в середине сентября покинула Гамбург.

Фон дер Линде, сын бывшего приближённого и бывшей няни Кристины, успел добраться только до датско-шведской границы, где в Хальмстаде и встретил королеву Кристину с её немногочисленной свитой. Для контроля за её передвижениями снарядили целый эскадрон всадников, но она, не обращая на него ни малейшего внимания, отвергая все резоны, изложенные Линде, пустив в ход женские слёзы и истерику, решила продолжить путешествие и выехала из Хальмстада в Стокгольм. Фон дер Линде был вынужден в качестве сопровождающего следовать за ней. Ещё два государственных советника попытались остановить её в Норрчёпинге, но тоже потерпели неудачу.

Как пишет А. Хенриксон, слухи о приближении Кристины к столице заставили враждующие партии примириться, в частности, крестьянские депутаты риксдага и депутаты от Церкви, выступавшие за строгое выполнение завещания Карла X, дрогнули и присоединились к дворянам, заняв по отношению и к герцогу Адольфу Юхану, и к Кристине враждебную позицию. Стокгольм накануне её приезда консолидировался.

Десятого октября 1660 года она въехала в столицу Швеции и была поселена в королевском дворце в бывших своих — теперь опустевших — апартаментах. Опекунский совет не мог поступить иначе, раз уж королева появилась в столице. Рядом находился её малолетний племянник Карл XI, но ей его не показывали, ссылаясь на его болезнь. Кристина никоим образом не желала создавать трудности для Государственного совета и в письме его членам от 13 октября прямо заявила, что её единственным пожеланием было подтвердить свои права, зафиксированные в соглашении об отречении, в частности, урегулировать вопрос с выплатой апанажа.

Но Кристина не была бы Кристиной, если бы не проявила свой характер. В Гамбурге она не так уж часто молилась и посещала церковные службы, но именно в Стокгольме вознамерилась продемонстрировать свою приверженность к католицизму. Она дала понять правительству, что находится здесь не на положении «бедной родственницы» и не потерпит притеснений или ущемления своих прав по причине вероисповедания. Поэтому, заявила она, и не подумает посещать католические мессы во французском посольстве или отсылать своего священника обратно в Рим, а будет служить мессы в своих апартаментах. После этого она устроила во дворце часовню, в которой патер Сантини при открытых дверях совершал свои обряды.

Если Кристина хотела скандала, то он ей удался вполне.

Последовали шумные протесты, при демонстрации которых особенно отличались представители клира. Несколько делегаций во главе с епископами приступили к королеве с требованием либо вернуться в лютеранскую веру, либо отказаться от отправления католических обрядов и отослать своего священника обратно в Гамбург. Ни того ни другого Кристина делать не собиралась, но шумные дискуссии с церковниками довели её до слёз. Дотошные священнослужители раскопали документы времён первого короля династии Васа и, тыча в них пальцем, доказывали, что правом наследования в Швеции пользовались только лютеране. Это грозило ей лишением апанажа вообще.

Всё, за чем она приехала, могло кончиться катастрофой. Королева была женщиной разумной и пошла на уступки: она всё-таки отослала из Швеции всех итальянцев и согласилась посещать католические службы в резиденции французского посла Терлона. Одновременно ей пришлось снова защищать свои права, закреплённые в Акте об отречении. Её непродуманный и высокомерный демарш кончился полным фиаско и лишь осложнил её и без того шаткое положение.

Под влиянием оказанного на неё нажима, обозлившись на власти за причинённую обиду и, возможно, опасаясь новых проволочек и препятствий в своём деле, Кристина неожиданно пошла на опрометчивый шаг. Она вручила риксдагу меморандум, в котором заявила, что её отречение от трона действительно до тех пор, пока Шведское государство выполняет свои обязательства по её содержанию. Она уступила королевскую корону лишь в пользу своего кузена и его кровных наследников, так что если Карл XI неожиданно покинет сей мир, то она как единственная оставшаяся в живых представительница рода Васа будет иметь большие права на шведский трон, нежели кто-нибудь другой. Меморандум завершали слова о том, что королева будет соблюдать новый Акт об отречении только в том случае, если по отношению к ней будет проявлено уважение, а выделенные на её содержание средства будут выплачиваться регулярно.

Вот этот новый демарш и дал пищу для предположений о том, что Кристина имела намерение вернуть себе шведскую корону. Нам представляется, что королева хотела только припугнуть власти и сделать их более покладистыми в решении вопроса с апанажем, а также, возможно, зарезервировать за собой право влиять на выбор претендентов на шведский трон в будущем. Некоторые биографы Кристины, например Л. Морелль, соглашаются с этим, но критикуют её за чрезмерную горячность и запальчивость.

Конечно, она явно переоценила свои возможности и «перегнула палку». Реакция опекунского совета и риксдага на меморандум оказалась очень резкой: её претензии на корону Швеции были решительно отклонены, документ об отречении был признан недействительным, и её заставили подписать новое соглашение об отречении от трона. Новый документ обязывал Кристину навсегда отречься от шведского трона, не способствовать распространению католицизма на управляемых ею германских территориях, а собираемые там денежные средства на её содержание должны были проходить теперь через государственную казну Швеции.

Самым большим для неё унижением было то, что её заставили подписать новый акт «добровольно и без всякого принуждения». В серый октябрьский день подписания нового Акта об отречении прошли похороны Карла X, в которых Кристина приняла участие. Когда её коляска подъехала к усыпальнице королей в Риддархольмсчюркан, народ встретил её криками «ура», что не могли не отметить её ревнивые противники. Во время службы в соборе она демонстративно опиралась на руку присутствовавшего там французского посла Терлона. Строгие няни крепко держали за руки маленького Карла XI и ни на шаг не отпускали его от себя.

Разгневанная и подавленная, в январе 1661 года в сопровождении «почётного эскорта» Кристина удалилась в Норрчёпинг, где поселилась в так называемом Дегееровском дворце и стала дожидаться поступления денег. Вокруг дворца была установлена охрана из членов городской гвардии. Она собиралась провести там не менее года, но власти своими придирками и запретами эти планы снова перечеркнули. Уже в марте они добились от неё удаления католического священника, и Кристина написала отчаянное письмо госсоветнику С. Бооту, в котором жаловалась на грубое обращение с ней шведского правительства и просила поскорее выслать деньги, обещая сразу после этого покинуть страну. Однако Стокгольм продолжал хранить гордое молчание. Не дождавшись от Госсовета никакой реакции, она в мае 1661 года отправилась в обратный путь в Гамбург. В это время до неё дошло известие о смерти кардинала Мазарини.

Чтобы досадить шведскому правительству, Кристина в запале решила обратиться к кесарю Леопольду I, к королям Франции и Дании и к властям Гамбурга с «политическим протестом», в котором призывала их начать кампанию против преследования католиков в Швеции. Но адресаты были мало озабочены судьбами католиков и на обращение отреагировали прохладно. Зато Ватикан похвалил перекрещенку за «храбрую защиту католической религии».

В этой первой поездке на родину королева, кажется, проявила неумеренную заносчивость и гордость, на которую ей скоро укажет король Франции, и в главных своих начинаниях потерпела неудачу. Нужно ли ей было так резко отвечать, например, на реплику 86-летнего архиепископа Ленеуса о том, что «мы знаем уловки папы, который всеми путями пытается ловить наши души»? Кристина ответила ему в довольно оскорбительной форме: «О нет, мои дорогие господа! Я знаю папу лучше вас, он за ваши души не заплатит и четырёх талеров!» Не объяснялось ли её намерение «поднять знамя борьбы за интересы католиков» простой обидой и упрямством, желанием понравиться Ватикану и показать всему миру, что с ней ещё нужно было считаться?

…В конце концов её годовое содержание было определено в сумме 107 тысяч риксдалеров. Деньги из Швеции должны были переводиться всей суммой разом в конце года, но они поступали нерегулярно и не в полном объёме. В Гамбурге она договорилась с Тексейрой, что он будет выплачивать ей по 8 тысяч риксдалеров в месяц, а оставшиеся 11 тысяч будут использоваться для накопления процентов.

В апреле 1662 года она выехала из Гамбурга и 20 июня вернулась в Рим.

Состояние души её было подавленным, она чувствовала себя опустошённой, ко всему равнодушной и больной, что, по всей видимости, сказалось даже на её лошадях. Она тащилась по Южной Европе без единой мысли в голове и опоздала в Терни на целых две недели. Там её встречал Аззолино. Когда её увидели римляне, то были наповал сражены её внешним видом. Они уже привыкли к тому, что королева мало заботилась о себе, но на сей раз… Её волосы были подвязаны двумя разными по цвету грязными лентами, вся голова была в дорожной пыли, вуаль с головы съехала на плечи и торчала из-под мышек; на ней был мужской камзол и юбка — такая прозрачная, что сквозь неё проглядывало нижнее бельё!

Дворец Риарио ещё ремонтировался, и радушно встретивший её папа приготовил для временного жилья другой дом — так называемое Казино, трёхэтажную виллу из девяти комнат, на месте которой ныне возвышается статуя Гарибальди. За время отсутствия королевы Аззолино окончательно сформировал для Кристины двор. Присутствие в нём сестёр Пассаглиа было бальзамом на душу папы и благочестивых римлян. Все захотели засвидетельствовать королеве почтение, но она с присущей ей откровенностью и прямотой принимала людей избирательно и хотела видеть только тех, кто казался ей интересным. «Лучше провести три дня одной, чем полчаса в вашем обществе», — сказала она одной знатной даме, жалующейся на одиночество и скуку.

Но Кристине до конца своих дней так и не удастся избавиться от какой-то странной тяги ко всякого рода «очаровательным» проходимцам и авантюристам. Вместо уволенных братьев Сантинелли появились новые: английский герцог Нортумберлендский, морской инженер герцога Тоскании, родственник Людовика XIV маркиз Горацио Бурбон дель Монте. Последний, несмотря на своё королевское происхождение, промышлял тем, что за специальную плату предоставлял бродягам, ворам и проституткам возможность пользоваться экстерриториальностью дворца Риарио и селиться на прилегавших к нему участках! Маркиз, по всей видимости, испытывал к своим клиентам жалость и сочувствие, потому что сам был выслан из Папской области. Кристина подобрала его, как бездомную собачку, на пути из Гамбурга в Рим.

Отдохнув с дороги, королева вернулась к своим культурным увлечениям: коллекционированию монет, рукописей и книг. Под руководством болонского математика и астронома Кассини она принялась за изучение математики, а также много времени проводила в ателье знаменитого скульптора Лоренцо Бернини (1598–1680). Вместе с Аззолино они, вопреки запрету Церкви, тайно организовали у себя химическую лабораторию и «отправились» на поиски философского камня.

Нужно отдать справедливость одному из её недоброжелателей-современников за меткую фразу, что «королева покинула дела Швеции, чтобы взять на себя заботы обо всём мире». У Кристины опять проснулся интерес к политике. Мы уже упоминали, что по подсказке кардинала Аззолино, решившего отвлечь Кристину от неаполитанского проекта, возникла «очаровательная» идея освобождения от турок ещё одного места — теперь острова Крит. Слава богу, вопрос снова упёрся в деньги, и Кристина ограничилась «скромной» суммой на укомплектование для Венеции полка пехотинцев. На призывы Кристины сплотиться против Османской империи никто не откликнулся, кроме Людовика XIV, пославшего для освобождения Крита небольшой воинский контингент. Поскольку король не желал официального столкновения с турками, французы воевали под венецианскими знамёнами[124].

Так что идиллия длилась недолго. Перефразируя М. Ю. Лермонтова, мятущаяся душа королевы искала покоя в буре. Скоро она стала участницей спора между папой и королём Франции. Версаль уже семь лет не имел своего представителя в Ватикане и вот, наконец, решил назначить своим послом герцога Креки. С первых дней своего прибытия в Вечный город — он появился в Риме тогда же, когда королева вернулась из Гамбурга, — герцог испортил отношения и с папой, и с Кристиной. Он отказался первым наносить протокольный визит родственникам папы, а когда речь зашла об аудиенции у Кристины, потребовал, чтобы во время его визита во дворце ему поставили не табурет, как всем послам, а кресло! Естественно, Кристина и не думала из-за него менять этикет, и герцог затаил на неё злобу.

Об «оскорблении» достоинства французского посла герцог доложил Людовику XIV, и король высказал свои претензии к Александру VII. В июне 1662 года Кристина написала королю Франции письмо, в котором подчеркнула, что её персона весит на весах дипломатии больше, нежели персона герцога, и попросила положить этому спору конец и призвать Креки к порядку. Получив головомойку из Парижа, Креки, наконец, исправно посетил всех родственников папы Александра VII, а на аудиенции у «королевы без короны» удовлетворился обычным табуретом.

Казалось, инцидент был исчерпан. Но конфликт разгорелся с новой силой после того, как неприкосновенная персона герцога чуть было не пострадала в драке между папской и привезённой им с собой французской военной гвардией. Папская гвардия, состоявшая из корсиканцев, преследовала французов до самой посольской резиденции, а когда посол вышел на балкон, чтобы узнать, что случилось, раздалось несколько выстрелов. В это время появилась карета с супругой посла, и корсиканцы набросились на неё и убили пажа. Это был уже не протокол, а более серьёзные вещи.

Людовик XIV потребовал примерного наказания виновных: удаления с поста губернатора Рима кардинала Империали, выдачу военного коменданта Марио Киджи, брата папы, казни пятидесяти корсиканских гвардейцев вместе с их офицером, а заодно и удовлетворения каких-то притязаний к Ватикану со стороны своих вассалов — Пармы и Модены. Умерший в 1661 году кардинал Мазарини завещал Ватикану 600 тысяч фунтов на войну с османами, а теперь король наложил запрет на выплату этих денег. Кроме того, он приказал двинуть к границам Папской области войска, и Вечный город готовился защищаться.

Естественно, Кристина не могла остаться в стороне и взяла на себя роль посредника. Она составила текст соответствующей ноты и предложила римскому папе удовлетворить протесты французов и извиниться перед Креки. В письме к Аззолино Кристина предлагала немедленно допросить корсиканцев и выявить виновного. Если же виновный не объявится, то следует его найти и наказать. В интересах дела, считала королева, можно было наказать и невинного. Она выразила сочувствие герцогу Креки и попросила его задержать курьера, которого он собирался послать в Париж с подробным докладом о случившемся.

Но папа оказался более щепетильным, нежели шведская королева, и отказался наказывать невиновного человека. Теперь у Креки были развязаны руки и он гордо покинул Рим. Едва восстановленные дипломатические отношения между верховным понтификом и королём Франции снова были прерваны. Между тем под влиянием Аззолино посредница резко изменила свой взгляд на произошедшее и теперь уже полагала, что во всём были виноваты французские гвардейцы и посол, покинувший Рим. Она отправила Людовику XIV новое письмо, в котором рекомендовала королю не принимать инцидент в Риме близко к сердцу и предлагала «провести по неприглядной картине мокрой губкой и вытереть её начисто». Результат от письма оказался противоположным — французский монарх возмутился вмешательству Кристины и дал указание распространить в Риме публичное заявление, которое исключало всякий компромисс и винило во всём Ватикан. Подвергалось сомнению и поведение королевы Кристины.

Поскольку дипломатические отношения Франции с Ватиканом были прерваны, то документ попал сначала в руки королевы. Обеспокоенная возможностью испортить отношения с Людовиком XIV, который взялся продвигать и защищать её интересы в Стокгольме, она написала ему примирительное письмо и отправила с ним в качестве курьера своего театрального директора д’Алиберти. Юный и неопытный д’Алиберти, вполне прилично справлявшийся со своими обязанностями директора, оказался никудышным дипломатом. Приехав в Париж и представ перед Людовиком XIV, он «наломал дров» и окончательно испортил всё дело.

Впрочем, д’Алиберти здесь был ни при чём. Во всём была виновата сама Кристина, посоветовавшая королю Франции «не отдаваться на волю недостойной по отношению к Церкви мести». Восьмидесятилетний Бурдело написал королеве из Франции о том, что вся Франция подняла её на смех, а она в ответ написала, что обожает сатиру и развлечения на собственный счёт, поскольку уже устала развлекаться за счёт других. Король вспылил — всё-таки он был действующим королём, а какая-то там «амбулентная королева» взялась его поучать, как вести государственные дела. В его ответном письме Кристине в ироничном и даже издевательском тоне чётко прозвучали оценки её поведения: «обычная заносчивость и дерзость». Хуже того, Людовик XIV приказал своему послу в Стокгольме шевалье Терлону прекратить поддержку ходатайства Кристины по вопросам выплаты апанажа. Терлон в письме королю так прокомментировал итоги скандала: «Ваше Величество должны знать, что она — самая застенчивая и в то же время самая скандальная принцесса в мире, и чтобы заставить её испытать чувство уважения и страха, необходимо говорить с ней смело».

И опять Аззолино спас дело. Он заставил Кристину написать Людовику более мягкое и примирительное письмо, после чего «король-солнце» тоже взял себя в руки и отписал «сестре», что не «вступает в соперничество с дамами, если речь не идёт о вежливости», и милостиво подтвердил своё к ней прежнее благосклонное отношение. За всеми антифранцузскими кознями король видел руку министра иностранных дел Ватикана кардинала Аззолино, но не стал раздувать конфликт и просил передать кардиналу, что тоже считает его своим другом. Кардинал мог оказаться полезным в будущем, когда Франция станет продвигать своего человека на Святой престол.

В конечном итоге всё закончилось подписанием так называемого Пизского соглашения 1664 года, по которому римский папа должен был принести извинения «королю-солнце», распустить корсиканскую гвардию и в честь этого воздвигнуть в Риме памятный монумент. Через год из Парижа пришло прощение и Кристине: понтифик серьёзно заболел, а в преддверии его возможной смерти и новых выборов папы Кристина и кардинал Аззолино могли очень пригодиться Людовику XIV.

В 1666 году Кристина порадует короля Франции, направив из Гамбурга по его просьбе аналитическую записку о расстановке сил в Ватикане. Во всех отношениях её меморандум был маленьким шедевром, и благодарный Людовик XIV ответил ей письмом, в котором, в частности, писал: «Информация о римских обстоятельствах и тамошних настроениях так убедительно ясна и наглядна, что я не могу не оценить её как истинное доказательство дружбы. Позиция и заслуги кардинала Аззолино действительно выше всяких похвал. Остаюсь преданным моей госпоже сестре — брат Людовик».

Мир был восстановлен, и Кристина торжествовала. Её авторитет в Риме снова резко возрос. Ещё большим уважением она прониклась к своему другу — она его просто обожала. «Бог и Друг», «Бог и Аззолино» были, если можно так выразиться, транспарантами её души. По настоянию Друга она начинает писать мемуары и сочинять так называемые максимы, то есть сентенции и афоризмы. Теперь Аззолино был её Учителем, который во всех отношениях превзошёл её старых учителей, включая и самого «папу» Акселя Оксеншерну. Что было бы, если бы она встретила кардинала на своём пути значительно раньше? Например, в самый критический момент юности?

Окончательный переезд в палаццо Риарио состоялся лишь в 1663 году. Дом королевы в Риарио стал одним из самых заметных, в том числе и с эстетической точки зрения. Так, как жила в нём королева Кристина, замечает Стольпе, никогда не жил ни один швед.

На первом этаже, где обитала королева, было десять комнат.

В передней стояли лакеи в лиловых ливреях, как бы охраняя статую возлежавшей в античной позе Клеопатры и ещё семь мраморных скульптур, четыре бюста на колоннах и один античный барельеф с изображением вакханалии. На стенах были развешаны пейзажные полотна. Занавеси на дверях, на которых были вышиты гербы династии Васа, тоже были лилового цвета. Картины с пейзажами висели и в остальных комнатах. Везде, кроме одной комнаты, стены были увешаны коврами из струйчатого шёлка.

Во второй и третьей комнатах располагались драбанты и кавалеры-поклонники, постоянно сменявшиеся, как при действующем королевском дворе. В комнатах для драбантов стояли три статуи и четырнадцать бюстов, из них восемь на колоннах.

Из четвёртой, угловой комнаты был выход в сад. В ней находились четыре статуи, из которых самой изящной и представительной был бронзовый, покрытый позолотой Юлий Цезарь, а также восемь бюстов на колоннах, один из которых — фавн — являлся копией с творения Праксителя[125].

Самой роскошной и богатой комнатой была пятая, так называемая зала с колоннами, служившая Кристине для аудиенций. Из неё дверь тоже вела в сад — прямо к фонтану. Пространство между окнами было завешено зеркалами, украшенными причудливыми узорами из листьев и цветов. Кругом вдоль стен были расставлены 16 колонн с позолоченными основаниями, капителями и карнизами. Над колоннами пробегал красивый бордюр. Кроме колонн в комнате были расставлены восемь скульптур с изображениями муз, выполненные из белого мрамора, стоявшие когда-то на вилле Адриана[126] в Тиволи и проданные Кристине герцогом Акваспарта. Все эти произведения были прекрасно отреставрированы, а утерянные части тела были реконструированы. Лишь скульптура Аполлона была выполнена современником королевы Франческо Марией Ноккиери, учеником её друга великого итальянского скульптора Лоренцо Бернини. Здесь же стояло и кресло-трон с балдахином.

В шестой комнате находились скульптура Клитии, статуи Александра Македонского и Антиноя, а также восемь колонн и женская головка — всё ранние работы Бернини.

В седьмой комнате стояли Венера в позе купающейся девы, несколько малых скульптур, два античных быка в мраморе, не менее шестнадцати античных мраморных голов и семь колонн.

Восьмая комната по богатству и роскоши не уступала пятой. Здесь стояли античные скульптуры из так называемой группы Ильдефонсо, купленные Кристиной у одного кардинала, ещё одна скульптура Венеры, скульптура фавна, несущего на плечах лань, и др.

Девятая, по своим размерам не очень большая, комната была украшена скульптурами и бюстами, изображавшими саму королеву Кристину и выполненными либо самим Бернини, либо его учениками.

За ней находилась ванная комната с двумя ваннами из серого мрамора, здесь в нишах стояли скульптура Венеры, скульптура обнажённой девы с маком в руке под названием «Сон» и некоторые другие[127].

Этажом выше располагались залы для аудиенций, стены которых были увешаны многочисленными гобеленами и картинами. Спальная и гостиная комнаты располагались в восточной части этажа с видом на парк. Здесь ещё находились так называемые девять парадных комнат (appartemento nobile) и галерея, в которой было развешано не менее пятидесяти семи картин и размещались коллекции Кристины из медалей, монет и гемм (шесть тысяч экземпляров), семь томов рисунков, среди которых были иллюстрации Боттичелли к «Божественной комедии». Главным шедевром комнат, вероятно, был плафон работы Паоло Веронезе, но бесценны были и полотна известных мастеров кисти: Тициана, Корреджо, Микеланджело, Романо, Караваджо, Рени, Бассано, Ван Дейка и большие парадные портреты самой Кристины — всего 44 полотна!

В доме у королевы находилось 114 больших и девять малых обойных рулонов или гобеленов[128], изображавших эпизоды из римской и греческой античной истории (часть из них была приобретена её отцом, а некоторые ещё раньше, к примеру, королём Эриком XIV).

Третий этаж был предназначен для театральных представлений и концертов. Там тоже висели полотна Рубенса, Романо, Рени, обоих Брейгелей и других известных художников. Общее число живописных картин в палаццо Риарио превышало 300 полотен, и самые лучшие из них действительно были «добыты» в 1648 году генералом Кёнигсмарком в Праге, но много шедевров собрала и сама Кристина за годы своего проживания в Италии.

В двух комнатах размещались библиотека королевы и коллекция редких рукописей в богатых переплётах с золотым тиснением. Им тоже не было цены. Мы не станем описывать сад и парк вокруг дворца Риарио — это тоже был в своём роде шедевр. А в упомянутом выше временном жилище Кристины, в Казино, хранились портреты Карла X, Карла XI, Марии Элеоноры, Хедвиги Элеоноры, кузена Адольфа Юхана, Акселя Оксеншерны, К. Г. Врангеля, М. Г. Делагарди, Эббы Спарре, К. Ульфельдта, Р. Декарта, Бурдело, Гроциуса, Мазарини и многих других современников королевы.

Особая глава в жизни королевы Кристины — её общение с деятелями культуры и искусства и вообще её культурная деятельность. Среди её знакомых были практически все известные мастера XVII века, а с теми, кого не знала лично, она находилась в переписке. Когда знаменитый Ж. Б. Мольер написал своего «Тартюфа» и подвергся за него жестоким нападкам французской церкви, Кристина попросила добыть эту пьесу, с тем чтобы поставить её у себя во дворце и посмеяться над ханжеством и лицемерием церковников.

Гениальный итальянский скульптор и архитектор Лоренцо Бернини был ещё одним близким человеком Кристины. Ещё занимая шведский престол, Кристина проявляла живой интерес к его творчеству, а по приезде в Италию подружилась с ним. Она сразу посетила знаменитого скульптора в его мастерской и выразила восхищение его работами. Бернини встретил её в рабочей испачканной робе, но Кристину это нимало не смутило, она лишь с благоговением прикоснулась руками к его одежде. После смерти скульптора в 1680 году королева наняла литератора Филиппо Бальдинуччи и поручила ему написать биографию Бернини. Книга вышла в 1682 году с посвящением королеве Кристине. Сам Бернини считал Кристину одной из немногих женщин своего времени, которые понимали искусство. Перед смертью он завещал ей свою скульптуру Спасителя и попросил кардинала Аззолино поговорить с королевой о том, чтобы она обратилась за него с молитвой к Богу. Скульптор, вопреки распространённому в Италии мнению, глубоко верил в искренность Кристины и её способность говорить с Богом на особом языке. Естественно, она пообещала Бернини сделать для него всё, что было в её силах.

Среди друзей королевы были и знаменитые композиторы Корелли и Скарлатти-старший.

Самый спокойный и гармоничный период жизни Кристины заканчивался. Впереди её ждали новые испытания, разлад с действительностью и разочарование в людях. Но была ли она сама на высоте тех требований, которые предъявляла к окружению?

Глава восемнадцатая РИМ — ГАМБУРГ — СТОКГОЛЬМ

Вторая половина 1660-х годов стала для Кристины, пожалуй, самым трудным временем. Она миновала отметку в 40 лет, и к привычной головной боли, общему недомоганию и бессоннице прибавились грозные признаки лишнего веса и диабета. Она сильно поправилась, появился двойной подбородок; волосы на голове, расчёсанные на пробор, свисали неровными и неопрятными прядями. Мало подобающей для женщины и королевы была и одежда: мужские камзолы и юбки по колено.

Перманентной проблемой оставались финансы, и нужно было постоянно заниматься ими, потому что из обещанных на 1663 год 107 тысяч крон из Швеции поступили всего 58 тысяч, и королеве снова пришлось «теребить» своего гамбургского банкира. М. Тексейре грозила высылка из Гамбурга, и пришлось просить отцов города отменить это решение. В 1664 году королева отправила в Стокгольм своего секретаря Аппельмана, но он вернулся оттуда ни с чем. К тому же выяснилось, что и он оказался нечист на руку. К воровству Кристина относилась философски: «Менять чиновников — это менять воров, есть исключения из правил, но они очень редки».

В июне 1665 года в Стокгольм поехал другой секретарь — граф Лоренцо Адами, родственник Аззолино и капитан стражи. Он застрял в Швеции на целых семь месяцев, но зато в марте 1666 года смог доложить в Рим, что деньги Кристины… потихоньку разворовывали. Запускали руку в её карман и государственный советник Боот, и Магнус Делагарди. Особенно плохо шли дела с управлением доменов в Померании, где на правах князя жил и купался в роскоши Аппельман. По оценке Адами, Аппельман обогатился за счёт королевы на сумму примерно в 150 тысяч экю. Граф припугнул его, и тот пообещал исправиться. Аналогичное обещание дал и Боот в отношении домена в Норрчёпинге. Адами навёл порядок в делах Кристины на Эзеле и Эланде и обеспечил поступление оттуда денег на сумму около 58 тысяч риксдалеров. Он также обратил внимание Кристины на невыполнение обязательств со стороны Тексейры. Кроме того, граф установил полезные контакты среди высокопоставленных шведских чиновников (К. Г. Врангель, Бъёренклоу, К. Тотт и др.), подружился с послом Франции Терлоном, а потом и с его преемником Помпоном. Молодой и неопытный, но честный итальянец сделал то, чего за 12 лет не смогли добиться многие секретари Кристины.

После доклада Адами стало ясно, что снова требовалось личное присутствие Кристины в Стокгольме. Она не питала особых иллюзий по поводу её приёма там, но некоторые надежды возлагала на содействие риксдага. Поэтому она хотела появиться в Швеции именно в момент его созыва. Предупредив риксдаг о своём визите, Кристина стала собирать деньги на дорогу. Король Франции и его представитель в Риме Гюгес Лионн пообещали ей всяческую поддержку со стороны французских послов: в Копенгагене — Терлона и в Стокгольме — Помпона.

Члены риксдага к бывшей королеве были настроены вполне лояльно, но вот Тайный комитет Государственного совета занял сугубо враждебную позицию. Опекунский совет тоже был против присутствия королевы в стране во время работы парламента и предъявил к её визиту целый ряд требований: не посещать Швецию во время работы риксдага, не привозить с собой католического священника, не отправлять религиозные службы в своих апартаментах и не посещать мессу в посольстве Франции. В случае нарушения этих условий власти угрожали применить закон и силу.

В Стокгольме всё ещё находился Л. Адами, и Кристина запросила его мнение. Тот ответил, что хотя и не верит в то, что риксдаг или народ поддержат решение Тайного комитета, но допускает, что её противники могут применить силу, чтобы не пустить её в страну. Он советовал ей пока остановиться в Гамбурге и ждать развития событий.

В Гамбурге Кристина появилась 22 июня 1666 года.

Не так просто теперь давались ей сборы в дальний путь. Кардинал Аззолино поддержал её в намерении попытаться самой урегулировать свои финансовые дела и спокойно отпустил из Рима. Ввиду слабого здоровья папы и возможных пертурбаций в Ватикане её присутствие для кардинала было бы обременительным.

Прибыв в Гамбург, Кристина написала Аззолино письмо и тем самым начала целую главу в своём эпистолярии, который дошёл до наших дней и послужил для историков главным подспорьем в деле очищения её биографии от всяких спекуляций и вымыслов[129]. В деловой части письма она сообщала о препятствиях, воздвигаемых шведскими властями на пути к посещению страны, о запрещении двора входить в контакт с риксдагом, о встрече в Гамбурге с членом опекунского правительства и командующим шведской армией в Бремене риксмаршалом Карлом Густавом Врангелем с семейством.

По всей видимости, Врангель должен был отговаривать королеву от поездки в Швецию, но как выяснилось позже, генерал вёл себя вполне самостоятельно, без оглядки на опекунский совет и оказывал Кристине искренние знаки внимания. Возможно, он честно выполнял указания канцлера Магнуса Делагарди, считавшего лучшим оружием против Кристины оказание ей почестей и проявление лести.

Но королева, по-видимому, разгадала тактику стокгольмских властей и использовала визит Врангеля в своих целях. Она демонстративно прогуливалась с Врангелями по улицам Гамбурга, чтобы все видели, в каких хороших отношениях она была со шведскими властями. «Риксмаршал Врангель получил приказ навестить меня здесь от имени короля, и, судя по его высказываниям, он с радостью будет мне повиноваться. Полагаю, что в их намерения входит убедить меня, чтобы я не приезжала в Швецию, но если будет созван риксдаг, то ничто в мире не сможет остановить меня; если же этого не произойдёт, то не поеду и я», — написала она Аззолино.

Между тем неделя проходила за неделей, созыв риксдага откладывался, и никаких сигналов из Стокгольма не приходило. Было ясно, что Стокгольм специально «мариновал» её в Гамбурге, надеясь на то, что она вернётся обратно в Рим. В приступе злости и отчаяния она написала С. Бооту письмо, в котором просила его сообщить кому надо о том, что собирается переехать в Швецию на постоянное жительство. Пусть опекуны дрожат от страха! Стокгольм, конечно, нимало не испугался этой угрозы, а только ужесточил к ней свои требования по вопросу вероисповедания.

Тоскующей Кристиной овладел приступ необъяснимой ненависти к гамбуржцам и к немцам в целом. Она считала их «отвратительнее, чем сама смерть». «В других местах 24 часа составляют сутки, — писала она Другу в Рим, — здесь один час равняется 24 суткам». Единственное утешение состояло в том, чтобы вместе с Тексейрой вновь и вновь разбирать свои финансовые дела и писать одно за другим отчаянные письма Аззолино. Почувствовав вдруг некоторый холодок в отношении к ней кардинала, она стремится во что бы то ни стало избежать разлада с ним, единственным другом на всём белом свете. Она была по-настоящему несчастна.

Но, несмотря на отсутствие денег, Кристина не прекращает «увеселять» местное общество. Её гамбургский дом всё время полон гостей. Она устраивает музыкальные вечера, обеды, организует конные экскурсии за город, а для представительских целей приобретает богатый экипаж, нанимает слуг и одевает их в дорогие ливреи. Всё это, естественно, раздражает её «интенданта» в Риарио, и Аззолино то и дело напоминает ей о необходимости соблюдать жесточайшую экономию. Но Кристина последовательно придерживается своего принципа, согласно которому правитель должен быть непременно щедрым и не обращать внимания на такие «мелочи», как отсутствие презренного металла: «Я принимаю здесь столько людей и получаю так много почестей, приглашений и подарков, что должна им соответствовать».

В июле 1666 года Кристина с секретарём Строппом отправляет десятилетнему Карлу XI письмо, которое конечно же попадает в руки Магнуса Делагарди. Возможно, она именно на это и рассчитывала, объявляя «иду на вы»:

«Мой господин брат и племянник! Из Вашего послания я вижу, что Вам внушили страх по поводу ревизии моего отречения. Об этом у меня нет и мысли, ибо это решение является славой и радостью моей жизни. К тому же я слишком лояльна для того, чтобы забирать его обратно или сожалеть о сделанном. Чтобы рассеять все подозрения, которые внушили Вам мои враги, заверяю Вас, что еду в Стокгольм исключительно для того, чтобы урегулировать мои дела. Однако я настаиваю на своём праве свободно отправлять моё вероисповедание, пусть не публично, чтобы не причинять никому беспокойства. Между прочим, было бы в Ваших же интересах, чтобы я выступала в Швеции как католичка, и я не собираюсь это скрывать…»

Опекунский совет в Стокгольме всячески затягивал созыв риксдага, который был им неудобен и по другим, внутриполитическим, соображениям, но Кристина настроилась ждать до победного конца. Если потребуется, она готова остаться в Швеции навсегда — только бы решить этот проклятый финансовый вопрос!

В этот период она поддерживает контакт с Людовиком XIV и его министром иностранных дел Брианом и просит их дать указания своему послу в Стокгольме, чтобы он оказал на опекунское правительство соответствующее давление. В конце августа Стропп сообщает, что регенты вполне определённо заявили ему, что никакой свободы вероисповедания для Кристины во время её пребывания в Швеции не будет. А некоторое время спустя Госсовет Швеции потребовал от Строппа предъявить его переписку с королевой! Среди её писем оказались инструкции по части контактов Строппа с французским послом Помпоном, предписывавшие послу делать перед Госсоветом демарши по финансовому вопросу. Всё это, естественно, лишь усугубляло обстановку вокруг её приезда в Швецию.

К декабрю 1666 года Адами удаётся внести окончательную ясность в обстановку, и он сообщает в Гамбург, что королева может приехать в Швецию со всей своей итальянской свитой, но без католического священника и не во время сессии риксдага, намеченной на май следующего года. Магнус Делагарди даже пообещал предоставить в распоряжение Кристины свой дом. Адами, со своей стороны, добавляет, что если падре Сантини будет переодет в светское платье, то никто на его присутствие не обратит внимание. Условие о том, чтобы визит состоялся вне рамок сессии парламента, не устраивает Кристину, и она просит Адами сообщить властям, что она выезжает немедленно из Гамбурга, но даёт ему понять, что это её очередная уловка, призванная держать опекунов в напряжении.

На самом деле состояние её здоровья накануне Нового года никак не позволяло тронуться в путь. В декабре королеву мучили мигрени, она жаловалась на боли в боку, а местные врачи, кроме кровопусканий и каких-то экзотических настоек, ничем ей помочь не могли. Дель Монте и Маккиати докладывали Аззолино, что она пренебрегает своим здоровьем, много работает и пребывает в меланхолии, то есть депрессии. Аззолино советовал ей больше бывать на свежем воздухе и играть в бадминтон. Поскольку его совет королева восприняла как приказ, то начала с увлечением играть в эту модную игру.

Но всё это — паллиативы для её мятежной души. Не помогают ни уверения Людовика XIV о том, что французский двор предпринимает двойные усилия в целях благоприятного решения её вопроса в Стокгольме, ни балы, ни праздники. Несмотря на свой возраст и внешний вид, она пытается, как в молодости, показать себя в танцах. Сантини, зная, что его письма читаются Кристиной, в угоду своей госпоже сообщает кардиналу Аззолино в Рим, что королева выглядела в балете «как богиня, спустившаяся с небес». На самом деле она выставила себя на посмешище злым гамбургским сплетникам. Очевидно, королева забыла о собственной сентенции: «Напрасно правитель надеется узнать правду от других, если они не принимают её к сердцу постоянно».

Кстати о балах: в Гамбурге распространились слухи, что Кристина с их помощью хочет усыпить бдительность горожан и облегчить генералу Врангелю оккупацию города. А в Стокгольме твердили о том, что Кристина «обхаживает» Врангеля, чтобы с его помощью вернуться в Швецию и захватить трон. Тревога королевы усиливалась из-за поведения Друга: в одном из писем к ней он допустил выражения, из которых она сделала вывод о том, что он не желает её возвращения в Рим. В отчаянии она пишет ему: «Если Гамбург расположен не так далеко от Рима, чтобы удовлетворить вашу жестокость, то я, чтобы никогда не вернуться, отправлюсь на конец света».

Шестого марта 1667 года в Гамбурге появляется девятнадцатилетний сын Магнуса Делагарди и наносит королеве визит. Младший Делагарди от имени отца заверяет её в том, что в Швеции ей уготован хороший приём. Как бы в подтверждение этого Адами докладывает из Стокгольма, что власти приступили к подготовке её торжественного визита в Швецию. Из запасников королевского дворца достали ковры, посуду, серебряные приборы, погрузили всё на сани и отправили в Хельсингборг[130]. Для встречи назначили делегацию во главе с братом канцлера, графом Понтусом, жена которого, урождённая графиня Кёнигсмарк, принимала активное участие в праздниках Кристины в Гамбурге. Делегация, в которую вошёл и известный дипломат и писатель Пер Спарре, прибыла на место, но Кристины там не обнаружила. Ожидать её пришлось целых два месяца.

Кристина покинула Гамбург лишь в конце апреля. По пути она посетила голштинских родственников, въехала в Данию и сделала непредвиденную остановку: в местечке Сорё с ней случился серьёзный приступ, от которого её избавил доктор выехавшего навстречу посла Терлона. Кристине сделали кровопускание, дали «французского супчика», и она почувствовала себя лучше. После этого королеве сообщили, что, пока она находилась в пути, Государственный совет принял указ, по которому всем шведам запрещалось посещать мессу в посольстве Франции. Невзирая на это, Кристина в сопровождении свиты и шведского резидента в Копенгагене Лильенкруны 15 мая 1667 года в крошечной каравелле пересекает Эресунд и с «небольшой» свитой в составе… 140 человек высаживается в Хельсингборге.

В Хельсингборге её довольно вежливо и с подобающими почестями встречают граф Понтус и другие официальные лица. Был произведён салют, звучали трубы, произносились высокопарные речи. Через два дня Кристина села в карету маршала Банера, губернатора Сконии, и тронулась в путь. Ехали не спеша — так приказала королева. Никто из шведов и словом не обмолвился об указе, хотя падре Сантини находился рядом с Кристиной и каждый день отправлял службу. Так прошли три дня пути, пока кортеж не достиг Ёнчёпинга. Там ей официально объявили содержание пресловутого указа: патер Сантини в столице появиться не должен.

По инерции кортеж продолжал двигаться и почти достиг Норрчёпинга, но был ли смысл в том, чтобы снова натыкаться на резкую конфронтацию? Тут ей объявили, что если она захочет принять участие в католической службе, то сможет сделать это в часовне французского посла. Это было совершенно неприемлемо и ниже достоинства Кристины: как королева она никогда не могла снизойти до того, чтобы первой наносить визиты какому-то там послу Франции! Выход был один — повернуть обратно и возвращаться в Рим. Можно было подумать, что Кристину специально заманили в эту ловушку, чтобы подвергнуть её ещё большему унижению. Продолжать путешествие означало развязать в Швеции междоусобицу, а этого она себе позволить ни при каких обстоятельствах не могла и не хотела, ибо это неуклонно повлекло бы за собой отмену положений Акта об отречении. И она отдала приказание готовить лошадей в обратный путь.

Отговорил королеву граф Понтус Делагарди: он предложил обратиться к королю Карлу XI и подождать от него ответа. Письмо Кристины к десятилетнему племяннику содержало такие слова:

«Это Ваше новое несправедливое требование сводит на нет весь почёт, который Вы мне приготовили, потому что оно жестоко оскорбило меня… На свете нет личных выгод или интересов, из-за которых бы я на какое-то время прекратила отправлять свои религиозные убеждения… Я выехала бы в обратный путь уже сегодня вечером, если бы граф Понтус настоятельно не попросил меня подождать ответа от Вашего Величества, чтобы убедиться, достаточно ли у Вашего Величества уважения ко мне, чтобы изменить своё решение. Не дождавшись этого, я уж больше вряд ли получу свидетельства Вашей любезности и отправляюсь в путь немедленно. Вместе с тем хочу напомнить Вам о том, кем являетесь Вы и кем — я: должна просить Вас поверить, что Вы не являетесь той персоной, от кого я в моём положении могу получать приказы. Несмотря на Ваши экстраординарные распоряжения, мой брат и племянник, остаюсь Вашей доброй сестрой и тётей. К. А.».

Письмо в руки Карлу XI, естественно, не попало. Ответ опекунского совета был выдержан в резких тонах. Запрет на въезд священника и секретаря Кристины не только не отменили, но и ужесточили новым требованием: королева не должна была официально справлять мессы во французском посольстве, она могла сделать это лишь под предлогом нанесения послу Помпону частного визита. Магнус Делагарди явно издевался над ней.

Гнев и раздражение королевы были настолько велики, что она приказала немедленно закладывать лошадей. Тот, кто устроил эту ловушку, вероятно, достиг своей цели. От неё ожидали скандала, вспышек гнева, проклятий и недовольства и получили их. Она не захотела даже, чтобы граф Понтус сопровождал её, но поскольку без его содействия королеву могли бы не пропустить через встречающиеся на пути крепости, он остался. На обратном пути она успокоилась — никогда раньше она не была такой безмятежной, как перед посадкой на корабль в Хельсингборге. В отличие от неё свита выглядела измученной и уставшей.

Пятого июня 1667 года П. Делагарди доставил Кристину на пристань Хельсингборга, где она взошла на борт судна и отчалила от берега Швеции, чтобы никогда больше туда не возвращаться. Граф Понтус написал в Стокгольм: «Ни разу в жизни мне не доводилось испытывать такое напряжение, как во время этой бешеной скачки по буеракам. Одна лишь королева Кристина выглядела так, как будто проделала самую комфортабельную поездку».

На пути до Норрчёпинга и обратно Кристина принимала шведов, жалующихся на плачевное состояние страны и народа. Бывшие подданные ещё не забыли свою королеву (чего, собственно, и опасались опекуны). И хотя им при ней жилось не очень сладко, но несравненно лучше, чем теперь. Ну а стокгольмские власти могли быть довольны, хотя и приняли оскорблённый вид, обвиняя Кристину за срыв визита. Пустили слух, что королева планировала выйти замуж за овдовевшего Яна Казимира, но официальной пропаганде мало кто верил: всем было ясно, что королеву специально выставили на позор и посмешище.

Своё зло королева сорвала на невинном Адами. Тот прислал из Стокгольма письмо Маккиати для пересылки Аззолино, в котором упрекал Кристину в том, что она, ради интересов дела, не пожертвовала своим священником. Королева, прочитав письмо, обозвала его автора земляным червём, вознамерившимся давать советы королям. «Достойная награда» верному слуге! Адами сделал также донос на проворовавшихся дель Монте и Сантини, но Кристина не стала вершить над ними свой суд, а выслала обоих в Рим, чтобы там с ними занялся Аззолино. Потом она с удовлетворением узнала, что кардинал во всём разобрался и простил обоих. Ведь наказывать воров было бесполезно!

Королева, в жилах которой текло более три четверти немецкой крови, на обратном пути вновь обрушилась на немцев с уничижительной критикой: «Лучше быть еретиком, чем немцем. Из еретика может ещё получиться католик, а из бестии ничего разумного никогда не выйдет. Будь проклята эта страна и глупые бестии, которых она производит на свет!» Ей прописали молочную диету, и она выбрала козье молоко («ослов здесь можно видеть лишь двуногих»). На приём к ней напросился ландграф Вильгельм Кристофер Гамбургский, но вместо него явился слуга и заявил, что граф перепил и лежит больной. Кристина тут же отреагировала: «Как и всё в этой стране, пьяное даже солнце». Она пишет Аззолино, чтобы для трёх немецких кардиналов, приехавших в Рим на конклав, приготовили побольше вина, так как они втроём выпьют за день больше, чем всё собрание кардиналов за весь период конклава. Когда ей предложили новый метод лечения — добавить в свои вены кровь другого человека, она саркастически заметила: «Изобретение отличное, но я боюсь им воспользоваться, потому что опасаюсь превратиться в овцу…»

Обвинения в адрес немцев явно надуманные: пьянство процветало в это время во всех странах, и Швеция нисколько не отставала в этом отношении от Германии и даже шла впереди.

Возвращаться в Рим было рано: из Гамбурга хоть как-то можно было влиять на ход решения её вопроса в Швеции, где продолжал действовать Адами, а предпринимать что-либо из Рима было просто бесполезно. И она осталась в Гамбурге.

Сидеть без дела она не умела и написала Бурдело, чтобы он прислал ей медицинскую литературу по вопросам переливания крови. Она также приблизила к себе алхимика, сектанта и чернокнижника Франца Борриса и под его руководством стала проводить поиски «философского камня». Поскольку Боррис был приговорён инквизицией к смерти, связь королевы с ним была крайне нежелательна и для Ватикана, и для Аззолино, так что под их давлением она была вынуждена отпустить его восвояси[131].

В начале 1668 года в Стокгольме, наконец, созвали риксдаг, и у королевы появилась некоторая надежда на то, что с его помощью ей удастся оказать на опекунов давление и решить свой вопрос раз и навсегда. Она было засобиралась снова в Швецию, готовая пожертвовать священником и пойти на другие уступки, но риксдаг обнаружил, что… казна пуста. Аззолино был категорически против её поездки в Швецию, полагая, что, кроме оскорблений и унижений, ничего хорошего её там не ожидает. И тогда она вместо себя направила в Стокгольм некоего померанского дворянина Бернарда фон Розенбаха. Ей в голову пришла «грандиозная мысль» отказаться от всех своих доменов в пользу Шведского государства и попросить взамен в полное распоряжение епископство Бремен и Верден. Бременцы с самого начала своей вассальной зависимости от Швеции[132] проявляли удивительную строптивость, и шведским солдатам приходилось несколько раз подавлять их восстания.

Розенбах прибыл в шведскую столицу в конце июня 1668 года, когда уже заседал риксдаг. И сразу после этого как ни в чём не бывало началась оживлённая переписка между опекунским советом и королевой. Причина лежала на поверхности: риксдаг был возмущён действиями опекунов и отменил их указ, так что Кристина при желании могла бы теперь снова поехать в Швецию.

Идея о передаче Кристине Бремена сначала в Стокгольме понравилась, и уже начались по этому поводу переговоры, но снова всё «испортила» сама королева. Оказалось, в её планы входило полное владение Бременом со всеми вытекающими отсюда последствиями: чеканкой собственной монеты, свободой вероисповеданий и правом представлять Бремен на съездах Священной Римской империи. Даже если бы Стокгольм и согласился с требованиями королевы, то сделать это не позволили бы условия Вестфальского мира: протестантским городом мог править только протестантский князь. Из-за рецидива «неаполитанского синдрома» проект ушёл в песок.

Сидя в Гамбурге, Кристина умудрялась заниматься благотворительностью и раздавать последние деньги учёным, писателям и философам. Паскаль, Торричелли, Глаубер, Борелли вступали с ней в переписку и получали в ответ похвалу и помощь. Несмотря на упадок сил и настроения, она проявляла прежний интерес ко всему, что происходило вокруг неё и вообще в мире. Её информаторы сидели во всех столицах Европы и исправно сообщали ей самые важные и интересные новости.

Наконец Розенбах известил её, что риксдаг закончил свою работу и рассмотрел вопрос Кристины в целом. Принятое депутатами решение содержало и плюсы, и минусы, но в принципе Кристина осталась им довольна. Главное, что наконец-то должны были пойти деньги. Только позже она узнает, что и риксдаг, следуя политике своего правительства, раз и навсегда запретил ей приезжать в Швецию. Впрочем, этот запрет больше её не волновал.

Пребывание в Гамбурге прервалось известием о смерти папы Александра VII. Кристине было отнюдь не безразлично, кого выберут в преемники, и она вступила в оживлённую переписку с Аззолино по этому вопросу. Аззолино выборы нового хозяина Ватикана касались напрямую: при новом папе он мог не удержаться на своём посту. В письме кардиналу Кристина сетует на то, что на этот пост часто выбирают людей недостойных: «Сколько церковных богатств, доставшихся ценой пота и крови бедных, служат лишь роскоши и употребляются ничтожными людишками на то, чтобы насытить борзых собак и поддержать каких-нибудь скандалистов и подлецов, в то время как некоторые верующие подыхают с голода…» По-видимому, к подыхающим с голода верующим она относила и себя.

Не успев собраться в дорогу, она узнала, что римским папой стал кардинал Роспильози, её добрый друг и единомышленник. Он взошёл на папский престол под именем Климента IX. Его кандидатура устраивала и французов, и испанцев, а главное — он устраивал Аззолино и Кристину. Новый понтифик повёл непримиримую борьбу с непотизмом и выступал за независимость Церкви от сильных мира сего. Он урезал расходы на собственное содержание до критического минимума и повёл борьбу с расточительством служителей Церкви.

От радости Кристина давала один банкет за другим, позабыв, что жила в протестантском городе. Над своим домом она повесила транспарант с поздравлениями по поводу восхождения Климента IX на Святой престол и приказала по ночам его подсвечивать фонарями. Последовали протесты возмущённых гамбуржцев, но она не вняла им, позаботившись лишь о том, чтобы охрана на всякий случай запаслась порохом и ядрами.

Что послужило поводом для штурма резиденции Кристины, было неясно: то ли терпению гамбургских протестантов пришёл конец, то ли им показалось мало дармового вина, которое постоянно наливала им королева, то ли, наоборот, граждане выпили лишнего, но ближе к ночи в окна её дома полетели камни и в городе начались беспорядки. К гамбургским лютеранам присоединились датские и голландские моряки из порта, и началась совместная осада её дома. Слуги Кристины стали отстреливаться из ружей, что ещё больше распалило толпу. Кристине пришлось спасаться через чёрный ход и заночевать в шведской миссии. Она была вынуждена извиниться перед отцами города и вознаградить пострадавших деньгами, после чего город простил её окончательно — лишь бы только она поскорее покинула Гамбург.

И в октябре 1668 года она наконец выехала в Рим.

Гамбургский период жизни Кристины был отмечен ещё одним событием, получившим своё продолжение и после возвращения в Италию. В это время в Польше король Ян II Казимир (1609–1672), уставший от войн и противостояния со шляхтой, отрёкся от престола и уехал во Францию. Этот правитель, брат Владислава IV, младший сын короля Сигизмунда III из рода Васа, держался на троне исключительно благодаря своей супруге, волевой и непреклонной Марии де Гонзага. В 1667 году королева скончалась и он немедленно освободил трон. В Польше начался очередной период междувластия и поиска кандидатов на власть.

На трон претендовали принц Конде, русский царь Алексей Михайлович и многие другие августейшие особы Европы. Свою кандидатуру — не без давления со стороны римского папы и кардинала Аззолино — выставила и королева Кристина. Зачем она это сделала, она и сама не понимала: то ли от безысходности своего положения, то ли повинуясь безотчётному «зову предков», то ли под влиянием понтифика и Друга. Она ненавидела поляков и знала, что положение короля в Польше было незавидным, в том числе и с финансовой точки зрения[133].

Кристина дала заказ известному ростокскому астрологу на прогноз относительно шансов на своё избрание польской королевой. Прогноз гласил, что Кристина завершит свою жизнь «в великой нищете и бедности», за что она приказала как следует наказать прорицателя, но от идеи надеть польскую корону не отказалась.

Агитацию в пользу Кристины в Польше вёл нунций Марескотти, а связующим звеном между ним и претенденткой стал польский католик Антон Михаил Хацкий. Тот сразу же потребовал от Кристины денег — без звонкой монеты, без раздачи «подарков» шляхте и думать было нечего об успехе. Но какими деньгами располагала Кристина? Да если бы и обладала королева необходимой суммой, разве рассталась бы с ней в обмен на пустые обещания? «Я знаю поляков: они деньги возьмут у кого угодно, да и посмеются над ним, а потом поступят так, как им выгодно», — ответила она Хацкому. Так что кампания по выдвижению её кандидатуры на польский трон шла ни шатко ни валко, и сама претендентка мысленно желала себе поражения.

Марескотти пришлось успокаивать шляхту по поводу эпизода с маркизом Мональдески. В письме Хацкому Кристина в резкой форме написала, что ни перед кем об этом отчитываться не собирается и в последнюю очередь — перед Польшей, где зло и насилие творятся ежедневно. «Если Бог призовёт меня на этот трон, — пишет она Аззолино, — то потребую для отдыха один-два года, чтобы потом предпринять что-нибудь против турок. Если же Бог распорядится иначе, я не буду роптать и в этом случае».

Казалось бы, отсутствие у 42-летней Кристины наследников и нежелание их иметь было для Польши большим преимуществом — ведь там королей выбирали. Тем не менее, к большому удивлению и недовольству претендентки, вопрос о детях встал и в Варшаве. Когда в Польше возникли сомнения относительно возраста кандидатки, Аззолино шифрованным текстом проинформировал Марескотти: «…её темперамент ещё полон огня, так что вполне можно надеяться, по крайней мере, на десятилетний период плодоносия». Хотел ли кардинал избавиться от Кристины или желал видеть её на самой вершине славы, чтобы купаться в её лучах? Нам не дано это знать, потому что лукавый ватиканец унёс эту тайну с собой.

Настойчивость кардинала Аззолино в продвижении её кандидатуры на польский трон напугала Кристину, потому что, став королевой Польши, ей пришлось бы с ним расстаться. Она стала подозревать, что кардинал собирался от неё избавиться. И она поставила ему нереальное условие: она согласится править Польшей только вместе с ним, своим Другом.

Папа Климент IX тоже поддержал Кристину в борьбе за польский трон, но поддержка его была условной — он успел уже высказаться в пользу двух других соперников королевы: герцога Нойбургского и князя Лотарингского. Так что, по всей видимости, он пошёл на это не из убеждения, а в угоду Аззолино и самой Кристине. О том, что Ватикан поддерживал кандидатуру Кристины, нунций Марескотти должен был объявить лишь в том случае, когда её кандидатура явно перевесит другие. Но, как мы уже сообщили выше, такого момента в польском интеррегнуме не наступило, и польская кампания закончилась для Кристины поражением.

Характерным является следующий эпизод. Когда весной 1669 года монсеньор Марескотти открыл епископу Познаньскому, одному из влиятельных участников на предвыборной сцене, «великую» тайну, что папа Климент IX выступает в пользу кандидатуры королевы Кристины, епископ несколько раз осенил себя крестом и попросил нунция, если тот не хочет выставить себя на всеобщее посмешище, никогда не произносить это имя вслух.

В июне 1669 года поляки выбрали, наконец, короля из своих аристократов — Михаила Вишневецкого. И Кристина с облегчением вздохнула. Когда в 1672 году под Парижем умер Ян II Казимир, она сказала: «Я рада, что он скончался среди людей. Если бы он остался в стране, в которой когда-то правил, то умер бы среди зверей».

Встаёт вопрос: почему такие умные и прозорливые люди, как римский папа и кардинал Аззолино, всерьёз занялись продвижением Кристины на польский трон? Разве они не видели всю бесперспективность этого начинания? С папой Климентом, кажется, всё ясно: он поддался уговорам Аззолино. Но каковы были мотивы у всеведущего кардинала? Прельщала ли его перспектива быть другом польской королевы? Вряд ли. Скорее всего, за его инициативой и в самом деле стояло желание раз и навсегда решить для Кристины пресловутый финансовый вопрос и избавиться от её присутствия в Риме. Д. Мэссон полагает, что кардинал не оставил мысли достичь самой верхней ступени ватиканской иерархической лестницы — папского достоинства. Климент IX, по его расчётам, долго занимать этот пост не будет, и вот когда пробьёт его час, он выставит свою кандидатуру в папы. Присутствие же Кристины в Риме, по мнению Мэссон, могло сослужить ему лишь дурную службу.

Как бы то ни было, кардинал и вида не подал, что сильно разочарован поражением Кристины. Видимо, он смирился с судьбой и решил честно нести свой крест до конца, оставаясь верным другом королевы.

…За день до отъезда из Гамбурга к королеве Кристине явился шведский наместник в Бремене Дитрих Клейхе, который от имени короля и донёс до неё «приятную» весть о том, что она больше никогда не увидит свою родину. Король якобы предложил Кристине выбрать для проживания любую шведскую провинцию в Германии. Королева ответила гордым «спасибо, не надо» и покинула Гамбург.

Двадцатого ноября она встретилась с Аззолино в городе Нарни. Поскольку никаких подробностей об этой встрече нигде не сохранилось, можно сделать предположение, что она проходила в обстановке глубочайшей секретности. Судя по всему, между друзьями произошло серьёзное объяснение, результатами которого Кристина, кажется, осталась довольна. Во всяком случае, многие потом в Риме отметили её ровное и умиротворённое состояние, «розовые настроения» и «сверкающие от радости свидания глаза».

А глаза, на самом деле, были зеркалом её души.

Глава девятнадцатая БОЛЬШАЯ ЛЮБОВЬ

Из предыдущих глав мы узнали о сексуальнопсихологической раздвоенности личности королевы Кристины и о её «романах» как с представителями мужского (Карл Густав, М. Г. Делагарди), так и женского пола (Э. Спарре). Смена веры и переезд в Италию мало что изменили в характере и натуре королевы. В Риме она с первых дней окружила себя красивыми мужчинами и женщинами и эпатировала местное общество своими свободными манерами поведения. Но как и прежде, она не переходила ни с кем границ и держала всех на расстоянии.

В числе её «слабостей» в этот период называли племянницу кардинала Мазарини Марию Манчини, в которую был влюблён король Людовик XIV. Манчини вышла потом замуж за князя Лоренцо Колонну и в 1661 году появилась в Риме, но через четыре года она покинула мужа и стала вести рассеянный образ жизни, ни в чём не уступая, а во многом и превосходя «эскапады» самой Кристины — правда, в другом роде. Конечно, никаких интимных отношений между обеими женщинами никогда не существовало, Манчини была самодостаточной женщиной, так что Кристина любовалась ею в основном на расстоянии.

Зато рядом постоянно находился красавец-кардинал Децио Аззолино.

Мы уже писали, что Кристина считала себя человеком стоических убеждений, способным возвыситься над толпой путём контролирования своих чувств и наклонностей. Но также хорошо известно, что, будучи вольнодумкой, она постоянно нарушала налагаемые на себя конвенции и табу.

Теперь на её пути появился Аззолино. Он начал свою карьеру секретарём у кардинала Пансироле, папского нунция в Испании, и зарекомендовал себя умным и проницательным дипломатом. По возвращении Пансироле в Италию Аззолино взяли в папский секретариат, в частности в отдел шифров и кодов. Фактически он занял ключевые позиции в дипломатической и разведывательной службе Ватикана. Он вошёл в фавор к папе Иннокентию X и сумел поладить с его честолюбивой и жадной свояченицей Олимпией Майдальчини (ходили даже слухи о их интимных отношениях). В 1654 году Аззолино стал кардиналом. Майдальчини прочила его на пост статс-секретаря папской канцелярии, то есть правительства Ватикана. Иннокентий X, однако, не захотел расстаться со своим прежним статс-секретарём кардиналом Киджи, и Майдальчини должна была удовлетвориться компромиссным решением: Аззолино статс-секретарём не стал, но присутствовал на всех аудиенциях кардинала Киджи[134].

Кристине, вероятно, было кое-что известно о взаимоотношениях Друга с женским полом, и она пару раз с горькой игривостью делала намёки по поводу интереса, проявляемого кардиналом к красивым актрисам. Естественно, саркастически замечает она, его тянуло к ним стремление облагородить свою душу.

В защиту кардинала можно лишь вполне определённо сказать, что он на протяжении многих лет оставался самым верным другом королевы Кристины и помогал ей в самых сложных ситуациях. Объяснялась ли эта лояльность истинными чувствами, карьерными или церковно-политическими соображениями, сказать невозможно.

Так же трудно сказать, в каких отношениях Кристина была с ним в первые годы своего пребывания в Италии. Знакомство их состоялось сразу по прибытии королевы в Рим, и во дворце Фарнезе он стал появляться чуть ли не каждый день. Когда папа из предосторожности запретил кардиналам инкогнито или в масках посещать знатных дам, Кристина тут же добилась для кардинала Аззолино отмены этого запрета. Один римский сплетник обнаружил, что королева носила в кармане своей одежды портрет кардинала. По Риму стали ходить упорные слухи об особых отношениях кардинала с королевой. Сохранилось письмо Аззолино папе от 22 марта 1656 года, в котором он объясняется по поводу этих сплетен и слухов и обмена с королевой записками. Сам папа Александр VII был обеспокоен тем, как развивались отношения между бывшей шведской королевой и кардиналом католической церкви. Как мужчина он хорошо знал кардинала и понимал, что дыма без огня не бывает. Между тем нет никаких иных доказательств, кроме того, что королева умерла virgo intacta, то есть девственницей.

Папа как в воду глядел: от дружеских отношений между Кристиной и Аззолино до пылкой страсти расстояние было короткое. Как протекал процесс в реальном времени, никому не известно. О любовной страсти впервые узнали из писем Кристины, посланных Аззолино в 1666–1668 годах из Гамбурга. К этому времени любовь Кристины к кардиналу, пережив целый ряд трансформаций, успела пройти относительно счастливый период и достигла в 1665 году того момента, за которым пугающе зияла чёрная дыра одиночества.

Вспомним, в каком возбуждённо-тревожном состоянии королева находилась в Гамбурге из-за охлаждения к ней кардинала. В чём была причина, что произошло между ними, покрыто мраком. Единственными реальными были лишь слухи и обвинения, которым подвергался её Друг и к которым он как представитель высшего католического клира был довольно чувствителен. Любовная связь с женщиной могла сильно повредить его карьере, особенно если учесть, что женщина эта пренебрегала общепринятыми в Риме нормами поведения, то есть не скрывала своих чувств, а потому могла нечаянно подвести кардинала Аззолино «под монастырь».

Её письма из Гамбурга наполнены страхом и беспокойством, а её нервы напряжены до предела. Она охвачена жгучим чувством ревности, постоянным спутником разлуки. Она впадает в истерику и вообще становится смешной и раздражительной. Королеву, всегда сохранявшую олимпийское спокойствие и исповедовавшую высокомерное (стоическое) отношение к человеческим слабостям, трудно узнать. Она готова пойти на всё, даже на унижение, чтобы вернуть любовь Аззолино. Она взывает к его состраданию, просит, умоляет, заклинает, — одним словом, делает всё, что обычно делает любая женщина, теряющая любимого человека. «Она обладала слишком горячим нравом, чтобы суметь подавлять свои аффекты, и была слишком гордой, чтобы подчиниться принуждению извне», — писал шведский историк Эрнст Кассирер. И в этом, очевидно, состояли её дилемма и драма.

Из писем видно, что Аззолино ведёт её дела в Риме, что Кристина предоставила ему на это «карт-бланш» и что кардинал находится перед сложным выбором, его терпение на пределе, и он предупреждает её об этом. Кристина высказывает сожаление по поводу того, что не может выслать ему денег, и каждый раз просит подождать. В ответном письме Аззолино высказывает предположение, что Кристина не хочет возвращаться в Рим и, вероятно, желает вернуться в Швецию. Это настораживает её — уж не хочет ли он на самом деле, чтобы она больше не появилась в Риме? «Верьте мне, — отвечает она на это предположение, — что лучше я буду в Риме жить на одном хлебе и воде и располагать единственной камер-фрау, чем обладать всеми королевствами и богатствами мира». И продолжает: «Я также могу Вас заверить, что заслуживаю Вашу дружбу, потому что испытываю самую большую L. на свете. Я знаю, что больше никогда не буду счастлива, но знаю также, что я буду R. Вас до смерти». Буквой «L» она закодировала существительное «любовь», а «R» — глагол «любить».

Итак, в Гамбурге сорокалетняя королева уже говорит о своей любви к кардиналу и о его дружбе как ответном чувстве. На большее она уже не рассчитывает. 14 июля кардинал — вероятно, из жалости — отвечает ей, что его чувства к ней намного теплее, чем она себе представляет. Она, в свою очередь, пишет ему, что он тоже вряд ли может представить себе её чувства к нему. 21 июля она сообщает ему о том, что он не должен её забывать и что она с нетерпением ждёт его писем из Рима, «чтобы узнать, дарят ли они мне жизнь или смерть». Она снова заверяет кардинала, что её дружба к нему «не имеет никаких границ или конца, кроме смерти».

Кардинал, по всей видимости, раздражён любовными излияниями Кристины, поэтому она о своей любви уже не упоминает, а пишет о «дружбе без границ». В письме королевы от 4 августа содержится утверждение о том, что его письма составляют единственную радость в её жизни, и выражается надежда, что она «была бы счастлива, если бы перед смертью представилась возможность ещё раз увидеть Вас». Холодность любовника пугает Кристину, и в письме от 29 сентября она пишет, что какие бы изменения ни произошли в его сердце, она не перестанет сохранять ему верность до самой смерти.

До самой смерти…

Эти слова лейтмотивом проходят через все её многочисленные послания к остывшему любовнику. «Несомненно, сама любовь говорит в этих письмах, — писал барон Бильдт, — и, по моему мнению, не важно, делил ли Аззолино с королевой ложе или нет. В любом случае ясно, что только он играл в её жизни роль повелителя».

Из последующей переписки явствует, что отношения между королевой и кардиналом становятся всё более напряжёнными. Кардинал, по всей видимости, настоятельно просил её больше не писать о своей любви к нему; она не отвечает на целый ряд его посланий, «ибо я не могу ни изменить мои чувства, ни говорить о них Вам, не раня Вас». 23 октября она прямым текстом сообщает в Рим: «Вся Ваша холодность не помешает мне до V. обожать Вас» («V» означает «смерть»).

Чтобы переключить её мысли на другой предмет, Аззолино предлагает ей продолжить заняться автобиографией, Кристина соглашается и во второй раз приступает к работе над ней. В этот период она постоянно больна и регулярно жалуется то на боли в боку, то — в животе, то на изнуряющую жажду. Она пребывает в глубокой меланхолии и целыми сутками не выходит из своей холодной комнаты на Крайенкампштрассе. В ней она спит, ест, пишет, принимает посетителей и отстаивает мессы. Вечерами зажигают камин, и она читает у огня. Когда доктор прописывает ей лечение молоком, она выпивает в день до… десяти графинов этого напитка! Её одолевают сомнения и подозрения. Главное из них, что Аззолино не желает её возвращения в Рим, и она тоже не остаётся в долгу и пишет, что поскольку он не отвечает на её любовь, то ей незачем возвращаться в Италию. Аззолино злится и упрекает её в том, что она плохо слушается его советов — разумеется, советов в области политики или денег. О необходимости сдерживания чувств он уже не напоминает — устал.

Королева радуется, что Аззолино одобрил её письмо Карлу XI и пишет: «Надеюсь, что Вы довольны моими поступками, и если я допущу промашку, то Вы извините меня. Заклинаю Вас поступать со мной всегда справедливо… Меня чрезвычайно радуют Ваши заверения в том, что Ваши чувства превосходят все мои представления, но верьте мне, что всё равно они отстают от моих…»

Двадцать шестого января 1667 года она пишет одно из своих самых страстных писем кардиналу: «Я хочу добавить, что моё намерение — да поможет мне Бог — состоит в том, чтобы не разгневать Его и никогда не дать Вам повода быть недовольным; но это решение никогда не заставит меня прекратить любить Вас до самой смерти, а поскольку преданность (devotion) освобождает Вас оттого, чтобы быть моим любовником, то я освобождаю Вас также от обязанностей моего слуги, ибо я хочу жить и умереть Вашим рабом»[135].

Это письмо заслуживает некоторого нашего внимания. Многие историки задавались вопросом: написано ли оно Кристиной вполне искренно или за патетикой скрывается злая ирония? О какой преданности говорит королева? О преданности кардинала Богу? Многие её биографы так и понимали это слово.

С. Стольпе считает это ошибкой.

То же самое слово мы находим и в другом её письме к Аззолино — от 9 февраля 1667 года, но там оно употреблено без всяких сомнений в ироничном смысле: «Из Вашего письма от 15 февраля я узнала, что Вы на самом деле стали святым. Я радуюсь этому и обещаю впредь работать над Вашей канонизацией, но при условии, что и Вы после моей смерти обещаете работать над моей… Вы приняли историю с врачом таким образом, какой удивил бы меня при других обстоятельствах, но поскольку я знаю, что вы devot[136], то это меня нисколько не удивляет; обвинять Бога во всех глупостях, которые люди совершают, это и есть проявление devotion; но я, ещё не так глубоко погрязшая в devotion, как Вы, воспринимаю всё это совершенно иначе».

Ясно, утверждает Стольпе, что слово «devotion» употреблено Кристиной в значении «ханжество» или «притворная набожность».

Девятого марта 1667 года Кристина пишет ещё одно — тридцать восьмое — весьма ироничное и ядовитое письмо в Рим:

«…Догадываюсь, что Ваша душа полностью погружена в Бога… Вы осаждаете меня теологическими и моральными медитациями, на которые Вас вдохновляют события, и я нисколько не сомневаюсь, что Ваша душа, когда Вы сидели у французского посла и слушали комедию, как всегда, была направлена к Богу и что две молодые дамы, выступавшие на сцене, не слишком мучили Вас, когда притягивали Ваши взгляды к себе. Естественно, Вы пошли туда, следуя внушению Спасителя и с целью обратить их… ибо, когда я начинаю размышлять о том, какие соображения совести помешали Вам присутствовать на фейерверке у испанского посла, я прихожу к выводу, что Вами владело то самое проявление ханжества (devotion), которое не помешало Вам пойти к послу французскому…»

Сомнений нет — тут Кристина буквально издевается над ханжеством кардинала и слово «devotion» употребляется именно в этом ироничном смысле. С. Стольпе полагает, что в этом значении слово употреблено и в упомянутом выше письме от 27 января, и соответствующую фразу следует читать следующим образом: «поскольку Ваше лицемерие не позволяет Вам быть моим любовником[137]». Это означает, что Кристина не принимает всерьёз ссылки кардинала на принадлежность к Церкви, а считает их отговорками. Ей слишком хорошо известны жизнелюбие и свободные нравы служащих Ватикана, и к тому же она не зовёт Аззолино идти под венец.

Ясно, что всё стоическое мировоззрение королевы рухнуло. От него не осталось и осколков, напоминавших о возможности контролировать свои страсти и с олимпийским спокойствием сверхчеловека-стоика взирать на то, как слабые и глупцы барахтаются и тонут в бурных волнах житейского моря. Кристина в данной ситуации удивительно точно повторяет переживания своей матери, королевы Марии Элеоноры, также страдавшей от ревности и выпрашивавшей любовь у Густава II Адольфа.

Письмо от 2 февраля 1668 года содержит фразу: «Можно быть счастливым сверх всякой меры, только бы пользоваться Вашим одобрением и Вашим уважением».

Никаких требований о взаимности чувств: «…Хочу жить и умереть Вашим рабом…»; «Только бы пользоваться Вашим уважением…» Где же былая гордость, высокомерие, презрение к человеческим слабостям? Это была полная капитуляция.

Ответ Аззолино нам не известен. Можно только быть уверенным, что такие откровения ему вряд ли могли понравиться и он написал что-нибудь лицемерно-ханжеское, как и положено было по сану.

В последующих письмах — тоже сплошное уничижение. Она пишет о том, что её присутствие в Риме вряд ли доставит Аззолино большое удовольствие (16 февраля 1667 года). От отчаяния на последние деньги она устраивает большой праздник, приглашает на него массу гостей. Торжество заканчивается грандиозной попойкой, а для Кристины — приступом болезни. Доктора вынуждены выпустить из неё около пол-литра крови. Аззолино пытается её урезонить, а она в ответ подвергает его издевательствам и насмешкам. Всё развивается по обычным человеческим канонам.

Потом она смиряется, проявляет покорность и пишет о том, что готова удовлетвориться и тем, чтобы только быть с ним рядом в одном городе и изредка видеть его. Впрочем, в апреле 1667 года она сообщает, что в Рим возвращаться не планирует. Она устала от жизни, ничто её больше не радует, и она всё чаще заводит разговор о смерти. Очевидно, что Кристина пытается вызвать у кардинала чувство сострадания — последнее убежище покинутой женщины.

Психическое состояние королевы усугубляется в это время и сложными взаимоотношениями со шведскими властями. Униженная и оскорблённая, она возвращается из Швеции в Германию и по пути заворачивает в Варшаву, где после Яна II Казимира тоже освободилась корона. Но и там её не приняли, и она ни с чем, разбитая, обиженная на целый свет, возвращается в Гамбург.

К маю она тем не менее выздоравливает. Как и несколько лет тому назад в Стокгольме, к ней приехали французские доктора и поставили её на ноги… всё тем же куриным бульоном! 13 мая, на пути в Швецию, она не без рисовки пишет из Дании: «Я не думаю, что моя жизнь продлится долго. Мне бы только заплатить мои долги, и тогда я могла бы спокойно умереть…» Но, судя по всему, умирать она ещё не собирается и, отложив в сторону работу по продвижению Аззолино на папский престол, с головой окунается в борьбу за освободившийся трон Польши. Выборы очередного папы, как мы видели, она отмечает разнузданным праздником и своим поведением вызывает у степенных жителей Гамбурга удивление и возмущение. Новый папа — Климент IX — по мере своих возможностей оказывает ей протекцию.

Понемногу Кристина отвлекается от мучившей её проблемы на другие дела. Она начинает заниматься алхимией с Боррисом. Она интересуется проблемами переливания крови, а когда Аззолино присылает ей свою незаконченную комедию, она с энтузиазмом бросается на неё, анализирует поведение её персонажей, высказывает свои замечания. Время от времени она возвращается к своей неразделённой любви и, будучи «уверена, что только дружба с Вами является смыслом и счастьем всей моей жизни и смерти», заверяет Аззолино в своей неизменной «дружбе до самого гроба». По всей видимости, запреты кардинала напоминать ему о любви достигли своей цели, но время от времени чувства прорываются и она возвращается к этой теме, потому что это выше её сил.

Двадцать второго августа 1668 года: «…Если моя дружба мучает Вас, то заверяю Вас, что я готова покончить с собой, лишь бы освободить Вас от неё, и что смерть будет намного легче перенести, нежели чувство снисхождения, которое Вы ко мне питаете».

Двенадцатого сентября: «Я без ума от счастья, что Вы довольны мной! Буду стараться вести себя по отношению к Вам так, чтобы Вы всегда были довольны».

Когда Аззолино упрекнул Кристину в том, что она рассказала о своих чувствах к нему какой-то даме, она отвечала: «Не знаю, кто Вам донёс, но будьте уверены, что мои уста никогда Вас не скомпрометируют… Если же мою любовь к Вам читают по выражению моих глаз, которые вспыхивают при упоминании Вашего имени, то тут я ничего поделать не могу, напрасно пытаться скрыть то, о чём знает целый свет. Но, видно, такова моя доля терпеливо сносить Ваши упрёки».

Счастье длилось недолго, так как уже 10 октября горечь снова переполняет Кристину: «Надеюсь, Вы понимаете, что несчастья не изменили моего сердца. Я знаю, что от этого становлюсь в Ваших глазах ещё более противной, но что мне делать с этим? Такова моя судьба… Что бы со мной ни случилось, я до самой своей смерти останусь такой же. Прошу Вашего прощения за то, что захожу слишком далеко и осмеливаюсь говорить о неприятных вещах: сердце так переполнено, что я должна высказаться. Но не беспокойтесь. Вы обрадуетесь, увидев меня самой несчастной женщиной в мире, но я не буду жаловаться…»

Перед возвращением в Рим настроение королевы выравнивается: «Для меня несказанная радость снова увидеть Вас… Уезжаю отсюда с такой же радостью, с какой звёзды покидают чистилище…»

Кардинал Аззолино, несмотря на все мольбы и страдания Кристины, остался непреклонным, но сохранил по отношению к ней дружеские чувства. И не более того. Их дружба длилась ещё пару десятилетий, но любовь Кристины к нему так и не угасла. О кардинале биографы Кристины в последние годы её жизни упоминают скупо — он просто куда-то исчез, хотя всё время был рядом. Из римского периода сохранились записки, которыми они продолжали обмениваться, хотя виделись почти каждый день. Записки Кристины по-прежнему полны нежности и любви к кардиналу, в то время как его ответы подчёркнуто сухи и деловиты. Когда Аззолино в одной из записок обратился к ней с инициалами «S. М.», она впала чуть ли не в состояние экстаза от радости и восторга[138]. Как писал один немецкий историк, «могло случиться, что кардинал в это время чувства платонической любви превратил в чувства настоящей дружбы».

Шведский историк Курт Вейбуль скептически относится ко всем выводам о любовных романах Кристины. «Истории в прошлом, как и нашим современникам, достоверно не известно о каких-либо любовных связях королевы Кристины, — пишет он, — ни об одном: ни о Магнусе Габриэле Делагарди, ни о Пиментелли дель Прадо, герцоге Гизе, Сантинелли, Мональдески, Аззолино, ни о многих других, как мужчинах, так и женщинах, о которых так много рассказано в романах и в трудах квазиисториков».

Вероятно, можно согласиться с Вейбулем по всем пунктам, кроме Аззолино. Здесь есть достоверные доказательства — письма Кристины.

С годами чувства Кристины вошли в русло спокойной и искренней дружбы. Как и во многом другом в жизни, ей пришлось от них отказаться. Вообще её жизнь в Риме — это нескончаемая череда поражений на личном фронте, цепь компромиссов, сдача в утиль больших претензий и требований. Найти утешение в религии, как советует Аззолино, она пока не в состоянии. Более того, она поднимает его лицемерие и ханжество на смех.

Но пройдёт время, и Кристину подхватит религиозная волна и понесёт её к новым ориентирам. Но будет ли она счастлива? Одно лишь общение с Богом до конца дней не удовлетворяло её. Искусство, политика никогда не переставали интересовать королеву.

Глава двадцатая БОЛЬШОЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ

Вышеприведённый эпиграф как нельзя лучше отражает новые настроения на последнем этапе жизни бывшей королевы. Её прежние стоистические принципы, как мы уже говорили, рухнули, и незаметно даже для себя самой она начинает движение в сторону Церкви, веры, Бога. Только на сей раз её взгляды претерпят кардинальные изменения не на глазах всего двора или общества, не под звуки фанфар или органа, а в ходе мрачных, мучительных и тяжёлых размышлений, в полном одиночестве, наедине с Всевышним и Всемилосердным. Если её восшествие на престол, уход с него, переход в иную веру являлись оглушительной демонстрацией триумфа духа, то теперь уход к Богу знаменовал собой её полную моральную капитуляцию перед жестокой действительностью.

Королева никогда и никому не рассказывала о том, что ей пришлось пережить в процессе этой мучительной трансформации, зато она оставила неоспоримые следы в своих литературных произведениях — автобиографии, афоризмах, исторических эссе.

«У кого в жизни ничего не осталось, тот должен приехать в Рим и жить там», — сказал как-то Шатобриан. Это высказывание подходило ей больше, чем кому-либо другому, в момент её возвращения в конце 1668 года в Рим. Погоня за миражами — чужими коронами, влиянием на ход мировых событий — оказалась тщетной и бессмысленной, все надежды, связанные с Неаполем, Польшей и Швецией, рассеялись словно дым. Впереди оставалась лишь одна реальность — Рим. Больше её нигде не ждали. А в Риме были Аззолино, дружественно настроенный папа Климент IX, любимый дворец Риарио.

Возвращение в Вечный город было обставлено с не меньшей помпой, нежели 12 лет тому назад: Триумфальная арка, швейцарская гвардия, пушечные салюты, бесчисленные кардинальские сутаны, плюмажи нотаблей и толпы ликующего народа. Понтифик уделил Кристине самое пристальное внимание, он навестил её во дворце Риарио и познакомился с её коллекциями картин и скульптур; он пригласил её на неофициальный обед к себе в Ватикан, а 9 декабря устроил в её честь грандиозный банкет с участием двадцати четырёх кардиналов и избранной публики. В зале играла громкая музыка, и поскольку понтифик и королева сидели за разными столами, то разговор между ними происходил с помощью монсеньора Фебея, курсировавшего от одного стола к другому. Дамам из семейства Роспильози по этикету на таких обедах присутствовать не позволялось, но в данном случае для них было сделано исключение: их допустили в зал и поставили за ширмой с проделанными отверстиями, через которые они могли наблюдать за происходящим пиршеством.

Кажется, после двадцати лет поисков и честолюбивых предприятий наступал период настоящего покоя. Теперь Кристина могла всецело и безвозмездно отдаться музыке, театру, искусству. Новый папа был во вкусе королевы, на громкий её отъезд из Гамбурга он не обратил ни малейшего внимания и встретил её с распростёртыми объятиями. Из ватиканского фонда «Пропаганды» он выделил ей годовую пенсию в размере 12 тысяч крон, предоставил ложу в театре комедии и вообще оказывал ей всякие знаки внимания. Пожалуй, это были самые лучшие годы её жизни в Италии. Как отметил немецкий историк Л. Ранке, и сама она слегка изменилась, нрав её смягчился, она стала более терпимой, внимательной и снисходительной к людям.

Рим при Клименте IX сильно преобразился. Бернини на площади Святого Петра заканчивал строительство колоннады и устанавливал скульптуру всадника — императора Константина. Брат понтифика в фойе Пантеона устроил выставку картин, на которой были представлены экземпляры из коллекции королевы Кристины. И днём и вечером звонили колокола, напоминая о том, что папские войска пока доблестно сражаются с турками на Крите. Рим жил лишь развлечениями, которые Климент IX умел так ярко и талантливо разнообразить и поощрить. Театры Рима ставили одну пьесу за другой, а карнавалы не сходили с улиц города. Папа пошёл на невиданный дотоле шаг — по совету Кристины разрешил женщинам петь в опере!

Культурную жизнь Рима в новом, 1669 году сильно оживил приезд в город знаменитой племянницы Мазарини 25-летней красавицы Марии Манчини. Своей красотой, богатством и блеском она затмила популярность Кристины, которую местные жители уже называли Padrona di Roma. Впрочем, королева быстро поняла, что ей не стоило пускаться в состязание с красоткой Манчини. Её преимущество заключалось в уме, а не во внешней броской красоте. Она «скромно» уступила ей место и наблюдала за праздниками и за Манчини со стороны или из специально сооружённой для неё ложи.

Двадцать пятого октября 1669 года в Рим пришла печальная весть о завоевании Крита турками. Объединённое войско христианских государств Европы оказалось слишком слабым, чтобы противостоять мощному натиску османов. Общеевропейский антиосманский фронт, общее детище королевы Кристины и папы Климента IX, оказался непрочным и недолговечным. Колокола на башнях церквей замолчали. В этот же день с понтификом случился удар, от которого он уже не оправился. 2 декабря 1669 года состоялась церемония последнего помазания понтифика. Климент IX трогательно распрощался с ближайшими друзьями, присутствовавшая на церемонии Кристина не выдержала и расплакалась. Через неделю римский папа почил в бозе. К великому огорчению Кристины, понтификат Климента IX оказался недолгим. Зато смерть папы дала ей возможность отвлечься от своих душевных ран и сосредоточиться на выборах нового главы католической церкви. Это была насущная политическая задача, и Кристина приняла в её решении самое деятельное участие.

Двадцатого декабря открылся конклав, на который собрались 70 кардиналов. Кристина и Аззолино, для которого уход Климента IX тоже не предвещал ничего хорошего, принялись продвигать на Святой престол своего кандидата — кардинала Видони, входившего в так называемый «летучий эскадрон» кардиналов. При нём Аззолино имел все шансы оставить за собой пост государственного секретаря. Среди всех других papabili[139] Видони выделялся тем, что выступал за независимость Церкви от светского влияния — в первую очередь от вмешательства во внутренние дела Ватикана королей Испании и Франции. Кандидатура Видони имела все шансы на успех, поскольку он устраивал как Мадрид, так и Париж. Аззолино удалось продвинуть своего лекаря Маккиати на должность медицинского советника конклава и с его помощью контролировать там обстановку. Маккиати появлялся в конклаве по вызову какого-нибудь простудившегося или занемогшего кардинала, встречался со сторонниками Видони и обо всём докладывал Аззолино и Кристине.

Сам Аззолино в число papabili не входил, потому что был слишком молод — ему исполнилось всего лишь 48 лет. Естественно, свои действия Кристина и Аззолино тщательно маскировали — ведь если Видони не будет избран, то от нового папы ожидать благосклонности не приходилось. Шпионы Кристины сновали по городу и отмечали все встречи, контакты и передвижения помощников кардиналов и добывали информацию, которую она потом конспиративно передавала засевшему в конклаве Аззолино. Решающее слово на конклаве должны были сказать французские кардиналы Ретц и Бульон, за которыми стоял французский посол герцог де Шольнес, и все ждали их прибытия в Рим.

Запертый в неотапливаемом помещении конклава, Аззолино простудился. В январе 1670 года он отправил Кристине записку с сообщением о том, что пошёл на поправку. Это была та самая записка, которую он то ли случайно, то ли намеренно начал с аббревиатуры «S. М.». Королева расценила аббревиатуру как знак любви и, переполненная радостными чувствами, написала ему ответ, в котором спрашивала: «Ошиблась ли я, предположив, что буквы „S. М.“ означают то, что они когда-то означали? Если бы Вы могли вообразить мою радость, которую я испытала при их виде, то Вы бы признали меня достойной этого титула, который я бы предпочла званию королевы Вселенной. Но я не могу быть достойной его, ибо Вы у меня его отобрали. Думайте, что хотите, но я Ваша до такой степени, что только в случае ужасной несправедливости и жестокости Вы можете сомневаться в том, что я достойна S. М.».

Бедная Кристина! Оказавшись на вершине счастья, она забыла о том, что эту сугубо личную приписку она сделала на очередном информационном сообщении. Аззолино сухо ответил ей, что теперь из-за этой оплошности он не может показать это ценное послание своим сообщникам в конклаве, и посоветовал впредь личное отделять от делового. А смысл аббревиатуры «S. М.» продолжает до сих пор волновать умы историков и биографов Кристины.

Борьба внутри конклава, в ходе которой происпанская и профранцузская группировки успешно отвергали неугодные им кандидатуры, продолжалась ещё два месяца. Все уже устали, и вдруг кардинал происпанской группировки Киджи перешёл на сторону французов и спутал все карты. В последний момент он сумел добиться между враждующими сторонами компромисса, в результате которого конклав выбрал папой происпански настроенного кардинала Эмилио Альтьери, дряхлого восьмидесятилетнего старичка, взявшего себе имя Климента X (1670–1676). Он долго отказывался от предложенной чести по причине преклонного возраста и слабого здоровья, но кардиналы, включая французов, сумели его уговорить, надеясь через короткий промежуток выбрать себе более подходящего понтифика. Однако Климент X их всех обманул и продержался на Святом престоле больше шести лет!

Реакция Кристины при известии о выборе папы была весьма характерной: она грубо выругалась и немедленно приказала запрягать лошадей, чтобы первой успеть поздравить Климента X. Аззолино потерял свою должность, но Климент X не мешал Кристине жить так, как ей хотелось. Он вообще ни во что не вмешивался, лишь бы его самого оставили в покое.

Главным утешением Кристины в этот период стали книги и переписка со старыми и новыми друзьями, которым она продолжала оставаться верной, несмотря ни на какие внешние обстоятельства. Просто удивительно, каких размеров достиг её эпистолярий! Королева живо и постоянно интересовалась тем, что происходило в Риме и в мире вообще, не гнушаясь никакими источниками, слухами и сплетнями. В этом смысле незаменимым человеком для неё в послегамбургский период стал граф Жак д’Алибер, дипломат, способный импресарио и аккуратный секретарь. Как и все остальные придворные Кристины, он был мастером на все руки и служил ей до самой её смерти. В 1670 году по инициативе королевы он на месте тюрьмы Тор ди Нона стал строить театр. Кристина осуществляла над театром общий патронаж. С помощью д’Алибера она скоро сделалась законодательницей театральной жизни города. Её итальянская труппа каждую пятницу играла во дворце Риарио итальянские, а по воскресеньям — испанские комедии. Она попыталась добиться от Климента X разрешения на круглогодичные представления, но папе не понравился способ преподнесения ею ходатайства и в разрешении он отказал. Более того, он отдал антрепризу не д’Алиберу, а другому лицу, чем, конечно, сильно разозлил патронессу театра.

Королева устроила себе в театре отдельную ложу, над которой приказала повесить королевскую корону и герб Васа. В 1671 году театр дал в её честь оперу композитора Франческо Кавалли «Сципион Африканский», а потом его же оперу «Ясон», посвящённую Марии Манчини. При Клименте IX на сцене разрешили играть актрисам, но театральный сезон по-прежнему ограничивался сорока днями в году. Климент X, наоборот, был театралофобом и запретил все публичные представления и выступления церковных певцов на светской сцене, а во избежание интимных свиданий приказал сломать в театрах все ложи. По мнению Климента X, представления на сцене были настолько зажигательными, что зрители в ложах бросались друг к другу в объятия. Запрет на женские голоса при публичных выступлениях Кристина обходила с помощью певцов-кастратов.

Кристина не прекратила организовывать концерты и музыкальные вечера, на которых давали оперу. И в этой области она тоже заняла ведущие позиции, поддерживая многочисленные контакты с композиторами, дирижёрами и певцами. К тому же у неё появился собственный большой оркестр. Однажды ей удалось устроить концерт, в котором выступил оркестр из 150 музыкантов, сотни певцов и шести солистов. Меломаны съезжались в Рим со всей Европы, чтобы поприсутствовать на грандиозных представлениях во дворце и парке Риарио. Самой большой величиной среди друзей-композиторов был, вероятно, Алессандро Скарлатти. В сотрудничестве с ним Кристине удалось поставить несколько красивых опер, имевших грандиозный успех у публики. Ведущие партии пел знаменитый в то время и состоявший на службе у Кристины Джованни Франческо Гросси. В качестве дирижёра выступали Бернарди Пасквини, тоже выдающийся композитор, или Арканджело Корелли.

Но истинной звездой её театра был оперный певец Антонио Ривани, известный также по кличке Чикколино. Он без сомнения тогда являлся лучшим оперным певцом Европы и при существовавшем среди итальянских князей соперничестве в театральной области был очень востребован. Кристина ревниво следила за тем, чтобы никто не посягал на её монопольное право пользоваться услугами певца, и когда герцог Савойи попытался переманить Чикколино в свой театр, Кристина приказала д’Алиберу всеми силами помешать этому: «Я хочу, чтобы все знали, что он в этом мире существует только для меня, и если он не поёт для меня, то, значит, он не будет петь ни для кого, кем бы эти другие ни были. Хоть он и покинул мою службу, я хочу вернуть его обратно, сделайте это любой ценой. Говорят, он потерял голос, но это не важно: каким бы он ни был, он будет жить и умрёт на моей службе, иначе ему не поздоровится!» Вот таким «яростным» меценатом была Кристина. Ну чем не пушкинский барин Троекуров? Антонио Ривани действительно вернулся к Кристине и в 1686 году умер, находясь на её службе.

Устроив свои финансовые дела, королева щедрой рукой теперь раздавала деньги на поддержание искусства и науки. Палаццо Риарио оказал гостеприимство так называемой Экспериментальной академии, основанной в 1677 году известным астрономом Джованни Доменико Кассини. Кристина отдала дань своему веку и в конце жизни увлекалась алхимией и астрологией, поддерживала связь и с серьёзными учёными, и с шарлатанами, спонсируя их занятия. У её двора, к примеру, кроме Ф. Борриса, обретался известный датский алхимик Оле Борк, взявшийся извлечь из своих колб для королевы золото. С самого начала жизни в Риарио Кристина по инструкции астронома Кассини устроила для себя обсерваторию и алхимическую лабораторию, в которой рядом с хозяйкой и «интендантом» дворца Аззолино «философский камень» упорно искали Пьетро Антонио Бандьера и маркиз Паломбара. На жалованье у королевы состоял также известный физик Борелли, непременный участник всех дискуссий в академиях. Естественно, она поддерживала также гуманистов, историков, археологов, чем и заслужила от них многочисленные посвящения к своим изобретениям и открытиям. Не нужно также забывать, что она до конца своих дней живо интересовалась религией, общалась с философами, теологами и церковными политиками и в этой области тоже оставила свой след.

С 1674 года в стенах дворца начала действовать собственная академия королевы — Accademia Reale. Многие академии пригласили Кристину в ряды своих членов, например, приглашение от Accademia dei Misti было направлено ей в 1680 году графом Паоло Мональдески, родственником казнённого ею в Фонтенбло придворного.

Таким образом, Кристину с полным правом можно было назвать крупным культурным деятелем Италии да и Европы середины и конца XVII века.

Известный немецкий правовед, историк и философ Самуэль Пуфендорф предложил свои услуги для написания истории Швеции с посвящением благословенному Густаву II Адольфу. Посвящение обязывало королеву к выдаче материального пособия автору, и она выдала ему… 200 риксдалеров. Деньги лютеранину Пуфендорфу показались смешными, но, слегка поиронизировав над Кристиной, он всё-таки приступил к работе. Первая же глава его книги, посвящённая положению дел в Церкви во время Реформации, вызвала недовольство Святого престола, и Кристина была вынуждена прервать с ним контакт. Она всё чаще позволяла Ватикану «поправлять» себя и всё дальше скользила по наклонной плоскости его пропаганды. Пенсию приходилось отрабатывать.

В 1672 году Карл XI был объявлен совершеннолетним королём Швеции, и Кристина поспешила отправить в Стокгольм своего камергера маркиза дель Монте для урегулирования своих финансовых дел. Карл XI обнаружил, как несправедливо обошлись с его тёткой опекуны, и написал Кристине несколько любезных писем, в которых высоко оценил её политическую мудрость и пообещал раз и навсегда решить вопрос с апанажем в соответствии с Актом об отречении. Дель Монте вернулся в Рим и мог сообщить своей госпоже и другие приятные новости: риксдаг отменил дискриминационные постановления бывшего опекунского совета, восстановил королеву во всех её правах, а её врагов отдали под суд. Но только в 1681 году её управляющему Ю. П. Оливекранцу, наконец, удалось отрегулировать финансовый вопрос так, чтобы материальное положение королевы оставалось стабильным до конца её дней.

В 1674 году во Франции были опубликованы мемуары П. Шану. Сам бывший друг и наставник Кристины умер, а его воспоминания попали в руки недобросовестных дельцов, которые постарались представить в них Кристину в самом неприглядном свете. Королева правильно угадала, что за всем этим стоял французский королевский двор, который был зол на неё за критику и хотел её дискредитировать.

Ровное течение жизни в палаццо Риарио снова было нарушено летом 1676 года, когда Климент X отдал Богу душу и 21 сентября на его место был избран Иннокентий XI (1676–1689), кардинал из дома Одескальки да Комо[140]. При Иннокентии XI сразу изменились и «физиономия» Вечного города, и его жизнь. «Папа Минга», что в переводе с миланского диалекта означало «папа Нет», прослыл борцом за чистоту нравов. С первых же дней своего правления он принялся чистить авгиевы конюшни, то есть Церковь, и немедленно вошёл в конфликт с королевой Кристиной. Основной свой удар он нанёс против распущенности римлян и «безбожных» развлечений и представлений. Палаццо Риарио остался единственным местом, где музы ещё правили бал, но и сюда скоро проникли запреты: не разрешили представления во время поста, а женщинам запретили носить декольте и выходить на сцену. Кристина, естественно, не пожелала подчиняться запретам и в насмешку над ними явилась перед папой, высоко замотав шею мужским шарфом. Впрочем, когда у Иннокентия XI возник конфликт с Людовиком XIV, Кристина держала сторону папы. Выступали они единым фронтом и по вопросу борьбы с турецкой опасностью.

Конфликт «профранцузского» понтифика с французским королём возник из-за преследования во Франции гугенотов, то есть протестантов. Приведение их в католическую веру с помощью оружия и насилия[141] не понравилось даже папе, не говоря уже о Кристине. Королева писала Людовику XIV, что жестокое отношение к гугенотам было большой ошибкой и что Франция, преследуя их, уподоблялась больному, отрубавшему от своего тела собственные руки и ноги. «Солдаты — странные апостолы, — писала она французскому послу в Швеции шевалье Терлону, — и я лично полагаю, что они больше годны на то, чтобы убивать, уничтожать и грабить, нежели обращать кого-либо в веру». Никому в Париже подобные высказывания не нравились, и французские католики набросились на Кристину с грубой критикой, но она тоже за словом в карман не лезла и стойко защищалась.

Когда польский посол князь Радзивилл не нанёс родственникам Иннокентия XI визитов, Кристина тут же вмешалась и «поправила» посла. В вопросах защиты Святого престола как организующего и направляющего центра католической церкви она была теперь непреклонна.

В 1677 году королева начала писать свои «Принципы и мнения», а в 1681 году в третий раз приступила к работе над автобиографией. Можно критиковать её за отсутствие большого литературного таланта, но одно нужно подчеркнуть непременно: Кристина отнеслась к этому труду с полной серьёзностью и ответственностью. Её произведение, надо признать, не представляло собой лёгкого порхания по датам своей жизни и не являлось простым самолюбованием, что было типично для произведений подобного жанра.

Если первый вариант текста автобиографии (1656) отличался ярко выраженным стоическим ригоризмом и апологетикой королевской власти и рода Васа, то последний, тоже неоконченный, вариант свидетельствовал уже о предпочтении ею других идеалов. Перед нами предстаёт Кристина набожная. «Автобиография — это саркофаг, воздвигнутый над её огромными, буйными и непрактичными амбициями», — едко замечает П. Энглунд.

Автобиография Кристины — это также своеобразный отчёт перед Богом. Она подходит к этому труду с большой ответственностью и в самом начале его, обращаясь ко Всевышнему, пишет: «Ты знаешь, что биографии в моём столетии — это вечные панегирики или кровавая сатира… Ты ещё не дал мне достаточно сил, для того чтобы… я могла смотреть на такие несправедливости с равнодушием. Я чувствую по отношению к ним возмущение, которое пока не удаётся обуздать. Я не хотела бы стать объектом зависти или лести… Я хотела бы только следовать Твоему воодушевлению и пойти по следам великих людей, которым Ты дал мужество говорить о самих себе без тени высокомерия и одновременно одну только правду».

Сохранились лишь варианты двух неоконченных рукописей, одну из которых можно условно назвать мемуарами, а вторую — историей её правления, доведённую, к сожалению, только до 1632 года. Литературная деятельность давалась ей тяжело, темперамент и характер заставляли её часто отвлекаться на другие дела. Не исключено, что она прекратила работать над мемуарами по причине недовольства полученными результатами.

Кристина, кроме прочих, имела большие литературные амбиции. Она окружила себя известными итальянскими поэтами и пробовала себя на драматургическом поприще, набрасывая сценарии к операм и музыкальным дуэтам. Она на французском языке писала эссе о Цезаре и Александре Македонском и боролась за чистоту итальянского языка, остро реагируя на маньеризм и искусственные упражнения с языком и литературным стилем. Но больше всего ей по душе была афористика, и она более плодотворно работала над так называемыми максимами[142].

Биографы королевы в один голос говорят о недостаточной их глубине и смысловой ёмкости, но считают, что они достаточно рельефно выпячивают её характер и духовный мир. После её смерти нашли 1300 переписанных начисто афоризмов и максим, почти всегда двусмысленных (П. Энглунд), не всегда точных (С. Стольпе), часто поверхностных и тривиальных, к примеру: «Армия не может побеждать без строгой дисциплины», «Личность и характер Алкивиада мне по нраву», «Не обязательно держать слово перед тем, кто тебя обманул или нарушил собственное слово», или «Наша вера в Бога основана на Его величии и на нашем ничтожестве», «Отчаяние рождается от высокомерия и самонадеянности», или «Без Бога добродетель и честь — химера».

Кое-какие максимы повторяют выводы других авторов, как, например, изречение о том, что «Человек должен есть, чтобы жить, а не жить для того, чтобы есть». Его высказал Мольер, но, похоже, Кристина самостоятельно пришла к тому же выводу. Образцом в области изречений для неё был Франсуа де Ларошфуко (1613–1680), и его слава, по всей видимости, не давала ей покоя.

Впрочем, работала она над своими максимами тщательно, много и упорно, время от времени возвращаясь к ним, переделывая и переписывая начисто. Выстраданные же собственным опытом мысли звучат вполне искренно: «Истинная любовь не требует ничего, кроме любви», «Любовь рождает ревность, а ревность убивает любовь», «Если ты любишь кого-либо больше, нежели он того заслуживает, то ты не любишь себя», или «Любовь существует всегда — и в счастье, и в несчастье», или «Любовь, рождённая из почитания, никогда не умирает».

Отношение к браку у королевы не менялось до конца жизни: «Для брака требуется больше мужества, чем для военного похода», «Удовольствия брака не перевешивают его неудобств», «Женщины выходят замуж, чтобы получить свободу… Что за странная свобода!».

Многие историки обращают внимание на то, что между изречениями королевы и её образом жизни существовала глубокая пропасть. Сентенции «Добрая вера и твёрдое слово правителя должны быть нерушимыми» и «Добрый хозяин должен думать больше о счастье своих подданных, чем о собственном благополучии» являются ярким примером тому. Они явно противоречат практике королевы, гордившейся своим мастерством «диссимиляции» и даже способной пойти на передачу секретов своей страны ради достижения личных эгоистических целей. Или взять высказывание «Правитель должен рассматривать себя как коронованного раба общества». Вся жизнь Кристины является доказательством того, что она не только никогда этому принципу не следовала, но открыто заявляла нечто противоположное. И таких изречений Кристина сочинила достаточно много: «В вопросе о себе легче обманывать других, чем себя», «Любовь сглаживает и уничтожает все ошибки и преступления, а тот, кто любит Бога, невинен» или «Всё покинет нас рано или поздно. Нужно уметь предвидеть это и пойти на добровольный отказ от всего. С того момента мы должны остаться наедине с Богом, Его одного достаточно и для жизни, и для смерти» и т. п.

В Риарио она организовала нечто вроде дискуссионного клуба — «Академию политических и литературных упражнений» (Accademia Reale) — и очень много времени отдала ей. Одним из пунктов устава академии был запрет на восхваление собственной персоны, для чего она подбрасывала членам академии такие дискуссионные темы, как: «Человек сам себе враг», «Человек любит лишь однажды» или «Стыдно давать себя обманывать и обманывать других», и с интересом наблюдала, как итальянцы в спорах «ломают копья». Тему обычно излагал основной докладчик, затем выступали его оппоненты и другие члены академии. Перед началом и в конце собрания оркестр играл симфонию. Тайное голосование «академиков» определяло, стоило ли публиковать ту или иную их работу. Кристина, словно на троне, восседала в президентском кресле и своим «чутким» руководством одухотворяла работу клуба.

К концу жизни Кристина прошла через этап определённого переосмысления жизненных ценностей. С. Стольпе пишет: «Мы видели, что девичья вызывающая самоуверенность Кристины основывалась, в частности, на стоическом идеале человека той эпохи. Этот идеал рассыпался… частью из-за уничтожающего опыта, проделанного с помощью всесильной страсти…»[143]

Кристина, внимательно изучавшая труды критиков стоицизма, пошла вслед за ними: «Человек — это пропасть несчастья и неумения; он не знает ни своего тела, ни своей души, но знает только, что он — истинное Ничто, покрытое сверху тонким слоем жизни, и осознание этого делает его не только умным, но и несчастным, ибо вся философия не меняет его и не исправляет». Кристина полагает теперь, что стоицизм не даёт средств к тому, чтобы человек избежал страданий. Для этого он слишком слаб, а если ему это удаётся, то, значит, страдания были не так велики. Да и нужно ли избегать страданий? Бедность, болезни, боль всегда с нами, и разум не в состоянии утешить нас. Спасение можно найти только в религии.

Кристина верит лишь в то добро, которое является результатом Божьей милости — всё остальное чистой воды эгоизм. «Покой, о котором хвастают философы, — это пустое и ничего не содержащее состояние», — говорит она, а «страсти — это соль жизни». Счастлив ли ты или несчастлив, зависит от силы этой страсти. Но главное, чтобы была страсть.

Несмотря на глубокую эволюцию взглядов, произошедшую в 1668–1676 годах, или благодаря ей сама Кристина считала это время самым счастливым в своей жизни. Но одновременно этот период — самый тёмный для её биографов. О нём сохранились лишь общие и довольно скудные сведения, на основе которых трудно проследить процесс трансформации её мировоззрения от стоического к религиозно-мистическому.

Здравый смысл по-прежнему не изменял королеве. В 1679 году она писала во Францию своему другу Бурдело: «…Что касается меня, то я слепо верю взглядам римской церкви и безоговорочно верю всему, что провозглашают её руководители». В то же время своему камергеру дель Монте во время его пребывания в Стокгольме она писала такие строки: «Я сожалею, что в Стокгольме негде посещать мессу, но человек может найти Бога повсюду… и никакое учреждение, как бы хорошо и свято оно ни было, недостаточно без Него». Или епископу Бёрнету: «Церковь конечно же должна управляться Святым Духом; за время пребывания в Риме я видела четырёх пап и клянусь, ни в одном из них не было здравого смысла».

До определённого времени Кристина, приняв католическую веру и проявляя некоторый интерес к теологии, глубоко и серьёзно богословскими вопросами не интересовалась. Никакие модные течения и взгляды на религию её глубоко не волновали и не задевали. Совершенно безразлично, к примеру, она относилась к янсенизму[144], с которым Ватикан упорно и последовательно боролся многие годы.

После её столкновения с духовником Людовика XIV, иезуитским патером Анатом в Париже, Анна Австрийская предупредила Кристину, что критика иезуитов равнозначна поддержке янсенистов, на что Кристина возразила ей, что никакого янсенизма она вокруг себя не видит. Таким образом, борьба Римско-католической церкви с этим течением практически её не коснулась, хотя её друг кардинал Аззолино был членом комиссии по борьбе с янсенизмом.

Впрочем, равнодушие королевы Кристины к внутрирелигиозной борьбе было однажды всё-таки поколеблено. Во время поездок во Францию в 1656–1657 годах внимание Кристины неожиданно привлёк совершенно неизвестный слепой марсельский мистик Франсуа Малаваль. Выходец из буржуазной семьи, он, несмотря на свою слепоту, получил солидное теологическое образование, интересовался естественными науками, писал религиозные труды, принимал верующих и лечил их души. В Марселе его считали оракулом. Суть его учения сводилась к пассивному созерцанию жизни и полному подчинению божественной воле, то есть это был в чистом виде квиетизм[145]. Он говорил, что не обязательно быть учёным, чтобы созерцанием подарить душе покой — самые глупые и обычные люди способны на это.

Кристину, которой всегда претили ханжество и лицемерие служителей Церкви, всякие церковные реликвии и церковные таинства, коварные иезуиты и разгульные кардиналы, учение Малаваля заинтересовало. Марсельский «оракул» предлагал простой, мягкий и доступный путь к миру и спокойствию. Королева встретилась с ним, побеседовала, и он заронил в её душу семя сомнения. Между ними началась переписка. Это, по всей видимости, и стало началом пути, по которому Кристина пошла в своих душевных исканиях. Других видимых событий потом вроде бы не происходило.

Косвенным доказательством того, что среди её интересов был квиетизм, является упомянутая выше переписка с Аззолино из Гамбурга. В письме кардиналу от 15 сентября 1666 года, отвечая на продолжавшуюся в Риме критику её поведения, она пишет: «Я прошу Вас от моего имени передать патеру Фозио, что он напрасно теряет время своими просьбами, чтобы я стала святой, ибо я никогда не смогу обладать достаточной добродетелью для этого, а также достаточной низостью, чтобы притворяться таковой… Я непременно попытаюсь достать L’interieur Chretien и, как только мне это удастся, послать её Вам». Книга «L’interieur chretien»[146] в 1659 году была написана нормандским отшельником Анри де Верньером де Лувиньи и являлась своеобразной программой квиетизма.

Кристине всегда был чужд аскетизм: «Что плохого в том, что человек хочет развлечений?» или «Богу причиняют немало неприятностей, когда думают умилостивить Его подобными глупостями». (Кстати, именно на этой почве у неё и произошёл конфликт с последним папой в её жизни Иннокентием XI.)

В Италии получила распространение испанская форма квиетизма. Римско-католическая церковь считала квиетизм одной из опаснейших разновидностей еретичества и вела с ним непримиримую борьбу. Квиетизм, в отличие от официальной католической религии, был доступной формой общения с Богом без всяких посредников и легко воспринимался всеми слоями населения. Иезуиты, например, разработали целую систему приёмов для культивации души, создали подробнейшие рекомендации о том, как человек должен был себя вести в определённой ситуации, но система была слишком сложной, для многих непонятной и утомительной. У тех, кто пытался ей следовать, всё оставалось по-старому: душа — голодной и неудовлетворённой и там, где была.

Квиетисты же нашли простое и эффективное решение. Человеку не надо было напрягаться, делать над собой какие-либо усилия и разбивать лоб до крови, чтобы быть услышанным на небесах. Достаточно было лояльно настроиться к Богу и в тишине прислушаться к Нему. Молитва могла быть пассивной, ожидающей, воспринимающей, и не было надобности в том, чтобы постоянно думать о Христе, триединстве или о каких-нибудь иных христианских догмах и божественных атрибутах. Если Бог говорил с пассивно настроенной душой — хорошо, если нет — ничего страшного, никаких попыток приблизиться к Нему делать не надо. Достаточно, если человек хотя бы раз в жизни искренно отдаст себя Богу. Если на его пути появится искушение — пусть: и искушение имеет отношение к всевластию Всевышнего.

Не удивительно, что в Италии квиетизм нашёл многочисленных сторонников. Многие священники и кардиналы пришли к выводу, что традиционные устные молитвы и другие упражнения верующих были необязательными и бесполезными. Даже сам верховный понтифик симпатизировал квиетизму, но инквизиция была на страже, и в стране против квиетистов прошло несколько процессов.

Самым видным квиетистом в Италии был испанский священник Мигуэль Молинос (1627–1696), пользовавшийся на первых порах благосклонностью самого Иннокентия XI и кардинала Аззолино. Он приехал в Италию в 1663 году и с помощью Аззолино был введён в дом Кристины. Он использовал палаццо Риарио как своеобразную платформу для пропаганды своего учения и стал популярным как среди церковников, так и во всех слоях населения. Многие считали его святым. Его книги быстро распространялись среди верующих и были переведены в других католических странах.

Квиетизм стал лишь подсобным инструментом Кристины на пути к Богу. Д. Мэссон пишет, что учение Молиноса привлекло Кристину тем, что оно совпало с её жизненным убеждением — считать себя подотчётной одному лишь Господу. Мигуэль Молинос практически стал её исповедником, но в то же время у историков практически нет никаких данных, что королева целиком и полностью поддерживала его учение. Несомненно, он казался ей симпатичным, ей импонировала его критика внешней набожности Ватикана и лицемерия иезуитов, но, по всей видимости, не более того. Она продолжала считать мессы основным способом обращения к Богу, не приняла тезис Молиноса о так называемой мистической смерти («Думается, мистическая смерть — это какая-то химера») и «болтовню» о совершенном человеке («Кто из нас не грешник? Совершенства на земле нет»), не соглашалась с тезисом об абсолютном покое в этой жизни. Наибольший отпор королева оказала положению квиетизма о том, что душа человека, освободившая себя от воли и особенно подверженная нападкам дьявола, не может служить основой для обвинения в самых страшных прегрешениях, совершённых обладателями таких опустошённых душ. Она вполне трезво считала, что дьявол здесь вовсе ни при чём.

Ватиканская верхушка скоро заметила, что верующие толпой валили к Молиносу и его последователям. Народ стал говорить о бесполезности церковных таинств, а монахи и монахини — считать себя безгрешными, приписывая все грехи дьяволу. Народ переставал нуждаться в римских священниках как в посредниках между собой и Богом. Власть папы и кардиналов могла рухнуть в одночасье, и смириться с этим никто не хотел. И Церковь зашевелилась. Когда Молинос стал подвергаться преследованию со стороны Ватикана, королева не могла остаться в стороне и выступила в его защиту.

Молинос принял критику в свой адрес вполне спокойно. Он вошёл в контакт с генералом ордена иезуитов Оливой и попытался с ним объясниться, но главный иезуит его не понял или не захотел понять, и началась кампания травли «еретика». На поприще теоретизирования победить квиетистов было трудно. И тогда в дело вмешалась инквизиция. Инквизиторы действовали иначе: они поняли бесполезность теоретических споров и взялись за самого Молиноса. Они обнаружили «проколы» в личной жизни проповедника, собрали на него компромат, и одним прекрасным июльским утром 1685 года папские сбиры[147] ворвались к Молиносу в дом, конфисковали около двадцати тысяч писем от верующих, среди которых были найдены около двухсот писем от королевы Кристины, и увели его в тюрьму. В стране поднялся ропот. У арестованного были многочисленные сторонники в самых знатных и богатых семьях Италии. Папа Иннокентий XI был тоже возмущён арестом «отличного человека». Королева Кристина выразила протест и каждый день посылала в тюрьму своего слугу, чтобы осведомиться о состоянии квиетиста.

Процесс против Молиноса, затеянный инквизицией, не обещал быть простым и лёгким и затянулся на долгие годы. Главное обвинение, заключавшееся в том, что проповеди Молиноса являлись дьявольским искушением, доказать было не так просто, и поэтому инквизиторы сосредоточились на доказательствах его «аморального» поведения. Они обвинили проповедника в неподобающем поведении по отношению к женскому полу. Молинос защищался, но иезуиты были опытными теологами и буквоедами. Постепенно и методично они припирали его к стенке, пока тот не признал себя виновным.

Под удары инквизиции попал и марсельский отшельник Франсуа Малаваль. Он тоже обратился за помощью к королеве Кристине. Французский квиетист полагал, что авторитет королевы в католическом мире был настолько высок, что «любое Ваше одобрение — это печать, которая сможет запечатать рты наших противников» и будет способствовать оправданию Молиноса.

Кристина быстро принялась за дело. В защиту попавших под огонь критики квиетистов она написала несколько писем и выразила епископу Палермскому благодарность за поддержку, оказанную им арестованному Молиносу. Убеждённая в том, что Молинос не виновен и скоро будет оправдан, она допустила неосторожное (или намеренное?) публичное высказывание, что если всё-таки его вина будет доказана, то он должен быть примерно осуждён. Однако в продолжение всего процесса она не переставала интересоваться состоянием здоровья заключённого и посылать ему в тюрьму фрукты и сладости.

Между тем инквизиторы шаг за шагом находили и доказывали всё новые и новые прегрешения Молиноса, и Кристина, очевидно не посвящённая во все детали личной жизни своего исповедника, волей-неволей стала верить в эти доказательства. В конце концов она капитулировала. Королева признала, что Молинос был шарлатан, и, таким образом, пала жертвой ещё одной иллюзии — если, конечно, она сознательно не дистанцировалась от квиетизма и Молиноса.

Двадцать третьего сентября 1687 года состоялся заключительный акт суда над Мигуэлем Молиносом. Перед лицом всех кардиналов и собравшейся многочисленной публики он отрёкся от своих «заблуждений». Папа Иннокентий XI, постоянно симпатизировавший Молиносу, был вынужден признать суд инквизиции правильным и своим присутствием почтил его последнее заседание. Среди публики не наблюдалось лишь одной знаменитости — бывшей королевы Швеции. Её отсутствие было, конечно, слишком многозначительным. На процессе ни слова не было сказано о конфискации в доме у квиетиста писем Кристины. Здесь чувствуется рука кардинала Аззолино, спасшего королеву от ещё одного публичного скандала. Письма эти исчезли — скорее всего, они были сожжены инквизиторами.

На пути из тюрьмы к месту суда на Молиноса каким-то религиозным фанатиком было совершено покушение, которое, к счастью, не удалось. В зале суда публика исступлённо кричала: «Молиноса на костёр!» или «Еретика в Тибр!»

Оставшуюся часть жизни Молинос провёл в монастыре. Единственное его наказание состояло в том, что он был обязан прочесть какое-то число молитв.

Как Кристина реагировала на приговор, мы не знаем. Один источник утверждает, что королева устроила в своём доме аутодафе из бумаг и книг Молиноса.

Глава двадцать первая ПОДВЕДЕНИЕ ИТОГОВ

Годы шли, королева старела, но энергии у неё ещё хватало на всё.

Она с удовольствием отметила разгром Яном Собесским турок под Веной (1683). Мир продолжал удивлять её, и она старалась понять его и предсказать ход событий: «В нашем столетии все вооружены до зубов. Все следят и наблюдают друг за другом, и трудно понять, кто же больше всех испытывает страх. Никто не знает, чего он хочет и что должен делать».

Более-менее упорядочивались её дела в Швеции. Когда у Карла XI родился сын, королеву пригласили в Стокгольм на его крестины. Возраст не позволял ей отправиться в дальнее путешествие, но стать крёстной матерью принца и будущего короля Карла XII она любезно согласилась.

Натянутыми оставались лишь отношения с римским папой. Апологеты Кристины рисуют образ нового и последнего в её жизни понтифика в самых неприглядных красках, а его понтификат — самым неудачным в истории Ватикана. А между тем уже сразу после его смерти Ватикан стал обсуждать вопрос о причислении папы к лику святых. Кстати, Иннокентий XI довольно лояльно относился к королеве Кристине и при всех её выпадах сохранял философскую снисходительность: «Женщина! Чего с неё возьмёшь?» В том, что отношения с ним испортились, виноваты неуёмная гордость и амбиции королевы. К описываемому времени её чувство собственного достоинства приняло гипертрофированный вид. После поражений на «домашнем» фронте, то есть в Швеции, неудач с коронами Неаполя и Польши авторитет Кристины сильно упал, и для того чтобы совсем не сойти с политической сцены, ей пришлось предпринимать дополнительные усилия.

Впрочем, аскет Иннокентий XI — обычный церковник, воспитанный в ортодоксальном духе с пренебрежением к аристократическим замашкам, не интересовавшийся искусством и плохо владевший теологией, не бывавший за границей, жёсткий пуританин, скрытый женолюб, но не сладострастник — и любительница роскоши, утончённая поклонница всех муз королева Кристина были обречены на разногласия. Умная, образованная и воспитанная женщина не могла подняться над своим оскорблённым самолюбием и прибегла к тактике мелких, недостойных уколов. Увидеть в Иннокентии XI человека, пытавшегося отстоять и утвердить достоинство Церкви, она так и не смогла. Мелкая обида застила глаза. А Церковь? Церковь ей была всегда безразлична.

В 1686 году Кристина написала: «Папа выглядит как человек лет на восемьдесят, поправляющийся после серьёзной болезни. Можете вообразить, как велика могла быть моя радость, если бы он не выжил. Но он имеет так мало склонности приносить пользу человечеству, что не доставит мне даже такой сатисфакции… а поскольку он медлителен во всём, то он не будет спешить со смертью». Тут она окажется права: Иннокентий XI переживёт королеву — правда, ненадолго, всего лишь на несколько месяцев. А ещё совсем недавно она писала: «…Что касается меня, то я слепо верю взглядам римской церкви и безоговорочно верю всему, что провозглашают её руководители». Вероятно, в этот момент ей было выгодно так считать.

Критику в свой адрес Кристина встретила своеобразным манифестом: «Королева не выбирает неудобные выражения наугад, она не оправдывает свои поступки и слова ни перед кем, кроме Бога. Она всегда действовала и говорила свободно и будет продолжать делать это до самой своей смерти, независимо оттого, одобрят это кардиналы или нет. Они должны знать, что скорее можно отучить рычать льва, нежели заставить Её Величество изменить манеры речи».

Поводом к ссоре королевы с папой послужили меры, принятые Иннокентием XI по наведению порядка в дипломатическом корпусе Рима. Дипломатические миссии де-факто распространили свою экстерриториальность не только на резиденции, но и на окружавшие их участки города, где селились бродяги и спасавшиеся от правосудия преступные элементы. Кристина тоже частенько укрывала у себя во дворце людей сомнительного поведения и нрава[148].

Королева на первых порах была вынуждена согласиться с мерами по наведению порядка в дипломатических кварталах, которые в феврале 1687 года стал проводить комендант Рима кардинал Империале. Комендант рассчитывал, что Кристина покажет другим дипломатам, в первую очередь французам, пример. Но королева разрушила эти надежды. Однажды ко дворцу Риарио прибежал человек, за которым гналась городская милиция. Он ухватился за решётку ворот и стал громко просить защиты. Кристина приказала своей страже впустить беглеца на территорию дворца, но поскольку человека уже крепко держали городские стражники, королевским гвардейцам пришлось применить силу. Они буквально вырвали несчастного из рук милиции и под одобрительные возгласы толпы завели его на территорию Риарио.

Ватикан не мог пройти мимо такого грубого нарушения общественного порядка и потребовал от Кристины передать «подзащитного» городской страже, наказать своих слуг и извиниться. Но не тут-то было! И то и другое королева сделать категорически отказалась. Более того: она потребовала оправдания действиям своих слуг и удовлетворения со стороны папы! Естественно, понтифик не стал применять силовых мер, но постарался нарушить вокруг королевы «режим благоприятности». Однако корзину с фруктами в Риарио всё-таки послал.

А Кристина демонстративно вступила в альянс с французским послом Лаварденом, получившим от Людовика XIV приказ восстановить принцип экстерриториальности для своего посольства в Ватикане в полном объёме. Лаварден, сменивший умершего в начале года герцога д’Астре, прибыл в Рим в ноябре 1687 года в сопровождении целой воинской части численностью в тысячу человек(!), поселился во дворце Фарнезе, поднял французский флаг, расположил своих солдат лагерем вокруг дворца и распорядился патрулировать все соседние улицы. Практически он занял целый квартал Рима и стал полновластным его хозяином. Кристина тепло встретила посла и оказала ему всяческую моральную поддержку.

Официальный Ватикан признать посла Людовика отказался, на аудиенцию к папе не допустил, а потом и вообще подверг экскоммуникации, то есть отлучению от церкви. Но шевалье Лаварден на всё это плевал: он решил сидеть в Риме до тех пор, пока папа не отдаст Богу душу и не выберут нового понтифика. И вот в этом предприятии Людовик XIV надеялся найти союзников в лице Кристины и Аззолино.

Кристина ухватилась за протянутую руку французского короля, поскольку увидела в этом шанс продвинуть на папский престол своего друга. Как к этому отнёсся сам кардинал Аззолино, доподлинно неизвестно. Но если судить по тому, что он всё время был рядом со своей неугомонной подругой, то напрашивается вывод, что особых возражений к такому раскладу событий у него не было. Оставалось только ждать смерти Иннокентия XI. Но папа со своей кончиной не торопился.

Конфликт между самым сильным королём Европы и верховным понтификом разгорался всё сильнее. В сочельник 1688 года Париж поставил Рим перед ультиматумом: либо папа признает Лавардена, либо Франция вводит войска в Италию. Детронизация Якова II в Англии заставила Кристину вспомнить о том, к чему могут привести насильное обращение людей в иную веру и вмешательство иезуитов в мирские дела. Она уже договорилась до того, что Иннокентий XI якобы тайно помог Вильгельму Оранскому прогнать Якова II и утвердиться на английском троне. Это был явный абсурд, созданный галльским честолюбием Лавардена и его агентов, и ей вдруг становится ясно, что своими действиями она подрывает всякую основу для дальнейшего пребывания в Риме, и в то же время она осознаёт, что не может представить своё существование вне Рима.

Курфюрст Бранденбурга, словно угадав её мысли, направляет к ней своего эмиссара камергера Добржинского и делает через него предложение поселиться в курфюрстве. Ведь в конечном итоге королева Кристина — его племянница. Вряд ли королева догадалась, что курфюрстом руководили далеко не родственные чувства, а желание пополнить свои доходы за счёт богатенькой родственницы, у которой в Риме дворец битком набит всякими раритетами, драгоценностями и бесценными предметами искусства. Королева уже в годах, и хорошо было бы заблаговременно заманить её к себе в Берлин. Не оставлять же всё проклятым папистам!

Курфюрст обещал Кристине полную независимость и годовое содержание в размере 15 тысяч талеров. Трудно сказать, как бы кончила свои дни бывшая королева Швеции, если бы переговоры не упёрлись в одну мелкую деталь: Кристина в качестве условия потребовала для себя суверенитета, то есть предоставления ей таких же прав и почестей, как самому курфюрсту. Этого Георг Вильгельм допустить не мог — суверенным в его княжестве мог быть только один человек — он сам. И дело о переезде в Бранденбург, к счастью, заглохло.

В это же время Кристина снова стала тормошить папу вопросами о борьбе с Османской империей, за что, как пишут многие биографы королевы, якобы Его Святейшество лишил её пенсии Ватикана. Историки ссылаются на гордое заявление Кристины: «Я получила от Вас приятное известие… Одному Богу известно, что я говорю правду: эти 12 тысяч эскудо, подаренные папой, были единственным тёмным пятном в моей жизни. Я приняла их тогда, как из Божьих рук, от великодушного друга Климента IX, но они унизили мою гордость. Теперь Господь Бог освобождает меня от этого, и я рада, словно Он подарил мне целое царство. Я от этого не обеднею, обеднеют многие люди, которые в этом нуждаются и которым я раздавала подачки…»

На самом деле пенсии Кристина лишилась за четыре года до того, как поссорилась с папой. И папа через кардинала Аззолино честно объяснил ей причины такого шага — причины, которые ей должны были быть понятны и близки: нехватка средств на войну с турками. Но королеве было важнее защитить своё королевское достоинство, и она стала в позу, заявив, что пенсия была самым большим унижением в её жизни. Когда папа в знак примирения прислал ей корзину с фруктами[149], она демонстративно отказалась от неё и сказала, что осаждающий в осаждённую крепость продукты не доставляет. Утешительный дар Иннокентия XI она восприняла как попытку подкупить её!

…А королева всё старела и по меркам того времени достигла уже преклонного возраста. Возраст во многом сгладил её независимый и порывистый характер, но угли былой энергии ещё тлели в её душе и время от времени давали пламя. «За последнее время я вряд ли стала более красивой, — писала она Мадлен де Скюдери, французской писательнице, автору нашумевших в Европе „легкомысленных“ романов, — но все мои хорошие и дурные качества остались такими же живыми. И я по-прежнему очень недовольна собственной персоной… Моё здоровье, кстати, отличное, и я ещё буду пребывать в добром здравии, покуда Господь этого хочет. По своей природе я питаю отвращение к старости и не знаю, как стану к этому привыкать. Если бы я могла выбрать между старостью и смертью, полагаю, я бы без колебаний выбрала последнее».

Это, конечно, грубое кокетство — до последних своих дней Кристина не теряла интереса к жизни и к тому, что происходит в мире. Отсутствие информации приводило её в отчаяние, и она продолжала поддерживать переписку со многими европейскими политиками и дипломатами. «Рим — это место, где действительно можно узнать правду, — писала она Бурдело в Париж, — и у меня повсюду есть друзья и слуги, которые снабжают меня сведениями о событиях. Вы должны мне направлять интересные новости из Франции, но Вы, как и прежде, всё ещё дрожите от страха: какого чёрта Вы боитесь теперь, когда Вам уже за восемьдесят?»

Королева до конца своих дней сохраняла прозорливость и острое чувство реальности. Она одна из первых поняла опасность экспансии Оттоманской империи и подняла тревогу. Она предсказала большую роль английского флота в будущем и возрастание влияния в мире Франции. Что касается Швеции, то её прогнозы на будущее были довольно пессимистичны: «Следует привыкнуть к тому, чтобы Швецию больше не брать в расчёт. Развитие событий показывает, что страна ничего не хочет и ничего не может. Бедная Швеция! Кто бы мог подумать, что всё кончится для неё так плачевно и что у неё не будет иных врагов, кроме её самой». Здесь долговременный прогноз «проницательной» королевы тоже был правильным, хотя она и не угадала взлёта страны при Карле XII.

Характер с возрастом портится.

Старческое раздражение чувствовали и слуги дворца Риарио. Королева страдала бессонницей, бесцельно бродила по залам дворца, вызывала слуг и просила зажечь свет. Хозяйство дворца упростилось до минимума, потому что апанаж опять выплачивался нерегулярно, и Кристина была вынуждена продавать книги и драгоценности, чтобы поддержать не только себя и своих слуг, но и многочисленных писателей, художников, артистов. Последнее время в Риарио жила подобранная королевой вместе с сестрой способная певица Анжелина Джорджини, выполнявшая одновременно обязанности её компаньонки.

В 1688 году в палаццо Риарио получил аудиенцию шведский путешественник Мортен Тёрнъельм, который оставил краткое описание внешнего вида королевы Кристины:

«Королева чисто и хорошо говорила по-шведски и, расспросив меня о том о сём про Швецию, стала рядом со мной у окна и, опершись правой рукой на подоконник и направив взор в пол, некоторое время простояла в молчаливой задумчивости. Наконец она протянула мне руку для поцелуя и пожелала мне счастливого пути. На королеве было платье из чёрной ткани, собственные волосы её на голове были волнисты, без всяких бантов или украшений; лицо её и тело были полными, ростом была совсем не высокой».

Французский путешественник Франсуа Максимилиан Миссон оставил нам другой портрет королевы, записанный в апреле 1688 года: «Ей более шестидесяти лет: ростом очень маленькая, очень полная. Если обратить внимание на кожу, голос и черты лица, то она производит впечатление мужчины: крупный нос, большие голубые глаза, светлые брови, двойной подбородок с признаками бороды, слегка выпяченная нижняя губа. Волосы русые, средней длины, напудрены, растрёпаны и со лба не расчёсаны, улыбчивый и приветливый внешний вид. Представьте себе в качестве костюма плотно прилегающий мужской сюртук из чёрного сатина, достающий до колен и застёгнутый на все пуговицы; очень короткая чёрная юбка, не скрывающая мужских башмаков, очень большой чёрный бант вместо шейного галстука, пояс вокруг сюртука, врезающийся в живот и подчёркивающий её округлые формы».

Шведский архитектор и художник Никодемус Тессин-младший, посетивший королеву за год до её смерти, в своём описании внешнего вида и манер Кристины также обращает внимание на её привычку расспрашивать собеседника, стоя у окна и опершись на подоконник. Почти у каждого, кто её посещал, она интересовалась, женат ли он, и в случае положительного ответа делала какое-нибудь язвительное замечание. Н. Тессину она сказала: «Надеюсь, вы хорошо прежде подумали…» Согласно рассказу Тессина, Кристина, не стесняясь присутствия мужчин, могла подойти к камину, подтянуть до бедер юбку или платье и погреться у огня. По этому поводу шведский поэт Хейденстам сочинил фривольное стихотворение под названием «Королева Кристина в Риме»[150]:

Некоторые из посетителей дворца Риарио отмечали, что в последние годы жизни королева Кристина, мягко говоря, «опустилась» и личную гигиену не очень соблюдала. Один француз утверждал, что поскольку королева не любила носить шляпы и перчатки, она всегда выглядела запачканной и неряшливой, как цыганка. Многие отмечали у неё тёмный цвет кожи. С. Стольпе полагает, что это могло объясняться обычным солнечным загаром, поскольку королева никогда не обращала внимания на моду и, в отличие от светских дам своего времени, от солнца не пряталась.

В архиве королевы за 1689 год сохранилось письмо от так называемого Лионского предсказателя, в котором этот помешанный человек призвал её уничтожить в своём доме все «неприличные» картины и скульптуры и пригрозил ей смертью в том же году, если она не выполнит его рекомендаций. Все входящие письма, относящиеся к этому периоду, содержат пометки и комментарии Кристины, но на письме Лионского пророка никаких пометок нет, хотя письмо наверняка было ею прочитано. Судя по всему, оно было получено в тот момент, когда её уже ничто в этом мире не волновало. Она доживала свои последние дни в полном соответствии с рекомендациями квиетистов.

Накануне получения этого письма Кристина приказала изготовить себе из белой атласной материи необычное одеяние — нечто вроде мантии или ризы, украшенное золотой вышивкой и бахромой. В Рождественский сочельник 1688 года она надела это платье и вышла прогуляться по дворцу. Она долго и молча бродила по пустым залам, пока не наткнулась на сестёр Пассаглия. Подойдя к зеркалу, она сказала:

— Вот смотрю на себя в зеркало и думаю, что скоро по очень важному случаю мне придётся надеть это платье.

Потом взглянула на одну из сестёр, Джулию, и спросила её:

— Сибилла[151], скажи своё пророчество: на какой церемонии оно мне понадобится?

— Простите меня, мадам, — ответила старая служанка, — но скоро Ваше Величество будет похоронена в этом платье.

Все от испуга замерли, а потом закричали о том, какой вздор несёт эта глупая девица, но Кристина остановила их и произнесла:

— Сибилла сказала правду. Именно об этом я и думала.

В начале 1689 года королева заболела — возникла рожа на ногах — и призвала к себе лекарей. 13 февраля у неё закружилась голова, и на некоторое время она потеряла сознание. Поднялась высокая температура, ноги опухли. Через три дня приступ повторился, и она снова потеряла сознание. На всякий случай её причастили. Потом к роже добавилось воспаление лёгких. Вице-король Неаполя дон Лоренцо Колонна написал Кристине письмо с обещанием отправить к ней трёх своих лучших лекарей. Аззолино непрестанно находился рядом.

Кристина отлично понимала, что означали эти зловещие болезни, но приняла их довольно спокойно: «Как бы ни приятна и ни славна была жизнь, было бы большим несчастьем, если бы она не кончалась… Долгая жизнь — это долгое ожидание смерти». В марте она составила завещание, которое начиналось словами: «Мы, Кристина, Божией милостью королева Свеев, Готов и Вендов, настоящим актом извещаем, что Мы, снова подверженные недомоганию, способному сократить жизнь Нашу, пока с Божьей помощью можем здраво думать о спасении Нашей души и, благодаря дарованной Господом Богом власти, распоряжаться Нашим имуществом, выражаем Нашу волю…»

Как можно было предполагать, всё своё имущество, за исключением, разумеется, долгов, она завещала кардиналу Аззолино. Бросается в глаза, что ни одного слова в адрес шведов в завещании произнесено не было. Что это: обида, забывчивость или нечто иное? Э. Хоке считает, что Кристина должна была написать для шведов особенное завещание, но не успела. Вряд ли. Такая женщина, как Кристина, такие вещи не забывала.

В последнее время королева состояла в переписке со своим представителем в Стокгольме Оливеркрансом и настоятельно просила его приехать к Пасхе в Рим: «Я сгораю от нетерпения увидеть Вас и ожидаю Вас, как евреи ждали Мессию. Мне нужно сказать Вам тысячу вещей, о которых писать не могу. Надеюсь, Вы будете мною довольны, как и я Вами; долго держать Вас не стану, Вы скоро вернётесь обратно». Что королева хотела сказать Оливеркрансу и чем он мог быть доволен, неизвестно. Эту тайну, как и многие другие, Кристина унесла с собой. Оливеркранс живой её не застал.

Ей захотелось примириться с папой Иннокентием XI, и она написала ему пространное письмо с изъявлениями покорности и просьбой о прощении. Тронутый до слёз папа, сам также тяжелобольной, направил к королеве одного из своих секретарей синьора Антонио Пиньятелли дель Растрелло, будущего папу Иннокентия XII (1691–1700), и заверил её в том, что подвёл черту под всеми их спорами и противоречиями и дал ей отпущение всех грехов.

Сам папа из-за тяжёлой болезни прийти к ней не смог, и процедуру совершил кардинал Оттобони, будущий папа Александр VIII.

Последние дни королевы омрачились одним неприятным эпизодом, который, по всей видимости, и ускорил её смерть.

Сёстры Джорджини сыграли роковую роль в жизни Кристины. В красавицу Анжелину был влюблён директор Французской академии в Риме скульптор Теодон. У матери сестёр — Катарины Джорджини — было очень много хлопот, связанных с тем, чтобы её красавицы-дочери не стали жертвой насилия или дурного обращения со стороны многочисленных кавалеров. С разрешения королевы Кристины мадам Джорджини поселилась в палаццо Риарио, чтобы не спускать глаз со своих дочерей.

У скульптора Теодона между тем появился соперник в лице аббата Ванини. Аббат уже успел ранее отличиться на поприще ухаживания за хористками Кристины, одну из которых пришлось уволить, поскольку та оказалась в довольно интересном положении. Королева знала, кто был виноват в этом, и затаила на Ванини злобу. (Нужно вспомнить, что Кристина не выносила вида беременных женщин.)

Скоро аббат Ванини подобрал «ключик» к сердцу синьоры Катарины и отправился на «охоту». Это было 4 марта 1689 года. Кристина лежала больная у себя в спальне, и аббат был уверен, что никто ничего в доме не услышит и не заметит. Когда синьорина Анжелина то ли после репетиции, то ли после концерта вернулась в свою комнату, то увидела там свою мамашу, ненавистного аббата Ванини с несколькими слугами королевы и празднично накрытый стол. Она вскрикнула от неожиданности и хотела было убежать, но аббат бросился к ней в ноги и стал умолять не кричать и остаться. Хористка не послушалась и продолжала во весь голос звать людей на помощь. Между тем все, включая слишком доверчивую или подкупленную мамашу, из комнаты ускользнули и оставили аббата наедине с его жертвой.

Крика Анжелины никто не услышал, но зато Кристина услышала над собой звуки падающей мебели и проснулась. Она позвала слуг и кавалеров из драбантской комнаты, и по её приказанию они бросились наверх и всё увидели. Среди драбантов оказался и Теодон, который тигром набросился на аббата Ванини и стал «рвать его в клочья». Если бы ему не помешали, аббат был бы задушен. Послали за братом кардинала Аззолино, чтобы посоветоваться с ним о том, что делать с любвеобильным аббатом. Тот сообщил, что Ванини пользуется покровительством влиятельных лиц, и его пришлось отпустить с миром. Королеве рассказали, что причиной шума оказались кошки. Казалось, инцидент был исчерпан.

К середине марта Кристина поправилась и сообщила об этом некоторым своим друзьям. Король Карл XI написал ей из Швеции почтительное письмо и поздравил с выздоровлением. Годом раньше Кристина обменялась письмами с его маленьким сыном принцем Карлом, будущим Карлом XII[152]. Выздоровевшая королева обнаружила, что Анжелина Джорджини куда-то исчезла. На недоуменные вопросы ей ответили, что хористка заболела и съехала из дворца. Кристина приказала доставить её в Риарио. При очном свидании с королевой Анжелина расплакалась и поведала о том, что с ней случилось в злосчастную ночь 4 марта.

Кристина пришла в бешенство, позвала к себе слугу по имени Мерола и приказала ему убить Ванини. Мерола был неаполитанцем, и дважды повторять ему приказание не потребовалось. Он нашёл убежище у шведской королевы, спасаясь от наказания: на его совести была смерть двух папских сбиров. Мерола немедленно отправился к Ванини, но убивать его по каким-то причинам не стал, а попросил убраться подобру-поздорову из Рима. Долго упрашивать аббата не пришлось, он дал Мероле щедрое вознаграждение и тут же исчез в неизвестном направлении. Мерола вернулся в Риарио и доложил хозяйке, что задание выполнено. Сообщение было воспринято с глубоким удовлетворением.

И снова Кристина поняла, что её обманули. Каким-то невероятным способом до неё дошли слухи, что аббат Ванини живёт и здравствует в городе Субьяко. От негодования она не могла произнести ни слова, но ей удалось встать с кресла, найти смертельно напуганного Меролу и протянуть обе руки к его горлу, чтобы задушить негодяя на месте. Меролу спасло то, что у Кристины закружилась голова, она потеряла сознание и рухнула на пол.

Это произошло 14 апреля 1689 года. Жить ей осталось пять дней.

Её последним исповедником стал известный богемский кармелит патер Славата. Кардинал Аззолино был тяжело болен и мог только молиться о спасении души своей подруги.

Согласно точным исследованиям П. Энглунда, в полдень 19 апреля 1689 года Кристина попыталась левой рукой погладить себя по горлу, чтобы смягчить боль, но рука бессильно упала. Жизнь кончилась. Рядом с ней стояли больной Аззолино и служанка.

Кристина завещала похоронить её просто, тихо и спокойно, но этому воспротивился папа. При жизни он её преследовал, а умершую решил «вознаградить» по достоинству, то есть похоронить с помпой, по высшему разряду. И мёртвая, Кристина продолжала служить разменной монетой в большой политике.

Королеву одели в то самое белое с золотой вышивкой атласное платье, примеренное ею накануне Рождества, а поверх него надели монашескую накидку. На лицо умершей наложили тонкую серебряную маску, точно повторяющую все его черты и складки.

Тело умершей четыре дня лежало в палаццо Риарио на катафалке, обитом золотой парчой с тремя коронами династии Васа. В пятницу 22 апреля при зажжённых факелах и в сопровождении лейб-гвардейцев гроб на катафалке отвезли в церковь Святой Марии в Валичелле, находившуюся под управлением Аззолино. На следующий день там в присутствии коллегии кардиналов была отслужена заупокойная месса. Аззолино с тремя кардиналами стоял в почётном карауле у гроба.

Из церкви гроб с телом Кристины в сопровождении огромной процессии перенесли в собор Святого Петра. Процессию возглавляли мальчики-школьники и дети из приютов, за ними шли представители не менее шестидесяти различных орденов, братств и сообществ, включая «любимых» иезуитов, потом монахи из пятнадцати римских монастырей — все с крестами, хоругвями и зажжёнными свечами по пять человек в ряд. Вслед за ними шли служители церкви Святой Доротеи (на территории их прихода находился дворец Риарио), слуги королевы, певцы, музыканты и др. И уже за ними, высоко на руках, плыли носилки с гробом. На голове умершей королевы была корона, в руке — скипетр; тело было завёрнуто в белое с золотым шитьём одеяние, сверху которого был фиолетовый, подбитый горностаем плащ. Гроб несли слуги Кристины, рядом шли служители её двора, а впереди — последний её фаворит граф Уорвикский и герцог Нортумберлендский Роберт Дадли. За носилками шествовали конная швейцарская гвардия, папские герольды, церемониймейстеры, камергеры, епископы, кардиналы. Процессию завершали десять карет, принадлежавших королеве.

В соборе Святого Петра тело с короной и скипетром опустили в кипарисовый гроб, рядом в особом ящичке положили несколько её медалей и гербов, гроб опустили в простой, деревянный, и поставили его в склеп, так называемый Grotte vecchie, где он до сих пор находится в мраморном обрамлении, снабжённый надписью:

В своём завещании королева Кристина недвусмысленно просила: «Наше желание также состоит в том, чтобы наше тело было облачено в белое платье и похоронено в церкви Ротонда[154] или в другом месте на усмотрение наших наследников, но без выставления гроба напоказ и без всякой помпы и других знаков тщеславия».

Но она уже была мертва, и никто не уважил эту её последнюю волю. Кардинал Аззолино попытался напомнить об этом, но его тоже никто не послушал.

Испытательный срок жизни мятежной души закончился.

Ради личной свободы и ненасытной жажды познания мира она сложила с себя королевские регалии — как потом выяснилось, по ложным мотивам. Свобода без короны имела не менее горький привкус ограничений, а интеллектуальный поиск закончился поражением и примирением с реальной действительностью.

Но разве тускнеет от этого её необыкновенная личность в свете истории и в глазах потомков? Разве не состоит смысл всей нашей жизни в том, чтобы не удовлетворяться достигнутым, а стремиться к углублению нашего познания мира? Жизнь королевы Кристины — это яркий пример личности, бросившей вызов своей судьбе и пытавшейся подняться над внешними обстоятельствами.

Даже с точки зрения современного человека королева Кристина выглядит необыкновенной женщиной. Её мужество и смелость, вера в права и свободу человека, признание духовных и религиозных ценностей намного перевесили её недостатки и ошибки, в которых она, собственно, вряд ли была виновата. К тому же она сполна оплатила их своими страданиями.

Она следовала своему гению и не обращала внимания на то, что о ней говорили.

«В поисках правды и Бога, стремясь к познанию, она пыталась подняться над вещами и проникнуть в их тайну — живой человек и сильная личность»[155].