Королева Виктория

СОЛНЦЕ ИМПЕРИИ

Ах, какие это были времена! Времена «доброй старой Англии»!.. По другую сторону Ла-Манша, в просвещенной Европе, бушевали бури революций и войн. По другую сторону Атлантики сверкали сполохи гражданской войны между Севером и Югом. А добрая старая Англия процветала и богатела. Солидные джентльмены отдыхали в клубах, сидя в викторианских креслах и попыхивая сигарами и трубками. Мужественные солдаты Киплинга пробивались в непроходимые джунгли, неся туземцам «свет цивилизации». Добродетельные герои Диккенса обретали счастье, а злодеев настигало неотвратимое наказание. И вообще вся страна могла спать спокойно, ведь преступникам не было никакого спасу от великого сыщика, жившего в Лондоне, на Бейкер-стрит.

Это было время, когда Англия была владычицей морей и владела колониями общей площадью более двух миллионов квадратных километров с населением в сто миллионов человек. Это было время, когда Британия правила бал, а Британией правила блистательная Виктория.

При двух королевах Англия становилась поистине мировой державой: при Елизавете Первой и при Виктории. Обе правили долго: Елизавета — почти половину века (с 1558 по 1603 г.), а Виктория — даже более половины (с 1837 по 1901 г.). Но на этом общее сходство кончается. Их судьбы полярно противоположны. Елизавета осталась «королевой-девственницей», не имевшей детей, а ее главный фаворит, Роберт Дадли, по всему видно, был закоренелым злодеем. Виктория же была счастлива в браке, беззаветно любила своего Альберта и родила девятерых детей. На исходе дней ее окружал «выводок» из 37 правнуков! В жестоком XVI веке, когда даже члену королевской семьи потерять голову на плахе было не труднее, чем коню потерять подкову, опорой королеве Елизавете служили лишь ее незаурядный ум и железная воля, ставшие опорой и для всей страны. Виктории же повезло с великими политиками. Всю жизнь они вращались вокруг нее, как планеты вокруг Солнца. Герцог Веллингтон и лорд Мельбурн, Дизраэли и Гладстон, Пиль и Пальмерстон — никакая иная страна не могла похвалиться такой яркой плеядой государственных талантов.

Да, королеве Виктории в жизни повезло во многом. Повезло с мужем. Повезло с государственными деятелями. Ей повезло уже в том, что она родилась и вступила на престол именно в те времена, когда Англия переживала грандиозный промышленный и экономический подъем и захватывала в мире все новые богатые территории. Именно поэтому, несмотря ни на какие перепады настроений в обществе и определенный упадок великого британского могущества, постепенно наступавший к концу века, Виктория навсегда осталась символом процветания и благополучия.

Будущая королева Соединенного королевства Великобритании и Ирландии, императрица Индии, Александрина Виктория появилась на свет 24 мая 1819 года в Кенсингтонском дворце. Она стала единственным ребенком Эдварда, герцога Кентского, четвертого сына короля Георга Третьего (1738–1820, правил с 1760 г.), на исходе своих дней сошедшего с ума. Он происходил из так называемой Ганноверской династии, поскольку первый из Георгов, правивший Англией в начале XVIII века, был изначально ганноверским курфюрстом и, соответственно, по отцовской линии вышел из немцев, а по материнской, как сын внучки английского короля Иакова Первого, вел свой род из английской династии Стюартов. Матерью Виктории была принцесса Мария Луиза Виктория Сакс-Кобург-Готская, так что «пропорции» британских и немецких кровей в жилах Виктории остались такими же равными, как и у ее отца, умершего, когда его дочь еще не успела достичь годовалого возраста. Воспитание она получила в большей степени немецкое, поскольку мать, опасаясь козней со стороны других претендентов на престол, особенно дяди Виктории, герцога Камберленда, старалась держать свою дочь подальше от семейства ее покойного мужа.

В 1811 году при душевнобольном Георге III был назначен регентом принц Уэльский, ставший в 1820 году королем Георгом IV.

Он правил Англией десять лет и скончался в 1830 году. Его наследником стал герцог Кларенс, дядя Виктории, известный своими любовными похождениями. Как король Вильгельм IV, он правил Британией последующие семь лет, не расставаясь со многими из своих сумасбродных привычек. Словно в наказание и грехи отца, все его дети умерли в малолетнем возрасте, и, когда он сам скончался в 1837 году, прожив на свете 72 года, Виктория получила право вступить на престол самого могущественного в ту пору государства.

Невозможно в кратком предисловии к художественному произведению дать глубокое представление о «викторианской эпохе», о самом длительном в истории Англии королевском правлении. Роман Д. Плейди достаточно подробно описывает жизнь королевы, ее пристрастия, окружавших ее людей. Однако писательница, что естественно для женщины, прежде всего повествует о «большой любви» королевы, о ее душевных страстях, о дворцовых интригах и о волнениях, связанных с жизнью ее девятерых детей. Поэтому стоит предварить книгу общим обзором, «совмещающим» основные события жизни Виктории с главными событиями того времени.

Итак, Виктория взошла на престол 28 июня 1838 года и в течение двух лет правила «в гордом одиночестве». В своем дневнике она радостно писала о том, что наконец-то освободилась от гнетущей опеки, что тяготила ее в Кенсингтонском дворце. Надо сказать, что в первые годы правления молодая королева не пользовалась популярностью. Британская пресса раздула два скандала, связанных с ее именем, а именно историю с медицинским освидетельствованием леди Гастингс, подробно описанную в романе, и столкновение с премьером Робертом Пилем, консерватором, который настаивал на том, чтобы из окружения королевы были удалены жены членов оппозиционной партии вигов, наводнившие дворец. Виктория воспротивилась, и на нее ополчились многие, в том числе и чартисты, движение которых в тот момент набирало силу.

Чартизм (от английского «чартер» — хартия; «народной хартией» именовалась программа движения), как принято говорить, выражал интересы растущего рабочего класса и, по сути дела, стал вполне цивилизованным воплощением той силы, которая в других странах привела к кровавым революционным событиям, потрясшим основы общества. По причине более совершенной экономической системы и лучшей организации промышленности в Англии обошлось без революции. Были, конечно, волнения, столкновения с полицией, аресты и подавления, но до вооруженного противостояния и гражданской распри дело не доходило. Возникнув около 40-го года и пережив всплеск в середине 40-х годов, движение вскоре пошло на убыль. Смысл же чартизма заключался в ряде достаточно «мягких» политических требований: всеобщем избирательном праве для мужчин, ежегодном переизбрании парламента, тайном голосовании, отмене имущественного ценза и др.

Кроме того, начало правления Виктории было ознаменовано серьезными волнениями в Канаде (в ту пору — Британской Северной Америке), что было связано с земельными спекуляциями. В 1839 году Британия начала захватническую войну против Афганистана, не имевшую особого успеха, и напала на Китай. Последняя акция имела название «первой опиумной войны». Дело в том, что Ост-Индская торговая компания получала огромные барыши от ввоза в Китай опиума, и, когда китайские власти попытались остановить «великих цивилизаторов», те сразу подкатили пушки. Этот конфликт завершился захватом Гонконга.

В феврале 1840 года королева обрела свое счастье. Она вышла замуж за Альберта-Франца-Августа-Карла-Эммануила, принца Саксен-Кобург-Готского. Англичане всегда опасались немецкого влияния и приняли «принца-супруга» с большой настороженностью. Пресса не упускала ни малейшего повода, чтобы поднять шум по поводу «немецкого вторжения» в Букингемский дворец. Однако образованный и очень умный Альберт был человеком высокой нравственности и непревзойденного такта. Любое государство приобрело бы многое от его правления, стань он в нем полновластным монархом. Однако судьба судила ему оставаться в тени своей державной супруги. И все же он имел на нее значительное влияние, куда большее, чем можно предположить, прочитав роман. Он приучил ее рано ложиться спать и начинать день с зарею. Виктория переняла от него много привычек и вкусов. Альберт внимательно следил за всеми государственными делами и через королеву имел довольно значительное влияние на их ход, насколько такое влияние было возможно в Англии. Он отказался от предложения герцога Веллингтона сменить его на посту главнокомандующего армией, но с радостью принял пост канцлера Кембриджского университета и немало содействовал его процветанию. Мало-помалу он заслужил широкую популярность в народе и среди высших слоев английского общества. Недаром этот период счастливого супружества, продолжавшийся чуть более двадцати лет, назван в английской истории «Альбертинской монархией».

В 1841 у королевской четы родился первый сын, принц Уэльский, которому было суждено стать королем Эдвардом VII, который правил Англией первое десятилетие нашего века. Последний их ребенок — принцесса Беатриса — родился в 1857 году.

Больше всего государственных хлопот в период «Альбертинской монархии» короне и правительству доставили следующие события.

Во-первых, мощный подъем чартистского движения в апреле 1848 года, «приуроченный» к революционным событиям во Франции. Ожидалось восстание. Однако лишь в некоторых городах произошли разрозненные революционные выступления, которые были подавлены.

Во-вторых, народные волнения в Ирландии, происходившие также в конце 40-х годов. Рыночные выгоды животноводства привели к тому, что крупные землевладельцы стали создавать большие пастбища, изгоняя мелких фермеров. Огромные массы крестьян остались без земли. Положение усугубили неурожайные годы. В Ирландии начался голодный мор. Однако и в этом случае английским властям удалось удержать ситуацию под контролем и не допустить восстания и подъема ирландского освободительного движения.

Третьим важным политическим событием стала Восточная война 1854–1855 годов, известная в России под названием Крымской войны. После подавления революционных выступлений в Польше и Венгрии царь Николай I приобрел большое влияние в Центральной и Восточной Европе. Предложив православным христианам Палестины, принадлежавшей туркам, стать подданными Российском империи, он дал повод к конфликту с Турцией. Русские войска заняли Валахию и Молдавию в качестве залога восстановления прав православия на Востоке. Турция объявила России войну, и западные страны поддержали ислам в лице Турции, как противовес российского влияния. Объединенный флот Англии и Франции вошел в Черное море, блокировав Севастополь. Австрия и Пруссия, ранее поддерживавшие Россию, отвернулись от нее. Русская армия была вооружена хуже, чем ее враги, и не могла противостоять европейскому альянсу. Война была ею проиграна.

В 1857 Англия подавила, пожалуй, самое мощное восстание в колониях. В Индии подняли мятеж сипаи, наемные солдаты, вербовавшиеся в колониальную армию из местных жителей. Их поддержал народ. Причиной к мятежу послужили хищнические методы управления страной, которая фактически являлась собственностью Ост-Индской компании. Восстание было жестоко подавлено, после чего управление Индией было передано английскому правительству.

Наконец, в 1867 году в Ирландии вновь назрело восстание, целью которого было создание независимой Ирландской республики. Однако и это движение закончилось лишь редкими и незначительными стычками с войсками, и было быстро подавлено правительством. Вместе с тем, в 1870 году все же был принят билль в пользу ирландских фермеров.

Надо заметить, что, какие бы неприятные события ни происходили в Англии или ни касались ее косвенно, они практически не затрагивали жизнь королевской семьи и в целом престиж монархии, в отличие от событий, потрясавших другие европейские дома. В России, например, Крымская война, как известно, стоила жизни императору Николаю I. Неминуемость поражения тяжело отразилась на его здоровье. Он слег и умер, а по некоторым сведениям, даже принял яд. Его старший сын, Александр II, пал жертвой заговора народовольцев. Во Франции революционные события 1848 года смели короля Луи Филиппа, а в 1870 году — императора Наполеона III. 1848 год стал «черным годом» и для других королей — германского короля Людвига, которого народные волнения вынудили отречься от престола, и австрийского монарха Фердинанда I, который «лишился места» из-за восстания в Вене. Солнце британской монархии всегда ясно светило над островами. Виктория за свою долгую жизнь тоже не избежала покушений. Их было целых семь. Однако Бог поистине хранил королеву, а все злодеи оказывались одиночками-«геростратами» с неустойчивой психикой и к тому же толком не умели держать в руках пистолет.

Все эти события, разумеется, не были препятствиями для главного процесса, характерного для Англии того времени, — грандиозного подъема британской экономики в 50—60-е годы прошлого века, В тяжелой промышленности, в станкостроении, в строительстве пароходов Англия далеко опережала все остальные страны. В этот период Англия захватила значительную часть Бирмы, огромную территорию Белуджистана, продолжала продвигаться на Африканский континент, а в 1863 году силой добилась «открытия» Японии для своей торговли.

Поистине тяжкий удар Виктория пережила в декабре 1861 года, когда в результате развившейся простуды скончался ее дорогой Альберт. Принц прожил на свете всего сорок два года. Почти на такой же срок сама королева пережила своего мужа. Во второй половине своей жизни, особенно в начале вдовства Виктория вольно или невольно старалась стать «королевой-затворницей», однако жизнь брала свое, и ведущие политики Англии не раз убеждали ее в том, что «Солнце империи не должно скрываться в тучах». Особенные старания в этом прилагал Бенджамен Дизраэли, лидер консерваторов. Он убедил королеву в 1876 году принять титул императрицы Индии, что, по его мнению, было необходимо для мирового престижа британской монархии. Королева всегда была разборчива в людях и не скрывала своих симпатий и антипатий. Известно, что поначалу она очень не любила Роберта Пиля, одного из своих премьер-министров, а затем, не без влияния Альберта, прониклась к нему уважением. Семидесятые годы стали в Англии захватывающей дуэлью двух великих политиков — Б. Дизраэли и либерала У. Гладстона. К первому Виктория питала явную симпатию, а второго, мягко говоря, недолюбливала. Увы, на склоне лет ей пришлось в основном мириться с Гладстоном, поскольку Дизраэли скончался в 1881 году.

Несмотря на склонность к уединению, Виктория внимательно следила за государственными делами. Убедительным примером может служить тот факт, что именно она в 1885 году первой серьезно обеспокоилась судьбой своих войск в Судане, когда там качалось антиколониальное восстание, К ее предупреждениям правительство не прислушалось, и в результате хартумский гарнизон погиб вместе с губернатором Ч. Гордоном.

Разумеется, большую часть ее мыслей и душевных чувств занимали в то время судьбы ее детей и внуков, ведь королева породнилась со многими правящими домами Европы, в том числе и российским императорским домом, хотя отношения с Россией и ее правление почти всегда оставались достаточно напряженными. Достаточно сказать, что Александра Федоровна, супруга последнего русского императора Николая II, приходилась Виктории родной внучкой. Она была дочерью Алисы, второго ребенка Виктории, и великого герцога Гессенского, Людвига IV.

В последней трети прошлого века Англия продолжала сохранять позиции ведущей мировой державы, однако на развитие страны словно подействовало печальное вдовство королевы и ее стремление к покою и тихому уединению. Темпы экономического развития стали замедляться. Прогресс в промышленности резко затормозился. Тяжелые промышленно-экономические кризисы поражали страну дважды: в конце 70-х и в начале 90-х годов. Новый подъем так и не начался ни при самой Виктории, ни при ее преемниках, хотя энергии и инерции «великого рывка», произошедшего в первой половине века, хватило еще надолго. Англию стали догонять Соединенные Штаты и быстро крепнувшая в сражениях Германия, которую вел к вершинам могущества и страшным крушениям в новом веке «железный канцлер» — Отто Бисмарк.

Инерции хватило и на продолжение колониальной экспансии. Англия не оставляла последовательную политику сдерживания России на Востоке, прежде всего — в отношении Малой Азии, Афганистана и Ирана, а сама между тем захватила Афганистан (1879) и Египет (1882). В этот же период Британия стала «главным землевладельцем» на Африканском континенте. В 1890 году был заключен договор с Германией и Францией об определении границ Восточной и Западной Африки, а в 1898 году в собственность британской короны перешел Судан. Конец правления Виктории был ознаменован тяжелой войной в Южной Африке против бурских республик, значительно подорвавшей британский престиж в мире.

Во внутренней политике нужно отметить движение к демократизму. В 1884 году была проведена избирательная реформа, предоставившая участие в выборах массам сельского населения. Затем, в 1888 году, произошла реформа местного управления на выборных началах и были окончательно уничтожены различные политические привилегии.

На этом фоне общей демократизации значение монархии как оплота патриотической идеи, как символа Великой Британии только возрастало. Английские историки отмечают некую парадоксальность, характерную для правления Виктории. В отношениях с парламентом она всегда противилась развитию «демократической монархии», но, с другой стороны, как ни один другой английский монарх, своими действиями, своим характером способствовала ее возникновению. Именно Виктория утвердила в новом качестве незыблемость традиционной британской монархии, притом не как политической силы, а как политического института, «гарантирующего национальную гордость»…

В последние годы королева Виктория жила почти исключительно воспоминаниями, окружив себя всякими милыми вещицами, фотографиями, миниатюрами, что радовали ее глаз и напоминали о счастливых днях, проведенных с Альбертом. Она не терпела никакого шума и набрала себе индийских слуг, которые только и были способны поддерживать во дворце истинную тишину. Каждую ночь в комнате Альберта его одежду раскладывали на постели, и каждое утро меняли воду в его рукомойнике. Над постелью самой королевы висела фотография Альберта, сделанная сразу после его кончины.

Королева Виктория умерла на восемьдесят втором году жизни, 22 января 1901 года, после короткого недуга, не причинившего ей страданий. Она была похоронена во Фрогморе, неподалеку от Виндзора, в том самом мавзолее, где уже почти сорок лет дожидался ее принц Альберт.

Говорят, она была прекрасной супругой и заботливой матерью… Способны ли мы, в России, вспомнить какого-либо из своих монархов, о котором без колебаний можем сказать: «Он был мудрым и добрым правителем, и при нем хорошо жилось, долго хорошо жилось»? Англичане могут. Конечно, нынешние представления о «викторианской эпохе» кажутся во многом идеализированными. Однако нельзя отрицать, что англичане помнят «добрую старую Англию» и знают, что у них-то была поистине добрая королева. Почему бы им по-доброму не позавидовать?

С. А. Смирнов

ЗЛЫЕ ДЯДИ

Я долго не могла решиться начать повествование о моей жизни. Мне хотелось, чтобы это было интересно не только мне, но и тем, кто будет жить, когда меня не станет.

Раннее детство не вспоминается мне с большой радостью. Любая другая девочка, не ставшая впоследствии королевой, была, наверное, счастливее меня. Поэтому я решила начать свои записи с самого значительного эпизода, произошедшего в те годы, — первого представления королю. Я не понимала тогда всей важности этого дня, но волнение мамы передалось и мне. Если бы не моя милая Феодора, я бы просто расплакалась.

Моя гувернантка, добрая баронесса Лецен, старалась подготовить меня к встрече с королем.

— Вы, может быть, удивитесь, увидев короля, — сказала она. — Он довольно стар.

— Я знаю, Лецен. Мама говорила мне. Лецен испугалась, что я могу сказать что-нибудь лишнее, и предупредила меня:

— Разговаривая с королем, вы должны выражаться осторожнее. Благоразумнее будет только отвечать на его вопросы, а самой не начинать разговора.

Все ее опасения, содержащиеся в каждом ее наставлении, привели к тому, что я стала нервничать.

— Не волнуйся, — сказала Феодора, заметив мое состояние. — Говори что захочешь. Я уверена, что твое представление королю пройдет прекрасно.

Милая Феодора, как она меня успокаивала! По дороге в Виндзор мама продолжала давать мне нравоучительные советы:

— Я надеюсь, ты отработала свой реверанс. Не забывай, ты должна быть серьезна. Не смейся так вульгарно, как ты взяла привычку в последнее время… выставляя все десны напоказ. Улыбайся, только слегка приподнимая уголки губ… и помни, хоть он и король, но ты тоже королевской крови.

— Да, мама… Конечно, мама…

Слушала я невнимательно. Я любовалась пейзажем и думала о том, как выглядит мой дядя король и почему все поджимали губы, когда упоминали леди Конингэм и ее семью, жившую вместе с ним в Виндзоре. Я спрошу Лецен. Нет, не Лецен. Иногда она могла быть очень скрытной. Я спрошу мою другую гувернантку, баронессу Шпет… или Феодору. Как чудесно иметь любимую сестру намного старше себя — взрослую и в то же время не совсем взрослую. Да, я спрошу Феодору. Я незаметно вложила свою руку в ее, и она успокаивающе сжала мне пальцы. Я так ее любила, и я подумала: мы всегда будем вместе. Мы прибыли, и, наконец, настала великая минута, когда я предстала перед королем.

Он был такой огромный, что даже очень большое и богато украшенное кресло, в котором он сидел, казалось, не вмещало его, и он растекался через поручни, словно кто-то попытался влить его в кресло и частью расплескал. От этой мысли мне захотелось рассмеяться, но я сдержалась и сделала самый глубокий реверанс, какой мне когда-либо случалось делать в жизни. Я уверена, что он у меня получился. Иначе и быть не могло, ведь я практиковалась с тех пор, как узнала, что мне предстоит увидеть короля.

— Так это Виктория. — Голос у него был нежный и мелодичный, а я любила музыку. — Подойди сюда, милое дитя.

Я подошла и взглянула в это огромное лицо; его двойной подбородок возлежал на пышном галстуке, а щеки, казалось, тряслись при каждом произнесенном слове. Они были прекрасного розового цвета, а волосы его представляли собой бездну роскошных локонов. Местами он был так красив. Он смотрел на меня так же пристально, как и я на него.

Потом он сказал: Дай мне твою лапку. «Лапку»! Что за странное название для руки! Мне это показалось очень забавно, и, забыв мамины наставления, я рассмеялась. Он взял мою руку в свою, большую, белую, всю в кольцах. Он тоже засмеялся, так что, во всяком случае, он не рассердился.

— Какая хорошенькая лапка, — сказал он и повернулся к даме, стоявшей у его кресла. Она была очень красивая, хотя и толстая, но не такая толстая, как король. Возможно, ее наряд придавал ей такой великолепный вид. — Поднимите ее, милочка, — сказал он. — Я хочу посмотреть на нее поближе.

Меня посадили ему на колено, очень мягкое и рыхлое, как пуховая подушка. Было странно видеть его лицо так близко. Меня заворожили его локоны и нежно-розовые щеки, как у молодого человека. Но мешки под глазами выглядели как у старика.

Он рассматривал меня так, словно моя внешность заинтересовала его, и из-за его прелестного голоса и добродушного вида я стала недоумевать, почему мама так ненавидела его. Он был совсем не такой страшный, как я думала. Похоже было, что он также хотел понравиться мне, как я ему. Он сказал, что пребывает в полном восторге от моего посещения.

— Очень любезно с твоей стороны, — прибавил он.

— Мне передали, что вы хотите видеть меня, — ответила я и тут же почувствовала, что сказала что-то не то, потому что получалось так, как будто я-то не хотела идти к нему. Поэтому я поспешно продолжала: — Я была так рада, когда Вы пригласили меня, только все время боялась сделать что-нибудь неправильно. Он засмеялся очень дружелюбно.

— Моя милая маленькая Виктория, что бы ты ни сделала, я очень сомневаюсь, что в моих глазах это выглядело бы дурно.

— Но я и правда иногда поступаю дурно…

— Как и все, вероятно…

— Даже вы, дядя-король?

Ну вот, я и сказала не то, что надо, и мама, конечно, слышала. О Господи, теперь будет мне нотация! Он улыбался.

— Да, даже дядя-король.

— Разумеется, мне следовало сказать «Ваше величество».

— А ты знаешь, «дядя-король» мне больше нравится.

— Правда… дядя-король?

И мы оба снова засмеялись. Я испытала такое облегчение и мне так нравилось сидеть на его толстом колене, глядя в его старое-молодое лицо, желая, чтобы у меня так же красиво вились волосы, и думая, как непохож он на того человека, каким я ожидала увидеть его.

— Ты выглядишь довольной, — сказал он. — Мне кажется, тебе здесь нравится и дядя-король не кажется тебе людоедом, как тебе внушали. Я втянула голову в плечи и кивнула, потому что это так и было.

Он задавал мне вопросы, и я рассказала ему о куклах и о том, как я рада, что уже несколько дней на королеве Елизавете рваная юбка[1], а Лецен еще не заметила.

— Поделом ей, — сказала я. — Она была такая тщеславная.

Он согласился. А потом он сказал, что должен как-то отметить нашу встречу. Я не поняла, что это значит, но догадалась, что он имеет в виду какой-нибудь подарок. Так оно и оказалось, потому что он сказал полной даме:

— Принеси ее, милочка.

Она принесла миниатюру в бриллиантовой оправе, изображавшую очень красивого молодого человека.

— Какая прелесть! — воскликнула я. — Какой красавец!

— Ты его не узнаешь?

Я взглянула на него озадаченно. Полная дама кивала головой, пытаясь сказать мне что-то. Я не могла ничего понять.

— Я, наверное, изменился с тех пор, как она была написана, — печально сказал король.

И тут я поняла. Я пригляделась и увидела слабое сходство между лицом на миниатюре и чертами моего доброго дяди-короля. Я улыбнулась.

— Это вы… дядя-король. Портрет такой маленький, а вы теперь такой большой… я сразу не разглядела. Это прозвучало немного запоздало, но он, по-моему, не очень обиделся. Он повернулся к полной даме.

— Приколите миниатюру ей на платье, моя милая. Дама наклонилась, окутав меня облаком зачаровывающего запаха духов, и приколола миниатюру.

— Вот так! Это будет напоминать тебе о сегодняшнем дне.

— Я бы его и так никогда не забыла.

— Ты славная малышка, — сказал он. — Ты получила мой подарок. А что ты мне подаришь?

Я стала напряженно думать. Может быть, одну из кукол? Мы могли бы зашить королеве Елизавете юбку. Он с улыбкой сказал:

— Было бы очень мило получить поцелуй.

Это было просто. Несмотря на мое неодобрительное отношение к королеве Елизавете, мне не хотелось с ней расставаться. Дядя наклонил голову, и я, радуясь тому, что эта встреча, которой я так боялась, оказалась совсем нестрашной, и одновременно чувствуя себя немного виноватой за то, что не сразу узнала его на миниатюре, поддавшись мгновенному порыву, крепко обняла его за шею и дважды горячо поцеловала.

Последовало короткое молчание. Я совершила нечто ужасное. Мама скажет, что я вела себя самым вульгарным образом. Лецен обидится, потому что я осрамила ее. Меня неоднократно предупреждали, что в присутствии короля я должна была только улыбаться, приподнимая уголки губ, и при этом не слишком часто. Король будет в ярости. Он скажет, что я пренебрегла его королевским достоинством. О Боже мой, что я наделала!

Я отстранилась от него и тут увидела его глаза, они наполнились слезами. Он неожиданно показался мне гораздо симпатичнее, чем красавец на миниатюре. Он обнял меня и прижал к себе. У меня было такое чувство, словно я лежу на перине.

— Ты славная малышка, — сказал он, — и ты доставила мне большое удовольствие. И он поцеловал меня. В это мгновение я полюбила дядю-короля.

Когда аудиенция закончилась, и мы направились в приготовленные для нас комнаты, я продолжала думать о дяде-короле. Мама ничего не сказала о моем поведении, что было очень странно. Но она выглядела задумчивой.

Я жаждала остаться наедине с Феодорой, чтобы спросить ее о причине этого странного молчания. И еще я хотела спросить у нее, какого она была мнения о короле. Когда ее представили ему, он ясно дал понять, что она ему понравилась. Ей поставили кресло рядом с ним, и он довольно долго говорил с ней. Я слышала, как они смеялись. Я думаю, что он ей тоже понравился. Да и не могло быть иначе. Он был так любезен и мил со всеми, а если не смотреть на него пристально, то можно было вполне вообразить его красавцем с миниатюры.

Лецен сидела у меня в спальне, но я не разговаривала с нею и лежала молча, размышляя об аудиенции. Я еще не спала, когда вошла мама. Она подошла к постели и взглянула на меня.

— Не спишь? — спросила она. — Почему?

— Не знаю, — отвечала я. — Не сплю, и все.

— Это был волнующий день. Ты представлялась королю.

Ну вот, начинается, подумала я. Сейчас я услышу, как я их всех опозорила, как я плохо вела себя, обнимая короля за шею. А целовать его дважды, когда меня просили об одном поцелуе, было просто оскорблением его величества. Меня могут заточить в Тауэр, как бедного сэра Уолтера Рэли[2], самую великолепную из всех моих кукол.

— Король был сегодня в хорошем настроении, — сказала мама.

Я хотела было сказать, как он мне понравился, но я подумала, что мама совсем бы не желала этого слышать.

— Ты должна быть осторожна, Виктория.

— О да, мама.

— Не забывай, что твой дядя — король.

— Я не забуду.

— Иногда он ведет себя не по-королевски.

— Мне он показался очень симпатичным, мама. У него чудесные волосы и такие розовые щеки… и все же он очень старый.

— Вещи на самом деле не всегда таковы, какими они кажутся. У него нет своих волос, это парик, а щеки у него накрашены.

Я изумилась и попыталась вообразить, как бы он выглядел без своих очаровательных локонов.

— Они очень мило выглядят, — сказала я, пытаясь защитить его. — И даже если локоны у него ненастоящие, он по-настоящему добр. Мама пропустила это мимо ушей.

— Если он сделает тебе какое-нибудь предложение, — сказала она серьезно, — ты должна немедленно сообщить мне.

— Какое предложение, мама?

— Мне кажется, ты ему понравилась.

— О да, он сказал, что я «славная малышка». Он ничего не имел против, когда я назвала его «дядя-король». Мне показалось, что ему это понравилось.

— Ну еще бы! Если он когда-нибудь спросит тебя, не хотела бы ты жить в Виндзоре, ты сразу же должна сказать мне.

Жить в Виндзоре! Часто видеть короля! Выезжать на прогулку в парке… может быть, иногда оставаться одной… В такой перспективе не было ничего особенно страшного.

— Жить в Виндзоре… — с волнением проговорила я.

— Ты должна сказать мне сразу же. Может случиться так, что король захочет отнять тебя у меня… взять тебя из дома… и держать в Виндзоре.

— Почему, мама? — спросила я с жадным любопытством. — Почему?

— Не имеет значения почему.

Мне часто приходилось слышать подобную отговорку. Но это же несправедливо, ведь если не знаешь почему, то многое так и остается непонятным. Мама поцеловала меня.

— А теперь спи.

Но я не могла спать. Сном нельзя распоряжаться, так же как нельзя и внушить людям, что «почему» не имеет значения.

Мое представление королю — это было только начало? Вскоре стало ясно, что король твердо вознамерился сделать мое пребывание в Виндзоре приятным. Феодора сказала мне, что он спрашивал, что мне нравится, и она ответила, что я люблю музыку и танцы.

— Значит, у нас будут музыка и танцы, — заявил он. — Мы должны во что бы то ни стало доставить удовольствие крошке Виктории.

Феодора сказала мне, что ей король тоже понравился. Он был к ней очень внимателен. Мне даже стало казаться, что он предпочитал, чтобы она, а не я сидела с ним рядом. Хотя я не могла пожаловаться на его обращение со мной. Глаза его оживлялись при виде меня, а порой мне казалось, что на них набегают слезы. Впрочем, чаще я искренне забавляла его, и тогда его губы начинали подергиваться так, словно он с трудом удерживается от того, чтобы громко не рассмеяться.

Однажды было представление в оранжерее, и я сидела с ним рядом. Музыканты играли так хорошо, что я то и дело хлопала им, а один раз пришла в такой восторг, что, забыв, где нахожусь, даже подпрыгнула в кресле. Правда, я тут же спохватилась и смущенно посмотрела на короля, но оказалось, что нарушение мной этикета совсем не задело его.

— Да, ты совершенно права, девочка! Музыканты играют восхитительно. Будь я так же подвижен, как ты, моя милая, я бы сделал то же самое. Они достойны такой высокой оценки.

Неожиданно я подумала, что дядя взял себе за правило высказываться положительно обо всем, что мне нравилось, и что обычно не одобряла мама. Несколько раз я замечала, какой смотрел на нее с выражением, совсем непохожим на то, с каким он смотрел на меня. Он любит меня, подумала я, но не любит маму. Он наклонился ко мне и сказал:

— Я знаю, ты хотела бы попросить оркестр сыграть какую-нибудь любимую тобой музыку, правда?

— О да, — отвечала я. Что же им сыграть?

Я пристально посмотрела на него — на его розовые щеки и очаровательные локоны и мешки под глазами, окруженными сетью морщин, — и я любила его, потому что он был добр ко мне и давал мне возможность чувствовать себя самой собой, а не такой девочкой, какой желала видеть меня мама. Я сказала:

— «Боже, храни короля», это очень хорошая песня[3]. Он опять бросил на меня странный взгляд и сказал:

— Да, я и впрямь нахожу, что ты очень славная малютка. Я скажу оркестру, что у тебя есть к ним просьба. И он произнес:

— Принцесса Виктория желает попросить оркестр сыграть нечто по ее выбору. Ну теперь говори, моя милая. Я встала и сказала очень громко и отчетливо:

— Пожалуйста, сыграйте «Боже, храни короля».

Присутствующие зааплодировали. Все улыбались. Я слышала, как кто-то прошептал: «Она уже маленький дипломат». «Интересно, что бы это значило?» — подумала я.

На другой день мы посетили основанный королем зоопарк. Это был очень приятный день, поскольку мамы с нами не было и я могла вести себя как мне нравится. Думаю, что король специально не пригласил ее, зная, как я буду рада ускользнуть из-под ее надзора.

Я замечательно провела время, рассматривая всяких диковинных животных: зебр, газелей и других, которых я никогда не видела раньше. Когда я вернулась к маме, мне пришлось отвечать на бесконечные вопросы. Кто там был? О чем говорили? Это продолжалось очень долго. А в моей памяти все еще жили чудесные воспоминания о замечательном дне, когда никто за мной не следил.

На следующее утро, когда мама и я с Лецен гуляли в парке, возле нас остановился великолепный фаэтон, в котором сидели король и тетя Мэри.

Экипаж остановился. Мама, Лецен и я сделали реверанс, здороваясь с королем. Он ответил величественным кивком, и сразу же его лицо озарила озорная улыбка. Он жестом показал мне, чтобы я приблизилась, а форейтору сказал: «Засунь ее сюда».

Форейтор в голубой с серебром ливрее соскочил с лошади и, подхватив меня, усадил в фаэтон между королем и тетей Мэри.

— Пошел! — крикнул король, и мы поехали, оставив маму и Лецен у обочины.

Они выглядели не только рассерженными, но и очень испуганными. Я думаю, маме показалось, что король похищает меня. Король смеялся, мамин испуг явно доставил ему удовольствие.

Я было немного встревожилась, но скоро все забыла, настолько было чудесно ехать в королевском фаэтоне — гораздо быстрее, чем мне когда-либо случалось ездить.

— Нравится тебе? — спросил король, взяв меня за руку.

— Замечательно, — воскликнула я. Я вдруг поняла, что могу кричать сколько угодно и делать и говорить все, что мне придет в голову. В добавление к чудесной поездке я еще, как и вчера, опять избавилась от маминого наблюдения.

Король разговаривал со мной все время, а иногда и тетя Мэри вставляла слово, приветливо улыбаясь мне.

Король задавал мне вопросы, и я рассказала ему, как я люблю ездить верхом на моем любимом пони Рози. Рози могла скакать очень быстро, если хотела, но иногда ее приходилось уговаривать. Я рассказала ему о своих уроках и как я ненавижу арифметику и люблю историю, потому что моя гувернантка, баронесса Лецен, делает эти уроки очень интересными.

Он слушал очень сочувственно, и я призналась ему, что больше всего Мне нравятся танцы и пение. Он совсем не походил на короля. Когда он упоминал о некоторых людях, он менял выражение лица и манеру говорить. Он так хорошо подражал им, что некоторых я узнавала.

— Я никогда не думала, что с королем можно так разговаривать, — призналась я.

— Многие думают о королях дурно, — заметил он. — Но что делать! Королям невозможно завоевать любовь всех людей. Если они делают что-то, что нравится одним, других это не устраивает… всех сразу не ублаготворишь.

Я подумала и сказала, что если человек поступает хорошо, то Бог доволен им и потому и все должны быть довольны.

— Кроме дьявола, — сказал он. — Ведь он любит грешников. Так я прав?

— Да, конечно, вы правы, потому что…

— Потому что я король?

— Нет, — сказала я, — потому, что вы… правы.

Мы подъехали к павильону для королевской рыбной ловли, вышли из фаэтона и перешли на баржу. Там было несколько очень важных персон. Король представил меня, и все они обошлись со мной с большим уважением. Один из них был герцог Веллингтон[4], о котором мне много рассказывала Лецен. Он был герой Ватерлоо, сыгравший такую важную роль в нашей истории. Он был, конечно, великий человек, но мне он не особенно понравился. Он был довольно высокомерен, и, казалось, все время старался напомнить всем, какая он важная особа. Я полагаю, поскольку сражение под Ватерлоо произошло почти десять лет назад, он, вероятно, считал, что люди начинают забывать о нем, так что считал необходимым постоянно напоминать им о себе. Он был невысок и очень худ, с крючкообразным носом и глазами, которые так и просверливали человека насквозь — так что мне стало не по себе. Король, по-видимому, его очень любил или, по крайней мере, очень уважал, наверное, из-за Ватерлоо.

Заиграла музыка, и оркестр исполнил «Боже, храни короля». Я хлопала и с любовью смотрела на дядю, который, заметив мой взгляд, ласково мне улыбнулся.

Но все хорошее когда-нибудь должно кончиться, и меня отвезли в Кумберленд Додж, где меня ожидала мама.

Что тут начался за допрос! Что сказал король? Что ты ответила? А потом что? Мама то и дело неодобрительно прищелкивала языком. «Ты не должна была этого говорить. Тебе следовало сказать то… или другое».

— Но, мама, — настаивала я, — мне кажется, королю нравится, когда я говорю то, что думаю.

— Он хотел точно узнать, что происходит. Он хотел заманить тебя в ловушку.

— О нет, мама, он хотел доставить мне удовольствие.

— Ты еще слишком молода, Виктория, — сказала она, покачав головой.

— Но я становлюсь старше. Нельзя оставаться вечно молодой. — Ты не прислушиваешься к тому, что тебе говорят. Ты слишком торопишься высказать свое собственное мнение.

— Но мама, как я могу высказывать чье-то еще мнение?

Она отвернулась, и внезапно мне стало жаль ее. Странно было жалеть маму, которой все в доме повиновались… хотя, может быть, и не все. Во всяком случае, не сэр Джон Конрой… скорее это она повиновалась ему.

Настало время, и наш визит в Виндзор завершился, пора было нам возвращаться в Кенсингтон. По просьбе короля меня посадили ему на колени, когда мы прощались. Он сказал, что мое посещение доставило ему большое удовольствие, и выразил надежду, что это было взаимно.

— О да, конечно, — ответила я. — Особенно потому, что я боялась, что все будет совсем по-другому.

— Почему ты боялась?

— Все боятся королей.

— Потому что это им внушают?

— Да.

— Но я в конце концов оказался не таким уж чудищем? Мне кажется, мы с тобой друг другу понравились.

— Вы мне очень понравились, дядя-король, и я думаю, что я вам тоже, потому что вы доставили мне столько удовольствий… помимо подарка. Он улыбнулся и спросил:

— Скажи мне, что тебе больше всего у меня понравилось? Минуту я поколебалась и потом сказала:

— Многое, но больше всего, когда вы сказали форейтору: «Засунь ее сюда», и фаэтон помчался.

— Я так и сказал?

— Да, «засунь ее сюда».

— Сказано не очень-то по-королевски. Но, может быть, между дядей и племянницей это извинительно… хотя она и принцесса, а он король. И это тебе больше всего понравилось? Я кивнула.

— Ты славная малышка, — сказал он. — Я надеюсь, ты навсегда останешься такой, какая ты сейчас, и что события… и люди, окружающие тебя… тебя не изменят. Тут мы простились, и он снова поцеловал меня. Расставаясь с ним, я была близка к слезам, и он тоже выглядел очень печальным.

Мама желала точно узнать, что он сказал и что я ответила. Я рассказала ей и прибавила:

— Мне кажется, король — один из самых приятных людей в мире.

Ей это не понравилось. Но визит в Виндзор изменил меня немного. У меня сложилось такое впечатление, что иногда лучше говорить то, что я думаю, а не то, что от меня ожидают. Во всяком случае, король считал, что это так.

Но я не понимала многого. Мама была права, когда говорила, что я слишком наивна. Часто я чувствовала себя так, словно я брожу во мраке, на ощупь.

Я не знала, что этот визит причинил маме серьезное беспокойство не только на мой счет, но и насчет Феодоры.

После визита в Виндзор жизнь казалась скучной. Было много уроков и слишком мало праздников. Если я жаловалась, Лецен говорила мне, что учиться — мой долг. Принцесса не должна быть невеждой.

— Но так много приходится учить! — со вздохом сказала я.

— Разумеется, — ответила Лецен. — Мы все учимся всю нашу жизнь.

— Какой ужас!

Лецен засмеялась и сказала, что все трудности ничто по сравнению с радостью познания.

Я хотела возразить ей и сказать, что есть куда более приятные вещи, но Лецен повторила свой излюбленный довод:

— Вы еще слишком молоды, в свое время вы сами все поймете.

Конечно, я была молода, против этого было трудно возражать. Но мне постоянно хотелось ускользнуть из классной комнаты. Когда же мне это удавалось, я отыскивала Феодору, и мы шли в сад моего дяди Сассекса, где я любила поливать цветы. У меня была особая лейка, и мне нравилось смотреть, как льется вода. Обычно я промачивала себе ноги, и тогда Феодора потихоньку приводила меня домой, и баронесса Шпет, которую я очень любила, потому что она всегда была добра ко мне, надевала мне сухие чулки, платье и туфли. Все это было очень весело, потому что ни мама, ни Лецен ничего не знали, а то бы поливку мне тут же запретили.

У дяди Сассекса, как и у нас, были апартаменты во дворце, и, хотя он и был очень странный человек — как и большинство моих дядей, — он был очень добрый. Когда я была маленькая, я его очень боялась, потому что однажды, когда я раскричалась, кто-то сказал: «Тише, успокойся, а то дядя Сассекс тебя возьмет…» Я думаю, так было сказано потому, что мы жили по соседству. Долгое время после этого я смотрела на него с подозрением, пока не обнаружила, что уж он-то не стал бы жаловаться на шум, и в любом случае он был слишком поглощен своими книгами, птицами и музыкой, чтобы обращать внимание на мои выходки. Вообще, когда я познакомилась с моими дядьями с отцовской стороны, я перестала всех их бояться, кроме дяди Кумберленда, который по-прежнему продолжал внушать мне ужас, и, как мне кажется, не без основания.

В те летние дни мы часто пробирались в сад дяди Сассекса: Феодора с книжкой, я с лейкой и Шпет. Они с Феодорой сидели на траве, наблюдая за мной и время от времени предостерегая меня, чтобы я опять не залила ноги водой. Я же была просто счастлива бродить с лейкой среди цветов, вдыхать их аромат и слушать жужжание пчел.

И почти каждый раз, когда мы приходили туда, к нам присоединялся молодой человек. Это был кузен Август, сын дяди Сассекса от первого брака. Кузен Август был очень хорош в своем мундире драгунского полка, и он очень любил сидеть с Феодорой и Шпет, разговаривая с ними, пока я занималась поливкой.

Они часто смеялись, и старушка Шпет улыбалась, кивая головой, как она это делала всегда, когда была довольна. Это были такие счастливые дни. Но внезапно они кончились, и мы уже больше не ходили в сад дяди Сассекса. Шпет и Феодора попали в немилость. Однажды я застала Феодору плачущей и упросила ее сказать мне, что случилось.

— Август и я хотели пожениться, — сказала она.

— Это было бы замечательно, — воскликнула я. — Ты бы жила рядом, а я бы приходила каждый день поливать твой сад. Феодора покачала головой.

— Мама очень сердится. Меня отошлют отсюда.

— О нет, Федди, ты не должна уезжать! — воскликнула я. Она печально кивнула, и вид ее слез заставил и меня расплакаться.

— Мама обвиняет во всем бедняжку Шпет. Ее, наверно, тоже отошлют. — В своем унынии Феодора была более откровенна, чем обычно. — Считают, что Август не подходит для меня. Я удивилась.

— Но почему? Ведь он мой кузен.

— Да, но, видишь ли, хотя герцог женился на леди Августе, их брак не был признан, так как она не королевского происхождения, и поэтому они говорят, что Август — незаконный сын. А значит, я не могу выйти за него замуж.

— Я думаю, дядя Сассекс не имел бы ничего против.

— О да. Он беспокоится только о своих книгах и часах и о своих снегирях и канарейках. Он ничего бы не имел против. Но мама говорит, что мы вели себя непристойно. Но ты… о тебе речи не было. Это только бедняжка Шпет и я.

Я не зря беспокоилась. Очень скоро Феодора пришла ко мне притихшая и печальная и сказала, что она едет в Германию навестить нашу бабушку. Я была в отчаянии и никак не могла утешиться. Бедная старушка Шпет ходила, потупив взгляд, а все — и даже Лецен — смотрели на нее крайне осуждающе.

Когда уехала Феодора, я была неутешна. Мама говорила, что я хандрю, более снисходительная Лецен говорила, что я тоскую. Я рассказывала куклам, как я несчастна. Я была не в состоянии снова пойти в сад дяди Сассекса, хотя я и знала, что его цветы скучают по моей лейке.

Жизнь состояла из сплошных уроков, которыми руководил преподобный Дэвис. Чистописание и ненавистную арифметику преподавал Томас Стюард, немецкий — мистер Бэрез, а французский — месье Грандино. У меня были способности к языкам, и эти уроки мне нравились. Музыку преподавал мистер Сэйл, органист из церкви Сент-Маргарет в Вестминстере, рисование — член Королевской академии Ричард Вестолл, а танцы и манеры — мадемуазель Бурден. Все эти достойные люди отнимали у меня столько времени, что ни на что другое его не оставалось. Я не всегда была прилежной ученицей, и преподобный Дэвис часто сокрушался по этому поводу. Я не хотела обижать никого из учителей, но делать все время уроки было так скучно. Иногда у меня случались вспышки раздражения, «взрывы», как называла их мама. Однажды, когда мистер Сэйл, придя в отчаяние от моей игры на фортепьяно, сказал: «В музыке нет легких путей, принцессы должны упражняться, как и все», я пришла в такое раздражение, что, захлопнув с треском крышку инструмента, сказала: «Вот! Видите теперь, что не может быть никаких «должна»!» Бедный мистер Сэйл! Он был так ошеломлен, что это положило конец уроку в тот день.

Все эти люди, я думаю, были ко мне очень расположены, несмотря на частое отсутствие прилежания с моей стороны и неожиданные вспышки гнева. Я не старалась скрывать свои чувства, поступая наперекор маминым наставлениям. Мама находила мою непосредственность вульгарной, они же считали ее очаровательной. Так что обычно мы с моими учителями неплохо ладили. Но с отъездом Феодоры я так загрустила, что никакие занятия не лезли мне в голову, и учителя приходили просто в отчаяние, пытаясь заставить меня выучить хоть что-нибудь.

По средам в Кенсингтоне нас навещал дядя Леопольд[5]. Его приезды были для меня праздниками. Я стояла у окна с Лецен, ожидая его появления. Мне нравилось смотреть, как он выходит из экипажа, он был так хорош собой.

— Дядя Леопольд — самый замечательный человек в мире! — говорила я Лецен.

Как только за мной присылали, я неслась вниз и бросалась в его объятия. Мама стояла в стороне, на этот раз не выражая неудовольствия, хотя я и позволяла непосредственному чувству взять верх над правилами приличия. Дядя Леопольд тоже не имел ничего против. Он спрашивал, люблю ли я его по-прежнему, и я пылко заверяла его в своей привязанности.

Я сидела у него на коленях, и он говорил мне, что нужно быть хорошей девочкой и исполнять свой долг, помня, что это единственный путь к подлинному удовлетворению.

— У нас недавно было несколько «взрывов», — сказала мама.

— Взрывов? — переспросил дядя Леопольд. — Это мне не нравится.

— Мы все еще дуемся из-за этой истории с Сассексом.

— Боже мой, — сказал дядя Леопольд, — это совсем не похоже на мою принцессу.

— Нет, дядя Леопольд, — поправила его я, — это как раз очень похоже на вашу принцессу.

— Когда другие не делают того, что ей хочется, — вставила мама.

— Моя милая, — сказал дядя Леопольд, — твоей сестре было необходимо уехать. Как тебе известно, она довольно неразумно повела себя. Я уверен, что на новом месте она скоро успокоится и еще будет счастлива.

— Она уже была счастлива здесь с Августом.

Мама обменялась взглядами с дядей Леопольдом, как бы говоря ему: «Теперь ты понимаешь».

Дядя Леопольд, выбрав не очень удачную тему для разговора, начал расспрашивать меня о моих успехах в занятиях. Он так прекрасно говорил мне о радостях, доставляемых трудом, а я смотрела на его красивое лицо и думала, как он хорош и как я счастлива иметь такого дядю.

Наконец он сказал, что пора мне навестить его в Клермонте, и спросил, хочу ли я этого.

— Больше всего на свете, — сказала я, — не считая возвращения Феодоры.

— Я разочарован, что это не самое твое большое желание, — сказал дядя Леопольд, и мне стало стыдно, ведь я знала, как он всегда любил быть на первом месте. Но я сказала правду: мне действительно больше всего хотелось снова увидеть Феодору.

Дядя оставался у нас некоторое время, разговаривая сначала со мной, а потом, когда меня отослали к Лецен, — с мамой. Когда он уезжал, я спустилась вниз, чтобы помахать ему на прощание.

Как я любила Клермонт! Выйдя из кареты, я обычно вприпрыжку взбегала по ступеням, считая их на бегу. Дядя Леопольд ждал меня с распростертыми объятиями. Лецен держалась на почтительном расстоянии. Потом она возвращалась обратно в Кенсингтон, оставляя меня одну с дядей. Так было и на этот раз.

— Я в восторге приветствовать у себя мою милую маленькую племянницу, — сказал, обнимая меня, дядя Леопольд. — Ты мое самое большое утешение, с тех пор как я потерял мою любимую Шарлотту.

С минуту мы печально помолчали, пока дядя Леопольд вспоминал свою умершую жену. Клермонт, названный так в честь построившего его графа Клермонта, был, по сути дела, храмом Шарлотты. Я знала, что, пока я здесь, я буду постоянно слышать ее имя. Луиза Льюис проводила меня в мою комнату.

— Большая радость видеть вас здесь, — сказала она. — Уж теперь-то мы немножко посплетничаем, правда?

Я весело согласилась. Сплетничая, Луиза всегда была так увлекательно нескромна, что слушать ее доставляло мне огромное удовольствие.

В каждой комнате она хранила вещи, связанные с памятью Шарлотты. Те, кто говорил, что Шарлотта умерла, ошибались. Она по-прежнему жила в Клермонте. Она, казалось, присутствовала в каждой комнате. Дядя Леопольд и Луиза Льюис не давали ей умереть.

Луиза постоянно говорила о ней. Я не имела ничего против, мне нравилось слушать. Она была из тех, кто ухитряется даже явные недостатки дорогих им людей превращать в достоинства.

— Такой сорванец, — восхищенно говорила Луиза о Шарлотте, словно это было самое замечательное качество в женщине. — Муж делал все, чтобы исправить ее, но в конце концов и он отчаялся в этих попытках.

Это было невероятно увлекательно. Я узнала о возражениях короля против брака Шарлотты и Леопольда, так как он хотел выдать ее за принца Оранского. Но она настояла на своем.

«Шарлотта, должно быть, была умнее, чем бедняжка Феодора, — подумала я. — И как ей это удалось? Потому что она была сорвиголова? Разумеется, она была наследницей престола. Вероятно, это имело значение».

— Видели бы вы ее в подвенечном платье… из серебряной парчи… и король преподнес ей драгоценности, которые переходят от одной королевы Англии к другой. Но самым любимым ее украшением был бриллиантовый браслет. Угадайте почему? Да потому, что это был подарок от принца Леопольда… Я слушала со слезами на глазах.

— Она любила Клермонт. Для нее он значил больше, чем все королевские дворцы. Она настояла на том, чтобы жить как простая домашняя хозяйка. О, она умела настоять на своем. Она даже готовила иногда сама… и она была так добра к беднякам. Они любили ее. Она ухаживала за мужем, и это его очень забавляло, хотя он всегда напоминал ей о ее королевском достоинстве. Но Шарлотта только отмахивалась от всех его замечаний. Я помню, как она его причесывала. Они были так счастливы, служить ей было радостью, и потом… надо же, чтобы она так умерла. Все месяцы беременности она прекрасно себя чувствовала, была в восторге, что у нее будет ребенок. И надо же, чтобы именно роды привели ее к смерти!

Дядя тоже часто рассказывал о своей покойной жене. «Ты не представляешь, какого труда мне стоило изменить ее характер. До замужества она была очень необузданна. У нее были плохие отношения с родителями. Трудно вообразить себе более неудачных родителей».

— Как ты должна быть благодарна, дорогая, что твой дядя Леопольд так печется о твоем благополучии… и твоя мама тоже. А о моей бедной Шарлотте никто толком не заботился, пока она не встретила меня.

— Она, должно быть, очень любила вас? Дядя Леопольд улыбнулся своим воспоминаниям.

— Она меня боготворила. Моя милая, милая Шарлотта. Дитя мое, я надеюсь, тебе никогда не испытать такой печали, какую довелось испытать мне после ее смерти.

Когда я вспоминаю об этих разговорах с дядей Леопольдом, я сознаю, как часто они были проникнуты меланхолией. Дядя Леопольд воспринимал все крайне серьезно. Мне казалось, что жизнь может быть очень веселой. Я любила танцы, пение, смех, все, что, по словам мамы, было вульгарно, если чересчур этому предаваться. Может быть, я и была немножко вульгарна. Неудивительно, что маме и Лецен приходилось пристально наблюдать за мной. И все же мне нравились эти разговоры с дядей. Я любила пролить слезу с ним вместе по его утрате. Кроме того, он находил у себя множество болезней и любил рассказывать мне о них, и, как ни странно, эти его рассказы о бесчисленных недомоганиях мне тоже нравились. После того как я обнаружила, что роскошные локоны короля были на самом деле париком, я стала присматриваться к волосам всех окружающих меня мужчин, в том числе и к волосам дяди Леопольда. И мне понравилось, что, когда он заметил это, он тут же без всякого стеснения признался, что носит парик.

— Я надеваю его, чтобы голова не мерзла, — улыбаясь, сказал он.

— Что же, — заметила я, — это основательная причина, потому что вы так страдаете от головных болей, милый дядя.

Я заметила также, что он всегда носит обувь на толстых подошвах и с высокими каблуками. Я думала одно время, что он хочет казаться выше, но дядя объяснил, что вынужден носить такие башмаки из-за боли в ногах.

Во время этого визита дядя Леопольд как-то небрежно упомянул, что он принес ради меня большую жертву.

— Мне предложили греческий трон, но я отказался, — заявил он.

— Вы хотите сказать, что могли бы стать королем?

— Да, я бы стал королем. Но что из того? Первое, о чем я подумал, было: мне пришлось бы расстаться с маленькой Викторией.

— О, дядя Леопольд, вы отказались от короны ради меня?

— Ты стоишь того, любовь моя. По крайней мере, я так считаю! Если я смогу когда-нибудь гордиться моей любимой девочкой, я буду счастлив!

— Сможете, дядя, сможете.

— Я знаю. Никогда не забывай, дорогая, как я люблю тебя.

Я поклялась, что не забуду, и почувствовала себя очень гордой, потому что ради меня он отказался от короны.

Потом он рассказал мне о моем кузене, который родился в Розенау, три месяца спустя после того, как появилась на свет я.

— Этот милый мальчик — один из самых красивых, каких я когда-либо видел. Он — мой племянник… так же, как ты — моя племянница. Я часто думаю, как я счастлив, что могу заботиться о двух таких милых созданиях.

— Вы его любите, дядя?

— Очень.

Я почувствовала ревность к этому непрошеному родственнику и хотела спросить дядю Леопольда, любит ли он его больше, чем меня, но я сообразила, что об этом не стоит спрашивать, и ждала, что он мне еще расскажет об этом мальчике. Я была рада, что он моложе меня. Я чувствовала, что это давало мне преимущество.

— У него есть брат, старше его на год.

— У меня есть сестра на двенадцать лет старше меня.

Дядя Леопольд предпочел пропустить мое замечание мимо ушей. Он не хотел возвращаться к несчастьям Феодоры. Он хотел поговорить о своем маленьком племяннике.

— Его зовут Альберт, а его брата — Эрнст.

— Они немцы?

— Да, их отец — герцог Саксен-Кобург-Готский. Они прелестные мальчики. Особенно Альберт. У него большие голубые глаза, и он очень хорош собой. Он очень живой и добродушный. Я думаю, ты подружишься со своими кузенами, — продолжал дядя Леопольд. — У них нет мамы, а у тебя нет отца. Это в некотором роде сближает вас.

— Я увижу их когда-нибудь? Они приедут сюда? Я думаю, мама не захочет, чтобы я поехала в Германию.

— Я постараюсь, — сказал дядя Леопольд, — чтобы вы увиделись.

Впоследствии он часто говорил со мной о моих кузенах, и, когда я спрашивала его о них, он, казалось, был очень доволен.

Феодора вернулась в Кенсингтон. Мы были счастливы вновь встретиться. Она изменилась и не походила на покинувшую нас с разбитым сердцем Феодору. Она выглядела спокойной. Я полагаю, в этом покое была покорность судьбе. Вскоре должна была состояться ее свадьба с графом Гогенлое-Лангенбургом.

— Какие здесь произошли перемены за время моего отсутствия? — спросила она меня. Какие могли быть перемены? В Кенсингтоне жизнь была неизменной.

Несмотря на то, что она была вынуждена расстаться с Августом, я думаю, Феодора была довольна своей жизнью в Германии, потому что мама была с нею также строга, как и со мной, и под ее надзором она тоже чувствовала себя как в тюрьме. Так что мысль об относительной свободе, которую она обретала в супружестве, была ей приятна, хотя ее мужем должен был стать и не Август.

— Какой он, твой жених? — спросила я, когда мы с нею и Лецен сидели за шитьем. Нас никогда не оставляли одних.

— Он очень добрый.

— И красивый?

— Да, красивый.

— Ты любишь его?

— Я должна его любить, потому что он мой будущий муж.

Феодора говорила, как мама или Лецен. Я с грустью почувствовала, что она изменилась. Она стала взрослой, а взрослые всегда говорят не то, что думают, а то, что находят нужным сказать. Я опечалилась и больше о графе не спрашивала.

Свадьба Феодоры должна была состояться в Кенсингтонском дворце. Это было великое событие. Мне сшили чудесное белое платье, а Лецен потратила много времени, завивая мне волосы.

Бракосочетание должно было состояться в Комнате под куполом, где, как напомнила мне Лецен, меня крестили.

— Да, — сказала я, — и был скандал, потому что король не хотел, чтобы меня назвали Джорджианой. Вы знаете, мне кажется, что теперь он бы не возражал, если бы меня назвали в его честь. Он был так добр ко мне, когда мы встретились.

— Может быть… Но тогда он запретил это делать, и вас назвали Виктория. Что ж, это очень хорошее имя. Лецен улыбнулась и поправила мне выбившийся локон.

— Король будет у Феодоры посаженым отцом, — я хихикнула. — Я думаю, он предпочел бы ее себе в жены.

— Вы не должны говорить такие вещи.

— Когда мы были в Виндзоре, она ему очень понравилась.

— Вы ему тоже понравились.

— Да, но Феодора больше и по-другому.

— Иногда эти блестящие глазки видят не то, что есть на самом деле.

— Дорогая Лецен, как они могут видеть то, чего нет?

— Ну пойдем, моя умница, посмотрим, как там невеста.

Феодора выглядела очень красивой и совсем не испуганной. Я сразу же заметила на ней прекрасное бриллиантовое ожерелье.

— Это подарок короля, — сказала она.

— Я знала, что он любит тебя! Оно прелестно. Феодора, мне кажется, он сам бы хотел жениться на тебе.

— Вздор! Он старик.

— Старики всегда любят хорошеньких молодых женщин.

— Как ты наблюдательна!

— Лецен говорит, что я вижу то, чего на самом деле нет. Как это может быть? Разве это возможно?

— Обычные правила к Виктории неприменимы. Я засмеялась.

— Никому не говори такие вещи про короля, — посоветовала Феодора.

— А почему? Ведь это правда.

— Милая сестричка, ты слишком откровенна.

— Ты говоришь, как мама.

— О, пожалуйста, не сравнивай.

Мы рассмеялись, и все между нами стало как прежде. Мы направились в Комнату под куполом. В окна я увидела толпы народа около дворца.

— Людям нравятся королевские свадьбы, — сказала Лецен.

Звонили колокола, и все казались очень счастливыми. Жаль только, что жених был не Август. Но нельзя же иметь все, подумала я, хотя, конечно, жених все-таки очень важный участник церемонии.

Войдя в Комнату под куполом, я поискала глазами короля. Его там не было, зато был дядя Кларенс. Мама ненавидела его почти так же, как короля, а мне он нравился. Он был такой веселый, и, я думаю, он бы подружился со мной, если бы не мама. Он всегда мне приветливо улыбался, и я очень любила тетю Аделаиду. Она целовала меня, расспрашивала про моих кукол и говорила о них как о живых людях, за что я любила ее еще больше. Я рассказала ей, что новая кукла — ее подарок — очень подошла к моей коллекции. Она была больше остальных, и на лей было великолепное платье.

— Мне кажется, она выглядит так же величественно, как королева Елизавета, — сказала я.

— Боюсь, что королеве Елизавете это не понравилось бы, — ответила тетя Аделаида.

Я засмеялась, и тетя тоже. Мама это заметила и нахмурилась. Мне не полагалось легкомысленно вести себя с тетей Аделаидой.

Я поняла, что среди присутствующих росло чувство беспокойства. Где король? Он должен был играть в церемонии важную роль, и без него нельзя было начинать. Наконец, видя, что задержка становится уже неприличной, дядя Кларенс громко сказал:

— Ясно, что короля что-то задержало. Нет необходимости откладывать церемонию. Я возьму на себя его обязанности.

Моя мать была в нерешительности, ждать ли дольше и подвергнуться еще большему унижению или согласиться с предложением дяди Кларенса. Для нее было мучительным разочарованием видеть посаженым отцом своей дочери герцога, когда она ожидала видеть в этой роли короля. Но, поскольку король не появился, дядя Кларенс выступил вперед, и я заняла свое место подружки невесты. Так моя сестра Феодора стала женой графа Гогенлое-Лангенбург.

Мама решила, что я должна обходить гостей с корзинкой, где для них были небольшие подарки; когда я раздавала их, все аплодировали.

Затем молодые отбыли в Клермонт, а мы вернулись в наши апартаменты во дворце. Как мама негодовала на короля и все семейство своего мужа! Все они невоспитанные, грубияны. Все они против бедной одинокой вдовы. Они изо всех сил стараются унизить ее. Им было невыносимо видеть, что ее дочь выходит за графа. Они завидовали прекрасному здоровью ее младшей дочери. Король скоро умрет, и этот болван с головой огурцом займет его место. Он неспособен произвести на свет наследника… он ни на что не способен, кроме как сойти в могилу.

Она была действительно очень сердита, и я слышала ее из комнаты, где я сидела с Лецен и Шпет. Шпет прислушивалась с интересом, широко раскрыв глаза, а Лецен была в ужасе, что я могу услышать что-нибудь неподходящее для моих ушей. Я слышала противный голос сэра Джона Конроя, успокаивающего мать, как он обычно это делал. Шпет кивала каким-то своим тайным мыслям, а Лецен сидела, поджав губы, как она делала всегда, когда сэр Джон был поблизости. Происходило многое, о чем мне было неизвестно, и что я узнала гораздо позже.

Дяде Кумберленду мать не доверяла. Она считала его способным на любое преступление. Он хотел короны для своего сына Георга — такой милый мальчик, которого я раз-другой видела, — и он действительно желал меня устранить. Потому что мой отец был старше его, я была ближе к трону, и это раздражало родителей Георга Кумберленда. Когда я была очень маленькой, они распустили слух, что я слабый ребенок и скорее всего не выживу, так что мама была вынуждена выводить меня на прогулки для всеобщего обозрения, чтобы люди сами убедились, насколько я здорова. Я ходила на эти прогулки с мамой или Лецен, и все останавливались и приветствовали меня.

Кумберленды были замешаны во многих скандалах, и довольно громких. Особенно долго обсуждали смерть лорда Грейвза, перерезавшего себе горло в собственной постели из-за того, что у его жены был роман с герцогом Кумберлендом. Да и о самой герцогине в прошлом ходило немало слухов в связи с внезапными смертями ее обоих мужей. Впрочем, с Кумберлендами мы виделись лишь на торжественных церемониях.

Из всех родственников по отцовской линии посещала нас только тетя Аделаида, жена брата отца герцога Кларенса, и мне всегда казалось, что мама ведет себя с ней слишком высокомерно, тем более что герцог Кларенс был старшим братом, и поэтому тетя Аделаида имела перед моей матерью преимущество. Такое обращение могло бы вызвать у нее недовольство — многих и, уж конечно, маму это бы вывело из себя, — но тетю это не беспокоило. Мне кажется, тете Аделаиде нравилось бывать в Кенсингтоне и видеть меня. Она всегда спрашивала про моего пони, и про кукол, и что я делаю. Она хотела, чтобы я навестила ее в Буши, и рассказывала о вечерах, которые она там устраивала. Приходили два маленьких Георга! «Кумберленд и Кембридж. Такие милые мальчики, — говорила тетя Аделаида. — Георг Кембридж сейчас гостит у нас, потому что его папа и мама за границей. Он и второй Георг — большие друзья. Мы поем и танцуем и играем в разные игры».

Как бы мне хотелось побывать в Буши! Но мне никогда не позволяли. Когда я спросила маму, почему, она покраснела и пробормотала что-то об этих ужасных Фитц-Кларенсах. Позже я узнала, что это были дети и внуки дяди Уильяма от актрисы Дороти Джордан, которых тетя Аделаида, выйдя замуж за дядю Уильяма, приняла в свою семью. Еще один семейный скандал!

Так что вместо игр с двумя Георгами я по-прежнему могла общаться, а вернее, избегать общения только с Виктуар Конрой, которую я никогда не любила, потому что не любила ее отца, и чем старше я становилась, тем неприятнее было мне его присутствие в нашем доме. Я была уверена, что права в своей неприязни к нему, потому что Лецен и Шпет тоже его терпеть не могли.

Наверное, от одиночества мне и захотелось так получить куклу, которую я увидела в витрине магазина, когда мы гуляли с Лецен.

— О Лецен, правда, она прелесть? — сказала я, дергая ее за руку. Лецен согласилась.

— Я бы хотела иметь такую, — продолжала я. — Я часто думаю, что Большая кукла как-то не подходит к остальным, а эта могла бы составить ей компанию. Кукла стоила шесть шиллингов.

— Я спрошу вашу маму, можно ли купить ее вам, — пообещала Лецен.

Однако после обсуждения мама и Лецен решили, что было бы непедагогично сразу покупать мне все, что я ни попрошу, и будет гораздо лучше, если бы я сама накопила на эту покупку нужную сумму из своих карманных денег. А чтобы куклу не продали раньше, я должна была попросить продавца в магазине сохранить ее для меня.

Продавец в магазине с удовольствием пошел мне навстречу. Он сказал, что, конечно, сохранит для меня куклу, пока я соберу деньги.

— Вы не продадите ее никому? — спросила я с тревогой. Вместо ответа он повесил кукле на шею билетик с надписью большими буквами «Продано».

Я с удовольствием проходила каждый день мимо витрины и смотрела на куклу. Она сидела там, дожидаясь меня, и каждое утро я радостно пересчитывала свои деньги. Наконец я собрала шесть шиллингов и отправилась забирать мою красавицу. Я с торжеством вынесла ее из магазина, но по дороге я увидела сидевшего на скамейке худого и явно больного человека, очень бедно одетого. Я всегда огорчалась, увидев голодных и мерзнущих людей. По ночам, лежа в постели, я вспоминала о них, думая, как мне тепло, как меня балуют, и при этом мне всегда было неловко, потому что это было так несправедливо.

Мне не разрешалось разговаривать с посторонними, только улыбаться и махать рукой, когда меня приветствовали. Но я заговорила с этим человеком.

— Подождите минутку, — сказала я, и, к ужасу Лецен, побежала обратно в магазин и попросила взять обратно мою куклу и отдать мне шесть шиллингов. — Повесьте на место билетик, — сказала я, — и когда я накоплю деньги, я приду, за ней, а пока мне нужны мои шесть шиллингов. — Он вернул мне деньги и, взяв куклу, повесил ей на шею билетик.

— В чем дело? — спросила запыхавшаяся Лецен. Но я побежала и вложила шесть шиллингов в руку бедняка. Лецен, тяжело дыша, едва поспевала за мной.

— Принцесса, — воскликнула она. Она была близка к слезам, но не сердилась. — Вы прекрасное доброе дитя, — сказала она, взяв меня за руку, и я думала, что она вот-вот заплачет. — Я горжусь вами.

Я не знаю, что сказала мама, когда ей рассказали об этом. Я ожидала, что меня будут ругать. Но этого не случилось. И я снова накопила шесть шиллингов, и в положенное время билетик с надписью «Продано» сняли с шеи прекрасной куклы, и она присоединилась к обществу других кукол.

Мама и я провели несколько дней в Клермонте. Это была такая радость для меня! Дядя Леопольд уделял мне очень много времени, и мне никогда не надоедало его слушать. Он говорил о добродетелях, о цели в жизни и о том, что, если человеку судьбой определен некий жребий, его долг повиноваться ей. Он сам был такой хороший человек, что мне иногда казалось, что он слишком хорош для этой жизни, и я содрогалась от этой мысли, потому что так всегда говорили, когда люди умирали.

Но, быть может, он был не такой уж хороший и у него были тайны в жизни. Я не понимала происходившего в то время, но я кое-что чувствовала. Так трудно быть маленькой. Ты знаешь, что происходит вокруг тебя, но не понимаешь полностью значения всего. Люди скрытничают и делают какие-то гримасы друг другу, когда думают, что ты не видишь — Лецен и Шпет все время так поступали, — и тогда начинаешь задумываться. Что это значит? И обычно в этом есть какая-то тайна, а если это тайна, то в ней всегда кроется нечто скандальное.

Такой случай произошел в Клермонт-парке. Мама и я отправились на прогулку верхом, а когда я выезжала с ней, мне нравилось ехать немного впереди, так было и в этот раз. Неожиданно на поляне появились две женщины. Увидев меня, они остановились, но я подъехала к ним и сказала:

— Добрый вечер! Вы кто?

Старшая дама растерялась, но младшая, очень красивая, сохраняя спокойствие и уверенность, произнесла:

— Добрый вечер, ваше высочество. Я Каролина Бауэр, кузина доктора Штокмара.

— О, кузина доктора Штокмара. Я знаю, мой дядя с ним дружит.

Подъехала мама и ледяным взглядом посмотрела на дам. Старшая багрово покраснела, а младшая вызывающе вздернула подбородок.

— Поехали, — сказала мне мама, и, не обменявшись ни словом с дамами, она повернула лошадь.

Я обратила на них извиняющийся взгляд и, озадаченная произошедшим, поспешила за мамой.

— Сколько раз тебе говорить, не разговаривай с посторонними, — потребовала она, когда я поравнялась с ней.

— Но, мама, они не посторонние. Она — кузина доктора Штокмара.

Мама промолчала, но по выражению ее лица я поняла, что она по-прежнему чем-то недовольна.

Вероятно, подумала я, с этой Каролиной Бауэр связано что-то особенное. Я спросила бы у Лецен, но она скорее всего мне не скажет. Может быть, Шпет знает. Но вскоре представилась возможность кое-что узнать и самой. Когда мы вернулись, мама велела мне идти к себе в комнату, но, прежде чем я успела удалиться, в холл вышел дядя Леопольд.

— Хорошо покаталась, милая? — спросил он.

— О да, дядя. Я встретила кузину доктора Штокмара. Мама сердито взглянула на меня, а дядя Леопольд немного смутился.

— Иди в свою комнату, Виктория, — вновь сказала мама.

Они прошли в гостиную, я же, должна признаться, чуть-чуть задержалась, прежде чем подняться наверх, и услышала, как она сказала:

— Это ужасно, Виктория встретила эту женщину.

— Не вижу в этом ничего дурного, — сказал дядя Леопольд.

— Ничего дурного! Поместить ее здесь… здесь, где ты жил с Шарлоттой!

— Шарлотта давно умерла.

На этих словах дверь закрылась, и я поднялась наверх. Что это значило? И почему мама так рассердилась, что я встретилась с этой очень приятной молодой женщиной и ее спутницей. Все это было очень таинственно. Но я увидела, что мама была недовольна не только встречей, но и дядей Леопольдом, что было очень странно. Странно было вообразить себе Уильяма королем, а бедную некрасивую Аделаиду королевой. Мне трудно было представить себе менее королевскую чету, говорила мама. Я сидела в классной комнате, когда вошла Лецен и объявила:

— Сейчас у нас будет урок истории.

История была одним из моих любимых предметов, и я искренне обрадовалась. Лецен вручила мне книгу, в которой было генеалогическое древо всех королей и королев Англии. Я заметила, что к книге была приколота еще одна страница. Я спросила:

— А это что? Я этого раньше не видела.

— Вы не видели, потому что ее здесь не было. Но теперь необходимо, чтобы вы ее внимательно рассмотрели, — сказала Лецен с оттенком таинственности.

Я послушно уткнулась в страницу и сразу же заметила… мое собственное имя. Оно шло за дядей Уильямом. Он сейчас король Англии, но у него не было законных наследников, следовательно… Я взглянула в лицо Лецен, в нем выражались любовь и страх, нежность и тревога.

— Это значит, — сказала я медленно, — что, когда дядя Уильям умрет, я буду королевой. Лецен кивнула.

У меня закружилась голова, многое, чего раньше я не понимала, стало проясняться: угрозы дяди Кумберленда, настоятельные требования мамы. Оказывается, они знали мое предназначение — английская королева.

— Я ближе к трону, чем я думала, — сказала я неуверенно.

— Да, моя дорогая, — тихо произнесла Лецен.

— Теперь я понимаю, почему вы все были так озабочены, чтобы я хорошо училась… даже латыни. Вы говорили мне, что латынь — основа элегантного стиля. О Лецен, теперь я понимаю… я понимаю. Я взяла ее за руку, и слезы струились у меня по лицу.

— Моя маленькая, — сказала Лецен, — у вас все будет хорошо… очень хорошо.

— Многие хвастаются великолепием такого положения, — сказала я, — но есть ведь и трудности. — Я слегка приподняла руку и торжественно добавила: — Я буду хорошей.

ГОДЫ ОЖИДАНИЯ

Это открытие не могло не произвести впечатления. Перспектива стать королевой была ослепительна. Должна сказать, что я довольно быстро усвоила новые величественные манеры. Это было неизбежно, хотя я старалась напоминать себе, что, несмотря на балы и банкеты, выезды в роскошном экипаже и приветствия мои подданных, нельзя забывать и об ответственности. Я вспоминала бедняка, которому дала шесть шиллингов. Он и многие ему подобные будут моими подданными. Мне хотелось их всех осчастливить и в то же время самой быть счастливой.

Я лежала в моей белой французской кровати с ситцевым пологом и притворялась спящей. Лецен сидела подле меня, дожидаясь, пока мама ляжет, а я твердила про себя, что вовсе я не будущая королева, а всего лишь пленница. За мной вели постоянное наблюдение. Какое испытание в одиннадцать лет быть наследницей престола и быть день и ночь под охраной! Я чувствовала, что не знаю многого, но я никому не могла довериться, кроме Лецен и Шпет. Но стоило мне коснуться некоторых вопросов, и между нами словно возникала стена, и всем своим видом они выражали — что Ребенку Этого Знать Не Следует… пока. Будь со мной Феодора, все было бы по-другому. Как мне ее не хватало! Но когда люди долго не видятся, то наступает некоторая отчужденность; из писем Феодоры я знала, что она все больше свыкалась с жизнью с ее Эрнстом, к которому она чувствовала все больше и больше расположения, и что она не только примирялась с семейной жизнью, но даже наслаждалась ею и перспективой будущего материнства.

Хотя я была постоянно окружена людьми, чьей целью было охранять меня и никогда не оставлять одну, как это ни странно, я часто испытывала чувство одиночества. Я вела себя очень осмотрительно и старалась, чтобы мое поведение ничем не отличалось от прежнего, правда, и оно было не без изъяна.

Я не могла сдержать улыбки, вспоминая, какой я была надменной в шесть лет. Уже тогда я сознавала, что принадлежу к королевской семье. Как-то маленькую леди Джейн Эллис привели поиграть со мной, а я заявила ей высокомерным тоном, что она не должна играть моими игрушками. «Хотя я могу называть тебя Джейн, — сообщила я ей, — ты не должна называть меня Виктория, но только «принцесса» или «ваше высочество». Я до сих пор помню непонимающий взгляд Джейн и как она отвернулась от меня и стала играть одна.

Теперь я старше, умнее и не должна допускать ничего подобного. Но одиннадцать лет — это еще очень ранний возраст и до «ума» еще очень далеко.

Со времени нашей встречи с кузиной доктора Штокмара мама уже не так часто говорила о своей любви к дяде Леопольду. Я сразу это заметила, потому что в то время дядя Леопольд был, пожалуй, самым важным человеком в моей жизни.

Я была обеспокоена и хотела спросить дядю Леопольда, почему мама была так недовольна тем, что кузина доктора Штокмара жила в Клермонте. Но, когда мне представилась такая возможность, возникло более важное обстоятельство, и оно настолько поглотило меня, что я совершенно забыла задать так интересующий меня вопрос. Однажды я отправилась погостить в любимый Клермонт. Дядя Леопольд радостно приветствовал меня, и милая Луиза Льюис была счастлива вновь видеть меня. Но с первых минут нашей встречи я поняла, что дядя Леопольд чем-то озабочен. Я осведомилась о его здоровье, и он сказал, что его мучает бессонница.

— Вы слишком много работаете, дорогой дядя.

— Только исполняя свой долг, я счастлив.

— Но я настаиваю, чтобы вы больше отдыхали.

— Моя милая Виктория, даже ночью, когда я должен отдыхать, меня мучает ревматизм.

— Как несправедливо, что вы так страдаете.

— Боюсь, что такова моя участь, — вздохнул дядя.

Он смотрел на меня печально, и я подумала о всех его многочисленных недомоганиях; о его туфлях на толстой подошве для удобства его больных ног, о парике для согревания головы и о боа из перьев, которое он иногда надевал, чтобы не мерзли плечи. И все же, несмотря на эти слабости, дядя Леопольд не походил на больного. Я никогда не должна забывать, что он отказался от греческой короны, чтобы оставаться со мной.

— Многие дорого бы дали, чтобы стать королем! — говорил он. — Но я думаю, что можно получить большее удовлетворение в жизни, наставляя того, кто мне дороже всех после моей любимой Шарлотты. Милый дядя Леопольд, как много он сделал для меня!

— Моя дорогая Виктория, — сказал он, — я хочу поговорить с тобой очень серьезно.

Я очень удивилась, поскольку мне казалось, что дядя Леопольд всегда говорил со мной серьезно.

— Я долго думал об этом и, наконец, решил. Меня очень беспокоит, что бельгийцы порвали отношения с Голландией.

— Это плохо, дядя?

— Это могло бы быть и хорошо. Видишь ли, им нужен правитель… твердая власть. Им нужен король.

— Быть может, он у них и будет.

— Да, дитя мое. Ты видишь его перед собой. Я оглянулась.

— Нет, моя дорогая. Он прямо перед тобой.

— Это вы, дядя Леопольд?

— Никто другой как я.

— Вы — король Бельгии! Но, дядя…

— Они предложили мне корону. Я ночи проводил без сна, обдумывая это предложение. Я выжидала. Во мне начало расти какое-то тревожное чувство.

— Теперь я знаю, в чем мой долг. Самое печальное для меня будет проститься с моей милой маленькой племянницей.

— Значит… вы уезжаете?

— Я должен, дитя мое. Все мои стремления — остаться здесь, быть рядом с тобой… направлять тебя, как я делал все эти годы. Но в глубине души я сознаю, что мой долг зовет меня к моим бельгийским подданным. Поэтому, моя милая Виктория, я уезжаю. Но мы будем постоянно поддерживать связь. Ведь ты пишешь такие интересные письма. Они станут мне поддержкой в исполнении стоящих передо мной задач. Я буду ждать твоих писем… я буду следить за тобой… я никогда не отдалюсь… мне всегда будет необходимо знать, что происходит здесь…

Меня охватило отчаяние, и мы оба заплакали. Я теряла его. Не будет больше поездок в Клермонт. А если бы я и приехала сюда, как пусто здесь будет без него.

Я вернулась во дворец и рассказала Лецен. Она тоже очень огорчилась. Мама же почти не расстроилась. Конечно, она восхищалась дядей Леопольдом и всегда обсуждала с ним важные дела, но с того злополучного визита Каролины Бауэр в Клермонт мама резко изменила свое отношение к нему.

Я слышала, как Лецен и Шпет обсуждали отъезд дяди. Лецен сказала тоном, выражающим дурное предчувствие: «Это значит, что этот человек приобретет еще большее влияние». С возрастом становишься более осведомленной, так что я поняла — она говорила о сэре Джоне Конрое.

Мне было очень грустно. Жизнь могла неожиданно стать такой печальной. Сначала я потеряла мою любимую сестру, а теперь сокрушительный удар — моего любимого дядю Леопольда.

После отъезда дяди Леопольда мама почти все время находилась в обществе сэра Джона Конроя. И мне казалось, что он оказывает на нее большое влияние. Тогда же нас довольно часто стала посещать тетя София, вероятно, он ей тоже очень нравился. Они беседовали, смеялись, и я приметила, что при нем мама была совсем другой: когда она говорила с ним, выражение ее лица смягчалось, и даже голос изменялся. Как-то я сказала об этом Лецен, она резко возразила: «Вздор!»

Мне всегда было трудно скрывать свои чувства. По словам мамы, я слишком демонстративно выражала переполнявшую меня нежность к тем, кого я любила, но, когда человек мне не нравился, этого я тоже не умела скрыть. И я выказывала свою откровенную неприязнь к сэру Джону. Я заметила, что Лецен и Шпет его тоже не любили. Я неоднократно слышала, как он презрительно говорил о них маме в моем присутствии. Он называл Шпет старой дурой и высмеивал плебейскую привычку Лецен жевать тмин. Меня шокировало, что мама тоже смеялась, что казалось мне предательством по отношению к Лецен, бывшей таким добрым и преданным другом нам обеим.

Сэр Джон имел о себе чрезвычайно высокое мнение. А после отъезда дяди Леопольда он старался всячески привлекать к себе мое внимание, и я невольно многое о нем узнала. Он ушел из армии, чтобы поступить на службу к моему отцу. Он наполовину ирландец, и в Ирландии у него было поместье, приносившее ему небольшой доход. На самом же деле, по моему мнению, он был авантюрист; очень развязный, он казался уверенным, что все, в особенности женщины, находят его неотразимым. У меня не было антипатии к леди Конрой, но она была настолько незначительной фигурой, что ее едва ли кто-нибудь замечал. А вот его дочь Виктуар была зазнайка и не принадлежала к числу моих любимых подруг. Она то и дело говорила о своем отце, как будто он был главным лицом в нашем доме. «Мой папа говорит то… мой папа говорит это…» Она повторяла это так, словно все эти изречения были законом. От нее я услышала и о его насмешках в адрес семьи моего отца.

Король сумасшедший, не раз говорила мне Виктуар. А тетю Аделаиду она называла не иначе, как «ее пятнистое величество», потому что у нее была не очень чистая кожа. И скорее всего это она услышала от своего отца, потому что такие язвительные замечания были в его духе. Она также рассказала мне, что будто бы тетя Аделаида хотела, чтобы я вышла замуж за одного из этих ужасных маленьких Георгов, и что ее отец никогда этого не допустит.

Виктуар постоянно говорила о «незаконнорожденных», которые старались выжать из короля все, что можно. Она имела в виду Фитц-Кларенсов. Позор, говорила она, что им разрешают быть при дворе, и ее отец сказал, что мне следует запретить с ними общаться.

Меня возмущали подобные высказывания Виктуар, но когда я сказала маме об этом, то единственное, что я услышала в ответ, было: «Она еще ребенок, а ты должна сдерживать себя».

Я рассказала об этом и Лецен. Она очень расстроилась, а старушка Шпет сказала: «Я не знаю, до чего все это дойдет. Теперь, когда король Бельгии покинул нас, все изменилось к худшему».

Сэр Джон насмехался не только над моими родственниками. Он вышучивал и меня, так как знал, что я не люблю его.

— Ну как поживают куколки? — спрашивал он насмешливо, словно намекая, что в моем возрасте в куклы не играют. Такому человеку не объяснишь, что это были не обычные куклы.

— С каждым днем вы все больше походите на герцога Глостера, — говорил он. Герцог Глостер, муж моей тети Мэри, в высшей степени непривлекательный, слыл под именем Дурачок Билли, поскольку не отличался умом.

Сэр Джон мог бы довести меня до слез, если бы от его слов во мне не закипала злоба. Но все это были мелкие неприятности, и мне еще предстояло узнать, какое зло мог причинить этот человек.

Однажды я должна была явиться в мамины апартаменты. Меня сопровождала Шпет, но я в какой-то момент побежала, опередив ее.

Когда я летела в комнату, у мамы был сэр Джон, и они разговаривали. До меня донеслись слова: «Регентство… старик не доживет до ее совершеннолетия». Они стояли рядом, и сэр Джон держал маму за руку. Я услышала, как он добавил: «Какой вы будете прекрасной регентшей!» У меня дыхание перехватило, и я остановилась как вкопанная — мне показалось, что он собирался поцеловать маму. И тут она увидела меня и подоспевшую Шпет.

Мама сильно покраснела, и мне показалось, что от ее недовольства даже вздрагивали ее серьги.

— Виктория, — сказала она сердито, — что ты здесь делаешь?

— Мама, я всегда прихожу к вам в это время.

— Но нельзя же так подкрадываться.

Сначала я удивилась, вспомнив, как вбежала в комнату. Потом я почувствовала себя очень неловко, ведь меня всегда обвиняли в шумливости. Это было что-то новое.

— Ну, раз ты уж здесь…

— Принцесса не одна, — сказал сэр Джон своим насмешливым тоном. Мама нахмурилась.

— О… Шпет… — В том, как она произнесла имя бедной баронессы, звучало презрение. — Это вы. Вы нам больше не понадобитесь.

Пунцовая от смущения Шпет исчезла, а я осталась с ними. Мама была в странном настроении, но сэр Джон выглядел как обычно, очень спокойный и созерцающий меня критически, будто я забавляла его каким-то своим недостатком. Мама мне сказала несколько незначительных фраз и отправила к себе.

Выйдя из комнаты мамы, я пошла к Шпет. Когда я ее увидела, то поняла, насколько она потрясена произошедшим. А я никак не могла забыть, как стояли сэр Джон и мама, поэтому сразу же спросила об этом баронессу:

— Шпет, вы не находите, что мама стояла очень близко к сэру Джону Конрою? Шпет встревоженно взглянула на меня — и так как она не ответила, я продолжала:

— Мне показалось, что он собирался поцеловать ее. — Шпет затаила дыхание и смотрела на меня молча. — Может быть, — продолжала я, — маме не понравилось, что мы оказались там и увидели их… поэтому-то она сразу же начала распекать меня, так бывает, когда люди пытаются скрыть что-то предосудительное. Прошло еще несколько секунд, прежде чем Шпет наконец ответила мне.

— Дорогая принцесса, вы не должны говорить ничего подобного… разумеется, ничего такого не было. Несомненно, герцогиня советовалась с ним насчет… какого-нибудь документа… по какому-нибудь вопросу… и ей было необходимо стоять с ним рядом, чтобы показать ему этот документ.

— Я видела, что сэр Джон держал маму за руку, и никакой бумаги не было.

— О, вы ошибаетесь… и я бы не стала больше говорить об этом… кому-либо.

Увиденное и разговор со Шпет очень встревожили меня. И я стала более внимательно относиться к окружающим.

Тетя София устраивала небольшой вечер в своих апартаментах в Кенсингтонском дворце. Среди приглашенных были два моих кузена, Георг Кембридж и Георг Кумберленд, а также тетя Аделаида.

Тетя Аделаида, теперь королева Аделаида, приехала просить маму разрешить присутствовать и мне. — Виктория так мило поет, — сказала она. — Мы хотим, чтобы она пришла. Мама великодушно согласилась.

Глядя на них, можно было решить, что мама — королева, а не тетя Аделаида. Многие бы обиделись, но не тетя Аделаида. Она всегда была за примирение, за преодоление семейных распрей и за сближение и дружбу всех членов семьи. Мне всегда казалось, что, если бы все они походили на нее, мы были бы более счастливой семьей.

Все утро я практиковалась в пении с мистером Сэйлом. В конце урока мистер Сэйл сказал, что я «в голосе», и выразил уверенность, что мое пение всем понравится.

Лецен помогла мне надеть очаровательное белое шелковое платье с голубым поясом и белые шелковые туфли.

— Лецен, — спросила я, — не выгляжу ли я слишком толстой?

— Вы выглядите прелестно.

— Но толстая! Сэр Джон уже не раз называл меня — пышная маленькая принцесса.

— Ох уж этот человек! Если вы и пышная, моя милая, то это вам идет. Все они сочтут вас красавицей, а когда услышат ваше пение… они изумятся.

— Лецен, вы самая замечательная в мире.

— Ну, ну, не надо возбуждаться. Помните, что вам предстоит выступление.

Что это был за приятный вечер! Мне понравились оба моих кузена, они были так внимательны ко мне, а после моего пения, сопровождавшегося аплодисментами, тетя Аделаида поцеловала меня и сказала, что я пела как ангел. Она также прошептала, что была в восторге от моего прихода, и что король желал видеть меня, а если мама позволит, то можно устроить еще много подобных вечеров, только со всеми детьми.

Я полагаю, она имела в виду маленьких Фитц-Кларенсов. И была уверена, что мама никогда этого не позволит. Еще меня поразило, что королева столь беззаветно любит маленьких детей, считая их равными себе, а простая герцогиня — моя мать — Ведет себя так, будто бы выше всех на свете.

— Я была бы счастлива увидеть короля, — ответила я.

Она улыбнулась, словно между нами возникла какая-то тайна, и сказала, что постарается это устроить.

Когда я вернулась в наши апартаменты, то застала Лецен совершенно растерянной, а Шпет — всю в слезах.

— Что случилось? — воскликнула я. Шпет не могла выговорить ни слова, но Лецен подошла и, обняв меня, сказала:

— Баронесса покидает нас.

— Покидает нас?! — воскликнула я.

— Да, она отправляется к вашей сестре. Феодора стала матерью. Герцогиня находит, что она нужна Феодоре и ее ребенку больше, чем вам.

— Но я не могу потерять Шпет.

Шпет, позабыв на мгновение о своем горе, посмотрела на меня взглядом, исполненным любовью. Я бросилась к ней, бормоча:

— Моя милая Шпет, что это все значит? Я пойду к маме… Я этого не позволю… Я пойду к королеве. Я этого не позволю, Шпет…

— Не следует так говорить, — прерывая меня, сказала Лецен. — Не подобает говорить о том, что вы пойдете к королеве. Это очень нехорошо. Баронесса Шпет уезжает, и, как это ни печально для нас, мы должны думать о том, как будет рада ваша сестра.

— Я уверена, что Феодора может найти другую гувернантку, и потом, она не захочет, чтобы я потеряла Шпет. Я пойду к маме.

— Все уже решено. Ваша мама и… сэр Джон приняли такое решение.

— Этот отвратительный человек.

Ни Лецен, ни Шпет мне не возразили. Они ненавидели его так же, как и я. Я обняла Шпет, и мы прижались друг к другу, смешивая наши слезы. Мы обе знали, что, к сожалению, ничего нельзя было сделать. Когда-нибудь, сказала я себе, все будет по-другому.

В наших апартаментах царило уныние. Мама поджимала губы, и когда я заговаривала о Шпет, она называла ее старой сплетницей, которую уже давно не следовало держать в доме.

— Но я люблю ее, — сказала я вызывающе. — Проявление подобной пылкости неразумно, — сказала мама. — Ты немного вульгарна в своих выражениях привязанности к этим людям.

— Эти люди! Мы говорим о моей дорогой Шпет.

— Вот как? Начинается взрыв? Послушай меня, Виктория. Я сделала все возможное, чтобы воспитать тебя так, как подобает твоему положению. Теперь ты знаешь, что должна быть осторожной… более осторожной, чем другие. Вскоре тебе надлежит исполнить начертанное судьбой предназначение. Зная это, я посвятила свою жизнь тебе, твоему воспитанию.

Конечно, я не могла отрицать, что мама уделяла мне много времени, однако чувствовать себя предметом такого самопожертвования было крайне неловко. Я поняла, что сейчас мне ее не переспорить, и, замолчав, я стала с грустью думать о Лецен и Шпет.

Теперь мне ясна встревоженность Лецен, наверняка она думала: сегодня очередь Шпет, а завтра моя. Хорошо, что я тогда этого не знала, а то бы я еще больше испугалась. Мысль потерять Лецен тоже была бы невыносима. Именно Шпет рассказала мне, что случилось.

— Это все его доченька, — начала она.

— Виктуар?

— Обе они хороши… она и ее сестрица Джейн.

Она перешла на немецкий, который я достаточно хорошо понимала. Оказывается, Виктуар пришла к ней, когда я отправилась к тете Софии. Виктуар говорила с ней очень резко. Она хотела знать, почему ее, Виктуар, не пригласили петь на вечере. Почему Викторию позвали, а ее нет? Это несправедливо, ведь ее отец очень важная персона. Он самый важный человек в стране. Все это знают. Он всем распоряжается.

— Этого я не могла выдержать, — сказала Шпет. — Я закричала на нее: «Ты, невоспитанное чудовище. Ты не имеешь права здесь находиться, ты и твой выскочка-папаша…» Она назвала меня старой немкой и сказала, что я старая дура, я и… эта поедательница тмина, баронесса Лецен, которой дали баронский титул, чтобы она могла общаться с людьми знатными.

— Виктуар иногда бывает просто ужасна, — сказала я.

— Так вот, принцесса, я не могла больше выдержать и пошла к герцогине. Я была в таком бешенстве, что не отдавала себе отчета. Я сказала: «Эта Конрой нагрубила мне…» Ваша мама пожала плечами и сказала, что она еще ребенок. Тогда я утратила все мое спокойствие.

— Дорогая Шпет, — сказала я, — у вас его всегда не хватало.

— Я сказала то, чего не следовало говорить.

— Что, Шпет? Скажите мне, что?

— Я сказала: «И этот человек, герцогиня… принцесса Виктория заметила вашу дружбу с ним».

— Вы так и сказали, Шпет?

Она кивнула. Теперь мне стало ясно: гнев мамы говорил о том, что подмеченное мной — правда. Я была ужасно поражена и расстроена. Утешая бедняжку Шпет, я сказала ей:

— Феодора — самое любящее существо в мире, она лучше меня…

— Никто не может значить для меня больше, чем моя милая маленькая Виктория.

— Шпет, вам понравится! Там не будет ни маминых, ни моих взрывов, а только чудесные маленькие детки. Вы их полюбите, вот увидите. Она покачала головой.

— Я знаю, дитя мое, что вы бываете своевольны… но вы самая замечательная девочка в мире, и я хотела бы служить вам, и никому другому.

Когда вошла Лецен, мы обе плакали, она не упрекнула нас, а печально села рядом. Я потеряла Феодору, дядю Леопольда и вот теперь Шпет… «Кто следующий?» — с тревогой подумала я.

Мои чувства к маме быстро менялись, и все из-за сэра Джона Конроя. С каждым днем я все больше его ненавидела. И обвиняла его в том, что он отнял у меня Шпет. Какое-то чувство подсказывало мне, что он желал бы устранить и Лецен. Но уже тогда я твердо знала — этого я не потерплю.

Я начинала понемногу понимать видимые и невидимые движения и стремления близких мне людей. Мама была одной из тех властных женщин, которые хотят управлять всеми. Как она была бы счастлива, если бы ей предстояло стать королевой! Если бы я взошла на трон, она хотела бы быть отнюдь не рядом со мной, а править вместо меня. А с ней и этот отвратительный человек. Они бы были король и королева и правили бы страной, как они теперь управляли домом.

Мама всегда говорила о короле пренебрежительно. Ей никогда не доводилось видеть никого, более не похожего на короля. Придурковатый старик, находящийся на грани безумия. Попади ему в голову какая-нибудь навязчивая идея, и он начинал произносить речи, бестолковые, бессвязные, нудные речи. Таково было мамино мнение. Она даже жалела королеву Аделаиду: «Бедняжка, с чем только ей не приходится мириться. Самое лучшее, что может сделать этот бездарный король, — отойти к праотцам и оставить трон тем, кто может успешнее со всем справиться». Это означало уступить трон Виктории под властью мамы!

И власть, конечно же, была бы у нее, пока я не достигла восемнадцати лет. Когда наступит этот волшебный возраст, я смогу сказать маме «нет»! Ты не сделаешь то или другое, потому что я этого не хочу. Что это будет за чудесный день!

Мама настолько утратила сдержанность, что стала говорить со мной более откровенно.

— Будет регентство, — сказала она, — то есть если он умрет до того, как тебе исполнится восемнадцать. Тебе еще пока нет и двенадцати. Шесть лет. Он столько не протянет. Мне было противно слышать, когда она так говорила о бедном дяде Уильяме.

«Регентство! — думала я. — Мама — регентша! О нет! Господи, не дай дяде Уильяму умереть, пока мне не исполнилось восемнадцать!»

Я думала, что никогда не перестану тосковать по Шпет, но мне грозила большая катастрофа. Вскоре они вознамерились отослать Лецен.

Я любила Шпет, но Лецен имела для меня особое значение. Она была, как я часто говорила, моим лучшим другом. Если у меня возникали какие-нибудь трудности, я всегда обращалась к ней и она всегда все улаживала. Она была несколько строга, но я считаю, мне это было просто необходимо, и я уважала ее за это. Это давало мне чувство безопасности. Я не могла вообразить себе жизни без Лецен, и как только я поняла, к чему они клонят, я решилась предотвратить это. Я слышала, как однажды тетя Аделаида сказала маме:

— Но это невозможно. Это убьет бедняжку Лецен. Виктория — вся ее жизнь.

Они замолчали, когда я вошла, но мне стало ясно все. «Им это не удастся», — сказала я про себя твердо.

Я взрослела. Мне предстояло стать королевой; они должны понять, что со мной следует обходиться иначе, учитывая какие-то мои интересы.

Буквально через несколько дней после того разговора мамы и тети Аделаиды мама сказала мне:

— Милая Феодора! Она так счастлива. Двое малышей, такая радость. Ей нужна для них хорошая гувернантка.

— Уверена, что она и граф найдут превосходную гувернантку, — сказала я спокойно, но насторожилась.

— Феодора предпочла бы одну всем остальным. Я выжидала. Вот оно!

— Кого? — спросила я холодно.

— Есть только одна, — слегка рассмеялась мама. — Она очень хорошая гувернантка, а теперь, когда ты подрастаешь, тебе нужно другое обучение. Феодора была бы в восторге, и милая Лецен тоже. Она так умеет обращаться с детьми.

— Я не могу обойтись без Лецен, мама, — сказала я твердо.

Тут вошел сэр Джон, и я поняла, что у них была договоренность — он появится, чтобы оказать маме поддержку; это привело меня в ярость.

— Ну, ну, — засмеялась мама, — она была тебе очень полезна, пока ты была маленькой, и я знаю, как ты привязана к ней.

— Вы не знаете, как я привязана к ней, мама. Она — мой лучший друг.

— Милое мое дитя, у тебя много друзей и будет еще больше.

— Такой, как Лецен, не будет никогда.

— Боже мой, — мама снова засмеялась, — какая ты пылкая. — Да, мама, — сказала я, — пылкая и решительная.

— Перед нами сама королева, — сказал сэр Джон неприятным насмешливым тоном.

— Я не королева… пока еще, сэр Джон, — возразила я, — но я не позволю вам отослать Лецен.

— Ты не позволишь, вот как, — сказала мама.

— Именно так, мама, я не позволю.

— Ты еще ребенок.

— Я достаточно взрослая… и с каждым днем становлюсь старше.

— Глубокомысленное заявление, — насмешливо отозвался сэр Джон, — с которым все мы должны согласиться.

— Если вы попытаетесь отослать Лецен, — сказала я им, — я пойду к королю и попрошу его запретить вам это.

— Этот старый зануда с головой огурцом, — презрительно сказала мама.

— Я уважаю короля больше, чем некоторые, — я со злостью взглянула на сэра Джона. — Я его подданная, так же как и вы… оба. Нам об этом следовало бы помнить.

Они изумленно уставились на меня, и я видела, что маме очень хотелось бы заставить меня оставаться послушным ребенком. Но с тех пор, как я познакомилась с этой таблицей в учебнике истории, я обрела новое достоинство. Я стану королевой, а эти двое имеют значение только благодаря мне как наследнице престола. Что бы они были без меня? Правда, я была еще совсем ребенок, но я училась управлять. Останется ли со мной Лецен — это был вопрос жизненной важности.

Я поняла, что произвела на них некоторое впечатление, потому что они казались пораженными и даже немного испуганными.

— Я вижу, — сказала мама, — нам следует ожидать небольшого взрыва.

— Даже очень большого, мама, — поправила я ее. — Лецен не оставит меня.

— Ты высокомерная… тщеславная, — прошипела мама. Серьги ее дрожали от гнева.

— Я — наследница престола. Может быть, скоро стану королевой, хотя я надеюсь, дядя Уильям проживет еще долго. Но пока что я заявляю: Лецен останется со мной. Я знаю, король запретит вам отсылать ее, и что бы вы тут ни говорили, — вы исполните его волю, потому что он король, и нам следует помнить, что мы его подданные.

С этими словами я вышла из комнаты. Я дрожала от страха. Они были просто поражены моей твердостью — и я сама тоже. Но они поняли, что потерпели поражение; в этом не могло быть сомнений, потому что об отъезде Лецен больше не упоминалось.

Я одержала победу, но это не значило, что я что-нибудь изменила. Мама по-прежнему всем распоряжалась, и хотя она поняла, что я могу быть, как она называла, «упрямой» в тех вопросах, которые меня задевали, для нее я все еще оставалась ребенком.

Тетя Аделаида, бывшая посредницей между мамой и королем, дала понять, что раз я признана наследницей престола, то должна больше появляться на людях. Мама согласилась.

Тетя Аделаида делала все, чтобы примирить короля с моей матерью, и в том, что ей это не удалось, была вина только мамы. Несомненно, король не любил ее, но, если бы она постоянно, как она говорила, не настаивала на своих правах и не пыталась выдвигать меня и вообще не вела бы себя так, словно дядя Уильям уже умер, я думаю, между ними была бы если и не дружба, то был бы достигнут вполне разумный компромисс. Но она на это не шла.

Меня не столько пригласили, сколько потребовали моего присутствия на дне рождения тети Аделаиды. Мне хотелось пойти. Я любила праздники. Я заинтересовалась двумя Георгами, хотя и виделась с ними крайне мало, но они были так внимательны ко мне, когда мы встречались. А к тому же там всегда были танцы, пение и игры, которые я очень любила. Тетя Аделаида делала все, чтобы повеселить молодежь, так что, когда мне разрешалось присутствовать, мне всегда было очень приятно.

День рождения тети Аделаиды оказался для меня не столь радостным. Можно было подумать, что после моей победы в истории с Лецен я могла бы стряхнуть с себя мамино влияние, но это было не так, и иногда меня совершенно подавляли, как случилось и в этот раз.

Празднование дня рождения тети Аделаиды требовало соблюдения определенных правил, которых даже король не мог избежать, хотя мама и говорила, что никогда еще ни один король не вел себя так не по-королевски. В известной степени так оно и было. Король то и дело вскакивал с трона, подходил к кому-нибудь из своих подданных и разговаривал, а когда стали уезжать гости, он провожал каждого до кареты, помогал им усесться и махал рукой вслед — чего ни один король никогда не делал. Он был простой моряк и не желал изменять свои манеры только потому, что стал королем. Перед тем как нам отправиться на празднество, мама наставляла меня:

— Король будет стараться отодвинуть тебя на задний план. Ты должна занять свое законное место. Люди не должны забывать, что ты наследница престола. Не будь слишком экспансивна, по своему обычаю. Ты не должна выглядеть так, будто для тебя большая честь представиться королю. Для него такая же честь, что я позволяю тебе прийти. Не улыбайся всем и каждому. Покажи всем, что ты серьезна… что ты сознаешь свое достоинство…

В результате получилось так, что всякий раз, когда король смотрел на меня, я опускала глаза, потому что опасалась улыбнуться слишком по-дружески, и в то же время, если бы я не улыбалась, сочли бы, что я дуюсь. Я была рада, когда наконец все закончилось. Но мое поведение было замечено, тетя Аделаида казалась озадаченной и грустной, а король хмурился. Я слышала, что он очень рассердился и сказал:

— Этот ребенок и не взглянул на меня. Я этого не потерплю. Она начинает походить на свою мать.

Маму это позабавило, и она сказала, что я вела себя с достоинством. Я была совсем недовольна и жалела, что невольно обидела короля и тетю Аделаиду.

Мама сказала, что я должна путешествовать понемногу, чтобы показываться народу и дать ему возможность познакомиться с будущей королевой.

Сэр Джон Конрой и мама составляли подробные планы, куда следует поехать, где останавливаться, когда встречаться с народом. Везде, где бы мы ни появлялись, нас бурно приветствовали, и это было очень приятно. Однако главную роль играла мама, именно она обращалась к народу. А когда она демонстрировала меня, то все равно рассказывала больше о себе: о том, как она посвятила мне всю свою жизнь, начиная с моего рождения.

Правда, меня это не беспокоило, а беспокоило другое — где бы мы ни были, сэр Джон приказывая давать королевский салют. Я как-то сказала Лецен:

— Я думала, что это делается только для правящего государя.

Лецен покачала головой. Она еще не оправилась от испуга, который мы пережили, когда сэр Джон и мама предприняли попытку отослать ее. Лецен стала более сдержанна, но тем не менее она согласилась со мной, что нельзя настаивать на королевском салюте.

Вскоре до меня дошел слух, что король был очень раздражен, узнав об этом. «Пушки палят повсюду, — сказал он, — надо положить этому конец, и поживее». А сэр Джон якобы ответил, что Виктория — наследница престола и салют полагается. Мне кажется, он становился опрометчив, думая, что конец короля близок, и уже воображал меня на троне с мамой в качестве регентши и самого себя, управляющего мамой.

Как люди любят власть! Еще недавно моя жизнь была в опасности, потому что Кумберленд хотел устранить меня, чтобы очистить себе дорогу; теперь сэр Джон шел на риск, потому что, что ни говори, дядя Уильям — король, и сэр Джон наносил ему оскорбление. Однако Конрой на этом не успокоился и стал подстрекать маму на еще большие безрассудства.

Мы были в замке Норрис на острове Уайт. В Портсмуте гремел салют в мою честь, когда за мной прислали, чтобы присутствовать на коронации.

— Ты пойдешь непосредственно за королем, — сказала мама. — Это твое место как наследницы престола.

Но у короля было на этот счет другое мнение. Из Виндзора сообщили, что мое место было за братьями короля.

— Никогда! — вскричала мама.

— Разумеется, нет, — отозвался сэр Джон. — Наша малютка должна занять подобающее ей место. Я поговорила об этом с Лецен.

— Какое это имеет значение? Главное, что я там буду…а то, что я буду следовать за дядями, не умаляет моих прав престолонаследницы. Лецен сказала, что герцогиня считает очень важным, чтобы я шла сразу за королем.

— Он рассердится, — сказала я. — Он уже рассердился, так как я не улыбнулась ему, когда мы виделись последний раз. А мне так хотелось! Лецен, я люблю его и тетю Аделаиду, но это так трудно.

— Жизнь часто трудна, дорогая, — отвечала Лецен. Пререкания продолжались. Король настаивал на своем. Не думаю, что это его волновало всерьез, но он так не любил маму, что не желал ей уступить.

— Она будет на ее законном месте или ее вообще там не будет, — сказала мама.

Так оно и вышло. Я плакала от огорчения. Мне так хотелось быть на коронации, к тому же я терпеть не могла ссор.

Однако единственное, что мне осталось благодаря маминому упрямству, — это наблюдать за коронационной процессией из Мальборо-хаус.

После коронации по стране шло много споров из-за билля о реформе[6]. Лецен была об этом хорошо осведомлена и все мне объяснила.

— Все началось с так называемых «гнилых местечек». Население этого «местечка» менее двух тысяч, но они могут избрать своего члена парламента, в то время как другие, с гораздо большим населением, могут послать в парламент тоже только одного представителя. А у некоторых вообще нет права голоса.

— Мне это кажется очень несправедливым, — сказала я.

— Ваше мнение совпадает с мнением большинства, — заметила Лецен.

Я понимала, что происходившее в стране очень серьезно, и начала беспокоиться, когда услышала о разразившихся бурных волнениях. Когда мы выходили на прогулки, я видела на стенах плакаты: «Дайте нам наши права».

— Люди верят, что, если закон будет принят, все их мечты исполнятся, — объясняла мне Лецен.

«Каждый получит все» — прочла я на другом плакате. Я не представляла себе, как это может быть.

— Когда люди одержимы какой-то идеей, они предъявляют нереальные требования. Они верят всему, что им говорят, — сказала Лецен.

— Я бы не поверила, — заявила я.

— Конечно, нет. Вы хорошо воспитаны. Я научила вас думать самостоятельно… смотреть правде в лицо, какой бы неприятной она ни была.

— Народу не понравится, если закон примут и они обнаружат, что не получили всего.

— Это будет им уроком, — сказала Лецен. — Я слышала, как одна из горничных говорила, что, если закон будет принят, ее Фред женится на ней и они купят домик в деревне.

— Как она будет разочарована, — вздохнула я.

— А дети верят, что, когда примут закон, им не нужно будет больше ходить в школу. Будут сплошные пикники и клубничный джем.

— Поэтому они и бунтуют?

— Они бунтуют потому, что, хотя закон был принят палатой общин, палата лордов его не пропустила, и лорд Грей просил короля созвать новых пэров[7], чтобы можно было его провести.

— Но я не понимаю, Лецен, если закон не утвердили и нужно вводить новых людей, чтобы провести его… зачем вообще его проводить?

— Вот тут-то и начинаются все проблемы, моя милая. Король отказал лорду Грею, и тот подал в отставку, так что у короля не оставалось иного выбора, как призвать Веллингтона. Веллингтону побили окна в его дворце Эпсли-хаус. Говорят, что Веллингтон — самый непопулярный человек в стране.

— Ведь не так много времени прошло с тех пор, как он был самым популярным после Ватерлоо?

— Вот видите, как качается маятник. Самый популярный человек сегодня становится самым непопулярным завтра.

Я долго размышляла о билле о реформе. Было несправедливо, что малое количество людей могли посылать представителя в парламент, в то время как тысячи других тоже посылали одного, а некоторые вообще не могли голосовать. Конечно, многие из них были необразованны и не знали, за что они голосуют. Они даже свое имя написать не могли, не говоря уж о голосовании. Все это было очень сложно. Но мне было очень неприятно слышать о бунтах. Я всегда их боялась, так как наслушалась о французской революции и на уроках истории страдала вместе с бедной Марией-Антуанеттой и Людовиком XVI[8], которые так потерпели от толпы и даже самым унизительным образом потеряли головы.

Я испытала облегчение, когда Веллингтон смог составить кабинет министров и вскоре был возвращен лорд Грей. Новые пэрства были созданы, и билль о реформе стал законом. Места в парламенте стали распределяться в соответствии с числом жителей в избирательных округах. В стране воцарился мир.

Но, когда я думала о том, как внезапно и безвозвратно Веллингтон утратил восхищение и любовь народа, меня огорчало людское непостоянство, ведь каковы бы ни были его личные взгляды на реформу, он спас Англию от Наполеона при Ватерлоо. Мне было очень грустно при мысли о толпе, разбивающей окна в Эпсли-хаус.

Я все больше и больше сознавала ответственность, которую мне пришлось бы взять на себя, если бы судьба, предназначенная мне моей матерью — то есть то, что принадлежало мне по праву рождения, — когда-нибудь осуществилась.

Коронация короля Уильяма не укротила стремления моей матери показывать меня народу и принимать полагавшиеся мне почести. В августе мы отправились в Уэльс. Перед отъездом мама подарила мне тетрадь, в которой она приказала мне вести дневник. Так я впервые познала радость записывать свои мысли, но я, конечно, прекрасно знала, что каждое слово будет прочитано мамой. Поэтому я была очень осторожна. Я выражала свое восхищение только природой и тем, что могло понравиться маме. Я не могла писать о моей неприязни и подозрительном отношении к сэру Джону Конрою, а так хотелось. Я не могла удержаться от смеха, воображая, что бы произошло, если бы я так поступила! Поэтому, хотя я аккуратно вела свой дневник, я не упоминала в нем о своих тайных мыслях. И мама была очень довольна, так как считала меня наивной, следовательно, более податливой.

Из Лондона мы отправились в Бирмингем, Вулвергемптон и Шрусбери. На месяц мы сняли дом в Бомэрисе, и я вручала призы на Уэльском фестивале певцов и поэтов. Пока мы там находились, вспыхнула эпидемия холеры, и было поспешно принято решение ехать дальше.

Мы побывали в стольких местах, что теперь, оглядываясь назад, я боюсь, что путаю одно с другим. Но я помню, что мы останавливались в Четсворте и посетили хлопкопрядильные фабрики в Белпере.

И я помню Оксфорд, потому что там сэр Конрой получил степень доктора гражданского права и стал почетным гражданином города, что меня очень раздражило, но все-таки меньше, чем посещение университетской библиотеки, где нам с гордостью показали тетрадь с латинскими упражнениями королевы Елизаветы. Я взглянула на нее и сразу же поняла, что латынь она знала лучше меня. Все ахали от изумления, восторгаясь ее способностями в столь юном возрасте.

— И ей было только тринадцать лет! — сказала мама, глядя на меня сурово, потому что мне было как раз столько же.

— Сомневаюсь, чтобы кто-либо превзошел ее когда-либо, — сказал старый джентльмен, показывавший нам библиотеку.

Этот визит и самодовольство сэра Джона по поводу выпавших ему почестей испортили мое впечатление об Оксфорде.

Поэтому я с радостью возвращалась в Кенсингтон. По дороге произошло еще одно событие. Я перешла в новое для себя состояние — я стала взрослой девушкой.

Как только мы вернулись во дворец, мама включила в свой штат еще одну даму. Это была леди Флора, дочь маркиза Гастингса. Мама сказала, что она станет мне подругой, но она была на двенадцать лет старше меня, и они с Лецен сразу же невзлюбили друг друга, так что до дружбы нам было довольно далеко. Я начала понимать, что хотела бы выбирать себе друзей сама.

В Кенсингтонский дворец теперь приглашалось много выдающихся людей. Я помню, какое благоговение я испытала, представляясь сэру Роберту Пилю[9], о котором я много слышала от Лецен. Он был очень симпатичный. С ним был лорд Пальмерстон[10]. Он говорил со мной серьезно, как со взрослой, и в то же время дал мне понять, что считает меня привлекательной. Я должна признаться, что мне это очень понравилось. Было очень приятно встречать таких важных людей. Я даже смягчилась немножко по отношению к сэру Джону. Мама любила собак, и он подарил ей самого очаровательного спаниеля, какого я когда-либо видела. Я его сразу же полюбила и уверена, что это чувство было взаимным. Он тут же подошел ко мне и уставился на меня своими прекрасными глазами.

— Какая прелесть! Чей он? — спросила я.

— Он мой. Его зовут Дэш. Его мне подарил сэр Джон.

Даже это не могло изменить моего чувства к Дэшу. Каждый день я с нетерпением стала ожидать момента, когда смогу войти в комнаты мамы, чтобы увидеть его. Однажды мама сказала мне:

— Я думаю, Дэш на самом деле твоя собака.

— Он прелесть.

— Мне кажется, вы сразу понравились друг другу. Сэр Джон говорит, что я должна отдать его тебе.

— Правда? — Я покраснела от удовольствия.

В комнату вошел сэр Джон. У меня всегда было такое чувство, что они заранее обсуждали, что мне сказать и в какой момент ему следует появиться. Это было вроде пьесы, где актеры дожидаются за кулисами своего выхода.

— Я знаю, он вам нравится, — сказал сэр Джон, улыбаясь своей противной улыбкой.

Но я любила Дэша и хотела, чтобы он был мой, поэтому не обращала внимания на мерзкое выражение его лица.

— Я действительно его люблю, — сказала я.

— Тогда… он ваш. Я взяла его на руки. Он все понял, потому что сразу начал лизать мне лицо.

— Нельзя, Дэши, — сказала я, и он радостно залаял. — Благодарю вас, мама.

— Я полагаю, ты благодарна сэру Джону за такой подарок.

— Благодарю вас, сэр Джон, — сказала я с некоторой неохотой. — Можно мне его взять?

— Да, конечно, — сказала мама, милостиво улыбаясь. — Я прикажу отнести к тебе его корзинку.

Итак, осчастливленная, я удалилась с Дэшем. Но сэр Джон от этого не стал мне больше нравиться.

Я была очень счастлива. Дэш внес такое разнообразие в мою жизнь. Я купала его, играла с ним, повязывала ленту ему на шею, постоянно повторяя ему, что он мой.

Дэш не был единственным удовольствием, которое я получила в тот год. Мой учитель музыки сказал, что, раз я так интересуюсь пением и даже сама пою, меня можно взять в оперу.

Какой восторг слушать прекрасную музыку в замечательном исполнении! Опера доставила мне истинное удовольствие, и моя запись в дневнике была искренняя, наполненная чувствами более чем когда-либо. Мама осталась на этот раз довольна моей воодушевленностью. Она сказала, что если я буду вести себя достойно, то она не видит причины, препятствующей моему посещению оперы чаще. Вскоре я с изумлением узнала от дяди Леопольда, что он женится. Он написал мне об этом длинное письмо.

Конечно, я хотела узнать все о невесте, так как не верила, что есть женщина, достойная дяди Леопольда.

Он отвечал мне: «Моя любимая, ты хочешь, чтобы я описал тебе твою новую тетю. Она очень добрая и милая и всегда руководствуется в своих поступках строгими принципами. Она всегда готова пожертвовать своими желаниями и покоем для счастья других. Она ценит доброту, заслуги и добродетель превыше красоты, богатства и развлечений…

Несколько слов о ее внешности. Ростом она почти как Феодора; у нее белокурые волосы, голубые глаза и очень мягкое выражение лица…

Ты видишь по этому описанию, что, хотя моя славная маленькая женушка самая высокая из королев, в ней мое счастье, которым я бесконечно дорожу».

Следует добавить, о чем дядя умолчал, — она обладала еще одним достоинством: Луиза Орлеанская была дочерью Луи-Филиппа[11], короля Франции. Я была так счастлива за дядю. Казалось, что брак дяди Леопольда должен был быть само совершенство.

Во мне родилось опасение, что семейная жизнь помешает ему писать мне так же часто, как раньше. Когда я высказала ему это опасение, он разуверил меня, подчеркнув, что мое благополучие ему по-прежнему дорого, и если у меня возникнут какие-то проблемы, я должна написать ему, и он постарается их разрешить. Я была его любимое дорогое дитя. Ничто не могло этого изменить.

Приближался мой день рождения, мне должно было исполниться четырнадцать. Я взрослела, но мне еще недоставало четырех лет до магических восемнадцати. Тетя Аделаида решила дать бал в честь моего дня рождения. Я была очень счастлива. Мама едва ли могла настаивать, чтобы я отклонила приглашение на свой собственный бал, а если бы она и попыталась, разразилась бы буря. К счастью, этого не произошло.

Я проснулась рано утром и сразу же раздражилась, так как увидела, что мама еще в постели. Право же, это было глупо. Четырнадцатилетняя девушка спит в маминой спальне! Дядя Кумберленд не мог мне теперь причинить никакого вреда. Что, по ее мнению, он мог бы сделать? Послать своих слуг задушить меня, как маленьких принцев в Тауэре?[12]

Однако я быстро взяла себя в руки. Утро было чудесное. В ногах у меня лежал Дэш. Стояла прекрасная весна. Я слышала пение птиц в саду, где на деревьях появлялись зеленые листочки и радовали своей свежестью весенние цветы. Хорошо родиться в мае! И сегодня должен был состояться бал. Счастливым моментом дня было поднесение подарков.

Мама всегда выбирала замечательные подарки. Она подарила мне сумочку, которую вышивала сама, браслет с топазами и бирюзой, носовые платки и книги; Лецен подарила изящные фарфоровые корзиночку и статуэтку. Единственную неприятную ноту внесло присутствие Конроев, которые вели себя так, словно являлись членами семьи. Пришли все пятеро детей — Виктуар, Джейн и трое мальчиков. Они поднесли мне цепочку для часов. Гнусный сэр Джон подарил мне вещь, которая не могла мне не понравиться, несмотря на личность дарителя. Это был прекрасный портрет Дэша; он выглядел на нем настолько живым, что казалось, вот-вот выпрыгнет из рамки мне на руки. Я вскрикнула от восторга. Мама была очень довольна, но все испортил взгляд, которым она обменялась с сэром Джоном, один из этих интимных взглядов, которые я терпеть не могла.

Сэр Джон сопровождал нас в Сент-Джеймский дворец, хотя его и не приглашали. Он вел себя так, как будто и вправду являлся членом нашей семьи.

Я была твердо намерена показать дяде Уильяму, как сожалела, что в наших отношениях возникло напряжение, и дать ему понять, что это произошло не по моей вине. Поэтому я была в восторге, когда королева пригласила меня к нему в кабинет поздороваться. Тетя Аделаида, наверно, угадала мои мысли. Она так хорошо все понимала и так старалась, чтобы все были счастливы и забыли о наших пререканиях.

На мне были серьги, подаренные королем, и, подойдя к нему, я обняла его и поцеловала.

— Я так рада видеть вас… неофициально, дорогой дядя Уильям, — сказала я. — Так мне гораздо легче поблагодарить вас за мои прелестные серьги.

Он сразу же ко мне расположился. Было очевидно, что он не хотел ссориться со мной. Он был очень симпатичный старый джентльмен и очень сентиментальный. Я заметила слезы у него на глазах, и это меня очень тронуло.

— Так они тебе понравились? — спросил он.

— Они восхитительны.

— А брошь от тети Аделаиды? Как она тебе показалась?

— Она тоже прелестна. Мне повезло, что у меня такие добрые дядя и тетя. — Он похлопал меня по руке.

— Хорошая девочка, — сказал он. — Славная девочка. Ты права, Аделаида. Она слишком хороша для этой компании. Я поняла, что его сердила мысль о маме и сэре Джоне. Тетя Аделаида сказала:

— Мы проведем очень счастливый вечер. Хорошая была идея устроить бал для детей, правда?

Я сказала, что идея была прекрасная и у тети Аделаиды всегда были прекрасные идеи. Это доставило удовольствие дяде Уильяму, потому что ему нравилось, когда хвалили королеву.

— Ты откроешь бал с кузеном Георгом.

Я знала, что она имела в виду Георга Кембриджа. Король и королева его очень любили, так как он жил с ними, оба его родителя были за границей. Я слышала, как мама говорила, что они считают его почти сыном, ведь судьба не дала им своего. Они заботились о нем и его будущем.

Мне было известно, что эти планы означали женитьбу его… на мне. Они хотели, чтобы он стал мужем королевы. «Их ожидает жестокое разочарование», — самодовольно сказала мама. Во всяком случае, в тот вечер я была слишком счастлива, чтобы думать о таких отдаленных перспективах. Я была рада танцевать с Георгом Кембриджем. Мне он нравился. Он был очаровательный мальчик и танцевал очень грациозно. Он сказал мне, что я тоже хорошо танцую, и как жаль, что я не бываю чаще на вечерах для молодежи у тети Аделаиды. Он также сказал, что я хорошенькая. А это я очень любила слышать, поскольку сама была не очень уверена в своей внешности. Мне казалось, что она далеко не безупречна, хотя бы потому, что я слишком полна. Но комплименты всегда приятно слышать.

Он рассказал мне, что бедный Георг Кумберленд теряет зрение, и его родители очень о нем беспокоятся. Это меня огорчило. Что могло быть хуже, чем потеря зрения?

Жаль, что мадам Бурден сидела поблизости и следила за каждым моим шагом. Все это походило на урок, и я чувствовала бы себя совсем по-другому, танцуя с Георгом Кембриджем, если бы не присутствие моей учительницы танцев. Королева подвела ко мне еще нескольких кавалеров, и у меня была такое впечатление, что все они считали за честь танцевать со мной — что мне было невероятно приятно. А когда наступило время ужина, она повела меня к роскошно накрытым столам, и я сидела между ней и королем. Я не смотрела в мамину сторону, но я знала, что она темнее тучи, потому что король вовсе не замечал ее, а она считала, что должна сидеть рядом со мной, принимая все почести равно мне, как она это делала во время наших путешествий.

Провозглашались тосты, в том числе и за меня. Король поднял свой бокал и посмотрел на меня с ласковой улыбкой. Я ответила ему улыбкой. Тетя Аделаида сияла, и я подумала, как бы мы могли быть счастливы без всех этих семейных распрей.

Когда мы возвращались в Кенсингтонский дворец, я чувствовала, что мама недовольна. Она сказала сэру Джону:

— Ясно, что у них на уме. Но их ждет разочарование.

Я поняла, что она имела в виду Георга Кембриджа. Но я была слишком счастлива, чтобы беспокоиться о чем-либо.

Проснувшись на следующее утро, я записала в дневнике: «Я танцевала до полуночи. Было так весело». Несколько дней спустя мама сказала мне, что к нам приезжают кузены из Германии.

— Ты увидишь, они премилые мальчики, — сказала она, имея в виду, что они куда милее, чем Георг Кембридж. — Твой дядя Леопольд в восторге от их приезда и считает, что тебе необходимо познакомиться с твоими немецкими кузенами.

— Мне это доставит удовольствие, мама. С кузенами всегда интересно познакомиться.

— Это твои вюртембергские кузены. Дядя Леопольд говорит, что когда-нибудь ты познакомишься с Эрнстом и Альбертом Саксен-Кобургскими. Это его любимцы.

— Если дядя Леопольд их любит, я их тоже полюблю. В кои веки довольная мной, мама улыбнулась.

В положенное время прибыли вюртембергские кузены — Эрнст и Александр. Мне они очень понравились, особенно когда они склонялись к моей руке, щелкая при этом каблуками. Так по-немецки, подумала я. Очаровательно! Оба они были высокие и красивые, и мне было трудно решить, кто из них нравится мне больше.

Когда король и королева узнали, что вюртембергские кузены гостят в Кенсингтоне, они решили дать для них бал. Я была в восторге.

— Вам там понравится, — сказала я кузенам. — Тетя Аделаида дает чудесные балы.

Мама ворчала, и сэр Джон направился к ней, чтобы обсудить приглашение. Я была в ужасе, как бы она не нашла какой-нибудь предлог отказаться, чего, я уверена, ей очень хотелось. Я не могла понять, почему она желала держать наших вюртембергских родственников при себе, тогда как я так гордилась ими.

Целый день мама проходила с поджатыми губами и следующий день тоже, и я думала, что она скажет, что я должна отказаться от приглашения, но она не сказала, так что я испытала большое облегчение, когда настало время ехать в Сент-Джеймский дворец. Я была твердо намерена получить как можно больше удовольствия на балу. Кроме Вюртембергов, там будет и Георг Кембридж, и все они захотят танцевать со мной. Я буду танцевать до полуночи. Что может быть более замечательного!

Когда мы прибыли, король с королевой встречали гостей. Дядя Уильям пожелал, чтобы я стояла рядом с ними. Так гости могли приветствовать не только их, но и меня. Мама хотела остаться со мной, однако король сделал знак сэру Джону увести ее. Я увидела, как мама покраснела, серьги ее заколыхались, и сердце у меня упало. Однако ничего уже нельзя было поделать. Я никак не могла дождаться танцев, но король сказал мне очень ласково:

— Я вижу тебя не так часто, как мне бы хотелось. Королева хочет устроить несколько приемов для тебя. Тебе надо встречаться с людьми. Твой кузен Георг живет здесь постоянно, тебе он нравится?

Я ответила, что очень. Король стал рассказывать мне, что это за чудесный мальчик.

— Почти твой ровесник. Хорошо, когда встречаются люди одного возраста.

Я согласилась. Королева поощрительно мне улыбнулась и сказала, что будет счастлива дать несколько балов для меня, так как она знала, как я люблю танцевать и петь тоже. У меня такой прелестный голос. Мы должны устраивать концерты. Она пригласит хороших певцов. Она слышала, что я люблю оперу. Я заговорила о своем увлечении, и оба они улыбались мне очень ласково. Потом королева сказала:

— Я знаю, Виктории хочется танцевать, правда, дорогая?

— Пусть танцует с Георгом, — сказал король, — мне нравится, когда они танцуют вместе. Тетя Аделаида взяла меня за руку.

— А вот и Георг. Пойдем к нему.

В этот момент я заметила приближающуюся к нам маму. По ее лицу я поняла, что сейчас случится нечто ужасное.

— Я пришла сообщить вашему величеству, что мы уезжаем. Пойдем, Виктория.

— Но, мама, — негодующе воскликнула я, — танцы еще только начинаются.

— Пойдем, — повторила она сурово.

— Но бал устроен для ваших гостей, — возразила тетя Аделаида.

— Мои гости очень устали.

— Они… они прекрасно выглядят, — начала тетя Аделаида.

— Они сегодня присутствовали на параде.

— Но по виду…

— Они очень устали. Ваше величество должны понять, что я не могу позволить моим гостям переутомляться.

— Король рассердится. Бал устроен в их честь.

Бедная тетя Аделаида! Мне было жаль ее почти так же, как саму себя. Она была ужасно взволнована, так как боялась, что мама может позволить себе устроить сцену. К счастью, король не обратил внимания на происходящее, но воображаю его ярость, когда он все узнал.

Тетя Аделаида пыталась сгладить неприятность, стараясь выглядеть так, как будто происшедшее не было беспрецедентным оскорблением для королевского достоинства.

— Принцы должны погостить несколько дней в Виндзоре, — сказала она. — Их время уже распределено, — холодно ответила мама.

Королева досадливо кивнула головой, но ничего не сказала, а мама взяла меня за руку. Возвращаясь в Кенсингтон, я сидела в экипаже молча, рассерженная и пристыженная.

Память об этом вечере осталась, несмотря на возбуждение последующих дней. Я все более очаровывалась кузенами, в особенности когда я уделяла больше внимания одному и другой немножко ревновал.

Один раз мы слушали игру великого Паганини[13]. Он исполнил несколько восхитительных вариаций, и я была рада видеть, какое удовольствие его виртуозная игра доставила милой Лецен. К сожалению, сэр Джон тоже был там, но даже ему не удалось испортить это чудесное впечатление. Потом мама предложила кузенам небольшое путешествие, и мы отправились на остров Уайт. Все это было бы прекрасно, но мама настояла, чтобы над замком Норрис был поднят королевский штандарт и чтобы был дан салют. И все это вновь пробудило во мне воспоминания и о дяде Уильяме, и об ужасно неловком инциденте на балу.

Одно, однако, было хорошо. Сэр Джон и его семейство не были с нами в замке Норрис. Им принадлежал небольшой дом на острове, носящий название Осборн Лодж. Дом был неподалеку от замка, и мы их там посещали, но какое благо — хоть и маленькое — не оставаться под одной крышей!

Какие это были счастливые дни! Я гуляла с кузенами и ездила верхом и ходила с Дэшем на море. Мой маленький любимец радовался всему, что мы делали с ним вместе. Кузены играли с ним, и он их полюбил. Я уверена, что он предпочитал Александра, который и мне нравился больше — хотя и Эрнст был очень мил. Иногда меня показывали народу. Толпы людей бурно приветствовали меня. В мою честь стреляли пушки, и я видела, какое впечатление моя популярность производила на кузенов.

Мама пристально наблюдала за мной и говорила, что я не должна заноситься из-за того, что раздавался салют и поднимался королевский штандарт.

— Это не в твою честь, но в честь королевской власти, дитя мое. Я заметила, что тогда все это в честь дяди Уильяма. На что она ответила:

— Не будь такой докучливой, Виктория.

Но я любила правду во всем и могла быть очень упрямой, хотя и знала, что маму это раздражает. Мы становились дальше и дальше друг от друга. Я слишком хорошо ее понимала. В те дни я особенно часто думала — любила ли она меня, может быть, непреодолимая страсть к власти и есть ее любовь. В торжественных случаях она всегда стояла впереди меня, как будто это она была наследницей престола, которую хотел видеть народ, хотя они и выкрикивали мое имя и «Боже, благослови маленькую принцессу». Конечно, ей нравилось слышать эти возгласы, потому что они означали, что я популярнее короля. Но я была совершенно уверена, что ей все время хотелось, чтобы приветствовали ее. А я уже тогда понимала, что ее-то как раз и не любили.

Меня любили, потому что я была наследницей престола, будущей королевой; к тому же я была молода, наивна и улыбалась им, словно мне все это нравилось.

Мама, напротив, всегда выглядела очень надменной, будто все окружающие были намного ниже ее, и, естественно, это не могло нравиться.

В тот день, когда я должна была открывать новый пирс, мама неожиданно решила, что я становлюсь слишком тщеславной и меня надо проучить. Мама объявила мэру и городским советникам, что она сама будет открывать пирс, тем самым допустив большую оплошность.

Они были так смущены, что не знали, как реагировать. Наконец мэр пробормотал, что люди пришли посмотреть на маленькую принцессу.

— Они увидят ее, — резко сказала мама. — Но открывать пирс буду я. Приступайте к церемонии. — Мама не всегда поступала мудро. Она не поняла, что люди были недовольны и что подобное поведение только ухудшает их отношение к ней.

А своим заявлением, что мы не останемся на завтрак, который должен был состояться после церемонии открытия, она окончательно испортила впечатление о себе. Мне было мучительно стыдно присутствовать там, поскольку возникло большое замешательство. Да, мама могла быть не только чересчур властной, но и глупой.

Я не писала тогда в дневнике о своих чувствах. Нельзя было допустить, чтобы мама узнала о них. Я часто думала, выводя строчки своим самым красивым почерком, насколько бы мне было легче, если бы я могла писать о том, что думаю и чувствую. Но мне приходилось помнить — мама и Лецен читали каждое слово. Поэтому я писала его как упражнение, давая волю своим чувствам, только когда речь шла о моей любви к опере и удовольствии, полученном мной от посещения кузенов, — все это были темы, которые не могли раздражить маму.

Я испытала еще большее смущение, когда по возвращении в Норрис мы получили письмо от графа Грея, уведомлявшее маму, что салют и поднятие флага имеют место только в присутствии короля и королевы. Все еще обиженная приемом, оказанным ей при открытии пирса, мама была в ярости.

Счастливые дни визита моих кузенов прошли. Им предстояло вернуться домой. Прощаясь с кузенами, я чуть не расплакалась, и, кажется, они тоже.

— Пожалуйста, приезжайте к нам опять, — просила я. Они ответили, что будут с трепетом ждать такого счастья.

Мама благосклонно улыбалась, и на этот раз мы обе были печальны. Кузены были такие любезные, добродушные и всем интересовались. Я записала в своем дневнике: «Нам будет не хватать их за завтраком, за обедом, на прогулках, во время выездов — словом, везде».

Я с нетерпением ожидала писем дяди Леопольда и была в восторге, когда он написал, что в самом скором времени собирался привезти в Англию свою молодую жену Луизу, чтобы познакомить ее с его любимой девочкой. Я была очень счастлива, узнав, что он надеется стать отцом.

— Это то, что ему нужно, — сказала я Лецен. — Это принесет ему счастье. Он слишком долго оплакивал принцессу Шарлотту.

— Я думаю, иногда он наслаждался своей скорбью, — сказала Лецен.

Я не вполне поняла ее, но она не продолжала. Уж не ревновала ли меня Лецен к дяде Леопольду? Мне кажется, тщеславие брало верх над лучшими сторонами моего характера, когда речь шла о ревности, как это было и в случае с моими кузенами. Было так приятно сознавать, что я имела для них такое значение. Но мне не нравилось, когда кто-нибудь критиковал такое совершенство, как дядя Леопольд.

Приближался мой пятнадцатый день рождения, и я надеялась, что тетя Аделаида снова даст бал для меня и что мама на этот раз не испортит его. Через три года мне исполнится восемнадцать, самый важный момент моей жизни.

Мама с каждым днем становилась все более и более сварлива. Она постоянно говорила что-нибудь уничижительное о дяде Уильяме, потому что он никак не умирал, а ведь оставалось только три года. Малейший слух о его болезни приводил ее в восторг. Мне казалось очень нехорошо с такой страстью желать смерти другого человека. Это было своего рода… убийство.

Незадолго до моего дня рождения я получила печальное известие от дяди Леопольда. Его ребенок умер.

Дорогой дядя Леопольд, как должно было быть для него тяжело пережить эту утрату! Он писал мне подробно о своей скорби. Он был в отчаянии. Жизнь была жестока к нему. Этот удар сломил его и Луизу.

Я старалась утешить его, повторяя многие истины, которые он годами внушал мне. Он отвечал мне, что мое письмо принесло ему утешение.

Тетя Аделаида не забыла о моем дне рождения. Она посетила маму и в моем присутствии напомнила нам о нем.

— Мы должны дать еще один бал для молодежи, — сказала она. — Я помню, как тебе понравился тот, что мы устроили в день твоего четырнадцатилетия. Я никогда не забуду, как ты открыла бал с кузеном Георгом. Я увидела воинственное выражение на лице мамы и испугалась.

— Дорогая Аделаида, — ответила она, — это очень мило с вашей стороны, но вы, видимо, забыли, что я в трауре по ребенку моего брата.

— О… я забыла, — смутилась королева.

— Я же помню о таких потерях в моей семье.

— Может быть, — сказала королева, видя мой удрученный вид, — Виктория все же могла бы пойти. Ведь это ее день рождения, и нужно его как-то отметить. Мама подняла брови, и серьги ее задрожали.

— Виктория не может не быть в трауре. Леопольд — ее дядя… ее любимый дядя.

Я никогда не видела королеву в состоянии, настолько близком к раздражению. Лицо ее приняло выражение покорности.

— Ну что же, — сказала она, встала и тотчас же уехала.

— Какая бесчувственность! — воскликнула мама после ухода тети Аделаиды. — У некоторых людей нет никакого чувства к семье.

— Я думаю, ей просто хотелось доставить мне удовольствие.

— Ей следовало знать, что сейчас не время для танцев, и, если у тебя есть вообще какие-то чувства, ты никак не можешь этого желать.

Я молчала — наверно, угрюмо. Я не понимала, какая польза для ребенка дяди Леопольда в том, что я останусь дома в мой день рождения. На следующий день тетя Аделаида написала маме, что, к сожалению, бала не будет, но она непременно заедет в Кенсингтонский дворец утром поздравить меня от себя и от короля.

Тогда мама совершила чудовищный поступок. Она послала королеве записку, где говорилось, что, поскольку она в трауре — и принцесса тоже, — она не принимает посетителей. Я была в ужасе. Я не могла не рассказать об этом Лецен.

— Как мама смеет писать королеве, что она не принимает! Не принимает! Можно подумать, что она сама королева. О Лецен, мне так стыдно! Лецен покачала головой, но маму защищать не стала.

Однако мой день рождения не был таким печальным, как я ожидала. Я получила письмо от Феодоры, приведшее меня в восторг: она писала, что приезжает повидаться с нами.

Феодора была счастливой матерью четверых детей — Карла, Элизы, маленького Германа и еще одного крошки, которого назвали Виктор. Хотя мы регулярно переписывались, я не видела свою милую сестру шесть лет, и надежда поговорить с ней была так приятна, что сделала мой день рождения счастливым днем. Феодора предупреждала, что я найду в ней большую перемену. Что ж, я полагаю, как и она во мне! Я пыталась вспомнить, какой я была в девять лет. Я легко могла представить себе Феодору, какой она была в день свадьбы. Она всегда была хорошенькая — мне такой не быть.

Даже мама была в восторге, что увидит Феодору. Она суетилась, отдавая приказания и готовясь к их приезду. Она все время говорила о дорогих малютках и забыла на время о своей важности и затянувшейся кончине дяди Уильяма.

Они прибыли в чудесный июньский день. Я бросилась к ним, но мама остановила меня, положив мне руку на плечо, и сама выступила вперед поцеловать Феодору. Потом настала моя очередь.

— Милая, милая Викки!

— Моя любимая Феодора!

— Как ты выросла!

И она тоже. Она уже не была воздушным созданием, каким она покинула Англию. Она была довольно полная, но по-прежнему красивая, и любовь к ней переполняла мое сердце. Я взяла ее под руку, мама нежно обняла ее. Мама выглядела по-настоящему счастливой. Она любила Феодору, хотя той и не была предназначена корона. Мне понравился ее муж граф Гогенлое-Лангенбург, а дети были просто очаровательны. Они называли меня тетя Виктория. Странно было называться тетей, но и это мне понравилось.

Программа визита Феодоры включала посещение Виндзора. Я думаю, мама охотно бы отказалась, но Феодора и Эрнст приняли приглашение, так что мама ничего не могла поделать.

В первый день мы должны были ехать в оперу. Феодора сказала, что она устала, и мама, поглядев на нее, с нежностью сказала:

— Ты должна лечь, дорогая, у тебя был тяжелый день, и я не хочу, чтобы ты переутомлялась.

— Ложись, Феодора! — воскликнула я. — Я посижу с тобой, и мы поговорим, пока ты не уснешь.

— Нет, — твердо заявила мама. — Ты поедешь в оперу.

И я поехала, хотя охотнее осталась бы с Феодорой. Но опера мне понравилась. Пела Джулия Гризи, чей голос показался мне божественным. Давали оперу Россини[14] «Осада Коринфа». А после оперы — балет «Сильфиды», в котором танцевала Тальони, так что я была наверху блаженства.

Какими радостными были все эти дни! Мне удавалось — изредка — оставаться наедине с Феодорой, и тогда мы говорили легко и непринужденно. Я полюбила детей, они были так ласковы и забавны.

Мы ездили в Виндзор. Король и тетя Аделаида приняли Феодору очень милостиво, однако я должна сказать, что во время визита король подчеркнуто игнорировал маму и мое счастье смешивалось с опасениями, что в любую минуту может вспыхнуть скандал и мама уведет нас всех без всяких церемоний. Но присутствие Феодоры, казалось, смягчило маму, и ей хотелось, чтобы Феодоре было у нас хорошо. Со своим мягким, миролюбивым характером Феодора воспринимала жизнь такой, как она есть, спокойнее, чем я. Быть может, мама была права, и на меня действительно влияло сознание того, что мне предстояло занять очень высокое положение. Возможно, это сознание придавало мне неукротимую решительность. Наилучшим способом остаться наедине с Феодорой было катание верхом. С нами, конечно, всегда кто-нибудь был, но с помощью некоторых хитростей мы ускользали от них. Однажды, когда нам это удалось, я сказала Феодоре:

— Я полагаю, мы от них сбежали.

— У меня создалось впечатление, что время от времени у тебя возникает желание куда-нибудь сбежать. — Феодора кинула на меня быстрый взгляд.

— Да, иногда мне хочется побыть одной. Я даже сплю в маминой спальне. Чего мне больше всего хочется, так это иметь свою комнату, куда я могу уйти иногда и… побыть одной.

— Я понимаю, — улыбнулась Феодора. — Бывает, что ты чувствуешь себя пленницей.

— Когда ты жила здесь, у тебя было такое же чувство?

— Мама была твердо намерена печься о нас, но иногда она походила на тюремщика. Но тебе скоро исполнится восемнадцать, Виктория, и тогда…

— Тогда я буду свободна.

— Ты станешь королевой. Это не пугает тебя немного?

— Это делает меня серьезнее.

— Я думаю, ты сумеешь настоять на своем. Теперь уже недолго. Ты выйдешь замуж, как и я.

— Для тебя замужество означало свободу.

— Человек никогда не бывает свободен. У него всегда есть обязанности. Что ты думаешь о кузенах? — неожиданно спросила она.

— Они очень милы, — ответила я.

— У нас их несколько. Интересно, понравятся ли тебе Саксен-Кобургские. Я нахожу их самыми симпатичными.

— Как они выглядят, Феодора?

— Они очень красивые, высокого роста. Дядя Леопольд о них очень заботится. Мне больше нравится Эрнст.

— Почему? Дядя Леопольд пишет более восторженно об Альберте.

— Они оба замечательные. Эрнст добродушный, можно сказать, более… наивный. А Альберт умнее, тоньше. И они очень тоскуют по своей матери.

— Почему?

— Тебе о них ничего не рассказывали?

— Ты хочешь сказать, о кузенах?

— Не то чтобы о них. Об их родителях.

— Расскажи мне.

— Рано или поздно ты все равно узнаешь. Когда их мать, Луиза Саксен-Готская, вышла замуж за герцога Эрнста Саксен-Кобургского, это должен был бы быть очень счастливый брак. Но что-то пошло не так. После рождения старшего сына Эрнста у герцога с женой начались размолвки. Он не был верным мужем, она чувствовала себя одинокой, и при дворе нашлись люди, которые воспользовались ситуацией, стали проводить с ней много времени, развлекая ее. О ней пошли слухи, а вскоре в один прекрасный августовский день в Розенау она родила Альберта. Он появился на свет в великолепном замке, окруженном деревьями — дубами, буками, вязами, ясенями.

— Я знаю. Три месяца спустя после меня.

— Да. Вы почти ровесники. Альберт родился удивительно красивым… Луиза, говорят, любила Альберта даже больше, чем своего первенца — Эрнста. По ее словам, он походил на ангела, с голубыми глазами и ямочками на щеках. Ему было только три года, когда неприятности, накапливавшиеся в течение некоторого времени, разразились открытым скандалом.

— Какой скандал?

— Луиза, покинутая мужем, завела себе друзей. Одним из них был некий лейтенант фон Хансштейн. При герцогском дворе у нее был враг, Максимилиан фон Зимборски, который решил уничтожить ее. В этом он преуспел, раздувая сверх меры всякие слухи и сплетни, и добился, что со временем герцог настолько поверил в измены жены, что решил с ней развестись.

— Развод! — воскликнула я. — Какой ужас! Бедные Альберт и Эрнст:

— Да. Дети любили мать, но ее у них отняли. Это принесло в семью большое горе. Но надо сказать, что некоторые влиятельные особы при дворе герцога очень невзлюбили Максимилиана за такое злодейство, они считали, что Луиза невинно пострадала.

Они ополчились на фон Зимборски. Он с трудом уцелел, бежав из страны. Но развод все-таки состоялся. Альберту было в то время семь лет. Луиза вышла за фон Хансштейна, но в возрасте тридцати лет она умерла.

— Какая печальная история! А что случилось с Альбертом и Эрнстом?

— Они остались на попечении бабушек и… дяди Леопольда. Они были окружены любовью, но им так не хватало матери.

— Ну, конечно. Она, видимо, была кроткой женщиной, да еще претерпевшей такое ложное обвинение. Как грустно! Я больше чем когда-либо хочу увидеть моих Саксен-Кобургских кузенов.

— Герцог женился снова на Марии Вюртембергской, но и этот брак не был счастливым.

— Он не должен был позволить этому ужасному фон Зимборски уничтожить их брак. Как странно, у Альберта, нет матери, а у меня нет отца. Как будто между нами есть какая-то особая связь…

Всю остальную прогулку я была в задумчивости. Мысли о кузене Альберте не покидали меня.

Наконец наступило время Феодоре уезжать. Мы расставались со слезами. Она пообещала, что приедет опять. Невероятно тяжело было расставаться и с милыми малютками, которых я успела полюбить. Самое печальное — это расставание с близкими тебе людьми. Меня немного утешил мой дневник, где на этот раз я могла описать свои подлинные чувства.

Приближался день моего шестнадцатилетия. Я очень хорошо понимала значение того факта, что через два года мне будет восемнадцать. Я упомянула об этом при маме, и это ее поразило. Она не хотела видеть меня взрослой и постоянно твердила, что я должна быть менее эгоистичной, менее тщеславной, не пыталась бы все время настаивать на своем и была бы менее упряма. Я понимала, что она имела в виду, ей хотелось, чтобы дядя Уильям умер сейчас, и чтобы она была регентшей.

Я записала в дневнике: «Сегодня мне шестнадцать лет. Как это кажется много! Но я чувствую, что два предстоящих года до восемнадцати — самые важные».

Мама пригласила во дворец моих любимых артистов дать концерт в мою честь и в том числе мою любимую, прекрасную, талантливую Гризи. Это был замечательный подарок, и мамины старания доставить мне удовольствие вызвали во мне прилив прежней любви к ней. И тут я заметила довольный взгляд, которым она обменялась с сэром Джоном Конроем, и мне пришло в голову, что теперь, когда я становилась старше, они старались расположить меня к себе. Тем не менее концерт был превосходный, и лучшего подарка я не получала.

Моя конфирмация[15] состоялась в королевской часовне Сент-Джеймского дворца в присутствии многих родственников. На мне были белое кружевное платье и шляпа, украшенная розами. Как обычно, я страдала, ожидая, что мама как-нибудь оскорбит короля. Накануне церемонии она очень серьезно говорила со мной, как важно выглядеть дружелюбной по отношению к окружающим, но не слишком, и не поддаваться вульгарной привычке улыбаться всем и каждому и не заходиться от чувств к тем, к кому я расположена. Она продолжала распространяться о том, как она заботилась обо мне со дня моего рождения (что вполне соответствовало истине) и что она была единственная, кому я могла доверять, и если я буду слушаться ее во всем, я навсегда останусь на правильном пути. Она посетовала на то, что я недооценивала сэра Джона Конроя. И советовала, чтобы впредь я вела себя с ним более дружественно.

Я сжала губы, решив, что не стану проявлять дружелюбие, которое не чувствую, как бы мама ни настаивала.

Осложнения начались сразу же. Король сказал, что у мамы слишком большая свита и некоторым из них придется удалиться. Он привел маму в ярость, приказав сэру Джону покинуть часовню. Я очень расстроилась, но король пожал мне руку, показав тем самым, что на меня он не сердится. Конечно, мама была рядом со мной, и я стояла у алтаря между ней и королем. Мне пришлось снять шляпу и отдать маме, а после конфирмации архиепископ долго говорил о предстоящих мне тяжких обязанностях. Похоже было на то, что мне придется очень плохо, а если это и означало быть королевой, то уж лучше мне было остаться тем, кем я есть. Я не могла понять, почему во все времена люди так добивались короны. Если верить архиепископу, корона приносила с собой только строгое исполнение долга и огромную ответственность.

Пока он говорил, король, стоявший радом со мной, начал переминаться с ноги на ногу. Я сообразила, что ой устал от затянувшихся речей архиепископа. К счастью, архиепископ догадался о недовольстве короля долгой проповедью и благополучно завершил ее. Когда мы удалились в кабинет, король сказал:

— Ну, с этим покончено. — Потом он наклонился ко мне. — Не обращай слишком много внимания на этот вздор. Уж эти мне священники! — Он презрительно покачал головой. — У меня есть подарок для тебя. Ты славная девочка и должна радоваться жизни.

— Вы так добры ко мне, дядя Уильям, — сказала я. Он подарил мне украшения из изумрудов, а королева — изумрудную тиару. Я горячо поблагодарила их, и тетя Аделаида обняла меня.

По дороге домой мама сказала, что я слишком явно демонстрировала свою радость по поводу украшений. По ее мнению, они должны были подарить мне драгоценности. Ведь, в конце концов, драгоценности принадлежат короне… и, следовательно, все равно скоро станут моими. Мама несколько оживилась, потому что он — она имела в виду короля — выглядел напряженно и передвигался с трудом.

— Я не хочу думать о его смерти, — сказала я. — И не хочу быть королевой.

— Проповедь архиепископа не должна расстраивать тебя, — засмеялась мама. — Он, вероятно, думал, что ты молода и немножко легкомысленна и нуждаешься в предупреждении. Ты должна благодарить Бога, что у тебя есть мать, которая заботится о тебе и направляет тебя, — мать, у которой ты центр всей ее жизни.

— Да, мама, — отвечала я, но как бы мне хотелось, чтобы она кого-нибудь другого сделала центром своей жизни. Когда мы вернулись домой, она подарила мне браслет с локоном своих волос.

— Пусть он напоминает тебе меня… всегда, — сказала она.

Меня ожидала большая радость — письмо от дяди Леопольда, в котором он сообщал, что собирается в Англию со своей женой.

Я пришла в такое возбуждение, что Лецен боялась, что я заболела. Мама решила, что мы поедем в Рэмсгейт, и дядя Леопольд погостит у нас там. Это был прекрасный способ избежать этих надоед в Виндзоре, говорила она. Итак, мы прибыли в Рэмсгейт. Там нас ожидала еще одна замечательная новость — Феодора родила еще одного ребенка — девочку, — и обе они чувствовали себя хорошо. «Мы долго думали насчет имени, — писала Феодора, — и решили, что назовем девочку в честь ее любимой тети. Так что ее назвали Виктория, но так как у меня не могут быть две Виктории, одинаково мне дорогие — я запутаюсь и не смогу отличить одну от другой, — ее первое имя будет Аделаида, а второе Виктория. Я думаю, королева, будет довольна. Она была так добра к нам, когда мы были в Виндзоре. Итак, девочку назвали Аделаида-Виктория-Мэри-Луиза-Констанс».

Мы с Лецен смеялись. Как было странно думать об этой малышке… моей племяннице. Я приготовила подарки для новорожденной, но мои мысли были заняты приездом дяди Леопольда и моей новой тети, которую мне очень хотелось увидеть.

Я надеялась, что в Рэмсгейте все будет хорошо, и ничто не будет раздражать маму. Она любила дядю Леопольда, и он разделял ее стремления в отношении меня, так что не было оснований для конфликтов. Однако мама была недовольна, потому что королевский штандарт не развевался над нашим домом, и не было больше салюта.

Мы решили, что отправимся в отель «Альбион» дожидаться прибытия корабля дяди Леопольда. По дороге к отелю мне было очень приятно видеть, как население Рэмсгейта украсило улицы; когда мы проезжали, люди кричали: «Да здравствует маленькая принцесса!» или «Добро пожаловать, Виктория!» Мама сидела в экипаже, величественно махая рукой, но ее не приветствовали, а продолжали выкрикивать только мое имя.

Вскоре мы отправились встречать корабль, на котором прибывал дядя Леопольд. И вот наконец я увидела своего любимого дядю, правда, немного старше, чем он выглядел, когда мы простились четыре года и два месяца назад. Я бросилась в его объятия. Мама наблюдала за нами не без удовольствия. Дядя Леопольд был в восторге, и толпа зрителей тоже. Народу нравятся бурные проявления чувств. Дядя Леопольд погладил меня по щеке и сказал, что я выросла и что это — счастливейший момент в его жизни. Я сказала, как чудесно было встретиться вновь с любимейшим дядей. Он представил свою жену, и она мне сразу же понравилась. Она была худенькая, хорошенькая, с прелестными белокурыми волосами и голубыми глазами, в голубой шляпе под цвет глаз и в элегантном светло-коричневом платье.

— Вы совершенно такая, какой описывал вас дядя! — воскликнула я.

— Вы должны полюбить друг друга, — сказал дядя, — потому что я так хочу.

— Да, да, конечно, — сказала я в своей, как выражалась мама, импульсивной манере. — Я вас уже люблю. И это была правда, потому что я сразу почувствовала, что мы будем друзьями.

Дядя Леопольд устроил так, что мы смогли долго беседовать наедине. Он говорил так же серьезно, как и архиепископ, но у него это звучало совсем по-другому! Он внушал мне сознание моей будущей ответственности, но напоминал мне снова и снова, что он всегда придет мне на помощь, стоит мне только написать ему. Он будет моим руководителем и помощником, как всегда. Я взрослела, я уже не ребенок. Мне нужно о многом задуматься. До него дошли слухи, очень обеспокоившие его. Король хотел, чтобы я вышла замуж за кузена Георга Кембриджа. Ему эта идея была не по вкусу. Некоторые мои родственники с отцовской стороны отличались странностями, тогда как родственники со стороны матери были серьезные, порядочные люди с правильными понятиями.

Я рассказала ему, что оба Георга — славные мальчики и Георг Кумберленд совсем не походил на своих родителей. Наоборот, он был очень милый, и так печально, что он терял зрение.

— Против этого нет никаких лекарств, — сказала я. — Это большое горе для его родителей, и хотя я знаю, что они нехорошие люди, они любят его.

— Мое милое дитя, — сказал дядя Леопольд, — ты склонна позволять своим эмоциям брать верх над собой. Конечно, тебе жаль Георга Кумберленда. Это большое несчастье.

В какой-то мере это может быть возмездие за грехи его отца. О нем ходили очень неприятные слухи.

— Георг слепнет за грехи отца! Это ужасно несправедливо!

— Милое дитя, не нам судить о путях Господних. Но довольно об этих кузенах. Они не идут ни в какое сравнение с твоими немецкими кузенами. Что ты думаешь об Эрнсте и Александре?

— Они замечательные.

— Куда интереснее, чем твои Кембриджи и Кумберленды.

— Они… совершенно другие.

— Ты находишь их замечательными, но ты еще не видела Саксен-Кобургских кузенов.

— Вы говорите об Эрнсте и Альберте.

— Самые прелестные мальчики, каких я видел в жизни.

— Я слышала о них.

— Если тебе понравились Александр и Эрнст…

— О да, дядя.

— Тогда эти двое тебя еще больше очаруют.

— А когда я их увижу?

— Скоро, дорогая, очень скоро.

— Мне очень хочется их увидеть, особенно Альберта.

— Да, Альберт и в самом деле изумителен. Я считаю его своим собственным сыном. Он так же близок мне, как и ты, моя милая. Если я могу быть немного нескромен…

— О пожалуйста, дядя.

Я думала, он расскажет мне о скандале, касающемся матери Альберта, о чем я хотела поговорить с ним, но что-то удержало меня. Я чувствовала, что Феодора, быть может, не должна была мне говорить об этом, и если бы я упомянула ее, ей бы досталось за такую несдержанность.

Очевидно, я была права, потому что дядя Леопольд не упомянул об этом. Все, что он сказал, было:

— Нехорошо с моей стороны иметь любимчиков, но очень трудно этому противостоять. Я скажу тебе, Виктория, но ты только никому не говори: Альберт — мой самый любимый из всех твоих кузенов.

— Тогда я уверена, что он будет и моим.

— Я надеюсь, дитя мое, я горячо на это надеюсь.

Он долго говорил об Альберте, как он ездит верхом на английских пони, как он собирает коллекции растений и минералов.

— Он больше ученый, чем спортсмен. Он как-то сказал мне, что не понимает, как это люди увлекаются охотой. Разве это не свидетельствует о тонкости его чувств? Я согласилась.

— Он очень умный? — спросила я.

— Он очень прилежен.

— Пожалуй, он сочтет меня легкомысленной.

— Твоя мама говорила мне, что в тебе это есть… и что ты склонна позволять своим чувствам управлять своим разумом. Дорогая моя, это не всегда так плохо. Ты преисполнена чувства, и когда ты любишь, то всем сердцем. Я уверен, Альберта это привело бы в восхищение. Ему не так легко выражать свои чувства. Ты могла бы ему помочь стать более открытым, а он бы помог тебе стать более сдержанной. Мысль, что я могу помочь Альберту, мне понравилась.

— У него такой хороший характер. Его сердит только несправедливость или нечестность. Я помню, как они играли в Розенау. Некоторые из них должны были защищать замок. Альберт был в числе нападающих. Один из мальчиков нашел способ пробраться в замок через задние ворота, но Альберт на это не пошел. Он сказал, что саксонскому рыцарю не подобает совершать низкие поступки и врага следует атаковать только спереди.

— Как благородно!

— Альберт благороден. Это самый достойный, благородный и прекрасный рыцарь, какой когда-либо существовал на свете.

— Я так хочу его увидеть.

— Ты и увидишь… очень скоро.

— Вы это устроите, дядя Леопольд?

— Да. Он приедет к тебе с моим благословением и моим настоятельным желанием, чтобы вы помогли друг другу проявить свои добродетели.

— Я надеюсь, что он скоро приедет. Дядя Леопольд привлек меня к себе и нежно поцеловал.

— Помни всегда, дитя мое, что твое благополучие — самое важное для меня в мире, твое и Альберта.

— Я чувствую, что уже люблю его, — сказала я.

— Я не сомневаюсь, что ты очень его полюбишь.

Потом дядя Леопольд стал объяснять, как необходимо для меня смирение, одна из величайших христианских добродетелей. Судьба поставила меня в затруднительное положение, и вскоре мне придется взять на себя большую ответственность. Я сказала ему, что все это мне известно, что архиепископ говорил мне об этом во время конфирмации.

— Остерегайся лицемерия. Это главный порок нашего времени. Я очень люблю добрую старую Англию, но само состояние общества и политика превращают многих здесь в лжецов и предателей. Предпочтение оказывается видимости, но не реальности. Оставайся всегда правдивой и верной себе. Будь благоразумна и осторожна… но в то же время будь честной и правдивой.

Его красноречие было изумительно! Правда, он давал слишком много наставлений, притом очень противоречивых. Я должна быть откровенной и в то же время осторожной. Я должна слушать лицемеров и оставаться верной себе и в то же время быть благоразумной, что означало необходимость скрывать свои подлинные чувства, а как можно было при этом оставаться правдивой? Мне казалось, что мне будет трудно поступать правильно, потому что было слишком много противоречий, но я утешала себя мыслью, что дядя Леопольд, хотя нас и разделял пролив, всегда придет на помощь, если она мне потребуется. А вскоре мне предстояло встретиться с кузеном Альбертом, представлявшим собой сочетание всех добродетелей — без единого порока.

Я приятно проводила время и с тетей Луизой. В отсутствие дяди Леопольда она бывала немного легкомысленна. Это способствовало восхитительной задушевности в наших отношениях. Я, восхитившись ее элегантностью, призналась, что мне нравятся ее туалеты. Она пригласила меня в свои апартаменты и показала некоторые из своих платьев. Она сказала, что мне они не по возрасту, но я примерила их и рассматривала себя в зеркале. Она наблюдала за мной, склонив слегка голову набок, и сказала, что мне идут французские фасоны, и подсказала, какие цвета мне больше к лицу.

— Меня одевают как маленькую девочку, — сказала я. — Мне бы хотелось носить что-нибудь взрослое. — Скоро так и будет, — сказала она. — В конце концов, ты уже не девочка.

— Мне кажется, мама хочет, чтобы я оставалась маленькой возможно дольше, — продолжала я в порыве доверия. — Она боится, что мне скоро будет восемнадцать лет.

Я поспешно умолкла. Мне следует всегда помнить все предписания дяди Леопольда, а сейчас проявила неосторожность.

Наконец настал печальный день, когда дядя Леопольд и тетя Луиза должны были нас покинуть. Бросившись в объятия дяди Леопольда, я прорыдала:

— Не уезжайте.

Он погладил меня по волосам и сказал, что глубоко сожалеет о необходимости расстаться со мной.

— Но я должен управлять государством, малютка. Я уцепилась за руку тети Луизы.

— Я буду так скучать без вас. Дядя Леопольд прошептал мне на ухо:

— Скоро я пришлю кузена Альберта утешить тебя.

Это ободрило меня немного, но мне было очень грустно следить за кораблем, отплывающим под бельгийским флагом. Сколько лет пройдет, подумала я, прежде чем я снова увижу дядю Леопольда?

Вскоре после этого я тяжело заболела. И даже по прошествии многих лет Рэмсгейт всегда напоминал мне об этом мрачном времени, наступившем сразу же после отъезда дядя Леопольда и тети Луизы.

Я смутно помню фигуры вокруг моей постели. Милая Лецен, конечно, была там, и мама. Они думали, что я умру. Бедная мама, должно быть, была в отчаянии, поскольку я была средоточием всех ее надежд. Могу представить себе радостное волнение герцога и герцогини Кумберленд. Моя смерть была бы для них таким же подарком судьбы, как смерть дяди Уильяма для мамы. Я помню, как Лецен остригла мне волосы.

— Так будет лучше, моя милая, — шептала она, и голос ее дрожал от жалости к локонам, которые она так любовно завивала. Наконец наступил кризис, и после этого они поверили, что я выживу. Тогда я любила их всех — конечно, Лецен, моего дорогого и верного друга — и маму, такую бледную и изможденную, без шикарного платья, тревожно наблюдавшую за мной. Я изумлялась своей слабости. Я не могла даже сесть без посторонней помощи. «Ей нужен тщательный уход», — сказала Лецен, и она была намерена обеспечить этот уход, так что даже мама не могла подойти ко мне, если Лецен считала, что мне лучше быть одной. Но мама и Лецен были в этом заодно. Их целью было вернуть мне здоровье.

Я чувствовала такую усталость! Мне хотелось только спать и спать. И я спала дни и ночи напролет, и когда бы я ни открыла глаза, у моей постели сидела Лецен или мама.

Они старательно кормили меня питательными, специально приготовленными кушаньями. «Постарайся съесть это, милочка, ради мамы» или «Лецен так расстроится, если ты это не съешь», и я ела, чтобы доставить им удовольствие. «Отдохни, — говорили они, — тебе становится лучше с каждым днем». Я верила им, но по-прежнему чувствовала ужасную слабость.

Я заметила, что ни Лецен, ни мама не давали мне зеркала. Я догадалась, что они не хотели, чтобы я увидела себя. Поэтому я попросила принести зеркало, а когда мне отказали, я так разволновалась, что Лецен, испугавшись за мое слабое здоровье, решила мне уступить. Я с трудом узнала себя. Вместо пухлого цветущего лица на меня смотрело бледное маленькое личико. Глаза казались огромными, а волосы… я в отчаянии подняла руку.

— Они снова вырастут, когда вы поправитесь, — заметив мой жест, сказала Лецен.

— Что со мной случилось?! — воскликнула я.

— У вас был тиф, милая.

— Вы были здесь все время?

— День и ночь, моя дорогая, а когда меня не было, здесь была ваша мама.

— Это очень успокаивает. Скажите мне правду, Лецен: мои волосы снова вырастут?

— Клянусь вам, — сказала Лецен.

— Как я рада, милая Лецен, что вы были здесь и ухаживали за мной. Вы мой самый лучший друг. Она кивнула, поцеловала меня и попросила меня отдохнуть.

— Чем больше вы отдыхаете, тем скорее поправитесь. Я поверила Лецен. Я скоро поправлюсь.

Однажды вечером произошел неприятный случай, о котором я долго не могла вспоминать без дрожи, пробегавшей у меня по спине. Внезапно я проснулась от какого-то тревожного чувства. Я увидела темную комнату и почувствовала тяжесть в руках и ногах, к которой я уже привыкла, Я не могла понять, что именно разбудило меня. Знакомые предметы в комнате постепенно обретали свои привычные очертания. Лецен сидела у камина, вышивание выпало у нее из рук, вероятно, она заснула. Но тут я осознала, что в комнате есть кто-то еще и он подкрадывается к постели. К своему ужасу, я увидела, что это был сэр Джон Конрой — он приближался ко мне на цыпочках.

— Что вам здесь нужно… в моей комнате? Он прижал палец к губам и взглянул на Лецен.

— Я была больна. Я не принимаю посетителей, — продолжала я.

— Я не посетитель. Я ваш старый друг.

— Нет, — заявила я твердо.

Он был уже у моей постели и положил руку на мою, лежавшую поверх одеяла. Я поспешно отняла ее.

— Несколько слов, — прошептал он. — Больше ничего. Я хочу, чтобы вы дали мне обещание.

— Какое обещание?

— Торжественное обещание… и это все. Дайте мне обещание, и я уйду.

— Вы думаете, я пообещаю вам что-то, не зная, о чем идет речь?

— Ваша мать согласна, что так будет лучше для вас.

— Я хочу знать, что это такое.

— Все очень просто. — Он по-прежнему говорил шепотом, и бедная усталая Лецен не просыпалась. Он посмотрел на нее и улыбнулся. Затем он продолжал: — Когда вы станете королевой, вам понадобится личный секретарь. Я служил вам годами. Я вас хорошо знаю. Я вас очень уважаю. Эта должность должна быть моей. Дайте мне ваше торжественное обещание. Это все, что мне нужно. Дайте мне обещание, и я пойду и скажу вашей маме, что вы согласны. Она будет так рада.

— Нет, — сказала я твердо. — Нет и еще раз нет.

— Вы слабы сейчас. Мы можем поговорить об этом, когда вы поправитесь… Одного вашего обещания будет достаточно. Вы честны по натуре, вы не отступитесь от своего слова. Это все, чего я прошу. Мы поговорим, ваша мама, вы и я… когда вы поправитесь.

— Я не дам обещания.

— Это очень важно.

— Почему?

— Вы должны быть готовы, когда придет время.

— Я готова.

— Вы молоды… молоды и хороши собой. Вы любите танцевать и петь, и это естественно. Поэтому вам нужен секретарь, который взял бы на себя всю неприятную работу. У меня здесь приготовлена бумага, нужна только ваша подпись.

— Нет, — повторила я, — нет. Беседа шла шепотом, но тут я заговорила громко.

— Уходите, — сказала я, — уходите сейчас же. Я нездорова, и мне нельзя беспокоиться. Эти слова разбудили Лецен. Она вскочила в испуге.

— Что? — пробормотала она. — Почему?..

— Не тревожьтесь, баронесса, — сказал сэр Джон вкрадчиво, — принцесса и я заняты небольшим дельцем.

— Принцесса нездорова.

— Это ей не повредит, это всего лишь краткая беседа.

— Принцесса не принимает посетителей.

— Но я же свой человек в доме. К тому же герцогиня разрешила мне увидеться с принцессой. Как я и ожидала, Лецен оказалась на высоте положения.

— Я не позволю вам беспокоить принцессу. Будьте любезны удалиться.

— Дорогая баронесса, вы превышаете свои полномочия.

— Мой долг защищать принцессу от всяких волнений. Она желает, чтобы вы немедленно удалились. Он устремил на меня просящий взгляд, и я воскликнула:

— Да, желаю. Уходите. Я не дам вам никакого обещания. Оставьте меня в покое.

— Ну, ну, — произнес он умиротворяющим тоном. — Мы же не хотим взрыва, правда?

— Если я захочу взрыва, я его устрою, — возразила я, — и я не назначу вас своим личным секретарем ни теперь… никогда. Пожалуйста, уйдите.

Лецен подошла к двери и распахнула ее. Он поклонился нам, улыбаясь своей презрительной улыбкой, которую я так ненавидела, и вышел. Лецен плотно закрыла за ним дверь. Она подошла к постели и обняла меня, крепко прижав к себе.

— Я ненавижу этого человека, — сказала я.

— Он — чудовище. Как жаль…

— Да, Лецен. Не надо умалчивать об этом. Жаль, что он здесь, с нами. Как он посмел! Войти ко мне в комнату и пытаться добиться от меня обещания, когда я слишком слаба, чтобы сопротивляться. Он думал, что я слишком нездорова, чтобы противостоять ему. Мне это ясно. Лецен погладила меня по голове.

— Не расстраивайтесь, детка. Вам это вредно. И подумать только, что я спала, когда он вошел! Я простить себе не могу!

— Дорогая Лецен, вы устали, ухаживая за мной.

— Надо же, чтобы я уснула! — не могла успокоиться Лецен.

— Я справилась с ним. Лецен, они… он начинает беспокоиться. Это потому, что мне уже шестнадцать и остается меньше двух лет, ведь только в этот срок мама может стать регентшей.

Лецен ничего не ответила. Она была слишком огорчена. Она называла меня своим дитятком, и мне казалось, что она, как и мама, хотела, чтобы я оставалась ребенком.

Я долго поправлялась. Лецен каждый вечер расчесывала мне волосы и уверяла, что они растут и скоро станут такими же длинными и густыми, как прежде. Не знаю, была ли это правда или она хотела утешить меня, но мне становилось все лучше.

Я думаю, многие были уверены, что я не выживу. Уж конечно, герцог Кумберленд надеялся на это. Он так желал сам стать королем и чтобы ему наследовал бедный слепой Георг. Хотя он был жесток и хитер, он часто поступал неосторожно. Вместо того, чтобы способствовать осуществлению своих планов, он их разрушал.

До меня дошла встревожившая меня история. Во время моей болезни герцог Кумберленд часто бывал у короля.

Я помню, как он находился при покойном Георге IV до самой его смерти, и как беспокоилась мама, ожидая, что он убедит короля пригласить меня в Виндзор, где, по уверению мамы, он постарался бы избавиться от меня. Теперь, во время моей болезни, он заискивал перед дядей Уильямом.

Это было нелегко. Хотя дядю Уильяма и называли старым болваном, он обладал некоторой проницательностью, и его трудно было обмануть.

Рассказывали, что на банкете, когда пили за здоровье монарха, Кумберленд, подняв бокал, сказал: «За здоровье наследника короля. Благослови его Господь!»

За столом воцарилось молчание. Кумберленд вел себя так, словно меня уже не было в живых. Дядя Уильям пришел в ярость. Он покраснел, встал и, подняв бокал, воскликнул:

— За здоровье наследницы короля, благослови ее Господь! Милый дядя Уильям!

Мама очень смеялась, узнав об этом. Я слышала, как она обсуждала Кумберленда с этим гнусным сэром Джоном. «Это его прикончит! Он уж слишком зарвался на этот раз».

Похоже было, что она права. Кумберленд удалился от двора, а я начала поправляться.

Как отрадно было снова вернуться в Кенсингтон. Там меня ожидал сюрприз, нам предоставили лучшие апартаменты, чем раньше. Теперь у нас было семнадцать комнат.

— То, что и полагается королеве, — сказала мама.

Я хотела напомнить, что я еще не королева, но воздержалась. Она была в приятном возбуждении, потому что дядя Леопольд написал ей, что мои кузены с отцом приезжают в Англию. Я тоже обрадовалась, подумав об Эрнсте и Альберте. Однако меня ждало разочарование — на этот раз это были мамин брат Фердинанд и двое его сыновей, Фердинанд и Август.

В свое время они прибыли и оказались очень милыми, особенно Фердинанд, старший. Он ехал в Португалию жениться и поэтому представлялся особенно романтической фигурой. Все было как и во время визита вюртембергских кузенов. Мы ездили верхом, гуляли, танцевали и пели. Они сообщили нам радостное известие о дяде Леопольде и тете Луизе, у которых родился сын, названный в честь отца Леопольдом. Когда дядя Уильям и тетя Аделаида пригласили кузенов в Виндзор, я ужасно опасалась нового конфликта между королем и мамой. Он ее подчеркнуто игнорировал и настоял чтобы я сидела между ним и Георгом Кембриджем; но благодаря такту тети Аделаиды скандала удалось избежать и король и мама удовольствовались только недоброжелательными взглядами.

Я очень сожалела, когда кузены отбыли, но их визит оказался только прелюдией. Вскоре, после их отъезда мама позвала меня к себе. В руках у нее было письмо, и я сразу догадалась, что оно содержало хорошие новости. Сердце у меня забилось. Неужели… наконец?

— Приезжает твой дядя Эрнест. Дядя Эрнест! Тот самый, что был так жесток к своей жене — матери Альберта.

— Он привозит с собой своих сыновей, — продолжала мама, — твоих кузенов Эрнста и Альберта.

— О мама!

— Я так и знала, что ты будешь довольна. Дядя Леопольд в восторге. Он очень надеется, что вы с Альбертом понравитесь друг другу. Он так хорошо знает вас обоих и считает вас своими любимыми детьми.

— Это чудесно, мама!

— Они приезжают в мае.

— На мой день рождения?

— Мне будет семнадцать! — Мама выглядела менее довольной, но я пользовалась всяким случаем, чтобы напомнить ей, что я уже взрослая.

Я обсуждала предстоящий визит с Лецен. Я покажу им свои рисунки. Интересно, любит ли Альберт… любят ли кузены рисовать? Поют ли они? Любят ли они танцы? — Всему это их обучили, — сказала Лецен, затем, улыбнувшись, добавила:

— Да, но есть разница между тем, чему учат тебя и что ты любишь.

Конечно, тут же начались неприятности. Я не сознавала прежде, как некоторые были озабочены выбором для меня мужа. Всем было ясно, что выбор моей матери не совпадает с выбором короля. Король очень хотел, чтобы я вышла за Георга Кембриджа. Несомненно, Георг был очень милый мальчик. Его фактически воспитала тетя Аделаида, и король смотрел на него как на сына. Они считали его идеальным мужем для меня. Но, с другой стороны, дядя Леопольд и мама выбрали Альберта. Естественно, что я склонялась к выбору дяди Леопольда, которого я обожала. Я чувствовала тогда, что, если он выбрал Альберта, я тоже должна выбрать его. Дело было в том, что я влюбилась в Альберта еще до встречи с ним.

Король был отлично осведомлен о намерениях дяди Леопольда, так же как и дядя о намерениях короля. Король называл дядю «этот простофиля, который пьет только воду и всегда воображает себя больным, пританцовывая на своих подбитых каблуках в боа из перьев». Мнение дяди Леопольда о короле было столь же нелестным.

Я ужасно боялась, что король не позволит дяде и кузенам приехать в Англию. Но премьер-министр, очевидно, сказал, что визит отменить невозможно, так как для этого не было политических причин. Чтобы осложнить дело, король решил пригласить принца Оранского с сыновьями, так чтобы оба визита совпали по времени. Принц Оранский был давним врагом дяди Леопольда. Узнав об этом, дядя Леопольд был вне себя от ярости. Он писал мне:

Как мне было неприятно, что такое великое событие для меня было омрачено семейными распрями! Но ничто не могло испортить впечатления этой встречи.

Мама была так мила и любезна. Она могла быть такой обворожительной, когда любовь в ней преобладала над стремлением постоянно самоутверждаться. Мама знала о планах дяди Леопольда в отношении меня и Альберта и разделяла их. Моя первая встреча с моим любимым Альбертом была самым счастливым событием моей жизни. Сначала меня приветствовал дядя Эрнст, потом его старший сын Эрнст и Альберт…

Альберт! Что я могу сказать о нашей первой встрече? Так печально вспоминать о ней теперь и как он стоял передо мной — высокий, красивый, более красивый, чем кто-либо, кого я знала, — такой искренний, такой серьезный. Я упрекаю себя теперь, потому что было время, когда его серьезность раздражала меня немного. Как могло раздражать меня что-либо в моем любимом Альберте?

Трудно вспомнить сейчас все подробности и очень печально теперь, когда его нет, и остались только воспоминания. Но я помню, как мы вошли в гостиную, где дядя Эрнст подарил маме прекрасного попугая, зная, как она любит птиц. А Альберт сказал, что он не укусит, даже если положить палец ему в клюв.

— Какие красивые цвета! — воскликнула я. — Я нарисую вашего попугая, мама.

— Виктория очень довольна своими рисунками, — сказала мама. Милый Альберт сказал, что хотел бы увидеть их, и я показала кузенам мои альбомы.

— Вы замечательная художница, — сказал учтиво Эрнст. Альберт заметил, что рисунки были неплохие, что было во всяком случае честно.

Потом мы заговорили о музыке, и оказалось, что они оба играли на фортепьяно и пели. Как замечательно петь дуэты с Альбертом!

Мама хлопала и сказала, что наши голоса очень подходят. Настал день моего семнадцатилетия. Еще год, и мне будет восемнадцать — магический возраст. Дни летели так быстро. Каждое утро, просыпаясь, я думала: кузены здесь, дорогой Эрнст и милый, милый Альберт!

Я иногда думаю, увлеклась ли бы я Альбертом, если бы дядя Леопольд не обрисовал мне так ярко его достоинства? И была ли тогда влюблена в Альберта, или всепоглощающая любовь к нему позже заставила меня увидеть все в ином свете?

В то время мы не были так похожи, хотя впоследствии мы стали одинаково думать, восхищаться одним и тем же, желать одного.

Я была легкомысленна и любила удовольствия. Я была импульсивна, влюблялась в людей с первого взгляда и не умела скрывать свои чувства. Я могла и ненавидеть так же пылко. Мой милый Альберт был сама сдержанность. Он не любил танцы и к вечеру выглядел сонным. Нет, тогда мы были не похожи. Мы сблизились позднее. Так что, может быть, к лучшему, что я не оценила его при первой встрече так высоко, как мне это казалось впоследствии.

Нас пригласили в Виндзор. Король не мог проигнорировать их, хотя он и не желал их приезда. Я так терзалась опасениями во время этого визита, но все сошло благополучно. Я заметила, что Альберт зевал во время одного из королевских приемов, и я боялась, что другие тоже это видели. Я могла себе представить, что скажет король. Но он сам часто задремывал, и когда он открывал глаза, он говорил что-нибудь невпопад.

Альберт был очень сдержан, скрытен по натуре; я была в этом смысле его полной противоположностью. Он был остроумен и часто задумывался. Он был умнее брата и гораздо красивее.

Когда их визит подошел к концу, я была безутешна. Я не могла вынести мысли о разлуке. Альберт простился со мной с грустью, но спокойно. Я не могла удержаться от слез.

— Дорогой Альберт… дорогой Эрнст… вы непременно должны приехать еще. Мама тоже плакала и говорила, как хорошо ей было с ее родными.

— Мы должны чаще встречаться, — сказала она.

Я написала письмо дяде Леопольду, где рассказала ему о нашей встрече с Альбертом: «Благодарю вас, дорогой дядя, за то счастье, какое вы дали мне, устроив нашу встречу с Альбертом. Я в восторге от него, и мне все в нем нравится. Он обладает всеми качествами, какие только можно пожелать, чтобы составить мое счастье. Он такой умный, такой добрый, такой хороший и милый. При этом у него самая привлекательная внешность. Я умоляю вас, милый дядя, позаботиться о здоровье того, кто стал так дорог мне, и взять его под ваше особое покровительство…»

Альберт рассказывал мне впоследствии, что, когда дядя Леопольд спросил его обо мне, единственное, что он ответил, было: «Она очень мила». Я смеялась, сравнивая его высказывание с комплиментами, которые расточала ему я. Но как я уже сказала, в то время Альберт и я очень отличались друг от друга.

После отъезда кузенов меня очень утешал Дэш. Он, казалось, все понимал. Когда я сидела, задумавшись, он вспрыгивал ко мне на колени и ластился, словно говоря: «Их нет, но я с тобой».

Приближаясь к восемнадцатилетнему возрасту, я почувствовала себя более независимой. Моя неприязнь к сэру Джону Конрою возросла. Мама была близка с ним, как и прежде, и я стала думать о них, как о заговорщиках. Мама ужасно злилась, потому что дядя Уильям не умирал, и стала очень властной со мной, повторяя несколько раз в день, сколько она для меня сделала. Однажды я сказала очень холодно:

— Нет, мама. Вы делали это для себя. — И величественно удалилась, оставив ее одну.

Я полагаю, это шокировало ее, потому что она мне ничего не сказала, зато имела длительный разговор с сэром Джоном.

Наконец я поняла, что в нашем доме — две партии, но, к великому моему сожалению, мама и я принадлежали к противоположным. Иногда мне казалось, что моим единственным другом была Лецен.

В это время у нас гостил мой сводный брат, принц Ляйнингенский. Я была уверена, что и Карл был на стороне мамы, стараясь вместе с сэром Джоном подчинить меня ее воле.

Долгое время тетя София, которая часто бывала у нас, потому что она тоже жила во дворце, была влюблена в сэра Джона. Я знаю, что она была его шпионкой. Теперь я с особой осторожностью высказывалась в ее присутствий.

Еще одним коварным существом был Флора Гастингс, которую я никогда не любила, потому что она была груба с Лецен, насмехаясь над ее немецкими манерами и привычкой жевать тмин.

Оглядываясь теперь назад, я вижу, что очень не любила тогда маму. Я хотела всячески отстраниться от нее, не желая, чтобы король и королева думали, что я одобряю ее поведение. Боюсь, что мама была не очень умна. Надо сказать, что мама заметила перемену во мне, и ее это обеспокоило, но она даже не попыталась изменить свое отношение и проявить хоть некоторую дипломатичность. Она бы легко могла вернуть мое доверие, потому что она была моя мать, и у меня было сильно развито чувство долга к ней. Я хотела любить ее и пыталась, но она не давала мне. Ей было известно, что меня смущало, когда она изображала королевское величие, но она продолжала вести себя в таком же духе. Я думаю, в глубине души она не могла примириться с фактом, что я уже не ребенок.

Поступки мамы все более меня расстраивали. Вскоре тетя Аделаида пригласила нас в Виндзор тринадцатого августа.

— Вот приглашение на день рождения Аделаиды, — сказала мама.

— Как будет весело! — воскликнула я.

— Но не нам, — сказала мама, принимая вид регентши, роль, которую она так любила играть. — Нас там не будет.

— Но, мама…

— Аделаида, — мама редко называла ее королевой, — забывает, что через несколько дней мой день рождения, и я не намерена праздновать его в Виндзоре.

— Я полагаю, ваша светлость пожелает отпраздновать этот день в Клермонте, — сказал этот гнусный тип.

— Вы правы, сэр Джон. Именно это я и собираюсь сделать. Поэтому я отклоню предложение этой женщины, я думаю, она считает, что ее день рождения важнее моего.

— Она совсем так не считает, мама, — начала я.

— Ты в этом ничего не понимаешь, дорогая, — улыбнулась мама. Она повернулась к сэру Джону, как будто меня и не было в комнате, и сказала: — Я немедленно пошлю записку.

Я вернулась к Лецен вне себя от гнева. Как они смеют? Почему я это позволила? Почему я не сказала, что я престолонаследница? Я могу стать королевой в любой момент… хотя и надеюсь, что нет. Я очень хочу, чтобы дядя Уильям жил. Я не хочу быть королевой, пока не наступит время, когда мама не сможет вмешиваться. Это было началом войны между мамой и мной.

День рождения короля был двадцать первого, вскоре после королевы. На этот раз я должна была присутствовать, ведь это событие государственной важности. Мама бы с удовольствием отказалась, но в этот раз даже ей было невозможно это сделать.

Итак, мы поехали в Виндзор. Король был в Вестминстере для объявления перерыва в работе парламента и перед возвращением в Виндзор решил посетить Кенсингтон, так как знал, что нас там нет. Я не представляю себе, знал ли он о переменах в наших апартаментах. Все, что мне было известно, это то, что мама просила дать нам еще несколько комнат, но ей было отказано. Вернувшись в Кенсингтон после болезни, я, естественно, подумала, что король смягчился и дал разрешение. Однако все было по-другому. Я уверена, что у него были какие-то подозрения, и отказ мамы присутствовать на дне рождения королевы особенно разозлил его. Дело было в том, что, посетив дворец, он побывал в наших апартаментах и пришел в ярость, увидев, что, несмотря на его отказ, мама намеренно ослушалась его приказа.

Когда он вернулся в Виндзор, мы находились в гостиной, и он явился прямо туда. Лицо его было багровым, глаза выкатывались из орбит. Несомненно, он был в гневе. Я подошла и сделала реверанс; он слегка смягчился, но, когда я поцеловала его, и он ответил на мой поцелуй, я почувствовала, что он дрожит от бешенства.

Мама стояла рядом со мной. Ее всегда раздражало, что он приветствовал меня первой. Король на этот раз не проигнорировал ее. Он слегка поклонился, и глаза его яростно сверкнули. Он сказал громко, так что все в гостиной слышали:

— В моих дворцах допускаются вольности. Я только что был в Кенсингтоне, где вопреки моим распоряжениям были заняты апартаменты. Я не понимаю такого поведения. И я его не потерплю. Это неуважение к королю.

Мама стояла бледная, но высоко подняв голову и надменно глядя на короля. Мне было так стыдно, что я чуть не заплакала. Мне следовало бы знать. Как она посмела! И мне так нравились эти комнаты во дворце. Если бы я знала, что мы не имеем права там находиться, я бы их возненавидела. Я бы заставила ее освободить их. Да, я так бы и сделала. Я бы не позволила маме вести себя так. Я бы дала ей знать, что всей своей важностью она обязана мне.

Мне хотелось уехать из Виндзора. Я не могла смотреть на всех этих людей. Я видела на их лицах насмешку. Мне хотелось убежать и спрятаться.

— Король устал, — объявила королева. — У него был утомительный день.

Они вышли. Мы последовали за ними. Я не могла заставить себя взглянуть на маму. Я кипела от раздражения и знала, что выкажу его. И все же я сдержалась. Время еще не приспело. Но оно придет!

Худшее было еще впереди. Я провела тревожную ночь, хотя мама, в той же комнате, мирно спала. Я не могла понять, как она могла так себя вести. Если бы кто-нибудь пренебрег ее авторитетом или на йоту попробовал бы принизить ее достоинство, она была бы вне себя; и все же она постоянно вызывающе вела себя с королем, бросая, по сути дела, вызов королевской власти.

Когда мне будет восемнадцать лет, я не позволю ей указывать мне. Мне хотелось уехать из Виндзора, потому что я ужасно волновалась, когда мама и король находились в одном дворце. Я редко видела его в таком гневе, как накануне. Я думала, что его хватит удар — и если бы так случилось, это была бы вина мамы.

Следующий день я провела в сильном волнении. У меня были основания для опасений. Когда мы вечером спустились к ужину, король был очень любезен со мной. Но я заметила, как тревожно наблюдала за ним тетя Аделаида, что означало — она опасалась скандала. Король вел себя так, словно мамы там не было, но, оборачиваясь ко мне, он дружески улыбался и похлопывал меня по руке. Он сказал, что через девять месяцев мне будет восемнадцать лет. Я стану совершеннолетней. Он повторил это несколько раз, не глядя на маму, но так, чтобы она слышала.

Поскольку это был день его рождения, присутствовало около сотни гостей. Когда ужин закончился, королева предложила тост за здоровье короля, и он поднялся, чтобы ответить. Общее напряжение к тому времени ослабело, и даже королева, казалось, успокоилась. Вечер прошел без всяких осложнений и почти закончился.

И тут это случилось. Король встал, и мы все ожидали, что он, по своему обычаю, будет говорить долго и бессвязно, но нашему благодушию быстро пришел конец.

— Благодарю вас всех за пожелания мне долгих лет здоровья, — сказал он. — Я прошу Бога, чтобы моя жизнь продлилась еще девять месяцев, после чего, в случае моей смерти, не будет регентства. — Он взглянул на меня. — Тогда бы я с удовлетворением оставил королевскую власть лично вот этой юной леди. — Он указал на меня пальцем, и я съежилась в кресле, не осмеливаясь взглянуть на маму. — Оставил бы власть законной наследнице престола, а не особе, сидящей сейчас рядом со мной, окруженной дурными советниками и неспособной поступать благопристойно в том положении, в каком она могла бы оказаться. Я долго выносил грубые оскорбления от этой особы и не намерен больше терпеть подобное неуважение к себе. Среди всего прочего мне было особенно неприятно, что эту молодую леди держали в стороне от моего двора; ее не допускали на мои приемы, где ей полагалось присутствовать, и я твердо решил, что этого больше не будет. Я намерен дать понять этой особе, что я — король, что мою волю следует уважать, и в будущем я настаиваю и приказываю, чтобы принцесса присутствовала при дворе во всех случаях, когда ей это подобает.

Слушая его, я почувствовала, что вот-вот заплачу. Он был не просто рассержен, он был глубоко оскорблен, а он был добрый старик, хотя я и знала, что едва ли он мог считаться хорошим королем, скорее грубоватым помещиком. Он путался, заговаривался и часто нес чепуху, но он был добр, и намерения у него были самые лучшие, а чего еще можно требовать от людей? Мои слезы были слезами унижения. Мне было стыдно за маму.

Как обычно, на помощь пришла королева. Как только король сел, она встала и этим подала знак дамам покинуть столовую. В гостиной мамина ярость прорвалась наружу.

— Меня никогда в жизни так не оскорбляли. Мы сию минуту уезжаем. Я немедленно прикажу подавать экипаж.

— Нет, мама, — возразила я. — Нам нельзя сейчас уезжать. Пожалуйста, послушайте меня, мама. Но она была слишком расстроена, чтобы заметить твердость моего тона.

— Вы не можете уехать сегодня, — мягко сказала королева. — Слишком поздно, подождите до утра.

Я полагаю, мама поняла, что было невозможно в этот час выехать в Клермонт, поэтому, поджав губы, она согласилась остаться на ночь.

— Но ни минутой дольше, — воскликнула она. — Мы уедем рано утром. Меня так оскорбили… в присутствии всех этих людей. Мама, подумала я, вы заслужили это. Вы заслужили каждое слово.

После этого разрыв между мной и мамой стал всем очевиден, Я не могла ей сочувствовать. Я не могла простить ей, что она завладела этими комнатами во дворце, которые король отказался ей предоставить. Это были его комнаты, его дворец, и занять их было нечто вроде воровства.

Этот урок не пошел маме впрок, и был еще один неприятный инцидент. Король назначил свою дочь от Дороти Джордан, ставшую леди де Лиль и Дадли, хранительницей дворца, что означало — она получила в нем апартаменты.

Мама была вне себя. Дворец существует для членов королевской семьи, сказала она, к которым не относятся незаконные дети актрис. Но король, очевидно, был другого мнения. Я не раз слышала, что он очень любил Фитц-Кларенсов, а тетя Аделаида считала их своими пасынками и падчерицами.

Мне они не нравились — не из-за происхождения, а лишь потому, что некоторые из них вели себя очень высокомерно. Но это не относилось к леди де Лиль и Дадли, которой я симпатизировала. Когда она приехала во дворец, она была на последнем месяце беременности и скоро родила. Мама негодовала из-за всей этой суматохи, которая возникла вокруг этого события. Король прислал своих врачей, и их заключение было печальным — состояние леди де Лиль и Дадли было признано критическим. Мама же собиралась дать обед, и я сказала ей:

— Мама, вы должны отменить обед. Мы не можем устраивать приемы, когда рядом с нами находится дочь короля в таком состоянии.

— Какое отношение имеет его незаконная дочь ко мне? — воскликнула мама сердито. — Почему я не могу принимать гостей из-за этой особы?

— Мама, — возразила я, — она живет здесь. Все о ней беспокоятся.

Мама пожала плечами и продолжала свои приготовления. Обед состоялся, и как раз в это время леди де Лиль и Дадли умерла. Я была в ужасе, что такое поведение могли связывать и со мной.

После этого я еще более отдалилась от мамы, и в наши отношения закралась определенная холодность. Мой брат Карл пытался спорить со мной, но я дала ему понять, что он вмешивается не в свое дело. Мне было очень жаль, так как я не хотела ссориться со своей семьей, но Карл был на маминой стороне и пытался внушить мне, что я не могла обойтись без нее.

— Нет, — сказала я твердо. — Я не могу быть с ней заодно.

Карл посоветовал мне назначить сэра Джона Конроя своим секретарем, так как, по его мнению, я не представляла, какое меня ожидает бремя государственных забот.

— Как может молодая неопытная девушка править самостоятельно? — добавил он.

— Мне помогут министры, — сказала я.

Я нуждалась в них, а не в маме, не в сэре Джоне Конрое, не в брате Карле. Вскоре Карл поехал повидаться с дядей Леопольдом. Результатом их встречи стал визит барона Штокмара. Мне было известно, что он очень близок к Альберту. Дядя Леопольд привез его с собой в Англию, когда он женился на Шарлотте, и так как дядя страдал от множества всяких недомоганий, он очень нуждался в докторе Христиане Фридрихе Штокмаре. Он также был с дядей, когда умерла Шарлотта. Он был на три года старше дяди и очень умен, по его словам. Дядя так доверял ему, что поручил ему воспитание Альберта.

Я тепло приветствовала барона Штокмара, и мама тоже. Мне было приятно видеть его из-за его близости к дяде Леопольду, но вскоре я поняла, что и он на стороне мамы, так как он начал убеждать меня взять сэра Джона Конроя себе в секретари.

Я оставалась непоколебима. Я очень утвердилась в своих убеждениях за последние несколько месяцев. Может быть, так на меня произвели впечатление поступки мамы, а может быть, просто потому, что я стала взрослой.

Мой брат Карл вместе со Штокмаром пытались ослабить мою решимость. Я была молода, так молода, повторяли они, пока мне не захотелось надавать им пощечин. Я была так неопытна.

Я напомнила им, что как иностранцы они имели еще меньше опыта, чем я. Они были поражены, но я ясно объяснила им, что меня не заставить принять решения, в которых впоследствии я могу раскаяться.

Позднее в Кенсингтон прибыл лорд Ливерпуль. Он виделся с сэром Джоном, который отчаянно боролся за свое положение. Если бы я имела какое-нибудь влияние в этом вопросе, он давно бы его лишился. Я полагаю, он сказал лорду Ливерпулю, что я не в состоянии управлять, что я нуждаюсь в руководстве, что я слишком молода для самостоятельного правления страной. Он часто внушал все это и мне. Мне удалось поговорить с лордом Ливерпулем наедине.

— Поскольку вы не хотите иметь сэра Джона Конроя своим личным секретарем, — сказал он мне, — готовы ли вы. довериться премьер-министру?

Я видела лорда Мельбурна раз или два, и он произвел на меня очень благоприятное впечатление. Я сразу же ответила, что это будет очень хорошо. Быть может, сэр Джон мог бы занять пост блюстителя личных расходов, предложил лорд Ливерпуль.

— Нет, — сказала я. — Никогда. Сэр Джон Конрой не будет занимать никакой должности при моем дворе. Я просила лорда Ливерпуля попытаться понять мое положение. Он пристально посмотрел на меня и сказал:

— Я понимаю.

Я почувствовала облегчение, потому что поверила, что если я избавлюсь от сэра Джона и влияния мамы и смогу воспользоваться советами такого опытного светского человека, как премьер-министр, который заправлял всеми делами в стране, то смогу приступить к стоящим передо мной задачам с большой уверенностью.

Король сдержал свое слово, настояв на моем присутствии на его следующем приеме. Когда мы вошли в зал, я огорчилась, не увидев королевы. Без нее ничто не шло гладко. Король сказал, что она нездорова и отдыхает. Я проявила озабоченность, и это доставило ему удовольствие.

— Она скоро поднимется. Она слишком много трудится, как ты знаешь.

— Я знаю, как нам скучно, когда ее нет, — сказала я. Он кивнул и в тот же момент увидел сэра Джона Конроя, который сопровождал нас по настоянию мамы.

Король подозвал лорда-камергера, и тот поспешно подошел к нему. Король указал на сэра Джона.

— Я не желаю видеть его в моей гостиной. Выкиньте его вон. Лорд Конингэм был озадачен.

— Вы слышали, что я сказал, — проворчал король. — Вон! Вон!

Любой бы на месте сэра Джона сгорел бы от стыда, но только не он. Сэр Джон дерзко усмехнулся, а когда его выводили из комнаты, беспечная улыбка не сходила с его лица. Я была довольна, по крайней мере король разделял мое мнение об этом человеке.

Я получала от дяди Леопольда письма, полные советов. Он все время давал мне наставления, как выбрать мой придворный штат, как поступать с министрами… когда придет время. Я надеялась, что оно придет еще не скоро. Дядя Леопольд писал: «Моя цель в том, чтобы ты не оказалась инструментом в чьих-либо руках». Эта фраза надолго осталась в моей памяти. Нет, даже не в ваших, дорогой дядя.

За несколько дней до моего дня рождения во дворец прибыл лорд Конингэм. Мама прислала за мной. Когда я вошла, то сразу поняла, что случилось нечто важное. Мама выглядела рассерженной, а сэр Джон был явно смущен. Лорд Конингэм сказал мне с поклоном:

— У меня письмо к вам от его величества, которое мне поручено передать вам в собственные руки.

— Благодарю вас, — сказала я, взяв письмо.

Я догадалась, что мама и сэр Джон старались завладеть им до моего прихода, но у лорда Конингэма были определенные инструкции: не давать его никому, кроме меня.

— Распечатай его, милая, — сказала мама. Под змеиным взглядом сэра Джона я ответила:

— Я распечатаю его у себя.

Еще несколько дней, и мне будет восемнадцать. Будет уже поздно маме вмешиваться в мои дела. С ее надеждами на регентство покончено. Пора ей понять, что я взрослая и не потерплю никакого вмешательства.

Я прочла письмо у себя. В нем говорилось, что король предлагает мне десять тысяч фунтов в год и свой собственный двор — вдали от мамы. Моей радости не было предела. Я чувствовала себя пленницей, перед которой забрезжила свобода.

Конечно, освободиться было не так-то легко. Мама и сэр Джон узнали, что было в письме, и вместе сочинили ответ, который я должна была только подписать. Когда я прочла его, то отказалась подписывать, потому что там говорилось, что, с благодарностью принимая десять тысяч фунтов, я предпочитала оставаться в моем прежнем положении при маме из-за моей молодости и неопытности. Я сказала, что хочу посоветоваться с кем-нибудь из министров, например, с лордом Мельбурном. Они продолжали оказывать на меня давление.

Я подумала, если я подпишу, то это всего лишь на несколько дней; когда мне будет восемнадцать, я смогу поступать как хочу. Я уступила и подписала, чтобы прекратить мамины упреки и избавиться от злобных взглядов этого человека.

Как только я осталась одна, я раскаялась в том, что сделала, и сразу же написала королю, что ответ был мне продиктован. Я знала, что он поймет, и он меня понял.

Наконец настал великий день. Я стала совершеннолетней. Пока я лежала в постели, размышляя о значении этого события, я услышала пение под окнами — это был Джордж Родвелл из Ковент-Гардена, Потом я узнала, что он сочинил эту песню специально для моего дня рождения. Я догадалась, что это устроила мама, но вместо благодарности за такую заботливость я испытала чувство недоверия к ней, я была убеждена — этим она старается задобрить меня.

Король прислал мне рояль, лучший из всех, что я когда-либо видела. Я сразу же села и заиграла, хотя видела, что мама недовольна. Знаю, она охотно отослала бы его обратно, но она не могла: мне было восемнадцать, и это был мой рояль.

Казалось, что все сознавали важность этого дня. Из Сити явилась депутация меня поздравить. Мама была рядом со мной, когда я принимала их. Как она меня раздражала! Она должна была понять, что не может продолжать обращаться со мной как с ребенком. Но, когда я хотела ответить на приветствия и поблагодарить за поздравления, она почти оттолкнула меня и стала отвечать им сама. Я молчала, пока она говорила им, что я всем обязана ей, бедной вдове, как она пожертвовала собой для меня, как она никогда не изменила своему долгу.

Они были разочарованы, так как хотели услышать меня и вообще им не понравился ее пышный наряд, ее немецкий акцент. Позже мы проехали по улицам.

— Мы должны показаться народу, — сказала мама.

Я хотела сказать: «Нет, мама, я должна показаться народу. Не имеет значения, поедешь ты со мной или нет».

Она величественно наклоняла голову, когда люди выкрикивали мое имя. Я улыбалась и махала рукой, мое сердце радовалось при виде их любви ко мне. Но маме, видимо, казалось, что все приветствия относились к ней.

Потом нам пора было на бал в Сент-Джеймский дворец. Как всегда, я опасалась конфликта между королем и мамой. Но в тот день этого не произошло, и не из-за недостатка злобы с ее стороны. Оказалось, что ни король, ни королева не могли присутствовать. Как я любила балы! Мне хотелось танцевать всю ночь!

И этот бал был самый чудесный. Танцуя, я забывала все неприятности и страхи прошедшего года. Я открыла бал с внуком герцога Норфолкского, превосходным танцором. Мне казалось, что я летаю по воздуху.

Я танцевала все время, а когда мы ехали обратно, на улицах опять толпился народ, приветствуя меня. Восемнадцать лет!

На следующий день я восторженно писала в дневнике о прошедшем дне, о бале, о приветствовавших меня толпах, а закончила запись такими словами: «Мне было очень весело!»

Я сидела у себя в гостиной. Мама писала мне записки. Я думаю, ей казалось, что они производят большее впечатление, чем разговоры, потому что при разговорах она всегда сердилась. Она произносила гневные тирады, которые я пропускала мимо ушей. Я спокойно сидела, пока она выходила из себя, а потом под каким-нибудь предлогом удалялась. Она и сэр Джон чувствовали, что я безвозвратно ускользаю из-под их влияния, и это сильно беспокоило их, особенно сэра Джона. Мама всегда останется матерью королевы и будет занимать определенное положение, хотя ее грандиозные планы стать регентшей потерпели неудачу, тогда как сэр Джон мог потерять свою карьеру.

«Ты еще молода, — писала мне мама, — и всем твоим успехом обязана моей репутации…»

Нет, мама, думала я. Если я имела какой-то успех, то это вопреки репутации моей матери. «Не обольщайся насчет твоих талантов и ума…»

Нет, мама, я не обольщаюсь. Я только не намерена быть марионеткой в твоих руках и в руках сэра Джона.

Наступил июнь, и из Виндзора стали приходить плохие новости. Король был очень слаб.

В незабвенный вторник утром 20 июня 1837 года я проснулась, увидев у моей постели маму.

— Проснись, Виктория, — сказала она. — Приехали архиепископ Кентерберийский, лорд Конингэм и врач короля. Они ждут тебя.

— Почему, мама? Который час?

— Шесть часов, — сказала она. — Но это неважно. Они хотят видеть тебя.

Я поняла, что это значило, и меня охватило благоговейное чувство, смешанное со страхом. Я поднялась, надела халат и домашние туфли.

— Пойдем, — сказала мама и повела меня в гостиную. У двери я остановилась и, взглянув на нее, сказала:

— Я пойду одна, мама. Она уставилась на меня.

Но я сознавала свое положение. Я чувствовала на своей голове корону. Мне не было необходимости слушаться ее больше.

— Одна, — повторила я твердо. Она была поражена, но сопровождать меня не стала.

Когда я приблизилась, трое мужчин опустились на колени, и я поняла, что это значило. Я протянула им руку для поцелуя таким естественным жестом, словно я его тщательно отрепетировала.

Они обратились ко мне «ваше величество», и я не могла побороть своих чувств. У меня были слезы на глазах, и у них тоже. Я думаю, я выглядела молодой и беззащитной, с распущенными волосами, в халате и домашних туфлях.

Архиепископ сказал мне, что король умер спокойно, обратившись к Богу и приготовившись к кончине.

Я повернулась к лорду Конингэму и спросила о здоровье королевы, так как я знала, как она любила его.

— Передайте мои соболезнования королеве, — сказала я.

— Я немедленно исполню распоряжение вашего величества, — ответил лорд Конингэм.

Я простилась с ними и вернулась в свою комнату одеваться. Мне восемнадцать лет. Я королева. Странно, но первая мысль, пришедшая мне в голову, была: теперь я могу быть одна.

КОРОНОВАННАЯ КОРОЛЕВА

Я надела черное платье и спустилась к завтраку. Все было по-другому. Теперь я королева. Мой мозг был занят одной мыслью: какой я должна быть королевой. Я должна быть хорошей. Я должна быть мудрой. Я должна исполнять свой долг. Я должна забыть о легкомысленных стремлениях к удовольствиям. Я должна служить своей стране.

Дядя Леопольд всю жизнь твердил мне, что мне следует делать. Но ведь он был король другой страны, и бельгийскому королю не подобало вмешиваться в управление Англией. Я знала, что в будущем мне предстоит остерегаться даже дяди Леопольда — потому что, как хороший король, он всегда будет ставить интересы своей страны превыше всего. Да, я должна быть очень осторожной.

Во время завтрака ко мне зашел барон Штокмар. Он был очень умный человек, но ставленник дяди Леопольда. Все изменилось теперь, когда я стала королевой. Я поговорила с ним о бедном дяде Уильяме и моем сочувствии королеве Аделаиде, так как я понимала, насколько велико ее горе. После завтрака я пошла к себе написать письма — одно дяде Леопольду, другое Феодоре. Очень странно было подписываться Виктория R[16].

Пока я писала, принесли письмо от премьер-министра, где он сообщал, что посетит меня около девяти часов. Я была очень довольна, что премьер-министром был лорд Мельбурн[17]. Я видела его несколько раз, и на меня произвели впечатление его красивая внешность, учтивые манеры и развлекательный разговор. В этот момент у меня была Лецен, и я сказала ей:

— Я приму его одна, как намерена принимать всех моих министров в будущем.

Лецен кивнула, она поняла. Но она была несколько встревожена, видимо, испугавшись, что власть может сильно изменить меня.

— Она, конечно, изменит меня, — сказала я ей. — Но ничто не изменит моей любви к вам, дорогая Лецен. Королева будет так же любить вас, как вас любила принцесса. — При этом мы обе заплакали, и она сказала, что я для нее — весь смысл жизни, что было невероятно трогательно.

Лорд Мельбурн прибыл в указанное время. Какой обворожительный человек! Он наклонился и поцеловал мне руку, причем его прекрасные серо-голубые глаза наполнились слезами, что вызвало у меня очень теплое чувство. Я полагаю, в этот момент он подумал о моей молодости и всех тяготах, легших на мои плечи.

Он отнесся ко мне с большим уважением и выразил уверенность в моей способности выполнить стоявшие передо мной задачи.

— Лорд Мельбурн, я рада, что дела государства находятся в ваших руках.

— Ваше величество очень милостивы. Мой долг представить вам Декларацию, которую ваше величество прочтет Совету. Не соблаговолите ли вы просмотреть текст и сказать мне, заслуживает ли он, вашего одобрения?

— Его написали вы, лорд Мельбурн?

— Я признаюсь в этом, — сказал он, слегка приподнимая уголки губ, что меня позабавило и заставило улыбнуться.

— Я уверена, что так и следует, — сказала я.

— Я оставляю Декларацию на рассмотрение вашего величества. Собрание членов Совета состоится здесь, во дворце, в половине двенадцатого. Я зайду еще раз в одиннадцать, если найдется что-то, с чем вы не согласны. Сейчас я не имею права занимать дольше ваше время. Я с удовольствием приду еще раз, если я понадоблюсь вашему величеству.

— Вы очень любезны, лорд Мельбурн.

— Ваше величество слишком добры к вашему покорному слуге.

Он произнес это с иронией, показавшейся мне смешной. Я поняла, что мои встречи с премьер-министром не будут скучными, хотя мы будем обсуждать самые серьезные вопросы.

С первого дня я утвердилась в мысли, что мне повезло с премьер-министром. Лорд Мельбурн — хороший, честный, умный человек был в то же время и очень привлекательный. Оставшись одна, я прочитала документ. Декларация лорда Мельбурна показалась мне прекрасно составленной.

Он снова явился в одиннадцать и спросил, не желала ли я сказать ему что-либо перед заседанием Совета.

— Надеюсь, что я их не разочарую, — сказала я, уверенная, что могла так говорить с лордом Мельбурном.

— Разочаруете, мэм? Да вы их очаруете! Я вам скажу кое-что. Королева всегда привлекательнее короля. А молодая, прекрасная королева… ничего не может быть лучше, не сомневайтесь. Ваша молодость… ваш пол… — это ваши преимущества.

— Вы и правда так думаете? — О да.

— Но, может быть, они не похожи на вас, лорд Мельбурн.

— Надеюсь, что нет, ваше величество. Я не желал бы быть одним из толпы.

Я засмеялась, и мне стало легко. Благодаря ему я почувствовала, что первое в моей жизни заседание Совета не будет таким уж тяжким испытанием.

— Я думала, как мне вести себя с ними.

— Будьте сами собой, мэм. Ничего не может быть прелестнее.

О, как он меня поддержал! Я буду думать о нем, когда буду обращаться к членам Совета. Заседание состоялось в Красном салоне Кенсингтонского дворца.

Впервые я действовала совершенно самостоятельно. Я смело вошла в зал, села и прочитала Декларацию, к своему большому удовольствию, ни разу не запнувшись. Затем последовало множество формальностей. Было очень много новых членов Тайного Совета[18], которые должны были принести присягу. Мои дяди засвидетельствовали мне свое уважение, поцеловав мне руку, а также многие важные особы, как лорд Пальмерстон, Веллингтон и сэр Роберт Пиль.

Я была спокойна и почувствовала, что все, за исключением лорда Мельбурна, удивлялись моей уверенной манере. Я полагаю, они ожидали увидеть взволнованную растерянную юную девицу.

Вернувшись к себе, я дала аудиенции лорду Мельбурну, лорду Джону Расселу, лорду Альбмерлю, моему шталмейстеру[19] и архиепископу Кентерберийскому. Наконец мое испытание завершилось. Лорд Мельбурн прошептал мне:

— Вы были великолепны. Королева до кончиков пальцев. — Как он мило выражался!

Несколько часов я провела за корреспонденцией. Я должна была выразить соболезнования тете Аделаиде. Милая тетя! Какой одинокой она чувствовала себя теперь! Она, наверное, тоже думала обо мне, она была всегда так добра ко мне. У меня сохранились самые приятные воспоминания о ней. Однако невольно в памяти всплыли и неприятные сцены, которые устраивала мама королю и тете Аделаиде.

И это напомнило мне еще об одном деле, требующем незамедлительного исполнения. Когда вошла Лецен, я сказала:

— Распорядитесь убрать мою постель из маминой комнаты. Я буду впредь спать одна.

— Я сейчас же распоряжусь, — ответила Лецен.

Я много думала о Лецен, у нее должно быть теперь определенное положение при моем дворе. Она вернулась и доложила, что постель убрали.

— Герцогиня очень расстроилась, — прибавила она.

— Увы, — сказала я. — Боюсь, что у нее это будет не единственная причина для огорчений. Лецен покачала головой.

— Лецен, каково будет теперь ваше положение? — сказала я.

— Молю Бога, чтобы оно осталось прежним.

— Но мне больше не нужна гувернантка. Лецен испугалась, но я обняла ее.

— Но я по-прежнему буду нуждаться в вас. Она заплакала. Милая Лецен! Она больше всего боялась разлуки со мной.

— Я думаю, будет лучше, если у меня не будет никакого официального положения… я просто останусь возле вас… навсегда… никто не любит вас больше, чем я, — проговорила она сквозь слезы.

— Милая Лецен, вы всегда будете мне другом. У вас будет звание леди-компаньонки королевы. Как вам это понравится?

— А есть такое звание? — Будет, если я его создам. Почему бы вам на стать первой его обладательницей? Я спрошу лорда Мельбурна.

— Премьер-министра? Он не станет заниматься мной!

— Станет, Лецен. Он все понимает. Он так добр… так хочет мне помочь.

— Вы слишком скоро выносите суждения. Вы всегда были такая.

— Но эти суждения иногда справедливы. Я возненавидела сэра Джона Конроя, как только его увидела, и сразу же полюбила вас. Разве я была не права, Лецен? И как вы осмеливаетесь критиковать королеву?

Мы обнялись, Дэш проснулся, выскочил из корзинки и вспрыгнул ко мне на руки. Я была счастлива и уверена в будущем. У меня была Лецен, мой лучший друг. У меня был мой милый Дэш и теперь еще… лорд Мельбурн.

Он пришел еще раз, что привело меня в восторг. Первое, что он сказал, какое большое впечатление произвело на всех то, как я провела заседание Совета.

— Поверьте мне, мэм, они все вне себя от восхищения.

— Я полагаю, сэр Джон Конрой хорошо потрудился, создавая общественное мнение обо мне как о легкомысленной особе. Лорд Мельбурн не стал этого отрицать.

— Я увольняю его из моего штата.

— Это меня не удивляет. Хотя он, вероятно, останется при герцогине. Это мы с вами когда-нибудь обсудим подробнее… очень скоро… с разрешения вашего величества, разумеется.

— Да, это мне принесет большое удовлетворение, — сказала я.

— Мы справимся с господином Конроем… ваше величество и я. Я засмеялась. Как хорошо было иметь рядом такого человека!

— Я уже докладывал вашему величеству, как успешно прошло заседание Совета. Мне говорили, что у вашего величества необычайно мягкая и нежная рука.

— Правда?

— Клянусь, мэм, — сказал он, положив правую руку на грудь и устремляя взор вверх.

Я засмеялась, и он тоже. У него была необыкновенная способность превращать все в развлечение.

После его ухода я решила, что не оставлю сэра Джона Конроя в своем штате ни на один день. Я послала записку, извещая Конроя, что больше не нуждаюсь в его услугах.

Мне была интересна реакция на мое решение. Я воображала, как он отправится к маме, и как они будут стенать над жестокой судьбой, позволившей мне достичь совершеннолетия и взойти на трон, разрушив тем самым их грандиозные планы. Я была так рада освободиться от них, что ощутила даже некоторую жалость к ним, но совсем немного.

Я сказала, что буду обедать наверху одна. Какое мне это доставило удовольствие! Я не видела маму целый день и испытала некоторую неловкость, когда пришло время проститься на ночь. Мне показалось, что она изменилась за этот день, в ней появилось нечто новое — какая-то покорность, и мне стало немного жаль ее. Но я заставила себя вспомнить ее нелепое поведение, повлекшее за собой многочисленные осложнения. И поняла, что единственное, чем я могла бы осчастливить ее — это, уступив, предоставить ей управление всей страной. Нет, я должна быть тверда. Она была в высшей степени тщеславна; она не понимала людей и много сделала для того, чтобы восстановить их против себя. Нет, мама, подумала я, вашим честолюбивым устремлениям пришел конец. Я, поцеловав ее, холодно простилась. Она выглядела пораженной, но понимала, что все кончено. Она больше не осмеливалась советовать мне, что мне делать. Я повернулась и пошла в мою спальню, мою собственную спальню. В первый раз я буду спать одна. Я долго лежала, думая о моем первом дне королевы Англии. На следующий день меня посетил лорд Мельбурн.

— Нам предстоит обсудить с вашим величеством дело нашего друга сэра Джона Конроя.

Тон, каким он произнес «нашего друга», подразумевал, что это было далеко не так, и что лорд Мельбурн не любил его так же, как и я.

— О да, я бы хотела, чтобы с этим было покончено как можно скорее.

— Этот человек — шарлатан. — Как было умно со стороны лорда Мельбурна так быстро это обнаружить. — Вчера после заседания Совета, — продолжал лорд Мельбурн, — ко мне подошел барон Штокмар и выразил желание безотлагательно поговорить со мной о сэре Джоне Конрое.

— Так скоро?

— Он понимает, что проиграл. Ваше величество — внушительный и непоколебимый враг в борьбе с силами зла. Барон Штокмар сказал мне, что сэр Джон поставил свои условия.

— Условия? — воскликнула я.

— Да. Своего рода договор. Но он не сознает, что потерпел поражение. Он выдвигает непомерные требования. Он требует три тысячи фунтов в год, орден Бани большого креста[20], пэрство и место в Тайном Совете. Когда я увидел, что он написал, я уронил бумагу, настолько это было невероятно.

— Меня это не удивляет. Это возмутительно. Я откажу ему.

— Конечно, мэм. Если мы не придем к какому-то компромиссу, он может остаться на службе у герцогини. Ваше величество может уволить его, что вы и сделали. Но служба у герцогини — это совсем другое дело.

— Мы не должны уступать его требованиям.

— Это деликатный вопрос, мэм.

— Деликатный? Но я желаю от него избавиться.

— Как и все мы. Мы оценили его по достоинству и желаем его убрать. Но подождем немного, ваше величество. Пусть он потомится неопределенностью.

— Я хочу убедиться, что он уволен, и я больше никогда не увижу его.

— Вам нет необходимости его видеть. Я думаю, он постыдится смотреть в лицо вашему величеству. По крайней мере, ему следовало бы. Но как он поведет себя? Он скользкий тип.

— Я хотела бы избавиться от него раз и навсегда.

— Это конец, к которому порывается душа, говоря словами Шекспира. Но будем дипломатичны, мэм. Подождем немного. Вреда от этого не будет.

— А тем временем он останется с моей матерью.

— Этот вопрос будет решать герцогиня.

— Но если я желаю…

Он смотрел на меня, чуть склонив голову набок, с нежным выражением в прекрасных глазах.

— Желание вашего величества — закон для вашего премьер-министра. Поверьте, мэм, если бы я мог мановением волшебного жезла исполнить ваши желания, они были бы исполнены. Но это сложный вопрос, а когда имеешь дело с неловкой ситуацией, всегда лучше выждать.

— Я принимаю ваш совет, лорд Мельбурн.

Он взял мою руку и поцеловал. И хотя мне очень хотелось разом покончить с сэром Джоном, я была уверена, что лорд Мельбурн гораздо лучше меня знает, как поступить в данной ситуации.

Мы виделись с лордом Мельбурном каждый день, и мое уважение к нему быстро возрастало. Я уже не ждала с таким нетерпением писем от дяди Леопольда. Я не нуждалась в его помощи, когда у меня был такой советчик. Не знаю, почувствовал ли это дядя, ведь я не писала ему так регулярно и так много, как прежде. Но он должен был понимать, что мое положение существенно изменилось.

Он писал мне: «Мое любимое дитя, твои высокие обязанности не изменят и не увеличат моей давней привязанности к тебе. Да поможет тебе Господь и да ниспошлет он мне счастье способствовать успеху в твоей новой деятельности. Я был счастлив узнать, что приведение к присяге членов Тайного Совета прошло благополучно. Я советую тебе как можно чаще повторять, что ты родилась в Англии. Георг III[21] гордился этим, и поскольку ни один из твоих кузенов не родился в Англии, это твое преимущество. Всегда превозноси свою страну и ее народ. Две нации в Европе склонны до смешного восхвалять себя — это англичане и французы. Очень важно, что ты англичанка по рождению и никогда не покидала страну…»

Меня несколько раздражила критика дяди Леопольда в адрес англичан. Но, в конце концов, он не англичанин, а иностранцы относятся к нам с некоторой неприязнью… как и мы к ним, вероятно. Лорд Мельбурн казался мне английским джентльменом в высшем смысле этого слова, трудно было бы найти более симпатичного человека.

Я слышала, что его называли человеком «с прошлым». Он был вовлечен в два бракоразводных процесса, и его собственный брак был неблагополучным. Его единственный сын умер. И, однако, он всегда был в хорошем настроении и умел находить в жизни забавные стороны.

Мне хотелось знать о нем все, но, разумеется, я не могла расспрашивать его самого. Были другие способы. Я назначила Гарриет Льюсон-Гор, герцогиню Садерлендскую, моей старшей статс-дамой. Она была очень красива, а меня всегда привлекали красивые люди. Она любила одеваться и сплетничать, хотя и занималась разного рода благотворительностью. Она была очень интересной собеседницей и много знала обо всех при дворе. Мне легко удалось навести ее на разговор о лорде Мельбурне. Она согласилась, что он обворожительный человек. «И что самое удивительное, — продолжала она, — несмотря на все эти скандалы, он все-таки стал премьер-министром».

Я не сразу узнала от нее всю историю, так как мне неудобно было каждый раз заговаривать о нем, но через несколько недель мне стали известны основные факты.

Его звали Уильям Лэм, и он унаследовал титул после смерти старшего брата. Даже само рождение его было очень романтично. Его мать была красавица Элизабет Милбэнк, дочь баронета из Йоркшира. Ее семья была благороднее Лэмов, так как отец лорда Мельбурна был виконтом только в первом поколении. Все Лэмы были юристы, составившие себе большое состояние и только недавно получившие пэрство. Леди Мельбурн любила всеобщее преклонение. Одним из ее любовников, как говорили, был граф Эгремонт.

— Лорд Мельбурн поразительно похож на графа, — сказала мне Гарриет, — и я слышала, что ребенком он проводил много времени в поместье графа, где тот уделял ему много времени. Брата его туда не приглашали, что само по себе знаменательно. Так что, вероятно, все это правда.

— Ужасно! — сказала я с живейшим удовольствием.

— Но романтично, — прибавила Гарриет, и я втайне согласилась с ней. В лорде Мельбурне все было романтично. — В молодости он, должно быть, был очень хорош, — продолжала. Гарриет.

— Он и сейчас очень красив, — сказала я убежденно.

— Да, такие мужчины хороши с колыбели до могилы. Что в нем особенно привлекательно, так это то, что он ничему не придает значения… Я хочу сказать, что он никогда ни к чему не стремится. Он просто принимает все как должное. Я не имею в виду по отношению к другим людям, но по отношению к себе. У него прекрасные манеры. Он всегда такой спокойный и невозмутимый.

— Я думаю, это потому, что он человек очень светский.

— Да, это верно. Он везде принят. Он был очень дружен с Георгом IV, особенно в бытность того регентом. Он бывал и в Карлтон-хаус, и в Холланд-хаус, и у Бессборо в Роухэмптоне. Там он познакомился с леди Каролиной Понсонби — младшей дочерью лорда Бессборо. Говорят, что она была очень хороша. Ее называли Ариэлем[22]… эльфом и царицей фей.

— Она, наверно, была очаровательна, и он влюбился в нее.

— Да… к несчастью для себя.

— Почему к несчастью?

— Сначала в ее семье считали, что он ее недостоин.

— Лорд Мельбурн… недостоин?! — воскликнула я в негодовании.

— Тогда он не был лорд Мельбурн, а просто Уильям Лэм. Но когда умер его брат и лорд Мельбурн стал наследником титула, они изменили свое мнение. Сначала они были счастливы, но потом она стала… вести себя очень странно.

— Странно? В каком смысле?

— Стала совершать странные поступки.

— Бедный лорд Мельбурн!

— Говорили, чтобы выносить это, он развил в себе эту отчужденность, это равнодушие. Только так он мог ужиться с ней. У них был ребенок… мальчик… очень непохожий на других детей.

— Вы хотите сказать, что он был умственно отсталый?

— Да.

— Бедный лорд Мельбурн! А он всегда такой веселый!

— Вы не находите его немного циничным?

— Я бы сказала, что он как бы подсмеивается над людьми. Я уверена, что он очень умен.

— Он запирается от всех со своими книгами.

— Он так много читает?

— О да.

— А что случилось с леди Мельбурн?

— Произошел большой скандал из-за лорда Байрона[23].

— Из-за поэта?

— Да. Она воспылала к нему страстью, а вашему величеству известна его репутация.

— В высшей степени неприличная.

— Она его преследовала. Он был очень жесток с женщинами. Он заводил с ними романы и потом бросал их. Он сошелся с Каролиной Лэм после того, как она совершенно осрамилась, преследуя его повсюду. Он какое-то время прожил в Мельбурн-холле, около девяти месяцев, говорят. Но потом она ему надоела, как и все женщины, и он ее оставил.

— А что случилось потом?

— Она была вне себя от ревности и поэтому вела себя еще более возмутительно, чем обычно. Она написала роман. Я нашла эту книгу и прочла. Она называется «Гленарвон». В героине, леди Эвондейл, она, разумеется, изобразила себя. Лорд Эвондейл — это лорд Мельбурн, а злодей Гленарвон — Байрон. Книгу прочитало все общество. Бедный лорд Мельбурн оставил ее, но потом снова вернулся, и они жили в одном доме, но каждый сам по себе.

— Как мог лорд Мельбурн выносить такую жизнь? — спросила я.

— Говорили, что ему помог его характер. Он научился находиться в постоянной отчужденности. Он умел быть вне событий и наблюдать их со стороны. Он не позволял вовлекать себя в них. Он посвятил себя книгам. Говорят, что он и сейчас читает все, что выходит. Его книги были для него важнее всего. Они дали ему возможность уйти от повседневной жизни. Он стал равнодушен ко всему. Разумеется, это взбесило Каролину. Ей бы хотелось, чтобы он ревновал ее ко всем ее любовникам, но этого не было. Он только улыбался и не обращал на них внимания. Быть может, это единственный способ выжить в такой ситуации.

— А что случилось с ней? Я знаю, что она умерла.

— Конец всему наступил со смертью Байрона. Она случайно об этом узнала, и это поразило ее настолько, что она помешалась. Ее отвезли в Брокет, одно из поместий Мельбурна, там она и умерла.

— Это было счастливым освобождением для лорда Мельбурна.

— Да, конечно. Он был тогда уже членом парламента и стал министром по делам Ирландии в правительстве Каннинга. Он поехал в Ирландию и там оказался замешанным в еще один скандал. Он подружился с некоей леди Брэндон, и лорд Брэндон подал на него в суд, обвинив его в связи со своей женой.

— Я полагаю, они были просто друзьями. Он очень располагает к себе.

— Во время процесса судья указал присяжным, что против лорда Мельбурна не было никаких улик. Сам лорд Мельбурн, как и леди Брэндон, категорически отрицали все обвинения. Они были признаны невиновными ввиду отсутствия улик.

— Я уверена, что это было справедливое решение.

— А позднее была еще история с Каролиной Нортон.

— Я слышала о ней. Не внучка ли она драматурга Шеридана?[24]

— Да, и очень привлекательная женщина. Она была замужем за довольно незначительным человеком на несколько лет старше себя. Он был членом парламента, но, когда был принят билль о реформе, он потерял свое место. Каролина Нортон попросила лорда Мельбурна найти ее мужу какое-нибудь место, и лорд Мельбурн помог ему.

— Он всегда так добр.

— Между Каролиной Нортон и лордом Мельбурном возникла дружба. Она была незаурядной женщиной, умной. Как-то она поссорилась с мужем, и он сказал, что разведется с ней, а лорда Мельбурна привлечет в качестве соответчика.

— Так это был второй бракоразводный процесс, в котором он оказался замешан?

— Да. Вы можете себе представить, какой поднялся шум, ведь он был премьер-министром. И, конечно, тори решили, что этим предлогом следует воспользоваться. Слуги Нортона давали показания против лорда Мельбурна, но было доказано, что их подкупили. Так что решение суда в конечном счете, к большому огорчению тори, было в пользу лорда Мельбурна. — Я уверена, что решение было правильным.

— Ваш дядя король был в восторге, но он сказал, Мельбурну повезло, что он вышел сухим из воды. Его друзья советовали лорду быть в будущем осторожнее. Ему действительно повезло в обоих случаях. Однако после этих скандалов, повлиявших на его репутацию, он решил подать в отставку.

— Ну еще бы. Он считал это делом чести.

— Герцог Веллингтон не принял его отставки. Я думаю, он считал лорда Мельбурна слишком хорошим политиком, чтобы дать ему погубить свою карьеру из-за неблагоприятного стечения обстоятельств.

— Как он был прав! — Я содрогнулась от мысли — лорд Мельбурн ушел в отставку, и премьер-министром стал кто-то другой.

— А его сын?

— Он умер.

— Боже мой, сколько же трагедий выпало на его долю!

— Это может прозвучать жестоко, но в каком-то смысле ему повезло. Представьте только себе — такой умный, тонкий политик, премьер-министр, а рядом безумная жена и сын, неспособный даже слово прочесть.

— О да. Но у него была такая печальная жизнь.

— Он очень жизнерадостный человек.

— Он замечательный человек. Я уверена, что волею обстоятельств он был жертвой беспринципных людей. Герцогиня внимательно на меня посмотрела:

— Я вижу, что лорд Мельбурн произвел на ваше величество благоприятное впечатление.

— Я нахожу, что он человек прямой и честный. И я уверена, что мне он будет верен.

Я была рада узнать кое-что о его прошлом. Человек, так много переживший, разумеется, опытен и искушен в житейских делах. Мне нравились его уважительное отношение ко мне и умение с легкостью и непринужденностью решать самые сложные вопросы. Он придавал мне мужество, в котором я тогда нуждалась, внушая мне уверенность, что я способна выполнить свой долг. И я знала, что, руководствуясь мудрыми советами лорда Мельбурна, мне не следует бояться неудач.

Узнав о трагическом прошлом лорда Мельбурна, я стала больше доверять ему. Я восхищалась человеком, который не озлобился, не растерял своих прекрасных душевных качеств, пройдя столь многое. Я решила, что это правильное отношение к жизни, и я должна ему следовать.

Однажды я ему сказала, что не перестаю испытывать чувство благодарности, что стала королевой, когда он был премьер-министром.

— Им легко мог оказаться кто-нибудь другой, — прибавила я.

— Кто бы он ни был, он также смог бы давать советы вашему величеству.

— Впервые мне приходится с вами не согласиться, лорд Мельбурн.

— Но это так, ваше величество.

— Лорд Мельбурн, я попрошу вас не противоречить королеве. Мы оба рассмеялись. Он встал и низко поклонился.

— Тысяча извинений, мэм, — сказал он. — Вы правы, и, откровенно говоря, я вполне с вами согласен. В нем не было ничего напыщенного. Он все превращал в шутку.

Я рассказала ему о своей приятельнице Гарриет, к которой я все больше привязывалась.

— Ваше величество очень привязчивы по натуре.

— Всякий полюбил бы Гарриет. Она такая красивая… такая высокая. Хотела бы я быть повыше. Все растут… кроме меня. Мне всегда приходится смотреть на людей снизу вверх.

— Нет, мэм, вы ошибаетесь — это на вас все смотрят снизу вверх.

— Я имею в виду свой рост.

— Мы знаем много примеров в истории, когда люди ниже среднего роста достигали больших высот. Вспомните лорда Нельсона[25]. Он был невысок. Наполеон…

— Я бы не хотела походить на него. Он принял наполеоновскую позу, насмешившую меня.

— Я думаю, такая опасность вам не угрожает, — сказал он. — Но примеров много. Лично я считаю, что великанши и амазонки как женщины очень мало привлекательны.

— Вы всегда утешаете меня, лорд Мельбурн.

— Рассказать вам секрет?

— О да, пожалуйста.

— Вы помните первое заседание Совета, когда вы вошли, такая юная… такая маленькая… такая царственная? Все прослезились. Вы покорили всех своей хрупкостью. Среди нас не было ни одного, кто бы не умер за вас тогда. Я не думаю, чтобы монументальная фигура вызвала бы у них такие же чувства.

Он смотрел на меня со слезами на глазах, и я подумала, да, он прав. Я им понравилась, я поняла это сразу же. Быть может, не так уж плохо быть маленького роста.

— Правда, — продолжала я, — только я немножко полновата.

— Мы не хотим, чтобы нами правил скелет. Я снова засмеялась.

— Потому что герцогиня такая красивая… — пыталась объяснить я, — я люблю видеть ее лицо. Она такая оживленная… почти всегда. У нее такой прекрасной формы нос. Мой слишком велик, вы должны согласиться.

— Я только могу признать, что он идеальной формы и размера. Вам известно, что люди с маленькими носами редко достигают величия?

— Разве?

— Несомненно. Я засмеялась.

— Какой странный разговор между королевой и премьер-министром. Мы должны говорить о серьезных вещах. Гарриет очень серьезна.

— Она кажется воплощением всех добродетелей.

— Она очень добра и великодушна. Она так заботится о бедных. Она состоит в комитетах по защите рабов, и маленьких трубочистов, и детей, работающих в шахтах. Она говорит, что правительство должно сделать что-то этому поводу. Она говорит так горячо, что иногда я плачу. Когда я думаю о маленьких детях, тянущих под землей тележки с углем… они такие крошечные…

— Для них лучше работать, чем голодать.

— Гарриет считает, что для них следует что-нибудь сделать. Может быть, это можно рассмотреть? Гарриет говорит, что это дело правительства.

— Я не думаю, что эти дети будут счастливы, если лишить их заработка. Лучше оставить все как есть.

— Это волнует меня, и я думаю об этом по ночам.

— Не стоит беспокоить себя такими мыслями. Герцогиня Садерлендская — очень достойная особа, такая высокая… и с таким изящным носом, но это не означает, что она источник всякой мудрости. Как я уже говорил вам, люди меньшего роста с большими носами часто обладают большей долей этого превосходного качества.

Я опять засмеялась и забыла о маленьких детях в шахтах. В конце концов, сказала я себе, конечно же, лучше работать, чем голодать.

У меня возникло только одно разногласие с лордом Мельбурном, когда я удивила его своей твердостью. Предстоял военный парад в Гайд-парке, и, к моему ужасу, мама предложила, чтобы я выехала в экипаже. Я думаю, она предложила это только потому, что хотела выехать со мной. Я вообразила ее сидящей рядом со мной и надменно кивающей в ответ на приветствия толпы, адресованные мне. Я засмеялась.

— Разумеется, нет, — сказала я. — Монарх объезжает войска верхом.

Мама возразила, что после тифа я не ездила и мне будет тяжело. Правда, я не ездила верхом с тех пор, но принимать парад в экипаже… никогда! Я рассказала об этом лорду Мельбурну, и, к моему сожалению, он поддержал маму.

— Я согласен с герцогиней, — сказал он. — Ваше величество не должны выезжать верхом.

— Как можно объезжать войска в экипаже?

— Очень просто. Все поймут.

— Поймут что? Что я не в состоянии сесть на лошадь… что я боюсь?

— Это был бы большой риск, мэм. Вам пришлось бы ехать с Веллингтоном.

— А почему бы и нет?

— Придется ехать в экипаже. Парламент будет настаивать.

— Имеют ли они право? Он серьезно кивнул.

— Ну тогда, — сказала я, — не будет и парада.

Он уставился на меня в изумлении, впервые у него не хватало слов. Я не верила, что парад отменят, но его отменили. Все они, включая лорда Мельбурна, боялись, что, раз я столь долгое время не ездила верхом, это будет для меня слишком большое напряжение.

Конечно, я понимала, что его решение было вызвано заботой обо мне, и наши отношения не изменились. Но я думаю, его озадачила моя решимость настоять на своем.

Кенсингтонский дворец был неподходящим домом для монарха, и две недели спустя после моего восшествия на престол я решила сделать своей лондонской резиденцией Букингемский дворец. Мне он понравился, с высокими потолками, светлый. Я решила, что картинную галерею и комнату с аркой нужно как следует проветрить, а в комнатах для горничных установить умывальники. Все это могло быть сделано, пока я буду в Виндзоре, куда я вскоре направлялась.

Одно только мне не понравилось во дворце. Он был огромен, и моя спальня находилась очень далеко от комнат Лецен. У мамы, конечно, были свои апартаменты, и я устроила так, чтобы они находились подальше от моих. Иногда я просыпалась по ночам и прислушивалась — мне казалось, что поскрипывали доски, словно кто-то, крадучись, входил в мою комнату. В Кенсингтоне я спала спокойно. А с чего мне было беспокоиться? Ведь я никогда не бывала одна. Пока не приходила мама, со мной всегда сидела Лецен. Но теперь, когда я, к своему удовлетворению, осталась одна, мне было жутковато по ночам.

Лорд Мельбурн являлся каждое утро обсуждать государственные дела, но мы говорили и о многом другом. Иногда я приводила с собой Дэша. Мне было очень приятно, когда лорд Мельбурн звал его своим прелестным мелодичным голосом и Дэш сразу же откликался. Скоро Дэш так привык к нему, что бросался навстречу и начинал лизать ему руки.

— Удивительно! — воскликнула я, когда это произошло в первый раз. — Он не ко всем так дружески расположен.

— Он знает, что я ваш друг. Но собаки вообще меня любят.

— Они знают, кто добр к ним.

— Доброта для животного часто означает, что его кормят, но я верю — у собак есть особое чувство.

— И я тоже.

— Этот малыш жизнь за вас отдаст.

— Да, когда я просыпаюсь ночью и вижу его мирно спящим в корзинке, я успокаиваюсь. — Потом я рассказала ему, так же доверчиво, как я могла бы рассказать об этом Лецен, что по ночам я иногда испытываю легкий страх. — Здесь так тихо… так просторно… я чувствую себя такой… одинокой. Видите ли, я всегда спала в одной комнате с мамой. Меня ни на минуту не оставляли одну, и я думала, как только стану королевой, я буду спать одна. В первый же день я велела убрать свою постель из маминой спальни. Но, когда мы переехали в Букингемский дворец, мне стало не по себе. Когда я одна… мне слышатся шаги, и я вспоминаю о всех королях и королевах, которых убили в их постелях.

— Да, но вы в полной безопасности.

— Они тоже так думали… но это было не так. Я вспоминаю о маленьких принцах в Тауэре и их коварном убийце — дяде Ричарде.

— Существует мнение, что их убил не он.

— А если не он, то кто?

— Некоторые говорят, Генрих VII[26]. Гораций Уолпоул уже давно высказал такое предположение.

— Я этого не слышала.

— Мы когда-нибудь обсудим его доказательства;

— Но это не меняет того факта, что они таинственно исчезли. А потом Эдуард II, Ричард II, Генрих VI и герцог Кларенс[27]. Я помню, его утопили в бочке с мальвазией.

— Как бурно жили ваши предки! Но я полагаю, это неизбежно, принимая во внимание то время. Но нельзя, чтобы ваши страхи продолжались, — сказал он. — Мы должны сделать так, чтобы выжили спокойно. Я надеюсь, что ваша любимая Лецен от вас поблизости.

— Здесь, в Букингемском дворце, она кажется так далеко.

— Я знаю, что мы сделаем. Мы сделаем дверь из вашей комнаты в соседнюю, где будет жить Лецен.

— Но я хочу быть одна.

— Ну, конечно. Только, зная, что за стеной Лецен, выбудете спокойно спать, а не размышлять о кровавых кончинах своих предков. Вам предстоит очень сложная и ответственная работа, и к ней необходимо приступать немедленно.

— О, лорд Мельбурн, как вы добры, у вас на все находится ответ.

В самый кратчайший срок дверь в соседнюю комнату сделали, и я стала спать спокойно.

Мне хотелось устроить прием в честь моего переезда в Букингемский дворец, но это оказалось невозможно из-за траура по дяде Уильяму. Но лорд Мельбурн, с его передовыми взглядами, сказал, что траур — старомодный обычай, с которым давно пора было покончить. Он сказал, что следует назначить день, когда объявленный траур при дворе будет отменен на одни сутки, в который и состоится концерт.

— Превосходная идея! — воскликнула я и начала строить планы.

Я пригласила мадам Гризи, свою любимую певицу. С ней выступили мадам Альбертацци, синьор Лаблах и синьор Тамбурини. Слушая их дивные голоса, я испытывала чувство восторга. Концерт прошел с большим успехом.

Прервать траур на сутки было прекрасной идеей. Я уверена, дядя Уильям одобрил бы ее, так как он всегда наслаждался жизнью и не желал бы, чтобы люди унывали, потому что он умер.

Через несколько дней я исполнила свою первую официальную функцию со времени вступления на престол — открытие новых ворот в Гайд-парке. Мне доставило удовольствие увидеть собравшийся народ, но, как я впоследствии сказала лорду Мельбурну, я надеялась, что им не надоест видеть меня.

— Нет никаких признаков, мэм, — отвечал он.

— Пока нет. Но они меня еще мало видели. Я молода и могу долго пробыть королевой.

— Дай Бог, — сказал он с жаром, и я увидела слезы в его прекрасных глазах.

— Позже, когда траур закончится, — сказала я ему, — я бы хотела давать небольшой танцевальный вечер раз в неделю. Не большой бал, а маленький вечер для друзей. Вы знаете, как я люблю танцевать.

— Мы все любим делать то, что нам хорошо удается, — сказал он, что я сочла за очень милый комплимент.

— Быть может, нам следует завести дворцовый оркестр, который играл бы перед ужином и во время ужина.

— Еще одна отличная идея! — провозгласил лорд Мельбурн. — Я вижу, вы намерены повысить роль культуры при дворе.

— Вы правда считаете, что это хорошая мысль?

— Я нахожу, что все ваши идеи превосходны.

— А как насчет выезда верхом на параде?

— Есть исключения из всех правил. Это закон природы.

— Я думаю, вы боялись, что я свалюсь с лошади.

— Вы давно не ездили, а принимать парад — долгое и утомительное занятие.

— В Виндзоре я собираюсь ездить каждый день, и я докажу вам, что я такая же отличная наездница, как и раньше.

— Я уверен в этом.

— В августе мы поедем в Виндзор.

— Ваше величество знает, что в августе состоятся выборы. Я была в ужасе.

— Но вы по-прежнему останетесь премьер-министром?

— Если наша партия придет к власти, да.

— А если нет?

— Мое место займет сэр Роберт Пиль.

— О нет!

— Он очень достойный человек… очень уважаемый.

— Я не вынесу, если вас отнимут у меня.

— Мы постараемся завоевать большинство на выборах.

— Я ненавижу этих тори!

— Некоторые из них очень почтенные люди. Это не их вина, что наши взгляды не совпадают.

— Разумеется, вы победите.

Он поднял брови, и я ощутила ужасное предчувствие. Я знала, что носились всякие слухи, потому что мои придворные дамы были жены и дочери вигов[28]. Сэру Роберту Пилю это было не по вкусу. Он хотел, чтобы среди них были родственницы и вигов, и тори[29].

Этого желал и дядя Леопольд. Он писал мне, чтобы я очень тщательно выбирала своих придворных дам, не вмешивая в это политику. Но лорд Мельбурн и я составили список и очень забавлялись по этому поводу. Все дамы происходили, естественно, из семейств вигов. Я уже не слушалась дядю Леопольда как прежде; он все-таки был иностранец — что звучит очень странно, когда говоришь о близком родственнике, — а лорд Мельбурн был здесь, со мной, и куда лучше знаком с английской политикой.

Моей обязанностью было торжественно распустить парламент, так как по закону после смерти монарха должны были состояться новые выборы. Если бы не мои опасения, что в результате выборов я могу лишиться лорда Мельбурна, мне бы эта церемония доставила удовольствие. Такие обязанности приятно возбуждали меня, и мне кажется, я успешно их исполняла. Никакой критики по моему адресу в то время не было, я была всеми любимая маленькая королева.

Поверх белого атласного платья, вышитого золотом, с корсажем, отделанным бриллиантами, на мне была алая мантия, подбитая горностаем, а на голове бриллиантовая тиара. Толпа ахала от восхищения, и когда я читала свою речь, то была преисполнена гордости, что являюсь королевой такой страны. Когда все закончилось, ко мне подошел лорд Мельбурн. Он был очень взволнован.

— Вы были великолепны, — сказал он. — Среди присутствующих была актриса Фанни Кембл, и она нашла, что у вас прекрасный голос. Ей еще не приходилось слышать, чтобы английский язык звучал так мелодично.

Я была довольна, зная, что это не пустая лесть. Я много занималась дикцией и тщательно изучала произношение по требованию мамы, которая настойчиво добивалась отсутствия немецкого акцента в моей речи. Помимо этого, голос — одно из моих лучших качеств, как в пении, так и в речи. Не будь я королевой, я бы преуспела как певица.

Но мой триумф был омрачен постоянным страхом, что в результате выборов я могу лишиться моего премьер-министра. Предвыборное возбуждение разгоралось. Гарриет показала мне статью в «Квотерли ревью», где некий тори по фамилии Крокер привлек внимание к тому обстоятельству, что мое окружение составляли родственницы вигов, а сэр Роберт Пиль произносил речи, где заявлял, что я была под влиянием лорда Мельбурна, главы одной партии, и что это следовало изменить. Заголовки некоторых газет гласили: «Избавим королеву от тирании вигов». Тирания! Как они смели! Мои отношения с премьер-министром основывались на понимании и доверии.

Но тори приобретали все большую популярность. Я пыталась представить себе, как меня каждый день посещает сэр Роберт Пиль — его серьезное лицо, его холодные манеры. Мне будет не так легко разбираться в политике, как когда мне все объяснял лорд Мельбурн. Не будет уже этих приятных разговоров, я не смогу приводить с собой Дэша. Я уверена, мой милый песик не стал бы лизать руку сэру Роберту Пилю. «О Боже, сделай так, чтобы виги остались у власти», — молилась я.

Я никогда не забуду день, когда объявили результаты выборов. Лорд Мельбурн сразу же явился ко мне. Я бросилась к нему, но ничего не могла понять по бесстрастному выражению его лица.

— Скажите мне, как дела, — взмолилась я.

— Тори завоевали много мест в парламенте, — сказал он медленно.

— Нет! — воскликнула я.

— Тридцать семь, — сказал он. — Но мы их одолели. Вы видите перед собой своего премьер-министра. Он поцеловал мне руки, и я увидела на глазах его слезы.

В августе мы отправились в Виндзор. Я скучала по Букингемскому дворцу. В Виндзоре было так много грачей, что их крики казались мне не только монотонными, но и внушающими тоску. Я любила Лондон — улицы, толпу. Здесь же было уныло. Конечно, в Виндзорском парке можно было прекрасно ездить верхом, и там был, быть может, самый великолепный из всех королевских дворцов. Но первые несколько дней я скучала по Лондону.

Потом приехал лорд Мельбурн на великолепной лошади. И каждый день мы отправлялись на прогулки верхом. Вскоре пришло письмо от дяди Леопольда, он намеревался посетить меня в Виндзоре. Я очень обрадовалась и говорила о нем с энтузиазмом лорду Мельбурну, который слушал меня очень внимательно.

Прошло еще немного времени, и я стала себя чувствовать в Виндзоре как дома. По утрам я принимала лорда Мельбурна, и мы занимались государственными делами. Я была счастлива, что он остался на своем посту, хотя он и предупреждал меня, что у него в парламенте очень малое большинство и для правительства такое положение неблагоприятно.

— Мы одолеем этих глупых старых тори, — сказала я.

— Это не так просто, мэм, — отвечал он.

— Уж наверно, все предпочитают вас сэру Роберту?

— Не все отличаются проницательностью вашего величества, — отвечал он, и мы смеялись.

Я читала каждый день, мне очень нравились романы сэра Вальтера Скотта, Фенимора Купера и Бульвер-Литтона[30].

В половине восьмого мы ужинали под звуки оркестра. После ужина я играла в карты, в шахматы или в шашки, и так мы провели много приятных вечеров.

У мамы был свой особый столик, где она играла в вист со своими придворными. Это было единственное, что помогало ей оставаться в состоянии бодрствования. Иногда она пыталась встретиться со мной взглядом и смотрела на меня просительно, а на других всегда сердито. Мне было очень неприятно находиться с ней в таких отношениях, но иначе было нельзя, так как, если бы я смягчилась хоть немного, она бы тут же заставила меня принять обратно сэра Джона Конроя. Он по-прежнему состоял в ее штате. Он отказывался уйти, пока не будут удовлетворены его требования. Я заговаривала о нем раз-другой с лордом Мельбурном, но он всякий раз отвечал, что время еще не приспело и что надо подождать еще немного. Так что отношения с мамой оставались напряженными.

И вот настал день приезда моего любимого дяди. Как было чудесно вновь увидеть дорогого дядю Леопольда!

— Моя королева… моя маленькая королева, — шептал он, целуя меня снова и снова. Потом мы обнялись с тетей Луизой.

Чуть позже мы все вместе гуляли в парке. Я задавала бесконечное количество вопросов тете Луизе: видели ли они Феодору? Как их малыши? Что они говорят? А тем временем дядя Леопольд беседовал с лордом Мельбурном. Я так уважала их обоих, что радовалась, видя, с каким уважением они разговаривают друг с другом.

Когда мы гуляли или ездили верхом одни, дядя Леопольд заговаривал со мной о кузене Альберте.

— Ты помнишь, как он тебе понравился при встрече?

— Да, мне нравятся все мои кузены.

— Но мне кажется, что Альберт особенно.

— Да, я думаю, он мне нравится больше всех.

— Он прекрасный молодой человек.

— Конечно.

— Он желал бы вновь увидеться с тобой.

— Он должен посетить нас. А его брат Эрнст?

— Они оба здоровы.

— Я рада это слышать. Альберт показался мне немного хрупким.

— Хрупким?

— Он часто утомлялся и любил рано ложиться. Я же люблю веселиться допоздна.

— О, это болезнь роста. В этом возрасте молодые люди быстро устают.

— Правда? Я что-то не помню, чтобы я уставала. Но зато я и не выросла так, как Альберт.

— Мне казалось, вы так другие другу подходите.

— Вы, наверно, думаете о браке между нами?

— А ты об этом не думала?

— У меня было столько дел… Нет, я не думала об этом, дядя.

— А мне казалось, что ты думала… когда Альберт был здесь.

— Тогда я была молода и романтична. Теперь же, вы знаете, дядя, у меня государственные обязанности. Дядя Леопольд засмеялся.

— Поскольку ты недавно стала королевой, то еще не знаешь, что у королев есть и другие обязанности, помимо представительства на официальных церемониях и подписывания бумаг.

Мне показалось, что он недоволен мной, и я попыталась успокоить его. — Вы правы, дядя, — сказала я. — Я надеюсь, Альберт снова посетит нас.

— О да, без сомнения.

Он заговорил о другом, о возможности новых выборов, о борьбе партий, затрудняющей положение правительства. Я сказала ему, как я рада, что виги остались у власти, потому что мне было так легко иметь дело с лордом Мельбурном и мысль о его замене беспокоила меня; о том, что дважды в неделю я брала уроки у милого старичка Лаблаха.

— Это такой приятный отдых от дел. Он хочет, чтобы я пела по-французски, но я предпочитаю итальянский, он лучше гармонирует с музыкой. Я выучила несколько дуэтов, дорогой дядя… для того чтобы спеть их с вами.

Он был в восторге, и мы спели эти дуэты. Дядя Леопольд сказал, что у меня по-прежнему прелестный голос. По вечерам я играла в шахматы с тетей Луизой, которая играла очень хорошо.

Однажды лорд Мельбурн, лорд Пальмерстон и лорд Конингэм окружили наш столик и, желая, чтобы я выиграла, стали давать мне советы. Нет ничего более раздражающего, когда на тебя смотрят, как ты обдумываешь ходы, и дают противоречивые советы, поэтому я проиграла. Повернувшись к моим советникам, я сказала:

— Королева Бельгии одержала верх над моим Советом. Все засмеялись, но я чувствовала, что сыграла бы лучше, если бы меня оставили в покое.

Дядя Леопольд и тетя Луиза пробыли в Виндзоре три недели. Я просила их задержаться, но дядя Леопольд напомнил мне о своих обязанностях. Перед отъездом он сказал:

— Альберт часто думает о тебе. Я надеюсь, вы скоро увидитесь.

Я заверила его, что буду счастлива видеть Альберта. Когда они уехали, я так о них скучала! Я написала дяде Леопольду: «Мой дорогой и любимый дядя. Пишу вам только одну строчку, чтобы выразить свою благодарность за вашу доброту и свою печаль по поводу вашего отъезда. Прощайте, мой любимый дядя и отец! Да благословит и защитит вас небо, и не забывайте любящую и преданную вам племянницу и ваше дитя Викторию R».

Присутствие в Виндзоре лорда Мельбурна и лорда Пальмерстона — особенно лорда Мельбурна — помогало смягчить мое горе. Я с удовольствием проводила смотр войскам— на мне было что-то вроде формы Виндзорского полка и лента ордена Подвязки[31]. У меня была чудесная лошадь по кличке Барбара. Она была очень резва, и лорд Мельбурн настоял, чтобы на смотре я выезжала на спокойном старом Леопольде, что было очень благоразумно, потому что на смотре, длящемся два с половиной часа, нужна смирная лошадь.

— Вот, — сказала я лорду Мельбурну, — я доказала вам, что я могу объезжать войска на лошади и никогда не выеду в экипаже… пока совсем не состарюсь.

— Все прошло превосходно, мэм, — сказал лорд Мельбурн, отворачиваясь, чтобы скрыть волновавшие его чувства. Милый лорд Мельбурн! С каждым днем я любила его все больше.

Мне было очень жаль покидать Виндзор, но приходилось уезжать, так как я должна была открывать парламент в Лондоне.

Мое возвращение в Лондон несколько затянулось, так как мы останавливались по дороге в Брайтон, и только в ноябре я снова оказалась в Букингемском дворце, по которому уже соскучилась. Перед открытием парламента я должна была присутствовать на банкете у лорд-мэра в Гилдхолле.

Все это время мама пыталась переговорить со мной, я догадывалась, что этот разговор непременно коснется наших отношений с сэром Джоном Конроем, поэтому всячески избегала бесед с ней. Узнав о банкете, она написала мне записку, прося разрешить сэру Джону Конрою присутствовать на банкете. Я была изумлена. Разве она не знала о требованиях, предъявляемых сэром Джоном»? Лорд Мельбурн называл их шантажом. Я бы хотела покончить с этим делом и удалить сэра Джона из дворца, но премьер-министр был другого мнения.

«Королева, — писала мама, — должна забыть о неудовольствиях, доставленных принцессе». Я показала записку лорду Мельбурну со словами:

— Я терпеть не могу этого человека. И никогда не забуду, как оскорбительно он вел себя со мной, когда я была в его власти. — А теперь, — сказал лорд Мельбурн, — он в вашей власти.

— Но он все еще здесь. Мама говорит, что мое отношение к нему дает повод всяким толкам.

— Отношение людей, занимающих высокое положение, всегда вызывает толки.

— Она говорит, что мое упрямство вредит мне больше, чем сэру Джону.

— Вы чувствуете какой-нибудь вред?

— Нет. Он заслуживает всего, что произошло с ним. Это самый отвратительный человек на свете.

— Тогда не обращайте на него внимания… пока мы не придем к решению.

— Что мне ответить?

— Ничего. Проигнорируйте письмо вашей матери.

— Я бы хотела, чтобы мы с ним покончили.

— Так мы и сделаем… в свое время, а пока оставьте все как есть. Ничего не говорите, это самое лучшее.

Я вздохнула; как бы я хотела, чтобы все это кончилось? и мне не нужно было бы думать о сэре Джоне Конрое.

От мамы пришло еще письмо. «Мой ангел, это дело слишком затянулось. Я очень уважаю сэра Джона. Я не могу забыть, что он сделал для меня и для тебя, хотя он и имел несчастье не угодить тебе…»

Вот в этом-то и дело, мама, подумала я. Я не могу забыть, как он «не угодил» мне. А ваши отношения с ним глубоко шокировали меня. Никогда я не забуду того момента, когда, открыв дверь, я увидела их рядом и какие последствия имел этот инцидент для бедной Шпет.

Но я забыла обо всем этом, проезжая по улицам Лондона в Гилдхолл. Собралось много народа, чтобы увидеть королеву и выразить ей свою преданность. Я улыбалась и махала рукой со слезами на глазах. И поскольку я ехала в карете, они не могли видеть, какого я маленького роста. Хотя лорд Мельбурн был прав. Многие люди маленького роста очень преуспели, так что об этом не стоило беспокоиться. Меня принимали лорд-мэр, шерифы и члены муниципалитета. Я должна признаться, что полюбила такие церемонии, где я была в центре внимания и люди шумно выражали мне свою любовь.

От мамы пришла записка, по тону которой я поняла, что она сердита на меня. Оказывается, ей не предоставили положенное место за столом. Она должна увидеться со мной. Жестоко с моей стороны запираться от собственной матери. Она писала мне не как к королеве, но как к дочери.

Я встретилась с ней и снова почувствовала себя ребенком в Кенсингтонском дворце. Поведение мамы ясно показало, что она разговаривала не с королевой. Она дрожала от негодования и почти выкрикивала, что мое обращение с ней, с сэром Джоном Конроем чудовищно. Я неблагодарная, я забыла все, что она для меня сделала. Все это я слышала много раз, как она для меня всем пожертвовала, как мое благополучие было ее единственной заботой.

До того как увидеться с ней, я была склонна думать, что немного жестоко веду себя с ней. Я решила, что должна с ней чаще видеться. В конце концов, она моя мать. Но, когда я увидела ее в таком состоянии, все былое недоброжелательство вернулось, и мое сердце вновь ожесточилось. Она продолжала;

— Ты была так добра к вдовствующей королеве. Ты ее навещала. Ты позволила ей взять в Мальборо-хаус из Виндзора любую мебель, какую она только пожелала. Ты была готова на все для этой пятнистой старухи. Твоя мать — другое дело!

— Вдовствующая королева была добра ко мне, — сказала я. — Я всегда ее любила. Ей очень одиноко сейчас, она любила короля, и его смерть — большое горе для нее. Я хотела ей помочь, хоть как-то облегчить ее положение, насколько в моих силах.

— Ты всегда тянулась к ней. Ты всегда была против меня… твоей матери. Аделаида всячески старалась отнять тебя у меня.

— Ничего подобного.

— Все эти приглашения на балы… для того, чтобы выдать тебя за Георга Кембриджа.

— Ей хотелось, чтобы у меня было нормальное детство, чтобы у меня были какие-то удовольствия, чтобы меня окружали другие дети. Ей было известно, что моя жизнь в Кенсингтоне более походила на жизнь пленницы.

— Я никогда не слышала такого вздора. А эти незаконные… Фитц-Кларенсы… ты о них тоже позаботилась. — Они мне ничего не сделали плохого, — сказала я. — Тетя Аделаида считает их своими детьми.

— Ну и дура! Всем ты благоволишь, а твоя бедная мать, которая ухаживала за тобой, которая посвятила тебе свою жизнь… Я не дала ей договорить и холодно заметила:

— Мама, вы следили за тем, чтобы я была одета и сыта. Но вашей целью было через меня стать регентшей. Поэтому я представляла для вас важность… не сама по себе… но как объект, посредством которого вы достигли бы цели. Вы всегда отставляли меня в сторону — это было нелепо, вы не могли удержаться, чтобы не занимать главенствующего места, даже когда на церемониях люди приходили, чтобы увидеть меня. Они выкрикивали мое имя, а вы воспринимали это как приветствие себе. Но они приветствовали не вас. И не меня. Они приветствовали королевскую власть. Будем справедливы. Будем честны. Я теперь королева. Я не потерплю сэра Джона Конроя в моем штате и не позволю вам диктовать себе, как прежде. У вас есть свои апартаменты, и я прошу вас оставаться там, пока вас не пригласят.

Я повернулась и вышла из комнаты, оставив ее пораженной и озадаченной. Теперь у нее не должно было оставаться сомнений в моей твердости. Я была королева, и она должна была мне повиноваться. Десять дней спустя я открыла парламент.

Во время первой сессии парламента обсуждался цивильный лист, и, к моей радости, мне выделили 385 000 фунтов в год — 60 000 на мои личные расходы. Это было на 10 000 больше, чем получал дядя Уильям, и это было очень приятно. Теперь я была богата, но Лецен воспитала меня в бережливости, и я знала, что никакого богатства не хватит, если быть расточительной. Я не должна походить на отца, после смерти которого осталась бездна долгов. Некоторые долги сохранились до сих пор, и первое, что я должна была сделать, это заплатить их из своих личных средств.

Мне предстояли большие расходы как королеве, но я всегда была бережлива, пожалуй, с тех самых пор, когда я копила шесть шиллингов, чтобы купить понравившуюся мне большую куклу. Мама получила еще 8000 в год.

— Ей добавили эту сумму исключительно ради вас, — сказал лорд Мельбурн.

— Как парламент хорошо относится ко мне! — воскликнула я.

— Были некоторые возражения, — признал лорд Мельбурн. — Ведь есть очень жадные люди. И знаете ли, наш друг Конрой сделал все, что было в его возможностях, чтобы помешать назначению вам такой большой суммы.

— Чудовище! — сказала я. Вскоре после этого лорд Мельбурн предпринял попытку избавиться от Конроя.

— Этот человек продолжает надоедать просьбами и оставаться бельмом на глазу, — сказал он. — Лучшее, что мы можем сделать, это как-то уладить дело.

— Ничто не может доставить мне большего удовольствия.

— Давайте дадим ему пенсию в 3000 фунтов в год и титул баронета. Это его уймет.

— Но не означает ли это уступить его требованиям?

— Иногда лучше пойти с врагом на компромисс. Это избавляет от лишних хлопот. Мы не хотим, чтобы он продолжал нас беспокоить, так ведь?

— Это мне кажется проявлением… слабости.

— Иногда лучше выглядеть слабым, чтобы быть сильным. Это прозвучало очень глубокомысленно, и наконец я согласилась, хотя мне не хотелось удовлетворять требования нашего врага.

Но это был еще не конец. Вместо благодарности за исполнение большинства его требований Конрой продолжал настаивать на пэрстве.

— Это слишком, — сказала я. — Почему этот человек должен извлекать пользу из своих дурных поступков?

— У нас много всяких проблем. Давайте избавимся от него. Я предложу ему титул пэра Ирландии, когда представится вакансия. Таким образом мы уберем его из страны.

— Я буду очень рада.

— Тогда пусть так и будет. Пэр Ирландии, когда освободится вакансия, если я еще буду премьер-министром. Это должно удовлетворить его.

Настало Рождество. Мы провели его в Букингемском дворце, а потом поехали в Виндзор. Этот славный год, самый волнующий и счастливый в моей жизни, приближался к концу.

Скоро мне исполнится девятнадцать. Я уже не такая юная. Я знала, что мне придется подумать о замужестве, но не сейчас. Я вспомнила об Альберте, которого мне прочил в мужья дядя Леопольд. Наверное, он был прав. Альберт такой красивый, но уж слишком серьезный. Он не походил на лорда Мельбурна, который все превращал в шутку. Я знаю, что некоторые считали, что я слишком громко смеюсь и раскрываю при этом рот и что это вульгарно. Но лорд Мельбурн говорил, что так и должно смеяться. Что пользы в сдержанном смехе? С тем же успехом можно было вовсе не смеяться. Лецен же говорила, что мне необходимо умерять свой нрав, научиться контролировать его. Я спросила лорда Мельбурна, не находит ли он, что я слишком вспыльчива.

— Может быть, ваш темперамент немного холерический.

— Холерический! Я очень вспыльчива. Я остро переживаю что-то, но довольно быстро успокаиваюсь и сожалею, что была не права. Таков был мой дядя Георг IV.

— Будем признательны судьбе, что вы похожи на него только этим.

Он любил говорить о моих родственниках. Он рассказывал мне о них живо и увлекательно. Из его рассказов я узнала; что дядя Сассекс отправился на поиски невесты для дяди Уильяма и сам в нее влюбился; печальную историю Марии Фитц-Герберт и то, что мой дядя любил ее всю жизнь, и сожалел, что не отказался ради нее от короны.

Мне всегда было грустно, когда лорд Мельбурн не приходил. У него было так много обязанностей. Я всегда спрашивала его, куда он идет, и сожалела, когда он не оставался ужинать.

Однажды он сказал мне, что вигам приходится нелегко. С таким маленьким большинством министрам трудно работать.

— Быть может, — сказал он, — мы долго не протянем.

— Но вы обязаны, я, королева, вам приказываю.

— Увы, мэм, эти вопросы решают избиратели.

Но я отказывалась верить этим мрачным предсказаниям. Наступило 24 мая 1838 года… мой первый день рождения как королевы, и его необходимо было отпраздновать особо. Мама омрачила мне этот день, подарив мне «Короля Лира». Мне никогда не нравилась эта пьеса, и я понимала, что она намекала на неблагодарных дочерей. Очень похоже на маму! Но я была слишком счастлива, чтобы обращать на это внимание.

Коронация была назначена на 28-е, и празднества должны были начаться до этого дня, чтобы совпасть с моим днем рождения.

Состоялся замечательный придворный бал. Приглашения были нарасхват. Лорд Мельбурн изучал со мной списки приглашенных и говорил, что со стороны некоторых было бесстыдством требовать приглашения. Бал был чудесный! Я танцевала все время — кадрили и котильоны, но вальс я танцевать не могла, так как это значило, что кто-то должен был обнять меня за талию, а это было бы неприлично. Это мог бы быть только король или кто-то равный мне по рангу. Было очень неприятно сидеть в окружении придворных дам и смотреть, как танцуют другие.

Лорд Мельбурн не присутствовал, и это огорчило меня, потому что его отсутствие могло быть вызвано только одной причиной — болезнью. На следующее утро он прислал мне записку, прося извинить его отсутствие. Он был нездоров, но теперь ему лучше. Я успокоилась, но тут же написала ему, умоляя его беречься. Я рассказала ему, что бал имел большой успех, и не хватало только его. И что я успокоюсь полностью, только когда он сам явится ко мне и я смогу убедиться, что он совсем поправился.

Шли приготовления к коронации. Лорд Мельбурн выздоровел и явился ко мне, чтобы обсудить предстоящую коронацию. Я призналась ему, что немного волнуюсь.

— О, вам все это понравится, когда церемония состоится, — уверил он меня. — В столице большое оживление. Вся страна хочет видеть коронование своей маленькой королевы.

— Я надеюсь, что все пройдет хорошо.

— Мы приложим все усилия, чтобы так и было, — сказал он твердо.

Было чудесно снова увидеть Феодору и брата Карла, приехавших на коронацию. Их присутствие значило, что я чаще должна была видеть маму. Она немного остерегалась меня, но старалась вести себя так, словно между нами ничего не произошло. Я, со своей стороны, тоже не показывала виду. Мне не удавалось проводить много времени с Феодорой, так как было очень много дел, включая приготовления к коронации, и целое утро я проводила с лордом Мельбурном за бумагами. Парламент выделил на коронацию 200 000 фунтов, что было очень щедро, так как дядя Уильям получил только 50 000. Я была уверена, что этой щедростью я была обязана моему дорогому премьер-министру.

Должна была состояться торжественная процессия к Вестминстерскому аббатству, чего не было при коронации двух предшествующих монархов.

— Последний раз такая процессия состоялась в 1763 году, — сказал лорд Мельбурн, — для вашего деда Георга III.

— А почему такой возврат к прежнему?

— Ваша коронация должна превзойти все коронации. Наша государыня — прелестная молодая девушка, и я уверяю ваше величество, что никто не может быть милее народу, чем прелестная молодая девушка. Естественно, что все хотят ее видеть.

— Вы успокаиваете меня, — сказала я.

Настал великий день. Накануне я плохо спала. Все предыдущие дни в Лондон толпами валил народ. Они располагались на улицах, и впоследствии я слышала, что их было до четырехсот тысяч.

В четыре часа утра меня разбудил салют в парке. Потом заиграли оркестры. В семь часов ко мне явилась Лецен. Несмотря на отсутствие сна, я чувствовала себя бодрой. Я выглянула в окно. В парке толпился народ, играли оркестры и повсюду были солдаты в красных мундирах. Лецен суетилась с завтраком.

— Поешьте, моя дорогая, я не отпущу вас на голодный желудок.

Чтобы доставить ей удовольствие, я поела немного, но была слишком взволнована, чтобы думать о еде. Ко мне пришла Феодора. Она обняла меня взволнованно.

— Милая сестра, — сказала она, — наконец настал этот день, которого мы ждали все эти годы. Какое будущее ожидает тебя! Я желаю тебе счастья и радости.

— Пожелай, чтобы я всегда поступала правильно, Феодора.

— Я знаю, что так и будет.

— Я буду поступать так, как я считаю правильным, но будет ли это так на самом деле?

— Я уверена, что это будет славное царствование, — сказала Феодора.

В десять часов я выехала из Букингемского дворца, мы проехали по Пикадилли и Сент-Джеймс-стрит на Трафальгарскую площадь. Там толпа была еще гуще. Я полагаю, многие хотела видеть площадь, где недавно был воздвигнут памятник лорду Нельсону. Мы продвигались медленно. Люди подступали со всех сторон, они хотели видеть меня. Всеобщее волнение достигло своего апогея. Я улыбалась, махала рукой и утирала слезы, так я была тронута преданностью моих дорогих подданных. «Да здравствует маленькая Виктория! — кричали они. — Боже, благослови нашу маленькую королеву!» К аббатству мы подъехали в половине двенадцатого.

В комнате для одевания на меня накинули мантию. Шлейф платья несли восемь девушек в платьях из белого атласа с серебром, отделанных маленькими розочками. Как только заиграли гимн, я удалилась в часовню святого Эдуарда. Там я сняла мою алую мантию и платье и надела простое полотняное платье и поверх него золотую тунику. Бриллиантовую диадему с меня тоже сняли, и я вошла в аббатство с непокрытой головой. Меня подвели к трону святого Эдуарда, и вперед выступил лорд Конингэм с далматиком[32], в который он меня облачил. На меня надели корону, и, подняв глаза, я увидела лорда Мельбурна. Он нежно улыбнулся мне, и по его улыбке я чувствовала, что он гордится мной и в то же время находит всю церемонию, несмотря на ее торжественность, довольно забавной.

Звучали трубы, барабанный бой, возгласы… все это производило большое впечатление. Мама расплакалась… чтобы привлечь к себе внимание. Но все смотрели на меня. Я могла только молиться, чтобы оказаться достойной доверия, которое все эти люди оказали мне.

Я сидела с короной на голове, принимая присягу епископов и пэров. Бедный лорд Ролл восьмидесяти двух лет, едва передвигавшийся из-за ревматизма, пытался подняться на несколько ступенек к трону. Он поскользнулся и скатился вниз. Я испугалась, но он тут же встал и снова попытался подняться по ступеням. Но я не позволила ему это сделать и сама спустилась к нему. Все ахнули. Я поняла, что сделала что-то неположенное. Лорд Ролл смотрел на меня, словно не веря собственным глазам. А как это понравилось присутствующим! Лорд Ролл приносил присягу так, словно видел перед собой ангела. Нужно же было так суетиться из-за такого естественного жеста.

— Вы поступили так, как я от вас и ожидал, — сказал впоследствии лорд Мельбурн.

— Это было не очень-то по-королевски, — пробормотала я.

— Это было непосредственное проявление доброты, заслуживающее уважения. Вы поступили правильно. Люди говорят об этом. Они любят вас за это больше, чем за ваше обаяние и грацию.

Но самый, пожалуй, трогательный момент для меня это принесение присяги лордом Мельбурном. У него были слезы на глазах, как часто случалось, когда он смотрел на меня. Я любила эти слезы, потому что видела в них глубину его чувства ко мне.

Устремив взгляд на галерею, я увидела милую Лецен. Она улыбалась мне с невыразимой гордостью, и я ответила ей улыбкой, стараясь выразить мою благодарность за любовь и преданность, которую она дарила мне на протяжении всей жизни. С ней была милая старая Шпет, приехавшая с Феодорой. Я никогда не забывала, как ее отослали. Сейчас она была счастлива благодаря Феодоре. Она любила Феодору и ее детей, но у нее были печальные воспоминания. Я никогда не забуду ее лицо, когда она узнала, что ее прогоняют, и мне кажется, она этого тоже не забыла.

Церемония продолжалась, и вот наконец я была снова в алом платье и мантии со всеми регалиями, и в сопровождении всех моих дам и пэров я вошла в часовню святого Эдуарда.

— Никогда не видел ничего менее похожего на часовню, — прошептал лорд Мельбурн, потому что на алтаре были разложены сандвичи и расставлены бутылки вина. — Новый способ употребления алтаря, — прошептал лорд Мельбурн, и я с трудом удержалась, чтобы не засмеяться. Это был бы смех облегчения, а не только веселья, потому что я перенесла серьезное испытание. Вошел архиепископ и вручил мне державу.

Затем я прошла по всему аббатству с короной на голове, с державой в левой руке и скипетром в правой. Я чувствовала такую тяжесть, потому что было неудобно нести эти предметы, да еще в короне. Я шла медленно, будто по проволоке, сказала я потом Мельбурну. Он возразил, что никто бы этому не поверил. Я выглядела так, словно носила корону, скипетр и державу всю жизнь, настолько это ловко у меня получилось.

Произошло одно недоразумение, болезненное для меня, когда архиепископ надел кольцо не на тот палец, для которого оно было мало. Я чуть не вскрикнула от боли, и потом мы с трудом его сняли.

Я испытала чувство облегчения, усевшись в экипаж с короной на голове и скипетром и державой в руках. Мы поехали в Букингемский дворец. Мы выехали из аббатства в половине пятого и вернулись во дворец только после шести.

Там я застала Лецен и Шпет. Они помогли мне переодеться, и я сказала Шпет, как я была рада ее вновь видеть.

— Я так гордилась вами, — сказала Лецен. — Вы выглядели… превосходно. Все так думают. А теперь вы устали.

— Нет, — сказала я. — Я только возбуждена. Какое было великолепное пение.

— Это вы были великолепны, — сказала преданная Лецен. Она и Шпет посмотрели друг на друга и заплакали.

— Это не повод для слез, — сказала я. — Это самый замечательный день в моей жизни, и я никогда его не забуду.

Ко мне бросился Дэш, испугавшийся, что о нем забыли. Он вскочил мне на руки и стал лизать мне лицо.

— Побольше уважения, Дэши, — сказала я, — твоя хозяйка — коронованная королева. Но для него это не имело значения.

— Тебе пора мыться, несносный пес, — сказала я, — ты купался в пруду, а потом валялся на траве. Я засучила рукава и стала мыть Дэша.

— Странное занятие после коронации, — сказала Лецен.

Мы ужинали в восемь. С нами были мои дяди, сестра и брат и, к моему удовольствию, лорд Мельбурн.

За столом я сидела рядом с дядей Эрнстом, а с другой стороны сидел лорд Мельбурн, как будто защищая меня от дяди Эрнста с его скверной репутацией. Но я должна сказать, что на коронации он вел себя безупречно и никто бы не заподозрил, что у него были виды на мой трон. Лорд Мельбурн спросил меня, устала ли я.

— Нисколько. А вы?

— Нет. Я должен признаться, что меч, который я должен был нести, был тяжеловат. Как это вы справились со скипетром и державой?

— Корона была мне тяжела.

— Это символично, — сказал он. — Королевские обязанности иногда тяжелы.

— Если нет хорошего премьер-министра, который может помочь. Он пожал мне руку.

— Вы выполнили все отлично, — сказал он. — Превосходно. Костюм к вам очень шел, особенно далматик. — Затем он рассказал, как приветствовали представителя Франции маршала Сульта, и заметил, что англичане очень снисходительны к своим врагам, настолько, что они особенно восторженно приветствовали Сульта, чтобы он не заподозрил их во враждебности, а может быть, это было из-за его великолепного мундира или потому, что он дал нам шанс разбить французов при Ватерлоо.

Лорд Мельбурн очень остроумно говорил о национальных особенностях англичан, чем меня очень насмешил. Он сидел возле меня целый вечер и снова и снова говорил о том, как прекрасно я все исполнила.

— Были моменты, — призналась я, — когда я не знала, что делать. Мне должны были объяснить заранее. Некоторые из этих духовных особ понимали не больше меня.

— В таких делах нельзя советовать, — сказал лорд Мельбурн. — Человек должен решать сам. И вы все сделали правильно… с таким вкусом. Он нежно взглянул на меня и сказал, как прекрасно, что я совсем не устала.

— Хотя, — добавил он, — вы, наверно, больше устали, чем вам кажется.

— Я почти не спала накануне. На улицах был такой шум, и пальба разбудила меня в четыре часа.

— Людям больше всего мешает спать сознание приближающегося великого события. Вы должны отдохнуть и заснуть с чувством, что все прошло прекрасно благодаря вам.

— Я так и сделаю, — сказала я ему. Но сначала мы вышли на балкон посмотреть фейерверк, а потом я легла спать, и так окончился самый замечательный, самый важный день в моей жизни до сих пор. Теперь я была коронованная королева Англии.

ФЛОРА ГАСТИНГС И ЗАГОВОР ВОКРУГ ДАМ КОРОЛЕВСКОЙ ОПОЧИВАЛЬНИ

После коронации жизнь стала представляться в менее розовых тонах, и причиной всему был ужасный сэр Джон Конрой. Он все еще оставался во дворце. Мне казалось нелепостью, что я, королева, не могла решить, кому жить в моем собственном доме.

Лорд Мельбурн говорил мне на это: «Короли и королевы располагают меньшей свободой в выборе друзей, чем простые смертные. — Однако, сознавая, что сэр Джон вносил в мою жизнь достаточно много осложнений, он добавил: — Он состоит в штате герцогини. Если бы она его уволила, мы были бы счастливы. Но она его не уволит и он не уйдет, если мы не согласимся на все его чудовищные требования. Поэтому предоставим его самому себе. В свое время он удалится, но мы не можем позволить ему удалиться с триумфом».

И мы оставили его в покое, но он нас в покое не оставлял. Во дворце образовались две партии: одна поддерживала меня, другая — маму. Между придворными мамы и моими постоянно происходили столкновения. Оказавшись отодвинутой на задний план, она хотела, уж если ей не удалось управлять мной, осложнить мое положение, насколько это было возможно. Подобное поведение мамы привело к тому, что я еще больше сблизилась с Лецен. «Вы больше похожи на мою мать, — сказала я ей. Раз-другой я даже назвала ее «мама». — Я буду называть вас как-нибудь по-другому. Например, Дэйзи — маргаритка, я очень люблю маргаритки». Довольная Лецен засмеялась. Для нее это было счастливое время. Она была моей ближайшей советницей — и лорд Мельбурн, конечно. Когда я перечитывала свой дневник, имя лорда Мельбурна встречалось там очень часто, и я решила называть его просто лорд Эм. Ему понравилось, когда я ему об этом рассказала. И он сказал, что это экономично, а экономия — хорошее качество, даже королевы не должны быть слишком расточительны.

В довершение всех моих тревог лорд Мельбурн стал намекать, что ему все труднее исполнять свои обязанности, имея такое незначительное большинство в парламенте.

— Эти проклятые тори, — говорил он, — они мешают нам на каждом шагу.

Я не одобряла резких выражений, но в устах лорда Мельбурна это не звучало оскорбительно, а просто франтовато и смешило меня.

— Хотела бы я, чтобы двор мамы располагался где-нибудь еще, за пределами дворца, — сказала я. Он подумал и возразил, что, будучи не замужем, я едва ли могла жить одна.

— Одна? С Лецен и всеми моими дамами? И это вы называете жить одной! — воскликнула я.

— Незамужним особам полагается иметь дуэнью[33]. Таков обычай, и как бы мы ни презирали обычаи, часто бывает легче соблюдать их. Так что… пока вы не выйдете замуж, герцогиня должна оставаться с вами.

Это меня слегка огорчило. Мне не хотелось замуж. Я только что стала королевой, народ обожал меня, я провела самый замечательный год в моей жизни, и мне не хотелось ничего менять в ней.

Но перемены все же наступили. Настроение у меня упало. Вместо того чтобы бодро вскакивать с постели по утрам, я лежала, раздумывая о том, что должно произойти днем, и это не казалось уже так увлекательно, как раньше. Я стала полнеть. Было столько ужинов, которые приходилось посещать и, конечно, есть тоже. Люди всегда наблюдают за тем, что делает королева, и обсуждают ее поступки, причем сильно преувеличивая. Я это поняла, когда услышала, как в народе на улицах заговорили, что я пополнела. Я была вне себя. Тем более что в этом была доля правды.

— Вам это полезно, дорогая, — утешала меня Лецен. — Вам необходимо хорошее и обильное питание. Лорд Мельбурн не сказал ничего утешительного.

— Надо больше двигаться, — посоветовал он.

— Я езжу верхом, но не люблю пеших прогулок.

— Иногда приходится делать то, что мы не очень любим.

— Ходить… на холодном ветру! У меня мерзнут руки и ноги.

— Нужно ходить быстрее, тогда ноги не будут мерзнуть, а на руки надевать перчатки.

— У меня руки краснеют от холода, поэтому я и ношу кольца, чтобы скрыть красноту, а из-за колец не наденешь перчатки.

— Следовательно, надо снять кольца и гулять в перчатках. Это было бы более благоразумно.

Я уловила недостаток сочувствия в его словах, и мне показалось, что он критически относился к моей полноте.

Но я была несправедлива к нему. Он был так же добр и мил, как всегда. Он просто беспокоился, что в скором времени может возникнуть ситуация, когда ему придется уйти. Тогда у меня будет другой премьер-министр — от чего избавь меня Господь. Быть может, эти опасения были причиной и моей неудовлетворенности. Я стала раздражительна и выходила из себя по малейшему поводу.

Мне уже казалось, что я не люблю герцогиню Садерлендскую так, как раньше. Я досадовала, что она была всегда элегантна и остроумна и что она нарочно садится рядом с лордом Мельбурном, чтобы занимать его, она прямо-таки завладела им. Когда я жаловалась ему, он отмахивался с характерной для него небрежностью, и у меня сложилось такое впечатление, что он легко мирился с моим отсутствием.

Но главным источником неприятностей была мама. Ее придворные дамы постоянно ссорились с моими, и если самой важной в моем штате была Лецен, маминой любимицей была Флора Гастингс.

Леди Флора была немолода. Я думаю, ей уже было года тридцать два, но замужем она не была, хотя и имела недурную внешность. Она была элегантная и живая, писала стихи и, как говорили, не лазила за словом в карман, что обычно означает злоязычие. В этом она походила на сэра Джона Конроя; недаром она была большой его приятельницей, и, как говорили ее враги, между ней и этим отвратительным человеком существовали более чем дружеские отношения.

Лорд Мельбурн тоже не любил Флору Гастингс. Она принадлежала к семейству стойких тори, а, будучи вигом, лорд Мельбурн весь клан Гастингсов считал врагами. Он говорил, что леди Флора была типичной представительницей своей семьи, и не удивлялся, что я и Лецен не переносили ее. Он не любил и мою мать; не будь она моей матерью и не будь у него таких прекрасных манер, он бы мог высказать многое. Были случаи, однако, когда под влиянием раздражения он позволял себе некоторые замечания в ее адрес. Я любила рассказывать ему, как со мной обращались в детстве, как меня отодвигали в сторону, и как это смущало меня. На это он мне как-то сказал: «Герцогиня любила не вас, но власть. Я думаю, она недостаточно умна, иначе она бы поняла тщетность своих усилий; и подлинного чувства к вам, которое она изображала, у нее тоже не было». Как он был прав!

Однажды, когда мы обсуждали в кабинете с лордом Мельбурном государственные дела и беседовали на разные личные темы, вдруг появилась мама, без предупреждения. У нее был заговорщический вид — как будто у нее был для нас неприятный сюрприз. Я рассердилась.

— Я занимаюсь делами с премьер-министром, — сказала я, — и полагаю, вам лучше заранее уславливаться о времени, когда вы желаете видеть королеву.

Мама была поражена, но не пыталась спорить, она просто исчезла. Лорд Мельбурн смотрел на меня полунасмешливо-полувосхищенно.

— Герцогине следует знать, что, когда ее дочь называет себя королевой, она намерена проявить твердость.

После этого борьба между нашими двумя партиями стала еще более ожесточенной. Придворные дамы злословили друг о друге, и мы с Лецен, иногда смеясь, а иногда с негодованием обсуждали столкновения между ними. Мне бы хотелось, чтобы этого не было.

Тем временем сэр Джон Конрой оставался на своем посту, и я думаю, что именно он и распускал всякие слухи, в частности, что я располнела. Но еще один, более зловредный слух дошел до меня позднее. Он заключался в том, что моя дружба с лордом Мельбурном была слишком близкой — ближе, чем следовало быть отношениям между королевой и премьер-министром.

Это было после Рождества 1839 года. Прошло полтора года с того прекрасного утра, когда ко мне явился лорд Конингэм и объявил, что я стала королевой. Так много всего случилось с тех пор. Было одно обстоятельство, о котором я старалась не думать, но которое то и дело всплывало в моей памяти. Это было мое изменившееся отношение к дяде Леопольду. Он заменил мне отца, которого я никогда не знала. Я по всякому поводу просила у него совета. Я старалась понравиться ему. Я верила всему, что он мне говорил. Для меня он был почти что Богом. Теперь же все изменилось. Я стала замечать в письмах дяди Леопольда нечто меня настораживающее. Сначала это было едва заметно, но постепенно становилось все более явным. Дядя Леопольд хотел заправлять всеми делами в Европе. А поскольку он всегда имел на меня большое влияние, то естественным было, что пожелал использовать теперешнее мое положение. Одна фраза из его письма показалась мне особенно значимой: «Прежде чем вы примете какое-то важное решение, я был бы рад, если бы вы посоветовались со мной». Я ответила ему, заверяя его в моей любви и преданности, которые по-прежнему испытывала к нему.

Дядя Леопольд все хотел обернуть к своей выгоде. Было время, когда он отстаивал права Бельгии перед Францией и Голландией и хотел, чтобы Англия выступила на его стороне. Он нуждался в поддержке Англии и не понимал, почему Англия оставалась нейтральной. «Все, что я прошу у Вашего Величества, это чтобы вы высказали своим министрам, и особенно лорду Мельбурну, что, насколько это совместимо с вашими интересами, вы не желали бы, чтобы ваше правительство осуществило меры, которые привели бы к гибели Бельгии, а также и вашего дяди с его семьей…» Прочитав это письмо, я очень расстроилась. Я показала его лорду Мельбурну. Он прочел его и, кивнув, сказал: «Предоставьте это мне», что, разумеется, означало «не вмешивайтесь».

Я прождала неделю, прежде чем ответить, и затем написала дяде Леопольду, что он был не прав, считая, что мои чувства к нему могли измениться. Но в то же время я обошла вопросы внешней политики. Я только сказала, что сочувствую ему и что он может быть уверен, что лорд Мельбурн и лорд Пальмерстон очень озабочены его личным благополучием и его страны.

Я должна была дать ему понять, что он не мог распоряжаться мной. Я горячо любила его, но мои чувства не могли иметь отношения к внешней политике моей страны. В середине января ко мне явилась очень возбужденная Лецен.

— У меня есть для вас кое-что интересное, — сказала она.

— Что такое? — спросила я.

— Это… Скотти…

Скотти было прозвище, данное Флоре Гастингс ее врагами, я думаю, из-за ее шотландского происхождения.

— Боже мой, что она еще там натворила?

— Я нахожу, что это забавно и довольно неприлично… Вы знаете, что она давно дружна с этим человеком? Герцогиня иногда ревновала его к ней, и принцесса София тоже.

— Это выше моего понимания, почему женщины о нем такого высокого мнения.

— Его считают интересным, и многим нравится его елейный тон.

— Я не понимаю, как он может кому-нибудь нравиться. Но мы отвлеклись. Так что же с Флорой Гастингс?

— Вы знаете, что Конрой поехал с ней на Рождество к ее матери.

— Да, в Шотландию. Замок Лудон, кажется. Я полагаю, он был одним из гостей.

— Она вернулась с ним обратно в почтовой карете. Они были… одни.

— Ей это, верно, доставило удовольствие. Они могли провести какое-то время наедине.

— Вот именно, — сказала Лецен.

— Так что вы мне все-таки хотите сказать?

— Я не знаю, следует ли мне говорить вам.

— Вы прекрасно знаете, что жаждете мне это сообщить. Я приказываю вам говорить.

— Она вернулась после своей чудесной поездки в почтовой карете и жаловалась на нездоровье. И она очень изменилась внешне.

— Что вы этим хотите сказать?

— Она несколько полнее пониже талии, чем полагается быть незамужним.

— О нет, я не верю. Леди Флора на это не способна.

— Даже леди Флора может иногда допускать ошибки. Она обратилась к доктору Кларку. Она жаловалась на боли, и у нее появилась эта опухоль.

— Какая? Лецен взглянула на меня и подняла брови.

— Нет! Не может быть!

Лецен пожала плечами и сказала, что доктор Кларк дал ей ревень и ипекакуану. А леди Флора вскоре сказала, что эти средства ей помогли и опухоль уменьшилась. Но что-то не похоже. Такие опухоли не исчезают до определенного срока. А теперь истина вышла наружу, как всегда и бывает. Доктор Кларк сказал одной из дам, что леди Флора Гастингс беременна.

— Какой скандал! Что станет делать мама? — воскликнула я.

— Герцогиня в затруднительном положении. Если виновником положения леди Флоры является сэр Джон, герцогине придется что-то предпринять. Лецен засмеялась, явно радуясь неприятному положению мамы.

— Не следует ли сказать об этом маме немедленно?

— Леди Тэвисток сказала, что не может обратиться к герцогине, так как вашему величеству известно, что герцогиня может не пожелать принять одну из ваших дам.

— Может быть, мне сказать ей? Но, поскольку между нами очень сложные отношения, это будет нелегко. Может быть, посоветоваться с лордом Мельбурном?

— Леди Тэвисток должна сказать ему. Вашему величеству неловко говорить об этом самой.

Я хотела было заметить, что могу обсуждать с лордом Мельбурном все, что угодно, но потом подумала, что пусть лучше леди Тэвисток поговорит с ним. Что она и сделала. Я с нетерпением ждала встречи с ним.

— Я не могу понять, почему он так нравится женщинам, — сказала я, когда лорд Мельбурн следующим утром пришел ко мне. — Маме, тете Софии, а теперь и Флоре Гастингс.

— Он изумительный субъект. Надо же — развлекать трех дам в одно и то же время!

— Он способен на любое преступление.

Я была в ужасе, что во дворце происходили такие вещи. Я не сомневалась, что Флора Гастингс беременна и что причиной ее положения был этот воплощенный дьявол, это чудовище, чье имя я не могла заставить себя произнести.

Леди Флора открыто выразила свое возмущение, услышав подобные разговоры о себе. Она выглядела бледной и больной, но вызывающе заявила, что она — девица и не может быть беременной.

— При таких обстоятельствах возможно только одно, — сказал лорд Мельбурн, — ждать.

Я послала за доктором Кларком и поговорила с ним об этом деле. При нашем разговоре присутствовала Лецен, так как мне считалось неприличным говорить с ним на эту тему одной.

— Вы можете утверждать сейчас, что она беременна? — спросила я. Он ответил отрицательно.

— Значит, сейчас все эти разговоры не более чем сплетни. Может быть, вам все же следует сказать ей, что ее «болезнь» более всего походит на беременность?

— Почему бы не спросить ее, не вступила ли она в тайный брак? — предложила Лецен. — Тогда она поймет, что вы имеете в виду.

— Это был бы способ убедиться в истине, — сказала я. Доктор Кларк сказал, что трудно поставить диагноз без настоящего осмотра, а он только мог заметить слегка округлившийся живот леди Флоры.

— Должно быть проведено настоящее обследование, — сказала Лецен. — И пока оно не состоится и невинность леди Флоры не будет доказана, ей следует запретить появляться при дворе.

Я сочла это разумным и дала разрешение доктору Кларку обратиться к леди Флоре, что он и сделал. Она очень расстроилась, настаивала на своей невинности и отказалась подвергнуться осмотру, который считала унизительным.

Я послала к маме леди Портмен рассказать ей, что случилось. Леди Портмен, вернувшись, доложила, что герцогиня в ужасе и не верит, что леди Флора беременна. Она считает, что это гнусная интрига, которых так много плетется при дворе. Ни одна из ее придворных дам ни под каким видом не станет подвергаться такому осмотру, и конец делу. Мама, как всегда, сглупила. Какой может быть конец, когда вопрос не решен.

Леди Флора, особа очень неглупая, оценила ситуацию и через несколько дней дала согласие подвергнуться осмотру.

Очень жаль, что эти события не остались в пределах дворцовых стен. К несчастью, сплетни имеют свойство проникать наружу, и повсюду пошли разговоры о том, что королева играет большую роль в борьбе с безнравственностью во дворце.

Все знали, что должен был состояться осмотр. Я могла представить себе гнусные выражения на некоторых лицах. Всем нравятся скандалы, но особое удовольствие получают от происшествий такого рода. Все приготовились осудить леди Флору как развратницу или провозгласить ее святой. Все зависело от результата освидетельствования. Результат поразил всех: леди Флора была девственница.

Как только леди Портмен сообщила мне об этом, я пришла к заключению, что вела себя глупо. Я должна была держаться в стороне и не принимать чью-либо сторону. Все знали о вражде между моим придворным штатом и маминым, и когда дама из маминой свиты привлекла к себе внимание, я оказалась во главе тех, кто ее осудил.

Что мне было делать? Я должна была немедленно увидеть леди Флору, выразить ей сочувствие и сожаление по поводу происшедшего. Я послала к ней, прося ее прийти ко мне, чтобы переговорить с ней лично. Она отвечала, что переутомлена и страдает сильной головной болью, что она ценит оказанную ей честь и просит меня разрешить ей отложить визит, пока она оправится от своего испытания. Явился лорд Мельбурн. Он удивился заключению и не был склонен ему верить.

— Но они выдали леди Флоре свидетельство, на чем она настояла, и там говорится, что она — девственница.

— Иногда бывает сложно решить подобные вопросы.

Он не вдавался в подробности, что было бы неделикатно, и лорд Мельбурн никогда бы не позволил себе этого, но леди Тэвисток потом рассказала мне, что были случаи, когда девушки, считавшиеся невинными, оказывались беременными и благополучно рожали.

— На этом дело и должно кончиться, — сказал лорд Мельбурн.

Но этому не дали случиться. Леди Флора написала своему брату, маркизу Гастингсу, и, хотя он был болен, он тут же примчался в Лондон. Этот молодой человек был намерен устроить скандал, и мама не могла упустить такую возможность. Враг, то есть я и мой двор, допустил тактическую ошибку. Интерес к этой истории возрастал. Леди Флора Гастингс была героиня и, как во всех мелодрамах, должна была быть еще и злодейка. Эта роль была предназначена мне. Хотя я мало имела отношения к этому делу, но как капитан отвечает за свой корабль, так и я отвечала за мой двор.

Народ начал роптать против меня и осуждать мою жестокость к леди Флоре. Я быстро заметила отсутствие приветствий на улицах и уловила даже презрительный свист и осуждающие возгласы. Это было очень неприятно. Я стала плохо себя чувствовать. Я не спала по ночам и потеряла аппетит. Лорд Гастингс не позволял никому забыть об обиде, нанесенной сестре. Он явился к лорду Мельбурну с требованиями полной реабилитации своей сестры.

— Так он же получил ее, — настаивала я, — доктора сказали…

— Этого недостаточно, он консультируется с юристами и собирается поднять дело.

— Против кого? Лорд Мельбурн печально улыбнулся.

— Я заверил его в нашей невиновности, и единственное, чем я мог его успокоить, было послать его к герцогу Веллингтону.

— Почему он думает, что герцог может помочь в данном деле?

— Ваше величество, люди считают, что человек, победивший Наполеона при Ватерлоо, может с тем же успехом уладить любые трудности. Он сказал мне, что Гастингс был вне себя и что самое лучшее было все это замять. С чем я вполне согласен.

Через несколько дней ко мне явилась леди Флора. Бедная женщина, она явно была больна. Она опустилась передо мной на колени, но я взяла ее за руки и подняла.

— Дорогая леди Флора, — сказала я, — мне очень жаль, что все это произошло. — Я говорила с чувством, потому что я действительно была искренна. — Я бы хотела, чтобы все это забылось. Герцогиня очень переживает.

— Герцогиня всегда была так добра ко мне… такая любящая… такая ласковая… Голос леди Флоры прервался, и я поцеловала ее.

— Благодарю вас, ваше величество, — сказала она, — я постараюсь забыть… ради герцогини.

Я думаю, Флора Гастингс так бы и поступила, но окружающие ее были другого мнения. Сплетни продолжались, раздуваемые Конроем, который видел в этом удачный случай отомстить мне. Уж лучше было бы удовлетворить его требования — все, что угодно, только бы наконец избавиться от него! В газетах стали появляться письма в поддержку леди Флоры и против меня. Однажды лорд Мельбурн явился ко мне и сказал; что получил письмо от лорда Гастингса с требованием удаления сэра Джеймса Кларка из дворца.

— Он намерен предать все гласности, — сказал лорд Эм.

— Этого не должно быть, — отвечала я.

— И не будет, мэм, если мне удастся предотвратить это. Сплетни ходили и о Лецен. Ее называли «эта немка».

Говорили о том, как она хитростью завоевала мое расположение и вытеснила мою мать. Ее считали ответственной за ужасное испытание, которому подверглась леди Флора. Я все больше расстраивалась. Это было так несправедливо и ложно. Я бы никогда не поверила, что этот эпизод можно было так искусно превратить в проблему, которая в результате вызвала шквал нападок на меня. Я была уверена, что всему виной сэр Джон Конрой, поставлявший информацию в газеты. Эти сплетни, преувеличенные и приукрашенные, проникли и в иностранные газеты.

Леди Флора написала письмо своему дяде, Гамильтону Фитцджеральду, и, когда оно попало в газеты, не оставалось никакой надежды замять дело. О нем заговорил весь мир. В письме леди Флора изложила события в той последовательности, в какой они имели место. Она превозносила герцогиню, отнесшуюся к ней с сочувствием и симпатией, и косвенно критиковала меня. Она намекала, что мне следовало уволить сэра Джеймса Кларка и всех тех, кто распространял о ней сплетни.

Лорд Мельбурн выступил с публичным заявлением, что при первой возможности королева выразила свои сожаления и сочувствие леди Флоре. Но газеты, отражавшие позиции тори, и в первую очередь «Морнинг пост», жаждали крови. Правительство вигов держалось на волоске. Мои придворные дамы, леди королевской опочивальни, которых считали вдохновительницами заговора против Флоры Гастингс, происходили из семейств вигов. Теперь стали говорить, что это ненормально, что королева должна находиться под влиянием этой партии лишь только потому, что премьер-министр волей случая оказался ее личным другом.

Ситуация с леди Флорой, получившая столь мощную огласку и так расстраивавшая меня, еще не завершилась, как стала назревать новая катастрофа. Мне было известно, что в палате общин возникли осложнения. Все это случилось из-за далекой Ямайки. Рабство в британских колониях было уничтожено законом еще в 1833 году, и, поскольку рабов на Ямайке освободили, плантаторы подняли мятеж и потребовали возвращения своих рабов. Лорд Мельбурн, всегда веривший в то, что неприятные дела следует откладывать, хотел приостановить действие закона на некоторое время, пока не будет достигнуто какое-то соглашение. Сэр Роберт Пиль и его тори были против, и, когда вопрос был поставлен на голосование в палате, правительство получило такое незначительное большинство, что лорд Мельбурн решил, что пришло время подать в отставку. Я никогда не забуду тот день, когда он пришел ко мне. Он был очень печален.

— Ваше величество, — начал он, — вам известно, что последнее время вашему правительству было очень трудно исполнять свои обязанности, располагая таким малым большинством в палате. Кабинет решил поддержать билль о рабах на Ямайке, но сэр Роберт Пиль противится этому, и, если так пойдет дело, правительство вашего величества вынуждено будет уйти.

— Нет, — оказала я. — Я этого не позволю.

Он долго не задержался. Он понимал, что я была слишком расстроена, и он ничего не мог сказать мне в утешение.

Когда вошла Лецен, я сидела в кресле, глядя прямо перед собой. Она встала на колени и обняла меня.

— Боюсь, — сказала я, — что этот ужасный Роберт Пиль вынудит лорда Мельбурна уйти в отставку.

— О нет, моя дорогая, только не это!

— Лорд Мельбурн приходил предупредить меня. — Я заплакала. — Я не позволю им, Лецен. Ведь я королева.

— Ну, ну, — успокаивала она меня. — Пока это еще не случилось. Лорд Мельбурн этого не допустит. Он так умен.

Я хотела верить ей, но не могла. Жизнь изменилась. Кто бы мог подумать, что еще недавно я была так счастлива. Ужасная история леди Флоры по-прежнему занимала всех. По-прежнему появлялись статьи в газетах, и народ на улицах смотрел на меня неприязненно. Я могла примириться со всем — но только не с утратой лорда Мельбурна.

Это произошло. Правительство ушло в отставку. Лорд Мельбурн явился ко мне очень печальным. Я знала, что его огорчало прекращение наших счастливых отношений. Если бы не это, я не думаю, что он бы сожалел о потере своего поста. Управление страной было для него тяжким бременем. Я знала, что он желал бы удалиться от дел, жить в одиночестве, предаваясь своему любимому занятию — чтению. Дело было только в разрыве наших отношений, таком болезненном для нас обоих.

Испытывая столь горестные чувства, я не могла соблюсти королевское достоинство и восклицала:

— И почему весь этот шум из-за Ямайки! Эти зловредные тори! Для них это просто предлог устроить неприятности. Улыбка лорда Мельбурна подтвердила, что он был со мной согласен.

— Не вините Ямайку, — сказал он. — Вы же прекрасно понимаете, что, не будь ее, они нашли бы другой предлог. Мы считаем, что мы правы в том вопросе, а они считают правыми себя. Сэр Роберт Пиль очень достойный человек. Я думаю, он вам понравится. — Я его ненавижу! Он ведет себя как учитель танцев, его улыбка напоминает серебряный глазет на гробе.

— Уж не говорили ли вы с Чарльзом Гревилем?

— Он очень приятный собеседник.

— Я полагаю, это он так забавно представил вам сэра Роберта. Но, несмотря на гробы и танцы, он человек очень, способный и он приложит все силы на службе вашему величеству. Ваше величество, обладая здравым смыслом, несмотря на вашу молодость, и четким сознанием долга пере страной, возложенного на вас Богом, поймете, что перемена неизбежна. Увы, пришло время, когда вам придется работать с новым правительством. Я уверен, что вас ждет успех. Я буду рядом и стану с гордостью наблюдать за вами.

— Вы не удалитесь совсем? Я надеюсь, вы будете приезжать ужинать? Я бы не вынесла, если бы вы отказались.

— Ваше величество очень добры ко мне и выказали мне больше милости, чем я заслуживаю.

— Вздор! Заслуживаете, и даже больше. Вы мой лучший друг. Вы были и всегда останетесь моим собственным лордом Эм. Вам известны мои чувства к вам.

— Я знаю, что вы моя доброжелательница… Ваше величество всегда были милостивы ко мне, и я надеюсь, что вы проявите такое же дружелюбие к сэру Роберту, потому что я заверяю вас, что он очень хороший человек.

— У него есть один недостаток, и этого я никогда ему не прошу. — Лорд Мельбурн печально взглянул на меня, и я продолжала: — Он — не лорд Мельбурн. С этими словами я выбежала из комнаты, так как не могла удержаться от слез.

Итак, я оказалась лицом к лицу с сэром Робертом Пилем. Я пыталась убедить герцога Веллингтона возглавить правительство, но он отказался. Ему было уже около семидесяти, и я была вынуждена согласиться, что бремя власти было ему уже не по силам.

Сэр Роберт Пиль, однако, согласился с готовностью. Я приняла его в Желтом кабинете, я не могла пригласить его в Голубой, где прошло так много счастливых встреч и бесед с лордом Мельбурном.

Как он был мне противен — неловкий, неуклюжий, невоспитанный, непохожий на моего дорогого лорда Эм! Он был горд и сдержан и при этом не уверен в себе. Меня это обрадовало. Он нервничал, переступал с ноги на ногу, и мне хотелось расхохотаться, когда я вспоминала описание, данное Чарльзом Гревилем. Серебряная гробовая отделка проступала, только когда он улыбался, что было очень редко. Я взглянула на его ноги. Он поднимался на цыпочки, словно собираясь пуститься в пляс. Он действительно походил на учителя танцев.

Я начала с упоминания о неблагополучной ситуации в парламенте, затруднившей пребывание у власти лорда Мельбурна, почему я и обращаюсь к нему с просьбой сформировать правительство. Он колебался, мямлил и наконец сказал, что согласен. Потом он долго говорил, не приближаясь к сути дела. Как непохоже на откровенную, естественную, непринужденную манеру лорда Эм! Чем больше я видела сэра Роберта Пиля, тем яснее чувствовался контраст между ним и лордом Эм. Все это было очень грустно. Я была довольна, когда «учитель танцев» наконец откланялся. Когда он выходил, затейливо перебирая ногами, я все время думала, что он споткнется, и была разочарована, когда он благополучно удалился.

На следующий день он снова явился, и мы возобновили разговор. Я сидела, надменно наблюдая за его вращениями на ковре. Ему было явно не по себе. Возможно, мне следовало бы быть снисходительнее к нему, но я не могла забыть и простить ему, что он лишает меня моего дорогого лорда Эм, и получила удовольствие от его неудобства.

— Ваше величество, — сказал он наконец. — Есть еще вопрос… о вашем штате.

— В чем дело с моим штатом? — спросила я.

— Ваши дамы, мэм.

— При чем тут мои дамы?

Он слегка откашлялся и приподнял левую ступню, как будто собирался танцевать менуэт.

— Мэм, они все из семейств вигов. Ввиду… изменившихся обстоятельств… было бы желательно осуществить некоторые изменения.

— Я не понимаю, — сказала я твердо. — И я не желаю нарушать установленный порядок при моем дворе.

— Ваше величество имеет намерения сохранить за всеми дамами их посты?

— За всеми, — сказала я твердо.

— Старшая статс-дама… леди королевской опочивальни… Я взглянула на злополучного министра и твердо сказала:

— Я намерена оставить всех на их постах.

— Эти дамы, мэм, замужем за представителями оппозиции.

— Я никогда не говорю с ними о политике. Я полагаю, некоторые из них родственницы тори, что должно послужить вам утешением.

— Дам, занимающих важные посты, следует заменить.

— Раньше этого никогда не бывало.

— Вы — царствующая королева, мэм, и в этом большая разница.

— Я настаиваю на моих правах.

Он выглядел таким несчастным и беспомощным, что мне стало его почти жаль, но я продолжала смотреть на него надменно, и он сказал, что должен посоветоваться с герцогом Веллингтоном.

— Пожалуйста, — сказала я, отпуская его с явным удовольствием.

Когда он ушел, я была так взволнована, что села и написала лорду Мельбурну. «Королева уверена, что лорд Мельбурн поймет, как она несчастна среди врагов тех, на кого она более всего полагается и кого превыше всех уважает, но самое худшее — это не видеть лорда Мельбурна, с которым королева так привыкла встречаться».

Он ответил мне вскоре, убеждая меня в необходимости поступать сообразно обстоятельствам. Он подчеркивал достоинства сэра Роберта Пиля и указал, что я не должна осуждать его только потому, что мне не нравится его внешность. Что касается моих дам, он сказал, что я должна следовать своим желаниям, потому что это было мое личное дело. Он добавил, что, если сэр Роберт не уступит, я не должна отказываться пересмотреть свою точку зрения.

Я была разочарована. Я не собиралась поддаваться тирании. «Учитель танцев» должен помнить, что я королева. Я ответила лорду Мельбурну: «Я никогда не откажусь от своих дам. Я считаю, вы должны быть довольны моей выдержкой и твердостью. Королева не поддастся на хитрости. Будьте готовы».

Настроение у меня улучшилось. Вопрос о дамах представлялся мне выходом из этой трагической ситуации. Если ни я, ни Пиль не уступим, то это приведет к тому, что он не сможет сформировать правительство. Я не удивилась, когда меня посетил герцог Веллингтон.

— Я слышал, что возникли затруднения, мэм, — сказал он.

— Эти затруднения возникли из-за Пиля, а не из-за меня, — возразила я.

Он пристально посмотрел на меня. Уж не сравнивает ли он меня с Наполеоном, подумала я. В маленькой королеве он найдет такого же грозного врага, как и в маленьком капрале. Моя воля сильнее военного гения Наполеона, она будет сопротивляться упрямее, чем французская артиллерия.

— Почему сэр Роберт так настаивает? — спросила я. — Неужели он настолько слаб, что ему необходимо, чтобы даже дамы разделяли его мнение? Этот аргумент сразил его.

Я тут же написала лорду Мельбурну о содержании нашей беседы, а заключила свое послание словами: «Лорд Мельбурн не должен думать, что королева действует безрассудно. Она понимает, что это была попытка убедиться, можно ли руководить ею, как ребенком».

Я не удивилась, когда сэр Роберт вскоре попросил аудиенции. Я охотно приняла его. На этот раз он быстро подошел к сути дела.

— Если ваше величество настаивает на сохранении всех своих дам, я не могу сформировать правительство.

Я оставалась внешне холодна, скрывая свой восторг. Я склонила голову в знак согласия. В письме, которое я получила от лорда Мельбурна, он писал, что показал мои письма своим министрам, и советовал мне прервать переговоры с сэром Робертом Пилем.

Я охотно на это согласилась и пригласила лорда Мельбурна. Он снова стоял передо мной со слезами на глазах. Смеясь, он сказал мне, что мое поведение было в высшей степени неконституционно. — Какая важность, если оно достигло желаемого результата?

— Желаемого для кого? Сэра Роберта Пиля?

Мы засмеялись, и я уверена, что я смеялась очень громко, показывая десны, но мне было все равно; я была так. счастлива. Если бы я не испытала такого отчаяния, рассуждала я мудро, я бы не знала, что может быть такая радость.

После лорд Мельбурн рассказал мне, что, когда он изложил все факты перед своим кабинетом министров, они решили, что невозможно покинуть такую королеву и такую женщину. Так что и при незначительном большинстве они решили вернуться к своим обязанностям и попытаться продолжать работать.

Это была великая победа. Вечером был большой бал. Я танцевала до утра, я была так счастлива — счастливее, чем когда-либо, с тех пор как началась эта история с бедной Флорой Гастингс.

Визит цесаревича Александра[34], наследника русского престола, помог мне забыть все неприятности, связанные с тем, что стали называть «заговором вокруг дам королевской опочивальни».

Я была очень рада принимать гостей из других стран, потому что этому всегда сопутствовали развлечения, включая балы, которые я очень любила.

Великого князя я нашла очаровательным. Он был очень хорош собой и держался с большим достоинством. Я думаю, что я ему понравилась, как и он мне. Я вспомнила о визитах немецких кузенов, до того, как я взошла на престол. Какие они были веселые и как мне было скучно, когда они уехали. Я несколько виновато вспомнила об Альберте. Он мне так понравился, что я даже примирилась с возможностью замужества. По правде говоря, тогда я почти радовалась такой перспективе. Но теперь я чувствовала себя совершенно по-другому! В те дни, когда я, по сути, была маминой пленницей, я радовалась любой перемене… чем бы и стало для меня замужество. Но теперь я была королева, а это совсем другое дело. Каждый день был насыщен событиями до такой степени, что я не хотела и думать о замужестве. Но теперь появился этот очаровательный молодой человек, и его общество доставляло мне большое удовольствие. Он был очень русский, что значило, что иногда он выглядел очень грустным, а иногда казался очень веселым и легкомысленным; это иногда мешало понять его, но делало его очень привлекательным.

Он был великолепный танцор. Он научил меня танцевать мазурку — чудесный танец, которого я еще не видела. Он научил меня танцевать и гросфатер, очень популярный в Германии. Мужчины должны были прыгать через натянутый носовой платок, что требовало большой ловкости, так что некоторые падали. Я так смеялась! Мы танцевали до двух часов утра, и потом я не могла спать от возбуждения, вспоминая, как прыгал великий князь и как падали некоторые кавалеры. Это было очень забавно, и я все более располагалась к цесаревичу.

Я написала о нем дяде Леопольду, который отвечал мне холодно, умоляя меня не спешить. Я поняла, что он думал об Альберте. Лорд Мельбурн тоже относился ко всему критически. Я сказала ему, что мне было полезно развлечься, у меня было так много неприятностей последнее время.

Лорд Мельбурн сказал, что развлечения не всегда желательны, когда потом за них приходится расплачиваться.

Я нуждалась в развлечениях, может быть, потому что в глубине души я была неспокойна. Я вышла из состояния очарованности всем. Я поняла, что жизнь иногда преподносит неприятные сюрпризы. Как, например, история с леди Флорой. Она по-прежнему жила во дворце. Дамы, встречая ее в коридорах, говорили, что их бросает от нее в дрожь. Она походила на выходца с того света и смотрела на всех пристальным обвиняющим взглядом. Те, кто в свое время особенно сплетничал о ней, на самом деле боялись ее.

Она преследовала меня как тень. В газетах по-прежнему сообщались слухи, и семейство Гастингс требовало удовлетворения; будучи тори, они не могли предать дело забвению.

В палате лордов лорд Брум постоянно нападал на лорда Мельбурна и его правительство, делая гнусные намеки обо мне и моей симпатии к премьер-министру. Эти мерзкие лицемеры настаивали на своей верности королевской власти, нападая в то же время на королеву. Дело о дамах королевской опочивальни тоже не забывалось. Ситуация оставалась напряженной. Герцог Веллингтон посетил меня по делу сэра Джона Конроя.

— Я долго старался положить конец этому, мэм, — сказал он. — Я придерживаюсь мнения, что лучше всего было бы удалить его из страны, и я прилагаю все усилия, чтобы прийти с ним к соглашению.

Это было такое облегчение. Я чувствовала, что, как только я избавлюсь от этого человека, все мои неприятности закончатся.

— Нам придется выдавать ему пенсию в 3000 фунтов в год и предложить ему пэрство. Лорд Мельбурн примет к этому меры, и его сделают пэром Ирландии.

— Если он станет пэром Ирландии, он сможет бывать при дворе. Я не желаю видеть его при своем дворе. Я никогда не забуду то зло, которое он мне причинил.

— Разумеется, мэм, — сказал герцог. — Но похоже на то, что пэрство ему придется долго ждать, а когда этот момент наступит, в стране может быть другой премьер-министр, который не сочтет себя обязанным соглашаться на условия, согласованные с его предшественником.

Мысль о том, что может быть другой премьер-министр, кроме лорда Мельбурна, была еще ужаснее для меня, чем пэрство Конроя.

Однако герцог убедил меня согласиться на эти условия. Если бы это произошло раньше, мы, возможно, избежали бы всех осложнений с леди Флорой. Я уверена, что не было бы столько разговоров о моих придворных дамах, если бы сэр Джон Конрой не подогревал эти слухи. Итак, я согласилась, и мы с лордом Мельбурном отпраздновали отбытие сэра Джона.

— Хотя я и не уверен, что он оставит нас в покое, — сказал лорд Мельбурн, — приятно убрать его от двора.

Но несмотря на то, что его устранили, последствия его гнусных дел оставались. Леди Флора бродила по дворцу как привидение. Она появлялась и на людях. Находились такие, кто поощрял ее в этом, и где она ни появлялась, ее приветствовали.

Лорд Мельбурн продолжал туманно выражаться, что нам нужно подождать. Верил ли он, что она действительно родит в положенное время, или просто хотел меня успокоить, я не знаю. Если бы только она родила! Это имело бы огромное значение! Общественное мнение сразу бы изменилось, и мы, кого превратили в злодеев, предстали бы оклеветанными.

Вскоре произошел один неприятный инцидент в Эскоте, который я никогда не забуду. Это было так унизительно. По обычаю, я проехала по скаковому кругу с лордом Мельбурном и отчетливо услышала свист, а затем и эти ужасные слова. Я ушам своим не поверила: «Миссис Мельбурн!»

Этот намек наполнил меня ужасом. Как можно было говорить такие чудовищные вещи? Как будто мои отношения с премьер-министром не были самыми благопристойными и достойными уважения!

Лорд Мельбурн остался невозмутим. Он всегда говорил, что не стоит придавать значения оскорблениям. Они были как погода, все забывали о дожде, когда снова выглядывало солнце.

Но я этого забыть не могла. Я узнала впоследствии, что это были герцогиня Монтроуз и леди Сара Ингестри, придворные дамы — я даже не могу назвать их так — моей матери и активно поддерживающие ее неприязнь ко мне.

Но это явилось показателем того, как обстояли дела. Семена, посеянные Конроем, начинали приносить плоды, и продолжающаяся болезнь Флоры Гастингс не способствовала улучшению ситуации. Однажды я заметила, что давно не вижу ее.

— Возможно, — сказал лорд Мельбурн многозначительно, — пришло время, когда она нуждается в уединении.

Я действительно поверила, что вот-вот услышу, что Флора Гастингс родила. Вероятно, было дурно с моей стороны желать этого, но от этого так много зависело.

Каждый раз, когда мы беседовали с лордом Мельбурном, имя леди Флоры так или иначе упоминалось в нашем разговоре. Я послала к ней — вопреки моей воле — выразить сочувствие ее недомоганию и просить ее посетить меня. Она поблагодарила меня за заботу, но сказала, что, к сожалению, слишком нездорова, чтобы воспользоваться моим приглашением.

Выхода не было. Мне пришлось пойти к ней. И я отправилась, неохотно и даже с отвращением. Увидев ее, я была потрясена. Она лежала на кушетке и явно была не в силах подняться, чтобы приветствовать меня. Я никогда не видела живого человека таким худым. Она походила на скелет. И в то же время живот ее был настолько вздут, что я подумала, что она и вправду беременна. Я участливо спросила ее, как она себя чувствует. Она ответила, что неплохо.

… — Я очень благодарна вашему величеству за вашу доброту, и я рада, что вы так хорошо выглядите, — добавила она.

— Когда вам будет лучше, мы увидимся и… поговорим. Она слабо улыбнулась и покачала головой.

— Я больше никогда не увижу ваше величество, — сказала она.

По моему телу пробежала дрожь, потому что она и впрямь походила на умирающую. Я ушла от нее в большой тревоге.

Через два дня принесли записку от мамы. Она советовала мне отложить ужин, который я давала в тот вечер, поскольку леди Флоре стало хуже, и мама находила неприличным, чтобы я принимала гостей, когда леди Флора была так больна.

Я вспомнила случай в Кенсингтонском дворце, когда умирала дочь дяди Уильяма и мама не отменила ужина. Ее тогда осудили. Я не должна давать повода критиковать себя и поэтому отменила ужин, решив, что моим единственным гостем будет лорд Мельбурн. Он был серьезнее обычного. Он был таким со времени истории с моими придворными дамами. Я поняла, что, хотя только благодаря этому он вернулся к власти, это было только временно, если, разумеется, его партия не победит на выборах. Я не была настолько наивна, чтобы думать, что это будет легко, хотя и очень этого желала. Мы были серьезны в тот вечер, и даже лорд Мельбурн отказался от мысли, что леди Флора родит и это оправдает нас и вернет мне мою популярность. Утром следующего дня леди Флора умерла.

Ничего не могло быть ужаснее. Мертвая леди Флора причинила нам больше волнений, чем живая.

Казалось, что вся страна погрузилась в траур. Состоялось вскрытие в присутствии пяти докторов, и результат был сокрушителен… для меня. У Флоры была опухоль печени, которая давила на брюшину и увеличивала объем живота.

За дело взялись газеты. Лорд Гастингс постоянно снабжал их информацией. Повсюду говорили о мученичестве Флоры и бессердечии королевы. Флора умерла не от опухоли в печени, но от разбитого сердца, объявила одна газета. На улицах продавались памфлеты: «Убийство в Букингемском дворце», «Обращение леди Флоры Гастингс из могилы к ее величеству королеве». «Морнинг пост» открыто критиковала мое поведение, и лорд Брум продолжал громить меня в палате лордов. Даже лорд Мельбурн был подавлен, но он пытался хоть как-то подбодрить меня.

— Не обращайте внимания, — говорил он. — Вспомните, как вел себя народ по отношению к вашим предкам. Ваш дедушка, ваши дяди… никому из них не удалось избежать нападок.

— Но народ любил меня!

— Народ изменчив. Все это пройдет. Вас снова полюбят.

— Мне кажется, они никогда не забудут.

— Толпа изменчива. Они сегодня ненавидят, а завтра любят.

— Я не должна была позволять себе слушать о ней сплетни.

— Королева должна заботиться о морали своего двора.

— Да, но никакого ребенка не было. Она была девственница. Ее болезнь оказалась смертельной, а мы осуждали Флору. Я никогда не забуду, как она лежала на кушетке, когда я пришла к ней. Она уже тогда знала, что умирает. Леди Флора сказала: «Я никогда больше не увижу ваше величество». Наверное, я никогда не успокоюсь.

— Ваше величество очень молоды. Уверяю вас, скоро все забудется. Все пройдет. А пока… жаль, что она умерла во дворце. Возникла неловкая ситуация — предстоят похороны…

— Ее должны увезти, чтобы похоронить в Шотландии в фамильном замке.

— Жаль, что она умерла не там. Это избавило бы нас от многого беспокойства.

— Мне придется поехать на похороны. Несколько мгновений лорд Мельбурн молчал. Потом сказал:

— Я думаю, это было бы неблагоразумно.

— Но что скажут, если меня не будет? — Меня беспокоит, что они скажут и… сделают, если вы там будете.

— Вы думаете, они могут повредить мне?

— Нет ничего необычного в том, что люди иногда выражают свое недовольство монархами. Я закрыла лицо руками.

— Смотрите на это как на жизненный опыт, — утешил меня лорд Мельбурн.

— Вы не думаете, что если бы я не слушала сплетни… если бы я была на ее стороне…

— Тогда не было бы никаких претензий. Вы бы были на стороне ангелов.

— Как бы мне этого хотелось!

— Я думаю, — сказал он, — что вы должны послать свой экипаж. Но ни под каким видом не ехать сами. Я этого не позволю.

Я хотела возразить, но в его голосе была такая твердость и — да, даже страх. Дело оказывалось серьезнее, чем я думала.

— Они везут ее тело в замок Лудон на барже, и, к несчастью, кортеж отправляется из дворца. По всему маршруту следования будут выставлены полицейские. Они собираются отправиться в шесть утра, я распоряжусь, чтобы они отбыли двумя часами раньше. И все равно соберется толпа. Я уверен, что некоторые будут ждать всю ночь, чтобы увидеть кортеж.

Как он заботлив, подумала я, и как я счастлива, что он со мной. И тут же ко мне вернулась ужасная мысль: надолго ли?

Это был тяжелый день, когда Флора отправилась в последний путь домой. На улицах собрались толпы, чтобы увидеть, как гроб будут переносить на баржу. Меня глубоко оскорбило, когда кто-то бросил камень в мой экипаж. Лорд Мельбурн пытался меня утешить:

— Этот камень ничего не значит. Они не против вас. Народ всегда считает, что в том, что случается, виноваты только высшие сферы. Мне кажется, надо перестать обо всем этом говорить — ее больше нет, и все. А через год люди станут спрашивать: «А кто такая Флора Гастингс?» Хотелось бы мне ему верить.

СВАДЬБА

Трагедия, произошедшая с леди Флорой, произвела на меня гнетущее впечатление. И я долго не могла освободиться от печальных воспоминаний и размышлений. Лорд Мельбурн старался ободрить меня и отвлечь разговорами на самые разные темы. Однажды он решил поговорить со мной о замужестве.

— Замужество? О, я давно об этом не думала. Вы знаете, дядя Леопольд всегда хотел, чтобы я вышла за кузена Альберта.

— Да, — сказал лорд Мельбурн. — Он выражал это желание достаточно ясно. Но замуж выходить предстоит вам. Что вы об этом думаете?

— Я не имею желания выходить замуж… пока.

— Вот как? Вам двадцать лет. Возраст подходящий… особенно для королевы.

— Я думаю, лучше будет отложить это на некоторое время, — засмеялась я. — Я так долго была вашей ученицей, что усвоила ваш образ мыслей. Разве вы не говорите всегда «подождем», когда предстоит решить неприятное или очень сложное дело?

— Совет, который, как мне кажется, неоднократно оказывался полезным.

— Вот именно. Его-то я и собираюсь придерживаться. А что вы думаете о принце Альберте?

— Он немец.

— Он вам не кажется немножко… серьезным?

— Таково большинство немцев.

— Он всегда уставал по вечерам и не хотел танцевать.

— А ваше величество неутомимы и любите танцевать.

— Я не думаю, что дяде Леопольду следует выбирать мне мужа.

— С этим я вполне согласен. Но над этим следует задуматься. Нельзя забывать об угрозе со стороны Кумберленда.

— Но я еще молода, и хотя народ любит меня меньше после истории с Флорой Гастингс, они все же не захотят Кумберленда.

— Королевам следует думать о будущем. Вам недурно было бы подумать серьезнее о замужестве.

— Дядя Леопольд считает, что между мной и Альбертом есть какое-то согласие на этот счет. Когда он посетил меня в Кенсингтонском дворце, до того как я стала королевой, он произвел на меня очень хорошее впечатление. Лорд Мельбурн кивнул:

— Это было давно.

— Люди меняются, — сказала я.

— Некоторые становятся королевами, а это действительно большая перемена. Я засмеялась, но потом задумалась и ответила уже серьезно:

— Если бы в народе забыли, что меня не любят, и если бы мы могли отбиться от тори… если бы все могло продолжаться, как сейчас… я бы не желала ничего лучшего.

— «Если» — очень важное слово, и жизнь редко остается неизменной.

— Вы думаете, что я должна выйти замуж?

— Я нахожу, что вам нужно над этим задуматься.

Я погрузилась в воспоминания, но теперь о дяде Леопольде. Я по-прежнему любила его. Он заменил мне отца, такое я не могла забыть. Я отдалилась от него только потому, что он хотел вмешиваться в английскую политику.

Мне было хорошо известно, что он страстно желал моего брака с Альбертом. Он любил Альберта также как и меня. Брак со мной был бы очень выгоден для Альберта. Ведь он был только младшим сыном немецкого герцога. А для меня? Дядя Леопольд считал, что Альберт такой умный и хороший и что он смог бы стать мне помощником. Он заботился о нашем общем благополучии.

Но я была не уверена. Я очень повзрослела с тех пор, как впервые увидела Альберта и увлеклась им. К тому же дядя Леопольд так много говорил о его добродетелях, что, когда я его увидела, он предстал передо мной в ореоле красоты и добра. Я была молода и впечатлительна… быть может, я такой и осталась… но под мудрым руководством лорда Мельбурна я повзрослела.

Штокмар покинул нас, потому что дядя Леопольд хотел, чтобы он посвятил все свое внимание Альберту. Он ясно сознавал, что Штокмар мало чем может на меня воздействовать, так как я целиком предалась лорду Мельбурну и слушала только его советы.

Я решила откровенно написать дяде Леопольду и объяснить ему, что вполне довольна существующим положением вещей и что Эрнсту и Альберту не стоило приезжать в Англию… пока. Ведь об Альберте я не могла сказать ничего определенного, до тех пор пока не увижусь с ним опять, но я не желала, чтобы на эту встречу возлагались какие-нибудь надежды. Поскольку у меня не было необходимости принимать какое-либо решение… по крайней мере в ближайшие два или три года.

Отослав письмо, я почувствовала облегчение. Оно должно было прояснить дяде Леопольду мое настроение.

Я закружилась в вихре развлечений по поводу визита еще одного дяди. Это был брат мамы дядя Фердинанд с сыновьями Августом и Леопольдом и дочерью Виктуар. С ними приехал еще один кузен, Александр Менсдорф-Пуйи, сын маминой сестры принцессы Софии и французского аристократа. Александр был обворожителен, у него были такие изысканные манеры, и он был более сдержан, чем другие кузены. В Александре было что-то романтическое. Он относился ко мне с каким-то благоговейным страхом, и, хотя я и уверяла его, что это лишнее, мне это нравилось. Я сказала лорду Мельбурну, что это свидетельствовало о скромности, которая ему вполне пристала.

— Он не настоящий немец, — сказал лорд Эм. — Поэтому в нем нет тевтонской заносчивости.

— Лорд Эм, — сказала я, — мне кажется, вы не любите немцев.

— Было бы ошибкой делать обобщения, — сказал он небрежно, — могут быть и очень милые немцы… но среди них меньше приятных людей, чем среди других народов.

— Например, в Англии, — сказала я с иронией, — джентльмены вроде сэра Джона Конроя или сэра Роберта Пиля.

— Вы порочите почтенного джентльмена, упоминая о нем вместе с этим…

— Пресмыкающимся, — закончила я. — Но вы должны признать, что он хотя бы не немец.

Как всегда, такие визиты слишком быстро подходили к концу. Я поехала в Вулвич проводить их и даже поднялась на борт корабля, на котором им предстояло отплыть. Было множество вздохов, и сожалений, и обещаний встретиться вновь. Я стояла, махая рукой, пока корабль не отплыл, оркестр играл «Боже, храни королеву». На следующее утро я заметила, как просветлело лицо лорда Мельбурна, и сказала:

— Мне кажется, вы рады, что кузены уехали. Они мне не понравились.

Я была довольна, так как думала, что они не понравились ему потому, что отвлекали мое внимание от него и также и потому, что, видя, как они бегают, прыгают и танцуют, он чувствовал себя усталым стариком.

— Дети должны играть, — сказал он.

— Так они показались вам детьми?

— Они не по годам молоды.

— А мне нравится эта возня. Он печально улыбнулся, и я сказала вдруг:

— Лорд Мельбурн, я хочу иметь ваш портрет. Я повешу его в гостиной, и тогда я буду видеть вас всегда, даже когда вас там нет.

Он был глубоко тронут и со слезами на глазах сказал, что позирование не принадлежит к числу его любимых занятий, но он вытерпит, если я того желаю.

— Это будет не так трудно, — сказала я, — я стану наблюдать за работой.

— Это будет важным стимулом.

— Я полагаю, и Дэши тоже придет. Вы знаете, как он вас любит.

— Значит, я буду в самом лучшем обществе.

Не откладывая дела в долгий ящик, я поручила сэру Уильяму Чарльзу Россу написать портрет и сделать это во дворце.

Позирование доставило мне больше удовольствия, чем лорду Мельбурну. Я чувствовала в нем беспокойство. Я сидела с Дэши, и мы с интересом наблюдали.

Когда портрет был закончен, я была не совсем довольна. Сходство было, но лорд Мельбурн на самом деле выглядел гораздо красивее. Когда я сказала ему, он заметил:

— Россу нравится изображать свои модели хуже, чем они есть на самом деле. Его это забавляет.

— А меня нет, — сказала я. — Мне нравится видеть людей такими, какие они есть.

— Художник скажет вам, что он видит все иными глазами.

— Если художник не видит того, что есть на самом деле, ему надо полечить глаза.

— Логика вашего величества, как всегда, безупречна.

Портрет повесили, и, если полного сходства и не было, я знала, что мне будет приятно видеть его… всегда.

Вероятно, мое письмо встревожило дядю Леопольда, потому что он известил меня, что собирается посетить меня с непродолжительным визитом. Когда он написал «непродолжительным», он имел в виду очень краткий визит. Он намеревался встретиться со мной в Брайтоне на несколько часов, поговорить и тут же вернуться обратно.

Сама идея поездки в Брайтон была мне не по вкусу. И несколько часов мне тоже внушали недоверие. Я опасалась, что меня вовлекут в какое-то соглашение, которого я не желала. Если бы мне пришлось принимать какое-нибудь решение, то я хотела бы предварительно обсудить его с лордом Мельбурном.

Я ответила, что не смогу приехать в Брайтон из-за многочисленных неотложных дел в Лондоне. Он знал, какой я пережила тяжелый период, и был осведомлен обо всем происходящем в Англии. Пусть это будет визит по всем правилам. Пусть он приедет в Виндзор. Я буду очень рада принять его там. Я думаю, что он был немного разочарован, так как в прошлом я всегда и во всем соглашалась с ним.

Однако, я полагаю, он был так обеспокоен тем, что я написала о нас с Альбертом, что он согласился прибыть в Виндзор. Когда они с тетей Луизой вскоре приехали, я бросилась в его объятия.

— Все то же мое милое дитя, — сказал он.

— Мне двадцать лет, дядя Леопольд.

— Да… да… повзрослевшее дитя.

Тетя Луиза постарела и уже не походила на ту беспечную молодую женщину, какой она была сразу после замужества.

Я провела с дядей лишь несколько дней. И почти все это время мы беседовали. И главной темой его разговоров был Альберт. По его словам, его удивило мое отношение к замужеству. Я ответила, что мое отношение было совершенно нормальным.

— Я имею в виду твое собственное замужество. Ты избегаешь всякой мысли об этом.

— О нет, дядя, просто я еще слишком молода и нет необходимости торопиться.

— Дитя мое, как ты сама сказала, тебе двадцать лет. Это вполне зрелый возраст. Ты готова к замужеству. У монарха есть обязанности по отношению к государству. Ты должна дать стране наследников. Ты же понимаешь, что твой дядя герцог Кумберленд, король ганноверский, только и ждет, чтобы подобраться к короне.

— Он всегда был пугалом. Маленькой я его боялась. Он представлялся мне одноглазым чудовищем вроде циклопа.

— Ты была недалека от истины. Он и теперь, как и прежде, ждет случая.

— Я не собираюсь умирать, дядя. Я намного его моложе.

— Не нужно говорить о смерти, милое дитя. Будь рассудительна… подумай о будущем… о том, чего от тебя ожидают. Тебе доставил удовольствие визит кобургских кузенов?

— О да. С ними было так весело. Александр был очень мил.

— Я помню, как ты обрадовалась встрече с Альбертом и Эрнстом.

— Да, это было давно, но я помню.

— Я имею от Штокмара прекрасные отзывы об Альберте. Он пишет, что таких молодых людей один на миллион.

— Штокмар не сказал бы так, не будь он в этом убежден.

— Разумеется. У меня большие надежды на Альберта.

— Я знаю.

— Ты и он… мои племянница и племянник… мои дети. Ты помнишь, когда я был вдовцом, оплакивая Шарлотту и наше дитя, ты и Альберт были моим утешением. Составляя планы для вас, думая о том, как сделать вас обоих счастливыми…

— Я помню, дядя. Вы были так добры ко мне… и к Альберту.

— Мое самое большое желание, чтобы вы всегда были вместе.

— Да, дядя. Я знаю.

— Я думаю, я был бы вполне счастлив, если бы вы поженились.

— Это может случиться… со временем.

— Я не уверен, что Альберт готов ждать… столь неопределенное время. Я думаю, что ты должна решать быстрее. Нельзя подвергать Альберта унижению.

— Я нисколько не хочу его унизить. Но брак — дело серьезное. Надо все обдумать.

— Ты должна все обдумать. Так, как ты живешь сейчас, это неразумно. Я знаю, конечно, что ты с матерью не в лучших отношениях, и это меня огорчает… глубоко огорчает. У вас у каждой свой двор. И еще эта неблаговидная история с девушкой, которая умерла.

— Да, но мы избавились от Конроя.

— Я слышал об этом. Все это очень неприятно. Но есть еще один вопрос. Ты очень дружна со своим премьер-министром.

— Мой премьер-министр — замечательный человек.

— Я в этом не сомневаюсь. Но следует ли ему быть в таких… отношениях с королевой?

— Он мой друг, так же как и советник.

— Дитя мое, ты так честна, так чиста, так благородна, что не допускаешь и мысли, что другие люди далеко не такие. Королевское достоинство не допускает… скандала. Тогда ему конец. Ввиду всего этого… ты должна подумать о замужестве.

— Я об этом думала и решила, что это дело будущего.

— Нет. Тебе следует поскорее выйти замуж. Тебе нужен хороший, трезвомыслящий спутник, который помогал бы тебе, разделил бы бремя, легшее на твои юные плечи. Альберт и Эрнст посетят тебя. Я думаю, когда ты вновь увидишь этого необычайно талантливого молодого человека, ты со мной согласишься. Я не могла видеть дядю Леопольда в таком волнении и сказала:

— Я надеюсь, дядя, я правда надеюсь.

Когда они с тетей Луизой собрались уезжать, я почувствовала прежнюю грусть при мысли о разлуке и совершенно искренне сказала им, что буду по ним скучать. Их визит был слишком кратким. Прощаясь, дядя Леопольд вновь заверил меня в своей любви. — Я хочу увидеть тебя счастливой, дитя мое, прежде чем я умру.

— Но я счастлива, дядя. Если бы нам только не допустить тори к власти и если забудутся все эти ужасные события, я могу быть вполне счастливой.

— Я хочу, чтобы ты исполнила свое назначение. Я хочу, чтобы тебя уважали. Я хочу, чтобы ты выполнила свой долг перед страной. Все это означало, что он хотел, чтобы я вышла за Альберта.

И в этот печальный и нежный час расставания я подумала: «О, дядя, я постараюсь полюбить его». Мы снова обнялись и расстались. Я вернулась к себе в комнату и наблюдала из окна за их отъездом.

И вот настал этот памятный день в октябре — точнее, десятое октября. Когда я проснулась, я застала у своей постели Лецен.

— Доброе утро, Дэйзи, — сказала я. — Меня что-то подташнивает.

— Это вчерашняя свинина, — сказала Лецен, — к тому же, я хотела бы заметить — вы переедаете за ужином.

— Вы выражаетесь как мама. Скоро вы скажете, что когда я смеюсь, то показываю десны.

— Вас очень тошнит?

— Нет, слегка. Все пройдет после прогулки в парке.

— И еще кое-что. Прошлой ночью разбили несколько окон. Похоже на то, что кто-то бросал камни.

— Как ужасно!

— Вы собираетесь встать?

— Да, конечно.

После завтрака я ожидала лорда Мельбурна, но он прислал сказать, что тоже нездоров. Скорее всего его плохое самочувствие вызвано той же самой вчерашней свининой, подумала я.

Чуть позже я отправилась в парк. Гуляя, я думала о дяде Леопольде и о том, что он говорил. И чем больше я об этом думала, тем больше укреплялась во мнении, что не поддамся на уговоры. Мои размышления прервал подбежавший слуга.

— В чем дело? — спросила я и увидела у него в руках письмо.

— Ваше величество, — произнес он, задыхаясь, — мне было поручено доставить это вам немедленно. — Письмо было от дяди Леопольда. Я распечатала его и прочла: «Ваши кузены, Альберт и Эрнст, прибывают…» Я не могла поверить! Это же сегодня! С сильно бьющимся сердцем я вернулась во дворец.

Узнав, лорд Мельбурн с иронией заметил, что столь поздно полученное известие не могло обрадовать людей, переевших вчера свинины. Но, тем не менее, мы должны забыть о неудобствах, возникших в наших организмах, и приготовиться к прибытию высоких гостей.

— Они очень устанут в дороге, — уже серьезно продолжал лорд Эм. — В Ла-Манше шторм. Я не завидую им.

Приготовления были закончены. Я оделась и с нетерпением ожидала приезда кузенов. Услышав шум колес во дворе, я вышла на площадку встретить их. И вот они идут ко мне. Когда я взглянула на Альберта, сердце у меня дрогнуло, и я тут же поняла, что к прежней жизни возврата не будет.

Они приближались, мой взгляд был устремлен только на Альберта. Он был высокий и очень бледный. Лорд Мельбурн был прав, море было бурным, и, как я узнала позже, Альберт страдал морской болезнью. Он был в темном дорожном костюме, еще более подчеркивавшем его бледность и голубизну глаз. Прекрасной формы нос, очень красивый рот, небольшие усики и едва заметные бакенбарды. Как он был хорош! Широкие плечи и тонкая талия. Волосы такого же цвета, как и мои. Он остановился передо мной, и ликование овладело мной. Вот что значит влюбиться, внезапно подумала я. Какая радость… узнавание Альберта!

В ту ночь я не спала. Я думала о нем. Как был прав дорогой дядя Леопольд. Альберт был само совершенство — умный, утонченный собеседник, ценитель и знаток музыки. За несколько часов Альберт покорил сердце моего Дэша. Они так восхитительно играли. Все, что он делал, было так грациозно. Он привез с собой свою борзую. Ее звали Эос.

— Мы не можем расставаться, — сказал он, объясняя ее присутствие.

Как я понимала это чувство! То же самое я испытывала к Дэшу! С трудом дождавшись следующего дня, я встала и написала письмо дяде Леопольду. Это был мой долг перед ним за то, что он прислал мне этого замечательного кузена. «Эрнст стал очень хорош собой, — написала я, — но Альберт красивее, более обаятельный и непосредственный, короче говоря, он очарователен…»

Я могла бы исписать не один лист, восторгаясь достоинствами Альберта, но заставила себя остановиться. Запечатывая письмо, я улыбалась. Дядя Леопольд будет очень доволен.

В тот день мы ездили верхом. Я ехала между двумя принцами, но Эрнста я едва замечала. Лорд Мельбурн тоже был с нами, но держался чуть в отдалении. Я понимала, что мне необходимо с ним переговорить наедине. Рассказать, ему о чувстве, которое начинает зарождаться во мне к Альберту… но пока мне хотелось оставить свои мысли при себе. Я была смущена, но все же уверена — другого такого совершенства, как Альберт, быть не могло. В этом я не сомневалась. Дядя Леопольд точно знал, кто мне был нужен.

Альберт и его брат хорошо говорили по-английски. Дядя Леопольд настоял, чтобы они изучили его. Конечно, был заметен немецкий акцент, но говорили они достаточно свободно, так что я их понимала с легкостью.

Мы обсуждали очень многое, но чаще наши разговоры касались музыки. Альберт сам немного сочинял. Я так и думала, и мне очень хотелось услышать написанную им музыку. Он с любовью говорил о Розенау, где родился, о доме, который любил, что свидетельствовало об искренней чувствительности. Мне тоже захотелось увидеть Розенау.

В замок я вернулась еще больше влюбленной. По возвращении состоялась моя первая, со времени приезда кузенов, беседа с лордом Мельбурном.

— Я хочу сказать вам, что я думаю о своих кузенах. Лорд Мельбурн нежно мне улыбнулся.

— Я могу догадаться. Ваше величество никогда не умели скрывать свои чувства.

— Вы находите, что Альберт красив?

— Несомненно. Очень красив. А у его брата прекрасные темные глаза.

— А у Альберта голубые.

— Совершенно верно.

— И он намного красивее брата. Во всяком случае, мне так кажется.

— Я думаю, Эрнст очень неглупый молодой человек, насколько я мог убедиться.

— Он не так умен, как Альберт.

— Я бы сказал, что Эрнст умнее.

Я взглянула на него сердито и увидела в глазах его усмешку. Он поддразнивал меня, разумеется. Но он не должен был этого делать по такому серьезному поводу.

— Я вижу, что ваше величество изменили свое мнение относительно замужества.

— Да, дорогой лорд Эм, изменила.

— Я так и понял. Догадываюсь, что вы не пожелаете откладывать бракосочетание далее.

— Я не вижу для этого причины. А вы?

— Никакой. Раз ваше величество приняли решение и удовлетворены им, чем скорее оно состоится, тем лучше. Я полагаю, принц разделяет наше мнение. Я промолчала, и лорд Мельбурн продолжал:

— Так, значит, он еще не знает о своей счастливой участи?

— Это представляет некоторую трудность. Альберт никогда не станет действовать поспешно и пренебрегать этикетом.

— Но ваше величество может и не следовать ему… если я могу осмелиться так выразиться.

— Вы всегда высказывались без колебаний, дорогой лорд Эм. Поэтому наши отношения так дороги мне. Он слегка поклонился.

— Вы согласны, что должно быть сделано предложение?

— Я вижу, что вы понимаете всю сложность ситуации.

— Я все понимаю и уверен, что ваше величество преодолеет эту трудность. И у нас состоится королевская свадьба. Это как раз то, что нужно. Народу это понравится.

— Они не очень-то любят меня сейчас.

— Все любят невесту… особенно королевского происхождения. Вы увидите. — Я не уверена в народе. Я никогда не забуду, как они были жестоки ко мне… и бросали камни в мой экипаж.

— В день вашей свадьбы они будут посылать вам приветствия и воздушные поцелуи.

— Вы уверены?

— Вполне.

Я улыбнулась. Как он всегда мог поддержать меня! Но он выглядел устало, и я не замечала раньше, как он постарел. Конечно, ведь он и был немолод. Я сравнивала его с Альбертом, с его юностью и красотой.

Милый лорд Эм! Я всегда буду любить его и дорожить памятью проведенных вместе лет. Но я уже отдалялась от него. Со мной будет человек, с которым я смогу обсуждать мои проблемы и делить свои личные, а не только государственные тяготы. Как замечательно любить! И какую перемену это должно было принести в мою жизнь!

Я решилась. Оставалось только одно. Альберт не осмеливался просить моей руки, потому что я была королева, а он только принц из маленького герцогства… и даже не старший сын. Я должна сделать предложение ему. Это было двенадцатого октября. Еще один памятный день. Мы были на охоте, а когда вернулись, я пригласила его в Голубой кабинет. Там я ему сказала:

— Альберт, вы знаете, наверно, почему я вас позвала. Я была бы очень счастлива, если бы вы согласились на то, чего желаю я и вы тоже, я думаю… чтобы мы поженились.

Милый Альберт! Как он обрадовался! Сразу же забыв весь свой английский, он сказал мне по-немецки, как он счастлив и как больше всего на свете желал провести со мной всю свою жизнь.

Мы поцеловались. Я в жизни не была так счастлива. Когда мы вышли из Голубого кабинета, я была помолвлена с Альбертом.

Что это были за волшебные дни! Мы ездили верхом, гуляли, танцевали. Я пела сочиненные Альбертом романсы. Мы обсуждали нашу свадьбу, которая должна была состояться в начале нового года. Правда, до этого времени Альберту необходимо было вернуться с братом в Саксен-Кобург, и поскольку наш брак был очень важным, предстояло уладить множество дел.

Альберт вел себя сдержанно и старался не проявлять своих чувств открыто. Но я не чувствовала необходимости притворяться, я обожала его. Я подходила к нему сзади, когда он сидел, и целовала его в голову, а когда мы расставались, подзывала его вновь для еще одного поцелуя. Я была полна любовью и не видела причин скрывать ее. Лецен считала, что я слишком экспансивна. Бедная Лецен! Уж не ревновала ли она немного? Я часто видела полуулыбку в глазах лорда Мельбурна и понимала, что его забавляет моя восторженность.

Мне кажется, Альберта иногда смущали — в присутствии посторонних — мои выражения привязанности к нему. Милый Альберт, он был слегка ошеломлен своим счастьем. Я была на три месяца старше его и королева. Из-за своего положения я вела себя более естественно и не особенно беспокоилась, что обо мне скажут. Мои дяди делали что хотели, и поэтому некоторых из них называли эксцентричными. Я была не совсем такая. Я просто выказывала свои чувства и не видела в этом ничего дурного. Наконец настал печальный день, когда Альберт должен был со мной проститься.

— Мы расстаемся ненадолго, — заверяла я его, — мы скоро будем вместе на всю жизнь.

Без него было тоскливо, но приготовления к свадьбе чуть отвлекали меня. Лорд Мельбурн сказал, что он должен составить Декларацию, которую мне предстояло прочитать Тайному Совету, чтобы официально известить их о моих намерениях. Было уютно сидеть с ним в Голубом кабинете, который стал совершенно особым местом для меня с тех пор, как я сделала там предложение Альберту. Я не удержалась рассказать об этом лорду Мельбурну, и как это было неловко.

— Но бедный Альберт никогда бы не осмелился сделать предложение мне. Кому-то нужно было взять это на себя.

— Я же вам говорил, что так и будет.

— Да, ведь могут возникнуть и другие подобные ситуации. Альберту всегда придется помнить, что я — королева. Лорд Мельбурн бросил на меня один из своих иронических взглядов:

— Я уверен, Альберт будет всегда об этом помнить, потому что ему не позволят об этом забыть.

— Иногда, — сказала я, — мне кажется, что вы недооцениваете Альберта. Лорд Мельбурн молчал. Я слегка притопнула ногой:

— Я права, лорд Мельбурн?

— Я осмелюсь заметить вашему величеству, что он очень молод и неопытен.

— Все сначала бывают неопытны. Альберт будет мне поддержкой. Он такой хороший.

— О да, он очень добродетельный молодой человек.

— И вы будете с нами, мой дорогой лорд Эм. Он взглянул на меня грустно, вероятно, думая о тори.

— Дорогой лорд Эм, — сказала я, — боюсь, что последнее время я была так невнимательна к вам. Он улыбнулся.

— Это естественно. И, к своему стыду, я вновь заговорила об Альберте:

— У меня есть миниатюра Альберта, написанная Россом. Я попрошу ювелира вставить ее в браслет, который буду носить не снимая.

— Я надеюсь, что он похож там на себя.

— Росс не отдал ему должного. Я помню, вы говорили, что он любит изображать людей хуже, чем они есть. Я не думаю, что это смешно. Это глупо. Но никто не мог бы изобразить Альберта таким, как он есть. Он слишком хорош.

Он посмотрел на меня с нежностью, которая всегда так трогала меня. Милый лорд Мельбурн! Хотя я любила Альберта, но частичка моего сердца всегда принадлежит моему премьер-министру.

Письмо от дяди Леопольда привело меня в восторг. Каждая строчка источала радость.

Я была так довольна письмом и комплиментами лорду Мельбурну, что показала ему письмо. Он всегда относился немного подозрительно к дяде Леопольду, и мне казалось, что ему будет интересно знать, какого высокого мнения дядя был о нем. Все, что сказал лорд Мельбурн, было:

— Симеон, насколько я помню… не Захария.

— Что? — спросила я.

— Ныне отпущаеши… Невольно я улыбнулась — это было так похоже на моего любимого лорда Мельбурна.

— Я рада, — сказала я, — что дядя Леопольд получил то, чего хотел.

— А я рад, — сказал лорд Эм, — что ваше величество получили, что хотели. — Затем он заговорил о том, как известить публику о моих планах.

Я надела свое самое скромное платье, на руку — браслет с миниатюрой Альберта. Теперь я была готова.

Все смотрели на меня. Мне казалось, что они сразу же заметили портрет на моем браслете. И догадались о документе, который я должна им прочесть.

Лорд Мельбурн всегда излагал все очень элегантно, и эта Декларация не была исключением. Я сообщила им, что решила выйти замуж за принца Альберта и что свадьба состоится очень скоро. Прочитав, я удалилась.

Позже ко мне зашел лорд Мельбурн. Он был слегка озабочен. Я не видела его озабоченным со времени истории с Флорой Гастингс и догадалась, что случилось что-то важное.

— Это моя вина, — сказал он, — я не счел нужным упомянуть, что принц Альберт — протестант. Газеты подняли шум. Они говорят, что он католик, а королева не может быть женой католика[36].

— Но Альберт протестант. С чего они взяли, что он католик?

— Ваш дядя Леопольд сосватал своих родственников по всей Европе, и некоторые из очень выгодных браков были с католиками.

— Но это легко поправимо.

— Да, но это говорит о том, что есть люди, намеренные чинить нам препятствия во всем.

— Но почему?

— Газеты охотятся за всякими пикантными новостями, чтобы больше заработать. А тори надеются, что придет время, когда им удастся нанести нам поражение. Я содрогнулась.

— Пожалуйста, лорд Мельбурн, сообщите им, что Альберт — убежденный протестант.

Мне следовало быть готовой к новым неприятностям. Хотя было просто доказать, что Альберт никогда не был католиком, но возникли и другие возражения. Теперь я искренне верю, что есть люди, кто просто не выносит, когда другие счастливы, например мой дядя Кумберленд.

Казалось бы, что, став королем Ганноверским, он должен был бы перестать преследовать меня. Я уже коронованная королева Англии, однако он принадлежал к тем людям, кто никогда не теряет надежды.

Когда я объявила, решив, что во время всех церемоний место Альберта рядом со мной, что значило — он должен быть впереди моих дядей, герцоги Кембридж и Сассекс сочли это нормальным, но Кумберленд, конечно, стал возражать. Он был не просто герцог, но король, он был сыном моего деда Георга III, и если бы волей злой судьбы мой отец не опередил его в появлении на свет, он был бы теперь королем Англии. Эта несправедливость природы раздражала его всю жизнь, и теперь он решил досаждать мне тем, что стал во всеуслышание пренебрежительно отзываться об Альберте, называть «его фиктивное высочество», восстанавливать Кембриджа и Сассекса против моего избранника.

Я страдала от их бесчувственности и раньше, но она никогда не бесила меня так, как теперь, ведь их злоба была направлена против Альберта.

Узнав, что тори поддержали герцогов, я пришла в ярость. Как я ненавидела сэра Роберта Пиля, притворявшегося таким добродетельным и при этом постоянно интриговавшего против меня. Когда его поддержал герцог Веллингтон, я заявила, что впредь не желаю видеть его.

Дядя Леопольд, достигнув желанной цели, советовал мне теперь, что делать. Альберт должен стать пэром, писал он.

Когда я показала это письмо лорду Мельбурну, он сказал, что парламент никогда не согласится. Они боялись, что, будучи членом палаты лордов, он станет вмешиваться в управление страной. Они не забывают, что он немец.

Я знала, что они этого не забывают. В газетах его частенько называли «немецкий князек». Я сказала лорду Мельбурну:

— Они считают, что только англичане хороши.

— Обычная черта любой нации, — отвечал он.

— Они говорят, что в королевской семье и так слишком много немцев.

— Их было порядочно со времени Георга I[37].

— А кто им нужен? Стюарты? Я не помню, чтобы они принесли стране большие блага. Из-за одного из них вспыхнула гражданская война[38]. Этого они хотят?

— Народы никогда не довольствуются тем, что имеют. Они с ностальгией смотрят в прошлое, потому что оно слишком далеко, чтобы ясно его видеть.

— Я бы хотела, чтобы они были более здравомыслящими.

— Всем нам следует быть такими.

— Альберт достоин высочайшего ранга. Я брошу им всем вызов, дав ему титул короля-супруга.

— Этого не может быть, — спокойно сказал лорд Мельбурн, — парламент не делает королей.

— А почему нет? — возразила я. — Раз Альберт муж королевы, почему ему не стать королем?

— Нет, мэм, он — принц и не может быть никем другим. Если позволить парламенту создавать королей, вам не придется удивляться, если они решат их упразднить.

— Как поступили французы. А как насчет Карла I?

— Ваше величество не должны думать о революциях я гражданских войнах. Нам они здесь не нужны. Но не может быть и речи, чтобы принц Альберт стал королем-супругом.

— Он не может быть пэром! Он не может быть королем! Кем же он может быть?

— Он будет мужем королевы, мэм.

Я заговорила о его содержании. Лорд Мельбурн сказал, что супругу королевы положено 50 000 в год, и он будет просить парламент утвердить эту сумму. Я несколько смягчилась, так как знала, что Альберт небогат. Его доход был только 2500 фунтов в год, так что 50 000 будет для него целым богатством.

Лорд Мельбурн напомнил мне, что 50 000 было выделено мужу королевы Анны, Георгу Датскому и Вильгельму Оранскому, супругу королевы Мэри, но Вильгельм Оранский, конечно, был сам королем[39]. Мне и в голову не приходило, что Альберт не получит той же суммы. Лорд Мельбурн явился ко мне в пониженном настроении.

— Я сожалею сообщить вашему величеству, что парламент отказался утвердить 50 000. Они согласились только на 30 000.

— Это чудовищно! — воскликнула я.

— Увы, против предложения правительства было на сто четыре голоса больше.

— 30 000, когда этот болван, муж королевы Анны, получал 50 000! Как они могли быть настолько глупы? Какой толк был стране от Георга Датского? А милый, умный Альберт… Как вы могли это допустить? Ведь вы премьер-министр.

— Ваше величество знает, что премьер-министр не может противиться воле большинства.

— Мы должны настаивать. Лорд Мельбурн покачал головой.

— Это сделано, чтобы оскорбить Альберта… и меня. Как я скажу ему?

— Я полагаю, что, если бы принц Альберт был знаком с обстоятельствами, он бы первым согласился.

— Какие обстоятельства?

— Положение в стране. Мы сейчас далеки от процветания. Безработица растет. Чартисты[40] причиняют много беспокойства, и у них есть сторонники. Нельзя позволить себе тратить большие деньги на — да простит мне ваше величество — обедневших иностранцев, когда народ нуждается.

Я смотрела на него во все глаза. Я знала, что проблемы существовали, но лорд Мельбурн всегда относился к ним легко. А теперь по одному его тону я поняла, что все обстоит хуже, чем я представляла. Тут же я вспомнила бедняка, которому отдала деньги, накопленные мной на большую куклу. Мне всегда хотелось помочь нищим. Я постоянно расстраивалась от мысли, что невозможно помочь маленьким мальчикам, лазившим в каминные трубы и работавшим в шахтах. Это была тяжелейшая работа, но именно она спасала их от голода.

Все эти размышления отрезвили меня и заставили забыть об отказе тори дать Альберту 50 000 фунтов.

— Да, понимаю, — медленно произнесла я.

Что подумает Альберт, когда узнает о происходящем? Я боялась, что он будет унижен, чего я ни за что на свете не желала. Но я была уверена, что он поймет, почему, собственно, назначена такая сумма его содержания.

Он воспринял все оскорбления стоически и написал мне о своем придворном штате. В это время я начала понимать, какой был у него высокий моральный уровень. Альберт считал, что его двор должен состоять из вигов и тори. Он находил неправильным отдавать преимущество какой-то одной партии. Это была критика в адрес моего двора, состоявшего исключительно из вигов. Кроме этого, он высказал пожелания, чтобы члены его придворного штата были люди нравственные.

Когда я изложила все это лорду Мельбурну, он иронически улыбнулся, но был абсолютно тверд.

— Не может быть двух дворов, состоящих из людей различной политической ориентации, — сказал он. — Ваше величество видели катастрофические последствия этого при вашем собственном дворе — и вашей матушки. Я согласилась.

— Значит, должен быть один двор, и я не думаю, чтобы ваше величество пожелали составить его из тори.

— Я этого не потерплю.

— Вы — королева. Это ваше решение. У принца должен быть его собственный личный секретарь, но пока что мы с ним можем поделиться. Джордж Энсон очень достойный человек.

— Очень любезно с вашей стороны. Я сразу же напишу Альберту.

Альберт тут же отозвался. Ему не понравилась идея делить секретаря с премьер-министром. И было еще одно обстоятельство. Ему было известно, что Джордж Энсон танцевал до полуночи. Альберт находил, что это очень легкомысленное времяпрепровождение для человека, занимающего такой важный пост.

Мне это не понравилось. Видимо, Альберт иногда забывал, что я — королева и тоже люблю танцевать до полуночи, хотя мой пост и поважнее, чем секретарский. Он должен наконец понять, что я знаю свою страну и своих подданных лучше, чем он. Бесполезно рассуждать о лояльности по отношению к обеим партиям и допускать во дворец ненавистных тори. Он не знал, насколько они ужасны.

Дядя Леопольд был оскорблен, узнав, что Альберт не стал пэром и что парламент выделил ему только 30 000. Меня все это стало раздражать, и я написала Альберту, объяснив ему, что его предложения по поводу джентльменов его свиты просто невозможны. Он должен положиться на меня, что я выберу для него людей, занимающих достаточно высокое положение и с прекрасной репутацией. Я добавила, что получила недовольное письмо от дяди Леопольда. Он огорчен, что я не следовала его советам. «Наш милый дядя, — писала я, — склонен думать, что может всем распоряжаться». Очень мягко, но я хотела дать понять Альберту, что, хотя и любила и уважала его, я была королева и он, милый, добрый и умный, не должен этого забывать.

Я обнаружила, что у Альберта, несмотря на его внешнюю мягкость, была твердая воля. Его очень встревожили мои замечания по поводу его штата. Он думал, что сможет привезти с собой из Германии нескольких благородных, высоконравственных людей. Он был уверен, что я пойму, как одиноко может чувствовать себя человек в чужой стране. Лорд Мельбурн был в ужасе.

— Двор, состоящий из немцев! Никогда! Народ не потерпит этого. Уж лучше тори. Ваше величество знает, как недоверчиво у нас относятся к иностранцам.

Я сказала ему резко, что национальность не имеет значения. Я выходила за Альберта не потому, что он немец, но потому, что я его любила.

Ситуация становилась все более напряженной. Если бы Альберт был со мной рядом, мы бы все обсудили и пришли бы к взаимопониманию. Писать было так трудно. На бумаге слова выглядели так определенно… так непреложно. И почта так долго шла, что к тому моменту, когда письмо доходило до адресата, твое настроение уже существенным образом изменялось. Как я желала видеть Альберта и разрешить все наши трудности с ним вместе.

Альберт категорически отказался делить секретаря с премьер-министром, так что лорд Мельбурн сказал, что он уступает его Альберту. Альберт согласился на это, хотя и неохотно, так что одно препятствие мы все-таки преодолели. Но оставались другие, на этот раз между Альбертом и мной, еще более неприятные, потому что некого в них было обвинять.

Я утешалась тем, что это все было потому, что Альберт был незнаком с английскими обычаями. Его воспитывали очень строго, и я сомневаюсь, чтобы у него в детстве были взрывы. Он всегда был преисполнен сознания своего долга и никогда не отступал с пути добродетели. Но беда хороших людей в том, что они слишком много ожидают от других, чьи моральные принципы не столь высоки.

Первая неприятность была из-за медового месяца. Я получила такое прелестное письмо от Альберта, где он писал, как он стремится в Англию и с нетерпением ждет нашего медового месяца. Мы должны были провести его в Виндзоре, милом Виндзоре, где мы были так счастливы, и где я предложила ему жениться на мне. Мы поедем в Виндзор на неделю, и пробудем там целую неделю одни, я на этом настаиваю, писал он мне.

Конечно, я была в восторге, что он хотел быть только со мной, но милый Альберт не понимал некоторых вещей. Он не мог знать, что значило управлять страной. Но он всему научится, и научится быстро — ведь он такой умный. Главное, что ему предстояло понять, было то, что королева не принадлежит себе. «Ты забываешь, любовь моя, — писала я, — что я царствующая монархиня и государственные дела не могут ждать. Сейчас заседает парламент, и я не могу отлучаться из Лондона больше чем на день-другой».

Отослав это письмо, я забеспокоилась. Возникло уже столько осложнений после того радостного момента, когда мы объяснились в любви. Я жаждала его видеть. Мне хотелось знать, что он чувствует по поводу всех этих неурядиц. Письма могут быть иногда такими холодными. Может быть, я была высокомерна? Я ничего не могла с этим поделать. Я должна была напоминать ему, что он женится на королеве.

Я послала ему список подружек невесты. Мне очень хотелось, чтобы у нас во всем было согласие, даже в таких мелочах. И как же изумилась, когда он не одобрил мой выбор. Он настаивал, что двух нужно было вычеркнуть из списка. Это были дочери леди Рэднор и леди Джерси. Сами подружки были невинные девушки, но их матери были замешаны в скандалах, напомнил мне Альберт. Леди Джерси пользовалась дурной репутацией даже в Европе. Альберт находил, что моих подружек не должны касаться никакие сплетни. Когда я показала это письмо лорду Мельбурну, он засмеялся.

— Чего хочет от нас принц? Чтобы мы рылись в прошлом? Упаси Господи! Мало ли что мы обнаружим! А как насчет родни жениха? Его отец — известный распутник, и не забудьте, что он развелся с женой — собственной маменькой этого святого Альберта — за неверность. Это уже слишком далеко заходит, ваше величество.

Как я ни любила Альберта, я согласилась с лордом Мельбурном. Альберт проявил в данном случае нелогичность. Я должна написать ему, что не стану менять подружек.

Лорд Мельбурн иногда смотрел на меня с грустью. Я знала, что он думал. После моего замужества наши отношения должны измениться. У меня будет другой постоянный спутник, подчиняющий меня своему влиянию. Легко ли я поддавалась влиянию? Может быть, когда я любила. Но не влюблялась ли я слишком легко, целиком отдаваясь своему чувству? Быть может, что-то во мне требовало мужской власти надо мной. Дядя Леопольд… лорд Мельбурн… я фанатически любила дядю Леопольда, пока не появился лорд Мельбурн и не указал мне на его недостатки. Теперь таким мужчиной в моей жизни будет Альберт. Но ни с одним из них я никогда не забывала самое важное: я была королева. Несмотря на все эти осложнения, день свадьбы был назначен на десятое февраля.

Неудача преследовала нас. Я была очень нездорова, и думали, что у меня корь, что оказалось ошибкой. Лорд Мельбурн простудился, и простуда осложнилась у него кашлем. К тому же еще мама не оставляла нас в покое. Она не хотела выехать из дворца после моей свадьбы, и по-прежнему велись ожесточенные дискуссии, кто кого превосходил по рангу.

Вскоре прибыл камердинер Альберта с его борзой Эос. А мне подарили еще одну маленькую собачку, очаровательного скотч-терьера, которого я назвала Ледди. Я была в восторге, но лорд Мельбурн говорил, что у меня слишком много собак, и хотя они все любили его, мне кажется, они ему не очень нравились.

В те дни я получала множество пожеланий и подарков. Просыпаясь каждое утро, я напоминала себе, что еще днем меньше остается до моей свадьбы. В Ла-Манше сильно штормило.

— Бедному принцу Альберту придется плохо, — сказал лорд Мельбурн с оттенком удовлетворения в голосе, — но он мужественно все перенесет, — добавил он.

Все казались в смятении. Я была так возбуждена, что не могла ни есть, ни спать. Я ужасно боялась, что что-нибудь выйдет не так.

Лецен сердилась и говорила, что я должна успокоиться. Бедная Лецен, она сама была на себя не похожа. Я думаю, ей не хотелось, чтобы кто-то вошел в мою жизнь, особенно такой близкий человек, как Альберт. Я снова и снова уверяла ее, что не изменю своего к ней отношения, но мне кажется, она мне не верила. Она поехала в Виндзор, чтобы проверить, все ли готово для нашего медового месяца — три дня, а не неделя, как настаивал Альберт.

Мама возражала против того, чтобы Альберт и я жили под одной крышей до свадьбы. Я протестовала. А где же еще Альберту остановиться? И не могли же мы пожениться в день его приезда. Мама продолжала настаивать, что это «неприлично», и когда я сказала об этом лорду Мельбурну, он, к моему удивлению, заметил, что Альберту и правда лучше было остановиться где-нибудь еще. Я рассердилась.

— Мне кажется, каждый старается создать насколько можно больше препятствий моему замужеству.

Лорд Мельбурн терпеливо объяснил, что он просто хотел сгладить осложнения, поскольку по английскому обычаю жених и невеста не должны были жить под одной крышей до брака.

— Это очень нелепый обычай, и Альберт остановится во дворце.

— Как вам угодно, мэм, — сказал он с улыбкой, и, поскольку я ясно высказала свое желание, маме пришлось согласиться.

Итак, Альберт прибыл в Букингемский дворец. Как я была рада увидеть его! Он выглядел бледным. Альберту не везло в морских путешествиях. Но ничто не могло умалить его красоты, и когда я взглянула в его голубые глаза, то поняла, как я счастлива.

Он прибыл в субботу, а свадьба должна была состояться в понедельник. Эти два дня были для нас очень счастливыми. Мы пели дуэты и репетировали свадебную церемонию. Время летело незаметно.

В воскресенье я никак не могла заснуть. Это была последняя ночь, которую я проводила одна. Я вспомнила, как много я придавала этому значения, будучи маминой пленницей. Казалось, это было так давно, а прошло только три года.

В такое время вспоминаешь о прошлом… все эпизоды детства… счастливые дни… тревожные дни… Это так естественно, ведь это конец прежней жизни.

Когда я проснулась на следующее утро, я услышала шум дождя. Какая досада! Должно было бы светить солнце. Есть поговорка: «Солнечный день — счастье для невесты». Что ж, может быть, солнце еще появится. В любом случае как я могу быть несчастна с Альбертом?

Первое, что я сделала, написала ему записку: «Любимый, как ты себя чувствуешь сегодня? Я очень хорошо отдохнула и очень бодра. Какая погода! Но я надеюсь, что дождь перестанет. Пришли мне одно словечко, когда мой любимый драгоценный жених будет готов. Навеки твоя, Виктория R».

На улицах собрались толпы. От подъезда к экипажу был постелен алый ковер. Вскоре наступил торжественный момент. Я услышала возгласы — это выехал Альберт в сопровождении отца и брата. Я могла себе представить, как великолепно он выглядел в фельдмаршальской форме с врученной мной лентой ордена Подвязки через плечо. Его отец и брат были в зеленой форме. Я услышала крики и аплодисменты и была счастлива, потому что они предназначались Альберту.

Затем настала моя очередь. Со мной в экипаже была мама. Я была против, но я поняла, что по такому случаю мы должны забыть наши разногласия и вести себя на людях подобающим образом.

Когда я появилась, крики усилились и раздавались звуки труб. Улицы были запружены толпами народа, и казалось, люди были повсюду — в каждом окне дома, на деревьях, на перилах, чтобы только увидеть меня.

Я была счастлива. Призрак Флоры Гастингс канул в прошлое или почти что канул. И история с моими придворными дамами забылась. Я была королева, и это был день моей свадьбы. Когда я вышла в пышном белом платье, отделанном кружевами, то услышала возгласы восхищения. Я слегка дотронулась до сапфировой броши — подарка Альберта, имевшего особую ценность в моих глазах. Вокруг шеи у меня сверкало бриллиантовое ожерелье, а на голове был венок из флердоранжа.

Мама сидела рядом, когда мы проезжали по улицам, заполненным людьми. Я заметила, что мама чувствовала себя неловко на сей раз; за три года она кое-что поняла, да и отвратительного сэра Джона не было с ней, чтобы руководить ее поступками.

Я живо вспомнила свою коронацию, когда мне казалось, что быть королевой — самое замечательное в мире. Какой я была наивной! Может быть, такой осталась и до сих пор.

Мне было еще двадцать лет — но я была на три месяца старше моего дорогого жениха, и мне предстояло научить его многому, хотя он был хороший и умный, он не понимал полностью обязанностей и ответственности королевы Англии.

Аббатство выглядело прекрасно, и я была очень растрогана церемонией. Я никогда не забуду, когда Альберт надел мне на палец кольцо, скрепившее наш союз. Мы будем теперь вместе до конца дней. Мы были муж и жена. Альберт и я держались за руки и смотрели друг на друга. Все будет прекрасно, подумала я. Как может быть иначе с этим божественным существом!

Я увидела тетю Аделаиду. Как она постарела со смерти дяди Уильяма! Но она выглядела великолепно в пурпурном шелку и мантии, подбитой горностаем. Внутренне я обратилась к ней, вспомнив всю ее доброту в прошлом, как она понимала все про моих кукол, как она старалась устраивать для меня детские балы, потому что она знала, как я любила танцевать, а мама не позволяла мне ездить. Тетя Аделаида всегда была любезна с мамой, несмотря на грубость, которую видела в ответ, и все это потому, что она хотела помочь мне. Милая тетя Аделаида! Было грустно видеть ее такой печальной и усталой. Я нежно обняла ее. Она прижала меня к себе и прошептала, что надеется, что я буду счастлива.

Тут же стояла мама, дожидаясь, пока я поцелую ее и скажу, как я ценю все сделанное ею для меня. Возможно, у меня было много пороков, но лицемерие не было одним из них. Нет, мама, подумала я, прошлое так просто не сотрешь из памяти, хотя это и было бы удобно. Она приблизилась ко мне, протянув руки. Я взяла одну ее руку и пожала. По тому, как затаили дыхание окружающие, я поняла, что мой жест не остался незамеченным.

Потом мы с Альбертом поехали во дворец, и опять нас приветствовал народ, несмотря на дождливую погоду.

Нас ожидал бесконечный банкет, но, наконец, наступил момент, когда я смогла удалиться к себе и переодеться из своего свадебного платья. Я надела белое шелковое платье, отороченное лебяжьим пухом, и шляпу с широкими полями, почти совсем скрывавшими мое лицо. Это было неплохо, потому что нам предстояло проехать по улицам, а когда чувствуешь себя взволнованной, то не хочешь, чтобы все это видели.

Я спустилась вниз, и среди прощавшихся с нами я выделила высокую фигуру лорда Мельбурна. Я подошла к нему, и, когда он поклонился и поцеловал мне руку, вся моя любовь и нежность к этому человеку пробудились во мне вновь.

— Лорд Мельбурн, — сказала я с нежностью в голосе, — вы всегда будете здесь.

— Пока я вам нужен, — отвечал он, — и пока это возможно. Я кивнула.

— Вы приедете в Виндзор ужинать.

— В ваш трехдневный медовый месяц?

— Да, — сказала я. Он поклонился. Я продолжала дрожащим голосом:

— Какой на вас великолепный костюм, лорд Мельбурн.

— Я счастлив, что он заслужил одобрение вашего величества. Мне он представляется семидесятичетырехпушечным фрегатом.

Он насмешил меня, как всегда, но я видела слезы на его глазах. Я не должна была говорить с ним слишком долго, и я пошла дальше. Удаляясь, я услышала, как он прошептал:

— Благослови вас Бог, мэм.

И вот рядом со мной Альберт, нас ждала карета, которая доставит нас в Виндзор, где мы проведем наш медовый месяц.

СЕМЕЙНОЕ СЧАСТЬЕ

Какие это были прекрасные дни! Я не могла поверить своему счастью — я замужем за самым совершенным, дивным человеком. Красота Альберта восхищала меня. Мы любили друг друга пылко и нежно, и мне никогда в жизни не было так хорошо.

Альберту очень понравился Виндзор. Он любил природу. Он знал названия всех деревьев и растений. Когда мы гуляли, Альберт много рассказывал мне о них. Чтобы его не обидеть, я старалась делать вид, что меня это очень интересует.

Как-то он сказал, как приятно ложиться рано и вставать рано по утрам. Он уже и раньше говорил мне, что танцы до полуночи — глупое занятие.

— Но Альберт, — возражала я. — Я люблю танцевать, и после полуночи всегда бывает веселее.

— Но тогда ты не чувствуешь себя бодрой по утрам. А рано утром лучше всего работается.

— Я заставлю тебя изменить это мнение, — сказала я. — Я бы хотела танцевать с тобой до двух часов утра. Он так испугался, что я начала понимать, что наши вкусы немного разнятся.

Лецен была в Виндзоре вместе с нами. Я заметила, что она несколько изменилась. Я поняла, что Альберт и Лецен не испытывают расположения друг к другу.

Лецен почти все время вела себя суетливо. Я полагаю, ей хотелось, чтобы Альберт знал, как она мне предана и как поддерживала меня всегда.

К нам приезжали гости, и, конечно же, нас навестил мой обожаемый лорд Мельбурн. Я была так рада его видеть! Он сказал, что супружеская жизнь пришлась мне явно по вкусу, и был рад за меня.

Он рассказал, что моя мать собирается выехать из Букингемского дворца. Лорд Мельбурн надеялся, что ганноверский король позволит ей занять его апартаменты в Сент-Джеймском дворце.

— Он никогда там не живет, — сказал лорд Мельбурн. — Но его величество проявил твердость и отказался уступить свои покои.

— Боюсь, что если мама останется в Букингемском дворце, то могут возникнуть проблемы. Правда, Альберт считает, что наши осложненные отношения с мамой из-за того, что я слишком с ней сурова.

— Значит, он не понимает ситуацию.

— Да. Но я пыталась объяснить ему.

— Я советую вам снять для герцогини Ингестри-хаус на Белгрейв-сквер. Он сдается внаем за 2000 фунтов в год. Может быть, позже найдется более подходящая резиденция, но, я полагаю, вашему величеству угодно, чтобы переезд состоялся поскорее. Следует ли мне начать переговоры?

— Пожалуйста. Я просто не могу, чтобы она вызывала разногласия между Альбертом и мной.

Мы вернулись в Лондон. Как я любила все, что мы делали вместе, — кататься верхом, гулять, а уютными вечерами разыгрывать дуэты. Нас часто навещал Эрнст. Я заметила, что братья очень привязаны друг к другу. Иногда у нас бывали танцевальные вечера. Альберт танцевал прекрасно, но он всегда рано удалялся. Несмотря на то, что мне хотелось потанцевать побольше, я уходила вместе с ним.

Теперь, оглядываясь назад, я вижу, как мы были непохожи, и как много недоразумений возникло между нами по моей вине. Альберт был слишком хорош. Я помню, как лорд Мельбурн сказал однажды, что со святыми труднее иметь дело, чем с грешниками, потому что святые хотят, чтобы все походили на них, тогда как грешники ничего не имеют против святых, если только те не мешают им предаваться удовольствиям. Он добавил:

— Мне всегда казалось, что есть большая доля истины в старой поговорке: «В самом худшем из нас есть немного хорошего, и немного плохого в самом лучшем, и лучшим из нас не подобает критиковать остальных».

Мне это показалось очень смешным — и справедливым, — и я громко засмеялась. Когда я громко смеялась, Альберт смотрел на меня — не то чтобы осуждающе, скорее снисходительно, как на ребенка, чей проступок сам по себе мил, но нуждается в исправлении.

Я полагаю, дело было в том, что мы получили различное воспитание. Альберта обожали его бабушки и воспитали его в строгих лютеранских обычаях и правилах. По характеру он был серьезен. Он был талантлив и хотел использовать свои таланты. Он менее всего подходил на роль супруга королевы. «Рано ложиться, рано подняться — значит ума набраться» — был один из его любимых афоризмов. Он не мог понять, почему я любила засиживаться до полуночи. Он много чего во мне не понимал: моей преданности лорду Мельбурну и моей горячей любви к Лецен. Он был в ужасе, когда услышал, что я зову ее Дэйзи.

— Не может быть, чтобы ее так звали.

— На самом деле ее зовут Луиза.

— Тогда почему ты называешь ее Дэйзи?

— Мне хотелось дать ей какое-то особое имя. Она была особенным человеком в моей жизни. Мы с ней прекрасно проводили время, и, когда мне было плохо, она всегда могла утешить меня. Временами с мамой было очень тяжело жить. Ты знаешь, она заставляла меня носить ожерелье из остролиста под подбородком.

— Я уверен, что бы она ни делала, она считала, что это для твоего же блага.

— О нет, для ее собственного блага.

Альберт промолчал. Он считал, что говорить непочтительно о родителях было также грешно, как говорить непочтительно о Боге.

Он находил, что Лецен слишком много забрала власти в свои руки. Он, вероятно, заметил то упрямое выражение, которое всегда появлялось на моем лице при упоминании о Лецен. Она, в свою очередь, иронически отзывалась о нем. Она напомнила мне, как я любила танцевать.

— Я помню, как вы веселились до трех часов утра.

— И я тоже, Дэйзи. Было так весело, правда?

— Я любила видеть вас такой красивой в бальном платье. Вы слишком много стали читать теперь, моя дорогая. Вы не должны утомлять глаза.

— Альберт очень интересуется литературой.

— Вам нужно больше бывать на свежем воздухе.

— Альберт находит свежий воздух очень полезным.

— Ведь мы же не хотим превратиться в книжного червя. Это совсем не пойдет моему бесценному ангелу.

— Кем бы я ни стала, я всегда буду вашим бесценным ангелом.

Потом она обнимала меня и требовала уверений, что ничто… ничто не изменит любви между нами. Я пылко заверяла ее, что так и будет. Потом Альберт как-то упомянул о моих отношениях с лордом Мельбурном.

— Ваши отношения немного фамильярны, — сказал он.

— Мой ангел, это естественно. Мы старые друзья. Он был моим премьер-министром с тех пор, как я взошла на престол.

— Ваши отношения ближе, чем они должны быть между королевой и ее премьер-министром.

— Лорд Мельбурн — не обыкновенный премьер-министр, а я, мой дорогой Альберт, не обыкновенная королева.

Я засмеялась. Альберт слегка улыбнулся. — Ты слишком демонстративна в проявлении своих чувств, дорогая.

— А почему бы и нет? Почему нельзя показывать людям, что они тебе нравятся?

— Может быть, не столь явно.

— Лорд Мельбурн всегда был моим большим другом. Я всегда его уважала и не вижу причины скрывать это. Я с ужасом думаю, что его место может занять этот отвратительный Пиль.

— Ты говоришь о сэре Роберте Пиле?

— Да. У него манеры танцевального учителя, и он выглядит так, словно каждую минуту готов пуститься в менуэт. — Я засмеялась, вспомнив его выходки.

— Я говорил о нем с Энсоном. Он очень высокого мнения о сэре Роберте.

— Но, Альберт, Роберт Пиль наш враг. Он голосовал против твоего содержания. Он хотел внедрить этих ужасных тори при моем дворе. Он делает все, что может, чтобы вытеснить лорда Эм с его поста.

— Естественно, потому что он возглавляет оппозицию. Я нахожу, что сэр Роберт много сделал для Англии. Полиция, которую он создал, — предмет зависти во многих странах. И не только это — я пришел к заключению, что он дорожит благом страны. Он счастливо женат и живет добропорядочной жизнью, чего не скажешь о других политиках.

— Дорогой Альберт, ты здесь еще недавно. Мне не нравится сэр Роберт Пиль, и я надеюсь, что лорд Мельбурн его не допустит на свое место.

— То, что он тебе не нравится, не означает, что он плохой политик. Я зевнула.

— Дорогой Альберт, я хочу спеть твой романс. И потом, я слышала, как вы с Эрнстом играли Гайдна сегодня утром. Я бы хотела послушать вас еще раз.

Альберт взглянул на меня, как он часто это делал, как на милого, но капризного ребенка.

Я была уверена, что Альберт изменится. Мне не приходило в голову, что я могла измениться. Ведь я — королева.

Альберт критиковал лорда Мельбурна. Он признавал, что у него светские изящные манеры, но считал, что он слишком обходителен. Чуть позже он обнаружил, что лорд Мельбурн был замешан в скандальных процессах, и это ему очень не понравилось.

— Это не его вина, — объяснила я. — Просто так случилось.

— Странно, что это случалось так часто.

— Такова жизнь. Лорд Мельбурн замечательный человек. Это привлекает к нему людей и может создавать для него неприятности. Он так помог нам, Альберт. Он так старался, чтобы парламент выделил тебе больше денег. Могу сказать тебе, что сэр Роберт Пиль был против этого.

Взгляд Альберта стал печальным. Он был так хорош собой в эту минуту, что я поцеловала его и сказала:

— Пойдем к Эрнсту.

Семья Альберта не могла остаться у нас навсегда, так что наступил день их отъезда. Альберт простился с отцом с большой нежностью и взаимными обещаниями скоро увидеться. Я сказала, что мы всегда будем рады видеть его в Англии. Он с большой любезностью поцеловал мне руку. Но, когда он уехал, Альберт разрыдался. Я ужаснулась, видя его в таком отчаянии. Я старалась утешить его, но он был безутешен.

— Ты не знаешь, что такое проститься с отцом, — сказал он мне.

— Знаю, — отвечала я. — Но, милый Альберт, я же с тобой. Я твоя жена и твое утешение. — Но он оставался печальным, и это раздражало меня немного. Конечно, он любил отца, и это естественно. Но он был теперь мой муж, и это должно было уменьшить его скорбь.

Мне казалось, что меня ему недостаточно. Мы были женаты только несколько недель. Он не должен был бы так отчаиваться… Странная мысль закралась мне в голову: я была пылко влюблена в Альберта, но отвечал ли он мне таким же чувством?

Сначала мне казалось, что все восторженно восприняли мое замужество. Но вскоре я стала замечать, что, оказывается, есть и недовольные. Огорчительно было то, что они не пытались скрыть своего отношения к произошедшему. Я очень расстроилась, когда герцогиня Кембриджская отказалась встать, когда пили за здоровье Альберта на ужине у вдовствующей королевы. Об этом тут же заговорили. Это было типично для королевского семейства. Они всегда опасались, что кто-то может взять над ними верх.

В газетах появились карикатуры, изображавшие Альберта под каблуком у жены; на других его представляли интриганом, радовавшимся тому, что он получил 30 000 фунтов вместо жалких 2500. Кобургов изображали тщеславными, жадными людьми, пробирающимися во все королевские дома Европы.

У меня возникло естественное желание это прекратить, и я обратилась к лорду Мельбурну.

— Мы гордимся свободой прессы в нашей стране, — сказал он. — Народ не потерпит никакого вмешательства.

— Но это жестоко, — возразила я, — и несправедливо.

— Увы, люди, занимающие высокое положение, должны ожидать подобных выпадов.

— Почему?

— Потому что они представляют собой удобную цель. Публике это нравится. Они покупают газеты не для того, чтобы убедиться, что все идет как положено. Им это было бы скучно.

— Это очень прискорбное жизненное наблюдение.

— Жизнь часто бывает печальна. Забудьте об этом. Скоро это прекратится.

Ничего нельзя было долго скрывать от Альберта. Он все замечал. Он уже отметил, что дела во дворце были поставлены не так, как следовало.

— Мой милый Альберт, — сказала я, — тебя не должны обижать эти глупые люди.

— Я вижу, что многим не нравлюсь. То меня критикуют как бесполезного дурака, повинующегося своей жене, то как хитроумного проходимца.

— Если бы они знали, какой ты замечательный! В свое время они поймут. Мы должны быть терпеливы. Он пристально посмотрел на меня и сказал:

— О да, мы должны быть терпеливы. И я поняла, что он обращался не столько ко мне, сколько к себе.

— Тебе не кажется, что наши вечера… довольно скучны? — сказал мне как-то Альберт.

— Нет, — отвечала я. — Я люблю вечера, когда мы вдвоем, а ты разве нет?

— Я думаю, мы должны приглашать ко двору интересных людей.

— Но люди, которые нас окружают, и есть наш двор.

— В Розенау мы приглашали писателей, ученых, художников…

— Мне такие люди не нравятся. Они говорят о том, чего я не понимаю.

— Ты можешь научиться и найдешь их очень интересными.

— В Розенау очень небольшой двор, это совсем другое дело.

— Твой дядя Георг IV приглашал таких людей.

— Его считали очень вульгарным. Он был непопулярен, ты знаешь.

— У него, должно быть, собирались очень интересные люди.

— А мне казалось, что ты счастлив. Он нежно поцеловал мне руку.

— Моя маленькая, ты — прелесть, но мне просто не хватает других занятий.

— Милый Альберт, как тебе может чего-нибудь не хватать?

— Видишь ли, у тебя твоя работа, бумаги, беседы с премьер-министром. А я… я просто так. Я бы хотел помогать тебе.

— О как ты добр! Но ты же знаешь, сколько обязанностей у королевы — мне приходится обсуждать государственные дела, принимать решения, подписывать различные документы.

— Я хочу, чтобы ты поняла — я здесь, чтобы помогать тебе.

— Милый Альберт!

Я подумала, что у него действительно нет никаких обязанностей, а Альберт был не из таких людей, кто жил только развлекаясь.

Приехал лорд Мельбурн и привез мне на подпись бумаги. Мне пришла одна мысль, и я позвала Альберта. — Дорогой, — сказала я. — У меня есть работа. Ты мне не поможешь?

— С огромным удовольствием, — отвечал он с просветлевшим лицом.

— Вот и чудесно. Пойдем в кабинет. Он сел рядом со мной.

— Что это за бумаги? — спросил он, взяв их. Я осторожно забрала документы из его рук.

— Их принесли мне на подпись.

— О да, я понимаю. Но каково их содержание?

— Я обсудила все с лордом Мельбурном. Мне осталось их только подписать. Протянув ему промокательную бумагу, я сказала:

— Вот, мой милый, я буду подписывать, а ты промокать.

Я поставила свою подпись и пододвинула лист Альберту. Я не могла понять выражения его лица, но мне показалось, что в нем было заметно некоторое раздражение, которое он тщательно сдерживал.

Вскоре я стала чувствовать себя плохо, меня тошнило, особенно по утрам. Лецен наблюдала за мной с понимающим видом.

— Может ли это быть? — сказала она. — Так скоро? Мне пришла в голову мысль, от которой я пришла в ужас, — я беременна. Пожалуй, этот страх можно объяснить тем, что тогда материнские чувства не были мне свойственны, и перспектива иметь детей испугала меня. Я думала больше о предстоящих мне испытаниях, чем о результате. Я любила детей, когда с ними можно было разговаривать, но к младенцам у меня никаких чувств не было.

Разумеется, я понимала, что должна исполнить и этот долг королевы — иметь детей. Но мне не хотелось думать об этом… во всяком случае пока.

Я никогда не забывала принцессу Шарлотту, так влюбленную в дорогого дядю Леопольда, — она умерла от родов.

Очень многие умирали от родов. Некоторых из придворных дам я знала… Они были молодые, здоровые… и вдруг умерли. Я постоянно об этом думала и как-то сказала Лецен. Та меня успокоила.

— Мы позаботимся о вас теперь, — сказала Лецен, — а что говорит принц?

— Я ему еще не сказала.

— Значит, я первая об этом узнала, — сказала Лецен с довольной улыбкой.

— Да, Лецен. Вы первая.

— Когда вы скажете принцу?

— Я скажу ему, как только увижу его. У нас не должно быть секретов друг от друга. Дядя Леопольд написал мне перед свадьбой: «Говорите друг другу все. А если поссоритесь, всегда миритесь до наступления ночи. Никогда не ложитесь спать, не помирившись». Это хороший совет, правда, Лецен?

— Вы должны держать руки и ноги в тепле, — сказала Лецен, не ответив на мой вопрос. — Вы же знаете, как вы мерзнете.

— Но не летом, моя милая Дэйзи.

Я знала, что она опять начнет суетиться, и мне это нравилось. Когда я сказала Альберту, он очень обрадовался.

— Когда? — спросил он.

— Я не знаю. К концу года. Наверное, в декабре. Он поцеловал мне руки.

— Ты как будто не очень довольна? — спросил он с изумлением.

— Я не думаю, что рождение ребенка очень приятное переживание.

— Подумай только, какая это радость… наш ребенок… твой и мой.

— Наш ребенок, — сказала я немного едко, — но рожать придется мне. — Меня несколько раздражило, что он забыл об опасности для меня.

— Моя маленькая женушка, — сказал он, целуя. — Тысячи женщин во всем мире рожают детей. Ты же не хочешь сказать, что королева боится того, что все остальные переносят спокойно? Я ответила, стараясь подавить вспышку раздражения:

— Лецен, невзирая на всю ее радость, очень обеспокоена. Я это заметила, хотя она, конечно, старалась мне этого не показать.

— Ты ей уже сказала?

— Да, конечно.

— Кому еще?

— Никому… пока.

— Значит, она узнала первой?

— Так случилось.

— Так случается постоянно.

— Конечно, она всегда при мне, и надеюсь, что и останется.

— Мы отвыкаем от старых слуг.

— Лецен не прислуга. Тебе придется понять это, Альберт.

— Мне придется?

— Да, придется. Он посмотрел на меня обиженно. Это начинало меня раздражать.

— Нужно сделать объявление, — сказал он.

— Еще слишком рано.

— Не думаю. Народу следует знать. Ребенок будет престолонаследником.

— Я сначала спрошу лорда Мельбурна.

— Значит, мое желание не имеет значения?

— Как ты можешь говорить так, Альберт?

— Лецен должна узнать первой, лорд Мельбурн должен решить, когда объявить об этом событии. Я вижу, что мои желания имеют мало значения.

Обычно, как это бывало в таких случаях, я бы обняла его и сказала, что его желания важнее всего, но я чувствовала себя плохо и знала, что в течение нескольких месяцев мне придется вынести немалые неудобства.

— Ты забываешь мое положение, Альберт, — сказала я холодно. — Ведь я королева.

— Я это хорошо знаю, — сказал Альберт уязвленным тоном. — Пожалуйста, не думай, что я могу когда-нибудь об этом забыть.

— Ну тогда все хорошо, — сказала я и вышла. Когда я рассказала лорду Мельбурну, он был глубоко тронут.

— Да благословит Бог ваше величество и младенца, — сказал он со слезами на глазах. Я рассказала ему о моих опасениях, и он все понял.

— Это вполне естественно, — сказал он, — но за вами будет самое лучшее наблюдение, и я думаю, добрая старая Лецен позаботится о вас, а ваше цветущее здоровье позволит вам все перенести благополучно. Это было то, что я хотела слышать.

— Никаких больше скачек по Виндзорскому лесу, — сказал он предостерегающе. — И только самые медленные танцы.

— Альберт говорит, что я слишком люблю поесть. Может быть, мне ограничить себя в еде?

— Но кормить-то теперь придется двоих. Представители ганноверской династии любили наслаждаться всеми радостями жизни — и еда была для них одной из этих радостей. Мы засмеялись, так приятно было его слушать.

— Вы думаете, следует сделать объявление? Лорд Мельбурн покачал головой:

— Лучше пусть новости просочатся сами собой. Народу это больше нравится. Беременна она или нет? Это возбуждает больший интерес, чем официальное заявление.

— Вы думаете, им это понравится?

— О да. Народ обожает различные события — свадьбы, коронации… прекрасно. Но рождение… детей… значительнее всего. Как славно, будут говорить в народе, наша дорогая королева такая же, как и мы.

— Вы не очень любите младенцев, лорд Мельбурн.

— Этого ребенка я полюблю. Это будет королевское дитя, ваше, мэм. Мне было намного легче говорить с лордом Мельбурном, чем с Альбертом.

Альберт очень сожалел, что расстроил меня, и был очень добр со мной, когда мы вновь увиделись. Я сказала ему, что лорд Мельбурн находит, что известие должно распространиться без официального объявления, и, хотя Альберт предпочел бы последнее, он больше об этом не упоминал. Мы были очень счастливы, и так как все были очень довольны известием о будущем ребенке, я старалась забыть ожидающие меня испытания и радоваться вместе со всеми.

Несмотря на то, что Альберт не хотел, чтобы Джордж Энсон выполнял роль и его секретаря, он с этим смирился, и, общаясь как бы вынужденно, они постепенно подружились. Джордж Энсон был одним из тех интеллектуалов, которых Альберт хотел пригласить ко двору, чтобы оживить и разнообразить наши вечера. Так как Энсон очень уважал Альберта — что было вполне понятно, — они проводили много времени вместе. К ним часто присоединялся барон Штокмар, и они втроем обсуждали государственные дела, так как Альберт очень интересовался политикой. Я была поражена, обнаружив, как хорошо Альберт разбирался в ней и в делах управления страной.

Однажды мы сидели за чаем — я очень любила эти спокойные моменты — просто как муж и жена, что было очень приятно и уютно. В таких случаях я отпускала прислугу и разливала чай сама, с удовольствием ухаживая за Альбертом. Альберт занимал меня, увлекательно о чем-то рассказывая, улыбаясь своей прелестной улыбкой, а я слушала и восхищалась им, думая, насколько он хорош собой. Меня раздражало, что в газетах его называли «миловидным» и намекали, что его наружность не соответствовала идеалу мужественной английской красоты. Несомненно, он выглядел мужественным! Люди просто завидовали.

Я не помню, как разговор перешел на моих министров, так как говорили мы совершенно о другом: я хотела, чтобы Альберт помог мне выбрать материю для бального платья. У него был такой изысканный вкус — тоньше, чем у меня, — мне нравилось выслушивать его мнение и с удовольствием принимать его предложения.

— Нравственность многих твоих министров оставляет желать лучшего, — сказал он. — У лорда Пальмерстона очень дурная репутация.

— Лорд Мельбурн говорил мне, что его называют купидоном, — смеясь, сказала я, — потому что он многим дамам внушает любовь. Альберт принял оскорбленный вид.

— Я думаю, это ему подходит, — сказала я извиняющимся тоном.

— Это говорит не в пользу его характера.

— Он очень проницательный человек, лорд Мельбурн о нем высокого мнения.

— Я не думаю, что лорд Мельбурн стал бы очень беспокоиться о моральном облике своих коллег.

Я знала, что вопроса о морали опасно касаться, поскольку под руководством лорда Мельбурна я усвоила снисходительное отношение к тем, чье поведение было далеко не образцовым. «Все мы люди, — говорил лорд Эм, — а в некоторых больше человеческого, чем в других». Я помню, как я рассмеялась на это.

— Даже герцог Веллингтон небезупречен, — продолжал Альберт.

— Ты имеешь в виду миссис Арбутнот?

— Да, к сожалению.

— Хочешь еще чаю, Альберт? Он протянул мне чашку.

— Я был очень рад обнаружить, что есть по крайней мере один член парламента и человек, занимающий высокое место, которого ни в чем нельзя упрекнуть.

— Кто же этот святой? — спросила я немного легкомысленно. — Не мой ли дорогой лорд Эм?

— Конечно, нет. Я имел в виду сэра Роберта Пиля.

Я чувствовала, что начинаю раздражаться. Я всегда была легковозбудима, а из-за недомогания, вызванного беременностью, мне было все труднее сдерживаться.

— Мой милый Альберт, — сказала я скорее королевским тоном, чем милой маленькой женушки, — я не желаю слышать о совершенствах. Пиля. Я его ненавижу. Я надеюсь, его партия никогда не придет к власти, потому что я не желаю его видеть рядом с собой.

— Судя по тому, что происходит в стране, он скоро может стать твоим премьер-министром.

— Не дай Бог.

— Глупо, любовь моя, не считаться с фактами.

— В настоящий момент у меня очень хорошее правительство, возглавляемое уважаемым мной человеком. Большего я не требую.

— Моя милая, дело не в том, чего ты требуешь. Скоро состоятся выборы, и слабое правительство падет. Уже не будет приятных тет-а-тет с лордом Мельбурном, и тебе придется принимать сэра Роберта Пиля.

— Ты портишь мне настроение.

— Моя милая женушка, нельзя игнорировать факты, постарайся забыть свои предрассудки по отношению к сэру Роберту Пилю. Он — прекрасный человек. — Он плохо воспитан.

— Прости меня, дорогая, но это вздор. Он получил образование в Хэрроу и в Оксфорде. Он с успехом исполнял обязанности министра по делам Ирландии.

— Ты знаешь, Альберт, в Ирландии его не любят, потому что он против католиков. Лорд Мельбурн говорил мне.

— Это человек, заслуживающий внимания. Я его очень уважаю, — сказал он.

— Альберт, ты его не знаешь. Он такой неловкий. Когда он был у меня, он вел себя как учитель танцев, и кто-то сказал, что, когда он улыбается, его улыбка, как серебряная отделка на гробовой крышке, — я засмеялась.

— Презренные оскорбления, — сказал Альберт. — Я не заметил ничего подобного.

— Ты с ним встречался?

— Я имел удовольствие с ним познакомиться.

Я была вне себя. Моей ярости не было предела. Альберт действует за моей спиной! Он искал знакомства с врагом! Я схватила стоявшую передо мной чашку с чаем и бросила ее в лицо Альберту. И тут же задохнулась от изумления на саму себя.

Альберт, казалось, не был смущен. Он встал, и я увидела, что по лицу на сюртук у него стекает чай. Появился один из слуг. Альберт повернулся к нему и сказал:

— Как вам это покажется? — Затем он поклонился мне и сказал: — Я должен пойти переодеться.

Я тупо смотрела ему вслед. Я чувствовала себя такой дурой, такой несчастной и пристыженной.

Конечно, я рассердилась. Как он смел презрительно отзываться о моем премьер-министре и хвалить моего врага! Как он смел встречаться с сэром Робертом Пилем! Он только муж королевы. Он, верно, забыл об этом.

Естественно, что я рассердилась. Но бросить в него чашку с чаем! Это недостойно королевы. Как он был спокоен! Какой контраст с моим бешенством! Он только выразил удивление и пошел переодеваться.

Мной овладело раскаяние. Как ужасно я поступила! Как я могла настолько утратить самообладание, и с кем, с моим любимым Альбертом!

Я не буду счастлива, пока не попрошу у него прощения. Мой гнев утонул в раскаянии.

Я вспомнила слова дяди Леопольда. Нельзя, чтобы эти конфликты продолжались. Их надо улаживать, пока между нами не легла пропасть. Как я могла быть так глупа! Я любила Альберта. Это все мой злосчастный нрав. Даже Лецен, не видевшая во мне недостатков, говорила, что я должна укрощать его. А лорд Мельбурн говорил с усмешкой, что у меня холерический темперамент.

Я тут же направилась в комнату Альберта. Я хотела открыть дверь, но сдержалась и постучала.

— Кто там? — спросил Альберт.

— Это я. Виктория.

— Войди.

Он стоял и смотрел в окно, затем медленно повернулся. Я увидела, что он уже переоделся.

— О Альберт, — воскликнула я и бросилась к нему. На его прекрасном лице играла нежная улыбка. Как я любила его в этот момент. Я обошлась с ним так ужасно, а он не сердился.

— О Альберт, — повторила я, — как я могла? Он погладил меня по голове.

— Значит, ты меня прощаешь? Он улыбался.

— Мне кажется, что ты действительно раскаиваешься.

— Я не подумала…

— Моя милая, это так часто с тобой случается.

— Да. Я импульсивна. Я вспыльчива. Я вообще не очень-то приятная особа.

— Это неправда. — Он нежно поцеловал меня. — Ты очень милая, но у тебя бывают вспышки раздражения.

— Я не в силах их предотвратить. Я постараюсь измениться.

— Мы вместе одолеем этого маленького демона, — сказал он. Я засмеялась. Мне стало так легко.

— Значит, все прощено?

— Все прощено и забыто.

— О, Альберт, ты слишком хорош для меня.

Альберт улыбнулся, и я была счастлива, потому что этот инцидент показал мне, как я любила его — словно я раньше не знала — и, главное, как он любит меня. Я не могла удержаться и рассказала об этом лорду Мельбурну. Вместо того, чтобы поразиться, он засмеялся.

— Вы находите это забавным?

— Признаюсь, что да. Уголки его туб дрогнули, и я не могла не засмеяться! вместе с ним.

— Я надеюсь, что на принце не было ленты ордена Подвязки или даже ордена Бани.

— Лорд Эм, это был чай вдвоем, по-домашнему.

— Очень по-домашнему и, к счастью, вдвоем.

— Это было ужасно с моей стороны.

— Маленькая вспышка королевского нрава, каких было уже немало и еще будут.

— Я намерена держать себя в руках.

— Хорошие намерения всегда превосходны, но говорят, что ими вымощена дорога в ад.

— Лорд Эм, иногда вы невозможны.

— Простите меня. Меня стимулирует присутствие вашего величества.

— Иногда я думаю, что Альберт слишком хорош, и это делает меня хуже, чем я есть на самом деле.

— Ваше величество несправедливы к себе.

— Вы так думаете?

— Немножко вспыльчивости иногда неплохо. Это облегчает чувства и придает вкус жизни.

— Но Альберт так хорош. Вы знаете, он совсем не интересуется другими женщинами — он хочет танцевать только со мной.

— У него есть еще одно желание — чтобы бал поскорее закончился. Я засмеялась.

— Он устает на балах. Он считает их пустой тратой времени, из-за чего люди не могут раньше лечь и чувствовать себя бодрыми по утрам.

— Всем нам должно быть стыдно.

— Это именно то, что я чувствую. И когда я сравниваю его с другими мужчинами…

— Они проигрывают. Я должен сказать, что все сложилось очень удачно. Пусть вас не волнует отсутствие у него интереса к женщинам. Часто случается, когда мужчины не интересуются женщинами в юности, они возмещают это в среднем возрасте. Я посмотрела на него с недоумением и поняла, что он опять меня дразнит.

— Я бы не хотела, чтобы Альберт был другим, чем он есть. Он ангел.

— Даже ангелам необходимо какое-нибудь занятие.

— Что вы хотите сказать?

Я понимаю теперь, даже лучше, чем раньше, каким добрым другом был он мне. Он понимал отношения между Альбертом и мной лучше, чем я. Он понимал, что Альберт оказался в положении, которое было бы мучительным для любого, кроме только очень бесхарактерного человека, — положении мужа королевы, ее комнатной собачки. Оно и не давало ему никакой возможности проявить себя. Настроение лорда Мельбурна изменилось. Он стал серьезным.

— Принц очень способный человек, — сказал он. — Может быть, ему было бы приятнее, если бы вы с ним чаще разговаривали.

— Я с ним все время разговариваю.

— Я хочу сказать о делах… о государственных делах. Он мог бы оказать вам ценную помощь. Сейчас у него слишком мало занятий. Энергичному человеку это докучает.

— Я подумала об этом. Я попросила его помочь мне, когда я подписываю бумаги. Он всегда промокает их для меня.

— Я думаю, его способностям можно было бы найти лучшее применение, — улыбнулся лорд Мельбурн.

— Меня по-прежнему злит, что он встречался и разговаривал с этим гнусным Пилем.

— Нет ничего дурного в том, что он знакомится с политическими деятелями.

— Этот тип! — Во мне снова разгорался гнев.

— Пусть ваше величество простит меня. Вы невзлюбили сэра Роберта Пиля. Я уверен, если бы вы его узнали, вы бы изменили свое мнение. Его манера вытягивать носки еще не означает, что он неспособный государственный деятель.

— Лорд Мельбурн, я не желаю говорить о сэре Роберте Пиле. Он склонил голову.

— Подумайте об этом. Я уверен, что принц будет счастлив говорить с вами о делах. Милый лорд Мельбурн! Как он был дальновиден!

— А теперь, мэм, я хотел попросить вас об одной милости. Я был бы счастлив, если бы вы приняли моего старого друга.

— Мой дорогой лорд Эм, любой ваш друг найдет при дворе теплый прием. А кто это?

— Это миссис Каролина Нортон.

Я была заинтригована. Это была та дама, в скандальном разводе которой был замешан лорд Мельбурн.

— Ей много пришлось пострадать, причем незаслуженно, — сказал лорд Эм.

— Мой дорогой друг, я буду рада принять ее. Лорд Мельбурн поцеловал мне руку.

Не скрываю, эта женщина была мне интересна, и мне хотелось увидеть ее. Миссис Нортон была очень привлекательная женщина с прекрасными темными глазами, горевшими внутренним огнем. У нее были правильные черты лица и нежная смуглая кожа. Она много говорила, но очень интересно, и была, очевидно, очень способная, так как слыла известной поэтессой. Я была рада встретиться с ней еще и из-за ее прошлого, подумав про себя, насколько лорд Мельбурн был к ней привязан.

Впоследствии лорд Мельбурн рассказал мне, что миссис Нортон нашла меня очень привлекательной, милостивой и доброй.

— И я целиком согласен с миссис Нортон, — сказал он. — Доброта вашего величества — образец для всех нас.

— В таком случае я очень счастлива, потому что я постоянно сравниваю себя с Альбертом и чувствую неловкость перед такой буквально-таки святостью.

— Есть добродетели и добродетели, — сказал лорд Мельбурн, — и иногда наименее заметные из них наиболее ценны.

Однако моя встреча с Каролиной Нортон явилась причиной еще одной стычки с Альбертом.

— Неужели было необходимо принимать эту женщину? — спросил он.

— Ты имеешь в виду Каролину Нортон? Да, это было необходимо и в то же время приятно, так как она старая знакомая одного из моих близких друзей.

— Мне кажется, ему пора было бы забыть обо всем этом.

— Лорд Мельбурн никогда не забывает старых друзей. Он навсегда сохраняет им преданность.

— Он вряд ли может желать, чтобы кто-нибудь вспоминал этот злополучный эпизод.

— Я не думаю, что это его сколько-нибудь волнует. Он никогда не пытался скрывать свое прошлое.

— Я полагаю, муж этой дамы обвинил лорда Мельбурна в том, что он соблазнил его жену.

— Это правда. Тори — эти ужасные люди — увидели в этом возможность скомпрометировать вигов. Решение суда было в пользу лорда Мельбурна и миссис Нортон, а муж оказался весьма жалкой личностью.

— И все же люди, замешанные в таких скандалах, не приносят стране ничего хорошего.

— Но если они невиновны?

— Они не могут быть совершенно невиновны. Иначе они бы не имели к этому отношения.

— Я не согласна. Могут сложиться такие обстоятельства, что и невинные люди не по своей воле оказываются замешанными в сомнительных делах. Ты знаешь, что миссис Нортон — внучка драматурга Шеридана. Она — талантливая поэтесса, художница и музыкантша. Помнится, таких людей ты хотел привлечь ко двору.

— Нет, если этого не позволяют их моральные качества.

— О Альберт, ты слишком многого хочешь.

— Я только хочу, чтобы люди порядочно вели себя.

— Как ты можешь ожидать, чтобы все были такими, как ты?

— Я предполагаю, что должны быть какие-то моральные устои.

— Я верю в прощение.

— Прощение, конечно. Но подобные инциденты нельзя забывать. Если о них забыть, люди станут думать, что они могут предаваться порокам и все им будет прощено и забыто. Но, как видно, мое мнение не имеет значения.

— Это несправедливо!

— Это так. Чем я занимаюсь? Меня призывают, когда тебе хочется развлечься. Меня не допускают на эти долгие и часто развлекательные беседы, которые ты ведешь со своим премьер-министром, чья репутация не из лучших и кому позволяется представлять ко двору людей, связанных с его темным прошлым, где их милостиво принимает королева… Я поднялась в гневе.

— Альберт, — сказала я, — я не позволю никому, даже тебе, так говорить о лорде Мельбурне.

Несмотря на свое раздражение, а может быть, и из-за него, когда оно выходит за пределы, я могла оставаться очень холодной и величественной. Альберт встал и поклонился:

— Я прошу ваше величество разрешить мне удалиться. Прежде чем я успела возразить, он оказался у двери.

— Альберт, — позвала я. — Вернись. Я не закончила разговор. Не дав никакого ответа, он удалился.

Я была очень рассержена, прежде всего потому, что он так отозвался о лорде Мельбурне, и, во-вторых, потому, что он вышел посередине разговора и не подчинился моему приказанию вернуться.

Я любила Альберта, но он должен был помнить, что я — королева. В таких отношениях, как наши, очень трудно было для женщины занимать главенствующее положение. Я понимала, что очень немногие согласились бы на такие условия, потому что для мужчин характерно доминировать в браке.

Альберт был мужчиной в лучшем смысле этого слова. В газетах могли сколько угодно насмехаться над его миловидной наружностью, но он был воплощением мужских качеств.

И все же он должен был признать, что я — королева. Все еще в раздражении я подошла к двери его комнаты.

— Альберт, — позвала я. — Я хочу с тобой поговорить. Ответа не последовало. Альберт мне не повиновался.

Что он был намерен делать? Одеться и поехать кататься верхом или пойти пройтись… без меня? Я увидела, что ключ в двери. Я подошла и со злостью повернула его. Вот! Попробуй теперь уйти!

Я села и стала ждать. Скоро он попросит, чтобы его выпустили. И тогда я заставлю его говорить со мной. Я скажу ему, что он не смеет уходить, когда я с ним разговариваю. Он не смеет обращаться со мной, как будто я какая-то обыкновенная жена-немка. Я — королева Англии.

Я ждала, но ничего не произошло. Время шло… десять минут, пятнадцать. Это слишком. Моя ярость прошла так же быстро, как и появилась, и я чувствовала себя несчастной, Я увидела, что я поторопилась. Я была не согласна с Альбертом насчет Каролины Нортон, но все же я должна была уважать его мнение. Я принадлежала к семье, не отличавшейся уважением к морали. Мои дяди пользовались дурной репутацией. Мой дедушка был достойный человек, но говорили, что он был сумасшедший.

Альберт был добродетелен и отличался здравым смыслом. Я должна научиться обуздывать себя. Я должна прислушиваться к Альберту. Я была несчастна и нуждалась в прощении. Альберт был прав, конечно, он прав. Я не могла больше ждать, я повернула ключ.

— Альберт, — сказала я.

— Войдите, — ответил он спокойно.

Я вошла и чуть не задохнулась. Он нисколько не был расстроен. Он сидел у окна и рисовал.

— Что ты делаешь? — спросила я. Он показал мне рисунок.

— Вид из окна показался мне очень привлекательным. Все время, пока я сидела там, злилась, ждала, он рисовал!

— Тебе нравится? — спросил он.

— Очень.

— Я собирался подарить его тебе, в память того дня, когда ты заперла меня в моей комнате.

— Альберт, — воскликнула я почти в слезах, — какой ты благородный! Какой спокойный! Какой замечательный!

— Liebchen[41]… — Он всегда переходил на немецкий в минуты нежности. — Не огорчайся. Все хорошо.

— Я вышла из себя. — Так что же в этом необычного?

— Я не должна была, Альберт. Я знаю. Но это сильнее меня.

— В тебе столько чувства… столько любви… столько ненависти.

— Я люблю тебя, Альберт.

— Я знаю, моя маленькая.

— Тогда почему со мной это происходит?

— Потому что ты… Виктория.

— Прости меня, Альберт.

— Ты моя маленькая женушка.

— О, Альберт, значит, все хорошо.

Мы поцеловались, и еще одна буря миновала. Но, конечно, в идеальной супружеской жизни бурь быть не должно.

Наступил мой двадцать первый день рождения. Как много случилось за последний год. Теперь я была женой и будущей матерью.

Я всегда любила дни рождения, и всегда по этому поводу бывали балы. Что за день рождения без бала! Альберт хотел бы провести этот день где-нибудь за городом. Мне пришлось напомнить ему, что в моем положении я не могла этого себе позволить, если бы даже и хотела.

Подарки были чудесные. Альберт подарил мне бронзовый письменный прибор — очень красивый. Альберт любил делать полезные подарки. Он опять говорил со мной о маме. Ему был не по душе разлад между нами, и он очень старался склонить меня к налаживанию наших отношений. Это неестественно, говорил он. Снова и снова я повторяла ему, что мне приходилось выносить в детстве; он ласково улыбался, но у меня было такое впечатление, что он не считал меня совсем уж невиноватой.

В этом он очень отличался от Лецен, которая была на моей стороне всецело! Но ведь она была свидетельницей всего происшедшего.

Тем не менее, я любила Альберта больше, чем раньше. Он был так хорош собой и так благороден. Я любила петь и играть с ним дуэты, но танцы не доставляли ему удовольствия. Он танцевал прекрасно, как и все, что он делал, но он все время смотрел на часы, дожидаясь того момента, когда он мог незаметно удалиться. Он не желал танцевать ни с кем, кроме меня. Как трогательно! Но мне бы так хотелось, чтобы он полюбил танцевать. Поздравляя меня, лорд Мельбурн очень расчувствовался.

— Я чувствую себя такой старой, — сказала я.

— Ничего, — отвечал лорд Эм, — когда вам будет сорок, вы почувствуете себя гораздо моложе.

Я воспользовалась его советом и стала обсуждать с Альбертом государственные дела. Я начала сознавать, что мало в них понимала. Я всегда принимала точку зрения лорда Мельбурна и находила большинство проблем очень скучными.

Альберт был совсем другой! Он интересовался всем и призывал меня к этому. Например, я не знала, что торговля находится в таком упадке: неурожаи последних четырех лет привели к повышению цен, и в некоторых больших городах вспыхнули волнения. Герцог Веллингтон рассказывал Альберту, что только во время войны ему случалось видеть настолько разоренный город, как Бирмингем, причем разорил его не кто иной, как сами жители этого города. Что-то необходимо было сделать по этому поводу. За границей тоже возникали осложнения. Вест-Индские колонии бунтовали; существовали проблемы в Канаде и Ирландии; вызывал беспокойство и Китай[42]. Альберт очень серьезно относился ко всем этим делам, и мне иногда хотелось, чтобы он ничего о них не знал.

Он встречался со многими людьми, и я уверена, что он возобновил свое знакомство с сэром Робертом Пилем. Он заинтересовался различными проблемами. Он стал президентом Общества за уничтожение рабства и распространение цивилизации в Африке и вскоре после моего дня рождения был должен выступить в этом обществе с речью. Он репетировал свою речь так же тщательно, как он делал все. Я знала, что он очень волновался, и меня это не удивляло, когда я вспоминала карикатуры и нападки на него в газетах. Поэтому я была в восторге, когда его речь была выслушана с большим вниманием и встречена аплодисментами. Я знала, что со временем люди убедятся в его достоинствах, но ожидание всегда было томительным, к тому же, у него было много врагов.

Один день в июне я никогда не забуду. В шесть часов вечера мы всегда выезжали в экипаже. Мы выехали как обычно, только Альберт и я и два форейтора. Мы не удалились от дворца более чем на сто пятьдесят шагов, когда прогремел выстрел. Он был такой громкий, что просто ошеломил меня. Я быстро оглянулась и увидела человека небольшого роста и отталкивающей внешности, в руке он держал пистолет и продолжал целиться в нас. Этот человек был очень близко от нас, так близко, что я ясно видела не только оружие, но и его лицо. Тут я услышала еще один выстрел. Все это походило на кошмар. Собралась толпа. Кто-то закричал:

— Держите его. Убейте его. Альберт был очень спокоен. Он обнял меня, прижав к себе.

— Пошел, — крикнул он форейтору, и лошади поскакали.

— С тобой все в порядке? — спросил Альберт. Я кивнула.

— Он пытался убить меня, Альберт, — сказала я.

— Убить нас, — поправил он.

— Но почему? Что мы ему сделали?

— Народ осуждает своих правителей за положение дел в стране. Дорогая Liebchen, я боялся за тебя. Ты уверена… что маленький…

— Маленький ни о чем и не подозревает, — сказала я.

— Моя милая храбрая маленькая Виктория.

Это было очень странно. Глядя в дуло пистолета, я не испытывала никакого страха. Я часто думала впоследствии, что правители наделены особым качеством. Инстинктивно они знают, что в любой момент могут оказаться перед лицом смерти. Хотя их приветствуют и желают долгих лет жизни, в толпе всегда может оказаться кто-нибудь, кто хочет укоротить эту жизнь.

Когда мы возвратились во дворец, нас ожидали толпы народа. Они бурно приветствовали меня. Оказавшись лицом к лицу со смертью, я вернула себе их уважение. Прибыл лорд Мельбурн. Он был очень взволнован.

— Ваше величество, — прошептал он, глядя на меня со слезами на глазах.

— Я все еще здесь, лорд Мельбурн, — отвечала я ему, улыбаясь.

— Слава Богу, — сказал он горячо. — Я должен сообщить вам, что злодея задержали. Это было очень легко. Он просто стоял на месте, ожидая, пока его возьмут.

— Что он за человек?

— Ничтожество, — сказал лорд Мельбурн презрительно. — Мелкий бунтарь. Его схватил некий мистер Милле, оказавшийся там со своим сыном. Я навсегда запомнила это, потому что сын — Джон Милле — стал великим художником.

— Ему восемнадцать лет.

— Такой молодой и уже убийца.

— Именно у молодых бывают часто, что они называют, высокие идеалы. Убогий душой и телом подонок. Чердак, где он жил, полон всякого рода революционной литературы. Он воображал себя Дантоном или Робеспьером[43]. Боже мой, когда я только подумаю о том, что могло случиться… ваше величество… Он был более взволнован, чем я, и мне пришлось утешать его.

— Я все еще здесь, с вами, мой дорогой друг.

— Это так легко могло случиться. Пули пролетели над вашими головами и попали в стену. — Он содрогнулся. — А в положении вашего величества…

— Я думала, что все кончено, прежде чем я поняла, что происходит. Но это ужасно, когда люди хотят убить меня.

— Они хотят уничтожить не вас, но систему… закон и порядок… все, что составляет величие нашей страны.

— Альберт был изумителен.

— Да, принц выказал полное спокойствие. Самое лучшее, что можно было сделать, это ехать и дальше вести себя так, словно ничего не случилось, и принц это понял. Это то, что нравится народу.

— Народ проявил большую преданность.

— О да, попытка покушения всегда способствует возбуждению в людях лучших чувств. Если бы этот злодей достиг своей гнусной цели — чего, слава Богу, не случилось, — вы бы стали святыми мучениками. Но так как вы избежали опасности, вы просто всеми любимая королева и ее супруг. Лучший вариант на самом деле, поскольку, хотя живые вы ценитесь несколько меньше, чем мертвые, лучше быть живым, нежели святым.

По своему обычаю, лорд Мельбурн превращал в шутку то, что глубоко задевало его. И я была очень тронута.

Он был прав. В опере нас бурно приветствовали и все пели гимн с большим энтузиазмом. «Да здравствует королева». Я была так же популярна и любима, как и до скандала с Флорой Гастингс. Так что этот инцидент принес некую пользу.

Я была несколько озабочена судьбой этого молодого человека. Я говорила о нем с Альбертом.

— Ты понимаешь, Альберт, — сказала я. — Он считает себя правым. Он просто сумасшедший.

Альберт был очень удивлен моим заступничеством. Но, будучи так благороден сам, он не мог понимать так, как я, недостатки людей.

Молодого человека, которого звали Эдвард Оксфорд, обвинили в государственной измене, за что полагалась смертная казнь. Но, поскольку его сочли безумным, его посадили в сумасшедший дом.

Я испытала некоторое облегчение. Я никогда не желала сурового наказания для таких людей и, быть может, даже предпочитала считать его безумным, так как это означало, что его поступок был лишен всякого основания, а мне не хотелось думать, что кто-то ненавидел меня настолько, чтобы желать моей смерти.

Вскоре лорд Мельбурн явился ко мне и сказал, что желал бы поговорить со мной на очень деликатную тему. После покушения некоторые члены правительства подняли вопрос о регентстве.

— Вы имеете в виду на случай моей смерти? — спросила я. У лорда Мельбурна был очень печальный вид.

— Мой дорогой лорд Мельбурн, — сказала я. — Это вполне разумно. Меня могли убить на днях. Я ожидаю ребенка. И не забываю, что случилось с моей кузиной принцессой Шарлоттой.

— Ваше величество очень благоразумны. Я думаю, что в случае трагических обстоятельств, о которых слишком тяжело даже и говорить, регентом должен стать принц.

— Вы хотите сказать… Альберт будет регентом?

— Да. Я была очень довольна. Ему будет приятно узнать, что выбрали его.

— Я не думаю, что будут возражения со стороны оппозиции. Пиль, несомненно, выскажется в поддержку этого предложения.

— Несомненно, — отозвалась я с иронией. — Они — добрые друзья.

— Это очень кстати, — заметил лорд Мельбурн.

Как и предсказывал лорд Мельбурн, парламент проголосовал за это предложение. Некоторое недовольство высказал Сассекс, чего и следовало ожидать. Эта семейная ветвь была раздражена тем, что я, как они выразились, «привлекла Кобургов». Лецен это тоже не понравилось. Она была очень расстроена.

— Глупышка Дэйзи, — сказала я. — Все эти приготовления не означают, что я собираюсь умереть.

Она очень нервничала последнее время. Со времени моего замужества она изменилась. Милая Дэйзи, она не могла понять, что человек становится взрослым. Она по-прежнему смотрела на меня как на свое дитя. Бедная Лецен, как она сопротивлялась ходу времени!

Альберту, конечно, не нравились мои отношения с ней. Я проявляла к ней чувства и привязанность, которые, по его мнению, должны были принадлежать моей матери. Со времени замужества я чаще виделась с матерью, чем раньше. Я знаю, что Альберт хотел примирения между нами. Лецен сопротивлялась этому, потому что понимала, что мама никогда не простит ей той роли, которую она сыграла в охлаждении между нами.

Поэтому бедняжка была встревожена. Она сказала мне, что принц относится к ней критически. Он вмешивается в домашние дела. Домом всегда заправляла она. Я полагаю, все шло достаточно гладко, я никогда не слышала о каких-нибудь осложнениях. Но, конечно, немецкая доскональность Альберта требовала совершенства во всем. А теперь, когда лорд Мельбурн, на которого Лецен смотрела как на союзника в борьбе против моей матери, становился поклонником Альберта и выдвигал его как возможного регента — это была уже последняя капля. Она не могла больше скрывать своей враждебности к Альберту. Это было очень сложное положение для меня, когда двое так любимых мною людей были враждебно настроены друг к другу. В какой-то мере мне это льстило, так как их враждебность проистекала из любви ко мне. Лецен, несомненно, ревновала к Альберту. Я не знаю, ревновал ли к ней Альберт, но его раздражало ее влияние на меня.

Альберт очень внимательно относился ко всему. Как-то он заметил, что в одной из кухонь было разбито стекло, и никто не распорядился, чтобы его вставили.

— Это дело Лецен, — сказала я не подумав.

— Но Лецен почему-то не занимается этим делом.

— Разбитое стекло в большом дворце, Альберт, — сказала я, — много шума из ничего.

— Разбитое окно — лазейка для воров. Я не нахожу это пустяками. Я забочусь о твоей безопасности.

— О, Альберт, как ты добр! Я поговорю с Лецен. Когда я ей рассказала об этом стекле, Лецен пришла в ярость.

— Я никогда не слышала, чтобы принцы слонялись по дворцу, выискивая разбитые стекла.

— Он ничего не выискивал, Лецен. Он просто увидел. Она поджала губы, положив в рот тмин: признак того, что она взволнована. Она сказала мне, что некоторым не нравится назначение Альберта регентом.

— Настроения у людей меняются.

— Я просто боюсь читать газеты.

— Дэйзи, это неправда.

Я знала, что у нее хранились карикатуры на Альберта. Она открыла ящик стола и показала мне несколько. На одной из них с подписью «Регент» был изображен Альберт — узнаваемый, но все же непохожий на себя, — примеряющий перед зеркалом корону. Я засмеялась.

— Это вполне в их духе.

— Им это не нравится.

— Дэйзи, он не регент… Он станет им только в том случае, если со мной что-то случится.

— Я не могу вынести мысли об этом.

Я посмотрела на другую карикатуру — Альберт с пистолетом в руке, целящийся в корону, что должно было означать — в меня. По крайней мере, я там не фигурировала. Подпись гласила: «О моя дорогая, посмотрим, смогу ли я поразить тебя».

— Это низко! — воскликнув, я порвала газету и бросила.

— Это то, что думает народ.

— Неправда, — возразила я. — Эти мерзкие люди пытаются подобной грязью заинтересовать читателей, чтобы продавать как можно больше экземпляров гнусных газет. Дэйзи, милая Дэйзи, не нужно ревновать. У меня достаточно любви к вам обоим.

Но я встревожилась, потому что они так не любили друг друга, и я чувствовала, что не будет покоя, пока они оба рядом со мной. Альберт был мой муж, и мы связаны на всю жизнь, но как я могла потерять Лецен?

Альберт все больше входил в государственные дела. Если что-нибудь казалось мне очень нудным, я передавала это ему. Он очень беспокоился положением в стране — уровень безработицы был велик; происходили волнения в Афганистане; шли споры с Китаем. С Францией у нас были далеко не лучшие отношения. Луи Наполеон пытался вернуться и высадился в Булони, куда прибыл на британском судне[44]. Но хуже всего шли дела на Востоке. Альберт много говорил об этом. Англия, Пруссия, Австрия и Россия пытались вынудить Магомета Али[45] покинуть Северную Сирию. Франция возражала против этого, и одно время казалось, что она объединится с Турцией против союзников.

— К счастью, — сказал Альберт, — этого удалось избежать. Мы не хотели войны с Францией.

Альберт очень оживлялся, говоря о политике, и часто обсуждал эти вопросы с лордом Мельбурном и лордом Пальмерстоном. Оба они говорили, что он очень хорошо разбирается в делах.

В августе я должна была присутствовать на церемонии перерыва в работе парламента, и я сказала лорду Мельбурну, что было бы нелепостью, если бы Альберт не поехал со мной. — Он может присутствовать, — сказал лорд Мельбурн, — но ему не положено ехать в королевской карете.

— Какой вздор, — сказала я. — Альберт осведомлен обо всем, что происходит. Он мне во многом помогает. Это глупо.

— Как и многое в нашей жизни, — сочувственно сказал лорд Мельбурн.

Альберта это очень задело. Что бы он ни делал, сказал он, по-прежнему считали, что он не играет никакой роли.

Через несколько дней принесли письмо от лорда Мельбурна. Альберт наблюдал, как я его вскрыла и, прочитав, покраснела от удовольствия.

— Дорогой лорд Эм! Он так старается доставить мне удовольствие. Послушай, Альберт. Лорд Мельбурн обнаружил, что принц Георг Датский однажды сопровождал королеву Анну на такую церемонию в королевском экипаже, так что имеется прецедент. Он говорит, что раз это имело место, то нет оснований возражать против повторения. Он считает, дорогой Альберт, что ты должен ехать со мной.

Было так чудесно видеть, как его милое лицо засветилось от удовольствия. Дорогой лорд Эм делал все, что мог, чтобы облегчить положение Альберта и тем самым осчастливить меня — и его.

Итак, Альберт поехал со мной в карете, и мне было так приятно слышать приветственные возгласы. Я была в таком хорошем настроении, что прекрасно прочла свою речь. Какой это был счастливый день!

Роды предстояли в декабре, но в ноябре, за три недели до положенного времени, у меня начались боли. К счастью, доктора, акушерка миссис Лилли и сиделка находились во дворце в полной готовности. Одним из докторов был сэр Джеймс Кларк. Бедный сэр Джеймс, он так и не оправился после скандала с Флорой Гастингс. С ним были еще двое врачей — доктор Локок и доктор Блэгдон. Альберт, находивший, что доктор-немец всегда превосходит английских докторов, настоял, чтобы доктор Штокмар тоже был наготове, если он понадобится.

Я боялась родов, и не без оснований. Я очень страдала двенадцать часов и никогда более не желала подвергаться подобному испытанию. Все время я сознавала, что в соседней комнате присутствовали несколько членов правительства, включая лорда Мельбурна, лорда Пальмерстона и архиепископа Кентерберийского. Я находила это неприличным. Во всяком случае, их присутствие заставило контролировать себя в моих мучениях.

Но все кончается когда-нибудь, и я возблагодарила Бога, когда я, наконец, могла лежать спокойно, совершенно измученная, прислушиваясь к крику ребенка. Альберт находился около меня.

— Прекрасный ребенок, — сказал он.

— Принц?

— Нет, Liebchen, девочка.

— О!

— Это замечательно, — сказал Альберт. — Эта малютка может стать английской королевой.

Ребенка положили мне в руки. Боюсь, что материнское чувство у меня не было развито, и первое, что я подумала: какое безобразное существо, потому что она очень напоминала лягушку!

Альберт был другого мнения. Он продолжал повторять, что ребенок прекрасный. Меня это очень утешило!

Миссис Лилли суетилась вокруг с таким видом, будто она сама произвела на свет ребенка. Отдохнув, я приняла нескольких посетителей, включая лорда Мельбурна.

— Благослови вас Бог, мэм… — сказал он со слезами на глазах, — вас и младенца. Я была очень растрогана.

Пришла мама. Она очень изменилась по сравнению с прежними днями. Она так хотела быть членом семьи. Я начала думать, что была несколько сурова с ней. Она обожала Альберта, считала его совершенством, и это располагало меня к ней. Конечно, благодаря ему она вернулась в лоно семьи, и поэтому она была о нем самого высокого мнения. Он также был из ее семьи, и они понимали друг друга. Во всяком случае, я была рада видеть их в дружеских отношениях и была не прочь забыть прошлое. К тому же улучшение моих отношений с мамой доставляло удовольствие Альберту.

Альберт хотел, чтобы ребенка назвали Викторией в честь меня, но так как это было и мамино имя, она могла подумать, что девочку назвали в ее честь. Я пожелала прибавить еще и Аделаиду, в честь моего доброго друга — вдовствующей королевы, любившей всех детей — особенно потому, что у нее, бедняжки, не было своих. Я знала, что это ей понравится и покажет, что я помнила ее доброту ко мне в детстве. Поэтому девочку назвали Виктория Аделаида и добавили еще к этому Мэри и Луизу.

Я быстро поправилась. Ребенок менялся с каждым днем, и из «лягушки» все больше превращался в человеческое существо. Мы наняли кормилицу — очень милую женщину, миссис Саути. Я взяла себе за правило навещать ребенка дважды в день, чтобы убедиться, что все в порядке.

Отовсюду поступило множество поздравлений, но меня немного раздражило поздравление дяди Леопольда.

«Я могу представить себе, как ты сама удивлена, став почтенной матушкой прелестной девочки, но возблагодарим за это Бога…»

«Возблагодарим Бога! — подумала я. — А вы представляете себе, дядя Леопольд, через какие страдания приходится пройти женщине, чтобы произвести на свет ребенка?»

«…я льщу себя мыслью, что ты станешь счастливой матерью прекрасного большого… семейства».

Я пришла в ярость и тут же взялась за перо. «Я думаю, дорогой дядя, что вы никак не можете желать мне стать матерью многочисленного семейства. Мужчины никогда не думают… по крайней мере редко думают… как тяжко нам, женщинам, подвергаться этому часто».

Как далеко ушло то время, когда я обожала дядю Леопольда! Лецен, разумеется, была в восторге от ребенка. Она критиковала миссис Лилли и миссис Саути. Но этого и следовало ожидать. Она желала бы выдворить их из детской и самой заботиться о ребенке.

Когда девочку приносили ко мне, Альберт всегда при этом присутствовал. Он восхищался ею и соглашался со мной, что ее внешность улучшается с каждым днем.

— Маленькая Виктория, — шептал он.

— Она похожа на котенка.

— Пусси, — сказал Альберт, и мы прозвали ее Пусси. Это ей больше подходило, чем Виктория, которое со времени моего восшествия на престол стало звучать очень по-королевски. Так что она стала Пусси или Пуссет. Постепенно моя привязанность к ребенку возрастала, и я стала с нетерпением ожидать наших свиданий с ней — в особенности если при них присутствовал Альберт. Мы представляли собой такую счастливую семейную картину — я, мой муж и наш ребенок.

Я заметила, что Дэш ревновал к девочке. Он пристально следил за мной, когда я была с ней, и иногда негромко лаял, словно говоря: «Не забывай Дэша». Но он уже не был таким резвым, как раньше.

— Он стареет, — говорил Альберт. — Но ничего. У тебя есть другие.

— Но Дэш — единственный, — напомнила я ему.

Несколько недель спустя после рождения ребенка случилось нечто очень странное, очень повлиявшее на Лецен, следовательно, и на меня. Это произошло ночью — точнее, около половины второго утра, — когда все спали.

Миссис Лилли, няню, разбудил шум открывающейся двери. Она вскочила и спросила: «Кто там?» Ответа не последовало. Она вышла в коридор и увидела, как медленно открылась изнутри дверь моей комнаты и сразу же захлопнулась. У миссис Лилли хватило присутствия духа подбежать к двери и запереть ее снаружи. Потом она позвала одного из дежуривших пажей. В это время вышла Лецен.

— В чем дело? Что вы делаете? Вы разбудите королеву.

— Там кто-то есть, — сказала миссис Лилли. — Я своими собственными глазами видела, как открылась дверь.

— Это спальня королевы, — воскликнула Лецен. — Кто-то хочет убить королеву.

Она рассказала мне все это потом. Ее единственная мысль была обо мне, а после того злодейского покушения она постоянно опасалась худшего.

Лецен вошла в спальню смело, как она мне рассказывала, с дрожавшим от страха пажом, который ожидал встречи с убийцей. В комнате за софой прятался маленький мальчик.

К этому времени Альберт и я проснулись, и Альберт тут же взял все на себя со свойственной ему деловитостью.

Мы вспомнили мальчика. Его фамилия была Джонс. За несколько лет перед этим он уже проникал во дворец.

— Мне здесь нравится, — сказал он. — Я не могу удержаться. Мне хочется войти. Я никому не хотел навредить. Я люблю королеву. Я слышал плач ребенка. Я не хотел никому зла.

— Уведите его, — сказал Альберт. — Я с ним поговорю утром. Обыщите все комнаты.

— Со мной никого не было, — сказал мальчик. — Я перелез через стену. Я был один.

Альберт был изумителен в таких случаях, совершенно спокоен и полностью контролировал ситуацию. Мы вернулись в спальню. Я смеялась:

— Такой переполох, и из-за чего?! Он уже приходил раньше. Джонс, я помню.

— Это не повод для смеха, — сказал Альберт. — Это всего лишь безобидный мальчишка. Но это мог быть и не мальчик, и не безобидный. Это дело требует внимания.

Эта история, конечно, попала в газеты. Ее преподнесли в различных вариантах — преувеличенных и приукрашенных на потребу читательскому вкусу.

Джонс был героем дня. Он с гордостью рассказал, как пробрался во дворец и спрятался в комнате королевы.

— Я намерен очень серьезно заняться вопросом безопасности, — сказал Альберт и взялся за дело с тщательностью, с которой он относился ко всему. Опросив всех дворцовых служителей, он обнаружил, что обязанности многих совпадали, но никто ни за что не отвечал. Имела место колоссальная расточительность; дворцовая прислуга принимала своих друзей за наш счет; но самое худшее заключалось в том, что охрана была ненадежна — даже замки не запирались как следует.

— Все это необходимо привести в порядок, — сказал Альберт. — И тогда у нас будут лучшие результаты с меньшими расходами.

Конечно, в кухнях поднялся ропот и разговоры о немецком вмешательстве. Это проникло и в газеты. Там это получило название «Немецкое вторжение». Все это было очень неприятно. Альберт старался все улучшить — и не заслужил никаких похвал. Но больше всех разозлилась Лецен. Со своей критикой и предложениями улучшений Альберт вторгся в ее сферу.

— Я никогда не слышала, чтобы принцы ходили по кухням, — сказала она. — Это только могут делать люди, непривычные к жизни в королевских дворцах. Я, разумеется, защищала Альберта.

— Это все для нашего блага. Он думает о нашей безопасности… моей безопасности, Дэйзи, как ты этого не понимаешь.

— А вы считаете, что я не забочусь о вашей безопасности? Если бы это был настоящий убийца, а не мальчишка, я бы бросилась между вами, не колеблясь ни секунды.

— Я знаю. Но Альберт хочет, чтобы посторонние, случайные люди не могли проникать во дворец.

— До него все было в порядке.

— Но этот мальчик попал во дворец. Каким образом?

— Мальчишки могут забраться куда угодно.

— Если это могут сделать мальчишки, то это могут сделать и другие. Альберт прав. Охрана дворца должна быть более надежной. Люди распускаются, когда за ними не следят.

— Я следила…

Я печально посмотрела на нее. Я была более озабочена, чем она могла подумать, потому что я ясно видела, что конфликт между ней и Альбертом на этом не закончится.

Наступит день, когда мне придется выбирать между Лецен и Альбертом, и это будет выбор без выбора. Милая Лецен, спутница моего детства, которую я клялась любить вечно… Но это было до того, как в мою жизнь вошел Альберт.

Маленький Джонс с его приключением стал темой для газетных фельетонов. Но на самом деле его поступок имел далеко идущие последствия. Приближалось Рождество.

— Мы проведем его в Виндзоре, — сказал Альберт.

Мы будем праздновать его по-немецки, с елкой и подарками на столе. Этот обычай ввела мама, так что он был для меня не нов.

Альберт был счастлив. Он учредил во дворце новые правила. Он одержал несколько побед над Лецен, с чем ей волей-неволей пришлось примириться. Между ними сложился своего рода нейтралитет, о чем я решила не думать, пока мы празднуем Рождество в Виндзоре. Альберт и я выехали в карете, за нами следовал весь наш штат. Непосредственно за нами ехали наш ребенок с нянями и Лецен. Она уже смотрела на крошку Пусси как на свою собственность, к великому огорчению миссис Лилли, особы, которая за словом в карман не лезла. Миссис Саути была спокойна и миролюбива; она невозмутимо исполняла все предъявляемые ей требования, что для кормилицы, на мой взгляд, было очень правильно.

Мама должна была приехать к нам в Виндзор чуть позже. Лецен это тоже не нравилось. Она знала, что в конфликте с Альбертом мама — ее злейший враг. Альберт имел на меня большое влияние, и Лецен, конечно же, заметила, что мое отношение к маме изменилось. Более того, я начинала чувствовать себя виноватой, поскольку Альберт убеждал меня, что мое собственное поведение было небезупречно.

Альберт хотел, чтобы Рождество было семейным праздником с соблюдением всех немецких обычаев, которые, я должна признаться, мне очень нравились: прогулки пешие и верхом, пение, игра в шахматы, ложиться рано, вставать в шесть, когда было еще темно, наблюдать рассвет в лесу среди прекрасных деревьев.

Я была рада этой спокойной жизни, потому что я по-прежнему не восстановилась полностью после родов и быстро утомлялась.

А одно событие омрачило все праздничные дни. Однажды утром, когда я подошла к корзинке, где спал Дэш, чтобы посмотреть, почему он не подходит ко мне, я увидела, что он лежал неподвижно.

— Дэши! — закричала я.

Он не шевельнулся, и тогда я поняла. Когда пришел Альберт, я сидела у корзинки и горько плакала… Он нежно обнял меня и сказал:

— Он ведь старел, ты знаешь. Я кивнула.

— Его сковал ревматизм. Он не мог уже бегать, как раньше. Это было для него мучительно. Он должен был уйти, Liebchen. Так всегда бывает.

Альберт сказал, что мы похороним его с почестями, так как он был мне верным другом и я любила его. На мраморной плите, положенной на его могилу, была выгравирована надпись, которую составили мы с Альбертом:

Пока мы жили в Виндзоре, я написала лорду Мельбурну, упрекнув его за то, что он не присоединился к нам. Лорд Мельбурн ответил мне, что его задерживала в Лондоне неопределенность ситуации. Он напоминал, что мне придется вернуться для открытия парламента, и сожалел, что он будет вынужден оторвать меня от домашних радостей. Он очень много размышлял о моей тронной речи ввиду сложности ситуации. А кроме того, предстояли еще и крестины.

Я писала ему о своем нежелании покидать Виндзор. Я привязывалась к нему все больше, потому что Альберт полюбил его. Лес напоминал ему родной Розенау. Благодаря Альберту я стала наслаждаться природой более чем когда-либо. Но одна из причин моего возвращения в Лондон будет мне приятна. Я буду иметь удовольствие видеть лорда Мельбурна.

Когда я встретилась с ним, я сразу же обратила внимание на необычную серьезность в его манере. Обстоятельства, сказал он, складываются все более неблагоприятным образом. Финансовая политика его правительства оказалась неудачной. Я догадалась, что его беспокоило неизбежное падение его правительства. Я знала, что это должно было когда-нибудь случиться. Из моих разговоров с Альбертом я поняла — слабое правительство не может долго удержаться. Рано или поздно оно падет. Меня это огорчало, но Альберта это не приводило в уныние. Я знала, что он ставил сэра Роберта Пиля как политика выше лорда Мельбурна. Мы не касались этого вопроса, так как оба знали, что обсуждение скорее всего закончилось бы ссорой, чего мы всячески желали избегать. Я открыла парламент в конце января, и было решено, что крестины состоятся в годовщину нашей свадьбы. Дядя Леопольд обещал присутствовать. Я была рада случаю увидеть его, но уже не испытывала, как в детстве, того восторга, в который приводил меня его визит. Я надеялась, что он не станет поучать меня, что мой долг состоит в рождении возможно большего количества детей или как мне вести себя с Альбертом. Он, вероятно, будет давать советы Альберту.

Выпал снег, который, подтаяв, превратился в лед, а сильный ветер, казалось, сотрясал стены дворца. Альберту это нравилось. Он любил сады при Букингемском дворце, они были очень обширны, до сорока акров, и местами походили на дикую природу. Альберт и я гуляли под деревьями, и он продолжал давать мне уроки ботаники, и я всячески старалась сосредоточиться, чтобы доставить ему удовольствие.

Он был доволен, когда замерз пруд и он мог кататься на коньках. Я тоже хотела кататься с ним, но он… очень нежно… запретил мне, потому что я еще не оправилась после родов. Так что мне пришлось довольствоваться радостью наблюдать, как ловко он это делает. Закутанные в меха, я и мои дамы восхищались искусством Альберта. Он отличался такой грацией. Мне было известно, что англичанам не нравилась его внешность. Они говорили, что он не похож на англичанина. С прекрасными голубыми глазами, темными ресницами и изящными чертами лица, он выглядел, на их вкус, чересчур женственно. Мужчина должен быть мужчиной, говорили они, имея при этом в виду, что англичане в этом отношении превосходят немцев. Осуждали и его фигуру — тонкую талию и стройные ноги, это не по-мужски.

Однажды утром случилось ужасное происшествие. Я никогда не могла забыть его. Я чуть было не потеряла Альберта. Я до сих пор помню эти мгновения, когда я увидела, как лед под Альбертом проломился, и он исчез. Мне показалось, что в тот день потеплело, но мне не пришло и в голову, что лед мог растаять.

— Альберт! — закричала я.

За несколько секунд я пережила кошмар: я воображала себе, как извлекают из озера его безжизненное холодное тело. Альберт, мой возлюбленный, потерян для меня навсегда. Потом я увидела над водой его голову. Я кинулась к нему, я должна была спасти его. Я осторожно ступила на лед. Альберт увидел меня и крикнул:

— Отойди. Лед слишком тонок. Это опасно.

Но я не обращала внимания. Я не могла стоять и дожидаться, пока кто-то будет спасать его. Я продолжала приближаться к нему. Лед выдерживал, и моя решимость спасти его была сильнее страха или слабости. Я протянула руку.

— Отойди, — крикнул Альберт.

Но я продолжала протягивать ему руку. Он ухватился за нее и, к моей величайшей радости, цепляясь за меня, выкарабкался из воды.

— О, Альберт… — Я рыдала от облегчения.

Но моя практичность тут же вернулась ко мне. Он дрожал от холода в промокшей одежде.

— Скорее во дворец, — сказала я.

Сняв мокрую одежду, закутавшись в теплые одеяла и попивая горячий пунш, Альберт нежно мне улыбался:

— Моя храбрая Liebchen, — сказал он.

— О, Альберт, если бы я потеряла тебя, то не смогла бы уже жить, — сказала я, и это была правда.

Крестины прошли хорошо. Как было замечательно видеть дядю Леопольда! Когда мы встретились, все мое недоброжелательство улетучилось. Он был одним из крестных, как и отец Альберта, который не смог присутствовать, так что его заменял герцог Веллингтон. Среди других крестных были мама, королева Аделаида, герцогиня Глостерская и герцог Сассекс. Пусси вела себя с редким достоинством и вовсе не плакала. Казалось, она заинтересованно таращила свои глазенки на великолепно одетых людей, которые ее окружали. Она стала очень хорошенькой, что меня радовало. Вот был бы ужас, если бы она осталась таким же лягушонком, каким выглядела при рождении. На церемонии присутствовал лорд Мельбурн.

— Ребенок вел себя безукоризненно, — сказал он. — Я вижу, что она в свою мать. Я засмеялась.

— Она могла бы выразить какое-нибудь неудовольствие, — сказал он. — Подумайте, какое впечатление это произвело бы на присутствующих.

Он всегда мог шутить по всякому поводу, даже когда бывал озабочен. Я устроила так, чтобы лорд Мельбурн сидел рядом со мной за ужином, который последовал за церемонией. Мы много говорили о былых днях, и он был, как обычно, очень остроумен. Мне было грустно при мысли, что кто-то другой может занять его место.

Вскоре после этого я сделала поистине ужасающее открытие: я снова была беременна.

Моим первым чувством была ярость, затем страх. О нет, я не могу снова пройти через все это… и так скоро. Я только что оправилась после рождения Пусси, и вот все снова начинается.

Альберт был в восторге от перспективы снова стать отцом, но меня его радость раздражала.

— Ты, верно, забыл, что именно мне придется вновь пережить все эти ужасные испытания. Альберт сказал, что это Божья воля — страдания женщин во время родов.

— Желала бы я, чтобы Бог отвел мужчинам большую роль в этом, — возразила я. Альберт был шокирован таким богохульством, но я говорила вполне искренне. Когда я рассказала Лецен, она была в ужасе.

— Прошло слишком мало времени. Моя бесценная, вы только что поправились. Это ужасно… такая беспечность. Это слишком тяжкое бремя для моей малютки.

Ей доставляло удовольствие возлагать всю вину на Альберта, и я была в таком настроении, что не возражала.

— Это было чудовищно. Все эти люди в соседней комнате, ожидавшие… Я знаю, что таков обычай при появлении на свет особ королевской семьи…

— Это бесчеловечно, — сказала Лецен.

— Я этого больше не позволю.

— А почему вы должны позволять?

— Я не могу перенести этого, Дэйзи, опять, так скоро.

— Ну, ну, моя любимая, — утешала она меня. Но, как бы она мне ни сочувствовала, она не могла скрыть свое удовлетворение, потому что она считала, что я испытываю некоторое недоброжелательство по отношению к Альберту.

Меня всегда беспокоила эта враждебность между двумя людьми, которых я так любила.

Это был печальный год. Мне вновь пришлось переживать все неудобства беременности, и к тому же мне предстояла перемена, я должна была примириться с фактом, что лишусь очень важного в моей жизни человека, моего дорогого лорда Эм.

Меня раздирали противоречия. Я всегда помнила о моих иностранных родственниках, которые постоянно были против всего, что являлось благом для моей страны. Лорд Пальмерстон был человек очень надменный. Я знала, что он умен и проницателен; он не терпел вмешательства во внешнюю политику из неправительственных кругов, что означало, что мои желания не представляли для него особой важности. Дело было в том, что росли расхождения между Францией и Англией, и, конечно, дядя Леопольд имел тесные связи с Францией, так как тетя Луиза была дочерью Луи Филиппа.

Все это было из-за Магомета Али. Пальмерстон хотел подавить его и положить конец французскому господству в Египте. Лорд Джон Рассел был не согласен с Пальмерстоном, что означало, что в самом правительстве не было единства. Лорд Мельбурн, по своему обычаю, желал оставить все как есть, и я умоляла его повлиять на Пальмерстона, чтобы тот добился мирного урегулирования с Францией. Но Пальмерстон был не из тех, на кого можно было оказывать давление. Он приказал британскому флоту прийти в состояние боевой готовности и этим вынудил Магомета Али вернуть свою преданность султану.

Пальмерстон торжествовал, когда ему это удалось, потому что оказалось, что его расчеты оправдались и Луи Филипп был не склонен предпринимать военные действия ради своего египетского союзника. Вместо этого он присоединился к другим государствам, которые обязались поддерживать Турцию и Египет в том положении, в котором они находились.

К смелым — и успешным — действиям Пальмерстона дядя Леопольд и французы отнеслись с тревогой, и между Англией и Францией наступило охлаждение. Альберт был на стороне дяди и французов и убедил меня, что я должна стать на их сторону.

Тем временем правительство все слабело. Успехи во внешней политике имели мало значения для народа; внутренние дела были для них гораздо важнее.

Удар был нанесен в мае — когда мне исполнилось двадцать два года. Бюджет, представленный правительством, отражавший тенденцию к свободе торговли и включавший сокращение налога на импорт сахара, был отвергнут большинством в тридцать шесть голосов. Сэр Роберт Пиль немедленно поставил вопрос о вотуме недоверия правительству и одержал победу, правда, большинством только в один голос, но и этого было достаточно. Альберт был очень серьезен.

— Это значит, что предстоят выборы.

— Молю Бога, чтобы вига одержали победу, — сказала я.

— Я думаю, любовь моя, это маловероятно.

— О, Альберт, я просто не могу подумать об этих ужасных тори у власти.

— Моя любимая, сэр Роберт Пиль — один из самых замечательных государственных деятелей в стране, я бы сказал, самый замечательный.

— Я терпеть не могу этого человека, — гневно сказала я.

— Я думаю, если ты дашь ему возможность проявить себя, ты изменишь свое мнение. Когда он являлся к тебе, он чувствовал твою враждебность и поэтому нервничал. Мне кажется, если ты забудешь о своей неприязни, ты сможешь его лучше узнать.

— Как можно забыть о неприязни?

— Рассуждая беспристрастно, видя человека таким, каков он есть, а не врагом, которого ты не хочешь видеть у власти.

— Мой милый Альберт, ты не представляешь себе, сколько я перестрадала из-за этого человека. Он хотел выгнать моих придворных дам. Я не могу испытывать все это снова… теперь… в моем положении.

— Сядь, я хочу поговорить с тобой. Выслушай меня внимательно и обещай не сердиться.

— Сердиться… на тебя!

— Я хочу, чтобы ты знала и верила, что все, что я делаю, это только для твоего блага… для твоего счастья… чтобы облегчить тебе жизнь в эти трудные для тебя месяцы. Я прижалась к нему. Я любила, когда он так говорил.

— Я знаю, милый Альберт, что ты добр ко мне. Я горяча… я импульсивна… и не всегда сужу справедливо. Но я знаю, да… я знаю, что ты любишь меня и наша любовь — это самое лучшее, что есть у меня.

— Я верю этому. Однако постарайся понять, любимая. Скоро состоятся выборы, и тори победят.

— Как ты можешь быть так уверен? Я бы этого не вынесла.

— В этом нет почти никаких сомнений. Долгое время правительство было в очень шатком положении. Теперь ему пришел конец.

— И новым премьер-министром будет сэр Роберт Пиль? Альберт кивнул.

— Альберт, я этого не выдержу. Последний раз у меня были такие неприятности… мне с большим трудом удалось от них избавиться.

— Тебе удалось только отложить события, но сможешь ли ты сделать это опять? Моя любимая, ты знаешь, что это неизбежно и что страна — а не королева — выбирает правительство, и страна выберет тори.

— Чтобы это случилось теперь… когда я в таком положении. Это непереносимо! Будут осложнения с нашим придворным штатом… как и раньше.

— Нет, — сказал Альберт.

— Что ты имеешь в виду?

— Я договорился, что осложнений не будет.

— Прошлый раз Пиль отказался сформировать правительство, потому что не мог убрать моих придворных дам. Альберт помолчал, глубоко вздохнул и сказал: — Я принял меры.

— Насчет моих придворных дам?

— Успокойся, любимая. Помни, я думаю только о тебе. Ты не должна возбуждаться. То, что должно быть, того не избежать.

— Если он введет своих женщин из семейств тори, как глупо я буду выглядеть! Я буду вынуждена повиноваться своему премьер-министру. — Я устроил так, что этого не произойдет.

— Но дамам придется уйти.

— Да… они уйдут, они подадут в отставку… теперь же.

— Они этого не сделают.

— Сделают. Герцогиня Садерлендская, герцогиня Бедфордская и леди Норманди уйдут в отставку… до выборов.

Я невольно почувствовала облегчение. Я боялась очередной конфронтации с сэром Робертом Пилем. Я знала, что он не согласится, чтобы мой придворный штат состоял исключительно из вигов, и не могла, не унизив себя, уволить дам из семейств вигов и принять на их место тех, кто был связан с тори. Я опасалась конфликта… но, если бы они ушли сами, это было бы совсем другое дело.

— Альберт, неужели ты это устроил?!

— Только заботясь о тебе, моя милая. Я понимаю твои чувства, и теперь, после того, что ты перенесла, ты не могла бы подвергнуться унижению, согласившись на то, чего ты не допустила раньше. Поэтому… я это устроил. Дамы не возражают. Они все прекрасно понимают. Они уйдут, и, когда будет сформировано правительство, ты обсудишь свой новый штат с премьер-министром. Ты не сможешь, конечно, иметь только одних вигов, как прежде. Но кое-кто из них останется.

— И ты все это устроил! О… Альберт!

— Я не хотел волновать тебя. Я бы не стал заниматься этим, но сейчас это имеет особое значение.

Я была так благодарна за его заботу. Я не хотела думать о смене правительства. Я потеряю свою дружбу с лордом Мельбурном, но теперь, когда со мной был Альберт, все будет по-другому. К прошлому возврата не будет.

— Милый, милый Альберт, что бы я без тебя делала!

— Я не один все это сделал, — сказал он скромно. — Я не могу присвоить себя чужие заслуги. У меня было много разговоров с другими людьми… с Энсоном, со Штокмаром… сам лорд Мельбурн признал нашу правоту.

— Он не говорил мне об этом.

— Мы сочли за благо не говорить тебе, чтобы ты не расстраивалась, пока все это не станет свершившимся фактом. Дамы готовы уйти. Они сделают это до того, как станут известны результаты выборов. Сэр Роберт все поймет… как он и всегда понимал. Он не станет осложнять твое положение.

— Ты хочешь сказать, он об этом знает? Альберт замялся немного.

— Мы сочли необходимым довериться ему. Он очень понимающий, очень проницательный человек. Поверь мне, он хочет сделать эту перемену настолько безболезненной для тебя, насколько это возможно.

Я сидела, прислонившись к Альберту, и думала, что сейчас, наверное, он почувствовал облегчение. Конечно же, его мучили опасения, он не знал, как я могу отреагировать.

Однако он был прав. Я это понимала. Я любила лорда Мельбурна, он был мой друг, я хотела, чтобы его правительство оставалось у власти, и чтобы он продолжал быть моим советником. Но, конечно, народ решает, кому править им.

Мне придется примириться с переменой. И я могла это сделать… когда Альберт был рядом со мной. И я снова возблагодарила Бога за такого мужа. Когда пришел лорд Мельбурн, я была очень взволнована.

— Альберт говорил со мной, — сказала я. — Он рассказал мне, что вам было известно о его планах.

— Я расстаюсь с вами спокойнее, — отвечал лорд Эм, — потому что знаю, какой достойный человек теперь рядом с вами.

— Мне грустно даже думать о расставании.

— Перемена должна была наступить, нам и так слишком долго удавалось отвращать ее.

— Этот человек… этот «танцевальный учитель»… вместо вас!

— Ваше величество не нуждается, конечно, в учителе танцев, но вам нужны хорошие министры, мэм, и я уверяю вас, что Пиль — один из лучших.

— Так говорит и Альберт.

— Альберт рассуждает благоразумно. — Надеюсь, вы будете ужинать с нами… часто. Он поклонился, а я продолжала — Я буду писать вам длинные письма и рассказывать вам обо всем.

— Ваше величество милостивы ко мне… как всегда.

— Дорогой лорд Эм, как жестоко, что это должно случиться… когда… когда я…

— Я очень сожалею об этом, мэм.

— И все потому, что этот ваш злосчастный враг поднял весь этот шум из-за сахара.

— Он мне враг только в палате общин, мэм, а так мы с ним добрые друзья. Я уверен, что, когда вы узнаете его получше, вы убедитесь, что он и вам добрый друг.

Я старалась забыть, что теряю своего премьер-министра; я старалась забыть о неприятностях, которые должны были завершиться для меня мучительным испытанием.

Я думала об Альберте и о том, как много он потрудился, чтобы избавить меня от беспокойства. Да, это был не очень счастливый год.

Альберт должен был получить степень почетного доктора в Оксфорде. Я собиралась поехать с ним и заранее предвкушала удовольствие от поездки. Я любила путешествовать и испытывала особенную радость, когда Альберту оказывались почести.

У нас была маленькая размолвка, которая могла бы разрастись в ссору, но нам как-то удалось этого избежать. Альберт решил, что Лецен не следовало сопровождать нас.

— Но Альберт, — воскликнула я, — Лецен повсюду бывает со мной. Я никогда не выезжала без нее.

— Это было до нашей свадьбы.

— Это не имеет значения.

Альберт находил, что это имеет значение, и я только собралась упрекнуть его в несправедливости по отношению к Лецен, когда он сказал:

— Пусси не может ехать с нами, она еще слишком мала. Разве Лецен не заведует детской?

— Да.

— Тогда как же она может оставить Пусси?

Я увидела в этом способ избежать больших неприятностей. Меня все более волновал конфликт между Альбертом и Лецен, и в моем положении я не хотела ссор.

Я была так счастлива, что Альберт уладил вопрос с придворными дамами, и хотела только покоя. Я очень быстро уставала, и настроение у меня менялось еще более резко, чем обычно. Я не хотела возбуждаться. Я немного походила в этом случае на лорда Мельбурна, который всегда стремился оставить все как есть.

— Мне будет плохо без вас, Дэйзи, — сказала я, — но вы не можете оставить Пусси. Она нуждается в вас больше, чем я.

Это возымело свое действие. Лецен подумать не могла, как это я поеду в Оксфорд без нее, но, с другой стороны, ей понравилось, что без нее невозможно было обойтись в детской. Альберт очень умно это придумал. Лецен колебалась.

— Я никогда вас не покидала, — сказала она. — Вы были моим ребенком. Я просто не понимаю, для чего вас надо тащить в Оксфорд.

— Меня не потащат, Дэйзи, я поеду в карете и уверяю вас, за мной будет хороший присмотр.

— В вашем положении…

— До рождения ребенка еще пять месяцев. Не могу же я жить затворницей все это время. Все будет хорошо. — Я хотела добавить, что Альберт будет ухаживать за мной, но это бы, конечно, только повредило делу.

Итак, мы с Альбертом поехали в Оксфорд, где Альберт получил свою почетную степень, а председательствовал почетный ректор, герцог Веллингтон.

По дороге из Оксфорда мы останавливались в нескольких усадьбах, у герцога Девонширского, у герцога Бедфордского и у лорда Купера, племянника лорда Мельбурна.

— Все они виги, — сказал Альберт. — Благоразумно ли это?

— Все они мои друзья, — возразила я. — Народ может выбирать правительство, а я могу выбирать себе друзей.

Мы посетили и самого лорда Мельбурна в Брокет-холле. Это был очень приятный визит.

— Какая честь для меня принимать ваше величество, — сказал он. — Для меня, который так часто пользовался королевским гостеприимством. — Дорогой лорд Эм, — сказала я. — Я надеюсь, что, несмотря ни на что, все останется по-прежнему.

Этому не суждено было сбыться. Как раз в это время шли выборы, результатом которых явилось полное поражение вигов и победа тори, получивших значительное большинство. Это была очень печальная встреча.

Я протянула руку, лорд Мельбурн поцеловал ее и потом взглянул мне в глаза. Он старался выглядеть беспечным, но это ему плохо удавалось; и за это я любила его еще больше.

— Так и должно было случиться, — сказал он. — Это уже давно приближалось. Они одержали внушительную победу, триста шестьдесят восемь против двухсот девяноста двух. Несомненно, стране нужно новое правительство. Если бы не ваше величество, это бы случилось раньше.

— Мой дорогой лорд Эм, как мне будет вас не хватать!

— Могу я дать вам один совет?

— Конечно, я надеюсь, вы не перестанете давать мне советы.

— Сразу же пошлите за Пилем. Будьте с ним терпеливы. Я уверен, у вас будут с ним превосходные отношения.

— Он будет помнить эпизод с придворными дамами. Он, должно быть, ненавидит меня так же, как и я его.

— Он ваш преданный подданный. Он уважает ваше величество. Поверьте, он понимает свое положение. Он хочет, чтобы все шло гладко, и будет стараться завоевать ваше доверие.

— Мне неловко видеть, как он выделывает свои па.

— Это только потому, что вы вызываете у него неловкость. Не забудьте, что вы — королева.

— Я не забываю.

— Будьте великодушны. Дайте ему шанс. Это все, что от вас требуется. Он будет превосходным министром, потому что он очень предан своему делу.

— Странно слышать, когда вы отзываетесь так о своем злейшем враге.

— Ваше величество, наша вражда не существует вне политики. Мы по-разному представляем себе, как управлять страной. Но то, что он не соглашается со мной, не означает, что он злодей. В ряде случаев я вполне могу понять его точку зрения. Каждая проблема имеет множество разных аспектов.

— О, лорд Мельбурн, как вы умны… как проницательны… как элегантны. Как я буду скучать по вам! Я чуть не плакала, и он тоже.

— С вами принц, — напомнил он мне. — Я возлагаю большие надежды на принца. Он вам поможет. Прислушивайтесь к его советам, потому что они мудры. В вашем замужестве вы сделали наилучший выбор.

— Я знаю.

— Меня успокаивает, что у вас будет такой помощник… рядом с вами… так близко.

— Он должен быть королем. Лорд Мельбурн поднял брови и улыбнулся.

— Не забывайте, что я говорил вам. Правительства не должны пытаться создавать королей. Если они займутся этим, они скоро станут пытаться их свергать. Лучше так, как оно есть. У вас есть принц. Будем довольствоваться этим.

— Вы будете навещать меня. Мы будем писать друг другу.

— Ваше величество слишком добры к старику.

— Также, как были вы к наивной и неопытной девочке.

Мы были оба слишком взволнованы, чтобы продолжать разговор. Так я в последний раз видела лорда Мельбурна своим премьер-министром.

Когда он ушел, я пошла в комнату, где занималась рисованием, и просмотрела некоторые мои любимые рисунки — те, которые ему нравились. Я послала их ему. Его ответ глубоко меня тронул. Он будет хранить их, и они будут напоминать ему о моей доброте и моем расположении, которым он дорожил превыше всего. Это было очень печальное время.

Тяжелее всего было то, что вслед за этой сценой с лордом Мельбурном я должна была принять сэра Роберта Пиля.

Альберт говорил со мной перед этим, превознося достоинства сэра Роберта и повторяя свое желание, чтобы наши отношения развивались спокойно.

И к счастью, это испытание, оказалось не таким ужасным, как я опасалась. Сэр Роберт был более уверен, чем при нашей предыдущей встрече два года назад. Он был преисполнен уважения и явно старался произвести хорошее впечатление. Может быть, я недооценила его. Конечно, он не был лорд Мельбурн. Лорд Эм был один-единственный». Но Роберт Пиль не был и неприятен. Он показал мне список намеченных им членов кабинета министров и пожелал узнать, все ли кандидатуры я одобряю.

— Мне нужно время изучить их, — сказала я.

— Разумеется, мэм.

Я обратила внимание, что он не суетился и не вытягивал носки, что меня так раздражало. И в то же время я была довольна, когда он ушел. Я была рада, что наша первая встреча прошла благополучно.

Перерыв в работе парламента в октябре состоялся без моего участия. Я уже перестала появляться на людях, так как приближался срок моего разрешения. Я страстно желала, чтобы с этим было покончено. А потом, думала я, настанет долгий период отдыха.

Альберт был так мил. Он понимал, как мне было неприятно, что все эти люди находились так близко, ожидая рождения ребенка. Он сказал, что их не следует извещать до самого последнего момента и тогда их не будет поблизости во время самого мучительного периода. Меня это очень успокоило.

Я испытала такое облегчение, когда все было кончено. На этот раз были особые причины радоваться, я произвела на свет долгожданного наследника.

Вся страна была в восторге. Какое значение они придавали мальчикам! Мне казалось, что подобного ликования из-за Пусси не было.

Ребенок был здоровый, с большими синими глазами, довольно крупным носом и прелестным маленьким ротиком.

Альберт был в восторге от ребенка. Он называл его Наш Мальчик или просто Мальчик.

— Я надеюсь, что он будет похож на тебя, когда вырастет, Альберт, — сказала я. Альберт скромно воздержался от ответа, но я уверена, что он думал так же.

— И мы его назовем Альберт, — сказала я.

Конечно, это вызвало возражения. Мальчик был наследником престола, и в Англии никогда не было короля Альберта. Зато были Эдуарды — целых шесть, и англичанам нравилось, чтобы у их королей было одно и то же имя. Поэтому самым подходящим именем для мальчика было Эдуард.

— Но это только справедливо, чтобы его назвали Альберт, — настаивала я. — Пусси назвали Викторией в честь меня, следовательно, мальчик должен быть Альберт в честь отца… даже если его назовут еще и Эдуардом.

Наступило Рождество, и мы поехали в Виндзор. Мальчику было немногим больше месяца. Пусси становилась уже вполне самостоятельной личностью. Она не особенно обожала своего маленького братца.

Альберт ввел немецкие обычаи, и из Германии нам прислали несколько елок. Мы украсили их разноцветными игрушками и свечами. Под елками были столы, где были разложены подарки. Пусси была в восторге от елок и смотрела на них во все глаза.

Накануне Нового года состоялся бал. Даже Альберт не настаивал на том, чтобы рано ложиться, и остался встречать Новый год. Мы стояли вместе, рука об руку, когда звуки труб возвестили наступление Нового года.

— Счастливого тебе Нового года, моя дорогая, — сказал он.

— Нам обоим, — подхватила я. И я надеялась, что новый год будет счастливее, чем предыдущий.

Крестины Мальчика состоялись в часовне святого Георга. По политическим соображениям главным крестным было решено пригласить Фридриха Вильгельма[46], короля Пруссии, остальными крестными были герцог Кембриджский, принцесса София и трое членов семьи Саксен-Кобург.

Прусский король прогостил у нас около двух недель, был очень любезен и интересовался всем английским.

Однако и это событие, как и многие в моей жизни, не обошлось без всеобщего возмущения, на этот раз потому, что мальчику был дан титул герцога Саксонского. Он — принц Уэльский, говорили в народе, толпа не желала даже таких напоминаний, что отец его немец.

Альберт расстроился, но он уже привык к подобным выпадам и мог переносить их спокойнее. Он считал, что мы с ним должны побыть одни какое-то время, и предложил поехать в Клермонт.

— Одни, — сказал он, — в конце концов, тебе следует поправиться после рождения Мальчика.

Поэтому Лецен и няни вернулись в Букингемский дворец, а мы с Альбертом Провели дивное время в Клермонте.

Погода была холодная и шел снег. Как нам это нравилось! Мы катались на коньках, и Альберт вылепил снеговика в двенадцать футов высотой. Было так приятно видеть его таким веселым.

Мы постоянно говорили о детях. Некоторое беспокойство нам причиняла Пусси. Прошлой осенью она почему-то стала худеть и из резвой веселой девочки превратилась в апатичного ребенка. Но к Рождеству ей стало лучше.

— Она такая хорошенькая, — сказала я. — Белое с голубым платье, которое ей подарила мама, ей очень идет.

— Твоя мать очень любит девочку. Как я рад, что ваши разногласия уладились. Скорее всего их никогда и не было бы, если бы не…

Я посмотрела на него умоляюще, как бы говоря, пожалуйста, Альберт, не порти эти дивные дни в Клермонте. Хотя я не сказала ни слова, Альберт все понял и снова заговорил о нашей дочери.

— Девочка становится слишком взрослой, чтобы ее называли Пусси. Мы будем называть ее Викки.

— Викки! Очень хорошо. Я надеюсь, что с ней все в порядке. Я беспокоюсь о ней. Хотя на Рождество она выглядела лучше. Как ей понравились свечи на елке!

— Она прелестна, — сказал Альберт.

Но вскоре нам пришлось вернуться в Лондон, и там нас ожидали неприятности. Как только мы приехали, сразу же пошли в детскую. Мальчик спал, вид у него был цветущий. Но не у нашей дочери! Мы смотрели на нее в ужасе. Затем Альберт взял ее на руки.

— Ребенок болен, — сказал он. — Какая она худая! Ее морят голодом.

Няня смотрела на Альберта с негодованием. Все няни подражали Лецен, которая внушала им, что Альберт —. никто, особенно в детской.

— Мы выполняем указания врача, — сказала няня. Альберт положил девочку в кроватку и вышел из детской. Я последовала за ним. У нас в комнате он сказал:

— Это делается предумышленно. Мне кажется, меня нарочно не допускают в детскую.

Я очень забеспокоилась о ребенке. Но я терпеть не могла этих сцен и знала, что это, в сущности, очередной конфликт между Альбертом и Лецен. Я вышла из себя.

— Ты хочешь сказать, что это я не допускаю тебя в детскую?

— Я уверен, что это делают те, кто пользуется твоей поддержкой.

Как он ненавидел Лецен! Как он мог? Как бы я хотела, чтобы они были друзьями; но они ненавидели друг друга и постоянно доводили это до моего сведения.

— Я полагаю, ты хотел бы не допускать меня в детскую. Ты хотел бы всем распоряжаться. Тогда бы ты мог убить ребенка… Альберт уставился на меня в недоумении.

— Убить нашего ребенка, — прошептал он. — Что ты говоришь?.. — Он стоял неподвижно, сжав губы, с трудом сохраняя выдержку. Потом я услышала, как он прошептал: — Я должен проявлять терпение. — И быстрыми шагами вышел из комнаты.

Я сердилась на себя, но еще больше на него. Он не пытался примириться с Лецен. Он ненавидел ее со дня нашей свадьбы и был намерен бороться с ней. Я знала Лецен. Он ее не знал. Я знала, что она отдаст жизнь за меня и за ребенка. А Альберт утверждал, что Лецен была ответственна за болезнь Викки. Я не могла сдержать раздражение. Я пошла к нему. Он стоял, глядя в окно.

— Так ты избегаешь меня, — сказала я. — Когда я говорю с тобой, ты выходишь из комнаты.

— Принимая во внимание твой неуправляемый нрав, мне ничего другого не остается.

— Наш ребенок болен, — сказала я. — Неужели ты ничего не можешь сделать, кроме как оскорблять тех, кто верно ей служит? — Я обеспокоен, потому что они служат ей не так, как следует.

— Ты их всех расстроил.

— Mein Gott! Так им и надо. Они — несведущие болваны. Я должен держаться в стороне и видеть, как пренебрегают моей дочерью, чтобы умилостивить какую-то старую дуру. — Пожалуйста, не называй Дэйзи старой дурой.

— Я буду называть ее как хочу. Из-за нее у нас все эти неприятности. Ей нельзя поручать детей.

— Она была моей няней, моей гувернанткой, и она — мой лучший друг.

— И мы видим… каков результат. Неукротимый нрав, который следовало обуздать в детстве.

— Пожалуйста, выбирай выражения, Альберт.

— Я буду выражаться как мне угодно. Меня пытаются устранить из детской. Мне не позволяют заботиться о моем ребенке. Мне каждый день показывают, что я в этом доме ничего не значу.

— Альберт, я — королева.

— Все об этом осведомлены. Мне постоянно напоминают об этом.

— Альберт, это не так.

— Это очевидно. Ты должна прислушаться к истине и перестать считать каждое слово, сказанное этой ненормальной вульгарной интриганкой, одержимой жаждой власти и мнящей себя полубогиней, за откровение. Всякий, кто думает о ней иначе, преступник.

— Как ты смеешь? Зачем, о зачем я только вышла замуж!

— Тебе не приходило в голову, что в этом я мог бы с тобой согласиться? Баронесса Лецен… доктор Кларк… Моя дочь в руках этих невежд. Стоит только взглянуть на нее, как все становится ясным. Доктор Кларк отравляет ее ромашкой; он заморил ее голодом, давая ей только ослиное молоко и куриный бульон. Мы уже видели доказательства его способностей раньше… в случае Флоры Гастингс. Если бы при этом дворе был порядок, этого человека давно бы уже уволили. Я полагаю, что он друг достойной баронессы, которая непогрешима. О, я знаю, что ты — королева, до моего сознания это доводят каждый день, и что я здесь только для того, чтобы исполнять приказания и производить на свет наследников. Отними у меня ребенка, я же не имею никаких прав. Но если она умрет — это будет на твоей совести.

Я никогда еще не слышала, чтобы Альберт говорил так долго и с такой горечью, и никогда за всю свою жизнь я не была так несчастна. И пока я стояла неподвижно, он резко повернулся и вышел из комнаты.

Я плакала громко и сердито. Как он осмелился наговорить мне такое! А вдруг он в какой-то степени прав? Что тогда? Я не могла решить, что мне делать. Лучше кричать друг на друга. Пусть лучше потоком льются оскорбления. Чего я не могла вынести, так это молчания.

Я провела тревожную ночь. На следующее утро Альберт отправился открывать новое здание биржи. Я сидела во дворце в грустных размышлениях. Я не могла этого больше выносить. Мы должны поговорить спокойно, разумно. Здоровье нашего ребенка было очень важно, и мы, как родители, должны заботиться о ней вместе.

Я написала Альберту письмо, где писала, что мы судили слишком опрометчиво, основывая свои предположения на вредных слухах. Клеветники всегда существовали. Я уже простила ему все жестокие слова, которые он сказал мне, и надеялась, что он придет ко мне, чтобы все спокойно обсудить.

Мне было известно, что Альберт во многом доверялся Штокмару, как и я. Дядя Леопольд прислал его нам в советчики, а дядя с детства был нашим опекуном. Я сообразила, что в том состоянии расстройства, в каком он находился, Альберт должен был пойти к Штокмару и рассказать ему свою версию событий.

В результате Штокмар пришел ко мне и сказал, что желал бы очень серьезно поговорить со мной. Он слышал от Альберта о нашей ссоре.

— Меня очень огорчают эти постоянные ссоры, — сказал он. — Одно время я думал даже вернуться в Кобург. Там моя семья. Мне хотелось бы быть с ними. Когда я вижу, как здесь обстоят дела, я чувствую, что не справляюсь с задачей, возложенной на меня вашим дядей. — Вы нас не покинете! — воскликнула я.

— У меня была такая мысль. Я вижу, что вы не осознаете дарованных вам благ… могло бы быть такое счастье… все могло бы быть так хорошо… но…

— Альберт не должен провоцировать меня. Я знаю, что я раздражительна и когда я рассержена, я могу сказать все, что угодно. Я ненавижу эти сцены. Альберт не должен забывать, что мой сын только что родился. И женщина испытывает страдания не только перед, но и после родов. Мужичины, видимо, этого не понимают…

— Эти вспышки вызваны не физической слабостью. При дворе слишком много конфликтов.

— Что вы имеете в виду?

Штокмар никогда не обращался со мной как с королевой. Он всегда был очень откровенен и давал понять, что, если он не может высказываться открыто, ему лучше вообще молчать и вернуться в Кобург к семье. Он посмотрел на меня очень проницательно:

— Я постараюсь быть с вами откровенным. Эти сцены будут повторяться до тех пор, пока баронесса Лецен будет при дворе. Я взглянула на него с ужасом.

— Таковы факты, — продолжал он, — принцу и баронессе Лецен тесно под одной крышей.

— Я люблю их обоих… Штокмар пожал плечами.

— Вам пришло время решить, кто для вас важнее.

— Альберт — мой муж.

— Вот именно. Он всегда будет с вами. Но нельзя надеяться, что ваш брак будет счастливым, пока баронесса остается при вас.

— Она — мой лучший друг… Она была со мной всю мою жизнь.

Я напряженно думала: я не могу жить без Альберта. Я люблю Альберта, но я люблю и Лецен тоже.

— Это все, что я могу сказать, — продолжал Штокмар. — Пока она остается, будут неприятности, но, хотя вы и принц любите друг друга, постоянные разногласия и бурные ссоры рано или поздно убьют любовь. Я знаю, что баронесса вам предана, но ее чувство очень собственническое. Она не любит принца; потому что она ревнует ко всем, кто отнимает вас у нее. Я повторяю, что, если вы хотите мирно жить со своим мужем и семьей, баронесса должна удалиться.

— Нет, — сказала я, — нет. Штокмар пожал плечами:

— Тогда мне больше ничего не остается сказать.

— Я не могу этого сделать. Как я скажу ей? Это разобьет ей сердце.

— Если она останется, она разобьет сердце вам… и Альберту.

— Не понимаю, почему люди не могут ладить друг с другом. Дворец большой. Неужели нам не хватает места?

— Дело здесь не в пространстве, — сказал Штокмар. Он взглянул на меня безнадежно, и я видела, что он собирается удалиться.

— Подождите минуту, — сказала я.

— Да, ваше величество?

— Неужели нет никакого выхода… может быть, можно что-нибудь придумать?

Я понимаю, что мои слова означали для него, что я любой ценой хочу сохранить Альберта. Штокмар сознавал это, и в глазах его мелькнуло что-то похожее на торжество.

— У баронессы в Кобурге есть сестра, — сказал он. — У сестры есть дети. А вы знаете, как баронесса любит детей. Она могла бы поселиться у сестры… с приличной пенсией.

— Как мне ей сказать? О нет, нет. Я не смогу.

— Быть может, для отдыха… сначала. Это может быть очень продолжительный отдых.

Я молчала. Я знала, что он был прав. Я любила Лецен. Проститься с ней будет очень тяжело. Но Альберт был мой муж. У меня был долг перед ним. Более того, он был как раз тот человек, который был мне необходим. Если бы Лецен удалилась — как бы я ни скучала по ней, — исчезло бы напряжение, так волновавшее меня. Моя жизнь стала бы спокойной и счастливой.

— Баронесса недавно болела, — продолжал Штокмар, — она ещё не поправилась после желтухи. Ей нужен отдых, свобода от всяких обязанностей. Ей нужно предложить отпуск… сначала… который может затянуться. Я кивнула медленно и грустно. Штокмар улыбался.

— Ваше величество проявляет большую мудрость, — сказал он.

Я знала, что к этому идет. Они не могли жить мирно под одной крышей. Это было неизбежно с момента их первой встречи. Их неприязнь была взаимной. Любовь ко мне сделала их врагами.

Мне приходилось примириться с этим. Альберт будет доволен! Он добился того, чего желал, наверное, со дня нашей свадьбы. Наконец он избавится от Лецен. Я знала, что ее жизнь будет благополучной и у нее будут достаточные средства. Она часто рассказывала мне о своей сестре и ее детях. Конечно, первое время разлука со мной покажется ей ужасной, но со временем она успокоится и будет счастлива.

Думаю, Альберт придет ко мне в восторге. Он скажет, как он счастлив тем, что я приняла такое решение. Он знал, что это было ради него, и он будет доволен. И тревожащая его мысль, что он не играет значимой роли во дворце, покинет его. Я доказала ему, что для меня он был важнее всех.

Я ждала, но он не приходил. Где он? Штокмар сказал, что пойдет к нему сразу же. Раз я приносила такую жертву, почему он не явился тут же поблагодарить меня? Время шло, и, наконец, я больше не могла переносить ожидания.

Я пошла к нему в гостиную. К моему удивлению, я застала его в кресле с книгой в руках. Читать… в такой момент! Я вновь почувствовала раздражение. Он посмотрел на меня с улыбкой.

— Почему ты не пришел ко мне? — спросила я.

— Во время нашей последней встречи ты была не в лучшем настроении.

— Как и ты, впрочем. Альберт, положи книгу, когда я с тобой разговариваю.

— Это что, королевский приказ? — спросил Альберт холодно.

О Боже, подумала я. Это было совсем не то, чего я ожидала. Как он мог вести себя так после того, что я сделала?

— Когда я вхожу, я ожидаю, что ты обратишь на меня внимание.

— Тысяча извинений, — он встал и поклонился.

— Не об этом речь, — сказала я. — Я хочу, чтобы ты просто говорил со мной. Он по-прежнему держал книгу в руках.

— Положи книгу, — закричала я.

— Если это просьба, а не приказание, я так и сделаю.

— Может быть, ты бы желал, чтобы я еще и просила тебя поговорить со мной?

— Это было бы только вежливо. Мое раздражение росло.

— Может быть, ты желал бы, чтобы я сделала реверанс, попросила разрешения поговорить с тобой и вышла, пятясь? Альберт встал и, взяв книгу, ушел в спальню. Он запер дверь за собой.

Я была в бешенстве. Я пришла, готовая к примирению. Я согласилась — хотя и против воли, — чтобы Лецен уехала. И вот мне награда. Еще одна ссора. Я этого не потерплю.

— Открой дверь, — закричала я. Альберт стоял у двери с другой стороны. Я это чувствовала.

— Кто там? — спросил он.

— Ты знаешь. Это королева. Открой сейчас же. Ничего не произошло. Я была так несчастна. Я была готова расплакаться. Только гнев сдерживал мои слезы. Я еще раз постучала.

— Кто там? — повторил Альберт.

— Что это еще за фокусы? Ты знаешь кто.

— Скажи мне.

— Королева! — закричала я.

Ничего не случилось. Что он этим хотел сказать, запираясь от меня? Я согласилась на их условия… его и Штокмара. Я пообещала, что моя дорогая Лецен уедет надолго, а он вел себя так… чтобы доказать мне, вероятно; что он хозяин у себя в доме. Все это было прекрасно, но я — королева.

— Открой дверь! — крикнула я дрожащим от волнения голосом.

— Кто там? — повторил он.

— Королева, — сказала я, подавляя свое волнение.

Я чувствовала себя несчастной, разочарованной. Я хотела видеть его. Я хотела, чтобы он открыл дверь, обнял меня и сказал, что глупым ссорам, так терзавшим нас обоих, пришел конец. Я хотела сказать ему, что я согласна на отъезд Лецен. Я соглашусь на все, только бы мы были вместе, потому что нет ничего важнее нашей любви.

Я не могла подавить душивших меня рыданий. Альберт, наверно, услышал, потому что он сказал очень мягко:

— Кто там? И тут я поняла. Он хотел держать в объятиях не королеву, но Викторию, свою жену.

— Альберт… это Виктория… твоя жена. Дверь распахнулась. Я кинулась к нему, он подхватил меня и крепко обнял.

Я была так счастлива. Я сказала, что, вспылив, не смогла удержаться и стала говорить с ним ужасным, сварливым тоном. Он ответил, что невероятно сожалеет о том, что сказал мне тогда. Мы согласились, что наши ссоры проистекали из нашей любви друг к другу. И решили, что их надо остерегаться. А уж если они и будут возникать, то мы должны их прекращать в самом начале, не позволяя им превращаться в ураган. Они отравляли наше блаженство. Мы были так счастливы. А к нашей маленькой Викки следует призвать других врачей, например Штокмара.

Я знала, что Лецен будет протестовать. Ее ревность к Альберту затмевала в ней все другие чувства. Но мы должны вылечить Викки и укрепить наш брак.

Мне предстоял неприятный разговор с Лецен. Я все время его откладывала, никак не могла решиться. Первым с ней заговорил Альберт. Может быть, это было неудачно. Она подозрительно относилась ко всему, что исходило от него. Она явилась ко мне разгневанная.

— Принц говорил со мной, — сказала она. Я знала, что меня ожидало.

— Он пытается отнять вас у меня.

— О нет… Дэйзи.

— Да, пытается. Он предложил мне поехать в Кобург в длительный отпуск.

— Я озабочена вашим здоровьем. Вы так много работаете.

— Я не считаюсь с этим, когда я тружусь для тех, кого люблю.

— Я знаю… я знаю… Как девочка?

— С ней все в порядке.

— Но она выглядит бледной, худой и апатичной. Она была такая энергичная.

— Некоторым просто хочется устроить неприятности.

— Милая Дэйзи, принц и я решили, что вам нужен длительный отдых в Кобурге. Там ваша сестра. Вы так любите ее детей. Вы поедете… и действительно хорошо отдохнете.

Она смотрела на меня, как бы не веря своим глазам. Я не отвела взгляда. Она хорошо меня знала. Она поняла, что я предупреждала ее об увольнении и что последняя сцена в детской была заключительной. Она не могла поверить, что связи между нами оказались слабее тех, что существовали между мной и моим мужем.

Я не могла сказать ей то, что хотела. Дорогая Лецен, я никогда не забуду, кем мы были друг для друга. Я люблю вас. Я так благодарна за всю любовь и заботу, которой вы окружаете меня столько лет. Я навсегда сохраню счастливые воспоминания о нашей жизни вместе. Но теперь я замужем… и мой муж и дети занимают первое место в моем сердце.

Я не могла сказать это, но она знала, о чем я думала. Она знала, как я несчастна от того, что мы должны расстаться; но она также понимала, что у меня началась новая жизнь. Я должна примириться с ее уходом, как я примирилась с уходом моего дорогого лорда Мельбурна. С тех пор как Альберт вошел в мою жизнь, они перестали играть в ней главную роль.

Бедная Лецен! Она выглядела такой печальной. Я не могла этого вынести. Я обняла ее и тихо заплакала. Она прижимала меня к себе и тоже плакала, но наши слезы были слезами смирения.

Лецен не могла уехать немедленно. После того как она пробыла у нас так долго, требовалось много приготовлений.

К нашей великой радости, Викки начала поправляться. Альберт часто посещал ее. Мне казалось, у него было особенное чувство к ней. Теперь я это точно знаю, потому что это подтверждалось на протяжении многих лет. Она была прелестным созданием и уже обнаруживала живой интеллект, восхищавший Альберта. Мальчик был еще мал, но нам казалось, что он менее развит, чем была Викки в его возрасте. Однако главным в это время было их здоровье.

Несмотря на то, что времени с момента решения вопроса, связанного с Лецен, прошло совсем немного, мы стали значительно ближе друг к другу. Я начала осознавать свои недостатки, увидев их как бы глазами Альберта. Как-то он мне сказал:

— Мы должны одолеть твой нрав, и я обещаю тебе, что мы это сделаем.

— Это трудная задача, — признала я.

— Это дракон, которого предстоит победить, — сказал Альберт. И при этом он походил на святого Георга, готовящегося к схватке. — Мы должны победить его, прежде чем он победит нас.

Как он был прав! Как он всегда был прав! Даже в случае с Лецен. Я ее очень любила и всегда буду любить. Иногда я могла быть высокомерна. Может быть, потому, что мне слишком рано внушили мысль, что я будущая королева. Я была раздражительна, импульсивна, склонна сначала действовать, а потом думать, но, во всяком случае, я была способна любить, а когда я любила, я была верна своей любви. Но, несмотря на мою любовь к Лецен, я знала, что она была эгоистична, ревнива и ее главной целью было занять первое место в моем сердце и не уступать его никому. И она ненавидела всех, кто пытался стать между нами. Она была неспособна что-нибудь организовать. Дела при дворе были в беспорядке благодаря недосмотру. Мальчик Джонс показал, насколько ненадежна охрана. Альберт увидел все это раньше других и оказался прав.

Пришло письмо от его брата Эрнста, извещавшее о его предстоящем бракосочетании. Его невестой была принцесса Александрина Баденская. Я сомневалась в разумности этого брака, зная его репутацию и ужасные последствия его недостойного поведения в виде дурной болезни. Но он писал, что совершенно поправился, и Альберт, обладавший чувством глубокой семейной привязанности, были восторге, считая, что супружество спасет его брата.

Нас приглашали в Саксен-Кобург на свадьбу. Я не могла поехать, положение в стране требовало моего присутствия. Уже не было и речи об утаивании фактов. Сэр Роберт Пиль отличался от лорда Мельбурна тем, что не считал, что все «следует оставить как оно есть». Он настаивал, что я должна знать все, что происходит, как бы оно ни было неприятно.

Хотя я и не могла поехать, но ничто не препятствовало поездке Альберта. Мне не хотелось расставаться с ним, но, поскольку его брат женился, он, естественно, желал присутствовать на свадьбе, тем более что он считал этот союз спасительным для Эрнста.

Альберт разрывался между двумя желаниями — увидеть свой любимый дом и остаться со мной. Он выбрал последнее, к моему величайшему удовлетворению. Правда, в какой-то момент мне показалось, что он предпочел остаться лишь потому, что Лецен, хотя и собиралась уезжать, была все еще во дворце. Его беспокоило, что в его отсутствие она могла добиться от меня пересмотра своего решения.

Тем не менее я была довольна, что он поборол искушение увидеть свою родину и остался со мной.

Я написала дяде Леопольду, как мы были счастливы в браке, и получила очень милое письмо от принцессы Александрины, которая, судя по тому, что она писала, явно была кроткой, разумной и религиозной молодой особой.

— Это то, что нужно Эрнсту, — сказал Альберт.

Мне пришла мысль, что, раз Альберт не едет в Кобург на свадьбу, молодые должны приехать к нам. И я предложила Альберту пригласить их провести медовый месяц в Клермонте.

Альберт нашел мою идею превосходной и написал Эрнсту приветливое письмо с множеством добрых советов. Хотя Эрнст был старше, более серьезный и вдумчивый Альберт считал своим долгом опекать своего брата.

Эрнст и его молодая жена с удовольствием приняли приглашение приехать в Англию. Они прибыли в июле, и я нашла мою новую невестку очень милой, дружелюбной и разумной. Эрнст остался таким же, каким я его знала раньше, веселым и любезным, но, поскольку я знала теперь, что он был немного донжуан и совсем не похож на Альберта, он не пользовался моей симпатией и я не верила, что он мог так быстро превратиться из распутника в образцового супруга. Но Альберт верил и был на редкость снисходителен к нему.

Но перед их визитом нас посетил немецкий композитор Феликс Мендельсон[47]. Альберт и я были в восторге. Мне всегда нравилась его музыка, и я сразу же призналась в этом. Мендельсон доставил мне большое удовольствие, попросив Альберта сыграть ему что-нибудь.

— Когда я вернусь в Германию, я смогу похвастаться, что слышал игру принца, — сказал он.

— Да, пожалуйста, — воскликнула я. — Принц — настоящий музыкант, могу вас уверить.

— Виктория! — сказал Альберт укоризненно, но он был явно доволен.

— Вы должны извинить энтузиазм королевы, — сказал он Мендельсону, — он вызван более чувством, нежели критической оценкой.

Но, когда Альберт сыграл хорал Герца, Мендельсон был очарован и сказал, что его исполнение сделало бы честь профессиональному музыканту.

— Пожалуйста, спойте нам, мистер Мендельсон, — попросила я, и он спел свой хор из оратории «Святой Павел», и мы с Альбертом присоединились к нему.

Когда он закончил, я аплодировала и спросила, не написал ли он каких-нибудь новых песен.

— Королева очень любит ваши песни, — сказал Альберт Мендельсону и обратился ко мне: — Почему бы тебе не спеть одну?

Я заколебалась, но меня уговорили. Мы прошли в мою гостиную, где я села за пианино. Вошла мама. Как она изменилась! Я думаю, что ее высокомерие поощрял в ней этот ужасный сэр Джон Конрой. Я благодарила судьбу, убравшую его с нашего пути. Альберт был так доволен, что у нас с мамой улучшились отношения. Я спела «Песню паломника» и «Оставь меня». Мендельсон рассыпался в похвалах моему пению — в какой-то степени искренних, — большинство из них были адресованы королеве, но кое-что и певице.

Внезапно ветер подхватил ноты и раскидал их по полу, я побежала их собирать, и мне кажется, его удивило столь непосредственное поведение королевы.

Это была очень приятная неофициальная встреча, не только потому, что мы встретились со знаменитым композитором, но и потому, что он был из тех людей, с которыми Альберт любил беседовать и которых я до сих пор воздерживалась приглашать во дворец, хотя с музыкантами я чувствовала себя свободнее, чем с писателями, потому что я кое-что понимала в музыке и уверенно принимала участие в разговорах.

Вскоре после моего двадцать третьего дня рождения произошел очень неприятный случай. Когда мы выехали на прогулку, Альберт заметил недалеко от экипажа какого-то подозрительного человека. Когда он был в двух или трех шагах, он достал пистолет и прицелился. Раздался чей-то крик. Я увидела, как человек бросился бежать, и прежде чем его успели схватить, он скрылся в толпе.

Вернувшись во дворец, мы застали всех в смятении. Нам едва удалось избежать опасности. Злодей скрылся. Существовала возможность, что он совершит новую попытку.

Лецен была вне себя. Она все время твердила, что я не должна больше выезжать, что это слишком опасно.

— Я не намерена скрываться, — возразила я. Оставшись одни, мы обсудили это с Альбертом.

— Мы должны выезжать, — сказала я. — Но… под охраной. И если он сделает еще одну попытку, то охрана сможет его схватить.

Не говоря ни слова ни маме, ни Лецен, мы выехали с двумя адъютантами. Человек с пистолетом действительно появился снова, и его задержали, правда, он все же успел выстрелить. Я была рада, что его поймали.

Меня всегда угнетало осознание того, что есть люди, желающие убить меня; но я всегда была спокойна в минуту опасности, что удивляло многих, да и меня саму. Рассказывали, что подобным образом вел себя мой дед в момент покушения на него — сохранял выражение полнейшего спокойствия. Сэр Роберт Пиль сейчас же явился во дворец. Он был очень расстроен.

— Его зовут Джон Фрэнсис, ваше величество. Ему двадцать с небольшим и он столяр.

— Он сумасшедший? — спросила я.

— Он не выглядит таковым, мэм.

— Сэр Роберт, я не могу вынести мысли, что его за это казнят.

— Его целью было убить ваше величество. — И все же… я этого не хочу. Я всегда считаю, что эти люди безумны и их нельзя судить. Это своего рода болезнь.

— Ваше величество слишком великодушны.

— Я желаю, чтобы ему сохранили жизнь. Я не хочу, чтобы кто-то умер из-за меня.

— Этот станет примером для других, — сказал Альберт. — Иначе люди станут пытаться совершить подобное просто для того, чтобы получить известность.

— Вопрос о судьбе этого человека предстоит решать правительству, — сказал сэр Роберт. — Это не королевская прерогатива, но я сообщу парламенту желание вашего величества.

Он так и сделал; и, поскольку я высказала свое желание очень твердо, вместо повешения Джон Фрэнсис был осужден на пожизненную ссылку. Похоже было на то, что Альберт прав.

Он сказал, что я проявила сентиментальность по отношению к Джону Фрэнсису и подобная снисходительность может поощрить других на такие поступки. Я была не согласна и радовалась, что смерть Джона Фрэнсиса не отяготит мою совесть. Альберт возражал, но очень мягко, и наш разговор закончился мирно.

Позже он говорил, что, если бы Джон Фрэнсис получил по заслугам, мы бы никогда не услышали о Джоне Уильяме Бине. Однажды, когда мы с Альбертом ехали в часовню Сент-Джеймского дворца, мальчик, несчастный урод, не более четырех футов ростом, горбатый, выскочил из толпы навстречу нашему экипажу. В руке у него был пистолет, который он направил на нас. Двое других подростков бросились на него; один швырнул горбуна на землю, а другой отнял у него пистолет.

— Озорные дети забавляются, — сказал Альберт, когда мы проехали. — Ты видишь, любовь моя, как неразумно не наказывать виновных. Люди думают, что им все может сойти с рук.

Я сказала, что Джон Фрэнсис понес наказание, его сослали в Австралию на всю жизнь. Это было наказание — может быть, такое же жестокое, как смерть. Я была рада, что его кровь не запятнала мне руки. Альберт покачал головой, как будто он считал мое рассуждение нелогичным.

Когда мы вернулись во дворец, мы узнали, что полиция, сочтя происшедшее игрой, сделала мальчику выговор, в то же время похвалив двух других — братьев по фамилии Дэссет — за их проворное вмешательство.

Но дело оказалось не столь простым. Один из братьев Дэссет оставил у себя пистолет, и при рассмотрении его оказалось, что в нем, кроме бумаги и табака, был еще и порох. Если бы из него выстрелили, это было бы крайне опасно. Братья отнесли пистолет в полицию.

Дело приняло другой оборот. Полиция, устыдившись того, что возможному преступнику дали скрыться, принялась за розыски горбуна, и из-за его внешности его оказалось нетрудно обнаружить. Его нашли. Это был не ребенок, он работал в аптеке. Вскоре его арестовали. Он придерживался тех же убеждений, что и Джон Фрэнсис.

— Это будущие революционеры, — сказал Альберт. — Такого рода людей было много во Франции в конце прошлого века.

Но этот инцидент привнес в мою жизнь и нечто положительное. Сэр Роберт Пиль, бывший в то время в Оксфорде, в какой-то невероятно кратчайший срок прибыл во дворец.

Когда я услышала о его прибытии, я сразу поняла, что это было связано с делом Бина, и пригласила его к себе немедленно.

Я никогда не забуду выражения лица, с каким он вошел. Он был явно крайне озабочен.

— Я приехал, как только услышал, ваше величество, — сказал он дрожащим голосом.

— Очень любезно с вашей стороны, сэр Роберт, — отвечала я. — Но мы, как видите, живы-здоровы. Он смотрел на меня, и я увидела, как его глаза наполнились слезами.

— Прошу простить меня, ваше величество, — пробормотал он и вышел нетвердыми шагами.

Я была глубоко тронута. Этот славный человек так беспокоился о моей безопасности, что он, которого я всегда считала таким холодным — хотя и он, и Альберт убедили меня, что он талантливый государственный деятель, — был тронут до слез моим спасением.

Бина приговорили к полутора годам тюремного заключения. Но что имело больше всего значения в этой истории, так это то, что мое чувство к сэру Роберту Пилю изменилось. Я могла доверять ему, как лорду Мельбурну. Он стал Добрым другом. И я призналась себе, что он был более умелый политический деятель, чем блестящий собеседник, обаятельный, светский человек, мой дорогой лорд Мельбурн.

Сэр Роберт никогда не действовал уклончиво; он всегда хотел довести дело до конца. Он явился во дворец обсудить эти два покушения, внушившие ему опасения, поскольку они следовали одно за другим.

— Я уверен, — сказал сэр Роберт, — что поступок Бина не был серьезным покушением на жизнь вашего величества. Это простодушный бедняга, просто добивавшийся известности. Но мы не можем позволить людям думать, что они могут развлекаться, устраивая даже эти шуточные покушения. Я предлагаю внести проект нового закона, новый билль, и немедленно. Покушения на жизнь монарха будут наказываться ссылкой на семь лет или трехлетним тюремным заключением, причем обвиняемый будет предварительно публично высечен.

— Почему, вы думаете, совершаются эти покушения? Сэр Роберт задумался.

— Я уверен в одном. Это протест не лично против вашего величества. В тех случаях, когда вы показываетесь народу, вы неизменно проявляете заботливость и дружелюбие, а ваша семейная жизнь безупречна.

Я вспомнила о наших бурных ссорах с Альбертом и решила, что таких сцен больше не будет, потому что я все более убеждалась, что я была в них виновата.

— Нет, это не ваше величество возбуждает недовольство в умах, — продолжил сэр Роберт. — Это положение дел в стране.

Я знала, что среди прочих опасностей он имел в виду чартистов с их хартией. Альберт много говорил мне об этом. Они требовали реформы избирательной системы и тайного голосования. Они бунтовали в разных частях страны, и эти бунты вызывали у людей содрогание, потому что французская революция произошла еще так недавно и все мы знали, что случилось с этой несчастной страной. Особенно опасались люди, занимавшие высокое положение, потому что мы не могли забыть, что постигло подобных нам во Франции.

Были и другие неприятности: мятеж в Уэльсе, Кобден, причинявший заботы сэру Роберту из-за хлебных законов, и многое другое.

Все это создавало смуту, а когда в стране возникали трудности, народ выражал свое недовольство, восставая против своих правителей.

Как королева, я должна была быть осведомлена обо всем этом, и Альберт терпеливо разъяснял мне. Я была ему так благодарна; он не только сообщал мне необходимую информацию, но и развивал мой ум, читая мне исторические сочинения.

Благодаря Альберту я сильно изменилась. И когда я вспоминала, как вела себя по отношению к сэру Роберту, называя его «учителем танцев», не ценила его достоинств, мне было стыдно. У меня теперь раскрылись глаза, и раскрыл мне их Альберт.

Билль о защите монарха был принят парламентом без осложнений. Посетивший меня лорд Мельбурн рассказал мне, как все были поражены моим мужеством. Он смотрел на меня с любовью и немножко грустно, но он был искренне рад, что я наконец по достоинству оценила сэра Роберта Пиля. Это было очень благородно с его стороны, ведь сэр Роберт был его политическим врагом, а между мной и лордом Мельбурном существовали особые отношения. И все же он в первую очередь заботился о моем благе. Какой он был всегда добрый друг!

Я чуть было не попала в ловушку из-за Кембриджей, и выпутаться мне помог лорд Мельбурн, иначе создалась бы опасная ситуация. Сэр Роберт очень тонко разбирался в политических вопросах, но мой милый лорд Мельбурн лучше понимал людей и предвидел, как они могут поступать в определенных обстоятельствах и почему. Лорд Мельбурн был неисправимый сплетник, и когда я вспоминаю о наших разговорах с ним, то понимаю — они больше касались частной жизни окружавших нас людей, чем политики.

Я была не в очень хороших отношениях с Кембриджами, с тех пор как герцогиня отказалась встать, когда пили за здоровье Альберта. И, конечно, они никогда не могли простить мне, что я не вышла за их сына Георга.

Я услышала, и не без удовольствия, что леди Августа Сомерсет беременна и виновником ее положения является Георг.

Я обсудила это с Альбертом. Его всегда огорчали проявления развращенности, и в особенности, когда это касалось членов семьи. Кембриджи постоянно враждебно относились к нему, и он сказал, что сейчас мне представился случай высказать свое неудовольствие и дать им понять, что я не позволю им оскорблять нас.

— Ты слишком снисходительна к окружающим, — говорил мне Альберт нежно, но осуждающе. — Ты принимаешь людей, замешанных в скандалах, — твой собственный премьер-министр, и одно время твой постоянный гость, был сам небезупречен.

Некоторое время тому назад это привело бы к ссоре, потому что я не любила, когда критиковали близких мне людей, но теперь я сказала спокойно:

— Люди могут оказаться замешаны в скандалы, даже будучи невинны. Я никогда не считала, что их следует осуждать за это. Твой отец и брат сами были не безгрешны в этом отношении, но это только возвышает тебя в моих глазах, когда ты за них заступаешься.

Альберт не продолжил разговора. Он был очень чувствителен к проступкам членов своей семьи. Тем не менее он считал, что следует что-то предпринять в отношении Кембриджей, и в этом случае я согласилась с большой готовностью.

— Пригласи герцогиню на свой прием и скажи ей, что ты не можешь принимать леди Августу.

— А Георга?

Альберт признал, что это было сложнее, поскольку Георг был членом королевской семьи и состоял в числе возможных наследников трона.

Вскоре герцогиня попросила у меня аудиенции, и я выразила готовность принять ее с некоторым злорадным удовольствием.

— Я желала бы знать причину, по которой ваше величество отказывается принимать мою фрейлину, — сказала она.

— Дорогая герцогиня, — отвечала я, — по-моему, причина очевидна.

— Но не для меня, ваше величество.

— Спросите вашего сына или вашу фрейлину. Они должны знать. Принцу и мне известно, в каком эта дама находится положении, и мы не можем допустить при дворе распущенности. Мы не принимаем тех, кто оступается в известном смысле, — и если в этом замешаны члены королевской семьи, тем хуже. Но мы положим конец распущенности.

— Я уверяю вас, ваше величество, что вас неправильно уведомили… как это уже было в другом случае.

Всякое упоминание о Флоре Гастингс действовало мне на нервы, и не только из-за пережитых мной неприятностей. Передо мной всегда вставала картина — бедная невинная девушка, умирающая от ужасной болезни и обвиняемая в безнравственности.

Герцогиня удалилась в большом негодовании. Уходя, она сказала, что дело этим не кончится.

Я была очень встревожена, особенно когда я узнала, что для этих слухов не было никаких оснований.

Лорд Мельбурн, хотя он больше не был премьер-министром, вел очень активную светскую жизнь и хорошо знал подробности личной жизни многих. Я была очень рада, когда он попросил меня принять его наедине.

— Дорогой лорд Мельбурн, — сказала я, — эта встреча напомнила мне доброе старое время.

— Я очень счастлив этому и рад, что ваше величество усматривает достоинства у вашего нового премьер-министра.

— Я была очень молода и неопытна. Я очень сожалею, что дурно отзывалась о сэре Роберте. Он очень симпатичный человек… очень тонко чувствующий, хотя и не всегда может выразить свои чувства. — Уже не учитель танцев? — спросил лорд Мельбурн, который редко упускал возможность пошутить.

— Он бросил это занятие, — засмеялась я.

— А серебряная отделка на крышке гроба?

— Я ее не замечаю. Я знаю, что он очень милый, порядочный, умный человек и твердо намерен сделать все, что в его силах, для блага страны и моего… и в этом, я полагаю, вы заодно.

— Это верно. Но я пришел поговорить с вашим величеством об этой истории с Кембриджами. Ваше величество не может допустить еще один скандал, подобный тому, который мы имели с Флорой Гастингс.

— О нет! — воскликнула я.

— Вам будет нелегко выпутаться сейчас, как и тогда… а ведь даже и тогда это было очень трудно? Я кивнула.

— Я не забуду никогда, как народ отвернулся от меня.

— Это в обычае толпы. Герцогиня Кембриджская в бешенстве. Она вовлекает в эту историю газеты. Вы должны очень постараться, чтобы не вспыхнул новый скандал. Вы знаете, что в стране мятежи и безработица. Пиль вам, конечно, докладывал об этом. Я кивнула.

— Он не мог без этого обойтись. Хотя, в сущности, ничего особенного. Такое происходит довольно часто.

Я смотрела в лицо дорогого лорда Эм и думала: сэр Роберт не считает, что в этом нет ничего особенного. Они были разные люди, эти двое, но их объединяла привязанность ко мне.

— Одно должно быть сделано без промедления, — продолжал лорд Мельбурн. — Герцогине должно быть принесено письменное извинение.

— Извинение? От меня?!

— Пусть оно поступит от принца. Он является предметом их нападок. Но это следует сделать быстро, прежде чем вся история раздуется в скандал. Если дело затянется, оживут старые слухи. Это будет очень неблагоразумно и очень сложно для вашего величества.

— Я скажу Альберту.

— Он, естественно, не захочет унизиться, но ваше величество должны внушить ему, что, пережив подобную неприятность, вы опасаетесь за свою репутацию и что ситуация уже такова, что непременно нужно принести извинения герцогине.

— Я понимаю. Вы мой добрый друг, и я немедленно поговорю с Альбертом.

Как и предполагал лорд Мельбурн, Альберт не желал извиняться, но мне удалось внушить ему, насколько это важно для меня. Я вспомнила ужасные дни, когда столько пережила из-за Флоры Гастингс.

— На улицах были плакаты, Альберт, — сказала я, — «Убийство в Букингемском дворце». Я никогда этого не забуду, и это не должно повториться.

Наконец я убедила Альберта, и он принес извинения герцогине. Они были принесены неохотно и приняты неучтиво. Все кончилось, но Кембриджи продолжали высказывать свою враждебность к Альберту, всячески подчеркивая, что считают его ниже себя.

Но, во всяком случае, благодаря лорду Мельбурну, который в делах такого рода был опытнее, чем сэр Роберт Пиль, нам удалось избежать опасного скандала.

Приближался сентябрь. «Пора бы немного отдохнуть», — сказал Альберт. Он изменил порядки в детской, и Лецен не протестовала. В сентябре она должна была уехать. Альберт уволил и заменил всех нянь, служивших при Лецен.

Викки, к нашей большой радости, поправилась. Она росла и с каждым днем становилась все забавнее. Альберт был ею очарован, и я была рада видеть, что и она испытывает к нему особое чувство, проявлявшееся в том, что, как только он входил в детскую, она бросала игрушки, бежала к нему и обхватывала его за ноги. Он брал ее на руки, и я даже видела, как он катал ее на спине, изображая из себя медведя или тигра, вызывая этим у нее визг восторга. Мальчик подрастал, но был еще мал и поэтому не так интересен.

Мне понравилось предложение Альберта отдохнуть. Быть с Лецен и знать, что она скоро уедет, означало жить в постоянном напряжении. Она была печальна, но покорна. Она уже больше не критиковала Альберта и, казалось, без особой печали готовилась к своей новой жизни. Но ее покорный вид еще больше расстраивал меня. Так что мысль провести несколько дней наедине с Альбертом казалась прекрасной. Я думала, что мы поедем в Клермонт, но у Альберта, оказывается, были другие планы.

— Я всегда хотел поехать в Шотландию, — сказал он.

— В Шотландию?! Но это так далеко.

— В конце концов, — сказал Альберт, — это часть твоего королевства. Ты должна там иногда показываться. Народ этого ожидает.

Так что мы стали строить планы поездки в Шотландию. Как я рада, что нам это удалось!

В конце августа мы выехали из Виндзора в пять часов утра, достигли Лондона за три четверти часа и были в Вулвиче около семи. О нашей поездке было известно, и собралась целая толпа, чтобы посмотреть, как мы будем входить на баржу. Присутствовали герцог Кембриджский, лорд Джерси, как обер-шталмейстер, лорд Хэддингтон, первый лорд адмиралтейства[48], лорд Блумфилд, командующий королевским артиллерийским полком, и адмирал сэр Джордж Кокберн, так что все это казалось событием государственного значения. К сожалению, шел дождь, так что нам пришлось сразу же отправиться в каюту. Затем мы тронулись в сопровождении парохода и пакетбота.

Через три дня мы приблизились к берегам Шотландии. Население устроило нам замечательный прием, по всему побережью горели костры.

Мы прибыли на место первого сентября, но, когда мы приехали, нам не удалось увидеть Эдинбурга, он был окутан густым туманом. На пристани нас приветствовали герцог Бэклу и сэр Роберт Пиль, прибывший в Шотландию заранее, чтобы встретить нас.

Эдинбург, прекрасный и непохожий ни на какой другой город, очаровал меня: все постройки из камня и никакого кирпича, круто ведущая вверх главная улица и замок на скале, возвышающейся в середине города.

Я полюбила Шотландию. Мне очень понравился народ. У большинства девушек были длинные рыжие волосы, которые они носили распущенными. Мне это показалось обворожительным. Я ела овсянку, и она мне очень понравилась, еще я попробовала одно шотландское блюдо — из овечьей требухи.

Меня очаровали необычные костюмы, и я скоро привыкла к музыке волынок, показавшейся мне очень романтической.

Мы много путешествовали, и нас везде тепло встречали. Мне было очень жаль, когда наш отдых подошел к концу, но мне не терпелось увидеть детей. Я скучала по ним, и хотя леди Литтлтон, вновь назначенная гувернантка королевских детей, сообщала мне, что они здоровы и счастливы, я о них много думала.

Мне показалось, что Альберт сожалел, когда пришло время возвращаться на юг. Он стоял на палубе, наблюдая, как исчезал вдали шотландский берег.

— Прелестная страна, мы должны побывать здесь еще, — сказал он. И я согласилась с живейшим удовольствием.

Мне было очень грустно, когда Лецен пришло время уезжать. Альберт наблюдал за мной с тревогой. Я уверена, что до самой последней минуты он боялся, что я найду какой-нибудь предлог оставить ее. У меня было такое искушение. Двадцать лет преданности не так легко сбросить со счетов; но в глубине души я сознавала, что это был выбор между Лецен и Альбертом — и я выбрала Альберта.

Более того, с тех пор, как было решено, что Лецен уедет, Альберт и я стали счастливее. У нас почти не было никаких разногласий. Мы очень сблизились. Наш отдых в Шотландии был изумителен.

Моя жизнь была связана с жизнью Альберта. Лецен знала это, поэтому она и уезжала. Но печаль тучей нависла над дворцом.

Наш последний день вместе! Мы обе это сознавали. Малейший пустяк вызывал у меня слезы. Сама Лецен была просто замечательна. Она понимала, что мне было лучше с Альбертом. Как немка, она понимала его. Я думаю, она бы восхищалась им, если бы не ревновала его ко мне. Она меня действительно любила… как и лорд Мельбурн. А любовь самоотверженна. Я это поняла. Когда я прощалась с ней, она сказала:

— Это в последний раз. Я не увижу вас утром, перед отъездом. Расставания всегда так печальны. Не нужно их продлять. Берегите себя, моя любимая девочка. Вы будете мне писать, а я вам. Я буду следить за вашей жизнью. Я знаю, вы будете счастливы, потому что вы сумеете сделать всех вокруг вас счастливыми. Вы — моя милая девочка, и я горжусь вами. Она обняла меня последний раз, я ушла к себе в спальню и заплакала. Утром она уехала.

Альберт был, несомненно, доволен; но он понимал мое состояние и сочувствовал мне. А вскоре я и совсем перестала грустить о прошлом, потому что обнаружила, что опять беременна.

ОТЗВУКИ МЯТЕЖА

В апреле следующего года у меня родилась дочь. Беременность и роды прошли на этот раз легче, наверное, потому, что к этому привыкаешь, подумалось мне. Хорошо, если бы так, потому что я, очевидно, была плодовита. За три года я произвела на свет троих детей.

Девочку назвали Алиса Мод, но, поскольку она родилась в день рождения герцогини Глостерской, ей дали еще и имя Мэри в честь герцогини.

После отъезда Лецен жизнь наладилась. Альберт досконально изучил домашний распорядок и достиг удивительной экономии. Многим из прислуги это не нравилось, поскольку при Лецен им жилось привольнее. Я знала, что в своем кругу они выражали недовольство. Бедный Альберт, он не пользовался у них популярностью, но неблагодарность часто бывает наградой добродетели.

На крестины Алисы нам пришлось пригласить дядю Эрнста, хотя я сделала это с большой неохотой. Он все еще оставался пугалом моих детских лет, и мне всегда было не по себе, когда он бывал в Англии. Он находился в состоянии постоянного недовольства, потому что он не унаследовал английскую корону. Но ведь я же не завидовала тому, что он стал королем Ганновера. Почему он не мог удовольствоваться одним королевством? Теперь между нами был конфликт из-за того, что он требовал драгоценности принцессы Шарлотты. Я надевала их иногда, потому что у меня было очень мало своих — меньше, чем нужно для королевы. К тому же я не видела причины отдавать их ему, и я отказалась. Но я думала, что он смягчится немного, если пригласить его в крестные.

В их числе должны были быть и моя милая сестра Феодора, и брат Альберта Эрнст, и тетя София.

Наконец я увидела свою любимую сестру: Феодора и я заключили друг друга в объятия; мы целовались, вглядываясь в лица друг друга. Потом я проводила ее в отведенную ей комнату, где, сидя на кровати, мы говорили и говорили без конца.

— Моя маленькая сестричка… мать троих детей! — воскликнула она. — Я не могу этому поверить. Я никогда не забуду тебя с твоими куклами. Живые куклы немножко от них отличаются, правда?

Как легко было говорить с милой Феодорой. Я могла поделиться с ней своим горем из-за Лецен. Она выслушала меня и все поняла.

— Я хорошо знаю Лецен, — сказала она. — Замечательная женщина, но с собственническими инстинктами. И естественно, что они с Альбертом невзлюбили друг друга. Тебе жить с Альбертом, милая сестрица… с ним и твоими детьми. Твоя семья имеет первостепенное значение. Она влюбилась в новорожденную, пухленькую и очень спокойную.

— Прекрасный ребенок, — сказала я. — Спокойнее, чем старшие. Я надеюсь, она станет утешением для меня.

— Викки очень умна.

— Да. Альберт очень ею доволен. Хотела бы я, чтобы Берти был другим. Только боюсь, что он вырастет ленивцем. Он только бормочет что-то про себя, кричит и бегает повсюду. Феодора засмеялась.

— Берти восхитителен, он просто еще очень мал. Хорошо иметь таких.

— Ты говоришь, как умудренная опытом мамаша.

Я смотрела на нее с любовью. В ней не осталось и следа былого изящества, она стала довольно полной, но Феодора всегда останется красивой из-за прелестного выражения лица, как бы светившегося изнутри природной добротой.

Она представляла собой разительный контраст с дядей Эрнстом, излучавшим недоброжелательство. Он прибыл поздно, когда церемония крестин была уже закончена. Я подумала, что он сделал это намеренно. Он выглядел еще более зловещим, хотя физически и менее способным осуществить какие-нибудь злобные замыслы. Он сгорбился, облысел и, очевидно, терял слух. Алиса вела себя превосходно во время церемонии, и все признали ее чудесным ребенком.

Я пережила несколько тревожных минут в детской, когда дядя Эрнст пожелал видеть детей. Очень странная просьба, если принять во внимание, что он никогда детьми не интересовался. Викки подбежала к нему со своей обычной непосредственностью.

— Где твой глаз? — спросила она.

— Потерян в сражении, — кратко ответил дядя Эрнст.

— Кто-то его забрал?

— Да.

— Зачем?

Альберт предостерегающе положил руку на плечо Викки. Я заметила его улыбку; что бы Викки ни делала, он все находил разумным и забавным. Ганноверский король отвернулся.

— А где мальчик? — спросил он.

Берти выступил вперед. Он ничего не сказал, и я увидела, как Альберт нахмурился. Берти был для него разочарованием, в особенности по сравнению с Викки. Я всегда напоминала Альберту, что Берти на год младше. Я испытала чувство страха, мгновенно охватившее меня, когда дядя Эрнст взял Берти на руки и уставился на него одним глазом. Он, вероятно, думал в это время, что этот мальчик — будущий король Англии, чего дядя Эрнст жаждал всю свою жизнь.

Я взглянула на Альберта и поняла, что он думал о том же. Я почувствовала, что все мы в детской чего-то ожидали. Это был очень тревожный момент.

Берти, однако, оставался невозмутим. Он смотрел, как зачарованный, на пустую глазницу короля.

— По виду здоровый малыш, — сказал дядя.

— Да, — отвечала я. — Он в отца.

— Непохоже, — сказал дядя Эрнст, — скорее в нашу породу. Викки смотрела на него нетерпеливо, потому что Берти привлекал к себе больше внимания, чем она, что было для нее непривычно.

— Я не просто Викки, — сказала она. — Я — принцесса-цесаревна. Но дядя Эрнст продолжал смотреть на Берти и не скоро спустил его с рук. Оставшись одни, мы говорили об этом с Альбертом.

— Он напугал меня, — сказал Альберт, — когда он взял Берти на руки и стал рассматривать. Он совершенно проигнорировал Викки и не обратил никакого внимания на новорожденную, хотя и выражал желание увидеть детей.

Альберт думал, что единственной причиной, почему Берти заинтересовал его больше, чем Викки, было то, что мальчик был наследником престола.

Несколько дней, проведенных с Феодорой, пролетели быстро, и она собралась уезжать. Прощание с Феодорой было печальным, но она не могла задержаться дольше.

— Мы должны вновь увидеться, — сказала я.

— Почему бы вам не приехать к нам? Я бы с таким удовольствием показала тебе моих детей.

— Может быть, — ответила я. — Недавно мы были в Шотландии… Альберт и я, без детей. Это был один из самых счастливых периодов в моей жизни.

— Тогда будем надеяться, — сказала Феодора.

В народе помнили о репутации дяди Эрнста и распространяемые им обо мне слухи, когда я была еще ребенком. Вскоре мы получили несколько писем, извещавших о заговорах с целью похищения детей. Сэр Роберт Пиль воспринял эти письма серьезно, хотя, по всей видимости, они были написаны безумными людьми. Мы получили даже письма, авторы которых дошли до того, что заявляли о своем намерении похитить детей. И все это из-за визита дяди Эрнста. Я раскаивалась, что пригласила его на крестины.

Все мы были встревожены. Альберт каждую ночь обходил детские сам, так как он никому не доверял.

— Помнишь мальчика Джонса, посетившего нас однажды, — сказал он. — Он действовал без злого умысла, но у других он может быть.

Как я была рада, что Альберт взял на себя заботу о нас. Мама, чей главный интерес в жизни теперь были дети, постоянно волновалась о них. Она рассказывала Альберту о страданиях, пережитых ею в моем детстве, когда злодей Кумберленд — дядя был тогда герцог Кумберленд — устраивал заговоры с целью отравить меня, и как она не оставляла меня ни днем, ни ночью.

— Вы и Лецен никогда не оставляли меня одну, — сказала я.

— О да, на Лецен всегда можно было положиться.

Мама добродушно улыбалась. Влияние Лецен было устранено, и вместо нее был милый Альберт. Мама обожала Альберта. Я могла это понять. Он способствовал примирению между нами.

Через неделю после крестин принцесса Августа Кембриджская вышла замуж за герцога Мекленбург-Стрелицкого. И дядя Эрнст снова доказал, что он не утратил своих амбиций. На ступенях алтаря он пытался встать впереди Альберта, но Альберт этого не позволил. Он протиснулся на свое законное место, и дядя Эрнст чуть не свалился со ступеней. Я улыбнулась про себя. Он этого заслуживал. Я приготовилась, когда настал момент расписываться в метрической книге. Я не собиралась позволить ему расписаться раньше Альберта. С другой стороны, я не хотела и неприятной сцены. Вокруг стола стояли несколько человек, и несмотря на то, что на мне было тяжелое платье со шлейфом, я ухитрилась проворно обойти стол и оказаться рядом с Альбертом. Я взяла перо, расписалась и быстро передала его Альберту, прежде чем дядя Эрнст успел подойти к нам.

Мы с Альбертом так смеялись над этим потом! Я испытала большое облегчение, когда дядя Эрнст наконец-то отбыл.

Наступило очень приятное время. Я часто бывала в детской, обнаруживая в себе материнские чувства, о существовании которых я не подозревала. Но я не думаю, что я была прежде всего мать. Малыши меня мало интересовали, только когда они хорошели и начинали разговаривать, мне хотелось общаться с ними. Алиса была очень милым ребенком. Такая добродушная! Она была настолько полненькая, что мы прозвали ее Фатимой. Она довольно улыбалась и гулила в своей колыбельке. Няни обожали ее.

Леди Литтлтон говорила, что Алиса обожает Берти и смеется от удовольствия каждый раз, когда он к ней приближается. Он с ней очень ласков и любит ее. Я подозревала, что Берти был любимчиком леди Литтлтон, потому что она всегда находила оправдания его отсталости. Я сказала об этом Альберту.

— Я надеюсь, что она не избалует его. Мы должны проследить за этим, — сказал он.

Я тоже так думала, потому что леди Литтлтон очень хорошо обращалась с детьми и они все ее любили.

Сэр Роберт Пиль был очень озабочен нашими отношениями с Францией, и, поскольку ситуация внутри страны была последнее время спокойнее, сэр Роберт решил, что нам было бы неплохо посетить Луи Филиппа во Франции. Я нашла, что это отличная идея; она означала, что наконец-то Альберт будет принадлежать целиком мне, потому что он так увлекся политикой, что последнее время я редко его видела.

Вскоре мы отправились на своей новой яхте «Виктория и Альберт» во Францию. Сначала мы проплыли вдоль побережья Девона, а затем прибыли во Францию. Король Луи Филипп встретил яхту на катере, а на берегу толпился народ, восклицая: «Vive la Reine!»; что было очень приятно.

Меня ожидал чудесный сюрприз. Тетя Луиза, жена дяди Леопольда, дочь Луи Филиппа, прибыла ко двору своего отца, чтобы приветствовать нас. Что это была за радостная встреча, как мы смеялись, вспоминая те дни, когда она показывала мне свои прекрасные туалеты и как я примеряла их и она давала мне советы о модах и стилях.

Я всегда становилась сентиментальной, вспоминая прошлое. Альберт говорил, что я видела их сквозь розовый туман. Он не понимал, как я могла быть счастлива с этим «драконом Лецен», постоянно охраняющим меня. Были некоторые обстоятельства, о которых было неизвестно даже Альберту.

Мы прогостили у короля пять дней, но они были очень насыщенными встречами, событиями и, конечно же, впечатлениями от этой удивительной страны.

Простившись с королем, мы пригласили с собой на яхту принца де Жуанвиля и по дороге остановились в Брайтоне в Павильоне, который поразил принца. По его словам, он никогда не видел подобного дворца. Я не призналась ему, что и мы тоже не видели!

Затем мы отправились с кратким визитом к дяде Леопольду. Тетя Луиза, покинув двор своего отца, вернулась в Бельгию, чтобы приветствовать нас там вместе с мужем. Дядя Леопольд был вне себя от радости.

— Мои милые дети! — воскликнул он. — Мои любимые! Я так рад, что способствовал вашему союзу. Какое это счастье для всех нас!

Тетя Луиза представила нам своих детей. Альберту очень понравилась Шарлотта, вероятно, потому, что она была ровесницей его любимой Викки.

На этот раз тетя Луиза и я говорили не о модах, а о детях. Я была так счастлива быть снова с этой милой семьей.

Но, увы, все скоро кончилось, и мы вернулись в Виндзор. Сэр Роберт сказал, что визит был очень полезным. Приятно исполнять свой долг таким образом, подумала я.

Печальное известие ожидало нас по возвращении. У лорда Мельбурна случился удар. Я была в отчаянии и тут же написала ему письмо с самыми сердечными выражениями привязанности. К счастью, его состояние было не так плохо. Но я желала слышать как можно чаще, как шло его выздоровление, и чтобы он знал, что я думаю о нем. Я писала, что никогда не забуду, что он сделал для меня, когда я была молода, и что он всегда останется моим лучшим другом.

Я была очень рада, когда он ответил, что, не считая некоторых неудобств, он почти поправился. Я сразу же написала ему, что он должен приехать ко мне, как только будет в состоянии выехать из Брокета.

Когда он приехал, я была опечалена, потому что, хотя он был, как и прежде, полон энтузиазма и его саркастические замечания забавляли меня, как и в прежние дни, он слегка волочил одну ногу и не вполне свободно владел одной рукой. Я спросила его, бережется ли он, и он ответил, что лучшим укрепляющим средством для него было видеть меня счастливой женой, матерью и великой королевой.

Он взглянул на меня с тем выражением, которое я так хорошо помнила, — полунежный, полунасмешливый взгляд, — и передо мной снова был мой любимый лорд Мельбурн.

Бедный лорд Мельбурн! Без работы, которую он так любил; стареть — это большое испытание, хотя он так старался это отрицать.

Я часто о нем думала. Я часто ему писала. Я говорила ему, что никогда не забуду нашу дружбу — не должна забывать!

На Новый год мы узнали о смерти отца Альберта. Мы знали, что он был болен последнее время, так что это не было такой уж неожиданностью. Бедный Альберт был неутешен. Он горько плакал, говоря со мной о своей потере.

Я помнила, что герцог Эрнст был далеко не лучшим отцом. Хотя он развелся с матерью Альберта по ее вине, сам он не отличался высокой нравственностью. Она, быть может, совершила одну ошибку и понесла за нее наказание, но муж ее имел множество связей; и второй его брак тоже не был счастливым. Кроме того, он надоедал Альберту просьбами, чтобы я назначила ему содержание, что поставило бы меня в очень неловкое положение, попытайся я это сделать. К тому же он очень оскорбился, что мы не назвали Берти в его честь.

Я не могла в глубине души согласиться, что отец Альберта был такой хороший человек, но Альберт, казалось, забыл все его пороки и говорил так искренне и трогательно о его добродетелях, что и я начинала в них верить.

— Я поеду на похороны, — сказал Альберт.

— И я с тобой, — отвечала я.

Но это было невозможно. Сэр Роберт находил, что мне не следовало в тот момент покидать страну.

— Мы разлучаемся в первый раз, — сказала я. — Одна эта мысль ужасна для меня.

Но и в своем горе Альберт нашел время подумать обо мне. Я была глубоко тронута, когда он сказал мне, что написал дяде Леопольду, прося его отпустить тетю Луизу побыть со мной во время его отсутствия. К моему большому удовольствию, согласие было получено.

Итак, я печально простилась с Альбертом и радостно приветствовала тетю Луизу. Было замечательно говорить ней о детях.

Я была несколько раздражена, потому что была опять беременна, и хотя, как я объяснила тете Луизе, иметь детей прекрасно и так много королей и королев страдали из-за их отсутствия, я находила, что это могло бы быть не так часто. Тетя Луиза помогла мне перенести дни разлуки. Альберт и я часто переписывались. Я дорожила его письмами, в них отражалась наша любовь друг к другу. Он писал:

И тут же следующее письмо:

Но самоё дорогое письмо пришло из Кёльна. «Стены увешаны твоими портретами, так что ты смотришь на меня отовсюду…» Дома все были рады видеть его. Его очень любили, и это меня не удивляло.

Я не сомневалась, что Альберт знал, как я тосковала по нему.

Но прошли и эти дни. Тетя Луиза вернулась домой, а Альберт — в Виндзор. Какая радостная встреча! Счастье увидеться вновь стоило разлуки! Он должен посетить детскую; он должен умилиться очарованию и уму Викки, повздыхать над отсталостью Берти и порадоваться безмятежной улыбке Фатимы.

Когда мы остались одни, он рассказал мне о поездке; как все это было печально, как он горевал о покойном отце!

— А как Эрнст? — спросила я. — Ведь он теперь герцог.

— О, Эрнст такой же, как всегда.

— Я надеюсь, он счастлив в браке и оставил старые привычки.

Альберт был в этом не уверен. Его мачеха — к которой он был очень привязан — была рада видеть его. Его бабушка была вне себя от радости.

— Но ей было грустно, потому что она знала, что я скоро покину ее.

— Они все хотели услышать о наших детях, я полагаю.

— О да, мы много говорили о них, и я повторил кое-что из словечек Викки. Их это очень позабавило. Слышала бы ты, как они засыпали меня вопросами. Да, я видел Штокмара.

— Он, должно быть, был очень рад.

— О да. Я часто думаю, как многим мы ему обязаны. Он нам очень помог. Я от души согласилась.

— Он сейчас со своей семьей и очень доволен. Я намекнул ему, однако, что мы желали бы видеть его здесь. Я говорил с ним о Берти. Мальчик меня очень беспокоит.

— Леди Литтлтон о нем очень хорошего мнения.

— Мне кажется, что она слишком его любит.

— Я очень рада.

— Да, да. Но Берти необходима дисциплина. Его ожидают высокие обязанности.

— Да… в свое время.

— Однако его должны готовить уже сейчас. Удивительно, — сказал он, слегка поджав губы. — Со мной в этой стране обращаются без особого уважения.

— Таковы уж Люди.

— Здесь на меня смотрят как на чужака, на немца. Я только муж королевы. Странно сознавать, что этот глупенький малыш выше меня.

— Берти… я как-то об этом не думала.

— Ну, конечно. Принц Уэльский важнее, чем муж королевы.

— Милый Альберт, я так бы хотела, чтобы все было по-другому.

— Это не имеет значения. В этом просто есть какая-то ирония… вот и все.

Но я видела, что для него это важно. И мне было жаль, что я не могла ему дать то, что он хочет. Будь это возможно, я бы туг же сделала его королем.

— Итак, — продолжал он, — Берти нужна дисциплина. Штокмар хорошо знает, как воспитывать, чтобы подготовить его к высоким обязанностям.

— Мы должны убедить Штокмара приехать, — сказала я.

Мне исполнилось двадцать пять лет. Я старела. Скоро я буду матерью четверых детей. Альберт поздравил меня и преподнес подарок. Я вскрикнула от восторга, потому что это был его портрет. Он выглядел таким красивым — но не настолько, как на самом деле.

— Здоровья и счастья тебе, любимая, — сказал Альберт. Я поцеловала портрет, и он, довольный, рассмеялся. Это был очень счастливый день рождения.

Вскоре мы услышали, что нас собирается посетить русский император Николай I[49]. Я была поражена и немного смущена, так как была уже на седьмом месяце и в это время не имела ни сил, ни настроения принимать такого гостя. Однако сэр Роберт заметил;

— Его визит будет полезен для укрепления наших отношений с Россией. И Альберт согласился с ним.

Так что мне пришлось принять императора. Он прибыл на своем корабле «Черный Орел», и я пригласила его в Виндзорский замок, который произвел на него большое впечатление, и он сказал очень учтиво, что замок был достоин меня.

Мне всегда нравилось, когда люди восхищались Виндзором. Сначала я не любила его, но впоследствии он стал одной из моих любимых резиденций. Это чувство внушил мне Альберт. Он полюбил Виндзор с первого взгляда. Лес пленял его, как впоследствии и меня. Я улыбалась, вспоминая, как не любила уезжать из Лондона, который казался мне всегда таким полным жизни. Теперь я находила его шумным, и мне не хватало свежего воздуха.

Император показался мне очень странным. Внешность его внушала страх: у него были совершенно белые ресницы, а когда он смотрел на вас, то глаза его были абсолютно неподвижны. Это придавало ему вид не совсем нормального человека. Я слышала, что в молодости его считали красавцем, но поверить в это было просто невозможно.

Он походил на грубого вояку, но со мной он был в высшей степени обходителен. Кроме внешности, странными были и его привычки. Несмотря на то, что ему предоставили в замке парадную спальню, он послал своего камердинера в конюшню за сеном. Он привез с собой кожаный матрац, который набивали сеном, и на нем спал. Он был в высшей степени эксцентричным.

Сэр Роберт говорил, что мы должны оказывать ему почести, потому что это было важно в политическом отношении. Поэтому я пыталась его развлекать. Он сопровождал меня на парад в Виндзорском парке, и я пригласила его на скачки и в оперу. В Букингемском дворце был устроен в его честь концерт.

Однако справедливо заметить, что, несмотря на его странные привычки, я не встречала более учтивого гостя, чем император; Альберт произвел на него большое впечатление, и он сказал мне, что не видел более красивого молодого человека, чья наружность выражала благородство не только внешнее, но и внутреннее. Ничто не могло доставить мне большего удовольствия, чем подобное признание достоинств Альберта.

Вскоре император уехал. Но этот визит был всеми признан успешным. Это был еще один пример того, что, когда ты королева, твои королевские обязанности должны быть выше всяких личных обстоятельств.

Наступил август, удушающе жаркий. И в августе родился мой четвертый ребенок, еще один мальчик. Мы назвали его Альфред и Эрнст — в честь отца и брата Альберта — и еще Альберт, в честь его собственного отца. Теперь уж я отдохну от этого утомительного занятия.

Не прошло и месяца, как нас посетил еще один высокий гость. На этот раз это был принц Прусский, брат короля. Я еще не знала тогда, что ему предстояло стать первым германским императором. Мы очень расположились друг к другу. У него с Альбертом было так много общего, что они сразу же подружились. Он интересовался детьми, и Викки произвела на него очень хорошее впечатление. Все поражались ее внешности и уму. Альберт все больше гордился ею.

Когда принц отбыл, Альберт решил, что мне нужен отдых. В тот год мы приобрели Осборн-хаус — небольшой домик, так понравившийся мне еще в те дни, когда мы с мамой останавливались в замке Норрис на острове Уайт. Мы давно хотели иметь небольшой дом, где мы могли бы хоть иногда проводить время в уединении. Премьер-министр нашел, что это был прекрасный выбор. Правда, было одно обстоятельство, которое несколько омрачало мою радость от приобретения; дело в том, что некогда дом принадлежал сэру Джону Конрою. Но, поразмыслив, я примирилась с этим, ведь этот ужасный человек уже давно его продал, так что это не имело такого уж значения, и потом, дом мне очень нравился.

Альберт сразу же увлекся идеей его реконструировать. Он говорил, что дом так прекрасно расположен, что очень жаль, что он так мал и недостоин меня. Но прошло довольно много времени, пока нам удалось воплотить его мечту, перестроив Осборн.

Предложение Альберта отдохнуть тут же навело меня на мысль о поездке в Осборн, наш маленький дом, однако у Альберта были другие планы.

— Ты помнишь, любовь моя, как мы хорошо провели время в Шотландии? Почему бы нам не посетить еще раз эту прекрасную страну? Помимо всего, тебе следует лучше познакомиться с твоими подданными на севере. Когда Викки услышала о нашем отъезде, она заявила, что тоже поедет.

— О нет, милочка, — сказала я. — Поедут только папа и мама.

— И Викки, — заявила она повелительно.

Альберт взял ее на колени и объяснил ей, что маме нужен отдых, а папа будет за ней ухаживать.

— Я тоже буду ухаживать за мамой, — премило сказала Викки, и Альберт был покорен.

Она совсем не боялась его, как бедный Берти. Его речь никогда не отличалась четкостью, а теперь он начал заикаться, и заикание еще более усиливалось в присутствии Альберта.

Викки обняла Альберта за шею, и, почти касаясь губами его уха, она стала умоляющим тоном просить: — Пожалуйста, папа… разреши мне поехать.

— Мне очень жаль, Liebchen… — сказал он, улыбаясь и гладя ее по голове.

Глаза Викки наполнились слезами. Удивительно, что слезы не портили ее прелестного личика.

Альберт взглянул на меня, и я увидела, что он сам готов расплакаться. Как он любил свою дочь! Позже он сказал мне:

— Почему бы нам не взять Викки? Я расхохоталась.

— Она — волшебница, и ты, мой милый Альберт, подпал под ее чары.

— Она — прелестное создание и так похожа на тебя, любовь моя.

Сопротивляться больше было невозможно. Мы решили, что Викки едет с нами. Это привело ее в восторг, и она тут же начала хвастаться в детской. Берти потребовал, чтобы его взяли тоже.

Когда ему отказали, он, визжа, повалился на пол. Леди Литтлтон пыталась его успокоить, но Альберт услышал его вопли.

Мне очень грустно упоминать об этом, но в результате Берти выпороли. Я была очень расстроена, потому что он был так еще мал, но Альберт сказал, что иногда наказание необходимо, и добавил, что оно для него, пожалуй, более мучительно, чем для ребенка.

Леди Литтлтон была так расстроена, что я боялась, что она уйдет. Я думаю, она так бы и поступила, если бы не считала, что ее присутствие необходимо для защиты Берти.

— Он такой маленький, — повторяла она мне, — он ведь еще ребенок.

— Дорогая леди Литтлтон, — отвечала я, — мне известна ваша любовь к детям, но отец Берти знает, что для него полезнее. Берти ожидает высокое положение, и он должен быть к нему готов.

Я должна признаться, что слышать рыдания Берти было невыносимо, но я убедила себя, что Альберт прав и Берти нуждается в исправлении.

Одним сентябрьским утром мы поднялись без четверти шесть. Викки была очень возбуждена и готова к отъезду. Фатиму и маленького Альфреда принесли проститься с нами, с ними явился и очень смирный Берти. К семи мы были уже готовы сесть в экипаж, который должен был доставить нас на железную дорогу и в Пэддингтон, где нас ожидала карета, чтобы продолжить путешествие в Вулвич, а через два дня — порт Данди, где нам устроили великолепный прием.

Северо-запад Шотландии прекрасен! У меня особое чувство к этим местам, как и у Альберта. Я была так рада, что Альберт научил меня ценить эту страну.

Это была великолепная поездка! Мы гуляли с Альбертом, и он катал Викки и меня в фаэтоне, запряженном пони. Он привлекал наше внимание ко всем интересным местам. Он так старался, чтобы мы ничего не пропустили. Я много рисовала, а Альберт охотился на оленей. Однажды я даже подумала, что он заблудился на болоте. Но все кончилось благополучно.

Викки наслаждалась каждой минутой нашего путешествия. Она чувствовала себя очень взрослой, сопровождая папу и маму в их поездке. Щеки у нее порозовели, глаза блестели, и, когда я сказала, что, по моему мнению, она полнеет, Альберт с восторгом со мной согласился.

Альберт сказал, что Викки должна изучать гэльский[50] язык, и Викки, которая всегда всем живо интересовалась, в отличие от вялого Берти, тут же приступила. Альберт восхищался ею и громко засмеялся, когда она пыталась произносить названия гор. Как радовала его Викки и как я была счастлива, что я подарила ее ему! Но все хорошее быстро кончается, и нам пришлось вернуться в Букингемский дворец.

Не успели мы вернуться, как сэр Роберт сказал, что мы должны принять Луи Филиппа. Мы с Альбертом были озадачены, так как со времени эпизода на Таити[51] наши отношения были довольно напряженными. Но сэр Роберт объяснил, что он желал, чтобы отношения с Францией оставались сердечными и что это будет очень важный политический визит. Альберт сразу его понял и сказал, что мы свою роль выполним.

Альберт отправился в Портсмут с герцогом Веллингтоном, чтобы встретить короля, а затем его привезли в Виндзор, где мы приняли его в парадных апартаментах. Он обнял меня очень по-отечески. Он всячески старался показать свое расположение, и был очень любезен. Он сразу же сказал, что не забыл то доброе отношение, которое выказали ему в Англии в период его изгнания из собственной страны, и как его всегда огорчают осложнения между нашими странами.

Начало визита было обнадеживающим, и я подумала, что наши опасения были напрасными.

— Вы первый король Франции, посещающий Англию, — напомнила я ему, когда мы поднимались по парадной лестнице.

— Я надеюсь, что этот визит принесет нам обоим добрые плоды, — ответил он и потом сказал что-то о великолепии замка.

Мы поднялись в Белую гостиную, где был сервирован завтрак. Мама была там. Она теперь почти всегда была с нами. Альберт говорил, что так и следует, и я соглашалась с ним и была счастлива забыть прошлое.

За ужином мы рассказали королю о нашей поездке в Шотландию, откуда мы вернулись только неделю назад.

— Быть может, мне следовало отложить мой визит? — сказал Луи Филипп.

— Вовсе нет, — заверила я его, — возвращение домой после чудной природы Шотландии показалось немного… пресным, но ваш визит внес большое оживление в нашу жизнь. Он был очень благодарен за такое расположение и очень лестно отозвался о замке.

Альберт рассказал, скольких гостей мы принимали в Виндзоре — короля Прусского, русского императора, герцога Саксонского и вот теперь — короля Франции.

Привели Викки и представили ее королю. Она вела себя безукоризненно, и он восхищался ею, также как и замком.

Позже состоялись переговоры Роберта Пиля и Эбердина, нашего министра иностранных дел, с Луи Филиппом и министром иностранных дел Франции Гизо. Альберт и я присутствовали.

Луи Филипп был очень откровенен. Он упомянул об эпизоде на Таити и намекнул, что мы придали ему слишком большое значение. Французы, сказал он, понимают принципы переговоров по-другому, чем англичане, они любят поднять трезвон.

— Как форейторы, — добавил он с улыбкой. — И они не задумываются о том, какие это может иметь дурные последствия. Они менее спокойны, чем вы, англичане. Но война… нет… нет! Франция не может воевать с Англией, владычицей морей… с Англией, являющейся величайшей империей в мире.

Я наслаждалась этим разговором и думала, как приятно заниматься государственными делами в такой обстановке.

На следующий день мы пригласили Луи Филиппа в Хэмптон-Корт. У короля было вполне естественное желание увидеть дом, где он жил, находясь в изгнании, поэтому мы поехали в Хэмптон, а потом в Клермонт.

Когда мы вернулись в Виндзор, нас ожидала толпа, выкрикивавшая приветствия. Я была рада, что у народа не было враждебности к Луи Филиппу и его приветствовали по-доброму.

Я пожаловала ему орден Подвязки. Визит был очень успешный, сэр Роберт был доволен, и я удовлетворена, что все прошло так хорошо. Особенно мне понравилось отношение Луи Филиппа к Альберту, которым он явно восхищался.

— Он многого достигнет, — сказал он мне. — Он мудр, он не выставляет себя на передний план. Чем больше его узнаешь, тем больше его уважаешь. Он всегда даст вам хорошие советы.

Я с горячностью согласилась, сказав, что подобное мнение высказал и русский император. Я буквально расцветала от удовольствия, когда видела, как люди ценят моего возлюбленного Альберта.

Наконец визит завершился, и королю пришло время покинуть нас. Альберт и я проводили его до Портсмута. Я поднялась на борт корабля и умилила всех французов, предложив тост за здоровье короля и дружбу между нашими народами.

Не было сомнений, что народ был доволен мной больше, чем когда-либо со времени несчастной кончины Флоры Гастингс. Мне действительно казалось, что они вернули мне свое расположение. Лестные заметки появились в газетах. Там писали, что ни одного монарха не любили так, как меня. Я была уверена, что этим я была обязана моей счастливой семейной жизни.

— Наша жизнь — пример для всех, — сказала я Альберту, и он согласился.

Наша следующая поездка была самой замечательной из всех. Я редко видела Альберта в таком волнении. Он вез меня к себе домой. Он хранил много счастливых воспоминаний о своем детстве. Я думаю, деревья нигде не казались ему такими прекрасными, как в Тюрингенском лесу, никакие горы не могли сравниться с теми, что он видел в юности.

Детей мы оставили в Осборне. Они любили море, и морской воздух всегда шел им на пользу. Из Осборна мы вернулись в Букингемский дворец, казавшийся таким тихим в отсутствие детей. Сэр Роберт заверил нас, что положение в стране достаточно стабильное и сейчас удачное время для поездки.

В Ла-Манше был шторм, и бедному Альберту было нехорошо, но я уверена, что мое присутствие приносило ему облегчение, и в любом случае переправа была не столь уж длительной.

К сожалению, когда мы прибыли в Антверпен, была глубокая ночь, лил дождь, но народ, твердо вознамерившийся приветствовать нас, устроил иллюминацию, которая выглядела очень красиво.

Утром дождь продолжался и ветер был настолько силен, что, пока мы добирались до королевской кареты, присланной за нами дядей Леопольдом, мы едва могли устоять на ногах. Какая радость была встретиться вновь с дядей Леопольдом и тетей Луизой! Мы с чувством расцеловались, нам так о многом надо было поговорить. Но время пролетело быстро. Прощание, как всегда, было грустным. В Пруссии нас ожидали король и члены его семьи. Как я полюбила Германию! Может быть, это было из-за Альберта, ведь это его родина.

Прусский король сделал все, чтобы его страна произвела на нас впечатление. С балкона дворца мы наблюдали, как играли зорю, исполняемую пятьюстами военными музыкантами при свете факелов и цветных фонарей. Я была очень довольна, когда они сыграли «Боже, храни королеву». Все это вызывало у меня восхищение, и я видела, что Альберта глубоко трогало мое отношение к его стране.

Одним из самых важных событий был банкет, где король произнес очень волнующую и прочувствованную речь.

— Наполните бокалы, — сказал он. — Есть слово, вселяющее невыразимую радость в сердца как британцев, так и немцев. Тридцать лет назад оно пронеслось под Ватерлоо после долгих дней тяжелого и упорного сражения в ознаменование торжества нашего братства по оружию. Теперь оно звучит на берегах нашего прекрасного Рейна среди мирных радостей, явившихся плодами величайшего испытания. Это слово — Виктория. Господа, выпьем за здоровье ее величества королевы Соединенного королевства Великобритании и Ирландии и ее августейшего супруга.

Я была так тронута, что, повернувшись к королю, я поцеловала его. Это был импульсивный поступок, но он вызвал оглушительные аплодисменты.

Быть в Германии значило наслаждаться прекрасной музыкой, что было по душе и мне, и Альберту. Когда мы прибыли в Бонн, там проходили дни Бетховена. Состоялся концерт, но, увы, нам не удалось послушать так много музыки Бетховена, как мне бы хотелось. Исполнялись только часть одной из симфоний, переложенная в кантату Листом, и увертюра к «Эгмонту». Присутствовало много студентов, длинноволосых и бородатых с франтоватыми усами. У многих на лицах были следы сабельных ударов, которыми они очень гордились, так как это были свидетельства их подвигов на дуэлях.

Но Альберт с нетерпением ожидал нашего приезда в Кобург. На границе нас встретили толпы народа с флагами и Эрнст, ставший теперь герцогом, в полной военной форме.

Встреча братьев была очень трогательной. Альберт и я сели в открытую коляску, запряженную шестеркой. С Эрнстом мы прибыли в Кентчендорф, резиденцию нашей покойной любимой бабушки. К нашей величайшей радости, мы застали там дядю Леопольда и тетю Луизу. Мы прибыли во дворец. Там нас приветствовали девушки в зеленых шарфах, которые поднесли нам цветы и читали приветственные стихи. Мне представили особенно интересного для меня человека — оберсуперинтенданта Генцлера, который сочетал браком моих родителей, а также крестил и конфирмовал Альберта и Эрнста.

Пребывание в этой прекрасной стране — родине Альберта, — его переживания, его рассказы б своем детстве, — все это еще больше сблизило нас. Я много рисовала, мне так хотелось запечатлеть увиденное мной. Погода была великолепная — долгие жаркие дни. Наступил день рождения Альберта, и мы были счастливы праздновать его не только у него на родине, но и в том самом месте, где он родился, в Розенау. Альберт так много рассказывал мне о нем, что, когда он стал показывать мне лес, где он охотился, его и Эрнста классную комнату, дырки в обоях, которые они прокололи, занимаясь фехтованием, — у меня было такое чувство, словно я это уже видела.

День рождения прошел прекрасно. Утром играл оркестр. Было так замечательно слышать мелодию из «Волшебной флейты». При помощи Эрнста и Александрины я украсила цветами стол, на котором разложила подарки. Мама тоже присутствовала. Она навещала родственников в Германии и посетила нас в столь радостный день. В былые времена это испортило бы праздник. Но не теперь. Альберт был очень доволен видеть ее, и я тоже.

Мы были рады, когда празднества, продолжавшиеся все утро, завершились, и мы с Альбертом могли прогуляться вдвоем. О чем только мы не говорили! Он сказал, что мечтал о том, чтобы Викки вышла замуж в Германии.

— Мне кажется, ты любишь Викки больше, чем меня, — сказала я. — Ты постоянно говоришь о ней. Альберт был немного шокирован.

— Она наша дочь! — сказал он укоризненно.

— Конечно. Конечно. Это я сказала глупость! Но ты знаешь, какая я. Я выпаливаю все, что приходит мне в голову. Альберт улыбнулся и погладил меня по руке.

— Раз ты знаешь свою слабость, дорогая, ты можешь ее преодолеть. Как я сказал, я хотел бы, чтобы Викки вышла замуж в Германии. Мне очень хочется, чтобы она стала прусской королевой.

Я раскраснелась от удовольствия. Какой он замечательный, всегда думает о своей семье!

— Я намекнул королю, — продолжал он. — Король заинтересовался.

— Она еще молода.

— Думать о таких делах никогда не рано. Надо, чтобы она встретилась с молодым Фридрихом.

— Это все еще впереди. Я хочу наслаждаться настоящим. Мы одни, Альберт… в твоем любимом лесу. Он снисходительно мне улыбнулся.

Это был прекрасный день, который я запомню до конца дней, прекрасный день, превосходная погода, изумительная природа и рядом со мной самый совершенный из людей.

Как было печально покидать Розенау и Германию! Было столько слез и просьб о новых встречах. Бедная бабушка Саксен-Кобургская была почти сражена горем.

По дороге домой мы должны были посетить короля Франции. Сэр Роберт внушил нам, что это было крайне важно.

Во Франции, где к нам присоединились лорд Эбердин и лорд Ливерпуль, мы встретились с Луи Филиппом, которого сопровождали принц де Жуанвиль и министр иностранных дел монсеньор Гизо. Нас привезли в замок, где с гордостью показали Галерею Виктории, с портретом короля во время его визита в Виндзор и двумя портретами, моим и Альберта, кисти Винтергальтера. Зная мою любовь к музыке, король пригласил лучших певцов, и они исполнили одноактную оперу Буальдьё и «Ричард Львиное Сердце» Гретри.

Через день мы отплыли в Англию. Это был прекрасный финал прекрасного путешествия, потому что море было спокойным.

Как отрадно было оказаться вновь в Осборне! Леди Литтлтон встретила нас у дверей дома с детьми. Викки сразу же кинулась к Альберту, а затем мы нежно расцеловали их всех. Все они выглядели упитанными и здоровыми и очень были рады нашему возвращению.

Милый Осборн! Как там было хорошо! Как безмятежно проходили дни — в прогулках, завтраках на воздухе с детьми и разговорах с Альбертом.

Но такие блаженные дни не могли продлиться долго, и скоро мы опять оказались ввергнутыми в неприятности.

Лето выдалось тяжелым. Дожди нанесли ущерб урожаю, и особенно пострадал картофель в Ирландии. Там разразился голод.

Сэр Роберт Пиль оказался перед проблемой. Хлебные законы оставались без изменения с 1842 года, но теперь сэр Роберт изменил свое мнение. Он больше не верил в протекционизм по отношению к сельскому хозяйству и был убежден, что этот эксперимент потерпел неудачу. Зерно необходимо экспортировать в Ирландию, чтобы заменить им картофель; но, к сожалению, в Англии был неурожай зерновых. Сэр Роберт считал, что действие «хлебных» законов следует временно приостановить, и не соглашался принять участие в их возобновлении. Он твердо заявил: «Единственное средство — в устранении всех препятствий к импорту любых продуктов питания, то есть полная и абсолютная отмена всех тарифов на эти продукты».

Последовала длительная дискуссия. Ситуация была исключительной, но Пиль восстал против своей собственной партии. Он хотел ввести меры, навсегда прекратившие бы действие «хлебных» законов.

Мне было очень грустно, когда сэр Роберт явился с заявлением о своей отставке. Он сказал мне, что я должна просить лорда Джона Рассела занять его место.

Однако лорд Джон Рассел отказался, и сэр Роберт остался на своем посту, и я этим была очень довольна. Но наши осложнения этим не кончились. Тори были против своего руководителя. Он один из них боролся за упразднение «хлебных» законов — и его поддерживала в этом оппозиция.

Я должна сказать, что в дополнение ко всему я была озабочена своими личными проблемами — мои подозрения подтвердились, я снова была беременна. Это вызывало у меня вспышки раздражения. Я горько жаловалась Альберту, и, хотя он и выражая мне сочувствие, мне казалось, что он доволен. Ему нравилось, что семья росла, хотя, как я уже говорила, не ему приходилось испытывать эти ужасные месяцы, завершавшиеся жуткими мучениями.

На что он сказал, что Господь возложил эти обязанности на женщин. А я ответила очень кощунственно, что Господь относился к мужскому роду, что напомнило мне о лорде Мельбурне, поскольку это замечание было в его духе и мы бы с ним от души посмеялись. Но Альберт был глубоко шокирован, и мне почему-то стало стыдно и я сказала, что это опять виноват мой характер, на что Альберт заметил, что под его руководством такие проявления стали гораздо реже. Я очень старалась смириться и думать о тех радостях, которые приносят дети.

— Но это должен быть последний, — сказала я.

— Все в руках Божьих, — ответил мне Альберт.

В стране происходили волнения. Сэр Роберт выглядел совсем обессилевшим, на что у него были причины. А потом и Альберт навлек на себя общее недовольство, посетив палату общин, когда там шли дебаты о «хлебных» законах. Его присутствие, разумеется, было замечено, и поднялся шум.

Какое право имели иностранцы находиться в палате общин? Палата существовала для народных избранников. Не оказывал ли принц этим поддержку Пилю, бывшему, как известно, его другом? Страна не потерпит такого поведения. Следует довести до сведения принца Альберта, что он не должен появляться в палате общин без приглашения.

Это было настолько несправедливо и оскорбительно, и это после всего, что он сделал для страны, кроме всего прочего, они не учли и того факта, что он — отец наследника престола! Я была в угнетенном состоянии. Все это — и вдобавок беременность!

С поддержкой вигов сэр Роберт добился отмены «хлебных» законов. Но правительство было обречено на поражение. В тот же день, когда был принят билль о «хлебных» законах, правительство потерпело поражение из-за положения в Ирландии. Пиль ушел в отставку, и в Виндзор явился этот коротышка Джон Рассел. Он сформировал правительство, и виги вернулись к власти.

Берти доставлял нам много хлопот. Он был трудным ребенком. На уроках он не блистал; он постоянно попадал в неприятные истории, несмотря на то, что леди Литтлтон и мисс Хилдьярд, гувернантка, всегда старались защитить его.

Конечно, способности Викки по контрасту выставляли его в невыгодном свете. Я однажды сказала Альберту, что, если бы не Викки, он казался бы вполне обычным мальчиком.

Альберт согласился, что Викки была исключительно способна, но, по его мнению, Берти был исключительно туп. Да еще это злополучное заикание! Принц Уэльский заикается! Это было нечто неслыханное.

— Леди Литтлтон находит, что это происходит из-за его невероятной возбудимости, — сказала я. — Она настаивает, что, когда они с ним наедине, он почти не заикается.

— Значит, он может перестать, если захочет.

— Мне кажется, он старается, Альберт.

— Розги заставят его постараться получше.

Я не выносила, когда Берти били. Альберт благородно взял это на себя. Берти стал вести себя вызывающе и однажды сказал, что это несправедливо.

Я поговорила с ним, объясняя ему, какой у него чудесный отец, который терпит куда большие страдания сам, когда наказывает его.

— Папе стоит только перестать мучить меня, — сказал Берти, — и ему не придется страдать.

Я старалась объяснить ему, что Бог иногда наказывает людей ради их собственного блага. Берти только должен постараться быть хорошим мальчиком.

Мне пришлось поговорить и с леди Литтлтон, я постаралась ей объяснить, почему Альберт считает необходимым наказывать Берти. Она мне ничего не ответила, а только упрямо поджала губы. По ее выражению лица я поняла, что она не может согласиться с подобным методом воспитания. Я очень любила ее и в каком-то смысле была рада, что она так добра. Однажды я увидела, как после того, как Альберт наказал Берти, она вошла к нему в комнату и приласкала, успокаивая. У нее даже была специальная мазь от рубцов, оставляемых тростью.

Мне следовало бы рассказать об этом Альберту, но я знала, что он тут же прекратил бы все эти утешения. Хотя я знала, что он прав, боюсь, что я сама была склонна проявлять слабость; в конце концов, Берти был еще так мал.

Альберт умолял Штокмара приехать в Англию, и, к нашей большой радости, он согласился.

Вскоре мы вместе со Штокмаром отправились в Виндзор, где и обсудили поведение Берти. Альберт печально сказал, что вынужден был наказывать его, что было для него очень тяжко, но на мальчика это произвело очень мало впечатления. Штокмар находил, что мы слишком мягки с ним.

— Вы говорите мне, что в детской и в классной одни женщины. Женщины известны своей мягкостью. Нет никакого сомнения, что они балуют мальчика. Я желал бы увидеть классную комнату и поговорить с дамами, которые занимаются с ребенком.

Мы пригласили его в классную. Викки сидела за столом и писала. Берти и Алиса были рядом с ней. Когда мы вошли, все они встали. Викки и Алиса сделали реверансы, а. Берти поклонился. Они выглядели очень мило — только у Берти было пятно на рубашке.

— Дети, — сказала я, — это большой друг папы и мой, барон Штокмар. Дети посмотрели на барона, и я увидела, что он им не понравился.

— Викки… Берти, — сказал Альберт, и они выступили вперед.

— Наша дочь, — с гордостью сказал Альберт. Викки улыбнулась.

— А это Берти.

— Это тот, который отстает, — сказал барон, и я увидела, как Берти передернуло.

— У него плохо идут дела, потому что он не старается, — сказал Альберт.

У Берти на лице появилось вызывающее выражение. О Боже мой, подумала я, с ним сейчас будет трудно иметь дело.

Викки, которая терпеть не могла, когда внимание было обращено на кого-нибудь другого, сказала:

— А я не отстаю. Я успеваю… во всем.

Альберт с улыбкой положил руку ей на плечо. Она ответила ему обворожительной улыбкой, уверенная в его одобрении.

— Ты можешь говорить, только когда барон обращается к тебе, дитя мое, — сказал Альберт.

— А почему? — поинтересовалась Викки. Альберт с мягким упреком взглянул на меня.

— Потому что папа так велел, — сказала я.

— О! — произнесла она.

— Мальчик выглядит замкнутым, — сказал барон. — Могу я взглянуть на его работу?

Мисс Хилдьярд была взволнована. Она начала говорить о достоинствах Берти. По ее мнению, у него было богатое воображение. Он очень изобретателен. Барон перебил ее и сказал, что это его качество означает склонность к лжи.

— Младшие дети обожают его, — вновь принялась оправдывать Берти мисс Хилдьярд. — У них личики прямо озаряются, когда он входит. Он придумывает для них игры и занимает их часами. Они его любят так же горячо, — она взглянула на нас с вызовом, — как и все мы.

— Да, да, — нетерпеливо перебил Штокмар. — Мне не очень-то нравится все, что я услышал.

— Я уверена, — продолжала мисс Хилдьярд, — что Берти будет лучше учиться с… со временем.

Барон сказал, что он достаточно всего наслушался и насмотрелся и желал бы поговорить со мной и Альбертом наедине. Когда мы остались одни, он сказал:

— Как он отличается от вас, принц Альберт. Я хорошо помню, какой вы были серьезный. Боюсь, что мальчик пошел в ганноверскую родню. Нам следует быть очень наблюдательными.

— Я хочу, чтобы с возрастом он походил на своего отца, — сказала я.

— Нам придется усердно поработать, чтобы совершить такое чудо, — сказал Штокмар.

— Мы надеялись, что вы дадите нам совет, — сказала я.

— Прежде всего дело в том, что он окружен женщинами, а женщины, да простит меня ваше величество, всегда слишком снисходительны к детям. Они берегут розги и тем портят ребенка.

— Я всегда был такого мнения, — сказал Альберт.

— Вы должны устранить эту женщину, мисс Хилдьярд.

— Она очень умна, — сказала я.

— Может быть, но для ленивого капризного мальчика она не подходит. Я предлагаю пригласить гувернера. Я немедленно примусь за поиски подходящего человека, и как только найду такого, то внушу ему необходимость соблюдения строжайшей дисциплины.

— Дорогой барон, — сказала я, — я была уверена, что вы найдете выход.

Вскоре Штокмар сообщил нам, что он пригласил Генри Берча, пастора из Прествича, преподающего в Итоне.

В положенное время Генри Берч прибыл, и мы стали с нетерпением ожидать результатов. Генри Берч был явно доволен полученным назначением. Альберт, я и барон привели его в классную.

— Вот принц Уэльский, — сказала я. — Подойди, Берти, и поздоровайся со своим новым гувернером. Берти выступил вперед, глядя на мистера Берча в высшей степени подозрительно.

— Вы увидите, что принц Уэльский немного отстает в развитии, — сказал Штокмар. — Он не любит трудиться. Его приходится подталкивать. Мы выработали программу с его высочеством принцем, и я уверен, что, если вы будете ей следовать, вы добьетесь успеха. Вы должны проявлять большую твердость, и ее величество и принц дают вам право применять любые наказания, какие вы найдете нужными.

— Я надеюсь, что этого не понадобится, — сказал мистер Берч.

Я заметила, что Берти смотрел на него с опаской, и меня это не удивило. В глубине души я считала, что не следовало создавать о ребенке такое впечатление, пока мистер Берч не убедится во всем сам.

— Мне приходилось, — сказал Альберт, — наказывать Берти самому, что мне было крайне неприятно.

Берти выглядел таким испуганным, словно ожидал, что трость появится немедленно. Я должна сказать, что я обрадовалась, когда встреча подошла к концу.

Мистер Берч остался с Берти, а мы все удалились. Оценить мистера Берча было невозможно, но, как выразился барон, его профессия придавала ему определенное положение, а Альберт сказал, что, поскольку его выбрал барон, этот выбор не мог быть неудовлетворительным.

И я полагаю, таким он и оказался. Вскоре мистер Берч доложил нам, что Берти отнюдь не глуп. Он живой, любознательный мальчик. Берти увлеченно учится и с уроками он справляется гораздо лучше. Несколько раз я видела, как Берти занимается с гувернером. Берти был спокоен и довольно улыбался, он перестал заикаться, и мне было ясно, что он нисколько не боялся мистера Берча.

Альберту я этого не сказала, потому что подумала — по его мнению, ребенок должен бояться своего гувернера, если, конечно, гувернер исправно исполняет свои обязанности.

Леди Литтлтон была счастлива тем, как все устроилось. Она не могла нахвалиться мистером Берчем. Я была очень довольна, надеялась, что неприятностей больше не будет. Альберту было так больно наказывать Берти.

Большим утешением для нас в эти трудные дни был Осборн. Мы решили, что, хотя он был и очарователен, для королевской резиденции он все же не подходил, и Альберт планировал его реконструкцию. Поскольку он все делал с предельной тщательностью, то все свое свободное время он посвящал разработке проекта.

Альберт консультировался с Томасом Кьюбиттом, известным архитектором, и они во всех деталях обсуждали проект Альберта. Пролив Солент напоминал Альберту Неаполитанский залив, и он решил, что у нас будет неаполитанская вилла с высокими башнями и, может быть, лоджией на втором этаже. Еще он хотел выстроить крыло в виде павильона и два флигеля для прислуги и должностных лиц, которым придется бывать здесь время от времени. Альберт придумал, откуда взять деньги на постройку. Он предложил мне продать Павильон в Брайтоне муниципалитету, и благодаря экономии, введенной им в Букингемском дворце, нам удалось собрать около четверти миллиона фунтов на обновление Осборна.

Альберт получил удовольствие не только от постройки, но и планирования парка. Он посадил ели — мы называли их теперь рождественские деревья, — привезенные из Германии. Из Швейцарии нам прислали игрушечный домик, который мы назвали швейцарским коттеджем.

Осборн, где прошло много дивных дней, был дорог мне как создание Альберта. Пока велись работы, он постоянно наблюдал за ними, он умудрялся выходить даже по ночам, если ему внезапно приходила в голову новая идея.

Однажды ночью случился забавный эпизод, когда ему захотелось взглянуть на что-то и он вышел, хотя было совсем темно. Его заметил полицейский и арестовал. Альберт протестовал, но полицейский отказался его выслушать. Он привел его в находившееся поблизости помещение для прислуги. Но, когда все выяснилось, бедный полицейский не знал, куда деться от стыда.

На следующее утро Альберт призвал его к себе. Он был серьезен, и я уверена, что бедный малый считал, что может проститься со своей работой. Но Альберт похвалил его за бдительность и серьезное отношение к своим обязанностям. Потом он рекомендовал его для повышения в звании.

Бедняга удалился совершенно озадаченный. Мы с Альбертом долго смеялись над этим происшествием.

— Я была бы более импульсивна, — сказала я, — наверное, я бы сразу же выразила ему благодарность. Подумай только, сколько он пережил за ночь.

— Это ему не повредило, — сказал Альберт. — Тем больше он оценил мою похвалу. Милый Альберт, он всегда думал о том, что для людей полезнее.

К моему ужасу, отчаянию и ярости, я была опять беременна. Это должен был быть мой шестой ребенок. Это уж слишком. Все это было мне отвратительно. Но, кроме этого, к моему огорчению, осложнялись и государственные, дела.

Мне не нравился новый министр иностранных дел лорд Пальмерстон. Как он был не похож на милого лорда Эбердина! Я уверена, что лорд Пальмерстон утаивал от нас информацию, к тому же и с Альбертом они были не в лучших отношениях. А теперь… еще один ребенок в апреле!

И тут мы получили ужасное известие. Во Франции снова вспыхнула революция, повторение того, что произошло в конце прошлого века. Только теперь этот кошмар касался людей, которых я хорошо знала.

Чернь наступала на Тюильри. Бедная тетя Луиза была, наверно, в отчаянии. Она была так предана своей семье, а что сделает толпа с ее бедным отцом? Только бы не то же самое, что с его предшественником, молила я Бога.

Известия до нас доходили довольно скудные. Сначала мы узнали, как ночью зазвонили колокола, что было сигналом к восстанию. А потом, что французский король отрекся от престола. Я воображала себя в подобных обстоятельствах. Поистине, «сон бежит от венценосной головы короля».

Лорд Пальмерстон посетил меня. Он был довольно высокомерен. Почему он раньше казался мне симпатичным? Он расточал мне тогда комплименты, и лорд Мельбурн рассказывал мне о его многочисленных романах, что забавляло меня, но шокировало бы теперь Альберта и меня, конечно.

Альберт присутствовал при нашей беседе, но Пальмерстон подчеркнуто обращался только ко мне.

— Король Франции, без сомнения, попытается покинуть страну. Министерство иностранных дел не возражает предоставить в его распоряжение судно. Но, по моему мнению, будут возражения против предоставления убежища членам королевской семьи в Англии.

— У меня с королем Франции семейные связи, — сказала я.

— Очень грустно, мэм. Но ваше величество должны помнить, как обстоят дела в стране в настоящий момент. Налицо все признаки беспорядков. Неразумно провоцировать их, принимая чью-либо сторону в заграничном конфликте.

— Вы советуете мне оставить мою семью без помощи в столь сложное для них время? — спросила я.

Лорд Пальмерстон пожал плечами и заговорил медленно и отчетливо, как говорят с детьми.

— Беспорядки такого рода в стране, столь близкой к нам, должны заставить нас задуматься. Революции распространяются как пожар. Мы должны принять меры предосторожности. Мы должны действовать очень осторожно.

— В Англии… — начала я. Он имел смелость перебить меня, что было для него характерно.

— Даже в Англии, мэм, не говоря уж о меньших европейских странах. В глазах у Альберта был страх.

— Это верно, — прошептал он. — Вы говорите, я могу предложить им судно…

Какое унижение — просить у этого человека разрешения помочь моим близким! Конечно, я знала, что он прав, но это не внушало мне к нему большой симпатии.

Вскоре лорд Пальмерстон снова явился к нам. Он сказал мне, что король и королева Франции уже находятся в Англии.

— Они высадились в Нью-Хейвене, куда они прибыли вчера вечером из Гавра. Когда они узнали, что во Франции провозглашена республика, они сочли небезопасным оставаться во Франции. Как мне известно, король намерен оставаться в Англии инкогнито: он и королева примут титул графа и графини де Нейи.

С некоторым страхом я ожидала, что этот ужасный человек предложит отослать их обратно, но он этого не сделал.

— Быть может, ваше величество предоставит им Клермонт, — продолжал он. — Ведь это все-таки личная королевская резиденция.

— Да, конечно, — сказала я, взглянув на Альберта, который, кивнув, опустил голову, так велико было его горе.

— Они покинут Нью-Хейвен завтра, — добавил лорд Пальмерстон. — По крайней мере, — сказала я Альберту, когда мы остались одни, — мы можем предоставить им кров.

Я со слезами читала письма от дяди Леопольда и тети Луизы. Я знала, как любила тетя Луиза своих родителей. В письмо ко мне она вложила письмо к своей матери, которое умоляла ей передать.

Один удар всегда следует в жизни за другим. Умерла наша дорогая кобургская бабушка. Альберт был неутешен. Не могло быть и речи о его поездке в Кобург на похороны. В такое время он не мог оставить меня и детей. Но это было еще не все.

Лорд Джон Рассел прибыл во дворец в большом волнении. Чартисты собрались на Трафальгарской площади, и он боялся, что они могли двинуться маршем на дворец.

В это время я была уже на последних месяцах беременности. Мне трудно было побороть волнение, я беспокоилась о безопасности своих детей. Я распорядилась, чтобы их держали в классной и ни на минуту не оставляли одних. Когда вошел Альберт, я схватила его за рукав и усадила его рядом с собой, потому что боялась, если чернь ворвется во дворец, они набросятся на него. Его всегда ненавидели, высмеивали его, как немца, и не хотели видеть ничего хорошего в том, что он делал. Они закрывали глаза на его прекрасный характер и называли его ограниченным и самодовольным.

В своем воображении я уже слышала крики приближавшейся толпы. Я сидела, прижавшись к Альберту, а он держал меня за руку.

— Если это наступит, — сказала я, — ты будешь рядом со мной.

— Я защищу тебя, — отвечал он.

— Они не причинят мне вреда… в моем положении…

— Я им не доверяю.

Мы сидели и ждали. Я прислушалась. Было очень тихо. Доложили о приходе лорда Джона. Он выглядел очень утомленным.

— Я пришел доложить вашему величеству, что все в порядке. Толпа расходится. У них не было никакого подлинного стремления устраивать революцию. Наш народ другого склада, чем французы, мэм.

— Слава Богу, — сказала я с чувством. Альберт обнял меня.

— Они двинулись с Трафальгарской площади, выкрикивая лозунги. Потом толпа хлынула на Мэлл. Здесь некоторые из них поостыли и отстали. Это стало сигналом для остальных. Я слышал, как некоторые говорили: «Это не вина королевы. Это ее правительство и…» Он не закончил, но я знала, что он имел в виду Альберта.

Я была в негодовании. Но облегчение взяло верх над всеми другими эмоциями. Я прижалась к Альберту, наслаждаясь чувством безопасности для него и для семьи.

Среди всех этих волнений я не забывала лорда Мельбурна. Я регулярно писала ему. Я слышала, что он почти не выезжал из Брокета и временами становился рассеян, воображая, что он живет в прошлом.

Я писала ему: «Не проходит и дня, чтобы королева и принц не передавали лорду Мельбурну лучшие пожелания здоровья и сил…»

Через несколько дней после того, как было написано это письмо, у меня родилась еще одна девочка — Луиза-Каролина-Альберта. Роды были не слишком тяжелыми, но они изнурили меня. Я не хотела подниматься с постели и долго пролежала, думая об ужасных вещах, происходящих в мире.

Я чувствовала себя больной и вялой и очень полнела, что меня расстраивало. Альберт переносил меня с постели на софу. Я знаю, ему было очень жаль меня из-за всего того, что мне приходилось выносить, рожая детей. Должно быть, даже ему стало казаться несправедливым, что женщины выносили столько, тогда как отцам дети доставляли только радость, как Викки Альберту. Она его любила больше всех, как и он ее, в то время как все физические страдания за нее выпали на мою долю.

Недостойные мысли, без сомнения. Но такова моя натура. Альберт был бы поражен, если бы я высказала вслух некоторые мои мысли, и указал бы мне на их ошибочность. Но я все же предавалась этим мыслям, размышляя об отвратительном процессе деторождения. Неужели нельзя было сделать его более пристойным!

Стоял апрель. Скоро мой день рождения. Как они быстро наступали теперь. Я помню, как долго я ждала своего восемнадцатилетия. А сейчас годы так и мелькали.

Альберт читал мне вслух, когда явился сэр Джон. Мне стоило только взглянуть на него, как я поняла, что он чем-то встревожен.

— Какие-нибудь новые волнения, лорд Джон? — спросила я.

— Боюсь, что так, ваше величество. Чартисты собираются в Лондоне десятого. Министры думают, что на этот раз могут быть осложнения.

— Лорд Джон, — сказала я. — Я еще не поправилась после рождения принцессы. Как они могут на это пойти?

— Они озабочены только своими правами, мэм. Я пришел доложить вам, что мы примем все меры, чтобы оградить вас, вашу семью и дворец.

— Они говорят, что направляются ко мне?

— Нет, мэм. В палату общин. Но толпа непредсказуема. Никогда нельзя быть уверенным, на что они пойдут. Я считал необходимым предупредить вас. Я вернусь и представлю вам планы вашей защиты и защиты дворца.

Я была ужасно подавлена. Как это все чудовищно! Как далеки те дни, когда мы выезжали с мамой в экипаже и народ приветствовал меня. Лорд Джон явился снова.

— Ваше величество, кабинет министров принял решение, что вы должны немедленно отбыть в Осборн. Марш состоится через несколько дней. Могли бы вы выехать завтра? Альберт ответил утвердительно.

Я была разгневана. Чтобы мои подданные выдворили меня из дворца! Это было невероятно. Я сказала, что намерена остаться.

Альберт печально покачал головой, напоминая мне, что выходить из себя было совершенно бесполезно. Восьмого апреля, за два дня до чартистского выступления, мы выехали в Осборн.

При иных обстоятельствах я была бы в Осборне счастлива, но как я могла быть счастливой, зная, что происходит в Лондоне, и размышляя об ужасной ситуации во Франции.

Альберт был мрачен. Он говорил, что революция как сорняк, если дать ей разрастись, она распространится повсюду… даже в самых неожиданных местах. Европа содрогалась — Италия была охвачена мятежом, в Германии происходили восстания[52] — смута царила везде. Это очень волновало Альберта и испортило нам наше пребывание в Осборне.

Из Лондона сообщили, что чартистский марш кончился ничем. Вместо ожидавшихся масс явилась незначительная группа. А когда полиция предупредила, что их шествие незаконно, они немедленно разошлись.

Их вождей допустили в палату общин, где они вручили заготовленные петиции, и этим все кончилось. Мы вздохнули спокойно.

— Англичане — не революционеры по своей природе, — говорил Альберт. — Хотя подстрекатели всегда найдутся. Хорошо известно, что французская революция обязана своим успехом агитаторам. Слава Богу, этот ужас удалось предотвратить.

Но несколько дней спустя один из слуг сообщил, что чартисты замечены на острове. Все ужасно забеспокоились. Детей поместили в классной комнате, и Альберт сказал, что мы должны приготовиться к обороне, хотя я не могла себе представить, как мы могли устоять против банды мятежников.

К счастью, испуг оказался ложным. Так называемые чартисты были просто членами какого-то клуба, прибывшими на остров на прогулку. Но мы были в то время в таком состоянии, что готовы были поверить, что наша жизнь постоянно в опасности.

— Остров Уайт слишком уязвим, — сказал Альберт, — если бы начались беспорядки. Мне кажется, было бы разумным уехать отсюда. Я бы хотел снова повидать Шотландию — удивительная страна. Я сказала, что это превосходная идея.

Лорд Джон посетил нас, и когда мы упомянули о нашем желании снова увидеть Шотландию, он счел этот план удачным. Он рассказал нам, что напряжение значительно спало. Он верил, что у англичан достаточно здравого смысла и что мы переживем этот опасный период, так же как мы пережили и французскую революцию. — У англичан нет настроения устраивать революций, — сказал он, — хотя Европа и сотрясается. В России, я полагаю, все будет спокойно. Император так подавляет свой народ, что они не будут в состоянии восстать. Уезжая, он обещал навести справки о доме, который мы могли бы снять в Шотландии.

— Я бы хотел, чтобы это было на северо-западе, — сказал Альберт. — Я только мельком видел эти места, но они изумительны.

Вскоре нам доложили, что дом, который можно было снять для нас, найден. Это был Балморал-хаус.

Как только я увидела Балморал, я в него влюбилась… и Альберт тоже. Он был небольшой, но очень красивый; природа вокруг была чудесна.

— Какое я могу сделать из этого местечко! — сказал Альберт. И я знала, что его мгновенно захватила идея преображения Балморала. И это мне напомнило, как он воодушевленно работал над Осборном. Я засмеялась. Впервые все было так мирно и спокойно за многие месяцы.

ВОЙНА И ВОССТАНИЕ СИПАЕВ[53]

Это был очень тревожный год.

В ноябре умер лорд Мельбурн. Хотя я знала, что в последнее время он был уже очень плох и жизнь утратила для него свою привлекательность, но известие о его смерти поразило меня.

Альберт объяснил мне, что лорд Мельбурн не был государственным деятелем такого масштаба, как сэр Роберт Пиль, и я должна была признать, что Альберт прав, однако лорд Мельбурн всегда оставался для меня совершенно особенным человеком. Альберт не мог понять моей привязанности к нему, поэтому, наверное, не мог понять и глубины моего горя, но я действительно искренне переживала.

Меня огорчала смерть даже малознакомого человека; умирал человек, которого я не только хорошо знала; но любила, такую потерю было тяжко перенести, особенно в этот тревожный год.

Я была рада, когда наступил Новый год. Я проводила все больше времени с детьми, так как с ними становилось все интереснее — они подрастали. И я была ими довольна, даже Берти не огорчал, как прежде. С появлением мистера Берча он почти перестал заикаться. Мистер Берч так хорошо отзывался о нем, что Альберт заподозрил его в том, что он балует мальчика, так же как и леди Литтлтон и мисс Хилдьярд. Как бы то ни было, мистера Берча выбрал Штокмар, и это говорило в его пользу.

Альберт был очень подавлен тем, что происходило во Франции и в Германии, и он всячески пытался отвлечься от давящих его мыслей. Мы часто ездили в Осборн. Он часами проводил время с детьми в швейцарском коттедже, водил их на прогулки и рассказывал им о деревьях и всяких растениях.

Мне это доставляло удовольствие, хотя временами мне хотелось, чтобы Альберт был со мной, а не с детьми. Позже я поняла, что во мне всегда было больше жены, чем матери. Как я ни любила своих детей, муж всегда занимал для меня первое место. Осенью мы отправились в Шотландию и снова поселились в Балморале.

— Я хотел бы приобрести Балморал в собственность, — сказал он. — Конечно, дом невелик, но я мог бы превратить его в королевскую резиденцию.

А почему бы и нет, подумала я. Альберт был талантлив во всем, он мог бы стать превосходным архитектором.

Шотландцы полюбили нас так же, как и мы их. Я уже знала имена многих наших соседей. И никому из них, славных простых людей, королевское семейство не внушало благоговейного ужаса! Там была одна девяностолетняя старушка Китти Киер, целыми днями сидевшая у открытой двери за пряжей. Когда мы проходили мимо и заговаривали с ней, она даже не оставляла своей работы, а замечала что-нибудь вроде: «А девочка подросла с тех пор, как вы были здесь последний раз» — про Викки. Я много узнала о семьях местных жителей и их характерах. Я одевала детей в шотландские юбочки, чтобы показать народу, что здесь мы, как и они, были у себя дома.

Я чувствовала, что Балморал станет нашим любимым убежищем, где мы сможем укрыться, когда ситуация в Лондоне станет невыносимой. Здесь мы чувствовали себя вдали от всего… в совсем другом мире. Это было как раз то, в чем мы нуждались.

Но, увы, к моему негодованию и огорчению, я снова была беременна. И снова, впрочем, это почему-то совпадало с моими беременностями, начались осложнения различного рода. Ужасные известия поступали из Ирландии, где народ голодал ввиду неурожая картофеля. Люди умирали тысячами, и их хоронили в общих могилах. Некоторые землевладельцы были убиты. Так же как и в европейских странах, там поднялся мятеж.

И вскоре ирландец по имени Уильям Гамильтон, винивший меня во всех бедах, постигших его страну, совершил попытку покушения на меня. Мы ехали по Конститьюшн-Хилл, когда он подбежал к экипажу и выстрелил в меня. Если бы пистолет не дал осечки, нападавший убил бы меня.

Я понимала его гнев. Ужасно, когда твоя семья и твои друзья умирают от голода, а у других всего довольно. Я бы его простила — в конце концов, он только напугал меня. Но лорд Джон сказал, что подобный проступок нельзя оставлять безнаказанным. Было бы ошибочно выказывать милосердие, когда его могли счесть слабостью. Уильяма Гамильтона сослали на семь лет.

В мае у меня родился ребенок, на этот раз мальчик — Артур-Уильям-Патрик-Альберт. Теперь их было у меня семеро — крепких и здоровых.

Я никогда не забуду июльский день, когда мне сообщили трагическое известие. Сэр Роберт — которого я вначале ненавидела — стал теперь добрым другом, и я не могла поверить, что это случилось с ним. Он ехал верхом по Конститьюшн-Хилл, когда его сбросила лошадь. Сэра Роберта перенесли домой в Уайтхолл Гарденз, и через четыре дня он скончался.

Это был тяжелый удар не только для нас с Альбертом, но для всей страны. Мы потеряли одного из наших лучших государственных деятелей.

Я с грустью думала о бедной Джулии Пиль. Она была ему такой хорошей женой, и они были так преданы друг другу… Она была его спутницей и помощницей во всех его победах и поражениях. Вся их дружная семья — пять сыновей и две дочери — погрузилась в траур.

Итак, сначала мой милый лорд Мельбурн, а теперь сэр Роберт Пиль. Поистине жизнь была очень печальна. За последнее время было так много смертей. Скончалась бедная тетя София. Тетя Мэри Глостер впала в слабоумие и вела себя очень странно. Было ясно, что она вскоре последует за сестрой. Болел дядя Кембридж. Конечно, все они старели. Даже мне уже было тридцать один.

Ужасное известие пришло от дяди Леопольда. Тетя Луиза была тяжело больна. Судьба ее родителей так ее поразила, что она крайне ослабела и, заболев, не могла бороться с болезнью. Дядя Леопольд был очень опечален.

Я поехала с детьми навестить дядю Кембриджа. Он любил их видеть, и они очень подбадривали его. Викки с нами не поехала, она осталась, как это все чаще случалось в последнее время, с отцом. В ее отсутствии Берти казался намного живее, а Альфред и Алиса, сопровождавшие нас на этот раз, были его преданными рабами.

В Кенсингтонском дворце мы оставались недолго, потому что бедный дядя Кембридж был очень плох. Когда мы ехали обратно в Букингемский дворец, наш экипаж был окружен плотной толпой. Народу всегда хотелось посмотреть на детей. Я учила их махать рукой в знак приветствия, и Берти это особенно удавалось, что приводило толпу в восхищение.

Внезапно к экипажу приблизился человек и, подняв трость, ударил меня по голове. Я успела только заметить изумленные лица детей, прежде чем сознание покинуло меня. Я была в шоке и страдала от ушиба. Врачи говорили, что моя шляпа спасла мне жизнь или, по крайней мере, спасла меня от более тяжких повреждений. Покушения на мою жизнь стали заурядными явлениями. Я полагаю, лицу в моем положении следует того ожидать.

Врачи предписали мне отдых, но в тот вечер я должна была ехать в оперу, и, поскольку я чувствовала себя неплохо, я сказала, что поеду. Мне устроили овацию. Происшедший инцидент вызвал у людей порыв преданности. Казалось невероятным, что еще недавно мы опасались чартистского марша на Букингемский дворец.

«Да здравствует королева!» Какие замечательные слова! Стоило пережить все, чтобы вызвать такие чувства. Я, должно быть, выглядела ужасно. Лицо с одной стороны было сплошным синяком, Но хотя голова у меня и болела, я не обращала на это внимания, с таким удовольствием я внимала этим выражениям расположения и привязанности.

Менее приятным стало для меня обнаружение личности нападавшего. Это был Роберт Пэйт, сын шерифа из Кембриджа, из хорошей семьи. Его поступок казался непостижимым. Он не был ненормальным, и его приговорили к семи годам ссылки.

Лицо было обезображено кровоподтеком несколько недель, и мне было очень неприятно сознавать, что я должна подвергаться оскорблениям и опасностям такого рода и не иметь возможности выехать покататься, не боясь за свою жизнь.

В этом году последовали еще две смерти: дядя Адольф, герцог Кембриджский, чья кончина не была неожиданной ввиду его долгой болезни; но печальнее всего была смерть тети Луизы. Бедный дядя Леопольд. Я так за него переживала. Я вспоминала о том, как много лет назад он потерял Шарлотту и потом вновь обрел счастье с Луизой. Ее страдания из-за невзгод, постигших ее семью, ускорили ее конец. О жестокие, жестокие люди, находящие наслаждение в гибели и страданиях других!

В правительстве всегда находился кто-нибудь, кто считал своим долгом досаждать нам; и обычно это был человек, занимающий высокое положение. На сей раз это был лорд Пальмерстон. Альберт его терпеть не мог. Он придумал ему забавное прозвище. Когда мы были одни, он называл его «Пилгерстайн», что представляло собой перевод его фамилии на немецкий: Pilger — гусеница и stein — камень.

Я полагаю, что причиной антипатии Альберта было то, что Пальмерстон обходился с ним с минимальным уважением, и когда мы были вместе, обращался только ко мне, тем самым напоминая Альберту, что он только супруг королевы.

Это более всего задевало Альберта, потому что он очень много работал и был знаком с положением дел гораздо лучше меня, и когда с ним обращались так, словно он был никто, он находил это в высшей степени оскорбительным.

У Пальмерстона была сомнительная репутация. Он был известен как человек распущенный, имевший бесчисленное количество любовниц, пока наконец в возрасте пятидесяти лет не женился на вдове лорда Каупера, на три года моложе себя.

Леди Каупер была урожденная Эмили Лэм, сестра лорда Мельбурна. В восемнадцать лет она вышла за графа Каупера. Она была блестящая женщина, как и следовало ожидать от сестры лорда Мельбурна, и молодой и честолюбивый Пальмерстон был принят в доме Кауперов. Говорили, что связь его с Эмили длилась очень долго, пока наконец, после смерти лорда Каупера, они не поженились.

Брак оказался очень удачным. Они были преданы друг другу, и она делала все возможное для успеха его карьеры. Эмили держала знаменитый политический салон и исполняла должность личного секретаря и советника своего мужа.

Он был по природе своей индивидуалист, намеренный заправлять, министерством иностранных дел, сообразуясь только со своими интересами и желаниями, не принимая во внимание никого. Неудивительно, что он нас раздражал.

Альберт и я постоянно говорили о нем, пытаясь найти пути и способы выжить его из министерства иностранных дел, где он занимал, как я говорила Альберту, пожалуй, самую опасную должность.

Альберт считал, что его следует уволить по причинам морального порядка. О нем ходили всякого рода истории, вроде той, когда он зашел в спальню одной дамы, — и это случилось не где-нибудь, а в Виндзорском замке! — и пытался соблазнить ее.

Казалось, Пальмерстону доставляло удовольствие вступать в конфликт с королевской властью и присоединяться к мятежникам. Это было в высшей степени нелояльно. Как-то его обвинили в поставке оружия из королевского арсенала сицилийским мятежникам, потому что он находил справедливой их борьбу против короля-тирана. В результате нам пришлось принести королю извинения.

Когда Англию посетил австрийский генерал Хейнау, Пальмерстон открыто высказал свое сочувствие повстанцам. Хейнау подавил с большой жестокостью восстание в Венгрии. Мы читали в газетах о его приказах публично пороть женщин, и было много других историй о его зверствах.

Когда он был в Лондоне, он посетил пивоваренный завод, где на него накинулись возчики, очень грубо обошлись с ним и могли бы даже убить, если бы не подоспела полиция. Генерал Хейнау был в бешенстве и требовал обидчиков наказать. Лорд Пальмерстон отказался их наказывать.

— Генерала Хейнау считают в Англии преступником, — сказал он. — С ним обошлись, как люди обходятся с убийцей, если им случается его поймать. Альберт и я обсудили этот инцидент подробно.

— В Англии он гость, — сказал Альберт. — То, что сделали с ним, — оскорбление для Австрии, и извинение должно быть принесено немедленно.

Я написала лорду Пальмерстону, попросив его составить текст извинения и представить мне на рассмотрение.

Когда он прибыл во дворец, я заметила в нем некоторую агрессивность, но это всегда в нем ощущалось, словно он напоминал себе — и нам, — что в министерстве иностранных дел не мог распоряжаться никто, даже королева. Я сказала, как я сожалею о происшедшем.

— Следует радоваться, — вежливо отвечал Пальмерстон, — что полиция прибыла вовремя. Иначе генерала уже не было бы с нами и он не мог бы требовать извинений.

— Покажите мне текст, — сказала я. Он поклонился и протянул его мне.

Текст был составлен очень ловко и почти дерзко. Пальмерстон заканчивал тем, что ввиду репутации генерала, хорошо известной в Англии, с его стороны было неблагоразумно посещать эту страну.

— Так нельзя, — сказала я. Я протянула бумагу Альберту, который, прочитав ее, энергично покачал головой.

— Эту фразу необходимо убрать, — сказала я.

— Слишком поздно, мэм, — сказал Пальмерстон с дерзкой усмешкой. — Извинение уже отправлено.

— Тогда должно быть составлено новое. Мы скажем, что произошла ошибка. Пожалуйста, лорд Пальмерстон, приготовьте черновик, и я желаю видеть его, прежде чем извинение будет отправлено.

— Для вашего министра иностранных дел, мэм, это невозможно.

— Но это мое желание, Я настаиваю.

— Цели ваше величество настаивает, я не могу оставаться министром иностранных дел вашего величества. Могу я просить ваше величество об отставке?

— Да, — сказала я резко. Когда он ушел, я не могла одолеть свое негодование.

— Ты должна быть спокойнее, — сказал Альберт. — Только премьер-министр может уволить министра иностранных дел.

— Я буду настаивать, чтобы он уволил Пальмерстона. Альберт покачал головой.

— Увы, — повторил он, — этот вопрос решает только премьер-министр. Но я думаю, он не сможет унять свой нрав и совершит что-нибудь непоправимое, тогда премьер-министр уволит Пальмерстона.

— Дай Бог, чтобы этот день наступил поскорее.

Я могу только сказать, что Пальмерстон был всегда на виду. Он был своего рода народным кумиром. Люди приветствовали что бы он ни делал. «Славный старина Пэм», — говорили они доброжелательно. Если в какой-то части света что-нибудь угрожало интересам Британии, он отправлял туда флот канонерок, и я должна сказать, что это всегда достигало желаемого эффекта. Людям нравилась демонстрация силы. Те, кто сегодня бунтовал, на следующий день размахивали флагами, крича «Правь, Британия». Пэм с его канонерками был для них героем.

Пальмерстон всегда настаивал на своем. Он действовал смело и мог позволить себе это без ущерба для своей карьеры. Если он видел опасность, он менял курс. Отвратительный человек!

Но все эти выверты не могли продолжаться вечно. Поступили известия, что Луи Наполеон, племянник Наполеона Бонапарта, был Провозглашен императором Наполеоном III. Я была вне себя. Как смеют эти выскочки провозглашать себя императорами! Я подумала о бедном дяде Леопольде и как это взбесит его. В то же время все это было грустно. Он должен радоваться, что тетя Луиза не дожила до этого. Это был опасный прецедент. Все королевские династии в Европе содрогались. Лорд Джон, обеспокоенный этим известием, явился ко мне.

— Это очень значительный шаг, — сказал он. И я вспомнила, что говорил лорд Мельбурн о том, как правительства могли создавать королей и королев и с какой легкостью они могли их устранять.

— Мы останемся в стороне, — сказал лорд Джон. — Мы не станем оспаривать их право. Нам — иностранной державе — это не подобает. Но мы можем остаться совершенно пассивными… как будто ничего не произошло. Я согласилась, что это было единственное, что мы могли сделать.

Мое изумление потонуло в моей ярости, когда я узнала, что произошло. Министр иностранных дел, ни с кем не советуясь, послал за французским послом и заверил его в своем сердечном расположении к новому императору и дружеской поддержке.

— На этот раз, — сказал Альберт, — он погубил себя.

Вскоре к нам явился лорд Джон и сказал, что он сожалеет о поступке министра иностранных дел. Это поставило нашего посла в Париже в очень неловкое и сложное положение. Пальмерстону будет почти невозможно отчитаться перед палатой.

И, к нашей великой радости, так и случилось. Он утверждал, что выражал только свои личные чувства. Это не помогло. Он был министр иностранных дел и не мог делать публичных заявлений, мотивируя их впоследствии своими личными чувствами.

Я направила лорду Джону очень тщательно составленное письмо, где писала о непочтительном отношении министра ко мне. Я писала, что он не объяснял мне, как он собирался поступить в том или ином случае. Он изменял некоторые факты или представлял их в ином свете, что я находила нарушением доверия. Я должна быть полностью информирована, прежде чем будет принято то или иное решение. Я просила, чтобы это письмо показали лорду Пальмерстону. Лорд Джон сделал больше. Он прочел его в палате.

Это настроило всех против Пальмерстона, и, несмотря на его обычные красноречивые объяснения своего поведения, он был вынужден уйти в отставку. К моей радости, министром иностранных дел был назначен лорд Гренвиль.

Альберт и Штокмар, проверив знания Берти, пришли к решению, что мистера Берча надо уволить. Правда, Берти все-таки с ним преуспел, но, как отметил Штокмар, можно было ожидать лучшего результата.

— Берти не склонен к учености, — сказала я, — но и у меня нет такой склонности.

— Моя милая, — возразил Альберт, — ты была в руках баронессы Лецен, и поэтому у тебя есть оправдание.

— Но он, кажется, счастлив с мистером Берчем. — Счастлив! Разумеется, он счастлив, бездельничая и тратя время попусту.

— Мне кажется, я достаточно хорошо изучил поведение и характер мальчика, — сказал Штокмар. Альберт всегда прислушивался ко всему, что говорил Штокмар.

— И то, что я обнаружил, — продолжал барон, — мне не понравилось.

Сердце у меня упало. С трудом я выслушивала жалобы на Берти. Я была так рада видеть его счастливым с мистером Берчем.

— Все остальные дети обожают его, — сказала я, пытаясь хоть как-то его защитить. — Он пользуется у них большим успехом… большим, чем Викки. Это задело Альберта. Он не выносил одной мысли, что кто-то мог быть лучше Викки.

— Я не сомневаюсь, что детские игры как раз по его способностям, — сказал он.

— Альфред обожает его. Он ходит за ним повсюду как привязанный. Мне говорили, когда у Эффи болело ухо, только один Берти мог его успокоить.

— К сожалению, мы не можем сделать из него сестру милосердия. На это мне нечего было возразить. Я полагаю, он был прав. Альберт всегда прав, и теперь он уверен, что мистер Берч не годится в гувернеры для Берти.

— Принц Уэльский стремится завоевать всеобщее восхищение, — сказал Штокмар, — и ему это удается… особенно когда речь идет о женщинах. У него к ним особое расположение, как и у них к нему. Альберт был шокирован.

— Это плохой признак, — заметил он.

— О да, — согласился Штокмар.

— Я постоянно задаю себе вопрос, как нам спасти его от самого себя, — продолжал Альберт. — Когда я только подумаю о том, что ожидает… этого бездарного ребенка!

— Он совсем неглуп, Альберт, — вмешалась я. — Быть может, немного ленив, но таких детей много.

— Любовь моя, но Берти — не один из многих.

— Я занялся поисками и нашел, — сказал Штокмар, — очень серьезного джентльмена, некоего мистера Фредерика Гиббса. Он — адвокат и не потерпит никаких глупостей. Я дал ему понять, что, учитывая характер, которым, к сожалению, наделен принц Уэльский, наказания должны быть в порядке вещей.

Альберт нашел, что это хороший план, и мы должны испробовать мистера Фредерика Гиббса.

Я никогда не забуду выражения лица бедного Берти, когда его привели к нам. Я увидела, как он посмотрел на отца, и не совсем поняла этот взгляд. Был ли в нем страх? Мне показалось, что в нем было еще что-то. Неприязнь? Невозможно!

— Мистер Берч покидает нас, — сказала я ему мягко, — и его место займет мистер Гиббс. — Я почувствовала боль в сердце, которую не могла превозмочь. Я знала, что Альберт прав, но иногда хорошее может ранить очень больно, даже если оно в конечном счете ведет к лучшему. Но несчастное выражение на лице Берти поколебало мою решимость. Если бы все зависело от меня, я бы сказала, давайте оставим мистера Берча на его посту и раз и навсегда поймем, что Берти не суждено блистать умом.

— Ну что же, Берти, — сказала я мягко.

— Я… я… мистер Б-б-б… Альберт заметно раздражился.

— Я думал, мы избавились от этого заикания. Ты что, так и не научился говорить нормально?

— Бедный Берти, — сказала я. — Это от неожиданности. Новее к лучшему.

— Ты должен быть благодарен барону Штокмару, который столько потрудился для тебя, — сказал Альберт. — Мы составили программу уроков. Уверяю тебя, мы очень об этом позаботились, и ты должен быть признателен.

— Поблагодари папу, Берти, — подсказала я.

— Мистер Б… Берч уходит? — спросил Берти. Альберт только раздраженно посмотрел на меня.

— Ведь папа только что тебе сказал, Берти, — сказала я.

— Но… я… я люблю мистера Берча.

— Да, — сказала я, видя, что Альберт все более раздражается. — Он очень хороший. Папа и барон выбрали его для тебя. Иначе они бы этого не сделали.

Я видела, что Берти сейчас расплачется, и поэтому велела ему идти к себе. Но Альберт заметил слезы сына и воскликнул:

— Что за поведение!

Я не могла забыть эту сцену. Несчастное выражение на личике Берти преследовало меня.

Я решила повидаться с мистером Берчем наедине. Я чувствовала, что это было необходимо. В присутствии Альберта я думала его мыслями. Я хотела быть сама собой… совершенно одна… даже если я была не права.

Мистер Берч с достоинством принял извещение о своем увольнении, и я понимала, что он больше думал о Берти, чем о себе, что придавало ему смелости. Им руководило чувство, и, будучи сама очень эмоциональна, я могла его понять.

— Принца Уэльского неправильно понимают, — сказал он. — Он не отсталый, хотя и не блещет умом. Ученого, конечно же, из него не получится, но у него много превосходных качеств. Прежде всего это обаяние. Он очень ласков и нуждается в ласке, как и все мы, особенно дети.

Я кивнула, вспоминая мою милую Лецен и дядю Леопольда, и как мне повезло в детстве, несмотря на то, что Альберт был убежден, что Лецен плохо воспитала меня. Во всяком случае, она меня любила. — Я убежден, что суровое наказание только мешает детям выявить свои лучшие качества, — продолжал мистер Берч. — За всю мою деятельность я не встречал случаев, когда наказания способствовали бы улучшению характера или поведения ребенка.

— Я думаю, что именно поэтому ваши методы не вполне удовлетворили принца и барона Штокмара.

— Может быть, но я добился определенных результатов.

— Да… но Берти по-прежнему отстает от сестры.

— Они очень разные, ваше величество. Их дарования проявляются в различных сферах. Принц Уэльский изобретателен. Он очень остроумен.

— Принц и я этого не замечали.

— Да, потому что… — мистер Берч замолчал, но потом продолжил: — Я очень сожалею, что не оправдал ожиданий вашего величества. Мне будет очень жаль расстаться с принцем, но я надеюсь, что он будет счастлив.

— Я уверена, со временем он поймет — все, что мы делаем, это только для его блага. Мистер Берч сделал еще одну попытку высказаться в защиту Берти.

— Он очень одаренный мальчик. Он добродушен, ценит юмор. Принц Альфред и принцесса Алиса обожают его. Он так ласков и нежен с ними. Пожалуйста, мэм, не позволяйте обращаться с ним слишком сурово. Такой метод воспитания ни в коем случае нельзя применять к принцу Уэльскому.

— Вы хороший человек, мистер Берч, — сказала я. — Я знаю, вы пытались сделать для принца Уэльского все, что можете. Я ценю это. Желала бы я…

Я отвернулась. Он заражал меня своей чувствительностью. На мгновение я подумала, что Альберт и Штокмар могли ошибаться. Но я отогнала эту мысль, Нет, этого не может быть. Альберт был всегда прав. Берти и правда ленив. Естественно, что он полюбил мистера Берча, который никогда не наказывал его и терпел его разгильдяйство.

— Могу я показать вашему величеству, что я нашел сегодня утром у себя на подушке? — спросил мистер Берч. Я кивнула. Он показал мне скомканный листок бумаги. В нем был завернут оловянный солдатик.

— Это его любимый солдатик, — сказал мистер Берч. — Он прислал его мне с этой запиской.

В записке, написанной Берти, говорилось, как он любит мистера Берча и как он несчастлив, потому что мистер Берч уходит. Он посылает ему своего самого лучшего солдатика на память.

У мистера Берча задрожали губы и глаза наполнились слезами. Он поклонился, взял записку и солдатика и попросил разрешения удалиться.

Я была рада, что он ушел. Еще минута, и я бы заплакала с ним вместе. Моим первым побуждением было кинуться к Альберту, сказать ему, что мистер Берч остается и мне неважно, что Берти не станет ученым.

Но тут мне показалось, что я слышу, как говорит Альберт, что записка написана неграмотно. Мальчик в возрасте Берти не должен делать таких ошибок. Альберт прав. Конечно, он прав.

У меня было много сомнений насчет Берти. Мне было известно, что в тот день, когда мистер Берч уезжал, Берти и Альфред стояли у окна и горько плакали — Берти оплакивал отъезд мистера Берча, а Альфред плакал из сочувствия к брату. Я заметила, что даже Альфред смотрел на Альберта с выражением, очень похожим на ненависть. Надеюсь, что Альберт этого не заметил. К счастью, там присутствовала Викки, а при Ней Альберт никого не замечал.

Мистер Гиббс пробыл во дворце несколько недель, принимая от мистера Берча его обязанности, и я полагаю, что в присутствии мистера Берча он не давал себе воли. После же отъезда мистера Берча мистер Гиббс стал вести уроки по программе, разработанной Альбертом и бароном Штокмаром. И все мы узнали, что Берти это не понравилось. Он был угрюм, отказывался учиться, и его постоянно наказывали, что, впрочем, не давало никакого эффекта. Алиса и Альфред тоже плохо вели себя, поддерживая Берти, и даже Елена и Луиза разражались плачем, как только появлялся мистер Гиббс.

Похоже было, что с мистером Гиббсом Берти успевал намного хуже, чем с мистером Берчем. Но Штокмар и Альберт находили, что Берти следует укрощать и что мягкой руке мистера Берча с ним не справиться.

Что бы Берти ни делал, все было плохо. Иногда, когда я была с ним и другими детьми без Альберта, он выглядел менее угрюмым. Мы смеялись и пели вместе, и я рассказывала им, как я жила в Кенсингтонском дворце, как я копила деньги на куклу, как я болела тифом и у меня выпали волосы. Я рассказывала им о Лецен и о дядях; они жадно слушали.

— Вы всегда были королевой? — спросил Берти.

— Нет, — отвечала я. — Я стала королевой, когда умер дядя Уильям. Я была наследницей престола, Я спросила его, знает ли он, что это значит. Он не знал, и я объяснила ему.

— А после меня королем станешь ты, — закончила я. Берти покачал головой.

— Нет, мама, — сказал он. — Викки будет королевой. Вы и папа не любите меня. Вы любите Викки, и вы сделаете ее королевой. Я была поражена.

— Но мы любим тебя, — возразила я с негодованием. — Ты наш сын. Он сказал спокойно и убежденно:

— Викки будет королевой.

— Ты думаешь, что раз Викки старше, то она станет королевой. Но ты мальчик, а мальчики имеют преимущественные права. Он все еще сомневался.

— Но ведь вы с папой меня не любите. Вы любите Викки… очень.

Я пыталась объяснить ему, что люблю всех одинаково, и пока я говорила, заметила, каким отрешенным стал его взгляд. Он вежливо промолчал, но по выражению его лица можно было понять, что бесполезно убеждать его в чем-то, во что он не верил.

Я провела много тревожных ночей, думая о Берти, но я еще более разволновалась, когда заметила, каким становится поведение Викки.

Викки, несомненно, была очень высокого мнения о себе. Она была хорошенькая, очень умная девочка. Более того, она купалась в атмосфере всеобщего восхищения. Альберт любил с ней беседовать. Она довольно толково рассуждала на многие темы. Составляя планы Балморала, он показывал их ей раньше, чем мне. Он прислушивался к ее мнению.

— Это очень хорошо, — говорил он, — прекрасная идея. У меня это вызывало легкое раздражение. Все-таки она была еще ребенком.

Затем произошел инцидент, имевший неприятные последствия. Альберт был некоторое время нездоров. Я полагаю, в детстве он был слабым ребенком, и сейчас у него одна простуда следовала за другой, что меня крайне беспокоило. Я суетилась вокруг него, и, хотя он притворялся, что не нуждается в опеке, ему это нравилось. В Виндзоре был врач по фамилии Браун, имевший очень высокую репутацию, и я предложила пригласить его вместо сэра Джеймса Кларка. Мне казалось, что человек со стороны сможет найти причину слабости Альберта.

Викки услышала, что Альберт назвал доктора «Браун», и в разговоре она упомянула его также по фамилии.

— Это невежливо, — сказала я. — Ты должна называть его доктор Браун.

— Папа называет его просто Браун, — возразила Викки, всегда готовая спорить по любому поводу.

— Папа — другое дело. Папа может вести себя как ему угодно и для папы он может быть «просто Браун», но для тебя он «доктор Браун».

— Я не понимаю… — начала было Викки.

— Неважно, понимаешь ты или нет. Больше так не говори.

Викки очень нравилось выхваляться перед другими, и снова она назвала его просто Брауном.

Я увидела, что Альберт улыбнулся, его это забавляло. Я очень рассердилась, что Викки невежливо ведет себя и не обращает внимания на мои замечания.

Я сказала ей, что, если я еще раз услышу, как она называет доктора — «Браун», она немедленно отправится в постель. На следующее утро, когда доктор Браун явился, она сказала:

— Доброе утро, Браун. Дерзкая девчонка, она увидела, что я смотрю на нее, и добавила:

— Доброй ночи, Браун. Я отправляюсь в постель.

И с этими словами она вышла из комнаты. Альберт не мог удержаться от смеха, а смеялся он редко. Он объяснил ситуацию доктору, которого это тоже насмешило. Нашел ли он это действительно забавным, я не знаю. Никогда нельзя быть уверенным в таких случаях. Мне это забавным не показалось.

Я еще больше раздражалась, когда Альберт пошел к ней в комнату и вернулся, гордо улыбаясь.

— Что за девочка! — сказал он. — Она такая забавная. Представляешь, она сказала мне, что ничего не имеет против того, чтобы провести день в спальне. У нее есть интересные книги, так что это даже не будет для нее наказанием.

— Ты поощряешь ее выходки, Альберт, — заметила я.

— Такие очаровательные выходки, — сказал он.

— Она меня не послушалась.

— Это вышло очень остроумно. Доброе утро… Доброй ночи, я отправляюсь в постель.

— Ты не видишь в ней ничего дурного, — сказала я.

— Любовь моя, я вижу ее такой, какая она есть.

— А как ты относишься к Берти? — крикнула я. И тут все вылилось наружу, все то, что я передумала бессонными ночами. — Ты жесток к своему сыну и в то же время балуешь дочь. Альберт взглянул на меня с изумлением.

— Я? Жесток к Берти! Что ты имеешь в виду? Что ты говоришь, Виктория?

Я зашла слишком далеко. Я сказала не то, что хотела. Конечно, Альберт желал Берти только хорошего. Это лентяй Берти, который не хотел учиться.

— Когда я думаю о том, сколько труда я положил на этого мальчика, — продолжал Альберт. — А ты… ты говоришь…

— Я ничего не говорю. Это пустяки, я не это имела в виду. Я беспокоюсь о Берти, а когда я вижу, как ты с Викки…

— Liebchen, — начал он и перешел на немецкий. Он признал, что мало уделял мне внимания. Я ревновала, потому что он приводил так много времени с нашей дочерью.

Она подрастала… она нуждалась в нем. Она — прелестное, милое, умное дитя, и он возлагает на нее большие надежды. Он любит всех наших детей. Если кажется, что он жесток к Берти, то это только для блага самого Берти. Не хотела же я, чтобы Берти вырос лентяем и тупицей? Я почувствовала себя виноватой. И все из-за моей излишней порывистости.

— Прости, Альберт. Я не хотела… Он обхватил руками мое лицо.

— Малютка, — сказал он, — ты просто немножко ревнуешь к Викки. Я оставил свою крошку-жену для моей крошки-дочери. Это потому, что она наша… твоя и моя… поэтому я так люблю ее.

Прижавшись к нему, я расплакалась. Он был так благороден. Он — святой. А со святыми иногда нелегко жить.

Я сказала ему это, а он гладил мои волосы и был очень нежен. «Я понимаю, — прошептал он. — Я все понимаю». Казалось, что за этот год смерть отняла у нас с Альбертом почти всех близких.

Умерла милая тетя Аделаида, и я грустно вспоминала эпизоды из прошлого, ее доброту, как она подарила мне Большую куклу и старалась приглашать меня на детские балы, думая, что мне живется невесело. Дорогая тетя Аделаида! Я надеялась, что теперь она счастлива, соединившись с дядей Уильямом, ведь они так любили друг друга. Луи Филипп умер в Клермонте. Печально умирать в изгнании!

Самым же тяжелым ударом для Альберта была смерть Джорджа Энсона, его секретаря, которого он так не желал брать вначале и которого он впоследствии так полюбил. Несколько недель Альберт был бледен и грустен. В день смерти Энсона он горько плакал, и я тоже.

Я думаю, именно смерть Энсона возродила в нем идею построить Выставку промышленных изделий, собранных со всего мира. В свое время Альберт уже предпринимал попытку утверждения этого проекта, но тогда у него было слишком много противников. Сейчас ему это удалось, и он с воодушевлением взялся за претворение в жизнь своей мечты.

Всемирная выставка была поистине творением Альберта. Как я им гордилась! Эта выставка должна была сблизить народы, показать, как искусство и промышленность могут улучшить жизнь человечества.

Хрустальный дворец Джозефа Пэкстона в Гайд-парке, в котором и должна была разместиться выставка, был изумителен. Пока велось его строительство, я возила туда детей посмотреть. Я говорила им, что это чудо смогут увидеть люди со всего света и это благодаря их папе. Я очень гордилась Альбертом, думая, что его творение непременно поразит мир.

Открытие выставки было, пожалуй, самым замечательным событием моей жизни. Берти шел рядом со мной, а на несколько шагов сзади Альберт и Викки. Мелодии органа возносились к хрустальной крыше; цветы были роскошны, фонтаны великолепны. Играл оркестр из двухсот человек и шестьсот певцов пели в хоре.

Я мысленно смеялась над теми, кто пытался помешать постройке. Как глупо выглядели они теперь!

Когда я слышала, как присутствующие приветствовали Альберта, я была так тронута. Ничто не могло доставить мне большего удовольствия. Теперь, думала я, они, быть может, оценят его по достоинству.

Выставка вызвала всеобщее одобрение. Стеклянный дворец был полон народа. Я была растрогана, увидев там очень постаревшего герцога Веллингтона. Появился и лорд Пальмерстон. В такой день я была расположена даже и к нему.

— Прекрасная выставка, не правда ли, лорд Пальмерстон? — спросила я. Он бросил на меня один из своих лукавых взглядов и ответил:

— Даже я, мэм, не нахожу, к чему придраться.

В этот момент он мне почти нравился. Он слегка напомнил мне моего бедного лорда Эм.

Когда мы вернулись во дворец, я была так счастлива. Герцог Веллингтон явился поздравить Альберта, и маленький Артур, названный так в честь герцога, бывшего одним из крестных, преподнес ему небольшой букет цветов. Артур, конечно, не понимал, что происходит, но выполнил свою роль блестяще.

День, столь заполненный радостными впечатлениями, еще не закончился. Вечером мы поехали в Ковент-Гарден слушать «Гугенотов». По дороге и в самом театре нас восторженно приветствовали. Я услышала возглас «Добрый старина Альберт!», и чаша моего счастья переполнилась.

Среди приглашенных на выставку были наследный принц Пруссии с женой. Альберт и я были очень рады, что они привезли с собой сына, принца Фридриха-Вильгельма или — как его называли в семье — Фритца. Ему было двадцать два года, и хотя его нельзя было назвать красивым, его прекрасные голубые глаза придавали ему очарование. Я заинтересовалась им, потому что знала о планах Альберта насчет него и Викки. Его мать, принцесса Августа, была очень милая особа, и я сразу к ней расположилась. Мы говорили с ней о Викки и Фритце, я рассказала ей о планах Альберта, и она, выразив согласие, отнеслась к ним с восторгам. Было отрадно видеть, что Фритц и Викки сразу понравились друг другу.

В конце июля мы отправились в Осборн. Это было очень счастливое время из-за успеха, которым пользовалась выставка. Мы только о ней и говорили. Она должна была закрыться 15 октября — в двенадцатую годовщину нашей помолвки. Я сказала Альберту:

— Столько времени потребовалось народу, чтобы узнать тебя, понять и оценить по достоинству.

В ноябре умер дядя Эрнст. Известие о его смерти поразило меня. Я никогда не любила его; он был странной таинственной личностью; но теперь, когда «пугало» моего детства исчезло, я испытывала какую-то печаль. Он оказался одним из самых популярных королей в Европе. Он принимал большое участие в жизни своего народа, и когда революционная гроза разразилась в Европе, он с легкостью подавил зачатки мятежа в Ганновере. Теперь королем Ганновера стал мой бедный слепой кузен Георг.

Вскоре стали поступать тревожные новости из Франции. Луи Наполеон изменил форму в армии и восстановил на знаменах императорских орлов, что явно свидетельствовало о том, что у него милитаристские устремления. Лорд Джон считал, что мы должны укрепить местное ополчение. Пальмерстон был другого мнения. Его международная политика всегда была агрессивной; он высылал свои канонерки по малейшему поводу. Хотя я его и не выносила, втайне я была склонна согласиться с его политикой, потому что была убеждена — ничто так не усмиряет нарушителей спокойствия, как демонстрация силы. Пальмерстон требовал всенародного ополчения и на меньшее не соглашался. На этом они не сошлись с лордом Джоном, и в результате правительство пало. «Итак, я с Джонни рассчитался», — комментировал происшедшее неукротимый Пэм.

Я послала за лордом Дарби, лидером партии тори, и предложила ему сформировать правительство, что он и сделал. Правительство оказалось слабым и долго не продержалось. Важный факт заключался в том, что Бенджамен Дизраэли[54] получил пост министра финансов и лидера палаты общин.

Я заинтересовалась этим человеком. Он был такой необычный. Сначала я ужаснулась, узнав, что он еврейского происхождения, смуглый, с темными глазами и бровями и темными кудрями, которые, как я слышала впоследствии, он красил. Он с успехом опубликовал несколько романов, был знаменитым оратором. Я пригласила Дизраэли с женой во дворец, что удивило многих, поскольку считалось, что с подобными личностями я могу иметь дело только в случае крайней необходимости. Но мне было интересно, так как я много слышала о нем. Говорили, что он женился на Мэри Энн Уиндем ради денег, но в Лондоне не было более любящей пары. Поэтому мне очень хотелось увидеть эту чету. И я не разочаровалась, хотя и нашла Мэри несколько вульгарной, не столько по внешности, сколько по манере говорить. Он же выражался очень цветисто, но интересно.

Еще одно событие глубоко поразило меня — это смерть герцога Веллингтона. Правда, он был очень стар, но достаточно бодр. Он часто посещал выставку, и его всегда радостно приветствовали. В нем никогда не забудут героя Ватерлоо. Его пышные похороны стали событием. Теннисон[55] написал на его смерть великолепную оду, и даже лорд Пальмерстон сказал, что ни один человек не пользовался всю свою жизнь такой любовью, уважением и почтением со стороны своих соотечественников. Похоронная процессия прошла по Конститьюшн-Хилл, Пикадилли и Стрэнду к собору святого Павла. За гробом следовало до полутора миллионов скорбящих. Я чувствовала себя одинокой. Все они уходили… все мои добрые старые друзья.

Повсюду были перемены. Кабинет лорда Дарби долго не продержался, и я была вынуждена поручить сформировать правительство лорду Эбердину. В стране было сложное положение. Нам было необходимо сильное правительство. Все изменилось… даже названия. Виги теперь называли себя либералами, а тори распались на две группы: те, кто был за протекционизм под руководством лорда Дарби и Бенджамена Дизраэли, и те, кто называл себя сторонниками Пиля и требовал свободы торговли, их возглавлял лорд Эбердин.

Для создания сильного правительства была необходима коалиция, чего и пытался достичь лорд Эбердин. Он включил в свой кабинет лорда Джона Рассела и лорда Пальмерстона — вигов, или либералов, а со стороны сторонников Пиля — Гладстона[56] и самого себя.

Я была довольна, и мне очень нравился лорд Эбердин. Это была отличная мысль — включить лучших людей из обеих партий. Я, конечно, не любила Пальмерстона, но он был сильной личностью, а для страны было важно иметь твердое руководство, поэтому мне пришлось подавить мои предубеждения.

И во время этих серьезных перестановок в правительстве я обнаружила, к моему ужасу, что опять беременна. Я так надеялась, что маленький Артур будет последним, но этому было не суждено сбыться.

Боюсь, что я была несколько раздражительна, обвиняя Альберта в равнодушии к моему положению и кощунственно обвиняя высшие силы, обрекшие женщину на ужасы деторождения.

Альберт был добр в своем обычном полуснисходительном духе, называя меня «милое дитя», как будто я оставалась ребенком, и ему требовалось все его терпение, чтобы иметь со мной дело.

Однако на мою долю выпало и некое утешение. Сэр Джеймс Кларк, который знал, как я боялась этих ужасных родов, спросил меня, не хочу ли я испробовать новое средство — хлороформ. Я о нем слышала. Альберт отнесся к этому без особого восторга. Он верил, что Бог обрек женщин на страдания — возможно, за то, что их прародительница предложила Адаму яблоко, и что Бог предначертал нам с твердостью переносить эти страдания.

Но я была не в настроении слушать Альберта. Я больше хотела слушать сэра Джеймса, который сказал, что хлороформ не вреден ни для матери, ни для ребенка. Правда, церковь восставала против него. На что я возразила, что это неудивительно, так как все они мужчины. В газетах шли споры, пользоваться болеутоляющим средством или нет. Я решилась. У меня больше не было сил это выносить. Я испробую хлороформ. Так я и сделала.

Я была поражена. Как все прошло легко! Только меня начали мучить боли… и в следующий момент я уже лежала, как бы просыпаясь после мирного сна.

— У вашего величества сын, — услышала я и так обрадовалась, что чуть не запела. Значит, все было кончено? О, да будет благословен хлороформ! И дорогой сэр Джеймс, посоветовавший мне применить его!

— Теперь многое изменится, — сказал сэр Джеймс. — Роды станут легкими для всех женщин. Ваше величество показали пример. После того, как вы это сделали, многие захотят сделать то же самое.

Я была так довольна и так легко себя чувствовала. Мы назвали ребенка Леопольд-Георг-Данкен-Альберт. Увы, он оказался не таким здоровым, как остальные. Позже мы обнаружили, что он страдал ужасной болезнью. Это была гемофилия[57], кровоточивость. Мы находились в постоянном страхе, что он упадет или порежется, потому что, если бы это случилось, было бы очень трудно остановить кровотечение.

В это время в нашей семье было неспокойно. Я беспокоилась о новорожденном и по-прежнему волновалась по поводу отношений Берти с отцом. Я старалась убедить себя, что побои и общая суровость были правильным методом. Но беспокойные мысли о Берти не покидали меня. Сам он, казалось, примирился со своей жизнью, но на самом деле стал куда более непослушным, чем при мистере Берче. Он не мог — или не желал — учиться. С ним были огромные проблемы.

Я вспыхивала по малейшему поводу… против Альберта. Что-то внутри меня заставляло обвинять его. Мама всегда принимала его сторону, и я чувствовала, что я, должно быть, не права, но это не помогало.

Альберт был всегда любящим и нежным, называя меня своим любимым ребенком, пока однажды я не завопила, что я не ребенок. Я — королева. Им следует помнить это. Тогда я обрела свое королевское достоинство, а Альберт стушевался. Потом он извинялся.

— Я должен помогать тебе, — говорил он, — помогать тебе преодолевать твой характер, который никто не пытался исправить, пока ты была очень молода.

Когда я вспоминаю период времени, последовавший за рождением Леопольда, то отчетливо понимаю — мои нервы были напряжены до предела. Я не могла не выходить из себя; ссоры были мне необходимы, как и быстрые примирения, которые делали нас еще счастливее.

Осенью мы поехали в Балморал. Работы там еще не были закончены, и мне кажется, Альберт был этим доволен. Он так любил трудиться. В законченном виде постройка должна была быть великолепна, со стофутовой башней и фронтонами. Оттуда открывался замечательный вид — горы, леса и река Ди.

Мне нравился свежий воздух и милые, простые, честные люди. Я чувствовала себя лучше среди таких людей. Но вскоре произошли события, уничтожившие спокойное пребывание в Балморале.

Случилось то, чего я больше всего боялась. Россия захватила турецкие княжества на Дунае, а Турция была другом Англии — слабым, но все же другом.

Мы еще находились в Балморале, когда услышали, что британский флот вошел в Дарданеллы. Это снова была политика канонерок Пальмерстона; и в мое отсутствие Пальмерстон убедил Эбердина предпринять такие действия.

В октябре Турция объявила войну России. Пальмерстон немедленно потребовал, чтобы мы, вместе с нашим союзником Францией, поддержали турок. Лорд Эбердин был за мир, подстрекал всех Пальмерстон. Я разрывалась между ними. Я не верила, что Эбердину удастся убедить русского императора, и все же идея объединения с Пальмерстоном была мне противна.

Однажды Эбердин явился ко мне в гневе на Пальмерстона, который без его ведома поддерживал связь с нашим послом в Константинополе.

— Это же государственная измена, — сказала я. Эбердин пожал плечами. Он был намерен воздержаться от вступления в войну, но не ему с его мягким характером было бороться с Пальмерстоном. Я была на стороне Эбердина.

— Император одержит победу, — сказала я, — и если русские проявят великодушие, а турки благоразумие, всей этой неприятной истории придет конец.

И тут лорд Пальмерстон ушел в отставку. Все сразу же начали выражать свои чувства. Мистер Гладстон считал, что Пальмерстона необходимо вернуть в правительство. Леди Пальмерстон неутомимо доказывала всем, что в такое время стране не обойтись без ее мужа, а лорд Эбердин нервничал. Он думал, что правительство падет, что будет катастрофа, и он не видел, Как они могут выжить, если Пальмерстон не вернется. И он вернулся. Вскоре мы услышали, что Россия потопила турецкий флот.

Пальмерстон стал героем дня. Его пророчества оправдались. Он уже давно предупреждал правительство о грядущих событиях и о том, что нам необходимо было участвовать в военных действиях, но они предпочитали отмахиваться от его предупреждений.

Виновника нашли быстро и единогласно — это был Альберт. Пальмерстон выступал в роли национального героя, Альберт — злодея.

Появились статьи в газетах. На стенах писали лозунги. Люди носили плакаты с требованиями, чтобы он вернулся в Германию. О нем говорили самые ужасные вещи. Я не могла поверить, что выставка и все то, что он сделал хорошего, могло быть так скоро забыто.

Почему мы не выступили в защиту бедной маленькой Турции? Потому что этого не желал Альберт. Немец Альберт! Королева не хотела нашего вступления в войну, потому что каждым ее шагом руководит Альберт. Кто правит страной? Немец Альберт. Кто хочет, чтобы Англия стала достоянием его немецкой родни? Он в родстве с русской императорской семьей; он предатель. Он говорит по-английски как немец; он не похож на англичанина, он чересчур миловидный; он никогда не улыбается; он презирает народ; он самодовольный и ограниченный.

А с другой стороны — веселый, жизнерадостный, блестящий Пэм. В юности он был немного распущенным. Ну и что же? Он же настоящий мужчина. Мужчина, который потешается над жизнью и в то же время наслаждается ею, и при всем том руководит страной так, как должно. Он всегда умел усмирить наших врагов, когда был у власти. Почему? Потому что лорд Пальмерстон считал, что Англия для англичан, и не хотел уступить ее этим наглым, самодовольным, выступающим гусиным шагом немцам. Долой Альберта!

Повсюду появлялись карикатуры и комические стихи. Страна находилась в состоянии истерии. Я плакала от бессильного гнева и возмущалась глупой толпой.

— Как они смеют? — кричала я. — Необходимо принять меры. Я была не единственная, кто так думал.

Мистер Гладстон оказался нам хорошим другом. Он написал статью в «Морнинг пост», которая произвела большое впечатление; вопрос обсуждался в палате, и обвинения против Альберта подверглись осмеянию; многие высказывались о нем очень лестно. Среди них был и мистер Дизраэли. Лорд Джон Рассел произнес великолепную речь, в которой заявил, что всей этой истерии следует положить конец, поскольку все обвинения против Альберта были сущим вздором.

К счастью, это успокоило народ, но в некоторых кругах были опасения покушений на жизнь Альберта. Для меня в таких покушениях не было ничего нового, но я боялась за Альберта.

Когда я открывала парламент, Альберт был со мной, и премьер-министр настоял, чтобы были приняты все меры «предосторожности. Мы ехали под надежной охраной. Премьер-министр оказался прав: толпа приветствовала Пальмерстона и освистывала Альберта и меня. Это так огорчило меня, в особенности когда я вспоминала, как они приветствовали меня, когда я появлялась перед ними маленькой принцессой. Как печально изменилась жизнь!

Лорд Эбердин не хотел воевать, но Пальмерстон угрожал отставкой в случае неприятия более жестких мер, и народ его поддерживал. Быть может, война привлекала их потому, что она шла так далеко, но, во всяком случае, я видела, что страна неизбежно движется в этом направлении.

В феврале наше правительство послало России ультиматум: или они освобождают дунайские территории до конца апреля, или мы объявляем им войну. Они не ответили, и война началась.

Мы могли атаковать Россию только с моря: наш флот под командованием адмирала Нейпера вошел в Балтийское море, а в сентябре мы высадились в Крыму. Там было двадцать четыре тысячи англичан, двадцать две тысячи французов и восемь тысяч турок. Нашей целью было завладеть Севастополем.

С балкона Букингемского дворца я наблюдала, как войска отправлялись на фронт. Я хотела, чтобы они видели меня и знали, что душой я с ними. Потом я поехала в порт проводить их, я хотела, чтобы все они знали, как близко я принимала к сердцу их судьбы.

Как я ненавидела войну! Я могла думать только об этом. Я ненавидела смерть и разрушение и то, что мои подданные вынуждены были находиться среди всего этого. Я с ужасом думала о том, какие страдания переносили наши солдаты: катастрофа при Балаклаве, ненужные победы при Альме и Инкермане, чудовищные эпидемии, косившие армию и убивавшие больше людей, чем пушки.

Я гордилась мисс Флоренс Найтингейл[58], которая со своими сестрами милосердия отправилась на фронт.

Альберт проводил часы за письменным столом; он постоянно придумывал всякие улучшения для армии, которые затем представлялись правительству. И почти все они были приняты. Правительство было слабым; Альберт все больше соглашался с Пальмерстоном. И в свое время случилось неизбежное: Пальмерстон стал во главе правительства. Многие считали, что он единственный мог положить конец этой злополучной войне. И хотя никаких чудес не произошло, события стали развиваться к лучшему. Пальмерстон, энергичный и деятельный, пользовался поддержкой народа. Он и Альберт пришли к согласию по многим вопросам, и моя антипатия к нему ослабела немного.

Вскоре пришло известие о смерти императора Николая. И нам показалось, что это может изменить ход войны.

Но мы ошиблись — война продолжалась без него. Альберт отправился во Францию для встречи с императором. Вернувшись, он привез с собой многочисленные заметки и сказал, что, по его мнению, император довольно ленив. Как бы то ни было, этот визит способствовал улучшению отношений с Францией, и я была уверена, что Альберт произвел прекрасное впечатление.

Император и его супруга сделали нам ответный визит. Мне было очень интересно встретиться с ними. Луи Наполеон был довольно мил, но очень мал ростом, а его супруга была высокая и стройная. Мы представляли собой разительный контраст: я, очень невысокая и, должна признаться, склонная к полноте, и высокая и гибкая Евгения. С другой стороны, высокий Альберт и низенький император — так что внешне мы представляли собой довольно нелепый квартет.

Я пригласила их в Виндзор, который произвел на них большое впечатление, как и на всех, кто там бывал.

Я нашла их очень обаятельными, что явилось для меня сюрпризом, поскольку я ожидала увидеть в императоре выскочку. Он был со мной изысканно любезен, и у него был мягкий нежный голос. Он умел пленять женщин, и я заметила, как он смотрел на наших красавиц при дворе.

Он рассказывал мне, что много лет назад, когда он жил в Англии, то однажды видел, как я проезжала по улице. Это было четырнадцать лет назад.

— Такое величественное и такое трогательное зрелище, — сказал он. — Я никогда не забывал о нем — и о вас. Он был очень мил, и императрица была тоже обворожительна.

Когда им представили детей, Викки была сражена — не столько достоинством императрицы, сколько ее красотой и изысканно элегантным платьем. Императорская чета вела себя с детьми очень естественно, что было очень неожиданно, но приятно видеть в людях их положения. Еще я была довольна тем обстоятельством, что император уделил особое внимание Берти. Берти немедленно отозвался на это внимание. Он так привык, что его затмевала сестра, что он реагировал на внимание императора, как цветок, раскрывающий свои лепестки навстречу редкому солнечному лучу. Он непринужденно говорил с императором, и я была рада, что не было Альберта, который тут же подавил бы его. Я видела, что император с удовольствием отвечал на его вопросы. Берти интересовался французской армией, оружием и формой.

— Я хочу быть военным, когда вырасту, — доверительно сообщил он императору.

— Ты будешь отличным солдатом, — с улыбкой сказал император. — Хотел бы я, чтобы ты служил в моей армии.

— И я тоже, — воскликнул Берти. Затем он прибавил нечто, поразившее меня: — Я бы хотел, чтобы вы были моим отцом.

Я было хотела вмешаться, но император с большим тактом пренебрег этим замечанием, и я поняла, что лучший выход из создавшейся ситуаций — отнестись к высказыванию Берти, как к бездумной детской реплике. Но в глубине души я знала, что Берти высказал свои искренние чувства.

В августе мы отправились с ответным визитом во Францию. Война шла более или менее успешно, и нас встретили с энтузиазмом. Толпы на улицах скандировали: «Vive la Reine d'Angletere», и я была очень рада, услышав приветственные выкрики и в адрес Альберта — «Vive le Prince Albert». Я чувствовала, что император и императрица были наши настоящие друзья.

Во время этого визита был день рождения Альберта, и мы отпраздновали его в Сен-Клу. День был замечательный. Было множество подарков, как это обычно бывало дома, и император сочинил музыку специально для этого случая. Мы вышли на балкон, внизу стояли триста барабанщиков и приветствовали Альберта. Ему исполнилось тридцать семь лет. Я просила Бога благословить и сохранить его на множество лет.

Я подарила ему красивые запонки. На каждой было оставлено место, на котором, как я сказала Альберту, будет выгравировано «Севастополь», когда наши войска возьмут этот город.

Севастополь! Как мы ждали его падения! Это должно было бы означать приближение мира. Но, хотя наши военные действия шли успешно, Севастополь не сдавался. Я призналась Альберту, что мне понравился император. Он посмотрел на меня с улыбкой.

— Мое милое дитя, ты слишком эмоциональна!

— Я знаю.

— Только недавно ты относилась к нему как к выскочке, а теперь, когда он прошептал тебе на ухо несколько комплиментов…

— Ничего подобного! — возразила я. — Теперь я узнала его… лично. А прежнее мнение было составлено по рассказам о нем.

Конечно, Альберт был прав. Он был намного спокойнее меня и менее подвержен влиянию личного обаяния кого-нибудь. Но я очень изменилась за время моего замужества. Я стала немного походить на Альберта. Интересно, думала я, когда мы состаримся, стану ли я такой же, как он? Это было бы значительное улучшение моего характера, только смогла бы я тогда так радоваться жизни?

Мы были уверены в победе, хотя русские по-прежнему удерживали Севастополь, и потому, чтобы отдохнуть от государственных забот, мне предложили на несколько недель уехать из Лондона.

И вот мы, счастливые, отправились в Шотландию. В этом году это было особенно приятно, так как реконструкция Балморала была закончена, и нам не терпелось увидеть его.

Как он мне понравился! Это был настоящий замок. Я была в восторге от внутренней отделки из сосны и шотландки.

— Это совершенство, — воскликнула я. Как чудесно, что это придумал и разработал Альберт — он сделал тщательные расчеты и чертежи… как в Осборне. Его фантазия и замечательный вкус ощущались повсюду.

Однако мы пробыли там недолго, потому что вскоре пришло известие о падении Севастополя. Мы ожидали этого. Город сдался после трехсот девяноста девяти дней осады. Взявшись за руки, мы с Альбертом смотрели друг на друга со слезами на глазах. Мы подошли к окну. На холме поблизости была сложена куча дров, она была там целый год. Альберт торжественно вышел. Я видела, как он поднялся на холм и разжег костер. Это был сигнал. Вскоре я увидела целую цепочку огней, извещавших о падении Севастополя. Еще одно обстоятельство сделало памятным наше пребывание в Шотландии.

— Я пригласил Фритца[59] в Балморал, — сказал Альберт. Я сразу же поняла, что он имел в виду. Он желал брака Фритца и Викки. Он видел Викки прусской королевой. Я сказала, что она слишком молода.

— Я понимаю, свадьба не может состояться, пока ей не будет семнадцати, — сказал Альберт, — но я хочу, чтобы она как следует познакомилась с Фритцем. Я не хочу, чтобы брак стал для нее неожиданностью. Пусть они побудут вместе… узнают друг друга… понравятся друг другу. Я согласилась и с нетерпением ожидала прибытия Фритца в Балморал.

Когда он приехал, то очень мне понравился. Фритц был высокий, широкоплечий и недурной наружности. Он благоговел перед Альбертом, и ему явно внушили, какой это замечательный человек. Это вызвало у нас обоих теплое чувство к нему.

Фритц легко вошел в нашу жизнь. Он старался произвести хорошее впечатление, и было видно, что он восхищен Викки. Было бы удивительно, если бы любой молодой человек не пленился ею, так как она была очень хорошенькая и, разумеется, такая умница, что на нее нельзя было не обратить внимания. Фритц охотился с Альбертом, ездил с нами на прогулки верхом, бывал на пикниках.

Викки нравилось быть в центре романтического приключения. Она знала, о чем идет речь, и вела себя очень кокетливо, то поощряя Фритца, то выказывая к нему полнейшее равнодушие.

Я знала, чего ожидать, когда Фритц попросил разрешения поговорить со мной. Я тут же предоставила ему такую возможность, и он сказал мне, как он счастлив с нами и как он хорошо провел время. Он восхищался Альбертом и мной больше, чем кем-либо на свете, и он полюбил нашу дочь. Позволим ли мы ему официально просить ее руки? Я сказала ему, что мы с Альбертом ожидали этого.

Он был в восторге. Такой милый мальчик — хотя, собственно говоря, уже и не мальчик. Ему, наверное, было около двадцати шести — намного старше Викки, но еще молод; к тому же Викки не могла бы быть счастлива с очень молодым человеком. Ей нужен был кто-то постарше, более опытный, иначе она стала бы главенствовать во всем. Я рассказала о происшедшем Альберту.

Мне показалось, что он немного расстроился. Я могла понять, что в подобном случае его уязвляло, что обращались с таким предложением ко мне, а не к отцу, как это было заведено. Но я ведь была королева.

Альберт очень расчувствовался, представив свою малютку Викки… замужем. Меня всегда несколько раздражало его исключительное внимание к Викки, и как я ни старалась подавить его, мне это редко удавалось.

— Это то, чего ты хотел, — сказала я резковато. — Ты же сам это и устроил и сам выбрал Фритца.

— Я знаю, знаю. Так должно случиться. Но как мы будем скучать по ней!

— У нас есть еще дети. Он печально улыбнулся.

— Они — не Викки.

— Я знаю, ты обожаешь ее. В твоих глазах она всегда права. Я надеюсь, что у нее будет такой же покладистый муж, как и отец.

Альберт посмотрел на меня своим обычным взглядом, как на капризного ребенка, которого необходимо урезонить. Это часто раздражало меня, в особенности, когда речь шла о Викки.

— Викки, — сказала я, — талантлива и хороша собой, но ты все время показываешь, что любишь ее… больше всех нас.

— Liebchen!

— Все это очень легко — принимать удивленный вид, притворяться… но ведь это ясно… Викки то, Викки это… Викки очень хорошая, настолько хорошая, что нужно постоянно доказывать, как плох Берти, чтобы лишний раз показать, как хороша она. — Виктория, что ты говоришь?

Я посмотрела на него. Мой милый, милый Альберт. На его прекрасном лице проступила боль. Он так много трудился, и все ради других… ради страны… ради семьи… ради всех нас. Он ужасно мучился ревматизмом. Он носил парик, потому что волосы у него редели, а темный цвет парика бледнил его. Я тут же раскаялась и подбежала к нему.

— Альберт, ты должен позаботиться о себе.

— Мое милое дитя, ты перескакиваешь с одного на другое.

— Мне приходит в голову мысль, и я высказываю ее. Я всегда была такая. Он погладил меня по голове.

— Это не твоя вина. Тебя так воспитали… поощряли твои вспышки… никогда не пытались исправить твой характер. Мое бедное, бедное дитя.

У меня промелькнула мысль, что, когда Викки выйдет замуж, она уедет в Пруссию, и в его сердце освободится место для меня.

Странные мысли и чувства к собственной дочери. Я полагаю, меня мучила ревность, когда Альберт уделял ей так много внимания.

Альберт устроил поездку в горы. Отправились всей семьей, кроме самых маленьких детей. Нас сопровождали мои любимые слуги Джон Грант и Джон Браун.

Прогулка увенчалась успехом. Фритц получил свой шанс. Он и Викки ехали рядом, немного поодаль от остальных. Я могла увидеть по их лицам, что Фритц сделал предложение Викки, и она его приняла.

Когда мы вернулись в замок, Викки, как я и ожидала, пришла к нам в комнату; подбежав к Альберту, она обняла его.

— Папа, — сказала она, — я выхожу замуж за Фритца. — Затем она повернулась ко мне.

— В этом для нас нет ничего удивительного, — сказала я, целуя ее. — Твой отец всегда считал, что это будет прекрасный союз.

— Но, Викки, тебя не заставляют и даже не уговаривают согласиться на брак… если это противоречит твоим желаниям, — быстро сказал Альберт.

— Я знаю, мой любимый папочка, — сказала, нежно улыбаясь ему, Викки.

— Со свадьбой придется подождать, — продолжал Альберт!

— Конечно, папа. — Она взглянула на него с ужасом. — Как я могу покинуть тебя… — тут она посмотрела на меня, — вас обоих.

— Это в природе вещей, — напомнила ей я.

— И до этого еще три года, — успокоил ее Альберт, и они обменялись любящими взглядами.

— Я не представляю, как я смогу оставить тебя, — вновь сказала Викки.

— Мы будем видеться, — сказал Альберт. — Мы будем приезжать в Пруссию, а ты в Англию.

— О да, — сказала Викки. — Мы будем видеться… часто, правда? Альберт кивнул. Он обнял нас обеих.

— Я буду молиться, — сказал он, — чтобы моя милая Викки была так же счастлива, как мы с твоей матерью.

Мы не желали, чтобы о помолвке Викки стало известно; она еще молода, и до свадьбы было еще долго. Но, видимо, шпионы повсюду, и весть о помолвке тут же просочилась в газеты.

«Кто это, Фридрих Прусский? — гласили заголовки. — Еще один мелкий германский князек». Повторялась старая история о том, как семейство Альберта завладевает Англией.

Пруссаки отплачивали той же монетой. Удачный ли это брак? Какое приданое у невесты? Фридрих — будущий прусский король. Англичане, кажется, забыли об этом. Свадьба должна состояться в Германии.

Я очень рассердилась, когда услышала это. Эти немцы действительно возомнили о себе. У нас вышла небольшая сцена с Альбертом, потому что он всегда их оправдывал. Я обвинила его в том, что он соглашается на все их условия, тем самым делая этот брак более выгодным для Германии. Альберт пытался меня успокоить.

— Это обычный шум, поднимаемый прессой. Им нужно что-то спорное и сенсационное, чтобы увеличивать тиражи своих газет. У монархии самые благие намерения, «Таймс» хочет внести раздор. Не позволяй им раздражать нас, поскольку в этом их главная цель. Мы можем нанести им поражение, только игнорируя их. В дальнейшем все образуется — и, конечно, свадьба Викки состоится в Лондоне. Конечно, он был прав. Как всегда.

Крымская война завершалась, и я решила учредить медаль, которая стала бы высшей наградой для военных, совершивших подвиги в борьбе с врагом и доказавших свою преданность родине.

Медаль называлась Крест Виктории и имела форму мальтийского креста, выполненного в бронзе. В центре была корона, поддерживаемая львом, а вокруг короны свиток с надписью «За доблесть». Медаль крепилась на лавровой ветви, а снизу крест поддерживала большая буква V.

К моей большой радости, я наконец-то увидела эту легендарную женщину, мисс Найтингейл, которая так много сделала на полях сражений со своими сестрами милосердия. Когда она вернулась в Англию, я пригласила ее во дворец на ужин. Я была удивлена и растрогана этой встречей; мисс Найтингейл выглядела очень привлекательной, с мягкими манерами настоящей леди… восхитительная, изумительная женщина, поразившая мое воображение.

За столом она рассказала мне о жизни в Крыму, и ее рассказы вызывали одновременно сердечную боль и гордость.

Я потом сказала Альберту, что встречи с такими людьми, как мисс Найтингейл, и рассказы о наших храбрых воинах возродили во мне веру в человечество, заставив на время забыть об этих ужасных смутьянах.

Наконец эта злосчастная война кончилась. Как я была рада! Альберт и я обсуждали условия мира. Альберт сказал, что он был вполне ими удовлетворен: Черное море на какое-то время было в безопасности, Россия потерпела поражение и Турция была спасена.

Народ Англии ликовал. Как я была счастлива, стоя на балконе Букингемского дворца, отвечая на приветствия толпы. Потом я поехала в Спитхед на морской парад. А когда в Олдершоте я объезжала войска, солдаты приветствовали меня, снимая каски и подбрасывая их в воздух, а драгуны поднимали сабли и размахивали ими под общие крики «Боже, храни королеву».

Я была очень довольна, что меня сопровождал Берти. Он прекрасно выглядел на коне, и народ кричал «Да здравствует принц Уэльский», на что он отвечал с достоинством, наполнявшим меня гордостью. Я рассказывала об этом впоследствии Альберту. Он улыбнулся и сказал:

— О да, Берти очень хорошо умеет принимать благодарность за то, чего он не сделал.

— Его приветствовали как наследника престола.

— Вот именно, — сказал Альберт. — Все, что от него требуется, это существовать. То, что он ничего не делает, не имеет ни малейшего значения.

— Он еще слишком молод, чтобы делать что-нибудь.

— Кроме того, как овладевать знаниями и готовиться к будущему.

Я не стала продолжать разговор. Я была слишком счастлива, чтобы дать разразиться очередной буре.

Это было замечательно, что народ любил Берти, и что ему нравилось показываться ему; а самое замечательное было в том, что кончилась эта несчастная война.

Мне удалось довольно долго избегать беременности, но это не могло длиться вечно, и среди этих волнений я обнаружила, что это снова произошло! Благодаря дивному хлороформу я уже не ожидала родов с таким ужасом, как раньше.

В положенное время я родила своего девятого ребенка — девочку. Я была так благодарна за волшебный эффект хлороформа и воспользовалась им с большой готовностью. Беатриса-Мэри-Виктория-Феодора родилась в апреле. Слава Богу, она была здоровая и крепкая, не как Леопольд, который доставлял нам много беспокойства. Рождение Беатрисы успокоило мою совесть, потому что я не могла избавиться от мысли, что хлороформ мог плохо подействовать на Леопольда. Но моя здоровая девочка ясно показала мне, что дело было не в этом… Нам пришлось с большой осторожностью выбирать кормилицу, потому что год спустя после рождения Леопольда, к нашему ужасу, обнаружилось, что его кормилица Мэри Бру сошла с ума и убила своих шестерых детей. Одна мысль, что такая женщина кормила и проводила много времени с моим ребенком, ужасала меня. Я была очень признательна сэру Джеймсу Кларку, которому Мэри Бру, пробыв у нас некоторое время, показалась немного странной, и он предложил заменить ее. Он нашел кормилицу из Кауса, так что Мэри Бру пробыла с Леопольдом не так уж долго.

В июне состоялось впервые вручение Крестов Виктории. В Гайд-парке был великолепный парад, и я приколола медаль на грудь шестидесяти двум героям, заслужившим ее. Альберт предложил, чтобы Викки, уже взрослая и невеста, ужинала с нами. Я этого не желала, потому что за ужином мы обычно бывали с Альбертом одни и я дорожила этой возможностью побыть в счастливом уединении. Теперь мне предстояло делить эти моменты с Викки. Альберт уделял ей, как известно, очень много внимания, и в разговоре я часто чувствовала себя лишней, что уязвляло мое самолюбие. Викки была сообразительна, и, поскольку она была так же предана Альберту, как и он ей — или почти, — она очень старалась сказать то, что он от нее ожидал, и я должна заметить, что она умела поспорить, когда это забавляло его, или соглашалась с ним, тонко чувствуя его настроение. Между ними была тесная связь и полное взаимопонимание. Я любила свою дочь, я ею гордилась, но в отличие от Альберта я не считала ее совершенством. Она была тщеславна, ей нравилось общее восхищение, она была своевольна, она любила брать верх над Берти. Думаю, я спокойно относилась бы к ней, если бы Альберт не считал ее таким воплощением всех добродетелей. Меня удивляло, что он, всегда такой проницательный во всем, мог быть столь ослепленным, когда речь шла о Викки.

Викки была кокетлива и склонна к флирту, Альберт этого не замечал. Я помню, как, когда мы однажды выехали в экипаже, она уронила платок. Было ясно, что она хотела, чтобы адъютанты соперничали друг с другом за честь поднять и вернуть его ей. Поняв это, я остановила экипаж И велела ей выйти и поднять платок самой. Она посмотрела на меня хитро, зная, что я догадалась о ее уловке.

Время шло. Я была в нерешительности. Иногда я боялась потерять Викки. Она казалась такой молодой и неопытной, и ей предстояло жить с чужими людьми в чужой стране. Судьба Викки волновала меня. Но, с другой стороны, после того, как она уедет, Альберт будет принадлежать только мне. Каждый день я с нетерпением ожидала завершения ужина, когда Викки уходила к себе, и мы оставались с Альбертом одни.

Во время одного бурного разговора с Альбертом он обвинил меня в желании избавиться от Викки. Я была в ужасе, но, страшно признаваться в этом, в его словах была доля истины.

Время шло, и наступил момент, когда мы ни о чем думать не могли, кроме предстоящей свадьбы. Возникла унизительная необходимость получить согласие парламента на содержание Викки. Я всегда терпеть не могла торговаться из-за денег и опасалась этого, но я должна сказать, что Пальмерстон был великолепен. Он знал, как решать подобные вопросы, и, несмотря на мои чувства к нему в прошлом, трудно было вообразить себе лучшего главу правительства в это время.

— Лучше всего, мэм, — сказал он с усмешкой, — прежде чем обсуждать этот вопрос в палате, узнать, каково мнение оппозиции. Мы придем к соглашению еще до голосования.

Как он оказался прав! Большинство было за, против были только какие-то восемнадцать голосов. Викки выделили приданое в 80 000 фунтов и 8000 ежегодно, что было совсем не плохо.

Из-за сопротивления моих дядей Альберт так и не получил полагающегося ему титула. Каждый раз, когда об этом вставал вопрос, поднимался крик. Дяди боялись, что Альберт будет идти впереди них при каждом торжественном случае. Но теперь все они умерли.

Теперь этого стал бояться Альберт. Он очень беспокоился, что наступит день, когда Берти займет положение, позволяющее ему быть впереди отца. Конечно, для отца было неловко занимать второе место, хотя Берти был принц Уэльский и, если бы я умерла, он стал бы королем и был бы выше всех. Но без всякого титула положение Альберта было действительно очень невысоким.

Я обсудила этот вопрос с лордом Пальмерстоном, и он предложил убедить парламент дать согласие на провозглашение Альберта принцем-консортом, то есть супругом царствующей королевы. Поскольку он не мог стать королем, я это понимала, мне оставалось довольствоваться для Альберта этим титулом. И я оставила решение этого вопроса в умелых руках лорда Пальмерстона.

Когда я уже считала дело улаженным, то с ужасом услышала от лорда Пальмерстона, что лорд-канцлер обнаружил препятствия в законе и что для получения Альбертом титула принца-консорта был необходим особый закон.

Я была в ярости. Им доставляло особое удовольствие унижать Альберта. Все сделанное им для их же блага было забыто; они помнили только одно: Альберт — бедный немец, разбогатевший за счет брака с королевой. Но я была твердо намерена, чтобы он получил титул. Он не мог и не должен был далее оставаться непризнанным. Я заявила, что сделаю его принцем — по исключительному праву монарха. Пальмерстон одобрительно улыбнулся:

— А почему бы и нет, мэм? Так что наконец после всех долгих лет это совершилось.

Нас поразила ужасная катастрофа. В Индии разразился мятеж. Я не могла поверить ужасным сведениям, поступавшим ко мне, — индийцы убивали англичан. Ко мне явился лорд Пальмерстон.

— Но почему? Почему? — спрашивала я его.

— Трудно сказать почему, мэм, — с раздражающим спокойствием ответил он. — Я полагаю, это произошло из-за быстрого распространения европейской цивилизации, поглощающей национальные установления страны. Вспомните, ведь мы только недавно присоединили Пенджаб и Ауд, и индийцы наверняка думают, что мы намерены аннексировать всю страну, пренебрегая их обычаями и верой. Сипаи одерживали победы под командой англичан, и, несомненно, они полагают, что могут побеждать и сами.

— Их следует подавить… немедленно.

— Так скоро, как только будет возможно, ваше величество.

Меня преследовали ужасные картины происходящего там. Наших людей пытали и убивали!

— Это недопустимо, — сказала я Пальмерстону. — Какие принимаются меры?

— Делается все возможное, — отвечал он.

— Этого недостаточно, — возразила я. — Необходимы решительные действия.

— К счастью для меня, ваше величество не находится в рядах оппозиции.

Он производил впечатление человека, относившегося легкомысленно ко всему, но я знала, что он серьезно озабочен. Просто у него была такая манера. Он никогда не обнаруживал признаков паники. Во всякой ситуации он проявлял спокойствие и юмор, хотя в этой ужасающей трагедии юмору, на мой взгляд, не могло быть места.

Больше всего меня ужаснули зверства, о которых я узнала из рассказов о том, как обошлись мятежники с женщинами и детьми. Меня мучили кошмары, я не могла спать.

Говорили, что причиной мятежа было убеждение сипаев, что патроны смазывались говяжьим или свиным жиром, что оскверняло их в глазах индусов и магометан. Они видели в этом заговор, имевший целью уничтожение их касты.

Я не вполне доверяла этой версии и считала, что они восстали против постановлений Ост-Индской компании[60].

Конечно, Англия была сильнее их, и мятежники не могли долго продержаться. Сэр Джон Лоуренс с помощью бригадира Нэйпера и генерала Робертса подавили восстание. С сипаями обошлись жестко, но не жестоко, а сикхи[61] были только довольны воспользоваться преимуществами британского правления. Но важнее всего, что все управление Индией перешло от Ост-Индской компании к государству.

Генерал-губернатором был назначен лорд Каннинг, и я провозгласила, что народы Индии — мои подданные и не должно быть никаких расовых предрассудков. Цвет кожи не имел для меня значения. Мое самое большое желание было видеть их счастливыми, довольными и процветающими.

Эта катастрофа имела и другие последствия. Как это ни странно, лорд Пальмерстон был свергнут со своего пьедестала. Как непостоянна толпа! Вчерашний герой сегодня становится злодеем. Разве я сама не убеждалась в этом не раз? Дизраэли пространно высказывался по поводу восстания, говоря, что он предвидел осложнения, но его никто не послушал. Уж не он ли должен был стать новым героем? В любом случае бедный Пэм впал в немилость.

Я не могла им не восхищаться. Он просто не обращал ни на что внимания. В конце концов, ему было семьдесят пять лёт.

— Невероятно, — говорил Альберт. — Совсем недавно его называли величайшими государственным деятелем, защитником свободы и народным героем. Теперь, НИСКОЛЬКО не изменившись, с теми же достоинствами и недостатками, достигнув успеха в своей политике, он признан интриганом… устаревшим… короче говоря, он стал объектом ненависти. Это было верно. Но нельзя ожидать логики от толпы. Пальмерстон на все это только пожимал плечами. Он смеялся над людской глупостью.

А я, несмотря ни на что, восхищалась им, потому что поняла, какой это был выдающийся государственный деятель.

КАТАСТРОФА

Произошло событие, заставившее людей забыть об индийском восстании. Четверо под предводительством Феличе Орсини пытались совершить покушение на Наполеона III. Мы были в ужасе. Император с императрицей ехали в оперу, когда эти люди бросили три бомбы в их экипаж. Хотя императорская чета не пострадала, десять человек были убиты и пятьдесят ранены. Виновники были арестованы, но, к несчастью, оказалось, что Орсини жил в Англии и бомбы были тоже изготовлены в Англии, что невольно и вовлекло нас в эту историю. Как бы я хотела, чтобы их изготовили где-нибудь еще, потому что этот инцидент повлек за собой охлаждение отношений между нашими странами, что было особенно досадно после всех предпринятых усилий в установлении между нами дружбы.

Орсини был революционером, и главной его целью было поднять мятеж в Италии. По его мнению, Наполеон препятствовал этому, поэтому он и хотел его убить. Я была так счастлива, что император уцелел в этом чудовищном нападении, и послала ему поздравления.

Этот ужасный инцидент произошел ненадолго до свадьбы Викки. Он не должен был, однако, помещать нам готовиться к торжественному событию, назначенному на 25 января. За неделю до этого в Букингемский дворец начали прибывать члены семьи Альберта. Было очень трогательно увидеть вновь милого дядю Леопольда. Он очень постарел. Смерть тети Луизы явилась для него тяжелым ударом, а перед этим были еще все эти неприятности, связанные с падением его тестя. Присутствовал Эрнст, брат Альберта, такой же жизнерадостный, как всегда, и Альберт был очень счастлив его видеть. Среди гостей были и родители жениха. Собралось столько народу! Я должна сказать, что немецкие родственники старшего поколения были очень милы. Но молодые люди с огромными усами и следами сабельных ударов на лицах, которыми они гордились как доказательством их дуэльных подвигов, мне не нравились. Они называли эти следы почетными шрамами. Я называла их свидетельствами глупости!

Бедный Альберт был рад встрече с семьей, но эта радость не могла изгнать чувство скорой разлуки с Викки, и от этого он с каждым днем выглядел все более унылым.

Состоялся парадный ужин, специальное представление «Макбета» в Театре Ее Величества в честь бракосочетания и, наконец, большой бал.

И вот наступил великий день. Он напомнил мне мою собственную свадьбу. Так много событий произошло с того дня, когда я и Альберт поженились. С тех пор я сильно изменилась — из легкомысленной любительницы развлечений, считавшей танцы до утра верхом блаженства, я превратилась в королеву моей любимой страны, мать девяти детей — Альберт многому меня научил. Скольким я была ему обязана. Скольким вся страна была ему обязана! Как бы я прожила все эти годы без него! Неудивительно, что чувства переполняли меня; это были счастливые чувства. Но Альберт был несчастлив. Он не мог вынести мысли о разлуке с дочерью.

В этот день я проснулась рано утром и сразу же написала записку Викки. Писать было так легко: мне всегда было легче выразить свои мысли на бумаге. Я писала ей о важности брака, о том, что это святой и тесный союз, который, по моему мнению, значит намного больше для женщин, чем для мужчин.

В то время как я одевалась, пришла Викки. Она с чувством поцеловала меня и поблагодарила за письмо. Она подарила мне брошь с прядью своих волос и сказала, что постарается быть достойной меня, что меня глубоко тронуло. Она пожелала одеваться в моей комнате, чтобы я осмотрела ее туалет. Как восхитительно она выглядела в белом шелковом платье с кружевом. Вошел Альберт, и с нас сняли дагерротипный портрет. Все было так трогательно, что я не могла стоять спокойно, и портрет получился довольно расплывчатым. А потом настала пора ехать.

Когда мы направлялись из Букингемского дворца в Сент-Джеймский, улицы были заполнены народом, приветствовавшим нас. Это было так похоже на другой день восемнадцать лет назад — и в то же время так непохоже. В такой день не уйти от воспоминаний. Вместо Викки я видела себя, молоденькую наивную девочку, быть может, более наивную, чем она.

О да, столько перемен! Меч нес лорд Пальмерстон, и я не могла не вспомнить моего бедного дорогого лорда Мельбурна, как он гордился мной в тот день. Я вспомнила, как он взглянул на меня со слезами на глазах и потом сказал: «Вы проделали все великолепно, мэм». Как это меня тогда поддержало. А теперь настал черед Викки.

Я была рада увидеть маму, которая выглядела прекрасно в лиловом бархате с отделкой из горностая и лилового и белого шелка. Мама умела выбрать королевские цвета! Я вспомнила, сколь плохи были наши отношения до моего замужества. И как все изменилось! Альберт — и быть может, мама тоже — научили меня быть более терпимой, и мы теперь были намного счастливее! Самой большой радостью для мамы были дети; она их очень любила и, когда они не слушались, просила не наказывать их, потому что ей было невыносимо их жаль. Со мной же она была совсем другой! Я никогда не забуду уколы остролиста, который меня заставляли носить под подбородком.

Рядом со мной были Артур и Леопольд. Я внушила им, какой это был торжественный момент и как они должны хорошо себя вести. На них это произвело должное впечатление.

Потом я увидела, как вошла Викки, по одну руку от нее был Альберт, а по другую — дядя Леопольд. Фритц выглядел очень бледным и взволнованным.

Было так умилительно видеть их уже новобрачными, выходящими под звуки «Свадебного марша» Мендельсона.

Затем мы вернулись в Букингемский дворец и вышли на балкон, под которым собралась приветствующая нас толпа. Это был замечательный день, день смятения чувств. Позже юная чета отбыла в Виндзор на несколько дней своего медового месяца.

День отъезда Викки быстро приближался. Мне не хотелось, чтобы он наступил, потому что я знала, как тяжело будет нам с Альбертом перенести прощание с дочерью. Правда, иногда мне не хотелось ее присутствия на наших уютных ужинах, но все же она моя дочь; и то, что она теперь стала замужней женщиной, сблизило нас. Я начала волноваться, как сложится ее жизнь в Пруссии. Дома ее избаловали, и я не была уверена, что новая семья будет обожать ее так же, как мы — вернее, как Альберт.

Когда пришла пора прощаться, дети горько плакали, а я хоть и пыталась, но удержать слезы не смогла. Альберт выглядел изнуренным, нездоровым и прямо-таки убитым горем. Он сопровождал их до Грейвзенда, где они должны были сесть на пароход. Он, как мог, оттягивал момент расставания.

Когда экипаж отъехал, пошел снег, и я сквозь слезы наблюдала, как падали снежинки, и думала, как быстро прошло время и вот моя дочь уже замужем. Когда вернулся Альберт, я увидела, насколько он потрясен разлукой. Я пыталась утешить его, говорила, что я разделяю его скорбь, но он мне не верил. Он помнил мою ревность к дочери. Он считал, что это его личная потеря. Он хотел запереться и тосковать в одиночестве, но я не позволила ему. Он выглядел настолько больным, что я знала, что должна разделить с ним его скорбь.

Я вошла к нему в комнату. Он сидел за столом и писал, я знала кому. Слезы струились у него по лицу. Я подошла и, обняв его, прочла через его плечо:

Такое письмо мог бы написать возлюбленный… но Альберт любил Викки… любил глубоко… как, может быть, он никогда не любил никого другого.

Я не думала об этом. Викки не было с нами, а Альберт был мой муж; я должна была его утешить, разделить его скорбь.

— О Альберт, — сказала я, — станем утешением друг другу. И мы, обнявшись, заплакали.

Я писала Викки каждый день. Я чувствовала, что ей следовало многое узнать. По ее ответам я поняла, что замужество казалось ей сплошным блаженством.

Я жаждала откровений, подробного отчета о каждом дне ее жизни. Как они обходились с ней, эти пруссаки? Ценили ли они честь, оказанную им союзом с британской королевской семьей? Относились ли они к ней с должным уважением?

Викки отвечала с некоторой осторожностью. Она любила Фритца, и поэтому все было хорошо.

Я считала необходимым предостеречь ее. Я писала ей, что даже самые благородные из мужчин в семейной жизни эгоисты. Они ждут от женщин подчинения, и иногда это бывает унизительно. Я встревожилась, когда услышала, что Викки беременна.

Альберт так беспокоился, что в конце мая поехал в Пруссию убедиться, что с Викки все в порядке. Он вернулся немного успокоенный — Викки здорова и с нетерпением ожидает рождения ребенка в январе.

В августе мы с Альбертом побывали у нее. До родов оставалось пять месяцев, и Викки выглядела вполне здоровой. Было так хорошо опять быть с ней, хотя я предпочла бы видеться с ней наедине, чтобы мы могли поделиться своими переживаниями. Единственный раз в жизни я тяготилась присутствием Альберта. Я сказала Викки, что хотела бы быть с ней при рождении ребенка.

— Это право самой бедной из матерей.

— Но вы, милая мама, не самая бедная. Вы — королева.

Я вздохнула и удовольствовалась тем, что дала Викки некоторые советы, предупреждая ее, но не внушая ей излишнего беспокойства об ожидающем ее испытаний. Вспоминая свой собственный опыт, я думала, как все это унизительно. Почему природа не додумалась до какого-нибудь другого способа воспроизведения человеческой породы? Почему в жизни женщины должны быть периоды, когда она походит на животное… например, на корову.

Когда мы вернулись, я ежедневно продолжала писать Викки. Альберт посоветовал мне воздержаться.

— Неужели ты не понимаешь, что утомляешь ее этой постоянной перепиской? — спросил он. — У нее хватает забот. Она не может отвечать на все твои письма. За ней хороший уход. Она не нуждается в твоих советах.

— Мне кажется, — возразила я, — ты только один хочешь ей писать. Он вздохнул.

— Штокмар мне сказал, что если ты будешь продолжать писать и вмешиваться в ее жизнь, то это может повредить здоровью нашей дочери.

— Очень печально, — сказала я, — когда ты пишешь человеку, несмотря на усталость и все трудности, и тебе говорят, что это его тяготит.

Альберт принял вид спокойного, но несколько утомленного родителя и назвал меня своим милым ребенком.

— Викки старается приспособиться к чужой стране. Ей сейчас нелегко. Прошу тебя, любовь моя, постарайся понять.

— А ты думаешь, я не понимаю? Разве я не думаю о ней каждый день и каждый час? Подобный разговор возобновлялся.

Разумеется, я стала писать Викки реже, но беспокойство мое не уменьшилось. Странно, но теперь я была ближе к ней, чем когда она была с нами.

В январе пришло известие из Пруссии. После длительных и тяжелых родов Викки произвела на свет сына — Вильгельма. Я сразу же ей написала, «Моя бесценная, ты страдала гораздо больше меня. Как бы я желала облегчить твои муки». Меня волновало и сердило, что женщинам приходилось столько страдать.

Из-за последствий дела Орсини у нас произошел правительственный кризис. И все это потому, что было доказано, что заговорщики вынашивали свои планы в Англии. Французский министр иностранных дел Валевски прислал ноту лорду Пальмерстону, в которой были изложены требования, чтобы иностранцам, восстающим против своих правительств, не предоставляли убежища в Англии. В ответ Пальмерстон внес в парламент довольно мягкий проект закона, объявляющего заговор с целью убийства преступлением.

Пальмерстон по-прежнему был непопулярен, и его враги — стремившиеся занять его место — усмотрели хороший повод избавиться от него. Мне казалось, что законопроект был сам по себе хорош, но общее мнение было таково: Пальмерстон идет на уступки своему другу Наполеону, и этот билль провалили. Пальмерстон ушел в отставку, и мне ничего не оставалось, как призвать лорда Дарби, который сумел сформировать правительство.

Все это было очень тревожно. Но помимо всего, мы беспокоились и о Берти. Под руководством мистера Гиббса дела у него шли хуже, чем при мистере Берче. Газеты всегда жадно искали материалы о нем. Он был любимчиком прессы, и в последнее время все чаще стали проскальзывать намеки, что Альберт и я были жестоки с ним. Постоянно раздавались вопросы, почему принц Уэльский редко покидает дворец. Ведь всегда, когда он появлялся, он завоевывал сердца всех. Пусть его видят чаще.

Альберт на это возразил, сказав, что общее восхищение вскружит Берти голову и с ним будет еще труднее, чем раньше.

Мы решили, вернее, Альберт решил после консультации со Штокмаром, что у Берти будет наставник вместо гувернера. Наставник должен был ввести строгие правила, и Берти не мог выезжать из дворца без его разрешения. На эту должность выбрали полковника Брюса, человека твердого и способного заставить себе повиноваться.

Затем было решено, что какое-то время Берти должен был провести в Оксфорде или в Кембридже, Глава колледжа в Кембридже Крайст Черч хотел, чтобы Берти поселился в колледже, но Альберт об этом и слышать не желал. Это предоставило бы ему слишком много свободы. Он должен был жить в специально снятом для него доме, где наставник следил бы за каждым его шагом.

Берти не любил учиться. Я могла понять его. Вспомнив себя в его возрасте, я вспомнила и то, как под любым предлогом старалась избавиться от учебников. Боюсь, что сын мой был в меня. Я хочу сказать, что все свои отрицательные свойства он унаследовал от меня — но, уж конечно, не от Альберта.

Были и другие проблемы. Мы постоянно беспокоились, что Леопольд упадет, расшибется и у него начнётся кровотечение. Дети приносили много и радостей, и тревог. И вдруг Викки написала нам, что собирается посетить нас. Было замечательно видеть радость Альберта. Он выглядел очень болезненно последнее время, и я очень беспокоилась о его здоровье. Он очень страдал от ревматизма и часто простужался, что было ему вредно. Я говорила ему, что он слишком много работает. Нам нужно больше отдыхать.

Однако, как только приехала Викки, он снова стал прежним — исчезли и болезненное выражение лица, и приступы ревматизма. Я сразу же заметила, как изменилась Викки — повзрослела, конечно, теперь она жена и мать. Она уже пережила ужасное испытание родов и страдала больше, чем я. Бедная Викки!

Естественно, что я хотела побыть с ней наедине, поговорить о разных женских делах. Я хотела знать все подробности пережитого ею испытания.

Мне казалось, что Викки чем-то встревожена. И когда мы остались с ней и Альбертом, она, подавляя волнение, начала с нами разговор.

— Папа… мама… — сказала она, — мне нужно вам кое-что сказать.

— Моя милая… — перебил ее в испуге Альберт. — Расскажи нам, милая Викки, обо всем, что тебя тревожит, — сказала я.

— Речь идет о маленьком Вильгельме. Мы молча ждали, когда она вновь заговорит.

— Он… вполне здоров. …Во всех остальных отношениях это прекрасный ребенок… дело только в том… — Закусив губы, она посмотрела на нас. — Дело в том… роды были тяжелые. Я не знаю, сказали ли вам, насколько тяжелые. Думали, что я умру.

Выражение муки появилось на лице Альберта. Я разделяла его чувство. Но она была здесь, с нами. Этого не произошло.

— Вы понимаете… тяжелые роды… при рождении ему повредили ручку.

— Ты хочешь сказать, что у него… какое-нибудь уродство?

— Только рука, — сказала она.

— Может быть, можно что-нибудь сделать? — спросил Альберт.

— Мы советовались с лучшими докторами, и… ничего. Но во всех остальных отношениях он прекрасный ребенок.

Я подошла к ней и обняла. Альберт смотрел прямо перед собой. Я знала, что он думал не о ручке маленького Вильгельма, но о своей обожаемой Викки, которой угрожала смерть.

Как Альберт наслаждался этим тет-а-тет с Викки. Иногда мне казалось, что он хотел бы быть только с ней. Но это, конечно, был вздор. Она моя дочь, так же как и его, и я в муках произвела ее на свет. И сейчас она гораздо нежнее и ласковее с нами обоими, чем до замужества. Это потому, что, пожив вне родительского дома, она ценит меня больше, думала я.

Альберт любил говорить с ней конфиденциально — как со взрослой, кем она, в сущности, теперь и была. Мы поделились с ней нашей тревогой о Берти.

— Милый Берти, — сказала она, — у него прекрасное сердце.

— Он ленив, — сказал Альберт. — Он не сознает своей ответственности.

— Он справится, когда придет время. — Она взглянула на меня с любовью. — Это еще будет очень, очень не скоро.

— У него и сейчас есть обязанности… как у принца Уэльского, — продолжал Альберт. — Он не желает учиться.

— Некоторые очень хорошие короли не отличались склонностью к наукам, — напомнила ему Викки. Было отрадно слышать, как она заступалась за Берти.

— Ты всегда затмевала его, мое милое дитя, — сказал Альберт. — По сравнению с тобой…

— Он мог делать многое, что не давалось мне. Теперь он в университете. Я должна повидаться с ним перед отъездом. Я съезжу в Кембридж и сделаю ему сюрприз.

— Я уверен, что это будет самый приятный для него сюрприз, — сказал Альберт.

Она побывала в Кембридже, и, по ее словам, это была очень приятная поездка. Однако миссис Брюс, супруга грозного полковника, заметила во время этого визита еще одно прискорбное свойство в характере Берти. Викки сопровождала одна из ее придворных дам, ее любимая подруга, леди Вэлбурга Пэджит, очень красивая молодая женщина. Миссис Брюс заметила нечто подозрительное в поведении Берти по отношению к леди Вэлбурге: легкомыслие и склонность к флирту. Берти был чересчур расположен к женщинам. За ним необходимо установить еще более строгое наблюдение, решил полковник Брюс.

Пальмерстон был по-прежнему энергичен. Мне рассказывали, что во время последнего заседания парламента он сидел так, что можно было подумать, что он спит; но, когда он выступил, было очевидно — он не пропустил ни одного важного пункта в чьей-либо речи. Решали вопрос об установлении дружеских отношений с двумя странами — Канадой и Америкой.

Я давно заметила, что он очень расположен к Берти и был одним из тех, кто, я уверена, считал, что мы с ним слишком суровы. Именно он предложил, чтобы Берти посетил Канаду и Америку как представитель Британии. Альберт был озадачен. Идея казалась нелепой.

— О нет, — сказал Пальмерстон с той слегка насмешливой улыбкой, с какой он всегда обращался к Альберту. — Я уверен, что им понравится.

Исполненные недоверия, мы все же согласились. Альберт сказал, что наставник Берти, полковник Брюс, должен сопровождать его, так как Берти необходимо продолжать свои занятия.

— В программе, которую я для него подготовил, на это не будет времени, — заявил весело Пэм. — Его будет сопровождать герцог Ньюкасл, и принц будет очень занят. Нет смысла совершать такую поездку, чтобы заниматься науками. На это найдется время и дома.

Альберт и я, наконец, согласились, условившись только, что полковник Брюс будет одним из свиты.

Эта поездка стала откровением. Берти оказался отличным послом. Когда он вернулся, лорд Пальмерстон явился к нам, потирая руки от удовольствия. Этот визит улучшил дипломатические отношения так, как это не сделала бы сотня конференций. Принц всем очень понравился. Все хотели поговорить с ним. Он легко и непринужденно беседовал, очаровывая всех. Он оказался талантливым оратором. А женщины просто обожали его.

Конечно, мы были рады услышать об успехах Берти. Полковник Брюс сообщил, что интерес Берти к женщинам скорее увеличился, чем уменьшился, предположив, что это может привести к худшему. Герцог Ньюкасл был другого мнения. Он сказал, что принц был очарователен и обворожил всех, с кем встречался. Он достиг многого для страны.

— Наверное, Берти удалось достичь некоторого успеха, — сказал Альберт, — раз мы слышим хвалебные отзывы от разных людей. Однако Берти и мы обязаны этим полковнику Брюсу. Я думаю, что он должен получить какое-нибудь вознаграждение за свой труд.

— Я поговорю с лордом Пальмерстоном, — сказала я. Реакция лорда Пальмерстона меня поразила.

— Полковник Брюс, ваше величество! К полковнику это не имеет никакого отношения. Успех поездки — это успех принца.

— Принц-консорт считает, что принц Уэльский справился с возложенными на него обязанностями настолько хорошо только благодаря дисциплине, введенной полковником Брюсом. Мы думали, что орден Бани… Лорд Пальмерстон поднял брови и медленно покачал головой.

— Я хочу, чтобы люди, которые хорошо потрудились, получали вознаграждение, — сказала я.

— Я также, мэм. Получить вознаграждение должен принц. Это его личный успех. Я не думаю, что правительство вашего величества склонно раздавать незаслуженные награды. Я не думаю, мэм, что правительство согласится наградить полковника.

Иногда лорд Пальмерстон мог быть почти дерзок, но при этом имел такой беспечный, легкомысленный вид, что было невозможно на него рассердиться.

— Ваше величество должны гордиться принцем, — продолжал он.

— Я очень рада, что он имел успех.

— Несмотря на полковника Брюса, — добавил лорд Пальмерстон вполголоса.

Я знала, как он упрям. Полковнику Брюсу не удостоиться награды. Меня это только слегка разочаровало. Альберта это задело сильнее. Но я искренне радовалась тому, что Берти достиг успеха самостоятельно.

Триумф Берти был недолговечным. У него снова начались неприятности. Несомненно, во время поездки он наслаждался свободой, и теперь его не прельщала мысль браться снова за работу.

Он попался в проделке, которая очень встревожила Альберта. Он сбежал от полковника и решил посетить Оксфорд. Это означало, что сначала он отправился бы в Лондон, а оттуда в Оксфорд. К счастью, этот план был вовремя раскрыт. Полковник Брюс телеграфировал во дворец, и, когда Берти прибыл в Лондон, там его ожидал экипаж, который доставил его во дворец. Бедный Альберт был сильно расстроен от столь легкомысленной проделки Берти. Он был уже слишком взрослый, чтобы его наказывать, но Альберт был намерен принять крутые меры. Было множество совещаний и обсуждений. Наконец мы решили, что в Кембридж он не вернется.

Нужно было дать ему почувствовать армейскую дисциплину. Его послали в Карэ-Кэмп в Ирландии. Викки нанесла нам второй визит, на этот раз с Фритцем. Мы много времени посвятили обсуждению будущего Берти и возможных невест для него. И говоря о Берти, мы вдруг поняли, что очень скоро наступит очередь и Алисы! Милая безмятежная Алиса! Я не хотела терять ее, но я знала, что это неизбежно. Викки, во всяком случае, была счастлива с Фритцем, хотя, как мне казалось, не очень ладила с родственниками мужа.

В ту осень я чувствовала себя очень хорошо. Балморал был прекрасен, и находиться там было всегда большой радостью. Но меня беспокоило здоровье Альберта. Даже будучи больным, он не позволял себе отдыхать. Но в Балморале ему всегда становилось лучше. Я любила собирать гостей на берегах Ди и в том году пригласила двести человек. Нас посетил дядя Леопольд, и с ним приехал принц Луи Гессен-Дармштадтский с братом. Я заметила, что принц Луи и Алиса заинтересовались друг другом.

Викки написала, что она снова беременна. Мы с мамой обе находили, что это было слишком рано.

— О Боже, — вздохнула я. — Я надеюсь, что она не последует моему примеру. Девять раз я вынесла это испытание. Альберт был доволен, хотя и беспокоился о Викки.

— Тебе никогда не понять, что значит это испытание для женщины, — сказала я ему с раздражением.

Мое раздражение объяснялось бесконечными волнениями — о беременности Викки, о муже для Алисы, о Берти и больше всего о здоровье Альберта.

К нашей радости, мы вскоре узнали, что Викки благополучно родила девочку, которую назвали Шарлоттой. Альберт сказал, что мы должны поехать навестить ее.

— Мне так хочется увидеть Германию еще раз, — сказал он грустно.

Мы взяли с собой Алису. Она была такая милая девочка, всегда спокойная и услужливая — идеал дочери. Мне ее будет не хватать, когда она выйдет замуж.

Викки была здорова, и дети прелестны. Ручку маленького Вильгельма тщательно скрывали, а в остальном он был чудесный ребенок, крепкий, красивый и очень умненький. Девочка уже вышла из «лягушиного состояния», которое я так не любила даже в собственных детях, и была очаровательна.

Викки выглядела счастливой, и Альберт был рад снова побывать на родине: Мы посетили Розенау, где он с удовольствием рассказывал Алисе о своем детстве. Но он был очень печален, поскольку его мачеха, которую он очень любил, недавно умерла.

— Что ж, к этому мы все приходим рано или поздно, — проговорил он философски.

Мы встретили герцога Эрнста и Александрину. Альберт стремился как можно больше времени проводить с братом. Теперь, оглядываясь назад, я думаю, у него было предчувствие, и он желал мысленно пережить вновь каждый момент своего детства.

В один из дней нашего пребывания в Германии произошел ужасный случай. Я радовалась, что узнала обо всем, когда все закончилось благополучно. Альберт ехал в открытом экипаже, запряженном четверкой, и вдруг лошади понесли. Кучер не мог Ничего сделать, и лошади мчались прямо к железнодорожному переезду. Альберт, всегда сохранявший хладнокровие, понял, что времени терять нельзя, и выскочил как раз перед тем, как экипаж врезался в шлагбаум. Кучер оказался зажатым и не в состоянии двинуться, а Альберт лежал на земле без сознания. К счастью, двум лошадям удалось выпутаться и они вернулись в конюшню, так что помощь подоспела вовремя.

Меня не было в этот момент, а когда я вернулась, мне тут же сообщили о происшедшем. В панике я бросилась в спальню Альберта. У него были ссадины и ушибы на лице, он лежал в постели, явно потрясенный падением.

Так удачно получилось, что с нами был Штокмар, с которым мы встретились в Саксен-Кобурге. Он немедленно занялся Альбертом и сказал мне, что повреждения не настолько серьезны, как он первоначально опасался. Кучер пострадал значительно больше, а одну из лошадей пришлось пристрелить.

Я была в ужасе. Несчастья могут поразить нас каждую минуту! Я благодарила Бога за спасение Альберта. Он быстро поправился, и мы могли провести день его рождения в Розенау, что доставило нам большое удовольствие.

Альберт и Штокмар проводили много времени вместе; я смеялась над ними, говоря, что они обсуждали свои недомогания так же заинтересованно, как генералы, составлявшие планы военных действий. Альберт взглянул на меня печально.

— Милое дитя, — сказал он, — я надеюсь, что ты будешь счастлива. Это прозвучало странно, и только позднее я поняла — он знал, что его ожидает.

Луи Гессен-Дармштадтский приехал к нам еще раз. Узнав его чуть ближе, я решила, что он подходит для Алисы. Да и он ей явно нравился. Я заметила, что у нее было несколько интимных разговоров с Викки, которая разъяснила ей обязанности женщины в супружестве. Интересно, показала ли ей Викки одно из моих писем, которое я послала ей вскоре после рождения Вильгельма.

В нем я писала: «В природе мужнин всегда есть некоторое презрение к нашему бедному жалкому полу — потому что иначе его не назовешь, так как мы, несчастные создания, рождены для удовольствия и развлечения мужчин. Даже дорогой папа не вполне свободен от этого недостатка, хотя он этого и не признает…»

Что ж, быть может, зная все, мы все же идем на это, как готовилась поступить моя милая Алиса. Я убедила Альберта поговорить с Луи, и оказалось, что молодой человек был бы очень рад жениться.

— Он рассудителен и умен, — сказала я. — С ним легко иметь дело. Он уже почти стал членом семьи. Мне нравится его загорелое обветренное лицо. Я придаю большое значение внешности, но это отнюдь не необходимое условие.

Альберт взглянул на меня, по своему обычаю, с нежным упреком и сказал, что, по его мнению, препятствий нет никаких ни с одной из сторон.

В тот вечер у нас были гости, но я заметила, как Луи и Алиса о чем-то очень серьезно разговаривали. Я подошла к ним, и Алиса прошептала:

— Мама, Луи просил меня стать его женой. Могу я просить вашего благословения?

Я ласково ей улыбнулась и прошептала, что сейчас этот разговор неуместен. Мы поговорим попозже.

Альберт был со мной, когда я послала за Алисой и Луи. Мы сказали юной паре, как мы рады за них. Это был очень счастливый вечер.

Мне никогда не забыть тот март. Мама была нездорова. У нее образовалась опухоль под мышкой, и сэр Джеймс считал, что она не поправится, пока опухоль не удалят.

Операция была сделана, и мы думали, что она поправляется, когда вдруг услышали, что она сильно простудилась. Сэр Джеймс сообщил нам, что ее состояние внушает опасения. Альберт и я тотчас же отправились во Фрогмор.

Мама лежала на софе, на ней был красивый легкий пеньюар. При виде ее я почувствовала облегчение, но потом поняла, что цвет ее лица обманул меня благодаря опущенным шторам.

— Альберт и я приехали, как только узнали, — сказала я и, опустившись на колени, взяла ее руку и поцеловала.

Мама смотрела на меня отсутствующим взглядом. Я оглянулась на Альберта, положившего мне руку на плечо, и меня осенила жуткая мысль, что мама не узнает меня. Альберт обнял меня.

— Мы останемся здесь на ночь, — сказал он.

Сон был невозможен. Я знала, что она умирает, и испытывала ужасное раскаяние. Картины из прошлого мелькали в моей памяти. Мне не было покоя.

Рано утром — еще до четырех часов — я встала и пошла к ней в комнату. Она лежала неподвижно. Глаза ее были открыты, но она меня не видела. Позже я опять пришла к ней, но все было кончено. Она умерла. Альберт успокаивал меня.

— Это неизбежно, любовь моя, — говорил он.

Я прижималась к нему. Он понимал мое раскаяние. Я была в очень угнетенном состоянии. Я перечла мои дневники, все те жестокие слова, которые я писала о маме. Как ужасно… такой разрыв между нами! А мама ведь только старалась защитить меня. Лецен и я говорили о ней ужасные вещи, а она желала только моего блага. Все это объяснил мне Альберт.

И мне теперь очень хотелось объяснить все маме, сказать ей, что я не всерьез писала все эти жестокости. Я хотела, чтобы она знала… Погрузившись в скорбь, я никуда не выходила, никого не принимала.

Альберт вразумлял меня. В обществе пошли разговоры. Я странно вела себя. Из-за дедушки я не должна была даивать повод считать себя странной. Люди только того и ждали, чтобы начать распускать сплетни, всякую порочащую меня ложь.

Я должна перестать тосковать. Я была не права перед мамой, но я осознала свою вину и сожалела о том, что было. Вина лежала не только на мне, но в большей степени на моем окружении. Я ведь была еще дитя. Так он говорил мне и убеждал меня относиться ко всему разумно.

Я заставила себя поверить Альберту. Снова начала выходить. Я даже смеялась и веселилась. Прошло время, и я увидела все в ином свете. В конце концов, мама не стала совершенством только потому, что умерла. Она и в самом деле старалась выдвинуться на первый план, она грубо вела себя с дядей Уильямом и не проявляла доброты к тете Аделаиде.

Я должна быть разумна. Я сожалела о том, что я сделала дурного. Но я была молода и неопытна. И все же мне хотелось бы объяснить маме кое-что.

Берти вернулся из Ирландии в Кембридж. Усилия Викки найти ему невесту не увенчались успехом. Мы все больше и больше думали о датской принцессе Александре. Датская королевская семья не представляла собой ничего особенного, но Викки писала, что Александра — самая красивая из принцесс.

— В таком случае, — сказала я, — мы не станем говорить о ней Берти. Пусть он не подозревает о ее существовании, пока мы не найдем для него более подходящую принцессу.

К сожалению, брат Альберта Эрнст был против союза между нами и Данией — как и все немецкие родственники. Он написал Берти, советуя ему отказаться от этого брака. Поскольку Берти услышал об этом впервые, он был очень заинтригован. Альберт рассердился на Эрнста и написал ему письмо, полное упреков.

Мы все обсудили. И устроили Берти встречи с принцессой Мейнингенской и дочерью прусского принца Альбрехта. Ни та, ни другая не произвели на него ни малейшего впечатления. Дочь Фридриха Нидерландского была слишком некрасива. У Луи Гессен-Дармштадтского была сестра, но, поскольку Алиса, выйдя замуж, входила в эту семью, мы не желали двойных связей.

Получалось так, что Александра оставалась единственной, и, поскольку все говорили о ее изумительной красоте, было вполне вероятно, что Берти не станет возражать.

Наступила зима. Альберт мучился простудой; у него разыгрался ревматизм, и он совершенно лишился сна.

Затем в один унылый ноябрьский день разразился удар. Я об этом ничего не знала, потому что Альберт тщательно скрывал от меня. Я так бы никогда и не узнала, если бы впоследствии, разбирая его бумаги, я не нашла письмо от Штокмара. Все, что я знала, было то, что он стал задумчив, печален и чем-то обеспокоен. Я знала, что что-то волнует его, и спросила, в чем дело.

— О, ни в чем, что могло бы касаться тебя, мое милое дитя.

Я подумала, что ему просто нездоровится, и убеждала его отдохнуть и, главное, не выезжать в плохую погоду.

Через несколько дней он сказал, что должен поехать в Кембридж. Он хотел увидеть Берти.

— Но не в такую погоду, — сказала я, — Берти может подождать.

— Я хотел бы поехать сегодня, — возразил он.

— Нет, Альберт, погода плохая. Ты же нездоров.

— Я поеду и тут же вернусь.

— Я запрещаю, — сказала я.

— Нет, любовь моя, мне непременно надо это сделать. Я еду в Кембридж.

Твердость в его голосе убедила меня, что мне его не остановить, и против моего желания он все же поехал.

Когда он вернулся, его бил озноб. Я настаивала, чтобы он немедленно лег. На этот раз он не возражал.

Я сидела у его постели, упрекая за неповиновение моим желаниям. И только для того, чтобы повидаться с Берти! Это было глупо.

— Как будто с этим нельзя было подождать! — сказала я. Он улыбнулся и покачал головой, а я прекратила разговор, видя, как он утомлен. На следующий день ему стало немного лучше. Я радовалась, веря, что он стряхнет с себя эту простуду; мы найдем какое-нибудь средство от ревматизма. Он скоро поправится.

В это время возник кризис, который угрожал принять международные масштабы. В Америке шла война между Севером и Югом[62]. Южане отправили к нам двух послов с поручением поддержать их. Эти двое, Мейсон и Слайделл, отплыли на «Тренте», английском пароходе. Пароход был захвачен врагами южан, и послы арестованы. Этого нельзя было допустить. Никто не смеет покушаться на британские суда, а те, кто решался на это, должны были испытать всю мощь возмездия. Похоже было на то, что американцам предстояло воевать не только друг с другом, но и с нами.

Британское правительство потребовало, чтобы послов немедленно освободили, или мы отзовем своего посла из Вашингтона. Правительство было готово к жестким мерам, и я их поддерживала. Лорд Джон Рассел прислал мне черновик ультиматума, который он собирался послать.

Я никогда не забуду Альберта в теплом халате с алым бархатным воротником и с выражением суровой решимости на бледном лице.

— Это не годится, — сказал он, прочитав черновик.

— Альберт, — сказала я с упреком, — ты должен сейчас же лечь. Ты слишком нездоров, чтобы заниматься делами.

— Ситуация очень опасная, — отвечал он. — Ультиматум не может быть отправлен… в таком виде.

— Но мы не можем позволить этим… головорезам… брать на абордаж наши суда.

— Есть особые обстоятельства. Нам не нужна война с Америкой. Нам нужен мир… мир в Англии.

— Конечно, нам нужен мир, но мы не позволим им диктовать себе на море или на суше.

— Дело в том, как составлен ультиматум. Я уверен, что американцы не хотят с нами воевать. Им достаточно междоусобной войны. Но ты должна понять, что, послав такой ультиматум, мы не оставляем им выбора. Его надо составить по-другому.

— Лучше скажи об этом Расселу. Нет… не лучше. Тебе лучше лечь и отдохнуть.

— Я не могу отдыхать. Я должен переписать документ. Я думаю, мы сможем избежать неприятной ситуации.

— Милый Альберт, ты болен.

Он зажег маленькую лампу под зеленым абажуром на письменном столе и принялся за работу. Кончив писать, он облокотился на стол и положил голову на руки.

— Виктория… любовь моя, — сказал он. — Я чувствую такую слабость. Я с трудом могу держать перо в руке.

— Я говорила тебе не делать этого, ты вновь не послушался меня. Он слабо улыбнулся.

Позже я узнала, что то, что он сделал, спасло нас от очень неловкой ситуации, которая могла бы привести к войне. Это дело с захватом «Трента» стало одним из тех, что редко упоминаются в учебниках истории, и роль в нем Альберта забыта многими; но это был еще один пример того, как много сделал Альберт для блага страны.

На следующий день ему стало хуже, и сэр Джеймс сказал мне, что он желал бы устроить консультацию. Доктор Бейли, работавший вместе с сэром Джеймсом и о котором Альберт был очень высокого мнения, недавно погиб в железнодорожной катастрофе. А со времени истории с Флорой Гастингс я подозревала, что сэр Джеймс утратил уверенность в себе.

— Так вы находите, что принц серьезно болен? — спросила я с тревогой.

— Мне бы хотелось посоветоваться, — уклончиво ответил он.

— Ну так посоветуйтесь, — сказала я.

Он в тот же день пригласил еще одного врача, и я ужаснулась, увидев, что это был доктор Дженнер, специалист по тифозным горячкам. Пока доктор Дженнер осматривал Альберта, я с трепетом ожидала приговор.

— У принца не тиф… — сказал доктор Дженнер.

— Слава Богу! — воскликнула я.

— …в настоящий момент, — продолжал доктор Дженнер. — Но, мэм, я не могу скрывать от вас, что есть такая возможность, что он разовьется. Нам следует быть готовыми к этому.

Мной овладел ужас. Тиф! Самая страшная болезнь! Сколько людей умерли от нее. Но не Альберт… нет! Этого не может быть.

Но Альберту стало еще хуже. Бесполезно было закрывать глаза на очевидные факты. Он постоянно находился в состоянии беспокойства. Он сказал, что будет спать в отдельной постели.

— Нет, нет, — закричала я. — Я не хочу спать. Я хочу быть с тобой все время.

Он улыбнулся. Я думаю, он знал, он давно уже знал! Я хотела расплакаться, но слез почему-то не было. Он увидел, как я расстроена, и попытался успокоить меня.

— С тобой все будет хорошо, малютка, — сказал он. — Ты любишь жизнь. Я никогда не любил ее… так, как ты. Мне только больно от мысли покинуть любимых.

Ему стало получше, и наши надежды ожили. Он сказал, что хотел бы послушать музыку. Я послала Алису в соседнюю комнату и попросила сыграть, оставив дверь открытой. Она играла, а он улыбался.

— Милая Алиса, — прошептал он. — А Викки знает… обо мне?

— Я не писала ей, что ты болен. В ее положении… она бы расстроилась.

Викки снова ждала ребенка. Я подумала, если Альберт не поправится, это ее убьет. И даже в этот момент я ощутила уколы ревности, потому что он так любил ее.

У него начались сильные боли, я умоляла врачей сделать что-нибудь. Они дали ему опиума, и он впал в дремоту. Я сидела у его постели, глядя в любимое лицо. Как он изменился с тех пор, как мы рядом стояли у алтаря!

Ночью он спал хорошо благодаря опиуму, и на следующий день ему вроде бы стало лучше. Он попросил Алису почитать ему. Она принесла «Сайлас Марнер» и села рядом с ним, но внимание его рассеивалось, и он сказал, что книга ему не нравится.

Он беспокойно метался, и я не знала, что делать. Пять ночей я почти не спала. Альберту давали опиум, единственное, что его успокаивало. Он говорил теперь почти все время по-немецки, и мне кажется, он иногда воображал себя ребенком.

Я чувствовала, что сердце у меня разрывается. Я обращалась к сэру Джеймсу, а не к доктору Дженнеру, потому что сэр Джеймс все время хотел успокоить меня, убеждая, что Альберт поправляется.

Но наконец доктор Дженнер сказал мне, что у Альберта желудочная лихорадка… кишечная лихорадка. Я поняла, что это значит, хотя он не произнес страшного слова «тиф».

Я сидела у постели. Альберт знал, что я рядом, потому что он то и дело шептал по-немецки «милая женушка».

Дженнер предложил вызвать еще врачей для консультации. Это были доктор Ватсон и сэр Генри Холланд. Я боялась, что так много докторов напугают Альберта и он поймет, как серьезно его положение.

— Если бы Штокмар был здесь… — тихо сказал Альберт.

Я тоже этому верила. В этом старике была какая-то волшебная сила, которой, быть может, мы сами наделили его, но какое это имело значение? Для нас она существовала.

Мне нужно было возложить на кого-то вину. Поэтому я винила Штокмара за то, что он нас покинул. Если бы он был здесь, Альберт бы давно поправился. Я сидела у постели. Он опять забеспокоился о Викки.

— Она знает?

— Я написала ей, что ты болен.

— Ты должна была написать, что я умираю.

— Нет, — сказала я с яростной убежденностью, — нет. Вечером он попросил меня прийти к нему после ужина. Ужин! Какой мог быть ужин! Я пошла к нему. У двери меня остановил врач.

— Не задерживайтесь долго, ваше величество. Принцу нужен покой.

— Альберт… мой любимый Альберт. Он улыбнулся.

— Мне не разрешают остаться.

— Наверное, это последний раз, когда мы можем поговорить.

— Это все врачи. Они твердят, что тебе нужен покой. Я поцеловала его в лоб и вышла.

На следующий день Алиса послала в Кембридж за Берти. Альберт находился в состоянии, которое врачи называли кризисом.

Всю ночь мы ждали и ждали. Врачи говорили, что есть надежда, что он поправится. Было шесть часов утра. Я вошла в Голубую комнату. В свете догоравших свечей доктор выглядел очень серьезным. Альберт лежал, его прекрасные глаза были широко раскрыты, но он, казалось, не видел ничего вокруг. Я подошла к постели и посмотрела на него.

Вошли все дети — кроме Беатрисы — и поцеловали ему руку. Он тяжело дышал. Говорить он не мог, но губы его с усилием прошептали:

— Кто это?

— Это я, твоя маленькая женушка, — закричала я.

Я не могла там больше оставаться, Мне все стало ясно. Приближалась страшная трагедия. Сотрясаясь от рыданий, я выбежала из комнаты. Вскоре Алиса позвала меня.

Я встала на колени у постели, Алиса — с другой стороны. Берти и Елена стояли в ногах. Я знала, что в комнате были еще и другие. Его губы шевельнулись, и в последний раз он сказал по-немецки — милая женушка.

Он держал мою руку, и я чувствовала, как пожатие слабело. Я встала и поцеловала его в лоб.

— О мой дорогой… мой любимый, — прошептала я. И все было кончено. Альберт умер.

Мы были в трауре. Весь мир должен был облечься в траур по Альберту. Я не могла поверить в его смерть. Его нет. Как могу я жить без него. У меня были дети. Они объединились вокруг меня. Даже крошка Беатриса пыталась утешить меня. Милая Алиса была такая ласковая, такая любящая. Но что она могла для меня сделать? Никто больше не мог ничего сделать. Его не стало. Он был моей жизнью, и моя жизнь кончилась.

Я не желала никого видеть, никуда выходить. Я хотела быть одна с моим безысходным горем. Альберт, возлюбленный, святой, несравненный, ушел навсегда.

АЛЕКСАНДРА

Странно, но, когда я сделала это открытие, гнев смешался с моим горем и уменьшил его.

Берти! Мой собственный сын! О, какой позор! Я обнаружила письмо от Штокмара. Я помню, как расстроился Альберт, получив его. Через несколько дней он сказал, что поедет в Кембридж для встречи с Берти. Теперь я знала почему.

Берти опорочил себя. Штокмар писал, что, когда Берти находился в Карэ-Кэмп, у него была любовница. Сплетни об этом дошли до Штокмара, а мы оставались в неведении! Во всяком случае, я ничего не знала.

Я очень хорошо помню тот день — проливной дождь, холодный ветер. Я сказала Альберту: «Ты не можешь ехать в Кембридж в такую погоду». И он ответил: «Я должен». И он поехал и вернулся с лихорадкой… которая убила его. Берти убил Альберта!

Мой гнев против него был настолько велик, что на какое-то время он затмил все остальные чувства. Я все время повторяла себе: если бы Альберт не поехал в Кембридж, он был бы жив сейчас.

Когда Берти подошел ко мне, я с трудом могла заставить себя взглянуть на него. Ему было двадцать лет, совсем взрослый. Берти, который всегда был для нас разочарованием. Едва ли мог найтись кто-либо, меньше походивший на Альберта; и все же он был сын Альберта… сын, убивший своего отца!

Нет, это было несправедливо. Но его преступная беспечность и похотливость ускорили кончину Альберта. Я не могла сдержаться. Я должна была сказать ему это.

— Поездка твоего отца в Кембридж вызвала у него лихорадку.

— Он был болен, когда приехал, мама.

— Я знаю, что он был болен. Я умоляла его не ездить.

— Ему и не нужно было ездить. Я помню, погода была скверная.

— Он поехал, потому что счел это необходимым. Ты знаешь, почему. Берти покраснел. — Он услышал о том, что произошло в Карэ-Кэмп, — сказала я.

— А, это, — сказал Берти, — ничего особенного, в сущности.

— Ничего! Женщина… распутная женщина и принц Уэльский! По-твоему, это ничего? Папа так не думал. Он рискнул своей драгоценной жизнью.

Берти подошел и обнял меня. Странно, но его ласка принесла мне желанное утешение.

— Он был болен до поездки. Ему не надо было приезжать. Не было никакой необходимости. С этой историей было покончено. Это все пустяки. Все… я хочу сказать, что я не хуже других… Это не моя вина, что он приехал тогда. Я не просил его. Я покачала головой.

— Тебе никогда не понять твоего отца, Берти. Он был святой. У меня хлынули слезы, и даже гнев против Берти не утолил моего горя.

Я ни в чем не находила утешения. Я потеряла единственного человека, который составлял все счастье моей жизни. Часами я сидела, вспоминая наше прошлое с Альбертом. Меня терзало раскаяние при мысли о всех домашних бурях, возникавших по моей вине, и как мой ангел был неизменно добр, терпелив, всегда прав. И чтобы он ушел от нас, он, в чьей мудрости мы так нуждались!

Я писала дяде Леопольду: «Хотя, благодарение Богу, я скоро увижусь с вами, я должна написать эти несколько строк, чтобы подготовить вас к печальному унылому существованию, которое ожидает вас с вашим бедным, покинутым, неутешным ребенком, влачащим тоскливую безрадостную жизнь. Я твердо раз и навсегда решила, что желания и планы Альберта станут для меня законом. Ничто в человеческой власти не заставит меня изменить тому, что он решил, чего он желал… и я надеюсь в этом на вашу помощь и поддержку. Это особенно относится к нашим детям — Берти и другим, — чье будущее он так заботливо продумал.

Хотя я слаба и жалка, дух мой крепнет, когда я думаю о его желаниях и планах… Я знаю, вы поможете мне в моей скорби… Мне кажется, что мой любимый, мой бесценный так близок ко мне. Да благословит и сохранит вас Господь. Всегда ваше несчастное, но преданное дитя».

По моему распоряжению комнату, где умер Альберт, сфотографировали. Моя почтовая бумага и носовые платки были с черной каймой в знак траура по маме. Я приказала расширить ее еще на дюйм. Над портретами Альберта висели лавровые венки. Детей сфотографировали у его бюста, имевшего с ним разительное сходство. Все эти мелкие заботы приносили мне утешение. Дядя Леопольд считал, что мне следует переехать в Осборн.

Каким унылым казался Осборн без Альберта! Как мог дядя Леопольд подумать, что я где-то найду утешение! И особенно в Осборне, в его детище, где только благодаря его блистательным дарованиям маленький домик превратился во дворец! Как я могла быть там счастлива? Я нигде не могла быть счастлива.

Я сидела у окна, глядя на море. На подушке, рядом с моей, лежал его портрет. Я горько плакала. Я находила крупицы покоя, засыпая, прижимать к груди ночную рубашку Альберта.

В Осборн прибыл брат Альберта. Это произошло в холодную сырую полночь. Для него было мучительным испытанием пересечь в такую погоду Ла-Манш, но ничего не могло быть мучительнее нашего горя. Мы обнялись и плакали об ушедшем дорогом нам человеке.

23 декабря Альберта похоронили в часовне святого Георга в Виндзоре. Это было только временно, потому что потом его должны были перенести в мавзолей во Фрогморе — на том месте, которое мы с Алисой выбрали сразу после его смерти. Когда-нибудь — как я молилась, чтобы это случилось поскорее, — я лягу там рядом с ним.

Я вспоминала проведенные с ним рождественские праздники, как он посылал за елками в Кобург, и как обычай справлять Рождество с елкой быстро приняли многие англичане; Милый Альберт, как он изменил мою жизнь! И жизнь всех англичан!

Он умер слишком молодым. Сорока лет. Какая трагедия! Такой чудесный человек, который принес столько добра! Я не присутствовала на похоронах, но душой я была там. Траурную процессию возглавлял Берти. О чем он думал, идя за гробом отца? Какое раскаяние он должен был чувствовать?! Если бы Альберт только не поехал в Кембридж…

Мне хотелось возложить вину на кого-то, и я обвинила во всем Берти, хотя в глубине души сознавала, что это было несправедливо.

Я сидела, глядя на серое море. Сейчас начнется заупокойная служба, прогремят пушки, ударят в колокола. Гроб Альберта поместят у входа в склеп. А когда закончится сооружение мавзолея, его перенесут во Фрогмор, в ожидании того дня, когда я присоединюсь к нему там.

Дети всячески старались меня утешить. Но лучше это удавалось Алисе и Беатрисе; Елена, которую Альберт называл Ленхен, и Луиза были замечательны, но у Алисы была особая нежность. Она всегда была такая, с того времени, когда маленькой толстушкой ее прозвали Фатимой. Альфреду было семнадцать. Я немного тревожилась о нем, так как считала, что он слишком похож на старшего брата. Он обожал Берти, пытаясь подражать ему во всем, а когда Берти уехал, то Альфред впал в настоящее отчаяние. Артур мне казался особенно милым, потому что он больше других походил на Альберта. Ему в это время было одиннадцать. Постоянным источником беспокойства по-прежнему оставался Леопольд из-за своей болезни.

Но, помимо Алисы, больше всего для меня сделала маленькая Беатриса, ей было только четыре года. Она была ошеломлена переменой в домашней обстановке и явно хотела вернуть все к прошлому.

Она забиралась по утрам ко мне в постель и обнимала меня. Я думаю, ее подучила Алиса. Она была прелестна своей невинностью. Прижимая ее к себе, я думала о том, что я вынесла, рожая детей, и как я боялась родов.

Больше этого никогда не произойдет. Но с какой готовностью я выдержала бы все, если бы это могло вернуть мне Альберта. Беатриса сидела с торжественным видом, наблюдая, как я одеваюсь.

— Мама, — сказала она однажды утром, — не надевай эту печальную шапочку. Она имела в виду вдовий чепец, который я носила теперь, потеряв своего любимого.

— Мама должна теперь носить ее, Бэби.

— Бэби она не нравится. Бэби не хочет, чтобы мама надевала ее. Я чуть не плакала. Я прижала ее к себе.

— Маме она тоже не нравится.

— Тогда сними ее, — улыбнулась Беатриса.

— Мама должна носить ее, потому что папы нет с нами.

— А когда он вернется, ты ее снимешь? Не в силах ответить, я только покачала головой.

— Я хочу, чтобы папа вернулся.

— Ты хочешь, чтобы он снова был с нами, моя милая. Ты скучаешь без него.

— Я не хочу, чтобы мама надевала печальную шапочку, — твердо сказала Беатриса.

Я не могла сдержать улыбку. Она была такая настойчивая, моя маленькая Беатриса. Она не могла думать ни о чем другом, только что я не должна носить мою печальную шапочку — символ моего вдовства.

Мне было жаль, что Викки была так далеко от меня. Она бы поняла мое горе лучше других. Она любила его, так же как и я. Я никогда не забывала их расставание, когда она уезжала в Пруссию. Она так же страдала, расставаясь с Альбертом, как и он, расставаясь с ней. Я снова вспоминала все это с чувством ревности. Боюсь, что во мне не было особого душевного благородства, но это только по сравнению с Альбертом. По сравнению с большинством других людей я была не так уж плоха. Я перечитала письмо Викки, полученное вскоре после смерти Альберта.

«Вот уже целая неделя, как началась наша новая опустошенная жизнь. Когда я вспоминаю о случившемся, таком ужасном и жестоком, я все же вижу основания быть благодарной. Папа сияет как звезда в окружающем нас мраке…

Папа читал мне в Осборне «Королевские идиллии» и попросил меня сделать к ним иллюстрации. Я занималась этим многие недели, думая, понравятся ли они ему. Хотели бы вы иметь их — послать их вам или привезти лично? Поскольку он пожелал, чтобы я нарисовала эти иллюстрации, я считаю, что они принадлежат вам… Я так хорошо знаю вкус папы. Как сам он был совершенным образцом чистоты, величиям добродетели, так и все его суждения об искусстве были безошибочны.

О, как я переживаю за вас! Как я молю Бога, чтобы он поддержал вас сейчас, как и прежде. Я не знаю, как я сама вынесу все это…

До свидания, дорогая мама, — и да пребудет благословение Господне вечно над вашей любимой драгоценной головой».

Какое чудное письмо! Она понимала то, чего не понимали другие. Викки писала замечательные письма. Я перечитывала их и плакала.

Вскоре она написала снова. «Как часто папа и я говорили о смерти, когда мы сидели с ним вечерами в 56-м и 57-м годах. Он всегда говорил, что его не страшит, если Бог возьмет его к себе… Он всегда чувствовал себя готовым…

Бедный Берти. Как мне его жаль — но какие огорчения он причиняет. Может быть, вам неизвестно, как я скорблю о его «падении». Это первый шаг по пути греха, и неизвестно, станет ли он последним. Боюсь, что нет! Воспитание сыновей — это ужасная ответственность и причиняет много огорчений, если они не возмещают тебе за все заботы и тревоги. Я содрогаюсь, когда думаю о моем маленьком Вильгельме и о будущем…»

О, каким она была мне утешением! Гораздо большим, чем когда жила дома с нами. Она одна понимала всю глубину моего горя.

Я перечла все мои письма, дневники. Я, наверное, уже в сотый раз рассматривала все наши фотографии. Бэби сидела у меня на коленях и тоже смотрела. Она была озадачена своим отсутствием на ранних снимках.

— Как жаль, — сказала она, — что я была слишком мала, чтобы быть у тебя на свадьбе.

Алиса ласково ей улыбалась. Милая Бэби! Своей очаровательной наивностью она возвращала меня к жизни. У Альберта были планы, чтобы Берти посетил Святую землю.

Я написала об этом Викки. Она хорошо понимала огорчение, доставляемое мне недостатками Берти, но она была склонна проявлять к нему снисхождение. Она написала мне, что Берти слаб, не так учен, как нам бы этого хотелось, но он обладает множеством достоинств, и не следует забывать, что он пользовался популярностью в народе. Викки считала, что если найти ему хорошую жену, то все уладится.

У нее была любимая статс-дама графиня Вэлбурга фон Гогенталь, которая вышла замуж за посла в Дании Августа Пэджита, что означало, что Вэлбурга была хорошо знакома с датским двором. Она давала Викки блистательные отзывы об Александре, дочери принца Христиана. Ей было семнадцать лет, она была хороша собой. Но, к сожалению, она была из очень обедневшего семейства. Они жили в Желтом дворце в Копенгагене по милости короля Христиана.

Викки считала, что нужно устроить встречу между ними. Альберт всегда называл Викки искусным дипломатом, и я была рада воспользоваться ее советом и помощью. Когда я читала ее письма, мне казалось — я слышу голос самого Альберта.

Визит в Святую землю был намечен, но перед этим Викки пригласила Берти в Пруссию. Викки была прирожденная сваха, и она придумала, как устроить «случайную» встречу Берти с Александрой. Викки решила показать брату Шпейерский собор, к чему он отнесся без особого энтузиазма, не имея интереса к искусству. В соборе он скучно смотрел по сторонам и вдруг увидел красавицу Александру. Их представили, и, по мнению Викки, они друг другом заинтересовались. «Это первый шаг» — так отозвалась об этой встрече Викки.

Затем Берти отбыл в Иерусалим, и я знаю, он этим был очень доволен. Когда он получал от меня разрешение уехать куда-нибудь, он делал это с чувством облегчения и радости. Несмотря на то, что уже прошло время, увидев Берти, я всегда вспоминала ту роковую поездку в Кембридж, и мне кажется, что он тоже о ней не забывал.

Альберт сказал бы, что все должно идти как обычно. Я видела его во сне, и в моих снах он часто напоминал мне о моем долге. Я не снимала траура, так как знала, что это на всю жизнь.

Свадьбу Алисы назначили на июль. Прошло только семь месяцев со смерти Альберта, но я нашла, что откладывать не следует.

Алиса желала этого. Я могла ее понять. Бедная девочка была влюблена. Быть может, она хотела уйти из дома скорби. Нельзя было ожидать, что молодежь будет относиться ко всему так, как я.

Никаких празднований и ликований не ожидалось. Как мы могли вновь чему-то радоваться? Скромная свадьба Алисы состоялась в Осборне. Столовую превратили в часовню. Присутствовал и вернувшийся к тому времени Берти.

Я радовалась, что церемонию бракосочетания совершал архиепископ Йоркский. Я была к нему особенно расположена, так как за три года перед этим у него умерла жена. Мы говорили о дорогих покинувших нас любимых и о том, как мы всю жизнь будем оплакивать их.

Я была в глубоком трауре и во вдовьем чепце и представляла себе, как бы это все выглядело, если бы Альберт был жив и вел свою дочь к алтарю.

Итак, Алиса была замужем. Перед отъездом из Англии они провели краткий медовый месяц в Райде.

Моя крошка Алиса стала принцессой Гессен-Дармштадтской, и ее любящего внимания уже не будет со мной. Теперь моим утешением будут Ленхен и Луиза.

В мае я впервые посетила Балморал без Альберта. Я не представляла себе, как я буду чувствовать себя в этом месте, столь любовно созданном Альбертом для нас. Здесь все было наполнено воспоминанием. Меня встретили очень тепло и с искренним сочувствием. Эти славные люди примирились с тем, что я в трауре, и некоторые из них, такие, как Энни МакДональд, моя личная камеристка, и Джон Браун, намекали, что мне пора перестать предаваться горю и начать принимать участие в общей жизни.

К моему удивлению, в Балморале мне было лучше, чем где-либо. Шотландцы более прямые и непосредственные люди, чем те, с кем мне случалось встречаться на юге. Они говорили искренне и от души. Я уже давно это обнаружила и специально выбирала шотландцев в мой штат в Балморале. Они были менее учтивы — скорее даже грубоваты в манерах, но мне это нравилось. Особенно я симпатизировала Джону Брауну. Он был сыном фермера и до 1849 года был в числе дворовой прислуги, но вскоре я оценила его достоинства, и он стал находиться при мне постоянно. Альберт это одобрил.

Я была рада услышать, что осложнения с «Трентом» были успешно улажены. Американцы, получив дипломатически тонко составленную Альбертом ноту, согласились на просьбу британского правительства, чего они не могли бы сделать, не уронив своего достоинства, если бы была отправлена первая воинственная нота. Когда лорд Пальмерстон сообщил мне эти известия, я напомнила ему, что мирным разрешением конфликта мы были обязаны Альберту. Я рассказала ему, как Альберт, совершенно больной, настолько слабый, что едва мог держать перо, работал над этим документом. Пальмерстон согласно кивнул.

— Ваше величество, — сказал он, — такт, рассудительность и проницательность покойного принца всегда вызывали во мне неизменное безграничное восхищение.

Я печально улыбнулась. Это был один из тех моментов, когда лорд Пальмерстон мне нравился.

В Балморале я заложила монумент, в основании которого были выгравированы слова: «Светлой памяти Альберта Великого, принца-консорта от его убитой горем вдовы». На церемонии присутствовали дети, и на камне были вырезаны и их инициалы.

Я помнила, с каким восторгом Альберт знакомил меня со всем, что было дорого его сердцу, у него на родине, и меня охватило желание побывать там еще раз — погулять в лесах, где мы бродили с ним, увидеть Розенау и услышать пение птиц, вновь оказаться в комнате, где он учился и фехтовал с Эрнстом.

Все согласились, что это была прекрасная мысль. Дети думали, что это утешит меня, а Пальмерстон намекал, что мой период траура должен закончиться и я должна начать выезжать, чтобы подданные могли видеть меня. Какие бывают бесчувственные люди! Уж не думали ли они, что мой траур когда-нибудь кончится? Они просто хотели видеть мою скорбь, но это было мое личное дело.

Я взяла с собой Ленхен и Луизу. Они заменили мне теперь мою нежную Алису. Обе они были хорошие девочки и желали помочь мне забыть мое горе — невозможная задача! Мне хотелось увидеть дядю Леопольда, чтобы погоревать вместе. В своих мрачных траурных одеждах я прибыла в его дворец в Лекене. Обняв его, я разрыдалась, и он тоже заплакал.

— Вы видите перед собой самое несчастное существо в мире, — сказала я.

— Я страдаю с тобой, — отвечал он, — и разделяю твое горе. Мы долго говорили о нашем ангеле.

— По крайней мере, — сказал дядя Леопольд, — ты прожила с ним двадцать счастливых лет. Я рано потерял мою Шарлотту, а теперь и Луизы уже нет. Я знала, что он тоже страдал; но ничто не могло сравниться с потерей Альберта.

Дядя Леопольд очень постарел, он сгорбился. Его парик был слишком пышен и не соответствовал его фигуре. Он сказал мне, что все время болеет. Ревматизм замучил его, и у него было такое множество недомоганий, что когда одно немножко отпускало, то тут же начиналось другое.

Он сказал, что у него для меня приготовлен сюрприз. Датский принц Христиан с семьей приезжают завтра, и он надеялся, что я позволю ему представить их мне.

— Это такая простая милая семья, — сказал он. — Они в Бельгии на отдыхе. Было бы невежливо не пригласить их.

— Я полагаю, их дочь с ними? — спросила я.

— Да, конечно. Я бы хотел, чтобы ты познакомилась с ней. Она красивая очаровательная девушка с изысканными манерами и с таким прекрасным вкусом.

Я, конечно, все поняла. Дядя Леопольд все это специально подстроил. Союз с датской королевской семьей был бы выгоден для Бельгии. Некоторые европейские государства были встревожены намерениями Пруссии. Там давал о себе знать некий Бисмарк-Шенхаузен[63]. В его планах было возвышение Пруссии, которую он желал видеть равной Австрии. Он посетил Лондон и беседовал с лордом Пальмерстоном и мистером Дизраэли. Лорд Пальмерстон, рассказывая об этой встрече, сказал мне, что с этим человеком придется считаться.

Не оставалось сомнений, что дядя Леопольд хотел нашего союза с Данией. Он говорил мне, что Альберт был «за», поскольку он беседовал с ним об этом незадолго до ужасного события.

После бесед с дядей Леопольдом горе вновь нахлынуло на меня. Я переживала снова все эти события; этот день, когда Альберт, глядя на меня измученными глазами, сказал мне, что должен поехать в Кембридж; и как я старалась отговорить его. О если бы только он послушался меня! Сидя у себя в комнате, я думала об этом и плакала. Ко мне вошла Ленхен и сказала:

— Мама, они приехали. Александра прелестна, и все они очень милые.

— Моя дорогая девочка, я не могу выйти к ним.

— Но, мама, они вас ждут.

— Милая, я не могу их принять. Ты должна понять, что мое горе слишком велико.

— Но, мама, дядя Леопольд все так чудесно устроил.

Я покачала головой. Я не могла выйти к ним. Я сидела у себя в комнате. Завтрак должен был пройти без меня.

Я сидела в печальных размышлениях, и примерно через час раздался робкий стук в дверь. Я не ответила. Я никого не желала видеть. Дверь приоткрылась, и я увидела очаровательную головку Вэлбурги Пэджит, которую я всегда очень любила.

— Ваше величество, могу я войти?

— Да, Вэлли.

Она подбежала ко мне и опустилась на колени, глядя мне в лицо. Я увидела, что ее глаза были полны слез.

— Милое дитя! — прошептала я.

— О ваше величество, какую боль вы носите в душе! Я так много думала о вас, но я ничего не могу сказать. В таком случае слова бессильны. Никому не понять ваших страданий. Я погладила её прекрасные волосы.

— Он был лучшим из людей, — сказала она.

— Его не ценили, Вэлли… никто. Они говорят… но они забывают.

— Ваше величество никогда его не забудет.

— Нет, никогда! — воскликнула я пылко. — Дитя мое, как хорошо с вашей стороны прийти повидаться со мной.

— Я так хотела этого, с тех пор как услышала, что вы здесь.

— Вы приехали с принцем Христианом и его семьей?

— Да, они очень приятные. — Мне так говорили.

— Ваше величество, я знаю, что это было Его желание, чтобы принц Уэльский женился на Александре.

— Он думал об этом. Он думал о многом.

— Он желал бы, чтобы вы увидели принцессу.

— Да, я думаю, он этого бы хотел.

— Я думаю, он бы ее одобрил. У нее такой прекрасный вкус… как у него. Она такая же добрая и мягкая… каким был он. Я кивнула.

— Быть может, ваше величество пожелает увидеть принцессу, раз уж вы находитесь обе здесь, во дворце. Это такая возможность! Как будто это Божья воля… что она здесь… и вы здесь. Божья воля, подумала я. И дяди Леопольда.

Я подавила в себе эту мысль. Так бы мог сказать лорд Мельбурн, но не Альберт. Но я подумала, что Альберт желал бы, чтобы я встретилась с ней.

— Очень хорошо, — сказала я. — Я увижусь с ними. Проводите их ко мне, Вэлли. Она радостно улыбнулась. Было видно, что она любила принцессу Александру.

Их представили мне. Принц был хорош собой, в нордическом духе — не так красив, как Альберт, но высокий и похожий на моряка. Что бы было с этим семейством, если бы не щедрость короля Христиана, который, как говорил мне Альберт, когда мы обсуждали Александру как возможную невесту для Берти, дал принцу чин в армии и предоставил им возможность жить в Желтом дворце. Луиза, его жена, была дочерью ландграфа Гессен-Кассельского, а ландграфиня была сестрой короля Христиана. Отсюда и доброта короля к этому обедневшему семейству.

Принимая все это во внимание, Александра едва ли могла считаться подходящей невестой для принца Уэльского. Не зря дядя Леопольд поместил ее в самом конце списка, но Берти было необходимо срочно женить.

Мне не очень понравилась жена принца Христиана. Она была немного глуховата и имела не совсем естественный цвет лица. Румяна! Интересно, что бы сказал на это Альберт. Он ненавидел всякую искусственность. Но девушка была очаровательна. Вэлли была права. Она совсем не похожа на свою мать!

Мне казалось, что не было смысла притворяться, что занимавший нас вопрос как бы не существует. Я сказала Христиану и его жене:

— Все будет зависеть от принца Уэльского. Я не знаю, понравится ли ему ваша дочь.

Они выглядели озадаченными, и Леопольд тоже. Но он вывел вперед Александру. Очень хорошенькая девушка и такая скромная. Опускаясь на колени, она устремила на меня взгляд своих прекрасных глаз, и я прочла в них сочувствие. Затем я повернулась к Леопольду. Мне показалось, что он чувствовал себя неловко. Наверное, встреча прошла не так, как он рассчитывал.

Я с ними не ужинала, на это у меня не было сил, но я спустилась позже. На Александре было черное платье, выделявшее ее среди остальных. Она робко взглянула на меня, и я поняла: какой милый жест! Я была в трауре, она хотела подчеркнуть уважение к моему трауру и разделить его. С этой минуты я расположилась к ней.

Может быть, они и бедны, может быть, они и незначительны, но девушка была прелестна, и я была довольна, что она станет женой Берти. Я улыбнулась ей, и с этой минуты между нами образовалась какая-то особая связь.

Расставшись с дядей Леопольдом, я поехала в Кобург. Там я посетила все места, связанные с детством Альберта. Я помнила все, что он рассказывал мне о них; поэтому их вид так живо воскресил в моей памяти его самого.

Эрнст очень разочаровал меня. Он был огорчен смертью Альберта, но он не отличался глубиной чувств. Я подозревала его в безнравственности. А как же иначе, после этой позорной истории, которая так расстроила Альберта. Я полагаю, он поправился… физически… но по сути своей ни в чем не изменился. Он был тщеславен и скуп. Детей у него не было, и Альберт желал, чтобы после смерти Эрнста герцогство перешло к Альфреду.

А тут еще разразился кризис в Греции. Народное собрание этой страны прогнало короля Отгона и предложило корону Альфреду[64].Сначала я подумала, что это было очень хорошее предложение, но Пальмерстон и лорд Джон убедили меня, что это было недальновидно. Мне напомнили, что пожеланию Альберта Альфред должен был стать герцогом Саксен-Кобургским после смерти Эрнста.

Когда предложение было отклонено от имени Альфреда, корону предложили Эрнсту. Я подумала, что было бы неплохо, если бы Эрнст отправился в Грецию, а Альфред мог сразу же стать герцогом Саксен-Кобургским. Но Эрнст желал и греческой короны, и сохранения за собой своего герцогства. Он считал, что Альфред мог бы стать там своего рода блюстителем престола под его, Эрнста, руководством.

— Так не пойдет, — сказал Пальмерстон. — Это означало бы, что Эрнст по-прежнему правил бы в герцогстве, а Альфред должен был бы впоследствии нести ответственность за плохое управление и долги, накопленные Эрнстом.

По этому поводу шло множество разговоров, и это испортило мне пребывание в Кобурге, которое я намеревалась посвятить памяти Альберта. Я была рада уехать.

Я решила, что Александру надо пригласить в Осборн. Я должна лучше познакомиться с девушкой, которой предстояло стать женой Берти, но не только. Это значило, что ей предстояло стать английской королевой, а поэтому выбор должен был быть очень тщательным.

Приглашение было отправлено, и Александра прибыла на остров Уайт с отцом. Христиан должен был остановиться у Кембриджей и оставить Александру у меня.

Она прибыла в холодный унылый день. Как я ненавидела ноябрь! Альберт был очень нездоров в ноябре… и в декабре его не стало. И это был канун Рождества! Никогда больше празднование Рождества не принесет мне удовольствия. Эти воспоминания всегда будут со мной.

Неожиданно для себя я почувствовала радость, увидев Александру. Она выглядела очень юной и хорошенькой. Христиан был немного насторожен и слишком явно старался, чтобы его дочь произвела хорошее впечатление. Еще бы, какая великолепная партия для девушки из такого скромного семейства!

Но, несмотря на сугубо домашнее воспитание и образование, в Александре не было ни малейшей неловкости. Ее грация и красота с успехом преодолевали все препятствия. Все семейство относилось ко мне с благоговейным страхом. Все они были намного выше меня ростом, и я полагаю, что недостаток роста я возмещала королевским достоинством. Но я была королевой уже много лет, и это величие с годами, вероятно, возрастало.

Я была довольна, когда Христиан уехал. Его дочь стала чувствовать себя свободнее. Она вела себя совершенно естественно, и у меня было такое впечатление, что она старалась мне угодить не для того, чтобы вступить в выгодный брак, но потому, что она была по природе добра и понимала мое горе.

Бэби считала ее красавицей и со свойственной ей откровенностью так и объявила во всеуслышание; Ленхен ее обожала; Луиза, быть может, была менее восторженна, но и она не могла найти, к чему придраться. Альфред нашел ее восхитительной. Я даже побаивалась, что он осложнит ситуацию, влюбившись в нее сам. Альфред был очень чувствителен к женскому обаянию. Он так обожал Берти, что, когда они были детьми, он во всем подражал ему, и похоже было, что заразился от него интересом и к прекрасному полу. Александра, без сомнения, имела большой успех у всех моих детей.

Она расспрашивала меня об Осборне, и я описала подробно, какой маленький домик мы приобрели и как Альберт преобразил его. На нее это произвело большое впечатление.

Она понимала мое горе, и я ощущала, что ее сочувствие было искренним. Она наводила меня на разговоры об Альберте — не то чтобы я нуждалась в этом, но это очень помогало, потому что мне было приятно говорить о нем с кем-то, кто знал его только понаслышке. Мы поехали в Виндзор, который поразил ее воображение. Я рассказывала ей, как любил его Альберт, как мы выезжали на прогулки верхом, как гуляли по лесу и как он знал названия всех деревьев и цветов.

— Но его любимым местом был Балморал, — сказала я, — когда-нибудь вы его увидите, дитя мое. Я уверена, что вы полюбите его, как и я… как Альберт. Шотландцы очень хорошие, честные люди. Альберт построил Балморал. Это великолепный пример проявления его исключительных талантов.

В конце месяца приехал принц Христиан и увез Александру домой. К тому времени мы стали с ней большими друзьями и у меня не было сомнений, что она самая подходящая жена для Берти.

Не было причин откладывать свадьбу. Я предложила назначить бракосочетание на январь. Но мать Александры воспротивилась, объяснив, что ее дочь не может путешествовать в это время года. Мне пришлось признать, что это было достаточным основанием.

Наконец остановились на марте. Я была довольна, что у меня появились новые заботы, но и память об Альберте воскресла с новой силой, потому что я постоянно воображала, как бы он устраивал все.

Я решила подарить Александре свадебное платье, отделанное, как и мое, английским кружевом. К сожалению, по пути в Англию она остановилась на несколько дней в Бельгии, где дядя Леопольд — очень довольный предстоящей свадьбой — подарил ей свадебное платье, отделанное брюссельскими кружевами.

Милый дядя Леопольд! Он был, конечно, замечательный человек, но он всегда во все вмешивался! Я не могла позволить, чтобы свадебное платье принцессы Уэльской было отделано иностранными кружевами.

Я написала дяде Леопольду и все объяснила. Я знала, что он был разочарован, но я уже давно внушила ему, что, как бы я ни любила его, как ни дороги мне воспоминания о прошлом, когда он так много значил для меня, я не могла позволить ему вмешиваться в дела моей страны — свадьба принца Уэльского была несомненно внутренним делом Англии. Поэтому никаких брюссельских кружев. Александра пойдет к алтарю в английских.

Я послала мою яхту «Виктория и Альберт» встретить Александру со свитой в Антверпен, и их доставили в Грейвзенд, где ее встретил Берти; оттуда они должны были приехать в Лондон, а затем поездом в Виндзор. Я с дочерьми ожидала их приезда в замке. Когда они появились, я увидела, как прелестна Александра в бледно-лиловом платье и накидке. Я догадалась, милая девочка выбрала цвет полутраура. Она не могла приехать в черном, но она дала мне понять, что помнила об Альберте.

Какой это был контраст с моими вдовьими одеждами и тем, что Бэби упорно продолжала называть моей «печальной шапочкой».

Воспоминания так нахлынули на меня, что я не могла ужинать с ними. Я сидела у себя в комнате, думая о том дне, когда, увидев Альберта, я сразу же поняла, что полюбила его навек.

Вскоре приехала Викки. Она привезла с собой четырехлетнего Вильгельма. Я с нетерпением ожидала возможности поговорить с ней наедине, чтобы вспомнить Альберта и поплакать вместе.

В день свадьбы я прошла в часовню, убранную пурпурным бархатом, специальным коридором, устроенным так, чтобы меня не могли видеть, потому что я не желала, чтобы все смотрели на меня. Я заняла место в особой ложе, откуда я могла наблюдать происходящее. Я была в глубоком трауре с лентой ордена Подвязки на груди. Я почувствовала, как все взгляды устремились на меня, но мое сердце было слишком переполнено, чтобы реагировать на эти взгляды. Мои мысли были далеко, они вернулись в тот день, когда мы поженились с Альбертом.

Подружки невесты выглядели очень мило в белых платьях. Там же была и Беатриса, с широко распахнутыми глазами, с интересом оглядывавшаяся. Подняв глаза, она увидела меня и помахала рукой. Я улыбнулась, несмотря ни на что. Что-то она думает сейчас и какие выскажет неожиданные замечания? У нее не было особого уважения ни к людям, ни к месту. Маленький Вильгельм стоял между Артуром и Леопольдом. Он выглядел очень мило, хотя иногда и недовольно, как будто все происходящее ему надоело. Викки очень ловко скрывала его поврежденную ручку при помощи особого фасона рукавов. Милые детки! Что они смогут вспомнить из этой церемонии через много-много лет?

Александра была прекрасна, и Берти тоже выглядел очень недурно. Как жаль, что он не был похож на отца, Артур был единственный, у кого было сходство с Альбертом, а мне так бы хотелось видеть у всех детей его дивные черты. Конечно, нельзя было ожидать, что дети будут хорошо вести себя, Такие церемонии должны казаться им бесконечными. Я видела, как Ленхен и Луи прослезились и, глядя на них, Бэби громко зарыдала. Ленхен положила руку ей на плечо, и Бэби спросила достаточно громко:

— Ты плачешь, а я почему не могу? Ведь это свадьба, а на свадьбах все люди должны плакать.

Милая Бэби! Наверное, Альберт не смог бы сдержать улыбки, услышав ее реплику. Я думаю, он баловал бы Бэби, как и Викки. Быть может, он ожидал, что Бэби займет место Викки…

Дети опять завозились. Вильгельм ползал по полу. Он выковырял топаз из кинжальчика, составлявшего часть его костюма, и бросил его на пол через всю часовню. Это случилось в момент тишины и вызвало значительный шум. Артур наклонился и что-то прошептал ему, и тут он укусил Артура за ногу. Леопольд начал было увещевать его, тогда он перенес свое внимание на ногу Леопольда.

О Боже, подумала я, только бы он не укусил Леопольда, ведь может начаться кровотечение. Но каким-то образом они усмирили Вильгельма, и служба продолжалась.

Все вернулись в замок к свадебному завтраку. Я была не в состоянии к ним присоединиться. Это было очень волнующее переживание. Было столько воспоминаний о счастливом дне моей собственной свадьбы.

Позже ко мне зашла Ленхен. Она рассказала, что Вильгельм выбросил ее муфту из окна кареты, а Бэби, когда проезжали Виндзор, увидела витрины магазинов и очень громко заметила: «Я раньше не знала, что в магазинах есть корсеты». Мы улыбнулись. Бэби всегда была забавна. Она говорила иногда очень смешные вещи.

После завтрака молодожены уехали в Осборн, где они должны были провести медовый месяц. Я вздохнула с облегчением. Наконец-то Берти женат.

МИСТЕР ДИЗРАЭЛИ И МИСТЕР ГЛАДСТОН

Лорд Пальмерстон приехал в Виндзор для встречи со мной. В его поведении я почувствовала упрек. Он считал, что период траура должен уже закончиться. Какой бесчувственный человек! Разве мой траур мог когда-нибудь кончиться!

Он выразил удовлетворение популярностью принцессы Уэльской. Она и принц везде встречали восторженный прием. Народ был ими доволен.

— Принцесса Александра очень мила, — сказала я.

— Они с принцем составляют замечательную пару, мэм, — отвечал Пальмерстон. — Хорошо, что принцу нравится показываться публике.

Он бросил на меня лукавый взгляд. Я никогда не любила вас, лорд Пальмерстон, подумала я, но Альберт считал, что вы — прекрасный политик, и это так и есть; но вы не похожи на лорда Мельбурна. О, как я хотела, чтобы он был сейчас со мной, тот лорд Эм, каким я его знала, когда только что взошла на престол.

— Народ любит видеть своего монарха время от времени.

— Лорд Пальмерстон, — возразила я, — я пережила тяжелейший удар, какой мне только могла нанести жизнь.

— Всем это известно, мэм.

И снова в его словах прозвучала ирония, как будто они знали об этом только потому, что я им это внушила. Я приняла особенно холодный и величественный вид.

— Я надеюсь, лорд Пальмерстон, что вы не принесли дурные вести. Тревоги нас никогда не покидают.

— Такова жизнь, мэм. Состоялась эта великолепная свадьба, и теперь у нас есть юная пара, столь популярная в народе. Это радует… поскольку ваше величество стали такой затворницей. Принц выполняет свои обязанности превосходно. Будем признательны за это. Стоит еще вопрос и о греческом троне.

— Герцог Эрнст снова осложняет ситуацию?

— Он устранился из этого соревнования. Следующий кандидат — брат принцессы Уэльской.

— Вот как!

— Мне представляется, что это неплохой выход, мэм. Герцог Эрнст останется в Саксен-Кобурге, и в свое время герцогство перейдет к принцу Альфреду. Похоже, что этот вариант приемлем для всех — что является для нас большим благом, — сказал лорд Пальмерстон. — Но, увы, я предвижу осложнения со Шлезвиг-Гольштейном. У Бисмарка одна цель — возвеличивание Пруссии. — По слухам, мне этот человек не нравится. Кронпринц и принцесса прусские находят его неприятным.

— Увы, мэм, иногда монархи должны терпеть государственных деятелей, которые им не по вкусу.

Он бросил на меня полунасмешливый взгляд. Он отлично знал, что я долго не могла смириться с тем, что именно он занимает столь важный пост. Пока Альберт не убедил меня, как превосходно он мог справляться со сложными политическими ситуациями — свидетельства тому победа в Крымской войне и подавление мятежа в Индии. Вероятно, Пальмерстон знал, что вначале я не могла терпеть и сэра Роберта Пиля, а по прошествии времени он стал моим добрым другом.

— Будем надеяться, что это не перерастет в настоящий конфликт, — сказала я холодно.

— Надеяться мы можем, мэм, но в то же время мы должны быть готовы.

Я поняла, что лорд Пальмерстон обеспокоен. Его привели ко мне два дела: недовольство народа, вызванное моим затворничеством, и конфликт из-за этих несчастных герцогств Шлезвига и Гольштейна. Я хорошо знала Пальмерстона, этим визитом он подготовил меня к возможным осложнениям. Конфликт между европейскими государствами всегда неприятен, поскольку я была в родстве с главами многих государств и могла быть втянута в войну между родственниками, каждый из которых пытался убедить меня принять его сторону. Ничего хорошего я от этого не ожидала.

Он покинул меня, выразив желание вскоре увидеть меня в Лондоне, на что я не дала определенного ответа, потому что мне было все еще трудно встречаться с людьми.

Он ничего не сказал еще об одном беспокоившем меня деле. Было очевидно, что Альфред пошел по дорожке Берти. Во время его пребывания на Мальте у него возникла скандальная связь с молодой женщиной.

Я хотела побольше разузнать об этом, но было очень трудно докопаться до подробностей. Берти, конечно, считал это вполне естественным, он говорил, что такие связи были у всех молодых людей, но они проходили бесследно и вообще не имели значения. Я впоследствии упомянула об этом инциденте лорду Пальмерстону, который так же, как Берти, выразил полное безразличие. «Такие слухи всегда ходят о членах королевской семьи. Не беспокойтесь об этом. Народ снисходителен. Им даже нравится, когда принцы проявляют человеческие слабости». Как все эти мужчины были легкомысленны! Как не похожи на моего единственного и несравненного!

Наступила осень. Альберт всегда говорил, что это лучшее время в Балморале. А я хотела делать все, как это было при Альберте. Мне казалось, что в этой милой стране дух его был бы ближе ко мне.

В то время у меня гостила Алиса с мужем. Алиса понимала мое горе больше, чем кто-либо. Она всегда была такая ласковая — я думаю, самая любимая из моих дочерей. Она была не так умна, как Викки, но Викки раздражала меня тем, как она исключительно завладевала вниманием Альберта. Алиса же всегда была моя дочь. Я жалела, что она вышла замуж, и эгоистично хотела бы никогда не отпускать ее от себя. Но я всегда помнила о моем бедном безумном дедушке, который так любил своих дочерей, что не пожелал с ними расстаться, чем испортил им жизнь, и я знала, какое печальное существование выпало им! Я никогда не смогла бы быть такой эгоистично жестокой к своим детям. Однако я радовалась любому мигу, проведенному с милой Алисой.

Мои дорогие дети решили поехать в Шотландию вместе со мной. Я поговорила с Викки и Фритцем, которых беспокоило возвышение Бисмарка. Король Вильгельм под влиянием Бисмарка разошелся во мнениях с парламентом и решил отречься от престола. Если бы он поступил так, Викки и Фритц стали бы королевой и королем, но через некоторое время король передумал, остался на троне и сделал Бисмарка своим первым министром. Викки и Фритц выступили против поддерживаемого в народе Бисмарка и в результате стали очень непопулярны. Лозунг Бисмарка «Железом и кровью» означал, что его целью было сделать Пруссию главенствующей державой в Европе.

Размышляя над происходящим, я спрашивала себя, как бы поступил в этом случае Альберт. Пруссия противопоставляла себя Австрии, ведущей среди германских государств. Бисмарк добивался объединения всех германских государств под властью Пруссии, то есть, Бисмарка.

Отрадно было думать, что Викки немного отдохнет вместе с нами в Шотландии, но какая трагедия, что с нами не было Альберта, который, конечно же, разрешил бы прусскую проблему.

Мы оставили Викки и Фритца с детьми в Абергельди. Они присоединятся к нам позже, уже в Балморале. Однажды утром Алиса пришла ко мне и сказала:

— Давайте поедем в горы. Я знаю, как вы любите эти места, мама.

— Слишком много воспоминаний, любовь моя, — печально улыбнулась я.

— Я знаю, но они повсюду. Поедемте. Это будет вам полезно.

— Хорошо, если ты хочешь.

— Только Ленхен, вы и я, мама.

— Скажи Брауну, чтобы он приготовил перловый суп. Твой отец всегда говорил, что в здешних местах он никогда не пробовал ничего вкуснее.

И вот ранним туманным утром мы отправились в горы. Кучером был старик Смит. Он служил у нас уже добрых тридцать лет. Браун говорил, что он уже не годится в кучера, но Альберт называл его хорошим человеком, а я стремилась сохранить всех, кто работал при Альберте и кто ему нравился.

Около половины первого мы остановились, чтобы перекусить. Браун, как всегда умело, разогрел суп и отварил картофель. Он отчитывал меня в своей грубовато-добродушной манере за то, что я мало ела. «Надо есть что-то. У вас аппетит, как у птицы малой». Как послушный ребенок, я поела немного супа и не могла сдержать улыбку от его манеры говорить. Он обращался со мной, как с обыкновенной женщиной, но не как с королевой. Алиса и Ленхен были смущены — хотя после стольких проведенных вместе лет пора было бы и привыкнуть. Я не могла объяснить им, что, когда мной командовали, меня это немного утешало. Более того, это свидетельствовало об искренней заботе обо мне со стороны Брауна — куда более искренней, чем все эти красноречивые излияния сочувствия, которые я выслушивала в Лондоне.

Отдохнув, мы поехали верхом на Кепл-Монт. Пошел небольшой снег, и вид открывался чудесный. Мы часто останавливались на этом месте с Альбертом и с восторгом любовались окружающими нас красотами. Он научил нас ценить многое. Из-за погодных условий мы ехали медленно, солнце уже клонилось к закату, я устала от обилия воспоминаний о прежних счастливых днях.

Когда мы вернулись к месту, где мы отдыхали несколько часов назад, Браун приготовил чай, очень нас освеживший. К этому времени уже стемнело, и, когда мы тронулись в обратный путь, мне показалось, что Смит правит лошадьми как-то странно. Мы проехали около двух миль, когда экипаж стал крениться на одну сторону.

— Что случилось? — спросила я.

— О, мама, — воскликнула Алиса, — мы сейчас перевернемся.

Она была права. Я не поняла, что именно происходит, но в следующий момент я лежала на земле лицом вниз. Лошади упали. Экипаж завалился набок. Это было ужасно. И тут я услышала голос Брауна:

— Господи милосердный, смилуйся над нами. И когда еще такое бывало? Он подошел ко мне и помог мне встать.

— Я думал, вы все погибли, — сказал он. — Как вы там? Я несильно ушиблась, хотя лицо у меня было поцарапано, и очень болел большой палец на правой руке.

— Браун, — сказала я, — помогите остальным. Бедный Смит стоял поодаль, смущенный и беспомощный. Бедный старик. Браун был прав. Его время миновало.

Браун помог Алисе и Ленхен выбраться из завалившегося экипажа, и, хотя обе они ушиблись, и платья их были порваны, они не пострадали серьезно. Браун обрезал постромки и поднял на ноги лошадей. Я была рада видеть, что они тоже были целы.

— Что нам делать? — спросила я.

— Я пошлю Смита назад с лошадьми, — сказал Браун. — И пришлют другой экипаж.

— А вы думаете, он справится? Он очень испугался. Он такой… старый.

— Он справится. Я не оставлю… вас и этих молодых женщин.

Как замечательно, когда сильный мужчина берет все в свои руки! Милый Браун! Альберт был прав — как всегда, — Браун был отличным слугой.

Пока мы ждали, Браун нашел в корзине с провиантом немного красного вина, которое нас очень поддержало. Уиллем, слуга-негр Алисы, держал фонарь, так что мы были не в полном мраке. Итак, мы продолжали терпеливо ждать.

— Ваш отец всегда говорил, что, если ничего изменить нельзя, следует использовать ситуацию наилучшим образом, — сказала я дочерям.

— Как он был прав! — сказала Алиса.

— Он всегда был прав, — сказала я твердо. — О Боже, как бы я хотела рассказать ему об этом.

— Он знает, — сказала Ленхен.

— Да, — согласилась Алиса. — Я верю, что он заботится о нас. Нам так повезло.

Примерно через полчаса мы услышали стук копыт. Это был Кеннеди, любимый грум[65] Альберта. Ему показалось, что мы припозднились, и он выехал посмотреть, не случилось ли чего с нами. Он привел для нас пони. Мы с благодарностью сели на них. Джон Браун шел пешком, ведя под уздцы моего пони и Алисы. Я протестовала, так как бедняга ушиб себе колено, выпрыгивая из экипажа. Но он вынудил меня умолкнуть. Он отвечал за нас и не имел никакого намерения позволить мне самой ехать по неровной дороге, опасаясь нового несчастного случая. Милый добрый верный слуга!

Так мы проехали некоторое время, но вскоре показался экипаж, который и доставил нас обратно.

Какая поднялась суматоха, когда мы приехали! Браун сказал, что я должна сейчас же лечь в постель, и приказал подать мне суп и рыбу. Я с ужасом смотрела на свое разбитое лицо и на сильно распухший палец. Однако перелома не было, чего я так опасалась.

Ну и денек это был! Но я ни о чем не жалела, несмотря на ушибы и распухший палец. Я увидела еще один пример верности и преданности Джона Брауна.

Я знала, что конфликт из-за Шлезвиг-Гольштейна рано или поздно вспыхнет, но не думала, что так скоро. Несколько недель спустя после несчастного случая с нашим экипажем умер король Дании Фредерик и королем стал отец Александры. Это и явилось началом давно угрожавшего нам конфликта. И Германия и Дания заявили свои требования на герцогства, а поскольку возглавлял все Бисмарк, дело не могло кончиться миром.

В 52-м году была конференция, где под английским влиянием был достигнут компромисс, длящийся уже одиннадцать лет: Дания владела герцогствами под наблюдением Германии. Теперь срок, установленный на конференции, истекал, Фредерик потребовал присоединения герцогств к Дании, а после его смерти король Христиан не оставил никаких сомнений в том, что он намерен придерживаться в этом отношении политики Фредерика.

Немцы, с помощью Австрии, угрожали выдворить датчан. План заключался в том, что, когда Дания будет побеждена, Германия и Австрия будут удерживать территорию между собой, пока что-нибудь не придумают. Но был и еще один претендент. Это был герцог Фридрих Шлезвиг-Гольштейн-Зондербург-Аустенбург, немец, который утверждал, что у него на герцогства наследственные права. Итак, было несколько конкурентов — Пруссия и Австрия, Дания и герцог Фридрих.

Я предвидела очень неловкую ситуацию. Естественно, я сочувствовала немцам. Альберт был немец, и я знала, на чьей он был бы стороне; но в то же время Берти женился на дочери датского короля, и его собственный тесть был в центре конфликта.

Я была очень расстроена, когда стали поступать просьбы о помощи от герцога Фридриха и из Дании. Я оказалась вовлечена со всех сторон, так как герцог Фридрих был женат на дочери Феодоры Аделаиде.

Ситуация складывалась невыносимая. Если бы только Альберт был жив! Он бы договорился с ними со всеми, убедил бы их внять здравому смыслу.

Война шла не только в Европе, но и в семье. Викки ненавидела Бисмарка, но поддерживала Пруссию; Феодора все время писала, прося поддержки для своего зятя; и Александра, конечно, горячо поддерживала своего отца. Она ожидала ребенка и очень волновалась. За ужином шли яростные споры. В семье все до такой степени перессорились, что я запретила упоминать Шлезвиг-Гольштейн за столом.

Вся страна волновалась. Народ был, естественно, на стороне Дании. «Маленькая Дания», как ее называли в газетах; впечатление было такое, что храброй маленькой стране угрожают бандиты. Но, помимо этого, очаровательная принцесса Уэльская покорила сердца англичан.

Наступило Рождество, безрадостное, как обычно, но на этот раз и тревожное. Проблема Шлезвиг-Гольштейна висела над нами черной тучей, особенно над Александрой, совсем больной от беспокойства. В ее положении это ей было вредно.

Это случилось как раз после Рождества. Александра и Берти жили во Фрогморе. Я думаю, Берти предпочитал его Виндзору. Чувство горя было Берти недоступно, и я уверена, что он никогда не ценил своего отца. Я знала, что он жил очень весело и представительские обязанности ему нравились. Лорд Пальмерстон неустанно доводил это до моего сведения и хвалил Берти за это.

— Мы должны быть благодарны принцу, — говорил Пальмерстон. — Он не позволяет народу забывать о монархии.

Во Фрогморе устраивались веселые приемы. Я это порицала. Многие из друзей Берти были, по моему мнению, вульгарны — Альберт таких никогда бы не одобрил.

Пруд замерз, и Берти с друзьями катались на коньках. Спать, конечно, не ложились допоздна, а Александре нужен был покой. До рождения ребенка оставалось два месяца, а бедная девочка была совершенно измучена образом жизни его веселых друзей, беременностью и постоянным беспокойством об этом злосчастном Шлезвиг-Гольштейне.

Это произошло, когда Берти с компанией катались на коньках. Александра и несколько ее фрейлин наблюдали за ними. Я была рада, что у нее хватило ума не кататься самой. Ей стало холодно, и она ушла в дом. Не успела она войти, как у нее начались схватки.

В замок немедленно отправили посыльного с этим известием, и я тут же выехала во Фрогмор. Я была очень довольна, что там присутствовал доктор Браун, пользовавшийся большим уважением Альберта.

Вскоре после моего приезда он пришел ко мне. Я опасалась худшего, так как Александра была только на седьмом месяце.

— Ваше величество, я счастлив сообщить вам, — сказал доктор Браун, — что принцесса чувствует себя хорошо. Она очень утомлена, но это пройдет. Ребенок хрупкий, но он выживет.

— Сын! Семимесячный ребенок. Но принцесса здорова, — проговорила я, пытаясь осмыслить услышанное.

— Я счастлив доложить, что дела обстоят именно так. Роды прошли быстро. Они длились немногим более часа.

— Слава Богу, что она не так долго мучилась! — сказала я с чувством, вспоминая о том, как много раз я была менее удачлива.

— Ваше величество желает видеть ребенка?

Большинство младенцев отвратительны с их лягушиными лицами — больше похожие на старичков, уходящих в мир иной, чем на пришедших в наш мир; естественно, что этот недоношенный ребенок выглядел еще безобразнее других.

Я пошла проведать Александру. Она выглядела слабой, но очень красивой и была счастлива, что родила сына.

Я нежно ее поцеловала. Бедное дитя! Она познавала темную сторону супружеских отношений.

Позже, когда я увидела Александру и Берти вместе, я подняла вопрос об имени ребенка.

— Я хочу назвать его Виктор, — сказал Берти.

— Виктор! — воскликнула я. — Короля Виктора никогда не было, и не забудьте, что этот ребенок в ряду наследников престола. Он будет царствовать сразу после тебя, Берти.

— Не понимаю, почему мы должны следовать старым образцам, — сказал Берти. — Вам не кажется, мама, что свежий воздух перемен иногда полезен?

— Я хочу, чтобы его назвали Альберт, — сказала я. Берти вздохнул.

— Альберт-Виктор, — продолжала я. — Его следует назвать в честь деда. Это напомнит народу, что он сделал для страны. Люди так неблагодарны… так забывчивы.

У Берти был упрямый вид. Мне кажется, он недолюбливал своего отца. Я думаю, такое чувство всегда испытываешь к человеку, которому ты нанес большой вред. Вероятно, Берти не мог забыть, что его поведение заставило Альберта поехать в Кембридж и этим ускорило его смерть. Иметь такое на совести, должно быть, ужасно. Но иногда мне казалось, что совести у Берти не было. Миролюбивая по натуре Александра сказала:

— Мне кажется, Альберт-Виктор звучит очень хорошо. Я ласково ей улыбнулась. Какое она милое создание!

— Это превосходный выбор, — сказала я твердо. Берти был не расположен спорить. Я полагаю, он спешил вернуться к своим веселым друзьям.

Несмотря на то, что ребенок родился недоношенным, он был здоров и успешно развивался. Его крестили в часовне святого Георга, а я посадила дерево во Фрогморе в память этого события.

Проблема Шлезвиг-Гольштейна все более обострялась. Александра была в отчаянии. В письмах отец умолял ее добиться помощи от Англии. Викки писала, обвиняя Берти и Александру в том, что они используют симпатии англичан в свою пользу и привлекают на свою сторону газеты. Я упрекнула Викки, и отношения между нами стали прохладными. Александра была преисполнена укоризны за то, что мы не помогли Пальмерстону, а лорд Джон намекал, что я слишком выказывала свое расположение Пруссии, чего никак не следовало делать. Правительство было на стороне Дании, и я говорила, что мы не должны позволить вовлечь себя в войну и, если правительство пойдет на это, я буду вынуждена распустить парламент.

Я была сама поражена, насколько твердо я была настроена. Я все время думала, как бы поступил Альберт, и, поскольку его не было со мной, мне приходилось самой принимать решения. Я знала, что он был бы на стороне Пруссии и всячески боролся бы против войны между Германией и Англией.

Тем временем пруссаки приступили к действию; они оккупировали Шлезвиг-Гольштейн, и Фритц находился в армии, сражавшейся против отца Александры.

Мне редко случалось чувствовать себя такой несчастной. Крымская война была гораздо хуже: мы принимали в ней участие и наши солдаты гибли, но во всяком случае семья оставалась единой, не было этих ужасных разногласий.

Пруссаки со своими союзниками, австрийцами, одерживали победу за победой. Пальмерстон заметил, что их целью было не только завоевание двух герцогств; если не предпринять какие-то меры, они захватят и саму Данию. Со времени возвышения Бисмарка это была их цель.

Именно это имел в виду Бисмарк под «железом и кровью», говорил лорд Джон. Бисмарк желал, чтобы Германия главенствовала в Европе. Ему необходимо было показать, что Британия этого не потерпит.

— Я сказал австрийскому послу, что, если австрийский флот войдет в Балтийское море, их там встретит британский флот, — сказал лорд Пальмерстон, придя ко мне с лордом Джоном для обсуждения наших действий.

— Но это уже почти что начало военных действий, — воскликнула я.

— Это необходимо, мэм, — отвечал Пальмерстон. — И от имени правительства я должен просить ваше величество не оказывать предпочтения Пруссии.

Я взглянула на него с ужасом. Как он смел приказывать мне, что мне делать и чего не делать, этот старый подагрик, вместе с лордом Джоном! Им обоим давно пора было в отставку. Отвратительные старикашки! И они еще поучают меня, как мне следует думать, что мне следует делать для блага страны!

— Принц-консорт считал, что без крайней необходимости следует избегать войны. Он никогда бы не дал согласия объявить войну Германии.

— Принц был немец, ваше величество, — возразил Пальмерстон. — Естественно, он был предан своей родине. Но мы англичане, мэм… и равным образом преданы своей. Какая наглость! Никто, кроме Пальмерстона, на подобные слова не осмелился бы!

— Война никогда не приносила никому добра.

— Отнюдь нет, пруссакам она кое-что приносит. Они займут Шлезвиг-Гольштейн — и Данию тоже, если им позволят. Мы не можем помешать им захватить герцогства, мэм, и некоторые считают, что у них есть на это права; но в Данию их допустить нельзя.

Я была рада, когда они ушли. Я была действительно очень рассержена. Но я внушила им, что, если они решат объявить войну, я распущу парламент.

Пальмерстон не хотел воевать. У него было достаточно ума, чтобы понять все безрассудство такого шага. Но он сочувствовал Дании.

— Нам нужно больше чем сочувствие, — патетически восклицала Александра.

Но большего дать мы не могли. Пальмерстон хотел направить флот в Балтийское море, также как он посылал повсюду свои канонерки, и это воспрепятствовало бы вторжению Пруссии в Данию, потому что ни одной стране не улыбалось столкновение с британским флотом. Пальмерстон надеялся, что Наполеон вмешается в конфликт. В конце концов, географически он был ближе к зоне конфликта, чем мы. Если бы Наполеон попытался помочь Дании, — мы бы сделали тоже самое. Я была рада, что он этого не сделал, потому что это означало бы войну с Викки и Фритцем. Какое ужасное положение!

К апрелю, однако, все утряслось. Война была окончена. Пруссия захватила Шлезвиг-Гольштейн. Александра была очень несчастна, и Берти ей сочувствовал. Викки и Фритц торжествовали; и вновь я должна была признать, что политика Пальмерстона дала нам возможность избежать войны, несмотря на призывы моего семейства со всех сторон и бездумные подстрекательства со стороны прессы и народа.

Правда, я все время спрашивала себя, что бы предпринял Альберт в сложившейся ситуации? Но я действовала без его советов и испытала некоторое удовлетворение, когда все закончилось, и мне показалось, что мое горе даже поутихло немного.

Со всех сторон выражалось неудовольствие по поводу моего уединения. Я не выносила Лондон и поэтому зимой жила в Осборне, а летом в Шотландии. Пальмерстон постоянно твердил мне о народном недовольстве и о том, как удачно сложилось, что принц Уэльский оказался таким общительным. Я говорила, что, по-моему, принц вел очень рассеянную жизнь, на что премьер-министр улыбался, как будто такой образ жизни был достоин похвал.

Однажды он привез мне в Осборн бумагу. Он сказал, что ее прикрепили к воротам Букингемского дворца, и он считал своим долгом показать ее мне. Протягивая ее, он самодовольно ухмылялся.

«Это помещение продается или сдается внаем ввиду упадка дел у прежних владельцев».

— Какая дерзость! — сказала я.

— Это свидетельство народного мнения, мэм. Мы должны быть признательны, что они дают нам знать, что у них на уме.

— Но разве они не понимают?

— О да, мэм. Они понимают, что вашему величеству необходим траур. Они только намекают, что он несколько затянулся. Монархам неразумно слишком долго скрываться от своих подданных. Однако, как я уже говорил, весьма удачно сложилось, что принц Уэльский, взяв на себя обязанность регулярных публичных выездов, оказывает вашему величеству такую услугу.

Я могла вообразить их себе — Берти и Александру, — как они проезжают по улицам, и все эти сплетни о бурной жизни Берти, которые доставляли публике столько удовольствия. Какая ирония в том, что к Альберту, который столько сделал доброго для страны, народ относился с подозрением. А Берти — с его приемами, где шла картежная игра, и с его беспутными друзьями — был героем! И рядом с ним Александра, печальная и пользующаяся общим сочувствием, потому что мы не помогли ее семье и позволили пруссакам — извечно ненавистным пруссакам — захватить Шлезвиг-Гольштейн.

Из писем дяди Леопольда было ясно, что он в курсе дела и слышал о популярности принца и принцессы Уэльских, а в одном он даже написал: «Дела обстоят так, как будто ты отреклась в пользу Берти».

Это меня встревожило. Что бы сказал Альберт? Он был убежден, что Берти не способен править, если он только не изменится. А изменился ли он? Он по-прежнему ничем не походил на Альберта, более того, мне казалось, что сейчас он старательно демонстрирует это несходство. Нет. Альберт не желал бы, чтобы Берти занял мое место.

Я вернулась в Лондон с твердым намерением показываться народу — ездила по улицам в открытом экипаже. Толпы людей собирались, чтобы посмотреть на свою печальную королеву, которая не могла забыть своего мужа. Приветствия были оглушительны. Пальмерстон был доволен.

— Ваши подданные имеют случай выказывать вам свою любовь и преданность, мэм, — сказал он.

Я была удовлетворена. Они напомнили мне, что я — королева. Ни Берти, ни Александру так не приветствовали.

— Ваше величество должны предоставить вашим подданным больше возможностей выражать свою любовь к вам, — продолжал Пальмерстон.

— Должна? Королеве никто не смеет сказать «должна». Я не желала отказываться от уединения.

Когда я была в Осборне, доктор Дженнер сказал мне, что я слишком мало двигаюсь. Я сказала ему, что не способна на это. Куда бы я ни пошла, все напоминало мне Альберта. Конечно, я и в доме непрестанно вспоминала о нем, но у меня не было ни малейшего желания выходить или выезжать.

Однажды доктор Дженнер пришел ко мне и сказал, что он предпринял шаг, который, он надеялся, я одобрю. Он посоветовался с принцессой Алисой, которая нашла, что это превосходная идея, и просила его осуществить ее. Он также посоветовался с сэром Чарльзом Фиппсом.

Я не могла взять в толк, о чем идет речь. Сэр Чарльз Фиппс был блюстителем личных королевских расходов. Все это звучало очень таинственно, и он никак не мог подойти к сути дела.

— Ваше величество может быть недовольны. Тогда дело легко поправить.

— Пожалуйста, скажите мне, в чем дело.

— Мы взяли на себя смелость доставить в Осборн одного человека из вашей шотландской прислуги. Он всегда хорошо ухаживал за вами в Шотландии, и ваше величество были всегда довольны его услугами. Мы думали, что это было бы для блага вашего величества.

— Один из моих шотландских слуг!

— Джон Браун, ваше величество. Он был очень рад. Если вы решите, что он вам здесь не нужен, его можно отправить обратно. Я улыбалась. Джон Браун… в Осборне! Я засмеялась.

— Я очень довольна, что он здесь. Да… Очень довольна. Понравится ли только ему здесь?

— Джон Браун счастлив быть там, где ваше величество, мэм. Я была очень растрогана. Эти милые, славные люди так обо мне заботились!

С появлением Джона Брауна я почувствовала себя лучше. Он так пекся обо мне. Он поднимал и переносил меня, когда требовалось, не спрашивая даже разрешения. Он надевал на меня накидку и закалывал ее брошью. Один раз меня очень позабавило, когда он поцарапал мне подбородок.

«Тьфу ты, пропасть, — сказал он громко. — Вы что, голову держать не можете?» Если ему не нравилось, как я была одета, он говорил: «Что это на вас такое?» Это было так непосредственно, так оригинально. Это было в стиле Джона Брауна. Но он был мой добрый и верный слуга. Если бы мне угрожала опасность, он всегда уберег бы меня. Я писала о нем дяде Леопольду: «Это такая помощь для меня. Он такой преданный, такой простой, такой разумный, совсем не похож на обычного слугу».

Но он уже и не был слугой — я сделала его своим личным помощником. В придворном штате не знали, как его называть, и он стал известен просто как шотландский служитель королевы.

Я увеличила ему жалованье и сказала, что желаю, чтобы он находился при мне все время. Он обычно приходил ко мне за приказаниями после завтрака и выполнял все точно и быстро; он был такой сдержанный, я бы даже сказала, молчаливый и имел превосходную память. Он был предан и умен; я чувствовала, что служение мне было единственной целью его жизни, а как раз в это время, тоскуя по Альберту, я больше всего нуждалась, чтобы кто-то постоянно заботился обо мне.

Он был хорош собой, а у меня всегда была слабость к красивым людям. Они имели для меня особую привлекательность. Он был крепкого сложения, длинноногий, с кудрявыми волосами и синими глазами. Прежде всего я отметила у него мощный подбородок. Я всегда обращала внимание на подбородки, возможно, потому, что у меня самой его почти не было. Когда я была молода, меня это очень беспокоило, и я все время рассматривала свой подбородок в зеркале.

— Вы не должны так часто любоваться собой, милая, — говорила Лецен. — Вы постоянно смотритесь в зеркало. — Я объяснила, что я не любовалась, а сокрушалась.

— Видите, Лецен, — сказала я, — у меня почти нет подбородка.

— Вздор, — возразила Лецен. — У вас такой же подбородок, как и у других.

Но я знала, что это не так. И первое, на что я обратила внимание в Джоне Брауне, был его подбородок. Однажды я сказала ему:

— Люди с таким мощным подбородком, как у вас, обычно обладают твердым характером. Он посмотрел на меня и сказал со своей обычной откровенностью:

— Вы неплохо справляетесь и без подбородка.

До чего забавно! Он насмешил меня так, как я обычно смеялась, когда Альберт был со мной. Так что присутствие Джона Брауна и впрямь было очень полезным для меня.

Примерно в это время Берти и Александра отправились в поездку на континент. Естественно, что Александра хотела повидаться с семьей. Их положение заметно улучшилось с тех пор, как она стала женой Берти. Отец Александры теперь — датский король, ее брат — король Греции, а в скором времени ее младшая сестра Дагмар выйдет замуж за наследника русского престола[66].

Это была симпатичная семья, и они все очень любили друг друга. Хотя мать Александры мне не очень нравилась, слишком было заметно ее желание распоряжаться всем. И еще меня почему-то смущало, что она сильно румянится. Однако ради Александры я была рада, что они так возвысились. Бедная Александра очень пережила из-за Шлезвиг-Гольштейна.

После войны, я это понимала, международные визиты были несколько осложнены. Я была против поездки, но Александре так хотелось повидаться с семьей. Берти, всегда твердо поддерживавший Данию, — я думаю, из-за своей жены — сделал несколько неосторожных высказываний в адрес Пруссии, которые, я была уверена, дойдут до Викки, и тогда от нее последует еще множество негодующих писем. Поэтому я приказала, чтобы он отправился в Стокгольм, где бы он пробыл какое-то время инкогнито, потому что я не хотела, чтобы Викки узнала, что он побывал в Дании, не посетив сначала ее, — а из Стокгольма он должен был отправиться в Пруссию.

Они поступили в высшей степени безответственно. Вместо того, чтобы посетить Швецию проездом, инкогнито, Берти и Александра были приняты королевской семьей во дворце, и, самое худшее, пока они были в Стокгольме, они оставили ребенка — которого мы называли Эдди — у короля Христиана и королевы Луизы в Дании.

Я написала гневное письмо: маленький Эдди — в будущем наследник престола; он — наследник своего отца, а его отец — мой наследник. Если они немедленно не вернутся к ребенку, я пошлю кого-нибудь, чтобы его привезли в Виндзор. Если Эдди не может быть с родителями, он должен быть со мной.

Они тут же вернулись в Данию, и затем королевская яхта доставила их в Киль, где возникло новое осложнение, потому что Александра упросила Берти не поднимать прусский флаг.

Я поняла, что отношения между Берти и Викки были по-прежнему прохладными. Их встреча была краткой по дипломатическим соображениям, поскольку Берти и Александра были против Пруссии и не скрывали своего отношения. Поэтому они и не поехали в Берлин, и я знала, что они поехали в Пруссию только по моему настоянию; иначе бы этот визит никогда не состоялся.

Когда они вернулись домой, Александра была снова беременна. Бедная девочка, подумала я. Ведь Эдди родился совсем недавно. Неужели она окажется такой же плодовитой, как и я. Дети очень милы, и ими необходимо обзаводиться, в особенности если ты — королева. Но каким это происходило способом! Одна мысль об этом вызывала у меня отвращение. Я была рада, что не могла больше иметь детей, но я искренне сожалела об Александре.

В свое время ребенок появился на свет. Его назвали Георг. Двое сыновей! Александру можно было поздравить; на этот раз мальчик родился в срок и казался здоровее брата.

Александра была в восторге от своих детей. Она была хорошей матерью, куда более интересовавшейся детьми, чем я. Я часто задумывалась о ее жизни с Берти. По-видимому, она его очень любила, но я была уверена, что супружеская верность не в характере моего сына. Как жаль! Я испытывала еще больше благодарности, что небо послало мне моего святого! Может быть, дети в чем-то возмещали ей неверности супруга. Во всяком случае, я надеялась, что это было так.

Мне было необходимо совершить путешествие в Кобург, где должен был быть торжественно открыт памятник Альберту, и конечно, никто другой, кроме меня, не мог это сделать.

Путешествие без Альберта было тоскливо. Куда бы я ни взглянула, что-нибудь да напоминало мне о нем. Со мной были все дети. Я настояла на этом.

— Это памятник вашему отцу, — сказала я, — вы все должны присутствовать.

Нас приветствовали Эрнст и Александрина. Как он постарел! Я подумала, что он по-прежнему вел беспутную жизнь. Такие люди не меняются. Я негодовала на судьбу, отнявшую у меня Альберта и сохранившую Эрнста. Он был старше; он болел этой гнусной болезнью; он вел беспутную жизнь— и он был жив, а Альберта не было! Он говорил об Альберте с чувством, но я не верила в глубину его горя.

Открытие памятника было для меня очень волнующим моментом, и я не могу не вспомнить дни, проведенные здесь с ним. Я показала детям все дорогие для него места — его классную комнату, дырки в стенах, проколотые, когда он фехтовал с Эрнстом, его любимые леса, его родной Розенау.

В это время мы были очень близки с Ленхен. Она заняла место моей милой Алисы. Она была чудная девочка. Не так умна, как Викки, конечно, но, к счастью, и без ее высокомерия.

Будучи в Германии, мы встретили принца Христиана Шлезвиг-Гольштейн-Зонденбург-Августенбург — громкий титул для человека с очень ограниченными средствами. Он был молод, недурен собой и сумел обворожить Ленхен, а она его. Я любила видеть счастливые молодые пары; они напоминали мне нас с Альбертом. Прежде чем наш ВИЗИТ завершился, стадо ясно, что моя маленькая Ленхен будет очень несчастна, если ей придется навсегда проститься со своим представительным Христианом, — не было сомнений, что и он разделял эти чувства.

Он был не очень подходящим женихом для дочери английской королевы, поскольку у него не было надежд на наследство. Однако они были очень трогательно влюблены. А я ведь помнила, что, когда Альберт женился на мне, он тоже был очень небогат. Газеты подчеркивали это, причиняя такую боль моему любимому. И я решила, что не стану мешать их любви. Если Ленхен и Христиан могли быть счастливы вместе, пусть так и будет.

Разумеется, ничего нельзя было сделать сразу, но, когда мы уезжали из Германии, Ленхен была уже помолвлена.

Я не могла вернуться домой, не повидавшись с дядей Леопольдом. Бедный дядя Леопольд! Он превратился в ужасную пародию на красавца, которого я знала в детстве. Уже много лет прошло с тех пор, когда он казался мне самым замечательным человеком на свете; но я никогда не забывала, что он заменил мне отца. Я внимательно выслушивала его; я верила, что каждое произносимое им слово было божественным откровением. Я всегда буду любить его. Теперь он постарел и сгорбился. Физическая немощь и душевная скорбь изнурили его, говорил он. Он потерял стольких любимых им людей — Шарлотту, Луизу, а теперь и Альберта. Мы говорили о нашем горе и вместе проливали слезы, вспоминая Альберта.

Дядя Леопольд напомнил мне, что, потеряв Шарлотту, он посвятил себя мне и Альберту. Он строил для нас планы, интриговал ради нас, мечтал за нас, и наша свадьба стала величайшей радостью в его жизни. Он подробно рассказывал мне о своих хворях. Он всегда любил говорить о них, и меня удивляло, что человек с таким количеством болезней мог прожить такую долгую жизнь. Иногда мне приходила в голову мысль, что его недомогания доставляли ему удовольствие — как Штокмару. Я думаю, это и связало их с самого начала.

Но даже и теперь он не мог воздержаться от вмешательства в чужие дела. Он много говорил о Берти. Мне казалось, что он бы хотел стать советчиком Берти, но Берти был не из тех, кто прислушивался к советам.

— Я слышал, что он пользуется большой популярностью, — сказал дядя Леопольд. — Александру народ тоже любит.

— О да, она очень красива, и людям это импонирует… а потом, была еще вся эта истерия по поводу маленькой Дании.

— Как неудачно для Христиана, что это случилось, как раз когда он вступил на престол. Пруссаки сметут Европу. Все маленькие королевства и княжества исчезнут с лица земли. Вот чего добивается Бисмарк.

— Отвратительный человек. Викки не выносит его. Боюсь, что ей выпала нелегкая участь. Все должно было быть по-другому. Альберт всегда желал, чтобы она стала прусской королевой. Он бы посоветовал ей и Фритцу, как поступать с этим выскочкой Бисмарком.

— Он, несомненно, пользуется влиянием в Европе, — сказал дядя Леопольд. — Каждый день я думаю, что он станет делать дальше.

— Он обвинил Викки в проанглийских настроениях, — сказала я негодующе. — Слышали ли вы когда-нибудь о такой дерзости? Конечно, она не может забыть, откуда она родом.

— Такие люди, как он, представляют собой опасность для человечества. Однако я хотел поговорить с тобой о твоих домашних делах. Англичане воспринимают все очень субъективно. Чтобы любить людей, они должны их видеть. Я вздохнула. Опять эта старая песня.

— Дорогой дядя, мне кажется, вы меня не понимаете.

— Я понимаю. Понимаю. Я сам его любил. Я пережил величайшее горе.

— Это не одно и то же, — сказала я резко. — Он был мой муж. Двадцать лет мы почти никогда не разлучались… ни днем, ни ночью…

— Я знаю, знаю. Но ты — королева. Если ты не хочешь передать корону Берти, ты должна показать, что имеешь уважение к своему положению.

— Уважение к моему положению! А разве я когда-нибудь об этом забываю?

— Я так не думаю. Но люди могут подумать. Берти и Александра постоянно на публике по тому или иному поводу. Народ не должен забывать, что у них есть королева.

— Я проезжала по улицам в открытом экипаже. Видели бы вы толпу. Меня приветствовали так, как никто никогда не приветствовал Берти.

— Я знаю, и это только служит подтверждением моих слов. Ты снова должна начать появляться на люди… постепенно, если хочешь. Но поступать вопреки желаниям народа неразумно.

Я посмотрела на него с любовью. Милый, во все вмешивающийся дядя Леопольд; как он был жалок на своих высоких каблуках с нарумяненными щеками и пышными локонами, совершенно не шедшими к его морщинистому лицу. Я нежно поцеловала его. Я не знала тогда, что это была наша последняя встреча.

В октябре я пережила потрясение. Умер лорд Пальмерстон. Мне он никогда не нравился, и у меня всегда было такое впечатление, что он подсмеивается надо мной. В этом он немного походил на лорда Мельбурна, но тот это делал с добрыми намерениями и нежно, тогда как лорд Пальмерстон откровенно насмехался.

По странному совпадению лорд Пальмерстон умер в Брокет-холле, той же усадьбе, где умер лорд Мельбурн. Причина этого совпадения была, казалось бы, ясна — лорд Пальмерстон был женат на сестре лорда Мельбурна, к которой и перешла усадьба, — но все же это показалось мне странным.

Когда люди умирают, вспоминаешь о них только хорошее. Невозможно было бы найти двух более разных людей, чем Альберт и лорд Пальмерстон; и это говорит само за себя. Пальмерстон обладал немногими из добродетелей Альберта. Он был щеголь и распутник; но он был и превосходный политик. Кто-то сказал, что он обладал способностью улавливать настроение в палате и приспосабливаться к нему; это было одной из причин, почему он всегда имел за собой большинство; он был честен в политике и не отклонялся от того курса, который он считал полезным для страны; он обладал двумя самыми важными для политического деятеля достоинствами — мужеством и уверенностью.

Поэтому его смерть стала потерей для всей Англии. Я ненавидела смерть; я ненавидела перемены. Когда я услышала о его смерти, мне стало очень грустно и я вспоминала не раздражение, которое он вызывал у меня, но его умелое управление страной в моменты кризисов. Нам будет не хватать лорда Пальмерстона.

Два месяца спустя меня потрясло известие еще об одной кончине. Трудно было вообразить себе мир без дяди Леопольда.

Я заперлась у себя. Мне было необходимо побыть одной, чтобы вспомнить счастливые дни моего детства: поездки в Клермонт, встречи с ним. Я вспоминала, как, сидя у него на коленях, я смотрела в его прекрасное лицо, потому что в молодости он был очень хорош собой. Я вспоминала, как он учил меня быть хорошей и готовиться к своей великой судьбе. Это он нашел для меня Альберта и познакомил нас. Он был частью моей жизни, и теперь его не стало.

У нас были маленькие осложнения. В конце концов, я ссорилась даже с Альбертом. Но он так много значил для меня, когда я была ребенком… и после.

Он выразил желание быть похороненным в Виндзоре. Я знала, какую любовь он всегда испытывал к Англии и что венцом его желаний было царствовать здесь… с Шарлоттой; и хотя этому не суждено было сбыться, его любовь к Англии никогда не остывала.

Я начала приготовления к торжественным похоронам, но мои заботы были прерваны отказом бельгийского правительства перевозить его тело в Англию. Он был бельгийский король, говорили они, и должен быть похоронен в Бельгии. Я очень рассердилась.

— Неужели ничего нельзя сделать? — спросила я. — Ничего, — отвечал лорд Джон. — Леопольд был бельгийским королем, и его должны похоронить в Бельгии.

Даже дядя Леопольд не смог осуществить своей мечты соединиться с любимой Англией.

Ленхен и Луиза пытались утешать меня. Браун отнесся ко всей этой истории презрительно, как к вопросу, не представляющему особой важности.

— Его нет, и конец делу, — сказал он.

— Это потому, что они католики, — объяснила я. — Я думаю, это их главное возражение.

— Католики — скверный народ, — сказал Джон Браун.

— О Браун, — засмеялась я, — вы неисправимы.

— Я здесь для того, чтобы за вами присматривать, — сказал он, — а от похоронного нытья для здоровья нет никакой пользы.

Что за человек! Его честное, откровенное, добродушное отношение, так своеобразно выражаемое, поднимало мне настроение.

После смерти Пальмерстона я пригласила лорда Джона, ставшего членом палаты лордов и получившего титул графа Рассела, и попросила его занять место Пальмерстона. Мой добрый друг лорд Клерендон получил пост министра иностранных дел, который до того времени занимал Рассел, а министр финансов Уильям Гладстон стал лидером палаты общин.

В тот год достиг совершеннолетия Альфред, и Ленхен выходила замуж. Им должно было быть выделено содержание, и мне очень хотелось избежать неприятностей в парламенте при обсуждении этих вопросов.

Лорд Джон убедил меня приехать в Лондон для открытия парламента, и хотя я не делала этого пять лет, я сочла за благо согласиться, но при условии, что церемония будет совершена без сопутствующей ей парадности и шума фанфар. Парадную карету заменили другим, более современным экипажем, хотя он и был запряжен восьмеркой белых лошадей. И я не надела коронационные драгоценности, они просто лежали на кресле рядом со мной. Я была в черном и в чепце, напоминавшем головной убор Марии Стюарт. Мой траур оживляла только лента ордена Подвязки.

Народ тепло приветствовал меня, и было видно, что они были рады видеть меня. Я отвечала на приветствия сдержанно, так как хотела, чтобы они понимали, что я еще в трауре.

Я была довольна, что денежный вопрос не вызвал споров, и даже удивилась, что не было ни одного голоса против. Елене выделила приданое в 30 000 фунтов и 6000 ежегодно. Альфреду положили ежегодное содержание в 15 000, которое должно было быть увеличено до 25 000 при вступлении его в брак. Все это было очень приятно. Затем я отправилась в Олдершот на военный парад.

Прошло совсем немного времени, и в Виндзоре состоялась свадьба моей дорогой Ленхен.

Меня очень тревожил конфликт, назревавший между Пруссией и Австрией. Захватив Шлезвиг-Гольштейн, они теперь ссорились из-за добычи. Я понимала, что им было нужно. Речь шла об объединении германских государств, и вопрос заключался в том, кто возглавит это объединение. Бисмарк был убежден, что это должна быть Пруссия, и он недаром говорил о крови и железе.

В семье вновь начался раздор. Кронпринц, естественно, стоял за Пруссию, но муж Алисы Луи и мой бедный слепой кузен Георг Ганноверский стояли за Австрию. Мысль о том, что два моих зятя станут воевать друг с другом, была мне отвратительна.

Я знала, что Альберт желал бы возвышения Пруссии. Но со времени его смерти ситуация изменилась, и я думала, каковы были бы его чувства теперь. Он надеялся, что Викки когда-нибудь станет прусской королевой, и, если бы Пруссия взяла верх, Викки и Фритц стали бы самыми могущественными монархами в Европе. Но тогда как же Алиса и Луи? А бедный слепой Георг?

Я умоляла лорда Рассела сделать все возможное для предотвращения войны. Я предложила выступить посредницей между двумя государствами. Бисмарк отверг это предложение чуть ли не с презрением. Какой отвратительный человек! В несчастный день пришел он к власти!

Но, помимо этих осложнений, возникли и неприятности внутри страны. Лорд Рассел сказал мне, что, по его мнению, правительство может потерпеть поражение при обсуждении недавно внесенного законопроекта. Я знала, что закон о выборах должен был быть изменен, и его обсуждение продолжалось уже давно.

— Правительство вашего величества находит, что вам лучше остаться в Виндзоре этой весной, а не ехать в Балморал, так как, если возникнет кризис, вам необходимо быть на месте.

Я отказалась. Я была более озабочена международной ситуацией, чем положением в стране.

Билль о реформе проходил обсуждение в парламентском комитете, когда вспыхнула война между Пруссией и Австрией. Почти немедленно вслед за этим лорд Рассел прислал в Балморал прошение о своей отставке.

Меня это крайне раздражило. Я написала ему, что при современном положении дел в Европе намерение министров покинуть свои посты вследствие поражения в вопросе, требовавшем уступок с обеих сторон, свидетельствовало о безответственности. Я просила его пересмотреть решение. Лорд Рассел был непоколебим. Я заявила, что его отставка была предательством, и осталась в Балморале.

Правительство возглавил лорд Дарби, и Бенджамен Дизраэли стал министром финансов и лидером палаты. Но война в Европе лишила меня сна. Я написала Алисе письмо с просьбой прислать ко мне ее детей, потому что у меня было ужасное предчувствие, что Гессен-Дармштадт не устоит против Пруссии. Я посылала белье для раненых. Поддерживать врагов Фритца было ужасно, но его врагами были моя любимая дочь и ее муж. Раздор в семье был как гражданская война — самый душераздирающий конфликт, какой можно себе представить.

Пруссаки захватили Ганновер, лишив трона бедного Георга. Он с семьей нашел себе убежище в Париже. По крайней мере его жизнь была вне опасности.

И затем… война кончилась. Всего за семь недель. Пруссия одержала победу. Желание Бисмарка сбывалось. Германская императорская корона была почти у него в руках. А какой ценой: Ганновер, часть британской территории, нам более не принадлежал. Нам его принес Георг I, и не будь салического закона[67], я была бы там королевой. Теперь он ушел из наших рук. Бедный Луи потерял большую часть своих владений и утратил значительную долю власти — как и другие небольшие германские государства.

Скоро все они будут под единой властью — властью всемогущей Пруссии. Это было тяжелое время, и я была рада оставаться в Балморале, посвящая все свое время подготовке к публикации очерков жизни Альберта в молодости. Я составляла их вместе с моим секретарем, генералом Грэем; и, хотя я плакала над письмами — из которых они в основном состояли, — я совершенно погрузилась в эту работу и чувствовала, как будто Альберт находится со мной рядом.

Когда книга вышла, она имела большой успех, и я решила, что необходимо написать полную биографию Альберта. Я пригласила для этой цели сэра Теодора Мартина, и он принялся за работу.

Я так увлеклась этим, что решила опубликовать кое-какие мои собственные труды. Я всегда записывала все, что происходило, день за днем.

И в следующем году вышли мои «Страницы из дневника нашей жизни в Шотландии с 1848 по 1861 год». Книга имела огромный успех. Конечно, она была написана бесхитростно, от чистого сердца, и, я думаю, люди начали понимать мою преданность Альберту и почему у меня была необходимость запереться от всех и оплакивать его.

Я познакомилась с Бенджаменом Дизраэли, который показался мне очень интересным человеком. В свое время Альберту он не очень нравился. Альберт был уверен, что он красит волосы. Может быть, он их и красил, но у него были изысканные манеры и он так уважительно говорил об Альберте! Это вызвало у меня к нему теплое чувство, и мне было легко беседовать с ним. Он был очень умен и имел некоторую известность как писатель, и так как я сама любила писать, это способствовало развитию у нас интереса друг к другу.

Он подарил мне свою книгу «Сибилла», и я была очень растрогана, прочитав, что книга посвящалась «Идеальной супруге».

— У вас идеальная жена, мистер Дизраэли, — сказала я. — У меня был идеальный муж. Он взглянул на меня с чувством — Найти идеального спутника жизни большое счастье, мэм; те, кому оно выпадает, достойны зависти.

Я могла поговорить с ним об Альберте; он горячо реагировал. Он признался, что всегда глубоко уважал Альберта. Он назвал его великим государственным деятелем. Когда были опубликованы «Страницы из дневника», он пришел меня поздравить.

— Я знаю, как чувствует себя автор, когда видит свой труд напечатанным.

Смеясь, я ответила, что не была автором в том смысле, в каком был он. Но он не придал этому значения и сказал, что «Страницы» будут читать до тех пор, пока существует литература.

— Я никогда не забуду посвящение — «Светлой памяти того, кто сделал жизнь автора яркой и счастливой, посвящаются с благодарностью эти скромные строки».

— Вы запомнили все в точности, мистер Дизраэли.

— Такие слова нелегко забыть, мэм.

Настроение у меня поднялось; мои мысли вновь вернулись к тем дням, когда я была так счастлива с лордом Мельбурном. Я надеялась найти большое утешение в мистере Дизраэли.

Вскоре до меня дошли слухи, сильно раздражавшие меня. Люди не хотели оставить меня в покое. Им трудно было понять, как помогал мне Джон Браун с его резкими манерами и удивительной преданностью научиться жить без моего любимого Альберта. Им непременно нужно было очернить все хорошее. Я никогда не забывала, что они говорили об Альберте; теперь они переключились на Джона Брауна, чтобы досадить мне.

Пронесся даже слух, что я вышла за него замуж! Но это было настолько нелепо, что вызвало у меня только смех. Это напомнило мне времена давно прошедшие. Эскот и этот коварный злобный шепот «миссис Мельбурн», и все только потому, что наша прекрасная дружба с премьер-министром вызывала зависть. Теперь их гнусные помыслы обратились на Джона Брауна… и на меня! Они, вероятно, забыли, что я — королева.

Я пыталась представить себе, что сказал бы лорд Мельбурн, услышав эти слухи. Или даже лорд Пальмерстон. Эти слухи были нелепы, смехотворны — и все же они продолжали распространяться.

Меня называли «миссис Джон Браун». Как они смели! И какая это была вопиющая наглость! Журнал «Панч» опубликовал воображаемые придворные новости под заголовком «Из Балморала». «Мистер Джон Браун совершил прогулку по горным склонам. Он откушал овечьей требухи. Вечером мистер Джон Браун изволил слушать игру волынщиков». Неприличная газетенка под названием «Томагавк» поместила клеветнические в оскорбительные карикатуры. Под одной из них была подпись «Где Британия?». На верхушке задрапированного мантией трона непрочно, так что вот-вот упадет, держалась корона, что должно было иметь особое значение. «Разве более утомительно развлекать равных себе, чем прислугу?» — гласила подпись.

Как они посмели! У них не было никакого сочувствия к постигшему меня горю; они были жертвами своей собственной развращенности.

Поразительно, как самые незначительные, казалось бы, факты проникали в прессу. Я всегда знала, что Джон Браун любил, как он говорил, «глоточек-другой», это означало — он был неравнодушен к шотландскому виски. И, естественно, были случаи, когда он мог и увлечься. Тогда он находился, по его собственным словам, «в немного застенчивом состоянии». Я его в таком состоянии видела редко, потому что он держался от меня подальше и на следующий день признавался, что был накануне «застенчив». Мне это казалось очень честным и довольно привлекательным.

Было еще одно обстоятельство, причинявшее большое беспокойство. Гостивший у нас принц Христиан имел обыкновение засиживаться допоздна; он сидел, разговаривал и курил почти до утра. Браун как-то сказал мне, что из-за этого ему приходится поздно ложиться, и я попросила моего адъютанта, лорда Чарльза Фитцроя, намекнуть принцу Христиану, что курительную комнату будут закрывать в полночь.

Тут же пошли слухи. Слуги всегда сплетничают. Всех это очень развлекало: особы королевской фамилии должны уважать желания мистера Джона Брауна. Почему? Потому что этого желает миссис Джон Браун. В мерзком «Томагавке» появилась карикатура, изображавшая Джона Брауна, растянувшегося спиной к трону со стаканом виски в руке. Как-то вечером ко мне зашел Берти. Браун преградил ему дорогу и сказал:

— К ней сейчас нельзя, она отдыхает. Берти ненавидел Брауна и пришел в ярость.

— Принц Уэльский желает видеть королеву, — требовательным тоном произнес он.

— Это ваш старший, — адресовался ко мне Браун, — я сказал ему, вы слишком устали, чтобы принять его сегодня.

— Благодарю вас, Браун, — сказала я. Я могла представить себе ярость Берти, но не могла позволить ему грубить Брауну.

На следующее утро Берти явился ко мне, размахивая газетой. Я сразу же, поняла, что это «Томагавк».

— Это позор, мама, — сказал он.

— Я презираю такой неприличный вздор и удручена, что ты это все читаешь.

— Это выпад против вас… против королевской власти. С этим необходимо считаться. Мама, Браун должен уйти. Он был чудовищно груб со мной. Он нагрубил Христиану. Он невозможен. Все это становится посмешищем.

— Он мой слуга, Берти. А свою прислугу я выбираю сама.

— Он не обыкновенный слуга.

— Ты прав. Он понимает меня лучше, чем некоторые члены моей семьи, которые, впрочем, и не стараются меня понять.

— Мы все обеспокоены.

— Я думаю, Берти, в семье больше беспокоятся о тебе, чем обо мне. Я уверена, Александру очень огорчает твое поведение. У тебя долги. Я знаю, как ты любишь азартные игры и легкомысленных женщин.

— О, мама!

— Ты всегда был для нас испытанием, Берти. Твой дорогой папа провел много часов, размышляя о том, как помочь тебе стать лучше. Уже в конце жизни он поехал в Кембридж в эту ужасную погоду… Я часто думаю о том, что если бы он не поехал…

Это усмирило Берти, он постоял молча и вскоре удалился. Я была в гневе на него и на этот зловредный «Томагавк». Как они смели печатать этот клеветнический вздор, когда все, в чем я нуждалась, был добрый преданный слуга.

Александра снова беременна. Похоже было, что она собиралась рожать одного за другим, как некогда я. Она была прекрасная мать, ее сыновья обожали ее. Она очень любила свою семью и принимала близко к сердцу все их неприятности. Я никогда не забуду, как она чуть с ума не сошла из-за Шлезвиг-Гольштейна. Теперь ее сестру Дагмар постигло разочарование. Ее жених, русский цесаревич Николай — брак с которым должен был так возвеличить датскую королевскую семью — умер от туберкулеза. Но у Николая был брат, Александр, и Дагмар собиралась теперь выйти за него. Я содрогнулась при мысли, что, потеряв вдруг Альберта, я должна была бы выйти за Эрнста. Глупости, конечно, что она сказала, что всегда любила Александра; но в таких случаях все так говорят.

Теперь Дагмар отправлялась в Россию, и Берти с Александрой хотели присутствовать на свадьбе. Так как Александра была беременна и первый ее ребенок родился недоношенным, врачи рекомендовали ей не ездить. Она очень расстроилась, но, узнав об этом, я ей просто запретила. Берти, однако, очень желал поехать. Мне было очень жаль Александру. Насколько Берти был не похож на Альберта! Он не выносил разлуки со мной, и его не соблазнял блеск подобных церемоний. Но Берти был совершенно другим. Я сказала ему, что, раз Александра не может ехать, у него появится очень хороший повод отказаться. Берти был хитер. Он отправился за советом, и оба, Дарби и Дизраэли, сочли, что Берти должен ехать, так как отсутствие обоих супругов будет истолковано русскими как оскорбление. И радостный Берти поехал. Я настояла, чтобы он побывал и в Пруссии по дороге в Петербург или на обратном пути. Он не хотел этого. По его словам, Викки постоянно критиковала его, по-прежнему считая его своим младшим братом. Он посетил Францию. Он очень любил Париж и всегда поддерживал дружеские отношения с императором, очень к нему расположенным с тех пор, как Берти высказал пожелание, чтобы император был его отцом. Викки писала, что на континенте распространялись слухи о его довольно вольном поведении. Не было сомнений в том, что он пользовался большой популярностью, но ему нравилось принимать у себя и пользоваться гостеприимством людей не самой лучшей репутации, и особенно женщин. Такие письма от Викки были в порядке вещей, но, когда я прочитала сплетни о Берти в письме от Алисы, я почувствовала, что это действительно было серьезно.

Если бы только Альберт был жив, думала я! Я пыталась представить себе, как бы он поступил. Но теперь все было по-другому. Берти был уже не мальчик; он создавал свой собственный двор, состоящий из людей, подобных ему, любивших беспечную и веселую жизнь. Конечно, он был популярен. Но что было скверно, — правительство его одобряло. Они называли Берти превосходным послом; если я возражала против его поведения, мне отвечали смутными намеками на мое собственное затворничество.

Все мы были очень встревожены, так как Александра начала страдать от болей в суставах, озадачивавших врачей. Она едва могла передвигаться. В конечном счете они признали у нее ревматизм. Это было причиной большого беспокойства, потому что она ждала ребенка.

Когда ребенок родился, она была очень больна. Берти не было, и доктора, опасаясь, что она может умереть, послали за ее родителями. Я поспешила из Виндзора в Мальборо-хаус и по прибытии туда застала у постели Александры ее мать. Мне сказали, что ее отец приедет как только сможет. Я была раздражена, так как моего позволения никто не спросил. Но я смягчилась, увидев душевную близость между королевой Луизой и ее дочерью, Я любила Александру, и она сказала мне, что была так рада видеть свою мать, что чувствовала себя лучше с каждой минутой со времени ее приезда.

Тогда я сказала Луизе, что была рада видеть ее и как я любила мою невестку. И поскольку она знала, что я говорила искренне, она расположилась ко мне, а это, в свою очередь, повлияло на меня, и я испытала к ней добрые чувства. Александра родила девочку — Луизу-Викторию-Александру. Я почувствовала невероятное облегчение, что она выдержала это испытание, но ревматизм ее не оставил в боли не прекращались.

Врачи сказали, что у нее ревматическая лихорадка, что беременность ослабила ее организм и ей очень сложно восстановить прежнее здоровье. Она с трудом ковыляла, опираясь на трость, мучаясь от боли. Я сказала Берти, что все это было вызвано той жизнью, которую они вели, и что Александре нужен покой.

— Для твоего папы и для меня не было ничего лучше, как оставаться вдвоем, читать друг другу вслух, играть дуэты. Это так успокаивало. Папа не любил танцев… никогда… и, уж конечно, был не настолько глуп, чтобы увлекаться игрой.

— Не могут же все быть как папа, — сказал он.

— Это правда, — заметила я, — а меньше всех ты, Берти. А ведь ты его сын. Ты должен гордиться этим и стараться походить на него.

У Берти была манера делать вид, что он внимательно слушает, когда на самом деле мысли его были далеко.

Со временем Александре стало лучше, но она продолжала чуть прихрамывать. Она была такая хорошенькая, так прелестно одевалась и так элегантно выглядела, что ничто не могло уменьшить ее привлекательности. Некоторые дамы подражали ее походке. Они находили ее очень изящной и называли «хромота Александры».

В Европе опять назревало беспокойство. Хотя я оставалась в дружеских отношениях с Луи Наполеоном, я подозревала, что он что-то замышлял. Бойцовские качества были свойственны всей его семье. Он намекал, что благодаря верховенству Пруссии в Европе ему угрожало герцогство Люксембургское, границы которого укрепляли пруссаки. Он совещался с королем Голландии, предложив, чтобы герцогство Люксембург стало частью Франции — или Бельгии, если ему предоставят за это небольшую часть территории. Пруссия в пылу победы была неуклонна согласиться на это. Мы должны сохранять мир, заявила я.

В результате состоялась встреча в Лондоне, где было решено гарантировать независимость Люксембурга и разобрать укрепления на границе. Наполеон отнесся ко мне несколько прохладно. Ему нужна была территория, и он считал, что я ему помешала своими попытками предотвратить войну.

В это время я стала все больше появляться на публике. Я заложила Альберт-холл, который должен был быть построен в честь Альберта. Церемония была очень трогательной. Я должна была сделать это, потому что это была только моя обязанность.

По-прежнему носились непристойные слухи о моих отношениях с Джоном Брауном, но я была не намерена позволить убедить себя отослать его в Шотландию, чего некоторым, видимо, очень хотелось.

Я вняла просьбам принять парад в Гайд-парке. Я должна была выехать в экипаже, неестественно, Джон Браун должен был занять свое место на козлах. Ввиду той известности, какую он получил, должна была собраться толпа, чтобы увидеть нас вместе.

Лорд Дарби явился ко мне и сказал, что было бы неблагоразумно разрешить Джону Брауну присутствовать на церемонии.

— Но почему? — спросила я. — Он мой слуга.

— Вам известно, мэм, что в газетах было много неприличных статей и карикатур?

— Имеющих целью погубить репутацию честного человека… и королевы. Да, мне известно. Я не уважаю таких людей. Их следует сурово наказать.

— Существует свобода печати, ваше величество, иногда это может быть очень неприятно. Но я думаю, что при данных обстоятельствах было бы благоразумно, если бы Джон Браун не появился на параде.

Я не собиралась уступать, тем самым проявляя слабость, за которую я бы презирала себя. Мои отношения с Джоном Брауном были отношениями королевы и ее слуги — уважаемого слуги, но тем не менее слуги. И я не поддамся жадным до сенсаций сплетникам. Я заявила твердо:

— Джон Браун будет на параде. Но, странным образом, случилось так, что этого не произошло.

Несколько лет назад Наполеон убедил брата австрийского императора, эрцгерцога Максимилиана, принять мексиканскую корону, когда французы создали там империю вместо республики. Между эрцгерцогом и мной были родственные отношения, так как он был женат на дочери дяди Леопольда Шарлотте. Мексиканцы, однако, не признали эрцгерцога своим императором и просили Наполеона отозвать свои войска, а эрцгерцога отречься. Шарлотта пыталась найти поддержку своему мужу в Европе, но тем временем мексиканцы восстановили республику, а эрцгерцога расстреляли по решению военного трибунала.

Я очень рассердилась на Наполеона, выставившего кандидатуру эрцгерцога и не оказавшего ему поддержки. Но убийство эрцгерцога означало введение при дворе траура, и парад в Гайд-парке было отменен. Я полагаю, лорд Дарби испытал истинное облегчение. Он боялся, что, если Джон Браун появится на параде, это может вызвать волнения в народе.

Пока это все происходило, Наполеон устроил в Париже грандиозную выставку, куда были приглашены главы государств — и среди них, конечно же, Берти.

Берти был, как всегда, общителен, и его визит был признан всеми очень успешным. Будучи в Париже, он встретился с турецким султаном и пригласил его как-нибудь посетить Англию. Султан с готовностью принял это приглашение и решил нанести визит немедленно.

Я была недовольна, потому что не могла оставаться в уединении, когда в страну прибывали такие высокие гости. Со мной были Алиса и Луи. Они были очень печальны, бедные, и по-прежнему возмущались прусской войной — такая катастрофа для них! Тем не менее я была рада побыть с Алисой; она понимала меня лучше, чем другие.

— Принц Уэльский пригласил султана, — сказала я. — Это на его ответственности, и он должен его принимать.

Это отличная идея, сказал лорд Дарби, но будут моменты, когда по дипломатическому этикету необходимо будет и мое присутствие. Иначе мы можем оскорбить султана.

Итак, Берти взял на себя обязанность развлекать гостя, а я, зная Берти, надеялась только, что развлечения не будут слишком неприличными.

Я отправилась в Осборн и приняла гостей там. Султан был очень мил, и, так как меня предупредили, чтобы я выказывала ему дружелюбие, я предложила пожаловать ему орден Подвязки. Он был в восторге, когда Берти объяснил ему, какая это была высокая честь и как редко кто-либо ее удостаивался. У Берти всегда был вкус к театрализованным представлениям, и поэтому было решено, что султан получит орден на борту королевской яхты.

Алиса с мужем, естественно, должны были присутствовать. Стоял июль, но море было неспокойно, и скоро стало ясно, что султану было не по себе. Берти сказал, что, может быть, это была не такая уж удачная мысль — устроить церемонию в море, хотя и близко от берега и в июле — и что хорошо бы все закончить поскорее.

Со мной был Джон Браун. Он стоял рядом со мной, как обычно, и на его честном грубоватом лице было выражение, говорившее, что, если кто-нибудь осмелится напасть на меня, тем хуже будет для него. Я часто упрекала его, говорила, что я вне опасности и что, хотя я ценила его заботливость, не было необходимости принимать такой воинственный вид.

Берти был прав. Мы должны были поторопиться с церемонией, прежде чем султана совсем укачает. Я протянула руку за лентой, и тут ситуация превратилась в настоящий фарс. Первый адъютант повернулся ко второму и сказал: «Ленту». Второй возбужденно прошептал в ответ, что он думает, что лента уже у первого. Мне стало ясно, что ее просто забыли захватить.

Принц Луи стоял рядом со мной, и на нем была пожалованная мной лента. Я услышала, как Джон Браун сказал:

— Хватит нести чепуху. Нет у вас ленты. Придется обойтись этой. Я увидела, как, протянув сильную руку, он сорвал ленту с Луи.

— Дайте ему эту, — сказал мне Браун. — Ему это без разницы.

Какую-то долю секунды я колебалась, потом взяла ленту и вручила ее султану. Бедняга чувствовал себя слишком плохо, чтобы заметить это маленькое недоразумение.

Я чуть не засмеялась… что теперь случалось со мной крайне редко, но всякий раз в ответ на какие-нибудь слова или выходку Джона Брауна.

Так благодаря находчивости моего шотландского служителя этот маленький эпизод завершился благополучно.

Лорд Дарби старел и последнее время неважно выглядел, так что я не удивилась, когда он явился ко мне и попросил об отставке. Я сказала, что прекрасно понимаю его. Исполнение обязанностей премьер-министра — не отдых на курорте. Он посоветовал мне послать за Бенджаменом Дизраэли.

Я последовала этому совету с удовольствием. Мистер Дизраэли прибыл в Осборн, чтобы, по обычаю, поцеловать мне руку и взять на себя формирование правительства. Я к нему сразу же расположилась. В его манере было что-то привлекавшее меня, он вел себя так, словно был околдован, очарован не только моим положением, но и мной лично. Он был так мил, что я снова почувствовала себя молодой. Кое-какие подробности о нем были мне известны, потому что я заранее потрудилась их выяснить. Я невольно сравнивала его с лордом Мельбурном. Лорд Мельбурн был замечательно хорош собой, что немедленно привлекло меня к нему. Боюсь, что в то время я была довольно легкомысленна и на меня производили впечатление некоторые отступления от строгой нравственности. Это было до того, как я изменилась благодаря Альберту.

Бенджамен Дизраэли был совсем другой. Его едва ли можно было назвать красавцем. Цвет лица у него был желтоватый, веки слишком тяжелые, нос слишком велик. Волосы у него были жирные, и некоторые утверждали, что он их красил. Привлекали же меня в нем его манеры и то, как он выражался. Он знал силу слова. Он был галантен. Возможно, в этом-то все и крылось. При нем я чувствовала себя привлекательной, чего на самом деле не было. Он умел найти слова, внушающие мне, что я не только недурна собой, но и умна. Это был особый дар, и Бенджамен Дизраэли обладал им вполне.

Он был намного старше меня. Он родился в 1804 году — то есть был старше меня почти на пятнадцать лет. Он позднее рассказал мне, что был вторым сыном Исаака д'Израэли, еврея, разумеется, и очень состоятельного, чей отец был выходцем из Италии и составил себе состояние производством соломенных шляп. Семья его бежала от испанской инквизиции в 1492 году.

Все это он рассказывал мне как роман, и я, должна признаться, нашла его очень увлекательным. Его отец Исаак был вольтерьянцем и порвал с иудаизмом, что привело к тому, что все его дети были крещены и стали протестантами.

— Это оказалось очень важно для меня, мэм, — сказал он, — хотя тогда я этого не сознавал. Если бы я остался евреем, я бы не мог в то время стать членом парламента. Евреи получили это право только в 58-м году, когда я уже пробыл в палате более двадцати лет.

Беседы с ним еще и потому были так увлекательны, что он упоминал различные факты так, что они непременно запоминались.

— Я всегда был нетерпелив, мэм. Я не хотел ждать, пока удача придет ко мне. Я хотел ухватить ее сам. Когда мне было двадцать лет, мое невезение пугало меня. Я постоянно напоминал себе, что Питт[68] был премьер-министром в двадцать четыре года. А где же Дизраэли? — спрашивал я себя. Нигде.

— Но ваш успех был неизбежен, мистер Дизраэли, — сказала я.

— Ваше величество так милостивы. Я пытался составить себе состояние на бирже, и одно время все шло неплохо. Тогда я предпринял попытку издавать газету. Это закончилось катастрофой. Тогда я решил стать писателем. «Вивиан Грей», мой первый роман, имел некоторый успех. Но этой книгой я оскорбил многих.

— Люди всегда готовы оскорбляться чем бы то ни было. Я думаю, они просто завидовали вашему успеху.

Так протекали наши беседы. Они были куда интереснее, чем с большинством моих других премьер-министров. Они так напоминали мне наши дружеские разговоры с лордом Мельбурном.

Я знала, что у Дизраэли до женитьбы были любовницы; но этой стороны его жизни мы, конечно, не касались, хотя он рассказал мне о своей дружбе с Уиндэмом Льюисом и как, находясь под его покровительством, он подружился с его женой.

— Это не была любовь с первого взгляда, — сказал он, — но это чувство переросло в глубокую любовь. Мэри Энн однажды сказала, что я женился на ней ради денег, теперь я женился бы на ней по любви.

— А вы женились на ней ради денег, мистер Дизраэли?

— Признаюсь, я принял во внимание ее состояние.

— Как это корыстно! — Я засмеялась. После смерти Альберта я так редко смеялась. Джон Браун вызывал у меня улыбку, но с мистером Дизраэли я действительно смеялась.

Он любил говорить о Мэри, и мне стало казаться, что я хорошо ее знаю. Он рассказывал мне, какая она была преданная жена, и когда он задерживался в палате, она всегда дожидалась его с готовым ужином, когда бы он ни приходил. Они были не только любовники, но и друзья.

— Я это так хорошо понимаю, — сказала я печально.

— Мэм, у нас с вами есть общее, что является большой редкостью, — счастливый брак. Как он был прав!

Он подарил мне свою книгу «Сибилла», которая мне очень понравилась. Я подарила ему «Страницы из дневника» с моим автографом.

Он постоянно отзывался обо мне как о собрате по перу, что, надо признаться, мне нравилось. Я с нетерпением ожидала его посещений. Они были для меня возвратами в прошлое. Я чаще и Чаще вспоминала дни, когда я с таким удовольствием ожидала визитов лорда Мельбурна. Теперь я не могла дождаться визитов Бенджамена Дизраэли. Ко мне вернулся некий вкус к жизни. Я в этом не признавалась, но в глубине души я знала, что это было так.

Такое счастливое положение вещей не могло длиться долго. Уильям Гладстон — который мне не нравился — поднял ужасную возню вокруг отделения церкви от государства в Ирландии. Правительство было против этой меры и потерпело поражение: большинство голосов «против» составило шестьдесят пять.

Я была в Виндзоре, когда приехал Дизраэли, и была в восторге при виде его, не подозревая, какое он привез известие. Он быстро рассказал мне, что произошло в палате общин.

— Я не вижу другого выхода, мэм, — сказал он, — как вручить вам прошение об отставке.

— Отставка! — воскликнула я. — Это значит, что этот ужасный Гладстон будет читать мне здесь лекции?

Дизраэли с печальным видом пожал плечами. — И что это за вздор с ирландской церковью? Во всяком королевстве церковь объединена с государством. — Мистер Гладстон другого мнения, мэм. Как, впрочем, и другие, о чем свидетельствует наше поражение.

— Если я приму вашу отставку, — сказала я, — я буду вынуждена передать ваш пост мистеру Гладстону, и тогда правительство пойдет на отделение церкви от государства. Я считаю, такой шаг следует хорошенько обдумать. Нельзя спешить с проведением каких-либо актов в палате, что как раз и произойдет, если вы уйдете в отставку.

— Ваше величество можете, конечно, отказаться принять мою отставку и распустить парламент.

— Именно это я и сделаю. До выборов пройдет какое-то время, и ваше правительство пока останется у власти.

— Это значит, мэм, что я остаюсь на своем месте и мы назначаем выборы …примерно через полгода.

Мне пришлось этим довольствоваться. Шесть месяцев — очень долгий период в политическом смысле, и никто не знает, что может произойти и оказать воздействие на переменчивое общественное мнение; была еще возможность, что через полгода правительство сможет остаться у власти.

Дизраэли убедил меня, что мне было бы неплохо показываться на людях. После смерти Альберта в Букингемском дворце не было приемов, но я приняла парад двадцати тысяч добровольцев в Виндзорском парке, а через несколько дней устроила прием в саду Букингемского дворца.

Однако я не хотела, чтобы люди думали, что я возьму на себя и Другие обязанности. В августе я посетила Швейцарию, и чтобы подчеркнуть, что я не желаю привлекать к себе внимание, я путешествовала под именем герцогини Кентской. Наполеон был очень любезен и предложил мне для путешествия через Францию императорский поезд, а в Париже я встретилась с императрицей Евгенией. В Люцерне я сняла домик возле озера и очень приятно провела там время в уединении.

Но все же я была рада вернуться в Балморал; это было особенно интересно, потому что я просила Брауна подыскать мне маленький домик… простой уютный маленький домик. Балморал был все-таки замок, а мне хотелось иметь домик, где я могла бы жить совсем просто.

Можно было надеяться, что Браун найдет подходящее место. Со свойственной ему тонкостью чувств Он выбрал место, в свое время особенно поразившее Альберта. Это был Гласальт Шиль, что означало Мрак и Скорбь. Что могло лучше соответствовать моему настроению! Вокруг была прекрасная нетронутая природа, почти устрашающая в своем величии, особенно там, где с гор низвергался в озеро водопад.

Я назвала этот дом «Вдовьим домом», потому что к нему не прикасалась рука Альберта, тогда как Осборн и Балморал были его созданиями.

Я отправилась туда с Луизой и одной из фрейлин, помнится, Джейн Черчилль. Воздух был прозрачен и чуть холодноват для начала октября. Мы пили чай в Беркхилле, где к нам присоединились Джон Грант и Артур, прибывший только что из Женевы. Артур сел с нами в экипаж, а Грант поместился с Брауном на козлах.

Когда мы приехали, я была в таком волнении. Дом был освещен, так как нас ожидали и прислуга хотела оказать нам теплый прием.

Это был маленький домик, но оказавшийся довольно большим внутри. Наверх, где располагалось несколько спален, вела лестница. На первом этаже были моя гостиная, спальня и комната для горничных; по другую сторону холла располагались столовая, кухня, комната дворецкого, кладовая и еще одна комната для мужской прислуги.

Когда мы отужинали, явился Джон Браун и без всяких церемоний объявил, что все готовы праздновать новоселье, это означало приглашение мне присоединиться к ним, что я и сделала.

После ужина все было убрано, и столовая превратилась в маленький зал. Нас было девятнадцать человек. Двое играли на волынках, а остальные приготовились танцевать. Браун сказал, что нехорошо, если я не буду танцевать вместе с ними, поэтому я исполнила его просьбу. Как было странно снова танцевать! Мне это доставило удовольствие, и я вспомнила, как я любила балы в молодости — пока Альберт не внушил мне, что танцы — бесполезное и легкомысленное занятие.

Я танцевала, и эти честные шотландцы не видели ничего необычного в том, что королева танцует с ними.

Когда танец был окончен, Браун внес то, что он называл «Виски-тодди». Я отказывалась пить, но Браун пришел в негодование.

— А ну-ка, давайте, — сказал он, — вы должны вылить за тепло этого дома.

Я отпила немного, а Грант произнес речь, в которой просил Бога, чтобы «наша хозяйка, наша добрая королева царствовала над нами многие годы».

Все они приветствовали меня и выпили за мое здоровье, после чего очень развеселились. Я удалилась к себе вскоре после одиннадцати, но, я думаю, они продолжали танцевать и петь до утра.

Лежа в постели, я думала о прошлом и о милом Альберте, которому бы так здесь понравилось. Я верила, что он видит меня и благословляет мой «Вдовий домик». И с этой утешительной мыслью я заснула.

Я была еще в Шотландии, когда состоялись выборы. Правительство Дизраэли ушло в отставку, и его место заняли либералы, победившие большинством в сто двадцать восемь голосов. Теперь, подумала я, моим премьер-министром будет этот отвратительный Гладстон.

Я приняла его холодно. Этот человек раздражал меня. Он говорил таким авторитетным тоном, словно обращался к собранию. Его пламенное красноречие не знало границ; оно изливалось неудержимым потоком убедительных слов. Он был из тех людей, которые не сомневались в правильности своих идей, и складывалось такое впечатление, что он намерен все их воплотить в жизнь.

Я знала, что он был порядочный человек, потому что я всегда старалась выяснить все, что могла, о моих премьер-министрах. Мне приходилось так много иметь с ними дело, что подробное знакомство с их прошлой и настоящей жизнью было необходимо.

Уильям Эворт Гладстон был сыном ливерпульского купца, переселившегося туда из Шотландии. Его отец активно занимался политикой и не только преуспел в делах, но и около десяти лет был представителем тори в парламенте. Гладстон окончил Итон, а затем Оксфорд. В Итоне его большим другом был лорд Линкольн, сын герцога Ньюкасла; герцог, на которого произвели большое впечатление энергия, красноречие и вообще выдающиеся качества Гладстона, предложил ему помочь стать кандидатом тори от Лиуорка. Гладстон согласился и завоевал себе место в парламенте. С тех пор началось его возвышение, так как для человека с его дарованиями и преданностью делу было невозможно остаться в тени.

В молодости он очень близко познакомился с семьей Глинн. Леди Глинн была вдова с двумя сыновьями, один из которых был членом парламента, и двумя дочерьми, Кэтрин и Мэри. Он влюбился в Кэтрин, но она не сразу приняла его предложение. Я могла вообразить себе, как он ухаживал за ней. Уж не обращался ли он и к ней, как к собранию? Мне это казалось вполне возможным. Однако в конце концов она дала согласие, и, разумеется, выбор его был очень удачным. Лучшую жену ему трудно было бы найти. Она происходила из семьи, давшей стране много политических деятелей. Она была в родстве с четырьмя премьер-министрами, и поэтому казалось вполне естественным, что мужем ее тоже должен был быть премьер-министр.

Она была полной противоположностью своему мужу, живая, жизнерадостная, пользующаяся всеобщей любовью; по уму ей было с ним не сравниться — но она была очень мила. Она понравилась мне с первого взгляда, и мне было очень жаль ее, что ей достался такой муж!

У нее было восемь детей, из которых умер один. Она была источником тепла в домашнем очаге. Я могла вообразить себе его — четкого, аккуратного, как в своих суждениях, так и в домашних делах. Она была беззаботна и непоследовательна. Но у нее было обаяние, что он сознавал и, наверное, ценил, не обладая им сам. Он был ей предан, как и она ему, и я не могла этого не одобрить. Она заставляла его делать моцион и переодеваться, когда он попадал под дождь; она всегда заботилась о том, чтобы он тепло одевался в холодную погоду. Как Мэри Энн Дизраэли, она всегда дожидалась его возвращения из палаты, чтобы подать ему ужин; она охраняла его; она следила за каждым его шагом и даже заинтересовалась сама политикой, к которой, несмотря на свое родство со всеми этими премьер-министрами, не имела никакой склонности.

Все эти сведения дошли до меня через прислугу. У меня всегда были любимые горничные, приносившие мне все новости. Я знала, что меня — как и Альберта — обвиняли в том, что мы лучше ладили с прислугой, чем с придворными. В этом была доля истины, но я была еще ближе к ним, чем Альберт. Я хотела, чтобы они знали, что я забочусь об их благополучии. И они знали это и любили меня, и так получилось, что я узнавала всякие подробности, которые иначе до меня бы не дошли.

И вот таков был человек, ставший теперь моим премьер-министром. Без сомнения, замечательный, честный, упорный, когда речь шла о том, что он находил правильным, человек, который в старину пошел бы на костер за свои убеждения.

Я должна была бы восхищаться, но я не могла. Мне он просто не нравился, а мои симпатии были так же сильны, как и мои антипатии.

Как только он оказался у власти, было предпринято огромное количество реформ, реформы были у него манией. Я всегда твердо верила в религиозную терпимость и свободу, но Гладстон желал пойти дальше. Он вводил радикализм. Глупо было пытаться уничтожить классовые различия. Не то чтобы я считала, что происхождение — это все. Я понимала, что на самом деле более важным были образование, хорошее поведение и моральные принципы; у меня было достаточно доказательств, что такими качествами обладали люди и невысокого происхождения. Гладстон вводил новые меры с такой поспешностью, что за ним трудно было уследить. Обычно он стоял передо мной в позе оратора, подробно излагая свои разнообразные проекты, и говорил, говорил, говорил без остановки. Я должна признать, что он был красноречив. Иногда я отвлекалась от предмета обсуждения и задумывалась о том, как его переносит бедная миссис Гладстон.

Я понимала, конечно, что по закону я не могла ему противоречить. Решения принимало избранное народом правительство, а не королева. Но в некоторых вопросах у меня было право голоса, и я решила противостоять ему, где только возможно.

Его первым шагом было отделение церкви от государства в Ирландии. Судя по результатам выборов, народ поддержал его. Но, будучи принят палатой общин, проект закона был отвергнут палатой лордов. Мне было известно, что это может привести ко всяким осложнениям, и в подобных случаях верхняя палата уступала нижней. Я хотела, чтобы это дело уладилось, потому что, хотя я и была не согласна с этим проектом, я сознавала, что конфликт был во вред стране. Я попросила палату лордов уступить палате общин. Пусть закон будет принят в принципе, а детали можно согласовать позднее.

Благодаря моему вмешательству закон был принят, но возникло множество процедурных проблем. Обратились опять ко мне, и я помогла примирить обе стороны. Я показала всем тем, кто считал, что, скорбя по мужу, я пренебрегала своими обязанностями королевы, что государственные дела мне небезразличны. Но факт оставался фактом, мистер Гладстон мне не нравился.

Я хотела показать, как я ценю Дизраэли, и решила предложить ему графский титул. Я послала за ним и высказала ему свои намерения. Он был преисполнен благодарности; он поцеловал мне руку и со слезами на глазах сказал, что не заслуживает такого внимания от самой замечательной королевы и самой очаровательной женщины.

Его лесть насмешила меня, но я должна сказать, что она доставила мне удовольствие, особенно после высокопарных лекций моего премьер-министра.

Однако Дизраэли отклонил мое предложение. Вероятно, он думал, что это ограничит его деятельность в палате общин. Но он сказал:

— Ваше величество были так милостивы ко мне, что я возьму на себя смелость высказать предложение.

— Прошу вас, — отвечала я.

Он поколебался немного, и на лице его отразилась боль. У него были такие выразительные черты лица…

— Речь пойдет о Мэри Энн, — сказал он.

Он всегда очень непринужденно говорил со мной о своей жене. И мне стало казаться, что я с ней знакома. Каждый его рассказ добавлял какую-нибудь деталь к облику этой замечательной женщины. Я помню, как однажды, когда он должен был произнести в палате очень важную речь, она поехала с ним; когда он выходил из экипажа, ей прищемили руку дверцей. Она испытала мучительную боль, но не издала ни звука, боясь, что это взволнует его и отвлечет от предстоящего выступления.

Я рассказывала ему о добродетелях Альберта, и он часто говорил, смеясь, что мы соперничаем друг с другом, превознося достоинства своих супруга и супруги. Затем мы вздыхали и говорили о том, как нам повезло. Теперь он сказал:

— Мэри Энн очень больна. Она думает, что я об этом не знаю. Она делает вид, что все благополучно. Однако ей осталось жить около года.

— О, как ужасно! Я так сожалею.

— О ваше величество… милая, добрая… вы изумительны! Да, Мэри Энн недолго быть со мной, и я знаю, что ваше величество понимает, как немногие, всю глубину моей скорби. Я с трудом удерживалась от слез. Немного помолчав, он продолжал:

— Вот в чем заключается моя просьба. Если бы Мэри Энн могла получить титул, независимо от меня. До того… как она умрет…

— Разумеется! — воскликнула я. — Я сама позабочусь, чтобы это было сделано.

Он поднес мою руку к губам. На лице его выражалось более чем благодарность: это было обожание. Итак, Мэри Энн стала графиней Биконсфилд.

Он рассказал мне, как она была счастлива, и благодарил меня за все, что я для него сделала. Я сказала ему, что это пустяки. Это он сделал многое для меня. Он был моим добрым другом и всегда им останется. И я надеялась, что, когда придет время, и он будет нуждаться в утешении, он обратится ко мне.

Хотя мы виделись реже, чем я того желала бы, поскольку правительство возражало бы против моей слишком близкой дружбы с лидером оппозиции, ничто не могло помешать нам писать друг другу. Я с нетерпением ждала его писем. Они были всегда так забавны, остроумны и полны всяких сплетен. Они меня очень радовали. Я послала ему примулы из Осборна. Он ответил мне благодарственным письмом. Отныне, писал он, это будет его любимый цветок.

РОКОВОЕ ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ

По-прежнему ходили клеветнические слухи о Джоне Брауне и обо мне. Я настолько к ним привыкла, что просто их игнорировала.

Правда, они стали иного толка — я якобы интересуюсь спиритизмом. Это повальное увлечение незадолго перед тем охватило страну, и многие клятвенно свидетельствовали, что входили в контакт с умершими. И теперь мою дружбу с Джоном Брауном объясняли тем, что я использую его как медиума, чтобы общаться с Альбертом. Если бы только я могла общаться с моим возлюбленным, как бы я была счастлива!

Я знала, что, если бы он только мог, он бы пришел ко мне. Конечно, все эти разговоры о спиритизме заинтересовали меня; я часто говорила об этом с моими придворными дамами; я слушала их рассказы о необычайных происшествиях. Мы даже устроили несколько сеансов в темноте. Но Альберт так и не появился. Все эти сплетни о Джоне Брауне-медиуме казались мне нелепостью. Трудно было представить, что прямолинейный, немного грубоватый Джон Браун общается с потусторонним миром. Удивительно, откуда брались подобные слухи, но все же лучше, чтобы Джона Брауна считали медиумом, чем моим любовником. Я всегда думала, насколько пустой должна была быть собственная жизнь людей, чтобы они проявили столь активное любопытство к чужой жизни.

Я всегда помнила, как Альберт желал, чтобы при дворе бывали писатели; он думал, что их общество гораздо интереснее, чем общество тех, кто обычно составлял наше окружение. Я была против, опасаясь, что разговоры будут идти о таких высоких материях, что мне будет трудно принимать в них участие. Так, по глупости, я лишила Альберта удовольствия. Теперь я решила пригласить некоторых писателей ко двору. Меня не столько интересовали книги, сколько написавшие их люди, а уверенность Альберта, что это люди выдающиеся, побудила меня осуществить то, к чему я не была склонна при его жизни.

Разумеется, я всегда восхищалась Теннисоном. Его поэма «In Memoriam» принесла мне большое утешение, и я написала ему об этом. Он бывал у меня в Осборне и в Виндзоре. Это был обворожительный человек, с которым было очень легко разговаривать.

Я прочла «Мельницу на Флоссе» Джорджа Элиота[69], но особенно я увлекалась романами Диккенса. Я пригласила его в Букингемский дворец, где имела с ним очень интересную беседу, вновь упрекая себя за то, что отвергла предложение Альберта приглашать подобных людей ко двору. Они очень отличались от тех, кого я обычно встречала. Они высказывали много очень интересных мыслей. Я не уверена, что желала бы продолжительного общения с ними, но, прочитав их книги, было любопытно встретиться с ними и узнать в какой-то степени, что они собой представляли.

Я погружалась в мир, созданный Диккенсом, такой отличный от того, в котором я жила. Я просила Диккенса прислать мне его книги с автографами. Он был очень доволен моим приглашением. Со слезами на глазах мы говорили с ним о малютке Нелл. Он был одним из сердечных, глубоко чувствующих людей, к которым я сразу же располагалась.

Я подарила ему «Страницы из дневника», и он попросил меня надписать книгу для него. «От смиренного автора величайшему», — написала я.

Примерно в это время разразился скандал с делом Мордонтов. Альберт и я всегда опасались, что с Берти будут осложнения, и, к великому моему сожалению, мы оказались правы!

Я всегда знала, что Берти вел то, что называют «двойной жизнью». Это было очень дурно. У него была добродетельная жена, любимая народом, признанная одной из самых красивых женщин в Англии; у него было четверо прелестных детей; казалось, у него было все. И все же он оказался замешанным в скандале, и каком скандале!

Я знала, бурная ночная жизнь, актрисы, карточная игра — все это рано или поздно должно было кончиться катастрофой.

Но это было ужасно. Я была потрясена. «Возникло некое неприятное осложнение», — писал мне Берти. Он был вызвана суд. В суд! Принц Уэльский! Я никогда не слышала ничего подобного.

Я послала за ним немедленно. Он объяснил мне, что сэр Чарльз Мордонт начал дело о разводе со своей женой, и у него были письма, написанные ей Берти, и в результате Берти получил повестку — его вызывали в суд.

— Расскажи мне все откровенно, — сказала я.

Он был явно озабочен. Бедная Александра! Я пыталась представить себя на ее месте, но с Альбертом это было невозможно!

— Я невиновен, — сказал Берти. Я была не в состоянии скрыть недоверие.

— Очень прискорбно, что ты выбираешь себе в друзья людей с сомнительной репутацией.

— Я повторяю, мама, я невиновен.

Я полагаю, что, когда в семье кому-то угрожает опасность, остальные приходят ему на помощь, даже и не будучи убеждены в его невиновности. Но Берти был так тверд в своих заявлениях, что я не могла ему не поверить.

— Но ты был знаком с этой женщиной, — сказала я.

— Да, я знал их обоих.

— И сэр Чарльз Мордонт называет тебя соответчиком.

— Нет, нет, — быстро возразил Берти. — Он обвиняет Фредерика Джонстона и лорда Коула.

— Тогда при чем здесь ты?

— Она упомянула мое имя, и существуют письма.

— Письма! — воскликнула я. — Ты помнишь, какие осложнения они доставили моему дяде Георгу?

— Конечно, помню. Я не так люблю писать, как вы, мама, но иногда мне приходится.

— Мои письма, — возразила я, — можно прочитать в любом суде, не навлекая ни на кого позора. Это ужасно. Впервые я рада, что Альберта нет с нами. Это бы так его расстроило.

— Я невиновен, — повторил Берти.

— А что думает Александра?

— Она очень огорчена всем этим.

— Бедная девочка. Мне никогда не приходилось выносить такое.

— Папа, конечно, был святой, — сказал Берти. — Боюсь, что я не таков, мама. Но в этом случае я невиновен. — Наследник престола вызван в суд!

Я засыпала его вопросами и наконец вышла на свет истина. У леди Мордонт родился слепой ребенок, и это ее ужасно поразило. Она, к слову сказать, и в лучшие времена была довольно истеричной особой. А теперь она впала в настоящее безумие. Леди Мордонт беспрестанно твердили о том, что ребёнок родился слепым по ее вине, что она — грешница. Она сказала Мордонту, что отцом ребенка был не он, а лорд Коул. Потом она заявила, что изменяла ему и с другими, упомянув Фредерика Джонсона и принца Уэльского. Мордонт обыскал ее письменный стол и нашел счета, свидетельствующие о том, что она останавливалась в отелях с Джонстоном и Коулом и… там были и письма принца Уэльского.

После того как Берти ушел, я думала только об этом. Я хотела повидаться и поговорить об этом с Дизраэли, но пригласить его во дворец я не могла, так как он возглавлял оппозицию. Поэтому единственный, с кем можно было бы обсудить ситуацию, был только Гладстон. Но как можно было говорить с ним о таком деле? Он бы ораторствовал и ораторствовал, пока бы я не закричала на него и не приказала бы ему удалиться.

Альберт всегда предвидел, что нечто подобное случится с Берти, думала я. Но я не находила утешения в этой мысли. Альберта не было со мной, чтобы дать мне совет. А что мы могли поделать? Ничего. Даже особы королевской фамилии должны повиноваться суду, а Берти был вызван в суд повесткой.

Мне было жаль его. Он был ветрен. Это был его недостаток, но я сравнивала его с несравненным Альбертом, и это было несправедливо. Берти, каким бы он ни был, — мой сын. Он заявлял, что невиновен, и я была уверена, что он говорил правду. Я вспоминала обо всех ужасных вещах, которые говорили об Альберте, о клеветнических измышлениях, направленных против меня и Брауна.

Я вспоминала Берти ребенком, и иногда мне казалось, что Альберт был с ним слишком строг; я вспоминала его слезы, когда его наказывали, и как я тогда старалась не думать об этом. Я вспоминала ссоры с Альбертом, потому что он был слишком строг с Берти и слишком мягок с Викки.

Я села и написала Берти. Я написала, что верю ему, но что всегда найдутся люди, готовые обрушиться на нас с нападками, но он должен проявить твердость и пройти через это испытание. Он должен знать, что его мать с ним.

Берти сразу же приехал ко мне, такой мягкий, нежный и благодарный. На этот раз он был вполне откровенен и сказал, что, к сожалению, иногда проявлял неосторожность. Он писал леди Мордонт, но совершенно безобидные письма. Он никогда не был ее любовником, но ему было известно о ее отношениях с Коулом и Джонстоном. Это была их проблема, но не его.

— Если ты невиновен, — сказала я, — люди это поймут. Невинность — лучшая защита.

— Мордонта представляет в суде Бэллентайн. Говорят, что он довольно свиреп.

— Держись твердо и говори правду, Берти, и ты одолеешь кого угодно. Он обнял меня. Странно, но в этот момент он показался мне ближе, чем когда-либо.

Интерес в обществе к этому процессу был огромен. Газеты были полны подробностей. Я понимала, что все это очень серьезно, потому что, каково бы ни было решение присяжных, Берти все равно будут считать виновным. Людям доставляет удовольствие осуждать других — особенно вышестоящих.

Я слышала о том, как все происходило в суде. Давая показания, Берти отвечал на дотошные вопросы обвинителя, как мне показалось, спокойно и откровенно. Он признал, что знал леди Мордонт и был с ней в дружеских отношениях.

— Совершили ли вы и леди Мордонт какие-либо непристойные или преступные деяния? Это был самый важный вопрос, и Берти ответил очень твердо:

— Нет.

Берти был оправдан. Более того, было доказано, что леди Мордонт была душевнобольная, и дело было прекращено.

Какая удача для Берти! Я надеялась, что это послужит ему уроком на будущее. Что подумали Викки, Алиса и Ленхен, услышав все это?

Я считала своей обязанностью написать Викки, потому что была уверена, что она всегда была невысокого мнения о Берти, а сейчас, конечно же, была убеждена в его виновности.

«Я не сомневаюсь в его невиновности, — писала я. — Его появление в суде принесло пользу, но все это было очень болезненно и унизительно. Наследник престола не должен был соприкасаться с такими людьми. Я надеюсь, это будет ему уроком. Я воспользуюсь этим примером, чтобы напомнить ему, что может случиться, если возникнет такая необходимость. Поверь мне, дети — это источник ужасного беспокойства и причиняют куда больше скорби, чем радости».

Но я была благодарна, что Берти вышел из этого неловкого положения, хотя и не без ущерба для своей репутации, так как несмотря на то, что его показания и были приняты и леди Мордонт была признана сумасшедшей, такие истории всегда бросают тень на человека.

Как раз когда я начала приходить в себя после процесса Мордонтов, накалилась обстановка в Европе. Умер лорд Клерендон, на чье мнение я всегда полагалась, и его место занял лорд Гренвиль. Гренвиль был хороший человек, но ему было далеко до лорда Клерендона, а в этот момент нам был нужен сильный и опытный министр иностранных дел. Уже некоторое время между Францией и Германией назревал конфликт. Я писала главам обоих государств, призывая их к осторожности, но моими уговорами пренебрегли, и в июле Наполеон объявил войну. Я сочла это неоправданным безрассудством, и, когда я услышала, что он посягает на независимость Бельгии, я твердо стала на сторону Германии.

Бельгия была мне особенно дорога. Я благодарила судьбу, что дядя Леопольд не дожил до этой угрозы своему королевству. Несмотря на то, что я не выносила Бисмарка, у меня были прочные связи с Германией. Это было почти семейное дело. С другой стороны, у меня были дружеские отношения с Наполеоном. Берти был особенно к нему расположен. И вот… нам снова предстояло разрываться между двумя сторонами. Какая глупость все эти войны и как глупы люди, затевающие их.

Мужья Викки и Алисы были глубоко втянуты в конфликт и даже находились в действующей армии. Я посылала Алисе в Дармштадт все необходимое для госпиталей и с ужасом следила за ходом войны.

Скоро стало ясно, что французам не устоять против немцев, захватывающих Францию. Я написала Викки и Фритцу, умоляя использовать их влияние, чтобы предотвратить обстрелы Парижа, которые бы привели к уничтожению такого прекрасного города. К величайшей ярости Бисмарка, они обратились с такой просьбой, и Бисмарк горько жаловался на женскую сентиментальность, препятствующую успехам немецкой армии.

Побольше бы еще женского влияния, думала я, и было бы не так легко втягивать страны в войны, приносящие многим потери и скорбь. Император сдался при Седане, и немцы вошли в Париж. Война была окончена.

Мне было очень жаль Наполеона и Евгению и тяжело видеть их унижение. Мне нравился император, и Евгения была очень привлекательна. Теперь они стали изгнанниками, которым было некуда деться. Евгения обратилась ко мне, и я предложила ей убежище в Англии. Она поселилась в Чичестере. Наполеон несколько месяцев оставался в плену у немцев, но, когда его освободили, он присоединился к Евгении.

Хотя я никак не одобряла его политику и мои симпатии были на стороне Германии — поскольку там жили многие члены моей семьи и через Альберта и мою мать у меня были с ними тесные связи, — я не забыла, что Наполеон и Евгения всегда были моими друзьями. Как они были благодарны, бедные! Пасть могут и сильные! Это урок для всех нас.

Для меня был поистине печальный день, когда я узнала о смерти бедняжки Лецен. Нахлынули воспоминания, и я почувствовала укоры совести. Мы были очень близки, и в молодости она была для меня самым родным человеком. Иногда я даже называла ее мамой. А потом… Она уехала, и мы почти уже больше не виделись. Я надеялась, что она не слишком часто и не слишком печально вспоминала о своей жизни в Кенсингтонском дворце.

Гладстон и его министры находились в напряжении из-за положения дел 6а континенте. Германские государства объединились в одну большую империю. Ее создание было провозглашено в Зеркальном зале Версаля, чем подчеркивалось верховенство Германии над Францией. Такой жест был типичен для Бисмарка. Так что теперь вместо нескольких небольших государств существовала единая могущественная империя. А кроме того, в то же самое время Франция стала республикой.

Явился Гладстон и, стоя передо мной — я не предлагала ему сесть, — подробно распространялся об опасной ситуации. Король был низложен. Это должно внушить опасения всем монархам. Им необходимо иметь поддержку народа. Суть этого разглагольствования сводилась к тому, что монархи, запирающиеся от народа, на такую поддержку рассчитывать не могли. В настоящий момент даже у принца Уэльского поубавилось популярности. Дело Мордонтов не пошло ему на пользу, и, каково бы ни было решение суда, всегда находятся смутьяны, пытающиеся представить его виновным.

Я сказала ему, чтобы он обратился за разъяснением к доктору Дженнеру, настаивавшему на том, что я нуждаюсь в покое и отдыхе.

— Тяжкий труд убил принца-консорта, — сказала я. — Он не щадил себя. Если бы он столько не работал, он был бы жив сейчас.

Мистер Гладстон продолжал свою речь об опасностях, проистекающих из новой ситуации в Европе.

Мои мысли начали блуждать. Бедная миссис Гладстон, подумала я. Как она переносит этого человека?

Александра казалась мне в то время очень печальной. Она, конечно, очень разочаровалась в Берти. К тому же ее постиг еще один удар — умер ее новорожденный ребенок, маленький Александр. Она советовалась со мной по поводу витража в его память в церкви в Сэндрингэме. Мне очень понравилась эта мысль, и, я думаю, разговоры со мной об этом приносили ей большое утешение.

Ее опять стали мучить ревматические боли. Когда я вспоминала свое знакомство с веселой хорошенькой девушкой и как она надела черное платье, чтобы показать, что она разделяет мой траур, мне становилось грустно. Она была по-прежнему прекрасна — этого ничто не могло у нее отнять; но она утратила свою веселость.

Быть может, мне следовало бы поговорить с Берти. А может быть, и нет. От разговоров с ним никогда не было толку.

Когда мы были в Балморале, Луиза очень подружилась с семейством Аргайл, и особенно с сыном и наследником герцога, маркизом Лорном. Я несколько опешила, когда Луиза сказала мне, что Лорн хочет на ней жениться. Не из королевской семьи, подумала я. Это не годится.

— Милое дитя мое, — сказала я, — а что ты чувствуешь?

— Я люблю его, мама. Я хочу выйти за него замуж. Я надеюсь, вы дадите нам свое благословение. Что мне оставалось делать? Милая девочка так и сияла.

— Я надеюсь, что ты будешь счастлива, дорогая. Она обняла меня.

— Милая, добрая мамочка! — сказала она. Конечно, я была рада видеть ее счастливой, но все-таки я напомнила ей, что девушки из королевской семьи редко выходили за простых смертных.

— Я знаю, мама. Последний раз это случилось, когда сестра Генриха VIII[70] Мэри вышла за герцога Саффолкского.

— Помнится, — сказала я, пытаясь принять строгий вид, — она сначала вышла замуж, а потом уж попросила разрешения.

— Но, мама, с Генрихом VIII так было всего вернее. Вы же не тиранка, а самая чудесная, милая мамочка в мире.

Я очень разволновалась. Они уходят от меня… все. Осталась только одна Беатриса. И мне казалось, что я не смогу выдержать разлуки с ней.

Откладывать свадьбу не было причин, так что она состоялась в марте следующего года. Я возглавляла процессию в черном атласном платье, чтобы напомнить всем, что я все еще в трауре, но в этот раз я все же надела украшения из бриллиантов и рубинов. Как и всегда в подобных случаях, я думала об Альберте и воображала его стоящим рядом со мной.

А после бракосочетания воцарилась снова печаль. Я старела; мои дети вырастали. Со мной осталась только Бэби Беатриса! Я надеялась, что она никогда не покинет меня.

Слова Гладстона произвели на меня некоторое впечатление, и, хотя я не намеревалась выйти из своего уединения, я открыла больницу св. Фомы в Альберт-холле. Я присутствовала на открытии парламента в платье, отделанном горностаем, нечто вроде полутраура, и на мне была новая корона, очень освежившая мою наружность.

По поводу моего появления раздавался и ропот. В эту парламентскую сессию должны были обсуждать сумму приданого для Луизы и ежегодную ренту Артура, и в некоторых газетах намекали, что этим и вызвано мое появление и что я подготавливала почву, чтобы обратиться с просьбами. Ехидные намеки на дело Мордонтов и недовольство моей уединенной жизнью привели к тому, что престиж королевской семьи сильно упал. Гладстон вновь и вновь говорил об опасностях, в особенности ввиду того, что произошло во Франции; когда против ежегодной ренты Артура проголосовали пятьдесят четыре человека, для меня это было ударом.

— Монархия должна быть видимой и осязаемой для народа, — сказал Гладстон. — Артур получил свою ренту, — продолжал он, — но народу нужно было за это какое-то возмещение.

А потом я заболела. В одно прекрасное утро я проснулась с сильным воспалением в правом локте. Сначала я думала, что это укус какого-то насекомого, но вскоре у меня заболело горло и появились другие симптомы. В то время я находилась в Осборне, и пора было переезжать в Балморал. Хотя я и была больна, я все же решила ехать.

Гладстон был против. Он считал, что мне не следует покидать столицу. Беда была в том, что я так долго жила взаперти, ссылаясь на мое состояние здоровья, что люди не поверили в мою болезнь. Это было очень обидно, поскольку после тифа в Рэмсгейте я никогда так серьезно не болела.

Я получала депеши из Лондона. В газетах писали, что я должна отречься и передать трон принцу Уэльскому. Эти статьи читали и в Шотландии, и я была рада, что все шотландские газеты выступили в мою защиту.

Доктор Дженнер защищал меня героически. Воспаление руки было настолько болезненно, что я не могла спать по ночам. Я также страдала от подагры и ревматизма. Из-за подагры я не могла ходить, и Джон Браун переносил меня с софы на постель.

Это было очень неприятное время. Альфред приехал повидаться со мной, и между ним и Джоном Брауном тут же начались осложнения. Альфред доставлял мне почти столько же забот, сколько и Берти. Он, как и Берти, отличался склонностью к флирту — и даже хуже. У него не было приветливости Берти, каждое его слово, каждое движение сквозило преувеличенным дознанием своей важности. Он нарочито и подчеркнуто игнорировал Джона Брауна, в то время как мне хотелось, чтобы с ним обращались не как со слугой, но как с другом. Как-то Альфред приказал скрипачам перестать играть шотландские танцы для прислуги, Джон Браун отменил его приказ. Альфред был в бешенстве, но Браун остался совершенно невозмутим.

Имела место и еще одна неприятная сцена, только уже с дочерью Викки, Шарлоттой, гостившей у нас в Балморале. Браун вошел в комнату, и я приказала Шарлотте поздороваться с ним за руку. Шарлотта сказала:

— Здравствуйте, но я не подаю руку слугам. Мне мама запретила.

У нас с Викки состоялся довольно резкий разговор, в котором выяснилось, что наши взгляды на воспитание ее детей расходятся. Она настаивала, что Шарлотта была права, отказавшись протянуть руку слуге. Я попыталась объяснить, в который раз, что Браун — не обыкновенный слуга и в любом случае слуги тоже люди.

— Надо сказать, — добавила я, — что мне случалось видеть больше внимания с их стороны, чем от некоторых высокопоставленных особ.

Викки стояла на своем и говорила без обиняков. По ее мнению, Браун занимал слишком важное положение в моем штате. Разве я забыла, что говорили о нем… и обо мне? Все это было очень неприятно, а тут еще это осложнение с Альфредом и скрипачами.

Браун принес извинения — я полагаю, он понимал, что вся эта история волнует меня. Я поблагодарила его и сказала:

— Принц Альфред теперь удовлетворен.

— И я тоже удовлетворен, — отвечал он в своей обычной манере, которая даже в неловкой и неприятной ситуации вызвала у меня улыбку.

Вскоре до моего сведения довели один памфлет. Это было произведение члена парламента от либеральной партии под названием «Что она с этим делает?». В статье шла речь о 385 000 фунтов в год, выделяемых на содержание королевской семьи, и некоторых других суммах, составляющих, по подсчетам автора, около 200 000 в год. Дерзость некоторых людей превосходила все границы! В конце сентября мне стало получше, но я все еще хромала и страдала ревматическими болями по всему телу. Я потеряла 28 фунтов в весе и была очень этим довольна. Это доказало всем, что я не симулировала.

Как раз когда я почувствовала улучшение, я узнала, что некий сэр Чарльз Дилк выступил в Ньюкасле со злобными нападками на меня. Он сообщил своим слушателям, что я решительно не справлялась и не справляюсь со своими обязанностями королевы. Со времени смерти принца-консорта меня редко видели на людях. Какой толк от монархии? Ее следует упразднить и образовать республику. Во всяком случае, это обошлось бы дешевле, чем содержать королеву. Это было очень опасное выступление. Я считала, что либералы должны были бы изгнать Дилка из своих рядов.

И в это же время моей семье был нанесен еще удар, но уже с другой стороны. Приближалось тяжкое для меня время года. Декабрь! Четырнадцатого числа этого мрачного месяца скончался Альберт. И вдруг пришло это известие: Берти болен и врачи нашли у него тиф. Тиф! Страшная болезнь, убившая Альберта! А теперь она поразила Берти! Я выехала на поезде в Сэндрингэм. Со мной был Браун — еще более резкий, чем всегда. Этот добрый человек знал, как я тревожилась, и сам тревожился — за меня.

В Сэндрингэме было полно народа. Я была рада застать там Алису. Она была большим утешением для Александры, трагичной в своем отчаянии. Она рассказала мне, что Берти посетил поместье лорда Лонзборо в Скарборо. В числе гостей был и лорд Честерфидд, который тоже был теперь болен. Как видно, в поместье что-то было не в порядке с канализацией.

Все как будто повторялось заново. Было холодно, как и тогда, шел снег. Известия становились все более устрашающими, и я узнала, что один из грумов, сопровождавших Берти в Скарборо, заболел тифом.

Я вошла в комнату Берти. Он был не похож на веселого принца Уэльского: лицо его пылало, глаза неестественно блестели; он что-то несвязно бормотал.

Скоро четырнадцатое декабря, подумала я. Вся страна ждала известий о состоянии здоровья Берти. Из распутника, соблазнителя, прикрывающегося королевскими привилегиями, он вдруг стал героем, добрый, славный принц стал любимцем народа. Странно, но опасная болезнь смогла превратить грешника почти в святого!

Его лечили лучшие доктора. Мой собственный врач, доктор Дженнер, был там, конечно, а Александра вызвала ему на помощь еще и докторов Галла, Клейтона и Лоу.

Берти был в бреду. Он выкрикивал чьи-то имена… некоторые из них женские. Он явно воображал себя королем Англии, а это могло только значить, что меня уже не было! Он смеялся жутким смехом. Ужасно было слышать его.

Внезапно ему стало получше, но потом состояние резко ухудшилось, став критическим. Газеты писали только о здоровье «доброго славного старины Тедди». В народе его звали «Тедди», потому что для них он был Эдуард, а не Альберт. Они не хотели, чтобы их короля звали Альберт, он должен был быть Эдуард — Седьмой.

В атмосфере ощущалось что-то сверхъестественное. Газеты напоминали читателям, что принц-консорт умер четырнадцатого, и казалось, что все с замиранием сердца ожидали этого дня.

Было что-то фатальное в этой дате. По всей стране служились особые молебны, и Александра посещала их в Сэндрингэме. Было чудесно, что Алиса была с нами. Она вела себя в комнате больного спокойно и деловито. Она стала отличной сестрой милосердия, приобретя практику в ужасное время потрясений, которые навлек на Европу Бисмарк. Александра была преданной женой и она любила Берти, несмотря на его обращение с ней. Любила бы я мужа, который бы так откровенно изменял мне, думала я. Сомневаюсь. Но ни при каких обстоятельствах я не могла вообразить, чтобы Альберт мог мне изменить.

Я живо помню тринадцатое декабря. Берти стало еще хуже. Мы узнали, что лорд Честерфилд и грум, чье имя было Блегг, — умерли. Александра сделала все, чтобы обеспечить Блеггу самый лучший уход, но это не помогло. Все мы опасались худшего.

Приближалось четырнадцатое — роковой день. Сэр Генри Понсонби сказал, что Берти должен поправиться, это было бы уже слишком, если бы он умер в тот же день, что и его отец. Я цеплялась за надежду, но очень боялась. Я непрерывно молилась, прося Бога пощадить моего сына. Настало страшное четырнадцатое число. Вся страна ждала; Берти боролся за жизнь.

И вдруг… совершилось чудо. Кризис миновал. Наступило пятнадцатое. Прошел скорбный день.

На следующий день я навестила его, и он меня узнал. Он улыбнулся и поцеловал мне руку.

— Милая мама, — сказал он, — я так рад видеть вас. Вы были здесь все время?

— О Берти, Берти, — воскликнула я, не в силах сдержать слезы. Все наши разногласия остались позади. Он был жив!

Я сказала, что следует отслужить благодарственный молебен по всей стране. Я обратилась с посланием к народу, в котором благодарила всех за их участие. Мы приобрели огромную популярность. Интересно, как чувствовал себя теперь этот гнусный Чарльз Дилк. Его чудовищные планы уничтожить нас провалились — их сломил тиф! Мы показали ему и ему подобным, что бы они там ни думали, народ по-прежнему был за монархию.

К концу февраля Берти достаточно поправился, чтобы принять участие в благодарственном молебне. Я сидела рядом с ним в экипаже, и возгласы «Боже, благослови королеву! Боже, благослови принца Уэльского!» согревали мне сердце.

Народ был доволен, что Берти удалось победить болезнь. Доктора называли это чудом. Немногие могли перенести эту тяжкую болезнь, и я была уверена — это была Божья воля. Он внял мольбам людей «Боже, сохрани принца Уэльского!». Сгустившаяся толпа задержала движение экипажей, и я, взяв руку Берти в свои, поцеловала ее. Последовало мгновение тишины, и приветственные крики зазвучали с новой силой.

Когда мы подъезжали к собору св. Павла, я подумала о пророчествах Гладстона и о том, что, может быть, теперь он поймет — монархия пользуется большей привязанностью народа, чем он думал. Но мы должны были оказаться на пороге трагедии, чтобы народ понял, насколько тесно мы с ним связаны. Тем не менее все это было очень отрадно. Как сказал бы Альберт: страдание часто порождает великую радость.

На следующий день произошел очень тревожный эпизод. Я ехала в экипаже с Артуром. Браун был на козлах, и я думала о том, как хорошо прошел благодарственный молебен, и надеялась, что перенесенное Берти ужасное испытание окажет какое-то влияние на его характер. Что он наконец оценит любовь и преданность Александры, и что он поймет, что ради нее он должен отказаться от этих распутных женщин.

И вдруг я увидела молодого человека возле нашего экипажа… очень близко. Он смотрел прямо на меня, и в руке у него был пистолет. Казалось, что все это замерло. Уже не в первый раз я смотрела в лицо смерти — и в очень схожих обстоятельствах.

В одно мгновение Браун слетел с козел; он бросился на молодого человека и швырнул его на землю. Артур также выскочил из экипажа. Он схватил человека, которого Браун уже одолел.

Я была потрясена. Вокруг стала быстро собираться толпа. Человека, хотевшего убить меня, увели. Браун с тревогой взглянул на меня.

— Ну что, все в порядке?

— О, Браун, — сказала я, — вы спасли мою жизнь. Браун буркнул что-то, и мы поехали обратно во дворец.

Я легла в постель. Так мне посоветовали. Я думала, что это уже шестая попытка убить меня. Кто этот молодой человек, думала я. Каковы были его побуждения?

Вскоре прибыл мистер Гладстон. Фамилия молодого человека была О'Коннор. Артур О'Коннор; он был ирландец; и это не было серьезное покушение, так как пистолет оказался не заряжен.

— Это не делает проворство Брауна менее достойным похвалы, — сказала я.

Гладстон склонил голову. — Какая преданность! — продолжала я. — Какая верная служба!

— О'Коннор сказал, что он только хотел напугать вас, чтобы вы отпустили заключенных фениев[71]. Он не собирался стрелять. Он только хотел вас напугать.

После ухода Гладстона я с любовью подумала о Джоне Брауне и о том, как мне выразить ему свою благодарность. Я решила дать ему медаль в память этого происшествия и прибавить двадцать пять фунтов в год жалованья.

Когда мои намерения стали известны, Берти — который, как и остальные члены моей семьи, не любил Брауна, — сказал, что Артур тоже выскочил из экипажа и схватился с О'Коннором.

— Да, после того, как Джон Браун уже держал его, — возразила я.

— Артур проявил храбрость и не получает за это никакой признательности. Вся заслуга приписывается этому типу Брауну.

— Разумеется, нет. Я закажу для Артура золотую булавку для галстука.

— Что ж, — сказал Берти, — хоть что-нибудь. Конечно, это не сравнить с золотой медалью и двадцатью пятью фунтами в год, но все же лучше, чем ничего.

— На что Артуру медаль и двадцать пять фунтов в год? Я немало потрудилась, чтобы обеспечить ему ренту. Вы, дети, иногда бываете неблагодарны, и я не понимаю, почему вы так не любите бедного Брауна. Он уделяет мне больше заботы и внимания, чем я вижу в своей семье. Берти возвел взгляд к потолку, воскликнув:

— Славный Джон Браун! Против него и слова не скажи. Берти иногда становился совершенно неуправляемым.

Вся эта забота и внимание, которыми он пользовался во время болезни, все последующее обожание явно вскружили ему голову.

Гладстон объявил мне, что О'Коннора приговорили к году тюремного заключения. Я ужаснулась.

— Одному году! А что будет, когда он выйдет? Что, если он предпримет новую попытку? Я бы хотела, чтобы его выслали из страны. И не потому, что я желаю для него более сурового наказания. Я знаю, что он безумен. Но мне не хочется думать, что он где-то здесь, в Англии.

Гладстон произнес целую речь о законах и о том, что приговор суда не может быть изменен. Однако, поскольку я настаивала и они поняли мои опасения, О'Коннору предложили оплатить проезд в любую страну, так чтобы он мог уехать, вместо заключения. Он с готовностью принял это предложение. Когда он уехал, я почувствовала себя в большей безопасности.

Я получила очень печальное письмо от Феодоры. Она умоляла меня приехать, потому что она боялась, что если я вскоре не приеду, то, возможно, мы уже больше никогда не увидимся.

«Я очень больна, — писала она, — и что-то говорит мне, что жить мне недолго. Я хочу увидеть тебя, прежде чем умру. Я хочу проститься».

Когда я сказала мистеру Гладстону, что собираюсь посетить Баден-Баден, он покачал головой и произнес одну из своих речей.

Последние события, сказал он, такие, как болезнь принца Уэльского и покушение О'Коннора, способствовали росту нашей популярности. Мы должны стараться сохранить ее. Мы не должны потерять то, что нам удалось приобрести. Мы не должны делать ничего, что могло бы уменьшить эту популярность.

— Моя сестра очень больна, — сказала я. — Я намерена посетить ее. И я поехала.

Моя милая Феодора! Как она изменилась! Как не похожа она была на веселую и красивую девушку, сидевшую в саду, где я поливала цветы, и флиртовавшую с кузеном Августом.

Она сильно располнела; исчез ее яркий румянец, и я сразу же увидела, что она на самом деле очень больна.

— Я рада вновь увидеть тебя, — сказала я. Она очень расчувствовалась, говоря о прошлом.

— Ты была таким милым ребенком, — сказала она, — такая сердечная, любящая, наивная. Я была очарована моей младшей сестричкой.

Это было печальное свидание, потому что мы знали, что больше не увидимся. Поэтому мы говорили о прошлом, это был лучший способ не думать о будущем. — Дядя Георг увлекался тобой, — напомнила я. — Ты могла бы стать королевой Англии. Я думаю, ты бы ею и стала, если бы мама этого захотела.

— Мама предназначила эту роль тебе.

— Да, — сказала я. — Она хотела править за меня, что бы ей не удалось, если бы ты стала женой дяди Георга.

— Тебя не поражает, сестричка, какая бездна возможностей в нашей жизни? Если бы ты сделала то… если бы ты сделала это в какое-то время, весь ход твоей жизни мог бы измениться. Я согласилась, что мне это приходило в голову.

Время летело быстро. Иногда мы выезжали в экипаже. Феодора была слишком слаба, чтобы ездить верхом или ходить. Она говорила, что я не должна посвящать ей все мое время.

— Милая сестрица, — отвечала я, — я для этого и приехала. Если бы ты видела, как посмотрел на меня мой премьер-министр, когда я сказала ему о своем отъезде. Но я твердо решила ехать, несмотря ни на что.

— Тебе не нравится мистер Гладстон. Его здесь очень высоко ценят. Его считают очень сильной личностью.

— Может быть, и так, но мне трудно с ним разговаривать. Как жаль, что народ не избрал Дизраэли. Я рассмешила ее, подражая Гладстону и его манере говорить.

— Я всегда чувствую себя как публика на собрании, когда он обращается ко мне. У него очень симпатичная жена. Мне часто бывает жаль ее, что ей достался такой муж.

— Может быть, она его любит.

— Как это ни странно, но похоже, что да.

— Каждый видит людей по-своему.

Это были какие-то призрачные дни. Иногда я забывала, насколько она больна. Она настояла, чтобы я осмотрела кое-какие достопримечательности. Мне показали излюбленные места лиц, пользующихся самой дурной репутацией в Европе. Но больше всего мне запомнилось орудие пытки, применявшееся инквизиторами. Оно называлось Железная дева — клетка, стенки которой состояли из лезвий ножей. В объятия этой Девы, как тогда говорили, бросали так называемых еретиков. Я никогда не видела ничего подобного и никогда это не забуду.

Пришло время проститься с Феодорой, и мы расстались с взаимными изъявлениями любви. Мы обе знали, что это наша последняя встреча, и старались быть мужественными. Мы расцеловались с глубоким чувством. Мы всегда были дружны. Единственное разногласие между нами возникло в период этого ужасного шлезвиг-гольштейнского конфликта, когда она просила меня поддержать ее зятя, а я, по известным причинам, не могла оказать никакой поддержки.

Эти чудовищные войны приводили к семейным размолвкам! Но наша размолвка была теперь забыта, и мы с горькой нежностью сказали друг другу последнее прости.

Вернувшись домой, я застала Гладстона в полной готовности прочитать мне очередную лекцию. Раскачиваясь «с пятки на носок», он стоял передо мной и высказывал свои мнения по разным вопросам. Он сказал, в частности, что принцу Уэльскому не мешало бы иметь какое-нибудь занятие. Это понравилось бы народу.

— Какого рода занятие? — спросила я.

Гладстон считал, что, поскольку отец принца интересовался наукой и искусством, можно было бы попробовать что-нибудь из этой области.

— Принц-консорт был знатоком архитектуры.

— Принц Уэльский — это не принц-консорт, — возразила я. — Будь он больше похож на своего отца, у нас было бы меньше оснований для беспокойства.

— Быть может, ему подошла бы благотворительность, — продолжал Гладстон, раскачиваясь и распространяясь о филантропии, как будто я никогда о ней не слышала. Он утомлял меня больше, чем кто-либо, кого я когда-либо знала. В конце концов я сказала:

— Я не вижу смысла строить какие-то планы в отношении принца Уэльского. Говорят, что он хороший дипломат. Пусть он делает, что ему предложат, но бесполезно принуждать его заниматься искусством, наукой или филантропией. Это его никогда не заинтересует.

Казалось, Гладстон согласился со мной, но выразить свое мнение просто он не мог. В конечном счете было решено на время предоставить Берти самому себе. Смерть никогда не ограничивается одним ударом! Как я с ужасом ожидала, умерла бедная Феодора. В Чичестере скончался Наполеон. Как печально, что с его грандиозными планами он кончил жизнь в изгнании.

Одним из самых грустных событий была смерть графини Биконсфилд. Бедный Дизраэли был убит горем. Он так глубоко все переживал. Он писал мне длинные письма, и я отвечала выражением сочувствия. Никто лучше меня не знал, что значит Потеря спутника жизни. Я понимала это как немногие, я ощущала глубину его горя.

Он сказал мне, что ей был восемьдесят один год. Что же, это очень почтенный возраст. Ему самому было шестьдесят восемь. «Я знал, что она уйдет раньше меня, — писал он. — Но это не смягчает нанесенного мне удара».

Бедный, бедный Дизраэли, сердце мое было полно сострадания. Он писал такие прекрасные, такие грустные письма. Они возрождали воспоминания о моей собственной потере. Смерть его жены, казалось, сблизила нас.

Но среди всех этих смертей, которые можно было предвидеть, одна была самой трагической.

И я страдала вместе с моей любимой дочерью, моей Алисой. У нее было семеро детей, по моему мнению, слишком много, но она их всех горячо любила и не тяготилась так, как я, месяцами беременности и родами. Она считала, что стоило выносить все эти боли и неудобства.

Когда я услышала о случившемся, я не могла этому поверить. Она вышла в дворцовый парк, а ее маленький Фридрих-Вильгельм, которому было около трех лет, увидел ее и позвал. При этом он слишком далеко перегнулся через подоконник и упал вниз на вымощенный камнем двор. Вскоре он умер. Алиса была сражена горем. Я страдала вместе с ней и благодарила Бога, что у нее еще оставалось шестеро.

С момента замужества ее, бедняжку, преследовали неудачи. Брак с Луи никак нельзя было считать блестящим — в отличие от Викки, бывшей за прусским наследным принцем, — и к тому же Луи потерял большую часть своих земель из-за этого чудовища Бисмарка.

Не успела еще затянуться рана от горя, постигшего Алису, как Альфред объявил о своем желании жениться на дочери русского императора[72]. Я была очень недовольна. Русские были нашими врагами, и у меня не было к ним доверия.

Через нашего посла в России до меня дошли слухи, что Мария была увлечена князем Голицыным — и не только им одним — и что русское императорское семейство желало ее наконец пристроить.

Естественно, я не желала этого брака, и, так как Альфред был слабоволен, я считала своим долгом переубедить его. Было несколько причин, по которым этот союз не мог состояться. Русские — это почти азиаты, они предаются своим страстям; о Романовых я была невысокого мнения. К тому же они пожелали, чтобы бракосочетание состоялось в русской православной церкви. Нет. Я была против.

Казалось, что русские тоже не очень этого жаждали. С обеих сторон были колебания, и меня удивляло, что гордость Альфреда позволяет ему мириться с этим. Но он, казалось, ни на что не обращал внимания и добивался брака с русской великой княжной Марией с упорством, которого ему не хватало в более достойных предприятиях.

Наконец, к моему огорчению, было официально объявлено о помолвке. Я пригласила Марию посетить меня в Балморале, на что получила от царя очень неучтивый ответ в том смысле, что он не намерен посылать свою дочь мне на осмотр. Царица предложила, чтобы мы встретились с великой княжной в Кёльне.

— Какая дерзость! — сказала я. — Уж не ожидают ли они, что я стану гоняться за ней?

Я была в ярости, когда Алиса написала мне, советуя — осмелившись давать советы мне! — встретиться с царицей и ее дочерью в Кёльне. «Царица переносит жару хуже, чем вы, мама, и путешествие для нее утомительно. Встретиться на полпути было бы разумно». Разумно! Я взяла перо и написала ей:

Берти и Александра были за этот брак, потому что сестра Александры Дагмар была замужем за наследником русского престола. Берти пригласил их посетить Англию, что они и сделали. Я нашла их очень симпатичными и с тех пор испытывала; к русским меньше враждебности. А когда я встретилась с великой княжной Марией, она оказалась любящей и сердечной, и я не видела причины — если она усвоит наш английский образ жизни, — почему бы ей не стать Альфреду хорошей женой. Он, как никто другой, нуждался во влиянии, которое помогло бы ему остепениться.

Я имела с Альфредом долгий разговор, предупреждая его об обязанностях и ответственности в супружеской жизни, и выразила надежду, что женитьба изменит его. Но мне кажется, что он не обратил на мои слова особого внимания.

Наконец они поженились в Санкт-Петербурге. Я послала моего дорогого друга декана Стенли для совершения церемонии по обряду англиканской церкви. Свадьба была в высшей степени пышная.

Как изменчивы люди! Тем, кто приветствовал кабинет Гладстона несколько лет назад, теперь он надоел.

Он угадал признаки слабости у либеральной партии и понял, что она не могла дольше оставаться у власти. Он явился ко мне и разразился одной из своих речей. На этот раз я выслушала его с большим вниманием, поскольку я поняла, что он подумывает передать бразды правления в другие руки. Его билль об ирландских университетах был отвергнут палатой, и несколько кандидатов от либеральной партии потерпели поражение на дополнительных выборах. Конечно, он был великий реформатор, но, хотя народ требует реформ, как только они осуществляются, люди видят, что это совсем не то, чего они ожидали.

Я читала отчеты о блестящей свадьбе Альфреда, когда мне принесли телеграмму Гладстона, извещающую меня, что правительство решило распустить парламент. Затем последовали выборы. Гладстон сохранил свое место в палате, но тори одержали блистательную победу.

Я с нетерпением ожидала визита моего нового премьер-министра. Он немного, постарел. На нем сильно отразилась потеря Мэри Энн. Я это сразу заметила, протягивая ему руку для поцелуя:

— Дорогой мистер Дизраэли, какой счастливый момент!

— Для меня, мэм, — отвечал он, — это начало новой жизни.

Я поняла, что он имел в виду. Своей преданностью мне он мог смягчить горе потери.

Теперь, когда мой дорогой Дизраэли стал посещать меня почти каждый день, моя жизнь сделалась намного счастливее.

Я должна признать, что Гладстон был человеком высоко принципиальным и много потрудился на благо своей страны. Но так же поступал и Дизраэли, действуя при этом с такой элегантностью, что общение с ним доставляло большое удовольствие. Как некогда лорд Мельбурн, он вносил в государственные дела интерес и оживление. Это был гораздо более эффективный способ вести дела, тогда как нудные речи Гладстона действовали на меня усыпляюще.

Дизраэли любил и умел поговорить, и его описания всегда отличались живостью. Я узнала о нем так много — о его честолюбивых замыслах, о его решимости, как он выразился, «вскарабкаться на скользкий столб», под которым он имел в виду пост премьер-министра.

— И уверяю вас, мэм, — говорил он, — оставаться наверху куда труднее, чем взбираться туда. — Я была уверена, что он прав. От него я услышала о ночных похождениях Гладстона по улицам Лондона.

— У него большое желание спасать уличных женщин и возвращать их на путь добродетели. Я не могла этому поверить.

Чтобы мистер Гладстон вел себя подобным образом! Интересно, что говорит по этому поводу миссис Гладстон.

— Она в высшей степени преданная жена. Она безусловно верит в добродетель своего супруга.

— И она тоже занимается вместе с Ним… этой деятельностью?

— Насколько мне известно, они вместе «спасли» одну или двух. Это продолжается уже давно.

— Какое странное занятие для такого человека!

— И опасное. — Он лукаво посмотрел на меня. — Люди склонны неправильно его истолковывать. — Я поверить не могу, чтобы мистер Гладстон не был добродетелен. Ах, Боже мой, бедная миссис Гладстон!

Дизраэли оказывал на меня исключительное воздействие. Я чувствовала себя лучше впервые после смерти Альберта. Я казалась себе полной жизни, моложе и даже привлекательнее, и не как королева, а как женщина.

Я полагаю, что в каком-то смысле он был влюблен в меня. Люди не всегда могут это понять. Они считают, что любовь — это нечто чисто физиологическое. Для меня это не существовало. Я не нуждалась в такого рода близости; мои чувства имели духовное начало.

Я слышала, что он писал обо мне кому-то, что после смерти Мэри Энн я была единственная в мире, кого он любил. Он был предан мне целиком и полностью; наши встречи приносили ему столько же радости, сколько и мне.

Я знала, что он называл меня «Королева фей». Мне это нравилось, и я была ему признательна.

Люди грубо говорили, что он меня «раскусил», что он умел расположить к себе и сам притвориться расположенным.

Я слышала обо всех этих разговорах, но меня они мало беспокоили. Люди всегда стараются испортить что-нибудь прекрасное, а наши отношения с ним были прекрасны. Мы находили радость и утешение в обществе друг друга, а что может быть прекраснее этого?

Во многом мы сходились во мнениях, а когда меня что-нибудь раздражало, и он не соглашался со мной, он имел обыкновение очень комично поднимать брови и говорить нарочито серьезным тоном «Милая моя государыня», что всегда забавляло меня и нередко заставляло изменить мою точку зрения.

Мы подробно обсуждали Гладстона. Его очень волновали вопросы религии. Сначала он отстаивал католицизм, а потом опубликовал «Опровержение», направленное против догматов католической церкви. Он был странный человек — в некотором смысле даже опасный. Чего стоят только его одержимость религиозными проблемами и ночные похождения!

Я бы не сказала это никому, кроме Дизраэли, но что, если Гладстон был тайным католиком… и распутником?

Дизраэли только взглянул на меня и произнес своим обычным в таких случаях тоном: «Милая моя государыня», что меня тут же рассмешило.

За многие годы правления я поняла, что всегда существовала опасность оскорбить общественное мнение, и казалось, что против королевской семьи все время зрело недоброжелательство, постоянно готовое вырваться наружу.

Один неприятный инцидент очень восстановил против нас публику, хотя я не знаю, в чем тут была наша вина. Когда мы переправлялись в Осборн, наша яхта «Альберта» столкнулась с другим судном. Трое утонули, и я была очень подавлена случившимся. Эта трагедия разбиралась в суде, и толпа, окружившая здание суда, выкрикивала угрозы в адрес нашего капитана. Все это было очень неприятно; дело тянулось и тянулось, и наши враги раздували его в газетах. Можно было подумать, что я намеренно допустила это столкновение и не придавала никакого значения гибели людей, лишь бы доставить себе удовольствие. Все это было так далеко от истины, и никто не скорбел о погибших больше, чем я.

А потом разразился скандал с Эйлсфордами, в котором снова оказался замешанным Берти. Он обладал удивительной способностью попадать в такие переделки. Случилось то, чего так опасался в свое время Альберт. Дизраэли очень интересовался Индией.

— Когда-нибудь я сделаю вас императрицей Индии, мэм, — сказал он.

Я улыбнулась. Он так пекся обо мне! Он полагал, что было бы неплохо послать Берти в Индию.

— Пожалуй, эта поездка сможет наилучшим образом продемонстрировать его способности дипломата. Правда, я опасаюсь, как бы он вновь не попал в какую-нибудь историю, — сказала я.

— Вы правы, он очень хороший дипломат. Он нравится людям.

— Он слишком любит распутных женщин и азартные игры.

— Людям нравится, когда их герои имеют какие-то слабости, присущие обычным людям, и поэтому-то, обнаружив, что они наделены такими же способностями, как и их герой, они сами себе кажутся героями. Я думаю, что принц Уэльский очень хорошо справится. Наконец я решила, что, раз премьер-министр так считает, так тому и быть.

Берти был в восторге; Александру это меньше обрадовало, так как она с ним не ехала.

Когда он был в Индии, как раз и разразился скандал. Все было опять как в деле Мордонтов — с некоторыми отличиями, разумеется. Но от Берти такого и следовало ожидать.

Диззи, как его все называли — и я тоже, про себя, так как «мистер Дизраэли» звучало слишком официально по отношению к такому другу, как он, — явился ко мне.

— Боюсь, мэм, что в кругах, близких к принцу Уэльскому, возникло маленькое недоразумение.

— О Боже… уж не женщины ли опять?

— Одна женщина, мэм.

— Пожалуйста, объясните мне. Я должна знать все, пусть даже самое худшее.

— Это лорд Эйлсфорд. Его жена угрожает развестись с ним.

— О нет… не может быть, чтобы это был Берти!

— Не совсем, мэм. Я передам факты так, как их сообщили мне. Может быть, вам неизвестно, что лорд Эйлсфорд — один из близких друзей принца.

— Нет, мне это очень хорошо известно. Более того, я была против, чтобы он сопровождал принца, но со мной не посчитались. Он — игрок.

— Вот именно, мэм. Его находят очень занятным типом.

— А его жену?

— Она тоже в хороших отношениях с принцем.

— Вот этого-то я и опасалась.

— Речь о разводе идет не из-за принца. Здесь замешан лорд Блэндфорд. Пока Эйлсфорд был в Индии, леди Эйлсфорд жила с Блэндфордом. Об этом стало известно Эйлсфорду, и он поспешил домой — вопреки желаниям принца, которому нравится его общество. Принц с презрением отозвался о Блэндфорде, и некоторые его высказывания дошли до сведения младшего брата Блэндфорда — лорда Рэндольфа Черчилля.

— Он мне никогда не нравился.

— Вспыльчивый молодой человек. Он разъярился, когда брат его, по его словам, был оклеветан. Особенно…

— Что особенно? — продолжала настаивать я.

— Особенно принцем. Он припомнил дело Мордонтов и…

— И другие скандалы. Вы должны сказать мне правду, мистер Дизраэли.

— Разумеется, мэм. Ваше величество слишком проницательны, а ситуация слишком деликатная, чтобы выбирать выражения. Дело в том, что Черчилль требует, чтобы дело о разводе прекратили. Это оголтелый идиот, лишенный всякой выдержки и такта. Он хочет, чтобы принц помешал разводу, используя свое влияние на Эйлсфорда.

— Но для чего втягивать в это принца?

— Черчилля разозлило то, что принц сказал про его брата. Он говорил, что задета честь семьи. Это порывистый, необузданный молодой человек, способный в пылу гнева на любую глупость; такие люди способны причинить большой вред. Он уже добивался аудиенции у принцессы Уэльской.

— Не может быть! О моя бедная Александра! Мало ей того, что она знает о… проделках принца, но чтобы втянуть ее еще и в эту историю!

— Это было глупо, но ведь Черчилль сам глуп.

— Но зачем обращаться к принцессе?

— Он хочет, чтобы она внушила принцу, что он должен воспрепятствовать разводу Эйлсфордов.

— Но почему принц должен это сделать?

— Мэм, Черчилль утверждает, что принц переписывался с леди Эйлсфорд. Когда Эйлсфорд стал угрожать разводом, она отдала письма принца Блэндфорду. Теперь они у Черчилля, и, если Эйлсфорд начнет дело о разводе, письма принца будут переданы в газеты.

— Это ужасно.

— Боюсь, что это довольно неприятно.

— Это напоминает мне дядю Георга. У него всегда были проблемы с женщинами, как доказательство его виновности частенько использовались его письма.

— Быть может, письма принца совершенно невинного содержания? Я беспомощно смотрела на него.

— Но Черчилль утверждает, что, если эти письма будут опубликованы, принцу никогда не видеть трона.

От волнения силы стали покидать меня. Если бы только был жив Альберт. Он бы знал, что делать. Но как бы он был несчастлив! Наверно, мне следует радоваться, что ему не приходится выносить все это.

Какая неприятная ситуация! Черчилль будет настаивать на своем. Мне он никогда не нравился. Я не принимала при дворе ни его, ни его жену — американку.

Я знала, что возмущаться бесполезно. Я знала также, что, будь Берти вовсе к этому непричастен — а в это мне верилось с трудом, — в глазах прессы и публики он будет выглядеть виновным, что было так же скверно, как если бы он действительно был виноват.

Какие дураки эти молодые люди, которые пишут женщинам письма, — казалось бы, им следовало извлечь урок из других примеров, но они никак не могли этого постичь.

Я была рада, что в этот неприятный для меня момент Дизраэли был рядом. Я чувствовала, что, если кто-то и мог выручить нас из этой скандальной ситуации, это мог быть только он.

— Вы предоставите это дело мне, мэм? — спросил он.

— Охотно, мой друг, — отвечала я.

Как он был умен! Он неустанно трудился для моего блага. Он сказал мне, что обратился с этим делом к лорду Хардвику и объяснил ему опасность ситуации. Лорд Хардвик его понял и обещал сделать все, что сможет. Вместе они убедили лорда Эйлсфорда прекратить дело, и к тому времени, когда вернулся Берти, все было улажено.

Но, как и предполагал Дизраэли, стали распространяться слухи, так что Черчиллю было предложено принести принцу извинения. Сначала он отказался, но, когда его семья и друзья убедили его, что в противном случае его репутация при дворе погибнет, он согласился. Берти принял его извинения, но лорд и леди Рэндольф сочли за благо отправиться путешествовать за границей на некоторое время. А Берти поклялся, что никогда не примет его.

Таким образом еще одной неприглядной истории был положен конец. Милый, умный Дизраэли!

Он был таким блестящим государственным деятелем. Его политика в Индии привела к тому, чего он так жаждал. Я стала императрицей Индии. Как он был горд этим! Конечно, оппозиция изо всех сил старалась этому помешать; Дизраэли пришлось пойти на компромисс, заверив оппозицию, что этот титул будет употребляться, только когда речь будет идти об Индии.

Я очень беспокоилась о нем и настояла на том, чтобы сделать его пэром, так что он стал лордом Биконсфилдом.

Он убедил меня больше появляться на публике, и мне это было очень приятно. Я посетила концерт в Альберт-холле и Мемориал — такое искусно сделанное сооружение с позолоченной фигурой Альберта в центре.

Ситуация в Европе вынуждала нас быть постоянно настороже. Похоже было, что готовилась новая Крымская война. Отношения между Турцией и балканскими странами были напряженными. Турки проявили на Балканах большую жестокость, и Россия угрожала вмешательством.

Дизраэли следовал примеру Пальмерстона. Он говорил, что наши интересы в Индии и в других местах требовали, чтобы Турция оставалась неприкосновенной, и поэтому было необходимо удержать Россию от вмешательства. Я написала Алисе, которую очень тревожил этот конфликт, и она, встретившись с царем в Дармштадте, получила от него заверения, что он не желает столкновения с Англией.

Это обещание немногого стоило. Россия тут же объявила войну Турции и за короткий промежуток времени одержала победу. Я была очень расстроена, когда султан обратился ко мне с просьбой повлиять на русских в целях заключения мира на менее жестких условиях. Как будто бы Россия на это пошла! Дизраэли предложил, чтобы мы потребовали обсуждения мирного договора на конгрессе европейских стран.

Ситуация была крайне тревожная, и мы были на грани войны с Россией. Я полагаю, Гладстон уступил бы, но лорд Биконсфилд был тверд, и я поддержала его. Я никогда не забуду тот день, когда он пришел ко мне, очень серьезный, и заявил:

— Мы должны любой ценой помешать России закрепиться к югу от Дуная.

Я знала, что означали зловещие слова «любой ценой». Я сказала, что целиком ему доверяю и что он должен пойти на риск.

Он уехал в Берлин, где должна была состояться конференция, и я очень встревожилась, когда услышала, что его переговоры с князем Горчаковым зашли в тупик и что, если они не придут к соглашению, спор придется решать «другими средствами».

Я думаю, России не хотелось войти в конфликт с нами, и в результате был достигнут компромисс. Лорд Биконсфилд вернулся в Англию, привезя с собой, как он сказал, «почетный мир».

Я была рада его видеть и тепло его приветствовала. Я была твердо намерена показать всем, как высоко я ценила его труды, и вручила ему орден Подвязки.

Я думаю, всем было известно, в каких хороших отношениях я была с моим премьер-министром. Я посетила его поместье в Хьюэндене и посадила там дерево в память об этом событии.

В обществе лорда Биконсфилда и с помощью моего верного Джона Брауна я была очень счастлива.

Мои милые, славные дети. И хотя они почти все стали взрослые, я по-прежнему переживала за них. Меня постоянно беспокоил Леопольд. Я боялась этих ужасных кровотечений. Он был такой безрассудный. Он хотел жить, как все нормальные здоровые люди, — и это я могла понять, но он намеренно пренебрегал опасностью, и это меня тревожило.

Я несколько больше расположилась к Берти. Он всем нравился, хотя никто с ним особенно не считался. Казалось, что причиной его популярности был его характер. Он всегда был учтив с прислугой, и, поскольку я сама придерживалась такой же манеры, мне это в нем нравилось.

У Берти была еще одна черта, внушавшая мне любовь к нему. У него было множество недостатков, но он никогда не потерпел бы, чтобы кто-нибудь осуждал меня. Он был хорошим сыном, если забыть о некоторых его проступках, в особенности что касалось женщин.

В семьях часто случаются недоразумения различного рода. И вот я узнала, что у Викки начались проблемы с юным Вильгельмом[73]. Ребенком он всегда был заносчив, а иметь изуродованную руку должно было быть для него мучительно, видимо, это сильно повлияло на его характер. Он всегда подписывал свои письма «принц Вильгельм Прусский», даже ко мне. Он очень гордился своим прусским происхождением и не скрывал презрения ко всему английскому, что меня раздражало. Он явно не любил Викки — свою собственную мать! Больше всего его бесило, что Англия занимает более влиятельное положение в мире, чем Германия, и Бисмарк, вместе с его бабкой и дедом по отцу, внушили ему, что такое положение невозможно, а может быть, и должно измениться. Он никогда не вступался за свою мать, когда ее оговаривали — что случалось часто из-за ее английского происхождения. Он насмехался над ней и ее английскими привычками. Я знала, что для Викки этот сын был постоянным источником расстройства.

Я написала Викки, выражая ей сочувствие по поводу поведения Вильгельма. Это заставило меня осознать, как мне повезло в конце концов. Альфред и Леопольд были часто небрежны и невнимательны; зато Артур был всегда добр и внимателен; и я начинала думать, что переделки, в которых побывал Берти, послужили ему уроком. И я думаю, никто из них не позволил бы кому-либо дурно отозваться обо мне.

Из всех моих детей Артур был больше всех похож на Альберта. Я думала, что он никогда не женится, но он вдруг влюбился, причем сделал очень неожиданный выбор. Он избрал принцессу Луизу Маргарет, дочь принца Фридриха-Карла — племянника германского императора — и принцессы Марианны Прусской. Это был довольно неудачный выбор, потому что родители принцессы разошлись. Я бы желала, чтобы он не торопился. Но Артур решил твердо, а я никогда не желала принуждать детей к браку, который был бы им неприятен.

Однако, когда я познакомилась с принцессой, она показалась мне очень милой, и я нашла, что Луизхен — как я к тому времени стала ее называть — была более способна, чем кто-либо другой, оценить такого человека, как Артур, и сделать его счастливым, потому что у нее перед глазами был опыт ее родителей, хотя и совсем иного рода.

Но больше всего я беспокоилась об Алисе. Она была не очень здорова. Ей слишком тяжело дались все ее дети. Она была им безмерно предана и ужасно страдала, когда умер маленький Фритти. На него легла проклятием эта ужасная болезнь, которую передавали сыновьям матери. Я передала ее Леопольду, а Алиса — Фритти.

Вскоре умер герцог Гессен-Дармштадтский, и Луи наследовал ему. Хотя это было маленькое княжество, сильно уменьшившееся за счет усилий этого чудовищного Бисмарка, официальные обязанности оставались тяжелым бременем.

Для Алисы дороже всего была семья. И хотя она была мне преданной дочерью, после замужества она, естественно, отдалилась, но все же она оставалась моей любимой дочерью.

Я была в ужасе, узнав, что ее дочь Виктория заболела дифтеритом. Двумя днями позже от нее заразилась Аликс. Потом малышка Мэй. А затем ее единственный сын Эрнст и Элла.

Телеграммы начали приходить в ноябре. Это было время года, которого я, после смерти Альберта, больше всего боялась. В это время воспоминания осаждали меня с новой силой. Я стала считать четырнадцатое декабря зловещим днем, когда меня постигали самые ужасные события. В этот день умер Альберт, Берти был близок к смерти и в этот же день чудом выжил. Но свои опасения я никому не высказывала.

У Алисы оставалось шестеро детей. Они были смыслом ее жизни. Она была, в отличие от меня, прежде всего матерью. Как она должна была страдать, когда ее малыш выпал из окна… в восторге от того, что увидел ее!

Я с нетерпением ожидала известий. Я не могла спать по ночам, и первое, о чем я спрашивала по утрам, были известия об Алисе. Я получала их, и они были очень неутешительными. Заболел Луи, и теперь из всей семьи только Алиса оставалась на ногах.

Я писала ей письмо за письмом, уговаривая ее, чтобы она береглась. Она должна предоставить заботу о детях няням. Она не должна подходить к ним. Она должна воздержаться от искушения обнять или поцеловать их. Она должна оставить уход за ними прислуге, докторам и няням.

Алиса отвечала мне почти с негодованием. Я ничего не понимаю; ведь это ее любимая семья; уж не воображаю ли я, что она оставит их на чужих руках? Нет, она будет ухаживать за ними сама. Лорд Биконсфилд разделял мое горе.

— Хотела бы я быть там, — говорила я. — Я бы ухаживала за ними. Я бы услала Алису в безопасное место. Дорогой лорд Биконсфилд, она самая любимая из моих детей. Она всегда была особенная — такая нежная. Викки была любимой дочерью Альберта… а Алиса — моей. Она была такая хорошая девочка. Она и Артур больше всех похожи на отца. Если бы я заразилась, ну и что? Моя жизнь кончилась в то трагическое четырнадцатое декабря. Он сочувственно посмотрел на меня:

— Милая моя государыня, — сказал он. Я слабо улыбнулась. Он был для меня единственным утешением.

Последовало еще одно печальное известие. Крошка Мэй, пяти лет и общая любимица, умерла. Горе Алисы не поддавалось описанию.

Но худшее было еще впереди. Впоследствии я узнала, как это произошло. Сын Алисы Эрнст так огорчился, узнав о смерти младшей сестры, что сам почувствовал, что умирает, и в приступе отчаяния обратился к матери. Она обняла и поцеловала его. После этого она заболела.

Это было то, чего я боялась. Я собрала всю свою семью и рассказала им. Они были в отчаянии. Алису все очень любили, и до четырнадцатого оставалось два дня. Я так гордилась ими, когда они собрались вокруг меня.

Я молилась Богу. Я молилась Альберту. Я пыталась вступить со Всевышним в соглашение. Спаси Алису и возьми меня. Отдай мне Алису, и пусть будет Твоя воля на все остальное. Я уже вынесла четырнадцатого жесточайший удар, какой только мог на меня обрушиться, и я была готова на все — только ради спасения жизни Алисы.

Наступило тринадцатое. Известий не было. День прошел для меня как в тумане, и вот наступило роковое четырнадцатое. Браун суетился и бранил меня, называя «глупой женщиной, от чьего трепыхания никому нет пользы».

Я была почти уверена, что случится ужасное. В состоянии тупой покорности я взяла телеграмму. Алиса умерла.

Со мной были все дети. Алиса была первым ребенком, которого я потеряла, и я едва могла вынести это горе. Берти обнял меня, пытался успокоить. Он особенно любил Алису. Когда они были маленькие, она часто выручала его, скрывая его провинности. Я уверена, что она спасла его от многих порок.

Потом мы узнали, как она заразилась: в порыве любви, стараясь успокоить сына. Беатриса горько плакала, Александра тоже. Милая девочка, ее все очень любили.

Странно, что это должно было случиться четырнадцатого. Браун немного успокоил меня своим молчанием, удивительно, какой в молчании покой. Прибыл лорд Биконсфилд.

— Я знаю, вам сейчас не до посетителей, — сказал он. — Но я был уверен, что, если вы не сможете видеть меня, вы так и скажете. Поэтому я и пришел. Я знаю, я не смогу вас утешить. Я могу только выразить мое глубочайшее сочувствие.

Я всегда была рада видеть его, сказала я. Правда, я не желала видеть никого другого. С ним я могла говорить об Алисе, об Альберте, двух моих самых любимых, которых я потеряла.

— Как я вас понимаю, мэм, — сказал он, и я знала, что он думал о Мэри Энн.

— У вас была замечательная жена, — сказала я ему. — У меня был замечательный муж. Вы называли ее идеальной женой. Альберт был, без сомнения, идеальным мужем. Вы часто говорили, что мы должны быть счастливы оттого, что эти чудесные создания пробыли с нами даже короткое время. Но я часто думаю, не были бы мы счастливее, если бы вовсе не знали их. Тогда бы мы не страдали так, потеряв их. Он со мной не согласился, и я уверена, что он был прав.

Позднее он прислал мне текст речи, произнесенной им в палате лордов. Я перечитывала его снова и снова, не в силах сдержать слез.

«Милорды, есть что-то исключительно трогательное в самой причине смерти Алисы. Врач, позволивший ей ухаживать за больными, умолял ее ни при каких обстоятельствах не прикасаться к ним. Ее замечательное самообладание сдерживало ее, но ей выпало сообщить сыну о смерти его младшей сестры, к которой он был очень привязан. Мальчик был так поражен горем, что взволнованная мать сжала его в объятиях и при этом получила поцелуй смерти». Я была так тронута. Только лорд Биконсфилд мог так прекрасно это выразить. Когда он посетил меня, мы плакали вместе.

— Поцелуй смерти, — сказала я, — как прекрасно сказано. Именно так и было. Он усматривал особое значение в том, что Алиса умерла четырнадцатого.

— Вы думаете, что Альберт ждал ее к себе и он выбрал этот день? Лорд Биконсфилд сказал, что, по его мнению, так и было.

— Мне казалось, он должен был бы выбрать Викки. Она была его любимицей. Она была умница. Моя милая бедная Алиса никогда этим не отличалась.

Все это было очень таинственно, сказал лорд Биконсфилд. Мы говорили о смерти, о потустороннем мире и о том — могут ли ушедшие видеть тех, кого они любили на земле. И этот разговор утолял мое горе.

ПРОЩАЙТЕ, ДЖОН БРАУН

Я была благодарна лорду Биконсфилду за многое. Он был утешением и поддержкой в это время тревог.

Разразилась зулусская война[74]. В Южной Африке были большие волнения. Сэр Бартл Фрер, губернатор Кейпленда, не отличался дипломатическими способностями. Лорд Биконсфилд не одобрял его действия, но, как он сказал мне, правительство должно поддерживать своих представителей.

Было множество возражений со стороны Гладстона, который возложил всю ответственность на правительство. Гладстон был одним из тех пацифистов, которые стоят за мир, чего бы это ни стоило. Я всегда считала, что именно они с их робостью несли большую ответственность за войны, чем те, кто занимал сильную позицию. Наши враги нападают на нас, потому что подозревают нас в слабости.

Меня ужасно поразило известие, что единственный сын французской императрицы, сражавшийся на нашей стороне против зулусов, был захвачен в плен и зарублен дикарями. Бедная Евгения была убита горем. Я ездила в Чичестер, чтобы выразить ей свое сочувствие. Потеряв так недавно мою Алису, я могла ее понять. Это было мучительное свидание. Я взялась позаботиться о бедняжке и решила почаще навещать ее. Как жестока жизнь! В этой несчастной женщине было трудно узнать ослепительную императрицу, возглавлявшую вместе с Наполеоном свой двор, такую прекрасную и элегантную. Теперь это была изгнанница, скорбящая мать, потерявшая своего единственного ребенка. У меня их все-таки оставалось восемь.

Тем временем Гладстон нападал на лорда Биконсфилда, осуждая его политику. И каков же был результат его вмешательства? Война. Я была в ярости. Лорд Биконсфилд улыбался при виде моего гнева.

— Это правда, что я честолюбив, — говорил он. — Я хочу обеспечить ваше величество еще большим могуществом. Я верю, что в этом путь к миру и процветанию не только для нас, но и для всего мира. Я хочу, чтобы вы могли диктовать Европе. Ради всеобщего мира необходимо, чтобы ваше величество занимали то положение, которого я добиваюсь для вас. Я сказала ему, что я опасалась осложнений со стороны Пруссии.

— Молодой Вильгельм воспитан под влиянием Бисмарка. Неудивительно, что он напичкан идеями возвышения Пруссии.

— Я начинаю не любить Вильгельма. Странно, что он оказался таким. Он был наш первый внук. Альберт и я так им гордились.

— Я надеюсь, — сказал лорд Биконсфилд, — что я доживу до того дня, когда ваше величество займете подобающее вам место.

— Пожалуйста, не упоминайте о том, что вы можете не дожить. Я уже достаточно пережила за последнее время. Я не могла бы вынести новых потерь.

— У Гладстона много сторонников, — сказал он. Его улыбка была извиняющейся. — Фактам следует смотреть в лицо, мэм. Я встревожилась.

— Число наших сторонников тает. Вскоре могут состояться выборы, и если…

— О нет. Я не могу этого вынести. Только не этот человек! Я думала, что он уже ушел в отставку. Почему он вернулся?

— По желанию народа, мэм. Они любят своего Уильяма.

— Им известно, что он бродит по ночным улицам?

— Я думаю, он перестал этим заниматься. И это было в высшей степени добродетельное занятие.

— Если этому верить!

— Когда речь идет о мистере Гладстоне, конечно.

— Если мне придется иметь с ним дело… я… я отрекусь!

— Милая моя государыня!

Он оставил меня встревоженной, так как я знала, что, если бы он не был почти уверен в предстоящей смене правительства, он бы не упомянул об этом теперь, зная, как это меня расстроит.

Конечно, он был прав, подготавливая меня, иначе это стало бы для меня сильным ударом.

На следующий день я поехала в Германию. Я должна была увидеть осиротевшее семейство Алисы, ее бедных детей, переживавших незаменимую потерю матери. Двоим дочерям Алисы предстояла конфирмация, и я желала присутствовать при церемонии. Все они были очень печальны, они так любили Алису!

Я посетила Викки, как раз когда праздновалась помолвка Вильгельма с принцессой Викторией Шлезвиг-Голыптейн-Зондербург-Аугустенбург, дочерью герцога Фридриха, претендовавшего на Шлезвиг-Гольштейн. Мать принцессы была дочерью Феодоры, так что я была особенно заинтересована в этом браке; он был очень удачным, так как Пруссия аннексировала Шлезвиг-Гольштейн, и в каком-то смысле этот союз возмещал утерянное герцогом Фридрихом. В общем я одобрила этот брак. Хотя радости от этого брака я не испытала, вероятно, она была подавлена впечатлением от моего внука Вильгельма — его поведение, манеры не улучшились и он показался мне очень неприятным молодым человеком.

Больше всего, естественно, меня волновало происходившее в Англии. Я постоянно поддерживала связь с лордом Биконсфилдом, но известия были, увы, невеселые. Наконец я узнала результаты выборов. Мое консервативное правительство потерпело поражение, и либералы победили с большинством в сто шестьдесят мест.

Это была настоящая трагедия. Я возвратилась домой крайне расстроенной. Снова Гладстон!

Мой секретарь, сэр Генри Понсонби, мой постоянный помощник, изо всех сил старался меня утешить.

— Лучше я отрекусь от престола, — сказала я ему, — чем иметь дело с этим полусумасшедшим смутьяном, который все погубит, пытаясь диктовать мне свои условия. Сэр Генри успокаивал меня.

— Может быть, все будет не так уж и плохо. Мистер Гладстон стареет, а с возрастом люди становятся немного мягче.

Что-то я не заметила никаких признаков мягкости в его выпадах против лорда Биконсфилда и в его «мирной политике любой ценой».

— Ваше величество можете послать за лордом Гренвилем.

— Нет, только не он.

— Тогда за лордом Хартингтоном?

— Хартингтон! Это его, кажется, прозвали Харти-Тарти.

— Да, ваше величество.

— Ничего себе премьер-министр! Не был ли он замешан в скандале с герцогиней Манчестерской?

— Они были близкими друзьями, ваше величество.

— Пока он не воспылал страстью к какой-то особе, которую прозвали Скиттлз.

— Эта леди вызывает большое восхищение в некоторых кругах.

Сэр Генри отличался таким же остроумием, как лорд Мельбурн. Он любил делать ехидные замечания. Я подозревала, что и Берти увлекался этой бесстыжей особой.

Я была в ужасе — из этих людей я должна была выбрать премьер-министра на смену лорду Биконсфилду!

Я боролась с собой. Конечно, моя угроза отречения была несерьезной. Как я могла на это пойти? Я знала, в чем состоит мой долг. И, как все последние годы, я пыталась представить, что бы сделал Альберт в сложившейся ситуации. Подумав, я поняла, мне оставался единственный выход — послать за Гладстоном.

Он явился довольно смиренный, пытаясь расположить меня к себе. Он поцеловал мне руку, но я не могла вынудить себя проявить хотя бы видимость сердечности. Итак, я потеряла моего дорогого друга, и его место занял Уильям Гладстон.

Кабинет Гладстона направил все свои усилия к завершению войн, бушевавших во время выборов в Афганистане и в Южной Африке. Я была очень рассержена. Если бы лорд Биконсфилд был во главе правительства, всё было бы по-другому — он бы приложил все силы, чтобы восстановить наш престиж.

Но огорчения меня не покидали, вскоре я узнала, что сэр Чарльз Дилк получил пост заместителя министра иностранных дел. Тот самый Чарльз Дилк, который нападал на меня и выступал за упразднение монархии. Как можно было позволить такому человеку занимать правительственный пост?

И, словно этого было мало, я обнаружила, что он оказался в кругу друзей Берти. По-моему, это было не только непорядочно, но и глупо. Когда я высказала свое неудовольствие Берти, он сказал, что общается со всякого рода людьми и что это лучший способ узнать, кто о чем говорит и думает. Может быть, в этом что-то и есть, но я решительно отказалась принять Дилка.

Но, пожалуй, самая глубокая печаль овладела мной в то время, когда я узнала о тяжелой болезни лорда Биконсфилда.

Когда я услышала, что он слег, я написала ему, требуя, чтобы он сообщил мне о своем здоровье. Он ответил очень мило, что мои письма — замечательное лекарство, что, прочитав их, он сразу же чувствует себя лучше.

В марте он смог поселиться в Лондоне в своем доме на Керзон-стрит. Я усмотрела в этом хороший знак и была очень довольна. Из Осборна я прислала ему примулы, и он написал мне, что цветы очень его подбодрили.

Наступил апрель. Он не выходил из дома три недели, и, не получая от него писем, я поняла, что, видимо, ему стало хуже, раз он не может мне писать.

Я собиралась навестить моего дорогого друга, приказать ему поправиться. Я не могла больше терять любимых мной. Но, прежде чем я успела осуществить это намерение, я узнала, что он умер.

Его последние слова были: «Я не боюсь умирать, но мне хотелось бы пожить». Милый лорд Биконсфилд!

Он высказал пожелание быть похороненным в Хьюэндене рядом с Мэри Энн. Я была не в состоянии присутствовать на похоронах — мое горе было слишком велико — и послала Берти и Леопольда. Они взяли примулы, которые я хотела возложить на его гроб. На карточке, прикрепленной к цветам, я написала: «Его любимый цветок».

Я потеряла дорогого друга, думавшего только о чести и славе своей страны и беспредельно преданного монархии. Его смерть была национальным бедствием, и печаль моя была велика и бесконечна. Хотя по его желанию он был похоронен в Хьюэндене, я приказала соорудить памятник в Вестминстерском аббатстве.

Через четыре дня после похорон мы с Беатрисой поехали в Хьюэнден, и я возложила на его гроб, стоящий в открытом склепе, венок из белых камелий. Я хотела, чтобы все знали, как я любила и почитала этого человека. На следующий год я распорядилась установить в церкви доску с надписью:

Мне казалось, что смерть носится в воздухе — очень угнетающее ощущение. Я недавно узнала об убийстве царя Александра II[75], тестя Альфреда, а вскоре такая же участь постигла президента Соединенных Штатов Гарфилда[76].

Но еще до этого были осложнения с Египтом, где Ораби-паша, военный министр хедива[77], совершил государственный переворот и сверг хедива. В Египте царил финансовый хаос. Франция тоже была вовлечена, но они отказались восстановить хедива в его правах, так что нам пришлось действовать одним.

Я была очень довольна, когда мы одержали внушительную победу. Но я все время помнила о политике моего правительства «мир любой ценой» и вновь оплакивала лорда Биконсфилда, всем сердцем желая видеть его рядом со мной, чтобы мы вместе могли проводить сильную политику, в которую мы так верили.

Я изумилась, когда Леопольд пришел ко мне и сказал, что собирается жениться. Я не думала, что он когда-нибудь решится на этот шаг, ведь он по-прежнему был серьезно болен. Правда, надо заметить, что он никогда не дрожал над собственным здоровьем, и я находила это вполне естественным. Нельзя было ожидать, чтобы он жил затворником, ведь во всех остальных отношениях он был совершенно нормальный здоровый молодой человек.

До меня дошли слухи о его увлечении некоей молодой особой, возбуждавшей в обществе большой интерес. Этим она была в основном обязана Берти, но говорили, что первым с ней познакомился Леопольд.

Это была миссис Лэнгтри, дочь декана с Джерси, бывшая замужем за мистером Лэнгтри. По своему положению они не могли попасть в высшее общество, но она была исключительно хороша собой, и какой-то аристократ, заметив ее, пригласил их к себе в гости. Там Леопольд и познакомился с ней и сразу же влюбился! На его несчастье, Берти увидел ее фотографию и пожелал с ней встретиться. А когда он ее увидел, то решил, что эта женщина должна принадлежать ему. Характерно, что это не вызвало между братьями никакой враждебности. Берти буквально преследовал миссис Лэнгтри, его видели с ней повсюду. Леопольд не раз встречал их вместе, только недоуменно пожимал плечами, однако вскоре он отправился путешествовать на континент, где и увидел принцессу Елену Фредерику Августу, дочь принца Вальдек-Пирмонт. Она ему очень понравилась, и он решил, что женится на ней.

Услышав об этом, я пришла в ужас — не от того, кого он выбрал, а потому что он вообще думал о женитьбе. Я боялась, что он слишком слабого здоровья. После того как я потеряла мою любимую Алису, остальные дети стали для меня вдвое дороже.

Я обсудила это с Берти, и он сказал, что Леопольд должен жениться, если он того хочет.

— Ты понимаешь, в чем суть этой ужасной, болезни — гемофилии? — спросила я.

— Я знаю, что кровотечения опасны для него. Но вы должны позволить ему жить по своей воле, мама. Будет он холост или женат, не имеет значения.

Конечно, он был прав. Я становилась фаталисткой. Будь что будет, я должна быть готова ко всему.

Итак, Леопольд обручился с принцессой Вальдек-Пирмонт, и я дала ему титул герцога Олбэнского. Я направлялась в Виндзор. Выйдя из поезда, я села в ожидавший меня на станции экипаж. И только он тронулся, как раздался выстрел, затем шум драки, и у окошка кареты появился бледный и встревоженный Браун.

— Какой-то человек только что выстрелил по вашей карете, — сказал он.

Мне стало плохо. Это было уже седьмое покушение. Мне бы следовало привыкнуть к этому, но, наверное, к такому невозможно привыкнуть.

— Я сам отвезу вас в замок, — сказал Браун. — Я вас быстро туда доставлю.

Позже я узнала, что же произошло. Среди небольшой группы людей, собравшихся вокруг кареты, было двое школьников из Итона. Они увидели, как человек поднял руку с пистолетом, направляя его прямо на экипаж. И мгновенная реакция этих мальчиков спасла мне жизнь — один ударом зонта выбил пистолет, в то время другой обрушил свой зонт на голову нападавшего. Затем они схватили его и держали, пока его не арестовали.

Это было серьезное покушение. Озабоченный Гладстон прибыл в Виндзор. Я должна сказать, что его озабоченность была искренней — да и вообще трудно было заподозрить Гладстона в какой-нибудь фальши; но его манера раздражала меня даже сейчас.

— Это был сумасшедший, — сказал он. — Все, кто покушался на жизнь вашего величества, были безумны. В других странах на государей покушаются по политическим причинам. Это отрадно, что в Англии все покушения совершаются сумасшедшими.

— Воздействие на жертву от этого не меняется, мистер Гладстон, — сказала я холодно.

— Да, мэм, это действительно так, но повод другой и сумасшедшие не рассуждают.

Теперь мне предстояло услышать лекцию о побуждениях сумасшедших и разнице между террористами в Англии и в других странах. Я его перебила.

— Я бы желала узнать больше о происшедшем, — сказала я.

И тогда он рассказал мне о храбрости двух учеников из Итонской школы, которые, без сомнения, предотвратили трагедию.

— Я бы желала дать им знать, как я ценю их поступок.

— Это отличная идея, — сказал он.

Через несколько дней я поехала в школу Итона. На школьном дворе выстроились все учащиеся — девятьсот мальчиков. Я обратилась к ним с речью, похвалив тех двоих, что так храбро пришли мне на помощь. Затем два героя выступили вперед и получили мою особую благодарность.

Оказалось, что на меня покушался некий Родерик Мак-Лин, которого судили и признали невиновным, но безумным.

Решение присяжных возмутило меня. Невиновен, когда он целился в меня и мог бы убить, если бы не проворство двух школьников с зонтами! Мне казалось, что, когда люди пытаются убить моих подданных, их признают виновными в убийстве, но, когда пытаются убить меня, все они почему-то оказываются ненормальными.

— Нет никакого сомнения, что этот человек безумен, — сказал Гладстон. — В Англии только безумцы покушаются на монархов.

Этого человека взяли под стражу. Срок задержания был «на усмотрение ее величества». По моему усмотрению, я бы оставила его там навсегда. Гладстон понял меня и в своей обычной нудной манере сказал, что рассмотрит подобные случаи, чтобы решить, есть ли основания для изменения закона.

После покушения моя популярность стремительно возросла. Это было всегда приятно, и когда выходишь невредимой после такого события, то невольно тебя посещает нелепая мысль: наверное, стоило испытать его ради удовольствия завоевать всеобщее одобрение.

Через месяц после инцидента с Родериком МакЛином состоялась свадьба Леопольда. Произошла обычная свара в парламенте по поводу его содержания. Наконец согласились, что оно должно быть увеличено до 25 000 фунтов в год. Как и следовало ожидать, в газетах выражали возмущение из-за расходов на королевскую семью. И, конечно же, вновь всплыло недовольство моим уединением. «Что она делает с этими деньгами и стоит ли она их?» — повторяли повсюду.

Я присутствовала на церемонии в черном платье, поверх которого я надела мои свадебные кружева и вуаль. Как я боялась за него! Кровотечения, которыми он страдал всю жизнь, ослабили его; он должен был понимать, что из-за своей болезни он все-таки отличался от нормальных здоровых людей.

В качестве свадебного подарка я купила для них Клермонт. Я особенно любила этот дом. Дядя Леопольд завещал мне его в пожизненное пользование, но я захотела приобрести его в собственность, чтобы подарить новобрачным.

Вскоре после свадьбы стало известно, что Елена ждет ребенка. Младенец должен был появиться на свет через десять месяцев со дня бракосочетания — что показалось мне довольно поспешным.

У меня было так много внуков, что я с трудом могла их всех сосчитать. Но отпрыск Леопольда был особенный, так как я никогда не думала, что у него будут дети.

Я жила в Виндзоре. Перед этим я посетила Фрогмор, чтобы в своих воспоминаниях побыть с Альбертом. Однако после этих посещений я с новой силой принималась тосковать. Я настолько была погружена в свои мысли, что, спускаясь по лестнице, поскользнулась и упала. Все оторопели от неожиданности, продолжая молча стоять. Растолкав всех, ко мне подбежал Браун. Он поднял меня с очень сердитым видом.

— Ну, что вы еще натворили? — спросил он.

Он отнес меня в мою комнату; и, кажется, только тогда все засуетились, но я сказала, что через день-другой все пройдет.

Однако на следующее утро я не могла ступить этой ногой без боли. От пережитого потрясения возобновились с новой силой мои ревматические боли. Явившиеся доктора сказали, что мне нужен покой.

Все это было очень досадно. Я терпеть не могла бездействия подобного рода. Но я довольно сильно травмировала ногу — она распухла и болела. Браун переносил меня с постели на софу, и, поскольку доктора сказали, что мне необходимы покой и свежий воздух, он выносил меня в парк. Что бы я без него делала, думала я.

Каждое утро он без всяких церемоний входил ко мне с вопросом «Ну, что вам сегодня нужно?», словно я была капризным ребенком, о желаниях которого осведомлялись, чтобы он никому не досаждал. Его сердечна» забота обо мне, выражавшаяся в столь неуклюжих словах, всегда забавляла меня, и мне казалось, что, только увидев его, я чувствовала себя бодрее.

Как раз неделю спустя после моего падения ко мне явился за приказаниями вместо Брауна другой слуга.

— А где Браун? — спросила я.

— Сегодня утром он не в состоянии прислуживать вашему величеству. Вот как, подумала я. Значит, накануне он был немного «застенчив».

— Хорошо, — сказала я.

Я его подразню, когда он появится. Но Браун не появился. Днем я послала за ним. Вместо него опять явился другой. И на мой вопрос, где же все-таки Браун, он ответил:

— У него все лицо опухло, ваше величество.

— Опухло лицо? Что случилось? Он упал или что?

Я должна была выяснить, в чем дело, потому что от слуги толком я так ничего и не узнала.

— Я желаю его видеть, — сказала я. — Пошлите его ко мне. Он вошел, и его вид поразил меня. Лицо у него действительно было красное и распухшее.

— Что такое случилось? — спросила я.

— Не знаю, — отвечал он кратко. И я поняла, что он болен. Я велела ему немедленно лечь в постель и послала за доктором Дженнером.

Когда Дженнер осмотрел Брауна, он пришел ко мне и сказал, что у Брауна рожистое воспаление.

— Это опасно? — спросила я. Доктор Дженнер покачал головой.

— Я хочу, чтобы ему обеспечили лучший уход. Наблюдайте за ним сами, доктор Дженнер, и пригласите доктора Рейда.

— Едва ли в этом есть необходимость, мэм… — начал было доктор Дженнер.

— Таково мое желание, — сказала я величественно.

Доктор Дженнер поклонился. Пойдут сплетни, подумала я потому что я приказала лейб-медику лечить Брауна. Но меня это не беспокоило. Браун значил для меня слишком много. Хотя я была очень обеспокоена состоянием Джона Брауна, я очень обрадовалась, услышав, что Елена благополучно родили девочку. Итак, Леопольд стал отцом!

Я должка была посетить мать и ребенка, хотя меня пришлось на руках выносить из экипажа… Увы… это сделал уже не Джон Браун.

Елена уже поправлялась после родов и выглядела здоровой, хотя все еще лежала на софе. У Леопольда был один из его приступов, и врачи предупредили его, что он должен беречься, так что он тоже лежал. А из-за моего нездоровья для меня поставили третью софу. Мы возлежали каждый на своей софе, представляя собой забавную картину.

Принесли ребенка, которым все выразили свое восхищение. Леопольд был в прекрасном настроении, а Елена очень горда собой. Это было счастливое событие, но, когда я вернулась в Виндзор, меня ожидало тревожное известие — Джону Брауну стало хуже.

— Хуже! — воскликнула я. — Но я думала, что его болезнь не очень серьезна.

— Ваше величество, он не в силах с ней справиться.

— Но у него вдвое больше сил, чем у обыкновенного человека.

— Это ему не помогает. Ваше величество, он очень плох. Я очень встревожилась и тут же пошла к нему. Он был на себя не похож и не узнал меня, что-то бормоча в бреду. О нет, подумала я, это уже слишком!

Но, увы, то, чего я боялась, произошло. На следующее утро мне сказали, что ночью Джон Браун умер.

Я не могла этому поверить. Еще одна смерть. Еще недавно я потеряла моего дорогого друга лорда Биконсфилда. Джон Браун был для меня тогда такой поддержкой… а теперь и его не стало.

Этот удар ошеломил меня. Я нигде не могла найти утешения. В семье никто не разделял моего горя. Они никогда не любили его и осуждали мои отношения с ним. Они ничего не понимали. Они называли его одним из слуг. Он никогда не был слугой. Он был другом.

Я хотела соорудить какой-нибудь памятник ему. Сэр Генри Понсонби явно чувствовал себя неловко. Он делал осторожные намеки на то, что мы не должны давать прессе повод. Если его смерти будет уделено слишком много внимания, появятся вредные домыслы о моих отношениях с ним.

Мне это было безразлично. Мне надоела пресса и надоело умиротворять непостоянную публику. Они прислушивались к клевете и злословию; а когда Берти был на грани смерти, а на меня совершили покушение, они вдруг обнаружили, что горячо нас любят. Чего стоит такая изменчивая привязанность? Только такие друзья, как лорд Биконсфилд и честный Джон Браун, имели значение.

По моему приказу была воздвигнута статуя Джона Брауна в Балморале. Я поручила лорду Теннисону сочинить надпись. Вот она — «Друг, нежели слуга, отважный и правдивый. Он долгу верен был до самой до могилы».

Я обнаружила, что Браун вел дневники, и, вспоминая, как прекрасно написал сэр Теодор Мартин «Жизнь принца-консорта», я попросила его написать биографию Джона Брауна. Я полагаю, на сэра Теодора оказали давление, поскольку он отказался от моего предложения под предлогом болезни жены. Я догадалась, что сэр Генри был добрый друг, но он всегда переживал из-за сплетен о Джоне Брауне и не хотел бы их нового выплеска, что, по его мнению, было неизбежно, если бы вышла книга о Джоне Брауне.

Так как Теодор Мартин отказался написать книгу, я пригласила некую мисс Макгрегор, чтобы она отредактировала дневники вместе со мной.

Себе в утешение я опубликовала продолжение «Страниц из дневника» под названием «Новые страницы из дневника нашей жизни в Шотландии».

По поводу выхода книги в свет я получила множество поздравлений, но в моей семье все были шокированы. Старая герцогиня Кембриджская сказала, что книга вульгарна, скучна и написана на плохом английском. Я всегда терпеть не могла эту женщину! Даже у Берти возникли возражения.

— Это все очень хорошо для семейного круга, — сказал он, — но не для широкой публики. Это все очень личное, — добавил он.

— Я думаю, людям это интересно.

— Они и так слишком интересуются нашей жизнью. — В моей жизни нет ничего такого, чего бы я могла стыдиться, — сказала я, и Берти понял мой намек. Я прибавила, что лорд Биконсфилд восхищался «Страницами». Возможно, потому, что он сам был писатель и разбирался в таких вещах. Он часто говорил о нас как о собратьях по перу.

— Он всегда умел льстить. Я слышал, что однажды он сказал, что каплю лести любят все, а особам королевской фамилии подавай ее ведрами.

Я улыбнулась. Я вполне могла поверить, что он так и выразился. Но ему действительно очень понравилась моя книга. Он понимал то, чего никогда не понять таким людям, как Берти, — желание выразить себя в творчестве.

Я догадалась, что образовался настоящий заговор против написания и издания книги о Брауне. И я подозревала, что сэр Генри был во главе его. Конечно, у него было много сторонников. Сэр Генри сказал, что посоветуется с епископом Рипенским, доктором Камероном Лизом из Эдинбурга.

— Эти люди разбираются в таких делах, ваше величество, — сказал он.

Затем он привлек еще и лорда Роутона. Что бы сказал Браун, думала я, если бы он об этом знал. Такие важные персоны занялись его скромными писаниями.

Доктор Лиз сказал, что было бы желательно отложить создание такой книги. Рэнделл Дэвисон, настоятель Виндзорского собора, поддержал его; он также высказал мнение, что не следует более публиковать «Страницы из дневника».

Я очень рассердилась. Уж не хотел ли он сказать, что печататься в моем положении — вульгарно и неприлично? Я не могла скрыть свое неудовольствие. Настоятель, поняв, как я была оскорблена, подал прошение об отставке. Он сказал, что вызвал мое недовольство, и очень сожалел об этом, но мнения своего не изменил. Правда, мой гнев вспыхивал мгновенно, но я быстро и остывала.

Я стала думать о настоятеле. Несправедливо, чтобы он ушел в отставку из-за такого вопроса. Он оскорбил меня, но глубоко сожалел об этом. И все же он не отказался от своего мнения, считая его справедливым. Мне не следовало обижаться на это, и в душе я сознавала, что он прав.

Ввиду слухов о моих отношениях с Джоном Брауном публикация его дневников способствовала бы только их оживлению. Моя жизнь с Альбертом и детьми была тоже весьма личным делом. Я должна была ценить правдивость и достоинство тех, кто высказал свое мнение, рискуя своим положением. Я должна проявить мудрость. Никаких больше «Страниц», и мемуары моего верного шотландского слуга должны быть отложены на неопределенное время.

Прошел год после смерти Джона Брауна. Но воспоминания о нем преследовали меня повсюду — особенно в Балморале. Елена была снова беременна, а ее маленькой Александре еще не было года. Теперь стало очевидно, что она будет плодовита, и я радовалась тому, что ужасная гемофилия передавалась сыновьям через женщин, так что детям Леопольда опасность не угрожала.

Леопольд перенес очерёдное кровотечение, и врачи предложили ему поехать на юг Франции. Елена писала, что здоровье его там очень окрепло.

В самую годовщину смерти Брауна, 27 марта, я получила телеграмму из Канн, где говорилось, что Леопольд упал и повредил себе колени. На следующий день я проснулась в угнетенном состоянии, думая о моем верном слуге, которого мне так не хватало. Я была полна мрачных предчувствий. У меня развилось подозрительное отношение к датам. И это неудивительно — мои любимые Альберт и Алиса оба скончались 14 декабря. Мое предчувствие было настолько сильным, что я подумывала отправиться в Канны, но, прежде чем я приняла решение, пришла еще одна телеграмма. У Леопольда сделался припадок, вызвавший кровоизлияние в мозг, и мой сын Леопольд скончался.

Мы ожидали этого с тех пор, как узнали, что у него эта ужасная болезнь. Неделями, месяцами я пребывала в тревоге. Но со времени его женитьбы и рождения его первого ребенка я стала думать, что мои опасения преувеличены. Я говорила себе, что кровотечения бывали у него часто, но он поправлялся.

Но смерть окружала меня со всех сторон. Мне было от нее не избавиться. Я только и думала, в какую сторону обратится ее указующий перст. Двое детей покинули меня, как и мой возлюбленный супруг! Через три месяца после смерти Леопольда Елена родила сына.

Политическая ситуация была тревожной; каждый месяц я сознавала, что методы Гладстона отличались от тех, что так успешно применял лорд Биконсфилд.

Волнения начались в Египте, который в это время почти целиком состоял под нашим управлением. Жители Судана под руководством фанатика по имени Махди угрожали Египту. Английскому правительству предстояло решить, подавлять ли мятеж, или покинуть Судан и отрезать его от Египта. Естественно, Гладстон и его пассивные сторонники приняли решение уйти. Все было бы по-другому, если бы у власти был лорд Биконсфилд! Гладстон опасался того, что он называл империализмом. Если бы наше положение в Египте было прочнее, Махди никогда не восстал бы против нас. Причиной войн были люди, подобные Гладстону с их так называемой миролюбивой политикой. Мы оказывались втянутыми в эти неприятности из-за нашей слабости, но никак не из-за силы. Лорд Пальмерстон это понимал, и его политика канонерок неизменно торжествовала. Он был убежден, что военным действиям должно предшествовать предупреждение. Теперь приходилось спасать гарнизоны в Судане. Правительство, по своему обычаю, медлило, но общественное мнение требовало, чтобы на обсуждение с Махди условий освобождения осажденных гарнизонов был послан генерал Гордон.

Мое беспокойство возросло, когда силы Махди осадили Гордона в Хартуме. Я вновь и вновь предупреждала правительство, что следует послать войска на помощь Гордону; но правительство боялось войны. Мне кажется, помогло то, что общественное мнение было на моей стороне; и наконец, на помощь Гордону послали лорда Уолсли. Но было слишком поздно. Хартум был взят и Гордон убит, прежде чем подоспел Уолсли.

Я была в ужасе, и мне было стыдно за правительство. Я сказала им, что это пятно позора на достоинстве страны. Я заказала бюст Гордона и установила его в одном из коридоров замка.

Все это предприятие завершилось неудачей, и Судан, который никогда не следовало отделять от Египта, вернулся в эпоху варварства.

Беатриса была единственной из моих детей, кто по-прежнему оставался со мной. Она очень изменилась и не была уже той занятной девчушкой, которая очаровывала нас своими причудливыми высказываниями. Она превратилась в застенчивую и склонную к уединению девушку.

В каком-то смысле я была этому рада. Боюсь, что это было эгоистично с моей стороны, но я не могла вынести мысли, что Беатриса покинет меня.

Я поехала в Дармштадт на свадьбу моей внучки Виктории Гессенской с ее кузеном Луи Баттенбергом. Я все еще переживала потерю Леопольда и предприняла эту поездку в надежде, что в семейном кругу я смогу хоть на время забыться. С собой я взяла Беатрису.

Там на свадьбе она встретила брата жениха, Генри Баттенберга, и они полюбили друг друга. Когда спустя какое-то время Беатриса сказала мне, что хочет выйти замуж, меня охватил ужас.

— Невозможно! — сказала я. — Это просто увлечение.

И потребовала от нее, чтобы она об этом даже не смела думать. Я достаточно вынесла. Лорд Биконсфилд умер, Джон Браун умер, и вот теперь Леопольд. Как я могла потерять ее — единственную из моих детей, оставшуюся со мной!

Бедная Беатриса была безутешна; но в своем обычном духе она склонила голову и смирилась.

Я была очень несчастна, не могла ни есть, ни спать, все время размышляла. Потерять Беатрису! Нет, я не могла и подумать об этом. Это была бы последняя капля. Она забудет это увлечение. Замужество не для нее. В конце концов, ей уже двадцать семь — пора забыть подобные глупости. Она прожила так долго, не помышляя о замужестве. Почему это теперь пришло ей в голову? Глупость! Нелепость! Но видеть бедняжку Бэби такой печальной было невыносимо. Мы вернулись в Англию. Беатриса выглядела бледной и грустной.

Я не могу этого допустить, подумала я. Я не могу повторить ошибку моего бедного безумного деда. Я вспомнила своих теток, таких странных, полусумасшедших, с печально пустой жизнью. Я не могла этого больше выносить.

— Беатриса, ты очень изменилась, — сказала я. Она этого не отрицала. Я послала за Генри Баттенбергом, желая с ним переговорить о дочери.

— Вы знаете, что значит для меня Беатриса, — сказала я. — Я не могу без нее обойтись. Иногда мне бывает так одиноко. Я потеряла многих близких мне людей. Что, если бы вы обосновались в Англии? Возможно ли это? Если да, то вы могли бы жениться на Беатрисе и она осталась бы со мной. Выражение радости на его лице осчастливило меня. Я послала за Беатрисой.

— Генри будет жить в Англии, — сказала я. — И я не потеряю тебя, мое любимое дитя…

Мы обнялись, смеясь. Было чудесно видеть мою любимую девочку такой счастливой. Я давно уже не чувствовала такого удовлетворения.

Церемония была очень простой. Я назвала ее «деревенская свадьба», но все были очень счастливы. Во время свадьбы Беатрисы бушевали политические бури.

Правительство Гладстона испытывало затруднения, что меня совсем не удивляло. Палата отвергла предложенный бюджет, и это означало отставку Гладстона. Я предложила ему графский титул, надеясь, что навсегда с ним распрощаюсь; но он его отклонил.

Я была очень рада пригласить лорда Солсбери[78], лидера консервативной партии, и предложить ему сформировать правительство, но он не выразил особого желания, он хотел стать министром иностранных дел. Но в конце концов он согласился при условии, что будет совмещать обязанности премьер-министра и министра иностранных дел и пользоваться в какой-то мере поддержкой Гладстона в оставшиеся несколько месяцев до роспуска парламента.

Я была восторге. Мне он очень нравился. Я полагаю, что после Гладстона мне бы кто угодно понравился. Лорд Солсбери быв первым премьер-министром, который был моложе меня. Это напомнило мне, как я постарела.

Но эта временная передышка длилась недолго. На выборах победили либералы, и я снова оказалась лицом к лицу с Гладстоном.

Что за мучение был этот человек! Теперь он хотел самоуправления для Ирландии и объявил свои намерения мне и всей стране, не дав никому времени подумать. Я была очень довольна, когда многие либералы решили голосовать против этого билля и палата его отвергла.

Я испытала большое облегчение, когда правительство снова пало, и я призвала лорда Солсбери.

ЮБИЛЕЙ

Приближалось пятидесятилетие моего царствования. Лорд Солсбери сказал, что подобные юбилеи чрезвычайно редки и его следует праздновать торжественно.

Одна мысль о празднествах казалась мне утомительной, но, разумеется, он был прав. Такие годовщины не должны проходить незамеченными для народа.

Я получила очень тревожные известия от Викки. Ее муж Фритц страдал тяжелой болезнью горла — подозревали, что у него рак. Викки очень волновалась, так как при прусском дворе ей жилось нелегко. Ее свекор и свекровь не питали к ней добрых чувств, а Бисмарк был ее настоящим врагом; сын обращался с ней чудовищно, и любое ее действие неизменно подвергалось осуждению — и все это из-за ее английского происхождения. Можно было понять ее страхи — что станет с ней, если вдруг Фритц покинет этот мир.

Когда же пришла шифрованная телеграмма, я догадалась, что положение опасное. В телеграмме говорилось, что немецкие врачи хотели сделать Фритцу операцию, но Викки желала прежде посоветоваться с одним из наших врачей, считавшимся известным специалистом в таких заболеваниях. Это был доктор Морелл Макензи. Викки умоляла меня прислать его немедленно. Она была против операции и думала, что доктор Макензи сможет убедить немецких врачей отказаться от нее.

Я тут же послала за своими врачами узнать их мнение о докторе Макензи. Они сказали, что он действительно очень способный врач, но жаден до денег и поэтому с ним следовало быть крайне осторожным.

Я сообщила об этом Викки. Ситуация осложнялась еще и тем, что сам император был нездоров, так что недолго оставалось ждать конца; если бы он умер, Фритц стал бы императором, а если бы умер и он, корона досталась бы моему внуку Вильгельму, враждебно относившемуся к матери.

Таково было положение дел, когда наступил день праздника. Накануне, проснувшись ранним солнечным утром, я позавтракала и отправилась из Фрогмора, где провела несколько дней, в Букингемский дворец. И по всему пути следования до станции меня бурно приветствовали, что было очень приятно. Прибыв на Пэддингтонский вокзал, я поехала оттуда через парк в Букингемский дворец, и по дороге меня снова приветствовали.

На празднование юбилея прибыли мои дети. Я была так счастлива в это поистине исключительное событие — пятьдесят лет я пробыла на троне и вынесла столько испытаний и огорчений — встретиться с любимыми детьми!

В этот день было прислано огромное количество великолепных букетов, роскошных корзин с цветами. Оказывается, садовники состязались друг с другом за право поздравить меня подобным образом. Среди них был искусно составленный букет в четыре фута высотой, и на нем алые буквы V.R.I.

На следующий день начались праздничные торжества. Я отказалась надеть корону и коронационные одежды, потому что, хотя это и было знаменательное событие, мне хотелось, чтобы все выглядело возможно проще. Мои дети были разочарованы. Они считали, что все должно быть торжественно. Александру подговорили убедить меня надеть корону, но я сказала, что это не ее дело и никому не удастся меня переубедить. Я решила надеть чепчик — из белых кружев с бриллиантами — но все же чепчик.

Лорд Розбери сказал, что империей управляют не в чепчиках, а в короне и со скипетром в руке. Но я настояла на своем и распорядилась, чтобы все дамы были в чепчиках и длинных закрытых платьях и накидках.

Как всегда в таких случаях, я думала, если бы Альберт был жив, как бы он был горд! Я выехала из дворца в ландо, запряженном шестеркой белых лошадей, в сопровождении эскорта индийской кавалерии. За моим экипажем следовали верхом все мои родственники-мужчины: три сына, пять зятьев и девять внуков.

Бедный Фритц, несмотря на страдания из-за тяжелейшей болезни, имел очень бравый вид. Он говорил с величайшим трудом, так как почти уже лишился голоса, и то, что он приехал, было проявлением мужества. Его приветствовали громче всех, потому что он выглядел великолепно в белой с серебром форме и с прусским орлом на каске. Эти пруссаки всегда умеют привлечь к себе внимание, подумала я.

Затем следовали гости из Европы, Индии и наших колониальных владений. Присутствовали четыре короля — Саксонии, Бельгии, Греции и Дании и наследные принцы Пруссии, Греции, Португалии, Швеции и Австрии.

Трудно вообразить себе более блестящее собрание; даже Папа Римский прислал своего представителя. Мы проехали по Пикадилли, Ватерлоо-плейс и Парламент-стрит к Вестминстерскому аббатству, где должен был состояться благодарственный молебен. Я вошла в аббатство под звуки марша Генделя.

Я настояла, чтобы во время службы исполнили два сочинения Альберта, и, когда они звучали, я так разволновалась, что на мгновение мне показалось, будто Альберт стоит рядом со мной.

Мы вернулись во дворец через Уайтхолл и Пэлл-Мэлл. Я была совершенно обессилена, но день этим не закончился. В четыре часа был парадный обед, а потом я наблюдала с балкона за марширующими моряками. Вечером состоялся ужин. Мне с трудом удавалось бодрствовать, но это был исключительно волнующий памятный день.

Лорд Биконсфилд в свое время возбудил во мне интерес к Индии, и с тех пор мне хотелось узнать побольше об этой стране, хотелось посетить ее, но это было невозможно.

Среди индийцев, прибывших в Англию на юбилейные торжества, двое привлекли мое внимание. Это были Абдул Карим, сын, по-моему, врача, двадцати четырех лет, и Магомет, гораздо старше, очень полный и постоянно улыбающийся.

Я предоставила им места в моем штате, чтобы узнать побольше о них самих и их стране. Карим был очень смышленый, но плохо владел английским, и я наняла ему учителя. Тот явился с большой готовностью, воображая, что его пригласили обучать одного из принцев, но, когда он понял, что его услуги требуются для слуги, к тому же еще и темнокожего, он был очень недоволен.

У меня это вызвало раздражение. Я не допускала, чтобы презирали людей с отличным от нас цветом кожи, и, конечно, этот глупый учитель не посмел возражать мне.

Меня очень позабавило, когда Карим предложил обучать меня хинди, и я сразу же согласилась. Мне ужасно нравилось обращаться к Кариму и Магомету на их языке.

Карим готовил мне пряные индийские блюда, которые мне пришлись очень по вкусу. Впервые после смерти Джона Брауна я почувствовала себя счастливее. Мои индийские слуги были преданы мне. А в моем положении это просто необходимо.

Пока Фритц был в Англии, он несколько раз встречался с доктором Макензи и поверил, что тот сможет его вылечить. Мне даже показалось, что эта надежда улучшила его состояние.

Викки была в восторге. Она любила Фритца, и он очень много для нее значил. Фритц был единственным, кто мог и ограждал ее от всех тех, кто плохо к ней относился. Я знала, что за эти годы ей пришлось вынести от семьи мужа и особенно от сына Вильгельма, который, по ее мнению, был настолько черств и честолюбив, что желал смерти деда и отца, чтобы завладеть короной.

Я верила ей, так как сама могла убедиться, какой Вильгельм неприятный субъект. Он не попытался прекратить злобные слухи о матери, более того, стало известно, что он всячески способствовал их распространению. Будто бы у нее есть любовник и что она не позволила сделать мужу операцию, боясь, что он умрет во время нее, а ей надо, чтобы он пережил своего отца, так чтобы она могла стать императрицей, после чего он мог убраться на тот свет, предоставив ей с любовником подбирать крохи с высочайшего стола.

Испорченность этого молодого человека поражала меня и раздражала. Я часто вспоминала, как гордился Альберт блестящим браком Викки. А какое счастье принес ей этот брак? Бедная Викки, такая умница, такая гордая! И самое тяжелое, что ей выпало на долю, — это озлобленность и нелюбовь ее сына.

Его испортили Бисмарк и бабка с дедом, а может быть, сыграла роль и его изуродованная рука.

В феврале следующего года Фритцу все-таки сделали операцию, а несколькими неделями позже умер император. Фритц стал германским императором, а Викки — императрицей.

Викки — императрица, это было замечательно! Именно этого желал для нее Альберт. Он так ее любил и так ею гордился. Если бы он только был жив! Он бы, вероятно, усмирил Вильгельма.

Я беспокоилась о Викки, Так как знала, что Фритц может скоро покинуть ее. Я хотела увидеть их обоих.

Когда Бисмарк услышал, что я собираюсь посетить Фритца и Викки, он пришел в негодование. Однако я приехала в Берлин и встретилась с этим человеком, перед которым трепетала вся Европа. Должна сказать, что произошло нечто странное — он произвел на меня благоприятное впечатление, несмотря на то, что он сделал и то, что я о нем слышала. Он был сильной личностью, а мне нравились сильные мужчины. Мне кажется, что и я произвела на него впечатление. Я чувствовала, что мы оба были приятно удивлены тем, что встреча прошла благополучно. Вполне вероятно, в будущем станем относиться друг к другу с большим уважением.

Печально было видеть бедного Фритца, такого похудевшего и совершенно лишившегося голоса. Я знала, что долго ему не прожить, но, по крайней мере, он сделал Викки императрицей. Я встретилась и с Вильгельмом. Он был очень заносчивый молодой человек, но, я думаю, я усмирила его немного. Я сказала ему, как я недовольна его поведением, и заставила его пообещать мне исправиться.

Расставаясь, я сказала Викки, что в случае необходимости она всегда должна обращаться ко мне. И если будет нужно, я сразу же приеду в Берлин.

Когда я вернулась домой, я вызвала доктора Макензи и потребовала, чтобы он сказал мне всю правду о болезни Фритца. К моему великому сожалению, мои опасения оправдались — он сказал, что ему остается жить не больше трех месяцев.

В июне пришло страшное, но не неожиданное известие. Фритц скончался. Я послала телеграмму Вильгельму — теперь германскому императору, — извещая его, что подавлена горем, и требуя, чтобы он позаботился о матери. Я подписала телеграмму: «Бабушка V. R. I.».

Берти отправился в Берлин на похороны Фритца и вернулся, кипя от ярости. Я редко видела его таким взбешенным; хотя у него, как и у меня, случались вспышки гнева, но они быстро проходили. Но Вильгельм действительно его расстроил — более того, он его встревожил.

Рассказывая мне о Вильгельме, он хотел, чтобы я поняла истинную природу характера моего внука.

— Я не верю, мама, что он огорчен смертью отца. Хотя бы потому, что не заметил скорби на его лице. Напротив, я даже сказал бы, что он ей рад, потому что теперь он получил императорскую корону.

Я отвечала, что меня это нисколько не удивляет, потому что посланник, присланный Вильгельмом известить меня о смерти его отца, сделал это сообщение с чуть ли не ликующим видом, что показалось мне совершенно неприличным.

— Германия теперь — это сила, с которой приходится считаться, — сказал Берти. — Я думаю, что у Вильгельма большие планы. Со мной он был особенно неприветлив. Мне казалось, что он почти издевался надо мной, потому что я только наследник престола, а он — император. Его поведение по отношению к Викки непростительно. К вам он ревнует. Из разговоров с ним я понял, что он сознает, что Германия играет менее важную роль, чем Англия, и это ему не нравится. Я убежден, что он будет стараться изменить ситуацию. Я полагаю, ему бы хотелось свергнуть вас и занять трон самому.

— Берти, это невозможно!

— Сделать это он, конечно, не может. Но мысли такие у него бродят. Его поддерживает Бисмарк. У Вильгельма по молодости могут быть безрассудные идеи, но Бисмарк — закаленный боец. Мы должны признать это. Вильгельм в каждом разговоре старался взять верх надо мной. Он называл меня «дядя» с таким видом, словно я — старая развалина, а он на пороге жизни.

— Я вижу, нам следует быть осторожными с нашим маленьким Вильгельмом.

— Да, уж придется. Он попросил у меня шотландскую юбку со всеми аксессуарами. Она должна была быть королевских цветов, для маскарада. Я отправил ему такой костюм и потом видел его фотографию в нем с надписью: «Я дожидаюсь своего часа». Эта фотография разошлась по всей Германии.

— Это возмутительно.

— Вильгельм и сам возмутителен.

Меня так встревожил этот разговор, что я упомянула о нем лорду Солсбери, который сказал, что между принцем Уэльским и германским императором явная антипатия; но что последний еще слишком молод для своего высокого положения и со временем должен успокоиться.

Я решила, что не позволю этой семейной неприятности перерасти в конфликт между государствами.

Викки приехала ко мне погостить. Мы вели с ней долгие разговоры, и я узнала много нового для себя о ее тяжелой жизни.

Я сказала, что Вильгельму следует внушить, что он не должен так обращаться со своей матерью. Она умоляла меня пригласить его посетить Англию, чтобы я сама могла убедиться, насколько справедливы ее слова.

Довольно неохотно я согласилась, чтобы он приехал летом с кратким визитом. К моему удивлению, Вильгельм принял приглашение с энтузиазмом и написал, что будет счастлив посетить славный старый дом в Осборне. Еще он спрашивал меня, в каком виде он должен прибыть. Можно ли ему надеть форму адмирала британского флота? Я позволила и получила от него в ответ очень милое письмо в почти смиренном тоне. «Надеть ту же форму, что лорд Нельсон, — писал он, — от этого голова закружится». Это было хорошее начало.

Когда он прибыл, я изумилась. Он был обворожителен, называл меня «дорогая бабушка» и обращался со мной с большим уважением. Великого императора из себя он разыгрывал очень редко.

Может быть, у него просто была личная антипатия к Берти? Может быть, он считал, что Берти несколько легкомыслен — что в известной степени соответствовало действительности. Может быть, Викки была чересчур властной? Альберт избаловал ее и не замечал у нее никаких недостатков.

Я вспомнила, в каком восторге был Альберт от первого внука. Вильгельм всегда был его любимцем.

Я рассказала об этом Вильгельму. Ему так нравились рассказы о детстве, что он слушал с неизменным интересом. Так же внимательно он слушал, когда я говорила об Альберте.

Странно, но визит, которого я опасалась, оказался очень приятным. Когда Вильгельм уехал, я почувствовала себя намного счастливее за все время после смерти Фритца.

За последние годы мои отношения с Берти значительно улучшились. Он вел себя солиднее, соответственно возрасту и положению. Это было очень приятно. Мне казалось, что он начинал понимать величие стоящих перед ним задач.

И когда я уже было совсем успокоилась, думая, что юношеское безрассудство у Берти прошло, возникли новые неприятности — скандал в Трэнби Крофт. Только на этот раз в нем не были замешаны женщины.

Берти был частым и почетным гостем в поместье Трэнби Крофт, принадлежавшем богатому судовладельцу Уилсону. Это поместье славилось тем, что там собирались игроки в карты и что ставки были очень большие. Среди гостей был подполковник сэр Уильям Гордон Камминг из шотландской гвардии. Во время игры в баккара сэра Уильяма заподозрили в мошенничестве.

Когда игра закончилась, остальные игроки, раздраженные столь низким поведением сэра Уильяма, решили открыто изобличить его. Узнав об этом, тот, естественно, пришел в негодование, заявив, что порвет с ними все отношения.

Берти, услышав перепалку, проникся к сэру Уильяму сочувствием, как он всегда относился к людям в затруднительном положении — сам побывав не раз во многих переделках. Он не знал, верить ли сэру Уильяму или тем, кто его обвинял. Против сэра Уильяма были очень серьезные улики, и Берти необдуманно взял расследование на себя. Естественно, от него ожидали решения.

Еще раз обсудив произошедшее за ломберным столом, все вместе они решили, что сэру Уильяму нельзя больше позволять играть в баккара и что он должен подписать соответствующий документ, где выразил бы согласие с этим решением.

Берти сказал, что он подпишет его вместе с другими. Конечно же, он должен был вести себя осмотрительнее, зная, как опасно давать какие-нибудь письменные свидетельства.

Сначала сэр Уильям отказывался подписать, говоря, что это равносильно признанию вины. Было много споров, в которых принял участие и Берти, и в конце концов они убедили сэра Уильяма поставить свою подпись.

На этом инцидент должен был бы быть исчерпан, но все сомнительное имеет странную способность становиться известным газетчикам. И, как всегда, все было сильно преувеличено, но это не главное. Главным было то, что вновь газеты наперебой писали материалы об экстравагантном поведении принца Уэльского. Дело получило широчайшую огласку, сэр Уильям был публично разоблачен, и частное дело стало общим достоянием.

Сэр Уильям, боясь окончательно потерять репутацию, решил, что у него нет другого выхода, как начать дело о клевете против своих обвинителей. Берти был в ужасе.

Вскоре ему прислали повестку явиться в суд в качестве свидетеля. Что могло побудить его подписать эту бумагу? Это был предел глупости. И вот теперь он второй раз должен был появиться в суде в качестве свидетеля.

Трудно было поверить, что главной фигурой на этом процессе был Уильям Гордон Камминг, так как газеты уделяли свое внимание не ему, а принцу Уэльскому. И даже когда суд принял решение против Гордона Камминга, пресса пригвоздила Берти к позорному столбу.

Будущий король, писали в газетах, предается азартным играм… и совершенно не интересуется государственными делами. Доход его чересчур велик. Эти деньги можно было с большим успехом потратить на другие дела. Надо сказать, что в свое время Гладстон убедил принца заняться благотворительностью, и Берти стал членом королевской комиссии по устройству жилищ для рабочих.

При всех его недостатках Берти отличался добросердечием и ужаснулся при виде условий, в которых жила беднота; его высказывания по этому поводу были известны. Однако газетчики и это использовали, чтобы обвинить его, только теперь уже в лицемерии. Человек возмущался бедственным положением других людей, писали они, а вместо того, чтобы тратить часть своего огромного дохода на помощь бедным, он предпочитал играть в баккара. И этому человеку, чья цель в жизни — удовольствия, предстояло стать королем. Какой от него будет прок стране?

Одна из газет с ужасом писала, что такое поведение привело к революции во Франции. Вильгельм, узнав о случившемся, сделал вид, что он глубоко шокирован. Во время пребывания Берти в Пруссии Вильгельм произвел его в почетные полковники прусской гвардии. Теперь в письме ко мне мой внук высокопарно заявлял, что очень огорчен поведением одного из своих полковников, замешанного в таком скандале.

У меня такое высокомерие вызвало раздражение и желание сказать ему, что я о нем думаю. Берти же был взбешен, и неприязнь между ним и его племянником еще больше возросла.

Бедный Берти! Несмотря на то, что я находила его образ жизни предосудительным, мне было почти жаль его.

Мне кажется, что я изменилась благодаря дружбе с лордом Биконсфилдом: мой двор стал менее мрачным, чем в годы, последовавшие за смертью Альберта. Это не значило, что я меньше горевала о нем; я думала о нем постоянно, но я стала позволять себе некоторые развлечения.

Мы стали устраивать в Осборне домашние спектакли, в которых принимали участие наши гости. Мы разыгрывали живые картины на разные темы. Мне это очень нравилось, я снова чувствовала себя молодой. Впервые после смерти Альберта я принимала в Осборне профессиональных актеров. Они прекрасно поставили «Гондольеров» Гилберта и Салливэна. Потом мистер Три поставил в Балморале свою пьесу «Красный фонарь». В ознаменование моего семидесятишестилетия был сыгран «Трубадур» Верди. Такие развлечения казались мне очень приятными и оживляющими; я думала, что это понравилось бы и Альберту. Еще раньше мой внук Эдди — Альберт-Виктор, старший сын Берти — обручился с принцессой Мэй фон Тек. Эдди никогда не блистал способностями; его брат Георг опережал его в учебе. Но Эдди был любимцем родителей. Мне кажется, Александра любила его не только потому, что он был ее первенцем, но потому, что он отставал в развитии и нуждался в ней больше, чем другие.

Было очень приятно узнать, что он обручился с Мэй. Она была очаровательная девушка — способная и жизнерадостная — и довольно хорошенькая. Мэй очень подходила бедному Эдди, и он был в восторге. Ему уже давно хотелось жениться. Свадьба должна была состояться 27 февраля.

Прошло Рождество, и в январе я получила телеграмму из Сэндрингэма с сообщением, что у Эдди инфлюэнца. По словам Александры, он чувствовал себя неплохо и не было оснований для беспокойства.

Мы с Беатрисой готовили восемь живых картин. Меня особенно интересовала одна, изображавшая империю, где Беатриса играла роль Индии. Вечером того же дня мы представляли живые картины, и они имели большой успех, а на следующий день пришла еще одна телеграмма из Сэндрингэма. Инфлюэнца Эдди осложнилась воспалением легких. Я отметила с тревогой, что на дворе было тринадцатое января; я по-прежнему суеверно боялась четырнадцатого, но по крайней мере сейчас был уже январь, а не декабрь.

Я думала, не поехать ли мне в Сэндрингэм, но в каждый мой приезд поднималась ужасная суета, и я сочла, что бедной Александре сейчас и без меня достаточно хлопот. На следующий день — роковое четырнадцатое — пришла еще телеграмма. На этот раз от Берти: «Господь взял у нас нашего дорогого Эдди». Какая трагедия! Вместо свадьбы теперь состоятся похороны.

После шестилетней работы парламент был распущен. Известие, что Гладстон с жаром участвует в предвыборной борьбе, меня ужаснуло.

— Чтобы одержимый неуемный человек восьмидесяти двух лет правил Англией и огромной империей, это просто смешно. Это какая-то скверная шутка, — сказала я Понсонби.

Однако это произошло. Хотя он и не получил того большинства, на какое рассчитывал, Гладстон стал моим премьер-министром в четвертый раз.

Через несколько дней после выборов он прибыл в Осборн для церемонии целования руки. Он очень изменился с тех пор, как я его видела в последний раз. Он сильно постарел, согнулся и ходил, опираясь на трость. Лицо его сморщилось, он был смертельно бледен, взгляд у него сделался странный и даже голос изменился.

— Мы с вами еще больше охромели, мистер Гладстон, — сказала я ему. Я не могла заставить себя выказывать дружелюбие человеку, которого никогда не любила. Уж лучше бы он не цеплялся за власть, думала я. Но народ им почему-то восхищался, может быть, это из-за его ночных похождений. Правда, я сомневалась, чтобы он продолжал заниматься спасением душ падших женщин.

Я бы не хотела принимать его, но он был избранником народа, и мне пришлось смириться. Я сомневалась, чтобы с таким маленьким большинством он мог бы проводить в жизнь свои идеи. Сейчас его обуревало желание ввести в Ирландии ограниченное самоуправление. Мне казалось, что шансов у него мало. Однако он все-таки провел свой билль через палату общин, правда, к счастью, его отвергла палата лордов. Я была очень довольна и надеялась, что нам больше не придется слышать об ирландском самоуправлении.

Когда стареешь, дни летят быстро. Один незаметно сменяет другой, а там, глядишь, и год прошел.

Бедная Александра долго переживала смерть Эдди, но она немного утешилась, когда с принцессой Мэй обручился Георг. Мы все любили Мэй и находили справедливым, что, потеряв жениха, она могла теперь выйти за его брата. Свадьба состоялась в июле 1893 года.

Вскоре после свадьбы умер брат Альберта Эрнст. Эта смерть не стала для меня тяжелой потерей, так как я всегда сознавала его несовершенство и меня изумляло, как могут быть непохожи братья. Я всегда благодарила судьбу, подарившую мне Альберта, а не Эрнста. После его смерти Альфред унаследовал Саксен-Кобургское герцогство, куда он сразу же и отправился, чтобы занять герцогский трон на родине своего отца.

Милый Розенау! Я дала себе обещание посетить там Альфреда, хотя знала, что встреча с этими прекрасными местами с новой силой возродит во мне тоску по любимому Альберту.

Иногда жизнь идет размеренно и спокойно, но бывают периоды, когда важные события следуют одно за другим. 1894 год был таким периодом.

В марте в Осборн прибыл Гладстон и сказал мне, что он слишком стар, чтобы продолжать исполнять свои обязанности. Я с ним согласилась и при этом не смогла скрыть своего удовольствия. Я знаю, что это было заметно, потому что позже, рассказывая о нашей беседе, он заметил: «Она была вне себя от радости, когда я сказал ей».

Вероятно, мне следовало быть добрее к старику, но я никогда не умела притворяться.

Члены его кабинета расчувствовались, когда он сообщил им о своем намерении уйти в отставку; сам он никаких чувств не выразил. Он произнес свою последнюю речь в палате общин, призывая ее членов бороться с палатой лордов; он по-прежнему был одержим идеей самоуправления для Ирландии.

Он явился ко мне — я тогда была в Виндзоре, — чтобы официально подать в отставку. Ему было восемьдесят четыре года, он был почти слеп. Я предложила ему сесть, и он воспользовался этим предложением. Мы поговорили немного, но мне было нечего ему сказать. Я была рада, когда он ушел, и только тогда поняла, что я не выразила ему, как полагалось в подобных случаях, благодарности за годы его достойной службы. Я просто не могла этого сделать. Более того, я была уверена в обратном — он был против всего того, что отстаивали лорд Биконсфилд и я. Мне казалось, что он во что бы то ни стало желал ослабить могучую империю, созданную лордом Биконсфилдом. Его можно было счесть хорошим человеком — если снисходительно отнестись к его ночным похождениям, но хорошие люди не всегда бывают наилучшими премьер-министрами.

Я послала за лордом Розбери и предложила ему стать премьер-министром. Он явился и, согласившись принять этот пост, не выразил особого воодушевления. Он оказался слабым политиком с самого начала своей деятельности. Он разослал своим коллегам обращения с просьбой о поддержке — но, как и все соперничающие политические деятели, они ему в ней отказали.

Это был конец либеральной партии Гладстона. Страна не была готова к такой политике. Выдвигались самые невероятные предложения: ввести самоуправление в Ирландии, улучшить или упразднить палату лордов, отделить церковь от государства в Уэльсе и даже запретить продажу спиртных напитков.

Его партия потеряла места на дополнительных выборах, и, пробыв на своем посту около года, он подал прошение об отставке.

Парламент был распущен, к моему большому удовольствию, победу на выборах одержали консерваторы, и ко мне явился лорд Солсбери. Теперь рядом со мной был новый премьер-министр и мой старый друг.

Еще одним ярким событием в тот год стала помолвка Аликс с цесаревичем Николаем[79]. Хотя я подозрительно относилась к русским, я понимала, какой это был блестящий брак для Аликс — одной из моих самых любимых внучек. Она была красива, умна и чувствительна и… дочь моей любимой Алисы, что само по себе делало ее для меня еще дороже. В течение трех недель моя милая девочка стала женой и императрицей, так как умер Александр III[80] и его место занял Николай с моей Аликс.

Еще одним поводом для радости было рождение сына у Георга и Мэй, вызвавшее всеобщее восхищение, потому что я теперь стала прабабушкой.

Нельзя ожидать, чтобы жизнь постоянно оставалась безмятежной. Но я никак не могла предвидеть ужасной трагедии, вскоре постигшей нас. Генри Баттенберг покинул нас, чтобы поступить в экспедиционный корпус.

Видимо, его решение было продиктовано тем, что он считал проводимую им жизнь между Осборном, Виндзором и Букингемским дворцом скучноватой. Как бы то ни было, он пожелал уехать, и великодушная Беатриса не стала возражать. Я говорила ему, что он не перенесет климата Африки, но это не произвело на него никакого впечатления.

Мои слова оказались пророческими — очень скоро пришла телеграмма, где сообщалось, что у Генри лихорадка. Целую неделю мы ожидали известий. Двадцать второго мы получили новую телеграмму — Генри умер.

Моя бедная Бэби! Она была вне себя от горя. Они с Генри так любили друг друга. Я знала, какую боль, тоску, отчаяние ей придется испытать, потеряв любимого, — я все это уже пережила. Счастье вновь покинуло нас.

ПРИБЛИЖЕНИЕ КОНЦА

Мне было семьдесят восемь лет, и приближалось шестидесятилетие моего царствования. Пожалуй, никто из монархов не правил столько. Я пробыла на троне дольше даже, чем мой безумный дед Георг III, который царствовал пятьдесят девять лет и девяносто шесть дней.

Все настаивали на торжественном праздновании юбилея. Я согласилась, сказав, что желала бы, чтобы проводимые торжества явились бы отражением величия и славы нашей империи. Она создавалась в мое царствование, и я хотела, чтобы все это знали.

Это было поистине великое событие, которое я не забуду, пока жива. Я желала, чтобы меня увидело как можно больше людей; мне очень бы хотелось, чтобы они поняли — я трудилась для них шестьдесят долгих лет, и моей главной целью всегда было их благополучие.

Гром пушечных выстрелов в парке возвестил начало великого дня. Казалось, что все население Лондона вышло на улицы, повсюду были толпы народа, восторженно приветствовавшие меня. На одном полотнище были начертаны слова: «Она принесла своему народу блага на многие лета», а на другом: «Наши сердца — твой трон». Какие прекрасные чувства!

Я была так горда. О, если бы Альберт был со мной рядом, моя чаша радости была бы полна. Он так много сделал, не только для меня, но для всех этих людей, а они никогда этого не понимали и не поймут. Я ехала в окружении моей семьи, эскорта и представителей из Индии, Австралии, Южной Африки, Канады, Кипра, Гонконга и Борнео. Все могущество империи было представлено в этой процессии. Я надеялась, что народ проникнется сознанием величия своей страны и будет всегда хранить его.

Я проехала из Букингемского дворца до собора св. Павла, где состоялся благодарственный молебен, а потом через Лондонский мост в бедные районы столицы на южном берегу Темзы. Обратно мы ехали через Вестминстерский мост и Сент-Джеймс-парк.

Я была так тронута приветствиями и выраженной в них любовью, что едва сдерживала слезы. Я ужасно устала, но была счастлива. Я всегда дорожила любовью народа и страдала, когда люди отворачивались от меня. Но теперь они были со мной. Меня очень растрогало и насмешило, когда на одной из бедных улиц кто-то крикнул: «Давай, давай, старушка!» Я улыбнулась в ответ и помахала рукой.

Меня очень порадовал прием, оказанный Берти. Раздавались крики: «Добрый старина Тедди!» Я надеялась, что скандалы, в которых был замешан мой сын, уже забыты.

Вернувшись во дворец, я разослала телеграммы во все города империи. Я от всего сердца благодарила моих возлюбленных подданных. Да благословит их Бог.

Я была совершенно измучена, но так счастлива. Шестьдесят лет! Это действительно великое событие.

Теперь я стара и очень устала, а годы летят с ошеломляющей быстротой. Столько всего случилось после юбилея. Год спустя умер Гладстон. Он был хороший человек, хотя я его и не любила. Обе палаты прервали свои заседания и отдали дань его памяти. Толпы народа пришли проститься с человеком, которого они называли «своим Уильямом». Его похоронили возле сэра Роберта Пиля и лорда Биконсфилда.

Глубокая печаль омрачила мои дни. Произошли ужасные события, такие, как Бурская война и боксерское восстание в Китае против иностранцев[81]. Но меня поразила еще и личная трагедия. Выяснилось, что мой бедный Альфред страдал болезнью горла, очень напоминавшей ту, что была у Фритца. Зная, чем это может закончиться, я с ужасом наблюдала за угасающим здоровьем сына. К моему великому горю, я оказалась права! Мой бедный милый сын! Потеря еще одного ребенка в восемьдесят один год — это жестоко! Я так стара, так устала, что готова к тому часу, когда Господь призовет меня.

Все чаще я сижу и предаюсь грезам о прошлом. И этот мир грез, постепенно все более и более овладевавший мною, почти начал заслонять предо мною мир действительности. Я вижу себя и других намного яснее, чем все это представлялось мне тогда. Я вижу себя маленькой девочкой с Лецен и мамой. Как я была импульсивна, с какой готовностью я высказывала и свою привязанность, и ненависть.

С приходом в мою жизнь Альберта многое изменилось. Прежде я была легкомысленна, считавшая верхом блаженства танцевать допоздна. Иногда я задумываюсь над тем, какой бы я стала, не войди в мою жизнь Альберт. Осталась бы я веселым, смешливым созданием? Пожалуй, нет. Судьбой мне было предназначено иное. Но Альберт помог мне стать такой, какая я есть. Я всегда хотела быть хорошей. «Я буду хорошей» — именно эти слова сказала я, узнав, что меня ожидает корона. И я была намерена сдержать это обещание. Я думаю, одним из моих отличительных качеств всегда была честность.

Люди, сыгравшие самую значительную роль в моей жизни и пользовавшиеся моим большим расположением, были все мужчины: дядя Леопольд, лорд Мельбурн, мой любимый Альберт, лорд Биконсфилд и Джон Браун… все мужчины. Это знаменательно. Я думаю, я из тех женщин, которым необходимо верховенство мужчины. Правда, это не раз ставило меня в неловкое положение, так как по положению я была выше всех: я была королева, а они — мои подданные… все… даже Альберт.

Я всегда была сентиментальна и, пожалуй, немного наивна. Теперь, вспоминая прошлое, я спрашиваю себя, не влияло ли это на мое представление о людях. Альберт сформировал меня и всегда казался мне совершенством, несравнимым. Но был ли он совершенством и был ли наш брак таким счастливым? Подумав об этом, я вспомнила наши ссоры — всегда по моей вине — во всяком случае, так говорил Альберт. Но всегда ли это была моя вина? Не стал ли Альберт святым после смерти — и не стал ли тогда идеальным и наш союз?

Это предательские мысли. Альберт всегда был совершенством. Я… только я была виновата в наших распрях.

Но ведь они имели место. Я ревновала, потому что иногда мне казалось, что он любит Викки больше, чем меня. Я презирала себя за это. Но Альберт ревновал к Берти, потому что Берти как принц Уэльский был выше его по положению.

Даже сквозь годы мне слышится плач Берти, когда Альберт наказывал его, и хотя он всегда говорил, что для него это было больнее, чем для Берти, так ли это было на самом деле?

Я и впрямь становлюсь стара. Я глупею. Как я могу сомневаться, что Альберт был совершенством? Это значило бы, что все эти годы, полные скорби, утратили бы свое значение.

Нет, я должна изгнать эти мысли. Почему они стали посещать меня теперь, когда я стара и все кончено? Мы вступили в новое столетие. Что-то оно принесет? Мне этого никогда не узнать. И пришло время положить перо.

1 Одна из кукол Виктории носила имя королевы Елизаветы I (1533–1603), правившей Англией с 1558 года.

2 У. Рэли (ок. 1552–1618), английский мореплаватель, поэт, драматург и историк, был фаворитом королевы Елизаветы I. Позднее был обвинен в заговоре против короля Якова I и заключен в Тауэр (1604–1616). Казнен после неудачной экспедиции в Северную Америку. 3 Эта «песня» является государственным гимном Великобритании.

4 Веллингтон, Артур Уэсли (1769–1852), герцог, английский фельдмаршал. В войне против наполеоновской Франции командовал союзными войсками на Пиренейском полуострове, затем — англо-голландской армией в битве при Ватерлоо (1813). В 1827–1852 главнокомандующий английской армией. В 1828–1830 премьер-министр кабинета тори (консерваторов), в 1834–1835 министр иностранных дел.

5 Леопольд I (Георг-Христиан-Фридрих) (1790–1865) — король бельгийский, младший сын Франца, герцога Саксен-Кобургского. В свое время состоял на русской военной службе. Его первой женой была Шарлотта, единственная дочь принца-регента Англии (позднее короля Георга IV), умершая вскоре после брака. Получил бельгийскую корону по рекомендации Англии после того, как французский король Луи-Филипп не согласился на ее принятие своим сыном.

6 Билль о реформе — имеется в виду парламентская реформа 1832 года, когда в интересах буржуазии было введено изменение представительства в парламенте за счет уничтожения так называемых «гнилых местечек» — обезлюдевших избирательных округов в сельской местности, где депутатов фактически назначал лендлорд. Земельная аристократия воспротивилась реформе, но благодаря широкой поддержке народа она была принята.

7 Пэр (от «реег», т. е. равный — тот, кто мог подлежать суду только равных себе по положению) — звание представителя высшей аристократии, дающее право быть членом палаты лордов.

8 Французский король Людовик XVI (1754–1793, правил в 1774–1792 г.), свергнутый в результате Французской революции, и его супруга Мария-Антуанетта (1755–1793) были осуждены и казнены.

9 Пиль, Роберт (1788–1850) — премьер-министр Великобритании в 1834–1835 и 1841–1846. В 1822–1827 и 1828–1830 министр внутренних дел. Одна из основных заслуг — проведение в 1846 году в интересах промышленной буржуазии отмены хлебных законов, регулировавших ввоз и вывоз зерна и других продуктов земледелия и приводивших к повышению цен на них.

10 Пальмерстон, Генри Джон Темпл (1784–1865), виконт, премьер-министр Великобритании в 1855–1858 и с 1859 г. лидер вигов (либералов). Неоднократно занимал пост министра внутренних дел. Его правительство участвовало в организации Крымской (Восточной) войны (1853–1856).

11 Луи-Филипп (1773–1850) — французский король в 1830–1848. Из младшей ветви династии Бурбонов. Свергнут Февральской революцией 1848 года.

12 Английский король Ричард III (1452–1485, правил с 1483) заключил в Тауэр двух малолетних сыновей своего покойного брата, короля Эдуарда IV, и вскоре они были задушены, видимо, по его тайному приказу. 13 Паганини, Николо (1782–1840) — итальянский скрипач и композитор.

14 Россини, Джоаккино (1792–1868) — итальянский композитор, автор опер «Севильский цирюльник», «Танкред», «Отелло» и др.

15 Конфирмация — у католиков и протестантов имеющий разные ритуальные формы обряд приема в церковную общину подростков, достигших определенного возраста.

16 «R» — «regina», королева (лат.). Латинская аббревиатура подчеркивала древность монархической традиции.

17 Мельбурн, Уильям Дамб (1779–1848) — виконт, премьер-министр от партии вигов в 1834,1835–1841.

18 Тайный Совет (Privy Council) — формальный орган при английском монархе, ведущий свою традицию от дворов норманнских королей. В разные эпохи в него входило разное число членов — представителей высшего сословия, а также — представителей политической, судебной и духовной властей.

19 Шталмейстер — придворная должность; изначально смотритель королевских конюшен, впоследствии пост стал иметь формальное значение.

20 Орден Бани большого креста — третий кавалерский орден Англии, учрежденный в 1399 году. Изначально новопосвященных купали в воде, откуда пошло его название. Знак ордена имеет вид креста со скипетром в середине, а также — розою, репейником и тремя коронами.

21 Георг III (1738–1820, правил с 1760) — английский король из Ганноверской династии. Один из вдохновителей британской колониальной политики и борьбы с восставшими североамериканскими колониями. В 1811 психически заболел, и при нем было назначено регентство принца Уэльского (с 1820 Георг IV).

22 Ариэль — дух воздуха, образ которого стал популярен после появления пьесы В. Шекспира «Буря».

23 Байрон, Джордж Ноэль Гордон (1788–1824) — английский поэт-романтик; пэр Англии, с 1809 года член Палаты лордов. Участник итальянского революционного движения и национально-освободительной борьбы в Греции.

24 Шеридан, Ричард Бринсли (1751–1816) — английский драматург сатирического направления и политический оратор.

25 Нельсон, Горацио (1758–1805), виконт, английский флотоводец, вице-адмирал. Одержал ряд побед над французским флотом, в том числе при Абукире и Трафальгаре, в последнем был смертельно ранен.

26 Генрих VII (1457–1509, правил с 1485) — английский король, первый из династии Тюдоров.

27 Имеются в виду английские короли и брат короля Эдуарда IV, умершие «не своей смертью»: Эдуард II был низложен и убит в 1327, Ричард II был низложен в результате мятежа феодалов в 1399, заключен в Тауэр и в следующем году умер (возможно, умерщвлен), Генрих VI был низложен и убит в Тауэре в 1471, а герцог Кларенс, заподозренный в замыслах против короля, своего брата, был тайно умерщвлен в Тауэре в 1478.

28 Виги — политическая партия, возникшая в последней трети XVII века. Как группировка обуржуазившейся дворянской аристократии и крупной торговой и финансовой буржуазии. В середине прошлого века на ее основе сложилась либеральная партия.

29 Тори — политическая партия, также сложившаяся в последней трети XVII века. Выражала интересы земельной аристократии и высшего духовенства англиканской церкви. Чередовалась у власти с партией вигов. В середине XIX века на ее основе была сформирована консервативная партия.

30 Бульвер-Литтон, Эдуард (1803–1873) — барон, английский писатель, автор романов, в основном посвященных жизни великосветского общества.

31 Орден Подвязки — одна из высших наград Англии, именуется также орденом Святого Георгия; введен в 1350 году.

32 Далматик, или далматика — верхняя узкая одежда с рукавами до колен или ниже, характерная для времен поздней Римской империи и раннего европейского средневековья. В данном случае также служила символом древности монархических устоев.

33 Дуэнья — в Испании так именовалась пожилая женщина, воспитательница молодой дворянки, повсюду ее сопровождающая.

34 Цесаревич Александр Николаевич, будущий российский император Александр II, посетил Англию в числе других государств Западной Европы в 1838 году.

35 Слова праведного Симеона (Евангелие от Луки, 2), которому было предсказано Святым Духом, что он не умрет, пока не увидит Христа. Симеон произнес их, когда увидел Марию, несущую в Храм младенца Иисуса.

36 Англиканская церковь, возникшая в XVI веке в результате конфликта короля Генриха VIII с Римским Папой, является протестантской.

37 Английский король Георг I (1660–1727, правил с 1714) был сыном ганноверского курфюрста Эрнста-Августа и внучки английского короля Иакова I Стюарта, Софии.

38 Имеется в виду английский король Карл I (1600–1649, правил с 1625), чья абсолютистская политика была одной из причин буржуазной революции и гражданских войн. Был низложен и казнен.

39 Вильгельм II, принц Оранский (1626–1650), был мужем Генриетты-Марии, дочери английского короля Карла I.

40 Чартисты — участники английского пролетарского движения 1830–1850 годов, требовавшие избирательной реформы, ограничения рабочего дня, повышения зарплаты и т. п. Подробнее о чартизме — в предисловии к роману. 41 Liebchen — уменьшительное от слова «любимая» (нем.).

42 В Вест-Индии, то есть на островах Центральной Америки, происходили волнения, связанные прежде всего с острым соперничеством в этом регионе между Великобританией и США. В Канаде остались «проблемы», связанные как с претензиями США на часть ее территорий, так с недавно подавленным восстанием (1837–1838) местной буржуазии и фермерства, которое было направлено против английских земельных спекулянтов. В Ирландии продолжалось обнищание мелких фермеров и крестьянства, вызванное развитием крупных животноводческих хозяйств, что также периодически приводило к волнениям. Что касается Китая, то Англия, пытаясь сохранить в нем свою торговую гегемонию и, главное, приносивший Ост-Индской компании огромные барыши опиумный рынок, развязала против этой страны войну (1839–1842), окончившуюся захватом Гонконга.

43 Имеются в виду наиболее видные деятели Французской революции Жорж Дантон и Максимильен Робеспьер.

44 Племянник Наполеона Бонапарта, Луи Наполеон Бонапарт (1808–1873), в будущем император Наполеон III (правил в 1852–1870, низложен революцией 1870 года), делал неоднократные попытки захватить власть во Франции. В августе 1840 года он с целью свержения Луи-Филиппа высадился в Булони; попытка переворота тогда кончилась неудачей.

45 Автор имеет в виду турецкого государственного деятеля Мехмеда-пашу Кибрисли (1810–1871), бывшего генерал-губернатором сирийского города Халеб. 46 Фридрих Вильгельм IV (1795–1861) — прусский король в 1840–1857.

47 Мендельсон-Бартольди, Якоб Людвиг Феликс (1809–1847) — немецкий композитор, дирижер, пианист и органист. 48 Первый лорд адмиралтейства — глава морского министерства. 49 Николай I (1796–1855) — российский император с 1825 года.

50 Гэльский, или шотландский, язык — один из кельтских языков; распространен в северо-западной Шотландии и на Гебридских островах.

51 Имеются в виду события на Таити, начавшиеся с инцидента 1836 года: французские католические миссионеры основали на островах Общества свою миссию, однако полинезийский король Помаре IV, поддавшись давлению английских миссионеров-протестантов, развернувших свою деятельность раньше «конкурентов», изгнал французов с островов. Это привело к французскому вторжению на Таити и признанию со стороны Помаре IV французского протектората в 1842. Позднее французский король Луи-Филипп отказался от него.

52 Имеются в виду бурные события 1848 года: восстания Сицилии против Неаполя, Милана и Венеции против австрийского владычества, а в Германии народные выступления и столкновения с армией в Берлине.

53 Восстание сипаев — индийское народное восстание против английского колониального господства произошло в 1857–1859. Его боевым ядром стали сипаи, индийские наемные солдаты, вербовавшиеся в колониальную армию. Было жестоко подавлено.

54 Дизраэли, Бенджамен, граф Биконсфилд (1804–1881) — премьер-министр в 1868 и 1874–1880; министр финансов в 1852, 1858–1859, 1866–1868; лидер консервативной партии, писатель. 55 Теннисон, Альфред (1809–1892) — английский поэт сентиментального направления.

56 Гладстон, Уильям Юарт (1809–1898), премьер-министр в 1868–1874, 1880–1885, 1886, 1892–1894, лидер либеральной партии с 1868.

57 Гемофилия — наследственное заболевание, проявляющееся в слабой свертываемости крови и, как следствие, в кровоточивости. В линиях потомков болеют мужчины.

58 Найтингейл, Флоренс (1820–1910) — английская медсестра; организатор и руководитель отряда санитарок во время Крымской (Восточной) войны 1853–1856. Создала систему подготовки среднего и младшего медперсонала в Великобритании.

59 Я пригласил Фритца… — Имеется в виду прусский принц Фридрих, ставший затем последовательно кронпринцем, королем и императором Фридрихом III (1831–1888). Его обручение со старшей дочерью королевы Виктории Викторией-Аделаидой-Марией-Луизой (Викки) состоялось в 1858 году.

60 Ост-Индская компания — английская торговая компания, существовавшая в 1600–1858. Действовала на территории Индии и некоторых стран Южной и Юго-Восточной Азии. Постепенно превратилась в государственную организацию по управлению английскими владениями в Индии и их эксплуатации. Имела армию и аппарат колониального управления.

61 Сикхи — последователи сикхизма, направления в индуизме, отрицавшего многобожие, идолопоклонство и кастовое разделение индийского общества.

62 Гражданская война между буржуазным Севером и рабовладельческим Югом происходила в 1861–1865.

63 Бисмарк фон Шенхаузен, Отто(1815–1898), князь, Первый рейхсканцлер германской империи в 1871–1890. Осуществил объединение Германии на прусско-милитаристской основе.

64 В декабре 1862 г. после революции, низложившей короля Оттона, в Греции с помощью плебисцита было произведено избрание нового короля. Им оказался Альфред-Эрнст-Альберт (1844–1900), герцог Саксен-Кобург-Готский, второй сын королевы Виктории и принца Альберта. Однако в силу договора между Англией, Францией и Россией ни один из членов правящих династий этих держав не мог занять греческий престол. 65 Грум — конюший.

66 Дагмар, дочь датского короля Христиана IX, была помолвлена с цесаревичем Николаем Александровичем, сыном императора Александра Второго. Цесаревич Николай скончался в Ницце в 1865, и принцесса Дагмар спустя полтора года вышла замуж за его брата Александра Александровича, будущего императора Александра Третьего.

67 Согласно этому установлению ганноверская корона не могла перейти к женщине, и потому при вступлении Виктории на английский престол Ганновером стал править Эрнст-Август, герцог Камберлендский, дядя Виктории. Его сын, король Ганновера Георг V, потерял престол в результате прусской оккупации 1866 года.

68 Питт, Уильям Младший (1759–1806), премьер-министр в 1783–1801 и 1804–1806, лидер так называемых «новых тори».

69 Элиот, Джордж (наст, имя Мэри Анн Эванс) (1819–1880) — английская писательница, исповедовавшая доктрину постепенной эволюции общества и «гармонии классов».

70 Генрих VIII (1491–1547, правил с 1509) — английский король из династии Тюдоров. При нем Англия переживала период абсолютистского правления.

71 Фении — ирландские мелкобуржуазные революционеры-республиканцы, действовавшие во второй половине XIX и в начале XX века. Название происходит от названия отряда легендарного героя Финна Макуля, боровшегося с англичанами в период завоевания Англией Ирландии. Выступали за независимость Ирландской республики. Восстания фениев 1867 года потерпели поражение.

72 Второй сын королевы Виктории, Альфред-Эрнст-Альберт, герцог Саксен-Кобург-Готский, вступил в брак с дочерью русского императора Александра II в 1874 году. Бракосочетание происходило в Санкт-Петербурге.

73 Имеется в виду будущий германский император и прусский король Вильгельм II Гогенцоллерн (1859–1941), правивший в 1888–1918. Находился под сильным влиянием пангерманской идеологии Отто Бисмарка. Свергнут Ноябрьской революцией 1918 г.

74 В 1879 году Англия начала войну против зулусского государства, являвшегося преградой для ее колониальной экспансии в Южной Африке. Несмотря на огромное превосходство в силе, британцы добились бесславной победы лишь через шесть месяцев после вторжения в Зулуленд.

75 Александр II (1818–1881, правил с 1855) — российский император. Погиб в результате взрыва, устроенного народовольцами.

76 Гарфилд, Джеймс Абрам (1831–1881) — 20-й президент США, от Республиканской партии. Был смертельно ранен при покушении. 77 Хедив (перс. — господин) — титул правителей Египта в 1867–1914.

78 Солсбери, Роберт Артур Толбот (1830–1903), маркиз, премьер-министр в 1885–1892 (с перерывом), 1895–1902. Лидер консерваторов.

79 Внучка королевы Виктории была помолвлена с цесаревичем и Великим князем Николаем Александровичем, будущим императором Николаем II, 6 апреля 1894 года и вступила с ним в брак 14 ноября того же года. 80 Александр III (1845–1894, правил с 1881) — российский император.

81 Имеется в виду мощное антиколониальное движение в Китае, начавшееся в 1898 году. Его ядром были члены тайного общества «И хэ цюянь» («Кулак, поднятый во имя справедливости и согласия»), практиковавшие у-шу, боевые искусства и по этой причине именовавшиеся на Западе «боксерами».