Королевские бастарды

I НОЧЬ С ПЯТОГО НА ШЕСТОЕ ЯНВАРЯ

Клотильда и Жорж сидели в просторной гостиной. Хотя горели свечи в шандалах и люстра, в комнате было темно из-за мрачного тона обивки; неверный свет лишь время от времени выхватывал из полумрака то эмаль старинного герба, то тусклую позолоту рам старинных портретов. Кругом царила мертвая тишина. Ни звука не доносилось из комнаты, где мы впервые увидели всех родственников и ближайших друзей семейства Жафрэ, собравшихся вокруг корзины со свадебными подарками, – как раз сейчас в той комнате ужинали… Ни одного шороха не долетало и из кабинета, в котором обычно занималась «делами» госпожа Жафрэ.

Мадемуазель Клотильда настороженно ждала: не послышится ли там какого-нибудь шума? Я сказал, не послышится ли, поскольку увидеть она ничего не могла. Девушка специально позаботилась о том, чтобы их нельзя было заметить из кабинета. Во-первых, потому, что они расположились спиной к подозрительной двери, а во-вторых, их отделяла от нее самая большая из всех клеток добрейшего Жафрэ. Великолепная клетка в виде индийской пагоды, ни один любитель птиц не мог смотреть на нее без зависти. Обычно это сооружение стояло посреди гостиной. Но перед заключением брачного контракта клетку пришлось задвинуть в угол, между крайним окном и дверью кабинета. Всю пагоду покрывал матерчатый чехол; под ним любимые питомцы добрейшего Жафрэ слушали в темноте творение мэтра Изидора Суэфа, не выражая при этом ни восторга, ни недовольства. Следует, однако, заметить: в тот момент, когда мадемуазель Клотильда бросилась вслед за графиней Маргаритой, чтобы наконец вполне убедиться, что в соседней комнате никого нет, из темноты клетки донесся глухой звук, потом в углу завозилось какое-то существо. Клотильда услышала все это… Убедившись, что соседняя комната пуста, девушка продолжила свой осмотр и перво-наперво подергала дверь кабинета. Оказалось, что дверь надежно заперта. Тогда Клотильда обошла кругом вольер, здесь мог бы спрятаться не один, а множество наблюдателей. Когда-то в вольере жил страусенок, и Жафрэ до сих пор не смог примириться с его утратой. Так что мадемуазель де Клар даже удивилась, не найдя никого в таком прекрасном тайнике. Во всяком случае, убедившись, что три кресла, стоявшие за вольером, свободны, она, я полагаю, не преминула на всякий случай заглянуть и под них. Клотильда вернулась на свое место лишь после того, как ощупала все стенки вольера и каждую складку покрывавшей его материи. Но, как мы знаем, и после этого беспокойство девушки не улеглось. Ей все казалось, что за ней следят: сверху, сбоку, снизу – отовсюду. Во всяком случае, она не сомневалась, что о содержании разговора, который они вели вполголоса с Жоржем, можно было догадаться по ее лицу и по лицу молодого человека. Этим объяснялось и то тщание, с которым девушка производила свой несколько комичный обыск, и полная неуверенность Клотильды в том, что все ее усилия имеют хоть какой-то смысл.

– Нет, – пробормотала она теперь, смеясь сквозь слезы, – ты любишь меня не так, как я тебя, Клеман, и я давно этого боялась.

– Что ты говоришь, дорогая?! – воскликнул молодой человек. – Я люблю тебя всем сердцем…

– Этого недостаточно! – перебила его Клотильда.

– Помилуй… – в растерянности проговорил Жорж.

– Да-а, а я люблю тебя больше, чем всей душой, – призналась Клотильда.

– Не безумствуй! – воскликнул молодой человек.

– А я безумствую и хочу, чтобы ты тоже сходил с ума от страсти. Настанет день, когда ты полюбишь другую так, как я люблю тебя. И тогда ты поймешь, что значит терять голову… А может, это уже случилось?

Она так пылко посмотрела ему в глаза, что молодому человеку показалось, будто кто-то властной рукой притянул его к ней. Губы их сблизились. Клотильда закрыла глаза, побледнела. Но прежде чем уста слились в поцелуе, девушка отпрянула.

– Держи себя в руках, – твердо проговорила она. – Я стараюсь любить тебя не так сильно, но у меня не выходит. Ты всегда будешь для меня тем страдальцем, которого изуродовал зверь в человеческом облике. И которого я волокла на себе… потому что я, правда, волокла тебя на себе, тебя, истекавшего кровью… Я была совсем маленькой, а ты – почти взрослым, но мне не было тяжело тащить тебя. Откуда взялись силы?.. Послушай! Между нами есть что-то болезненное, мучительное… Помнишь? В первый раз, когда ты явился ко мне, ты вернулся к прошлому – но не к моему… Ты принял меня за Тильду с кладбища, бедную девочку, плакавшую от голода и холода возле отцовской могилы. А я, уже твоя раба, на все твои слова отвечала: «Да». Я боялась тебя потерять. Я думала: вот он узнает, что я не та Тильда, которую он согревал, с которой делился последним куском хлеба, и отвернется, воскликнув: «Ах вот, значит, как!». Мне ведь известно, что ты ее ищешь…

– А разве ты не знаешь, зачем я ее ищу? – перебил Жорж, с упреком глядя на девушку.

– Ну да, – ответила в задумчивости Клотильда, – действительно, ты, как и я, стал орудием в чужих руках. Но в отличие от меня ты любишь своих хозяев… Однажды ты пришел ко мне от имени этих людей; тогдаV тебе во всем и призналась, а ты стал проверять, что я помню. Говорил мне о латинской молитве, которую колотушками вбивали в меня в детстве…

– А ты, – задумчиво прошептал Жорж, – ты мне ответила: «Были и до тебя люди, которые спрашивали меня об этой молитве, но я не знаю ее. И никогда не знала». Потом ты рассказала мне коротенькую историю своей жизни. Тебя взяли с фермы, ее хозяева не были тебе даже родней. Госпожа Жафрэ заявила тебе: «Я ваша тетушка, а вы – наследница большого состояния. Не пытайтесь больше ничего узнать, неведение лучше всего защитит вас от злых людей, которые сделали вас сиротой…»

– Тогда я думала, что это правда, – вздохнула Клотильда. – Дети доверчивы, и, возможно, я ни в чем бы не усомнилась до сих пор, если бы не ты и не бедняга Эшалот, который начинал слишком много болтать, как только хмель ударял ему в голову.

Вдруг Клотильда гневно сжала губы, рассердившись на саму себя.

– Господи! – воскликнула она. – Чем я занимаюсь? Сколько драгоценных минут потеряно даром! Вот-вот исполнится ровно три месяца с той ночи пятого января. Ты ведь знаешь, что в момент убийства я была наедине с мужчиной в особняке девиц Фиц-Рой? Ты тоже там был, поскольку тебя арестовали. Скажи, ты пришел туда ради меня?

– Нет, – ответил Жорж, опустив глаза.

– И три месяца спустя тебе даже не захотелось немедленно потребовать объяснений, почему та, которую, как тебе кажется, ты любишь, находилась рядом с другим мужчиной?

В глазах девушки затаилась глубокая печаль, которая делала ее еще прекраснее.

– Видишь, – в отчаянии простонала Клотильда, – ты меня даже не ревнуешь!

И прежде чем он успел ответить, с горечью воскликнула:

– Тот меня любил! Любил молитвенно, любил безумно. И я хотела бы ответить ему тем же. Объяснение, которого вы у меня не просите, я дам вам сама: вокруг наследства де Кларов идет странная игра… С одной стороны, в нее втянуты честные люди, по крайней мере, я так полагаю, поскольку вы действуете с ними заодно; с другой стороны, в этой игре участвуют бандиты. Серьезные причины мешают честным людям обратиться за помощью к правосудию, и, признаюсь, это возбуждает во мне недоверие к ним. Они утаивают свои имена, когда по воле случая попадают в руки закона, позволяют судить себя, но не говорят открыто правды, они сбегают…

– Так ты не думаешь, милая моя Тильда, – нежно прошептал Жорж, – а говоришь все эти вещи только для того, чтобы отомстить мне…

– Да, это так! – согласилась девушка. – Мне очень хочется тебя уязвить… Я внушаю тебе жалость, верно? И как ты прав, жалея меня, раз не можешь любить! Ты обманываешь меня по доброте своей души! Нет человека лучше и благороднее тебя. Но позволь, я закончу: бандиты и честные люди сидят друг напротив друга за карточным столом, отлично зная, у кого какие карты, и играют в открытую, но при этом пытаются блефовать. В то время, как вас целых три месяца принимали здесь как моего жениха, вас, мнимого принца де Сузея, на улице Виктуар привечали настоящего принца и герцога де Клара…

– Альберта?! – вскричал молодой человек.

– Да, Альберта, – кивнула Клотильда, – Альберта, который говорил мне: «Я умираю от любви к вам!»

Жорж опустил голову.

Если бы Клотильда знала, что творится в сердце ее жениха, она бы дорого дала, чтобы взять свои слова обратно…

– Альберта привлекли в тех же целях? – спросил Жорж. – Хотели, чтобы он женился на вас?

– Нет, – ответила Клотильда. – Но я поняла это не сразу. Они расставляли ловушку… Вы вздрогнули? Однако вы прекрасно знаете людей, которые хотели разыграть эту кровавую трагедию. Если бы их план удался, то сегодня же вечером ваш труп был бы найден на булыжниках одного из двориков тюрьмы де ла Форс… Но я продолжаю. Герцог Альберт только что ушел. Я лишила его всех надежд, но зато открыла ему глаза на те опасности, которые его подстерегают. Когда он спустился по лестнице, ему пришлось довольно долго провозиться с замком задней двери, и это, конечно, было не случайно: она была открыта, когда он входил, и заперта, когда уходил. Я хотела помочь герцогу. Дверь моей комнаты, которую я минуту назад притворила за ним, уже тоже была заперта, и я только слышала, как Альберт пытался выбраться из дома, но сама выйти к герцогу не могла.

Покои обеих мадемуазель Фиц-Рой были от меня через комнату; я называла этих женщин тетушками и очень их любила.

И вот мне показалось, что я слышу шум, потом – жалобный вскрик. Я узнала голос старшей, тетушки Матильды. Но стоны быстро стихли… Все было кончено.

Первая, кого я увидела сквозь стекло, была служанка. Она появилась в доме меньше двух недель назад. Кто-то отсчитывал ей деньги при свете ночника, кладя монеты на ночной столик. Я поняла, что в доме совершено убийство, и меня сковал ужас.

Человек, который расплачивался со служанкой, сидел в тени. Хриплый голос, донесшийся неведомо откуда, окликнул его: «Эй, Любимчик!» – и он поднял голову. Мне показалось, что я вижу сон: это была моя тетушка Жафрэ…

– Вот оно что! – произнес Жорж, который слушал девушку, затаив дыхание.

– Я чуть было не упала в обморок, потому что почти сразу увидела и тетушку Матильду: она лежала поперек кровати, и ее седые волосы касались пола. Я хотела закричать, но не могла… Мне казалось, что меня душит ночной кошмар.

В это время из внутренней двери, которая вела в спальню младшей мадемуазель Фиц-Рой, вышли два человека. Они вынесли второе тело и бросили его на постель, в изножье кровати. Когда топор рассек голову моей несчастной тетушки Эмилии, лицо ее освещалось обычной доброй улыбкой…

У одного из тех, кто нес покойницу, не было руки. На его тупом и страшном лице застыла кривая ухмылка. Он и крикнул: «Эй, Любимчик!» Остальные называли этого монстра Клеманом Ле-Маншо. Всего их было пять человек, включая служанку, которая, без сомнения, получила плату за кровь.

Эта женщина пересчитывала свои деньги, а госпожа Жафрэ игриво трепала ее по щеке. Наконец служанка недовольно оттолкнула ее руку со словами: «Да будет тебе, старичок Родриг!»

Только тут я заметила, что тетушка в мужской одежде. На ней было длинное пальто, какие носят рабочие по воскресеньям, на шее – кашне, а на совершенно лысой голове – сдвинутая на затылок мягкая мужская шляпа.

«Сердце не стареет, плутовка, – заявила она, вернее, он, поскольку с той минуты я не сомневаюсь, что тетушка – переодетый мужчина. – Что ты собираешься делать с этими деньгами? Если поместишь их у меня, то, клянусь, получишь больший процент, чем в любом банке!»

II МАДЕМУАЗЕЛЬ ДЕ КЛАР

Единственное, что не давало мне окончательно поверить в реальность происходящего, так это абсолютное спокойствие, которое сохраняли негодяи, совершая свои чудовищные преступления. Все были невозмутимы и деловиты, а рядом лежали две несчастные окровавленные покойницы, и на голове одной из них зияла ужасающая рана.

Но бандиты мирно обсуждали, что уже успели сделать, а что – еще нет, словно речь шла о совершенно обыкновенной, будничной работе.

План они продумали заранее, пункт за пунктом.

И теперь, осуществляя свой замысел, ничуть не волновались и не торопились.

Сначала меня поразило имя Клеман, твое имя… Так обращались к человеку, который, как и ты, был без руки. Впрочем, отталкивающая внешность этого ничтожества не вызывала желания сравнивать его с тобой.

«Пора на воздух, – сказал этот второй Клеман, взглянув на стенные часы, – комиссара предупредят ровно через три минуты».

«Через четыре, – уточнила тетушка Адель, сверившись со своими часами. – Где господин герцог?»

Я поняла, что речь идет об Альберте.

«Меж двух дверей, – ответил Ле-Маншо. – Ему откроют, когда настанет время. Он встретится с полицейскими на заднем дворике».

«А козочка?» – поинтересовалась госпожа Жафрэ.

Речь уже шла обо мне.

Ле-Маншо выругался.

«О ней я как-то не подумал! – сердито пробурчал он. – Неужто я не запер ее на замок?»

Ударом ноги он распахнул стеклянную дверь и вошел в комнату, откуда я за ними наблюдала. Но меня уже там не было.

Как только я поняла, что Альберта заперли в ловушку и он будет отвечать за это страшное преступление, «заплатит закону», говоря языком этих негодяев, я ринулась герцогу на помощь. Желание спасти его или хотя бы предупредить сохранило жизнь и мне самой. Ведь если бы Ле-Маншо обнаружил меня за дверью, я не знаю, кто бы рассказывал вам сегодня эту жуткую историю.

Но Ле-Маншо нашел меня именно там, где и предполагал. Когда он шагнул в мою комнату, я пыталась открыть дверь, которая отделяла меня от Альберта.

«В доме тут всякие неприятности, – произнес бандит, не затрудняя себя особыми объяснениями, – кража, по всей вероятности. В Париже, знаете ли, полно убийц. В путь, малышка!»

Негодяй схватил меня за руку, но прежде чем войти в комнату, откуда я только что выскочила, он громко спросил:

«Ну что, пуста коробочка?»

Никто ему не ответил.

И он, таща меня за руку, бегом миновал обе комнаты. Когда я вскрикнула от ужаса, взглянув на мертвых, Ле-Маншо проворчал:

«Да, беда, конечно, но ведь случается! Две богомолки отправились прямиком в рай».

Мы спустились по лестнице. Соседи еще ни о чем не подозревали, дом мирно спал.

Только на втором этаже я стала различать смутный шум, который доносился с улицы, а Ле-Маншо сказал мне:

«Глупо, конечно, заниматься всякими мерзостями. Разве укроешься от всевидящего ока Господа Бога и полиции? Вот уже бравые ребята и прибыли, и мы, может, увидим, как во дворе сцапают кровавого негодяя, который прикончил этих старушек».

Было около одиннадцати.

Дочка консьержа играла на пианино гаммы у себя в привратницкой.

Когда мы спустились во двор, множество людей уже бежало по переулку к улице Виктуар.

Путь им преграждала карета, и они огибали ее. Поднялся шум и в доме. Из коридора, который вел на задний двор, выскочил привратник; на нем лица не было.

«Господи! Господи! – вопил он. – Убийство у меня в доме! Теперь неприятностей не оберешься! Но преступника уже поймали! Да не терзай ты свое пианино, мамзель Артемиза! На помощь! Пожар! И надо же, такая была спокойная квартира!»

Покойницы волновали этого человека меньше всего! Но жене, которая вышла на порог привратницкой, он сказал:

«Ухлопали двух миллионерш с третьего этажа. Для дома опаснее всего одинокие старухи, которых считают богачками, хранящими все золото мира в своих матрасах. Я всегда это говорил…»

Не знаю уж, каким образом, но двор вмиг заполнился народом. Через открытую дверцу кареты, которая стояла теперь возле ворот, я увидела очки тетушки Адели, ее седые букли и большую шляпу с перьями.

Госпожа Жафрэ с беспокойством спросила:

«Что у вас тут творится, друзья мои? Неужели случилась какая-то беда?»

Вторая дверца экипажа тоже была распахнута настежь. Ле-Маншо втолкнул меня в нее, шмыгнул за мной следом и исчез в глубине кареты.

В экипаже кроме добрейшего Жафрэ сидела еще и графиня Маргарита. Она тоже с удивлением спрашивала:

«Что? Что тут происходит?»

«Убийство! Убийство!» – отозвалось сразу множество голосов. Во дворе уже яблоку было негде упасть.

Несмотря на то, что господин Жафрэ удерживал меня, я высунулась из окошка. Я уже представляла себе бледного Альберта в окружении полицейских, уже видела, как его ведут в наручниках, словно преступника, и приготовилась крикнуть во весь голос: «Он невиновен!» – а дальше будь что будет!

Но в толпе уже раздавались голоса:

«Это Ле-Маншо! Клеман Ле-Маншо! Это его почерк!»

Я почти обрадовалась.

На этот раз полиция верно определила, кого следует искать.

Я повернулась к тетушке Адели, думая увидеть на ее лице испуг и беспокойство, но ошиблась: за ее показным волнением таилась только злоба. С кривой усмешкой госпожа Жафрэ громко сообщила:

«Должно быть, этот Ле-Маншо – страшный негодяй! А кто, собственно, убит?»

Услышав ее вопрос, я невольно засомневалась. Я уже не верила, действительно ли видела то, что видела.

Позади кареты послышался громкий шум: вели, вернее, тащили убийцу. Его волокли шесть или семь полицейских.

Следом валила толпа, сыпались проклятья, и в этом людском скопище я заметила служанку, которая кричала громче всех и вытирала глаза платком.

Вытаскивая его, она наверняка задела горсть монет – плату за кровь…

С тех пор я вас больше не видела, принц. Как вы можете объяснить мне свое отсутствие? Тащили не Альберта, но и не страшного товарища моего бегства из роковой квартиры.

Каким образом вы там оказались? Почему заняли место Альберта? Объясните мне это чудо, эту загадку! Ведь это были вы, не так ли? Вы – в одежде простого рабочего и без искусственной руки, этого шедевра, который делает незаметным ваше увечье. Я прошу вас, скажите мне правду!..

– Да, это был я, – проговорил Жорж, помолчав. – Даже если я стану это отрицать, вы ведь все равно мне не поверите.

– Конечно, не поверю… Но почему вы там были? – вскричала девушка.

Жорж не поднимал глаз и не отвечал.

Клотильда ждала, трепеща от волнения.

Глядя на Жоржа, она то бледнела, то краснела.

Было совершенно ясно, что ее тревога не связана с трагическими воспоминаниями; девушку томила и мучила совсем другая мысль.

– Ты не любишь меня! Ты меня не любишь! – простонала Клотильда. В голосе ее звенели слезы, тогда как сухие глаза с горячей мольбой смотрели на жениха.

Жорж взял руку невесты и поднес к губам.

– Клянусь, что люблю, – сказал он.

Молодые люди позабыли о комедии, которую так старательно разыгрывали, желая обмануть шпионов. Клотильда забыла о ней первая. Она воскликнула, прижимая руку Жоржа к своей груди:

– А я! О! Я боготворю тебя! Разве нужен мне твой ответ? Разве я не знаю правды? Разве не понимаю тебя лучше, чем ты понимаешь себя сам? Ты пошел туда – и явился сюда – лишь повинуясь чужой воле, которая каждую минуту может разлучить нас! Ты не принадлежишь мне! На первом месте – твоя мать, а потом уже – я!

Клотильда была так хороша в этот миг, и красота ее дышала такой любовью, что Жорж прикрыл глаза, сердце его сжалось, он побледнел.

– Клянусь тебе, что люблю тебя! – повторил молодой человек, и в голосе его звучала неподдельная страсть. – Я никого не любил кроме тебя и никого кроме тебя не полюблю!

Девушка прильнула к жениху, прикоснулась губами к его губам, но лишь на миг, на один краткий миг.

Когда она вновь опустилась в кресло, лицо ее было печально.

– Ты обманываешь меня, вернее, обманываешь самого себя, мой бедный, милый Клеман! – грустно промолвила Клотильда. – Ты слишком благороден для того, чтобы огорчать свою маленькую сестричку. Ты – раб, и тебя используют без меры и без жалости.

– Не говори ни слова про мою мать, – прошептал Клеман просительно, но в его голосе уже звучали суровые нотки.

– Как я обожала бы ее! – горячо воскликнула Клотильда. – Если бы не чувствовала, что она ненавидит меня! Какая любовь сравнилась бы с той, какой я окружила бы нашу матушку!

– Это просто безумие – считать, что моя мать имеет что-то против тебя, – заявил Жорж, отводя глаза. – Разве был бы я здесь без ее благословения?

– Ты здесь, – ответила девушка, – потому что госпожа герцогиня де Клар заслоняет тобой своего сына, словно живым щитом.

Жорж был белее мела, когда произнес:

– Умоляю тебя, не говори больше ничего.

– Ты здесь, – продолжала Клотильда, – потому что здесь опасно. Госпожа герцогиня вступила в войну, но при этом сидит у себя в особняке вместе с герцогом Альбертом де Кларом, в то время как ты день и ночь на поле боя. Она даже не знает того, что знаю, например, я, она не знает, что сегодня вечером тебе не грозит никакой опасности!

Жорж не смог скрыть удивления. А Клотильда продолжала:

– Утром ты был обречен, но ветер переменился, и теперь они нуждаются в тебе. Этим вечером они превратились в сторонников твоего побега! И ты не посмеешь уверять меня, что герцогиня де Клар знала об этом, когда отпускала тебя сюда.

– Она удерживала меня, – пробормотал Жорж. – Клянусь, что это правда. Она даже хотела поехать вместе со мной…

Улыбка Клотильды была полна горечи.

– Послушай, – сказала девушка. – Только что ты поклялся, что любишь меня. Ты хочешь, чтобы я стала твоей женой?

– Но разве это – не решенный вопрос? – спросил Жорж, пытаясь улыбнуться.

– Не уходи от ответа, – строго произнесла Клотильда. – Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Я одна в этом мире. Ты тоже. Ты молод и полон сил, а я решительна и отважна. Вдалеке отсюда, вдалеке от этой тайной войны, в которой ни ты, ни я не так уж и заинтересованы, мы сможем жить спокойно и счастливо. У нас будет семья, ведь семьи бывают и у бедных, и у богатых. Ты – мнимый принц де Сузей, а я мнимая наследница де Кларов. Не отрицай, это недостойно тебя. Давай разорвем цепи двойной лжи! Убежим этой ночью. Я отправлюсь в любое место, куда бы ты ни пожелал меня увезти. Я отдаю себя тебе. Ты берешь меня?

III КОНЕЦ БЕСЕДЫ

Клотильда, взяв обе руки Жоржа в свои, смотрела ему в глаза.

– Ты только что сказала, – прошептал он, – что я не способен тебя обмануть. И выразила самое мое сокровенное желание, пообещала осуществить мою заветную мечту. Жить с тобой, принадлежать тебе – о, какое это было бы счастье…

– И что же? – нетерпеливо спросила Клотильда, топнув ножкой.

– Я… я не могу оставить свою мать… – опустив глаза, пробормотал молодой человек.

Девушка разжала руки и сурово произнесла:

– У тебя нет матери.

Жорж отшатнулся, будто получил пощечину, и напуганная Клотильда замолчала.

– Я обидела тебя? – покаянно спросила она через минуту.

– Нет, – ответил Жорж, – это я виноват, что не сказал тебе всей правды: я действительно сын герцогини де Клар.

– А Альберт? – Клотильда смотрела на Жоржа непонимающим взором.

– Я могу открыть тебе лишь ту часть тайны, которая касается меня, – вздохнул молодой человек.

Взгляд девушки выражал глубочайшее изумление.

– И она отправила тебя сюда? – пробормотала Клотильда. – Тебя, своего родного сына?

– Не герцогиня послала меня сюда, – покачал головой Жорж. – Я здесь, возможно, против ее воли.

Помолчав, Клотильда вновь заговорила:

– Клеман, я верю тебе и буду верить всегда. Я чту и отныне люблю всем сердцем ту, которая дала тебе жизнь. Я надеялась увлечь тебя с собой к счастью, но не сумела, и, значит, остаюсь с тобой в несчастье. Твоя борьба будет и моей борьбой. Но нужно, чтобы ты понимал, куда идешь, Клеман! Нужно, чтобы ты видел, куда ведешь ту, которой только что сказал: «Я люблю тебя». Я все это знаю и сейчас объясню тебе.

На миг девушка задумалась, собираясь с мыслями.

И Клотильда, и Жорж были очень серьезны, и если бы кто-нибудь взглянул на них сейчас, не слыша их разговора, то ни на миг не усомнился бы: жених и невеста холодно и осторожно прощупывают позиции друг друга перед тем, как начать долгий совместный жизненный путь.

– Ты и без моих рассказов прекрасно знаешь людей, среди которых мы находимся, – произнесла девушка с холодной решимостью. – Возможно, ты ничуть не хуже меня понимаешь, кто они такие.

Это – отъявленные злодеи, создавшие страшную организацию, надежность которой они испытали не один, а сотни раз.

Эти люди презирают окольные пути и идут прямо к цели.

Добиться своего простейшими средствами – вот для них вершина мастерства.

Они расправляются с теми, кто им мешает, без затей и особых предосторожностей, почти не скрываясь, уверенные, что, совершив преступление, потом легко собьют полицию со следа. Не далее как вчера я слышала (ведь моя жизнь – это непрерывный шпионаж), как доктор Самюэль издевался над недотепами, которые пользуются ядами для того, чтобы вернее отвести от себя подозрения.

Яд в мертвом теле, конечно, труднее обнаружить, чем рану, оставленную ножом или кинжалом. Но какой смысл скрывать убийство? Чем оно более явное, тем скорее уведет полицию по ложному следу. Девицы Фиц-Рой были зарублены топором! Вот это, я понимаю, улики!

А преступники живут себе как ни в чем не бывало! Почему?

Потому что тебе вынесен смертный приговор.

А теперь послушай, как должна сложиться наша семейная жизнь. Они обдумали это с неменьшим тщанием, чем мэтр Суэф – наш брачный контракт, подписанный господином Бюэном и другими честными людьми, которых негодяи умеют ловко завлекать в свои сети и прикрывать потом свои грязные дела их незапятнанными именами.

План – грубый, детский, примитивный, но совершенно беспроигрышный.

Что же касается достоверности, гарантирую тебе: замысел их именно таков, как я говорю. Я слышала, как они его обсуждали, и каждое их слово до сих пор звучит у меня в ушах.

После смерти моих тетушек Фиц-Рой мы с тобой – последние представители рода де Кларов…

– С моим братом Альбертом, – перебил девушку Жорж, – и госпожой герцогиней.

Клотильда улыбнулась с искренней жалостью.

– Для осуществления этого плана, – заявила красавица, – достаточно, чтобы герцогиня и Альберт умерли прежде нас, а это легче легкого.

Жорж вздрогнул.

– За себя ты не боишься, но за них почувствовал страх, – усмехнулась девушка. – Похвально! У тебя доброе сердце… Но если все оно отдано им, то что же остается мне?

– А если они скроются из Парижа, покинут Францию? – размышлял вслух принц Жорж вместо ответа. – Если уедут далеко-далеко…

– Можно ли уехать дальше Австралии? – подхватила Клотильда. – Андрэ Мейнотт и вдова Жана-Батиста Шварца обосновались в Австралии, откуда и пришли свидетельства об их смерти. Муж принцессы Эпстейн, последним получивший титул герцога де Клара, затаился на самом дне Парижа, укрывшись в мастерской художника по прозвищу Каменное Сердце, который рисовал вывески для ярмарочных балаганов. Когда герцог женился на своей благородной и несчастной кузине, они уехали, не подозревая, какая судьба их ожидает. Отправились на край света…

Они и сейчас были бы совсем нестарыми людьми. Однако ты сам слышал, что их имена указаны в контракте среди тех, чье наследство должно перейти к нам. Они оба мертвы.

Жорж мрачно опустил голову.

– Нет в Париже достаточно глухого места, вся Вселенная не так велика, бедный мой Клеман! Напрасно ты повезешь Альберта и герцогиню в дальние края. Когда те, о ком я тебе говорю, вынесли кому-то смертный приговор, несчастному остается лишь одно: тихо покинуть сей бренный мир.

Но я еще не кончила рассказывать тебе о нашем будущем союзе. Не думай, что это – пустые домыслы: к сожалению, я замечательный пророк. Я сказала тебе: ветер переменился и теперь они нуждаются в нас. Это истинная правда.

Действительно ли мы имеем права на наследство, или все это, как я думаю, подтасовано с помощью разных махинаций – не важно! Как бы то ни было, в наших руках сосредоточится все богатство дома де Клар. Мы – некая драгоценность, мы и только мы можем произвести на свет единственного законного наследника этого огромного состояния. И когда родится ребенок…

– Я понял, – не мог не улыбнуться Жорж, – мальчик или девочка – не имеет значения.

– Мальчик или девочка – не имеет значения, – повторила Клотильда. Она тоже улыбалась, но совсем не так, как принц. Улыбка ее была полна мужественного смирения, в ней не было недоверчивости Жоржа.

– Тогда они уберут нас, – продолжал молодой человек, – ты это хотела сказать?

Клотильда подтвердила его предположение легким кивком своей прелестной головки.

– Что ж, эти великие выдумщики не могли изобрести чего-нибудь похитрее? – насмешливо спросил Жорж.

– Зачем? – возразила Клотильда. – Лучшее – враг хорошего. Ловкость – не в ухищрениях, а в достижении намеченной цели. Я слышала, как этот вопрос очень серьезно обсуждал доктор Самюэль, споря с графиней Маргаритой. Эта дама наделена буйной фантазией, и доктор упрекал ее за это. Он приводил ей в пример театр: как известно, все новые идеи на сцене обречены на провал. Графиня смеялась, но продолжала стоять на своем.

Он напомнил ей афоризм Скриба[19]: «Делайте всегда то, что уже делалось».

Не нужно придумывать ничего нового, достаточно применить проверенные средства, которыми пользовались уже не раз и обычно добивались прекрасных результатов.

И у нашей семьи, и у Черных Мантий есть архивы, к которым негодяи могут обращаться в поисках надежных рецептов, словно к томам «Всеобщей истории».

Когда мы умрем, опекуном ребенка станет добрейший Жафрэ – точно так же, как графиня Маргарита, а вернее, ее муж, граф дю Бреу, сделался опекуном принцессы Эпстейн, и на протяжении двадцати лет сообщество имело доход в полмиллиона. Теперь ты начинаешь мне верить? Теперь ты видишь наше будущее?

– Я и представить себе не могу… – начал Жорж.

– Впрочем, веришь ты мне или нет, – прервала его девушка, – это совершенно не меняет дела. Решение принято – твердо и окончательно. Таково единодушное мнение совета. И никто в мире уже не сможет этого решения изменить. Так должно быть, и так будет.

– Но тогда, – воскликнул Жорж, все сомнения которого рассеял суровый тон Клотильды, – что же нам делать?

Девушка встала. В глазах ее сияла отчаянная решимость. Никогда еще Жорж не видел свою невесту столь ослепительно прекрасной.

– Если бы я была любима… – заговорила она и тут же осеклась. – Нет, я плохо начала и зачеркиваю первую фразу. Даже нелюбимая, я готова пойти на все, чтобы спасти тебя и тех, кто тебе дорог!

– Но ты любима, Клотильда, девочка моя! – воскликнул Жорж уже с подлинной страстью. – Почему ты так несправедлива ко мне! Разве ты не видишь, что меня буквально раздавил груз ответственности и беспокойства? Скажи мне, что мы можем попытаться предпринять? Скажи – и как можно скорее!

Она протянула ему руку.

– Возможно, я ошибалась, предлагая тебе уехать, – произнесла Клотильда с нежной и печальной улыбкой. – Куда нам, собственно, бежать? Я возражала самой себе, когда доказывала тебе, что от этих демонов не скроешься… Ты согласен бороться, раз побег все равно не имеет смысла?

– Мужественно и до самой смерти! – твердо ответил Жорж.

– Возможно, она не так уж и далека… – вздохнула девушка. – Но ты прав – бороться достойнее, чем прятаться от негодяев.

– Приказывай, я буду тебе повиноваться! – воскликнул молодой человек. – И если я должен выйти один против этой банды убийц…

– Нет, – задумчиво прервала его Клотильда, – мы будем не совсем одни. Есть человек с мужественным сердцем и несгибаемой волей…

– Доктор Абель Ленуар… – прошептал принц. Девушка так властно приложила палец к губам, что Жорж, невольно вздрогнув, обвел взглядом гостиную. Но комната казалась мирной и уютной. В ней звучали лишь их приглушенные голоса, а в остальном она дышала тишиной и покоем.

– Нагнись поближе, – выдохнула Клотильда. И едва слышным шепотом прибавила:

– Завтра я иду на утреннюю службу. Ты знаешь, где он живет?

– Да, – кивнул Жорж.

– В восемь утра приходи к нему, там мы и увидимся, – распорядилась девушка.

– А встреча на улице Миним? – удивился молодой человек.

– О ней мы говорили слишком громко, – вздохнула Клотильда. – Там кроме нас непременно будет кто-нибудь еще. Знай, что у нас есть и люди, и оружие. Это не Фонтенуа, мы будем стрелять первыми.

– Я готов, – ответил Жорж, – значит, завтра в восемь.

В соседней комнате послышался шум, и они, мгновенно отшатнувшись друг от друга, уселись на подобающем расстоянии.

Дверь приоткрылась, и на пороге появилась прекрасная, сияющая графиня Маргарита.

– Ну как, дети мои, не слишком ли вы огорчены, что вас оставили так надолго? – ослепительно улыбаясь, спросила она.

– Неужели надолго? – наудачу выпалил Жорж. Клотильда молчала, опустив глаза. Маргарита, опираясь на руку добрейшего Жафрэ, шепнула:

– Они держатся на сцене, как старые актеры.

И громко добавила:

– Все жаждут вас видеть, мои дорогие, и я не могу больше томить гостей. Кому, как не вам, присутствовать при открытии корзины?

За графиней стояли господин Бюэн, господин Комейроль и несколько дам. В общем, это было веселое шествие свадебных гостей, которые с шутками и смехом вваливаются в комнату, чтобы прервать первое свидание влюбленных.

Появление в гостиной новых лиц – спокойных и радостных – словно осветило на миг эту мрачную комнату и изгнало из нее могильный холод, которому мы позволили проникнуть туда.

Привычная, обыденная жизнь брала свое, и вполне возможно, что и вы, даже выслушав откровения Клотильды, отгоните от себя мрачные мысли и, призвав на помощь разум, разделаетесь с этими нелепыми и нереальными кошмарами…

IV ПРЕОБРАЖЕНИЕ

Графиня Маргарита, когда хотела, улыбалась так, что любые мысли разлетались в один миг. Она взяла за локоть Жоржа. Граф Комейроль предложил руку Клотильде, и веселая процессия отправилась в маленькую гостиную, где всех ожидала корзина с подарками – сладчайший десерт после сытного ужина.

Отстав от гостей, добрейший Жафрэ приблизился к вольеру, который приютил его любимцев. Безвременная кончина страусенка стоила господину Жафрэ в свое время серьезной болезни. Сейчас он обошел клетку и не мог удержаться, чтобы не сказать несколько ласковых слов своим милым крошкам, которые, как он полагал, уже крепко спят.

Так воркуют юные мамаши над посапывающим в колыбельке обожаемым сокровищем.

– Ри-ки-ки-ки! – пропел Жафрэ.

– Ки-ки! – послышалось в ответ из-под ткани, которой был прикрыт вольер.

Жафрэ отпрянул, побелев как мел.

– Кто-то не спит, – прошептал он, – в такой-то час! Вот странно!

Жафрэ, одолеваемый нежной заботливостью, приподнял бы, наверное, краешек ткани, но Маргарита, которая покидала комнату последней, обернулась в дверях и проговорила:

– Идемте, милый друг! Ваше место – там, в малой гостиной! Вы же – посаженый отец!

И, как всегда, послушный Жафрэ поторопился догнать процессию.

Гостиная в четыре окна опустела. Теперь в ней царила мертвая тишина.

Но вдруг под покрывалом вольера началась какая-то возня; раздался писк, захлопали крылышки точно так же, как перед разговором влюбленных.

В вольере будто вспыхнул маленький бунт.

В первый раз этот скандал лишь собирался разгореться, но тут же угас.

Теперь же писк становился все громче, будто мелкая ссора крылатого народца переросла в гражданскую войну.

Под покрывалом во всех углах вольера слышалось возмущенное «ки-ки» и «ри-ри». И если бы добрейший Жафрэ был в этот момент в комнате, его любящее сердце облилось бы кровью.

Вскоре обнаружилась и причина всех этих странностей.

Покрывало зашевелилось, заскрипела сетка, послышалось громкое сопение, потом ткань приподнялась, и появилась разгадка в виде Адели Жафрэ – совиные глаза прищурены, с ястребиного носа вот-вот свалятся очки. Почтенная дама выбиралась из вольера через дверцу, в которую когда-то входил покойный страусенок.

Госпожа Жафрэ была красна, как помидор, – а ведь она никогда не отличалась хорошим цветом лица; ее глубоко посаженные совиные глаза едва не вылезали из орбит.

– Черт подери! – ругалась она. – Ну и запах у этих птичек! Да кто же это вынесет?! У-у, Жафрэ, идиот! Слушать, конечно, хорошо, но дышать невозможно!

Госпожа Жафрэ вытащила из кармана оплетенную бутылочку весьма невинного вида и крепко присосалась к горлышку; по гостиной поплыл аромат доброй водки.

– Нет, этим голубкам не суждено прожить долго! – проворчала почтенная дама. – Всего мне услышать не удалось, но кое-что до моих ушей все-таки долетело. Да-а, сведения недурные! Надо будет приглядеть за милыми птенчиками, когда они встретятся на улице Миним. Вот чего совсем невозможно было разобрать, так это разговора о докторе Ленуаре. Шипели, шипели – ни слова не понять! Ну ладно! И так ясно: он начинает нас беспокоить, и надо его утихомирить.

Возгласы гостей, собравшихся вокруг корзины с подарками, донеслись до госпожи Жафрэ.

«А малышка крепко держится за своего однорукого, – думала она. – Прехорошенькая, однако, плутовочка! И с перчиком! Эх, будь я лет на пятнадцать помоложе, а может, и на двадцать пять!.. Да что там! Несмотря на мои годы, мы бы спели „ри-ки-ки“ как положено, но тут приходится столько шевелить мозгами… А молодой господин холоден, как шампанское в ведерке со льдом. Сидит, словно спеленутый, и живого в нем только и есть, что его поддельная рука. Красивый, однако, мальчик! Забавно смотреть, как Анжела выставляет его вперед, прикрывая своего Альберта. Но с ней у нас особые счеты, и я хочу поглядеть, как она будет рыдать! Как будет плакать кровавыми слезами, да, да, обязательно кровавыми…»

Госпожа Жафрэ сластолюбиво облизала губы языком и прибавила:

– Странная штука – темперамент! Похоже, ты все еще неравнодушен к этой дамочке, маркиз!

Облачко грусти набежало на морщинистое лицо старухи. Она шагнула к одному из больших зеркал и принялась рассматривать себя с головы до ног с выражением и комичным, и в то же время жутким.

– Тебя обошли, маркиз, обошли! Маркиз Анж де Тюпинье де Боже, любивший сто тысяч плутовочек, но возжелавший еще и красотку-племянницу, свою крестницу, Венеру, родившуюся из пены, черт подери! А Анжела, которую ты сделал герцогиней, над тобой посмеялась. Ради нее ты и совершил первое убийство в своей жизни, маркиз! Нет, она тебе этого не поручала, но дьявол уже завладел твоей душой, уже вошел тебе в плоть и кровь. А ведь куда лучше было бы убрать другого… проклятого доктора Ленуара! Все нити клубка, который тебе нужно распутать, тянутся к нему, маркиз! Но терпение, доберемся мы и до доктора! Анжела тебя терпеть не могла, маркиз. Ты был слишком стар, и на голове у тебя – ни единого волоса. Они таких не любят, черт их подери! Дались им эти волосатые!

Госпожа Жафрэ послала своему отражению воздушный поцелуй.

– Шутник! – сказала она разнеженно. – Вьешься, как муха возле меда, да и жалишь потихоньку. Без кинжала ты был бы прямо херувим, вроде благородного Энея или доктора Ленуара, но увы! – дамы не любят херувимов! Женщинам подавай темперамент! А уж темперамента у тебя хоть отбавляй! И кроме любви к прекрасному полу – ни одного порока. Ни малейшего пристрастия ни к выпивке, ни к картам. Так, пропустишь изредка глоток спиртного, чтобы подстегнуть воображение, или выкуришь трубочку… Ты проживешь и на тысячу двести франков жалованья, маркиз, моя кошечка!

Мигающий взгляд за стеклами очков светился безграничной и всепоглощающей любовью к себе. С нескрываемым удовольствием, если не сказать – со сладострастным наслаждением, милая старушка продолжала восхвалять собственную персону:

– Если когда-нибудь напишут твою биографию, мое сокровище, она увлечет всех, от швеи до принцессы. Сколько ролей ты сыграл, спасая свою голову! Да, ей недостает приятности, черт, но зато она так прочно сидит на плечах! Ты был тетушкой Майотт, королевой беглецов из Сен-Лазара, был церковным сторожем, кучером, директором ассоциации, строителем, потом – камнерезом, продавцом лимонада, членом благотворительного комитета. Чего ты только ни делал! Занимался банковскими операциями, игрой на бирже, ярмарочными фокусами, свадьбами, образованием юношества, гимнастикой… Единственное, чего ты не делал, – так это глупостей! Нет, и глупости делал. Взять хотя бы брак Анжелы с герцогом, принцем де Сузеем… Славный был человек, бедняга! Потом – сломанная рука Клемана… Я счел его сынком Абеля Ленуара и хотел сыграть с Анжелой шуточку. По временам мне казалось, что за все это мне сильно нагорит! Ах, Анжела, Анжела, стоило мне начать помогать или вредить ей, как мне тут же давали по рукам, но это сильнее меня, и я вынужден все время ею заниматься. Похоже, она – моя судьба.

Продолжая говорить – ибо Адель Жафрэ размышляла вслух, то посмеиваясь над своими воспоминаниями, то мрачнея – она отошла от зеркала и направилась к дверям кабинета. Войдя туда, милая старушка принялась расстегивать свое нарядное шелковое платье, несколько, правда, помятое после пребывания в вольере.

– Мы и без горничной обходимся, – бормотала она, раздеваясь.

И действительно, госпожа Жафрэ быстро и ловко управилась с платьем. Под платьем у нее оказалась короткая юбочка, а под ней – мужские брюки, закатанные до колен. В следующий миг Адель избавилась и от седых волос, уложенных в прическу, приличествующую пожилой даме и увенчанную очаровательным чепцом, украшенным цветами.

Мы вновь вспомним здесь все те же два эпитета – комичный и жуткий. Пожалуй, их стоило бы даже употребить в превосходной степени. Вид совершенно лысого шишковатого черепа, женского белья и торчавших из-под него худых мужских ног одновременно и смешил, и пугал.

Адель погладила свои тощие коленки, потом по-петушиному выпятила грудь.

– Кавалер Фоблас, – воскликнула она, – французский Дон-Жуан! Современный Ришелье, который находит время, чтобы соблазнять плутовку Лиретту, проворачивая сотни разных дел… руководя огромным предприятием в интересах крупного сообщества!

Госпожа Жафрэ расхохоталась и подошла к письменному столу, чтобы взять короткую темную трубку. Она была обкурена даже лучше, чем трубка господина Ноэля, известного также под именем господин Пиклюс. Вскоре трубочка была искусно набита табаком, примятым большим пальцем, и задымила.

Упала на пол и юбочка, и об Адели Жафрэ стало возможным говорить только в прошедшем времени. Из белоснежного кокона вылетела кошмарная бабочка, Кадэ-Любимчик во всем своем устрашающем уродстве.

Он натянул сапоги, надел длинный сюртук с узким кожаным внутренним карманом, куда хозяин сунул блестящий нож. Сияние черепа прикрыла мягкая шляпа. Маркиз прихватил трость, покрутил ею над головой и вернулся к зеркалу; встав перед ним и уперев руки в бока, маркиз заговорил, будто актер, выступающий перед публикой.

– Кадэ-Любимчик в роли Фра-Дьяволо! Слабость прекрасного пола, он запросто преодолевает трудности и держит всех в своих руках! Он обскакал полковника!

И, послав себе на прощание еще один воздушный поцелуй, маркиз с победоносным видом вышел через дверь, которая выпустила до этого господина Ноэля.

V ИНТРИГИ ЭШАЛОТА

Эжен Сю проделал однажды рискованнейшее путешествие по подземельям Парижа. Полагаю, большинство читателей решило, что он преувеличил глубину этих жутких бездн, как преувеличивал фантаст Жюль Берн, когда вел нас лесом из гигантских грибов к центру Земли или странствовал без зонтика по морскому дну.

Так вот, те, кто считает описание парижских катакомб плодом писательского вымысла, ошибаются. Даже воображения Эжена Сю, как бы он ни растягивал и не удлинял его, не хватило бы на то, чтобы достичь самого дна нашей цивилизации или нашего варварства.

Ясно и достоверно только одно – и тут оказывается прав в своих фантазиях даже Жюль Берн: когда открываешь колодец, ведущий в подземелья Парижа и спускаешься туда с фонарем в руке, невольный страх тут же отступает перед уродливо-комическим зрелищем: здесь не увидеть дубов, отбрасывающих грозно шевелящиеся тени, пейзаж представлен здесь грибами.

И нет конца неожиданным открытиям, которые на каждом шагу делает странник, очутившийся в этих фантастических потемках, где копошатся люди, не принадлежащие ни к какому классу, громоздятся предметы, давно вычеркнутые из жизни. Но обитатели парижских катакомб – вовсе не народ и даже не часть народа; это совершенно особые существа, гомункулусы – под стать тому, что вышел однажды ночью из реторты доктора Фауста. Разница только в том, что доктор Фауст не француз, а химики, создавшие здешних гомункулусов, трудятся зачастую в дешевых балаганах. Детища сих театральных творцов окарикатуривают и наш героизм, и нашу низость, копошась в сточных канавах. Эти существа пополняют отряды ярмарочных шарлатанов, еще куда более невежественных и суеверных, чем толпы окружающих их зрителей.

Наши предместья уже посмеиваются над мелодрамой, но на ярмарках она все еще пользуется спросом, и среди всеобщей искушенности братство бродячих комедиантов живет иллюзиями, траченными молью, жаждет тайн, ищет сокровища…

И если найдется достаточно отважный поэт, который откроет публике этот мир во всей его неправдоподобной реальности, с его трогательными огорчениями и дурацкими обольщениями, наш век обретет свою бессмертную эпопею – во всяком случае, в отношении сточных канав.

И уверяю вас, мы так мало знаем об окружающей нас действительности, что сочли бы, будто нам рассказывают о жизни на Луне.

Эшалот был актером с душой, полной поэзии рыцарства; Симилор тоже был артистом, но куда менее неподкупным; все чарующие недостатки «изменщика» сочетались в нем еще и со страстью к деньгам, которые он заимствовал у дам. Эшалот давно уже признался самому себе, что характер его Пилада не отличается благородством.

С того самого дня, как мы в последний раз видели Эшалота (он был тогда одновременно нянькой-кормилицей маленького Саладена и часовым-дозорным возле ворот особняка Фиц-Роев), этот человек, увы, не разбогател.

Искренний, трудолюбивый, деликатный, ввязывающийся в интриги, ничего в них не смысля, он всегда прежде всего заботился о том, чтобы ничем не запятнать свою честь, хотя и формулировал свои идеалы весьма туманно и в словах, неизвестных моралистам. Эшалот не купался в роскоши, но жил искусством, ревниво оберегая свою независимость и продавая что придется.

Симилор, отец незаконнорожденного Саладена, не слишком хорошо обходился с Эшалотом и однажды даже попытался задушить его из-за четырех монет по сто су; Симилор и Эшалот вместе нашли эти монеты. Но «Амедей забыл тогда о нашей дружбе» – как говаривал потом Эшалот. Саладен тоже пошел по кривой дорожке, несмотря на благородные правила, которые внушались ему с самой колыбели. Так что в качестве семейства у Эшалота осталась лишь ночная птичка Лиретта, знакомая доктора Абеля Ленуара, которая приносила букетики фиалок принцу де Сузею.

О Лиретте мы еще много будем говорить на протяжении нашего рассказа.

Эшалоту принадлежал самый жалкий из балаганов на жалкой ярмарке, уныло гудевшей на площади Клиши. Часы в ресторане папаши Латюиля, единственном святилище здешних мест, только что пробили одиннадцать. Балаган Эшалота был закрыт, и темнота не позволяла увидеть его уже весьма облупленную вывеску, изображавшую пышнотелую богиню, лежащую на спине, и Геркулеса, сына Юпитера и Алкмены, занесшего над красавицей свою палицу, собираясь раздробить здоровенный камень у дамы на животе.

Возле балагана стоял фургончик допотопного вида, совершивший, как видно, не одно путешествие по Франции и пришедший почти в полную негодность. На нем красовалась надпись в овальной раме, обещающая «Представление Эшалота из Парижа, парение в воздухе, физические и электрические эффекты, бои и всяческие таинственные явления, которые демонстрируются парижанам по специальному разрешению властей».

Площадь опустела уже несколько часов назад. Холодный ветер трепал голые ветви деревьев на бульваре. Редкие прохожие, едва появившись на улице, торопились к себе домой.

Ярмарочные балаганы давно уже мирно спали. Зимой никто и не пытается привлечь внимание «почтеннейшей публики» с наступлением сумерек. Единственный огонек, который горел в этих пустынных местах, мерцал в фургоне Эшалота, пробиваясь сквозь щели ставен, выкрашенных в алый и уже сильно пожухлый цвет.

В комнатушке чуть больше гроба Эшалот задумчиво сидел на барабане. Он был одет в отрепья, оставшиеся от костюма мага, который носил когда-то со славой бывший хозяин балагана, мэтр Самайу, магнетизер, принятый «при всех заграничных королевских дворах». Возле Эшалота стояло блюдечко с коричневыми следами глории – кофе с водкой, и шпателем, который заменял нашему герою чайную ложку.

С потолка свисала набальзамированная голова казненного на гильотине, зонтик госпожи Самайу и ее гитара. Остриженный под льва пудель дремал под столом.

Волосы Эшалота поседели, хотя ему едва исполнилось пятьдесят. В руках он держал потертый бумажник и напряженно размышлял. Умственные усилия, отражавшиеся на его добром наивном лице, явно превосходили природные способности этого славного человека, отличавшегося исключительным простодушием.

– Похоже, – сказал он с полной безнадежностью, – эта работа не по мне, мой мозг иссушили несчастья и беды, и напиши я воспоминания о своем жизненном пути, ни один человек в мире мне бы не поверил, это ясно.

Он замолчал и испустил тяжкий вздох. Две слезинки скатились по щекам Эшалота, и он с горечью продолжил:

– Чего стоят одни только страдания, которые принесла мне любовь к вдове господина Самайу! Я до сих пор не могу взглянуть на ее зонтик! А дружба, главное богатство жизни, поруганная Симилором, который бросил меня, похитив мои сбережения, развеяв мои иллюзии и растоптав мечты о достойном будущем Саладена! Теперь на моем горизонте, затянутом тучами, я вижу лишь банкротство. В один из ближайших дней все мое имущество, вплоть до последней тряпки, чиновники пустят с молотка.

Эшалот снова тяжело вздохнул и, застонав, постучал себя кулаком по лбу.

– Остается Лиретта, – произнес он, – и с ней неразрешимая загадка. Я знаю, что таинственные обстоятельства, связанные с ней, могли бы помочь мне встретиться с титулованной семьей и договориться с этими людьми честь по чести: батюшка – с одной стороны, матушка – с другой, а дитя – с третьей, и все было бы тихо и благородно, поскольку мы продаем, а они покупают, желая составить собственное счастье. Но, к сожалению, я, во-первых, не знаю этой тайны до конца, а во-вторых, адрес титулованной семьи мне неизвестен.

Он сжал голову обеими, прямо скажем, грязноватыми руками, и из груди его вырвался душераздирающий стон.

– Да, да, да, – заговорил он, словно отвечая на вопросы невидимого искусителя, – все понятно и без вас! Лиретта приближается к возрасту, когда начинаются улыбки, ухаживания, влюбленности и все прочие венерины штучки. Но где же мне взять деньги? Ясное дело, господин Тюпинье настоящий негодяй! Он с невинным видом уже высказался на ее счет, и торговец с улицы Амстердам тоже… В общем, всем известно, что такие дела не затрагивают чести, особенно если деньги положить в сберегательную кассу… Так все они и говорят… Но предрассудки!.. Что же мне делать, если я не могу освободиться от предрассудков? И потом, что скажут люди?.. К тому же как я могу предложить такое Лиретте?! Нет, я себе такое даже представить не могу!

И тут все сомнения оставили наконец нашего бедолагу, и его простодушная физиономия засияла столь же простодушной гордостью.

«Они ни черта не смыслят ни в хорошем, ни в плохом, и вообще ни в чем!» – подумал он и немного успокоился.

Еще с минуту Эшалот сидел неподвижно, погруженный в беспорядочный поток своих мыслей, потом открыл потертый бумажник и вытащил оттуда клочок бумаги, покрытый неровными буквами.

– Вот она тайна! – прошептал он. – Хорошо, что я неплохо умею писать, недаром работал помощником аптекаря. Только, кажется, это латынь, а в латыни я не силен, зато старался записать все точь-в-точь, как говорила малышка: «Оремус…»

Внезапно в дверь балагана постучали, и Эшалот умолк, торопливо пряча клочок бумаги в свой видавший виды бумажник.

«Кого так поздно черти принесли, – возмутился про себя Эшалот. – Может, не стоит открывать…»

В дверь снова постучали, и в самую широкую щель медовый голос прошептал:

– Не притворяйся, что спишь, старина! Открой, ведь скоро настанет день, а ты все прозеваешь.

– Кадэ-Любимчик, – простонал Эшалот, бледнея.

VI НЕУРОЧНЫЙ ЧАС

Эшалот не спешил отпирать дверь, он только подошел к ней поближе и вступил в переговоры. – У вас все в порядке, господин Тюпинье? – осведомился он. – Вы ведь живете у своей сестры, госпожи Жафрэ, на улице Культюр в Марэ, вам еще идти и идти, а час уже поздний.

– Ты что, не понял? – послышался голос из-за двери. – Говорят же тебе: день настал!

– Это опасно, и время позднее! – не сдавался Эшалот. – Вы, наверное, шутите, господин Тюпинье. – Затем, набравшись духу, с детской гордостью Эшалот произнес: – Я не отрицаю, когда-то я мигом подхватывал эти ваши чудные слова. И я, бывало, принимал участие в делах Черных Мантий, хоть и не понимал ничего в ваших интригах. Но уж извините, без урона для собственной чести. И водил знакомство с самыми видными людьми из тех, кто посещал «Срезанный колос». Случалось, сам господин Пиклюс похлопывал меня по плечу и говорил: «Если бы порох не изобрели до тебя, ты бы наверняка его придумал».

– Сколько ты еще будешь держать меня за дверью, бестолочь?! – закричал возмущенный Тюпинье. – На улице собачий холод!

– Но время страстей миновало, – мирно продолжал Эшалот. – Моя дружба с госпожой Самайу открыла мне глаза, я узнал о вас всякое, и мне стало с вами не по пути. Тогда-то я лишился Симилора, моего единственного настоящего друга, выставил его за дверь за нечестность. И о вас могу сказать то же самое, Любимчик! Так что уж отправляйтесь домой и не мешайте спать честным людям.

Тюпинье выругался, но больше не настаивал. Эшалот прислушался, и ему показалось, что в тишине он слышит звук удаляющихся шагов.

«Пора обратно в гнездышко, – подумал он, – и будем надеяться, что Господь воздаст мне за то, что я прогнал этого негодяя, который, возможно, и избавил бы меня от всех моих неприятностей, но худшей неприятностью было бы для меня повести себя недостойно!»

В глубине комнатки стояло что-то вроде шкафа.

Эшалот отодвинул в сторону жутко заскрипевшую раздвижную дверцу, и показалась узкая кушетка с матрасом без простыни, зато застеленная роскошным одеялом серого цвета с малиновой оторочкой.

– Кадэ-Любимчик, – полушепотом продолжат Эшалот беседу с самим собой, – должно быть, уже добрался до площади Сен-Жорж, если не зашел развеять дурное настроение в какой-нибудь кабачок. Симилор говорил, будто он и есть госпожа Жафрэ и что он знает тайну сокровищ полковника Боццо: миллионы миллионов, на которые можно построить дворец из серебра… А вот Пистолет утверждает, что полковник вовсе не умер и в могиле на кладбище Пер-Лашез лежит скелет какой-то легавой. А сокровища в Америке на дне озера… И что старина Моран провел неведомо сколько ночей с полковником, строя тайник для бумаг семейства де Клар и для сокровищ… Но тогда они, значит, вовсе не в Америке… И что он бил свою малышку, чтобы она запомнила по-латыни что-то вроде молитвы, а на самом деле… Господи, да неужели?!

Голос Эшалота задрожал.

Лицо его преобразилось: на нем засияла улыбка, глаза заблестели.

Эшалот упал на колени возле своей кровати и, сперва воздев руки к небу, а потом со страстью поцеловав свой потертый бумажник, произнес:

– Возможно, это и есть та самая латынь! О, Всемогущий Творец Вселенной, помоги мне! Если я найду сокровища, то позволю себе небольшую роскошь и побалуюсь обедами у «Вефура» или в «Золотом Доме», но на остальное я буду помогать калекам, строить храмы и кормить бедняков Парижа, пусть у каждого будет несколько су в кармане на ежедневные расходы и курица в горшке на обед. О Господи! Что Тебе стоит помочь мне! Если Тебе надо для Твоих монахинь, для убогих и на содержание воспитательных домов и приютов, возьми, пожалуйста, сколько Тебе нужно, а мне хватит и ста миллионов! И из них я обещаю построить больницу!

Он перевел дыхание и продолжал с нарастающей страстью:

– Господи! Господи! Господи! Как мне хочется спать на батисте, шелке и бархате в окружении дам, которые только и ждут своей очереди, и совершать благодеяния по всей, всей Вселенной! Похоже, мне наконец выпал счастливый билет в лотерее. Я поставил на Лиретту…

– И я тоже, старина, – вдруг снаружи послышался голос Тюпинье.

Но уже следующие его слова были произнесены в комнатке. Едва успев подняться с колен, изумленный Эшалот услышал визгливый скрежет отмычки в замочной скважине и увидел оседланный очками острый нос Кадэ-Любимчика, просовывающийся в приоткрытую дверь.

Он был славным малым, когда хотел, этот старичок-маркиз. И выглядел он весьма довольным той шуткой, какую сыграл с хозяином балаганного фургончика. Очень весело, чуть ли не вприпрыжку он добрался до стола.

– Небо исполнило твою мольбу, старина! – сказал он, прикрывая за собой дверь. – Погоди, я вытащу мой ключ из твоей двери. Готово! Я как раз пришел поговорить с тобой о Лиретте…

Сказано это было решительно и твердо.

Кадэ-Любимчик расстегнул свой широкий редингот, достал из внутреннего кармана бутылку и поставил ее на стол.

– Дай-ка сюда стаканы, старина, – приказал он тоном не терпящим возражений, вытащил из шкафа тощий матрас, свернул его и сел. – Малышка спит? – спросил Кадэ, растирая озябшие руки.

– Давным-давно, – дрожащим голосом проговорил Эшалот.

– Поставь стаканы, – повторил Кадэ-Любимчик.

– Мне не хочется пить, – неуверенно возразил Эшалот.

– Тогда за твое здоровье! – весело произнес старикашка.

Кадэ-Любимчик откупорил бутылку и сделал порядочный глоток.

– Собачий холод сегодня, – пояснил он, – я, кажется, уже это говорил, поэтому очень приятно пропустить стаканчик после долгой прогулки. Садись. Ты что, предпочитаешь стоять? Ну как знаешь. Можешь не стесняться, чувствуй себя как дома!

По всей комнатушке распространился запах водки. Ноздри Эшалота затрепетали. А Кадэ-Любимчик продолжал говорить:

– Ты ведь знаешь, что банда Кадэ – дурацкая выдумка. Я не говорю, что не приложил руки к кое-каким делишкам во времена полковника, он ведь и мне надел петлю на шею, как, впрочем, и многим другим. И никто никогда не посмел его ослушаться. Но как только старый дьявол исчез, я со всеми делами разом покончил. Больше ни-ни, остались только расчеты, которые мы честно ведем с госпожой Жафрэ, доктором Самюэлем и Маргаритой.

– Вам и не следует ссориться, господин Тюпинье, – посоветовал Эшалот, – особенно с вашей сестрой, госпожой Жафрэ.

Он взял с полки два стакана и поставил на стол рядом с бутылкой.

– Ну и шутник же ты! – проворчал Кадэ-Любимчик с самым простодушным видом. – При твоей-то дурацкой физиономии ума у тебя на четверых. Я вынужден признаться, что в гости к тебе попал совершенно случайно. У меня была назначена приятная встреча на углу улицы Миним. Женщины, мой друг, единственная моя слабость. Возраст тут ни при чем, я еще не так стар.

– Что верно, то верно, – согласился Эшалот, наполнил свой стакан до краев и вежливо чокнулся с гостем.

– Ревнивого мужа, – продолжал Кадэ-Любим-чик, – не минует его участь, но сегодня я остался с носом. Хуже того – жутко замерз. Хочешь заработать тысячу франков? – внезапно предложил он.

– Когда будете платить? – поинтересовался Эшалот, воспрянув духом.

Любимчик сунул руку в карман и вытащил оттуда прекрасный, почти новый тысячефранковый банковский билет и положил его на стол.

Эшалот зажмурился. Ему вдруг показалось, что деньги засияли неземным блеском.

– Судьба доверила моим бескорыстным заботам, – забормотал он, подавляя стон, – сироту без отца и матери. Если речь идет о покупке невинности, то ни за что!

Любимчик смотрел на него с искренним удивлением.

– Ну и дурак же я, – наконец произнес Тюпинье. – Надо было принести тебе монеты по сто су, их бы тогда было целых две сотни! Ты себе такое представляешь?

Надо отдать должное: замечание маркиза имело основания. Однако Эшалот отвечал с достоинством:

– Господин Тюпинье, вы можете предлагать золото и серебро, рубины и алмазы, но только если это не противоречит моим добрым правилам и не затрагивает мою честь. Прошу вас, оставьте меня в покое, я не нуждаюсь в ваших деньгах!

КадэлПюбимчик, похоже, не ожидал такого отпора.

– Я бы не прочь удвоить эту сумму, – начал было он, – но раз ты так решил, то ничего не поделаешь! Хоть мне и показалось, что ты за своей дверью горько жаловался на судьбу и когда-то не чуждался интриг…

– Я только интригами и живу! – воскликнул бедолага, глаза которого уже наполнились слезами, так тяжело досталась ему эта жертва. – Но ни одна за двадцать лет не увенчалась для меня успехом! Интриги уж ладно, Бог с ними! Тут я готов на что угодно! Однако что касается чести, то лучше мне умереть! Заберите ваши деньги, мне на них смотреть противно!

Любимчик встал, потом снова сел и рассмеялся.

– Вот что значит не понять друг друга. Нам надо как следует объясниться, – заявил он, вновь наполняя стаканы. – Держу пари, что ты решил, будто речь идет о вострушке[20]? Конечно, я не пренебрегаю ими… Твое здоровье, дружок!

– И ваше, господин Тюпинье, вы – человек чести, – учтиво проговорил Эшалот.

– Но этих цветочков я собираю столько, сколько душа пожелает! Если меня прозвали Любимчик, то, наверное, не зря. Несмотря на мою солидность, я окружен приятными случайностями – юные девицы, графини, маркизы, актрисы лучших театров… и самые притом шикарные! Ты не понял меня, Эшалот! Совсем меня не понял! Я тебе предлагаю интригу, высокую комедию, с тремя действиями…

– Я готов! – больше не раздумывая воскликнул Эшалот.

Глаза его заблестели, но совсем не от выпитой водки, а от магического слова «интрига», от которого всегда трепетало все его существо.

– Если вы будете так добры, то изложите мне вкратце ситуацию, – отозвался Эшалот, даже не скрывая любопытства и охватившего его возбуждения. – Слава Богу, я ловлю все с полуслова, и если это настоящая интрига, искусная и коварная, но без свинства – об этом я всегда предупреждаю, вы увидите, как играют в моем околотке! – радостно вскричал владелец балагана.

Любимчик снова наполнил стаканы и продолжил. Теперь он заговорил цветисто, подражая Эшалоту, который именно так всегда излагал свои мысли:

– Нужно произвести оптическую иллюзию, чтобы ловко воспользоваться обстоятельствами, запутанными тайной, с тем, чтобы при возникающих последствиях добиться обильной добычи, возникающей в результате одной, рассчитанной на длительное время махинации… Если тебе что-то непонятно, то сразу скажи, Эшалот.

– Продолжайте! – воскликнул тот, подпрыгивая от нетерпения, глаза его блестели. – Пока я еще ничего не понял, но чем больше все запутано, тем больше мне это по вкусу! Если только не затрагивает моей чести, разумеется…

Они чокнулись.

Любимчик похлопал Эшалота по плечу.

– Шутник! Да только потому, что знаю твои способности, я и пришел к тебе. Слушай! Дело вот в чем.

VII ПОБЕДА ЭШАЛОТА

– Пьеса разыгрывается, – начал Кадэ-Любимчик, поставив локти на стол, – между двумя знатными семействами, принадлежащими к старинному двору наших королей…

– Интрига политическая?.. – разочарованно протянул Эшалот.

– Нет-нет, исключительно семейная, – успокоил его Тюпинье. – И ты имеешь к ней непосредственное отношение, поскольку именно ты прибежал в кабачок «Срезанный колос» в тот самый вечер, когда последний герцог де Клар умирал в своем особняке на улице Культюр.

– Я тогда оставил Саладена в полицейском участке, в караульном помещении, – пустился в воспоминания Эшалот. – Симилор хотел тогда забрать себе все пять франков, которые вы заплатили нам за слежку и беготню, но я потребовал сорок су на молоко для нашего малыша, который в конечном счете так дурно отблагодарил меня за заботу. Он ведь пошел по плохой дорожке, когда вырос. Давняя история, господин Тюпинье.

– Двенадцать лет прошло, ни больше ни меньше, – согласился Кадэ-Любимчик. – Герцог оставил сына, который теперь является, само собой разумеется, герцогом де Кларом. А с другой стороны, старина Моран… ты его помнишь?

– Помню, – ответил Эшалот, опуская глаза; он тут же подумал о латинской молитве.

Но Любимчик не смотрел на него.

– Когда Моран умер, он был самым настоящим нищим, а дочка его теперь почти так же богата, как молодой герцог. И ты сам понимаешь, что у некоторых людей возник к этим двум деткам определенный интерес…

– Понимаю… да… – пробормотал Эшалот.

– За здоровье твоей Лиретты! – воскликнул маркиз.

– С удовольствием! – улыбнулся Эшалот. – Продолжайте, господин Тюпинье.

– И вот собралось несколько весьма серьезных, ответственных особ, которые хотят заняться этим делом… Мне смешно слышать россказни о шайке Кадэ…

– Черт побери! – проворчал Эшалот, опуская на стол почти полный стакан. – Но ведь несчастье с двумя дамами на улице Виктуар – дело рук вашей шайки, и не пытайтесь меня переубедить!

– Но ведь полиция схватила преступника, – возразил Любимчик, – и не наша вина, что начальник тюрьмы де ла Форс его упустил.

– Неужели Клеман Ле-Маншо дал тягу? – вскричал Эшалот.

– Сегодня вечером, часов около девяти, – кивнул господин Тюпинье. – Где же я-то был в это время? Да-а, на собрании нашего сообщества, куда входят доктор Самюэль, графиня Маргарита де Клар и граф Комейроль…

– Этих всех я знаю, – заявил Эшалот. – А председательствовала, конечно, мадам Жафрэ?

Не знаю, водка ли была тому причиной, но Эшалот очень приободрился и бросал теперь на собеседника победоносные взгляды.

Кадэ-Любимчик, напротив, понизил голос; в глазах маркиза появилось смутное беспокойство.

Он вновь наполнил стаканы и осушил свой, тогда как Эшалот опять едва пригубил.

– За мое здоровье! – проговорил он. – Пейте, пейте… – Все вроде бы ясно, – продолжал Любимчик, стараясь не показать, что настроение у него просто отвратительное. – У нас есть великолепный юный герцог и прекрасная Клотильда де Клар, все шло как по маслу…

– И что же? – полюбопытствовал Эшалот.

– А то, что оба они, знаешь ли, не умеют ценить… – сердито пробурчал Тюпинье.

– И вы что же, их порешили? – спросил Эшалот, сурово насупив брови.

– Нет еще! – мотнул головой Любимчик. – Пока мы только выяснили, насколько они неблагодарны… И теперь нам нужны другие. Вот в чем загвоздка!

Эшалот почесал в затылке.

– И вы вспомнили о моей Лиретте? – осведомился хозяин балагана, помолчав.

– А ты что об этом думаешь? – пристально глянул на собеседника маркиз.

– Что вы неглупый человек, господин Тюпинье, – откликнулся Эшалот.

Он уже был слегка под хмельком и лукаво подмигивал Любимчику, но теперь Кадэ нахмурился и спросил уже без всяких околичностей:

– Так ты соглашаешься или нет, старина? Держать язык за зубами я тебя даже и не прошу, недаром прежде чем войти, я сказал тебе: «Скоро настанет день», — и если ты произнесешь пароль…

– Ладно, ладно, – прервал его Эшалот, – не волнуйтесь! И мы умеем молчать, когда надо.

– Так ты согласен или нет? – повторил Любимчик свой вопрос.

– Посмотрим, какие у вас условия, господин Тюпинье, – ответил Эшалот. – Но если вы будете злиться, лучше оставим этот разговор. Так что вы предлагаете?

– Малютке – особняк, бриллианты, кареты, лакеев… – начал перечислять маркиз.

– А мне? – осведомился Эшалот.

– Роль приемного отца принцессы… – осклабился Любимчик.

– Я подразумеваю – наличными, из рук в руки, – деловито проговорил хозяин балагана.

Кадэ и не подозревал раньше, что Эшалот столь корыстолюбив. Маркиз посчитал, прикинул – и заявил:

– Ты знаешь, что платим мы всегда по справедливости. Две тысячи четыреста франков ренты подойдет?

– О, Господи! Господи! Двести франков в месяц, чуть больше шести франков в день… – залепетал Эшалот.

– Подойдет? – настаивал Любимчик.

– Как сказать, господин Тюпинье, – задумчиво протянул хозяин балагана. – Могло бы быть и побольше. А что потребуется от меня взамен? Нет, спасибо, я больше не пью. Говорите без обиняков, пожалуйста.

Морщинистое лицо Кадэ-Любимчика побагровело.

Такого Эшалота он не знал, и новый Эшалот раздражал его и внушал беспокойство. Однако маркиз произнес:

– Ну так вот, карета ждет меня на углу улицы Фонтен. Ты разбудишь девочку, и я увезу ее, отмою и передам в руки моей достойной сестры госпожи Жафрэ, которая будет беречь малышку как зеницу ока. А затем мы выдадим крошку замуж за ее кузена, молодого герцога де Клара. Никаких особых хитростей, старина. Ну что скажешь?

Эшалот поднялся и отпихнул барабан, на котором сидел.

– Господин Тюпинье, – начал хозяин балагана, добродушно рассмеявшись, – у вас есть при себе миллион?

– Черт бы тебя побрал, идиот! – Взбешенный и побагровевший от ярости, господин Тюпинье уже был на ногах.

– Спокойно! – с достоинством прервал его Эшалот. – Не надо на меня орать! Если бы даже у вас был сейчас при себе миллион, вы все равно не увезли бы Лиретту. Час уже поздний, и негоже девушке благородного происхождения разъезжать по ночам в карете вместе со старым потаскуном.

Любимчик сжал кулаки.

Эшалот принял позу Фемистокла в его знаменитом споре с Эврибиадом.

– Нравится вам это или нет, но я считаю именно так, – твердо заявил хозяин балагана.

И, видя, что Кадэ-Любимчик уже занес руку для удара, прибавил:

– Предупреждаю, если вы меня хоть пальцем тронете, я просто разорву вас на куски.

Любимчик бесился от ярости и бессилия.

Эшалот наблюдал за ним со спокойным добродушием. Насмотревшись вдоволь, хозяин балагана проговорил:

– К вашему сведению, я позировал многим художникам, которые восхищались моей прекрасной мускулатурой, а у себя в заведении давал уроки французского бокса. Их посещал сам господин Винерон, а еще – сенаторы и депутаты от самых разных партий, придерживавшиеся диаметрально противоположных взглядов. Короче, млллион – сумма не окончательная.

Мне нужно время подумать и определить точную цифру. Если мы с вами столкуемся, то я сам привезу юную девицу в ее новый дом, где меня примут честь по чести. У людей бедных, но благородных тоже есть понятие, как делаются дела. А теперь вперед, господин Тюпинье!

Изложив свое мнение с большим достоинством, если не сказать – с важностью, Эшалот поклонился, как кланялись в театре Монмартр только герцоги, и с видом, не допускающим возражений, открыл дверь.

Кадэ-Любимчик сунул руку за пазуху, под свое просторное пальто, и схватился за нож, который лежал у него во внутреннем кармане.

Маркиз был вне себя от бешенства.

Но все-таки совладал с собой и выбежал вон, бормоча проклятия.

Эшалот крикнул ему вслед:

– До завтра! Не сомневаюсь, что мы увидимся. Нет другой лавочки, где был бы такой товар, как у меня.

Кадэ-Любимчик успел отойти уже довольно далеко. Услышав слова Эшалота, он обернулся и погрозил хозяину балагана кулаком, но Эшалот уже захлопнул дверь.

Любимчик брел, пошатываясь, но не вино, а ярость туманила ему мозги.

Хриплым голосом маркиз бормотал ругательства и проклятия.

– Бывают же такие паршивые дни! – злился он. – А ночи еще похлеще! Черт бы их всех побрал! Изничтожу! В куски изрублю! На улице Миним – ни души. А теперь еще этот идиот собрался сесть мне на шею! А компаньоны? Теснят, жмут, душат и еще приговаривают: «Тем хуже для тебя! Провалишь дело – прикончим!» Но прежде чем они меня съедят, я сам их сожру! Прежде чем они меня прихлопнут, я их разорву, загрызу, затопчу! Ох, попадись мне сейчас хоть кто-нибудь!

Любимчик добрался до угла улицы Фонтен, где, как он и говорил, его ожидала карета.

Дремавшего на козлах кучера разбудил сильный удар трости, и стоило вознице пожаловаться, как седок взорвался.

– Молчать! – рявкнул он и продолжал змеиным шепотом. – Полиция запрещает вам спать. А у меня руки длинные, сам знаешь! Вези меня на улицу Вьей-дю-Тампль, и если не домчишь в одну секунду, то пеняй на себя! А если тебе что-то не по нраву, слезай и получишь отменную трепку!

Кучеру вовсе не хотелось быть избитым, он взялся за вожжи, а Тюпинье шагнул на подножку кареты. Дверцу он захлопнул с такой яростью, что стекло рассыпалось на мелкие кусочки.

– И холод собачий! – взвился маркиз, исходя злобой. – Не везет, хоть плачь! Не хватало мне только насморка. Не карета, а старая рухлядь! Но Ле-Маншо мне за все заплатит.

Мысль о Ле-Маншо, похоже, немного успокоила Любимчика. Он забился в угол кареты и замер в неподвижности, лишь изредка чертыхаясь про себя.

Через полчаса карета остановилась перед семиэтажным каменным домом неподалеку от Национальной типографии. Выйдя из экипажа, Тюпинье заявил кучеру:

– У меня было дурное настроение, дружище! Моя красотка наставила мне рога. Но ты можешь рассчитывать на чаевые.

В этом густо населенном квартале улицы еще не опустели, и навстречу Тюпинье то и дело попадались прохожие. Время шло к полуночи.

Тюпинье толкнул дверь тесного подъезда без привратника и взбежал на последний этаж с резвостью, которой трудно было ожидать от человека столь преклонных лет.

На шестом этаже лестница брала вверх особенно круто, и Тюпинье поднимался по ней в полной темноте.

Ступени привели Любимчика на крошечный чердак; дверь в виде трапеции отворялась в тесную комнатенку под самой черепицей. Тюпинье открыл дверь толчком ноги. Прежде чем войти, Любимчик зажег спичку, осветив грязный пол и валявшийся в углу мешок, набитый соломой, в котором храпел какой-то человек.

Возле спящего стояли две бутылки. Из горлышка одной торчала свеча. Тюпинье зажег ее, и убогая нищета предстала перед ним во всей своей неприглядности.

Куда ни глянь – сплошная грязь, ни стола, ни стула, ни даже прибитой к стене дощечки, куда бедняк кладет горбушку хлеба, ни гвоздя, на который он вешает свои лохмотья.

Пол был покрыт толстым слоем пыли, и на ней отпечатались следы расхаживавшего взад-вперед хозяина; эти цепочки следов напоминали тропки на влажной лесной земле.

Хозяин крепко спал, забившись по самую шею в мешок с распущенными завязками.

Читатель сейчас поймет, что встретился со вторым Клеманом Ле-Маншо, о котором говорила мадемуазель Клотильда и который выполнил свою чудовищную работу 5 января на улице Виктуар.

Лица этого человека не было видно, из мешка торчали только грязные спутанные волосы.

Ле-Маншо спал и громко храпел.

Тюпинье неслышно подкрался к нему и, вцепившись в завязки мешка, крепко-накрепко затянул их вокруг шеи Клемана, стараясь не сдавить ему горло.

Потом Любимчик отошел на несколько шагов, и зубы его оскалились в свирепой, злобной улыбке.

VIII РАЗЪЯРЕННЫЕ ЗВЕРИ

В людском гневе всегда есть что-то ребяческое. Кадэ-Любимчик, грозный убийца, который на протяжении сорока лет проливал человеческую кровь, дал выход своему бешенству, завязав в мешке несчастного, который даже не мог сопротивляться.

Тюпинье поймал в ловушку притихшего, уснувшего тигра – и шутка эта забавляла и радовала маркиза.

Безбородое лицо и даже голый, как у стервятника, череп Любимчика так и светились довольством. Он снял шляпу и не спеша закатал рукава, рассуждая при этом сам с собой.

– Говорят, что собаки приходят в раж ни с того ни с сего… Почему бы не поглядеть, как это бывает с людьми? Эй, ты, Ле-Маншо, – громко окликнул маркиз человека в мешке. – Тебе небось снится барашек на вертеле, так, обжора? Ты ведь получаешь немало и умудряешься проесть все, до последнего су. Я же запретил тебе появляться здесь, раз полиция прознала про эту дыру!

Спящий, продолжая храпеть, пошевелился. На чердаке было так холодно, что мешок, там, где не согревался теплом человеческого тела, заиндевел.

– Эй, Ле-Маншо! Ты меня слышишь? – повторил Любимчик.

И поскольку Клеман не просыпался, Тюпинье ударил его каблуком по голове.

Раздался глухой звук, словно стукнули по дереву.

Ле-Маншо подскочил, инстинктивно полагая, что разом окажется на ногах, но мешок не позволил ему встать, и, дернувшись, Клеман только откатился в сторону.

Этот Ле-Маншо был из породы диких зверей, и если бы не был спеленут как младенец, Тюпинье дорого бы заплатил за свою шутку. Но единственное, что мог сейчас сделать Клеман, так это выругаться со злобным изумлением. С проклятием произнес он имя Тюпинье и добавил:

– Эй, вы! За что ударили?

– За трепотню в «Срезанном колосе», – ответил Любимчик все с той же шакальей усмешкой. – Ты болтал, будто я лишил тебя руки по своей свирепости и злобе. Эти твои дурацкие россказни подрывают мою репутацию в глазах парижан. За свою руку ты получил две сотни франков, она их не стоила! И тебе отлично известно, что операция была проделана из лучших побуждений и в твоих же собственных интересах! Я ведь помог тебе избежать тюрьмы после истории на улице Виктуар! Только благодаря тому, что ты стал одноруким, нам удалось засадить вместо тебя за решетку другого парня. Разве не так? Но ты всегда отличался неблагодарностью! А потом, почему ты здесь? Ты прекрасно знаешь, что тебе нужно прятаться в другом месте; ведь негодяй Пистолет уже доложил о тебе!

Клеман молчал. Неимоверными усилиями он пытался высвободить из мешка руку, но тщетно; устав, он лежал теперь неподвижно.

– Я! – продолжал Кадэ, воодушевляясь, и его пронзительный голос был полон самого искреннего негодования. – Я был настолько деликатен, что лишил тебя левой руки, чтобы ты все-таки мог работать! И заплатил за твое благополучие пятьдесят экю хирургу. А теперь ты говоришь про меня гадости, про меня, который тебе вместо отца родного! Бессердечная ты скотина! И вдобавок не слушаешься, сквернавец!

Клеман по-прежнему молчал и не шевелился, но в глазах его горел огонь свирепой ненависти.

– Попроси у меня прощения, – продолжал Любимчик, – вместо того, чтобы злобствовать! Я же тебя насквозь вижу! Сейчас ты бы меня придушил, если б мог, выродок!

Кадэ вытащил из кармана платок и сложил его на коленях косынкой.

Ле-Маншо сообразил, что задумал Любимчик, и принялся орать во все горло, но тут же получил в рот полную пригоршню пыли, и губы его были туго затянуты платком.

Пальцы Кадэ кровоточили, Ле-Маншо пребольно укусил его.

Глаза Клемана налились кровью, несколько минут он отчаянно бился, пытаясь вырваться, словно муха, попавшая в паутину. Было видно, как напряглись и ходили под мешковиной все его мускулы.

– Давай, давай, действуй, не стесняйся! – поощрял его Любимчик. – Я понимаю, положение у тебя сейчас не ахти какое, но мы с тобой еще не свели счеты, сынок! Глупо болтать в «Срезанном колосе», мне передают каждое слово. Ты еще сказал, что донесешь на нас в полицию, придурок! Но ты же знаешь, что у меня найдется на тебя ошейник, точь-в-точь по твоему размеру… А еще ты заявил, что всадишь мне ножик прямо в печень, когда я в очередной раз велю тебе «призвать к порядку» какого-нибудь господина или даму… бестолочь! Разве тут не найдется обрывка веревки!

Он оглядел чердак.

– Ты слишком много пьешь, – осуждающе произнес Тюпинье, – и все пропил! Ну можно ли представить себе дом, где нет даже обрывка веревки?!

Он расстегнул пальто, вытащил бутылку и сделал добрый глоток.

– Много пить – такая глупость! – провозгласил Любимчик, утирая рот.

И неожиданно извлек нож, который прятал во внутреннем кармане.

Ле-Маншо, лежавший до этого неподвижно, прижался щекой к полу, чтобы не видеть удара, который оборвет его жизнь.

Кадэ-Любимчик пощекотал ножом затылок Клемана.

– Сказано тебе, еще не конец! – прошептал Тюпинье. – Мне для эксперимента нужна веревка. Не шевелись!

Две длинные завязки болтались у шеи Ле-Маншо. Любимчик отрезал их и прикрепил к набалдашнику своей трости, соорудив что-то вроде бича.

– Терпения у тебя ни на грош, Клеман! – заявил маркиз. – Погляди-ка, как мы теперь с тобой позабавимся!

И тут же с оттяжкой хлестнул Клемана прямо по правому глазу.

Ле-Маншо взвыл, а Любимчик хлестнул еще раз и еще.

Он бил не со всей силы, добродушно разъясняя, что задумал:

– Я видел, как лошадь бесится от укуса одной мелкой мошки. А сегодня вечером мне не повезло, понимаешь, старина? А я, я такого не люблю, ну что тут поделаешь? И мне нужно хоть какое-то утешение! А ты язык распускаешь, сквернавец! Что, решил отказаться от работы?! А у меня как раз есть для тебя дельце! Господин принц де Сузей, голубок нашей милочки Клотильды, любимицы Эшалота… Дай знать, если просишь пощады!

Говоря все это, Тюпинье продолжал хлестать Ле-Маншо по лицу, а тот стоически терпел удары, мало-помалу начиная извиваться в своем мешке.

Жилы на шее Клемана набухли, глаза налились кровью.

– А ты, однако, упрямец! – удивился Любимчик. – Ну если я рассержусь, пеняй на себя! Начали спокойненько, а кончится тем, что ты выведешь меня из себя! А как иначе? Но если просишь пощады, подай знак!

Теперь бич хлестал по щекам, оставляя на них красные полосы. Глаза Ле-Маншо уже превратились в две воспаленные раны, но еще видели – и в них горел тяжелый мрачный огонь.

Любимчик бил все сильнее и сильнее, хмелея от собственной жестокости, и лицо его кривила безумная, сладострастная гримаса. Он был бледен, но надбровья и веки его набухли и покраснели, как у индюка.

Тюпинье взмок от пота и скинул свое пальто.

Лицо Ле-Маншо превратилось в жуткое месиво со слипшимися от крови волосами, но глаза по-прежнему горели дикой ненавистью.

– Дай знак! Дай знак! – твердил маркиз как сумасшедший, уже сам не слыша собственных слов. – Пока не попросишь пощады, я не остановлюсь!

Оба были вне себя, один – окровавленный, со ртом, перетянутым кляпом-платком, другой – мертвенно-бледный, с лицом перекошенным, страшным… Но жертва по-прежнему смотрела на своего мучителя горящим взглядом, не закрывая глаз.

Любимчик уже схватил трость обеими руками. Лихорадочно приплясывая на своих тощих ногах, он хлестал, хлестал – и повторял:

– Бешенство! Я вижу у тебя в глазах бешенство! И я в бешенстве! Мы оба обезумели!

Трость сломалась. Тогда Любимчик вскочил на мешок и принялся топтать его ногами. Ле-Маншо дергался, его тело сотрясалось в конвульсиях, и трудно описать те сдавленные хрипы, которые вырывались из-под кляпа. Платок наконец развязался, но Клеман уже не мог кричать.

Маркиз без сил упал рядом со своей жертвой, и Ле-Маншо судорожно щелкнул зубами, пытаясь укусить его. Оскалились оба: Любимчик смеялся, Клеман плакал кровавыми слезами.

Некоторое время они лежали друг подле друга, как две полумертвые гиены, которые все-таки надеются сожрать одна другую.

Наконец Любимчик приподнялся на руках, зачарованный упорным взглядом, который внушал ему ужас; взгляд этот был полон смертельной ненависти.

– Я погорячился, – пробормотал Любимчик; – входишь, знаешь ли, в раж. Ты хочешь убить меля… Погоди-ка!

Он медленно взгромоздился на мешок, усевшись на него верхом. В дрожащей руке маркиза вновь заблестел нож.

Клеман не шевелился.

Живым в нем был только его ужасающий взгляд.

Любимчик поглаживал мешковину, ощупывая через нее тело лежащего человека. Тюпинье старательно отыскивал удобное место, а найдя его, одним коротким движением всадил туда нож.

Глаза Ле-Маншо все смотрели, но голова запрокинулась и больше не двигалась в кровавой грязи.

Любимчик тщательно вытер лезвие ножа мешковиной и сказал, надевая пальто:

– Крепко держался!

Все было кончено. Вскоре на лестнице послышались осторожные шаги маркиза, потом затихли и они. Когда смолкло и эхо шагов Тюпинье, перед дверью, ведущей на чердак, раздался слабый шорох. Кто-то поднимался по ступенькам.

Через минуту кудрявая светловолосая голова заглянула в каморку Клемана.

Ле-Маншо заворочался и приподнялся – и светловолосая голова мгновенно исчезла, настолько жутким было это зрелище.

А заглядывал в комнатенку молодой человек в рабочей одежде. На умном и смелом лице юноши блестели живые, насмешливые глаза.

Несмотря на хрупкость своего сложения, он казался и сильным, и гибким.

Оправившись от первого потрясения, молодой человек в два прыжка пересек чердак, склонился над Клеманом и спросил:

– Кто вас так отделал, Ле-Маншо?

Клеман не мог ответить. Он показал на полупустую бутылку, которая во время недавней кошмарной сцены откатилась в сторону, но не разбилась.

Молодой человек разжал стиснутые от боли зубы Ле-Маншо и поднес к его губам горлышко бутылки. Клеман жадно напился, а потом сказал хриплым, но внятным и сильным голосом:

– Благодарю вас, господин Пистолет. Вы, значит, услышали из своей комнаты?..

– Услышать-то услышал, да похоже, что поздновато, дружище! Вон вы в каком состоянии, – покачал головой юноша.

– Раз уж вы так добры, то развяжите меня, пожалуйста, – попросил Ле-Маншо. – Нужно глянуть, что он там наковырял своим ножом.

Молодой человек распутал узел. Клеман вытащил из мешка правую руку и прохрипел с ненавистью:

– Если бы она у меня была снаружи!

Он старался высвободиться из мешка, но избитое окровавленное тело не повиновалось ему. Пистолету пришлось разрезать грубую ткань.

На груди у Ле-Маншо кровоточила рана, вернее, глубокая царапина: нож скользнул по ребрам.

– Метил в сердце, – тихо проговорил Клеман.

– Кто? – спросил молодой человек.

Клеман расхохотался. Жутью веяло от этого смеха и от лица, превратившегося к кровавое месиво.

– Я вам все скажу, господин Пистолет, – ответил Ле-Маншо. – Хоть они и твердят, что вы легавый. У него, знаете ли, целая куча имен: Тюпинье, камнерез, Майотт, маркиз, Кадэ-Любимчик, госпожа Жафрэ, – и одному Богу известно, как этот негодяй назовет себя завтра. Но это будет его последнее имя! Он хотел довести меня до бешенства – и он своего добился. Сейчас мне хочется выгрызть ему сердце. Ничего лучшего я пока придумать не могу. Но я еще придумаю, и он пожалеет, что родился на свет!

IX ПЛАТЬЕ ИЗ ТАФТЫ

Эшалот, оставшийся после ухода Кадэ-Любимчика в одиночестве, казалось, вырос на целую голову. Одну руку он сунул в дырявый карман своего лоскутного халата, другую упер в бок. Картина! – произнес Эшалот. – Я представляю, как забегают мысли в глубинах моего мозга в тот миг, когда я увижу, что тайна вырвалась на волю и взмыла над самыми высокими деревьями девственного леса, в тени которых пряталась столько лет. Правда, мне самому подошел бы более мирный секрет, связанный с каким-нибудь тихим семейством, удалившимся в свой родовой замок среди полей и рощ, а не эта сложная история со множеством декораций, вроде как у старика Франческо в третьем действии «Мнимого отшельника на Этне». Выгодно, но уж очень опасно! Я же должен служить образцом спокойствия и добронравия для молодежи, а сам собираюсь воспользоваться кучей пакостей, хоть и не намерен уронить своей чести!

Эшалот, гордо вскинув голову, сделал несколько шагов по своей тесной комнатенке, но вскоре его сияющее самодовольством лицо несколько омрачилось.

– Нет, я не проник в суть этой тайны! – грустно вздохнул он. – Но предложения господина Тюпинье и мои собственные подозрения проливают некоторый свет… Черт побери! Все-таки я ничего не понимаю. И вместе с тем ясно, что в нынешних обстоятельствах разгадка имеет особое значение… Ах, Господи! Будь я поученее!

Эшалот со всего размаху хлопнул ладонью по потертому бумажнику и вновь вытащил потрепанный листок, который стал за долгие годы в романтическом воображении нашего добряка кладезем всех его надежд и упований.

Эшалот принялся читать:

– Petratsubeondessimat…Petrat, без сомнения, имя человека. Какого? Нужна сообразительность Симилора, чтобы это понять. Итальянский это или китайский? «Нантанкет», как говорили на нижнебретонском в «Привидении из Конкарно», где Лаферьер так мило играл утопленника… Subel Черт побери! Ладно, посмотрим: ondessimat или Onde и Simat. Мужчина и женщина? Ищи, думай! Filihitaire – почти что по-французски… Siam… от них родились близнецы. Re—gommedomussehantaitJeanneHuam… а это, черт возьми, понятно! Они любили друг друга, эти двое Kuheritez.. – Родословная де Кларов, черт побери! Heritetf. Ну хорошо, пусть так! Но какова манера изложения? Ну и ну! У меня просто голова идет кругом! Кстати, а не разбудить ли мне малышку и не подумать ли нам вдвоем? Ее это больше касается, чем меня, она ж что-то вроде дитяти, украденного в горах цыганами. Пойду-ка позову ее.

Эшалот нажал кнопку возле двери, расположенной напротив входа, и она отодвинулась; открылся шкаф еще меньший, чем спальня хозяина балагана.

Фургон Эшалота был невелик, но обычно эти домики на колесах устроены необыкновенно умно. Второй шкаф был когда-то убежищем неблагодарного Саладена.

Эшалот, чувствительный от природы, не мог удержаться от очередного монолога.

– Многообещающий ребенок, а теперь беглец, – вздохнул владелец балагана перед приоткрытой дверью, – вот каким воздухом дышал ты во времена своего невинного детства! Провидение само покарает тебя за те пакости, которые ты устраивал мне без числа и меры с тех пор, как я кормил тебя из рожка, будто материнской грудью, и рожок мой был куда добротнее, чем соска из аптеки. Накануне того дня, когда мне должно было достаться богатство, с которым я бы удалился на покой, ты имел глупость покинуть меня.:. Как это было нелепо с твоей стороны!

Впоследствии норка Саладена сделалась комнаткой Лиретты. А Лиретта, по мнению Эшалота, должна была давным-давно спать, вернувшись домой в десять часов (известно откуда), а сейчас у папаши Латюиля уже пробило полночь.

Однако сквозь щель лился яркий свет.

Не нужно удивляться, читатель, что после того, как мы предоставили подходящую щель любопытному Кадэ-Любимчику, мы и сами теперь пользуемся щелью, заглядывая к Лиретте. Дело в том, что жилище Эшалота состояло из сплошных щелей, это сооружение можно было бы даже назвать домом без стен.

Эшалот недовольно подумал:

«Портит себе глаза, читая выдумки Поль де Кока, „Атала“ или „Мушкетеров“. Театр, я еще понимаю, но тратить время на книги?!»

И он приник к самой большой щели, через которую легко прошел бы самый толстый палец.

И как же Эшалот был изумлен!

– «Ослиная шкура», да и только! – пробормотал он, округлившимися глазами глядя на девушку.

Лиретта сидела у своего рабочего столика; возле нее стояла лампа и светила вовсю.

Сон настиг Лиретту, когда она прилаживала бант к элегантному пояску из черной тафты – точно такому же, как на модной картинке, которая лежала перед девушкой на столике.

Но поясок был только мелкой деталью картины, изумившей Эшалота.

Волшебницы иголки редки в бедных ярмарочных балаганах, где зачастую царит артистическая лень, но все-таки и здесь они встречаются. Итак, я могу назвать один из самых прославленных домов моды, которым руководит бывшая плясунья на канате…

В картине, открывшейся Эшалоту, самым удивительным было платье, которое он впервые увидел на своей воспитаннице.

Элегантнейшее платье из черной тафты сшито так, словно его заказывали в знаменитой мастерской всепобедительного Вортса.

Простое платье, завораживающее своей простотой, среди окружающей скудости казалось безумием роскоши.

И если бы вы только могли видеть, как хороша в нем была Лиретта! Она провела влажным гребнем по своим темным волосам, и этого одного-единственного прикосновения хватило для чудесной прически. Ее бледное личико с тонкими, чуть дерзкими чертами тонуло в волнах пушистых и источающих удивительный аромат эбеновых волос. Сон застиг ее, когда она воткнула в шелк свою иголку, – улыбчивый сон, удивляющий ребенка возможностью проснуться юной женщиной.

Возможно, Эшалот не мог в полной мере оценить очарования этой картины, однако нос он почесал с видом знатока и принялся размышлять вслух:

– На кого же похожа эта девочка? Прелесть да и только! Хотя капелька зеленого и чуточку красного не помешали бы, а то уж чересчур мрачно.

Он совсем было приготовился войти, но задумался и остановился.

Нос он уже почесал и теперь чесал ухо, задавая себе вопрос:

– Неужели она пожертвовала своей честью?

Понимал ли он это слово так, как понимали его дон Диего и Родриг? Мы не знаем.

Но с другой стороны, мы тоже не знаем, каким именно словом пользовались эти два испанских бахвала на своем испанском языке. Великий Корнель очистил и упорядочил поэзию Гильема де Кастро, отца Сида.

Произнося свой знаменательный вопрос, Эшалот, похоже, был несколько возмущен и вместе с тем он улыбался, и даже очень весело.

Он принадлежал своему веку.

Сам того не подозревая, он разделял современную философию, которая смотрит на все со снисходительной прохладцей, благодаря чему пьесы с адюльтером приносят доход не меньший, чем железная дорога.

Эшалот вполне был способен создать этическую систему на уровне театра Жимназ, вот только орфография у него хромала.

Приоткрываемая дверь заскрипела, и Лиретта проснулась. Увидев Эшалота, она смутилась, но тут же рассмеялась, скрывая таким образом свое смущение. А когда вдруг вспомнила, что она в нарядном платье, покраснела до корней волос.

– Ты, стало быть, решила поменять амплуа, моя девочка, – произнес Эшалот с холодным видом следователя.

Лиретта разрумянилась еще больше, но бровки ее слегка нахмурились.

– От тебя я такого не ожидал! – продолжал Эшалот. – И тебе есть из-за чего смущаться. Все вокруг твердят: «Свобода! Свобода!» Я согласен, женщина не рабыня, скованная старинными обычаями и феодальными нравами, но это совсем не значит, что можно без моего ведома бегать темной ночью в таком наряде. Это может иметь последствия, и я предвижу – какие.

– Какие же? – осведомилась Лиретта, гордо вскинув хорошенькую головку.

– Сперва шелковое платье, – отвечал Эшалот, впрочем, без особой суровости, – поясок с бантом, корсаж с оборками, а потом, возможно, и кружева, и драгоценные камни, золото, серебро…

Девушка прервала его, топнув ножкой, и сердитые слезы хлынули у нее из глаз.

– Неужели вы считаете, что я на такое способна, вы, мой отец и друг? – спросила она.

И спросила весьма суровым тоном. Перед ее оскорбленным взглядом Эшалот опустил глаза и пробормотал:

– Я спросил совсем не потому, что хотел тебя обидеть, девочка! У меня нет в жизни других привязанностей, кроме тебя. Но я знаю, не присматривай я за тобой, ты меня покинешь.

– Никогда я вас не покину, – отвечала Лиретта, – но и не хочу, чтобы кто-то на меня наговаривал, пусть даже вы.

Она изъяснялась на отчетливом и правильном французском языке, именно на таком и говорят французские рабочие, и не так редко, как нам кажется. Этот язык не имеет ничего общего с претенциозными и неуклюжими завитушками лавочников-краснобаев и совсем уж не похож на словесные плетения ярмарочных книгочеев, вроде Эшалота. Она говорила… Ну да, у нее было совершенно безупречное произношение, и, возможно, оно было ее природным даром. Но я повторяю, говорила она безыскусно.

Сама по себе безыскусность приходит к тем, кто много читает и пишет. Лиретта не писала, но у нее была возможность встречаться и разговаривать с людьми не похожими на тех, кто ошивался на ярмарках. По крайней мере двоих из них мы знаем – это принц де Сузей и доктор Абель Ленуар.

Был еще один человек, с которого Лиретта могла брать пример, тем более что это была очаровательная девушка. Одно время балаган Эшалота стоял неподалеку от площади Бастилии, и хозяин балагана частенько захаживал к добрейшему Жафрэ и любовался его птичками. С ним приходила и Лиретта.

Стоило им прийти, как к ним присоединялась мадемуазель Клотильда. Девочки тогда играли в прятки в бесконечных коридорах особняка Фиц-Роев, и было похоже, что Лиретта знает их лучше, чем Клотильда.

– Наговоры, – нравоучительно произнес Эшалот, – оружие предателей и негодяев, которых играет господин Шили в театре Амбигю. Я не из их числа и беру свои слова обратно, если они тебя оскорбляют. Но час нашего объяснения пробил. Ты готова?

– Я готова ответить на любые ваши вопросы, – согласно кивнула Лиретта.

– Тогда сразу перейдем к делу. Куда ты собираешься идти сегодня вечером? – сурово спросил Эшалот.

– По делам, – уклончиво ответила девушка.

– Допустим. Твои дела касаются тайны твоего происхождения или это чувствительное свидание, так сказать, сердечные дела? – выспрашивал Эшалот, внимательно смотря на девушку.

– И то, и другое вместе, – быстро ответила Лиретта, опуская глаза. – Я люблю и я хочу быть богатой, потому что тот, кого я люблю, – принц.

X ЛИРЕТТУ ДОПРАШИВАЮТ

Только человек вроде Эшалота мог, не дрогнув, выслушать подобное признание. Он никогда в жизни не видел ни одного принца, но зато с утра до ночи представлял их себе.

– Допустим, – произнес он в третий раз. – Принц так принц. Но мне было бы очень неприятно, если бы вдруг твоим знакомым стал какой-нибудь первый встречный лавочник или даже кто-то из наших ярмарочных артистов. Дело тут не в гордости. Мне особо гордиться нечем, сам я из простых – я так чувствую, хоть и не знаю своих родителей. Но мне кажется, найти их никогда не поздно! И я знаю, – тут его голос дрогнул, – мать была бы счастлива, если бы могла прижать меня к груди пусть даже на смертном одре.

Эшалот так расчувствовался, что на глазах у него выступили слезы. Он вытер их тыльной стороной ладони и, минуту помолчав, снова обратился к девушке:

– Твой принц любит тебя?

– Нет, пока не любит, – печально ответила Лиретта.

– Однако поставляет тебе тафту? – удивился хозяин балагана.

– Нет, он ничего мне не поставляет, – проговорила девушка.

– Тогда кто же? Солидный буржуа? – допытывался Эшалот.

Они сидели друг напротив друга, Лиретта возле своего рабочего стола, Эшалот в ногах узенькой кроватки. У Лиретты не возникло ни малейшего смущения, и столь же безмятежно задавал свои вопросы ее опекун.

– Я люблю вас таким, какой вы есть, папа Эшалот, – сказала она, – но вы понятия не имеете, кто я такая.

Он подпрыгнул, обрадованный ее словами, и вскричал:

– Так ты теперь знаешь, плутовка, свою тайну? Ты узнала ее?

– Я знаю, что я честная девушка, и этого более чем достаточно! – отвечала Лиретта.

Эшалот сник.

– Очень мило с твоей стороны, – промямлил он. – И ты совершенно права… хотя, услышав из уст юной девушки прямо сказанное «Я люблю», невольно собьешься с толку.

– Но это так и есть! – сказала Лиретта. – Я готова крикнуть всей Вселенной: «Я люблю его! Люблю! Люблю!»

– Простите меня, мадемуазель, но к чему такая сообщительность? Я и сам из тех, кто знает, что такое любовь, я испытал на себе и шипы ее, и розы, и не так уж давно. Любовь – это главное украшение нашей жизни… А мы с тобой толкуем о делах, голубка! Я предлагаю тебе в помощь весь мой жизненный опыт и все свои способности. Легко сказать: «Хочу быть богатой», но пути, но средства… Давай разберемся! Опустоши-ка свой сундучок!

– Я имею право на большое состояние, – тихо проговорила Лиретта.

– Я всегда это предполагал, – поддержал ее Эшалот. – Давай дальше. Каждый из нас окружен таинственными обстоятельствами. Внутренний голос подсказывает мне, что может случиться так, что я открою тайну своего рождения, обрету ренту или солидные капиталовложения купцов или аристократов Сен-Жерменского предместья. Но и судьба способна на сарказм: что, если тебе придется ждать так же долго, как мне, черт побери?!

– Я не собираюсь ждать, – прошептала Лиретта. Говорила она словно помимо собственной воли, и ее улыбка обрела какую-то таинственную значительность.

Эшалот с любопытством смотрел на нее.

– Тебе гадали на картах? – спросил он. Она отрицательно покачала головой.

– Значит, ты говорила с ясновидящей?.. – продолжал он свои расспросы.

– Нет, – прервала его девушка, – во все это я не верю.

– А во что веришь? – задал очередной вопрос ее опекун.

– В Бога… и в себя, – ответила Лиретта.

– Ну, значит, тебе привиделся вещий сон, клянусь ослиным пометом! – воскликнул Эшалот.

Он уже весь дрожал от нетерпения, глаза у него стали круглыми, а лицо и даже нос побелели. Лиретта рассмеялась, показав свои чудесные жемчужные зубки.

– Да, когда-то я очень старалась увидеть такой сон, – подтвердила она.

– Лучше этого знака нет, – поддержал ее Эшалот.

– Возможно, но я так его и не увидела, – призналась Лиретта.

– Тем хуже для тебя! – грустно пробормотал хозяин балагана.

– Мне только кажется, что я принцесса… – тихо промолвила девушка.

– Как? И тебе тоже? Но поверь моему опыту: того, что кажется, недостаточно! – пытался образумить ее Эшалот.

— Когда я говорю – принцесса, я имею в виду, что родилась от родителей знатных и богатых, – пояснила Лиретта.

– Главное, богатых, – уточнил Эшалот.

– Я даже кое-что помню… – задумчиво говорила девушка.

– Даму в локонах, – подхватил Эшалот, – которая склоняется над твоей колыбелькой.

– Нет, – возразила Лиретта.

– Большая темная гостиная, обтянутая алым потускневшим от времени шелком с золотой бахромой… – подсказывал Эшалот.

– Может быть… Кто-то мне такое рассказывал… – медленно говорила девушка.

– Так-так, – заторопился Эшалот, захваченный драматической интригой, – но не ясновидящая и не гадалка? Черт побери! Но ведь отшельника из пещеры у нас поблизости нет! Не тяни, голубка, говори кто! Мне же тоже нужно тебе кое-что сообщить, и мое сообщение тоже не терпит отлагательства!

– Я, – продолжала Лиретта, – говорила с молодым человеком с улицы Вьей-дю-Тампль, вы его еще называли пролаза… он знает все.

– С Пистолетом! – вскричал Эшалот. – С сыщиком-красавчиком. Да, у него талант на всякие таинственные истории.

– Больше чем талант! Мне показалось, что это было какое-то колдовство! – уверяла опекуна девушка.

– У него на квартире? – кисло справился Эшалот.

– Во второй раз у него… А в первый он пришел сюда сам… – сообщила Лиретта.

– Если он пришел сюда сам, – задумчиво произнес Эшалот, – значит, что-то унюхал. Но я ведь запретил тебе открывать дверь кому бы то ни было!

– Он вошел в окно, – доложила Лиретта.

– Среди бела дня? – удивился Эшалот.

– Нет, темной ночью! – заявила девушка.

– И ты его впустила? – возмутился хозяин балагана.

– Я спала. И вдруг слышу, как мне говорят: «Здравствуй, Тильда…» – прошептала Лиретта.

– Тильда?.. Он что, принял тебя за мадемуазель Клотильду, племянницу Жафрэ? – не понял Эшалот.

– Не знаю, но мне показалось, что я схожу с ума. Вокруг темно, никого нет, но кто-то меня называет Тильдой, и я вдруг поняла, что меня никогда по-другому и не звали. Я спросила: «Кто это?» А голос мне отвечает: «Это я, твой отец, Моран!» И, еще не проснувшись, я соскочила с постели и закричала: «Папочка, папочка Моран! А мне приснился сон и снился долго-долго! Мне снилось, что тебя уже нет в живых!» – рассказывала Лиретта.

Эшалот затаил дыхание, он просто умирал от любопытства.

– Я старалась найти в темноте своего папочку Морана, я уже не помнила, как он, бедный, меня колотил. Но голос вдруг совершенно изменился и произнес: «Вот и все, что мне нужно было узнать! Не пугайтесь, мадемуазель, я не вор и не влюбленный! Я пришел вернуть богатство, принадлежащее вам, а вы заплатите мне разумные комиссионные, в соответствии с моей бедностью». Я услышала, как чиркнули спичкой, и секунду спустя увидела очень милого юношу, который держал под мышкой сверток с фирменным знаком магазина «Лувр», – закончила рассказ Лиретта.

– Так это он принес тебе тафту? – восхищенно воскликнул Эшалот. – Неужели Пистолет?

– Да, именно он, – подтвердила девушка.

– Ах ты, Господи! А он ничего не совершил неподобающего? – осведомился Эшалот.

– Я совершила, – призналась Лиретта. – Я поцеловала его, когда увидела, какое получилось платье. У меня же никогда такого не было!

– Ну, это ничего страшного, – проявил снисхождение великий ярмарочный артист.

– А он сказал мне: «Вы просто прелесть! Чудо что за герцогинечка из вас получится!» – заявила не без гордости Лиретта.

Эшалот с видом знатока пощупал шелк.

– На глаз не меньше пятидесяти экю, – сказал он, – значит, крутое заваривается дельце. Ну и что же дальше?

– Когда он принес ткань, он велел выкроить платье точь-в-точь по картинке, которую мне подарил… – сообщила подробности Лиретта.

– Обо всем подумал, мальчуган, позаботился. Ну и что же дальше? – интересовался Эшалот.

– Дальше он стал рассказывать мне про мое детство. И мне стало казаться, что я разговариваю со своей собственной памятью. Откуда он все это узнал, ума не приложу! Одно ясно, сама я об этом позабыла, – Лиретта грустно улыбнулась.

– А на Иерусалимской улице ему пожалели тысячу двести франков в месяц! – покачал головой Эшалот. – Ему не дали места, и мне, кстати, тоже. Ребята там ловкие, ничего не скажу, но уж завистливые, не дай Бог! Наше правосудие осталось без меня и без Пистолета, вот беда-то. А теперь рассказывай дальше, – попросил он.

– Если обо всем рассказывать подробно, получится слишком долго. Я выберу самое главное, – пообещала Лиретта и продолжила: – Он напомнил мне, что после похорон папочки Морана… Господи! Как же я замерзла в то утро! Я ведь была совсем маленькой… меня отвезли в особняк в квартале Марэ, но отвезли против моей воли, потому что я хотела остаться с маленьким Клеманом, который жил у камнереза на кладбище и накормил меня своим завтраком… И тогда я сбежала от Жафрэ, чтобы отыскать Клемана и вернуться с ним. Но камнерез со всем семейством куда-то исчез. А ваш балаган в то время стоял на ярмарке Ланди, между Сен-Дени и Шапель, поэтому так и получилось, что я села, дрожа, у вашего порога и расплакалась.

– Ты и тогда была очень славной девочкой, – расчувствовался Эшалот.

– И вы меня пожалели, – добавила Лиретта.

– Я взял тебя к себе, и это был не самый дурной поступок в моей жизни, – с гордостью заявил владелец балагана.

– Милый мой папочка Эшалот! С тех пор я с тобой и живу.

– Так, и что же дальше? Или это все? – спросил он.

– Нет, не все! Вы часто говорили мне об иронии судьбы. Больше всего меня поразило то, что принц, которого я люблю… – Лиретта вдруг осеклась.

– Держу пари, он оказался мальчуганом камнереза! – вскричал Эшалот с живейшей заинтересованностью. – Подумать только, каждый находит разгадку своей тайны, и только загадку моего рождения невозможно разгадать.

– Да, – сказала Лиретта, – вы угадали, это тот самый маленький Клеман. И, как вы сами понимаете, я, конечно же, его не узнала. Своего принца я увидела в прошлом году верхом на лошади. Он ехал через нашу площадь, и я полюбила его. Теперь все… Нет, еще не все, папочка! Вы ведь знаете мадемуазель Клотильду с улицы Культюр, такую добрую, такую красивую?

– Почти такую же красивую, как ты! – улыбнулся Эшалот.

– Нет, гораздо красивее… Так вот она у них вместо меня, – сообщила Лиретта.

– У кого – у них? – не понял Эшалот.

– У Жафрэ, – пояснила девушка.

– Вместо тебя? – Эшалот так ничего и не понял.

– Да. Они привезли ее из какой-то глухой провинции года через два-три после того, как я исчезла. И когда привезли, стали говорить: «Вы видите, как выросла и изменилась наша Тильда!» Еще бы не измениться! Да она года на два старше меня! – возмутилась Лиретта.

– Но какой бы ни была их новая Тильда, молитвы она им не смогла прочитать! – проворчал Эшалот.

Лиретта взяла его за руки, обрадованно глядя в глаза.

– Правда! Я ведь и об этом позабыла, – радостно сказала она. – Вы ведь слышали, как я читала свою молитву! И у вас ведь сохранилась та самая бумажка, о которой мне говорил господин Пистолет. Бумажка с моей молитвой!

XI ДОНЕСЕНИЯ ПИСТОЛЕТА

Глаза Эшалота стали круглыми от удивления. – Твоя молитва! – повторил он. – Клянусь честью, она для меня святое, и я никогда и никому не сказал о ней ни единого слова, кроме… Но не важно! Откуда этот гусь мог догадаться о бумажке?

– Но я же сказала вам, – ответила с важностью Тильда, – что он знает абсолютно все!

– И вот такого отвергли на Иерусалимской улице! Вот как все у нас делается! – возмущался Эшалот.

– Позвольте я закончу, – прервала его сетования девушка, – потому что этой ночью нам обоим предстоит работа… Так вот на рассвете господин Пистолет вынужден был уйти, но попросил меня прийти к нему домой, и я пришла к нему.

Если бы вы только знали, сколько у него карточек в картонных коробках! Есть в них и моя история, и ваша, и вообще всех на свете…

Он сказал, что благодаря этим материалам в один прекрасный день вся Иерусалимская улица будет у него в кармане. И, конечно же, он имел в виду начальство, когда сказал, что счистит кое-что, как счищают грязь с ракушки, и что Париж тогда наконец осветится, но не фонарем, потому что они никогда не освещают подвалов!

Он много чего еще говорил. Он держит карточки и на Черные Мантии, и на банду Кадэ, и на многих других. Но они нас не касаются, за исключением двух ниточек, которые он и подсказал мне. А все потому, что они небезразличны для моего Жоржа, моего друга…

– Как?! – воскликнул Эшалот. – Принц Жорж де Сузей! Жених мадемуазель Клотильды? Он и есть твой принц?

Лиретта упрямо покачала головой.

– Этой свадьбе не бывать! – твердо сказала она. – Господин Пистолет ее не хочет. А я тем более. Я очень привязана к мадемуазель Клотильде, но… я умру, если так случится, папочка Эшалот! Я рассказала господину Пистолету все, что произошло между мной и моим Жоржем…

– И что же произошло, деточка? – упавшим голосом спросил Эшалот.

– Каждый вечер я приносила ему букетик фиалок! – заявила Лиретта.

– Просто так? – удивился Эшалот.

– Нет, к сожалению, он платил мне, – ответила девушка и добавила: – Но какая разница! Господин Пистолет, который знает все, сказал мне: «Он вас любит…» И еще сказал… Если бы вы только знали, что он мне сказал!.. Оказывается, у Жоржа только одна рука, а я никогда этого не замечала…

– И ты все-таки его любишь? Безрукого? – Эшалот все больше удивлялся.

– Я люблю его еще больше… и потом он, возможно, даже не принц… – проговорила Лиретта.

– Кто? Пистолет? – недоумевал Эшалот.

– Нет, Жорж! – сказала девушка.

– Еще того лучше! Без руки – и не принц! – возмутился владелец балагана.

– А я полюбила его в тысячу раз сильнее. Я бы согласилась отдать ему все, что имею, и была бы самой счастливой на свете, отдав все-все! – восторженно говорила Лиретта.

– Погоди-ка, погоди! – остановил ее Эшалот. Он задумался на секунду и прибавил:

– «Чувствительность и деликатность» – вот что госпожа Дош говорит Мелингу в «Сиротках в пропасти», когда Мелинг так нелепо упрямится…

– Но Жорж не станет упрямиться! Я же взяла у него завтрак на кладбище… и он будет очень меня любить! – уверенно заявила Лиретта.

С этими словами она вытащила две бумажки из кармана фартука, который висел на спинке стула, и развернула их.

– Господин Пистолет написал что-то вроде донесений. Я прочитаю сперва последнее, поскольку оно касается более отдаленных времен. Слушайте.

Было уже около часа ночи, и глаза Эшалота откровенно слипались, но он мужественно пересел на стул и придвинул его поближе к Лиретте.

Лиретта начала читать:

«Отчет №22, предназначенный для мадемуазель Клотильды де Клар (Лиретты, живущей в фургоне Эшалота, на площади Клиши) от Ж. Клампена по прозвищу Пистолет, в прошлом помощника инспектора Бадуа.

У меня нет еще никаких достоверных сведений относительно двух молодых людей, которые живут в особняке де Сузей. Оба они сыновья госпожи герцогини, но который из них наследник де Кларов – неизвестно. Один из них был рожден до брака. Это факт проверенный, у меня есть доказательства.

Похоже, что госпожа герцогиня задалась целью напустить туману вокруг гражданского состояния своих сыновей. Выйдя замуж в Шотландии, став матерью за границами Франции, она рассталась со своим мужем за много лет до его смерти, и он в свой смертный час отказал ей в свидетельстве о браке и в свидетельстве о рождении Жоржа, герцога де Клара.

После 1830 года, когда горел государственный архив, госпожа герцогиня распустила слух, что ее семейные документы, которые она отдала туда, чтобы получить церковное подтверждение своего брака, сгорели.

Это ложь.

В доме госпожи герцогини царит двойственность.

Жорж, считается юным герцогом, однако Альберт, который числится его секретарем, в домашней обстановке пользуется глубочайшим почтением Жоржа. Альберту отдает предпочтение и мать (что не служит доказательством законности его происхождения), брат называет его «господин герцог».

Слуги Тарденуа, Ларсоннер и все те, кто посвящен всемейные тайны, также зовут Альберта «господин герцог». Мое личное мнение, что госпожа герцогиня де Клар ведет весьма тонкую игру, суть которой известна только ей одной. И я в урочный час намереваюсь лично расспросить госпожу Анжелу де Клар о сути ее игры, и час этот не за горами.

Цель настоящего отчета – ознакомить мадемуазель Клотильду де Клар (Лиретту), с которой я заключил контракт, со сведениями в отношении потери правой руки принцем Жоржем. Лишил его руки главарь банды Кадэ».

– Если я задремлю, – прервал ее Эшалот, – ущипни меня побольнее, деточка! Я до того хочу все узнать, что готов даже приплатить из собственного кошелька.

Лиретта продолжала:

«Господин маркиз де Тюпинье, по прозвищу Кадэ-Любимчик, похитил в 1842 году Жоржа, которого мать, госпожа герцогиня де Клар, пряча от мужа, определила в ученики к резчику по мрамору на кладбище Монмартр: С одной стороны, это похищение может свидетельствовать в пользу гражданского состояния принца Жоржа, однако с другой, оно может свидетельствовать и о малой осведомленности Любимчика.

После смерти полковника (умер ли он на самом деле?) Черными Мантиями руководят почти так же, как полицией».

– Мальчуган Пистолет всегда отличался злопамятностью – что есть, то есть, – заметил Эшалот.

«Если бы наши власти, – продолжала читать Лиретта, – пожелали поставить хоть какую-нибудь ловушку этим бандитам, существование которых они попросту отрицают, бандиты сами потянулись бы в нее гуськом. Они сохранили лишь одно старое правило: платить закону. Во втором своем донесении я коснусь этой темы подробнее.

Кадэ-Любимчик сам в те времена прятался от полиции, выдавая себя за камнереза на кладбище Клиньянкур и живя на пустыре, что примыкал к этому кладбищу. Спасаясь от преследования, он отвез похищенного Жоржа в провинцию, в замок дю Бреу, собственность графики Маргариты де Клар, находящийся где-то в Бретани.)

Там Жорж, а точнее Клеман, поскольку именно так его там называли, обрел товарища по учению и детским играм в лице девочки (настоящего ее имени я не знаю), которую с тех пор выдавали за Клотильду де Клар, заменив ею настоящую Клотильду, которая сбежала.

Надо сказать, что она очаровательна и столь же добра и красива, и я склоняюсь к мысли, что Клотильда ее настоящее имя, и из-за имени ее и выбрали на эту роль.

Дети привязались друг к другу, хотя Клеман часто вспоминал другую Тильду, с которой повстречался на кладбище, видел всего один раз в жизни, но запомнил навсегда.

Кадэ-Любимчик – зверь в человеческом обличье, любит творить зло ради зла и наделен от природы жаждой мучительства.

Однажды, не знаю за какой проступок, он запер юного Клемана у него в комнате, а тот, отважный и смелый мальчик, решил бежать через окно, чтобы поиграть со своей маленькой подружкой Клотильдой. Спрятавшись, Кадэ-Любимчик проследил за тем, как мальчик выбрался в сад. Через день он снова посадил Клемана под арест, а ночью можно было слышать, что под окном юного узника ведутся какие-то работы. Какие именно, выяснилось позже.

К вечеру следующего дня Клеман, который просидел в одиночестве целый день, увидел в саду Клотильду и решил спуститься к ней, как сделал позавчера.

Было это нетрудно, ибо толстая виноградная лоза вилась по стене и служила ему лестницей.

Вдобавок в стену, не слишком высоко от земли, был вбит крюк, за который мальчик, слезая, цеплялся. Но на этот раз, когда он сунул руку в листву, ища опоры, в руку его что-то вонзилось, и он закричал от нестерпимой боли.Кадэ-Любимчик приделал к крюку капкан на лисиц, ц зубья капкана глубоко вонзились в запястье Клемана. Вот какой работой занимался Кадэ накануне – он прилаживал капкан.

На крик мальчика прибежали двое. Мадешазель Тильда застыла от ужаса, увидев, что Кадэ-Лювимчик вместо того, чтобы спасать мальчика, бьет его по кровоточащей руке тростью, приговаривая:

– Будешь знать! Будешь знать!

Больше Клеман не издал ни единого крика. Им овладела безумная ярость, он вырывал руку из острых зубьев капкана, пытаясь освободиться любой ценой и наброситься на ненавистного палача, который продолжал его избивать.

Клеману удалось высвободиться. Но рука его осталась в железных зубьях капкана и, вместо того, чтобы броситься на Кадэ, мальчик упал без чувств.

Кадэ-Любимчик пнул его ногой и удалился. Подбежала Клотильда. Как могла, она перевязала изуродованную руку и неизвестно каким образом, сама еще совсем маленькая девочка, дотащила Клемана до калитки в саду. Там, к счастью, она встретила двух незнакомых ей людей.

Почему там оказались эти два человека, видно из донесений № 7 и № 11, относящихся: первый – к камердинеру Тарденуа, второй – к доктору Абелю Ленуару. А также из отчета № 5, касающегося Анжелы, герцогини де Клар и ее усилий отыскать своего сына».

– А эти донесения у тебя тоже есть? – спросил Эшалот. – Знаешь, мне кажется, я теперь неделю не сомкну глаз!

– У меня только отчет № 1, – ответила Лиретта, бледная как смерть. – Может ли Господь терпеть подобного зверя?!

– Вдобавок, – прибавил Эшалот, сжимая кулаки, – Всевышний дал этому зверю умение прятаться под множеством обличий. Он без конца совершает преступления в Париже, но полиция не находит ни е диного следа. Не прошло и часа, как он был у меня, и мы с ним мирно беседовали…

– Здесь? – переспросила девушка. – И вы, папа Эшалфт, человек честный, сильный, отважный, вы не бросились на него? Не позвали на помощь соседей, полицию?

– Успокойся, – сказал Эшалот не без смущения. – Сейчас ты все поймешь. Во-первых, доносить на кого бы то ни было подло. Если только сам не служишь в полиции официально и за плату. А меня отстранили от дел. Во-вторых, у каждого из нас есть свои маленькие тайны, которые мешают нам слишком уж приближаться к властям. В-третьих, хоть и совершенно невинно, в этом я тебе клянусь, но и я был замешан в важные интриги и играл в «Срезанном колосе» немаловажную роль, так что если в теперешней истории банда Кадэ захочет заплатить закону мной… Черт побери!

Лиретта торопливо развернула второе донесение.

– Как раз эти слова здесь попадаются, – сказала она, – «Срезанный колос», «заплатить закону».

– Да неужели! – вскричал Эшалот. – Так читай же скорее, детка! Ты никогда по своей невинности не приближалась ни к чему недостойному, и, возможно, Провидение выбрало тебя своим оружием, чтобы разрешить тайны в последнем акте… Вот было бы забавно! Читай же, читай!

XII ЗАПЛАТИТЬ ЗАКОНУ

Лиретта тут же приступила к чтению второго листка.

«Отчет № 1, представленный господину, — имя тщательно вымарано, – господином Жозефом Клампеном, бывшим помощником инспектора Бадуа, улица Вьей-дю-Тампль, №… Париж.

(Замечание для мадемуазель Клотильды – Лиретты.) Это донесение было моим дебютом, и перо мое двигалось с недостаточной живостью. Я написал его примерно недели за три до событий на улице Виктуар.

Поскольку я уверен, что в один прекрасный день я сломаю злую волю и займу достойное место в администрации полиции, я не называю тех, кто меня оттолкнул, так как неминуемо стану их коллегой или начальником.

Господин, — имя и должность тщательно зачеркнуты, – я взял на себя смелость ознакомить Вас со следующими сведениями, как образцом своих возможностей, желая получить место заместителя инспектора в Вашем высокочтимом учреждении.

10 декабря 1852 года я узнал из моих частных источников, что сборище банды Кадэ состоится тем же вечером в кабачке «Срезанный колос», расположенном на углу улицы Фоссе-дю-Тампль и бульвара. Это место носит среди местной публики название «Галиот».

Мне не нужно сообщать Вам, что общественное мнение издавна считает притон «Срезанный колос» местом сборищ негодяев средней руки, услугами которых пользуются Черные Мантии…»

— Притон! – возмутился Эшалот. – Уютнейшее место! Пять бильярдных столов. Нет уж, простите! Лиретта продолжала:

«Я давным-давно и в целях, которые не обязан Вам объяснять, веду знакомство со старой дамой, что сидит в этом притоне за стойкой и зовется Королева Лампион.

Говорят, что в молодости она была любовницей человека, которого мой бывший патрон, инспектор полиции господин Бадуа, ловил по Вашему приказанию на протяжении многих лет, а именно: господин Лекок де ля Перьер по прозвищу Приятель – Тулонец. Благодаря этой даме я свой человек в бильярдной.

Я могу без подозрений входить и выходить.

В первой бильярдной, что направо, обычно и собираются те жалкие обломки, что остались от могучей армии Черных Мантий. Я говорю «обломки», потому что после смерти Отца-Благодетеля члены этого преступного сообщества рассеялись по всей стране, а то и по всей Европе, и редко-редко когда слышится их условный язык в «Срезанном колосе».

Однако в этот вечер в бильярдной царило необычайное оживление, и среди игроков я узнал немало старых завсегдатаев, например, вора Кокотта, его приятеля Пиклюса, которого давным-давно потерял из виду, пройдоху Саладена, у которого молоко еще на губах не обсохло…»

— Ах, беда-то, беда какая, – запричитал Эшалот, – мой воспитанник, и надо же ему было попасть в донесение.

«Симилора, его отца, и девицу по прозвищу Серебряный Нос, его любовницу…»

– Совсем молоденький, – вздохнул Эшалот, – а гуляет с женщинами за сорок, и вдобавок без такой важной части лица…

«И наконец, Клеман Ле-Маншо. Похоже, это презренное животное заменило палача, работавшего на полковника, знаменитого Куатье по прозвищу Лейтенант. Присутствие вышеупомянутого Клемана служило самой весомой уликой. Дело было на подходе. Мои источники информации не ошиблись.

Куда сложнее узнать, что именно за дело готовится.

По обыкновению я уселся возле стойки и заплатил за рюмку смородиновой для Королевы Лампион – она весьма чувствительна к такого рода любезности, но обычно к вечеру уже так нагружается, что если и открывает рот, то только для того, чтобы опрокинуть очередную рюмочку.

Однако мне она сообщила, что заведение посетили и знатные персоны, они сидят на втором этаже в бывшей «исповедальне» Отца-Благодетеля, где вы могли бы и захватить его в тот вечер, когда ограбили кассу Ж. – Б. Шварца. Знатных персон в этот вечер было пять.

– Я не уверена, что ты с ними сладишь, малыш, – сказала Лампион, внезапно протрезвев. – Кто знает, о ком они сейчас ведут речь. Тебе лучше держаться в сторонке от этой кухни, уж больно скверные блюда на ней готовятся.

Голова ее упала на грудь, и она захрапела.

Я смешался с толпой оживленных завсегдатаев. Онивозбужденно говорили о возрождении, о повышении собственных акций, но конкретно о деле не говорил никто.

Главная цель моего донесения, господин, — должность тщательно зачеркнута, – навести Вас на след готовящегося преступления и объяснить Вам важную деталь системы, которую много лет с успехом применяли Черные Мантии, а теперь применяет банда Кадэ. Эту уловку они называют «платой закону». К сожалению, я не могу Вам назвать ни имен их будущих жертв (их две, и это женщины), ни места, где свершится преступление. Знаю одно: это обширный старый дом, в котором живет теперь множество людей и перед которым расположен довольно большой двор, засаженный деревьями.

Я могу утверждать это с полной уверенностью, поскольку при мне обсуждалась сцена, которая последует после убийства и отдаст в Ваши руки невинного человека, – он и будет «платой закону» за совершенное преступление.

Позвольте мне подчеркнуть: совершаются двойные преступления – и убийство, и возмездие за него, – и оба этих преступления совершаются в интересах преступников.

Преступники заранее продумывают и фабрикуют «судебные ошибки на основании улик».Не только совершается убийство, не только преступники ускользают от наказания, но в расставленную ловушку попадает человек, которого преступники хотят уничтожить. Дьявольская операция, которая несет двойную выгоду преступникам.

Я не утверждаю, что преступление произойдет, но о нем говорят, его готовят, и, желая как можно скорее работать в Вашем ведомстве, я представляю в Ваше распоряжение собранную мной информацию.

Скромная моя роль состоит в том, чтобы привлечь Ваше внимание к опасной вероятности, и я полагаю, что моя бдительность не будет поставлена мне в вину.

Именно на «плату закону» направляет все свои усилия банда Кадэ. Преступники прекрасно понимают, чтотаким образом обеспечивают себе безопасность, и поэтому с невероятной изобретательностью готовят «виновного». Привожу пример: главари банды Кадэ, и никто иной, отрубили руку ничтожеству, которое после этого стали звать Клеман Ле-Маншо. Произошло это полтора года назад. За руку ему было заплачено.

Для чего? Почему? Потому что у человека, которым на этот раз хотят «заплатить закону», – только одна рука.

Это молодой человек, и в расставленную в день убийства ловушку его заманит любовь. Между собой они называют его «маленький герцог».

Я понял, что он наследник двух женщин, которых намереваются убить, и это тоже один из используемых преступниками методов: по возможности они следуют римскому изречению: «Возможный преступник тот, кому преступление сулит наибольшую выгоду».

«Маленький герцог» будет арестован четверть часа спустя после убийства во дворе, засаженном деревьями, куда он выйдет из комнаты своей возлюбленной.

Подвожу итоги: преступление подготовлено, неизвестно место, неизвестны имена жертв. Дата преступления – 5 января. Мотивы преступления – тоже неизвестны. Но вот то, за что возможно уцепиться: орудие убийства – Клеман Ле-Маншо, адрес: улица Вьей-дю-Тампль, №… он ночует на чердаке дома, где я живу.

Имена главарей банды Кадэ, которые присутствовали в этот вечер в «исповедальне»: Адель Жафрэ, доктор Самюэль, Маргарита де Клар, Комейролъ, Жафрэ. Этого более чем достаточно, чтобы предотвратить преступление».

Вторая бумажка была приколота к первой булавкой.

Она гласила:

«Приложение к отчету № 1. Никакого ответа. По моим сведениям не было предпринято никаких действий. Господин, – должность вымарана, – утверждает, чтоничего не получал, и меня не назначили помощником инспектора.

Я не отказывался от намерения работать в полицейском ведомстве и думаю, что мое донесение просто не было прочитано.

Однако с этого времени главари банды Кадэ больше ни разу не появлялись в притоне «Срезанный колос», а Клеман Ле-Маншо лишь изредка бывал у себя на чердаке, очевидно, когда не имел возможности ночевать в другом месте.

На протяжении трех месяцев в тюрьме де ла Форс содержался Клеман Ле-Маншо, но совсем не мой знакомый с чердака. Он находился там по обвинению в убийстве двух девиц Фиц-Рой, которое было совершено 5 января на улице Виктуар, в старинном особняке со двором, засаженном деревьями, как это и было обозначено в моем донесении.

Если меня спросят, почему я до сих пор ни разу не вернулся к этому преступлению, я отвечу: возможно, у меня есть на это свои причины. Банда Кадэ сейчас похожа на раненого дикого зверя, что бродит туда-сюда наугад, а я – на охотничью собаку, что бежит по его следу, прижав нос к земле. Посмотрим, что из этого выйдет».

Лиретта умолкла. Эшалот спросил:

– Это все?

– Все, что было написано, – ответила девушка. Эшалот зевнул, едва не вывихнув челюсть.

– Знаешь, я человек в интригах опытный и должен сказать, что убойная сила всех этих сообщений не так уж и велика. И Пистолет, похоже, не вышел пока в акулы, и ему не играть еще роли Провидения в пьесе в десять картин. Когда у него будет время, я расскажу ему историю господина Реми д'Аркса, который был и богат, и учен, сам был судебным следователем и отец у него был судьей и, стало быть, мог рассчитывать на поддержку от властей. И в свое время, на свое несчастье, он тоже задумал бороться с Черными Мантиями…

– Господин Пистолет, – прервала его Лиретта, – написал донесение о господине Реми д'Арксе. Я читала его и так плакала…

– И кому же было адресовано это донесение? Префекту? – поинтересовался Эшалот.

– Нет, доктору Абелю Ленуару… – тихо проговорила девушка.

– Черт побери! – выругался Эшалот. – И этот туда же! Еще один одержимый!

А Лиретта сообщила не без торжественной важности:

– Пистолет, папаша Эшалот, акула куда зубастее, чем вам кажется. Если он не смог помешать аресту и суду над невинным, он сумел выпустит его на свободу. Вчера вечером он устроил побег тому, кого называли Клеманом Ле-Маншо, и нанял для этого больше шестидесяти человек, они окружили тюрьму де ла Форс…

Эшалот надул щеки.

– Я обещал самому себе больше в эти дела не вмешиваться, – пробормотал он. – Но неужели все-таки придется? Я слышал, что Ле-Маншо из тюрьмы де ла Форс гуляет на свободе, но не знал, что было нанято шестьдесят агентов, черт побери! Да еще доктор Ленуар у них за главного!

– А это красивое платье у меня для того, чтобы пойти к господину доктору, – пояснила Лиретта. – Господин Пистолет обещал прийти посмотреть, как оно получилось.

– И во сколько же он придет? – осведомился Эшалот.

– Обещал зайти где-то после полуночи… – ответила Лиретта.

Тихий надтреснутый голосок прошелестел в комнатушке, будто дуновение ветра. Ни Эшалот, ни Лиретта не могли сказать, откуда он слышится.

– От полуночи до полудня, от полудня до полуночи, — произнес голосок очень отчетливо, – настанет день, если будет на то воля Отца…

XIII МОЛИТВА

При звуке этого надтреснутого голоска лицо Эшалота покрылось землистой бледностью. Даже его рубиновый нос посерел. А зубы мелко-мелко застучали. Он попытался было встать, но ноги у него подогнулись, будто не могли больше удержать вес тела.

Лиретта смотрела на него, приоткрыв рот, и, пожалуй, больше ее напугало поведение приемного отца и его явный страх, чем загадочный голосок.

– Как вы думаете, – спросила она, – кто это говорит?

– Понятия не имею, – едва выговорил Эшалот. – Мертвые ведь не возвращаются…

– Не сочиняй, голубчик, – прошелестел все тот же голосок. Он звучал мягко и доброжелательно. – Некоторые мертвые возвращаются, и ты прекрасно знаешь, кто говорит.

Эшалот попытался перекреститься. В фанеру, которая заменяла оконное стекло, трижды легонько постучали, следом снаружи послышался сухой кашель.

– Открыть? – спросила Лиретта. К ее испугу примешивалась немалая доля любопытства.

Эшалота била нервная дрожь. Какое-то время он не мог вымолвить ни слова, потом взял себя в руки и ответил:

– Отец-Благодетель, если нужно, чтобы по вам отслужили панихиду за упокой вашей души среди адских мук в Батильоне и на Елисейских полях, я – человек небогатый, непременно…

– Открой, дурак, – прервал его голосок с уже явным раздражением. – Я – последний владелец особняка Фиц-Роев на улице Культюр, мне, умирая, доверил свою шкатулку наш дорогой герцог де Клар, и я собственноручно передал бумаги старому Морану, который был у меня чем-то вроде слуги. Теперь я хочу видеть ту, кто скоро станет герцогиней де Клар.

Эшалот положил обе руки на плечи Лиретты, а потом отодвинул задвижку, которая держала фанеру.

Как только окно приоткрылось, он отпрянул в сторону, Лиретта же, наоборот, подалась вперед и высунулась в окно, чтобы лучше видеть.

Но увидела она только пустынную площадь, освещенную неверным светом луны, мелькающей в просветах темных туч, гонимых зимним ветром.

– Кто здесь? – – спросила она удивленно. – Где вы, тот, кто говорит?

Послышался легкий стук, будто деревянные ладошки легонько похлопали друг о друга.

– Очень хорошо, голубушка! – прошептали на улице.

У папаши Латюиля прозвонили часы. Голос невидимки произнес:

– Он, кажется, должен был прийти в полночь, но опаздывает на три часа. Эшалот! – надтреснутый голосок.

– Да, Отец-Благодетель! – немедленно отозвался владелец балагана.

– Закрой, дружок, окно и читай свою бумажку девочке десять раз, а если понадобится, то и двадцать. На рассвете она должна знать молитву наизусть. Если не придет Пистолет, придет кто-нибудь другой.

И вновь послышалось сухое тихое покашливание.

«Быть такого не может, – подумал Эшалот, – чтобы покойник – и простудился!»

Лиретта высунулась в окно чуть ли не по пояс и смотрела во все глаза. Луна как раз осветила всю площадь, от балаганов до бульвара.

Всюду пустынно, всюду тишина.

– Спокойной ночи, – пожелал надтреснутый голосок, когда они закрывали окно, – работайте быстро и хорошо. В вас заинтересованы, дети мои.

Минуту спустя Эшалот и Лиретта сидели, склонив головы над клочком бумаги, выполняя заданный им урок. Эшалот разбирал свои каракули, Лиретта старалась припомнить молитву, и мало-помалу обрывки фраз стали всплывать в ее памяти.

– Petrat sube onde et Simat, – произносил Эшалот, —fili hi taire… Полковника я видел всего два раза, и второй раз – на погребении, но могу поклясться, что это был он… siamregommehantait…

— Если он вернется, господину Пистолету грозит беда, – прошептала Лиретта. – Oremus.Petrasubип-decima,filiitertiam… Вы уверены, что это был полковник? Послушайте, он опять кашляет! Нет, вы послушайте, послушайте!

– Уверен! И если бы он захотел, он открыл бы мне тайну моего рождения. Ты сама знаешь, что во всех самых интересных пьесах человек заключает договор с сатаной… RegommehantaitJeanneHuam,qu'heritait…

– Regumantejanuamquaerite… До чего же мне хочется увидеть того, кто кашляет! И знать, что ничего страшного не грозит господину Пистолету.

Мы избавим вас от дальнейшей латыни, которую Лиретта почти без усилий восстановила по орфографическим упражнениям Эшалота.

Мария Стюарт, прекрасная и несчастная королева, которая приходилась дальней родственницей нашей Лиретте, говорила, как рассказывают, на латыни совершенно свободно и, приехав в Париж совсем маленькой девочкой, встав на табурет, произносила долгие речи на языке Цицерона перед двором и учеными мужами.

Традиция эта утратилась, и наши прелестные дамы по-латыни уже не говорят, что отнюдь не мешает им быть прелестными.

Когда Лиретта окончательно вспомнила свою молитву, которую в буквальном смысле вбивал в нее папа Моран, глаза ее были полны слез. Воспоминания детства нахлынули на нее.

– Папа Моран как живой стоит у меня перед глазами в нашей мансарде на улице Маркаде, – сказала она, – он такой худой, такой бледный, он дрожит от холода и измучен заботами и нуждой. Он очень меня любил, и я теперь понимаю, что и я тоже очень его любила. Перед тем как уснуть навеки, он опять повторил мне: «Помни свой урок хорошенько, девочка. Во всем Париже я не знаю ни одного человека, кому бы мог тебя доверить. И я доверяю тебя тебе самой. В твоей памяти я запрятал секрет, который сделает тебя богатой и знатной. Дождись пятнадцати лет, в пятнадцать лет уже можно убежать или защищаться. Я не хочу, чтобы с тобой поступили так же, как со мной, Клотильда Стюарт! Я родился во дворце и кончил свои дни в лачуге, умирая от нищеты подле груды золота…» Эшалот развел руками и прошептал:

– Правда, правда, папаша Моран умер в нищете. Это все так похоже на мое положение, что мне кажется, будто и моя тайна начинает приоткрываться. – Потом он прибавил: – Но чему она служит, твоя молитва, раз у нас нет французской разгадки латинской шарады?

Лиретта улыбнулась сквозь слезы.

– Я все вспомнила! – воскликнула она. – Ах, Жорж, я так боюсь умереть и не успеть положить к твоим ногам свое богатство! Я ведь теперь богата! Я вспомнила улицу и дверь позади храма, я найду священника… Но там ли он еще? Или мне поможет тот, кто здесь?

Вопрос деликатный: тот, кто был здесь, имел очень мало общего с тем священником, которого папа Моран рекомендовал своей дочери.

И вновь, в четвертый раз, послышался сухой кашель, который мы уже слышали в этот вечер возле ставен, и завершился он тоненьким, словно детским: «Гм! Гм!» Надтреснутый голосок произнес слова так, словно говорил в комнате:

– Идея молитвы принадлежала вовсе не папаше Морану, он был не слишком умен, этот милый, славный человек. А я с вами заработал бронхит! Нет чтобы спокойно лежать себе на Пер-Лашез.

Лиретта сделала шаг к окну. Эшалот схватил ее за талию, шепча:

– С такими вещами не шутят, слышишь? Никогда!

С улицы послышался сухой смешок, и голосок произнес:

– Что ты увидишь, девочка? Немножко тумана, немножко дыма… Ты хорошо рассказала свой урок, и я доволен тобой, но твой кюре из храма Сен-Поль давно стал моим соседом по кладбищу. Однако не огорчайся, я тоже получил классическое образование и даже был первым учеником во время царствования прекрасного короля Людовика XV и мадам де Помпадур. Слушай и записывай, если есть карандаш, я буду переводить с листа.

И тут же отчетливый голосок стал диктовать из-за фанеры:

«Помолимся, под одиннадцатым камнем перед третьей дверью дома „сына короля“ – особняка Фиц-Роев, ищите и найдете, по воле нашего Господа и во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь».

Как только были произнесены последние слова, послышался торопливый стук башмаков по мерзлой земле.

– Ну вот, а благодарить будете в следующий раз, – прошелестел надтреснутый голосок.

И потом совсем уж издалека, но все-таки очень отчетливо произнес:

– Похоже, дружок Пистолет вновь ускользнул из их сетей!

Напрасно Эшалот пытался помешать Лиретте, она отодвинула задвижку и выглянула наружу.

– Он один, – сказала она.

– Кто? – переспросил Эшалот с любопытством, хотя его все еще била нервная дрожь.

– Господин Пистолет, – ответила Лиретта. Шум шагов стих.

Эшалот тоже приблизился к окну и выглянул, побеждая страх.

– Точно, точно, виден только один, – сказал он, – но мы же знаем, что их двое, раз они разговаривают.

Пистолет стоял шагах в пятнадцати-двадцати от фургона.

Стоял к фургону спиной.

И хотя Пистолет не был ни толстым, ни высоким, можно было подумать, что он заслоняет собой собеседника.

Разговор велся очень живо и приглушенными голосами.

Отдельные слова и даже обрывки фраз долетали до Лиретты, которая вслушивалась в них с жадным любопытством.

Она слышала имена Клемана Ле-Маншо и Кадэ-Любимчика. Их произносил Пистолет; вот что из его слов долетело до Лиретты:

– Собрались в особняке… полное смятение… не желают больше Кадэ-Любимчика… отрубить ветку…

При этих словах Эшалот вздрогнул. Пистолет продолжал:

– Клеман Ле-Маншо… хуже, чем убили… кожу содрали заживо.

Затем слова перестали долетать до окна, казалось, они застревали в горле говорящего. Надтреснутый голосок произнес:

– Впечатляющее, должно быть, зрелище! Я так и вижу господина маркиза на чердаке, в логове этого животного. Долго я обтесывал Любимчика, но теперь он просто распоясался.

Послышался сухой смешок, будто тихонько взвизгнула пила.

Чернильная туча заслонила собой луну, погрузив площадь в густую темноту. В те годы придерживались режима строжайшей экономии, и в бедных кварталах тушили фонари уже в полночь, если на небе появлялась луна.

Вновь послышался звук шагов по мерзлой земле, и в дверь фургона негромко постучали.

Вдалеке эти легкие, молодые шаги повторило стыдливое эхо, и глаза Лиретты различили в сумраке что-то темное, длинное, щуплое, что скользило по направлению к улице Фонтен с фантастической скоростью.

XIV ОДИННАДЦАТЫЙ КАМЕНЬ

Скользил к улице Фонтен человек, во всяком случае нечто человекоподобное, среднего роста, но фантастически худое, в черном, похожем на балахон одеянии, а может, это было обширное теплое пальто наглухо застегнутое сверху донизу. Человек этот двигался с необыкновенной скоростью, хотя шаг его был неровным и шатким. Шорох шагов по мостовой был едва слышен. Но на бегу, потому что существо это бежало, оно принялось, покашливая, напевать козлиным голоском мелодию из «Фра-Дьяволо» господина Обера.

На слове «друг» надтреснутый, ветхий голосок произвел лихую руладу.

И вот это существо попало в свет фонаря.

Оно подняло голову.

Свет скользнул косым клинком по лицу – желтому, словно слоновая кость, и по сдвинутому на ухо черному шелковому колпачку.

Употреблял ли я слово «старик»? В языке нет другого слова, но применительно к этому существу оно выражает слишком мало.

Между стариком и обладателем этого странного лица была примерно та же разница, что между крепким молодым человеком и младенцем, спеленутым в свивальники.

Вообразите два глубоко запавших глаза, поблескивающих в черепе, обтянутом пергаментной кожей.

Однако он был очень игрив, этот наш старичок.

На углу первого переулка, пересекающего улицу Фонтен, странного господина ожидал фиакр с двумя серебряными полированными фонарями.

Кучер торопливо спустился с козел, едва только завидел нашего старичка, и отворил ему дверцу.

Призрак направился прямо к кучеру, стараясь придать себе под обширным балахоном побольше плотности.

– Ах, Джован-Баттиста, – заговорил он, напрягая дрожащую нить своего голоска, – узнал своего Хозяина? Я ведь мало изменился. А вот ты постарел с тех пор. Всех я вас похороню, бедные мои детки, да, да, всех!

Он упер руку в бок.

– Сколько тебе лет, Джован-Баттиста? Мне-то уже за сто тридцать, и я еще не отказался от желания нравиться, хоть мне и устраивают время от времени похороны по первому разряду. Лет эдак через пятьдесят тебя сгложут черви, Джован-Баттиста, но ты не беспокойся, я обеспечу тебе спокойную старость. Взгляни на меня! Что тут есть червям? Они со мной с голоду помрут!

Старичок рассмеялся, но Джован-Баттиста почему-то не поддержал его.

– Джован-Баттиста, – вновь заговорил старичок, – я, пожалуй, навещу и доктора Самюэля, который трижды угощал меня ядом. Гони во всю, голубчик, я очень тороплюсь. Остановишься на улице Сент-Антуан возле храма Сен-Поль. Нам ведь знаком этот квартал, не так ли, Джован-Баттиста?

Он вскочил на подножку кареты без всякой помощи, уселся в уголке и стал расправлять свое пальто. Что бы он ни делал, каждому его движению сопутствовал звук, будто трясут мешок костей.

Джован-Баттиста с внешностью настоящего итальянского разбойника уселся на козлы, и экипаж покатил к Бульварам.

Было около четырех утра, когда взмыленные лошади остановились возле ограды храма Сен-Поль.

Джован-Баттиста спустился с козел и открыл дверцу.

– Отец-Благодетель, – обратился он к старичку, – приехали! Будет ли завтра день?

Призрак дремал в своем уголке, но при вопросе кучера проснулся, потянулся все с тем же стуком деревянных шаров в мешке и ответил застывшему в ожидании Джован-Баттисте:

– Больше ты мне не нужен, дружок. Возвращайся домой и спокойной ночи!

Призрак выскользнул из кареты, уселся на ступеньках храма и, дождавшись, когда карета уехала, вместо того чтобы отправиться на улицу Культюр, углубился в развалины, которые громоздились позади особняка Фиц-Роев. Прокладывая улицу Малер, строители разрушили часть его сада.

Добравшись до деревянной ограды, заменившей прежнюю стену, он очень внимательно огляделся вокруг. Не обнаружив ничего подозрительного, старичок отошел на десяток шагов, взвился в воздух, как акробат над штыками, и фантастическим прыжком достиг верха ограды, за которой и исчез.

За оградой тянулся сад, заброшенный, неухоженный.

Призрак уже стоял под сенью деревьев и беседовал с огромным сторожевым псом, на которого Жафрэ возлагал больше надежд по охране имущества, чем на деревянную ограду.

– Ты тоже узнал меня, толстяк Биби, – говорил призрак, – я и тебя похороню, как и всех остальных, мой ягненочек. Пропусти Хозяина, у него дела.

Собака поджала хвост и послушно отошла в сторону.

Почти все окна дома со стороны сада были темны. Свет горел только в двух – это были окна маленькой гостиной, той, что смотрела на тюрьму де ла Форс, гостиной, где стояла корзина со свадебными подарками и где ужинали.

В одно из этих окон мадемуазель Клотильда, руководствуясь указаниями господина Бюэна, наставляла бинокль и любовалась зелеными занавесками в камере убийцы Клемана Ле-Маншо.

Призрак остановился, глядя на освещенные окна.

Он пребывал в наилучшем расположении духа.

– Ум Маргариты прекрасен, как она сама, – раздумывал вслух старичок, – Самюэль мог бы перевернуть свою науку с ног на голову, если бы только пожелал, Кадэ-Любимчик – один из самых восхитительных негодяев, каких я только встречал в своей жизни, при них Комейроль и другие… и вдобавок целая армия! Но они не делает больше ничего толкового, потому что с ними нет папочки. Милого Отца-Благодетеля, который унес с собой на тот свет и талант, и удачу, и сокровища Обители Спасения… Да, главное, он унес сокровища! Иди сюда, если хочешь, Биби!

Он тихо рассмеялся, направляясь к дому.

Поджав хвост, огромная собака тихо следовала за ним.

Из гостиной доносились голоса, весь остальной дом от погреба и до чердака крепко спал.

Большая дверь, выходившая в сад, была заперта на ключ. Призрак прикоснулся к замочной скважине, и дверь открылась словно по волшебству.

Собака завиляла хвостом и тихо, ласково тявкнула.

– Ты находишь, что я славно справился? – спросил призрак. – А ведь сколько времени я не у дел, с тех пор как составил себе состояние… Думаю, ты видишь насквозь своих новых хозяев, старина! Думаю, ты вправе их презирать, пес полковника!

Последние слова он произнес с нескрываемой гордостью, и, похоже, собака тоже заважничала, распушив хвост. Призрак прошел через коридоры, где висячие лампы едва мерцали, готовые погаснуть в любой момент, и открыл входную дверь на улицу, потратив ровно столько же усилий, сколько на первую.

Своим инструментом, который, быть может, и был волшебной палочкой, он действовал искусно и бесшумно.

Собака спустилась вместе с ним по ступеням крыльца, и во дворе они повернули налево. В привратницкой спали, за забором улица Культюр-Сен-Катрин была погружена в глубокий сон. Фонарь у входа еще горел.

Старичок в сопровождении собаки, которая не отставала от него ни на шаг, шел вдоль фасада до последней боковой двери, которая находилась как раз напротив сторожки. Внизу на ней красовалась римская цифра III.

Это был отдельный вход в помещение, которое когда-то занимал старый Моран Стюарт, когда он еще охранял особняк.

– Вон сколько времени прошло, – сказал призрак, поворачиваясь к собаке. – Твой дед был шотландской борзой, а ты почти что ньюфаундленд, пойди говори теперь о породе и благородстве. Кончено! С этим кончено, дружок! Знаешь? Они уже умерли, и я тоже, но только они так и лежат по своим коробочкам. Посчитаем камни вместо того, чтобы болтать!

Он присел у порога двери. От нее к сторожке вела прямая узкая дорожка, выложенная гранитными плитами. Призрак двинулся по ней, отсчитывая плиты.

В этот миг занавеска в окне второго этажа приподнялась. Луна, показавшись из-за облаков, смутно осветила белое пятно лица, прижавшегося к стеклу. Призрак был не один.

На одиннадцатой плите он остановился.

– Вот здесь, Биби, – сказал он. – Petrasubun—decima. Но, может, ты не знаешь латыни. Погоди! Ты охраняешь меня, и охраняй как следует, если кто-то появится прежде, чем я кончу, души!

Биби открыл огромную пасть и показал два ряда острых волчьих зубов. Старичок рассмеялся сухим, скрипучим смехом, будто потрясли трещотку из слоновой кости.

– Смешно, – ворчал он, – актер, всегда актер. Не сыграть мне своей роли – все равно что не дышать.

Он наклонился над плитой – она была крепко вмурована в землю – и поднял ее, как простой камешек.

Под плитой был неглубокий расширяющийся книзу тайничок, на дне его виднелась шкатулка, окованная железом.

Старичок отстранил Биби, упрекнув его в излишнем любопытстве, и открыл шкатулку. В ней была пачка бумаг, шелковистых на вид.

– Больно уж объемисто! – проскрипел он с недовольным видом. – Если бы Английский банк заставил меня раскошелиться на восемьдесят миллионов, – предложи я, например, оплачивать расходы прокуратуры, – то все банкноты уместились бы в коробочке моих медных часов.

Под шелковистой связкой в шкатулке лежало еще три бумаги, сложенных аккуратными прямоугольниками и похожих на акты гражданского состояния. Старичок взял их и опустил на дно тайничка, а шкатулку спрятал под свой обширный балахон.

Затем он тщательно уложил плиту на прежнее место.

– Биби, – обратился старичок к собаке с печальной ноткой в голосе, – я не дам и двадцати пяти сантимов банде Кадэ, дружок. Мы могли бы ее спасти, как ты думаешь, старина? Ну, в общем, мы можем все, что захотим. Но зачем? Теперь мне по вкусу другие развлечения.

Он притоптал плиту каблуком и направился к крыльцу со словами:

– Пойдем со мной, Биби, ты увидишь кое-что любопытное!

В миг, когда он переступил порог входной двери, тихо приоткрылась дверь под римским номером III, и Клотильда выскользнула во двор.

На секунду она замерла, прислушиваясь и оглядываясь.

Потом прямиком направилась к одиннадцатой плите и приподняла ее.

Призрак, верно, не предполагал такое. А там кто его знает?

Лампа, освещающая прихожую, еще горела на своей колонке. Старичок взял ее и стал медленно подниматься по лестнице.

XV РАЗДОРЫ В ЛАГЕРЕ

На втором этаже особняка Фиц-Роев, в маленькой гостиной, где по-прежнему стояла выставленная на всеобщее обозрение корзина со свадебными подарками, прикрытая белоснежным вышитым муслином, собрались последние члены бывшего совета Черных Мантий под председательством Адели Жафрэ, которая вернулась со своей ночной прогулки, исполнив роль Кадэ-Любимчика. В лагере царили разногласия.

Адель, или, если вам так больше нравится, господин маркиз де Тюпинье, как всякая исполнительная власть выслушивал упреки своего парламента.

Если управляешь, нужно преуспевать. Самюэль и Маргарита настаивали на том, чтобы отрубить ветку. К этой мере прибегали султаны, когда были недовольны своими визирями. В трагедиях, по крайней мере.

– Маркиз, – говорила прелестная Маргарита, – вы наболтали нам, что пользовались особым доверием полковника! Что идете по следу, что знаете, где отыскать ключ к разгадке, которая точно укажет нам местонахождение сокровищ…

– И вы нас обманули, – подхватил Самюэль. – Вы, как и мы все, были слепым орудием в руках полковника! Вы вели нас наобум, совершая ненужные преступления, развивая фантастические планы, которые и не могли, и не должны никогда увенчаться успехом! Вот уже пять лет мы теряем время и силы, осуществляя дурацкую комедию – брак двух последних наследников рода де Клар. В результате невеста никакого отношения к де Кларам не имеет, а жених просто-напросто незаконнорожденный сын вашей племянницы Анжелы де Тюпинье! Берегитесь, маркиз!

– Все нити у меня в руках, – принялся защищаться Кадэ, поскольку все дебаты в парламенте похожи друг на друга, – все идет прекрасно. Нет никаких неожиданностей, я всем руковожу. Ле-Маншо нас подвел, но сегодня вечером я призвал его к порядку. Я навестил также дочку старика Морана, настоящую Тильду, и тайна у нас в руках. Что же до наших жениха и невесты, то игра становится еще опаснее, чем мы полагали, поскольку Жорж де Клар – а я продолжаю думать, что он и есть герцог, – видит нас насквозь, а Клотильда – я имею в виду здешнюю Клотильду, преданна ему душой и телом. Я был с ними, когда они разговаривали сегодня вечером, я сидел в вольере. Хитро, не правда ли? И, стало быть, зачем они нам нужны? Мы расставим всех по местам. Это и есть настоящий план. Если завтра мы получаем акты, то выбираем ту невесту и того жениха, которые являются наследниками по закону, если же актов нет, то – черт побери! – мы их подделаем!

Маргарита и Самюэль переглянулись.

– Это все, что вы можете нам предложить, маркиз? – спросил доктор. – Иначе говоря, вы хотите сказать, что мы проиграли, и проиграли из-за вас?!

Маргарита и доктор встали одновременно, оба вооруженные кинжалами, и не надо думать, что кинжал в руке Маргариты был менее опасен, чем в руке доктора.

Она не раз подтверждала свое умение обращаться с этим оружием.

Но Адель уже вскочила с места, сжимая в руке длинный нож, которым только что расправилась с одноруким Ле-Маншо на его чердаке.

В два прыжка Адель оказалась позади стола.

На ходу она опрокинула лампу, лампа упала и разбилась.

– Наступил день, не так ли? – закричала Адель. – Но это я распорядился, чтобы этот день наступил. Я – Хозяин! Вас четверо, и все вы против меня! Вперед! Чья очередь? Отрубим четыре ветки вместо одной!

Кадэ бросился на доктора Самюэля, и тот отпрянул. Но в тот миг, когда Адель уже занесла нож для удара, бледный свет рассеял царящий в гостиной сумрак. И в тот же миг медленно отворилась дверь.

Адель опустила нож, а четверо ее противников испустили единодушный крик:

– Полковник Боццо!

Странное создание, которое мы называли призраком, стояло в дверях и держало лампу из прихожей.

Полковник Боццо, раз уж назвали это славное и устрашающее имя, столь памятное в истории парижского бандитизма, умело обставил свое появление на этой сцене. Вид у него был нарочито комичный, свой черный шелковый колпачок он надел задом наперед.

Длинный, худой стоял он в своем темном обширном балахоне, похожем на теплое пальто, и под ним маленьким прямоугольным горбиком вырисовывались очертания шкатулки.

– Привет вам, привет, милые мои друзья, – сказал он ласковым надтреснутым голоском, еще более ласковым, чем обычно. – Ты прекрасно сохранилась, Маргарита, моя жемчужинка! А ты, Самюэль, дитя мое, не стал красивее! Как дела, Комейроль? А как поживают твои птички, Жафрэ? Подержи-ка лампу, маркиз, избавь меня от нее!

Адель повиновалась.

– Приятно сказать несколько ласковых слов, – продолжал старичок, – как говорили мы во времена Директории. Приятно вас повидать, дети мои. Подвинь-ка мне кресло, Маргарита. Хоть и недалеко отсюда Пер-Лашез, но ноги-то больно уж затекают, хе-хе-хе! Я всегда найду над чем пошутить, вы ведь знаете мой характер.

Маргарита повиновалась так же поспешно, как и Адель, и, прежде чем усесться, полковник галантно поцеловал ее в щечку.

Никто из присутствующих еще не произнес ни единого слова.

На всех лицах читались растерянность и изумление.

Полковник удобно устроился в кресле и принялся, сложив руки на животе, вертеть большими пальцами, поглядывая с несколько презрительным состраданием на каждого из присутствующих на этом жалком сборище.

– Вот и все, стало быть, что осталось от Черных Мантий, – сказал он помолчав. – Вот мои ученики и последователи! Это, значит, и есть банда Кадэ. Рано, рано, бедные мои детки, пожелали вы в очередной раз отправить меня туда, где я нахожусь. Я же говорил вам, вы обо мне пожалеете.

– Отец-Благодетель, – заговорила Маргарита, и голос у нее стал умоляющим, – вы пришли, чтобы нас спасти?

– Отчасти да, любовь моя… и для этого, и кое еще для чего… – проговорил призрак надтреснутым ласковым голоском.

– Вы возьмете нас под свое крыло? – упрашивала Маргарита, нежно ему улыбаясь.

– Ну уж нет! Что нет, то нет! Мне неплохо там, где я теперь. Знаете, насчет того света излишне много предрассудков…

– Не издевайтесь, Хозяин, – попросил Самюэль, – к чему это приведет?

– Ты, доктор, – погрозил ему пальцем призрак, – ты скептик. Я прекрасно это знаю. Все врачи – язычники. Я совсем не издеваюсь. Я действительно мертв, ужас до чего мертв. Но благодаря моему похвальному поведению сторож кладбища отпускает меня время от времени пройтись… Но поговорим о вас, мои голубчики, у меня считанные минуты, а сообщить я должен вам вещи весьма важные. Думаю, вы и сами понимаете, что иначе я не стал бы тревожить свой мирный сон. Вы заблудились, мои деточки, заблудились вконец. Вчера вечером я говорил кое с кем из префектуры, так там рассматривают ваш метод «платы закону», будто это медаль на вставке. Может, в него до конца и не верят, поскольку слепее всех ясновидящие, которым платят за то, чтобы они видели как микроскоп. Но персонал ведомства на Иерусалимской улице потихоньку омолаживается. Честное слово! Я там видел одного инспектора отдела, так ему, поверьте, очки не понадобятся! А вы заблудились, заблудились, говорю я вам! За вами следят! Ставку нужно делать не завтра, а сегодня!

– Вы нас выдали! – возмутилась Адель.

– Ты, маркиз, не заслуживаешь даже места Лейтенанта, – мягко, без тени злости проговорил полковник, – ты ведь просто-напросто убийца-мясник, живодер. Какого черта из славного мерзавца, которым ты был всегда, ты превратился в отвратительную грымзу? Маргарита, деточка, в добрый час! Вот кто мог бы стать настоящим генералом! Но она боится с тех пор, как выиграла в лотерею настоящий титул графини. Годится и Самюэль, хотя он всегда был излишне осторожен. Но ты, Тюпинье, злобная гиена, ты творишь зло ради зла, что есть величайшая на свете глупость, ты впадаешь в раж, ты мстишь!.. Не возражай! Я знаю, что произошло сегодня ночью с беднягой Ле-Маншо!..

– Он предал… – начала было Адель.

– Молчи! Ты устроил кровавую бойню, шакал! Обезумевший пес, очнись! Часы у вас верные? – неожиданно спросил полковник. – Пять часов утра! Поспешим! У нас мало времени.

Старичок устроился поудобнее в своем кресле и заговорил решительно и резко:

– Вы испортили комедию, скудоумные, и теперь переходите к откровенной мелодраме, а сожрать друг друга можете при развязке, если пожелаете. Дочка старого Морана сбежала от вас, хотя Тюпинье не солгал, сказав, что видел ее этой ночью. Вы ничего не можете предпринять против нее, возможно, она под моей опекой. Остается наследник господина герцога де Клара, который умер в этом самом доме двенадцать лет назад и доверил мне свои семейные документы как единственному честному человеку, которого он знал в этом мире, хе-хе-хе! Вот был тонкий и разумный человек. Этот наследник стоит полмиллиона дохода, и это, согласитесь, недурные деньги. Вот этого милого мальчика и нужно «привести в порядок» сегодня же!

– Есть два милых мальчика в особняке де Сузей, – заметила Маргарита, – о каком из них вы говорите?

Адель пожала плечами.

— Из боязни ошибиться… – проговорила она со своей гиеньей усмешкой.

Но полковник прервал ее:

– Будьте осторожны! Вы должны выбрать! Вам дается только один из них!

– Какой же? – вновь спросила Маргарита.

– Законный наследник. Второй – под моей защитой, – заявил призрак.

– Но как узнать, кто из них законный наследник? – попыталась узнать Маргарита.

– Ах, бедняжка, – прервал ее признак, – неужели ты так постарела, душечка? Неужели не можешь посмотреть глазами матери на этих двух мальчиков и понять, какой из них дитя ее любви?

Полковник взглянул на стенные часы и, не дожидаясь ответа, продолжал:

– Не прерывайте меня больше. Ле-Маншо заговорил, и на этот раз он нашел уши, которые его внимательно выслушали. Полиция настороже. Если вы мне верите, то покинете этот особняк до рассвета, а завтра вечером будете уже по ту сторону границы. Это первое.

Второе: я полагаю, вас не затруднит найти молодого человека двадцати пяти лет, чтобы он носил имя де Клар. Сегодня же свидетельство о рождении этого мальчика будет в особняке де Сузей. Дождитесь, если хотите, вечера, но только держитесь подальше от этого особняка, поднимите на ноги всю свою банду, окружите дом на улице Пигаль. Вам терять больше нечего, отправьте маленького герцога к его покойному отцу, и в ваших чемоданах вы увезете четыреста ливров ренты. Вот так.

Он поднялся.

Все присутствующие мрачно смотрели на него.

Маргарита сказала:

– Мы увезем с собой только судебный процесс. Вы, Отец-Благодетель, может быть, его бы и выиграли, поскольку выигрывали всегда и во всем, но мы…

– Ну, знаете, – сказал полковник, который стал еще веселее от общей мрачности, – все это проще простого. Когда юный герцог, которого вы сами себе выберете, прибудет из-за границы с бумагами, все пойдет как по маслу… А что, прелестная герцогиня Анжела по-прежнему хороша? Эх, маркиз! Каким она была бутончиком! А тебя ведь терпеть не могла, бедняга Любимчик!

Адель нахмурила брови.

Призрак стоял с вызывающе самодовольным лицом и с победным выражением продолжал:

– Молодость была длинная, у меня, я имею в виду, а этот бедняга доктор Абель Ленуар был слеп, как крот. Ты, маркиз, ошибся в своих расчетах. Я всегда вспоминаю с восторгом о милой прелестной Анжеле. Какие глаза! У меня есть частный и особый интерес к тому из ее сыновей, который… Впрочем, договорились: я запрещаю вам прикасаться к этому молодому человеку. Вы имеете право только на настоящего герцога. Часы идут точно? – с беспокойством в голосе обратился он к Маргарите.

Стрелка часов приближалась к шести.

Члены банды Кадэ не обменялись между собой ни единым словом, но их мрачные взгляды говорили сами за себя.

– Вы нас покидаете, Отец-Благодетель? – спросила Маргарита.

– Знаете, у нас в квартале Пер-Лашез, – издевательски проговорил полковник, – позже шести часов не возвращаются.

Маргарита продолжала спрашивать, одновременно упрекая полковника:

– И вы покидаете нас, снабдив в виде помощи смехотворным советом, вы, обладатель несметных богатств?!

– Наших несметных богатств, – подхватил доктор Самюэль, скрипнув зубами.

А Адель Жафрэ проворчала:

– Мы могли бы удалиться совершенно спокойно, если бы имели хотя бы половину того, что вы нам должны, полковник Боццо!

Пока все это выговаривалось, добрейший Жафрэ с одной стороны, а граф Комейроль с другой, очень осторожно двигаясь, заходили за спину полковнику.

Круг потихонечку сужался и недоставало малого, чтобы можно было сказать: полковник окружен. Он тем временем ответил:

– Я бы и рад, но если бы вы знали, дети мои, как там все дорого! Цены жуткие, честное слово.

Круг смыкался, сумрачный, гневный.

Добрейший Жафрэ продвинулся еще на несколько сантиметров справа, слева придвинулся и граф Комейроль.

Позади полковника оставалась лишь узкая, словно приоткрытая дверь, щелка.

XVI ПЯТЬДЕСЯТ ТЫСЯЧ

Тощий тщедушный полковник, на котором темный балахон болтался, будто на палке, по-прежнему улыбался детской улыбкой, хотя и не без лукавства. Он уже обежал два-три раза насмешливым взглядом тесный круг своих «милых друзей», который все продолжал сужаться.

Лицо полковника не омрачила даже тень беспокойства, и все-так его «милые детки» поняли, что полковник готов к тому, что на него нападут.

Особенно остро почувствовали это Маргарита и Самюэль. Они не раз видели полковника в минуты опасности и знали, что он, словно дьявол (кем он, собственно, и был) неуязвимым выходит из всех переделок и наносит удар только тогда, когда он точно выверен.

– Что вам стоит, – прошептала Маргарита, – вернуть нам нашу скудную часть? Ну хотя бы половину ее… хотя бы четверть…

– Твои слова угодили точно в цель, лапочка! – весело отозвался призрак. – Я вышел этой ночью как раз для того, чтобы забрать сокровища.

Лица окружающих побледнели.

– Так они здесь?! – пролепетала Маргарита.

Адель прибавила глухо:

– У нас?

– Да-да, добрые мои детки, – ответил полковник, – здесь, у вас. И если бы маркиз Адель, который горазд делать всякие глупости, не упустил дочку старого Морана, настоящую Тильду, вы, послушав ее вечернюю молитву, завладели бы этими сокровищами значительно раньше.

И он постучал по шкатулке, спрятанной под обширным балахоном.

Все дружно выдохнули:

– Значит, сокровища здесь!

– У нас! – прибавила Адель.

Словно бы желая раздразнить собравшихся до последнего предела, полковник медленно расстегнул свой балахон, похожий на теплое пальто, и вытащил шкатулку.

Жафрэ и Комейроль встали в этот миг за его спиной.

Полковник был окружен.

– Однако, однако, – проговорил призрак, обводя любопытным взором бледные лица с горящими глазами, – как же это вас взволновало!

Невозмутимость полковника и его спокойствие внушили вдруг всем одну и ту же мысль.

– Вы нас обманываете! – высказала ее вслух Маргарита. – В этой шкатулке не поместится и сотая часть сокровищ!

– Ты так думаешь? – возразил полковник. – Ну что же, погляди!

И он поднял крышку.

– Здесь около шестидесяти банкнот по тысяче франков – или чуть больше, – первой произнесла Адель, охватив взглядом пачку шелковистых бумажек.

Призрак взял одну из банкнот, развернул и поднес к глазам Маргариты со словами:

– Ты, детка, знаешь, кажется, английский.

Маргарита недоуменно заморгала, вгляделась… Прочитав, она пролепетала:

– Пятьдесят тысяч… Пятьдесят тысяч фунтов стерлингов! Миллион! И здесь их больше шестидесяти.

– На целых двадцать бумажек больше, – уточнил полковник со скрипучим смешком. – Да-да-да! Ровно восемьдесят, восемьдесят прехорошеньких миллиончиков!

Баснословная цифра, произнесенная вслух, произвела на всех оглушающее действие.

Дальнейшее произошло с молниеносной быстротой.

Все пятеро издали нечто среднее между звериным ревом и стоном и одновременно выхватили пять ножей. Нож Адели ударил первым, целясь прямо в сердце, но встретил лишь пустоту, ибо полковник стремительно отпрыгнул в сторону.

Остальные ножи звякнули о шкатулку, которой он ловко отбивался.

– Биби! – тихо позвал полковник. – Сюда, старина!

И прибавил:

– Души!

Дверь распахнулась – и Жафрэ и Комейроль покатились на пол: огромная собака сбила их с ног и сжала зубами горло Адель.

Полковника уже не было.

Его надтреснутый голосок слышался из сумрака соседней комнаты:

– Всем детишкам понадобились папочкины сбережения, это так понятно! Я не сержусь на вас, милые мои, и советую заняться особняком де Сузей – поверьте мне, это хорошее дело, стоящее. Только запомните: ни единого волоска не должно упасть с головы моей дорогой Анжелы и мальчика, который… Впрочем, не будем уточнять, ведь моя молодость ушла так далеко, верно, маркиз? Отпусти его, Биби, собачка, у него сегодня есть важные дела. А я пойду баиньки. Спасибо тебе, Биби. Если хочешь, пойдем со мной!

Собака оставила полузадушенную Адель и бросилась за хозяином.

– Да, маркиз, чуть было не позабыл, – вновь раздался еле слышный уже голосок, – остерегайся Ле-Маншо!

Радостно залаял Биби, хлопнула дверь – и вновь стало тихо.

В гостиной остались пять членов совета бывших Черных Мантий, превратившихся в банду Кадэ, побежденные и упавшие духом.

Еще не рассвело, но город уже просыпался, и шум его проникал в безмолвную гостиную: по улице Сент-Антуан катили тяжело груженные телеги.

Маргарита и Самюэль стояли; Комейроль с трудом поднимался с пола; добрейший Жафрэ стонал в кресле, а Адель, сидя на ковре, лечила свое саднящее горло водкой из оплетенной бутылки.

Похоже, всеми владело одно-единственное чувство – чувство суеверного ужаса. Впрочем, он имел мало общего с тем мистическим ужасом, что возникает при общении с потусторонним миром.

Разве что добрейший Жафрэ испытывал нечто подобное – сердце его было простодушно и чувствительно к поэзии, – прочие же отнюдь не верили в привидения.

Угнетало их чувство вполне человеческое, хорошо знакомое игрокам, бандитам и калекам чувство проигрыша и собственной неполноценности.

– Он еще совсем молодой, – сказала Маргарита, – и это сразу видно.

– А как силен, – прибавил Самюэль. – Одним ударом отбросил меня на другой конец комнаты! Нет, это не полковник!

– Полковник, – сказала Адель, – собака его слушалась.

Добрейший Жафрэ прибавил красноречивую подробность:

– И весь гремит, ну точь-в-точь мешок с костями.

А Комейроль жалобно протянул:

– Его шелковый колпак прикрывает, наверное, волосы Самсона[21].

И снова все замолчали.

Дом просыпался. Слышались шаги слуг по коридорам. По знаку Маргариты добрейший Жафрэ запер двери на замок.

– Что теперь будем делать? – спросил он. Никто ему не ответил.

– Нас было пятеро против одного, – с гневом сказала Маргарита.

– Нас могло быть и двадцать, – отозвался доктор. Он хотел добавить что-то еще, но Маргарита прервала его:

– Дьявольская случайность, и ничего больше! В конце концов, у нас нет никаких доказательств, что в шкатулке и впрямь были сокровища. Не будь этой проклятой собаки, она была бы уже у нас.

Самюэль недоверчиво и печально покачал головой.

– Ну что, отправляться искать шкатулку на кладбище? – ядовито спросил Комейроль.

– Если бы я знала, где ее там искать! – ответила Маргарита.

Она горделиво выпрямилась, и всем будто прибавилось мужества при одном только взгляде на нее.

– Графиня, ты давно уже отошла от дел, – вновь заговорил Самюэль. – Ты стала настоящей великосветской дамой, а мы – лентяями. Мы совсем было упали духом, но ты, похоже, сдаваться не намерена. Что скажешь, Маргарита? Если скомандуешь: «Вперед!» – я думаю, мы пойдем за тобой!

– И завтра же за границу, – прошептала Адель. – Меня это устраивает. Только больше я вам не капитан. Избавьте меня от хлопот. Мои предки были рыцарями, а не дипломатами. Я укоротил меч до ножа, вот и все.

Маргарита задумалась.

– Актер, потрясающий актер! – размышляла она вслух. – Своенравное дитя, которое пользуется немыслимым и невозможным с аккуратностью бакалейщика, взвешивающего чернослив! Демон и мелкий лавочник в одном лице! Преступление за преступлением – и он накопил себе миллионное состояние. Он богат, а мы подыхаем тут от нищеты. Пока он был среди нас, мы делили с ним его богатство, но впали в ничтожество, как только он перестал нас поддерживать. Стало быть, мы не умеем торговать в этой лавочке, раз оказались на грани банкротства.

– Вы что, отказываетесь, графиня? – спросил Самюэль.

Вместо ответа она продолжила свои размышления:

– Он солгал, он лжет всегда! В мире известны только три банкноты с надписью Английского банка «пятьдесят тысяч», что составляет миллион золотых соверенов. Матрица же была разбита в присутствии членов Королевского Совета, после того как королеве, принцу Альберту и директору банка было вручено по одной такой банкноте. Как полковнику удалось заполучить свою, ума не приложу! Итак, ясно, что полной шкатулки таких банкнот у него быть не может. Но это дела не меняет: после смерти своего внука он имеет пятьдесят миллионов.

– Иными словами: мы с вами являемся обладателями пятидесяти миллионов! – поправил Самюэль. – Не так уж и много. Говорят, что у Ротшильда Германского семь миллиардов, вот это и впрямь можно считать богатством.

– Что за внук? – поинтересовалась Адель.

– Тот самый, из итальянской легенды, – ответила Маргарита, – что бывает убит или убивает, повинуясь таинственному закону семейства Боццо. Тот самый, что говорит своему отцу, нанося удар кинжалом: «Я мщу за твоего отца», и которому отец, умирая, говорит: «Твой сын отомстит за меня». Но наш вечный убийца, наш отцеубийца, не знает смерти. На протяжении двух веков он звался то Хозяином Безмолвия, то Демоном, то Фра-Дьяволо, то полковником Боццо, и не знаю как уж еще; он оживает благодаря собственной смерти, он обновляется ею. Мы только что убедились в этом, заметив, что он молод и полон сил!

Маргарита умолкла; все остальные тоже хранили молчание. Прошло довольно долгое время, прежде чем доктор Самюэль заговорил:

– Сказка это или правда, однако такая легенда и в самом деле существует. Но что нам сейчас до нее – ведь каждый час может стать для нас последним… Давайте же обсудим важнейший вопрос!

– Вы правы! – подхватила Адель, чьи круглые совиные глаза поблескивали за стеклами очков. – Маргарита попала в самое яблочко, пусть она и командует! Я, к примеру, готов повиноваться.

И поскольку все вопросительно посмотрели на Маргариту, она повторила:

– Да-да, важнейший вопрос. Кадэ-Любимчик, а ты знаешь, где найти шевалье Мора?

– На улице Бонди, – отозвалась Адель, – в доме доктора Абеля, на первом этаже.

– Тогда слушайте.

Маргарита помолчала, собираясь с мыслями, и продолжила:

– Все, что рекомендовал нам Отец-Благодетель, мы должны выполнить, причем как можно точнее! Не важно, искренне он нам советовал или же с коварным расчетом, но мы должны вернуть его доверие, чтобы он опять поверил нам. Через полчаса мы покинем этот дом и больше в него не вернемся…

– Пока вы тут беседуете, – прервал ее Жафрэ, – я пойду соберу своих птичек.

И он торопливо вышел из гостиной.

– Поднимем всех преданных нам людей. Любимчик, ты согласен сегодня взяться за нож? – спросила Маргарита, пристально смотря в лицо Кадэ.

– Это моя работа, – ответила Адель, – вы останетесь мной довольны. Но кто заплатит закону?

Маргарита передернула плечами.

– Плевать нам на закон! – заявила она. – После нас хоть конец света. Или пятьдесят раз миллионеры – или бесславная гибель. Главный штаб разместится у меня, в моем тайном доме на правом берегу Сены, на улице Ларошфуко. Особняк мой будет пустовать, ваши квартиры тоже. Днем я нанесу визит герцогине и постараюсь понять из разговоров или взглядов, которому из своих сыновей она отдает предпочтение. Этого мы пощадим, он незаконнорожденный, а вот второго…

– Ясно! – сказала Адель. – Что дальше?

– Затем мы как можно скорее покинем Париж, выполняя волю Отца-Благодетеля… Ему тут же обо всем сообщат, он следит за нами: Пистолет работает на него, – уверенным тоном произнесла Маргарита.

– А потом что? – спросила Адель.

– А потом будет вот что! Нынче вечером он уснет спокойно, зная, что мы направляемся к границе… но в полночь мы окружим его жилище, взломаем дверь и войдем в спальню, где он будет мирно почивать… – сообщила свой план Маргарита.

– Браво! – воскликнули все в один голос.

– И когда Любимчик возьмет его за горло, то этот то ли старикан, то ли молоденький… в общем, клянусь вам, что этот шут скажет, где наши деньги!

XVII СВИДЕТЕЛЬСТВО О БРАКЕ И ДВА СВИДЕТЕЛЬСТВА О РОЖДЕНИИ

Вы уже знаете, что мадемуазель Клотильда, воспитанница супругов Жафрэ, была мужественной девушкой с добрым сердцем; знаете, что она была умна, благородна и умела быть преданной, но мы еще не успели сообщить вам, что она совсем не знала светских манер, обихода и воспитания.

Особняк же Фиц-Роев, эта обитель крайне странного семейства, состоявшего из господина и госпожи Жафрэ, мало походил на монастырь Дезуазо.

Клотильда любила, а любовь, как известно, обостряет интуицию и развивает ум, но ничуть не поощряет к соблюдению светских условностей.

Клотильда чувствовала, что человеку, которого она любит, грозит множество опасностей.

И она всеми силами пыталась помочь ему. Полагая, что Жорж вовсе не принц де Сузей, точно так же, как она – не мадемуазель де Клар, она мечтала убежать с ним подальше от всех интриг, которые почитала и преступными, и опасными.

Она не сомневалась, что находится в логове разбойников.

Но враги наступали на нее с двух сторон. С одной – семейство Жафрэ, Маргарита, Самюэль, Комейроль и прочие, а с другой – герцогиня де Клар, мать двоих сыновей, одного из которых она, как щитом, прикрывала другим, предоставив первому любовь, богатство, имя и все, что является в этом мире желанным, и оставив второму только труды, опасность и нищету.

Помощь и советы Клотильда получала у доктора Абеля Ленуара, но завесы над тайной он тоже не приподнимал.

Возможно, он и сам не знал этой тайны, но скорее всего, не считал себя вправе разглашать чужие семейные секреты.

В середине той ночи, двенадцать часов которой вместили в себя почти всю нашу драму, мы находим Клотильду одну в своей спальне на втором этаже особняка Фиц-Роев. Она не сомкнула глаз, более того: она еще даже не ложилась.

Впрочем, платье она переменила.

Вместо роскошного наряда невесты на ней был скромный костюм, которым она обычно пользовалась для своих ночных вылазок.

Сейчас ее можно было сравнить с бравым солдатиком, который готов к любым неожиданностям.

Когда гости разошлись, Клотильда по кое-каким признакам поняла, что семейный совет (читай: члены банды Кадэ) остался, чтобы обсудить свои дела.

Было уже поздно. Жорж сел в карету, в которой его преданно ждал Тарденуа, только в два часа ночи.

Клотильда попыталась сперва подслушать, о чем говорилось на совете. Ей было не привыкать это делать. Но все двери маленькой гостиной, где сидели совещающиеся, оказались крепко заперты, и от замков так и веяло безнадежностью.

За дверьми говорили мало и очень тихо.

Редко-редко когда оттуда доносился пронзительный, словно крик стервятника, голос Адели.

Устав вести длительные военные действия, Клотильда, улыбаясь, поднялась к себе. Природа не отказала ей ни в веселости, ни в мужестве, и, возможно, ее нежную, полную любви улыбку, вызвало воспоминание о разговоре с Жоржем, но очень скоро улыбка вновь сменилась печалью, и в минуту, когда мы переступили порог ее уютной комнатки, она грустно о чем-то размышляла, сидя в изножье своей кровати. Время текло, но она этого не замечала. Пробили часы на колокольне Сен-Поль, но Клотильда не считала ударов.

Она взглянула на стенные часы, но они остановились.

Решив хотя бы узнать, не рассвело ли, она подошла к окну и приподняла занавеску.

Небо было еще темным, и его освещала только луна, то появлявшаяся, то вновь исчезавшая за тучами, однако во дворе, где ярко сиял фонарь, Клотильда заметила какого-то человека.

Вором он быть не мог, потому что их огромный пес, что постоянно нес ночную службу, бродил по двору совершенно спокойно; не был это и привратник или кто-нибудь из слуг: их Клотильда узнала бы сразу.

Так кто же это?

И какая необходимость выгнала из дому этого ночного работягу, что трудился над чем-то во дворе, не желая дожидаться рассвета?

В помощь любопытству Клотильды были ее юные глаза. Она не узнала работника, потому что никогда прежде его не видела, но, приглядываясь, поняла, что он делает. Он приподнимал одну из плит дорожки, что вела от боковой двери к калитке.

Вскоре Клотильда увидела открывшийся тайничок; незнакомец наклонился над ним, что-то вытащил и спрятал этот предмет у себя под одеждой.

Собака, наблюдавшая за ним, очень напоминала присяжного свидетеля.

Потом Клотильда заметила, что в тайничок бросили нечто, весьма похожее на связку бумаг.

Любопытство ее было доведено до крайности, и она не потратила много времени на то, чтобы решить для себя, как поступить. Решение пришло мгновенно: она отправится туда сама и все выяснит, чем бы это ей ни грозило.

Что она надеялась найти? Клотильда об этом не задумывалась.

Ее давно окружали опасности и одолевало беспокойство, а ночной темноты она бояться отвыкла.

Наш незнакомец не положил еще на место плиты, а Клотильда уже торопливо и бесшумно спускалась по черной лестнице, которая вела к боковой двери. Наудачу она прихватила с собой небольшой крючок, с помощью которого обычно шнуровала ботинки: рычаг, конечно, не очень надежный, но все же лучше, чем ничего.

Когда она открыла дверь, во дворе уже никого не было. Она пошла по дорожке, выложенной гранитными плитами, пытаясь угадать, какую из них приподнимали.

Клотильда не знала заветного числа одиннадцать, а плит тут было великое множество – не очень больших квадратных, устилавших дорожку, ведшую вокруг всего двора.

Однако Клотильде повезло.

Влажные круглые собачьи следы темнели на плитах; но вот их цепочка оборвалась: это собака уселась перед открытым тайником.

Клотильда, не раздумывая, опустилась на колени и попробовала приподнять следующую плиту. Мы не станем утверждать, что ей это удалось столь же быстро, как полковнику, но в конце концов с помощью своего крючка она ее все-таки подняла.

В глубине тайника лежали три листка бумаги.

Спустя минуту девушка была уже у себя в спальне – задохнувшаяся от бега и с колотящимся сердцем.

Интересно, что бы вы ощущали, окажись вы на ее месте? Вам было бы совестно?

А вот Клотильда не чувствовала ни малейших угрызений совести.

Сев у лампы, она развернула первый листок бумаги и прочитала:

«Свидетельство о браке, заключенном в Бриа (Селькерк), Шотландия, между Вильямом-Жоржем-Генрихом Фиц-Роем Стюартом де Клар де Сузей и девицей Франсуазой-Жанной-Анжелой де Тюпинье де Боже 4 августа 1828 года».

Не знаю, как передать выражение, что появилось на подвижном личике впечатлительной девушки, но что это было не удивление – знаю точно.

Ясные глаза ее потемнели, когда она прочитала имя госпожи герцогини, а с губ сорвались слова:

– Я не права, я не должна была ненавидеть его матушку!

И она швырнула документ на кровать. Раздумье, а может быть, и гнев проложили складку между ее бровей.

Второй листок, который она развернула, оказался свидетельством о рождении Альберта-Вильяма-Генриха Стюарта Фиц-Роя де Клар, сына герцога Вильяма и Анжелы, рожденного в Глазго 30 мая 1829 года.

– Альберт! – прошептала она. – Так значит, Жорж не герцог де Клар! Что ж, тем лучше! Да-да, это просто замечательно! Мои догадки были верны.

И улыбка вновь вернулась на ее прелестные губки. Оставался еще один листок; Клотильда развернула и его.

Но едва начав читать, она задохнулась от волнения.

– Клотильда! – произнесла она вслух. – Клотильда де Клар. Сегодня вечером я была ею. Ее именем я подписала брачный контракт.

Она попыталась усмехнуться, но не смогла и прошептала:

– А теперь! Останусь я Клотильдой или нет?

Третий документ тоже был свидетельством о рождении; он гласил:

«Клотильда-Мари-Элизабет Моран Стюарт Фиц-Рой де Клар, дочь Этьена-Николя Морана Стюарта Фиц-Роя и Мари-Клотильды Гордон де Ванган, рожденная в Париже 20 июня 1837года…»

— Мне по крайней мере на год, а то и на два больше, – размышляла вслух Клотильда. – Это не я… совершенно точно не я!

К этому свидетельству был приколот булавкой маленький листок почтовой бумаги. Клотильда с большим трудом разобрала буквы, написанные дрожащей рукой.

«Любимая моя доченька, мы с тобой бедствовали вместе. Частенько я голодал, оставляя тебе последний кусочек хлеба. Вспоминаешь ли ты меня, бедного своего отца?

Сколько ты наплакалась, бедная моя девочка! Ведь я бил тебя, тебя, которую любил больше жизни! Но теперь ты наверняка уже убедилась, что я был прав. Я чувствовал, что скоро уйду в мир иной и оставлю тебя одну, и хотел, чтобы у тебя был знак, но не явный, а тайный, ибо вокруг множество врагов… Если ты когда-нибудь прочитаешь мою записку, Тильда, моя девочка (а только Господь Бог знает, как я на это уповаю), то это будет означать, что ты не забыла своей молитвы, что она стала твоим достоянием и что в недалеком будущем ты вновь обретешь свое настоящее имя. Прости же меня за то, что я бывал груб с тобой».

Слезы навернулись на глаза Клотильды, хотя письмо это ни о чем ей не напомнило.

Через несколько мгновений она уже справилась со своим волнением, улыбнулась сквозь слезы и встала.

– Нет, я не Клотильда, – повторила она. – Письмо не имеет ко мне ни малейшего отношения. Это не мое прошлое, не мои воспоминания. Старенький кюре из церкви Сен-Поль как-то спрашивал меня о молитве, но я никогда не знала ее… Но кто же истинная Клотильда?

На этот вопрос ответа у нее не было. Впрочем, одно имя все же пришло ей на ум, но она не произнесла его, и на лице ее отразилось презрение, смешанное с враждебностью.

– Однажды, – прошептала она, помолчав, – она приходила сюда со своим отцом Эшалотом и сказала мне: «Когда-то и меня звали Тильдой…»

Снаружи уже слышался шум просыпающегося города; глухо бормоча, он протирал глаза.

Вид у девушки теперь был самый решительный.

– Будь что будет, – сказала она, – бумаги эти надо беречь как зеницу ока, и я их сберегу. Бедный мой Клеман тоже находится в стороне от всех этих событий, поскольку он принц лишь милостью женщины, которая безжалостно отправляет его навстречу любой опасности… а он еще называет ее матерью! Да, он любит ее больше меня… И что-то мне подсказывает, что есть еще одна женщина, любимая им… Господи, как же я несчастна!

Она хотела удержать рыдания, усмехнулась – но эту усмешку смыли хлынувшие слезы.

– Конечно, я – друг ему, – продолжала девушка. – Меня боятся ранить, обидеть, задеть. Меня находят красивой, ибо сердце у него доброе… Правда, мне никто и никогда не говорил, что у меня есть соперница, но почему-то я в этом совершенно уверена… И еще я уверена, что это – счастливая соперница… Я так и слышу милый голосок: «Когда-то и меня звали Тильдой…»

Клотильда вытерла глаза и, прижимая бумагу к груди, внимательно оглядела комнату.

– Ну что ж! – сказала она. – Я решилась уже давно. Я ни дня больше не останусь в этом доме… тем более что теперь у меня в руках судьба его матери и брата… и еще той, другой!

Она закрыла лицо руками и прошептала, задыхаясь от рыданий:

– Господи! Может, я сошла с ума?! Он же мой жених! Еще вчера он, который не знает, что такое ложь, лежал у моих ног, говоря: «Я люблю тебя!» Господи! Почему же тогда так тяжело у меня на сердце?

XVIII КУДА ОНА ОТПРАВИЛАСЬ…

Клотильда и Клеман знали друг друга очень давно. Для мадемуазель Клотильды принц Жорж де Сузей по-прежнему оставался Клеманом, бедным ребенком-пленником, которого она привыкла защищать. В первый же раз, когда они увиделись, Клеман заговорил с ней о той, другой Тильде, Тильде с кладбища, такой странной и такой милой; эта вторая Тильда часто твердила свою молитву, которая не была ни «Отче наш», ни «Верую», ни «Богородица».

Дом Жафрэ, где прошло ее детство, мадемуазель Клотильда решила покинуть уже довольно давно – причем покинуть навсегда.

Только не подумайте, будто супруги Жафрэ плохо с ней обращались. Нет, дело было совсем в другом.

Клотильда чувствовала, что ее рассматривают как некий инструмент, которым в нужное время непременно воспользуются и который поэтому следует беречь.

Надо сказать, что банда Кадэ не слишком надеялась, что свидетельства о рождении наследников дома де Клар когда-нибудь отыщутся, хотя на протяжении многих лет члены банды буквально попирали ногами камень, таящий под собой эти важные бумаги.

Мошенники рассчитывали выдать свою Клотильду за истинную Клотильду де Клар, и следует отметить, что эта придуманная наследница, девушка удивительно чистая и благородная, никогда не была им пособницей.

Выше мы позволили себе с усмешкой заметить, что наша Клотильда очень отличалась от воспитанниц монастыря Дезуазо, но теперь мы скажем и кое-что другое: ничуть не умаляя достоинств этого прославленного заведения, мы утверждаем, что ни одна из его ангелоподобных воспитанниц не обладала такой сердечной прямотой и совестливостью, как воспитанница мошенников Жафрэ, и я надеюсь, что вы не станете сомневаться в наших словах.

Несмотря ни на что, она оставалась такой, какой создал ее Господь: доброй, доверчивой и великодушной.

Пока она оглядывалась вокруг любопытным и подозрительным взором, отвращение ее постепенно сменилось растерянностью и некоторой неуверенностью.

Все же здесь был ее дом, здесь она обрела семью.

Где теперь ей искать пристанища?

Вскоре, однако, чаша ее терпения переполнилась, ибо она все поняла.

Правда, не сразу. После разговора с женихом она грезила лишь о любви, но последние часы укрепили в ней прежнее намерение как можно быстрее покинуть этот дом.

Ее решение стало бесповоротным.

Даже если бы Жорж, ее жених, которого она любила всем сердцем, попросил бы ее сейчас остаться, она бы ответила ему отказом.

Клотильда знала, как незаметно покинуть особняк.

И она ушла, не подозревая о том, что все прочие его обитатели поступили точно так же и что с наступлением дня в особняке Фиц-Роев не осталось ни души.

Клотильда решилась уйти примерно в то самое время, когда полковник Боццо так невежливо покинул банду Кадэ, оставив ее в маленькой гостиной. Клотильда вышла на улицу через сад. В церкви Сен-Поль как раз зазвонили к заутрене, и она тут же отправилась туда, инстинктивно ища совета у Господа.

Во время службы она погрузилась в глубокие размышления, которые были сродни молитве, и долго стояла на коленях, не замечая, что происходит вокруг. Наконец она поднялась, торопливыми шагами пересекла храм и вышла.

Рассвело. Прохожих на улице прибавилось. Клотильда твердым шагом направилась к улице Паве.

Послал ли ей Господь совет, о котором она молила?

У нее были два друга, два честных человека, которым она всецело доверяла.

Одним был господин Бюэн, начальник тюрьмы, который всегда относился к Клотильде с отцовской нежностью. Но повернув на улицу Паве, она отчего-то остановилась.

Девушку обуревали сомнения. Что она скажет господину Бюэну? Как-никак, он – представитель власти, и сейчас над ним нависла угроза административного взыскания. Клотильде было многое известно; кое-что она знала и о вчерашнем скандальном побеге. Вдобавок ко всему сбежавший был Клеманом, иначе говоря – принцем Жоржем!

Разве можно было обсуждать с господином Бюэном эту больную тему? Но каким образом ей удастся не затронуть ее? И что, спрашивается, из того, что она знает, можно сказать ему, а что лучше скрыть?

Ведь правда – всегда одна.

А если вдруг нужно выбрать из частностей, что составляют эту правду, один маленький кусочек, то кто тут поможет выбрать его?

Проходя мимо ворот тюрьмы, Клотильда взглянула на дверной молоток, но не отважилась взяться за него.

Задумавшись, она пошла дальше.

Вторым ее другом был доктор Абель Ленуар.

Он был даже больше чем другом – он был ее доверенным лицом.

Мужество вернулось к Клотильде, пока она поднималась к Королевской площади, собираясь выйти на Бульвары.

Доктор Абель являл собой пример замечательного исповедника и идеального друга: он любил Жоржа, он был безусловно предан его матери, он лучше многих других ориентировался в лабиринтах древнего рода де Клар и вдобавок давно и всей душой ненавидел Черные Мантии.

Вся его жизнь оказалась подчиненной этой ненависти!

Клотильда назначила свидание Жоржу у доктора Абеля: теперь вы понимаете, насколько она ему доверяла.

Во всем Париже не нашлось бы для нее лучшего и более надежного убежища, и однако она не стала сворачивать на улицу Бонди, где жил доктор. Она шла все прямо и прямо, она уже миновала театры, и вид у нее бьи очень и очень воинственный.

У Сен-Мартена она остановила фиакр и сказала кучеру:

– На улицу Пигаль.

– Какой номер? – уточнил кучер.

– Поезжайте, я вас остановлю!

На улице Пигаль жил принц Жорж де Сузей.

К кому же торопилась Клотильда – к нему или к его матери?

Но нет, фиакр проехал мимо особняка де Сузеев. Значит, девушка направлялась не сюда? Но куда же?

Было очевидно, что решение принято ею давно – еще в церкви Сен-Поль. Клотильда отлично знала цель своей поездки, но если бы кто-нибудь попросил ее обозначить эту цель словами, она скорее всего ответила бы: «Не знаю!» – и была бы при этом совершенно искренна.

В самом начале улицы Пигаль она остановила фиакр и расплатилась с кучером, а потом пешком спустилась по бульвару к площади Клиши. Завернув за угол, она заметила напротив кладбища ярмарочные балаганы и замерла на месте, изумленно шепча:

– Возможно ли? Неужели я в самом деле спешила сюда?

XIX СЮДА

Сюда – это значит в фургон бедолаги Эшалота, с которым мы расстались в тот миг, когда Пистолет, сильно опоздав, все-таки пришел на назначенную встречу. Итак, мадемуазель Клотильда сначала спрашивала себя, не зайти ли ей к начальнику тюрьмы. Затем она было собралась к доктору Абелю. И наконец, ей захотелось взяться за дверной молоток у особняка де Сузеев. Но кто из нас не обманывает себя в часы больших потрясений?

Выйдя из церкви Сен-Поль, девушка немедленно пустилась в путь, желая отыскать Лиретту.

Мысли о ней тяжким грузом лежали у Клотильды на сердце.

Вздрогнув, она огляделась по сторонам. Ни души. Первые лучи бледного зимнего солнца освещали спящую ярмарку.

Позади балаганов она заметила свалку, что неизбежно сопровождает любое ярмарочное кочевье: неопрятная мешанина самых невероятных предметов.

– На артистов надо смотреть со зрительских скамеек, – скажет вам старушка-великанша или же Геракл преклонных лет, черпая из треснувшей миски похлебку.

Эти Авгиевы конюшни являются кулисами того самого театра, партер которого, если верить афишам, бывает ежедневно забит иностранцами – русскими князьями и индийскими набобами.

Среди всех этих дощатых дворцов с лепниной, держащейся на столярном клею, без сомнения, самым жалким было «заведение» Эшалота.

Клотильда узнала его с первого взгляда, но тем не менее не двинулась с места. Мы сказали – «дворцы», однако на пороге настоящего дворца Клотильда наверняка была бы куда менее застенчива.

Здесь же она оробела.

Она боялась увидеть, боялась узнать.

Она издали смотрела на тонкие стенки, за которыми, быть может, таилась ее судьба.

…За тонкими же стенками все было так, как и прежде, только Эшалот уже храпел, наслаждаясь упоительными нарядными снами, а Лиретта и Пистолет сидели в крошечной комнатке девушки.

Мы не собираемся сейчас детально заниматься этим незаурядным персонажем, который в один прекрасный день займет важный пост в заведении, размещающемся на Иерусалимской улице, и, победив и убедив полицию, смело поведет ее по тернистому пути борьбы с ворами и убийцами. Мы поговорим о нем чуть позже – в главе, повествующей о последней и смертельной битве между доктором Абелем и полковником Боццо.

Пока же Клампен по прозвищу Пистолет, будущий начальник полиции общественной безопасности – всего лишь зеленый парижский юнец, хотя и показавший большие способности и накопивший немало знаний.

Этот молодой человек, которому недавно отказали в должности с окладом в тысячу двести франков, смутно надеялся, что однажды проснется министром…

Не улыбайтесь, но если хотите, держите пари.

Итак, это был миниатюрный юноша с кудрявыми волосами и ясным лицом, похожий на Иоанна Крестителя. Сразу было видно, что при случае он отлично почувствует себя во фраке, в том самом фраке, что так часто стесняет людей богатых и знатных.

– Вот все, что нам было нужно, – говорил он мадемуазель Лиретте, которая слушала его, словно оракула. – Теперь вы знаете все, что и должны были знать. Приходите к доктору Абелю ровно в восемь, а в остальном положитесь на меня.

– А одиннадцатый камень? – спросила Лиретта. Пистолет встал, пожимая плечами.

– О таких вещах, – сказал он, – не стоит говорить громко в доме, который похож на корзинку для пикников. А вы говорите – и совершенно напрасно. Тайник уже давным-давно пуст, я в этом уверен. Но у меня есть дела в особняке Фиц-Роев, и для очистки совести я подниму заветную плиту… Имейте в виду, что в моем платье вы очаровательны. Когда станете принцессой, непременно подарите мне часы, их не хватает в моем наряде.

Одним прыжком он перемахнул через порог и умчался вдаль, как молодой олень.

Лиретта, остановившись в дверях, следила за ним взглядом, полным почтительного восхищения, будто он был ее солидным, взрослым, исполненным опыта покровителем. Но лицо ее приняло совершенно иное выражение, как только она заметила неподвижную, мертвенно-бледную молодую женщину, что стояла, опираясь рукой о стенку соседнего балагана.

– Клотильда, – прошептала Лиретта, не веря своим глазам. – Как это ни невозможно, но это мадемуазель Клотильда!

Мадемуазель де Клар стояла совершенно неподвижно, но Лиретта вдруг заметила, что та покачнулась. Лиретта бросилась к ней и успела подхватить.

– Вы пришли повидать меня, Клотильда? – спросила она.

В потемневшем взоре мадемуазель де Клар читалась неуверенность. Вместо ответа она тоже задала вопрос:

– Почему ты одета как дама?

Лиретта покраснела – по всей видимости, от удовольствия. По ее лицу промелькнула тень триумфа.

Мадемуазель де Клар попросила едва слышным голосом:

– Отведи меня в дом.

Лиретта послушно взяла ее под руку. Она была сильной девушкой и скорее отнесла, чем привела Клотильду в крошечную комнатку, где и было сшито ее чудесное шелковое платье.

– Вас лихорадит, – сказала Лиретта. Мадемуазель де Клар хотела было сесть на кровать, но ее и впрямь била лихорадка; голова у нее пылала, и она невольно прилегла, тихо шепча:

– Как она теперь хороша! Напрасно я пришла сюда: я больше уже не сомневаюсь. Он любит ее. И она… Да-да, ее судьба – у меня в руках!

Глаза ее закрылись, а пальцы невольно судорожно сжали бумаги, спрятанные на груди.

Лиретта заботливо устроила ее на своей узенькой постели и нежно поцеловала в лоб. На глаза ей навернулись слезы жалости, однако красота ее сияла, будто ореол победы.

Она побежала будить Эшалота и, тряся его за плечо, то и дело повторяла:

– Он любил меня! Она сама мне это сказала! Жорж, ах, Жорж!

– Ах! Ах! – ворчливо повторил сонный Эшалот. – Изволь немедленно оставить меня в покое, если только ты не собираешься сообщить мне тайну моего рождения…

– Папочка! – прервала его Лиретта. – Скорее вставайте и идите со мной!

Она увлекла его к себе в комнатку и объяснила:

– Я непременно должна быть у доктора Абеля, а эта девушка была добра ко мне почти так же, как вы. Я доверяю ее вашим заботам, берегите ее. Мы с ней соперницы, но я люблю ее от всего сердца!

XX СПАЛЬНЯ АЛЬБЕРТА

В этот час, час еще очень ранний, маленький особняк де Сузеев на улице Пигаль крепко спал в глубине своего садика. Даже госпожа Майер (родом из Пруссии), каждое утро разносившая новости о своих хозяевах всем окрестным поставщикам и лавочникам, поднималась гораздо позже других кухарок в квартале.

Жорж спал у себя в спальне, и сон его был неспокоен. Не знаю уж, что его разбудило, может, приснилось что-то дурное, но только он сел вдруг на кровати и огляделся вокруг.

Трудно себе представить более открытое и очаровательное лицо! Рассеянный его взгляд упал на руку, сердце у него сжалось, и он воскликнул:

– Ах, Господи! Да я же уже не в райской тюрьме де ла Форс! Бедный господин Бюэн! Пока я еще не знаю, что означают все эти тайны и умолчания, но я обязательно женюсь на моей милой красавице Клотильде, и я нахожу это замечательным! Как же она хороша! И как меня любит!

Левой рукой он хотел что-то взять с ночного столика, и пальцы его нащупали несколько увядших цветков.

Лицо его будто осветил луч солнца, и он улыбнулся.

И стремительно отдернул руку, хотя у фиалок нет шипов.

– Как она похорошела! – прошептал он, и глаза его затуманились.

(Понятно, что говорил он не о Клотильде.) Затем он задумчиво продолжал:

– Как выросла! Она уже почти девушка! Взгляд ее глаз, робкий и одновременно нежный, слепил меня, пока Клотильда говорила мне о своей любви. Милая, добрая Клотильда, мужественная моя девочка! Я хочу любить тебя. Клянусь, я хочу тебя любить!

Да, конечно, он не лгал, однако рука его потянулась к букетику фиалок.

– И все из-за одного дурацкого воздушного поцелуя, который я послал ей, когда она танцевала на канате! Она была тогда совсем малютка! Что ж, сам виноват, нельзя посылать воздушных поцелуев! Она вернула мне его, хотя зал был битком набит публикой. Мне стало стыдно, но как же я был счастлив!

Он вздохнул аромат цветов, а потом закрыл глаза, будто бы желая полнее им насладиться.

– Такой пустяк, а я растроган, как полсотни трубадуров… И все-таки воздушный поцелуй не дает ей на меня никаких прав… Не дает? Но почему же тогда на протяжении долгих месяцев – ведь прошло уже больше года – воспоминание о ней преследует меня? Я полагаю, Бог меня простит, что она не принесет мне свой букетик на край света: это будет похоже на преследование. Войдите…

Он поцеловал букетик, прежде чем спрятать его у себя на груди.

Вошел Тарденуа и доложил, что госпожа герцогиня желает немедленно видеть Жоржа. Старый слуга еще не кончил говорить, а Жорж уже вскочил с постели.

– Что Альберт? – спросил он.

Тарденуа печально покачал головой и ответил:

– Госпожа герцогиня не позволяет навестить его нынче утром, а так бывает, когда ему плохо.

Жорж мгновенно привел себя в порядок и последовал за Тарденуа. Они миновали длинный коридор и подошли к двери, открыв которую, лакей объявил:

– Господин герцог!

Еще вчера Жоржа титуловали принцем.

Неужели сегодня стало два герцога?

Он шагнул в большую комнату: оба окна в ней были закрыты ставнями, а занавески алькова спущены.

С первого взгляда было ясно, что тут помещается больной: у страдания свой запах, и его не спутаешь с ароматом счастья.

Госпожа герцогиня – печальная, бледная, усталая, после бессонной ночи, но, несмотря на это, очень красивая – сидела возле камина, где едва тлел огонь. Возле нее на маленьком столике стояла погашенная лампа и лежал молитвенник, вечный ее спутник.

Жорж быстро подошел к матери и хотел склониться к ее руке, но она нежно обняла его и поцеловала сперва в лоб, а потом, истово и страстно, в плечо покалеченной руки.

– Всем твоим страданиям виной я, – произнесла она.

– Альберту хуже, матушка? – спросил Жорж.

– Нет, ибо хуже может быть только смерть, – печально отвечала она. – Ты видел его вчера вечером?

– Да, – тихо ответил Жорж.

– И узнал? – смертельно усталым голосом спросила герцогиня.

– Матушка, – прошептал он, бросив взгляд на кровать, – мы порой думаем, что больной спит, но на самом деле он все слышит. Будьте осторожнее.

Анжела медленно кивнула.

– Однако нынче утром он нас не услышит, – убежденно сказала она. – Разве я могу отказать ему? Сегодня ему пришла фантазия выйти из дому.

– В таком-то состоянии?! – вскричал Жорж. – Но раз уж мы одни, то скажите, чем он болен?

– Ты ведь очень его любишь? – спросила Анжела вместо ответа.

– Кроме вас, я никого в мире так не люблю! – воскликнул Жорж.

– Даже свою невесту? – грустно спросила герцогиня.

Жорж покраснел. Госпожа де Клар продолжала, тоже разрумянившись:

– Но я позвала тебя не для того, чтобы поговорить о нашем дорогом больном. Мы очень редко беседуем с тобой, Жорж. Когда мать видит, как тает ее сын, как он умирает… Представь себе, мне было показалось, что его отравили… Но я сказала себе: это кара Господня! Ты же помнишь, каким он был сильным, веселым, как безумствовал прошлой зимой… Мне кажется, я и до сих пор слышу его смех, а потом он и сам появляется на пороге – такой жизнерадостный, пышущий здоровьем… – Голос герцогини медленно затихал, пока она совсем не умолкла.

Две слезинки скатились по щекам Жоржа, голос его задрожал, и он прошептал:

– Вы сказали: отравлен…

– Нет, я по своему обыкновению фантазирую. Доктор уверяет, что я потеряла голову и что если на одного из вас и посягнут убийцы, то…

Она замолчала, и Жорж закончил за нее:

– …то, слава Богу, не на Альберта!

Холодная рука Анжелы коснулась его лба.

– Ты же слышал, – сказала она с нетерпением, – я не хочу, чтобы мы сегодня говорили о нем! Он, всегда он! Только он! Временами я его почти ненавижу!

Жорж смотрел на нее с улыбкой, и она в раздражении топнула своей изящной ножкой.

– Ты не веришь мне! – вскричала она. – Но я говорю истинную правду! Сколько раз я готова была его возненавидеть!

Ее остановил готовый сорваться с губ Жоржа протест, но тут же она продолжила:

– Он всегда со мной спорил! Еще в детстве он стал моим господином. Существует ли в этом доме что-нибудь, кроме его повелений?

– Но он имеет право повелевать… – вставил Жорж, всей душой желая успокоить ее гнев.

– Право? – переспросила герцогиня с таким странным выражением лица, что Жорж застыл с открытым ртом.

Она опустила глаза и продолжала, чуть покраснев:

– А ты, ты всегда был мне послушен, Жорж, дитя мое! Дорогое мое дитя! Ты жертвовал ради меня своими детскими прихотями! Ты опережал мои просьбы, старался угадать мои желания, ты любил меня…

– Но он тоже, матушка! – возразил молодой человек.

– Не знаю. Тираны вообще не умеют любить, – медленно проговорила герцогиня и продолжила: – Я ведь сказала тебе, что не хочу говорить о нем. С ним я никогда не расставалась, а ты, ты был далеко, был в изгнании…

– Но ради моей же пользы… – прошептал Жорж.

– Конечно… это правда, я так за тебя боялась… – говорила герцогиня де Клар.

Она вновь замолчала. В ней происходила мучительная борьба.

Когда-то, у смертного одра герцога Вильяма, она могла сказать с чистым сердцем: «Я никогда вам не лгала!»

Но была ли ее совесть и теперь не запятнана ложью?

История прекрасной Анжелы де Тюпинье де Боже не была слишком длинной.

Спустя недолгое время после смерти своего мужа герцогиня Анжела, которую, оспаривая законность ее брака, отказывалось принимать семейство де Клар, нашла себе убежище у благородной и несчастливой принцессы Эпстейн (Ниты де Клар), тетушки последнего герцога. Произошло это благодаря вмешательству доктора Абеля Ленуара.

Невероятно богатая и щедрая принцесса привязалась к Анжеле и дала ей как раз столько денег, сколько та должна была получить после смерти супруга, если бы имела на руках свидетельство о браке.

Доктор Абель Ленуар поместил возле Анжелы двух самых преданных слуг ее покойного мужа: Тарденуа и Ларсоннера.

Когда Анжела перебралась в дом принцессы, с нею вместе там поселились два мальчика, почти сверстники, один из которых был, несомненно, наследником де Кларов.

Но вот кто из них?

Принц Жорж, которого звали тогда Клеманом и который вернулся от отцовской родни, лишившись одной руки в замке дю Бреу в Бретани, был для всех герцогом. Второй же мальчик, Альберт, не интересовал никого, кроме доктора Ленуара, который часто тайком целовал его.

Но пока доктор боролся с несчастными последствиями пытки, которой подверг несчастного ребенка свирепый зверь Тюпинье, мнение, царящее в доме, переменилось.

Лгать можно не только словами.

Доктор знал, что первый сын Анжелы, его сын, был назван Клеманом.

В силу сложившихся обстоятельств и при жизни герцога Вильяма, и после его смерти оба мальчика находились на попечении одной лишь Анжелы.

Тарденуа было также известно, что маленький герцог, который родился в Глазго, получил имя Альберта.

Стало быть, им переменили имена.

Но Анжела ли их поменяла?

Что же касается третьего имени, Жорж, то тут не было никакой тайны – по крайней мере для всех домашних.

Оно было выбрано самим доктором после того, как несчастный Клеман, оправившись после потери руки и привыкнув к протезу, который теперь заменял ее, стал женихом Клотильды де Клар.

Человеку по имени Клеман невозможно было бы появиться в доме Адели Жафрэ; впрочем, даже отказавшись от своего прежнего имени и, образно говоря, оставив его в особняке де Сузеев, молодой человек не мог быть полностью уверен в том, что ему удалось обмануть Кадэ-Любимчика, переодетого старухой.

Слишком уж долго и хорошо они друг друга знали, чтобы обмануться.

Но особенность этого странного карнавала, на котором мы с вами присутствуем, как раз и состояла в том, что переодевания никого не обманывали.

Обе стороны сражались, выложив на стол все свои карты; прятали они их только от чужаков: банда Кадэ опасалась закона и полиции, а соратники доктора Ленуара вовсе не желали вмешательства в свои дела людей с Иерусалимской улицы.

Мы лишь рассказчики, мы не судьи.

Если кто-то сочтет, что вокруг двух молодых людей слишком уж сгустился туман, то мы будем только довольны: значит, нам удалось верно передать сложившееся положение.

Итак, ни один человек в мире, не исключая Тарденуа, Ларсоннера и даже доктора Абеля, чей отцовский инстинкт указывал ему то на Жоржа, то на Альберта, не знал правды. Не знали ее и Жорж и Альберт. Герцогиня Анжела никому не открывала этой тайны.

XXI ЖОРЖ

Мы бы не хотели, чтобы наши многоуважаемые читатели посчитали доктора Абеля Ленуара, избегавшего обращаться за помощью в полицию, сумасшедшим. Уверяем вас, что его поведение нам кажется совершенно естественным.

Хотя мы согласны, что избранный им способ действий был и впрямь весьма сложен, дорогостоящ и опасен.

Говоря откровенно, любой полицейский сделал бы эту работу куда профессиональнее и быстрее.

Настало время воздать должное французской полиции, ибо она заслужила свою славу. Вся Европа завидует нашему сыску, но большинство обывателей дрожит от одной только мысли, что им могут предложить стать сыщиками.

Однако доктор добровольно занялся этой работой, значит, он был безоглядно отважен.

Но вернемся к нашему рассказу.

Последние слова герцогини, обращенные к Жоржу, сидевшему напротив нее в спальне Альберта, звучали так:

– Ты прав, сын мой, я очень боялась за тебя.

Она говорила о первом исчезновении Жоржа, когда она сама спрятала его у камнереза на кладбище Монмартр, откуда и выкрал его Кадэ-Любимчик в ту самую ночь, когда в своем особняке на улице Культюр скончался герцог де Клар.

– Ты прав, – повторила она, – в твоих интересах я отдаляла тебя от себя. Но какие же вы разные! Альберт постоянно был со мной, и пока ты страдал вдали от матери, он купался в лучах любви и нежности. Но даже мальчиком он был послушен лишь тирании собственных прихотей. И вот теперь ты полон юных сил, сын мой! А он умирает… Это ли не Божья кара?

– Кара за что? – спросил Жорж.

Анжела хотела было ответить, но промолчала.

– Открой окно, – попросила она через некоторое время, – мне душно.

Отворенные ставни позволили увидеть сад со старыми тенистыми деревьями, а за деревьями – задворки улицы Ларошфуко: высокие стены домов, по большей части глухие, без окон.

Трудно было найти в Париже более уединенное место.

В спальню ворвался живительный утренний воздух.

– Расскажи мне, что было вчера вечером, – попросила герцогиня. – Все обошлось благополучно?

– Брачный контракт подписали с оговоркой об отсутствующих документах, – ответил Жорж.

– Я не об этом. Тебя узнали? – спросила герцогиня, и в ее голосе послышались тревожные нотки.

– Раз я узнал Тюпинье, то и он должен был узнать меня, матушка… Скажите же, что именно вас интересует? – обратился к матери Жорж, готовый изложить все подробности вечера в особняке Фиц-Роев.

– Если он узнал тебя, я не хочу, чтобы ты подвергал себя опасности, – сурово проговорила герцогиня. – Все кончено, и кончено бесповоротно. Я уже говорила тебе о настоящей цели этой комедии… Ах, если бы доктор поверил мне! Тогда он обязательно постарался бы оградить тебя. Да еще эта странная история с молитвой, которая должна была помочь отыскать бумаги старого Морана. Ведь у него были свидетельство о моем браке и твое свидетельство о рождении.

– Мое? – добродушно переспросил Жорж. – Мое свидетельство о рождении? А вы не ошибаетесь, матушка?

Госпожа де Клар не ответила.

Она вновь побледнела и казалась еще более взволнованной, чем вначале разговора.

Жорж заметил ее бледность и не стал настаивать.

– Матушка, – переменил он тему разговора. – Наша прелестная милая Клотильда не знает ни слова из этой молитвы… Но как вы ее полюбите, когда она будет жить с нами.

– Конечно, – согласилась госпожа де Клар, стиснув зубы, – нужно, чтобы я полюбила ее… если она будет жить с нами!

– Что вы имеете в виду, матушка? – удивился молодой человек.

– Ничего! – ответила Анжела с внезапным гневом. – Продолжай; значит, она отказалась прочитать тебе свою молитву?

– Нет, дело тут в другом. Она готова исполнить любое мое желание, но молитва эта ей неизвестна. Нас обманули. Семейство Жафрэ предложило мне в жены вовсе не дочь Морана Стюарта… Впрочем, еще неизвестно, кто кого обманывает, – я ведь тоже не сын принца де Сузея, герцога де Клара.

Госпожа де Клар прошептала побелевшими губами:

– Что ты знаешь об этом?

– Клянусь честью, ничего! – воскликнул Жорж, рассмеявшись. – Во всяком случае, относительно себя. Однако я надеюсь, что вы мне в конце концов все объясните… может быть, даже сегодня! Скажите же, матушка, кто я на самом деле?

Госпожа герцогиня не была готова к такому вопросу. Ей казалось, что Жорж никогда и ни в чем не должен спрашивать у нее отчета.

Она отвела глаза и пробормотала с видимым смущением:

– Но я говорила совсем о другом, мой милый. Ты тут совершенно, ни при чем. Я всего лишь хотела спросить, откуда ты знаешь, что юная Клотильда не дочь Морана Стюарта?

– Ах, вот вы о чем, – отвечал Жорж, покраснев в свою очередь. – Видите ли, мне кажется, что…

Он замолчал, а потом нехотя продолжал:

– Я не слишком-то люблю рассказывать вам, матушка, о временах, когда я был в Бретани. История эта длинная и невеселая…

Госпожа де Клар опять прервала его.

Похоже, ее давно уже занимала некая мысль. Мысль, которая не давала бедной женщине покоя, но которую она почему-то боялась высказать.

– Господи, вдобавок еще и девушка не та! Да когда же кончится эта комедия?! Дело зашло уже слишком далеко, тебе грозит опасность!

– Прежде вы не называли все это комедией, матушка, а ведь прошло уже целых три месяца. Мы с Клотильдой любим друг друга, – серьезно проговорил молодой человек.

Похоже, госпожа де Клар не слышала его слов. Во всяком случае, она сказала ровным тоном, как если бы Жорж вообще ничего ей не говорил:

– Дитя мое, больше вы не пойдете в особняк Фиц-Роев.

Жорж удивленно посмотрел на нее и спросил:

– Хорошо ли вы подумали, матушка, прежде чем предложить мне это? Да разве могу я теперь отступиться? Ведь подобное поведение бесчестно. Я многим обязан Клотильде. Без нее я спал бы сейчас вечным сном на маленьком кладбище в Бретани. Она любит меня…

– А ты? – очень тихо спросила Анжела, гневно нахмурив брови. – Ты любишь ее?

– Я только что сказал вам о своей любви, матушка, но вы не пожелали услышать меня, – напомнил Жорж матери свои слова.

Анжела поднялась с кресла.

На лице ее читалось безнадежное отчаяние.

– Ах, – сказала она. – Ты любишь ее. Значит, мы обречены!

И вдруг из груди ее вырвался душераздирающий крик:

– Значит, ты убьешь его! Ты! Ты! Ты отнимешь у него его скудное счастье! Все для тебя! Ничего для него! Что он сделал Господу, чтобы быть настолько несчастным?! У него не осталось ничего, кроме жалкой капельки крови в жилах. И вот ты вернулся и лишаешь его даже этой последней капли! Она нужна тебе! Не лги мне, не лги! Ты отлично знаешь, что он умирает от любви к ней!

Жорж не успел подхватить герцогиню, и она упала в кресло. Молодому человеку показалось, что его мать лишилась чувств.

Напуганный, он уже собирался позвать на помощь, но бледная как мел Анжела остановила его.

– Нет-нет, – прошептала она, – побудь со мной. Мне никто не нужен, кроме тебя. Ты же видишь, я говорила, как безумная. Но я так несчастна! Послушай меня! Ты ведь не сомневаешься, что сердце мое отдано тебе… и ты этого заслуживаешь… Жорж! Милый Жорж! Ты так добр, и ты так любишь нас! Ты нас пожалеешь!

Ледяными губами она прикоснулась ко лбу Жоржа, который стоял подле нее на коленях, и дрожащим от слез голосом проговорила:

– Ты здесь хозяин. Не знаю, простит ли меня господь, но ты – мой сын, и ты не должен отвергать меня. У нас с Альбертом нет ничего. Все принадлежит тебе, одному только тебе! Ведь ты – настоящий герцог де Клар.

– Матушка! Во имя неба! – молил Жорж, нежно обнимая ее. – Зачем вы так со мной говорите? Я не верю вам! Не надо меня убеждать в невозможном!

– Ты сомневаешься в моих словах, Жорж? Спасибо тебе за это! Но я говорю правду, клянусь тебе! Альберт ни в чем не виноват. Господи, Господи, если уж нужно кого-то карать, то карай меня! Я живу им, он – моя душа… Выслушайте меня, господин де Клар! Выслушайте меня, мое дитя, дорогое мое дитя! Знаешь ли ты, сколько слез я пролила возле ваших двух колыбелей? Но я не хотела, поверьте, совсем не хотела красть ваше имя, ваши титулы, ваше состояние! Но чего же я добивалась? И чего добиваюсь сейчас?

Она резко откинула голову назад, вырвавшись из объятий Жоржа, и вскричала с тоской:

– Не знаю! Я не знаю! Я погибшее создание! Альберт умрет – вот все, что я знаю. И я не могу его спасти даже ценой моего бедного разума!

Она замолкла. Молчал и Жорж.

Когда она вновь заговорила, голос ее был едва слышен:

– Жорж, – сказала она, – сын мой, могу ли я надеяться на вас? Я люблю вас. Горе, которое я вам. причинила, едва не стоило мне жизни. Но то, как я обожаю Альберта, невозможно выразить словами. Альберт! Он гордость моя, он мой господин! Презирай меня, Жорж, презирай, ибо я это заслужила, но только спаси его! Молю тебя, верни мне моего сына, верни мне мое сердце!

И она упала на колени перед Жоржем, который тоже стоял на коленях и не успел ей помешать. Поистине, сцена была душераздирающая, достойная того, чтобы быть увековеченной скульптором.

Жорж рыдал – по-детски, захлебываясь слезами.

Наконец, немного успокоившись, он поднял мать и усадил ее в кресло. Он покрывал ее лицо поцелуями, Повторяя:

– Но я давным-давно знаю это! Давным-давно! И люблю его почти так же, как любишь его ты, но только ради тебя и только благодаря тебе… Матушка, я люблю тебя так же, как ты любишь его!

Она посмотрела на него с изумлением и восхищением.

Он рассмеялся и продолжал:

– Имя, титулы, состояние – все это, возможно, и принадлежит мне, но разве можно отнять у него благородство, красоту, гордость?

– Нет-нет! – принялась горячо спорить с сыном герцогиня. – Ты благороднее его, ты красив, добр, ты достоин своего имени, своего богатства…

Жорж сказал:

– Если все это и вправду принадлежит мне, то я готов завтра же отдать вам…

– Нет! Мы не примем такой дар! – возразила госпожа де Клар.

Он сел подле нее, и голос его был исполнен искренней нежности, когда он сказал:

– Матушка! Все думают, что герцог он, и я тоже так думаю. Не надо убеждать меня в обратном Я не смею не верить вам, и все же готов поклясться, что герцог он.

Анжела жестом попросила его замолчать.

– Я благодарю вас, сын мой, но обсуждать тут нечего. Поговорим лучше о другом. Итак, вы по доброте душевной, не ставя себе это в заслугу, предлагаете нам с Альбертом свое состояние, принадлежащее вам по праву. Однако поймите, умоляю вас: мы в нем не нуждаемся, ибо для нас сейчас главное – это сохранить жизнь. Есть вещи, которые дать невозможно.

– Я не знаю ничего в мире, что я не отдал бы вам, матушка! Неужели я вам настолько чужой, что вы должны умолять меня?!

Она взяла его руку и поднесла к губам.

– Что вы делаете?! – вскричал он.

Она обняла его и повторила дрожащим голосом:

– Есть вещи, которые дать невозможно… Ты ведь сказал, что она любит тебя?

Жорж опустил голову.

Госпожа де Клар, пожирая его взглядом, прошептала:

– Теперь ты и сам понимаешь, что предлагаешь нам невозможное.

Оба умолкли.

Наконец Жорж прошептал:

– Любящее сердце не обманешь. Она боится вас, матушка, и вчера вечером я сказал ей: «Дай Бог, чтобы мне не пришлось выбирать между тобой и моей матерью!»

XXII ЖЕРТВА

Прошло несколько минут. Госпожа герцогиня де Клар и ее сын по-прежнему сидели друг подле друга, и голова Анжелы покоилась на плече Жоржа. Она слышала, как бьется его несчастное, но благородное сердце.

– Я не знаю ее, – говорила герцогиня, – но я ее ненавидела, потому что она была приманкой – приманкой для вас двоих. Ты сказал мне, что она была рабой, – и я простила ее. Ты сказал, что она спасла тебе жизнь в Бретани, – и я благословила ее. Она ведь красива, не так ли? Да, конечно, раз Альберт ее выбрал… Мой Жорж, бедное мое дитя, никогда и ни от кого еще не требовали подобной жертвы…

– Но вы ошибаетесь, матушка, когда говорите о жертве, – тон Жоржа стал теперь суровым и холодным. – До сих пор я полагал, что люблю Клотильду, и может быть, так оно и есть. Однако никогда прежде не решался я заглянуть в глубины своего сердца…

– Не старайся уменьшить мою благодарность! – вскричала Анжела.

Некая горестная мысль омрачила красивое лицо Жоржа.

– Я боюсь заглянуть в эти глубины, – прошептал он.

Герцогиня же продолжала:

– Альберт не похож на тебя, он растрачивал свою юность на безумства и прихоти, и я надеялась, что его обойдет беда, обычная для слишком чувствительных людей: любовь. Но я обманулась в своих ожиданиях. Ловушка, в которую ты угодил, была расставлена на улице Виктуар, в доме девиц Фиц-Рой, и если бы не ты, не твоя братская преданность, его бы арестовали за убийство. Эта девушка, Клотильда, отвергла его, потому что любит тебя, – и вот спустя всего несколько недель Альберт изменился до такой степени, что я то и дело восклицаю в горестном изумлении: Господи, да он ли это? Ты же помнишь, каким он всегда был живым, веселым, остроумным, полным сил: он всегда был готов на любую проказу… жизнь била в нем ключом. Однако муки неразделенной любви быстро довели его до изнеможения. Молчаливый, мрачный, отчаявшийся, он так исхудал, что я стала опасаться за его жизнь; мне даже показалось, будто его отравили. Доктор Абель, который чудесным образом исцелил твои раны, отступил перед его недугом, хотя…

Она запнулась. Казалось, она боится сказать лишнее.

– Хотя доктор с отцовской нежностью любит Альберта, – закончил Жорж ее мысль.

– Да, он любит вас обоих, – подхватила Анжела. И это было правдой.

– Но, матушка, как же вы допустили, чтобы болезнь зашла так далеко? – спросил Жорж.

– Тайну моего несчастного Альберта я узнала только этой ночью, – ответила Анжела. – Разумеется, кое о чем я догадывалась и раньше, однако свое сердце он раскрыл мне лишь вчера, когда сказал: «Сегодня подписали контракт, не так ли? Я чувствую себя так, будто они подписали мой смертный приговор». И прибавил: «Когда я вошел нынче в спальню Жоржа, в моем кармане был нож…»

– Боже! – с ужасом воскликнул Жорж. Анжела закрыла лицо руками.

– Напрасно я это сказала, – пробормотала она. – Ведь мальчик собирался убить себя. Я в этом совершенно уверена.

– Бедный, бедный мой брат! – воскликнул Жорж, и слезы показались у него на глазах. – Вы хорошо сделали, что рассказали это, матушка. Как же он страдает, как глубоки его муки… но он не нанес мне удар, нет! Напротив: он по обыкновению был очень добр и нежен со мной…

Жорж посмотрел на госпожу де Клар.

– Я отдал бы жизнь и за меньшее, – сказал он полушутя.

И, видя испуг в материнских глазах, прибавил:

– Я выразился неудачно, я не хочу вас огорчать…

– Это было бы первым моим огорчением, которое ты мне доставил! – воскликнула Анжела в искреннем порыве чувств.

– Матушка, – прервал ее Жорж, – я нахожусь в затруднении и ума не приложу, как мне поступить. Вы считаете меня героем, а я между тем испытываю почти что угрызения совести. Я хочу, чтобы вы знали: моя возможная скорая женитьба…

Герцогиня перебила его, спросив взволнованно:

– Ты полюбил другую женщину?

Жорж насупил брови и тихо ответил:

– Если бы такое случилось, я постарался бы вырвать эту любовь из своего сердца. Я не знаю, принадлежу ли я к семейству де Кларов, но я – человек чести, и я бы не воспользовался своей преданностью Альберту и вам как предлогом, чтобы забрать свое слово, данное благородной и прекрасной девушке, – девушке, которая мне доверилась. Я дурно поступил, когда сказал, что готов отдать вам жизнь, ибо такие слова не произносят вслух. Никому не позволено добровольно покидать мир и оставлять по себе траур и слезы. Но ничто на свете не может помешать мне пожертвовать ради вас, матушка, своим счастьем!

Он произнес это очень просто и поднес к губам руку Анжелы. Однако та, кажется, не расслышала доброй половины слов своего по-рыцарски благородного сына, ибо в этот момент по песчаной аллее катила карета.

– Альберт! – воскликнула герцогиня. – А мне еще столько нужно было тебе сказать!

(Время пробежало так быстро, потому что этим двоим предстояло разгадать множество загадок.)

Но вот приехал Альберт, и Анжела вновь могла думать только о нем.

– Значит, мы договорились, – торопливо заговорила герцогиня, – ты возьмешь назад свое слово. Жорж, дорогой мой, ты совершишь чудо и вернешь брата к жизни, но… как бы это точнее сказать… Ты, конечно, сделаешь все, что от тебя зависит, но в твоих ли силах сделать так, чтобы бедного мальчика полюбили?..

Она смотрела на Жоржа с волнением и мольбой.

Жорж все понял.

Он помолчал, а потом задумчиво проговорил:

– Хорошо, матушка, я постараюсь помочь Альберту.

О, бедная, милая, добрая Клотильда!..

– Но только, – прибавила Анжела, – нельзя, чтобы он хоть что-то заподозрил…

– Разумеется! – согласился Жорж с печальной улыбкой. – Я прошу вас довериться мне во всем, госпожа герцогиня. Поверьте: я умею быть деликатным… Однако не боитесь ли вы, что брат осудит меня за пренебрежение Клотильдой?

Тут маленькая дверь, расположенная слева от алькова, отворилась, и в спальню вошел Альберт. Он был так бледен, что герцогиня не смогла сдержать жалобного стона.

Жорж встал.

При виде брата Альберт отпрянул, будто его ударили хлыстом.

– Полагаю, ты не будешь ревновать, – произнес он с горечью, – если я скажу тебе, что ездил в особняк Фиц-Роев: я хотел в последний раз повидать Клотильду. Ты догадываешься, почему. Держу пари, что матушка рассказала тебе о моей несчастной любви. Но предупреждаю: не вздумай оскорбить меня сочувствием.

И он тяжело опустился в кресло, стоящее у дверей.

– А вдруг мы опоздали? – тихо спросила мать, обращаясь к Жоржу. – Смерть уже взяла его за руку.

Жорж подошел к брату.

– Не приближайся ко мне, – сказал Альберт, – слышишь? – И прибавил: – Я был добр к тебе, но больше я не нахожу в себе доброты, ибо слишком страдаю. К чему делать вид, будто я люблю того, кого ненавижу и из-за кого умираю?

Он задохнулся, вытер испарину со лба и, собравшись с силами, продолжал:

– Извините, матушка, если я опять огорчаю вас, но мне необходимо с вами поговорить!

Он повернулся к Жоржу и поглядел на него со свирепой ненавистью.

– У тебя, господин герцог, прекрасная роль; тебе, как всегда, везет. В какой-то миг мне показалось, что я получил на время этот титул лишь для того, чтобы отвести грозящую тебе опасность… не знаю, впрочем, какую именно… Все фальшиво, все двулико в этом доме, где я так страдаю и где так несчастлива наша матушка…

– Страдаешь? Ты, мое дорогое дитя?! – вскричала Анжела.

– Да, вы любили меня от всего сердца, госпожа герцогиня, вы даже слишком меня любили. Сейчас вы скажете, что я ваше счастье… Что ж, знайте: ваше счастье погибло… Проститесь с ним навсегда!

Он опять перевел дыхание. Анжела тихо плакала. Теперь Альберт обратился к Жоржу:

– Брат мой, ум мой столь же слаб, как и тело. Я солгал, я не могу вас ненавидеть, это было бы слишком ужасно… Может быть, вы поможете мне разрешить одну загадку. Нечто необычайное произошло в особняке Фиц-Роев нынче утром. Я – это не вы, мне туда вход заказан, так что я наношу свои визиты, оставаясь на улице. За тюрьмой есть место, откуда видно окно Клотильды, и я смотрю на него из-за дверцы кареты, а кучер втихомолку смеется надо мной. Хотя сегодня он не смеялся, он понимал, что привез меня туда в последний раз…

– Альберт! – рыдала Анжела. – Не говори так, прошу тебя!

– Я не знаю, что происходило у Жафрэ, – сказал Жорж, – я покинул их вчера примерно в полночь.

– Сегодня утром особняк был пуст, – сказал Альберт. – Люди видели, как мадемуазель Клотильда на рассвете ушла из дому.

– Я догадываюсь, где находится мадемуазель де Клар, – тихо ответил Жорж.

– Ах, вот как! – вымолвил Альберт.

– И вскоре я увижусь с ней, – прибавил Жорж. – Я должен сообщить вам, брат мой, что волею обстоятельств… Короче говоря, из-за семейных затруднений мой брак с мадемуазель де Клар не состоится…

– Не состоится, – эхом отозвался Альберт. Анжела пожирала его глазами. Жорж закончил:

– Вскоре я освобожусь от взятых на себя обязательств, связанных с этой свадьбой, и займусь теми делами, которые я забросил, пока готовился к женитьбе. Я рад вновь обрести свободу… Всего хорошего, Альберт.

Альберт быстро подошел к Жоржу и протянул ему руку. На его дотоле бледных щеках появилось некое подобие румянца.

– Если у вас возникли разногласия с семьей мадемуазель де Клар, то я заранее прошу у вас прощения за то, что не буду на вашей стороне. Извините, но иначе я не могу. Я тоже рад этому исходу, однако не дай вам Бог хоть чем-то обидеть мадемуазель де Клар. Имейте в виду, что в моем лице она имеет преданного и сурового защитника.

Он оживал прямо на глазах.

Жорж с меланхолической улыбкой пожал ему руку и подошел попрощаться с матерью.

– Похоже, жизнь возвращается к нему, – прошептала госпожа герцогиня. – Да воздаст тебе Господь, дитя мое, мой спаситель! Прошу тебя, доведи начатое до конца!

Она нежно поцеловала его; так она целовала одного только Альберта.

Жорж улыбнулся.

Есть на свете люди (их, впрочем, очень немного), которые с легкостью жертвуют собой. Для них это вполне естественно, и зачастую они не замечают, что в своем жертвенном порыве готовы поступиться счастьем других. Если бы не это обстоятельство, мы бы назвали их всего лишь глупцами, однако сей особого рода эгоизм делает таких людей опасными.

Жорж еще не добрался до конца переулка, что вел к улице Пигаль, а мысль о Клотильде уже завладела им целиком.

Пока он находился во власти обаяния герцогини, чья воля колдовским образом завладевала им, он видел лишь свое собственное страдание и не жалел себя, привыкнув всем жертвовать для матери.

Но Клотильда!

Теперь в нем во весь голос заговорила совесть.

У него перед глазами возникла ее ребяческая улыбка, веселая и нежная, что служила ему утешением в дни беды и горя.

Он оставил ее всего несколько часов назад, сказав: «Я люблю тебя», и все слова, которыми они обменялись во время своего долгого разговора, звучали сейчас для него горьким упреком.

Да, она вымолила у него признание, она победила его благодаря своей всепоглощающей любви, но это признание принадлежало ей по праву, и если теперь Жорж отнимет его, улыбка сменится горькими слезами.

Она, верно, пришла уже на назначенную встречу к доктору Абелю, она ждет его, полная счастья, она верит ему…

Что же сказать ей?

Как навязать ей долг, к которому она не имеет никакого отношения? Какое он имеет право требовать от нее жертвы? Разве не собирается он совершить бесчестный поступок?

Когда Жорж добрался наконец до улицы Бонди и остановился перед домом доктора Абеля, мысли его пришли в окончательное расстройство. Он не знал, что ему говорить; больше того, он уже и не хотел ничего говорить.

– Боюсь, вам не удастся повидаться нынешним утром с господином доктором, – сказал ему старый слуга Абеля Ленуара. – Со вчерашнего дня у нас сплошная кутерьма. Только что тут был господин Пистолет, ну, знаете, такой славный молодой человек, похожий на хитрую лису? Выглядел он как-то странно… Не знаю, что уж там стряслось, но, видно, что-то серьезное.

– А скажите, – нерешительно начал Жорж, – меня никто не ждет? В доме доктора, я имею в виду?

– Ну и глуп же я! – воскликнул старичок. – Ждет, конечно же, ждет! В гостиной сидит прехорошенькая девушка и сгорает от нетерпения.

XXIII ПЕСНЬ ЛЮБВИ

Слуга повел Жоржа в гостиную, ворча по дороге: – До чего же ваша новая рука хороша, не отличишь от настоящей, хоть ярлык приклеивай, что она не из костей и мяса. Доктор Ленуар – просто волшебник, и как же обидно, что он занимается чем угодно, но только не медициной! Ясное дело, правительство он свергать не собирается, но народ у нас толпится очень подозрительный. Как бы мне хотелось знать, что у них у всех за дела с нашим доктором! Приходят сюда и ваши слуги, например, господа Ларсоннер и Тарденуа, но им я совершенно доверяю, они люди порядочные, тут ничего не скажешь. Господин Ларсоннер был тут не далее как вчера. И вы думаете, зачем? Да затем, чтобы сказать: Клеман Ле-Маншо сбежал из тюрьмы де ла Форс. Ну объясните вы мне, ради Бога, какое, собственно, до этого дело господину доктору? Одно есть утешение что мы не из банды Кадэ. За это я вам ручаюсь, господин Жорж!

Он добродушно рассмеялся, остановившись перед дверью в гостиную.

Как вы понимаете, Жоржа совершенно не занимали все эти сетования.

Он поблагодарил слугу и взялся за дверную ручку.

«Я отдал бы год жизни, чтобы избежать этого свидания, – думал он. – Сам себя не могу понять: прежде мне казалось, что я мало люблю ее, а теперь лишь она царит в моем сердце… Брошусь к ее ногам, буду унижаться, умолять. Вчера вечером она сказала: „Как бы я хотела любить Альберта!..“ И я не имею права сердиться, если она дурно отзовется о матушке».

Он толкнул дверь и вошел с тем отчаянным видом, с каким бросаются в ледяную воду.

Девушка с радостным вскриком вспорхнула с кресла.

Она спешила ему навстречу, раскрыв объятия, с улыбкой столь же солнечной, как утренний свет, что заставлял сиять ее чудесные вьющиеся волосы.

Но это была вовсе не Клотильда.

– Лиретта! – пробормотал Жорж, изумленно отступая.

Ей очень шло изящное платье из черной тафты.

Невозможно передать словами, как она была хороша.

Воистину: принцессами рождаются, и эта сиротка, претерпевшая столько бед и лишений, жившая в детстве и юности как маленькая мещаночка, преобразилась от одного прикосновения шелка, которого никогда в жизни не носила, но для которого была создана.

Жорж смотрел на нее с нескрываемым удивлением.

Нет, она не превратилась в светскую даму, наша милая Лиретта, не сделалась она и пансионеркой, ее жесты не стали заученными, и у нее не прибавилось ни воспитания, ни знания приличий и светских условностей, но было в ней то, что именуется словом, которое теперь вызывает улыбку, потому что госпожа Жибу характеризует им свой чай (тот, что с корицей и горчицей), в ней было то благородное качество, которое теперь так печально обесславлено, качество, которое именуется изысканностью, и оно окружало ее будто ореолом.

Как горделива была ее нежность и как привлекательна застенчивость! Невинность взгляда ничуть не мешала утонченности, а простодушие – острому уму.

Все ее движения отличались прирожденным изяществом.

Золотом отливали ее тяжелые темные кудри, а синие глаза напоминали о девственном покое озер. Лепестки нежных, приоткрытых в улыбке губ позволяли любоваться белоснежным жемчугом зубов и обещали сладость поцелуев.

Я сказал уже, что девушка сама побежала навстречу Жоржу, ибо исполнилась мужества и уверенности в себе с тех пор, как узнала, что она – наследница дома де Клар, но внезапно замерла, охваченная сильнейшим смятением.

Жорж, наш несравненный рыцарь, увидев ее победительную красоту, мужественно встал на защиту своего бедного сердца, хотя и знал, что любит, ее, любит до безумия. Страсть подхватила его, как неодолимый прилив, подхватила и понесла.

Они стояли друг напротив друга, недвижные и немые.

Наконец Жорж прервал молчание, сказав звенящим от слез голосом:

– Я ищу Клотильду, мою невесту.

Не улыбайтесь! Слова его были полны рыцарского величия. И как истинный рыцарь он ждал тех копий, что вот-вот вонзятся ему в грудь.

Лиретта ответила ему, и голос ее прозвучал чарующей музыкой, проникавшей в самое сердце:

– Это я, я настоящая Клотильда, и я принадлежу Клеману. Вы отдали мне свой хлеб, когда я сидела у могилы моего отца, и с этого дня мы – жених и невеста.

Слезы катились у них из глаз.

Я прекрасно знаю, что любовные сцены совсем иные, но рассказываю так, как было. В этих юных и невинных душах было ничуть не меньше пыла, страсти и смятения, чем в каком бы то ни было любовном романе.

Но происходившее вовсе не было сценой из романа, ибо все сцены – лишь бледный список с живой картины.

Жорж боролся с собой изо всех сил, он не желал, не имел права быть счастливым.

Он сказал так, как будто юная Лиретта могла понять смысл его слов:

– Я должен отступиться от Клотильды ради моего брата Альберта, но Клотильде я пообещал свою любовь, и никогда я не воспользуюсь его несчастьем. Я буду жить и умру в одиночестве, клянусь!

И все же Лиретта поняла его и сквозь слезы просияла улыбкой:

– Если вы отказываетесь от меня, то и я стану жить и умру в одиночестве, ибо для меня на этой земле существуете только вы. Я живу вами и умру ради вас.

Он слушал ее с невыразимым трепетом. Он слушал волшебную песнь любви из древних сказаний. Пути к отступлению были отрезаны. А Лиретта тем временем продолжала:

– Я тоже люблю ее. Когда она была богаче и знатнее меня, она была ко мне добра, и я хочу стать ей сестрой. Если она обречена на страдание, то почему мы с вами не можем попытаться утешить ее?

Жорж позволил усадить себя на диван. Голова у него кружилась.

Лиретта устроилась на скамеечке у его ног.

Они молча ловили взгляды друг друга.

Жорж никак не решался заговорить, и Лиретта начала первая:

– В тот день я будто родилась заново. Мне кажется, что он вместил все мое прошлое. Я была маленькой, но любила вас точно так же, как люблю сейчас и как буду любить всегда. Когда нас разлучили, мое сердце осталось с вами. И я стала искать вас. Жить для меня значило думать о вас.

– Я, – бормотал Жорж, – не вправе любить тебя! Это ужасно – стать настолько счастливым. Подумай сама: если я собираюсь сказать Клотильде: «Ты обречена!» – я должен хотя бы прибавить: «И я обречен тоже!»

– Я – Клотильда, – повторила Лиретта. И прибавила:

– Я люблю вас.

И, не давая ему ответить, продолжала:

– Наша детская встреча очень важна для меня, она – точно песня, бесконечная и сладостная. Накормив меня тогда на кладбище, вы спасли мне жизнь, стали моим благодетелем. Я переставала дрожать от холода и страха, когда вы были со мной рядом. Но из-за вас я позабыла свою молитву…

– Да, правда, молитва, – прошептал Жорж, – но какое она теперь имеет значение?

– Забыла потому, что не хотела больше говорить с Господом по-латыни, ибо мне нужно было рассказать ему обо всем, что меня волновало. Когда я убежала от Жафрэ, я надеялась найти вас на кладбище. Я искала вас очень долго и горько-горько плакала. Вечером в балагане подобравшего меня циркача я, сложив ладони, молила: «Господи! Пошли мне Клемана! Пусть он будет здоров и радостен. Избавь его от всякого зла, Господи! Сделай так, чтобы я нашла его и отдала ему свой хлеб… и свою душу!»

Ее слова казались ему чарующей музыкой. Он кивал, ему было покойно, уютно…

Он не мог оторвать от Лиретты глаз – так прекрасна она была.

Лиретта торжествовала, но тихо, сдержанно, и слезы ее были сверкающими бриллиантами, что затмевали жемчуга улыбки.

– Разве Бог не исполняет детских молитв? Вы полюбите меня, Жорж. Вы отдадите мне свое сердце, как когда-то отдали хлеб. Я буду ждать… я жду. Боже мой! Да ты же любишь меня!

Сколько радости было в ее восклицании!

Жорж склонился к ней, он был не в силах противиться чудодейственному зову. Нет, Лиретта не искала поцелуя, и все же… губы их соприкоснулись, и они замерли в полувздохе счастья.

Она была королевой, и он признал себя побежденным, он принял ее закон, хмелея от ее дыхания и наслаждаясь каждой секундой их свидания.

– Видишь ли, – заговорила Лиретта, внезапно отстранившись от него и приняв благовоспитанный вид, – к счастью, кое-кто думает за нас и управляет нашими поступками… Скоро завершится странная, таинственная и опасная битва. Хозяин этого дома доктор Абель Ленуар старается ради нас. По его приказу я оделась как девушка из благородной семьи, и по его воле мы здесь сегодня встретились. Я вспомнила заветные слова молитвы, и сейчас, наверное, он обыскивает тайник. Ты знаешь господина Пистолета?

– Знаю, – улыбнулся Жорж, – это один из людей доктора.

– Ты доверяешь доктору? – внезапно спросила Лиретта.

– Больше, чем самому себе, – без малейших колебаний ответил Жорж.

– Тогда пойдем со мной. Я провожу тебя к той, кого ты называешь Клотильдой, – предложила девушка, взяв молодого человека за руку.

– К Клотильде?! – воскликнул Жорж. – Но скажи мне, почему она не пришла сюда? Где она?

– У меня, – спокойно ответила Лиретта.

– У тебя? Мадемуазель де Клар? – удивился Жорж.

– Я и есть мадемуазель де Клар! – ответила Лиретта, вставая, и добавила: – Нищий дом Эшалота – недостойное убежище для невесты твоего брата. Мы с тобой сейчас отведем ее в особняк де Сузеев.

– Мы?.. – удивленно повторил Жорж.

– Но разве ты не должен представить меня своей матери? – спросила Лиретта.

И, видя, что юноша колеблется, пояснила:

– Когда мы придем в особняк де Сузеев, госпожа герцогиня уже получит архив семьи де Кларов. Там будет и мое свидетельство о рождении, дающее мне право на имя, которое носим мы оба, мой прекрасный кузен де Клар.

XXIV ДОРОГА К РЕКЕ

Но все пошло не совсем так, как предполагала мадемуазель Лиретта.

Эшалот привык, что ему подают завтрак, как только он проснется: он должен был съесть свой жидкий суп, где можно было отыскать всего лишь несколько перьев лука, съесть непременно, даже если все луковицы навсегда исчезнут с лица земли.

Но сегодня Лиретта ушла, и некому было варить Эшалоту суп.

Эшалот, храня верность доверенному ему посту, довольно долго боролся со своим все возрастающим аппетитом, но в конце концов голод победил, и он, как рассказывал впоследствии, «отлучился всего лишь на секундочку», чтобы съесть сосиску с капустой за десять су в ресторанчике по соседству.

Блюдо это в ресторанчике умели готовить на славу, а желудок Эшалота отличался вместительностью, да и сосиски наш герой обожал. Он попросил вторую порцию, потом третью… Поглощал он их с неимоверной скоростью, однако сумел вернуться к себе в фургончик только через полчаса, где и обнаружил, что комнатка его приемной дочки пуста.

…Эшалот ушел. Клотильда открыла глаза.

Ее по-прежнему лихорадило.

Она с изумлением оглядела незнакомую обстановку и наморщила лоб, пытаясь понять, почему лежит одетая на чужой узенькой кровати. Смутное воспоминание забрезжило было у нее в мозгу, но тщетно пробовала она напрячь память и сосредоточиться.

Мысли метелью кружились у нее в голове, и она никак не могла замедлить их бег. Рассудок бедняжки заволакивала тьма безнадежности.

Она поднялась и медленно вышла из фургончика. На ярмарочной площади уже толпился народ, и многие зеваки удивленно смотрели вслед бледной хорошо одетой девушке, решительным шагом удалявшейся прочь от цирковых балаганов.

Куда она торопилась?

Клотильда и сама этого не знала.

Говорят, что в минуту помрачения и горя случай всегда подталкивает тебя к беде.

Итак, Клотильда шла куда глаза глядят.

Дорога, которую она выбрала наугад, вела ее к Сене – сперва по улице Клиши, потом через Сент-Уэн, предместья, поля… В других обстоятельствах она ни за что не смогла бы проделать такой длинный путь пешком, но сейчас она шла и шла – медленно, с трудом, однако ни на миг не останавливаясь.

Шла час, второй, третий…

Она не видела никого вокруг. Отчаяние как будто возвело вокруг нее глухую стену.

Добравшись до решетки того замка, где Людовик XVIII любил пофилософствовать с госпожой Кайла, девушка свернула направо.

Клотильда не знала, что напрямик, через поля, она быстрее достигнет реки, но инстинкт повел ее именно через поля, хотя там не было даже тропинки.

Встречные не догадывались, как она устала. Голова ее была вскинута, а поступь тверда, хотя и шла она очень медленно. Ее застывшее лицо не выдавало никаких чувств, только глаза лихорадочно блестели.

Внизу, за парком, среди полей, покрытых инеем, текла Сена.

Летом островок Сент-Уэн – нарядный, украшенный зеленью (война еще не лишила его великолепных тополей) – был любимым местом народных гуляний, где до упаду плясали и во все горло распевали песни, но зимой он выглядел весьма неуютно.

Кругом не было ни души.

Клотильда спустилась к обледенелому берегу. Холода она не чувствовала. Она села на землю возле самой воды, обняла руками колени и склонила голову.

Одна-единственная лодка виднелась на реке: бедный рыбак удил рыбу, чтобы продать ее и купить своим детям еды.

Местные жители прекрасно знали эту позу отчаявшихся.

– Милая красавица, сейчас слишком холодно! Возвращайтесь-ка домой! – крикнул он из своей лодки.

Клотильда его не услышала.

И вполне возможно, что она еще не думала о смерти.

Но мысль о ней внезапно посетила ее. Девушка посмотрела на воду, и лицо ее просветлело при мысли об этом последнем прибежище. Рыбак с лодки предостерег ее:

– Мне ведь придется вылавливать вас, мадемуазель, а мои ребятишки тем временем будут плакать с голоду.

Клотильда подняла голову. Неужели она расслышала обращенные к ней слова? Нет.

Но рука ее потянулась за бумагами из особняка Фиц-Роев, спрятанными за корсажем.

– Они не мои, – прошептала бедняжка, – прежде чем уйти, я должна их вернуть.

И она повернулась спиной к реке и вновь пошла через поля – очень медленно, высоко вскинув голову, похожая на ожившую статую.

Она не обращала внимания на усталость. Она стремилась к цели.

День уже клонился к вечеру, когда Клотильда вновь оказалась на площади Клиши, шумной и запруженной народом. Фокусники давали свое последнее представление.

Лишь возле одного-единственного балагана, балагана Эшалота, никого не было.

Впрочем, Клотильда ничего этого не заметила. Она повернула к бульвару, не поглядев ни направо, ни налево, и стала неторопливо подниматься к нему.

Теперь она знала, куда идет.

Бульвар привел ее к улице Пигаль, и вскоре она увидела перед собой особняк де Сузеев.

Здесь она остановилась.

Против обыкновения ворота особняка госпожи герцогини были открыты.

Но Клотильда не вошла в них.

Она присела на камень – тот самый, что давно облюбовала Лиретта. Лицо Клотильды отражало тяжелейшую внутреннюю борьбу; она явно пыталась что-то вспомнить.

– Да-да, это здесь, – наконец прошептала она. Прижав руки к груди, девушка вновь нащупала бумаги и повторила:

– Они не мои, не мои!

И вдруг, быстро вскочив на ноги, прошептала:

– Клеман! Любимый мой друг! Ведь от меня зависит счастье Клемана! Я несу ему имя и состояние!

И она слабо улыбнулась.

Она вошла в ворота и зашагала по аллее, обсаженной деревьями. Заслышав ее приближение, какой-то человек метнулся к кустарнику, явно не желая показываться девушке на глаза. Впрочем, предосторожность эта была излишней: Клотильда не смотрела по сторонам.

Перед домом, который казался совершенно пустым, она ненадолго остановилась.

В саду происходило какое-то непонятное движение.

Появление Клотильды подняло в нем бесшумную суету, множество теней скользнуло за голые и черные кусты сирени.

– Они оба здесь, – сказала она, глядя на дом, – тот, кого я люблю, и та, кого ненавижу.

Хотя уже совсем стемнело (было около шести часов вечера), ни в одном из окон фасада не горел свет. Даже кухня и буфетная не были освещены.

Любой другой на месте Клотильды непременно обратил бы внимание на то, как странен этот темный, кажущийся пустым дом.

Однако Клотильда ничего не замечала.

Она вошла в главную дверь, миновала прихожую и поднялась по центральной лестнице.

На втором этаже она увидела приоткрытую дверь и толкнула ее.

Она оказалась в просторной спальне, обставленной с ненавязчивой роскошью, – в дамской спальне.

Сначала Клотильде захотелось уйти, ибо что-то подсказывало ей: эта комната принадлежит матери ее любимого, той женщине, что трижды – в Бретани, на улице Виктуар и в особняке Фиц-Роев – жертвовала принцем Жоржем ради спасения другого своего сына, обожаемого, ненаглядного Альберта.

– Дурная мать! – вслух произнесла Клотильда и направилась к двери.

Но тут ее взгляд упал на маленькую молитвенную скамеечку, стоявшую у изголовья кровати, и она подошла к ней и преклонила колени.

Стоило ей сделать это, как силы оставили ее и она погрузилась в сон.

Ей давно уже требовался отдых.

А между тем в соседней гостиной кто-то то и дело упоминал ее и принца Жоржа: там велся громкий разговор.

…Но прежде, чем приступить к описанию необычайных событий, что произошли той ночью в особняке де Сузеев, обычно таком тихом и печальном, мы вернемся немного назад и, чтобы стал понятен последний акт этой драмы, расскажем о том, что случилось накануне.

Доктор Абель Ленуар во время своего обычного утреннего визита нашел, что состояние Альберта весьма улучшилось, и герцогиня очень обрадовалась.

Мы уже знаем, что Ленуар был для госпожи де Клар не только врачом ее сына. К нему относились с благоговением и охотно сочли бы изменение состояния больного результатом успешного лечения, однако доктор слишком хорошо знал Альберта и потому потребовал дополнительных разъяснений.

Анжела согласилась их дать и весьма упорно настаивала на том, что Жорж обрел наконец свободу, что он счастлив и что никакая он не жертва.

В доме госпожи де Клар и нашел доктора Пистолет.

Всю предыдущую ночь люди доктора Абеля караулили дом Жафрэ, причем не столько для того, чтобы понять намерения банды, сколько ради безопасности принца Жоржа.

Пистолет же возглавлял эту частную полицию.

Теперь он пришел к доктору с рапортом.

Рапорт его, короткий и ясный, содержал рассказ о происшествиях прошедшей ночи.

Хозяева не ложились; Пистолет видел, как в сад через забор проник «призрак», видел и мадемуазель Клотильду, которая покинула особняк незадолго до рассвета.

Но самое главное сообщение Пистолета касалось более позднего времени, ибо он вернулся на улицу Культюр как раз тогда, когда обитатели дома стали уходить из него. Пистолет и его подручные имели счастье наблюдать самое начало переселения.

Похоже, семейство Жафрэ и впрямь навсегда оставило свое жилище.

Не странно ли? Сразу после подписания брачного контракта и в канун свадьбы!

Разгадка таилась, очевидно, в ночном визите «призрака», известие о котором ничуть не удивило доктора Абеля.

– Я знал, что мой сосед, господин Мора, не ночевал сегодня дома на улице Бонди, – сказал он.

Многое могла бы поведать и одиннадцатая плита, которую за эту ночь поднимали дважды.

Доктор был прекрасно осведомлен и о старом Моране Стюарте, и о молитве.

Однако кое-что из рапорта Пистолета он выслушал с особенным вниманием.

– После того как Моран подслушал разговор Эшалота и Лиретты, – заявил Пистолет, – я, конечно же, не мог уже надеяться отыскать в тайнике под одиннадцатым камнем интересующие нас бумаги. Но для очистки совести я все-таки заглянул во двор особняка, сосчитал плиты дорожки и приподнял одиннадцатую из них.

– И что же? – спросил доктор.

– Я увидел, что тайник абсолютно пуст, – сообщил Пистолет.

– Ты расспросил сторожа? – поинтересовался доктор.

– Естественно. Но он ничего не видел, даже наших людей, и не знает, что могло произойти с хозяевами особняка.

Доктор на секунду задумался, а потом сказал:

– Мора предупредил их, и они укрылись где-то в городе. Добыча у них в руках, и теперь они ищут средства, чтобы воспользоваться своей победой. Поставь на ноги всех наших людей. Всех до единого – понял? Возьми Тарденуа, Ларсоннера и даже моего старика Гийома. Нам предстоит серьезная работа. Ясно? Час пробил!

XXV ПРЕОДОЛЕНИЕ ПРЕПЯТСТВИЙ

Пистолет направился было к двери, но тут же вернулся. Он забыл рассказать о страшном происшествии на улице Вьей-дю-Тампль, о том, как Кадэ-Любимчик пытался убить Клемана Ле-Маншо.

– Этот несчастный может быть нам полезен? – осведомился доктор.

– С той ночи я его не видел, – отвечал Пистолет, – но если он и поправится, то не раньше чем через месяц, уверяю вас!

– Ну, иди и постарайся организовать охоту как следует. Не забудь: ты охотишься за собственным богатством.

Пистолет ушел.

С собой он увел Тарденуа, Ларсоннера и остальных слуг.

Вот почему Клотильда, как мы с вами видели, вошла в совершенно пустой дом.

В буфетной и кухне тоже никого не было, ибо госпожа Майер (родом из Пруссии) устроила себе выходной день и отпустила всех служанок.

Чем объяснить такое странное совпадение? Да тем, что враг затаился и внутри дома тоже.

Мы говорим сейчас вовсе не о соотечественниках госпожи Майер, а о членах банды Кадэ.

Среди бела дня в многолюдном квартале шумного Парижа незаметно для уличных прохожих и соседей, живущих в домах неподалеку, особняк был взят приступом и до сих пор оставался во власти захватчиков.

Мы полагаем, что следует подробно рассказать вам об этом событии, которое кажется невероятным, но которое тем не менее произошло и даже послужило прелюдией к еще более поразительным событиям.

Было около десяти утра, когда Пистолет по приказу доктора Ленуара увел с собой Тарденуа, Ларсоннера и прочих слуг, чтобы направить их по следам Черных Мантий.

Спустя час сюда пришли Жорж и Лиретта, которые не нашли Клотильды в фургончике Эшалота.

Впервые за много лет в доме Анжелы повеяло счастьем; Лиретту приняли весьма радушно и почти по-родственному.

Ведь оснований волноваться за Клотильду не было никаких, зато Лиретта принесла с собой множество радужных надежд.

Она была спасительницей Альберта, потому что благодаря ей расторгались узы, что связывали Жоржа с Клотильдой. С ее появлением многое менялось и в жизни герцогини, ибо она становилась законной владетельницей титула и состояния и получала право на наследство покойного мужа – ведь Лиретта являлась замечательным свидетелем и могла подтвердить существование актов гражданского состояния герцогини и ее сына.

Да, начиналась совершенно иная жизнь! Преисполнившись надежд, Анжела преисполнилась и доброты. Ей больше не требовалось что-то придумывать и что-то скрывать, она любила обоих своих сыновей, она ласкала взглядом очаровательное создание, которое станет ей дочерью, и она ждала свою вторую дочь… Ах, как она будет обожать ее – ее, жену Альберта!

А Альберт спал, и ему снились чудесные сны.

Доктор недавно ушел, пообещав вскоре вернуться.

Около двух часов дня Роза Лекьель, горничная, исполняя обязанности Тарденуа, отворила дверь соседней со спальней комнаты, где Анжела беседовала с Жоржем и Лиреттой.

Роза Лекьель объявила о приходе Маргариты де Клар и графа Комейроля.

Долгие годы Маргарита и Анжела не виделись. С тех пор как красота сделала их соперницами, они не испытывали друг к другу симпатии, так что Анжелу весьма удивил этот визит. Графа же Комейроля она не знала вовсе.

– Проводите их в гостиную, – распорядилась она. Но Маргарита уже стояла на пороге.

– Не надо церемоний, – сказала она. – Входите, граф. Моя добрая кузина простит нас.

Анжела встала.

Графиня подошла к ней и непринужденно прибавила:

– Вы видите, дорогая, мы в дорожных костюмах… Добрый день, принц. Милая герцогиня, Жорж сообщил нам вчера о вашем добром намерении посетить особняк Фиц-Роев и подписать брачный контракт…

– Я действительно собиралась приехать, – улыбнувшись, подтвердила Анжела, тут же вспомнившая об Альберте.

Предстояло заменить одного жениха другим и полностью переделать брачный контракт, так что немудрено, что Анжела хотела заручиться поддержкой Маргариты и завоевать ее расположение.

Она первой протянула графине руку.

Маргарита сердечно пожала ее. Никто бы сейчас не усомнился, что видит лучших в мире подруг.

Маргарита заговорила:

– Вы давно уже отдалились от нас, кузина, вот почему ваше намерение посетить особняк Фиц-Роев мы расценили как первый шаг нам навстречу и сами отважились на второй. Несмотря на три серьезных дела, которые я должна сегодня успеть сделать, я сказала своим близким: «Я не уеду, не повидав Анжелы…» Позвольте мне представить вам графа де Комейроля, одного из свидетелей со стороны нашей Клотильды.

Господин граф де Комейроль поклонился. Он был в высоких сапогах и вообще снаряжен так, будто собирался странствовать пешком по всей Европе. Все сели. Лиретта держалась чуть в стороне. Сама не зная почему, она чувствовала, что ее охватывает страх, почти ужас. Жорж даже не старался скрыть своей тревоги. Неужели час решительного объяснения пробил?

Однако общая скованность быстро исчезла. Маргарита придвинула свое кресло поближе к креслу Анжелы.

– Есть кое-какие мелочи, которые мне хотелось бы обсудить с вами, – заговорила она шепотом, – и вы, конечно, сами догадываетесь, о чем я поведу речь. Вы предоставили все полномочия мэтру Суэфу, и, разумеется, мы и желать не могли ничего лучшего. Но до брака пока еще очень далеко. Так же считает и мэтр Суэф. Не уделите ли вы мне минутку для разговора наедине, милая кузина?

– С превеликим удовольствием, – радостно отозвалась Анжела. – Мне и самой хотелось сообщить вам о некоторых обстоятельствах…

– Вот и отлично, – отозвалась Маргарита с добродушным смехом. – Как же мы были неправы, что не повидались с вами и не договорились обо всем заранее! Жорж, мое милое дитя, простите, что я позволяю себе распоряжаться вами, но прошу вас: уведите с собой и займите на десять минут графа и эту очаровательную девушку. Она вам родственница?

Лиретта встала. И ответ дала сама:

– Да, сударыня, родственница.

Она внимательно посмотрела на улыбающуюся Маргариту, и та отвела взор и вновь обратилась к Жоржу:

– Только не заходите, пожалуйста, в гостиную. По-моему, там кто-то есть.

И Маргарита слегка усмехнулась.

– В нашей гостиной? – изумленно спросила герцогиня. – И кто же?

Вместо ответа Маргарита поинтересовалась:

– А разве маленькая гостиная не выходит в сад?

– Да, конечно, но что, собственно… – удивленно проговорила Анжела.

– Вы ничего не понимаете, не правда ли? – прервала ее графиня. – Однако же будем вести себя так, как будто нам все ясно, и тогда все загадки очень скоро разрешатся. Идите, Жорж, в маленькую гостиную. Скоро вы все узнаете и будете меня благодарить.

Граф Комейроль галантно предложил Лиретте руку.

Жорж вышел за ними следом; Анжела проводила их взглядом.

Все еще пока улыбались, но в воздухе уже витало ощущение опасности и беспокойство.

Как только дверь закрылась, от любезной улыбки Маргариты не осталось и следа.

– Что ж, мадемуазель Тюпинье, – проговорила она, – снимем маски. К чему нам притворяться? Мы занимаемся одним ремеслом и давно уже мешаем друг другу.

– Но, сударыня… – попыталась прервать ее герцогиня, скорее изумленная, чем негодующая.

– Почему бы нам не попробовать договориться? Или вы так ненавидите меня, что ярость слепит вас и может толкнуть даже на убийство? Видите ли, я от природы незлобива и предпочитаю играть в открытую: я воровка, кузина, и управляю шайкой воров.

– О Господи! – выдохнула Анжела, вставая.

– Мы же оставили притворство, так что не разыгрывайте изумление. Вы прекрасно знали об этом, – продолжала Маргарита со смехом, – но это не помешало вам отправить своего сына в особняк Фиц-Роев с чудесным – слышите? поистине чудесным! – букетом цветов просить руки нашей воспитанницы. Я сама из банды Кадэ, а точнее, я и есть банда Кадэ! И вы это знаете лучше всех, поскольку организовали банду Абеля Ленуара, чтобы с нами сражаться. Доктор, вне всяких сомнений, человек талантливый, но эта его идея лишена всякого смысла. В девятнадцатом веке, дорогая, самый простодушный из полицейских следователей стоит больше, чем самый изощренный любитель. Совсем не из-за вас мы идем сегодня ва-банк перед отъездом из Парижа, а возможно, из Франции, а из-за того, что нас предупредили о вмешательстве в наши дела этой ночью комиссара полиции. Так что имейте это в виду, моя дорогая.

Маргарита замолчала и посмотрела на Анжелу. Та вновь уселась в кресло и, похоже, глубоко задумалась.

Вокруг этих двух женщин, ведущих столь странный разговор, все дышало тишиной и покоем: зимнее солнце, украсившее ковер двумя золотыми полосами, вышивки на муслине, одевшем пышными воланами окна, и даже городской шум, долетавший издалека и казавшийся успокоительным шепотом.

Как поверить в изощренные ужасы рядом с чудесным Парижем, что болтает, катит куда-то в экипажах и смеется?

– Я знаю, о чем вы думаете, госпожа герцогиня, – возобновила разговор Маргарита. – Имя Тюпинье не должно быть вам по нраву, и я, пожалуй, вернусь к привычкам хорошо воспитанной дамы, которые моя вторая, нет, пожалуй, третья натура. Вас развеселило напоминание о комиссаре полиции. Вы вспомнили, что ближайший полицейский участок находится через три двери от вас… Неправда, он на другом краю света. Между ним и вами банда Кадэ.

Анжела по-прежнему молчала, тогда Маргарита заговорила вновь:

– Я хочу обратить ваше внимание на благоразумие наших бандитов, они наводнили дом, а вы не услышали ни единого звука.

– Наводнили дом?! – повторила герцогиня, сама не понимая своих слов.

– Ту часть вашего дома, что выходит на улицу, – доброжелательно уточнила Маргарита, – произошло это вскоре после ухода доктора Ленуара. Вы сами позаботились, чтобы удалить ваших слуг. Конечно, оставались еще служанки, но мадемуазель Роза Лекьель сказала им от вашего имени, что они отпущены до десяти вечера.

– Роза?! – воскликнула Анжела. – Передала от моего имени?

– Увы, моя дорогая! Она преданна вам как кормилица из классической комедии, но ей сорок пять лет, когда все подспудно живущие страсти выходят наружу, а у нас есть Дон-Жуан по имени Симилор, который собирает обильную жатву этих увядших сердец. Мы вошли совершенно спокойно. Наш генеральный штаб расположился у вас в гостиной, и вы сами теперь понимаете, почему я отговорила вашего дорогого сына идти туда. Для него это было бы небезопасно. Связь между вами и городом отрезана, хотя ваши входные ворота стоят нараспашку. Должна предупредить, что милая красавица Клотильда, невеста вашего сына, не входит в нашу банду. Она ушла сегодня утром из дому украдкой, но открытые ворота срабатывают для нее, будто силок для жаворонка. Она нужна нам, и мы ее получим. Зато со стороны сада вы свободны как ветер.

Маргарита поднялась, подошла и открыла окно.

– Вот только сад у вас похож на тюрьму. За деревьями я вижу одно-единственное окошко… да, и в нем кто-то есть, – сообщила она.

Герцогиня торопливо вскочила, готовая позвать на помощь.

Маргарита смотрела на нее смеясь.

– Сперва вглядитесь хорошенько!

– Жафрэ, – пробормотала Анжела, отступая.

– Добрейший Жафрэ, – нежно проговорила Маргарита, – он принес своих снегирей.

Жафрэ и в самом деле кормил своих любимцев, и даже был слышен его голос:

— Ри-ки-ки, ри-ки-ки!

– Привет, крестница! – раздался другой голос прямо из сада под окном. – Веди дела проворно, моя голубка, железная дорога не станет ждать, вдобавок тут собачий холод!

Анжела узнала Кадэ-Любимчика, который покуривал трубку.

Без сил она рухнула в кресло, прошептав:

– Сударыня, что вы от меня хотите?

XXVI ВЫБОР

Окно закрылось, и стало ясно, что близятся сумерки; во всяком случае, в будуаре, где сидели Маргарита и Анжела, было уже почти темно. С ковра исчезли золотые полосы солнечных лучей, но было по-прежнему тихо – и внутри, и снаружи дома.

– Что мы хотим от вас? – повторила Маргарита, усаживаясь в кресло. – Не так-то просто это объяснить, милая кузина! Уж очень деликатное это дело… Мои друзья попросили меня поговорить с вами, поскольку женщины, беседуя между собой, не боятся никакой правды, как бы горька она ни была, но вот даже я в нерешительности…

Маргарита и впрямь замолчала; казалось, она собирается с мыслями.

Герцогиня ждала – и сердце ее замирало от ужаса.

– Сударыня, – заговорила наконец Маргарита, невольно делаясь необыкновенно серьезной, – вы обманули нас. Нет? Ну, во всяком случае, нам показалось, что вы пытаетесь нас обмануть. У вас – два сына. Мы не знаем, кто из них – ваш любимец. Или вы выставили вперед незаконнорожденного, чтобы он принял на себя удар, который мог обрушиться на родовитого… Так считают ваши собственные слуги… Или, наоборот, воспользовавшись тем, что о прошлом молодых людей никто ничего не знает, вы решили передать вашему внебрачному сыну права юного герцога.

– Клянусь вам, сударыня… – начала было Анжела. Но Маргарита тут же перебила ее и сказала даже с некоторой торжественностью:

– Мне жаль вас, не говорите ничего! Вы можете горько пожалеть о своих словах. Я вас предупредила. А теперь слушайте: мы требуем, чтобы вы сделали выбор между вашими сыновьями. Решайте, кому из них жить, а кому – умереть!

Из груди герцогини вырвался стон.

– Мы не только воры, – спокойно продолжала Маргарита, – мы еще и убийцы. Род де Кларов, имя которых мы обе носим, дорого заплатит за свое богатство. Человек, который по праву назвал вас своей крестницей, пришел сюда, чтобы уничтожить одного из ваших сыновей.

Анжела с расширенными от ужаса глазами, судорожно вцепившись в подлокотники кресла, слушала слова Маргариты, как слушают страшные сказки.

Герцогиня не верила этой женщине.

И все-таки нужно было поверить. В доме не случайно появились Жафрэ и маркиз де Тюпинье, и не случайно нервничала Маргарита, щека которой подергивалась от тика.

Графиня переоценила твердость собственной души, а если уж не выдержала Маргарита, сама Маргарита!..

Жуткая, циничная прямота, с которой она решила вести этот разговор, ужасала ее саму.

Ей казалось, что сердце ее терзают раскаленные клещи, и если бы не огромная сумма, которую сулила ей победа в этой игре, графиня бы отступила.

Но вожделенной добычей являлось вовсе не состояние де Кларов.

Дорога, ведущая к богатствам этой семьи, была слишком длинной и извилистой, и благоразумная Маргарита понимала, что может и не получить этих миллионов, споткнувшись на любом повороте трудного пути.

Истинной ставкой в игре, которую вела банда преступников, была шкатулка полковника с пачкой ценных бумаг, каждая из которых кричала: «Меня можно превратить в груду золота!»

Маргарита знала, где находится эта шкатулка с шестьюдесятью, а то и с восемьюдесятью миллионами.

Графине было известно, что на первом этаже дома по улице Бонди, где живет и доктор Ленуар, некий человек – какая разница, молодой или старый – в одиночестве сторожит это сокровище.

Правда, человек этот стоил сотни охранников и был квинтэссенцией зла; правда и то, что все, кто нападал на него, погибали. Но точный удар, нанесенный ножом прямо в сердце, убивает колдунов точно так же, как самых обычных людей! А в качестве приза за меткость Маргариту и ее сообщников ожидала гора золота.

Здесь, в особняке де Сузей, лишь разыгрывалась комедия, которая должна была усыпить бдительность этого человека. Он сам придумал этот издевательский и неисполнимый план и теперь наверняка – таков уж был его характер – пристально наблюдал за воплощением своей идеи в жизнь. Наблюдал непременно, затаившись поблизости или вдалеке, в каком-нибудь уютном местечке. И, разумеется, смеялся над этим чудовищным спектаклем, как любитель театральных представлений, удобно расположившийся в ложе.

Потому и нужно было сыграть пьесу всерьез и очень быстро, не смягчая всей ее абсурдной жестокости; поэтому нужно было, чтобы шайка Кадэ с окровавленными руками помчалась к границе! Бандиты надеялись вернуться на цыпочках… и вновь пролить кровь!

А знаете, чем занимался призрак, пока его «дорогие детки» разыгрывали заказанный спектакль в декорациях особняка де Сузей?

Человек лет сорока, в меру упитанный, каким и должен быть филантроп, свернул на улицу Вьей-дю-Тампль, приблизился к дому, где жил Пистолет, и войдя в это здание, начал подниматься по крутой лестнице. Именно в этом доме, как мы помним, нашел себе пристанище Клеман Ле-Маншо, чудом избежавший смерти от руки Кадэ-Любимчика.

Сейчас Ле-Маншо дремал на своем тюфяке.

Днем Клемана обычно навещал доктор Абель, и результаты его лечения уже давали себя знать.

Филантроп вошел и, не будя раненого, добрых пять минут стоял и с любопытством разглядывал, как отделал Клемана Кадэ-Любимчик.

Потом гость тихонько тронул спящего за руку.

– Ле-Маншо, – окликнул он Клемана, – просыпайся, мой мальчик! Ах, как он тебя!

– Кто меня звал? – заворчал несчастный.

– Ты меня, разумеется, не узнаешь, – усмехнулся посетитель. – Я пришел сказать тебе одну-единственную вещь: если можешь держаться на ногах, случай представляется прекрасный. Сегодня вечером, часов в восемь Кадэ-Любимчик будет работать на улице Пигаль в особняке де Сузей… но ты сейчас мало чего стоишь!

– Это вы, господин Мора? – спросил Клеман. – Я вас не вижу.

– Да и не можешь видеть, с тобой слишком дурно обошлись, – ответил гость. – Я оставлю тебе немножко выпивки – и попытайся уснуть. Сегодня вечером около восьми Кадэ-Любимчик будет работать на улице Пигаль… Пока!

И посетитель удалился.

Клеман на ощупь нашел бутылку водки.

Когда он с жадностью припал к горлышку, филантроп уже спустился с лестницы.

А теперь вернемся в особняк де Сузей.

Мы не забыли, что полковник запретил причинять вред незаконнорожденному сыну герцогини, и Маргарита заранее думала, в какую ловушку она заманит несчастную мать.

Графиня была женщиной; хоть она и не имела своих детей, но понимала, что вся материнская любовь должна излиться на того сына, который обделен и обижен судьбой.

И Маргарита решила устроить испытание, похожее на суд Соломона[22]; графиня не сомневалась, что внебрачным сыном окажется тот, кого Анжела будет всеми силами пытаться спасти от смерти. Итак, Маргарита рассчитывала, что герцогиня станет лгать ей во имя любви.

– Сударыня, – вновь заговорила Маргарита, стараясь обрести если не спокойствие, то, по крайней мере, ясность мыслей, – если вы вправе презирать и бояться нас как преступников, каковыми мы и являемся, то и мы имеем все основания не доверять вам. Ваша жизнь отнюдь небезупречна.

– О да! – отвечала Анжела, захлебываясь рыданиями. – Не спорю, я согрешила! Но возможно ли, чтобы на меня обрушилась столь жестокая кара?

– Мы не собираемся никого карать, – возразила Маргарита. – Мы хотим лишь получить гарантии. Мы знаем, что бумаги покойного герцога де Клара находятся у вас…

– Какие бумаги? – непонимающее взглянула на нее Анжела.

– Ваше свидетельство о браке и свидетельство о рождении дочери Морана Стюарта, – пояснила Маргарита.

– Вы заблуждаетесь; – воскликнула герцогиня. – Преступление, которое вы хотите совершить, окажется абсолютно бессмысленным! Я клянусь вам – вас обманули!

– Я не сержусь на вас за вашу ложь, – ответила Маргарита. – На вашем месте я вела бы себя точно так же!

Однако герцогиня не лгала, как не солгал и призрак, указав на особняк де Сузей как на то место, где должны были отыскаться бумаги, исчезнувшие из тайника.

Все объяснялось роковым несовпадением во времени. Бедная Клотильда шла сейчас по дороге из Сент-Уэн, торопясь принести в особняк де Сузей именно эти бумаги.

Маргарита вновь заговорила ледяным тоном:

– Будем исходить в наших рассуждениях из того, что эти документы у вас; тогда обе мы не ошибемся. Существует молодой герцог де Клар, принц де Сузей, который женится на единственной наследнице другой ветви де Кларов. Эта пара – и ваше, и наше достояние. Мы вовсе не против взять вас в долю. Хотите войти в банду Кадэ, госпожа герцогиня?

Анжела не ответила, но лицо ее исказилось от ужаса.

– Не хотите? – усмехнулась Маргарита. – Вы правы. Все равно вам придется испить горькую чашу до дна. Мы сейчас на вершине горы, и спуск неизбежен. Если бы вы знали, каковы ставки в этой игре, которая показалась бы вам скорее экстравагантной, чем варварской…

Глаза графини лихорадочно блестели – так, как блестит золото; дело в том, что Маргариту преследовало чудесное видение: шкатулка, полная шелковистых банкнот. Казалось, женщина опьянела.

– Так вот, ставки… – продолжала она прерывающимся голосом. – Но, впрочем, вы все равно мне не поверите! Речь идет о миллионах! Такое и вообразить-то невозможно! Но какое это имеет значение? Приговор вынесен! Вы сами подписали его, ибо слишком долго пытались всех обманывать. Один из молодых людей – лишний. До тех пор, пока их двое, мы вынуждены опасаться вашего коварства и уловок, а вы дали к тому немало поводов, поскольку лгали всюду и всегда, даже у смертного одра своего мужа. Альбертом назван в свидетельстве о рождении ваш сын от Вильяма де Клара, а ребенок, которого вы отдали камнерезу, желая получше спрятать мальчика, известен всем как Клеман. И когда он вырос, вы отправили его к нам в особняк Фиц-Роев под именем Жоржа. И за решетку тоже! Кинжал пустить в ход нетрудно, только бы знать, кому нанести удар… Вы могли бы отойти в тень, предоставив правосудию делать свое дело. В тюрьме же, добавлю я, у вашего сына оказались документы на имя Пьера Тарденуа. А с другой стороны, у вас в доме живет тот, кого считают секретарем герцога и называют Альбертом! Полная неразбериха. Вы слишком все запутали, сударыня! В грязной воде, которую вы замутили собственными руками, невозможно ничего разглядеть. И мы требуем, чтобы вы внесли в эту историю ясность. Вы сами должны во весь голос сказать: «Вот это – герцог де-Клар, а вот это – мой незаконнорожденный сын».

Анжела упала на колени.

Она пыталась заговорить и не могла. Женщину охватило отчаяние, и было оно самым безысходным из всех горьких чувств, какие только могут терзать человеческое сердце.

– Сударыня, сударыня, – залепетала герцогиня. – Сжальтесь надо мной, я люблю их обоих. – Несчастная сказала это, как ребенок, который просит прощения.

Маргарита отвернулась.

– Сударыня, – молила Анжела, ползая перед ней на коленях, – я в вашей власти. Я не хочу больше богатства! Я отказываюсь от титулов. Мы уедем из Франции далеко-далеко… так далеко, что не будем больше никому мешать. Сударыня! Вы не представляете ужаса этих нечеловеческих мук! Я вас заклинаю…

– Выбирайте, – тихо произнесла Маргарита.

– Выслушайте меня! – воскликнула герцогиня. Голос ее изменился, и мы должны признать, что в глазах Анжелы вспыхнул лукавый огонек, потому что и в этот роковой час она не забывала, ради кого бьется ее материнское сердце. – Выслушайте меня, я не буду вам больше лгать. Я отдам вам подлинного герцога де Клара, того, кто записан в свидетельстве о рождении как Альберт; пусть он женится на вашей Клотильде… Но оставьте в живых и мое второе дитя…

– Нет, – ответила Маргарита.

Герцогиня вскочила на ноги. Кровь бросилась ей в голову.

Анжела кинулась на Маргариту, но та тоже умела драться, как тигрица.

На секунду два искаженных, но очень красивых лица приблизились друг к другу. Глаза женщин встретились – и взоры их жгли и испепеляли.

Две пантеры изготовились к смертельной схватке.

– Я… Я убью тебя! – прохрипела Анжела. – У меня достанет сил, я знаю! Тебе не справиться со мной, берегись!

Но Маргарита не отступила. Она стояла, как скала. Рты их почти соприкасались, словно готовы были слиться в поцелуе.

С нервным смешком Маргарита произнесла:

– Безумная! Ты защищаешь своих детей, но я-то сражаюсь из-за двадцати четырех миллионов! Ты сумасшедшая, да, ты – сумасшедшая!

Графиня одним движением высвободилась из рук Анжелы и направилась к двери, неумолимая и холодная, как само золото, ради которого она была готова совершить любое преступление.

На пороге Маргарита обернулась и произнесла:

– Через четверть часа здесь должен быть тот, кто умрет! Я так хочу, и так будет. Иначе погибнут оба!

Анжела без чувств рухнула на пол.

XXVII КИТАЙСКИЕ ТЕНИ

Бросая в лицо Анжеле эти страшные слова, Маргарита не лгала. Совет, который дал полковник прошлой ночью, появившись в особняке Фиц-Роев, был исполнен в точности, и вся банда Кадэ поднялась на ноги.

В каком бы жалком состоянии не пребывало теперь сообщество Черных Мантий, что-то от прежней дисциплины у них сохранилось. С шести утра и до полудня вестовые успели собрать резервный батальон бильярдистов из кабачка «Срезанный колос», в то время как основные силы бесшумно оккупировали особняк де Сузей, который по-прежнему показался бы стороннему наблюдателю прибежищем мира и покоя. Пиклюс (он же – господин Ноэль), Кокотт и другие бандиты пустились по следу слуг госпожи де Клар, чтобы помешать им вернуться в особняк.

До тех пор, пока в доме не было челяди, незваные гости могли действовать, ничего не опасаясь.

Единственным человеком, который навещал герцогиню в ее особняке, был доктор Абель Ленуар, и часовым банды Кадэ было велено пропустить врача, если тот вдруг появится.

Такой же приказ был дан и относительно Пистолета.

И мадемуазель Клотильды тоже.

Что же до остальных визитеров, которые могли появиться только случайно, то ими должен был заниматься Амедей Симилор, предавший дружбу Эшалота и соблазнивший престарелую Розу Лекьель.

Теперь, облачившись в парадную ливрею дома де Клар, Симилор сидел на первом этаже; великолепно исполняя свою роль лакея, Амедей готов был сообщить любому посетителю, что хозяев нет дома.

В большой гостиной, окна которой выходили на улицу, расположились шестеро головорезов под предводительством доктора Самюэля. Кадэ-Любимчика мы видели в саду, он курил там свою трубку, а единственное окно в задней стене дома напротив особняка было занято добрейшим Жафрэ, который устроился со своими снегирями в тайном убежище Маргариты, откуда можно было наблюдать за улицей Ларошфуко.

Особняк превратился в главный штаб банды. Все члены совета бывшего преступного сообщества покинули поутру свои жилища и собрались здесь.

В соответствии с их планом вся часть особняка, граничившая с садом, была свободна, зато другая половина дома, окна которой смотрели в переулок, ведущий к улице Пигаль, была оккупирована бандитами. Что же до обитателей особняка, то где находилась госпожа герцогиня, мы знаем. Альберт, лежа одетым на своей кровати, спал глубоким сном благодаря благодетельному перелому, который произошел сегодняшним утром, и ни о чем не подозревал. Проскользнув в дом, Черные Мантии двигались так бесшумно, что не потревожили сон юноши.

Принц Жорж, Лиретта и граф Комейроль сидели в маленькой гостиной, не без труда поддерживая светскую беседу.

В спальне Жоржа никого не было, в спальне Анжелы – тоже, но через несколько минут сюда должна была забрести по воле случая Клотильда.

Когда девушка пришла в особняк, уже совсем стемнело. Никто не помешал ей проникнуть в дом, и, оказавшись в коридоре, она заглянула в первую попавшуюся приоткрытую дверь, которая, как выяснилось, вела в спальню.

Вслед за Клотильдой в дом через несколько минут вошел доктор Абель.

Он был обеспокоен тем, что они не отыскали ни малейшего следа банды Кадэ, хотя Пистолет тодько что сообщил ему, что отряды полиции караулят возле особняка Фиц-Роев, домов Маргариты и доктора Самюэля.

Ленуара тоже пропустили беспрепятственно, но он, более прозорливый, чем бедняжка Клотильда, сразу же почуял неладное: в самом воздухе дома носилось что-то неестественное и непривычное.

Ленуар поднялся по лестнице на второй этаж и как обычно направился к будуару герцогини. У дверей доктор услышал голоса: это был конец разговора Маргариты с Анжелой.

Прошло еще несколько минут, и на улице Пигаль появился новый гость.

Человек этот передвигался с большим трудом, и лица его нельзя было разглядеть из-за бинтов, которыми была обмотана голова пришельца.

По поводу этого посетителя не было отдано никаких приказов, поэтому два дозорных, прятавшихся за деревьями, вышли из засады и окликнули его.

– Нечего тут шляться, приятель, – заявил один из них, – иди-ка отсюда!

Но другой прервал его, удивленно проговорив:

– Ты что, не узнал его? Это же Ле-Маншо! Но в каком виде!

И дозорные отступили.

Один из них, почти мальчишка, из бравады попытался справиться с инстинктивным отвращением к палачу и подошел к Ле-Маншо.

– Посмеемся сегодня ночью, да, Клеман? – подмигнул парень, намекая на страшное ремесло бедняги. – Сдается мне, что они тебя ждут… Нечего задирать нос, я же Саладен, Симилор-младший.

Свое славное имя мальчишка произнес с немалой гордостью.

Ле-Маншо, не говоря ни слова, отстранил парня и двинулся дальше.

– Ну и ладно, – буркнул Саладен, вновь прячась за дерево, – видно, правду говорят люди: Любимчик наставил тебя на путь истинный, и ты в дурном расположении духа. Если не хочешь получить еще, не гуляй в саду!

Добравшись до конца аллеи, Ле-Маншо вместо того, чтобы войти в дом, повернул налево, шагнул на тропинку, которая вела в сад, скользнул за кусты и прижался к стволу липы.

Вокруг все было тихо, но ветерок донес до Клемана запах трубочного дыма.

Ноздри Ле-Маншо затрепетали, когда он вдохнул этот аромат; так знатоки смакуют прекрасный напиток в лавке у винодела.

– Он, – прошептал Клеман. – Запах его трубки я узнаю из тысячи.

Он опустился на землю и прижался к ней, не обращая внимания на покрывавший траву иней.

Теперь даже пройдя рядом с Клеманом, ни один человек не заметил бы его.

Маргарита тем временем заглянула в маленькую гостиную, где сидели Комейроль, Жорж и Лиретта.

– Мы с госпожой герцогиней прекрасно поняли друг друга, – сказала Маргарита, – и достигли полного и счастливого примирения. Простите, но я вновь оставлю вас ненадолго. Но очень скоро вернусь и тогда уже посижу с вами.

Она спустилась по главной лестнице и вышла через парадные двери.

По той же дорожке, по которой только что крался Ле-Маншо, она проскользнула в сад.

– Любимчик! – тихонько позвала женщина.

– Черт бы их всех побрал! – раздался рядом с ней хриплый голос. – Вот ведь холодрыга! Я продрог, как последняя собака!

– У вас есть лестница? – осведомилась красавица.

– Тут полно лестниц, справа ремонтируют вход. А наши дела кончатся когда-нибудь или нет? – сердито спросил маркиз.

– Потерпите еще десять минут, – успокоила его Маргарита.

Она окинула взглядом фасад, чтобы сориентироваться. Окна будуара, где она недавно беседовала с Анжелой, по-прежнему светились. Маргарита указала на них пальцем и распорядилась:

– Приставьте к ним лестницу.

– А потом? – полюбопытствовал Кадэ.

– Левое окно осталось приоткрытым, то, где вы видели Анжелу… – медленно заговорила графиня.

– Мы что, и Анжелу «призовем к порядку»? – вскинул брови Любимчик.

– Нет… – покачала головой Маргарита. – Там будет или больной, или безрукий. Вы, надеюсь, запомнили как следует: либо тот, либо другой. Мы должны нанести лишь один удар.

– Но смертельный! – ухмыльнулся Кадэ. – А что дальше?

– Мы исчезаем, а в полночь на улице Бонди, на первом этаже, нас ждет шкатулка, – прошептала Маргарита.

Кадэ-Любимчик удовлетворенно засопел. Прижавшийся к земле Ле-Маншо внимательно прислушивался к этому разговору.

А в будуаре Анжела приоткрыла глаза и увидела, что кто-то склонился над ней, опустившись на колени.

– Абель! Сам Господь посылает вас! – воскликнула женщина, стискивая руки. – Раз вы здесь, мы можем надеяться на спасение. Тут творится что-то страшное!

– Я догадался, что здесь происходит, – грустно и серьезно ответил доктор. – И вряд ли нам удастся вырваться отсюда. Мне позволили войти, но, конечно, не позволят выйти.

– Так это правда, что мы пленники? – в отчаянии прошептала Анжела.

– Безусловно, – спокойно кивнул Ленуар. – Возможно, сударыня, было бы правильнее, если бы я все-таки попытался выбраться отсюда, но кто знает, что может случиться в мое отсутствие?..

– Так вы слышали! – простонала Анжела. – Мне это не приснилось?

– Да, я все слышал, и все это – страшная реальность. Ваши враги жестоки и способны на все! – проговорил доктор.

– Что же делать? Господи! Что же делать? – заломила руки герцогиня. – Маргарита вот-вот вернется. Сколько времени я была без сознания? – спросила она.

– Пять минут, – ответил доктор.

Анжела воскликнула, стискивая побелевшие пальцы.

– Она дала мне всего четверть часа! Что же делать? Что делать?

– Что бы ни произошло, – властно произнес Ленуар, – необходимо, чтобы сын вашего мужа был спасен, сударыня!

Это был приказ, но в голосе доктора слышалась дрожь.

– Вы хотите, чтобы ваш сын, ваш собственный сын погиб! – вскричала герцогиня.

Доктор поднялся.

Лицо его исказилось от отчаяния, и было видно, какая мука терзает его сердце.

– Сударыня, – повторил Ленуар, и голос его больше не дрожал, – такова моя воля. Что бы ни случилось, я прошу вас, а если нужно – и требую: сын вашего мужа должен быть спасен. Это ваш долг.

Анжела поймала руку Абеля и поцеловала ее.

– Если бы вы приказали мне когда-то… – прорыдала она. – Но я послушаюсь вас. Вы – мой господин, и я люблю вас! Клянусь, что сын герцога де Клара будет жить!

Абель поднял ее и прижал к груди, но тут же выпустил из объятий и вышел.

Анжела выскочила следом. Коридор был пуст. Женщина бросилась к лестнице, задыхаясь и что-то бормоча на бегу.

На площадке герцогиня остановилась и прислушалась.

Доктор, возможно, сумел выскользнуть из дома: внизу, в прихожей не слышалось ни малейшего шума.

Зато в коридоре, в который выходила дверь спальни Анжелы и по которому герцогиня промчалась, вылетев из будуара, раздались легкие шаги; во всяком случае, Анжеле показалось, что по коридору шла женщина. Герцогиня стала вглядываться в темноту, но так ничего и не увидела.

Тогда Анжела толкнула дверь и вошла к своему обожаемому сыну.

Альберт спал и видел сны. Имя Клотильды слетело с его губ.

Рыдание вырвалось из груди Анжелы.

– Мой мальчик думает не обо мне, и я умру ради его брата! – прошептала герцогиня.

Она отошла от любимого сына, повторяя про себя:

– Только бы не разбудить его, иначе все пропало. Он не позволит…

Она опять прислушалась: ей чудились все те же легкие шаги.

До прихода убийц оставались считанные минуты. Анжела взяла с прикроватного столика ночник и пересекла всю комнату, направляясь к тяжелым занавесям.

За ними была гардеробная Альберта.

Анжела проскользнула за драпировку, поставила ночник и принялась вынимать из шкафов все, что необходимо для полного мужского костюма; она спешила, как могла, но руки ее предательски дрожали и плохо повиновались ей.

В ту минуту, когда Анжела начала расстегивать свое платье, преследовавший ее шум шагов стал чуть громче; теперь они раздавались уже в комнате Альберта.

В следующий миг занавеска отодвинулась, и на пороге гардеробной появилась женщина, вернее, необыкновенно красивая девушка; она была смертельно бледна, почти так же, как бывал бледен Альберт, и в глазах ее светилось такое же безумие.

Одной рукой девушка приподнимала пышные пряди своих волос, другой кромсала их ножницами; шелковистые локоны устилали пол, словно волнистое золотое руно.

Госпожа герцогиня никогда не встречалась с Клотильдой, но с первого взгляда поняла, кто стоит перед ней. Как бы ни была потрясена Анжела, губы ее прошептали:

– Клотильда…

XXVIII ПРАВО НА СМЕРТЬ

Юная красавица шагнула к госпоже де Клар. Последняя прядь волос упала на пол, ножницы были отброшены в сторону, и девушка сказала: – Да, меня называли Клотильдой. Я люблю одного из ваших сыновей, а второй ваш сын боготворит меня. Вас я ненавижу.

– Тише, ради Бога, тише! Вы разбудите его! – прошептала Анжела.

Клотильда подошла еще ближе. Ножки ее ступали почти бесшумно, но в походке, во всех движениях девушки было какое-то трагическое величие, которое мы замечаем порой в поведении безумцев.

Она положила руки Анжеле на плечи, и ту охватил невольный страх, а Клотильда долго и внимательно вглядывалась герцогине в лицо.

Хрустальный ночничок, стоявший на полу, освещал их снизу, как озаряют огни рампы актеров на сцене.

Обе женщины были красивы, но каждая – по-своему, и роднила их только печать обреченности, лежавшая на прелестных лицах.

Коротко остриженные волосы Клотильды крутыми | завитками падали на высокий лоб, придавая девушке сходство с дерзким подростком. Невинная веселость юности уже не смягчала горделивого совершенства ее правильных, будто изваянных из мрамора черт. Но на этом классическом лице горели совершенно безумные глаза.

Красота Анжелы, женственная и мягкая, взывала к состраданию. Страх и отчаяние, владевшие госпожой де Клар, делали ее внешность еще более трогательной.

Но удивительное очарование нежной герцогини, которое пробудило бы, наверное, смелость и отвагу в сердце мужчины, сейчас пропадало втуне.

На женщин такие вещи не действуют, и в непримиримом взгляде восемнадцатилетней девушки не было ни капли жалости.

– Если я услышала ваш разговор с графиней, то не по своей вине, – сказала Клотильда. – Я случайно попала в вашу спальню, которая находится в другом конце коридора. Многого я не могу вспомнить, и у меня болит голова, когда я пытаюсь сосредоточиться, но кое-что я вижу необыкновенно ясно…

– Почему вы ненавидите меня, бедное мое дитя? – ласково осведомилась Анжела.

– Я не желаю, чтобы мне задавали вопросы, – жестко ответила Клотильда, – я буду говорить сама. Я страшно устала, дорога была очень длинной… И до чего же тоскливым оказался этот путь! Потом я позволила себе ненадолго забыться… Но разве это был сон? Нет, все во мне умерло. А вы были в соседней комнате вместе с графиней Маргаритой де Клар, я знаю ее очень хорошо, она такая же злая и дурная женщина, как вы. Я тоже, наверное, стала жестокой, потому что радовалась, слыша ваши рьщания. Маргарита мучила вас, и я сочла, что вы это заслужили…

– Но что я вам сделала? – шепотом спросила Анжела, и в этом шепоте слышалось ее отчаяние.

Взгляд Клотильды прожигал ее насквозь.

– Трижды, – произнесла девушка, – трижды вы, его мать, которую он так любит, посылали его на верную смерть. Вот что вы мне сделали!

Госпожа герцогиня де Клар опустила голову.

– Я заплачу ему свой долг, – проговорила Анжела. – Для этого я сюда и пришла.

– Вы ошибаетесь, – прервала ее Клотильда, – вы не заплатите вашего долга. Я не хочу, чтобы вы умерли за него.

– Вы не хотите? – переспросила Анжела, вскинув голову.

– Нет, не хочу, – шепотом ответила Клотильда. – Вы плохая мать и плохая жена. Я жила в том доме, куда вы пришли к своему умирающему мужу, чтобы обмануть его в последний час и убить своим поцелуем.

– Клянусь спасением своей души… – начала Анжела.

– Той ночью вы тоже клялись, – прервала ее Клотильда бесстрастным ледяным тоном. – Не нужно мне лгать. Я знаю вас! Меня отделяла от вас тонкая перегородка, когда ваш будуар покинула графиня Маргарита. Вашей первой мыслью было отдать им Жоржа, герцога де Клара, вместо незаконнорожденного сына Альберта. Посмейте посмотреть мне в глаза и заявить: «Это неправда!»

Анжела потупилась, из груди ее вырвалось глухое рыдание.

– И не голос вашего сердца, – продолжала Клотильда, – а совсем другой человек сказал вам: «Сын вашего мужа должен быть спасен, я так хочу!»

Анжела молчала.

– Только тогда вы, рабская душа, трусливое создание, мучитель тех, кто преклоняется перед вами, и служанка умеющих повелевать, ответили: «Сын де Клара будет жить». Мысль пожертвовать собой пришла вам в голову в самую последнюю секунду. Вы недостойны этой чести, сударыня! Эта роль принадлежит мне. Я взяла ее на себя и доведу до конца.

Девушка спокойно и властно отстранила Анжелу и, скинув с себя платье, стала надевать мужскую одежду.

В измученных глазах герцогини засветилось восхищение.

– Я не приму вашей жертвы, – прошептала она. – Альберт любит вас. Я не могу допустить вашей гибели. На смерть обречена я.

Клотильда, продолжая одеваться, посмотрела на Анжелу с горьким презрением.

– Вы чувствуете себя обреченной, – проговорила девушка, – а я – избранной. Всемилостивейший Господь позволил мне отдать свою жизнь за любимого!

– Этого не будет! – вскричала герцогиня с неожиданной страстью. – Кто разрешил вам так оскорблять меня? Я хочу умереть – и только я имею право желать этого!

Она замолчала. Клотильда приложила палец к губам:

– Тише, а то вы разбудите его!

На губах девушки играла торжествующая улыбка: Клотильда нашла неопровержимый довод!

Еще не закончив туалета, она шагнула к герцогине и взяла ее за руки, с такой силой сжав ледяными пальцами тонкие запястья женщины, что у Анжелы подкосились ноги.

Преодолев тщетное сопротивление герцогини, Клотильда ее же платком связала ей руки.

И вновь принявшись одеваться, девушка ровным, бесстрастным голосом продолжала говорить:

– У вас два сына, один из них – мой возлюбленный Жорж, Клеман, как звали его, когда мы были детьми; он и есть настоящий герцог де Клар. Я поняла это только теперь, услышав ваш разговор с графиней. Еще вчера я думала, что законный наследник де Кларов – Альберт; ваша ложь ввела меня в заблуждение. У Жоржа – душа героя, не так ли, сударыня? Вам не хуже меня известно, какое прекрасное, благородное сердце бьется у него в груди… Но разве ваш второй сын трус? Нет. Ну так вот, оба они, узнав о происходящем, бесстрашно шагнули бы навстречу опасности. А опасность им грозит немалая – особенно тому, кого доктор Абель не приказывал вам оберегать. Так не шумите, если хотите, чтобы ваш Альберт остался в живых.

Слова девушки были истинной правдой. Анжела больше не сопротивлялась, она лишь тихо молила:

– Прошу вас, прошу, пожалейте меня… Я так ужасно страдаю…

Но через несколько минут ноги Анжелы тоже были связаны крепко-накрепко.

Клотильда кончила одеваться.

С короткими волосами, высокая, гибкая, она действительно походила на юношу.

– Сударыня, – обратилась девушка к Анжеле, которая тихо стонала в углу, – мне кажется, что доктор Абель не покидал вашего дома. Иначе мы бы услышали шум борьбы. Теперь, когда я отвоевала великое счастье умереть за того, кого я люблю, я больше не сержусь на вас. Считайте, что вы получили прощение.

– Но вы совсем не безумны, милое мое дитя, – всхлипнула Анжела.

– Я счастлива, – ответила Клотильда с ослепительной улыбкой.

Сердце Анжелы разрывалось от горя.

Клотильда ласково улыбнулась госпоже де Клар. Потом девушка наклонилась над герцогиней, которая протянула ей свои связанные руки, и сказала:

– Вы будете жить – и сделаете то, что я уже не в силах сделать. Я не до конца выполнила свой долг и передаю эту обязанность вам. Вот то, что имеет к вам самое прямое отношение: ваше свидетельство о браке…

– Как?! – вскричала Анжела. – Благодаря вам? Вы?..

– А это, – продолжала Клотильда, – свидетельство о рождении Клемана, принца Жоржа, законного и единственного наследника де Кларов. Обещайте мне…

– О! – воскликнула Анжела. – Клянусь всем, что для меня свято…

– На этот раз я вам верю… – слабо улыбнулась девушка. – И вот – то, что даст титул и богатство малышке, которая была моей бедной подружкой Лиреттой и стала моей счастливой соперницей, Клотильде де Клар. Я, сама того не подозревая, отняла у нее имя – и из-за нее я теперь умираю. Возьмите все эти документы и знайте, что вы прощены, сударыня…

– Милое мое дитя, – проговорила Анжела, задыхаясь от слез. – Доброе, благородное сердце! О, если бы ты могла заглянуть мне в душу и узнать, как я люблю тебя! Останься! Послушай меня! Я прошу тебя! Не умирай! Я не переживу твоей гибели, не выдержу этой чудовищной пытки!

Анжела почувствовала, что губы Клотильды коснулись ее лба, и услышала шепот:

– Вы сказали «дитя мое»… Я так долго мечтали об этом! Забудьте мои жестокие слова… Прощайте, матушка!

Анжела, лишившись чувств, откинулась назад, и голова ее с глухим стуком опустилась на паркет.

Но время бежало…

Клотильда, высоко подняв голову, завернувшись в плащ Альберта, который скрывал не только ее фигуру, но и лицо, легким шагом пересекла на цыпочках комнату юного больного, по-прежнему погруженного в крепкий сон.

Разговор Клотильды и Анжелы занял всего несколько минут, и время встречи, назначенное Маргаритой, еще не подошло.

Коридор был все так же пуст и тих, здесь ничего не изменилось с тех пор, как Анжела проскользнула в спальню сына.

Клотильде указал дорогу свет лампы, которая все еще горела в будуаре, где Маргарита недавно разговаривала с Анжелой.

Дверь в эту комнату была полуоткрыта.

Клотильда решительно шагнула в будуар, не выходя из роли того, кого хотели заманить в ловушку.

Кадэ-Любимчик, спрятавшись за дверью, ждал. Он стоял здесь довольно долго и уже начал проявлять нетерпение.

Ему было велено пырнуть ножом молодого человека, как только тот войдет в комнату, нужно было действовать так, . чтобы несчастный и оглянуться не успел…

И маркиз вонзил юноше кинжал прямо в сердце; это был тот самый знаменитый, искусный удар, которым так славился Любимчик. Молодой человек упал лицом вниз, даже не вскрикнув.

На первом этаже особняка и снаружи, на улице, вдруг поднялся шум.

Со всех сторон послышался топот бегущих ног, а потом раздались крики:

– Спасайся кто может!

– Полиция!

Банда Кадэ заметалась. И солдаты, и генералы бросились в сад, будто стая вспугнутых птиц. Вскоре здесь оказались все: Маргарита, Самюэль, Комейроль, Пиклюс, Кокотт и ослепительный Симилор, все до единого, даже юный Саладен, который и поднял тревогу первым.

Выскочить на улицу и бежать? Об этом помыслить было невозможно, там уже было полно полицейских, которых привел доктор Ленуар; к воротам особняка уже приближались Тарденуа, Ларсоннер и Пистолет.

Но не зря же добрейший Жафрэ сидел на своем посту на улице Ларошфуко.

Банда предусмотрела и возможность провала.

Мгновенно был проложен путь из сада де Сузеев к убежищу Маргариты.

К стене приставили лестницу.

Первыми за оградой скрылись генералы и члены совета, потом – вся армия, затем подняли лестницу, и она тоже исчезла за стеной.

Убежали все, кроме главнокомандующего.

Как только прозвучал сигнал тревоги, Кадэ-Любимчик, не обращая больше внимания на свою жертву, ринулся к окну будуара и быстренько перелез через подоконник. Маркизу были хорошо знакомы упражнения такого рода, и он нисколько не сомневался, что выберется в сад одним из первых.

Но как только Любимчик оказался на приставной лестнице и начал спускаться вниз, он вдруг почувствовал, что лестница раскачивается, и издал глухое проклятие. Кадэ попытался вновь уцепиться за подоконник, но у него ничего не получилось.

– Бросьте шутить! – крикнул Любимчик, свешиваясь вниз и покрываясь холодным потом. – Полиция в доме. Кто там мне мешает?

– Я, маркиз, – донесся с земли насмешливый голос.

У бандита от ужаса кровь застыла в жилах.

– Кто это – «я»? – пробормотал Кадэ, клацая зубами от страха.

Ехидный голос ответил ему:

– Я, Клеман Ле-Маншо, и со мной – мешок, в котором ты держал меня, когда «прочищал мне мозги».

XXIX МЕШОК

Кадэ-Любимчик не солгал, стражи порядка уже поднимались по лестнице особняка, шаги их слышались в коридоре.

Дом был теперь в руках полиции.

И тем не менее, услышав имя Клемана Ле-Маншо, Кадэ-Любимчик не колебался ни секунды. Полицейские, охранники, тюрьма, каторга, гильотина – все внушало ему меньший страх, чем однорукий убийца.

– Черт побери, – проворчал маркиз, – я немного погорячился той ночью! И вдобавок промахнулся, когда пощекотал его ножом, кретин из кретинов, самый кретинский кретин!

Жуткая забинтованная голова Клемана была для Кадэ страшнее мертвого лика самого ужасного призрака, и от одного только взгляда на Ле-Маншо Любимчика начинал бить озноб, а из горла рвался придушенный хрип затравленного волка.

Маркиз снова попытался вскарабкаться на подоконник, хотя голоса полицейских звучали уже в самом будуаре, где лежало на полу мертвое тело, безмолвно обвиняя Кадэ в страшном преступлении.

Но голос снизу, хриплый от сдерживаемого веселья, проговорил:

– Нет уж, нет, голубчик! Я хочу тебя скушать сам, другим не ославлю!

И лестница, которую сильно рванули снизу, заскользила по стене, а голос с земли скомандовал:

– Прыгай, маркиз!

В будуаре раздался вскрик. Видимо, полицейские обнаружили труп, лежавший лицом вниз, – несчастную Клотильду, которую пока еще принимали за молодого мужчину.

Кадэ-Любимчик, убегая, успел прикрыть окно, чтобы оно не привлекало к себе внимания и чтобы полицейские, выглянув, не увидели, чго делается в саду. Теперь Ле-Маншо воспользовался этим.

Кадэ-Любимчик рухнул вниз и всей своей тяжестью ударился о твердую мерзлую землю. Он упал на правый бок, издав лишь еле слышный глухой стон.

Утро этого дня было довольно теплым, но к вечеру сильно похолодало.

Кадэ-Любимчик раздробил себе ногу, а лестница, упав на него сверху, перешибла ему правую руку у самого плеча.

Ле-Маншо мог радоваться: его обидчика настигло жестокое возмездие.

Кадэ-Любимчик потерял сознание. Клеман бросился к маркизу со сладострастным урчанием: это была его добыча.

Не обращая внимания на шум и топот на первом этаже, Ле-Маншо оттащил своего бывшего хозяина от лестницы и поволок к ближайшим кустам, в гуще которых они оба и исчезли.

Только оказавшись в зарослях, Ле-Маншо остановился и сквозь ветви посмотрел на особняк.

Окно будуара распахнулось, и полицейские приготовились спуститься оттуда вниз, чтобы обследовать нижний балкон. Тут же стражи порядка появились и в саду, выбежав из-за угла дома.

И сверху, и снизу была замечена упавшая лестница.

– Пойдем-ка отсюда, Адель, – еле слышно шепнул Ле-Маншо, – здесь не позабавишься всласть, очень уж тут людно!

И он потащил дальше свой живой груз, сейчас обмякший и недвижимый. Поволок потихоньку, не торопясь. Клеман знал, что ему делать. После того, как Кадэ-Любимчик ушел четверть часа назад в дом, Ле-Маншо избавился от единственного человека, встречи с которым тогда не желал, и получил возможность как следует изучить сад.

Сейчас Клеман больше всего заботился о том, чтобы двигаться как можно тише. Крики и суета возле дома были ему очень на руку.

Крыльцо, выходившее в сад, ремонтировалось. Возле него высились кучи кирпича и других строительных материалов; они страшно мешали преследователям и очень затрудняли поиски.

Ле-Маншо это только радовало. Он прекрасно знал, куда ему нужно идти.

Особняк де Сузей был старинным зданием, куда более древним, чем соседние дома, тесно обступившие его со всех сторон. В конце сада, неподалеку от того места, где переправлялась через ограду банда Кадэ, в стене была маленькая дверца. Когда-то через нее выходили в поля, которые простирались за этим каменным забором. Ни для кого не секрет, что в начале девятнадцатого века квартал Ларошфуко состоял из вилл, отделенных друг от друга просторными лугами и садами.

Многие годы дверкой в стене никто не пользовался. Эта калитка была лишь напоминание о привилегии людей, живших в особняке: они имели право выходить на улицу Ларошфуко.

Ле-Маншо был одним из тех изгоев, у которых нет никаких привилегий; он никуда не был вхож, но именно поэтому для него не существовало и проблемы выхода. Клеман не только обнаружил маленькую дверцу, но и открыл ее: при нем всегда была его верная подружка – отмычка; благодарные воры называют этот металлический крючок «монсеньором», словно епископа.

За дверцей располагался крошечный закрытый дворик с небольшим насосом-фонтанчиком; сейчас фонтанчик плотно обернули соломой, чтобы вода не замерзала.

Именно в этот дворик и направлялся Ле-Маншо.

От холода и утомления Клеману, еще не оправившемуся от побоев, становилось все хуже. Ледяной ветер обжигал его разбитое лицо, едва зажившие раны ныли, а в глазах появилась такая резь, будто в них всадили по кинжалу. Ле-Маншо шатался от слабости, дыхание его прерывалось.

С большим трудом держался он на дрожащих ногах.

И все-таки шел.

Шел и волок за собой свой груз, урча от счастья. Таща недвижимое тело, Клеман разговаривал с ним, он его подбадривал.

– Не притворяйся покойницей, Адель, – бормотал Ле-Маншо с искренним дружелюбием. – Брось ты глупости. Ты же прекрасно знаешь, что мы с тобой еще не позабавились вдоволь. Но может, и хорошо, что ты сейчас притихла, иначе верещала бы, как сойка, и голубчики из префектуры, невзирая на нашу невинность, нас бы сцапали. Сокровище мое, ну и тяжела же ты!

Когда они добрались до маленького дворика, в саду уже вовсю шныряли полицейские. Стражи порядка обшаривали кусты и громко перекликались. Шла настоящая охота.

Ле-Маншо, даже не отдышавшись, сразу же занялся дверью. Он старательно запер ее и затолкал в скважину несколько камешков.

– Теперь все хорошо, Адель, старая перечница, теперь они тебя не найдут… Ну-ка, послушай! Они тут, совсем рядышком… Ух как стараются, прямо пар идет! Мне повезло, что у тебя нет силенок заорать!

Из-за стены действительно доносились голоса.

– Смотри-ка, дверца! – воскликнул один полицейский.

– Да, но заколоченная, – ответил другой.

– Если вы рассчитываете поймать там Кадэ-Любимчика, то даже не надейтесь: он слишком хитер! – заявил третий страж порядка.

Голоса удалились. Ле-Маншо от души расхохотался.

– Что ж, отлично! – пробормотал он. – Эти олухи даже не дали себе труда заметить, что замком пользовались. А трескучий мороз не позволил тебе, кикимора, оставить на земле следов. Да, ты была хитрой зверушкой, но все на свете кончается, деточка!

Клеман удовлетворенно вздохнул и добавил:

– Теперь у нас тут все спокойно. И мы славно порезвимся, как два невинных барашка. Бутылка у тебя с собой? – обратился он к неподвижному Кадэ.

И, засунув руку в карман бандита, Ле-Маншо вытащил оттуда оплетенную бутылочку, откупорил ее, жадно присосался к горлышку и долго-долго не выпускал его изо рта.

– Брр! – произнес наконец Клеман. – Нужно было хорошенько прогреть нутро. Настоящая Березина, папочка! А где твое перышко?

Перышком Ле-Маншо именовал огромный нож, который Любимчик носил во внутреннем кармане своего пальто.

Клеман достал и это страшное оружие, еще запачканное кровью последней жертвы маркиза.

Ле-Маншо сперва попробовал на ногте острие ножа, потом Клеман развязал что-то вроде пояса, обернутого у него вокруг талии и прикрученного вдобавок крепкой веревкой. Несколько минут назад Ле-Маншо сказал Любимчику: «Со мной – мешок». Это и был мешок.

Постепенно становилось ясно, как собирается повеселиться Ле-Маншо. Но Клеман не был плагиатором. Готовясь отплатить своему мучителю за перенесенные пытки, он решил использовать вместо бича кое-что другое.

Но для начала Ле-Маншо запихнул бесчувственного Кадэ-Любимчика в мешок.

Боль в сломанной руке и раздробленной ноге привела маркиза в чувство, и он тихонько застонал.

– Погоди, голубушка, – усмехнулся Клеман, – я же стараюсь обходиться с тобой ласково! Ну и собачий холод! Вот теперь все в порядке, ручаюсь головой!

Он завязал веревку мешка вокруг шеи Любимчика, который застонал чуть громче, и подтащил его к насосу.

– А ты, дурища, похоже, на меня сердишься? – спросил Ле-Маншо с искренним интересом.

Кадэ молчал.

– Желательно, чтобы ты как следует очухалась, курочка моя, – заявил Клеман. – Ну-ка, проверим, боишься ли ты щекотки?

И он принялся легонько тыкать Любимчика через мешковину его же собственным огромным ножом. От каждого укола Любимчик вздрагивал, но, по мнению Ле-Маншо, слабовато, и тогда Клеман разжал маркизу зубы ножом и влил ему в рот не меньше трети содержимого оплетенной бутылки.

Кадэ тут же попытался встать, и все его тело задергалось в мешке.

– Точь-в-точь как я! – воскликнул Ле-Маншо, заливаясь счастливым смехом. – И я так же дергался! Ах, чертов шутник, ну и позабавился же ты той ночью. Ну, а теперь проверим, спасет ли солома от мороза.

Клеман взялся за ручку насоса и начал качать воду. Холодная струя ударила фонтаном и обрушилась на мешок.

– Теперь ты меня понял, дружище? – осклабился Клеман. – Сейчас все мигом заледенеет! Через минуту ты у меня будешь, словно клубника у мороженщика!

Все действительно замерзло с ужасающей быстротой. Мешок мгновенно превратился в ледяной гроб. И в нем тихо поскуливал Кадэ.

– Ишь ты, как скоро! – прокомментировал Ле-Маншо. – Хочешь глоточек? Давай, давай, не стесняйся!

Вновь в дело пошел нож, и остаток водки перелился из бутылки в горло стонущего и плачущего маркиза.

– А теперь в душ, мамаша! – скомандовал Клеман. – Твоя одежка должна стать потолще!

И Ле-Маншо вновь заработал насосом.

– Это тебе за мою руку, – приговаривал Клеман, мало-помалу входя в раж. – Ты помрешь в ледяной бутылке, господин маркиз! Что, замерзло? Сейчас еще подкачаю! Это тебе за мои щеки, лоб, глаза! Эй, хозяин, не сдавайся так скоро! Я дольше держался в ту проклятую ночь! Ах, черт побери! Надо же было извести всю выпивку! Ну, еще чуть-чуть водички перед последним ударом ножа!

Кадэ-Любимчик уже не скулил.

Мороз был такой, что мешок вскоре превратился в глыбу льда.

Ле-Маншо, охваченный звериной яростью, прислонил его к стене и попытался разбить ногой. Но у Клемана ничего не получилось. Тогда он положил мешок на землю и прыгнул на него сверху, опустившись на каблуки. Под тяжестью Ле-Маншо ледяной гроб с оглушительным шумом треснул.

Грудь хищника была раздавлена, и он испустил последний тяжкий вздох.

Вытащив из дыры, пробитой в глыбе льда, сначала одну, а затем вторую ногу, Клеман раз двадцать пырнул неподвижное тело ножом – лишь для того, чтобы утолить свою жажду мести, а потом растянулся на земле и уснул, опьянев от расправы с врагом.

XXX РАЗВЯЗКА

Так закончил жизнь подлый негодяй и кровавый убийца Кадэ, давший свое имя целой банде. Его нашли на другой день на задворках улицы Ларошфуко – мертвое тело лысого старика в мешке, ставшем глыбой льда.

Привратник соседнего дома сообщил, что глубокой ночью человек с забинтованным лицом, едва волочивший ноги, просил у него веревку.

Клеман Ле-Маншо, растерзавший врага, словно тигр, отправился в свое логово отдыхать.

Нам осталось сказать, что другие главари банды – графиня Маргарита, Самюэль, Комейроль и добрейший Жафрэ – посетили той же ночью дом доктора Ленуара на улице Бонди, надолго задержавшись в комнатах первого этажа, а затем побывали у таинственного доктора Мора, который на протяжении всей этой истории не привлекал к себе нашего внимания. Кадэ-Любимчик не сомневался, что господин Мора и есть полковник Боццо, бывший Хозяин сообщества Черных Мантий, погребенный на кладбище Пер-Лашез вот уже несколько лет назад.

Но все это не имеет никакого отношения к банде Кадэ.

Банда Кадэ погибла вместе со своим предводителем в ту же самую ночь.

А события на улице Бонди – пролог совершенно иной драмы, никак не связанной с шайкой маркиза.

Если же вы хотите увидеть развязку нашей теперешней истории, то нам нужно поспешить в особняк де Сузей, в тот самый будуар, где сидели недавно обе дамы де Клар, Маргарита и Анжела, и где между ними состоялся знаменательный разговор.

Развязка наступила в тот момент, когда полицейские обшаривали сад в поисках убийцы, а Ле-Маншо волок свой груз по мерзлой земле и еще не открыл «монсеньором» маленькой дверцы. События, которые, возможно, развиваются на этих страницах не так уж быстро, на самом деле разворачивались молниеносно. Часы тогда еще не пробили и девяти.

Доктор Абель склонился в будуаре над молодым человеком, лежавшим на полу, и понял, что это – девушка.

Клотильду перевернули, и она лежала теперь на ковре лицом вверх. Она была так плоха, что доктор запретил переносить ее на кровать.

Лиретта и принц Жорж стояли возле девушки на коленях.

Комиссар полиции составлял протокол в спальне госпожи герцогини; дверь, соединявшая эту комнату с будуаром, была открыта настежь. Через вторую дверь, которая вела в коридор, в спальню вошел Альберт, поддерживаемый с одной стороны матерью, а с другой – стариком Тарденуа.

Приход полиции разбудил юношу. Он сам поднялся с постели и развязал Анжелу, к которой уже вернулось сознание.

О том, что творилось в особняке, Альберт мог судить лишь по бессвязным словам матери, которые вырывались у нее вместе с рыданиями. По существу, молодой человек ни о чем не догадывался, поскольку, когда он засыпал, в доме все было спокойно.

Однако сердце юноши сжималось в предчувствии чего-то ужасного.

Он не мог не догадываться о той тайной, глухой борьбе, в которую были вовлечены его близкие; он знал о ней и был, как мы помним, глубоко возмущен тем, что его брат не раз рисковал жизнью, отводя опасность от него, Альберта.

В общем, достаточно было двух-трех слов, чтобы ему все стало ясно.

Именно поэтому Анжела заранее испытывала муки ада.

Как раз в тот миг, когда мать и сын вошли в будуар, доктор сказал:

– Пульс еще есть, есть дыхание, но нет никакой надежды.

– Кто убит? – вскричал Альберт. – Мой брат? Мой брат погиб вместо меня?

Ответом ему было молчание.

Юноша почувствовал, что мать уже не поддерживает его; она сама едва стояла на ногах.

Свет лампы, с которой доктор снял абажур, упал на лицо Клотильды.

Альберт не узнал ее сразу, короткие волосы сделали ее лицо совсем детским, к тому же она была в мужском костюме.

Бледная, как мраморное изваяние, она была необыкновенно хороша.

Дерзкая улыбка, еще слегка кривившая ей губы, вызывала восхищение и острую жалость.

Альберт наклонился над девушкой, глаза его расширились, рот приоткрылся.

– Кажется, я схожу с ума, – простонал он. Потом он выдохнул имя Клотильды и забился в конвульсиях. Старый Тарденуа едва удерживал его.

– Абель! – закричала госпожа де Клар. – На помощь!

И поскольку доктор по-прежнему следил за пульсом несчастной девушки, добавила:

– Абель! Твой сын умирает!

– Она сейчас заговорит, – прошептал доктор, сосредоточенно наблюдая, как Клотильда приходит в себя.

Потом Ленуар поднялся, шагнул к Тарденуа и принял из его рук своего сына.

Герцогиня, едва живая, рухнула в кресло.

– Это она убила ее, да? – спросил Альберт, указывая на мать. – Так будь она проклята!

Доктор поцеловал юношу в лоб.

– Да простит тебе Бог эти слова и твою жестокость, – сказал Абель Ленуар. – Ты уходишь совсем юным, но ты уже очень много страдал. Не обвиняй свою мать, она виновата только в том, что слишком любила тебя.

В воцарившейся тишине раздался вдруг слабый голос.

– Не проклинайте свою мать, Альберт, она хотела пожертвовать ради вас жизнью, – произнес этот прерывающийся голосок.

Он принадлежал умирающей Клотильде.

Девушка открыла глаза и тут же опять опустила веки, потому что первой увидела плачущую Лиретту. И, словно желая извиниться за невольную бестактность, Клотильда прошептала:

– Милая девочка, вы стали теперь богатой и знатной. Я вернула вам ваше наследство – и счастлива, что мне удалось это сделать.

– Дорогая, любимая Клотильда, – прорыдала Лиретта, – только не умирайте! Мы будем обожать вас, мы будем преклоняться перед вами!

– Милый Клеман, – прервала ее Клотильда, беря за руку Жоржа, – я и тебе принесла твой титул и твое богатство. И была жестока с твоей матерью, но уже попросила у нее прощения… Почему ты плачешь? Бог милосерден. Что бы я делала здесь, на земле, раз вы любите друг друга?

И лицо Клотильды озарилось детской, ангельской улыбкой.

Чуть приподняв голову, красавица соединила руки Жоржа и Лиретты у себя на сердце и выдохнула:

– Будьте счастливы!

В следующий миг голова Клотильды медленно опустилась на пол.

Смерть простерла над девушкой свои милосердные крылья.

– Прощай, матушка, – произнес Альберт, – я ухожу вслед за любимой.

Анжела испустила душераздирающий вопль и упала на мертвое тело своего обожаемого сына. Возле нее встал на колени доктор Абель.

– Дети мои, – сказал он Жоржу и Лиретте, – эта женщина обречена. Несчастная, она обречена жить…