Королевский краб

Вначале этот день родился у берегов Аляски. Затем неяркое северное солнце встало над Камчаткой и осветило темно-зеленое Охотское море. Чуть позже наступило утро во Владивостоке, над бухтой Диомид и над заливом Америка. И лишь много часов спустя этот день начался в Белоруссии.

Утро. Берингово море

Разведывательный траулер «Аппаратчик» пришел на место поздней ночью и стал на якорь неподалеку от гигантского плавзавода, который гремел и светился сотнями огней. На нем еще не закончили работу. На огромной палубе, освещенной прожекторами, были хорошо видны пять или шесть стропов с крабами и около них — парни в оранжевых робах из бригады подноски.

На борту «Аппаратчика» было высокое начальство — измученный долгим переходом и простуженный начальник крабофлота. А двое суток назад у него к тому же заболел зуб, и он проклинал все на свете. Он стоял на палубе траулера и, крепко схватившись руками за леер правого борта, не чаял, когда попадет на плавзавод, где есть лазарет и такой добрый человек — зубной врач.

Море было тихим и непонятным во тьме, за низким бортом траулера журчала вода — это начинался прилив, и он медленно разворачивал суденышко против течения, кормой к невидимым берегам Аляски. Над головой иногда раздавался гром реактивных двигателей американских военных самолетов.

— Летают больше, чем в прежние годы, — сказал за спиной начальника крабофлота капитан «Аппаратчика», молодой и щеголеватый «морской волк».

— А как же, — отозвался простуженным голосом начальник крабофлота, и тут острая боль пронзила его зуб. Он невольно схватился за левую щеку, еле подавил стон и лишь после этого буднично продолжал:

— Большую нефть они на Аляске нашли. Берегут добро, грызутся там из-за него. Торги участками начали…

— Ага, — сказал капитан. — Лихорадка у них. Была золотая, теперь нефтяная, но черт с ними! Я тут, Евгений Михайлович, связался с капитан-директором. Сейчас поднимут команду резервного и спустят бот, вас заберут. Вы уж немного потерпите!

То, что сейчас на плавзаводе поднимут матросов двенадцатого резервного мотобота, спустят его на воду и он, тарахтя маломощным двигателем, подойдет к борту траулера лишь с единственной целью — забрать начальника крабофлота, — на секунду обрадовало Евгения Михайловича, наполнило его чувством благодарности ко всем, кто о нем позаботился и будет заботиться и избавит его от надоевшей боли. Но эта радость вспыхнула и тут же погасла. Евгений Михайлович подумал о матросах с резервного, которые, конечно, все сделают, но по дороге к траулеру будут осуждать его: не мог, мол, потерпеть до утра, не дал отдохнуть лишний час, самый сладкий час сна перед рассветом, перед началом нового трудного и длинного на путине рабочего дня. Подумал Евгений Михайлович и о зубном враче, которого тоже разбудят там, на плавзаводе, потому что, сказав «а», пало говорить «б».

— Нет, — твердо сказал начальник крабофлота, — я подожду. Не так уж я болен, капитан!

Капитан «Аппаратчика» недоуменно развел руками. Он плохо знал характер Евгения Михайловича, но за две недели перехода от Владивостока до берегов Аляски одно он усвоил крепко — на вид мягкий, простоватый Евгений Михайлович не любит повторять одно и то же. И был он определенным в приказах, в суждениях, оттого он иногда казался молодому капитану «Аппаратчика» несложным и привыкшим к большой власти человеком. А в самом деле это было далеко не так.

— Слушаюсь, — со вздохом ответил капитан разведчика и рысцой помчался к радисту, вспоминая свой недавний разговор по рации с плавзаводом. На плавзаводе, пожалуй, лучше знали Евгения Михайловича, потому что дважды переспросили, когда он, капитан, от имени начальника крабофлота попросил без промедления спустить на воду мотобот и шлепать на нем к траулеру. Пришлось пояснить вахтенному: «Шеф заболел, ему врач нужен».

А Евгений Михайлович между тем велел себе набраться терпения, проглотил еще одну таблетку анальгина и, глядя на плавзавод, на котором постепенно гасли огни, стал размышлять о предстоящих делах. Между тем потухли на палубе прожекторы, значит, все — палубные работы закончились, остатки крабов поглотил завод. Срывщики панциря уже собираются спать. А чуть позже рассеются клубы пара по правому и левому бортам плавзавода, где расположены гигантские барабаны с кипящей морской водой, и крабовары пойдут в свои каюты. Евгений Михайлович мысленно представил себе тесный цех, где разбивают молотками твердые клешни; конвейеры, по которым, качаясь, движутся мириады красноватых трубочек — то, что было недавно лапами крабов; и девушек — сортировщиц и укладчиц; и, наконец, стройные ряды блестящих баночек. Их сотнями глотают черные пасти монотонно гудящих автоклавов. Оттуда уже выйдут готовые крабовые консервы, вкусные, душистые кусочки бело-розового мяса, плавающие в собственном сладко-соленом соку.

Понемногу стало сереть, приближался долгожданный рассвет. Маслянистая, темная вода за бортом траулера стала приобретать свои очертания — горбящаяся от легкой зыби, желеобразная, словно живая масса, от горизонта до горизонта — бескрайняя, грозная даже в своем покое. По ней между плавзаводом и траулером пролегла темная извилистая дорога. Она шевелилась, как гигантская змея. Евгений Михайлович пригляделся и понял, что это несет течением с моря на берег сотни и сотни наплавов, которые оторвались от сетей. Потом он услышал голос. Кричали с кормы, и голос был знакомым. Матрос второго класса, или иначе — дневальный, он же повар и уборщик траулера, молодой смешливый парень, цыган по национальности, спрашивал у штурмана на мостике, сколько метров под килем. Штурман отвечал, что семьдесят, а матрос со словами: «Ловись рыбка большая и маленькая» — стал разматывать толстую, миллиметровую леску. Штурман с мостика спросил:

— Так у тебя нет крабца, на что ловить будешь?

— На мороженую говядину, Ваня, — объяснил цыган, заядлый рыболов. — Палтуса поймать хотца.

Евгений Михайлович улыбнулся. Забавный этот цыган, энтузиаст, одним словом! По пути сюда, в Берингово море, а точнее — в южную его часть, разведывательный траулер раз пять или шесть швартовался к рыбацким плавбазам и передавал пухлые мешки с почтой. И на каждой стоянке цыган настойчиво рыбачил, снабжал товарищей свежей рыбой. «Я ведь и в море подался работать, чтобы всласть ловить на уду, — объяснил он как-то Евгению Михайловичу, тараща на него свои изумительно черные глаза. — Мне меду не надо, а дай порыбачить. Занятное дело!»

«Вот еще одна причина того, почему люди идут работать в море, — подумал тогда Евгений Михайлович. — Ничтожная как будто, смешная, но все-таки причина».

В крабофлоте, как, впрочем, и во многих других организациях Дальнего Востока, Камчатки и Магадана, самой острой проблемой всегда была и пока остается проблема кадров. И Евгений Михайлович не один раз задумывался над ней. Цепкий аналитический ум давно подсказал ему, что ориентир нужно держать на молодежь, которая быстрее приспосабливается и идет в море, как правило, по причинам, на первый взгляд мелким и даже вздорным. Пусть так. Главное, по линии оргнабора приезжают молодые, здоровые люди и работают на совесть. Их не пугают трудности, скорее привлекают. Есть возможность испытать себя, свои силы. Видят парни прелесть и в рыбацком счастье, которое так переменчиво. Азарт их манит. На путине можно заработать много, а можно и почти ничего. Это как повезет.

«Да, — мысленно сказал себе Евгений Михайлович, — это как повезет. Вот флотилиям здесь, в Беринговом, везет. Они возьмут план и перевыполнят его, а вот в Охотском море…»

Он чуть прикрыл глаза и представил себе ту часть земного шара, где раскинулись его владения: Японское, Охотское, Берингово моря, и ту акваторию Тихого океана, которая с запада ограничена Камчаткой, Курилами, а с востока — северным американским материком.

Миллионы квадратных километров водных просторов! Их бороздили и бороздят в поисках добычи суда крабофлота. Но главные районы лова — это, конечно, Охотское и Берингово моря.

Там, в отведенных зонах, согласно международному договору, находятся советские и японские краболовные флотилии. В Берингово море в этом году крабофлот тоже направил свои флотилии, хотя морские добытчики не без оснований считают, что там крабов становится все меньше и меньше. Собираются махнуть на него рукой — неперспективный район, нечего, мол, там делать!

Неперспективный… может быть, а здесь план выполнят! В Охотском же море план ограничен квотой. Квота для каждой флотилии, будь то наша или японская, установлена в разумных пределах, чтобы общий вылов не превышал определенных размеров и не подрывались запасы крабов. Квота в принципе невелика. Советские плавзаводы по добыче и переработке крабов, построенные в Ленинграде на Адмиралтейском судостроительном, способны на большее. Способны, однако в этом году не все из них возьмут даже ограниченный квотой план.

«В чем же тут дело? — думал Евгений Михайлович, который стал мерзнуть, но с палубы не уходил. — В чем дело? Капитан-директора в один голос ссылаются на слишком неспокойное в нынешнем году Охотское. Шторм за штормом… Замучились там, это верно. Верно и то, что флотилии, ушедшие на путину в море, укомплектованы лучшими кадрами. Кадры… опять кадры. Это от нас зависит, а вот погода…»

Он думал, думал, а боль между тем проходила и наконец совсем исчезла. Анальгин помог, но он не знал, надолго ли. «До рассвета продержусь», — мысленно сказал Евгений Михайлович и пошел на корму траулера, где неутомимый рыбак-цыган стоял в ожидании клева, намотав лесу на указательный палец.

— Берет? — спросил начальник крабофлота.

— И-их! — как-то дико и сердито взвизгнул рыболов. — Крабы говядинку объедают, а рыбе не дают подойти.

— Ну, тогда ты поймай краба и лови на него. Это ведь самая лучшая насадка!

Цыган засопел, потом с неподдельной горечью сообщил, что крабы — не такая уж глупая тварь, крючок с говядиной берег одной клешней, а другой кусочки отщипывает и так кормится. Леса дрожит на пальце, а подсекать и тащить разбойника бесполезно, поднимешь его чуть от дна, он клешню разжимает. Вот если бы он крючок с мясом в рот взял, тогда есть надежда, можно его подцепить…

— Ты крючок маленький привяжи, — посоветовал Евгений Михайлович. — Маленький он в рот возьмет и не заметит.

— Нет маленьких, — печально отвечал цыган. — Я сюда на Дальний Восток ехал и накупил только большого размера. Мне говорили, тут рыба сильно крупная, крючки как на осетра нужны и леска, значит, только миллиметровой толщины, другие слабые, рвутся. А говорил мне человек верный, один краболов с «Никитина». Отдыхал он в Феодосии, а я там комендантом лодочной базы работал. Пришел он с сыном — мальчонке лет пять или шесть. «Давай, — говорит, — шлюпку получше, на день беру, если это можно». — «Отчего, — говорю, — нельзя, бери, деньги плати, документ оставь, и если у тебя самодура нет, — это удочка такая, — поспешил объяснить цыган, — свой дам, конечно, за особую плату». А кефаль шла хорошо! Многие отдыхающие ловили ее по ведру за день, солили и вялили тут же. Я подумал, что он из них, заядлый рыболов и черноморские трофеи хочет домой привезти. Но ошибся, дальневосточником он оказался и наша кефалька его мало интересовала. Захотелось ему мускулы размять, гребля его интересовала, и больше ничего. Ушел он утром на шлюпке вместе с сыном, а после обеда ветерок поднялся, все сильнее, сильнее, и зашумело Черное! Я заволновался, сел на моторку с помощником и на поиски отправился, в бинокль устал глядеть. Часа два прошло, и штормить стало. Не очень, правда, но много ли надо прогулочной шлюпке? Да и ветер береговой.

История, которую затеял рассказывать словоохотливый цыган, заинтересовала Евгения Михайловича и сама по себе, и еще потому, что речь шла о каком-то моряке с «Никитина». «Никитин» — один из многих плавучих крабовых заводов, над которыми он, Евгений Михайлович, стоял, командовал ими.

— А как фамилия того моряка? — спросил начальник крабофлота.

— Не помню, а жаль, что не помню. Однако запало в памяти — мальчик его называл почему-то папой Женей. Папа Женя — и все!

— Какой он из себя, этот папа Женя?

— Здоровый мужик, сильный, и лицо у него особенное, кирпичного цвета, до того обветренное, просоленное.

Эти малозначительные приметы ничего не дали Евгению Михайловичу, хотя он знал многих краболовов лично, в лицо. У него была отличная память, и он хотел бы вспомнить, с кем же познакомился цыган там, на Крымском побережье. Этот интерес усилился у Евгения Михайловича после того, как цыган, продолжая быть словоохотливым, сообщил, что именно моряк с «Никитина» сманил его на Дальний Восток.

— Мне Тихий океан начал сниться, — рассказывал цыган, — а названия островов зазвучали, как музыка: Итуруп, Шикотан, Курилы, Алеуты, Командоры… Купил себе большущую карту и повесил на стене в комнате. Иной раз часами глядел, думал, неужели и я могу побывать в заливе Америка и увидеть пролив Лаперуза, вулканы Камчатки? И манила, конечно, рыбалка. Ловить громадных палтусов, бычков — это вам не жалкая кефаль, настоящая добыча настоящего мужчины!

— Молодец! — сказал с улыбкой начальник крабофлота.

— Кто? — не понял цыган.

— Ну, этот папа Женя с «Никитина», да и ты тоже. Не жалеешь, значит, что завербовался сюда?

— Нет. И хочу встретить того моряка, руку ему пожать.

— «Никитин» ведет промысел крабов далеко отсюда, в Охотском море, у маленького острова. «Аппаратчик» туда в июле пойдет, — сказал Евгений Михайлович и в душе пожелал, чтобы встретились они — романтик-цыган и краболов по имени Женя. — Вы обязательно должны найти друг друга. Он, судя по всему, старый наш гвардеец, из тех, на ком держится крабофлот.

— Жаль, что не запомнил фамилию, — вновь посетовал цыган. — Без этого трудно его разыскать, но узнать — узнаю среди тысяч других. Он весь особенный, запоминающийся! Глаза закрою и вижу его как наяву — штормит, а он идет на веслах против ветра; лучше и сильнее гребцов я не видел в жизни. И сын у него бесстрашный, на корме стоял, по-моряцки ноги широко расставил и команды отдавал. Ну, маленький капитан, и только… Я им предлагал на буксир взять шлюпку, но они отказались!

— Значит, на веслах против ветра до берега дошли?

— Дошли как миленькие, но мы их подстраховывали на моторке. Я тогда подумал: «Вот какие люди живут на Востоке» — и решил сюда приехать. И опять-таки рыбалка тут преотменная! Другой раз такое чудище на крючок прицепится, что на помощь надо звать — одному не управиться!

— Бывает, — согласился начальник крабофлота и глянул на небо. На нем уже не было видно звезд. Наступало утро, а на западе, за тысячи километров отсюда лишь начинался вечер. На западе сотни миллионов людей готовились ко сну, тут же, в Бристоле, те, кого называют тружениками, пахарями моря, просыпались и готовились к новому рабочему дню. Вот зашумели на плавзаводе мощные электродвигатели, раздался резкий, пронзительный скрип, визг тросов, скользящих по роликам, затем словно пушка выстрелила. Это шлепнулся на воду, маслянистую, ленивую, двенадцатый резервный мотобот, за ним другой, и застрекотали пулеметной очередью их моторы.

Евгения Михайловича встретили на плавзаводе хорошо. Не с подобострастием, как иногда бывает, а искренне и просто. Он это почувствовал сразу, как только спустился с траулера на присланный за ним мотобот. Первым пришел не резервный, хотя послали и резервный, а рабочий, за номером пять, где старшиной был его старый приятель. «Пятерка» опередила резервный метров на двести, и ее дружный экипаж с радостным смехом быстро, умело пришвартовал суденышко к траулеру.

— Михайлович! — закричал старшина, подчеркивая свои дружеские отношения с начальником крабофлота. — Сидай, кум, до нас!

— Хлопцы, — забеспокоились между тем на отставшем резервном, — нам велено начальство на базу забрать, а вы — айда свои вешки шукать!

Тем временем старшина «пятерки» по прозвищу Хохол, мужик лет сорока, необозримо толстый, но ловкий и чудовищно сильный, лихо взобрался на борт «Аппаратчика» и, раскинув руки, пошел как медведь на Евгения Михайловича. На его обветренном красноватом лице блуждала радостная улыбка.

Старшина так крепко сжал в объятиях тщедушного начальника крабофлота, что у того затрещали кости.

— Семеныч! — только и охнул Евгений Михайлович и тут неожиданно почувствовал себя и здоровым, и в своей стихии. Наконец он был среди людей, которыми руководил чаще всего на расстоянии, из углового особняка на улице Менжинского во Владивостоке, и которых уважал, искренне любил.

— Семеныч! — еще раз повторил начальник крабофлота. — Пусти, чертяка, а то сяду в резервный…

Когда «пятерка» подошла к высоченному стальному борту плавзавода, Евгений Михайлович хотел воспользоваться, как обычно, штормтрапом, но его не пустили ловцы, а потом наверху загудел мотор лебедки и вниз, с лязгом и шипением, пошли в руку толщиной тросы с крюками на концах. И гость понял, что ему решили оказать особую честь. Это называлось «с доставкой на дом». Наверх поднимался весь мотобот и крепился там на могучих мотобалках. После этого оставалось сделать лишь один шаг, чтобы ступить на долгожданную палубу плавзавода.

Разумеется, по своему рангу Евгений Михайлович имел право на такую честь. Он — руководитель огромного хозяйства и обладал в общем-то почти неограниченной властью. Он это великолепно знал, но всегда страшился злоупотреблять своей властью, и над ним часто подтрунивали коллеги, начальники смежных управлений «Дальморепродукта», удивляясь его деликатности. Он был среди них самым молодым и по возрасту, и по стажу работы. Всего несколько лет назад пришел Евгений Михайлович в крабофлот. А до этого он был отличным партийным работником и жизнь «морских людей» знал хорошо, потому что плавал в молодости с китобоями, затем был начальником отдела кадров и помполитом на старых краболовах.

Всего несколько раз в открытом море поднимался Евгений Михайлович на борт плавзаводов подобным образом. Обычно это было в тех случаях, когда он прибывая, сопровождая делегацию или более высокое, чем он сам, начальство. А когда был один — предпочитал пользоваться штормтрапом или клеткой. Но сейчас инициатива исходила от самих рабочих. Они, узнав, что на «Аппаратчике» пришел из Владивостока «сам», человек, которого они любили и уважали прежде всего за простоту в поведении, обрадовались, да и лестно им было, что он выбрал именно их плавзавод, а не какой-то другой.

Евгений Михайлович спорить не стал, но старшине, который, пыхтя и отдуваясь, как паровоз, закреплял крюк на корме бота, тихо, с укоризной заметил:

— Шикуешь, Семеныч!

Старшина поднял голову.

— Так ты же, кум, больной, — сказал он, простодушно помаргивая выцветшими, белесыми ресницами. — Ежели иначе, то конечно, с какой стати? Не барин, поди!

— Вот и я говорю…

— Вира! — зычно рявкнул старшина вверх, лебедчику.

Мотобот чуть дернулся и стал плавно подниматься, но в середине пути вдруг остановился, повис. Где-то заело трос, и там, на палубе плавзавода, зашумели, суматошно засуетились.

Глядя на старшину, который стоял на корме и левой рукой держался за рубку, правой — за румпель, Евгений Михайлович с удовлетворением подумал, что такие, как Семеныч, — гордость крабофлота. Он из старой, закаленной гвардии, лучший из лучших, опытный, обтертый всеми бурями и омытый водами многих морей и океанов. И команду, как видно, подобрал себе под стать. Вот они лениво лежат, сидят, кто на носу, кто в пустых неглубоких трюмах или просто на палубе, кряжистые и добродушные, чем-то неуловимо похожие на своего старшину.

— Да, Семеныч, мало кто из ваших продолжает ходить на путину, — сказал Евгений Михайлович со вздохом. — Наверное, человек пять-шесть?

— Нет, кум, поболее, но все равно, нас усих трошки, — ответил Хохол и начал сгибать пальцы на руке. — Только в Бристоле из наших семеро.

«Нашими» Семеныч считал только тех, кто начинал работать на старых краболовах, переоборудованных под промысел краба сухогрузах, лет пятнадцать — двадцать назад, и кто никогда не изменял избранному пути.

— А кого из ваших ты считаешь лучшим? — заинтересованно спросил начальник крабофлота, хотя хорошо знал и был твердо убежден, что лучший из лучших — перед ним — Семеныч, первая путина которого началась в невыразимо далеком и трудном 1947 году.

Старшина ответил сразу и без колебаний:

— Карповича. Только вин в этом годе на путину не пошел. Зимой по гололеду ногу сломал.

— Пошел, — обрадованно сказал Евгений Михайлович. — Как выписался из больницы — и в догонку. Не утерпел, бродяга, хотя врачи не рекомендовали. Настя на путине, и он за ней на «Захарове».

— Любят они друг дружку, — солидно заметил Хохол. — Так он на «Захарове», значит, в догонку пошел?

— На нем. Это было в конце апреля.

— Женька морской человек, и баба его морская!

— А отчего ты считаешь Карповича лучшим?

— Не я один так смекаю.

— Из твоих учеников. Он у тебя на боте ловцом начинал. И тебя, Семеныч, выходит, превзошел — почему?

— Он хватче меня, — коротко ответил старшина.

— Хватче? Но ты на своей «пятерке» вон что вытворяешь, впереди всех идешь, хоть на Героя тебя представляй! А у Карповича как никогда… я уловы каждого мотобота помню. Здесь они! — Евгений Михайлович выразительно похлопал ладонью по своей голове.

— Так он на «Никитине» с Ефимовым, — подал голос кто-то из ловцов. — А у Ефимова такая полоса, не везет второй год, хотя он, вы знаете, старый и самый опытный капитан-директор. Не надо было Карповичу идти на «Никитин»!

— Так не он пошел, а его жена. И он за ней, — сказал моторист, высовывая голову из рубки. — Я еще зимой говорил Насте: бросайте вы с Женькой к едрене-фене Ефимова. Все чуют, у него не та полоса! Но разве она послушала?

— Правильно, шо не послухала тебя, дурня! — вдруг рявкнул страшным голосом Хохол и, не смущаясь присутствием начальника крабофлота, как молот, опустил мозолистую ладонь на голову моториста. — Карповичи завсегда с Ефимовым. Куды Ефимов, туды и они, в беде друзей не бросают!

Евгений Михайлович успел заметать, как стремительно побледнело лицо старшины при словах моториста. И он вовремя отвернулся и не видел, не захотел видеть, что далее сделал скорый на расправу Семеныч.

Тут мотобот дернулся и поехал вверх.

На палубе плавзавода Евгения Михайловича уже ждал капитан-директор. Чуть наклонив голову в легком полупоклоне, он стремительно двинулся навстречу начальнику крабофлота, почтительно приветствовал его, и это была скорее игра на публику, чем обычное соблюдение субординации. Они были давними друзьями, начали дружить семьями еще в те времена, когда Евгений Михайлович был помполитом на этом плавзаводе и, значит, подчинялся капитану-директору, и именно тогда они быстро нашли общий язык, крепко сработались. На палубе собралось много краболовов, свободных от работы. В размеренной, будничной и во многом однообразной жизни на плавзаводе, как, впрочем, и вообще в море на всех судах, очень ценятся свежие люди независимо от их ранга. Главное, что они с материка, с земли, от которой каждый моряк оторван на многие месяцы и по которой неизбежно со временем возникает тоска, своеобразная ностальгия. У моряков парадоксальная жизнь. В море они скучают по земле и всему земному, а на твердой суше им, как правило, не хватает моря, океана, неоглядных водных просторов и, как это ни странно, не хватает штормов, схваток со слепой стихией. Отсюда необыкновенная жажда знать из первоисточника о том, что от них далеко и недоступно им в настоящее время. И это хорошо понимал Евгений Михайлович. Он с заметным нетерпением выслушал краткий доклад капитана-директора, пожал ему руку и решительно двинулся к людям, выискивая среди них знакомые лица и обращаясь к ним в первую очередь. Он пользовался своей великолепной памятью, называл знакомых по имени, сообщал им неотложные новости о семьях, о последних событиях во Владивостоке и шел дальше, одаривая тех, кого не знал, улыбкой.

Он невольно и дольше обычного остановился около молодой девушки редкой красоты. Она стояла в белоснежном тюрбане. «Укладчица, наверное», — решил Евгений Михайлович, сказал, протягивая руку:

— Давай познакомимся. Тебя как зовут, красавица?

Девушка стала пунцовой, и ее радужные, чистые и доверчивые глаза широко раскрылись.

— Наташа, — тихо сказала она.

— Откуда же родом, Наташа?

— С Северного Кавказа. Есть там станица, Каменнобродка называется. Работала в совхозе дояркой и вот…

— Кубанская казачка, — сказал капитан-директор за спиной Евгения Михайловича. — Наташа Жданова, одна из лучших укладчиц!

— Нравится ли тебе в море, Наташа? — поинтересовался начальник крабофлота. Она неопределенно пожала плечами, чуть оттопырила губы и неожиданно призналась:

— Укачивает меня.

— Это поначалу почти со всеми бывает, Наташа, — сказал Евгений Михайлович, — а потом привыкаешь.

Отошел от девушки, подумал: «Привыкаешь? А меня морская болезнь мучила, мучит и, наверное, будет всегда мучить. Впрочем, она молодая, это я уже почти старик».

Ему было сорок пять лет.

Утро. Охотское море

— Боцману на бак! — раздалась команда из динамика, и она разбудила крепко спавшего Серегу. Но Серега не огорчился. В голосе вахтенного штурмана было столько морской категоричности и столь милого Серегиному сердцу металла, что он тут же открыл глаза. Темно, ничего не видно в каюте, тихо, если не считать журчания воды в той стороне, где иллюминаторы, да прерывистого храпа Кости, который спал напротив Сереги. Другие жильцы каюты спали как мертвые: конопатый Вася-богатырь и бородатый Василий Иванович, моторист их «семерки», мужик лет сорока, человек закаленный и в море он половину жизни. Того, кто на диване свернулся калачиком, считать нечего. Петро не из команды «семерки», появился недавно и тут, на диване, не заживется. Вот устроится на «процесс», у него начальник конкретный будет, и начальник выбьет ему у пятого помощника капитана постоянную койку. Но Петр на плавбазе не задержится, быть может, сегодня уйдет, потому что парня тянет на траулер-разведчик, на «Абашу», откуда ушли два или три матроса, люди, попавшие в море впервые. Не вынесли качки. Траулеры качает в штормовую погоду прилично, вроде гигантских качелей, то взлетаешь метров на двенадцать — пятнадцать вверх, то опускаешься. И так бывает сутками. А на плавзаводе проще, вроде легче, хотя и этой махине, величиной в пятиэтажный дом, достается. Плавзавод ведь как кубышка, борта высокие, надстроек много, и оттого парусность большая, а машины слабые, четыре тысячи лошадей всего. Чепуха по сравнению с водоизмещением! И еще вдоль бортов висят на мотобалках по шесть морских ботов, каждый из которых, ну, быть может, немного меньше тех русских кочей, пересекавших когда-то все Охотское море от устья Амура до берегов Западной Камчатки.

— Боцману на бак! — повторил, со вкусом вслушиваясь в раскаты собственного баса, вахтенный штурман Базалевич. — Майна якор-р-рь!

А Серега, который уже совсем проснулся, вытянулся на койке — осталось немного до подъема — и мысленно представил себе, как это он, вместо штурмана, сказал тоном, не терпящим возражений: «Боцману на бак! Майна якорь!» И как он, а не Алексей Георгиевич — отошел от радиотелефона, прошел мимо штурвального, озабоченно покосившись на компас. Никогда не вредно лишний раз убедиться, как дрейфует судно, не надо ли дать машинами чуть вперед или назад, влево или вправо? Поставить плавбазу неподалеку от своих сетей, не напороться на чужие, не сбить вешки — вот что главное. А потом, когда зайдет капитан-директор флотилии, можно лихо отрапортовать:

— Илья Ефремович, смайнали якорь. Пять связок на дно положили, пожалуй, хватит, тут грунт вязкий и течение несильное. Справа по борту полкабельтова, не больше, начинается порядок сетей первого мотобота, слева от кормы в двух кабельтовых, если не ошибаюсь, японская вешка.

Капитан, грузный, важный, медлительный Илья Ефремович, кивнет головой. Он знает, когда на вахте Сергей Иванович, можно и не проверять, но он все равно проверит. Не глядя протянет руку, не глядя возьмет у молодого штурмана бинокль и начнет искать в предутренней мгле вешку «азика» и японскую тоже. А потом на мостик поднимется, спотыкаясь о высокие ступеньки, заспанный завлов, совсем мальчик, но власть ему доверена огромная. Половина экипажа краболовной флотилии подчиняется ему, он — царь и бог всех добытчиков. Это сотни ловцов, распутчиков, постановщиков сетей и вся хозкоманда.

Молоденький завлов начнет суетиться на мостике, да только плевать на него Сергею Ивановичу. Он ему и бинокля не подаст, но Валерка сам найдет бинокль, начнет вертеть головой на тонкой шее, и не скоро он увидит то, что давно видят невооруженные острые глаза капитана и вахтенного штурмана, — наши и чужие вешки. Конечно, восхитится завлов, скажет:

— Когда на вахте Сергей Иванович, всегда морской порядок! Ведь это надо так точно поставить базу! Ночью, когда ничего не видно, а в локатор вешки не ухватишь.

— Не ухватишь, — согласится капитан. — Но у Сергея Ивановича глаза, как у рыси, и лучше. Помните, прошлый раз мы пришли на это южное поле в туман, а на вахте был этот… как его?

— Базалевич, — подскажет Серега, который завидовал Алексею Базалевичу, потому что у Базалевича жена — очаровательная врач флотилии. И, главное, верная жена, влюбленная в тощего, конопатого Лешку. Никто за ней ухаживать не смеет. Это бесполезное занятие.

— Во-во, Базалевич Алексей Георгиевич, — продолжит капитан. — Превосходный моряк, должен вам сказать. Хожу в море с ним третий год и ни в чем не могу его упрекнуть. Лихой человек, а взял на путину жену — словно оробел. Ответственности избегает. И тот раз, когда мы пришли на юг, уже светает, туман не расходится, а он бродит вокруг полей, никак не найдет проход между нашими сетями и японскими. Увидел, что я сержусь, и пошел звать на помощь Сергея Ивановича, а Сергей Иванович, вот бродяга, живо нашел и докладывает: «Справа японские вешки, слева нашей «семерки». Ну, смайнали якорь, туман тут разошелся, глядим, точно стоим, посередине!

Мечтал бы еще долго Серега, он любил мечтать, рисовать в воображении картины своего недалекого, как он считал, штурманского будущего, но вдруг в дверях каюты, перешагнув лишь одной ногой комингс, появился широкоплечий, с бронзовым лицом Карпович — старшина.

— Что вы, хлопцы, а? — спросил старшина негромко, глухим голосом и сглотнул тот комок, который всегда у него становился в горле, когда он волновался, и мешал ему произносить длинные фразы. — Хлопцы, а?

Карповичу очень хотелось, когда он шел сюда, в десятую каюту, сказать многое, особенно Сереге, его помощнику на мотоботе. На кого может положиться старшина, если не на помощника и на моториста? Ведь их тройка — командный состав на промысловом боте, экипаж которого, если не считать семерых распутчиков сетей на базе, всего двенадцать человек. Из двенадцати — только Карпович да Василий Иванович бывали раньше на крабе, остальные впервые пошли в море, не «морские» они люди. Очень нехорошо, а что делать? И Серегу Карпович взял своим помощником только потому, что он был единственным молодцом среди всех — как-никак студент третьего курса мореходки, в море на практике бывал, а теперь отпуск академический взял, наверное, проштрафился… Но практика — не путина, никакого сравнения, в этом и сам Серега убедился. Однако он обладал характером, как показалось старшине, отдавал команды твердо, работал быстро и еще успевал бранить неповоротливых так, что Карпович искренне ему завидовал.

А старшина от природы был немногословным человеком, но чрезвычайно эмоциональным и знал, как легко в нем просыпается ярость и жажда действовать без промедления. Оттого он всегда старался подавить в себе первую вспышку ярости. Так гвоздь забивают в дерево искусные плотники, одним ударом, со всего маху. А если это сразу не получается, то беда у плотника маленькая: согнется гвоздь в три погибели — и все, а у Карповича — большая. Становился он вроде стихийного бедствия, необузданным, страшным.

И вот шел старшина в десятую каюту с твердым намерением дать волю себе, потому что иного выхода не было. Жильцы десятой уже который раз просыпают, словно не слышат команды по динамику, включенному на полную мощность.

Карпович прекрасно понимал, что ловцы устают, работая от зари до темна, что на сон остается времени мало. В таких условиях проспать немудрено, со всяким может это случиться. Он и сам три дня назад так заснул. Настя трясла его за плечи с полчаса, а он все равно не просыпался. Тогда она чуть ли не в слезах выбежала на палубу, где у борта, около седьмого мотобота, сгрудились, ожидая старшину, десять ловцов, моторист Василий Иванович и лебедчик. Лебедчик уже держал руку на рубильнике, готовый спускать бот на воду; тут же был один из мастеров ловецкого цеха Николай, двадцатилетний, толстый парень, которого насмешливые девчата с вешалов прозвали Голубчиком.

Настя, соблюдая субординацию, сразу бросилась к мастеру:

— Голубчик, а мой-то как бы не заболел! Теплый, дышит, но не встает…

Круглое лицо молодого мастера стало пунцовым не столько от известия Насти, сколько от того, что его, быть может, впервые в глаза назвали не по имени.

— У меня есть имя, Настя, запомни это, — было сказал мастер, но тут на палубе появился Карпович, мрачный как туча. И так он глянул на жену, на свою команду, на Николая, что всем стало ясно, лучше забыть все и прыгать в мотобот, где уже был Серега и держался правой рукой за руль, а левой тянул трос газа на себя, давал обороты мотору.

— Майна! — зычно крикнул мастер лебедчику, и тот врубил на полную. Бот не спустился, а упал на свинцовую воду Охотского моря и, тарахтя, как мотоцикл, понесся к своему порядку сетей.

И если однажды проспал сам старшина, то рядовому ловцу не грех и трижды проспать. Однако жильцы десятой проспали подъем не трижды, а последнюю неделю это у них стало системой. Каждое утро их приходилось будить. Долготерпеливый был старшина и понятливый, но в то утро он и шестеро из экипажа «семерки» ждали проспавших на глазах капитана, который спустился с мостика на палубу по причинам не совсем обычным. Дело в том, что японские синоптики дали плохой прогноз. По их сведениям, район южного поля, куда пришел «Никитин», должен захватить мощный, редкий даже для этих мест циклон. А советские синоптики, правда двумя часами раньше, дали погоду в пределах нормы — лишь к вечеру предполагалась крупная зыбь и ветер в пять — семь баллов.

Утро же было великолепным. Чистое синее небо, солнце и почти спокойное море. Море лениво, как гигантское животное во сне, дышало и было ласковым, не свинцовым, как обычно, а бирюзовым.

Ефимов двадцать лет подряд бороздил коварное Охотское море, знал, как тут внезапно налетают штормы. Знал он и то, что японские и советские синоптики довольно часто ошибаются. Обычно их предсказания сбываются, когда они «дуют в одну дуду», но тут случился редкий разнобой: два диаметрально противоположных прогноза. Какому верить? Опыт подсказывал капитану, что в море правильнее ожидать худшего, быть начеку при любых обстоятельствах. Он и на мостике над этим думал, хмуро бродил по мостику, сложив руки на большом животе. Был он одет в телогрейку, которую надевал чаще, чем форменный китель, потому что это как бы сближало его с рабочими. Капитан искренне, по-хорошему завидовал тем, кто умел делать то, что ему делать не по душе или не по силам.

— Как же мы поступим, — обратился наконец капитан к молодому завлову. — Дадим команду спускать боты в море или нет?

— Да как вы, Илья Ефремович, — встрепенулся молодой завлов. — Лично я не стал бы рисковать.

— А план? — пробурчал капитан. — Если мы потеряем еще два-три дня, плана мы не возьмем. И тогда…

Валерий Иванович отлично знал, что будет тогда. Тогда на следующий год на «Никитине» из старых рабочих останутся единицы, только самые стойкие и верные, как, например, Евгений Карпович. Остальные же окончательно разочаруются в рыбацком счастье Ефимова, будут твердить, подобно некоторым сейчас: у него, мол, пошла не та полоса, закончилась его дружба с богом удачи.

И завлова будут винить, даже больше, чем капитана, потому что завлов молодой и никакими успехами в прошлом похвастаться не может.

Валерий Иванович поглядел на небо, на море, пожал плечами. Ничто не предвещало шторм. «Да, видно, надо выпускать мотоботы в море. Пусть работают, но и осторожность не помешает, надо быть начеку, и только! А там, глядишь, японские синоптики ошиблись — и все будет хорошо. Отчего бы им не ошибиться? Сидят в своем Токио, полной информацией не располагают, а так, гадают на кофейной гуще». Именно это подумал завлов, любуясь тихим утром, чистым небом и снежными вершинами Камчатки.

— Не бывает путины без риска, — твердо сказал Илья Ефремович. — И еще я знаю, что нечего делать в море перестраховщикам.

— Правильно, — подтвердил завлов, потому что понял: капитан принял решение и больше не колеблется. Потом капитан сделал шаг вперед, взял микрофон, нажал кнопку и, как Базалевич, категорично, с металлом в голосе дал команду:

— Ловцам на подъем! На подъем ловцам! После завтрака майнать мотоботы в море!

Аккуратно повесил микрофон и, обернувшись к завлову, сказал:

— А к шторму будем готовы. Ловцов предупредим: соблюдать дисциплину, как никогда!

— Добро, — сказал завлов, — будем командовать парадом. С ловцами я поговорю. Пусть все старшины соберутся минут через двадцать на мостике. Вы не возражаете?

Серега был наблюдательным человеком, да к тому же он не спал, а мечтал в полудреме и первым заметил, что лицо Карповича бронзовее обычного.

— Елки-палки, — забормотал парень, спрыгивая на пол, — ребята, подъем, опять, елки-палки такие зеленые, проспали! Опять!

Чутье подсказало Сереге, что на этот раз промедление, особенно лично для него, — подобно смерти. Нельзя было и десяти секунд оставаться лицом к лицу со старшиной, который сумел подавить первый приступ ярости, но чувствовал приближение второго. Карповича насторожила суетливость Сереги, то, что Серега спрыгнул с койки так, словно он давно не спал.

— Ты, — сказал старшина и протянул вперед сильную руку, чтобы положить ее на плечо Сереги. Старшина предпочитал вести крупные разговоры, имея физический контакт с собеседником, чтобы последний не сбежал в критический момент.

— Ты, — повторил Карпович и не успел поймать плечо своего помощника, который выбежал в душевую с поразительной быстротой. — Ладно, всем вставать. Подъем, бичи!

Последние два слова старшина не проговорил, а проревел, словно дело происходит не в маленькой каюте-четырехместке, а на море и в шторм. С мощным рыком вышли наружу и остатки ярости Карповича. И вновь он стал добродушным человеком, каким его привыкли видеть на судне. Но своего он добился. От его громкого возгласа жильцы десятой моментально проснулись, а Серега в душевой испуганно пригнулся, подумал впервые, что старшина, как видно, из тех людей, с кем лучше не спорить. «Сильный человек, — подумал Серега. — Морской, крепкий мужик». Тут в душевой появился Василий Иванович. Борода у него была растрепанная, лицо помятое и красное, а губы серые.

— Что, бил тебя этот крокодил? — деловито спросил Серега, растираясь полотенцем.

— Дурак ты, хоть и будущий штурман, — отвечал моторист. — Женька себе этого не позволит, а если позволит, тогда — прощай, мама, откидывай коньки в гору!

— Во-во, сам говоришь, вспыльчивый человек. Я слышал, его за что-то судили?

— Было дело давно. Таких, как ты, бичей во Владике отметелил. Хорошо отметелил! Их пятеро, а он один, если меня не считать, но справился!

— Значит, ты не дрался?

— Нет, Женька дрался, а я нет.

После такого ответа Серега почувствовал в себе презрение к мотористу, который действовал не по-морскому.

— Трепло ты, Василий Иванович, — сказал Серега, — меня бичом называешь, а сам который день в своей булочке у мотора греешься. Мы уродуемся у стола, краба бьем до посинения, а ты там греешься, не выйдешь помочь на ветер, на холод. Тебя водичкой окропило бы, как нас, мозолей набил бы парочку…

— Молчи, — беззлобно сказал моторист, — мне сорок, а тебе вдвое меньше. Я себе мозолей наработал за двадцать три года на крабовом промысле. Неможется мне, зря, видать, пошел на эту путину.

— Точно, зря. Чуть не вся команда против тебя настроена, и если в глаза тебе об этом не говорят, то потому, что Женьку боятся. Он за тебя горой!

— Есть такое, потому что старшо́го во мне видит и уважает.

— Это ты для него старшо́й?

— Я, — с гордостью ответил Василий Иванович, и закашлял, забухикал, и почувствовал, как его знобит.

— Я для Женьки старшо́й, — снова с гордостью повторил моторист. — Мы с ним оба из-под Адлера. Ну, сюда, на Восток, я подался на пять лет раньше его и стал краболовом, а потом Женька приехал, совсем кутенок. Я ему говорю: «Пойдешь со мной в море?» Отвечает: «Пойду!» Пошли мы оба к Семенычу, к старшине моему, а был у нас старшина — звали его Хохол, — упрямый, черт! «Нехай, говорит, твой земляк на разных работах пообтирается, тоди в море, побачу, можа, и возьму». Это сейчас, скажу тебе, берут в ловцы, кто захочет, еще и уговаривают, а раньше — дудки! Докажи, что ты крепкий человек, моряк, значит…

Вернувшись в каюту, моторист и Сергей увидели, что Карпович уже ушел, а Вася и Костя натягивали на себя оранжевые робы.

— А умываться? — спросил Серега.

— Кому что, — ответил конопатый Вася. — Кто умывался, кто завтракал. Мы и ваш завтрак взяли.

— Спасибо, — обрадованно сказал Серега, увидев на столике две булки с маслом и кусочки сыра. — Это мы с мотористом на ходу, а вы считайте, что мы умылись и за вас.

Поднимаясь на палубу, Серега и его товарищи услышали рокот лебедок, визг тросов и глухие всплески вола, на которую падали один за другим боты.

— Знаете, что я вам скажу, хлопцы, — говорил на ходу Серега Косте и Васе и торопливо жевал булку с маслом, грыз крепкими белыми зубами высохший сыр. — Вы знаете, что я скажу?

— Что? — лениво пробасил Вася.

— У меня есть привычка с детства — умываться, чистить зубы в любых условиях. Бывало, опаздываю в мореходку, тогда без сожаления жертвую завтраком, но умываюсь и чищу зубы.

— На голодное брюхо работать худо, — убежденно сказал Костя, белорус из деревни Рог Минской области, а потом, минутой позже, уже прыгая в бот, он крикнул бортовику: — Витек, не забудь, как подойдем к базе с первым уловом, брось две-три буханочки ржаного, а ко второму — крабца охапочку свари по нашему рецепту.

Завлов Валерий Иванович был не так уж молод, как это казалось. Ему было около тридцати, но подводила юношеская внешность: чуть припухлые, капризно изогнутые губы, серые, по-детски наивные глаза и худощавая фигура. Он это знал и всячески боролся с этим, старался любым способом ста́рить себя. Он отпускал бороду, как многие на море, но оказался смешон: бороды идут круглым лицам, а не вытянутым и худощавым. По возможности Валерий Иванович басил, это у него получалось, чаще всего по утрам. А вообще его голосу были присущи мальчишеская звонкость и некоторое легкомыслие, которое особенно угнетало Валерия Ивановича. Будучи мастером, он работал под руководством сына Никишина, основателя крабофлота в СССР. И с Никишиным-сыном было легко. Никишин, кроме популярности, обладал характером и знал свое дело в совершенстве. Этому он научил Валерия Ивановича, научил тонкостям крабового промысла, но передать ему свойства своего характера и свою популярность, конечно, не мог. Валерий Иванович подражал шефу. Ему не приходило в голову, что оставаться самим собою, быть может, прирожденное свойство, свойство сильного и властного человека. А Валерий Иванович родился с мягким и добрым характером.

Когда Валерия Ивановича назначили завловом, он не сомневался, что справится со своими обязанностями. Ефимов — капитан опытный, с ним можно работать, а то, что ему не везло в прошлом году, еще не значит, что и в этом так же получится. Но вот они пришли в Охотское море, попалась им и хорошая зона, а неудачи продолжали преследовать никитинцев. Во-первых, непогода, частые шторма. Во-вторых, коллектив ловцов был ослаблен тем, что из него на другие флотилии, к более удачливым капитанам, ушли опытные краболовы. Вместо них набрали новых ловцов, или матросов первого класса, как они проходят в штатном расписании краболовной флотилии. Набрали из толпы, а толпа — существо многоликое, как правило, неорганизованное и ничего общего с рабочим коллективом не имеет. Одним словом, толпа — некое сборище малознакомых, разнообразнейших людей. Тут и вербота — приехавшие на Дальний Восток по оргнабору; и откровенные бичи; и романтики, утоляющие жажду свидания с морем; кадровые рыбаки; и моряки, не попавшие по каким-либо причинам в загранку…

Расстановкой людей по рабочим местам, укомплектованием команд ботов Валерий Иванович занимался во время перехода от Владивостока в районы промысла. И тут он чуть не схватился за голову: толпа попалась еще та! Во-первых, без всякого резерва — людей было в обрез; во-вторых, на борту оказалось очень много таких, кто никогда не видел моря. Валерий Иванович даже поругался с некоторыми предусмотрительными старшинами, отбирая у них настоящих ловцов и давая взамен их «сухопутных». Он это сделал с той целью, чтобы на каждом боте было примерно половина новичков и половина бывавших в море. Не повезло лишь экипажу «семерки», старшина которой, Карпович, отсутствовал и прибыл на флотилию перед самым началом промысла. На «семерке» образовался самый слабый коллектив.

Карпович долго размышлял, не отказаться ли ему, может, пойти к кому-либо простым ловцом или, на худой конец, работать на борту базы в качестве вирамайнальщика или даже мойщиком палубы, распутчиком сетей. Дело решило самолюбие, по которому тонко ударил начальник отдела кадров, чувствовавший свою вину за худую толпу.

— Евгений, вы пятнадцатый раз выходите на путину. Опыта у вас — навалом. Передавайте его! Или не сможете?

Карпович весь передернулся:

— Смогу, Самсоныч. Только…

— У вас подобралась не такая уж плохая команда, как вам кажется. Я каждого знаю наизусть. Смотрите, Сергей Васильев, без пяти минут штурман, учится в мореходке. Энергичный, молодой. Константин Ильющиц — в прошлом тракторист, колхозник, отец четверых детей. Он пошел на путину, чтобы заработать. И он это сделает, уверяю вас! Кроме того, вы знаете, как дисциплинированны и трудолюбивы белорусы. Моториста — ладно, берите разлюбезного вам Василия Ивановича. А Смилга младшего брата мотористом возьмет, он давно рекомендует в мотористы его, только парню восемнадцать. Ну и пусть с ним возится!

Дальше рекомендую Василия Батаева. Кадровый строитель, в юности два рейса делал в загранку, так что морской человек и крабов бить научится в два дня. Физически здоров как бык, но печален. Вы с ним полегче, у него неприятности в семье. Вот и пошел на путину, чтобы проверить чувства жены и свои тоже.

Олег Смирнов. Это, прямо скажу, кадр так себе, маменькин сынок, за «туманом» поехал. Знаете такое: Курилы, Камчатка, Командорские острова…

— Ладно, — сказал Карпович, — посмотрим.

И тут он, как всегда в минуты волнения, ощутил комок в горле. Злость на самого себя в нем возникла, стыд за свою неуверенность. «Справлюсь, — подумал он. — Всегда выходило, как я хотел».

Потом он вспомнил свою молодость, свою первую путину и первого старшину Семеныча. Вспомнил его толстую фигуру с огромным животом. Семеныч оказался, несмотря на толщину, крут нравом и бесконечно трудолюбив. Он отдыхал только тогда, когда ел. А когда не ел, работал за двоих, каждому старался помочь.

У старшины был удивительный аппетит. Семеныч всегда брал с собою буханку и добрый шматок сала и ел обычно, взобравшись на рубку моториста, около компаса. Ел, а сам глазами зыркал, смотрел, как хлопцы около стола шевелятся, бьют крабов, выбирают их из сетей и бросают в трюм или на нос бота. Если кто-либо начинал сбавлять темп, он не ругался, а брал с кормы вдоль борта лежащую вешку — бамбуковый шест в руку толщиной, длиной метров в семь, и молча постукивал по плечу ленивца. На старшину за это не обижались, потому что знали — он справедливейший человек и ненавидит бичей, бездельников, которые легкий хлеб любят…

Лет через пять или шесть, когда Карпович сам стал старшиной, но на другой флотилии, где капитаном был Илья Ефремович, на Семеныча напали бичи и он едва остался живым. Карпович догадывался, чьих это рук дело. Он с ними чуть позже встретился в рыбацком ресторане под горой у бухты Диомид и расправился по-своему: беседовал один с пятерыми. Его беседа бичам не понравилась. Они начали драку. Правда, с ним был тогда Василий Иванович. Но Василий Иванович перед этим выпил. С него толку было мало. Он в самый ответственный момент заснул на травке у ресторана и проснулся лишь тогда, когда Карповича уводили милиционеры.

Бичи охали, имели жалкий вид.

В знак солидарности, не зная, что натворил его младший друг, Василий Иванович объявил себя тоже виновным, соучастником и отправился в КПЗ, но его на другой день освободили, а Карповича судили. С Настей тогда Карпович не был зарегистрирован, а она ждала ребенка и не работала. Это разрывало сердце Карповича, но беспокоиться пришлось недолго. Василий Иванович взял материальные заботы на себя и помогал Насте все те трудные месяцы.

В конце концов Карповича оправдали, ибо не он был зачинщиком драки. И вот продолжает он рыбачить по сей день. В море восемь месяцев, на берегу четыре. И так из года в год.

В начале августа флотилия шла к берегам Японии, к острову Шикотан ловить сайру. После сайры ловили сельдь, а в последние годы кальмаров. Ловили и красную рыбу, хека, минтая. К декабрю флотилия возвращалась во Владивосток.

Карпович так привык к Дальнему Востоку, что его уже не тянуло на родной Запад, к берегам Черного моря, которое, чем дальше, представлялось ему озером, чуть ли не лужей с бесконечными пляжами и тысячами отдыхающих. За добросовестную и долгую работу крабофлот дал Карповичу трехкомнатную квартиру. Тогда к берегам Тихого океана переехали и его родители, жившие до этого в Феодосии. Карпович стал оставлять сына Федьку на их попечение, а на путину в море отправлялся вместе с Настей. Это было удобно, вдвоем заработать можно гораздо больше, да и тяготы жизни в море вдвоем легче переносить, и это было главным — было спокойно сердце Насти, которая так сильно любила мужа, да и он ее тоже, что их шутливо называли Ромео — Джульетта. Не могли они быть друг без друга, отчаянно скучали во время разлуки, были на редкость дружной парой.

«Пока молоды, будем работать в море, — не единожды размышлял Карпович, — а потом береговую специальность освоим. Вот еще год-другой краба половим, и хватит».

Примерно так он думал и говорил об этом каждую весну, и капитан Илья Ефремович, выслушивая его, посмеивался:

— Вы, Женя, морской человек, и так просто вас вода не отпустит. Впрочем, как и меня. Однако ваше дело…

К удивлению многих, Карпович со своей неопытной командой начал путину неплохо и так же неплохо продолжал ее. Конечно, они не были первыми среди команд мотоботов, но ниже четвертого места ни разу не спускались. Так было, пока шел «малый» краб, первый месяц путины. На втором месяце пошел «большой» краб изо дня в день. Он валил, что называется, «трубой» неделю, вторую, третью… Потом начались штормовые дни. Работать стало очень тяжело, даже если волнение на море было не сильным. Выносливый белорус Костя и тот утрами просыпался с ноющими мышцами и со страхом глядел в иллюминатор: как там море? Неужели опять будет качать?

По инструкции промысел краба на мотоботах можно вести при волнении не более пяти баллов. Пять баллов, конечно, это не шторм. Качает, но для жизни не опасно, лишь одно плохо — изнуряет такое, если повторяется изо дня в день. Бывалым краболовам проще: у них давно выработался иммунитет, а новичкам трудно в бескрайнем море, которое колышется мерно, монотонно, — тут ноги пошире расставляй, ворон не лови и не злись на зыбкую палубу, отгороженную пеньковыми леерами. Другой раз бывает, лебедка застопорит, сеть запутается — и разворачивается юркий бот бортом на волну. А борта низкие, еле над водой выступают, и холодной водой окатывает ловцов до пояса раз, другой… Высокие резиновые сапоги, оранжевые робы — далеко не идеальная защита от вездесущей влаги. Какая-то часть ее неизбежно просачивается сквозь плотные швы комбинезонов, в каждую щелочку, и становятся нижнее белье, шерстяные портянки неприятно влажными. Вернулся на плавзавод — все отдавай в сушильные камеры и мойся, отогревайся в бане, иначе нельзя!

Такова обычная работа на путине, требует она здоровья, силы, выносливости, незаурядного мужества. А если грянет настоящий шторм?

И он пришел, на редкость свирепый и жестокий.

Настал этот день. День, в который завлов Валерий Иванович не один раз думал: «Скорее бы он кончился!» Иначе думал капитан. Илья Ефремович более всего не любил неопределенность, вот такие ласковые в начале дин, которые могут закончиться внезапным штормом. И он думал так: «Я не дам себя захватить врасплох. Главное, вовремя дать команду мотоботам возвращаться на базу. Чтобы всех поднять на борт, закрепить боты, пока волнение будет шесть, ну, семь баллов. Ладно, образуется».

При всем своем уме, опыте капитан был несколько суеверен, и даже не то слово. Он любил прислушиваться к своему сердцу, с его помощью предугадывать будущее. Ежели на сердце легко, все образуется. Ежели тревожно, жди беды. Интуиция ни разу не подводила Илью Ефремовича.

И вот в девятом часу утра капитан спустился с мостика в свою каюту и сел в кресло, преследуя единственную цель — послушать сердце. Для этого требовалось одиночество, умение расслабиться, отрешиться от забот, от земного. К этому времени к борту базы подошли все одиннадцать мотоботов и каждый сдал требовательному приемщику крабов Савченко по отличному стропу, тысячи по полторы морских раков. Были вызваны рабочие всех служб цеха обработки, зашумел заливаемый потоками морской воды завод, и закружили около него мяукающие чайки — начался у них очередной пир.

Капитан сидел в кресле, когда в каюту ворвался без стука бледный Валерий Иванович.

Капитан вздрогнул от неожиданности и резко спросил:

— Разве я звал вас или вы забыли правила приличия?

— Я пишу рапорт на ваше имя! — выдохнул завлов.

— Пишите, — сказал капитан, — и приносите, но прежде постучитесь в дверь моей каюты.

— Меня хотели ударить, — продолжал, дрожа от возбуждения, Валерий Иванович, — вот этой штукой. Тому свидетель приемщик крабов Савченко.

Валерий Иванович на вытянутых руках показал капитану железный прут, на одном конце которого была приварена четырехугольная металлическая пластинка. Это была бирка, с помощью которой Савченко метил стропа с крабами, устанавливая очередность отправки уловов на конвейер, ведущий в цех срывки панциря.

Илья Ефремович выслушал нехитрую историю.

Оказывается, один из рабочих цеха обработки, подавальщик крабов, уговорил своего напарника «механизировать» процесс подачи крабов на конвейер. Напарник сел за лебедку и стал вытряхивать крабов со стропа на конвейер, а это категорически запрещалось, потому что в таком случае получается много брака. Это все равно что вытряхивать яйца из ящика прямо на землю. Конечно, панцирь у крабов несколько крепче яичной скорлупы, но содержимое его шести лап такое же, как в яйце — жидкий полупрозрачный белок.

Уставшего от недосыпания завлова подобная подача крабов, которых с таким трудом ловят его парни, возмутила, и он, взвинченный неопределенностью нынешнего дня, сделал резкое замечание рабочим. Один из них сказал, что плевать хочет на завлова, ибо подчинен начальнику цеха обработки. Он, как и завлов, был тоже взвинчен, но по другой причине. Он уже которую неделю работал по пятнадцать — восемнадцать часов в сутки, делал по три-четыре нормы и тоже очень устал.

Когда завлов повысил голос, рабочий в раздражении замахнулся железной биркой…

— Значит, замахнулся? — спросил капитан, слегка улыбаясь.

— Замахнулся, — отвечал Валерий Иванович, — его схватил приемщик крабов Савченко.

Капитан продолжал улыбаться.

— Ну, молодец Савченко, не ожидал от него такой решительности. А дальше что было?

— Я пошел к вам и говорю, что буду писать рапорт!

— Не надо, — с легкой улыбкой посоветовал Илья Ефремович. — Вы погорячились, и рабочий погорячился. Вы заорали, он замахнулся… квиты!

— Да? Если б не Савченко, я, быть может, уже в лазарете лежал бы, — возразил молодой завлов.

Капитан нахмурился и подумал о том, что у него и у всех на флотилии возбудимость выше нормы, но надо держаться, черт возьми! Держаться стиснув зубы, и пример выдержки должен подавать прежде всего он, капитан, на которого с некоторых пор накатилась полоса, но все равно она когда-то кончится. «Я, наверное, сейчас расплачиваюсь за все свои старые удачи, — подумал Илья Ефремович. — Их ведь у меня было много, тогда хорошо было! На «Никитин» шли лучшие рабочие, старшины. Всем хотелось быть рядом с везучим капитаном, а теперь… Люди неудачливых не любят».

Ефимов нисколько не сердился на тех, кто покинул «Никитин» в трудное время. Это лично для него наука, урок на будущее. И прав он был, когда у него хватило мужества сказать на одном из заседаний партбюро: «Мы здесь мечем громы и молнии, осуждаем тех, кто увольняется от нас. Мол, они изменяют «Никитину». Нет, это свидетельство наших просчетов, слабой воспитательной работы в коллективе, который оказался жидким на расправу. Мы поддались одной, пусть даже главной цели: выполнять и перевыполнять план любой ценой, чтобы побольше зарабатывать. А вот о том, чтобы воспитывать в людях особое, коммунистическое отношение к труду и создавать в коллективе такую нравственную атмосферу, чтобы никто жить без нее не мог, мы забыли. И я в первую очередь осуждаю себя, как капитана и директора».

И этот умница Петрович, председатель судкома, поддержал его, сказал, что верно, надо начинать с нуля: создавать сплоченный, дружный коллектив из тех, кто есть, опираясь прежде всего на коммунистов флотилии. Будет очень трудно, но иного выхода нет, иначе полоса никогда не кончится…

Капитан-директор вздохнул и поднял глаза на Валерия Ивановича.

— Валерий, — сказал он как можно убедительнее, — будет неплохо, если у вас хватит мужества извиниться перед тем рабочим за свою грубость.

— А он? — оторопело спросил завлов. — Он больше меня виноват.

— Он, быть может, и не принесет вам ответное извинение, но задумается. Обязательно задумается! Да… и еще вот что. Идите на мостик и дайте, пожалуйста, во Владивосток, гидрометеорологическому институту, радиограмму. Сообщите наши координаты. Что они там думают про погоду в нашем районе и какой порекомендуют курс, если и нас захватит циклон. Я думаю, о разнобое в прогнозах они знают.

— Будет сделано. Разрешите идти?

— Минуточку. Я вас прошу быть все время на мостике и держать постоянную связь с мотоботами. Штормить начнет, вероятно, после обеда.

Первый, самый утренний строп крабов на «семерке» взяли с двух перетяг сетей, а в каждой перетяге пятьдесят сетей, каждая сеть длиной в 30—40 метров. Это было неплохо, но дальше крабов пошло больше. И главное, что особенно радовало ловцов, почти не было прилова, самок и молоди. В ячейках сети ворочались крупные, как на подбор, самцы по два-три килограмма. Серега бил их своим аккуратненьким с плексигласовой ручкой крючком и приговаривал:

— Между глаз — раз и в торбу. Между глаз — раз…

Батаев был на лебедке, которой поднимают со дна порядок сетей. Лебедка поскрипывала, шла без пробуксовки. Вася подхватывал сеть и вместе с Олегом Смирновым подавал ее на стол, около которого по трое с каждой стороны стояли ловцы. Они били крабов и выпутывали их из сети. Костя был на подхвате. Он укладывал мокрые сети во второй трюм, отвязывал вешки, крупные, с человеческую голову, наплава. Улов же складывали в первый трюм и на нос пока навалом, а как положено — рядами, брюхом вверх — будут укладывать позже, во время перехода к плавзаводу. Костя следил лишь за первым внешним рядом и за углами. В углы он укладывал самых крупных крабов, в центре оставались те, что помельче.

Карпович стоял на корме, широко расставив ноги, и рулил, следил за ходом бота. Бот должен идти с той скоростью, с какой выбирается сеть. Старшина был в яловых высоких рыбацких сапогах, в ватных брюках и в телогрейке нараспашку. На голове рыжеватая шапка из нерпы. Это была теплая, очень хорошая шапка, и она надежно защищала от простуды уши старшины, которые и при легком переохлаждении часто болели. Карпович курил «беломорины» одну за другой, поглядывал на компас, на горизонт, через каждые полчаса брал из рубки Василия Ивановича радиотелефонную трубку, выходил на связь с базой.

— «Семерка», «семерка», — взывал беспокойный голос завлова, — как дела? Прием!

— Норма, — односложно отвечал старшина. — Норма, говорю. Прием!

— Женя, у нас тоже норма, но от связи не уклоняйся! Пока! Вызываю «азик». «Азик», ты слышишь? Прием!

Серега, иногда поглядывая на старшину, стал размышлять о том, что на свете есть несправедливость. Вот, например, старшина стоит себе на корме, правит ботом, иногда прибавляет ходу или убавляет и курит, когда захочет, а они, ловцы, трудятся — аж гай шумит! Но, конечно, и там и здесь работа, только разная, и разная оплата. Вот они привезут краба, который попал в их сети. Это сырец, платят не за него, а за продукцию, за консервы, получившиеся из сданного на завод сырца. Старшине положено одно за сто ящиков консервов, рядовому ловцу — на треть меньше.

— Жень, а Жень, — вдруг сказал Серега, желая быть смелым и в то же время не разозлить Карповича, — ты забыл, что я твой помощник. Давай сменимся. Я порулю, а ты на мое место!

— Давай, — спокойно сказал Карпович и бросил окурок за борт. — Только не виляй, веди бот прямо и скорость по лебедке держи.

Из рубки вылез моторист Василий Иванович, чумазый, бледный и с красными пятнами на лице. Закашлял, а когда откашлялся, сказал:

— Каждый сверчок знай свой шесток!

— Мы коллектив спаянный, — возразил Серега, — и взаимозаменяемы. Хочешь, тебя подменю? Вот тебе крючок, шуруй, а я у тебя в рубке как-нибудь разберусь, где карбюратор, где акселератор, свеча, бобина. Знаю, только корочек моториста не имею.

Василий Иванович рот разинул, думая, как лучше возразить парню. А Серега рассмеялся и пошел по правому борту, хватаясь руками за низкие леера, и встал на место старшины. Ему было весело, легко на душе оттого, что он вот такой — смелый, дерзкий, работящий, и оттого, что ему давно хотелось разогнуть спину, сбросить с рук мокрые перчатки, без которых не возьмешь шипастого краба, и, наконец, оглядеть бескрайнее Охотское море.

— Парадом командую я, — крикнул он, дурачась, с кормы и невольно дернул ручку газа на себя. Мотор внутри бота взвыл, набирая обороты, «семерка» рванулась вперед.

— Ну, — проворчал Карпович около стола, — тише…

Быть может, он еще что-либо сказал бы и, быть может, согнал бы Серегу с кормы, но его внимание и внимание других переключилось на воду за левым бортом, на сеть, которую кто-то в глубине могуче дергал и водил кругами.

— Хлопцы! — воскликнул Костя. — Тюлень в сети́ или добрая рыбина!

Но в сетях оказался не тюлень, а громадный палтус килограммов на семьдесят. Это была редкая добыча. Вообще в крабовые сети довольно часто попадают крупная камбала, бычки. Особенно охотские бычки, по полпуда весом, но их на флотилии презирали. А вот палтус…

— Осторожно, ребята, — волновался старшина, которого охватил азарт, — не упустить бы. Мы его кандеям сдадим и вечером славно попируем.

Дюжий Вася ухитрился подцепить рыбину багром и один вытащил ее на бот. Затем палтуса впятером перетащили на нос, привязали веревкой и для верности еще навалили на его черную спину килограммов сто цементных грузил. Василий Иванович со знанием дела стал рассказывать, какая вкуснятина — вяленый палтус, но неплох он и жареный! Лишь Василий Иванович да Карпович видывали раньше такую крупную рыбу, для остальных это было впервые.

— Это же кабанчик, — ахал белорус Костя.

— Телок, — поддакивал ему Олег Смирнов из Ставрополя. — Неужели крупнее бывают?

— Бывают, — вдруг сказал Вася, — я и крупнее ловил на удочку у берегов Канады. Раза три попадались, а вот наш стармех их ловил когда хотел. Он на ночь ставил две удочки из миллиметровой жилки, и утром у него на крючках висели два палтуса.

— А на что он ловил? — спросил Костя, заядлый рыбак. — На крабовое мясо?

— Нет, — усмехнулся Вася, — на бутылку.

— На бутылку?

— Я тоже не верил. Я надоел стармеху, все скажи да скажи, на что ловишь? И он открыл мне свой секрет. Иду как-то вечером по палубе, стармех навстречу. «Стой, — говорит, — Василь! Ежели две «столичной» у тебя в загашнике есть, узнаешь мой секрет, порыбачим ночью и по палтусу, точно, с кормы вытащим». Я, конечно, бегом в каюту, там в чемодане заветные были. Для дня рождения хранил. Беру и на палубу. Стармех удочки приготовил, и идем мы на корму. Он разматывает удочки и аккуратно привязывает к каждой по бутылке. У меня — глаза на лоб! Он оглядывается, чтобы никто не увидел, на что ловим мы, говорит: «Спокойно, Василь, завтра раненько утром мы снимем с крючков своих законных палтусов».

— И, — нетерпеливо спросил Смирнов, — поймали?

— Знаю эту байку, — вдруг рассмеялся моторист. — Треп идет, что где-то в Беринговом море так ловят знакомые ребята-краболовы. Стоят на якоре, а ежели неподалеку рыбаки американские, канадские, смело лови на бутылку, только чтобы помполит не видел. Морской обмен — ченч называется. Их водолазы корабельные на крючки палтусов добрых цепляют, а русскую водку себе. И нам хорошо, и им. А главное, нарушения международных законов нет!

Вся команда «семерки» залилась смехом.

— Вот байка так байка! — чуть не рыдал от восторга оранжевый Серега на своей корме. — Знаменито траванул, Вася, по-моряцки!

Не смеялся только старшина. Он неожиданно почувствовал некую перемену вокруг. Точнее, не он почувствовал, а его когда-то сломанная нога. Она вдруг заныла, хотелось ее сильно-сильно вытянуть и даже стукнуть. Старшина понял, что происходит резкая смена атмосферного давления. Он глянул на часы. Было немногим больше двенадцати, потом глянул на море, на небо. Море ласково искрилось, дробя солнечные лучи. Оно было прежним и спокойным, а окраска неба чуть-чуть изменилась. Вместо глубокой синевы в нем появилась едва уловимая белизна.

— Серега, — с легкой тревогой в голосе крикнул старшина на корму, — через десять минут выходи на связь с базой!

Потом он немного подумал, и подумал он о совершенно постороннем — о Владивостоке, о доме. Ему вдруг необычайно сильно захотелось быть там, а не здесь и взъерошить волосы на голове Федьки, а потом лечь на диван и крепко уснуть.

Он помотал головой, отгоняя наваждение, и положил руку на плечо Василия Ивановича.

— Ты того… чтобы двигун был, как всегда, в порядке.

Этого можно было бы и не говорить мотористу «семерки». Василий Иванович был из тех, на кого можно положиться. Он со старшиной промышлял краба не первую путину и попадал, бывало, в такие переплеты, что… и не было еще случаев за много лет, чтобы на воде у Василия Ивановича заглох мотор, чтобы в море кончилось горючее. У других и кончалось горючее, и глохли моторы, и мотористы не всегда были виноваты. Просто так получалось, потому что двигатели на ботах не особые, а обычные, серийные. И баки с горючим имеют ограниченный объем.

Через десять минут, ровно в 12 часов 30 минут Серега вышел на связь с базой, но база молчала. Серега слышал лишь треск и шипение так, словно рядом около уха зажгли костер.

— Женя, база молчит, — сказал Серега старшине.

— Так, — сказал старшина, — ничего, выйдет на связь через полчаса, но ты, друже, прилипни к рации и не отходи, пока я не велю.

Скрипела лебедка, тарахтел мотор, мелькали руки, росла гора крабов на носу, и заполнялся трюм. Экипаж «семерки» продолжал работать, как обычно, до седьмого пота. Олег Смирнов работал и руками, и языком. Он доказывал старшине, который размышлял, надевать всем спасательные жилеты сейчас или потом, что на крабовой путине труднее всего, что на рыбе легче, на промысле китов легче.

— Возможно, возможно, — бормотал Карпович.

— Да не возможно, Женя, а точно, — горячился Олег. — Я лично второй раз на краба не пойду. Я домой так и написал: «Наконец узнал, где зимуют раки». Ну, узнал, и хватит. Я не такой железный, как ты, Женя. У тебя это семнадцатая путина. Ужас! Ты жизни не видел!

— Возможно, возможно, — бормотал старшина.

Работали и перекидывались словами Костя с Васей. Они говорили о разном.

— Глянь, вот крабище! И какой-то прозрачный. Если вытянуть за лапы, метра полтора будет.

— Буза. Я читал, японцы у своих берегов чудо поймали — пять метров!

— Слушай, а крабы никогда не откусывали кому-либо палец?

— Будто нет. Они же вялые, ленивые, только в воде быстрые.

— А я, когда их первый раз увидел, так испугался. Как, думаю, за что их хватать? Все норовил не за клешни. Потом, на базе, взял со стропа живого краба и сунул ему в клешню лезвие ножа. Так он, паразит, не сжимает!

— Надо было бы ему брюхо пощекотать.

— Он все равно сжал. Наехало на него, и сжал. Веришь, сталь захрумтела, щербинки на жале остались, а клешне — хоть бы хны!

— Это он может. Сильная животина!

— Какая животина? Растение!

— Ну, не знаю. Максим Иванович, правый крабовар, мужик умный, говорит, что краб — ни то ни се. От растений ушел, а к животным не пришел. Почти то же самое кораллы.

— В общем, ни рыба ни мясо. Но вкуснее того и другого. Сказано, деликатес!

— А меня мутит от него. Не могу много съесть. Вот абдомины жареные — это вещь! Как курятина, только нежнее. Давай сегодня вечером нажарим абдомин.

— Сегодня палтусятина. Забыл?

— Да, сегодня рубанем палтуса и спать. Сколько на этом поле наших сетей стоит?

— Витька-бортовик говорил, что двести шестьдесят. Пять перетяг.

— Три перетяги выбрали. И еще обеда нет. Сегодня рано кончим и краба хорошо возьмем. Тонн десять. Это значит, ящиков пятьдесят консервов с нашего сырца получится!

— Небось доволен, когда заработок. Но ведь не всегда так.

— Пока идет. Куда лучше, чем в том месяце. В том месяце я домой жинке сто выслал, а в этом, может, я все двести. А ты послал своей?

Вася нахмурился. Послал ли он? Нет. Хотел послать, но Светка его опередила. Так что вычли, у него не спросили. Конечно, ничего страшного, но обидно. Выходит, Светка не верит ему?

— Моя геологиня, — Вася слабо улыбнулся, — моя геологиня под дудку своей мамаши пляшет. У меня теща строгая. Все ссоры со Светкой из-за нее.

— Ты, брат, оплошал, когда выбирал тещу. Надо было бы как я: женился в одной деревне и тут же уехал в другую. Рог называется. Хорошая деревня, в лесу, рядом озеро. Дом себе поставили пять на пять. Корова, два телка, кабанчик. В общем, хозяйство у меня с жинкой хорошее.

— А на Восток чего двинул при таком достатке?

— Виру-майну знаешь? Федька, мой дружок, тоже из деревни Рог. Так он сманил. Поехали, говорит, свет поглядишь. Пока молодой, надо попутешествовать. Вот я и поехал, подписал трудовой договор на шесть месяцев и не жалею.

Обстоятельный человек был Костя Ильющиц, в нем была заложена жажда к труду, пусть тяжелому, монотонному, но осмысленному — что он делает и для чего? И он, попав на путину, постарался узнать о крабах все максимально возможное. До этого, с его точки зрения, крабы были баловством, едой одуревших от другой пищи бездельников. В какой-то мере оно так и есть, говорят же в народе: «Не рожал мак семь лет, и голода не было». Крабовые консервы — изобретение недавнее. Человечество при помощи соли, вяления, консервации и сто лет назад заготавливало иные продукты впрок, надолго. А крабов ловили и употребляли долгое время лишь береговые жители, на месте и сразу. В начале двадцатого века попытку консервировать мясо крабов сделали предприимчивые японские дельцы, но долго у них ничего не получалось. В металлических банках, даже покрытых изнутри особыми лаками, оно быстро портилось, чернело и приобретало неаппетитный вид. Тогда его стали заворачивать в пергаментную бумагу, заливать небольшим количеством морской воды, которую, кстати, большинство считает соком. Но именно она, морская вода, придает от природы сладковатому крабовому мясу тот особый пикантный вкус, столь ценимый знатоками.

Любознательный Костя узнал и то, что по пути японцев пошли и русские промысловики. Первые тысячи ящиков крабовых консервов дальневосточные купцы выбросили на рынок перед началом империалистической войны, в 1913—1914 годах, а затем их изготовление приостановилось. После войны и Октябрьской революции японцы воспользовались слабостью Дальневосточной республики и стали беззастенчиво, хищнически эксплуатировать прибрежные зоны Западной Камчатки. Есть данные, что японцы в иные годы вылавливали в путину более тридцати миллионов отборных крабов — это десятки тысяч тонн легкоусвояемого и, как считают врачи, целебного белка. Шел настоящий грабеж народного добра, русского добра, и во Владивостоке нашлись люди, которые поняли это, стали организовывать промысел камчатского краба. Среди них особой энергией, настойчивостью отливался Евгений Никишин, простой рабочий, краболов, быстро ставший руководителем с государственным мышлением и кругозором. Он создал крабофлот и возглавил его в тридцатые годы.

Многие люди помнят то время, когда прилавки в магазинах от бухты Провидения до Бреста ломились от гигантских штабелей банок с крабовым мясом. Крабофлот делал отчаянные попытки завоевать внутренний рынок, приучить советских потребителей к необычному и загадочному морепродукту. Крабы широко рекламировались, как ныне серебристый хек, но с крабами повторилась та же история, что и с каспийской сельдью, с азовской таранкой. Нынешнее поколение не помнит, что их деды и прадеды, жившие на берегах Волги, называли каспийскую сельдь «бешенкой» — так бешено, неистово, в огромных количествах шла она из моря в реку на нерест. Ее презирали, даже бытовало мнение, что она ядовитая. Настоящей рыбой признавались лишь осетры, белуги, стерляди и в какой-то степени судаки и сазаны. «Бешенкой», как правило, кормили свиней. И ловить ее было очень просто.

Во второй половине прошлого века один из русских промышленников освоил способы посола сельди. И как долго пряного посола селедка не находила сбыта! Промышленник разорился, но его идея консервирования каспийской «бешенки» привлекла других купцов. Прошли десятилетия, сменилось поколение не признававших соленую селедку, и только после этого начался триумф знаменитого залома. Стал он любимой пищей миллионов. А уже в наше время, когда истощились его запасы, превратился в труднодоступный деликатес.

Такая же история произошла с таранкой. Она начала особенно цениться после того, как резко упали ее уловы в Азовском море.

А судьба знаменитой дальневосточной иваси, огромные стада которой внезапно появились у наших берегов в Японском море и так же внезапно исчезли?

Причины появления и исчезновения иваси никто толком объяснить не может. Существует лишь ряд не совсем убедительных гипотез.

С запасами крабов пока обстоит благополучно. Если в Бристольском заливе Берингова моря они практически исчезают, то совсем иное дело в Охотском море. Здесь они взяты под защиту закона, их уловы ограничены, созданы заповедные зоны. Вылавливать разрешено только самцов и в определенное время.

— Мне знакомые надоели, — сказал Вася, ловко выпутывая очередного краба из сети. — Пишут: пришли посылочку, побалуй нас!

— Так ведь нельзя, — сказал Костя.

— Конечно, нельзя. А если бы я работал на шоколадной фабрике, посылку с шоколадом, наверно, не просили бы?

— Точно, не просили бы. Но ведь шоколад легко купить в магазине. Ты не сердись на своих знакомых.

— Да, я понимаю, чего сердиться? А твои из Белоруссии крабца не просят?

Костя подтянул сеть на стол, недовольно крикнул лебедчику:

— Давай, давай, не спи там!

И старшина все понял, чуть прибавил газу, чтобы поспевать за лебедкой, с натугой вытаскивающей со дна морского сети с богатым уловом.

— Так, значит, твои не просят под пиво? — вновь спросил Вася и стал отвязывать сеть, из которой уже они выпутали крабов: самцов оставили на палубе, самок и мальков бросили за борт.

— Нет, не просят. Помню, как-то Федор возвратился с путины и привез с собою банок десять. Мужиков собрал. Навались, говорит, на деликатес, его буржуи употребляют. Но мужикам крабец был до лампочки. Дед Адам, почтальон наш, осмелился и первым попробовал. Долго жевал-жевал, а потом говорит: «Ни сладости ни радости в ем, мужики, нету. Жили мы без етого делибалбеса сто лет и еще проживем!» А Федор ему: «Дедушка Адам, от крабца ноги мерзнут, ешьте!»

— Ноги мерзнут? — удивился Серега, который давно прислушивался к разговору.

— Еще как! — засмеялся Батаев. — Вот женишься, узнаешь, как любовь от употребления крабов крепнет.

— Понятно, — сказал Серега, хотя он по молодости лет ничего не понял. — Оттого капиталисты такие охочие до крабовых консервов. Мне отец рассказывал, что они в Италии или во Франции дороже мяса раз в десять. Хочешь — купи стограммовую баночку крабов, а хочешь — купи за эти же деньги полпуда мяса.

— Вот дурни, — искренне удивился Костя Ильющиц, — деньги им некуда девать! Я думаю так: продаем мы им крабовые консервы и правильно делаем!

— А может, у нас есть такие — не надо ему полпуда мяса, крабца он хочет купить. Хочет, но нет его в продаже, — сказал Серега. — Разве только в ресторане?

— А когда его было навалом, — зло возразил Батаев, — чего тогда не очень покупали?! Не по карману был? Неправда! Чуть дороже килограмма хамсы. Так хамсу хватали, на крабов глядеть не желали. Вот сейчас косо на кальмаровые консервы смотрят, а ведь они питательные и вкусные, если их поджарить на сливочном масле. Все зависит, хлопцы, от привычки и, если хотите, от моды. Ныне крабы модные, икра, осетрина, потому что их мало. А хека, минтая, угольной рыбы — в достатке, и никто за ними не стоит в длинных очередях. Почему? Не привыкли. Вот вы знаете, до революции вяленая таранка была едой бедных, а теперь…

— Эй вы, народы! — крикнул Карпович с кормы. — Меньше разговоров, больше дела. Дела больше, а то на обед опоздаем!

— Мы, — не удержался от ответа Серега, — трудимся в поте лица. И представь себе, Женя, не только языками, но и руками.

— Добро, — согласился старшина и вновь оглядел море. Не нравилось ему, что Камчатские горы заволокли багровые тучи, берег еле виден и холоднее стало. Погода явно менялась буквально на глазах.

Утро. Владивосток

День, который позже краболовы назовут оранжевым, был по календарю воскресенье. Вот почему в здании Дальневосточного научно-исследовательского гидрометеорологического института было пустынно и тихо. Лишь в лаборатории морских прогнозов горел свет, и находились там лишь два человека, недавно вступившие на дежурство: молодая большеглазая девушка и пожилой, страдающий астмой старший инженер. Инженер склонился над огромной синоптической картой Тихого океана, лежащей перед ним, и удрученно посвистывал. Карта не сулила ничего хорошего судам, которые находились в северо-западной части акватории. Пришедшие с юга циклоны подняли тут шторма. Ветер десять — одиннадцать баллов. В Беринговом море идет широкой полосой гигантская зыбь. Девять советских теплоходов уже получили по радио рекомендации синоптиков. Сейчас лаборатория внимательно следила за ним, посылала им время от времени уточнения.

— Верочка, что нового? — спросил инженер, оторвав взгляд от карты.

— В Центральной Сибири, судя по всему, собирается циклон с северо-восточным направлением. Движется не очень широкой полосой в Охотское море, и сильнее всего будет штормить в районе залива Шелихова, — ответила девушка, которая сидела за столом и внимательно читала радиограммы, поступающие со всех уголков СССР, и с суши, и с морей-океанов.

— Так, — сказал Петр Николаевич и кисло улыбнулся, — нам вечно везет с тобой, Верочка! Чувствую, опять будет неспокойным дежурство.

— Ничего, справимся, — сказала девушка. Она очень гордилась своей работой в лаборатории, считала ее важной, интересной. Да это и было так в действительности.

В лабораторию обращались за помощью моряки, находящиеся порой за тысячи километров от них, и они эту помощь оказывали. Им верили, на них надеялись те, кто попадал в жестокие условия, находился, быть может, на краю смертельной опасности.

Умудренный опытом Петр Николаевич в душе не разделял оптимизма Верочки. Он мучился от ясного понимания того, что дело, которым он занимается — прогнозирование погоды, — далеко от совершенства. Вот получен запрос капитана-директора Ефимова, который не знает, какому прогнозу верить? Сибирский циклон пройдет севернее. От циклонов, которые свирепствуют сейчас в Тихом океане, флотилию отделяет Камчатка, Курильские острова. В принципе «Никитину» ничто не угрожает, пусть продолжают путину себе на здоровье! Но в то же время там же ведут промысел и японские суда и для них был передан тревожный прогноз японских синоптиков. Получалось, что японские синоптики не исключают возможности резкого изменения в движении циклонов, которые бушуют сейчас на северо-западе Тихого океана. Хорошо, если он пойдет в Охотское через полуостров: Камчатские горы во многом ослабят его силу. А если циклон двинется южнее? Для него гряда Курильских островов — не помеха.

— Когда в космосе появятся метеорологические спутники Земли, — мечтательно сказал старый инженер, — мы будем чувствовать себя гораздо увереннее.

— Появятся, — сказала девушка, — может, в этом году.

— В этом или не в этом году, не знаю, — пробурчал Петр Николаевич, — но без космических спутников мы как без рук. Нам не хватает информации об атмосферных изменениях там, где нет наших метеостанций, — над мировыми океанами и всеми континентами. Вот что ответить Ефимову: то ли будет, то ли нет? То ли дождик, то ли снег?

— Давайте пока ответим, что не исключена возможность прорыва в Охотское море одного из тихоокеанских циклонов.

Инженер вздохнул и провел ладонью по щеке. Под рукой заскрипела щетина.

— Опять забыл побриться, — сказал он. — Ну, ладно! Составляйте, Верочка, ответ. В конце добавьте, что мы будем регулярно сообщать обо всех изменениях. Вообще я чувствую, скоро попадут они в переделку. Придет циклон с Тихого, и сместится, вероятно, южнее Сибирский. Если это случится, там, где «Никитин», столкнутся две силы, и лучше для флотилии убираться оттуда. Радируйте Ефимову: с юго-востока возможен циклон, и он захватит их район в ближайшие восемь — десять часов.

За окном лаборатории начинало светать. Гасли линии огней, причудливо опоясавших склоны сопок, на которых расположился удивительный Владивосток. Начинался новый весенний день, и он обещал быть на диво хорошим, безветренным.

— Какая будет рыбалка сегодня в Амурском заливе, — мечтательно сказал Петр Николаевич, глядя в окно. — Вы знаете, Верочка, я вчера полдня рыбачил и поймал на мякиш хлеба двенадцать здоровенных красноперок. Каждая — больше килограмма!

— Ишь ты, — сказала девушка, которая знала, что инженер сел на любимого конька. Теперь он подробнейшим образом расскажет, как клевала каждая из пойманных им красноперок и как он их искусно вываживал с десятиметровой глубины. И ей надо будет время от времени подавать восхищенные возгласы, иначе Петр Николаевич обидится, уйдет в себя и будет молчать до конца дежурства.

Когда Петр Николаевич заканчивал свой нудный и невыносимо длинный рассказ, пришла объединенная сводка синоптиков из Петропавловска. В ней было сообщено, что не один, а два циклона изменяют свое движение и приближаются к Северным Курилам…

— Я этого только и ждал, — пробурчал старший инженер и склонился над картой, а Верочке стало жаль экипаж «Никитина». Она хорошо знала, что «Никитин» за последний месяц то и дело попадает в передряги и больше убегает от штормов, чем ловит крабов. Она искренне посочувствовала никитинцам, гораздо больше, чем другим. На борту этого плавзавода находились ее знакомые — Настя и Женя Карповичи. Верочка жила в том доме, где была квартира Карповича: один подъезд, одна лестничная клетка. И она дружила с семьей Карповича. Ей нравился огромный, молчаливый старшина и нравилась его приветливая жена. А семилетний Федор был для нее как родной братишка. Вот вчера она ходила с Федькой в кино, угощала его мороженым, потом читала сказки Андерсена. Это по ее настоянию несколько недель назад мальчик написал родителям свое первое письмо, которое восхитило Верочку своей орфографией и написанием букв:

«Интересно, получили они это письмо?» — подумала девушка и представила себе радость Карповичей. У Насти, конечно, закапают слезы из глаз, всплакнет эта нежная и чувствительная женщина, а на вид она другая — рано потолстевшая, с грубыми красными руками неутомимой труженицы. Монументальный, как скала, Евгений — это знает Верочка — и слова не проронит, покосившись на письмо своего любимца. Но позже — и это знает Верочка — Карпович в одиночестве будет долго глядеть на тетрадный листок с первыми каракулями сына и затем спрячет его с твердым желанием хранить всю свою жизнь.

— А на «Никитине» работают мои соседи, — сообщила Верочка Петру Николаевичу.

— Вот как!

— Старшина Карпович, может, слышали? Про него в газетах часто пишут. Это один из лучших краболовов. Передовик, орденами награждался не один раз. И чудеснейший человек!

— Да, про него я слышал, слышал!

— Он на каждую путину с женой ходит. Я вам прямо скажу, редкая пара, редкая привязанность друг к другу! Они еще ни разу не ссорились.

— Вот в это не верю, — сказал многоопытный инженер.

— А я точно знаю, — запальчиво воскликнула девушка. — Они, они… как Ромео и Джульетта, честное слово!

— Такого не бывает в жизни. Просто они умеют на выносить сор из избы. Сдержанность — великое качество в семейной жизни. Многие этим не обладают. Вот, например, моя благоверная. Была жива теща, так она только и бегала к ней жаловаться на меня.

— А вы?

— Я? У меня, к счастью, нет тут родных. Так что приходилось сдерживаться. Некому было поплакать в жилетку.

— Так вот, Петр Николаевич, Карповичи живут душа в душу, и я это знаю точно!

Инженер рассмеялся и развел руками:

— Милая, запомните на всю жизнь, что у мужчины и женщины не одинаковая психология. Они смотрят на вещи по-разному. Наш брат, наверное, проще, грубее. Ваш — тоньше, но обязательно смотрят или через розовые или через темные очки. Не идеализируйте, ссоры в семье неизбежны и даже естественны. Не надо только увлекаться ими и не находить в них принципиальных разногласий. После ссоры приходит радость примирения и возникает как бы обновление чувств. Вот выйдете замуж, узнаете!

— Выйду и хочу жить так, как Настя с Женей, без ссор!

— Дай бог, дай бог, — проворчал Петр Николаевич, которому начал надоедать этот, на его взгляд, бесполезный разговор.

Он немного подумал, перебирая толстыми пальцами сводки, и решительно сказал:

— Радируйте еще раз «Никитину»: два циклона приближаются к вашей флотилии. Рекомендуем прекратить промысел, приготовиться к шторму и уходить на запад, в открытое море.

Прошло еще несколько минут, и понеслись из Владивостока неслышные, невидимые радиосигналы. Их без промедления примет радист плавзавода и кинется, задыхаясь на крутых лестницах, на мостик, к Ефимову.

Середина дня. Охотское море

Незадолго до обеда Илья Ефремович облачился в капитанскую форму и решил пройти по судну. Обычно такие обходы он совершал один, без спутников. Молча он спустился с мостика, молча прошел по верхней палубе, которая была густо уставлена стропами с крабом, от третьего трюма до бухгалтерии. День был на диво теплый, пекло несильное камчатское солнце, и крабы дымились: то испарялась влага на них. Заметив капитана, приемщик Савченко бодро, забыв, что ему под шестьдесят, метнулся к правой крабоварке, и схватил шланг, врубил вентиль на полную. Над палубой поднялся мощный столб морской воды, и она попадала на крабов плотным дождем — так необходимо сохранять сырец в жаркую погоду. Илью Ефремовича, податчиков да просто рабочих, бегающих по палубе, обдали брызги, словно под дождь они попали. Капитан не сказал ни слова, а податчики заорали на приемщика:

— Нам твой душ ни к чему!

Приемщик с укором глянул на податчиков, потом на проходившего мимо капитана, но тот никак не реагировал, не стал защищать приемщика. Илья Ефремович по опыту знал, что лучший способ управлять людьми — не вмешиваться в мелочи, не употреблять свою власть по любому поводу. Невелика ведь беда случилась из-за неосторожности Савченко.

Илья Ефремович шел и казался глубоко погруженным в свои мысли. В самом деле, он ни о чем особенном не думал, только наблюдал, словно посторонний, и без всякого видимого со стороны отношения к происходящему складывал факты, копил их в памяти, чтобы потом, в тиши капитанского салона, все взвесить, обдумать и тогда принимать решения. Первую радиограмму он уже получил, можно, казалось, не спешить, но тревога была, неясная, томительная.

В одном месте капитан остановился и заговорил с человеком, которого глубоко уважал, — с крабоваром по правому борту.

— Как, Максимыч, не устали?

— А что мне сделается, Ефремыч, — отвечал старый крабовар. — Сижу, палкой шурую, за температурой слежу, за скоростью. Идет дело помаленьку!

— Кости ноют, Максимыч, старые раны дают себя знать? — вдруг спросил капитан, оглядывая бывшего солдата, словно видел его впервые.

— Кости, Ефремыч, ноют, будто к шторму, а только штормом и не пахнет. Видать, мой прогноз на отдаленность, завтра или послезавтра сбудется.

А капитан замер. Вот еще один сигнал о грядущей опасности. Поспешишь с приказом или нет? Какое принять решение — подождать два-три часа или начать подготовку к возможному шторму? Он глянул на море — легкая зыбь, и только, солнце играло в воде, делая воду живой и ласковой. Неужели все это обманчивое? Капитан знал Охотское море и чаще видал его громыхающим, вздыбленным, чем таким, каким оно было сейчас. Он от всей души желал, чтобы оно долго было таким — все лето. А потом пусть дыхание севера сковывает Охотское, пусть оно сопротивляется, ломая льды, нагромождая их вереницей искристых торосов. В конце концов море под ними успокоится до весны.

— Мы пока знаем, — сказал капитан крабовару и скупо, одними глазами улыбнулся, — что циклоны от нас далеко, но они могут изменить свое направление, и тогда… может поломаться план! Мы идем впритык из-за дурацкого начала путины.

— Возьмем, Ефремыч, — уверенно сказал крабовар. — Мы с вами вместе ходим какой год? Седьмой, и лишь однажды не взяли. Помните, пришли, а тут ледяные поля гуляют. Уйдут, мы сети поставим, а они возвратятся и собьют вешки. Сколько мы тогда сетей на дне оставили!

Капитан хорошо помнил ту путину, когда он решил — эта последняя. Ну его к черту, не работа, а карточная игра! А потом была еще хуже путина…

— Верно, хуже той путины не было. Казалось, уже все потеряно, но удача все же улыбнулась нам.

Крабовар согласно кивнул.

— Я помню, Ефремыч. Льды шли с Шелихова все плотнее и плотнее, словно наступала осень, а не лето. И если бы не южный циклон… как нас трепало!

Да, капитан помнил тот редкостный шторм и то, что после него, словно нарочно, ушли льды и хорошо пошел краб, но плана все равно флотилия не взяла, не хватало несколько сот ящиков консервов, которые он клянчил взаймы у капитана соседней флотилии и которые были ему обещаны, но дело поломал молодой принципиальный помполит. На следующий год на его флотилию шли неохотно, испугались его невезения, но он доказал, что с ним можно работать и делать план!

— Но у вас была другая удача, — намекнул крабовар, вспоминая, что после этой путины капитан женился на учительнице флотилии Маше. Ефимов промолчал. К чему объяснять даже уважаемому человеку, что иногда врет милая песенка: «Папа создан, чтобы плавать, мама, чтобы ждать». Папа-то плавает, но мама… Маше скоро надоело ждать Ефимова, и вот она…

От этой мысли капитан перескочил на следующую, имеющую связь с первой, но дело касалось довольно отдаленного будущего. Он решил, что в декабре, когда флотилия придет во Владивосток и когда плавзавод отправят в кругосветку — в Ленинград, на Адмиралтейский ремонтироваться, он не пойдет в отпуск. Он сам поведет судно вокруг Африки, обогнет Европу и пройдет в Балтику. В Ленинграде не соскучишься. Он забудется в работе и, быть может, найдет способ размагнититься, снять на берегу давнее внутреннее напряжение. Смена обстановки — лучшего лекарства еще не существует, когда в человеке от нервного перенапряжения появляется нечто вроде туго скрученной пружины. Так в котле накапливается пар, увеличивается давление при сильном огне, и плохо, если не сработает предохранительный клапан. Взрыв неминуем…

Уйдя в себя, в свои мысли, как улитка в раковину, Илья Ефремович сунул руки в карманы кителя и побрел дальше по судну, миновал третий трюм, из которого лебедчики выгружали грузила, передавали их на СРТ[4], пришвартованному к базе. Погрузкой командовал молоденький мастер. Он два года назад закончил рыбный техникум. Он метался от трюма к левому борту, зычно кричал в мегафон:

— Вира, вира помалу!

Затем груз майнали на палубу траулера, где бегали, заливаясь лаем, две собачки и сноровисто работали четыре матроса. Между мачтами траулера гирляндой висели завяленные рыбы. Илья Ефремович, бросив на них взгляд, сразу определил, что это крупная корюшка, жирная, нежная, с пивом — лучше не придумаешь! Капитан подумал, что, пожалуй, надо сказать старшей буфетчице Нине об этой корюшке, да пусть заодно поищет в своих запасах ящик японского пива, и тогда он позовет в гости председателя судкома Петровича и стармеха — хороших людей!

На корму капитан пришел через нижние вешала, где трудились распутчики сетей. На вешалах пахло йодом и было сыро. Под ногами хрустели раковины, подсохшие крабята и алыми пятнами разлились раздавленные веточки морского винограда. Распутчики работали в фартуках и в резиновых перчатках, которых всегда не хватало на путине. Они быстро рвались, за два-три дня, а по норме обязаны быть целыми десять дней. И капитан знал, сейчас рабочие начнут ему жаловаться, и он, страдая за людей, стыдясь своих нерабочих рук, велит позвать кладовщика, накричит на него. Кладовщик, как всегда, будет оправдываться, пожимать плечами. Капитан знал, что кладовщик тут ни при чем.

Есть норма, инструкция есть, в которой все указано, расписано. Она ограничивает всевластие капитана, который, однако, время от времени плевал на инструкции и нарушал их ради людей, ради дела.

Но на этот раз Илья Ефремович миновал вешала спокойно. Он показался людям или слишком суровым, или они были слишком заняты работой. Капитан спустился по трапу вниз, туда, где громыхали конвейеры, рекой лилась морская вода, — на завод. Здесь было женское царство. Одинаково одетые в оранжевые рыбацкие робы женщины и девушки в резиновых сапогах выбивали из панциря нежное красноватое мясо крабов, сортировали его, взвешивали и отправляли в цех укладки. А там уж стояли мастерицы одна к одной, только мелькали ловкие руки, наполняющие красивые банки мясом. Мясо они клали не как попало, а в строгом и определенном порядке, определенным рисунком. Консервы должны быть красивыми, аппетитными на вид, когда их вскроешь и развернешь пергамент.

В цехе, где банки запечатывали японские автоматические станки, Илью Ефремовича встретили простодушный мордвин мастер и худой старик, начальник цеха обработки. Они перед приходом капитана были заняты тем, что периодически выбирали наугад банки готовых, закатанных консервов и яростно вспарывали их, глядели швы, разворачивали пергамент и искали в нем дырочки. Наладчик станков стоял рядом, кричал, перекрывая шум машин:

— Видите, видите! Я тут ни при чем. Бабы плохо заворачивают пакет, и пергамент попадает в шов. Оттого и утолщение по шву, герметичности нету!

Мастер хмуро возражал:

— Тонкий пергамент не может дать утолщения шва. Нашел причину, да? Нашел, да?

Они обратились к капитану, кто из них прав. Но капитан только повел глазами. Эти мелочи его не касаются, хотя, конечно, он не только капитан, но и директор. Капитан-директор. И плавай себе по коварному Охотскому морю, и краба добывай, и заводом управляй, и все тут тебе!

Капитан вышел на верхнюю палубу в районе полубака и прямо возрадовался — так хорошо было на падубе, тепло, ясно, как никогда. Он увидел боцмана. Боцман ловил рыбу, но отвлекся от этого занятия и делал непонятные, странные движения головой. Глаза у него были блуждающие, на губах застыла счастливая улыбка. В первую минуту капитан почувствовал тревогу. Что происходит с человеком, быть может, он того? Илья Ефремович знал, что однообразие морской жизни, тоска но берегу порой действуют на некоторые натуры отрицательно, нарушают психику. В юности, когда он ходил еще матросом на танкере, такое произошло с его товарищем по каюте. Они были в море почти одиннадцать месяцев, совершали переход из Балтики в Японское море и затем, загрузившись во Владивостоке, ушли в Индийский океан, и так им все осточертело! Товарища судовой врач велел изолировать. Это сделали тактично, мягко, просто перевели приболевшего человека в свободную каюту лоцмана и приглядывали за ним сообща. Однажды Илья Ефремович после вахты зашел навестить товарища и был поражен его позой. Может, это все ерунда, может, он и сам воспринимал происходившее слишком резко, предвзято. Может быть, потому, что товарищ дал нормальное, вполне логичное объяснение: «Я, Илюша, от скуки занимаюсь по системе йогов и вспоминаю полузабытый английский. Ведь когда-то на нем говорил свободно».

И вот теперь боцман, азартно вертящий головой, с этой дурацки счастливой улыбкой. Капитан, не решаясь что-либо сказать, покашлял, вначале несильно. И боцман встрепенулся, мгновенно принял нормальный вид и сказал:

— Илья Ефремович, муха. Муха появилась! Ах ты, дьявол, камчатская, первая в этом году!

Капитан невольно заинтересовался и стал искать глазами муху, водя во все стороны головой. И наконец он увидел точку, которая перемещалась сверху вниз и в стороны. Он улыбнулся. Действительно, настоящая живая муха! Значит, в эти суровые места тоже приходит весна, невообразимо короткое лето. Там, на далеком берегу, это чувствуется, очевидно, сильнее, и там, очевидно, летает уже много мушек, а одна из них сумела каким-то образом прилететь на плавзавод. Вполне возможно, она пришла на колхозных сейнерах, которые вчера сдавали флотилии крабов. Не может быть, чтобы такая паршивая, слабая муха пролетела сама много миль, отделяющих судно от берега.

Капитан посмотрел вдаль, где виднелись с шапками из снега горы острова. И все-таки утром они виделись четче, а сейчас как-то расплывчато. А в небе появилась тревожная белизна.

— Извините, — сказал капитан боцману, — продолжайте любоваться мухой в одиночестве, а я…

И махнул рукой, и пошел, чуть сгорбившись, на мостик, и тут услышал искаженный микрофоном голос Валерия Ивановича:

— Капитан-директора просят позвонить на мостик! Капитан-директора просят позвонить на мостик!

Илья Ефремович не стал задерживаться со звонком. Он привычно оглянулся, где тут ближайший? Ближайший был в каюте председателя судкома, и он подошел к этой каюте. Ее дверь была, как всегда, открытой. В глубине, у самого иллюминатора, который был тоже открыт, сидел почти весь белый старик и толстыми короткими пальцами неуклюже рвал листы марок, наклеивал их на профсоюзные билеты.

— Я, — сказал капитан лаконично, без приветствий, и показал рукой на телефон.

— Валяйте, — добродушно сказал старик, в прошлом матрос траулера этой флотилии.

Будь это другой человек, капитан возмутился бы. Он не терпел панибратства и небрежных слов в обращении с собой. Он всегда умел создавать между собой и любым человеком необходимую дистанцию. Он считал, что это необходимо, что без этого нельзя.

Илья Ефремович взял трубку и набрал номер.

— Это я, — сказал он со вздохом, когда услышал: «Мостик у телефона».

— Это я, — повторил он, и вахтенный там, на мостике, крикнул: «Валерий Иванович, капитан на проводе!»

— Извините, — сказал в телефонную трубку Валерий Иванович. — Я не нашел вас в каюте и…

— Новости есть? — спросил капитан.

— Нет, — отвечал завлов, и капитан медленно положил трубку на рычаг. Потом он улыбнулся, глядя на председателя судкома, и сказал:

— Петрович, разрешите я у вас посижу несколько минут.

Красивый белый старик только пожал плечами. От него веяло силой и уверенностью. Капитан знал его много лет, и всегда, при любых обстоятельствах, он был такой — сильный, уверенный. Эти качества были внутренне присущи ему, были неотделимой частью его. Оттого он, наверное, никогда в жизни ни в чем не сомневался, знал, что он делает, и делал дело до конца.

Капитан уже в который раз подумал, что Петровичу в жизни повезло. Природа наделила его цельным характером. Так она наделяет иного человека красотой, иного умом, иного талантом… Она и щедра и скупа одновременно. Оделив человека чем-то с королевской щедростью, в другом природа жмется, скудно выделяет тому же человеку иное. И так иногда получаются красивые дуры, безобразные гении, несчастливые мудрецы. Петрович родился потенциальным лидером или точнее — душой коллектива. На траулерах, куда он попадал, всегда возникал добрый хороший коллектив, ядром которого был он, Петрович. Некоторые капитаны пытались возвысить его, наделяя полномочиями, ставя его или тралмастером, или боцманом судна, но Петрович в новой роли неизбежно сникал. А вот профсоюзным вожаком он стал отличным.

— Петрович, — сказал капитан и вспомнил «Абашу», и вяленую рыбу на реях, и японское пиво, которого оставалось ящик или два, — мы уже на промысле второй месяц, и трудно судить, как окончится путина, потому что мы плохо знаем своих людей. Ведь от них все зависит?

Председатель судкома улыбнулся. Люди, люди… каждый раз старая песня. Люди, конечно, сменились на флотилии.. Из них надо создать крепкий, спаянный коллектив, лучше того, который был до этого на «Никитине». И они создают, и создадут, потому что в море процессы формирования человека, коллектива убыстренные. Море как бы форсирует становление и личности и общественные связи в экипаже. Но для начала нужен успех. И он был, но его не закрепили. Помешали штормы. Оттого Илья Ефремович иногда сомневался в стойкости своего экипажа, боялся, что еще один шторм люди не выдержат, перестанут верить в окончательный успех и на этой путине. Тогда начнется между ними разлад, начнутся ссоры, и усталость, апатия овладеет всеми.

— Думаю, люди не подведут, — твердо сказал Петрович. — Я приглядывался. Разные, конечно, как всегда, но у нас и не было иного выбора. Надо работать с теми, которые есть. И мы возьмем план!

— Возьмем, не сомневаюсь, — отозвался, как эхо, капитан. — Но, вероятно, будет еще один шторм. Проклятие! Не успели от тех отойти, не успели отдышаться, и снова…

— Я пойду на завод, — сказал Петрович, — пока там не закончат работу. И Павла с собою возьму.

Капитан согласно кивнул головой. Он знал, на Петровича положиться можно, а секретарь комитета ВЛКСМ флотилии новый, неведомый ему человек. Он из военного флота, демобилизованный молодой парень, будто бы привыкший там руководить и не захотевший менять эту привычку, а, по мнению капитана, было бы для него лучше побыть на флотилии рядовым, тем же ловцом, или на заводе нашлось бы место, а там далее было бы видно.

— Пусть идет Павел, но лучше бы с помполитом. Надежнее. А на палубе я с Валерием Ивановичем управлюсь. Мы должны держаться абсолютно спокойно, непринужденно и внушать людям уверенность в своих силах, ободрять их. И Павел тут…

— Павел энергичный парень, — возразил Петрович, — помните, когда впервые заштормило, сумел организовать лотерею. Неплохо получилось, ведь увлек он молодежь этой лотереей!

— Вы ему так, незаметно, помогайте, — попросил капитан.

Петрович кивнул. Знал старый моряк, что на путине самое трудное не начало, не конец, а именно середина, когда усталость в людях накапливается и тоска по берегу усиливается. И тут, скажем, возникни шторм, возникни трудности, невыносимо становится в морс чисто психологически.

— Помогу, Ефремыч, только он в этом мало нуждается. Он нашел с девчатами общий язык, заводной, веселый парняга!

— Я очень рад, — сказал капитан, мысли которого уже переключились на неотложные, сиюминутные заботы. И он тяжело поднялся со стула, заложил пухлые руки за спину, чуть опустил голову. Не прошло и половины рабочего дня, а он почувствовал легкую усталость и от разговора с председателем судкома, и от множества дел, которые ему нужно было решать и сегодня, и завтра, и всю жизнь, пока он капитан-директор краболовной флотилии. А сейчас ему необходимо идти на мостик и там отдать приказ, в верности которого он уже совершенно не сомневался: всем ботам немедленно возвращаться на плавбазу и быть готовыми к шторму! Спасибо тем, кто предупредил его о наступающей опасности. Он и его люди встретят ее во всеоружии, не дадут захватить себя врасплох и выдержат. Должны выдержать. Главное — ловцы. Ведь они в море, и первый удар шторм обрушит на них, если боты вовремя не придут на базу и не будут подняты на спасительные для них мотобалки.

Капитан ушел, и через несколько минут по всему плавзаводу раздался рокочущий, властный голос штурмана Базалевича:

— Боцману на бак! Боцману на бак! Вира якорь!

Через несколько минут мелко задрожал весь корпус плавбазы. Это стали набирать обороты двигатели и тяжело заворочался многотонный винт. По бокам кормы возникли мутные водовороты, а на носу затренькали вначале редко, затем чаще звенья цепи, выбираемой со дна в якорный трюм. Затем судно стало маневрировать с таким расчетом, чтобы принимать мотоботы, защищая их от возможного юго-восточного ветра и волн своим корпусом. Но пока было тихо и спокойно на море, лишь мимо струились рекой разноцветные наплава, оторвавшиеся от сетей. Их тащил от берега начавшийся отлив. Пронзительно кричали чайки и разлетались во все стороны, когда к ним с жалобным мяуканьем приближалась их ярко-красная товарка. Перед этим ее поймали свободные от вахты матросы и от скуки выкрасили соком морского винограда, а затем выпустили на волю.

За цветной чайкой наблюдал в бинокль капитан и вспомнил в связи с этим картину одного художника. На картине был нарисован луг, на котором паслись обычные лошади, а поодаль от них стоял, печально и одиноко, синий конь, изогнув красивую шею. Он уже не рисковал приближаться к табуну, он привыкал к несправедливости и к тому, что он синий, как небо…

Скоро и чайка устала догонять подруг. Она села на воду, закачалась на ней ярким пятном и лишь иногда жалобно кричала. «Нырни же, дура, искупайся, — мысленно уговаривал ее капитан, — и ты опять станешь белой». И чайка нырнула. Капитан пожелал ей удачи, отнял от глаз бинокль и медленно пошел на другой конец мостика, где завлов Валерий Иванович по рации связывался со старшинами мотоботов и приказывал им поторопиться с возвращением на плавбазу.

— Ну, что — спросил Илья Ефремович, — все вышли на радиосвязь?

— Все, кроме «семерки». Очевидно, она слишком далеко от нас или забарахлил их передатчик.

— Пробуйте, пробуйте, — сказал капитан, и первой его мыслью было распорядиться, чтобы база пошла ближе к «семерке», но в то же время, как быть с другими мотоботами? Нет, менять район местопребывания базы нельзя..

— Пробуйте, — повторял Илья Ефремович, — ничего страшного. Может, просто закрутились там и забыли. Не вышли сейчас, выйдут позже.

Завлов хотел возразить, сказать, что Карпович не из тех, кто забывает о связи, если велено поддерживать регулярную связь, но промолчал. Он сам не испытывал внутренней тревоги, ему казалось, что капитан напрасно торопится. Можно было бы еще потерпеть. Можно было бы просто дождаться, когда начнут подходить с уловом боты, и больше их в море не пускать. Завлов искоса глянул на вахтенный журнал, лежавший на столике за его левым плечом, поискал запись отхода ботов от борта. Ну, конечно, через час-полтора начали бы подходить сдавать крабов. Можно было бы ждать, но… «Хозяин — барин», — подумал Валерий Иванович, испытывая легкую обиду на капитана. Уж кому-кому, а ему, завлову, мог бы объяснить, чем вызвана торопливость. Ходил-бродил по судну, вернулся на мостик — и на тебе! Хоть бы ветер чуть усилился и началась бы сильнее волна, а то ведь все тихо и спокойно, как час, как два, как пять часов назад! И в радиограмме написано, что циклон захватит район Птичьего где-то вечером.

— «Семерка», «семерка»! — заорал завлов в микрофон. — Вы слышите? Выходите на связь. Прием!

— Заговорят, — с легким раздражением сказал капитан. — И не орите так громко. Не на палубе ведь, не в шторм ведь…

И в это время прибежал запыхавшийся радист и протянул Илье Ефремовичу вторую радиограмму из Владивостока. Завлов не утерпел, через плечо капитана прочитал тревожное сообщение. Он побледнел и с уважением посмотрел на Илью Ефремовича. Он подумал: «Каким я был дураком совсем недавно, сомневаясь в его приказе». И тут пришло облегчение, ведь они не опоздали, ничего страшного не случится. Скоро подойдут мотоботы, их закрепят по бортам, и плавзавод пойдет в открытое море.

А капитан был хмурым. Он несколько раз прочитал радиограмму и вдруг резко обернулся, почти закричал, глядя на завлова:

— Немедленно наладить связь с Карповичем! Если вы это не сделаете в ближайшие десять минут, я вас…

— Я, — было начал Валерий Иванович. — Ведь не моя вина.

— Вызывайте радиотехников, — перебил его капитан, — поле «семерки» самое дальнее. Ее нужно было предупредить в первую очередь, а вы… передайте радиотехникам, почему нет с Карповичем связи? Пусть найдут причину. Иначе… — он не договорил, но завлову все стало ясно.

Трюм «семерки» был уже полностью загружен, поэтому ловцы кидали крабов или на нос, или просто сбоку стола. Их подбирали Костя с Олегом и укладывали рядами. Восемь — десять рядов выше трюма — это нормальная загрузка бота. Тогда получается общепринятый строп примерно чуть более тысячи крупного краба весом около трех тонн.

— Сколько уложили? — не оглядываясь, спросил старшина, а сам знал: пошел пятый или шестой ряд.

— Пятый, — ответил Олег.

— Добро. Значит, еще немного — и шлепаем до базы. Поднимем с десяток детей и айда!

Они подняли со дна еще четыре или пять сеток, когда Вася, стоявший на лебедке, выпрямился, сделал руками крест, крикнул на корму:

— Стоп, Серега, пересыпка!

— Вот еще чего не хватало, — заворчал Карпович и поторопился к лебедке. На ходу он полез в карман, вынимая записную книжку, где у него была нарисована схема постановки всех сетей флотилии. — С кем же это мы?

Но получалось, что ни с кем. Их поле было самым южным, крайним, и все же пересыпка была.

— Давай, — сказал старшина Батаеву, и лебедка потихоньку заскрипела, вытаскивая на поверхность ком зеленовато-желтых сетей: одни белесые, с чуть желтоватым отливом, из толстой грубой хлопчатобумажной нити, другие — зеленые, с тонкой, но жесткой делью! Отличались и верха с наплавами, и низа с грузилами.

— С японцами пересыпка, — сказал Вася и вытащил нож. — Сейчас я их синтетику покромсаю. Вот деятели, в нашу зону заперлись!

— Нет, — сказал старшина, оглядываясь, всматриваясь в горы далекого берега; затем он пошел на корму, сориентировался по компасу, вернулся на нос, чтобы поглядеть еще раз на ком сетей, и понял, но не стал этого говорить вслух, что постановщики на «Абаше» переборщили, забравшись со всем выставленным порядком сетей слишком на юг, слишком мористо и, таким образом, пересыпали край японского поля сетями «семерки».

Старшина стоял на корме, думая о своем, а ловцы сгрудились около стола и ждали его решения. Мотобот слегка покачивался и черпал воду низкими бортами. Вода струилась по палубе, смывала в море мелких крабов, водоросли, кружили вокруг чайки.

— Резать? — вновь спросил Вася и подышал на холодное блестящее лезвие ножа. — У меня дамасской стали. Гвозди можно рубить, а потом бриться. Я раз-два! Долго ли порезать их сети?

— Нет, — твердо сказал старшина, — надо, хлопцы, распутывать. Если порежем, нехорошо получится. Японцы тогда свои сети не найдут. Мы ведь пересыпали их, а не они нас!

— Подумаешь, — сказал Олег, но Карпович так глянул на него, что парень примолк.

Ловцы стали распутывать сети, а старшина, поглядев на часы, пошел на корму. Он не стал говорить Сереге, мол, пора выходить на радиосвязь. Серега мог бы и сам помнить. Но Серега забыл, он гордо стоял, растопырив ноги, на корме и оглядывался кругом, как заправский, просоленный моряк. Он думал, что ловцом быть плохо, слишком тяжелая работа. Да и помощником быть не слаще. Какая разница, помощник он или рядовой ловец? Вкалывает наравне со всеми, правда, платят ему поболее, но все равно! Вот быть старшиной бота — другой табак, красивая работенка у старшины!

Серега начал мечтать, а мечтать привык с детства. У него было живое воображение. Такое, что он, если закрывал глаза, мог видеть свои мечты, как видят кинофильм. Картина за картиной проплывали перед ним, и главным героем был он, Серега. Вот Карпович заболел, его положили в лазарет, и пришел к нему озабоченный завлов: «Кого, Женя, старшиной на «семерке» ставить?» Карпович удивленно смотрит на завлова. И вот Серега — старшина, самый молодой среди всех и самый умный, самый боевой. Он тогда купит у Петьки с «азика» японские сапоги — мягкие и такие красивые — закачаешься!

Конечно же Серега быстро сумеет вывести «семерку» на первое место. И когда Карпович выздоровеет, он скажет капитану: «Видели, какой мужик меня заменил? Пусть остается старшиной до конца путины, а я пойду к нему в помощники».

Так мечтал Серега до тех пор, пока его не толкнул в плечо Карпович и не сказал ему:

— Не спи, друг!

Сказал и наклонился, полез, кряхтя, в тесную обитель Василия Ивановича, взял там телефонную трубку и прислонил ее к уху.

— Я «семерка», «семерка». Прием!

Серега сверху глядел на старшину, слушал его негромкий бас и обижался. Мог бы Женька доверить ему выйти на связь с базой, но нет, не утерпел, сам взялся, чтобы подчеркнуть то, что именно он, старшина, главный на боте.

— Я «семерка», «семерка», прием! — продолжал басить Карпович, очень сильно прижимая трубку к уху, так, что ухо покраснело. — Не слышат. Спят, что ли?

— Да этот Валера наш суматошный, — сказал Василий Иванович, — бегает небось, бичей на палубе гоняет и про связь забыл.

— Кто его знает, — сказал старшина и поднял голову: — Серега, давай ты, а я пойду хлопцам помогать сети распутывать.

Карпович встал во весь рост, и ему внезапно почудилось, что он провел у радиопередатчика не три минуты, а по крайней мере час. Слишком изменилось все вокруг. Солнце уже не сияло в чистом небе. Оно было тусклым, и на него можно было смотреть не боясь рези в глазах. Море оставалось спокойным, но стало оно свинцовым и угрюмым. Бока накатных волн уже не были отполированными, не лоснились. Они приобрели какой-то пепельный, серый цвет и, возможно, от этого казались выше, нескончаемой чередой громадин, среди которых одиноко качался маленький бот.

— Так, — пробурчал старшина, снял шапку, почесал затылок. Ему стало тревожно, неуютно. Он хорошо знал, что такое — внезапный шторм в Охотском. Бывало, что швыряло его бот, как щепку, то подымало на высоту пятиэтажного дома, то бросало вниз. Но все это бывало рядом с базой. Уже сам вид базы, которая грузно качалась на волнах, давал уверенность, прогонял страх перед разгулявшейся стихией. Если что, с базы смайнают резервный бот, помогут. Оттуда смотрят на тебя сотни глаз, там сотни рук, готовых помочь.

— Эй, хлопцы! Вася, кромсай сети к дьяволу, — вдруг распорядился старшина, — японцам объясню потом. Поймут меня!

Только отдал он эту неожиданную для всех команду, как его за штанину дернул Серега:

— Жень, а Жень, база нашлась. Говорят, сматывайте удочки без никаких. Надвигается шторм.

— Ясно, — сказал Карпович. — Передай, у нас все нормально, идем.

— Так мы их слышим, а они нас — нет!

— Не слышат — не надо. Увидят скоро, но ты от передатчика — ни шагу!

В резких властных распоряжениях старшины Костя Ильющиц почувствовал тревогу и, разогнув спину, крикнул с носа на корму:

— Что случилось, старшой?

— На базе очередь большая, — пошутил Вася Батаев. — Надо спешить, а то вода в бане кончается.

— Я ведь серьезно!

— Ты работай серьезно, — отозвался с кормы старшина. — Видишь, погода меняется!

— Люблю изменения, — легкомысленно сказал Костя, остроносый, худощавый и поразительно трудолюбивый человек. — Вот чего я сюда подался? Изменений захотел…

— Трабайя, трабайя, неху, — весело запел Серега, прижимая трубку передатчика к уху, и тут же перевел слова из бразильской песни: «Работай, работай, негр!»

Ильющиц вытащил из кармана часы, посмотрел на время и мечтательно вздохнул:

— У нас сейчас, хлопцы, в деревне Рог раннее утро. И такая красота! Жена корову подоила, детей в школу отправила…

Утро. Белоруссия

Если в Охотском море день уже кончался, то в Белоруссии было раннее утро. Почти двенадцать тысяч километров разделяли деревню от района крабовой путины, и разница во времени была в девять часов.

Жена Кости отправила детей в школу и пошла кормить кабанчика. Она вышла во двор, грузная, дородная, сельская женщина во цвете лет. В руках она несла ведерный чугунок мелкой картошки. За ней, цепляясь за платье, бежала младшенькая — четырехлетняя Ниночка.

— Мама, конфету хочу. Купи!

— А молочка не хочешь?

— Конфету хочу.

И тут в калитку с улицы постучали. Катя охнула от неожиданности, поставила чугунок на землю и пошла открывать.

— Катя, это я, — раздался за калиткой хорошо ей знакомый дребезжащий голос почтальона деревни Рог. Это был старик Адам, словоохотливый, общительный, знавший в силу своего характера и в силу служебного положения лучше всех последние деревенские новости.

— Дедушка Адам, проходите, проходите, — засуетилась Катя, сердце которой сладко защемило в предчувствии вестей от милого Кости.

Они прошли в просторный дом, целиком и полностью сделанный руками Кости. Дед Адам решительно уселся на табуретке около стола, а Катя, соблюдая давнюю традицию, побежала в кладовку, чтобы угостить почтальона.

— С тебя, милая, полагается сто граммов, — шутливо сказал дед, с удовольствием наблюдая за приготовлениями Кати. — Я принес деньги и письмо Кости. Однако возраст мой не тот. Мне и рюмки за глаза хватит. Так что садись, милая хозяюшка, составь кумпанию. Последний раз я сидел в кумпании нашего председателя колхоза. Ему дочка посылку прислала. Штаны короткие, как на мальчика, прислала батьке в подарок. Чорты называются.

— Шорты, — поправила его Катя.

— А я и говорю, чорты. Неужели он их наденет? Так вот, сидю, чай пью. Беседуем. Сердится председатель, что Костя с колхоза подался на путину.

— Он Костю на курсы механизаторов не пускал. Тоже небось рассердил Костю-то, — сказала Катя.

— Их, милая, председателя понимать тоже надо. У него каждый на счету. Он думал — отпусти Костю на курсы, а Костя пообомнется в городе и останется там, работу посля курсов найдет.

— Он и так нашел, на Востоке.

— Это его Федька сманул. Сам уже десятый год на путину ходит, видно, понравилось, и других сманывает. А председатель что? Председателю здеся люди нужны, а рыбаков на Востоке небось хватает. Зачем там белорусские трактористы?

Вот так и беседовали обрадованная Катя и словоохотливый дед-почтальон. Но за разговором Адам не забывал о деле. Он, не торопясь, копался в своей обширной, полупустой сумке, выуживал оттуда вначале письмо, затем шариковую ручку и следом почтовый перевод, к которому он отнесся особо внимательно и бережно — это документ денежный!

— Пиши-ка здеся, милая, сумму прописью, а не цифрами. Поглядеть бы у тебя надо и пачпорт, да ладно, так знаю, что ты — Ильющиц, законная супруга Кости.

Но Катя от радости, что пришли не только деньги, но и письмо, судя по конверту толстое, немного поглупела, принесла паспорт, бережно развернула его перед дедом. Потом она несколько раз пересчитала деньги — тридцать три трешки и один рубль. По почте она получала впервые, и ее умиляла вот такая необыкновенная точность почты, вежливость почты. Принесли не извещение, а сразу и деньги, прямо домой! Она решила, что, пожалуй, почтальону следует дать немного на пиво. Вот почему она прошла в другую комнату и отсчитала там пятьдесят копеек, но по дороге не то что застыдилась, а решила быть щедрой до конца и пододвинула к деду целый рубль. Дед, которого обычно односельчане только кормили, оценил эту щедрость, но и обиделся. Сказал Кате: «Мне на почте плотють». Ему не захотелось быстро уходить, уходить, не узнав вначале того, как там живет и работает Костя. И в рубле он увидел некую символику. Как будто выходило так: сделал свое дело, получай рубль и катись, а уж этого меньше всего хотелось крайне любопытному Адаму. Из деревни Рог уезжали, уезжают, и будут уезжать, и будут возвращаться назад из райцентра, из Минска… Костя же уехал очень далеко, на карту глянешь, и то не по себе становится! И как он там, у берегов Аляски, которую по глупости продал царь американцам, или у Японии, или у Камчатки? Это интересовало не только Катю, но и всех жителей небольшого Рога, и даже председателя колхоза. Конечно, десятый год ездит на Восток баламут Федька, но Федька-человек неразговорчивый, крайне осторожный, он и жену привез с Востока, тоненькую девочку, малоприспособленную к колхозной работе и ставшую здесь, в деревне, продавщицей и законодательницей женских мод. Местные школьницы у нее вместо подруг, они только с нею обсуждают длину платьев и все поголовно ходят в кружевных, под японские, кофточках. Совсем другое дело Костя — откровенный, открытый, как ребенок, и всеобщий любимец. Когда Костя законфликтовал с председателем из-за курсов, затем уехал, большинство стало на его сторону и даже сам председатель почувствовал, как уменьшился его авторитет, как он нехорошо поступил с одним из лучших трактористов.

— Ну, как он там? — нетерпеливо спросил старый почтальон, изнывая от любопытства. Не ради ли этого он прошел десятки других адресов, чуть ли не полдеревни миновал без остановки!

Катя читала письмо чрезвычайно внимательно, каждое слово повторяла шепотом, словно проверяла слова на вкус. А они были одно лучше другого. Истосковавшийся по семье, Костя стал почти поэтом, осторожных выражений не подбирал, и оттого его жена жарко зарумянилась. Она любила его. Еще в шестнадцать лет увидела стройного парня, только вернувшегося из армии, и поняла — вот кто ее суженый. Да и он обратил на нее внимание, начал ухаживать, и стала она его женой, но за десять лет совместной жизни редко слышала такие ласковые и нежные слова, которых было так много в письме.

Костя написал письмо обстоятельное, подробное. Над ним он трудился вечерами дней десять. Излив свою нежность, он перешел к делу. Он писал, что у него отличная работа, пожалуй, не тяжелее, чем в поле, но не такая пыльная: «Все время на свежем океанском воздухе» — эти слова Костя написал несколько раз, стараясь ими подчеркнуть необычность, прелесть своей работы. Далее он сообщал, что качку переносит хорошо: на плавбазе, которая «такая огромная, как Дворец спорта в Минске», даже сильный шторм он просто не замечает. На боте, правда, другое дело, на боте будто на качелях.

Описывая свой коллектив, Костя особенное внимание уделил старшине Карповичу и его помощнику Сереге. Карпович поразил его душу своим ненаигранным спокойствием и справедливостью, а Серега — ученостью. Костя уверял жену, что Серега способен находить путь в море по звездам и по солнцу. С такими начальниками не страшно рыбачить. Единственно, кто из экипажа «семерки» не понравился Косте, это моторист Василий Иванович. Он охарактеризовал его несколькими словами: «…слабый человек. В море сухой закон, так он пьет одеколон».

В конце письма Костя дал Кате обстоятельные указания по хозяйству, главным из которых было — заколоть осенью кабанчика и купить «обормотам-сынам» зимнюю одежду, потому что неизвестно, сможет ли он осенью прислать деньги. После крабовой путины, на которой он, конечно, заработает, он решил остаться на сайровую путину, затем на селедку. Но сайра была делом не совсем верным, «на сайре бабы хорошо зарабатывают, а мужики — не очень», Вот почему хозяйственный Костя упирал на кабанчика, мясо которого следовало продать на базаре в райцентре, а сало оставить себе.

Волновало Костю там, в безмерной дали от дома, и качество забоя кабанчика. Он считал, что Катя должна пригласить колоть кабанчика дядю Митьку, а смолить должен дед Адам, и не с помощью паяльной лампы, а в соломе, чтобы сало получилось сочным, розовым и с мягкой душистой шкурой. Катя, прочитав это, тут же на будущее пригласила деда Адама, стала оговаривать с ним условия оплаты. Но старика оплата совсем не волновала, его чрезвычайно тронуло, что моряк Костя помнит его искусство опаливать кабанов.

— Милая, да мы можем хоть завтра, без всякого, — заговорил дед Адам, всплескивая руками и вскакивая с табуретки, но Катя перебила его, сказав, что дело у нее не спешное, еще успеется, а сейчас ей хотелось бы обсудить с Адамом, как с работником почты, возможность отослать Косте посылку. Катя начала перечислять, что ей хотелось бы послать из домашней еды, и получалась посылка весом в верный пуд. Дед Адам, более искушенный, чем она, остудил ее пыл, сказав, что посылки на Восток — дело дорогое и, по его мнению, если посылать, то посылать надо не авиапочтой, а медленной железной дорогой. Так дешевле, хотя посылка будет идти долго. И значит, положить в посылку следует то, что не испортится за месяц и за два.

Катя нисколько не сомневалась в правоте деда. Обо всем договорившись, она проводила почтальона до калитки и, вернувшись, снова начала перечитывать письмо мужа.

Середина дня. Охотское море

Валерий Иванович наблюдал за началом шторма с чувством непонятной тревоги. Он видел, как пепельной стала вода и как все тусклее и тусклее светило солнце, а затем и вовсе исчезло в низких, загустевших тучах, в туманной мгле. Потом подул порывистый, но несильный ветер. По морю пошли волны, и плавбаза, давая ощутимый крен то на один борт, то на другой, закачалась нехотя, неторопливо. Вдали показались мачты приближающихся к базе траулеров. Капитан велел им подойти на всякий случай ближе.

Уже три бота повесили на мотобалки, два других разгружались. Один сдавал улов крабов, другой — сети. Еще три были на подходе. Команды с мостика раздавались каждые несколько минут:

— «Тройка» у борта!

— На подходе «азик»!

— Поднять «двойку» — правый борт, четвертые мотобалки!

— «Одиннадцатый» — левый борт, пятые мотобалки!

— На верхней палубе, шевелитесь, шевелитесь! Быстрее обрабатывайте мотоботы!

Завлов время от времени подходил к рации и пытался связаться с «семеркой», потому что он не знал, слышали ли там приказ или нет? Но сейчас уже это не имело значения, признаки надвигающегося шторма были налицо. Увидел же их, наверное, Карпович и пошел к базе?! Оставалось просто ждать «семерку», как они все на мостике ждут три других бота. Однако связь с «семеркой» надо наладить, чтобы быть в курсе событий, подбадривать экипаж, в котором мало бывалых моряков.

— Ну, что Карпович? — спросил Илья Ефремович, подходя неслышным шагом к завлову.

— Молчит пока.

— Не дело. Вот что, свяжитесь с «Абашей». Пусть они идут навстречу «семерке». Пусть сопровождают ее.

— Ладно, — сказал завлов. — А вы оказались правы, Илья Ефремович. Вовремя мы все начали!

Валерий Иванович искренне восхищался предусмотрительностью капитана. Ведь не ошибся он, в самое яблочко, ни минутой раньше, ни минутой позже, отдал капитан приказ.

— А как вы узнали? — спросил завлов. — Ведь синоптики позже обещали шторм? И вторая радиограмма пришла позже?

— Сорока на хвосте принесла, — хмуро сказал капитан. Его беспокоило молчание «семерки».

Потом капитан подошел к телефону и позвонил помполиту:

— Иван Иванович, пожалуйста, поднимитесь на мостик!

Говорил он резко, четко выделяя каждое слово. В его фигуре исчезла апатичная медлительность, вялость, во взгляде серых глаз появился блеск непреклонной воли, решительность. Шагал по мостику крупно, тяжело и напряженно думал. Вот сейчас придет Иван Иванович, человек штатский, до этого бывший секретарем райкома партии, и скажет ему капитан: «Комиссар, одна голова хорошо, а две — лучше. Обстановка сложилась такая: «семерку» захватит шторм, они не успеют, слишком далеко от нас. Идти им навстречу нельзя, на подходе три мотобота. Выход один — ждать!» — «Ох, как это неприятно — ждать и догонять, — ответит Иван Иванович. — Ты послал бы траулер навстречу!» — «Послал. Если что, по крайней мере людей спасут. Иван, мы сделаем все возможное, но вот что плохо — жена Карповича после того, как Евгений чуть не утонул во время прилива, стала очень мнительной. С нею будет плохо, когда она увидит, что начался шторм, а «семерка» задерживается. Иван, она не должна быть одна в те минуты. Иди и поговори с подругами Насти, но без паники. Ты меня понял?»

И вот поднялся на мостик помполит, стройный, элегантный, как всегда в отлично выглаженном костюме, в белейшей рубашке и при галстуке. Это был очень опрятный и чистоплотный человек. Всегда он был таким, и многие женщины ставили его в пример своим мужьям.

— Ну, Иван, — сказал ему капитан и сказал совсем не то, что думал, — я отдал приказ возвращаться ботам на полчаса позже, чем надо было бы. Как видно, я старею!

Потом, поморщившись, он показал помполиту оба текста из метеоцентра. Иван Иванович не пропустил такую мелочь, как время приема последней радиограммы, отчеркнул цифры ногтем и сказал:

— Ты отдал приказ о немедленном прекращении работ в море на сорок минут раньше. Твоя совесть чиста. Чего ты переживаешь?

— Формально я ни в чем не виноват, но… — Илья Ефремович выразительно постучал кулаком по своей голове. — Эта штука у меня не для красоты. И не первый год я в море. И ответ держать буду, если что случится с «семеркой», перед своей совестью. Это для меня страшнее всего!

Иван Иванович посмотрел на море, С мостика был хороший обзор. Вода горбатилась до самого края горизонта. Шторма еще не было. Были только его признаки. Но никто а мире не мог бы ответить, когда он начнется — через час или через два?

— Им далеко топать, — сказал капитан. — Идти им навстречу пока нельзя. Вот это очень плохо!

— А траулер?

— Послал «Абашу».

— Радиосвязь?

— Наладилась, — потом крикнул завлову, который был на другом конце обширного мостика, около радиостанции: — Валерий Иванович, на «семерке» экипаж не паникует?

— Молодцы, — весело отвечал завлов, — идут полным ходом к нам.

— Передай Карповичу мой приказ: улов, сети, все лишнее выкинуть за борт!

— Есть передать старшине Карповичу приказ: улов, сети, все лишнее выкинуть за борт «семерки»!

«Семерка» шла к плавзаводу полным ходом. Журчала, пенилась за бортом вода, ставшая, как и небо, черной, холодной на вид. Волны были небольшие, а ветер дул порывами, и каждый новый порыв был сильнее предыдущего. Вася Батаев по привычке растянулся на носу, расчистив место от крабов, но скоро ушел, потому что тяжело нагруженный бот стал зарываться в воду. Ловцы собрались у рубки, держались за нее, прижавшись к ней спинами. Они надели капюшоны, плотно затянули их и стояли заметные далеко, оранжевые с ног до головы. Нелепо топорщились на их спинах оранжевые поплавки спасательных поясов. Олег от нечего делать вытащил из специального кармашка пояса свисток и теперь периодически дул в него. Его примеру последовали и другие. Образовался как бы свистковый оркестр, верещавший на все лады. Старшине эта музыка не нравилась, он подумал, что хорошо — море пустынное, а то со стороны могло бы показаться, что на боте собрались не совсем нормальные люди. Но замечания Карпович не делал, молча стоял на корме и рулил, стараясь это делать осторожно, не подставляя борта волнам. Чего доброго, они могут перевернуть суденышко, осевшее в воду чуть ли не по самую палубу.

— Хорошо едем, — просто сказал Костя Сереге. Они оба в свистковом оркестре не участвовали не потому, что не захотели, а потому, что в их поясах свистков не оказалось.

— Не едем, а идем, — поправил Серега Костю. — Ехать можно на телеге, по суше, а на море ходят. Привыкай к морскому языку!

Серега с первого дня взял на себя роль наставника и не уставал то и дело поправлять своих малоопытных товарищей, учил их морским словам. Когда был переход, однажды завлов велел ему и Косте смыть палубу от строительного мусора, но шпигаты быстро забились, и по бортам образовались лужи.

— Иди почисть шпигаты, — быстро и неразборчиво сказал Серега, махнув рукой в сторону борта. Самолюбивый Костя не стал переспрашивать товарища, молча побрел к борту, мучительно размышляя, что же ему надо чистить? Он потихоньку огляделся, но ничего достойного внимания не увидел. Чистят что-то грязное, так размышлял он, медь — ту драят, но ему велено не драить — да и медного вокруг не видно, — а чистить. И Костя логическим путем решил, что надо почистить стальные поручни, протянувшиеся вдоль бортов. Они, кстати, были ржавые, с облупившейся краской. И он пошел к боцману, взял у него наждачной бумаги и принялся за дело, а Серега умирал от душившего его смеха, наслаждался, глядя на Костю.

— Зачем ты это делаешь? — спросил у Кости пробегавший мимо мастер.

— Шпи… шпи чистю, — отвечал Костя, не разобравший слово шпигат, а потому схитривший. Он невнятно пробормотал два раза первое слово, зато выделил второе, хорошо ему известное и понятное по смыслу.

— Поручни, пожалуй, не надо, — сказал мастер, моментально сообразивший, что «деревню», как он мысленно прозвал Костю, или разыграли, или он что-то напутал. — А вот комингс надо и не просто почистить, а надраить до блеска.

— Поручни не надо? — тревожно спросил Костя. Значит, он чистит не те штуки, которые велел чистить Серега? — Так ржавые, а я как раз свободен, вот и решил. Потом их можно покрасить.

Мастер глаза выпучил от восторга. Эта «деревня», это «сельпо» просто восхитительный парень!

— Комингс драй, дура, — ласково повторил молодой мастер.

— Если не знаешь, что это такое, спроси у капитана, он на клотике[5] чай пьет. Видел?

Обилие морских слов не смутило, а разозлило Костю. Он понял, что над ним посмеиваются, а насмешки он всегда переносил плохо. Свирепея, Костя оглянулся. Нет никого поблизости. Тогда он сунул молодому мастеру под нос свой тяжелый колхозный кулак и негромко сказал:

— Были бы мы в лесу, галю бы сообразил, а тут, в море, эта штука сойдет за милую душу.

— Галю? — переспросил мастер, словно споткнулся.

— Да, — ласково отвечал Костя. — Это по-нашему, по-деревенски, значит, ветка, дрын. Уразумел? А теперь объясняй по-человечески, что такое это проклятое «шпи-шпи», которое нужно чистить, и остальное!

Таким образом, Костя был не таким уж простаком и за полтора месяца пребывания в море усвоил морской жаргон и рыбацкие законы. И был он старше, опытнее Сереги да и умнее тоже. Он сознательно употреблял сухопутные словечки в присутствии Сереги, подыгрывая Сереге, страстно желающему, чтобы в нем видели бывалого моряка.

— Ну, идем, — миролюбиво сказал Костя, — какая разница? У нас добрая лодка.

— Бот, а не лодка, — сурово поправил его Серега. — Нет, не получится из тебя, Костя, морского человека. Не родился ты им.

— Может. У нас в Белоруссии хоть воды и много, да все болота, озера, а море я, брат, только тут увидел.

— А я, Костя, родился в море, — похвастался Серега. — У меня мать в загранку полжизни ходила. И родила меня около острова Фиджи. Слышал, может?

— Брешешь.

— Чтобы меня раки слопали, не вру!

— А чего мать в море ходила?

— Отец у меня кандей, повар, значит, а мать — фельдшер. Вдвоем и ходили.

Серега небрежно махнул рукой. Он чувствовал себя в своей стихии. И даже то, что бот стало качать сильнее и побледнел плохо переносящий качку Олег, ему нравилось. Что ж, в море в общем не плохо, работа вот только тяжелая. И он стал думать, что получится, если они не придут к «Никитину» дотемна. Тогда их будет носить по бушующему морю всю ночь, тогда старшина велит открыть аварийный запас, а в нем есть отличная штука — на вкус приятная и крепкая, как говорят.

А шторм усиливался. Уже не посвистывал ветер, а выл, гудел и бросал в лица ловцов снежную крупу, перемешанную с брызгами воды. Бот, как утка, нырял по волнам, взлетал вверх, падал вниз. Иногда, взбираясь на водяной вал и покачавшись немного на его вершине, он носом зарывался в воду и стремительно скользил вниз, задрав менее нагруженную корму. В такие моменты оголялся винт, начинал быстро набирать обороты мотор, работая вхолостую. Но старшина спокойно сбрасывал газ, оглядывался, крепко держась за румпель. Там, позади, внизу, выступало, как плавник у рыбы, перо руля и по нему били волны.

— Баллов восемь, а то и девять, — сказал Серега, — дает!

— Смотри, смотри, — воскликнул Костя, — вон еще лодки, да чудные!

Все ловцы стали всматриваться в даль. И верно, там, вдали, качались небольшие пузатые суденышки. Они шли от берега в море.

— Японские кавасаки, — уверенно сказал Вася, — тоже тика́ют к своей базе.

— А какая у них база, — спросил Костя, — как наша?

— Что ты! Меньше и старье, едва на воде держится. Наши базы — лучшие в мире, специальные краболовы! Это до шестидесятых годов у нас краболовы делали из других судов. Переоборудуют какой-нибудь сухогруз, и все. А потом спроектировали крабовые плавзаводы типа «Андрей Захаров».

Но этого Серега уже не слышал. Он, выполняя приказ старшины, снова сделал попытку связаться с базой, и на этот раз — удачную.

— Жень, ура! База на проводе.

— Становись на руль, я сам поговорю.

Они поменялись местами. Взявшись за румпель, Серега почувствовал, что сейчас управлять ботом не то, что в тихую погоду. Румпель вырывало из рук, на него надо было наваливаться боком, чтобы держать суденышко в повиновении. А тут еще оно стало рыскать, разворачиваться к волне бортом.

— Эй, эй, — встревоженно закричал Вася, — держи, Серега, а то нас перевернет!

— У раков гостями будем, — засмеялся Серега, которому удалось быстро справиться с непослушным ботом и положить его на верный курс. Когда его заменил Карпович, он возвратился к рубке и, испытывая сильное возбуждение, радость от того, что вот он какой бесстрашный, стал говорить:

— Парни, хороший шторм для человека — проверка. Вон Олег скоро травить начнет. Да и ты, Костя, что-то побледнел. Не дрейфь, парни!

— Пошел ты, — сказал Костя. Он не укачивался, просто чувствовал себя не в своей тарелке, непонятную слабость от непрерывных взлетов и падений. — Олег не родился, как ты, в море.

А Олега и вправду совсем развезло. Его стошнило прямо на палубу. Серега отвернулся, а Вася схватил парня за плечи.

— Ничего, теперь будет легче. Иди, ложись прямо на сети.

Он провел Олега к трюму, заваленному сетями. Тут и ребята помогли, сделали в грудах сетей нечто вроде ниши. Туда и прилег Олег, полный благодарности, любви к Васе. Он подумал: «Вот у меня появился настоящий друг. Да и остальные ребята — ничего». И так он лежал на мокрых сетях, которые казались ему лучше перины, преодолевая в себе тошноту, то и дело подступавшую к горлу. Сети защищали его от ветра, а волны захлестывали. Они уже свободно перекатывались через палубу, но ловцов защищали рыбацкие непромокаемые робы. Хуже было старшине, который быстро промок до нитки и теперь ругал себя за то, что не взял плаща. Ведь подумал взять, когда капитан сказал о возможном шторме, и не взял. Однако от этой мысли его отвлекла все возрастающая тревога: на глазах шторм усиливался, разыгрывался не на шутку.

— Хлопцы, будьте осторожны, — крикнул Карпович, — держитесь друг за друга, смотрите, чтобы никого не смыло за борт!

Но ловцам можно было бы это и не говорить. Все знали: за бортом почти ледяная вода. Утонуть, конечно, не утонешь, спасательный пояс не даст утонуть, а вот окоченеть можно быстро, в считанные минуты. Старшина передвинул руку по румпелю, пощупал висевшие на нем два спасательных круга и мысленно представил себе, как он будет действовать, если за бортом окажется человек. Он сразу сбросит газ, не глядя рванет с румпеля круг и бросит его освободившейся от рукояти газа левой рукой. Около компаса, закрепленного на крыше рубки, лежит наготове добрый моток прочного японского линя. Тоже пригодится, если его кинуть, как лассо. С его помощью на прошлой неделе вытащили из моря упавшего за борт Олега. Олег упал в тихую погоду, и по своей вине.

Олега вытащили сразу. Он был как кутенок мокрый, жалкий и весь дрожал. Старшина ограничился тем, что отчитал его, а докладывать по инстанциям о случившемся не стал.

И вот сейчас Карпович, промокший до нитки, мечтал, что придут на базу, поднимут их на мотобалки и первое, что он сделает, это пойдет в баню. В бане он хорошо попарится, надо бы с веником, но нет веника, придется у кого-либо попросить.

И так он мечтал о бане, вспоминал сына, и от этого становилось ему будто теплее.

Чуть закрывал старшина уставшие глаза, как перед ним появлялся, словно живой, Федька с пухлыми губами, которые он измазал чернилами. Мальчик только что закончил свое первое письмо из одной фразы и теперь спрашивал у отца: «Папа Женя, а где вы бываете с мамой так долго?»

«Далеко, сынище», — кратко отвечал старшина и чувствовал, что мальчику нужны объяснения. А как все объяснить — не просто ведь рассказать семилетнему человеку о работе на воде, посредине морей и океанов.

И вдруг неожиданно пришел в голову ответ:

— Мы, сынище, бываем там, где зимуют раки!

Горделиво оглядел старшина просторы Охотского моря — именно здесь зимуют крабы, которых он ловит добрую половину своей жизни. Знакомо тут все, не чуждое, как для иного поле, или завод, или фабрика. Одним словом, привычное место работы.

Евгений Карпович не любил много говорить, не умел он и на бумаге складывать слова. А вот в душе, мысленно свободен он был, и легко лилась его внутренняя речь, внутренний разговор с сыном.

«Федор, дружище, люблю я тебя и обо всем расскажу. Садись и слушай. Ничего, что я начну издалека, вспомню свое детство и мою маму.

Когда я был маленький, бывало, и шалил. Мама сердилась и говорила:

— Подожди, я покажу тебе, где зимуют раки.

Говорила, но не показывала. Наверное, ей было жаль меня. И так она говорила, говорила, что я заинтересовался и стал даже драться с мальчишками, думая: «Хочу увидеть, где зимуют раки».

Но слишком доброй была мама. И единственное обещание, которое она не выполнила за свою жизнь, было только это. А я вырос и иногда спрашивал себя: «А где же все-таки зимуют раки?»

Размышляя над таким пустяковым вопросом, я постепенно научился думать. У меня появилась привычка думать, а у моего товарища, сосавшего в детстве палец, появилась привычка быть слюнявым. А у одной девочки, которая обижалась, когда с нею не играли, и которая жаловалась всегда, появилась привычка фискалить по любому поводу.

И я дошел до такой степени, что научился сам себе задавать вопросы и отвечать на них. Так я узнал, сколько звезд на небе, — это просто, надо пересчитать их; почему у собаки нос холодный и отчего она в жаркий день язык высовывает?

А через некоторое время я вообразил, что знаю больше всех и что я самый умный. Из-за этого мои товарищи огорчились, стали говорить:

— Не зазнавайся, не задирай нос!

В ответ я смеялся, и тогда они решили: «Он — воображала и может поглупеть оттого, что никогда не видел, где зимуют раки. Надо ему показать…»

Вот так и получилось, что однажды покинул маму и поехал на поезде, поплыл на пароходе как никогда далеко — туда, где зимуют раки. В общем, завербовался на Дальний Восток.

Крабы напоминают собой огромных раков. У них клешни с зубами, а панцирь усеян острыми колючками. Если им в клешню сунуть палку, он легко перекусит ее. А если уколоться о колючку, то рана долго болит и долго не заживает. Ходят они боком, глаза у них маленькие и висят как бы на ниточках. На панцире старых крабов живут ракушки и разные червяки. Крабы никого не боятся и живут в океане с акулами и осьминогами. Лишь несколько дней в году крабы бывают беззащитными: когда они линяют.

Живут крабы огромными стаями на глубине в океане. Но больше всего их около берегов туманной холодной земли.

Ранней весной крабы, собравшись в стаи, медленно ползут по дну океана. Впереди идут крабята, за ними — с икрой под хвостом крабихи, а затем важно шествуют могучие крабы. Ничто остановить их не может! Если на пути попадается сеть, они лезут на сеть, запутываются в ней, и тогда их вытаскивают на поверхность отважные люди — ловцы. У каждого ловца в руках острый багор-крючок, им он бьет краба. А такой краб уже не опасен, его можно сварить и скушать.

Вот это я узнал, когда отправился в далекий путь и стал краболовом.

И вот однажды я загрустил, глядя на волны, а они бежали и бежали, а под ними невидимые под толщей воды боком брели огромные стада пузатых крабов. Куда, зачем?

В это время на палубу вышел мой приятель. Шестнадцатый крабовар, белый как лунь.

— Максимкин, — сказал я, — скажи, Максимкин, что такое крабы, откуда и куда они бредут?

— В наши сети, — ответил он, — а потом попадут в кипяток и сделаются красными и вкусными.

— Нет, серьезно.

Шестнадцатый крабовар, совсем старик, покачал головой:

— У них нет цели, сынок.

«А человек? — неожиданно подумал я. — Интересно бы узнать, что есть человек, откуда он и куда он идет?»

Не шали, слушай меня внимательно и запомни этот вопрос, который я задал себе посередине океана, среди вечных волн. Запомни, если когда-либо мама, или я, или твои товарищи посулят тебе показать, где зимуют раки, не бойся. Тот, кто знает, где зимуют раки, никогда не станет слюнявым, или фискалом, или воображалой.

В детском саду вы, наверное, играете в эстафету. Это такая забавная игра: на расстоянии друг от друга стоят дети, мальчишки и девчонки, но бывает — и взрослые. У одного из них, самого крайнего, палочка-выручалочка. По команде он бежит изо всех сил к другому, передает ему палочку, а другой начинает бежать изо всех сил и передает третьему.

В жизни точно так же: мамы и папы бегут изо всех сил, чтобы передать палочку-эстафету, иначе — узнанное, обдуманное ими, своим детям. Дети между тем подрастают и тоже начинают бежать изо всех сил, чтобы передать эстафету своим детям, а те своим… и так без конца.

Ну, теперь иди, гуляй, шали и делай все, что положено детям. А задуматься над тем, что я тебе рассказал, ты успеешь… Иди!»

Закончил старшина свой мысленный рассказ, один из самых длинных в его жизни, оглянулся. Увидел он экипаж «семерки» у рубки — совсем молодых ребят. Каждый из них вдвое моложе его, если не считать моториста Василия Ивановича, и за каждого он в ответе.

— Хлопцы, — крикнул Карпович бодрым голосом, — как настроение, дела?

За всех ответил неунывающий остряк Серега:

— Чего спрашиваешь, Женька? Дела, как на корабле: качает, мутит, а деваться некуда — кругом вода!

— Вот именно, — пробурчал Василий Иванович, высовываясь из рубки, затем пальцем поманил старшину. Старшина наклонился, и моторист заговорил тихо, но внятно. Никто не слышал их разговора, даже Серега. Серега ответил на вопрос Карповича и снова начал фантазировать, выдумывать ситуации, одна нелепее другой.

Он решил, что завтра он предложит экипажу «семерки» назвать бот не цифрой, а именем достойным их славного суденышка. Смотри, как штормит, как кидает его, а оно — хоть бы хны! Сильнейшее судно. И почему бы его так и не назвать — «Сильнейшее» или лучше — «Сильнейших». И тогда он, Серега, будет помстаршины «Сильнейших». Экипаж «Сильнейших»…

Костя, глядя на море, думал, что не так страшен черт, как его малюют. Вот штормит, ветер, считай, ураганный, а больше ничего особенного не происходит. Волны, конечно, большие, не то что у них на озере около деревни Рог, но к их величине привыкнуть можно. Костя чувствовал, как, впрочем, и остальные на борту «семерки», уверенность.

Батаев крепко прижался к рубке спиной, уперся ногами в сети и, закрыв глаза, даже дремал, мысли у него были обрывочными, неясными. Вначале он погрустил о жене, вспомнил, как ее приятно целовать. Потом он подумал о себе почему-то в третьем лице: «Он был дурак. На борту столько баб и столько согласных, а он для чего-то хранит верность Светке. Вот Светка небось…» И только Вася подумал, что Светка «небось», как его охватило горе, печаль и запротестовало сердце. Он не мог представить ее в объятиях другого, ее лепет для другого. «Милая, милая, — мысленно уговаривал ее Вася, — пусть все что угодно, только не это. Только не это…»

Василию Ивановичу в рубке было лучше, чем другим. По крайней мере, его не обдавало водой, не бил в лицо ветер со снежной крупой. Над головой у него тускло светила лампочка, в ногах рокотал мотор, который он слушал, как врач слушает сердце больного, и оставался им довольным. Иногда Василий Иванович кашлял и ощущал при этом боль в легких, но он не придавал значения этой боли, привык к ней. «Застудился чуток, — думал он, — да ничего, пройдет. Впервой, что ли?» Карпович не один раз посылал его в лазарет, но моторист, никогда не болевший в жизни, докторов презирал, считал, что они ничего не знают и не понимают. «Как доктор могет увидеть, что внутри у меня делается? Вон мотор в мильен раз проще человека устроен, а откуда я знаю, что у него делается внутри?» Василий Иванович был отличным мотористом, знал устройство мотора своего бота назубок, но у него не хватало воображения представить взаимодействие всех деталей мотора в целом, то, как происходит всасывание горючего, вспышка его и отход продуктов сгорания. Это было для него тайной за семью печатями.

И вот сейчас он привычно слушал гул мотора, и что-то в гуле ему не нравилось. Ведь и в гуле, в грохоте моторов есть своя мелодия, организованность некая, и знал моторист по опыту, нехорошо, если она меняется. Но причину установить он не мог, и росла его тревога. Вот почему Василий Иванович, кряхтя, развернулся в своей тесной рубке и с большой неохотой полез наружу, услышал ответ Сереги, проворчал: «Вот именно» — и поманил старшину пальцем.

— Женя, — сказал моторист, — двигун поет не так. Отчего, не пойму, но только не по моему сердцу!

— Прогляди все, проверь, а я буду осторожно газовать.

— Как проверить? Заглушить бы мотор на пять минут.

— Ты что? — зло проворчал старшина. — Это для нас смерть!

В пять часов вечера капитан спустился с мостика в кают-компанию на ужин. Он хмуро сел на свое место и без особей охоты стал хлебать суп, не доел его и отодвинул тарелку в сторону. Нина, старшая буфетчица, обеспокоенно спросила:

— Плохо приготовлен, Илья Ефремович?

— Да нет, — сказал капитан и оглядел кают-компанию. Кое-где были пустые стулья. Не пришла на ужин инженер-экономист, молоденькая девчонка, год назад закончившая институт. Не пришла и мастер экспортного цеха. Они очень плохо переносили качку. Ну, без мастера в цехе ничего особенного не случится, а вот экономичка… ночью, когда станет завод, некому будет подсчитать расход сырца, общий выход продукции и другие данные, о которых сообщают в крабофлот ежедневно. И тогда капитана будет критиковать в капитанский час начальник экспедиции, хотя он великолепно знает, какой на флотилии хлипкий экономист. Она и при пяти баллах ходит сама не своя и с перевязанной мокрым полотенцем головой.

— Разрешите? — спросил у капитана запоздавший на ужин начальник цеха обработки, тощий высокий старик — надежда и гордость капитана.

Илья Ефремович кивнул головой. Начальник обработчиков сел за стол и сказал, радостно потирая руки:

— Сегодня хорошего краба взяли. Весь полный, крупный. И шторм, значит, не помешал.

— Да, — сказал капитан. — Нина, несите мне второе.

— А мотоботы, Илья, все пришли с морей?

— Нет еще, Борис Петрович.

— Сколько штучек уже висит?

— Одиннадцать, — ответил вместо капитана завлов. — «Семерка» еще в морях. На подходе.

— Бедные ловцы, — покачал головой Борис Петрович. — Им сейчас там несладко. База вся ходуном ходит, а то какой-то мотоботик, щепочка во власти стихии! И чего они торчали в морях дольше всех?

— Связи не было с ними. Всех предупредили вовремя, а их… потом у них поле самое дальнее.

— Да, да, — заметил начальник обработчиков, — в море нервы нужны железные. Я вот сейчас на укладке был, а половина моих баб расклеились и укачались. Так я на кого покричал, кого приласкал, а всех мне их жалко!

— Ваши женщины поболеют и отойдут, — сказал завлов, — а мои мужики и перевернуться могут!

— Валерий Иванович, — вдруг встрепенулся молчавший капитан, — ужинайте быстрее и сами поговорите с Карповичем. Пусть держится. Не он, конечно, экипаж. За Карповича я не волнуюсь, а вот за его ловцов… Парни впервые попали в такую передрягу и могут запаниковать. Быть может, с каждым из них побеседуете. По очереди пусть подходят к рации…

— Будет все сделано, Илья Ефремович, — ответил завлов и стал придерживать рукой заскользившую по наклонившемуся столу тарелку.

А в это время на верхней палубе стояла, ухватившись за леера, Настя — жена Карповича, и с тревогой глядела в море, искала среди волн мотобот мужа. «Господи, — шептала она, — господи, помоги и помилуй. Женя, Женька, где же ты застрял там, милый?»

Она всегда поджидала Карповича из последнего рейса и всегда волновалась, если на море чуть заштормит, думала о самом худшем и страшно боялась этого худшего. Женой его она была уже восемь лет, а продолжала любить, как в молодости, неистово, до самозабвения. Она была счастливой женщиной и хорошо сознавала, что счастлива, что ей повезло в жизни, но иногда думала, не слишком ли ей повезло и не кончится ли все плохим?

Однажды она чуть не потеряла Карповича. Это было несколько лет назад. Карпович ушел с экспедицией на камчатский берег собирать там наплава. Их высадили на низкий берег, на котором они решили заночевать. Ночью начался прилив и шторм, вода пошла на берег, и их стало заливать. Карпович, как это ни удивительно для человека, пробывшего-в море много лет, не умеет плавать и чуть не утонул. Хорошо, что вовремя сообразил: снял резиновые сапоги, набил их наплавами, туго перетянул голенища, связал сапоги и на них выплыл…

А теперь взглянем на места событий как бы с высоты птичьего полета, чтобы увидеть все разом. Тут не помогут ни самолет, ни вертолет и самые лучшие подзорные трубы. Нужно воображение, чтобы представить огромное Охотское море вздыбленным, закипевшим. На него низко опустились мчащиеся со скоростью курьерского поезда багровые тучи, и как бы исчезла граница между атмосферой и водой. Мощный циклон, зародившийся где-то в районе Японских островов, набрал силу на просторах Тихого океана, пронесся через гряду Курильских островов и теперь бесчинствовал в Охотском море. Он шел довольно узкой полосой вдоль побережья Западной Камчатки и лишь краем должен был захватывать район крабового промысла. Но в центре Сибири, над бесконечными просторами Якутии, возник еще более мощный циклон, который стал быстро пересекать тундру и горы и ворвался на просторы Охотского моря почти одновременно с Японским. Сибирский циклон столкнулся с Японским, и это место было страшным, тут боролись стихии, переплелись холодный и теплый потоки воздуха, разразился небывалый дождь со снегом. Водяные валы не знали, куда им мчаться, они схлестнулись, закружились, разбивая друг друга, и наконец Японский циклон стал отступать, менять свое направление и захватил район крабового промысла, приблизился к Западной Камчатке, над которой стояла ясная и теплая погода.

Район крабового промысла — сравнительно небольшой кусок Охотского моря, примерно сто квадратных миль, протянувшийся узкой полосой вдоль Камчатки. Место внешне ничем не примечательное и в то же время уникальное, единственное на земном шаре. Только здесь мигрируют, кружат, то подходя к берегу, то уходя в глубины моря, четыре стада крабов. Эти стада огромные, и никто точно не знает, сколько крабов в каждом: десятки или сотни миллионов. Весной, в марте, апреле, крабы покидают таинственные глубины Охотского моря, где они зимуют, и начинают медленно двигаться к берегу на свои излюбленные пастбища. Они-то и являются объектом промысла.

Кроме крабов тут же добывают рыбу: треску, камбалу, минтая. Таким образом, этот, в общем небольшой, район Охотского моря заселен густо, его бороздят вдоль и поперек сотни больших и малых судов. И не будь туч, высекающих друг из друга молнии, сырой мглы, сражающихся циклонов, можно было бы с высоты птичьего полета увидеть целый плавучий город, в котором живут и работают тысячи и тысячи рыбаков. Можно было бы увидеть, что все суда приготовились к шторму и начало его восприняли с обычным спокойствием. Колхозные суда укрылись в бухтах и в устьях рек, а могучие плавзаводы подняли боты и в окружении юрких траулеров двинулись на юг, в открытое море, где шторм переносить им легче, безопаснее. Суда шли медленно, периодически гудели, потому что видимость с каждой минутой ухудшалась. И жизнь на них продолжалась обычная.

Вот «японец» довоенной постройки. На палуба пустынно, иногда лишь пробежит, пригибаясь, закрывая лицо от ветра, какой-нибудь матрос, а в кубриках и в каютах — многолюдно.

А вот одна из советских плавбаз типа «Андрей Захаров». Судя по цифрам на доске показателей, она успешнее всех ведет промысел крабов. И, наверное, поэтому капитан-директор, помполит разрешили молодежи флотилии провести в столовой вечер музыки. Оттого и бегают по трапам, хлопают дверями кают принарядившиеся девчата и парни, а в столовой комсорг придирчиво перебирает магнитофонные ленты: какую прокрутить?

— Вася, давай эту. Последняя запись японской музыки, — уговаривает комсорга девчонка с косичками. — Шик-модерн!

— В том-то и дело, что модерн, — бурчит Вася, — а японского нет ничего в этой дурацкой музыке.

— Тогда давай Чайковского «Итальянское каприччио».

— Это грустная музыка. В шторм надо что-то веселее, что-то героическое послушать.

Девушка задумывается и решительно кивает головой:

— Да, надо что-то героическое. Скажем, Шостаковича, ту симфонию, которую он сочинил во время блокады Ленинграда.

Качалась на волнах пузатая, но удивительно устойчивая мореходная корейская плавбаза, судно норвежской постройки. От нее все дальше и дальше уходил советский танкер. До этого он весь день был пришвартован к борту «корейца» и перекачивал в него горючее. На мостике плавбазы смотрел задумчиво на экран локатора штурман. Он был смуглый, высокий и подтянутый. Он смотрел на экран и видел там маленькую светящуюся точку — «семерку», которая мужественно боролась со штормом. Корейский штурман думал о том, чье это отважное суденышко, почему оно еще в море? Ему было жаль людей, находящихся на борту «семерки», и он, не отрывая глаз от экрана, спросил у радиста, не подает ли кто сигналов «SOS»? Радист ответил, что нет, не слышно таких сигналов, и тогда штурман про себя решил быть на всякий случай начеку. Они ведь ближе всех к этой скорлупе среди бушующих волн. Но скоро корейский штурман заметил, как к маленькой светящейся точке, передвигающейся с юга на север, приближается большая, очевидно траулер. И у него на душе стало спокойнее.

Когда завлов по рации сказал, что капитан да и он, завлов, приказывает облегчить бот, выбросить за борт улов и даже сеть, Карпович выслушал это спокойно. Он и сам видел, как быстро усиливается волнение, и понимал — облегченный бот пойдет лучше, скорее они доберутся до «Никитина», но в то же время особых причин для беспокойства не было. Не первый раз Карпович попадал в такие переделки, и не первый раз он принимал такие приказы — на базе всегда осторожничают, это естественно, ограждаются от вполне возможной беды, с морем не шутят, в море риск гораздо выше, чем на суше. И вот, приняв приказ: улов и сети за борт, — старшина, несмотря на свою аккуратность, дисциплинированность, не кинулся его выполнять, а почесал затылок, поежился и немного поразмыслил, как умел. Соображал же он всегда быстро, предпочитал то решение, которое приходит в голову сразу. В конкретном случае старшина просто не имел права на долгие размышления, а короткие были вот какие: Илье Ефремовичу лучше известна обстановка. И потом, капитан-директор из породы тех людей, которые десять раз подумают, а потом отдают приказ и в правильности его уже не сомневаются.

Карповичу не нужно было напрягать свой зычный голос, экипаж был рядом, за рубкой.

— Ребята, кто там крепче себя чувствует, двое или трое, идите на нос, кидайте крабов за борт.

Первым подал голос Серега, и это ожидал старшина:

— Женя, мы уродовались, уродовались, а теперь клади их обратно, да?!

— Батаев, — решительно приказал старшина, — бери еще двоих и командуй парадом, разгрузи нос!

Вася нехотя подчинился, стал бормотать и в то же время оглядывать ловцов: кого брать с собой. А бормотал он вот что:

— Волна так себе. Сильнее будет, сама смоет крабца с носа. Так что займемся мартышкиным трудом.

И это не хуже Батаева понимал Карпович, но приказа не отменил. Он принял компромиссное решение. Он думал, пусть пока разгружают нос, а трюм успеют, не горит еще. И что-что, а сети он велит бросать за борт в последнюю очередь. Крабов жалко, но их можно еще поймать, а сетей больше не дадут, придется работать с теми, которые останутся. Их и так с каждым днем остается все меньше и меньше. Одни приходят в негодность, рвутся, других лишились по нужде, как сегодня лишились семидесяти сетей, когда не разобрали пересыпку с японскими и пришлось резать твайну. У Карповича однажды была просто дурацкая путина. На той путине как нарочно ледяные поля сбивали его вешки и в конце концов у него осталось меньше половины сетей. А тут хорошо пошел краб — и хоть плачь! Карпович плакать не стал, а поступил так, как поступили бы многие другие старшины, но делать было нечего. Все знали, откуда у Карповича через неделю появился почти полный набор сетей, и не обижались. Во-первых, Карпович производил заимствование очень умно, и никто его за этим делом не застал. Во-вторых, он имел совесть и более десяти — двадцати сетей с каждого порядка не отрезал. Обычно экипажи ботов получают сети сразу, в начале путины, и, пометив их, каждый по-своему, обычно краской, работают ими весь сезон. У одних низ сети покрашен, у других — верх, а кто твайну масляной кистью измусолит, и повторений не бывает, во всяком случае на одной флотилии. Это позволяет различать не только по вешкам, где сети того или иного экипажа, исключает обезличку и прямое воровство. Но Карпович в ту путину, понятное дело, пошел по пути, который бывает не от хорошей жизни. Все краболовы это знают, поэтому беззлобно посмеивались над бортовиком Карповича, когда он грузил на траулер-постановщик свои разноцветные сети. Среди них попадались даже иностранные.

— Вовочка, ты случайно не наш биток на строп погрузил?

— Пошли вы, — с тоской огрызался бортовик, — у меня твайна по концам нашим синим цветом крашена.

— А низ дели, как у нас! Кучеряво живет «семерка»!

Но при Карповиче таких разговоров обычно не вели. Грубые, иногда жестокие краболовы щадили самолюбие старшины, попавшего в беду не по своей воле. Такое с каждым может случиться, понимать надо…

Из сетей на минуту приподнялся Олег и, увидев, что Батаев и двое других швыряют за борт увесистых крабов, спросил:

— Что, с базы велели?

Старшина промолчал, он держал румпель и внимательно следил за ловцами на носу. Хлопцев там заливало с ног до головы гудящими потоками воды, когда бот, очутившись в ложбине между волнами, врезался носом в очередную волну и начинал медленно, упрямо взбираться наверх, где ветер рвал в клочья пену. Старшина знал, что там опаснее, чем на корме или у рубки. Может кто-то поскользнуться на раздавленной лапе краба, и подтолкнет его еще полтонны воды — и быть человеку за бортом. Тогда держись, мешкать нельзя. И Карпович знал, что он будет делать, случись такое: через несколько секунд вслед за кругом рванется стрелой линь — хватайся, бедолага, за веревку, и тебя быстро вытянут на борт друзья.

Нет, когда человек за бортом, медлить нельзя, нельзя считать ворон, иначе отойдет по инерции бот и придется его разворачивать, подставлять борта волнам, а это опасно. Лучше все делать в темпе, заученными движениями, без особых раздумий. Вот днями на плавбазе было происшествие, вечером упал за борт слесарь Мишка Лупатов. Очутился Мишка в воде, стал в отчаянии царапать высоченный стальной борт базы и кричать. Ему повезло, потому что он уже захлебывался и кричать сил не было, как проходивший мимо боцман не стал терять времени, схватил с палубы канат, закрепил один конец, скользнул вниз, зажал Мишку между ног и так держал его минут пятнадцать, до тех пор, пока не смайнали бот и не подошли к нему с «крестником».

Да и Олега на «семерке» тогда вытащили ловко, за какие-то три минуты. Парень не успел даже испугаться. Батаев только крикнул: «Человек за бортом!» — как старшина, работавший около стола, одним прыжком очутился на корме, и, оттолкнув Серегу, сорвал с румпеля спасательный круг, и тут же схватил вешку, протянул ее Олегу, который уже уцепился за брошенный ему круг. Дальше — раз, два, взяли! — вытянули дурака на палубу. С шутками вытащили…

— Жень, там крабца больше тонны, — с упреком сказал Олег. — Значит, шесть-семь ящиков консервов. Жалко!

— Не ной! — хмуро перебил его старшина.

— Так, Жень, а в ящике девяносто шесть баночек консервов. Вкусных… Жалко!

— Ну, — прохрипел Карпович и почувствовал, что ярость наполняет его, однако он сдержался и подумал, как там, в рубке, Василий Иванович проверил ли двигун, установил ли, отчего мелодия у мотора не та?

Олег же поглубже зарылся в сети. Ему было обидно. Карпович очень редко позволял себе кричать на ловцов. И вот теперь, печально думая, Олег пришел к нехитрому выводу, что Женьке тоже жалко крабца, а потому он не в себе. В то же время обида не покидала парня. Он вспомнил, что тут на боте он самый младший по возрасту, а работает он не хуже других, и это Карпович знает. Вспомнил он и утренний разговор с Серегой. Серега легкомысленно упрекнул его, что Олег редко помогает распутчикам сетей. И верно, на прошлой неделе было так — не вышел он на вешала помогать своим распутчикам, которые тогда замучились с сетями. Такие сети были грязные! Не вышел на вешала — и все по той причине, что упал в море и немного простудился. Знобило его всю ночь. Сосед Олега по каюте старшина Смилга готовил чай с малиной, поил парня.

«Смилга — человек. Человек Смилга и мой друг настоящий», — подумал Олег и задохнулся от нахлынувшего кашля. А когда откашлялся, его ухо сразу уловило перебои в работе мотора.

На палубе плавбазы, которая медленно, громоздко качалась на волнах, было почти пусто. Лишь как торосы заполняли ее поникшие, порыжевшие стропа с крабом. Около них ходили, закутавшись в модные японские штормовки, два или три человека — то ли девчонки, то ли парии — не разберешь. Тут все ходят в брюках и в резиновых сапогах. Они придирчиво выбирали самых крупных крабов, отсекали от них ножом мясистые абдомины. Потом они эти абдомины распотрошат и зажарят на сливочном масле и будут есть, нахваливая: «Как курятина, только лучше». На «Никитине» довольно много гурманов, которые не мирятся с довольно однообразным меню в рабочей столовой, готовят сами что-либо по своему вкусу и желанию. Одни — любители рыбы и ловят ее в свободную минуту, а потом жарят, варят уху или вялят, другие — предпочитают крабов, третьи ценят морскую ракушку, нечто вроде очень крупной улитки, которая под специальным соусом нежна и ароматна, ни с чем не сравнимая еда!

Ходил тут же со шлангом в руках старый, словно пень, мойщик палубы Игнатьич, тощий, слабый на вид человек с несходящими болячками на губах — результат непрекращающейся простуды. Был он скромен, как все утратившие силы и молодость, милым и добрым и готовым каждому желающему рассказать о том, как он партизаном был, брал штурмом Волочаевск, работал на первом краболове, переоборудованном транспортном судне. Сейчас он ходил по зыбкой ветреной палубе больше из-за старания, нежели из-за дела, потому что помполит Иван Иванович попросил его посматривать за Настей. А палуба была довольно чистой. Ее в самом начале шторма окатил вирамайнальщик — пожалел старика, — но Игнатьич делал вид, что не доволен помощью Федора. И ходил он, подбирал панцири, крабьи лапы, забившиеся между досками около конвейера, складывая их в кучу, и каждому проходившему мимо говорил:

— Ан чиста палуба, да вот приходится в каждую щель заглядывать. Видишь?

И показывал старик на кучу крабовых панцирей и лап, выуженных им со старанием из потаенных мест. После таких слов каждый чувствовал, что мойщик палубы не зря получает свою зарплату, что тут, на судне, он необходимый. И в то же время каждый чувствовал расположение к старику, жалость вот к такому старанию, в котором отсутствие сил заменяет беспредельная тщательность, повышенная ответственность.

— Молоток, — говорили Игнатьичу те, кто помоложе, оглядев палубу с безразличием, и бежали дальше, а он, шаркая усталыми ногами, не обращая внимания на качку, продолжал трудиться. Из шланга вырывалась мощная струя воды, она билась о железо, шипела и разлеталась брызгами. Конец шланга крепко держал старик и, упираясь широко расставленными ногами в палубу, направлял струю под лебедки, под конвейеры, на шпигаты, когда они забивались мусором. Он думал рассеянно, по-стариковски нелогично и о разном. Вначале ему пришло в голову, что давно следует забить щели под конвейером обрезками досок, и тогда ему легче будет работать. Он представил в своем воображении эти щели, их длину, ширину и то, как он их забивает где рейками, где просто щепой или брусками. Конечно, мастер цеха обработки Люда выпишет ему наряд на эту работу. Лишний трояк к зарплате, но восстанет, как видно, нормировщица, и не видеть ему этого трояка, но это не важно. Работать легче будет, если он забьет щели, и то хорошо!

Когда старик перешел на правый борт, волоча за собой шланг, то он как бы случайно столкнулся лицом к лицу с Настей. Она стояла словно вбитая в палубу, неподвижная, застывшая в напряженном ожидании. У Игнатьича защемило сердце, вспомнил он слова Ивана Ивановича: «Семерка» в беде, Настя не должна об этом знать. И ты, отец, помой еще раз палубу, будь рядом с нею, поговори, отвлеки ее. Как? Тебе виднее, ты больше моего на свете прожил». Старик громко кашлянул, но женщина ничего не слышала и пристально, неотрывно продолжала глядеть на угрюмое, взбаламученное море.

— Идут, идут, — сказал мойщик палубы, подходя к Насте, — кабы горизонт был бы чистый да море не дыбилось бы, давно видели бы их!

Настя ничего не сказала, но осталась благодарной старику за то, что он ободрил, подкрепил ее надежду.

— А ты все толстеешь, Настя, — продолжал говорить ей Игнатьич. — Я же тебя помню тоненькой. Такая была славная морячка.

Это он ей говорил не первый раз, может, сто раз она слышала такое и давно привыкла, не обижалась, хотя обидно слышать про то, что она толстеет и выглядит гораздо старше своих тридцати пяти лет. Но разве легкой была ее жизнь, разве могла она следить за собой со старанием береговой женщины? На берегу и работа полегче, и парикмахерские на каждом углу, и кремы разные, и в одеждах праздничных чаще бываешь. А в море — это в море, тут и от платья можно отвыкнуть, когда все время приходится быть в брюках или в шерстяных шароварах — в них удобнее работать и теплее. Праздников же и выходных в море не бывает, одни, как говорится, трудовые будни, как в поле во время уборки урожая.

«Отчего они сегодня последние? — думала женщина, пристально всматриваясь во мглу. — Ведь знает он, что я всегда так волнуюсь».

Конечно, знал это Карпович и редко приводил бот на базу последним, обычно одной из первых возвращалась «семерка», но далеко не ради спокойствия Насти, а по той причине, что старшина старался дать ловцам как можно больше времени на отдых. На пределе человеческих возможностей можно работать два-три дня, неделю, а путина длится несколько месяцев, и тут очень важно следить за тем, чтобы люди не выбились из сил, не работали попусту.

Было что-то около пяти часов по местному времени, а казалось, что уже наступают сумерки. Это усиливало тревогу Насти, хотя она знала, что до вечера еще далеко. Здесь ночь начинается поздно, часов в десять.

— Управится, — бодро сказал старик, — чего ты, дочка?

Настя медленно обернулась к Игнатьичу и сквозь слезы стала сбивчиво говорить, что у нее сегодня необычайная тревога, что, видно, быть беде, это чувствует ее сердце.

— Дела, дела, — растерянно произнес старик, бросая шланг на палубу, и стал неуклюже гладить голову женщины ладонью, пристальнее, чем до этого, посмотрел на море, которое гудело, тускло кипело волнами, вздымавшимися все выше и выше. Над волнами низко неслись темные тучи, из-за них видимость была плохая. Иногда тучи сталкивались, яростно клубились и словно падали в воду, и тогда там, вдали, вспыхивали огненные зигзаги молний.

— Говорят, вы от сына получили письмо? Что он пишет, Феденька ваш?

А в это время побледневший завлов докладывал капитану, что «семерка» вышла на связь и сообщила о перебоях в работе мотора и что «Абаши» рядом нет. Траулер тоже, если верить локатору, находится в том же районе, однако «семерку» пока не нашел.

Илья Ефремович внешне спокойно выслушал завлова, затем обернулся к штурману и спросил, далеко ли до «семерки»? Штурман, взглянув на экран локатора, отвечал, что от плавбазы до бота меньше трех миль и что два других траулера на подходе к «Абаше», а четвертый траулер мористее, дальше всех от «семерки».

— Объявить тревогу и начать всем судам поиски мотобота, — приказал капитан и подумал о том, что обычно беда одна не приходит. Но не это его тревожило больше всего. Илья Ефремович был из тех людей, которые боятся не самой беды, а того, что она может быть неожиданной. Однако Илья Ефремович усилием воли подавил в себе тревогу, и мысли его потекли в ином направлении. Он подумал о том, что надо доложить руководителю экспедиции о терпящей бедствие «семерке» во время капитанского часа. Капитанский час начинается в шесть часов вечера, в эфир выйдут все краболовные флотилии. Если траулеры не найдут «семерку» к этому времени, будет очень плохо. Тогда все суда, находящиеся в районе острова Птичий, каждый час в отведенные три минуты молчания начнут особенно тщательно прослушивать эфир в надежде услышать маломощную радиостанцию мотобота и, быть может, звенящий, как крик о помощи, международный сигнал.

Вечер. Берингово море

Гигантская зыбь пришла в Бристольский залив после обеда. Она мерно качала суда, поднимала и опускала могучие плавбазы с удивительной легкостью, словно они были игрушечные. Когда траулеры или маленькие сейнеры попадали в ложбину, за валами, за хребтами мрачной воды не выглядывали даже мачты. Но проходило несколько секунд, и вот показывались на гребне нос, полубак и, наконец, целиком показывалось все суденышко, которое в то же мгновенье, задрав корму и отчаянно вращающийся на воздухе винт, как бы падало в новую пропасть, стремительно скользило вниз и снова пропадало с поля зрения.

А ветра почти не было.

Евгений Михайлович, которого поселили в представительной каюте, сидел на диване, закутавшись в халат, и еле подавлял в себе тошноту. Он всегда плохо переносил качку, особенно такую: монотонную, изматывающую всю душу своим тупым однообразием.

«Хлипкий я моряк», — думал начальник крабофлота, искоса поглядывая на своего собеседника — старшину Семеныча, который никак не реагировал на качку, как гора возвышался над дюралевым тонконогим стулом, прикрепленным к палубе по-штормовому — растяжками. От старшины веяло спокойствием и силой. И всегда он был таким, сколько знал его Евгений Михайлович. Ну, сегодня ясно, старшина почти не устал, потому что рабочий день перебил зыбь. Но Евгений Михайлович не один раз видел старшину и после того, как он работал сутками без перерыва. Однажды было такое дело в Охотском: ловцы четырнадцать часов били краба, а потом вернулись на плавзавод, и отдыхать им не пришлось. Распутчики их мотобота окончательно зашились с сетями. Груды безнадежно запутанных сетей лежали на вешалах, а около них шевелились, как сонные мухи, распутчики. Аннушка — бригадир распутчиков — со слезами бросилась к старшине: «Мои, Семеныч, на ногах уже не держатся, и завтра ставить будет нечего». Старшина велел Аннушке сварить ведра два кофе и поставить их на вешалах, и пришел на помощь со своими ловцами. Все пили кофе полулитровыми кружками и работали до двенадцати ночи. Иногда кое-кто засыпал на ногах. Кончились, значит, у человека силы. Таких отправляли на отдых раньше, а в двенадцать ночи разошлись по каютам все, кроме Семеныча и Аннушки, которые трудились до утра, — и все сети были распутаны, аккуратно набраны, кроме двух битков. Утром неунывающий старшина разбудил своих ловцов и вышел с ними в море.

— Железный ты мужик, — с искренним восхищением сказал Евгений Михайлович. — Впрочем, у вас тут все подобрались такие. Что в ловецком, что на обработке!

— Точно, — охотно подтвердил старшина, — ловить с нашими можно!

— Пожалуй, вы по крабофлоту будете первыми в этом году.

Старшина закрутил головой.

— Не кажи, Михайлович, гоп…

— В августе, после путины, скажешь сам.

— Тогда могем.

— Ты осторожничаешь, Семеныч. Отчего так?

— Другие ведь не лыком шиты. Могем мы, а могет Ефимов…

— Ефимов, — воскликнул Евгений Михайлович и свистнул. — Он в пролове, дружище. У него кадры не те, потом сам говорил, полоса! Жалко его, но тут я уверен, первое место «Никитин» не возьмет. Дай бог, план взяли бы, и то хорошо!

— Он сам на полосу вышел, сам и выйдет из нее. Не такой мужик!

— Какой это?

— Ты што, Михайлович, не знаешь?

Евгений Михайлович покачал головой и задумался. Его поразили слова старшины: «Он сам на полосу вышел, сам и выйдет». А что, тут есть логика!

Начальник крабофлота хорошо знал стиль работы капитана-директора Ефимова. Главное для него — руководство своими непосредственными помощниками и доверие. Это довольно узкий круг людей: главный инженер, старпом, завлов, начальник цеха обработки и еще несколько человек, роль которых на краболове помельче, но тоже очень важная. Каждый из них целиком и полностью отвечает за свой участок работы, и у каждого есть свой круг помощников. Скажем, у завлова — старшины мотоботов, у начальника цеха обработки — мастера. Короче, Ефимов в своем воображении четко видел структуру управления большим и разнообразным коллективом флотилии и нигде не позволял себе командовать помощниками своих помощников, справедливо считая, что он не может быть сторуким. «Я не имею права вольно или невольно переключать на себя мелкие, диспетчерские функции своих подчиненных, с которыми те не справляются, — утверждал Ефимов. — Я никогда не буду бросаться сам гасить всевозможные пожары, погрязать в текучке. Иначе мне некогда будет думать о главном».

«И все же он увяз в текучке, — думал начальник крабофлота. — Началось это незаметно, с того времени, когда от него стали уходить по разным причинам его ближайшие помощники, а достойной замены им не было. Борис Петрович, начальник цеха обработки, оформился на пенсию, и на его место встал случайный человек. Завлов ушел заместителем директора берегового рыбокомбината. Тоже никуда не денешься: надо ему расти. А вот об этом Ефимов не думал, как не думал, что не вечный на флотилии и Борис Петрович…»

Похоже на то, что Ефимов несколько растерялся, когда лишился завлова и начальника цеха обработки — великолепных организаторов и специалистов своего дела. Потом, конечно, он спохватился, но было поздно, коллектив «Никитина» начал стремительно обновляться не только сверху, но и снизу. Ведь с завловом ушли на комбинат и некоторые старшины, ловцы. Те, которые привыкли к завлову, сработались с ним. Борис Петрович такого урона не нанес флотилии. Он ушел один в свой маленький уютный домик на берегу Амурского залива. А на его месте появился человек, которого сразу не полюбил Ефимов. Уж очень он решительно ставил мастерами своих людей, не считался со старыми кадрами, воспитанными Борисом Петровичем. Так он хотел заменить и приемщика крабов Савченко, честнейшего, но несколько высокомерного человека, но тут Ефимов встал на дыбы, не позволил заменять приемщика крабов.

Конечно, приемщика крабов подбирает себе начальник цеха обработки. Это, если на то пошло, его ближайший помощник с малозаметной, но необычной ролью. Приемщик никем не руководит. Он — лицо нейтральное, независимое и стоит между ловцами и обработчиками. От первых он принимает улов согласно утвержденной инструкции и передает его вторым на завод. Обязанный отстаивать интересы обработчиков, он вместе с этим не должен «обижать» добытчиков. Приемщик всегда находится между двух огней. Ловцы требуют, чтобы он принимал по справедливости, записывал в сводки фактически принятое количество крабов. Цех обработки кровно заинтересован в занижении количества принятого улова. И вот почему. На флотилии сотни людей, и они, естественно, едят крабов. Едят все, начиная от капитана и кончая теми же ловцами. Кроме того, в силу различных причин на заводе выход готовой продукции из сырца не всегда соответствует норме. Скажем, штормит, девчонки на конвейерах устали, и притупилась у них бдительность — и десятки килограммов крабового мяса уходят с водой за борт. В море соблюдать технологию и качество работы много сложнее, чем на берегу. Это знают все, поэтому приемщик негласно договаривается со старшинами о форе. Ловцы разрешают ему делать скидку с каждого принятого стропа крабов, но в то же время всегда полны сомнений. А вдруг приемщик начнет хитрить для своей пользы? У одних срежет больше, у других меньше, потому что одних он невзлюбил, а с другими у него приятельские отношения?

Трудно быть приемщиком, очень трудно! А ведь должность у него рядовая и, кстати, малооплачиваемая. И это знают все, поэтому пристально наблюдают за ним и верят и не верят ему. Никого так на флотилии не ругают, как приемщика. Но в то же время ссориться с ним опасаются и даже заискивают перед ним, стараются дружить. Безукоризненная честность, принципиальность — вот качество настоящего приемщика. И эти качества были у Савченко. Он ими гордился и никого не боялся, повел себя на равных с новым начальником цеха обработки, как это у него бывало с Борисом Петровичем, и… не нашел с ним общего языка. «Савченко слишком много позволяет себе, — доказывал капитану преемник Бориса Петровича. — Вчера заходит ко мне в кабинет важный, как индюк, и говорит, словно я ему подчиненный. Мол, ты, Костя, приструни мастеров. Ходил я по заводу и вижу большой расход сырца, а мастерам наплевать. Я напрасно обижать ловцов не буду, запомни это, Костя».

— Так он прав, — сказал Ефимов.

— Прав, но пусть не сует нос не в свое дело. Инспектор какой нашелся! Его дело принимать, как я велю. Но он так не хочет и пусть катится мойщиком палубы. На его место десятки желающих, и я подобрал подходящую кандидатуру. Наш кладовщик по совместительству может быть приемщиком.

— Нет, — твердо сказал Ефимов, — приемщиком был и останется только Савченко!

К этому времени он, как видно, стал понимать, что возникшая у него полоса неудач далеко не результат только одних случайных обстоятельств. И с присущей ему энергией принялся за дело подбора кадров и создавать новый крепкий коллектив. Тут у него нашлись помощники в партбюро, в судкоме.

Вот так обдумав все, начальник крабофлота решил, что старшина, пожалуй, прав в своих выводах.

— Верно, может выйти Ефимов, — сказал Евгений Михайлович. — Не все же от него ушли. Смилга, Карпович остались. Это асы своего дела. Набрались опыта и другие старшины. Вот Зайцев… первое место на «Никитине» держит. Я читал последние сводки. «Семерка» Карповича набирает темпы, глядишь — и начнет наступать на пятки Зайцеву.

— Карпович это могет, — охотно подтвердил Семеныч. — Он как стал старшиной, никогда в пролове не був. Я бувал, а он — нет.

— Я во Владивостоке отчет Ефимова получал, — сказал начальник крабофлота. — У Карповича экипаж подобрался слабый, почти все его ловцы впервые пошли в море. Ему очень трудно.

— А кому легко, Михалыч? И я взял половину ловцов из тех, кто приехал по оргнабору. Других нема, воюю с теми, какие есть. Но грех на хлопцев жаловаться.

Начальник крабофлота покачал головой, думая: «Оргнабор работает с каждым годом лучше и лучше. Раньше, бывало, привозили таких сезонников, что…» Сказал:

— Своих не хватает, оттого с Запада везем. В этом году сорок эшелонов в Кузнецово пришло. Считай, что почти двадцать тысяч человек. Тысячи полторы неорганизованных приехало, почти все к нам в крабофлот пошли работать.

— Романтики, за туманом приехали, — пробурчал Семеныч, у которого не лежала душа к непрактичным людям, к романтикам. — Начитаются книжек о море — и айда на Дальний! А тут робить надо. Я бы этих писак, которые про романтиков…

— Постой, — перебил его Евгений Михайлович, — я заметил, из романтиков порою отличные моряки выходят. Так что ты зря. И романтики нам нужны. Сам знаешь, у нас не такие уж длинные рубли получают, как некоторые думают на Западе. Рвачи быстро разочаровываются и, кстати, книжек не читают. Да черт с ними! Я — за романтиков.

— А я сюда ехал, мне туманов не надо було, — упрямо сказал старшина. — Деньги хотел заробить, што тут плохого? Отцу, матери помочь. По-твоему я рвач, Михалыч, али как?

— Ты труженик, Семеныч, и сколько таких же, как сам, на Восток сманил? И Карповича, скажем, ты ведь сманил?

— Було такое. И буду сманивать. В ем, в Востоке, простору много, делов много. Край-то нашенский. И Женька Карпович прирос тут, назад он, как и я, не уедет. Родителев с Крыму привез, дети пошли, куды ему теперь деваться?

— Дети у Карповича? — удивленно спросил начальник крабофлота, который знал, а точнее слышал краем уха, что не повезло Карповичу, неприятность с его женой приключилась, когда он был под следствием. Настю ведь оперировали, детей от нее не может быть.

— Так они, Михалыч, третий год как мальчика из детдома взяли, усыновили чин чинарем. Федором звать, в школу в этом году пойдет.

— Вот как! — воскликнул Евгений Михайлович, развел руками и вспомнил разговор свой с цыганом, там, на «Аппаратчике», рано утром: «Значит, папа Женя?»

Они надолго замолчали, каждый думал о своем, и первым молчание прервал начальник крабофлота. Он неожиданно спросил:

— Как он там сейчас?

Старшина встрепенулся, не понимая вопроса. Но за него невольно ответил пришедший в ту же минуту капитан-директор:

— Извините за беспокойство, Евгений Михайлович, но очень важное дело. Получена радиограмма руководителя Охотской экспедиции. Там у них разыгрался сильнейший шторм и седьмой мотобот с «Никитина» терпит бедствие. Приняты сигналы «SOS». На борту двенадцать человек во главе со старшиной Карповичем.

— Как же это случилось? — воскликнул начальник крабофлота и начал лихорадочно собираться наверх, на мостик.

Открыв двери каюты, Евгений Михайлович неожиданно столкнулся с цыганом, который еще в середине дня перебрался с «Аппаратчика» на плавзавод — воспользовался случаем, чтобы побыть среди молодежи, потанцевать с девушками. И вот, идя на танцы, он вдруг решил навестить начальника крабофлота. Молодой парень не преследовал никаких целей. Был он наивен и доверчив, словно ребенок. Ему понравилась простота Евгения Михайловича, с которым он так тепло беседовал утром и которого без тени сомнения зачислил в свои друзья. А друзей, тем более заболевших, следует навещать?

— Как ваше здоровье? — спросил цыган с ясной улыбкой. А выглядел он отлично: модный, элегантный костюм темного цвета особенно подчеркивал белизну японской «водолазки», обтягивавшей широкую грудь. На ногах сверкали тщательно начищенные до зеркального блеска туфли и носки с золотыми искрами.

— Это ты, дружище? — спросил Евгений Михайлович, оглядывая нарядного парня с ног до головы и с трудом узнавая его. — Извини, но я очень тороплюсь. Очень!

Цыган сразу почувствовал в голосе начальника крабофлота тревогу.

— А что случилось, Евгений Михайлович?

На секунду заколебался Евгений Михайлович с ответом: говорить или не говорить? Сказал:

— Моряк, с которым ты познакомился в Феодосии — помнишь? — попал в беду. Он с экипажем на боте терпит бедствие, понимаешь?

Цыган ошарашенно открыл рот и не заметил, как ушел начальник крабофлота. Он вдруг необычайно ясно, до деталей вспомнил тот летний день, когда старшина ушел с ребенком на шлюпке, а потом испортилась погода, подул с берега ветер, и он, цыган, сел со своим помощником на моторку и не скоро нашел их — отца с сыном. Волны играли шлюпкой, словно спичечным коробком. А старшина работал веслами без всяких признаков утомления и упрямо гнал шлюпку против ветра к берегу.

И такой человек попал в беду? «Нет, это ерунда, — подумал цыган, — таких победить нельзя. Циклоны, тайфуны, цунами — все преодолеет он. Я уверен. И тем, кто с ним, не страшно. Я уверен».

Цыган медленно спустился вниз по трапам и вошел в столовую, где собрались нарядные девчонки и парни. Играл оркестр, которым дирижировал пятый помощник капитана — малорослый, неуклюжий человек. Оркестр играл полонез Огинского, танцевало несколько пар, остальные же сгрудились в двух углах, и странным образом: в одном углу были только парни, в другом — только девушки. Это были как бы два лагеря, крайне заинтересованные друг в друге. Осажденные и осаждающие. Девушки, внешне скучающие, беседовали между собой, парни зорко наблюдали за ними, курили, громко смеялись и иногда непристойно ругались.

Цыган почти моментально выделил из всех девушек Наташу и с первого взгляда влюбился в нее. Не сводя с Наташи черных выразительных глаз, он совершенно забыл о разговоре с Евгением Михайловичем, думал о ней. Потом он танцевал весь вечер только с Наташей и был очень счастлив. Такое с каждым человеком бывает, наверное, один раз в жизни.

Вечер. Охотское море

Навалившись на румпель всем телом, Карпович думал лишь об одном: чтобы бот не развернуло бортом к волне. А ход у бота был плохой, мотор то сбавлял обороты, то с натугой набирал их, и тогда суденышко словно оживало. В рубке моторист вспоминал всех богов и пытался найти причину неровной работы мотора.

А в это время ловцы под командой помстаршины Сереги спешно облегчали бот. Не работал только Олег, которого совсем укачало. Он сидел у трюма и бессмысленно смотрел на палубу. У его ног катались наплава и грузила, оторвавшиеся от сетей. Тут же орудовали ножами ребята, безжалостно кромсали дель, когда она запутывалась, цеплялась в трюме за стальные тросы, из которых был сплетен строп.

— Давай, хлопцы, давай! — орал Костя, который не из-за страха, из азарта испытывал прилив сил, странный душевный подъем. Иногда он оглядывал бот, рассвирепевшее море и как-то нелепо, радостно думал, что будет теперь о чем рассказать в деревне Рог. Расскажешь про такое, так не поверят мужики!

Вот накатился очередной вал, накрыл бот, и все вокруг потемнело. Через секунду ушла гигантская волна, но темно было по-прежнему, потому что следом ударил снежный заряд, побелело кругом, словно в метель, словно в пургу небывалой силы. Но и это прошло, просветлело, и тут Костя увидел, что Серега, сбитый волной или ветром, лежит около борта и руки его запутались в сетях, которые он нес в охапке и не успел выбросить в море. Часть сетей свесилась через низкие леера и полоскалась в воде, тянулась вдоль бота грязной лентой. Серега пытался освободиться, рвал нити дели и не мог встать, делал все лежа и глотал соленую воду, стекавшую к правому борту с палубы.

В первый момент Костя не подумал о том, что Серегу может стащить в море, что ему угрожает опасность. Он подумал об опасности, но о другой. В то время бот развернуло так, что сети пошли под него, под винт. И Костя отчаянно закричал Карповичу, бросаясь на помощь Сереге:

— Женя, право рули, право!

Еще через секунду Костя схватил Серегу за пояс и стал держать, но сил у него не хватало, а тут еще накренило бот, волна очередная накрыла, и Костя почувствовал, падая на палубу, что Серегу неумолимо тащит в воду, в море. Но он еще крепче уцепился за товарища и сделал попытку найти опору ногами, ими удержаться на скользкой палубе.

Скоро ему показалось, что левой ногой он попал в какую-то петлю и она, эта петля, держит хорошо. Сумей он оглянуться назад, он увидел бы, что не в петлю попала нога, а в руки одуревшего от качки Олега. Олег вцепился в его сапог так же крепко, как он в Серегу, а Батаев в это время успел перерезать предательские сети. Для этого ему пришлось накрениться через борт, что он сделал не задумываясь, поддерживаемый остальными ловцами.

Серега поднялся на ноги и широко раскрыл рот, выжал из себя добрый литр противной воды, которой он успел наглотаться.

— Дурак, — ласково сказал Батаев, поддерживая помощника старшины за плечи, — к крабам захотел, да?

— З-з-замерз, — не проговорил, а скорее простучал зубами Серега. Наконец он осознал, что ему угрожало, и тут его охватил невыносимый страх. И ему хотелось закричать, но страх был так велик, что забрал все силы и медленно выходил из него мелкой нервной дрожью: — Замерз, хлопцы!

Костя искренне поверил ему, поверил тому, что Серега дрожит от холода, оттого, что промок до нитки. Но промокшими до нитки были все. Однако даже измученный Олег не чувствовал холода.

— Парни, — сказал Костя, — надо бы ему из аварийного!

— Да, надо бы, — подумав, согласился с ним Батаев. И Костя пошел на корму за разрешением к старшине, который ни на что не реагировал, кроме того, чем был занят, — держать бот носом к волне. Он видел, как упал Серега, как его спасали, как не дали ему свалиться за борт вместе с сетями, в которых он запутался. Слышал старшина и предупреждение Кости, но все это ничуть не трогало его, не волновало, а как бы проходило мимо сознания и казалось не существенным, не главным. Костя крикнул: «Женя, право руля!» И он повернул — это было существенным, это касалось целостности судна, на котором он отвечал за все и которое не должно перевернуться, погибнуть, пока он жив. Быть может, старшина Карпович был единственным человеком, понимавшим в полной мере то, что «семерка» попала в невыносимые условия и что, заглохни мотор окончательно — она станет игрушкой среди разгулявшейся стихии. Ее быстро перевернет, а ловцы, попав в ледяную воду, через полчаса окоченеют, и море выбросит их трупы на неуютный камчатский берег.

«Абаша» уже с полчаса шла по кругу, диаметр которого был около мили, но «семерки» не было видно. Капитан траулера решил сузить район поисков, потому что с плавбазы сообщили, что мотобот, по их мнению, где-то в центре круга. Разумеется, экран локатора не телевизионный экран, на нем нет подробностей, даже силуэта нет, а просто движущаяся светлая точка, и все. По ее размерам еще можно судить — большое или малое судно впереди, сбоку или сзади, но нельзя сказать, какой оно национальности. Так и случилось на этот раз, экран подвел. Траулер, сузив круг, наконец пересекся курсом с якобы «семеркой», но это оказался старенький сейнер, спешивший изо всех сил к устью реки, где была рыболовецкая бригада местного колхоза.

Капитан «Абаши» от души выругался и велел радисту передать на базу, что произошла ошибка. На базе, очевидно, в первое время растерялись, неужели они чуть ли не в течение целого часа принимали колхозный сейнер за свой мотобот? Но так оно и было, делать нечего, попробовали связаться с «семеркой» по рации, чтобы как-то сориентироваться и выяснить, неужели она где-то в той россыпи японских судов, спешащих подальше в море? Бот не отвечал, хотя его вызывали без перерыва. Или опять подвела его маломощная карманная радиостанция, которая плохо берет во время грозы и которую так же плохо слышно, или Карпович отвлекся, сражаясь со штормом, оставалось неизвестным. Тогда «Абаша» не стала терять времени и пошла южнее, ближе к японской зоне, а в район «Абаши» вот-вот должен был подойти «Таймень» да и сама плавбаза.

«Абаша» шла красиво, зарываясь острым носом в волны и выскакивая на поверхность, словно игривый дельфин. У нее был узкий корпус, который легко резал воду, и хорошая новая машина в триста лошадиных сил. На палубе траулера у кормовых надстроек стояло несколько матросов, одетых в непромокаемые плащи с капюшонами. На всех был один старенький бинокль, в который они по очереди оглядывали горизонт, искали «семерку». С таким же старанием проглядывали море и с мостика, и даже из иллюминаторов общего кубрика, который был одновременно и столовой, и красным уголком, и кинозалом. На траулере экипаж немногим более двадцати человек. И это был дружный коллектив давно сработавшихся рыбаков. Среди них только один был новичок — матрос второго класса Петро Туган, живший до сегодняшнего обеда в десятой каюте вместе с ловцами «семерки». Наконец ему, как он считал, повезло: попал не на завод, куда его усиленно сманивали, предлагая «процесс» — подноску крабового мяса, а на траулер-разведчик. Все нравилось Петру на «Абаше», даже то, как ее качает. А качало «Абашу», да еще на ходу, основательно. Она проваливалась вниз и затем, фыркая, мелко дрожа корпусом, взбиралась на очередной водяной вал и там кренилась под ураганным ветром на борт, выпрямлялась и ныряла в снежный заряд, выходила из него, вспенивая воду, разрезая ее, как нож масло.

Туган стоял на палубе в новеньком черном плаще, а рядом были тралмастер и механик, свободный от вахты молодой парень с угреватым лицом.

— Дает, во дает! — радостно говорил Петро своим новым друзьям. Но те были серьезны и не разделяли восторгов новенького дневального. Они были уже опытными моряками, а море для них было обычным полем, которое они чуть ли не буквально вспахивали не первую путину, и знали, что опасен их труд вот в такую погоду. Они не на шутку волновались за судьбу бота, который поручили найти их траулеру.

— Вот не повезло «семерке»! — сказал тралмастер.

— Да, — сказал механик, — и где же она, черт возьми?

— Я всех знаю на «семерке», — сообщил Петро, — с их помстаршиной, мотористом и одним ловцом три дня жил в одной каюте. Крепкие ребята, только ужасные сони!

— Ишь ты, — заметил тралмастер, — сони, значит? Пошел бы ты на бот ловцом да повкалывал, как они, спал бы еще крепче.

Механик засмеялся и передал бинокль Петру:

— Ищи-ка лучше своих друзей по каюте.

Туган взял бинокль с большой охотой и стал внимательно глядеть в него. И тут он загадал: если именно он первый увидит пропавший бот, то его морская жизнь пойдет хорошо, он станет настоящим рыбаком, про которых совершенно справедливо говорят: «Рыбак — дважды моряк». Петру был двадцать один год, он недавно вернулся из армии, где был шофером. Отслужив, он пошел на стройку и водил самосвал и своей жизнью был вполне доволен, но однажды, возвращаясь домой с работы, остановился около витрины с объявлениями. На одном из них был нарисован дюжий рыбак, лихо тянувший полные рыбы сети. Ниже крупными буквами было написано, что любой желающий может завербоваться на Дальний Восток, на путину сроком на шесть месяцев. И парень тут же решил: поеду, погляжу, пока молодой, белый свет…

— Ну, что видишь, вербота? — спросил механик. — Ничего не видишь: не морской у тебя глаз. Давай бинокль, видишь, Демьяныч прищурился, значит, приметил он что-то среди волн. Может, и бот.

Это известие не особенно порадовало парня, он не стал спешить отдавать бинокль и начал заговаривать механику зубы:

— Петро меня звать. Что ты одно заладил: «вербота, вербота»! Сам тоже небось по вербовке сюда приехал.

— Ага, — сказал механик, — только ты от избытка здоровья, а я по причине вербанутости. «Вербота» и «вербанутый» — есть разница? Есть. А теперь давай бинокль.

Но Петро к этому времени левее носа траулера совершенно отчетливо заметил нечто вроде бочонка, который неистово кидали волны.

— Стой, — тяжело задышал Туган и схватил свободной рукой плечо молодого механика, — кажется, вижу!

Но бот или то, что казалось им, увидели и с мостика траулера. «Абаша» резко сменила курс и пошла на юго-запад. А скоро бот стало видно и невооруженным глазом. Иногда он скрывался в туче снежного заряда и вновь появлялся — жалкая скорлупа, не больше, среди гигантских волн. И на ней оранжевые люди.

— У них что, хода нет? — сказал в недоумении тралмастер. — Швыряет их, как попало.

Тралмастер был недалек от истины: «семерка» не имела хода, сломало ей и перо руля ударом волны. На ней, крепко прижавшись к рубке, находилось одиннадцать человек. Первым «Абашу» увидел Вася Батаев и закричал:

— Хлопцы, помощь идет!

Заплакал от радости вконец измученный Олег Смирнов, застонал, как от боли, Серега.

Траулер стал кружить вокруг бота, подходя к нему все ближе и ближе. На корму вышли посланные капитаном «Абаши» два матроса с бухтами легкого линя, стали готовить буксирный канат.

Скоро «Абаша» совсем сбавила ход, но ближе подойти к «семерке» не могла — мешало сильное волнение, ветер. Капитан траулера боялся, чтобы бот не ударило о борт «Абаши» и не разбило его. Он стал выжидать благоприятный момент, чтобы с наветренного борта бросить на «семерку» линь. И вот бот приблизился к наветренному борту, влекомый возникшими в море течениями, один матрос кинул линь и промахнулся, второй кинул — и был тот же результат. Между тем бот прошел метрах в двадцати от кормы траулера и его понесло дальше. Капитан «Абаши» успел, однако, ободрить ловцов своим бодрым и громовым через мегафон голосом:

— Эй, на боте, ловите линь!

Не выдержал, закричал свое Туган:

— Васька, Серега, это я — Петька с десятой!

И лишь на третий раз получилось все удачно. Линь с «Абаши» поймал Костя. К этому времени появилась с развевающимся шлейфом дыма из огромной трубы и сама плавбаза. За базой пришел на всех парах «Таймень».

Поздно утром следующего дня завлов Валерий Иванович и председатель судкома Петрович спустились вниз, в десятую каюту. Они постучали в дверь, им никто не ответил.

— Неужели до сих пор спят? — сказал молодой завлов, пошатываясь, растопырив руки и упираясь ими в переборки, а вот старый моряк стоял крепко. Ему качка была нипочем, не первый и не последний шторм в его жизни.

— Я этого худенького… белоруса, в столовой на завтраке видел, — сказал Петрович.

— А-а, Костю Ильющиц. Знаете, мне таких бы сотню в ловцы. Горя не знал бы!

— Они все, белорусы, — работящие, неутомимые, — подтвердил председатель судкома, — из них добрые моряки получаются.

Валерий Иванович оторвал правую руку от переборки, а тут судно круто накренилось на левый борт, и он вместо того, чтобы вторично постучать в дверь, с маху толкнул ее, и она легко отворилась. Каюта была пустая. В ней было накурено, на столе стояла большая пластмассовая банка.

— Вот друзья, — сказал Петрович, откручивая пробку и нюхая содержимое. — Брага. Ну, мы ее…

Он оглянулся, подмигнул завлову, мол, мы знать ничего не знаем и простим человеческие слабости людям, которые были на краю гибели. Затем он сунул банку в угол около дивана, прикрыл ее старой телогрейкой и уселся на стул. Завлов хотел сесть на диван, но он был влажный, сырой. За иллюминаторами клубилась вода, била в стекла и находила невидимые щели, просачивалась в каюту. Завлов немного подумал и сел на заправленную койку моториста Василия Ивановича. Тут дверь отворилась, и вошел голый до пояса с полотенцем и с мылом в руках Вася Батаев. Он не ожидал увидеть в каюте начальство, а увидев, смутился и метнул быстрый взгляд на стол, успокоился, потому что на столе ничего не было.

— Здравствуйте!

— Доброе утро, — прогудел председатель судкома. — Как самочувствие?

Батаев молча пожал плечами. Не говорить же, что от проклятой кулаги голова трещит, как спелый арбуз. И зачем только ее пили?

— А Ильющиц где? — спросил завлов сурово. Ему хотелось сделать внушение и за брагу. Как-никак он ее лично видел, и нельзя же потакать! Но промолчал, вспомнив, как заботливо спрятал ее в угол Петрович.

— В лазарет пошел хлопцев проведать, — ответил Батаев, который с тоской кружил по каюте и не понимал, куда делась банка. Но вот он толкнул ее ногой в углу и повеселел. На ней телогрейка, не видно, и это хорошо.

— Не убрано у вас тут, — с укоризной сказал председатель судкома и поморщился, а глаза у него улыбались. — Вон фуфайка где-то валяется. Рундуков, что ли, нет? Иллюминаторы текут… да вижу, что барашки завинчены до конца! Прокладки надо новые, у боцмана возьмите.

Батаев схватил телогрейку в охапку так, чтобы банку не выронить, и сунул ее в рундук, облегченно вздохнул и сел на свою койку. «Зачем они пришли? Может, Карповича нашли?» Но его мысли как бы угадал завлов Валерий Иванович и сказал с тоской:

— Не нашли еще вашего старшину. Но найдем. Живого или мертвого найдем!

Вася подумал, что живого, наверное, уже не видать Женьку. И у него защемило сердце, дрогнуло лицо.

— Будем надеяться, что найдем Карповича живым, — продолжал говорить Валерий Иванович, — в жизни всякое бывает. Может, его японцы подобрали или колхозники, или… в общем, не все еще потеряно и не будем его хоронить заранее. Но нам хотелось бы знать, при каких обстоятельствах он упал за борт?

— Я этого не видел, — сказал Батаев, — вы других спросите. Сергея спросите, они вместе на корме были.

— Да говорили уже кое с кем. Рассказали, что знают. Вот и ты расскажи, пока свежо все помнишь. Понимаю, такое вспоминать трудно, нелегко, но надо.

— Я за рубкой был, гляжу — Женька за бортом что-то кричит и рукой нам то ли грозит, то ли показывает на что-то. А Сергей просто остолбенел на корме, на лице кровь и встать хочет на ноги.

— Так, — перебил его председатель судкома, — значит, его тоже чуть не смыло за борт. Ясно. А до этого что было?

— Обычное все. Краба, сети за борт покидали и жалели добро, но ведь старшой велел. Когда облегчали бот, Сергей в сетях запутался и чуть не вывалился за борт. Его Ильющиц успел за пояс схватить. Схватил, а их обоих потянуло, но тут, значит, мы всем экипажем не дали. Еще смеялись, шутили. Правда, Сергей испугался, дрожал весь, вода из него… кто-то сказал, надо ему из аварийного на поправку. Костя пошел на корму к Карповичу, а Карпович так грозно: «Что, мы терпим бедствие?! Через полчаса будем на базе, а там парная, и…»

А тут дверь отворилась, зашел Костя, поздоровался, и разговор зашел о тех, кто в лазарете.

— Василий Иванович пришел в себя, уколы делают ему, — сказал Костя, — а он спирту у врачей клянчит. Олег — нормально, а Серега, как сыч, разговаривать не хочет. Переживает.

— Вы извините, товарищ Ильющиц, — сказал председатель судкома, белоголовый красивый старик, — мы тут беседуем о том, как Карпович за борт упал. Такая нелепость! И как это могло случиться?

— Сам не понимаю, — ответил Костя, — я в рубке с Василием Ивановичем горючее менял. Да что тут гадать, смыло волной старшину. Я в рубке вдруг слышу, как наверху Батаев на Серегу кричит: «Круг бросай, бросай круг!»

— Он бросил? — спросил завлов.

— Конечно, бросил. А потом Василий Иванович из рубки выскочил, а что было дальше, я не видел. Мне Батаев запретил из рубки выходить. Он стал за старшого и мне велел продолжать.

— А зачем вы меняли горючее?

— Как зачем? У нас же ведь мотор того… вы знаете. Я Карповичу сказал, вода, наверное, попала. А у Василия Ивановича канистра с запасным горючим была. Вот старшина и велел нам, пока шторм не разгулялся, сменить горючее. Меня послал помогать Василию Ивановичу, Серегу к себе позвал на корму, румпель держать. Один Женька уже не мог, устал, и когда двое — надежнее. Бот дрейфовал, а мы по-быстрому слили старое горючее и заправились новым из канистры.

— Это вы не дали перед всем этим Сергею за борт упасть? — спросил Петрович.

Костя смутился.

— Чего не дал? Меня самого за ногу Олег схватил, и все тут. Ну, я Сергея, конечно, держал и другие помогали, не дали нам в воду упасть.

— А потом пошли к старшине на корму, чтобы он разрешил вскрыть аварийный запас. Так? Вы решили, что ситуация аварийная, что терпите бедствие, и испугались?

— Я? — воскликнул Костя. — Да вы что? Мне только на «Абаше» не по себе стало, только тогда я подумал: «Гляди, а мы ведь чуть того…» У нас никто не испугался шторма. Штормит, качает — и ладно, про плохое никто не думал.

— Значит, героями себя вели?

— Какое там героями! Обыкновенно, как всегда. На работе ведь были. Серега только… да и он просто перепугался, воды наглотался, когда в сетях запутался. Но тут — любой! И он быстро в себя пришел, особенно после тюбика с этим… как его, вкусная такая штука, крепкая!

— Попробовали, значит, и вы, — укоризненно сказал Петрович. — И понравилось?

Костя опустил глаза. Вот, елки-палки, проговорился! Но его выручил Батаев:

— Тут я виноват, Карпович разрешил один тюбик для Сергея взять, а мы взяли два. Я вскрывал аварийный запас, хлопцы окружили… всем хотелось, знаете, просто. Никогда в жизни, не пробовали — и тут случай. Я и сказал: «Один Сереге, а один на всех». Каждому досталось граммов по десять. Остальное, можете проверить, целое.

— А пачка галет? — уныло сказал Костя, который сам и съел эту пачку, потому что ему тогда ужасно хотелось «заморить червячка».

— Да, — сказал Батаев, — еще пачки галет в аварийном не хватает. Тоже я разрешил. И это моя вина.

— Я думаю, — заметил с улыбкой Петрович, — что мы с Валерием Ивановичем это вам простим, товарищ Батаев, хотя вы слишком часто брали на себя инициативу. Командовать, наверное, любите?

— Вы что? — вместо него ответил Костя. — Батаев не такой, просто он на боте авторитет имеет, плавал ведь раньше, а мы-то, кроме старшины и моториста… Серега, правда, заливал, что он чуть ли не в море родился около каких-то там островов, но ведь только родился. Чего он там понимал, когда младенец был. Вот я, быть может, родился на Луне, но не космонавт ведь я…

— Мы отвлеклись, — сказал завлов, думая, что все эти расспросы ни к чему. Одно ясно, что в падении старшины за борт никто не виновен, кроме его самого. Да и он не столько виноват, просто случай! — Вот упал Карпович за борт, а вы его как спасали?

— Обыкновенно, — одновременно сказали Костя и Вася. — Круг ему кинули, линь…

— По одному говорите. Впрочем, вы, Ильющиц, в рубке сидели и спасением Карповича, как мы поняли, взялся руководить Батаев. Давайте, Батаев, все подробно изложите.

— Я уже говорил, когда старшина падал, я этого не видел. Увидел его уже в воде, метрах в пятнадцати от борта. Он что-то кричал, махал руками. Наверное, хотел, чтобы ему быстро круг кинули и линь, а Сергей остолбенел. Тогда я крикнул ему, мол, бросай круг, и сам побежал на корму. Сергей круг бросил, а Женю относит и относит от борта. Я линь кидал несколько раз, только… Тут Василий Иванович из рубки поднялся, снял сапоги, ватник, в общем все снял, обвязался линем и прыгнул в воду. Он хорошо плавает. Отплыл на весь линь, а до Карповича не хватило. Я стал бояться, что оба в море останутся, и велел хлопцам вытаскивать Василия Ивановича. А в рубке Костя залил новое горючее и завел мотор, но… конечно, если бы перо нам в этот момент не отбило бы…

— А до того, как Карповичу упасть за борт, перо целое было, точно? — спросил председатель судкома.

— Целое, — ответил Батаев с тяжелым вздохом. — Его, пока мы возились, отломило. Когда мотор заработал. Нет, это надо такое!

— Все ясно, — докладывал Валерий Иванович капитану, в салоне которого кроме Петровича сидели старпом, помполит Иван Иванович и инженер по технике безопасности, — несчастный случай, и только. Экипаж во главе с Батаевым вел себя достойно и сделал все, что было в их силах. Однако они и сами терпели бедствие: вначале мотор не работал, затем бот стал неуправляемым. Моторист, тот своей жизнью рисковал, пытаясь спасти товарища.

Илья Ефремович сидел опустив голову, крепко сжав в замок пухлые руки, и в голове у него было пусто, на душе неспокойно.

— Хороший был мужик Карпович, — сказал старпом и глянул в иллюминатор, где продолжало бесноваться коварное Охотское море.

— Вы его рано хороните, — резко возразил председатель судкома. — Я лично продолжаю верить и надеяться!

Но и он знал, что надежда с каждым часом уменьшается. Шансов на то, что Карпович живой, осталось немыслимо мало. И даже не шансов, а миллионная доля шанса. С японцами уже связывались по радио. Они горячо восприняли горе флотилии, тоже включились в поиски. Шарили по волнам прожекторы, гудели суда, сотни и сотни глаз смотрели, смотрят и будут смотреть в надежде увидеть человека за бортом. До тех пор, пока не найдут хотя бы тело… а может, найдут и живого? Многие колхозные сейнеры укрылись в маленьких бухточках, в устьях речек и пережидают шторм. Может, кто-либо из них спас старшину «семерки», но их не спросишь, со всеми по рации не свяжешься, хотя давно носится по эфиру трагическая весть: терпел аварию в начале шторма бот номер семь, и с него смыло волной человека. Его ищут, его думают спасти, надеются, верят.

— Экипаж «семерки», — строго сказал Иван Иванович, записывая что-то себе в блокнот, — проявил несомненное мужество в очень трудных условиях. Ловцы повели себя, как подобает советским людям, не испугались шторма, не бросились в панику даже тогда, когда лишились старшины. Руководство на себя взял матрос-коммунист Василий Батаев. Коммунист — это знаменательно, товарищи! Вы, Илья Ефремович, не будете возражать, если я дам радиограмму слов на сто во Владивосток, в газету?

— Что вы, — пожал плечами капитан, — обязательно дайте в краевую газету пространную радиограмму.

— О героизме экипажа «семерки», — веско сказал помполит, — надо написать и в нашу экспедиционную многотиражку. Скажем, вы, Петрович!

Председатель судкома даже зажмурился, не умел и не любил он сочинять, но спорить не стал.

— А Батаева надо иметь в виду, — сказал старпом, красивый, уверенный, со шрамом на левой щеке. — Видать, волевой матрос, организатор!

— Да, — кивнул головой Валерий Иванович и чуть не сказал, что уже думал об этом и планирует Батаева старшиной вместо Карповича. Костю помощником — вместо Сереги, который, конечно, оказался слабоват.

А в это время Серега в лазарете принял твердое решение.

— У тебя есть бумага и конверт? — спросил он у Андрея.

— Есть, а что?

— Дай.

Андрей не стал больше спрашивать, полез в тумбочку и вытащил оттуда нужное.

— И авторучку, — сказал Серега.

Он сразу почувствовал себя лучше, когда решение было принято.

Он почувствовал к себе уважение, даже гордость у него появилась: мол, не слабый, могу и так, бесстрашно, прямо! Одно дело слова, другое дело — написанное на бумаге. Это документ! Все в нем как на духу, искренне, без попыток оправдаться. И главный ему судья, в конечном счете, только Карпович. Ему отдаст Серега письмо, если Карпович останется жив. И пусть старшина поступает, как ему угодно. Он, Серега, считает себя виноватым. Зазевался, когда был на руле, ворон считал и чуть не упал за борт, а старшина не дал, спас его, и о себе он не подумал.

Ну, а если Женя погиб, то письмо он отдаст в руки завлова или капитана, но не сейчас. Сейчас пусть письмо-документ лежит в тумбочке и ждет своего часа. А вот когда его упрекнут: «Ты живой, потому что тебя спас человек, который был лучше тебя», — он ответит:

— Да, мне стыдно быть живым. И плохо это, что я не упал в море вместо Карповича. Лучше уж вдвоем… Но так получилось — и ничего уже не изменишь. Судите меня, стыдно мне, стыдно быть живым!

Серегино воображение работало вовсю и рисовало одну картину за другой. Вот он на берегу Камчатки, угрюмый, сосредоточенный, бредет по тайге, работает, спит где попало и вызывает всеобщее любопытство некой тайной, которую носят в себе. Он бородат, седые волосы у него на висках, у него сильные, жилистые, как у покойного старшины, руки. Загрубевшими пальцами он пересчитывает деньги, которые только что получил, и делает, как обычно, перевод во Владивосток Анастасии Карпович. Она получает деньги каждый раз и не знает от кого. И никогда не будет знать…

И так он размечтался, что его лицо порозовело и на губах появилась улыбка, которая быстро исчезла, когда в палату вошла жена штурмана Базалевича, вооруженная шприцем и ампулами.

— Сережа, готовьтесь!

— А может, не надо? — попросил он жалобно.

— Главврач велел через каждые два часа. Или вы, моряк, боитесь уколов?

— Да что вы! — соврал Серега и оголил руку, зажмурил глаза, чтобы не видеть острой иглы.

Шторм стал утихать к вечеру. Циклоны, Сибирский и Японский, объединив свои усилия, покинули Охотское море и Камчатку и умчались на Магадан. Магаданское радио передавало: «С юго-запада пришла в наши суровые края невиданная буря, но оленеводы к ней подготовились…»

А наутро тишина окутала западное побережье Камчатки и море. Но море еще грозно вздыхало, гигантский накат продолжал качать суда краболовов. Поэтому с утра мотоботы в воду не смайнали. Смайнали в обед, и вновь пошли утлые суденышки на свои поля собирать улов. Однако многие недосчитали сетей. Шторм их изорвал, разметал, выкинул на берег. Многотерпеливые ловцы не плакались, не жалели, вирали лебедками остатки сетей и били краба, складывали улов в трюмы и отвозили на свои плавзаводы…

Женю Карповича, опутанного сетями, нашли японские рыбаки. Они все знали о трагедии, происшедшей на одной из советских флотилий, бережно вытащили тело старшины, и одна из японских кавасаки в скорбном молчании пошла с покойником к русской плавбазе.

Серега, когда все узнал, долго бился и рыдал на руках Кости и Васи, а потом ему сделали укол, он успокоился и тихо, незаметно заснул. Ему снились кошмары, снова шторм и Карпович, которому он почему-то целует руки и говорит ему: «Мне стыдно быть живым!» — «Почему?» — удивленно спросил старшина. «Так ведь это я должен был утонуть». Карпович улыбнулся и покачал головой: «Нет, дружище, я был обязан тебя спасти, а ты теперь должен жить. Должен, должен, запомни это!» Легко и ясно стало Сереге от слов старшины, и он проснулся, поднялся на кровати. В палате было темно, спали Олег и Андрей, в иллюминаторы заглядывала рыхлая камчатская луна. Там, за иллюминаторами по левому борту, проходили печальные люди, разговаривали между собой. И тут он необычайно обострившимся слухом услышал, узнал, что они возвращаются с гражданской панихиды, что тело Карповича, с которым все попрощались, лежит одинокое в красном уголке. Он узнал, что завтра смайнают двенадцатый резервный бот и тело Карповича навсегда увезут на камчатский берег в сопровождении врача и Насти. На берегу уже готов цинковый гроб — последнее убежище старшины, и в нем он совершит свое последнее плавание домой, на материк.

Серега потихоньку встал, накинул халат и вышел из палаты. В судовом лазарете два входа: один, обычно открытый, со стороны столовой, другой — напротив, ведущий на палубу ко второму номеру трюма. И он не стал рисковать, пошел к запасному выходу, как можно осторожнее открыл его и выскользнул из лазарета, поднялся по трапу на палубу. Палуба была пустынная, залитая мертвым, каким-то зеленоватым светом луны. Блестело море, которое он ненавидел за жестокость, но уже не боялся его. Внизу работал завод, лилась вода в море с завода, и вместе с нею различные отбросы текли на радость рыбам и чайкам. Чайки кричали тоскливо, как одинокие бездомные кошки.

Серега шел на корму глухими мостами, старался, чтобы его никто не увидел. Он хотел проститься со своим старшим другом, сказать ему всего несколько слов — с глазу на глаз. И не чувствовал холода, скользил ногами по масленым ступеням трапа около машинного отделения, и сердце его отчаянно колотилось.

На корме он чуть не столкнулся с беззаботной парочкой, стоявшей в тени около запасного винта. Девушка в объятиях парня шептала:

— Митя, Митенька!

Сереге стало очень больно, обидно, что в такую ночь, когда все должно застыть в горе и печали, потому что нет и никогда не будет Женьки Карповича, люди как-то легкомысленно целуются, говорят слова любви. И с этой нестерпимой обидой он вошел в темный коридор, ведущий к дверям красного уголка. Тут возник у него страх. Он вспомнил свою умершую бабушку и то, как он боялся долгое время входить в комнату, где лежала она, мертвая. И подумал он о том, что никогда еще в своей жизни не видел умерших.

Так он простоял минут пять и затем решительно двинулся вперед, не представляя себе то, как он простится со старшиной и даст клятву…

В красном уголке был полумрак, светила лишь одна лампочка около трибуны. Стол с гробом стоял в центре, около него кто-то был. Серега замер и вдруг услышал напев как бы колыбельной песни, которую не поют, а мычат сквозь зубы.

И затем — голос Насти, один и тот же монотонный, тоскливый вопрос:

— Кого я теперь буду ждать, кого ждать?

Серега не мог это спокойно слушать. Он медленно попятился и бегом устремился вверх по трапу. Лишь на палубе, около третьего трюма, он остановился и отдышался, попытался вспомнить то, что он хотел сказать у гроба, но в голове метались лишь отдельные слова и обрывки фраз из глупейшего письма: ненужный хлам, расцвеченный эмоциями, в которых он уже не находил прежнего смысла и значительности.

И продолжал звучать в его памяти монотонный вопрос Насти, от которого сострадание к ней стремительно росло и становилось невыносимым. Оно сжигало, раскаляло его, словно кусок металла в сильном огне. Никогда до этого он не чувствовал такой боли, такого горя. В нем что-то медленно переворачивалось, он углублялся в себя, как в дремучую тайгу, и пытался найти верную дорогу. И казалось, нет такой дороги, — и вдруг показалась еле заметная тропинка. Ее проложил кто-то уверенный, сильный и мужественный, и тут Серега понял, как ничтожно пережитое им по сравнению с тем, что он теперь обязан и должен!

Да, это правда, несколько дней назад он был куском мягкого железа и попал в огонь и в нем чуть не расплавился. Позади были девятнадцать лет и вчерашний день тоже.

Когда юноша становится мужчиной, трудно сказать. Порою этот процесс внутреннего возмужания длится годы, а бывает, что все происходит чуть ли не в один день.

Серега усмехнулся и посмотрел на море. Он продолжал ненавидеть стихию за жестокость, но уже не боялся ее и неторопливо подбирал нужное. Так родилось необходимое, и в нем были самые главные слова. Сергей твердил их, словно клятву, и снова смотрел на море, и снова думал, и снова вспоминал, потом пошел в лазарет и в темноте, не зажигая света, порвал старое письмо, а в конверт вложил новый листок, на котором размашисто написал:

— Боцмана на бак! — раздалась команда из динамика, и она разбудила смертельно уставшего Сергея. Он поднялся на койке, подумал: «На южное поле пришли. Скоро подъем» — и стал будить товарищей.

Начинался новый день путины.